«Фабрика мухобоек»

Фабрика мухобоек (fb2) - Фабрика мухобоек (пер. Ксения Яковлевна Старосельская) 866K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анджей Барт

Анджей Барт Фабрика мухобоек

This publication has been subsidized by Instytut Książki – the ©POLAND Translation Programme

Published by an arrangement with ŚWIAT KSIĄŻKI Sp. z o.o., Warsaw

© Мосты культуры/Гешарим, 2010

© by Marek Edelman and Paula Sawicka, 2008

Поезд мчался в ночи; во всяком случае, все на это указывало. Салон-вагон был изготовлен на заводе Société Industrielle Suisse в Нойхаузене, о чем говорила латунная табличка, прикрепленная под ручным тормозом. Стены выложены черешневым деревом, меблировка тщательно продумана; наибольшее впечатление производит длинная кушетка, обитая зеленым плюшем. Стоит также упомянуть о картине над кушеткой, где изображены красивые горы, скорее всего Альпы, ибо любующийся ими мужчина в коротких кожаных штанах, вне всяких сомнений, напевает что-то на тирольский лад. В отбрасываемом лампой свете вагон больше похож на дом, теплый и надежно защищающий от опасностей, а в монотонном перестуке колес слышится потрескивание дров в камине. На полированном письменном столе лежит открытая тетрадь в клеенчатой обложке, которая – единственная здесь – кажется не совсем уместной: со своими загнутыми уголками, она в лучшем случае может быть путевым журналом машиниста. Что же делает эта тетрадь в салон-вагоне, возможно возившем монархов, и – кто знает – не тут ли было подписано Компьенское перемирие?

Человек, который сидел за письменным столом, не сводя глаз с тетради, добрый час не перевернул страницы. Когда же он наконец встал, то сделал это так резко, что едва не опрокинул стул. До окна ему несколько шагов, так что есть минутка, чтобы хорошенько к нему присмотреться и убедиться, что это красивый, под стать окружающей его обстановке, старик. Высокий, с седыми волосами и голубыми глазами – которые если с возрастом и чуть выцвели, зато приобрели неизмеримую глубину, – он мог быть украшением палаты лордов, и, как знать, не его ли вместо Дизраэли королеве Виктории следовало назначить премьер-министром. В вагоне, видимо, было жарко, поскольку почтенный старец рывком открыл окно. Ветер немедленно взъерошил белые волосы, которые, ожив, сделали его похожим на пианиста Падеревского, кстати, тоже премьер-министра. Он уставился в темноту, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть. О том, что это ночь, а не самый длинный в мире туннель, свидетельствовало усыпанное звездами небо и луна, как всегда в конце августа напоминающая рогалик. Необычным могло показаться только обилие звезд, именно в этот момент вздумавших полететь на землю. Трудно, однако, предположить, что попа́дали звезды, заглядевшись на рассматривающего их человека. А поезд мчался – пожалуй, слишком быстро, если учесть, что он как раз преодолевал крутой поворот: можно было увидеть локомотив, из трубы которого вырывался дым светлее ночного неба, а время от времени еще и сноп искр, потом долго порхавших в воздухе.

В прилегающей к кабинету спальне темно, и потому трудно судить, красива лежащая там молодая женщина или просто хороша собой. По всей вероятности, она не спала: мало кто спит с открытыми глазами. Закрыла же она глаза, когда почти беззвучно отворилась дверь; тотчас изо рта у нее стало вырываться шумное ровное дыхание, иногда переходящее в легкий свист. Седовласый господин посмотрел на нее и, явно оставшись доволен, перевел взгляд на другую кровать. На этой кровати лежит мальчик, который отнюдь не притворяется, а сладко спит. В лунном свете ребенок похож на ангелочка из немецких сказок: розовые щечки, упавший на лоб локон. Gemütlich[1] до омерзения – можно было бы сказать, не будь это зрелище столь очаровательно. Старцу, похоже, увиденное в спальне понравилось, кажется, ему даже захотелось улыбнуться, однако с уверенностью сказать нельзя: месяц как раз спрятался за тучу, и уже ничего нельзя было разглядеть. Несомненно лишь одно: он тихо, как только мог, закрыл за собою дверь.

Впервые в день рождения рядом никого нет. Подкосило меня, однако, одиночество – пожалуй, никогда раньше я так не радовался телефонным звонкам. Юлия к традиционной бутылке виски «Оубэн» присовокупила фотографию, которую я совершенно не помнил. На ней мне лет пятнадцать. Казалось бы, об этом подростке я знаю решительно все, но нет… Не уверен, смог ли бы я сегодня удержать его, чтобы он не свернул себе шею, ба, неизвестно даже, сумел ли бы разговаривать с ним, не опасаясь, что меня хватит кондрашка. Глядя на него, трудно поверить, что такой симпатичный малый умудрился попусту растранжирить бо́льшую часть отведенного человеку времени. Все это меня ужасно расстраивает, и, хотя намерения у Юлии были самые лучшие, я решаю на ближайшие три месяца вычеркнуть ее из состава семьи.

Я сознательно обратился к дате 3 сентября в своем дневнике, чтобы доказать – прежде всего себе самому, – что даже вполне объективная запись может обойти суть дела. Не знаю, что меня удержало от упоминания о неком телефонном разговоре. Наверное, то, что он не имел отношения ко дню рождения и я никоим образом не мог предвидеть его последствий. Кстати, перед тем мне приснился поезд. Сон был пустячный, даже глупый. Не успел я привыкнуть к размеренному стуку колес, как раздался крик: человек на рельсах! Потом скрежет, падающие с верхней полки чемоданы – такие тяжелые, что пришлось проснуться. У меня с детства были с этим проблемы: сплошь и рядом я продолжал видеть сон, уже придя в школу или – чаще – за ее пределами; вот и сейчас прошло не меньше минуты, пока я услышал телефонный звонок. Первая попытка взять трубку не могла увенчаться успехом; при второй я, по крайней мере, открыл глаза.

– Не разбудил? У нас есть общие знакомые. Ох, слишком долго перечислять. Поверьте, я не отниму у вас много времени. Нет, не бойтесь, я ничего не продаю. Напротив, приношу деньги. Простите, что тороплю… Через три часа? Буду как штык. – Такой примерно текст, и голос противный, тоненький. Почему же я, страдая от ужасной головной боли и сознания, что за три последних дня не написал и трех слов, согласился его принять? Может быть, подействовало прозвучавшее как небесная музыка упоминание о деньгах? Если я чего-то и опасался, так не столько потери времени, сколько перспективы выслушать банальную историю, после чего придется долго лечиться, а лечение губительно для печени. Знать бы, что меня ждет… Нет, честно говоря, не представляю, как бы я тогда поступил.

Было уже светло, когда поезд прибыл туда, куда должен был прибыть. Днем он выглядел хуже: не подсвеченный лунным мерцанием, оказался товарным составом, притом видавшим виды и довольно грязным. Откуда же взялся салон-вагон? Ошибку следовало исключить: железнодорожники так сильно не ошибаются. Оставалась еще высшая необходимость: понадобилось срочно доставить в город важного сановника. Если седовласый господин мог быть премьером, он тем более мог быть министром транспорта, а столь высокое положение многое объясняло. Но почему в таком случае поезд не остановился на вокзале и вдоль перрона не выстроились вытянувшиеся в струнку чиновники из железнодорожного ведомства? А это был не только не вокзал, но даже не полустанок – скорее всего, фабричная платформа, на что указывали теснящиеся возле путей красные кирпичные склады и кипы хлопка, а прежде всего – лес труб, казалось упиравшихся в небо. Так что, если поезд доставил хлопок из экзотической страны, то в салон-вагоне сидел не министр, а промышленник, лично проверявший, как идут дела в разных уголках света, а сейчас возвращающийся домой в сопровождении членов семьи, с которыми не пожелал расставаться. Хорошо, машинист был опытный и ночью не жалел пара – издалека надвигались большие косматые тучи, по-видимому дождевые, а хлопок дождя не любит. Но где же рабочие, обязанные выгрузить ценное сырье? Вечно голодные чрева фабрик ждали корма, который они потом вернут в виде тканей – таких чудесных, что вряд ли найдется женщина, которой не захочется себя ими украсить.

Однако не состав поезда и не мертвая тишина, его встретившая, были самыми удивительными. Спустя несколько минут из товарных вагонов вместо тюков хлопка посыпались люди – по законам физики столько народу там поместиться не могло, но, как вскоре выяснилось, одного сбоя в естественном порядке вещей оказалось достаточным, чтобы повлечь за собой следующие, еще более серьезные. Пока же женщины и мужчины, очень бедно одетые, выстроились в колонну и, поддерживая друг друга, двинулись в сторону фабричных стен. Неужели это рабочие, которых хозяин высмотрел где-то за тридевять земель и, соблазнив высокой зарплатой, уговорил у себя потрудиться? Если так, толку от них будет немного – крепкими они не выглядели. Но что с ним самим, неужто он лег лишь под утро и теперь крепко спит, не ведая, что поезд достиг своей цели?

Дверь салон-вагона наконец открылась, и в ней появился почтенный старец. Нисколько не заспанный – скорее всего, он вообще не ложился, до самого утра размышляя о делах, вряд ли понятных простому человеку. Твидовый пиджак, более светлого тона брюки, именуемые бриджами, и к ним высокие, до колен, сапоги, свидетельствующие о военной молодости либо пристрастии к охоте. На голове шляпа, в правой руке трость. Маленький чемоданчик в левой руке издалека кажется купленным в модном доме «Гермес» в Париже, хотя точно сказать трудно, да это и не важно. Если не очень ловко, то наверняка бодро, старец спустился по ступенькам и сразу зашагал вперед. Следом за ним вышла жена, которую до того почти не было видно, и лишь теперь можно оценить ее красоту. Изумительные волосы цвета зрелого каштана, светло-розовая кожа и маленький носик, явно чрезвычайно чувствительный к запахам. Ко всему этому ярко горящие угольки глаз. В своем скромном шелковом платье и более плотном жакете поверх него благородством облика она ничуть не уступала мужу, значительно превосходя его молодостью и обаянием. Странно было только, что красавица вынуждена тащить большой чемодан, который в любом уголке мира носильщики вырывали бы друг у друга. За родителями шел мальчик. При свете дня он уже не выглядел столь gemütlich, но все равно производил приятное впечатление. Для полноты картины следует упомянуть о некотором налете преждевременной взрослости, что довольно часто встречается у детей, окруженных опытными наставниками. У мальчугана не было никакого, даже маленького, чемоданчика, зато на спине был большой рюкзак, наподобие тех, какие скауты берут с собой в дальние походы.

Глава семьи шел, всем своим видом демонстрируя врожденную уверенность в себе, однако, приблизившись к стенам фабрики, замедлил шаг, а затем приостановился. Решимость будто его покинула, и это позволяет предположить, что он вовсе не владелец фабричного колосса, который так и хотелось сравнить с пирамидами или чем-нибудь не меньшего размера. Его жена, воспользовавшись случаем, поставила чемодан на землю, а сын, разинув рот, с явным изумлением озирался вокруг. Городу, который возвел такие мощные стены, стоило позавидовать – велико, должно быть, было могущество поступающих в его казну денег. О том, что это не изображенная на холсте огромная панорама, свидетельствовал ветер, гоняющий в воздухе клочки хлопка и бланки накладных. Хоть речь и не шла о живописи, можно было говорить о всепобеждающей силе искусства: издалека доносились звуки музыки, настолько прекрасной, что ноги сами несли в ту сторону. Старец крепче сжал рукоятку трости и, мотнув подбородком, указал, куда идти.

Путь был недолгим. В стене, из-за которой выглядывали пышные кроны деревьев, была гостеприимно открыта калитка – бережливые голландцы приняли бы ее за вход в парламент. Сад за калиткой прилегал к внутреннему двору дворца, демонстрирующего огромное разнообразие стилей – не было, кажется, ни одной эпохи, из которой проектант не почерпнул бы чего-нибудь с отвагой человека, получающего солидное вознаграждение. Если владельцу этого импозантного здания принадлежали и фабричные цеха за стеной (а трудно предположить, что это не так), то, заметим, до места работы ему было недалеко. На террасе, охраняемой двумя каменными львами, у одного из которых от старости отвалилась голова, играл струнный квартет. Знаток сразу узнал бы Второй квартет Скарлатти, непривычное же ухо лишь улавливало приятную мелодию. Судя по тому, как истощены были музыканты – трое мужчин и женщина, – много они не зарабатывали, хотя вряд ли из-за скопидомства хозяина: отваливающаяся кое-где штукатурка позволяла предположить, что он просто уже не столь богат, как в прежние времена. Это свидетельствовало в его пользу: несмотря на трудности, человек не отказался от музыки. Занятые своим делом музыканты даже не взглянули на пришедших, да и те равнодушно прошли мимо, думая, вероятно, о том, как бы побыстрее поставить куда-нибудь вещи. Только мальчик на минутку задержался около первой скрипки (это была женщина), однако мать кивком позвала его, и он кинулся к стеклянной двери, ведущей в большой зал.

Зал этот когда-то, наверно, был роскошным салоном, откуда открывался вид на террасу, сад и, далее, радующие хозяйский взор фабричные цеха. Сейчас салон, похоже, служил вестибюлем гостиницы; там стояли кожаные кресла, деревянный буфет, пальма и старенький автомат для чистки обуви. Справа от красивой деревянной лестницы по-видимому, была столовая: оттуда доносилось звяканье раскладываемых на столах приборов. Если владелец империи обанкротился, то и устроенный в его доме отель явно не процветал. Главным постояльцем была вездесущая пыль, а желтая пальма невесть сколько не видела воды. Об обслуге нечего и говорить: при появлении гостей даже муха не сорвалась с места. Хотелось надеяться, что создателя всего этого давно уже нет в живых, иначе, глядя на то, что осталось от былого великолепия, он бы скончался от горя.

Примерно так же оценил ситуацию почтенный старец. Он недовольно огляделся, а поскольку время шло, но никто не являлся, принялся стучать тростью по каменному полу. Трость тяжелая, без резинового наконечника, то есть шум был изрядный. Жена пыталась его успокоить, перепуганный сынишка заткнул уши, однако старец все делал правильно: немедленно раздался топот, и по лестнице в зал сбежали двое. Персонажи это второстепенные, но, по разным причинам, заслуживают внимания. Они не только не были похожи на гостиничных боев, но и, скажем прямо, не вызывали доверия. Один повыше ростом, другой пониже, маленький старше большого; роднило их нагловато-панибратское высокомерие, едва замаскированное притворной почтительностью. Засаленные костюмы, прилизанные волосы, глаза, глядящие повсюду и никуда. Короче, от них попахивало лизолом, если не сказать серой. Высокий отвесил поклон, подхватил, точно перышко, чемодан женщины и через секунду уже поднимался по ступенькам. Тот, что постарше, низенький, украсивший унылую черноту костюма розовым галстуком, хмуро улыбнулся мальчику, поднял его вместе с рюкзаком и усадил к себе на закорки. Лишь сделав несколько шагов, он обернулся и учтиво взял у старика шляпу. А потом пальцем указал ему на лестницу.

Если в его устах «как штык» означало «пунктуально», он действительно пришел пунктуально, минута в минуту. Маленький, хилый, похожий на моего знакомого лебедя из излучины Одры, с которым я ежедневно переглядываюсь. Козлиная бородка, загибающаяся книзу, а уж рукопожатие – будто твои пальцы обхватили бисквитный рулет. И, словно этого мало, темно-лиловый костюм из прикидывающейся шерстью синтетики и желтый галстук с немыслимыми геометрическими узорами. Видимо, чем-то я заслужил такое… Он же, мгновенно оценив ситуацию, бесцеремонно заявил:

– Вы не из тех, кто рад любому гостю. – Голос у него был еще тоньше, чем по телефону, но, к счастью, пищал он негромко.

– Для начала послушаю, что вы скажете, – ответил я. Потом осведомился, какой чай он предпочитает, и поставил перед ним чашку, не пролив ни капли. В награду он избавил меня от необходимости выслушивать пустые дежурные фразы.

– Скажу коротко: я – ваш благодетель.

Я пробормотал, что, если угодно, он может говорить долго, и даже пододвинул к нему сахар. Он, закинув ногу на ногу, удовлетворенно кивнул.

– В наше трудное время я приношу деньги, доставляю их прямо на дом, точно какой-то курьер. Однако благодетелем назвался прежде всего потому, что предлагаю вам пережить нечто такое, чего вы до смерти не забудете… Я понимаю, нехорошо говорить о смерти в доме больного, но вы уж меня простите, у простого человека что на уме, то и на языке… – Даже если он только сделал вид, что смутился, губу, как я заметил, прикусил по-настоящему. – Нет-нет, я вовсе не думаю, что вы вот-вот умрете, ни в коем случае, вы еще не на одной свадьбе попляшете… Горько! Горько! Знакомо вам такое? – Он внимательно на меня посмотрел. – Покороче, да? Что ж, скажу сразу: за солидную сумму, которая у меня с собой, вы вернетесь в свой любимый город, откуда сбежали. Не смотрите так, всего на несколько дней…

Я незаметно пригляделся к его пиджаку и штанинам. Больничная пижама ниоткуда не торчала.

– Вы меня ни с кем не перепутали? – спросил я, открывая ему путь к отступлению.

– Потому что сказал «любимый город»? Думаете, трудно заметить, что вы в своих книгах выбираете такие моменты, когда Лодзь выглядит наилучшим образом? Но вот что касается рабочих из вашего романа «Rien ne va plus», которые выбежали с фабрик на улицы, чтобы защищать евреев от черносотенцев, то, признайтесь: вы их выдумали?

Я кивнул, но тут же спросил, какое отношение это имеет к делу.

– Никакого, если не считать, что сильно попахивает «святой ложью», продиктованной любовью. Или это знаменитое «я плакал», когда растяпы из вашего «Поезда для путешествия» покидают Лодзь. Тут уж вы переборщили.

В пижаме или без пижамы, но он, конечно, ненормальный. Беда в том, что я притягиваю психов как магнит: под какими только предлогами они не пытались примоститься у меня на диване. Этот между тем, явно довольный собой, продолжал:

– А вот я, чтоб вы знали, никакой не lodzermensch[2]. И даже не потомок довоенных рабочих, которые, как вы любите подчеркивать, отличались куда большим достоинством и благородством, чем нынешние профессора. Матушка моя прибыла в Лодзь после войны, поскольку фабрикам требовались тысячи молодых женщин, чтобы прясть и ткать для Советского Союза. Она сразу же вытащила сюда отца, который быстро сделал карьеру, поскольку умел цветисто говорить. Однако жили мы не ахти как, хотя папаша уверял, что все дома в городе – наши… Теперь он уже на том свете, а меня матушка подкармливает на свою пенсию… Знаю, сейчас вы скажете, что я не дурак выпить, ну и что? Даже если… невелик грех. Впрочем, оставим эту тему…

Честное слово, вспоминая детство, он жалобно всхлипнул – вот это было уже чересчур. Я присмотрелся к нему повнимательнее. Туфли старые, но от Джона Лобба с Сент-Джеймс-стрит, к тому же тщательно начищенные. Здоровые зубы, ухоженные руки. Стало быть, он меня обманывает: костюм скромного чиновника, безобразный галстук и, прежде всего, речи – камуфляж. Но зачем задавать себе столько труда? Я улыбнулся своим мыслям.

– Вы подумали о Суворине, которого читали перед сном? Вспомнили его слова о человеке, любившем выдавать себя не за того, кем был? Я прав? А сейчас, позвольте, я немного похвастаюсь… – Он набрал воздуху в легкие и задержал дыхание, отчего лицо его побагровело. Затем расслабил галстук и расстегнул воротничок, открывая золотую цепь на груди. И, будто этого было недостаточно, помахал у меня перед носом рукой с часами. – Вижу, вы сразу узнали. В мире таких всего триста штук. Экземпляр под номером один приобрела королева Дании Ингрид и перед смертью сдала в ихний ломбард. Через подставное лицо, естественно… Надеюсь, не надо говорить, какой номер у меня на руке?

Меня не удивили ни цепь, ни часы, ни даже его лицо, которое мало того что стало багровым, но еще и как будто отяжелело. А вот номер с Сувориным мне был непонятен. Последнее время я действительно иногда его почитывал, но ведь об этом никому не рассказывал. Так что одно из двух: либо я еще сплю, либо свихнулся. Первое отпадало, поскольку, едва он произнес фамилию «Суворин», я незаметно пару раз ущипнул себя за запястье. Заболело по-настоящему, выступила краснота. Значит, повредился умом.

– Не бойтесь, вы не свихнулись. Все очень просто: приоткрытая дверь в спальню и яркий солнечный свет. Там на ночном столике много книг, а на полу – только одна. Я предположил, что ее вы читали последней. Зрение у меня неплохое. Согласитесь, никакого волшебства…

– Почему вы прикидываетесь не тем, кто вы есть? – спросил я, чтобы хоть что-нибудь сказать.

– А что вам за разница? У вас тоже никакой не грипп, а самое обычное похмелье. И еще я знаю, с кем вы пили в отсутствие жены, которая мотается по свету, добывая деньги на фильм о лодзинском гетто. Ба, я даже знаю, чту вы пили. Но разве от этого что-либо меняется?

Ничего не менялось: я по-прежнему отчетливо его видел. Судя по выражению лица, он готов был заплакать, но в уголках рта затаилась хитрая усмешка. Только сейчас я заметил у него между большим и указательным пальцем след от вытравленной татуировки.

– Я намеренно представил себя с наихудшей стороны. Исключительно чтобы над вами поизмываться. Вначале горькая пилюля: приходится брать деньги от такого дрянного человечишки; затем удивление: откуда такой тип знает то, о чем иные умники не имеют понятия; и, наконец, унижение: почему именно благодаря мне вам предстоит пережить нечто, никому больше недоступное. Ну что, я – подлец?

Стараясь говорить как можно суше и решительнее, я попросил его перейти к делу.

– Как вам будет угодно. Итак: вы представите мне отчет о неком судебном процессе – и уж, будьте любезны, в письменном виде. Чего вы кривитесь? Предпочли бы собачьи бега? – Он достал из бокового карман пиджака плотно набитый конверт и принялся им обмахиваться, однако, поглядев на мое лицо, поспешил добавить: – Знаю, вам очень хочется дать мне хорошего пинка под зад, но – ручаюсь – здравый смысл победит. А теперь послушайте. Я приехал из Бремена. Сижу перед вами в шляпчонке с пером, кожаных штанах на подтяжках и говорю с певучим тирольским акцентом.

– В Бремене так не говорят, – здраво заметил я.

– Это вы мне рассказывать? Я хотеть только уколоть ваше воображение. Ich bin брат Ганса Бибова[3]. Ясно, о ком я говорить? – На лице у него написано торжество: знает, что меня поразил! Я вежливо отвечаю, что он должен был бы тогда быть старше, – и вот тут началось: – А вы не слишком смелый быть? Я сам когда-то иметь Katzenjammer, потому что один раз злоупотребить шнапс. Крепкая немецкая голова тогда у меня болеть целых zwei Stunden. Но я вам скажу, Herr Andreas, что даже тогда мне не хватать отвага, чтобы знать alles о нашей немецкой живучести. Впрочем, я всегда выглядеть молодо, потому что хорошо питаться.

Мне хотелось, чтобы он уже ушел, поэтому я не стал спорить:

– Хорошо, вы – его брат. Ну и что с того?

– Вы наверняка знаете песню «Theo, wir fahren nach Lodz»[4], и вас не заинтересовало, почему спустя столько лет Тео – это мое имя – приехал nach Polen?! Я признался, кто я такой, чтобы вы осознали, насколько все серьезно. Догадываетесь, кого будут судить? Ну же, напрягитесь…

У меня дико трещала голова, к тому же чертовски пересохло горло. Осторожно, чтобы не дрогнула рука, я взял бутылку с водой и, разумеется, немного пролил. Его, как ни странно, это обрадовало.

– Не волнуйтесь. Wasser высохнет, это в порядке вещей, главное, что вы уже знать. Это typische реакция. Когда я узнал, чем дело пахнуть, у меня началась икота. Жене пришлось меня напугать, тогда все стало fertig. Grosse восхищен, что вы так быстро понимать. Вы, случайно, не родом из Schleswig-Holstein? Там приходить на свет неглупые люди… – Я не стал ждать, покуда Wasser высохнет, и, взяв салфетку, нагнулся, чтобы вытереть пол. Кровь с удвоенной силой ударила в голову, зато Тео не увидел выражения моего лица. Впрочем, ему это и не требовалось – он продолжал свое: – Вы уже понимать, какое это деликатное дело. Кто мог думать, что они до него доберутся? Вас удивляет, что нас интересовать эта еврейская хуцпа?[5] А кто, как не мы, немцы, создать город Лодзь? Мы сюда прибыли первые, часто единственным багажом иметь работящие руки и головы поумнее ваших… Ненамного, конечно, но умнее. Я хорошо знать, что такое корректность, не только политическая…

Я, не разгибаясь, поднял голову и посмотрел ему в глаза.

– Вы что, пытаетесь мне внушить, будто вся эта чушь – правда, а не плод вашего больного воображения?

Он приуныл.

– Хотите сказать, что это невозможно? Что после войны прошло уже столько лет… так вы считаете? Уж и не знаю, как вас переубедить. Хотя… если я скажу, что Бибов… что это всего лишь камуфляж?

– Я вам не поверю.

Он рассмеялся.

– А когда я признаюсь, что во мне есть еврейская кровь, поверите? В ваших краях в этом подозревают всех, кроме Иисуса и его матушки, так что и вам поверить будет нетрудно. Ну а раз евреи всё могут, почему у них сейчас не получится? Вы слышали про цадика из Бобовой? У его брата Езекиеля был сын, так вот этот сын – я, хотя и не очень религиозен. Вы разочарованы? И все же поверьте мне, я – человек уважаемый. Будь иначе, разве бы я обо всем этом узнал?

Мне захотелось спросить, уж не увижу ли я сейчас пейсы и черную шляпу, которой он не стал снимать, хотя в комнате тепло, но у него и без вопроса был готов ответ:

– Если вам это для чего-то нужно, можете увидеть даже, как я набрасываю на себя талес[6]. Чего не сделаешь, чтоб тебе поверили… Ну что, продолжаете считать меня психом?

Что бы я ни ответил, один из нас предстал бы в невыгодном свете.

– Если не ошибаюсь, у меня осталось еще немного «Оубэна». Давайте его допьем, а потом расстанемся. Навсегда. Я, со своей стороны, обещаю до конца года не притрагиваться к спиртному.

Он впервые улыбнулся.

– Эх вы, Фома Неверующий! Знаете, в чем главная ваша беда? Вы все пропускаете через разум. Я пообещал вам необычайное переживание, а сейчас добавлю, что вы еще много чего узнаете. Ну как, вас и это не устраивает? В таком случае вот мой последний аргумент. Через минуту меня здесь не будет, а вы пересчитаете деньги, которые я оставляю на столе. Даже если я ненормальный, купюры эти – нормальнее не бывает. Водяной знак и металлическая нить – сами можете убедиться. Ну что вам стоит порадовать выжившего из ума старого хрыча, коли уж он так потратился?

Это у него здорово получилось: без особых усилий он постарел лет на пятьдесят. Мутные глаза, отвисшая нижняя губа, темные пятна на лбу. Не знаю, способен ли был бы такому научить Ли Страсберг[7], который освоил систему Станиславского. Даже если б купюры оказались еще более фальшивыми, чем этот, невесть откуда взявшийся тип, знакомство с ним того бы стоило. А он между тем встал и поправил несуществующие складки на брюках. Передо мной снова был смешной, слегка подозрительный человечек. Конверт, вероятно набитый обыкновенной писчей бумагой, лежал на столике.

– Ну, я пошел. Подробности на конверте. Пароль произносите отчетливо, охранник может быть глуховат. Ага, пожалуйста, наденьте пиджак. К людям, среди которых вы окажетесь, не помешает проявить капельку уважения.

Я проводил странного гостя до двери. На сей раз его рукопожатие было неожиданно крепким, а в глазах царило невозмутимое спокойствие. Впрочем, это могла быть и безбрежная – говоря красиво – печаль.

Регина не спала уже вторую ночь, если не считать тех недолгих минут, когда она переставала различать, что сон, а что явь. Куда девались немцы? Почему их троих ведут туда, где уже нет красной ковровой дорожки, а лестница стала узкой и крутой? Она тогда подумала, что Хаима вот-вот хватит удар – таким багровым его лицо не бывало даже во время приступов гнева. А как, вероятно, оно исказилось, когда один из подозрительных провожатых распахнул перед ним дверей и чуть ли не силой втолкнул внутрь! К счастью, с ней и мальчиком эти типы обошлись любезнее. Даже пожелали спокойной ночи, хотя до вечера было еще далеко. Она хотела спросить, когда будет ужин, но не успела оглянуться, как их и след простыл.

Комната была небольшая, без окна, освещенная только свисающей с потолка голой электрической лампочкой, но, слава богу, чистая, и туалет рядом, что напомнило ей довоенную родительскую квартиру на Полуднёвой. Лишь когда, тяжело дыша, она присела на один из двух стульев, до нее дошло, что ее вещи – в другом, более легком чемодане, который остался у Хаима. А значит, надо отнести ему тот, где у него всё, даже зимнее пальто на меху. Она подтащила чемодан к его двери, но дверь была заперта на ключ. Марек, видимо испугавшись, долго дергал за ручку – безрезультатно. Регина не знала, что ему сказать, от этого настроение окончательно испортилось, и она отчитала мальчика за то, что плохо почистил зубы. Полночи она провела гадая, куда их привезли; утешало одно: страшные рассказы про те места, куда отправляют обитателей гетто, как выяснилось, неправда. Почему-то ей стало неприятно, что Хаим опять оказался прав и все не так уж плохо. Потом ее долго мучила духота – она не выносила закрытых окон, а тут их не было вовсе… Наконец из коридора донеслись звуки, свидетельствующие о том, что наступило утро.

Марек быстро проснулся и в потемках прокрался к двери. Проверяет, не заперты ли мы, подумала Регина. Услышала, как он осторожно поворачивает ручку, но дверь приоткрылась, и в комнату из коридора ворвался свет. Мальчик обернулся – удостовериться, видит ли это она. Ей ничего не осталось, кроме как улыбнуться, показывая, что все в порядке.

Надежда на то, что теперь удастся расплатиться с долгами, постепенно вытесняла нежелание брать деньги за исполнение чьей-то прихоти; это к тому же свидетельствовало о слабости характера – ведь я обещал себе задержаться во Вроцлаве. В своей сознательной жизни я провел тут в общей сложности часа два – пока поезда стояли на вокзале, – и сейчас, когда сбылась давнишняя мечта о том, чтобы поселиться в городе, где я родился, мне ничуть не хотелось отсюда срываться. Завтракая, я любуюсь рекой за окном, а бродя по улицам, высматриваю тени родителей, которые когда-то, молодые и красивые, завершили здесь военные скитания. Недавно я узнал, что в нашей квартире на бывшей Борзигштрассе жил в детстве вроцлавянин Альфред Керр, влиятельный критик, соперник Томаса Манна, проигравший в борьбе за руку Кати Прингсхайм, – возможно, лишь потому он утверждал, что Манн «высиживает» свои произведения. После него, что уже было нетрудно установить, в этой квартире жил советник Лотар Рабер, чей сын замерз где-то на Восточном фронте. Якобы он был пацифистом, что нас в некотором смысле сближало: один из моих предков тоже замерз не по своей воле, но в Сибири. Так неужели сейчас, когда я начал знакомиться с призраками этого города, безденежье и финансовый шантаж заставят меня отсюда убраться, пускай ненадолго?

Борясь с желанием заглянуть в конверт, я решил отправиться в редакцию популярного вроцлавского журнала «Рита Баум» и предложить им рассказ о любви, который собирался написать на канве сочиненного в детстве стихотворения. Но быстро я вряд ли его напишу: любовные стихотворения порой удаются и детям, а хороший рассказ о любви – редкая птица. За такими размышлениями я провел время до полудня, затем, как обычно, смотрел на реку, темно-темно-синюю, чему трудно было удивляться при полном отсутствии в тот день солнца. Проходя мимо стола, я отводил взгляд от конверта, и вдруг у меня родилась новая идея: а не начать ли распродавать книги, чтобы тем самым избежать отъезда. Букинисты, к которым я уже заглядывал, производили впечатление знатоков, а у одного я даже заметил листок с надписью «Не ходи к нам оценивать свои книги – мы сами к тебе придем». Впрочем, идею эту я отбросил, притом с отвращением, и, дабы подкрепить отвращение, отвесил себе звонкую пощечину. Ведь поступив так, я бы уподобился отцу, продающему почку – но не свою, а своего ребенка! Получившая заслуженную пощечину щека горела, а еще меня бросило в жар при мысли об электриках, которые, возможно, не очень начитаны, зато, в случае надобности, виртуозно отключают электричество. И я понял, что у меня есть лишь один выход: заработать деньги способом, оскорбительным для самого понятия свободы – и не только творческой.

Приняв наконец решение, я вздохнул с облегчением и ощутил желание жить. Действие, движение, поезда, перемещение людских масс… зарабатывать деньги, а потом их тратить – вот это образ жизни, достойный современного человека. Записывать слова, а в особенности фразы, не говоря уж о мыслях, – занятие скучное и мучительное. Идиотский энтузиазм должен был помочь мне забыть об унижении, а также отодвинуть на задний план страх перед неведомым. Имя Ганс Бибов прозвучало не случайно. Я мог даже заподозрить наличие заговора. Почему Бибов появляется в конце книги «Изгнанники» В. Г. Зебальда?[8] Неужели поездка в Лодзь связана с историей, о которой я уже давно запретил себе думать? На всякий случай я позвонил Юреку В., lodzermensch’у до мозга костей, который, еще совсем юным, был одним из ассистентов оператора на съемках «Земли обетованной»[9]. Как знать, что там со мной произойдет – пускай у меня будет свидетель.

– Хочешь принять участие в рискованном предприятии? В нашем, черт бы его побрал, городе? – Не знаю, почему я сказал «нашем», ведь Юрек, который, кстати, помогал мне переезжать, утверждал, что я это заслужил, как заключенный за примерное поведение.

– Рискованном? Всегда пожалуйста.

Если мне не почудилось, я уловил в его голосе облегчение.

Завтрак был скромный, но обильный, вроде тех, что подают в больших, сверкающих белизной столовых пансионатов в Крынице, которые ей были хорошо знакомы. Однако от запаха белого хлеба кружилась голова, и Регина не могла вспомнить, где и когда в последний раз так завтракала. Намазав маленький ломтик творожком, она осторожно повернула голову в сторону сидевшего у окна мужчины, который учтиво поклонился ей, когда она входила. На прежнем месте мужчины уже не было – вероятно, вышел, воспользовавшись дверью возле стоявшего на небольшом возвышении белого рояля. Жаль – хотелось получше его разглядеть: хоть она готова была поклясться, что видит этого человека впервые, что-то ей показалось знакомым. Нездоровая бледность, темные круги под пустыми, без выражения, глазами. Не будь на нем вполне приличного костюма, можно было подумать, сбежал из больницы или из тюрьмы. Вряд ли это кто-то из ее довоенных клиентов: она бы не считалась будущей звездой адвокатуры, если б ее подзащитные получали большие сроки. И все-таки почему она не перестает о нем думать, почему невольно сглотнула, увидев у него на шее грязную повязку? Должно быть, просто перенервничала из-за того, как обошлись с Хаимом, объяснила она себе.

Утром Марек сбегал в его уже не запертую комнату, но не нашел даже коротенькой записочки. Чтобы приободриться, Регина выставила Хаимов чемодан в коридор, а из своего, который перенесла к себе, достала самое красивое платье из розового органди. Зеркальце над умывальником было размером с почтовую открытку, в нем трудно было что-либо увидеть, но она знала, что выглядит хорошо. Потом в дверь просунулась голова уборщицы, и хриплый голос вопросил: «Почему не идете завтракать?» Марек, прихватив книжку, немедленно направился к двери. В столовую они пришли последними: там уже никого не было, если не считать человека, который ей кого-то напоминал и который незаметно ушел. Регина всячески старалась затянуть завтрак: пока она тут сидела и ела, все казалось простым и понятным. Марек тоже чувствовал, что не надо спешить, и ковырялся ложечкой в пустой скорлупе яйца, уткнувшись в книгу, хотя ему уже несколько раз было сказано, что за столом не читают. Притворялся, будто читает, он лишь для того, чтобы протянуть время, однако Регина не была б Региной, если бы не сказала:

– Поторопись-ка.

– А что будет, когда я поем? – оторвался он от книги.

– Увидишь.

Марек раздавил ложечкой скорлупу и отодвинул тарелку и книжку.

– Поел.

– Вытри рот.

Вытирал он долго, но, в конце концов, салфетку пришлось отложить.

– И что теперь?

Она бы дорого дала, чтобы знать. Возвращаться в комнату не хотелось, ожидание там было бы вдвойне мучительным. В столовую вошли несколько молоденьких официанток – по-видимому, практикантки – и принялись убирать со столов и менять скатерти. Не обращая внимания на сидящих, они громко переговаривались и даже весело смеялись. Регина встала; Марек тоже вскочил. Первой мыслью было: не выйти ли, будто по ошибке, через другую дверь, но врожденный здравый смысл подсказал, что безопаснее всего расположиться в вестибюле под пальмой, делая вид, будто для этого есть веские основания.

– Может, желаете повидаться с супругом?

Откуда-то появился один из двух вчерашних провожатых. Ярко-розовый галстук он сегодня сменил на более спокойный, хотя все равно бело-черные треугольники издалека притягивали взгляд. И выражение лица изменилось: вероятно, ему самому оно казалось дружелюбным.

– Что за вопрос?! – Регина невольно расправила плечи, а голос ее зазвучал как голос актрисы Пшибылко-Потоцкой в роли Марии Стюарт. Но сама она отчета себе в этом не отдавала и потому не заметила восхищения в глазах посланца, кем бы он ни был.

– В таком случае попрошу за мной.

Никогда раньше она этого не делала, но сейчас взяла Марека за руку, и они поспешили вслед за быстро шагавшим мужчиной. Миновав лестницу, через распашную дверь (их спутник услужливо придержал одну створку) вошли в длинный коридор, или, скорее, зал, до потолка обшитый дубовыми панелями. В старые добрые времена хозяин дома, вероятно, демонстрировал здесь свою любовь к искусству: на стенах осталось еще несколько картин в пышных тяжелых рамах. На картинах были нарисованы лошади и наездники в разноцветных куртках: подкручивая ус, они улыбались дамам, подававшим им кубки с вином. Мареку это так понравилось, что он несколько раз подпрыгнул, изображая коня на скаку.

В конце зала мужчина внезапно остановился, словно заинтересовавшись сценой охоты на лис. Если б не круглая фарфоровая ручка, даже острый глаз вряд ли заметил бы очертания двери в дубовой стене. Регина едва успела подумать, что там, наверно, чулан, где хранятся половые щетки, как проводник уже открывал дверь, подобострастно приглашая их внутрь. Впереди была темнота; неудивительно, что Регина попятилась. Провожатый, удовлетворенный такой реакцией, усмехнулся и первый вошел в тайник, действительно служивший кладовкой: когда минуту спустя зажегся свет, оказалось, что там висят два фартука и стоит ведро. Видя, что Регина не двигается с места, мужчина указал на дверь в противоположной стене, жестом давая понять, что откроется она, только если все войдут внутрь. Когда наконец Регина с мальчиком к нему присоединились, он открыл эту дверь, и на них повеяло свежим воздухом. За дверью был коридор, непохожий на первый, высокий, даже монументальный; Регине нравился такой стиль, когда форма соответствует назначению, а в основе деталей лежат геометрические фигуры. Она изо всех сил старалась не показывать, как ее удивляют и этот тайник в стене, и странная архитектура всего здания. Подумала только, что, пожалуй, их проводник хотел произвести наилучшее впечатление и подобрал галстук, соответствующий именно этому помещению. Ему, разумеется, ничего не сказала – не хватало еще, чтобы знал, что вообще обратила на это внимание.

Они поднимались по широкой лестнице. Сверху доносился гул голосов. В конце коридора перед большой дверью толпились люди. Вновь пришедшие были замечены: несколько мужчин сразу направились к ним, а один, с фотоаппаратом, даже сверкнул магниевой вспышкой. Регину это не смутило, она только гордо вскинула подбородок (и сейчас могла выглядеть как Сара Бернар в «Орленке»), однако Марека, который, как ей показалось, испугался, заслонила от любопытных взглядов. Провожатый, опередив их, прокладывал путь, а приблизившись к двери, открыл ее и с поклоном пропустил обоих внутрь. Они очутились в зале, где было довольно светло, хотя свет туда проникал только через ряд круглых окошек под потолком. Вероятно, это была аудитория, в которой профессора делились своими знаниями со студентами, о чем свидетельствовала вертикальная передвижная доска, в верхней части мелом исписанная непонятными физическими формулами. Стоящая в центре кафедра, впрочем, вид имела весьма необычный – это был довольно красивый карточный стол с отверстиями по углам, куда были вставлены медные пепельницы. К счастью, пустые – Марек не переносил табачного дыма. В зале на стульях сидели люди разного возраста, но отнюдь не научного вида. Многих Регина узнала и поняла, что платье из розового органди тут совершенно не ко двору. Провожатый подвел ее и Марека к двум свободным местам – можно было б сказать, в первом ряду, если бы не несколько стульев перед самым столом. На одном сидел Хаим – трудно было не узнать его седую шевелюру. Регину всегда восхищало инстинктивное умение мужа мгновенно определять недоброжелателей, на этот же раз она поразилась, каким чудом, сидя спиной к залу, он догадался, что они вошли. А он догадался – иначе не повернул бы головы именно в эту минуту, чтобы смерить их, а заодно и всех остальных пристальным взглядом. Под обстрелом его глаз собравшиеся в зале, до сих пор негромко переговаривавшиеся, разом замолчали, и в тишине Регина услышала стук собственного сердца. Тип, который их привел, поклонился и торопливо вышел.

В дневнике 5 сентября я записываю:

О какой можно говорить мизантропии и эскапизме, если я с утра корплю над письмом крупному немецкому продюсеру по поводу фильма о западноевропейских евреях, переселенных в лодзинское гетто. На ходу придумываю шутку: «В лодзинском гетто на одном квадратном метре можно обнаружить больше, чем где бы то ни было, лауреатов Нобелевской премии» – и прошу обратить внимание, с каким уважением прибывшие в Лодзь профессора относились к наградам, полученным от соотечественников продюсера: «Многие, веря в немецкую благодарность, носили на лацканах немецкие ордена времен Первой мировой войны, а в сердцах – убежденность в том, что хоть цивилизованные немцы и больны, но ведь болезни рано или поздно проходят».

Вечером нахожу в «Евреях и немцах» Гершома Шолема описание начала эмансипации немецких евреев. «Когда полчища евреев выбрались из своего средневековья и вступили в новую эпоху просвещения и революций, бо́льшая их часть – четыре пятых тогдашнего еврейства – проживала в Германии, Австро-Венгерской империи и Восточной Европе. Таким образом, благодаря географическим, политическим и языковым условиям в первую очередь они соприкоснулись с немецкой культурой. Больше того – что имеет решающее значение, – произошло это в один из самых плодотворных переломных моментов в истории этой культуры». Шолем считает, что самим евреям редко приносили пользу таланты способнейших из них, поскольку большинство выдающихся еврейских умов служили немецкому обществу. Результаты поразительного взрыва их продуктивности ощутимы в литературе, науке и искусстве. «Почти все важнейшие исследования творчества Гёте принадлежат евреям».

Думаю, немцам, нации героической (как в хорошем, так и в плохом смысле слова), хотелось бы (и это понятно), чтоб теперь им помнили только добро. Но если они сами не прикончат зло колом иронии, если не высмеют его в самих себе, то баховские, гётевские, бетховенские котурны, на которых они стоят с заслуженной гордостью, могут не выдержать их тяжести. Об этом, впрочем, трудно говорить, когда принадлежишь к народу, который свой собственный, тонкий, но хорошей формы каблучок ломает с обезоруживающей беспечностью.

Как видите, в дневнике моем чего только нет! Я пишу о каком-то письме, рассуждаю о каких-то книгах, но ни словом не упоминаю о том, куда меня понесла нелегкая. Впору усомниться в собственной искренности – среди записей, например, ничего нет о путешествии, которое я совершил. А был ведь и вроцлавский Центральный вокзал, и очередь в кассу, в которой разгорелся скандал, и поезд, который тащился шесть часов двадцать минут. Утешает лишь то, что я плохо помню подробности. Калиский вокзал в Лодзи красивее не стал, но, поскольку мне ужасно хотелось чем-нибудь порадовать взгляд, я сосредоточил внимание на красотке киоскерше и несколько раз мысленно повторил, что в других городах таких киоскерш нет. И даже в это поверил. Когда Юрек вошел в вонючий (но не так чтобы очень сильно) зал ожидания, его немедленно обступили несколько нищих. Он не стал отгонять попрошаек – шел, словно бы вовсе их не замечая. Ничто не могло меня порадовать больше, чем вид этого горделиво ступающего великана, который любил называть себя лодзинским аборигеном и был таковым среди полумиллионной армии иммигрантов из окрестных деревень. В отличие от меня, Юрек остался аборигеном, хранящим верность бумерангу. «Я умру в доме, который построил мой дед», – говаривал он, что в Лодзи звучало так, будто мой друг – потомок Радзивиллов.

В доказательство того, что дело серьезное, я еще на паркинге показал Юреку конверт. Он прикинул на глаз, сколько там денег, и тронулся с места, не дожидаясь, пока загорится зеленый свет. Я сразу понял, что он изнывал от скуки и готов присоединиться ко мне, что бы я ни затеял. Однако Юрек не был бы собой, если б не повез меня известным путем и не поглядывал на меня краем глаза, когда мы проезжали мимо дома, в котором я еще недавно жил. Вероятно, рассчитывал услышать мой тяжкий вздох, но к этому я пока не был готов. Кажется, своей сдержанностью я его обидел – он тут же вспомнил, что времени у него в обрез: часа три, максимум четыре.

– Вечером я должен ехать в Сосновец, а до того Аня приглашает тебя к нам пообедать.

Около бывшей Морской палаты он вдруг спросил, не знаю ли, что сталось после войны с Александром Чечоттом, автором барельефов на здании суда и Морской палаты. Не повезло моему другу: я не только это знал, но и добавил пару слов о первой жене Чечотта, немке, замученной в Аушвице, и о второй жене, тоже немке, дочке коменданта лагеря в Радогоще[10]. Эту неудачу Юрек принял с достоинством, но я не сомневался, что следующий удар будет сильнее. И вправду: зевнув, он как бы нехотя сообщил, что слышал кое-что о Павле Леви. Этого я не ждал. Мне давно хотелось узнать, как сложилась судьба молодого талантливого архитектора, который незадолго до войны спроектировал самое красивое здание в городе. После войны этот великолепный дом, хорошо видный из моих окон, попал в руки литераторов и впоследствии был описан во многих воспоминаниях. Одним из первых в нем поселился Ян Котт. Он вспоминает, как выбрасывал через окно мебель из спальни и как они с подругой примерно раз в неделю перемещались из комнаты в комнату. Когда у них становилось невыносимо грязно, закрывали комнату на ключ и перебирались в соседнюю, а когда комнаты заканчивались – в другую квартиру и для уборки вызывали немок из трудового лагеря. Все, кто там потом жил – а люди это были незаурядные, – относились к дому так, будто до войны Польша не существовала… Павел Леви исчез в 1939 году, а в документации еще не достроенного здания на улице Бандурского появилась печать прораба инженера Смолика. Успел ли Павел (мне почему-то хочется называть его по имени) уехать за границу или, быть может, решил, что ему будет легче в варшавском гетто? Юрек пытался говорить равнодушным тоном, но у него это плохо получалось.

– Я о нем много чего узнал! Познакомился с пани Буби, бабушкой Петра Щербица, ох и женщина, скажу я тебе! В сентябре стукнуло сто лет, а память лучше, чем у меня. Они с мужем жили в шикарной однокомнатной квартире, платили сто двадцать пять злотых, а когда у них должен был родиться ребенок, отправились в самый красивый на ту пору дом, чтобы снять что-нибудь побольше. И там встретили архитектора, который этот дом проектировал. Оказалось, что Павел Леви учился с мужем пани Буби в школе. Потом они втроем поужинали в «Табарине». Знаешь, на Дзельной… – Юрек никогда не употреблял современных названий улицы, даже межвоенные, казалось, застревали у него в горле. – Знал бы ты про существование пани Буби, ни за что б не уехал из Лодзи. Она помнит даже, чту они в тот вечер ели… Вот так-то, старик… мне известно не только, что случилось с твоим архитектором, у меня есть даже фото кухонной мебели, которую он спроектировал специально для пани Буби. Эта мебель потом стояла в квартире, которая после войны досталась Зофье Налковской…

Я уже хотел спросить, нет ли у него с собой этого фото, но мы как раз въехали в короткую улочку, указанную на конверте. Самые внушительные строения в том районе – фабрика и дворец[11] – когда-то принадлежали семейству, один из членов которого был неплохим теннисистом. Играл он, правда, не так хорошо, как братья Столяровы, но был победителем двух турниров на Лазурном Берегу, а в историю Лодзи вошел как человек, первым в Польше купивший картину Пикассо. Про двух мужчин, которые ему картину продали, я знал немало и даже их описал, но это к нашему рассказу отношения не имеет. Размножившиеся потом склады куда-то переехали, а от парковавшихся там машин осталась только одна, да и то полусгоревшая, шина. Никто ничего не охранял – тем больших похвал заслуживают сборщики металлолома. Они унесли лишь половину рельсов от ведущих на фабрику путей, по которым когда-то привозили из разных стран сырье, а затем развозили по миру готовые изделия. Должно быть, бедолаги верили, что здесь еще появится поезд и ухитрится проехать по оставшимся рельсам.

Дом номер семнадцать выглядел не ахти как. Некогда величественный – все-таки соседствовал с дворцом, – сейчас он напоминал известного адвоката, который на глазах всего города скатывался на дно: в последние годы жизни его узнавали по сопутствующей ему своре собак и вечно расстегнутой ширинке. Мутные окна, вездесущая серость, дождевые потеки до второго этажа, словом, домина был мертв, как и вся округа. Насколько помню, дольше всего продержались какие-то конторы и амбулатория, а во дворце рядом – то ли детский сад, то ли ясли. Не знаю, зачем я так подробно это описываю, возможно, исключительно ради того, чтобы отвлечь собственное внимание от двери, скорее всего запертой на ключ, но… для порядка надо все же ее подергать. Дверь, однако, оказалась не заперта и даже не заскрипела.

В небольшом зале с зеленоватыми панелями и расставленными вдоль стен стульями, над которыми висела витрина с брошюрами, предостерегающими от нездорового образа жизни. Открытой дверью воспользовались несколько мух, немедленно улетевших – по-видимому, на Пётрковскую[12]. Помню, со страху я решил посвятить им короткий рассказ или стихотворение в прозе. Юрек был явно разочарован, да и неудивительно: мы с ним таких помещений нагляделись. Теперь можно со спокойной совестью возвращаться во Вроцлав, подумал я, но тут невесть откуда появилась женщина в темном рабочем халате, рядом с которой Юрек казался крохой. Ее хотелось бы назвать монстром, подрабатывающим на ринге к своей основной зарплате уборщицы, если бы не лицо – нисколько не страшное, пожалуй, даже красивое – и аккуратно завитые светлые волосы. Приблизившись, она принялась нас разглядывать, словно в микроскоп, – ни дать ни взять учительница биологии. Я мысленно похвалил себя за сообразительность: великанша, видимо, недавно закончила бой – под левым глазом у нее красовался сине-зеленый синяк.

– У меня тут пароль… – Конечно, я боялся показаться смешным, но, подсовывая ей под нос конверт, успокаивал совесть: я выполнил все данные мною обязательства. Она ничуть не удивилась.

– Так я и знала. Сильно опаздываешь… А второй – это еще кто? Пропуск только на одного.

Не знаю, почему мне пришел в голову такой ответ, возможно, очень уж тут не понравилось или появилось привычное желание дать деру, но я сказал:

– Нас двое, а если не оставили второго пропуска, то, с вашего позволения, мы откланяемся.

Неожиданно она улыбнулась, притом весьма обаятельно, и даже вроде бы подмигнула Юреку подбитым глазом. Я понял: пути назад нет.

Четыре прожитых в гетто года научили Регину ничему не удивляться, однако то, что происходило в зале суда, ее потрясло. Скорее уж можно было ждать побоев, но присутствовать при оскорбительных расспросах человека, за которого рискнула выйти замуж… Она впервые услышала, что у Хаима есть еще второе имя – Мордехай. Раньше она этого не знала: в гетто он сам проводил церемонии бракосочетания, а их обвенчать поручил раввину, который демонстративно именовал жениха господин председатель. За что, кстати, был наказан: его не пригласили на ужин, лишив возможности досыта поесть. Ей долго не хотелось верить, что она присутствует на настоящем суде, пока не появился человек, на которого достаточно было взглянуть, чтобы понять: это очень важная персона. Ни тоги, ни каких-либо еще атрибутов власти – однако разговоры в зале мгновенно смолкли. Человека, державшегося с таким достоинством, ей еще видеть не доводилось, хотя однажды она стояла в двух шагах от самого Гордона Крэга[13], а на вокзале в Варшаве случайно столкнулась с цадиком[14] из Гуры Кальварии. Впечатления ничуть не портил ни перелицованный – как она заметила – пиджак, ни то, что перед тем, как сесть за карточный столик, он подложил деревяшку под ножку стула. Даже сидя он выглядел выше всех присутствующих, а ведь это явно был обман зрения. Грива седых волос красиво переходила в седую же бороду, а глаза под кустистыми бровями глядели то грозно, то добродушно, но чаще всего взгляд был безразличным, будто судья исполнял свои обязанности без особой охоты.

Регина почувствовала, что у нее вспотели ладони, поискала в сумке платок и заодно посмотрела на мальчика, который сидел, затаив дыхание. Захотелось приласкать его, подбодрить, но вниманием ее завладел человек, взявшийся – по долгу службы, а может, по убеждениям – защищать Хаима. Молодой полный блондин с нездоровым румянцем, в тесноватой, явно с чужого плеча тужурке. Он почтительно поздоровался с мужем, пододвинул поближе к нему свой стул. С виду защитник казался недотепой, но Регина слишком хорошо разбиралась в людях, чтобы не понять: виной тому комплекция, по складу характера он вполне может быть голодным хищником. Такой, дай ему шанс, все сделает, чтобы прославиться, подумала она, приметив, как он нервно потирает ладони. Хаим, правда, пожал ему руку подчеркнуто снисходительно, но и без того у защитника были все основания для волнения. Уже первые произнесенные им слова подтвердили ее предположение. Он явно не собирался быть на процессе статистом.

– Я чрезвычайно рад, что мы наконец переходим к конкретике: расспросы о детстве человека, который заслуживает сравнения с Моисеем, смахивали на фарс, а дело требует от нас самого серьезного отношения.

В зале раздались возмущенные возгласы, кто-то даже пронзительно свистнул, однако достаточно было судье нахмурить брови, как все стихло.

– Господин Борнштайн, как раз ваше сравнение попахивает фарсом. Попрошу впредь думать, чту говорите…

Так она узнала фамилию защитника. А вот безразличие, с которым судья его одернул, – она бы голову дала на отсечение, что седовласый старец мыслями где-то далеко, – ее удивило.

– Больше это не повторится, ваша честь. – Борнштайн поклонился, успев, однако, перед тем подмигнуть сидящим в зале. – А теперь будет ли мне позволено зачитать документ, который я приготовил?

– У вас широкие полномочия, господин адвокат. – Судья подпер кулаком щеку и закрыл глаза, будто давая понять, что весь обратился в слух.

– Пусть даже это покажется панегириком, но я не могу не вспомнить о довоенных заслугах господина председателя. – Защитник, вероятно, был близорук, поскольку поднес листок бумаги прямо к глазам. – Это письмо от Якуба Шульмана, который познакомился с господином председателем вскоре после Первой мировой войны, когда тот занимался организацией лагерей для молодежи. Его энтузиазм произвел тогда на Шульмана огромное впечатление. В тридцатые годы господин председатель основал и возглавил сиротский приют. Казалось, его энергия неисчерпаема. По ночам, когда все уже давно спали, он, будто его организм не нуждался в отдыхе, еще работал. Заложил экспериментальную ферму: дети учились работать на земле – это умение потребовалось бы им в Палестине. Откуда мог, добывал деньги для своих подопечных. Что только для этого не делал: и издателем становился – выпускал журнал «Сирота», и сельскохозяйственным работником, но, главное, был превосходным педагогом. И хотя трудился не покладая рук, его материальное положение было далеко не блестящим. Все средства уходили на приют, который стал лучшим в Лодзи, а вскоре и прославился на всю Польшу.

Только теперь Регина заметила, что Борнштайн в основном обращается к группе людей, сидящих справа, на слегка выдвинутых вперед стульях, – судя по всему, это были присяжные заседатели. Из учебников и фильмов ей было хорошо известно, сколь велико значение присяжных, но, когда в одном из них она узнала Аарона Витвицкого, у нее нервно задергалось веко. В гетто Витвицкий был апелляционным судьей и однажды отказался признать бесспорные аргументы, доказывающие невиновность ее подзащитного, обвиняемого в изнасиловании. Понятно было, что объективности от него не дождешься. Сидящие рядом с ним два раввина и цадик, кажется, терпеть не могли Хаима, хотя, возможно, признавали, как много он сделал добра. Один из них – а именно цадик, – явно рехнувшись, с криками бегал по Балуцкому рынку, однако никто не сомневался, что с ума он сошел не от голода.

Еще двоих-троих Регина знала довольно хорошо и уж никак не думала, что они согласятся выступить в роли присяжных, остальных же не знала даже в лицо, а это означало, что в гетто они особого веса не имели. Но больше всего ее удивило присутствие на скамье присяжных секретарши Хаима, вульгарной девицы из Ганновера, которая своим положением в гетто была обязана блестящему владению немецким – слушая ее, простые немцы буквально рты разевали. Коли уж ее включили в число присяжных… либо судья крайне наивен, либо настал конец света.

– Единственной наградой ему служило удовлетворение от честно исполняемого долга, – продолжал Борнштайн. – Господин председатель не получил хорошего образования – за плечами у него был всего-навсего хедер[15], – но постоянно пополнял свои знания. За что только он не брался: пробовал себя в роли и фабриканта, и торговца, и даже страхового агента – к счастью для истории, безуспешно. Когда же убедился, что больше всего хорошего может сделать для сирот, решил изучить основы педагогики и отправился… как вы думаете куда? – Сделав паузу, защитник оглядел зал. – Совершенно верно, к самому доктору Корчаку…[16]

Регина знала, что подобные имена неизменно вызывают восторженную реакцию. По залу пронесся восхищенный шепоток, кто-то даже робко зааплодировал. Еще несколько таких примеров, подумала она, и Хаима вынесут отсюда на руках. Невольно погладила по голове Марека, который так засмотрелся на защитника, что даже этого не заметил – а должен был бы, она ведь не часто его ласкала.

– В детском доме, которым руководил Януш Корчак, господин председатель провел не одну неделю, овладевая его новаторскими методами. Дамы и господа, с глубоким волнением спешу сообщить, что доктор Корчак согласился встретиться с нами и поделиться своим мнением о Хаиме Румковском.

В зале бурно зааплодировали – на этот раз все, даже судья сдвинул ладони. Дверь открылась, и вошел мужчина – с большой лысиной, в поношенном пальто. В мгновенно наступившей тишине он подошел к указанному ему месту за старым нотным пюпитром и поклонился судье. Вид у него был нездоровый; остановившись, он оперся на палку – правда, тут же выпрямился.

– Приветствую вас от имени всех присутствующих, доктор, для меня это большая честь. – Борнштайн, похоже, был искренне взволнован. – Будьте любезны, расскажите о вашем общении с Мордехаем Хаимом Румковским.

– Признаться, я не помню подробностей. Дел у меня было по горло, а тогда приходило много желающих понаблюдать за нашей работой. Из того, что мне удалось запомнить… господин Румковский проявлял большую любознательность и желание помочь. – Только при этих словах он посмотрел на Хаима и легонько ему кивнул. – Я бы назвал его образцовым активистом. Но близко мы с ним не общались – наши отношения не выходили за пределы круга педагогических проблем.

– А что его особенно интересовало?

– Его интересовало все. А особенно – идея детского самоуправления и то, что бо́льшую часть работ ребята выполняют сами. У нас, в отличие от других приютов, не было штатного персонала, однако чистота поддерживалась образцовая. Любые проступки рассматривал детский суд. Между воспитателями и детьми отношения были самыми наилучшими, а руководство заботилось о своих воспитанниках даже после того, как они покидали «Дом сирот». Господин Румковский записывал, расспрашивал – в основном моих сотрудников. Узнав спустя несколько лет, что он стал крупным чиновником и приезжает в Варшаву советовать Адаму Чернякову[17], как руководить гетто, я понял, что он поднялся выше, чем можно было предположить. Вот, пожалуй, и все, что я могу сказать.

– Может быть, вы подарили господину председателю что-нибудь на память?

Доктор заметно удивился, однако, чуть помолчав, ответил:

– Да, припоминаю. Я дал ему свою книгу.

– А может, вы помните ее название?

– Вероятно, это был «Король Матиуш Первый».

Марек так и подскочил, а затем повернулся к Регине и показал на спрятанную за пазухой книжку. Она еще никогда не видела его таким взволнованным – хорошо, что мальчик хоть чему-то обрадовался.

– И вы были так любезны, что подписали книгу?

– Разумеется.

– Не помните, что именно вы написали?

– Простите, но я столько книг подписывал… – Корчак явно растерялся, и неудивительно: он имел полное право не помнить.

– И все же… надпись могла быть доброжелательной?

– Ну конечно. Иначе зачем было дарить книгу?

– Значит, можно считать, что в ваших обрывочных воспоминаниях Хаим Румковский предстает как фигура положительная?

Прежде чем ответить, Корчак на минуту задумался.

– Можно и так считать.

Борнштайн, как Регина и ждала, торжествующе воздел руки и выкрикнул:

– Благодарю вас, у меня больше нет вопросов.

Ну уж теперь, подумала Регина, им наверняка разрешат вернуться туда, откуда они прибыли. Однако судья кивнул мужчине, которого она раньше не заметила. Тот вскочил, будто его ткнули шилом в зад. Высокий, истощенный, с редкими волосами, он производил впечатление человека, готового мстить за то, что в жизни ему недоставало любви. Регина вздрогнула: страшно было подумать, чту от него можно услышать. Он же, будто прочитав ее мысли, посмотрел на нее – как ни странно, с симпатией. Так ей, во всяком случае, показалось.

– В гетто часто повторяли вашу шутку, доктор…

Голос у прокурора не был писклявым, как часто бывает у подобных типов, но и не гремел осуждающе. Обыкновенный баритон, похожий на голос Эмиля Яннингса в «Голубом ангеле».

– Говорят, вы шутливо называли себя вором, а на вопрос «почему?» отвечали, что с такой репутацией вам легче будет попасть в правление некоего сиротского приюта. Это правда?

– Иногда я позволял себе в такой манере выражать свое мнение.

– Иными словами, высказывали остроумное предположение, будто кое-кто занимается общественной и политической деятельностью корысти ради?

– Считайте, что остроумное, но – не предположение. Просто так оно и есть.

– Не сложилось ли у вас впечатления, что Румковский мог быть таким человеком? Неудачником, который брал на себя руководство приютами ради заработка, а главное – всеобщего уважения?

– Ни в коем случае. Повторяю: я увидел в нем образцового общественного деятеля. Быть может, не слишком широко мыслящего, но искреннего в своих намерениях. – Доктор прижал руку к сердцу, прося у Хаима прощения за свои слова, но Регина заметила: муж с такой силой сжал рукоятку трости, что у него побелели костяшки пальцев.

– Над могилой Адама Чернякова, покончившего с собой в Варшаве, вы сказали: «Господь возложил на тебя защиту достоинства твоего народа, а теперь ты вручаешь Богу душу вместе с даром защищать свой народ». Спустя два месяца вы отказались оставить приютских детей и вместе с ними вошли в вагон, который повез вас на смерть. А как вы думаете, о председателе Румковском в будущем кто-нибудь скажет доброе слово?

– Не мне об этом судить.

Прокурор низко поклонился:

– Благодарю вас. У меня больше нет вопросов.

Судья с трудом встал и вышел из-за своего столика. Обвинитель и защитник кинулись поднимать стул, который он при этом опрокинул. Выиграл первый: оказался проворнее, да и стоял ближе. Регина смотрела, как могучий седобородый старец подходит к едва держащемуся на ногах Корчаку и кладет ему руки на плечи, будто желая вдохнуть в него силы, а может быть, выразить свое глубочайшее уважение. Старый доктор тотчас выпрямился – ни дать ни взять офицер (он и был, как Регина слышала, майором) – и энергичным шагом направился к двери. В зале все поднялись; некоторые пытались хотя бы дотронуться до его пальто. Поддавшись всеобщему энтузиазму, Регина попробовала протолкнуться к нему, но тщетно: никто и не подумал посторониться и пропустить женщину. Когда она вернулась на место, соседний стул был пуст: Марек исчез. Регина посмотрела на мужнин затылок. Он был неподвижен и горд, если так можно сказать о затылке.

В суматохе ему удалось выйти из зала. Те, кто стоял в коридоре, тоже норовили протиснуться к доктору Корчаку, и на Марека никто не обращал внимания. Теперь можно было спокойно вынуть книгу из-за пазухи и приготовиться к атаке, словно мушкетеру перед встречей с гвардейцами. Двое рослых мужчин в пожарной форме, заслоняя доктора, пытались вывести его из толпы. Дело шло медленно; в конце концов один остановился, раскинув руки, а второй пошел с доктором дальше. Мундир вызывал уважение, и, хотя коридор был широкий, никто не осмеливался пересечь линию, обозначенную руками пожарного. Марек, подождав, пока доктор Корчак отойдет достаточно далеко, нырнул под руку охранника и припустил бегом. Он знал, что остановить его никому не удастся, и, вероятно, поэтому второй раз в жизни почувствовал себя счастливым. Миновав двух сидящих на скамейке женщин, у младшей из которых были изумительные рыжие волосы, он чуть не налетел на доктора, который приостановился, услыхав, что за ним кто-то бежит. И даже улыбнулся, правда одними глазами, – но ведь улыбнулся, в этом не было сомнений. Марек вежливо поклонился и протянул книгу. Пожарный раскрыл рот, но не осмелился издать ни звука.

– Как тебя зовут? – Доктор полез во внутренний карман.

– Марек.

– А фамилия?

Мальчик заколебался, а доктор, не найдя ручки, недовольно посмотрел на пожарного:

– Найдется, чем писать, юноша?

Названный юношей пышноусый мужчина заметно смутился. Долго шарил по карманам, но вытащил только спички. Чтобы получить автограф, оставался только еще один шанс. Марек, снова поклонившись, указал на двух сидящих в коридоре женщин, и доктор одобрительно кивнул. Рыжеволосая оказалась очень догадливой: не успел Марек подбежать, а она уже доставала из выстланного темно-зеленым бархатом футляра вечное перо. И протянула его Мареку -открытым и готовым к употреблению.

– Кто этот господин? – с улыбкой спросила вторая женщина – судя по возрасту и сходству, мать рыжей.

– Да это же Корчак! – крикнул Марек и побежал обратно, но в коридоре уже никого не было. Он не стал останавливаться, рассудив, что увидит доктора за поворотом, но и там было пусто. Книга лежала на батарее под окном; Марек взял ее и, уже не спеша, пошел дальше, по пути дергая все подряд дверные ручки, но двери были заперты. «Упорство часто бывает вознаграждено», – повторяла в приюте пани Альбинская и, как оказалось, была права: одна из дверей наконец открылась. Ни секунды не колеблясь, Марек вошел внутрь. Ничего интересного: деревянные кабинки и разбитый умывальник, над которым остался только след от зеркала. Но главное – высоко в стене было окно, за которым виднелись верхушки деревьев. Мареку ужасно захотелось выглянуть наружу. Не раздумывая, он пододвинул к стене мусорный ящик, однако даже с него, даже встав на цыпочки, мало что смог увидеть. И в очередной раз позавидовал Марысю Едвабу, умудрявшемуся с обезьяньей ловкостью взбираться туда, куда другим было не залезть. Марысь сейчас уже лежал бы себе, как кот, на узком подоконнике и посмеивался. Однако жаловаться не приходилось: Мареку все-таки виден был кусок мостовой, часть стены и два дерева. По цвету листвы он понял, что давно не было дождя, а еще заметил, что кирпичная стена во многих местах выщерблена. Ничего особенно интересного, но приятна была сама возможность заглянуть в открытое пространство. Вдобавок – верно, в награду за боль в икрах – под окном почти бесшумно проехал красный фургон, каких Марек раньше никогда не видел. Нескольких секунд хватило, чтобы он успел убедиться, что это не пожарная машина – большие белые буквы на борту скорее указывали на цирк.

– Ты что делаешь в женской уборной?

Он оглянулся и увидел одного из двоих мужчин, встретивших их по приезде. Не того, который любит смешные галстуки и который нес его по лестнице на закорках, но Марек почему-то был уверен, что ему ничего не грозит. И рискнул ответить вопросом на вопрос:

– А вы?

– Я тут работаю.

Марек слез с ящика и с притворным удивлением огляделся. Мужчине это не понравилось, и он схватил его за шкирку, правда небольно. В коридоре уже не было ни рыжей девушки, ни ее матери, которая не узнала доктора Корчака. Вместо них Марек увидел двух подозрительного вида мужчин в сопровождении огромной, на голову выше их, женщины в халате. Однако внимание его привлекла не столько разница в росте, сколько наряд одного из мужчин: на нем был красный просторный свитер с буквами на груди и смешная кепка с козырьком, наподобие тех, в каких ездят жокеи. Теперь Марек уже не сомневался, что красная машина с надписью «Кола-Коала» или что-то в этом роде, принадлежит цирку и привезла клоунов, которые развлекают людей, когда им грустно и плохо. Впрочем, долго размышлять об этом не пришлось: они уже входили в зал. Мужчина повел его на прежнее место; за шкирку, правда, больше не держал. Мареку не хотелось злобствовать, но он не отказал себе в удовольствии иронической усмешкой дать понять сопровождающему, что здесь, похоже, каждый кого-нибудь боится. Тот внимательно на него посмотрел и убедился, что в глазах у мальчика не только нет страха, но и вообще никаких чувств.

Нет, это уже становилось невыносимым. Можно подумать, свидетельство самого Януша Корчака ничего не значило! Регина вынуждена была признать, что высокомерие Хаима оправданно: он не заслужил такого обращения. И судья не вмешивался – когда адвокат передал ему слова своего подзащитного, сказал только:

– Разумеется, господин Румковский вправе отказаться от дачи показаний. Но ему следовало бы понимать, что так будет труднее защищаться.

И вот тут муж совершил ошибку – обозлившись, закричал срывающимся на фальцет голосом, даже не соизволив встать:

– Что значит труднее? Мне незачем защищаться! Я не знаю, кто вы такие и кто вам дал право судить меня или хотя бы перемывать мне косточки. И меня никто не заставит с вами разговаривать!

И, как всегда в приступе гнева, принялся стучать тростью об пол – до того сильно, что Регина почувствовала, как пол содрогается под ногами. Пронзительный голос Хаима обычно пугал людей – при его звуках хотелось провалиться сквозь землю, – но сейчас, к своему изумлению, она услышала в зале смех, нескрываемый смех. Судья тоже обратил на это внимание:

– Насколько мне известно, еще недавно никому не казалось смешным, что председатель от волнения повизгивает. Согласитесь: было бы странно, если б такой красивый мужчина не имел никаких недостатков…

– Лучше бы уж родился горбатым! – крикнули из зала.

– Господин Роте, я знаю, что здесь присутствует кто-то из родственников Зигмунта Фрейда. А также знаю, что в Вене вы часто их навещали.

– Комплексы могут стать причиной многих злодеяний! – воскликнул Роте, чрезвычайно довольный, что судья о нем наслышан. Регина отыскала его глазами и вспомнила, что они дважды встречались в гетто. Он привез с собой необыкновенно красивую трость – Хаим даже с улыбкой предложил ему поменяться. Роте отказался, притом на вечере, устроенном в честь Хаима!

– Ни слова больше, господин Роте, если не хотите, чтобы я вас тоже кое о чем спросил. – Судья усмехнулся и перевел взгляд на Румковского: – А вас попрошу держать нервы в узде. Что же касается права судить вас, оно у меня есть, не сомневайтесь. И, не хвалясь, замечу, что это право весомее любых других. Ну а насчет отказа с нами разговаривать – что ж, заставить мы вас не можем. Хотя… не сочтите за угрозу, но я и без того подумывал, не лишить ли вас слова. На ваше счастье, господин адвокат меня переубедил. Поэтому попрошу только подтвердить, что вы отказываетесь от дачи показаний. Коли уж намерены молчать – молчите, но и раздражение свое столь бурно не демонстрируйте… – Лицо судьи с каждым словом багровело. – И не повышайте голос: если это еще раз повторится, я вынужден буду принять меры… – Он так сильно ударил ладонью по карточному столику, что вставленные в углубления по краям столешницы маленькие латунные пепельницы высоко подпрыгнули. И, поднявшись, тяжело дыша прошелся взад-вперед по залу, пытаясь сдержать охватившую его ярость.

Воцарилась глубокая тишина – казалось, можно было бы услышать не только пролетающую муху, но и любое другое живое существо, принесенное сюда в складках одежды.

К счастью, прыгающие пепельницы произвели должное впечатление: Хаим сник – Регина это поняла по его низко опущенной голове. Она почувствовала, что кто-то гладит ее по руке. Марек, уже сидевший с ней рядом, вероятно, хотел ее подбодрить, и она не стала ругать его за то, что уходил без спросу.

– Мой клиент подтверждает свой отказ от дачи показаний и просит его извинить за нарушение порядка. Он целиком и полностью полагается на объективность и справедливость суда. – Борнштайн с облегчением вздохнул.

– Пусть не сомневается: так оно и будет. – Судья уже взял себя в руки. – Я лично об этом позабочусь. Справедливость гарантирована, а вот насчет объективности… тут всяко бывает. А теперь попрошу обвинение напомнить, для чего мы все здесь собрались – сдается, многие уже успели об этом забыть.

В зале его слова были восприняты как сигнал, что можно перевести дух и даже тихонько засмеяться. Прокурор встал и огляделся – Регине показалось, что он опять поискал ее взглядом.

– Благодаря защитнику, мы узнали, что старый доктор сделал Румковскому подарок. «Король Матиуш Первый», чудесная книжка. Я сам ее читал…

– Поистине знаменательное событие… – Борнштайн вроде бы пробурчал это себе под нос, но кое-кто в зале расслышал, а одна из женщин даже хихикнула.

– Еврейский народ никогда не теряет чувства юмора. – Прокурор, казалось, сам удивился, что не ответил наглецу похлеще. – Но… к делу. Человека, ради которого мы здесь собрались, называли король Хаим Первый. Вот этот убеленный сединами старик мог стать героем, прославляемым грядущими поколениями, а стал едва ли не самым противоречивым персонажем всемирной истории, перед которым меркнет другой небезызвестный правитель, царь Ирод. – Он сделал долгую паузу, устремив взгляд на скамью присяжных. – Мордехай Хаим Румковский создал в лодзинском гетто невольничье государство, поставлявшее немцам множество разных изделий, в том числе и для военных целей. Он был абсолютным монархом и действовал только так, как сам считал справедливым. Он возвышал одних за счет других. Лично подписывал приговоры тем, кто отказывался подчиняться немцам и нарушал установленные им правила. Мало того! Когда фашисты приступили к окончательному решению еврейского вопроса, то есть к уничтожению всех евреев в захваченных ими странах, он позволил отправить на смерть своих подданных. И не только позволил, но еще своим авторитетом и патетическими речами усыплял их бдительность. Пора уже королю Матиушу… прошу прощения, королю Хаиму… а правильнее Хаиму Грозному, поскольку чаще его именно так называли, отчитаться перед нами.

Вильский был так уверен в себе, что, сев, достал из кармана пилочку для ногтей и принялся ее крутить. Регину такое поведение возмутило; интересно, видит ли это судья? Но тот, даже если и видел, не сделал прокурору замечания. Борнштайн схватился за голову и, прежде чем что-либо сказать, прошелся между рядами, стараясь заглянуть в глаза сидящим поблизости.

– Невероятно, – сказал он наконец. – Не хочется верить, что в этом зале, где всем отлично известна суть дела, прозвучали слова не просто лживые, но и позорящие доброе имя человека, перед которым мы, евреи, навсегда останемся в неоплатном долгу. Позвольте, – он отвесил легкий поклон в сторону Румковского, – я буду называть подсудимого господин председатель. Могу безо всякого преувеличения сказать, что этот титул в гетто произносился с доверием и надеждой – так христиане в декабре говорят о святом Николае. Злые языки утверждают, что немцы назначили господина Румковского на самый высокий в гетто пост только из-за красивой и благородной внешности. Его в этом упрекают – как будто красота и благородство исключают гениальность…

Регина заметила, что конец трости Хаима все реже постукивает по полу.

– Да, только гений способен понять, что выжить в неволе может лишь тот, кто приносит пользу. Что делает господин председатель? В тщательно продуманной докладной записке немецким властям он предлагает организовать в гетто мастерские, благодаря чему оно станет самоокупаемым. И, получив согласие, создает безупречно функционирующую общественную структуру. Кто-то может сказать: несправедливо управляемую. Да во всей истории не найти более справедливой! Это – государственный капитализм: прибыль идет на содержание всего общества. Богач и бедняк работают на равных. Где, как не в лодзинском гетто, были больницы и сиротские приюты, царил порядок и была еда, тогда как в Варшаве от голода люди умирали на улицах? У нас имеется достаточно тому доказательств. А также не составит труда доказать, что именно благодаря гениальным идеям господина председателя наше гетто продолжало существовать, когда от всех прочих уже ничего не осталось. Если всякая война – смертоносная трясина, то я осмелюсь еще раз сравнить господина председателя с Моисеем, ведущим евреев через Красное море…

По рядам зрителей пролетел шумок, а судья погрозил защитнику пальцем.

– Знаю, он в этом не преуспел, – поспешил добавить Борнштайн. – Однако не будем забывать, что, если бы не стечение неблагоприятных обстоятельств – взять хотя бы остановку русских на Висле или неудачное покушение на Гитлера, – война закончилась бы раньше, и тогда уцелели бы еще по крайней мере семьдесят тысяч человек. Эти семьдесят тысяч теперь были бы должниками господина председателя. Судьба, правда, распорядилась иначе, и тем не менее мы у него в долгу…

Конец трости явно постукивал в ритме три четверти. Это означало, что Хаим доволен. Регина посмотрела на Марека: слушает ли тот, удостоверилась, что это так, и только тут заметила художника, который, по-видимому, рисовал ее мужа. Она подумала, что и это должно быть приятно Хаиму. Художник не принадлежал к числу известных в гетто, однако карандашом работал с немалой сноровкой.

– Из ваших слов я понял только, что, если бы Гитлер не пришел к власти, ваш председатель спас бы всех европейских евреев. Я не ошибся – такова главная линия защиты?

Обвинитель своим замечанием все испортил: по залу прокатилось веселое оживление. Если Регина кого-то и ненавидела, так это были Гитлер и прокурор Вильский.

Прочитав гороскоп из еженедельника «Ля Батай», вышедшего в свет третьего сентября почти сто лет назад, я в дневнике обозвал себя посредственностью, а внизу страницы добавил еще кое-что похуже. А ведь, посылая пожелтевшую вырезку, дочка хотела сделать мне приятное. Впрочем, гороскоп, хоть и сложный, казался разумным: …в каббале буквой «коф» изображается дух Юпитера. Буква эта соотносится с 19 арканом – арканом планетарного Разума, Истины и Ослепительного Света. Числовое значение этой буквы 100, число солнца, символ индивидуальности, силы позитивного единства. Ему соответствуют радость жизни, экстаз, начало Великого Дела, Свет и Правда. Буква «тау», то есть планетарный дух солнца, соотносится с 22 арканом – арканом плодотворной деятельности и успеха. Ему соответствует всеобщее возрождение, Царство Божие на земле, великое посвящение, осуществление Великого Дела. Легко понять, что люди с такой хорошей основой ненавидят пошлость, не уступают занятых позиций, а их ремесло, будучи под знаком «трансформации», постоянно обновляется. Они добиваются блестящих успехов как реформаторы. Основой их жизни являются четыре слова: Знание, Воля, Отвага и Молчание.

Чепуха, конечно, но подбадривает, особенно если учитывать, что во Вроцлаве я уже дважды общался с судебным исполнителем. На третий раз я, пожалуй, смогу ему кое-что рассказать о начале Великого Дела, о Свете, Истине и букве «тау» – пусть знает, с каким должником он имеет дело! Читаю дальше: рожденные под знаком Девы, однако, по природе своей чужды финансовой деятельности, не имеют доступа к золоту, а игра, биржевые спекуляции, участие в надзорных органах, финансовые операции – не их стихия. Если они не примут этого во внимание, их неизбежно ждет полное разорение. Прочитать подобное о себе, притом в качестве подарка ко дню рождения? Узнать об отсутствии перспектив в мире, который в большей мере, чем когда-либо, зиждется на деньгах? Если Магда подсунула мне гороскоп с намерением поддержать меня в трудную минуту, то за такую трогательную заботливость (не от меня унаследованную) я должен не позже октября отказать ей в отцовстве. Упоминая об этом, я доказываю прежде всего самому себе: всему, что я пишу в дневнике, с точки зрения правдивости – грош цена. В своей внутренней (возможно, более реальной) жизни я энергичен, находчив, практичен и, как многие другие, ради презренного металла готов исполнять чужие прихоти.

Великанша грациозно вписывалась в повороты, семенила мелкими шажками по прямой – явно, чтобы понравиться Юреку, на которого положила глаз с первой же минуты, словно почувствовав, что этому здоровенному мужику не по вкусу, как с такими бывает, маленькие женщины, зато возбуждают крупные формы, и он способен часами разглагольствовать о достоинствах стана обхватом в метр. Мы сворачивали то налево, то направо, поднимались и спускались по лестницам, часто всего на пол-этажа. Прошли через комнату, заставленную шкафами и письменными столами, нагроможденными один на другой, а потом через помещение, которое во времена процветания этого дома, видимо, служило кухней, о чем свидетельствовал каменный пол. Я старался не думать о том, чту меня ждет в такой обстановке, и повторял как мантру, что грязный поезд, потерянное время и прогулка по запущенному зданию – всего лишь способ заработать на жизнь. Великанша, точно вожак стаи дельфинов, взяла очередной поворот, и мы вышли в широкий коридор, где клубились во множестве какие-то люди. Она подвела нас к толпе и жестом дала понять, что должна нас покинуть. На прощание указательным пальцем ткнула Юрека в область сердца и расплылась в улыбке. Юрек выдержал испытание, даже не пошатнувшись, но улыбка, похоже, его напугала.

Мы остались в коридоре одни, если не считать двух сотен людей, преимущественно в темной одежде, которые уставились на нас, точно на каких-то чудищ, рожденных больным воображением. Любовь Юрека к шмоткам красного цвета была мне известна, но я не предполагал, что его наряд может произвести такое впечатление. К счастью, про нас быстро забыли – возможно, быстрее, чем хотелось бы моему другу, который, задав риторический вопрос: «Интересно, где они все припарковались?» – врезался в самую гущу толпы. Большинство в ней говорили по-польски и на идише, но слышался также немецкий и чешский. Не требовалось особой проницательности, чтобы догадаться: это международная конференция, организованная согласно с правилами столь популярного нынче тотального участия. Интерактивность, обогащение самосознания, женщины, играющие роль мужчин, жертва, становящаяся палачом. Я однажды участвовал в подобном мероприятии. Профессор католического университета в Сиэтле, горячий поклонник Пиночета, читал сочиненное им самим завещание Сальвадора Альенде, роняя неподдельно мокрую слезу, а его супруга в соседнем зале преображалась в рассвирепевшую полицейскую собаку и норовила вцепиться присутствующим в икры. Если и здесь разыгрывали спектакль такого рода – а все на это указывало, – то Роман Полански со своей пресловутой зацикленностью на точности реалий при съемках «Пианиста» в подметки не годился организаторам. Они позаботились даже о воспроизведении кисловатого запаха бедности, принесенного на одежде из густонаселенных домов, где нет канализации. Хотя, надо признать, в этом запахе чуть-чуть ощущалась (будто чтобы никого не обидеть) примесь «Шанели». Ошеломленный такой скрупулезностью, я попытался отыскать какие-нибудь промахи, но обнаружил только один – в облике державшегося в стороне пожилого мужчины. Он был одет вполне старомодно, но на плече у него висела сумка с надписью Lufthansa, лет на двадцать опережающая прочие детали костюма. Впрочем, это, похоже, не мешало принятым условностям: например, молодая девушка в берете, изображающая журналистку, спросила у него сладким голоском, знал ли он лично господина председателя. Получив ответ, что он не понимает, о ком речь, девушка явно ему не поверила.

– Но в гетто вы были?

Вот тут он удивился:

– Я же немец – как бы я мог там оказаться?

– Может, вы кого-нибудь застрелили? Случайно… – допытывалась она.

– Я нотариус, любое оружие мне отвратительно! Простите, я спешу. – И, поклонившись, торопливо отошел.

Нисколько не обескураженная журналистка перевела свой взор на меня. Однако, что мне понравилось, оказалась достаточно сообразительной – отведя взгляд, быстро нырнула в толпу.

Издалека я увидел девушку, очень похожую на выдающуюся пианистку Стеллу Чайковскую. Это Стелла рассказывала мне, что Румковский, чтобы обеспечить работой недавних гимназисток, велел им записаться в полицию и преследовать детей, торгующих поддельными конфетами. Отказываться не имело смысла: все знали о судьбе судей, которые, чтобы не выносить смертных приговоров за торговлю в гетто, чего требовали немецкие власти, подали в отставку. Судью Вайскопфа немедленно послали вывозить фекалии, а знакомый ее отца, адвокат Вильгельм Мрувка, с первым же эшелоном отправился в никуда. Сходство красотки со Стеллой конечно же было случайным: если бы Стелла узнала, что одна из ее внучек участвует в подобной конференции, она бы наверняка позвонила мне из Стокгольма.

К счастью, освободилось место на одной из скамеек, расставленных у стен коридора. Я плюхнулся на скамейку и вытянул ноги, потому что у меня сильно болела поясница. И тут заметил сидящую неподалеку даму в габардиновом пальто и бархатной шляпке-чалме, которая с возмущением на меня воззрилась. По всей вероятности, она прибыла на конференцию из заокеанского университета, не побоявшись тягот путешествия, пролетела не одну тысячу километров и теперь выступает в роли особы, не ведающей, что такое политкорректность. На минуту я снова почувствовал себя истинным лодзянином и, чтобы вырвать у злобной бабы ядовитые зубы и позволить увезти из города приятные воспоминания, выпрямился и подобрал ноги. В награду из-за пожилой женщины высунула изумительную рыжеволосую голову ее дочка – сомнений в этом не было, настолько они были похожи, – и улыбнулась мне одними глазами. Я ответил ей полуулыбкой, но она, смутившись, отвернулась.

В зале стало душно. Регина вынула из сумки театральную программку, еще довоенную, и принялась ею обмахиваться. Время от времени, чтобы не смотреть на очередного свидетеля, она в нее заглядывала, пытаясь воскресить в памяти воспоминания о тех январских днях, когда она приехала в Лодзь навестить родителей. Городской театр, 1939 год. Юлиуш Словацкий, «Кордиан». Хотя спектакль был поставлен самим Шиллером[18], прекрасно оформленная программа показалась ей более удачной, чем представление. Сейчас, впрочем, она сомневалась, что была права.

– Не стану скрывать, мы очень на вас рассчитываем, господин Кронштад. Вы налаживали производство повидла, затем руководили угольным отделом, а в конце были простым рабочим, то есть, вероятно, неплохо осведомлены обо всем, что происходило в гетто. – Регине показалось, что судья говорит чересчур доброжелательно.

– Ну, не обо всем… Но хочу сразу сказать: я страдал, глядя, как нами управляет этот тиран.

Лысоватый коротышка потолстел с тех пор, как она его видела в первый и последний раз. О том, чту, слыша такое, чувствует Хаим, ей даже думать не хотелось.

– Пожалуйста, поподробнее.

– Про мои страдания? – Кронштад состроил скорбную мину и пригладил волосы. Свои последние сто двадцать три волоса – она чуть не рассмеялась, когда ей это пришло в голову.

– Об этом позже. Начнем с негодных методов управления.

– Взять хотя бы распределение продовольствия… предпочтение отдавалось узкой группе людей. Начальники отделов, фармацевты, врачи, инструкторы, референты, офицеры полиции и вообще все, кто удостаивался милости председателя, получали дополнительные пайки не только для себя, но и для членов семей. Чем они это заслужили? Некоторые, признаюсь, делали кое-что полезное для общества, но большинство – просто карьеристы. Вопиющая несправедливость! Почему их родственники должны были лучше питаться? Почему им давали больше шансов пережить войну? За что, за какие заслуги? Я вас спрашиваю, господин председатель…

Последний вопрос Кронштад демонстративно адресовал Хаиму, а ведь Регина помнила, как еще не очень давно он на коленях о чем-то молил мужа. О чем именно, она не знала, поскольку поспешила выйти из комнаты, чтобы не быть свидетелем унижения этого жалкого человечка.

– Попрошу обращаться только ко мне, – одернул его судья. – Весьма похвально, что вы, хотя сами принадлежали к числу избранных, столь объективны в своих суждениях.

– Клянусь, это было нелегко – питаться не так, как другие. Но стыд заглушала гордость за тот огромный труд, что я вкладывал на каждой из занимаемых должностей. Часто мне приходилось ночевать в конторе, особенно когда мы выдавали уголь…

– Довольно об этом – вы вне всяких подозрений. Вернемся к председателю.

– Меня раздражали все эти торжественные собрания, юбилеи, выставки производимой продукции. Последнее еще понятно – нужно было постоянно рекламировать успехи Еврейского промышленного округа, как мы шутливо называли гетто. Но все остальное… это делалось только для того, чтобы воздавать почести председателю. Он приходил, кого-то хвалил, кого-то ругал, получал памятный подарок и расплачивался талонами для избранных. Омерзительно… – Дабы продемонстрировать, сколь велико его омерзение, Кронштад даже пошатнулся, будто под грузом тягостных воспоминаний. Регина подумала, что на провинциальной сцене он мог бы с успехом выступить в амплуа подлеца.

– Расскажите о концерте, который вас вынудили организовать.

Кронштад аж за голову схватился.

– Месяц подготовки, репетиции до поздней ночи. Я даже распорядился тайно закупить вино – чтобы после концерта можно было поднять бокал. И что получил в награду? Устную похвалу…

– Господа, теперь ваш черед задавать свидетелю вопросы. Получите и вы удовольствие от общения с таким замечательным человеком… – сказал судья, а Кронштад скромно улыбнулся.

Борнштайн встал. По его лицу нельзя было сказать, что он предвкушает удовольствие от общения с Кронштадом.

– Это, конечно, председатель настаивал, чтобы его чествовали так пышно?

Кронштад чуть-чуть смутился.

– Не сказал бы. Все отделы по своей инициативе устраивали подобное, не могли же мы ударить в грязь лицом. Ну и, что уж скрывать, хотелось ему понравиться.

– С какой целью?

– Он ведь был хозяином, от него все зависело.

Неожиданно со своего места подал голос прокурор:

– Вам не нравились методы правления Румковского, то есть, если я правильно понимаю, подхалимство было, так сказать, вынужденным.

Регина больше не могла сдерживаться. Она встала, подошла к Борнштайну и уже открыла рот, но тот, повернувшись к ней, шепнул:

– Я знаю, вы превосходный юрист, и счел бы вашу помощь для себя большой честью, но, увы, должен справляться сам. Так мы договорились с судьей. Для меня это редкостный шанс…

Возвращаясь на место, она успела коснуться плеча Хаима. Не отрывая взгляда от Кронштада, он потрепал ее по руке.

– Вынужденное – вот подходящее слово. Конечно, он не стоял над нами с палкой – нас вынуждала сама ситуация! – Кронштад явно обрадовался подсказке. – Кроме того, я его боялся…

– Старого человека? – спросил защитник.

– Он не обычный человек. Если впадал в ярость, под руку ему лучше было не попадаться. Те, кто знали его раньше, говорили, что власть подействовала на него, как шпанская мушка. Он помолодел, стал намного бодрее. Взять хотя бы это бракосочетание в гетто. Я на двадцать лет его моложе, но никогда б не рискнул жениться на такой молодой и красивой женщине…

Регине было наплевать, что все на нее смотрят, и только для блага дела она удержалась, чтобы во всеуслышание не произнести что-нибудь оскорбительное.

– Вероятно, вам бы не поздоровилось, осмелься вы оспорить какое-нибудь распоряжение председателя. Расскажите нам об этом. – Прокурор явно рассчитывал на что-то ошеломительное.

– Я бы наверняка лишился своей должности.

– Только и всего? – воскликнул судья. – Господин Кронштад, вы, уж пожалуйста, не разочаровывайте прокурора и всех присутствующих. Нам бы хотелось услышать что-нибудь про пытки. У защиты есть еще вопросы?

– Ваша честь, я понимаю, вы должны быть над схваткой, но не настолько же… Да, у меня есть один вопрос, последний. Господин Кронштад, вас ведь в конце концов убрали из угольного отдела и в наказание сослали на фабрику мухоловок…

– Чему я очень обрадовался. Хотя ответственность стала больше – немцы были чрезвычайно придирчивы к качеству продукции. Доктор Шнитке, который поставлял мухоловки на Восточный фронт, считал, что ни одна муха не должна мучиться дольше сорока трех минут. Иначе это будет негуманно…

– Вы не дослушали мой вопрос.

– Простите, но вы сказали, что меня сослали. А это вовсе не являлось понижением в должности – меня откомандировали на очень важный участок. У нас не было казеина, и химики делали клей из отходов каучука, который использовался в резиновом производстве. Чтобы мухи подыхали за указанный срок, в клей следовало добавлять яд. Немцы назначили специального чиновника, который ежедневно этот яд выдавал. Нужно было следить, чтобы он не доставался никому, кроме мух. Но больше всего хлопот доставляло соблюдение нужных пропорций клея и яда, поскольку крупные мухи…

– Господин Кронштад…

– А когда у меня на фабрике случился пожар – клеевая масса при нагревании на газовой горелке пролилась и загорелась, – председатель обвинил нас в головотяпстве.

– Господин Кронштад! – Защитник повысил голос. – Из вашего личного дела следует, что вас обвинили в махинациях с выдачей продовольственных пайков. Ваша жена – не знаю, была ли она молода и красива, но жена есть жена, – получала больше талонов, чем десять ваших рабочих. А вопрос мой прост: это правда?

– Признаюсь, виноват… – Кронштад не очень смутился. – Она постоянно была голодна и твердила: принеси что-нибудь поесть, ты должен принести… Понимаю, это не оправдание, особенно после того, что я говорил раньше. Да, я проявил слабость, но то была слабость отдельного человека, а я в своих показаниях клеймил систему, которая заставила меня воровать. Хочу только уточнить: злоупотребление выявил не председатель, а Новчик из отдела Якубовича.

– Вы меня вынуждаете задать дополнительный вопрос. Кто назначил Якубовича?

– Председатель, разумеется.

– Идите уже, господин Кронштад, – сказал судья, а защитник развел руками, будто давая понять: вот какие люди обвиняют моего клиента.

Регина с удовлетворением проследила, как молодой портной, который однажды ушивал ей платье, кидает в идущего к двери Кронштада бумажный комок.

– Простите, ваша честь, но не пора ли заняться взаимоотношениями господина председателя с достойными людьми? – Прокурор явно пытался стереть произведенное Кронштадом впечатление.

– Протестую! Достойные, недостойные… что за формулировка? Это какой-то расизм, – крикнул со своего места Борнштайн.

– Ваша честь, защита отрицает, что люди отличаются друг от друга не только внешне. Вы с этим согласны?

– Кончайте перебранки, господа, – сказал судья. – Мне как раз сообщили из кухни, что обед готов. Встретимся через час…

Он не успел договорить, как половина публики была уже у дверей. Присяжные не пожелали отставать от других.

Как оказалось, столовая, где они завтракали, предназначалась для избранных. Чем руководствовались хозяева и где питались остальные, было неизвестно. Музыкантов, накануне игравших на террасе, теперь разместили на возвышении. Репертуар Регина сочла неудачным: квартет Брукнера был слишком сложен и казался неуместным и для утренней поры, и для этой обстановки. Не желая ни с кем общаться, она не смотрела по сторонам, однако это не избавило ее от назойливости окружающих.

– Представьте, дорогая, нас посадили у двери в кухню. Вы бы не могли подтвердить, что мой муж был начальником ведомства?

Регина знала в лицо женщину в жоржетовом платье, но и двух слов с ней никогда не сказала.

– Боюсь, если я за вас походатайствую, вам достанется столик в коридоре, – ответила она, исходя из своих представлений о ситуации.

– Вы так полагаете? В таком случае не буду мешать. Приятного аппетита. Прелестный у вас сынок… – И исчезла еще быстрее, чем появилась.

Марек как раз вернулся за столик – он отдавал вечное перо, которое якобы понадобилось Янушу Корчаку. Регина не поняла, что за перо, причем тут Корчак…

– Простите, я могу присесть? На секундочку.

Это уже было чересчур. Регина раздраженно подняла голову, и сердце у нее подскочило к горлу. Возле столика стоял прокурор – будь у нее оружие, она всадила бы ему пулю в лучшем случае в голень. У ее отца был маленький инкрустированный браунинг, но он побоялся взять его с собой в гетто и оставил на хранение дворнику, пану Стасяку. В голове у Регины пролетели сотни вариантов, которыми можно было бы заменить выстрел, однако победил здравый смысл и желание хоть что-нибудь узнать, пускай даже от врага. И она молча указала ему на стул.

– Разрешите представиться. Вильский, Ян Вильский. Поскольку у нас в Лодзи нет высшего учебного заведения – если, разумеется, не считать Вшехницы[19], куда даже не требуется аттестат зрелости, – родители отправили меня в Варшаву. Как и вы, я учился на юридическом, но не имел чести быть вами замеченным. Нет-нет, у меня нет никаких претензий, к тому же я был на курс старше…

Регина беззастенчиво взглянула ему прямо в лицо, пытаясь угадать, зачем он к ним подсел, но, прежде всего, понять, почему его назначили обвинителем.

– Вы гадаете, что заставило меня предложить свою кандидатуру для участия в процессе?

Она не ответила: нечего давать ему повод гордиться своей проницательностью.

– Для начала скажем, что мне захотелось оказаться рядом с такой знаменитостью, чтобы вырваться из безвестности. Стоит принять во внимание и чувство долга – вы же видели судью. Не надо также исключать мой скверный характер. Может, мне просто нравится выставлять на показ тех, кто хуже меня? Что еще остается? Ага, случай, который частенько управляет нашими поступками; впрочем, прошу не упускать из виду и возможное желание отомстить. Как знать, не стояла ли, например, подпись господина председателя на приказе, согласно которому я потерял кого-то из близких.

Регина сжала в кулаке вилку, чтобы не ляпнуть что-нибудь такое, после чего разговор бы сразу закончился. Хотя в душе вынуждена была признать, что он перечислил ровно то, что следовало перечислить.

– Поверьте, тут нет ничего личного, а даже если и есть… – он сделал паузу в стиле героя-любовника из бульварного театра, – …то это прежде всего симпатия к однокашнице… Вижу по глазам: вы мне не верите. А если я докажу, что могу вам пригодиться?..

Неизвестно почему, она ждала таких слов. Подняв голову, внимательно на него посмотрела. Теперь вид у него был просительный. Пожалуй, его настойчивость не имеет ничего общего с настырностью Гертлера, подумала Регина. Гертлер, этот мерзавец, вначале управлявший гетто из тени, а потом совершенно открыто, выводил ее из себя притворной любезностью, тогда как цель у него была одна: выведать хоть что-нибудь о слабостях председателя. Он рвался занять место Хаима, и очень хорошо, что в конце концов его арестовали те самые немцы, к которым он регулярно бегал с доносами.

– Попробуйте.

– Это будет несложно. Видите лестницу? Она ведет на галерею, а там есть окна. Возможно, из окна возле последней колонны вы увидите мужа. – В его улыбке уже не было ничего просительного. – Мальчик пускай остается тут… – Он поклонился и не спеша вышел из столовой. Регина видела, что несколько человек обернулись ему вслед и стали перешептываться.

Лестница начиналась недалеко от двери, через которую вносили блюда, и по ней можно было подняться незаметно для сидящих за столиками. По всей длине галереи, прилепившейся к одной из стен столовой, тянулись круглые окна. Выглянув в последнее, Регина увидела внизу зал, в котором проходило действо, именовавшееся судебным разбирательством. Видимо, проект здания предусматривал, чтобы свет туда попадал из застекленной столовой. Под окном возле последней колонны была выгородка, загроможденная сломанными стульями, школьными досками и еще какими-то предметами неизвестного назначения. Сверху серебряная голова судьи казалась горящим фонарем, а сам он, с белоснежной салфеткой на шее, походил на короля гурманов. Однако он не ел, а смотрел на сидящего за партой Хаима. Только сейчас Регина заметила, какой жалкой – поредевшей и поблекшей – стала его седая шевелюра, а ведь совсем еще недавно при одном ее виде людей бросало в дрожь. Председатель как раз закончил соскребать с тарелки остатки свеклы, и судья с явным удовольствием выпустил в его сторону тучу сигарного дыма – такую густую, что она могла бы предвещать дождь. Ноздри у Хаима задрожали, а сам он подался вперед, будто навстречу дыму. Судья, заметив это, положил на край стола пачку, из которой торчала папироса, и указал на нее пальцем. И тут произошло то, чего Регина предпочла бы не видеть: Хаим выскочил из-за парты и кинулся к пачке. При этом он сбросил на пол тарелку, которая, к счастью, не разбилась. И, только вернувшись на место, вспомнил, что следовало бы поблагодарить судью. Регина никогда не предполагала, что он способен так поклониться. В этот момент внизу открылась дверь и вошел служитель, который мог увидеть ее в окне, так что на всякий случай она поспешила уйти.

Столовая уже почти совсем опустела, а музыканты из квартета закусывали за столиком у стены.

– Хорошо, что ты не пошел. Этот человек просто надо мной подшутил, – сказала Регина Мареку и погладила его по голове. Он ничем не показал, приятно ли ему это.

К стоящему на возвышении роялю подошел молодой человек. Регина голову бы дала на отсечение, что это Юлек Штатлер с улицы Пирамовича. Она знала его, поскольку в доме номер пять, на последнем этаже, вход с фасада, жила ее любимая тетя Александра. Перед самой войной про него говорили, что это будущий Артур Рубинштейн. Теперь Юлек, или кто-то на него похожий, пальцами одной руки пробежался по клавиатуре и сел на вертящийся стул. Регина почему-то ждала ноктюрн до-минор Шопена, который им с Хаимом недавно сыграла Стелла, чудо-дитя гетто, однако Штатлер заиграл что-то джазовое, тоже знакомое, только название она не могла вспомнить. Несколько задержавшихся в столовой молодых людей принялись покачиваться в такт музыки, а две пары даже начали танцевать. Потом двое юношей затащили на возвышение маленькую голубоглазую девушку. «Bei mir bist du schön»[20] в ее исполнении зазвучала так прекрасно, что Марек от восхищения разинул рот, а Регина поймала себя на том, что ритмично притопывает и пытается вспомнить, когда она танцевала последний раз. Кажется, в Варшаве на приеме после выставки формистов[21]. Она тогда была в костюме Пьеро, а Морис Кац – Коломбины, чем очень всех повеселили. Едва она погрузилась в воспоминания, как дверь столовой резко распахнулась и на пороге появилась женщина, энергично размахивающая колокольчиком. Тотчас воцарилась тишина, а Юлек на всякий случай захлопнул крышку рояля.

Запись от 6 сентября свидетельствует, что двойственность положения, в котором я оказался, наконец нашла отражение в дневнике. Невесть почему меня заинтересовала безвозвратно подпорченная отцовская репутация Германа Кафки. Сразу после упоминания о том, что днем меня по дороге в Быдгощ навестили друзья с прехорошенькой дочкой, я написал:

Дурная слава бедолаги останется в людской памяти до скончания века, а такого наказания, если ограничиться одной только буквой Г, заслуживают скорее Герострат или Гитлер. У последнего, впрочем, всегда найдутся защитники, а вот за Германа никто не заступится. Я сам, насколько помню, относился к нему с неприязнью – возможно, потому, что был зачарован талантом его сына. А ведь этот человек совершил чудо: вырвался из нищеты, причем добился всего честным трудом. Он был сыном деревенского резника, который, правда, мог поднять зубами мешок весом пятьдесят килограммов, но, поскольку не выступал с этим номером в цирке, был беден как церковная мышь. У многочисленных детей силача были постоянно отморожены ноги и руки: зимой они на ручной тележке развозили по окрестностям мясо клиентам. К счастью, Герман Кафка унаследовал от отца силу и высокий рост, что позволило ему благополучно отслужить в рядах императорско-королевской армии и даже получить какое-то звание.

Однако до того он четырнадцати лет от роду уходит из дому и живет за счет торговли вразнос, откладывая каждую заработанную крону. И в Праге он быстро освоился, женившись на девушке из зажиточной семьи. Барышне двадцать шесть лет, то есть по тем временам она уже не первой молодости, но принадлежит к семейству Леви, а в этой семье были и раввины, и ученые, и пивовары. Кое-кто уже называет их на немецкий лад Лауэрами. Чешский провинциал еврейского происхождения еще недостаточно хорошо знает немецкий, но мечтает о присоединении к пражской элите, которая в ту пору состояла в основном из немцев. Ему это удается благодаря магазину, открытому с помощью тестя-пивовара, благодаря связям семейства Леви, однако прежде всего – благодаря собственной энергии и решительности. Герману Кафке пригодился и чешский, на котором он говорил с детства: во время выступлений против немецкого засилья этот крупный мужчина был сочтен патриотом, и его магазин не потерял ни одного витринного стекла. Впрочем, первую приличного размера квартиру он сумеет приобрести, лишь когда Францу пойдет седьмой год и вскоре родится Габриэла.

Мог ли он, когда труд, затраченный на то, чтобы выбиться в люди, оказался столь плодотворным, отказать себе в праве категорически судить решительно обо всем? Разве опыт, приобретенный в борьбе за достойное существование, не лучшее мерило его поступков? Ева Рубинштейн, дочь знаменитого Артура, гениального пианиста, когда-то рассказывала мне о своем отце. Этот беглец с лодзинского двора, обожаемый во всем мире, был уверен, что обладает патентом на знание всего на свете. «Не успеешь открыть рот, а он уже говорит: нет, это не так, ты не права. Все, что он рассказал мне о музыке, верно и по сей день, но то, что рассказывал о жизни, мало для меня значит», – утверждала его дочь, с детства старавшаяся освободиться от влияния отцовской мудрости. Вот и Герман имел право считать, что только сила, трудолюбие и расторопность могут принести плоды в виде галантерейного магазина во дворце Кинских и звания присяжного судебного эксперта. Не следует ли Францу пойти на шаг дальше и стать уже не экспертом, а судьей на службе империи? Тем более что он вырос очень высоким и, если бы не недостающие пятьдесят килограммов (ровно столько его дед без труда поднимал зубами), его телосложение можно было бы назвать могучим. Надо только заниматься шведской гимнастикой и подолгу стоять на балконе – и мальчик уподобится античному герою. Вероятность того, что такой человек, каким был Герман, согласился бы увидеть сына другим, равнялась нулю. Вероятно, даже на смертном одре ему вряд ли пришло бы в голову, что он был отцом принца на горошине – и вовсе не потому, что в детстве он не читал Андерсена.

Но почему же гениальный сын не мог понять отца? Почему так любил хвастаться предками по линии Леви и жаждал признания со стороны тех, кто по самым простым причинам был на это не способен? Этот послушный, умный, несамостоятельный сын впоследствии пером отомстил не умеющему его понять отцу – заклеймил родителя, как и пристало гению, навечно, то есть пока людям не перестанет быть внятным писаное слово. Можно лишь надеяться, что, если когда-нибудь на каком-нибудь суде они встретятся, Бог позволит им понять друг друга.

Вот что я писал 6 сентября – и это имело прямое отношение к реальности, в которую я сейчас по уши погрузился. Появление на страницах моего дневника Германа Кафки предвещало встречу с его детьми, да и слово «суд» не было случайным. Быть может, описывая семью Кафки, я предчувствовал, что у меня поедет крыша. Не рехнувшись нельзя было принять толпящихся в мрачном коридоре людей за актеров или ученых, вселившихся в образы личностей, о которых написаны целые тома. Эти люди в таком случае должны были бы – все как один – быть потомками величайших еврейских трагиков или, по меньшей мере, Иды Каминской[22]. В свою защиту скажу, что я не очень уж сильно испугался – возможно, потому, что ум за разум у меня зашел не впервые в жизни. Недаром в моем дневнике полно довольно странных и совершенно излишних подробностей – взять хотя бы Павла Леви с его кухонной мебелью или красотку киоскершу на вокзале. Сейчас, разобравшись наконец, что со мной происходит, я испытал некоторое облегчение, но тут же почувствовал угрызения совести: где-то там хлебороб пашет, каменщик строит, а я увлекся какими-то вымыслами. Исключительно неприятная ситуация.

Хотя… кое-что приятное в ней, к счастью, было. С какого-то момента я не мог оторвать глаз от девушки, которая недавно мне улыбнулась. Она уже не сидела, а стояла, по-прежнему рядом с пожилой дамой, судя по сходству, ее матерью. На черно-сером фоне, в наряде, скромнее которого не придумать, девушка выглядела так, будто луч невидимого прожектора вырвал ее из толпы, осветив изумительные рыжие волосы и благородного рисунка лицо; о ее обаянии я уж не говорю. А если озабоченные своими проблемами людишки, сгрудившиеся у двери, ее не замечают, это наилучшее доказательство того, что я спятил. И то, что я наконец осмелился к ней подойти, лишнее тому подтверждение. О чудо: она словно этого ждала. Минуту спустя мы уже болтали с ней, как старые знакомые. Ее зовут Дора. В лодзинское гетто они с матерью попали прямо из Праги. Мать, погруженная в свои мысли, молчит, а когда открывает рот, уста ее источают мед:

– Погуляйте, дети. А вы, пожалуйста, за ней присматривайте. Она такая ранимая. Когда нас вызовут, я вам крикну.

И вот мы прогуливаемся, изредка обмениваясь парой слов, пока я не указываю взглядом на засохшую многоножку на подоконнике над батареей.

– А может, махнем в парк?

Она улыбнулась так чудесно, что я порадовался своему недугу.

– Что ж, дождя, похоже, не будет.

На полпути нас догнал Юрек.

– Я познакомился с сестрами Франца Кафки! Вон они, в конце коридора. А лысоватый господин – муж старшей…

Если бы человечество решило всем скопом сойти с ума, Юрек присоединился бы к безумцам последним, и это означало, что сдвинулся он не по своей воле. Но сейчас, неизвестно, по чьей воле, мой друг попал в точку. Когда-то я невесть сколько времени потратил, чтобы узнать, почему Габриэлу Германнову и Валерию Поллякову с мужем Йозефом привезли именно в Лодзь, а Оттлу Давидову позже отправили в более «легкий» Терезин?[23] А сколько раз я пытался представить себе, чту они увидели, когда зимой вышли из поезда на станции Радегаст в чистом поле и охранники погнали их в толпе других несчастных по дороге среди жалких земельных участков и покосившихся домишек? Почуяли ли они запах нечистот в сточных канавах, испугались ли столь непохожего на привычный мира? Тысячи людей проделали этот путь, но меня что-то связывало только с этими женщинами.

Быть может, они заменяли мне Франца, который, если бы не спасительная чахотка, тоже мог попасть в Лодзь? Я заходил в дома, где они жили, чтобы увидеть то же самое, что видели они, поднимаясь по лестнице. На грязные дворы этих домов мог смотреть их брат. Куда бы его загнали: в переполненную комнату на Гнезненской или, с Валерией и ее мужем, на Францисканскую? А Румковский? Вероятно, он бы даже не знал, кто у него в гетто – это ведь был не его товар, как сказал бы Нахман Зонабенд,[24] с которым мы много часов проговорили – и не только о литературе. Был ли бы Франц отправлен вместе с сестрами 10 сентября 1942 года первым эшелоном в Хелмно?[25] И его там, как всех, тоже бы встретил любезный эсэсовец: «Насколько я знаю, в Лодзи не было подходящих условий для поддержания чистоты. Эти грузовики отвезут вас туда, где можно будет заняться гигиеной…» В грузовике он мучился бы, как все, потому что от выхлопных газов умирают дольше, чем от циклона Б, который впоследствии стали применять в Аушвице. Строить домыслы о том, какие картины проносились перед его мысленным взором, предоставим тем, кто находится в здравом уме. Стоит только упомянуть, что у многих из отравленных выхлопными газами мозг мог оставаться живым еще тогда, когда с их недвижных тел снимали одежду, а то и дольше.

Можно ли удивляться, что я уставился на указанных Юреком женщин, стараясь отыскать в их лицах знакомые всем черты? Первое, что бросилось мне в глаза: достоинство, с которым они держались, и, о чудо! – гордо поднятые седые головы. Йозеф Полляк, который был старше Валерии на восемь лет, а Франца – на год, показался мне глубоким стариком, а ведь ему еще не было шестидесяти. Возможно, из-за лысины, а может, из-за явно терзавшего его ощущения беспомощности, наверняка тягостной для человека, сражавшегося в Первой мировой. Стыдно: передо мной такие люди, а мне хотелось бы видеть на их месте Оттлу! Это от нее у Кафки не было секретов, это у нее он время от времени жил в последние свои годы. Решительным характером она походила на отца, которому одна из всех детей смела противиться. Даже отважилась выйти замуж по своему выбору, притом за чешского католика, с которым ради его блага разведется, когда начнутся преследования евреев. В Терезин Оттла отправится добровольно, сопровождая тысячу с лишним детей, и на семь часов сорок пять минут приедет с ними в Польшу. Столько времени понадобилось, чтобы пропустить весь тот эшелон через газовые камеры в Аушвице. Но мне грех было жаловаться. Коли уж нету Оттлы, надо радоваться, что есть Габриэла и Валерия, тем более что Оттла, по слухам, ровным счетом ничего не понимала в литературе. Вероятно, унаследовала это от отца.

– Ćteš Kafku v nĕmčinĕ? Ještĕ prĕd válkou jsem uprosila mámu, abych si mohla koupit jeho «Gesammelte Schriften». Mám všech šest svazků. – Дора говорит по-чешски, но я каким-то чудом понимаю каждое слово, даже šest svazků, что уж никак не похоже на польские «шесть томов». Юрек, вижу, сильно взволнован – еще одно подтверждение, что он заболел независимо от меня. Неужели эпидемия? Не исключено. Мне захотелось сказать ему и Доре что-нибудь умное, я даже открыл было рот, но тут кто-то положил руку мне на плечо. Невысокий жилистый мужчина, во рту не хватает доброй половины зубов. Смахивает на сторожа одной из школ, в которых мне довелось искать счастья. «Милости просим в класс». Тон вроде бы шутливый, но ослушаться, похоже, нельзя. Юрек следует за мной, однако одного жеста служителя достаточно, чтобы он на полушаге остановился. Я еще успеваю улыбнуться Доре, и вот уже меня втолкнули в зал, куда мечтают попасть толпящиеся в коридоре люди. Что ж, надо радоваться – ведь я тоже человек из коридора.

Зал как зал, главное, я быстро разобрался, что в нем происходит. Мне, конечно, и раньше подобное приходило в голову, но дожить до такого, пусть и в помраченном сознании… нет, вообразить это было невозможно. Я не грохнулся в обморок только потому, что ухватился за чей-то стул. Кто-то, кому я что-то заслонял, шикнул и даже ткнул меня кулаком в спину, кто-то другой подтолкнул к свободному месту, которое оказалось кухонной табуреткой. Сидя ниже всех, я почти ничего не видел, но все равно был счастлив, как ребенок, которому представилась возможность дотянуться до горячей конфорки. Со страху или – хочется думать – из чувства такта я не стал задерживать взгляд на судье и попытался отыскать глазами хотя бы макушку человека, о котором столько спорили, про которого написаны тома… И вот я вижу его знаменитую седину. Над ней склоняется худосочный человек с выражением лица Савонаролы; должно быть, минуту назад он сказал что-то забавное, так как в зале засмеялись.

Болезнь, однако, подчиняется своим законам, и логики от нее ждать трудно: внезапно меня перестает интересовать Румковский, и я переключаю внимание на хорошо знакомую мне по фотографиям прическу. Ошибки быть не может: это тетя моего друга Павла Вайнбергера. Сам он знал ее только по рассказам отца, но мы с ним частенько говорили об этой красавице, которая решилась стать женой правителя гетто, который нам тогда представлялся древним стариком. Как утверждал Павел, Регина хотела таким способом спасти больных родителей и брата-поэта, от которого в гетто не было никакой пользы. Я в ней видел личность властную, демоническую; лучше всего об образе мыслей шестнадцатилетнего пацана свидетельствует название моего, оставшегося незаконченным, рассказа об этой женщине – «Саломея». Понятно, как мне хотелось с ней познакомиться; впрочем, не знаю, выбрал ли бы я, если б это от меня зависело, столь малоприятный для нее момент. Брат-поэт выжил, поскольку не поверил сестре, что под крылышком председателя им ничто не угрожает, и во время ликвидации гетто спрятался и избежал депортации. Павел, однако, утверждал, что, если бы не Регина, его отец никогда не скопил бы столько продуктов, чтобы не умереть с голоду в укрытии.

Павла уже нет в живых: где-то в Денвере он отказался добровольно отдать бумажник трем здоровенным парням; отца его, вероятно, тоже нет на свете, а я смотрю на красиво вылепленный затылок Регины. Незаслуженное чудо придало мне духу, и я стал глядеть по сторонам. И в очередной раз порадовался, что спятил, хотя не так уж много увидел: вдобавок к тому, что сидел низко, еще и какой-то верзила передо мной постоянно вертелся на стуле.

– Господин защитник сейчас расскажет нам кое-что о двух мирах, между которыми якобы не было ничего общего. Мне, правда, известен только один мир, но, возможно, он лучше осведомлен… – Едва судья произнес эти слова, я понял, почему меня именно сейчас позвали в зал.

– Как мы помним, в перенаселенное и без того гетто немцы загоняют еще двадцать с лишним тысяч евреев из Германии, Праги, Вены, даже из Люксембурга. И как же поступает господин председатель? Не всякий отец решился бы произнести такую приветственную речь… – Защитник, добродушного вида толстяк, достал из кармана листок, показал его Румковскому, который согласно кивнул, и начал читать, но очень скоро, все больше воодушевляясь, почти перестал заглядывать в бумажку. – «Братья и сестры! Первым делом я хочу познакомить вас с историей нашего гетто. Организация столь образцового хозяйства была делом нелегким. Ни в каких университетах такому не учат. Когда меня назначили главой еврейских старейшин, я почувствовал себя свежеиспеченным медиком, только начинающим врачебную практику. Но, хоть и со слезами на глазах, взялся за эту задачу, веря, что провидение мне поможет. Тогда в гетто не было более-менее приличных фабрик – была только нищета. Начал я с очень маленьким капиталом – деньги мне доверили самые близкие друзья. С первых шагов своего правления, одновременно с решением финансовых проблем, я вынужден был вести беспощадную борьбу с преступным миром, неустанно стремившимся к всеобщей дезорганизации. Нужно было также положить конец сущей оргии контрабанды. У подпольного мира силы были немалые, и мне пришлось организовать полицию…»

Не переставая говорить, толстяк прохаживался между рядами, сверля глазами сидящих. До меня ему было далеко, и мы не могли встретиться взглядом. Теперь я уже знал, откуда взялась моя болезнь. Еще подростком я требовал, чтобы мне рассказывали, как люди из большого мира приехали в мой город и что с ними потом сталось. Они приезжали в пульмановских вагонах и высаживались на станции посреди чистого поля. И что же им предстояло увидеть? Утопающий в грязи город и нищих истощенных людей. Ко всему прочему – чудовищные гигиенические условия. Короче, ужасную карикатуру Востока. Местные, уже овладевшие искусством выживания, быстро смекнули, что вновь прибывшие охотно меняют кашемировые свитера и золотые часы на брюкву и репчатый лук, и считали это компенсацией за свою унизительную участь. Приезжие еще не до конца осознали масштаб постигшей их катастрофы, местные не желали понять, что судьба у всех у них общая. Долго они вместе не прожили. В первую очередь на смерть отправили тех, кто был не способен к физическому труду. Не важно, где именно они умирали: в душегубках от выхлопных газов или в газовых камерах Хелмно либо Аушвица – для оставшихся в Вене или Берлине друзей местом, откуда те получили от них последнюю весточку, была Лодзь. Меня это всегда обижало. Не знаю, что ощущает житель Освенцима, но и он вправе считать несправедливым то, что его родному городку и окрестностям историей до скончания века уготована такая прискорбная роль.

Между тем защитник продолжал читать, и чем дальше читал, тем усиливалось впечатление, что это он сам выступает с речью на Стражацкой площади. Мне та речь была хорошо известна, поэтому, если б мое состояние ума позволило, я бы охотно вздремнул, чтобы дать возможность голове отдохнуть.

Регина с интересом слушала читающего по бумажке Борнштайна. Этой речи Хаима она не знала, а ведь в ней было все, что нужно, дабы убедить любого сомневающегося.

– «Перед тем как шестого апреля тысяча девятьсот сорокового года перебраться в гетто, я доложил президенту города, что отправляюсь на золотой прииск. В ответ на недоуменный вопрос я сказал коротко: «В гетто сорок тысяч рабочих рук – это и есть золотой прииск». По мере того как я налаживал тут работу, немецкие власти начали прислушиваться к моим словам и постепенно стали со мной считаться. За недолгий срок, ценой величайших усилий, были созданы фабрики; за кредиты я добросовестно расплатился и теперь в случае необходимости легко получу новые. Сегодня наше гетто – город, где, во-первых, у людей есть работа, а во-вторых, производится продукция. Я горд, что добился от работодателей полной, стопроцентной зарплаты для всех работников. В других гетто евреи получают только пятьдесят процентов причитающегося за их труд вознаграждения. До сих пор мой трехмиллионный месячный бюджет удовлетворял потребности населения гетто; для его обеспечения есть два источника: работа и… реквизиции. Скажу честно: меня не заботит судьба паразитов, которые попрятали свои сбережения, в то время как массы оказались перед лицом голодной смерти. На личное достояние внутри гетто право собственности не распространяется; кроме того, дозволено изымать и передавать мне имущество, укрытое за его пределами. Созданная мною специальная команда превосходно справляется с поиском этих сокровищ, не щадя ни стен, ни полов, ни потолков для обнаружения эгоистически спрятанного имущества, из которого по кирпичикам складывается мой бюджет. – Борнштайн прервал чтение и передал какие-то фотографии возившемуся с эпидиаскопом старичку, который только того и ждал. – Мы можем похвастаться немалыми достижениями. Если вначале у нас было всего двести двадцать больничных коек, то сейчас их уже тысяча шестьсот и в ближайшее время прибавится еще двести. А семь больниц, семь аптек, четыре амбулатории, несколько профилакториев? – полагаю, это достаточно внушительные цифры для бедного гетто… А образцовые дома престарелых, детские дома, сиротские приюты? Следует также подчеркнуть, что четырнадцать тысяч детей посещали школы разного рода. В этих школах их не только обучали по стандартным программам, но и подкармливали. А дети в возрасте от двух до семи лет получают дополнительное питание. Забота о судьбе ребенка наиболее близка моему сердцу…»

Старичок наконец запустил свой аппарат, и на простыне, накинутой поверх доски, появились врачи в белых халатах, чистые больничные палаты и дети, играющие в какие-то игры. К Регининому удивлению, Хаим внезапно встал, повернулся лицом к залу и поклонился. Несколько человек зааплодировали.

– Кто дал обвиняемому право устраивать тут демонстрацию?! – с раздражением выкрикнул Вильский.

– Какая же это демонстрация? Всего лишь подтверждение фактов. – Борнштайну произведенный эффект явно пришелся по душе. – А теперь попрошу особого внимания. Вот слова, с которыми господин председатель обратился к навязанным ему гостям из других стран, предварительно объяснив им, какова его роль в гетто: «Братья и сестры, а теперь выслушайте горькую правду. Признаюсь: когда мне сообщили, что вас сюда переводят, я противился, как только мог. Нас с вами всегда многое разделяло. Сейчас для меня это не имеет значения. Все мы – братья, объединенные общей бедой. Несмотря на то что для меня нет ничего выше блага детей и молодежи, я без колебаний, хотя с тяжелым сердцем, решил закрыть школы, отняв у детей возможность учиться, чтобы выделить вам подходящие помещения. Мы приняли вас со всей душой, уступили собственные убежища. Вы получаете столько же хлеба, сколько все остальные, лишь благодаря тому, что каждый отдает ежедневно по пятьдесят граммов из своего скудного рациона. О том, как я к вам отношусь, наилучшим образом свидетельствует лозунг: что нам, то и вам. Мне не было бы прощения, если бы я не следовал этому принципу. Разумеется, не надо обольщаться: должности, соответствующие вашему опыту, вас тут не ждут. Тем, кто будет регулярно получать денежные переводы – пенсии или пособия, – пока придется отказаться от права на работу, чтобы не ущемлять тех, кто больше нуждается. Я убежден, что вы сумеете приспособиться к здешним тяжелым условиям. Обещаю: я дам вам все, что только смогу. Однако не требуйте того, чего у меня нет. По сути, я – не ваш начальник, а добросовестный страж, который глаз не смыкает, чтобы все могли спать спокойно…» – Защитник закончил и огляделся в ожидании одобрения. Но в зале было тихо, и он еще добавил, глядя в листок: – Речь господина председателя несколько раз прерывалась бурными аплодисментами…

Кто-то робко захлопал.

Вильский встал и предъявил залу белый носовой платок, который тут же спрятал в карман.

– Слушая речь председателя, я готов был расчувствоваться и утереть слезу, но слишком уж фальшиво эти слова звучат. Вновь прибывшие наверняка сразу поняли, чту их ждет. Ладно, назовем это приязненным жестом. Однако не проходит и двух недель, как господин председатель открывает свое истинное лицо. – Вильский вручил старичку, обслуживающему эпидиаскоп, фотографии, а потом, достав листок, начал читать: «Братья и сестры… – прошу обратить внимание, как охотно глава гетто употребляет это выражение, – …сегодня речь пойдет о грустном. Прошу новых обитателей гетто правильно меня понять. Если они не сумеют или не захотят приспособиться к здешним условиям жизни, я буду вынужден заставить их это сделать. Я не допущу, чтобы пошли насмарку плоды тяжкого труда на протяжении полутора лет автономного существования гетто. Я хочу, чтобы вы хорошо запомнили: я сделал все, чтобы избежать кровопролития. Тем не менее многие из вас ведут со мной бессмысленную борьбу, не упускают случая меня оскорбить – хотя бы намеком, хотя бы вполголоса. Никогда б не подумал, что прибывшие к нам изгнанники, заставшие нас в тяжелейшем положении, проявят такое чудовищное высокомерие и наглость…»

Регина увидела на экране Хаима, произносящего речь. Она тогда была рядом и помнила, что он не выглядел так ужасно, как на этих фотографиях.

– «Возможно, им хотелось превратить нас в своих невольников, но нам хватает собственных довоенных интеллигентов. – Вильский почти кричал. – Эта «категория» в гетто не пользуется никакими привилегиями. Тут надо делать то, что необходимо всему сообществу, заниматься ремеслами, не чураться простого физического труда. Я прекрасно понимаю, что вы бы предпочли безмятежные послеобеденные прогулки в коляске. Запомните: ничего подобного я не допущу!»

Регина нехотя вынуждена была признать, что Вильский неплохой актер: он говорил так убедительно, что несколько человек спрятались за спины соседей.

Борнштайн приподнялся на стуле:

– Ваша честь, защитите публику. Обвинитель пугает людей, которые уже вдоволь натерпелись страха.

– Обвинитель только цитирует вашего клиента. Продолжайте…

– Спасибо, ваша честь. – Вильский продолжил еще более грозным тоном: – «Здесь, в гетто, надо раз и навсегда расстаться с барскими фанабериями… Выбейте это у себя из головы! Сестры и братья, я виноват перед вами, признаюсь. Как оказалось, я был неисправимым мечтателем. Не от цыган мне следовало отбиваться, уж лучше было бы принять в гетто хоть двадцать тысяч цыган вместо евреев из других стран. Опомнитесь! От беды не спасет даже чин тайного советника. Времена такие, что чины и звания не играют никакой роли. Многие из вас категорически отказываются работать. Вы говорите себе: зачем трудиться, когда можно жить за счет продажи вещей или на привезенные с собой деньги. Но я научу вас работать и пристойно себя вести, а прежде всего искореню вашу наглость!»

В зале стало тихо, но ненадолго, потому что защитник, вскочив, крикнул:

– Господин обвинитель – превосходный актер, но чего он добился? Не думаю, что присяжные, выслушав отеческие предостережения председателя, поверят в его дурные намерения. Да, тут видны некие комплексы и даже ощутимо желание отыграться на пришельцах. Но разве не прав был господин председатель, опасаясь, что вселение евреев из Европы помешает его планам, дающим надежду на выживание?

– Когда спустя несколько месяцев, в начале сорок второго года, – не замедлил ответить обвинитель, – немцы начали отправлять евреев в газовые камеры, Румковский первым делом послал на смерть преступные элементы и тех, кто жил на пособие, а затем около десяти тысяч вновь прибывших, среди которых были профессора, светила мировой науки, их жены и дети, то есть люди, которые не умели тачать сапоги или шить шапки, но могли бы стать образцом для своих лодзинских собратьев.

– До этого мы еще дойдем, – перебил его судья.

– Простите, ваша честь, но я отвечу не откладывая, – вмешался защитник. – Господин прокурор позволил себе пошутить. Он бы предпочел, чтобы первым делом из Лодзи были высланы те, кто занимался тяжелым физическим трудом, люди, благодаря которым только и существовало гетто, а высокообразованные европейцы этой участи избежали. А сейчас я спрошу тех из вас, кому судьба не дала возможности получить образование: кого, по-вашему, следовало отправить в газовые камеры в первую очередь?

– Хватит. Не устраивайте мне тут голосование, – решительно остановил его судья. – Попрошу сюда свидетеля доктора Ульриха Шульца из Праги.

К пюпитру протиснулся элегантный пожилой мужчина в пенсне, сидевший тремя рядами дальше Регины. Она никогда о нем не слышала; судья, очевидно, тоже, потому что, прежде чем задать вопрос, изучил появившийся на экране плакат, где по-немецки и на иврите сообщалось, что доктор Ульрих Шульц из Праги был застрелен за сопротивление полиции.

– Это о вас идет речь?

– Сомневаюсь, чтобы в гетто был еще один Ульрих Шульц из Праги.

– Расскажите, как это случилось.

– Все очень просто: я не хотел, чтобы меня увезли из гетто.

– Почему? Ведь людям не говорили, что их отправляют на смерть.

– Я рассуждал логично. Раз уж нас, то есть тех, кто считается непродуктивным, депортируют вместе с преступниками, значит, наше положение ухудшится. А хуже, по-моему, могла быть только смерть. Поэтому я не явился на сборный пункт. Немецкие полицейские меня нашли и куда-то потащили. Чтобы это поскорее закончилось, я дал пощечину старшему из них. Тогда он выстрелил…

– Если не ошибаюсь, тут стоит подпись председателя Румковского. – Защитник встал и сделал вид, что разглядывает подпись на плакате. – Означает ли это, что он лично присутствовал при случившемся?

– Ну что вы, просто он подписывал любые немецкие распоряжения – это входило в его обязанности.

– Стало быть, вы не вините его в своей смерти?

– Ни в малейшей степени.

– У меня больше нет вопросов.

– Благодарю вас и прошу простить, что побеспокоили, – извинился защитник неизвестно от чьего имени.

– Готов явиться по первому требованию. – Шульц поклонился и направился к выходу.

Вильский, будто внезапно что-то припомнив, ударил себя по лбу и крикнул ему вдогонку:

– Еще только один вопрос! Вы пробыли в гетто неполных три месяца. Я понимаю, этого мало, чтобы составить о господине председателе исчерпывающее мнение, но и ситуация была особая. Как бы вы тем не менее его охарактеризовали?

Шульц довольно долго раздумывал над ответом, но в конце концов ограничился одним только словом, после чего, еще раз поклонившись, вышел из зала.

Я почувствовал, как все вздрогнули – я и сам вздрогнул, хотя прозвучавший из уст Шульца эпитет не принадлежал к разряду очень уж страшных. Прокурор послал защитнику лучезарную улыбку, а я сосредоточил внимание на краснеющем ухе Регины Вайнбергер и ее руке, обнявшей сидящего рядом мальчика. Заодно я отметил, что держится она по-королевски гордо, и, если бы не краска, заливающая теперь и щеку, можно было предположить, что эта женщина – да позволено мне будет так сказать – и на эшафоте не потеряла бы головы.

Когда я оторвал от нее взгляд, на свидетельском месте уже стоял красивый мужчина в латаном-перелатаном, но чистом пиджаке. Фамилия его была Краузе, до войны он был советником в Берлине. Ему, видимо, частенько приходилось выступать – говорил он гладко и явно рисуясь.

– Мне больно в этом признаваться, но нам, немецким евреям, стыдно было за своих восточных братьев, а их хасидский мистицизм мы считали признаком отсталости и невежества. Пожалуй, даже думали, что отчасти они сами виноваты в том, что прозябают в грязных местечках, что становятся жертвами погромов и мирятся с существованием «скамеечного гетто»[26]. И кололи им глаза нашими эйнштейнами, нашей культурой и веротерпимостью. Так за что, скажите, им было нас любить? Неудивительно, что, когда подвернулась возможность выставить нас из гетто, они без колебаний это сделали.

Защитник потер руки и любезно попросил Краузе чисто гипотетически предположить, как бы тот себя повел, если б гетто находилось в Берлине, а единственным шансом выжить была бы высылка пришельцев с Востока.

– Отвечу без обиняков. Я поступил бы точно так же. Разве что предпочел бы выслать своего неотесанного соплеменника, не знающего ни языков, ни литературы, – к примеру, такого, как Румковский, – нежели более близкого мне по духу мыслящего собрата. К счастью, Господь уберег меня от подобного испытания.

Защитник нервно потер руки.

– Господин председатель, я понимаю, какие чувства вы сейчас испытываете. Вас посмели назвать – не побоимся этого слова – неучем, но, поверьте, господин Краузе оказал вам большую услугу. Не сомневаюсь, что присяжные правильно оценят всю сложность ситуации, когда вам пришлось выбирать между своими и, в некотором смысле, чужими.

– Это мы еще посмотрим, – сказал обвинитель. – Депортация и отправка на верную смерть – не одно и то же. Господин Краузе, вы уверены, что в гетто никто не знал, куда на самом деле вас отправляют?

– Про всех не скажу, но знаю, что это держалось в строгом секрете. В Хелмно – я только сегодня услышал это название – нас высадили из поезда и куда-то повели. Ровные дорожки, много зелени, очень чисто… На одном из бараков развевался флаг Красного Креста. Нас встретил немецкий офицер, извинился за неудобства в пути, был вежлив, даже шутил. Когда, еще в Берлине, я предъявил свои документы и Железный крест, меня больно ударили, этот же офицер заверил, что ознакомится с документами позже. Не стану скрывать – я вздохнул с облегчением. Потом офицер сказал, что, вероятно, в Лодзи гигиенические условия были не на высоте, и мы могли привезти на себе микробы. Поэтому он просит начать свое пребывание здесь с мытья; нас на машинах отвезут в баню. Мы ужасно устали, всем хотелось как можно быстрее лечь. Я отнюдь не считаю себя глупцом, однако первым залез в закрытый грузовик. Мотор заработал, но машина не сдвинулась с места, а мы почувствовали запах выхлопных газов…

– Именно так и было! – воскликнул защитник. – А в доказательство того, что в гетто никто не знал, какая участь ждет увозимых людей, я с разрешения вашей чести зачитаю отрывки из дневника присутствующего в зале Якуба Познанского. Его слова подтвердят, что и председатель Румковский вполне мог ничего не знать.

Судья кивнул и поблагодарил Краузе за чистосердечие и четкость изложения. Тот, похоже, был разочарован, что нужда в нем так быстро отпала, но вежливо поклонился. Из зала, впрочем, не ушел и сел невдалеке от меня. Румковский проводил его взглядом. Только сейчас я смог как следует рассмотреть председателя. Он выглядел старше, чем на известных мне снимках, но ничуть не менее уверенным в себе.

– Запись от четвертого апреля тысяча девятьсот сорок третьего года. Напоминаю, что варшавское гетто вот-вот перестанет существовать, а из лодзинского отправлены на смерть около ста тысяч человек, – добавил от себя защитник и начал читать: – «В понедельник из гетто вышла партия в тысячу человек – частично на работы, частично на депортацию. Неужели правда, что те, кого увозят, будут уничтожены, что их отравят газом? Не хочу верить и не верю в зверское массовое убийство невинных людей, пусть и евреев, которых национал-социалистическая партия считает своими злейшими врагами. Выходя из гетто, они громко молились (доказательство их настроения). Говорят, окружающие плакали, а полицейские ухитрились спасти двоих или троих, оттащив их от ворот». – Защитник оторвал взгляд от листочка. – Такова правда о полиции господина председателя. Но давайте сосредоточимся на словах, которые мы услышали. Они принадлежат образованному человеку, понимающему, чту происходит на свете, чему есть немало доказательств в его дневнике. Как, по-вашему, пан Якуб, другие тоже в это не верили?

Пожилой человек с маленькими усиками встал, но ответил, не покидая своего места:

– Нежелание верить в то, что за стенами гетто совершается такое страшное преступление, давало нам силы жить.

– Тот факт, что остающиеся в гетто плакали, я интерпретирую – прошу присяжных обратить на это внимание – следующим образом: они догадывались, куда увозят людей, а раз догадывался народ, не могли не знать местные власти, – сказал прокурор. – А теперь, воспользовавшись случаем, позволю себе задать личный вопрос автору дневника. Фамилия Познанский очень известна в Лодзи – она принадлежит знаменитой лодзинской семье фабрикантов. Так почему же…

– Не трудитесь продолжать, это чистое совпадение. Я скромный инженер, и с фабриками меня связывает лишь то, что я тяжело там работал.

На пороге зала появился уже известный мне служитель; мелкими шажками подбежав к судье, он что-то шепнул ему на ухо. Я на всякий случай съежился, но судья обвел взглядом зал, явно ища кого-то другого.

– Мы хотели сейчас задать несколько вопросов господину Варшавскому. Однако я попрошу его набраться терпения: к нам прибыл свидетель из Америки, а они, сами знаете, какие – у них нет времени ждать. Нам же важно узнать, как оценивают деятельность юденратов, исполнявших приказания немцев, те, что смотрят издалека и свысока. Итак, послушаем, что нам скажет госпожа Ханна Арендт[27].

Это было уже чересчур – даже если я окончательно спятил. Первой моей мыслью было: понимает ли оставшийся в коридоре Юрек, кто входит в зал суда. Мой друг говорил, что с ранних лет мечтал с ней познакомиться. Его всегда привлекали женщины, сильные в любых отношениях, в том числе сильные духом. В зале не заметно было оживления, что и неудивительно, я же, оскорбленный наглостью своей болезни, вышел из зала, дабы доказать себе, что волен в своих поступках.

Регина недоумевала, зачем в суд вызвали женщину, не имеющую отношения к лодзинскому гетто. Подобные сомнения высказал и защитник:

– Прошу прощения, но я не совсем понимаю, как суждения человека со стороны могут повлиять на судьбу моего клиента.

– Это нам и интересно узнать, – ответил ему судья. – Введите свидетеля.

В зал вошла женщина – немолодая, скромно одетая, но (Регина сразу это отметила) с прямым и на редкость смелым взглядом. Запах ее духов не вызвал у Регины никаких ассоциаций.

– Рады вас приветствовать, – на удивление громко и отчетливо произнес судья. – Вы приоткрываете дверь в большой мир, и оттуда в нашу затхловатую атмосферу просачивается свежий воздух. Не скрою, мне давно хотелось с вами познакомиться. Вам ведь близок Иммануил Кант?

– Хайдеггер. А кстати, что вы понимаете под словом «близок»?

– Только духовную близость. Хайдеггер, говорите… Что ж, приступим к вопросам. Не сомневаюсь, что мы услышим от свидетеля его правду и только правду. За дело, господа.

– Вы не раз отрицательно отзывались о деятельности юденратов. Ваше мнение не изменилось? – У Вильского было такое выражение лица, будто он немало знает об этой женщине. Интересно откуда? – подумала Регина.

– Да, юденраты сослужили плохую службу. Без них и, в особенности, без их руководителей жертв, вероятно, было бы меньше. Немцам труднее было бы отыскивать прятавшихся евреев. Так, во всяком случае, мне представлялось, и в таком духе я об этом писала.

Хаим нервно почесал в затылке, и Регина поняла, что его изумило не столько это суждение, сколько то, что его высказала женщина, притом очень смело.

– Вам что-нибудь говорит фамилия Румковский?

– Разумеется.

– Что вы о нем думаете?

– Исключительно убогая личность. Эта карета, эти банкноты с его подписью, марки с его изображением… Или альбомы, изготовленные в честь его персоны… он их собирал. Вести себя подобным образом в тех условиях – больше, чем ошибка, это преступление.

– Признаться, я как обвинитель с глубочайшим удовлетворением услышал, что ученый такого масштаба подтверждает мнение о преступной деятельности обвиняемого. Благодарю вас – только это я и могу сказать. У меня больше нет вопросов.

Защитник все время что-то шептал Хаиму на ухо. Наконец он выпрямился и сказал:

– И я от всей души приветствую знаменитого ученого. Насколько мне известно, вы ведь открыли радий?

– Не знаю, откуда вам это известно, но, полагаю, следует признать вашу правоту. – Женщина с непроницаемым выражением лица смотрела в какую-то точку над головой Борнштайна. – Добавлю еще, что я также внесла свой вклад в теорию относительности.

– Браво! Гораздо легче верить человеку, которым восхищаешься. Вы сказали, что, если б не юденраты, немцам было бы труднее отыскивать евреев. Будьте любезны, подскажите, где евреи могли спрятаться, раз немцы приказали им выметаться из своих квартир и вселяли туда местных жителей?

– Кто-нибудь бы их спрятал.

Регина присмотрелась внимательнее, не шутит ли она – но нет, ее лицо оставалось серьезным.

– Как вы, безусловно, знаете, – Борнштайн говорил все почтительнее, – во всех захваченных странах немцы создавали органы управления, опираясь на местное население. Президентом Варшавы был поляк, Юлиан Кульский, человек в высшей степени порядочный, хорошо относившийся к Адаму Чернякову и с ним сотрудничавший. Во Франции мэрами оставались французы. Вся промышленность оккупированных стран работала на немецкую военную машину. Взять хотя бы тракторный завод «Урсус» в Польше. И как же в сложившейся ситуации должны были себя вести евреи? Прятаться в лесах, да? Вы бывали зимой в лесу? – Он не стал дожидаться ответа. – Так, может быть, все же стоило пытаться сохранить школы, сиротские приюты, общественные кухни? Никто ведь не предвидел, что евреев все равно ничто не спасет. Что бы вы посоветовали еврейским старейшинам, если бы у вас тогда спросили совета?

– Я не была среди них и не переживала того, что переживали они, поэтому и посоветовать бы ничего не смогла.

– Понятное дело, лауреат Нобелевской премии. – Защитник благоговейно возвел глаза к небу. – Мудрые слова! Хотя, с другой стороны, ни дня среди них не прожив, вы беретесь оценивать их поведение.

– Так же, как многие другие. Все мы еще долго будем об этом размышлять. Как известно, изуверский план гитлеровцев увенчался успехом. Вы наверняка знаете, чту сказал в конце сорок первого года комиссар варшавского гетто Ауэрсвальд: «Юденрат выполнил свою задачу. Ненависть еврейского населения направлена не на нас, а на него».

– Так почему же вы, зная, что наша ненависть к юденратам была запланирована гитлеровцами, позволяете себе их ненавидеть?

– Я не говорила, что ненавижу. Я скорблю. Но вернемся к вашему подзащитному. В жизни важно, как человек страдает и радуется, живет и умирает. В каком – назовем это так – стиле. Могу только сказать, что, даже если господин Румковский страдал от того, что ему пришлось сделать, стиль его был просто непристойным.

Регина в очередной раз подумала, найдется ли в зале врач. Поискала взглядом и с облечением увидела доктора Захарию. На шее у него висел стетоскоп. Неудивительно: насколько она помнила, доктора застрелили, когда он осматривал пациента.

– А как, по-вашему, Адам Черняков, покончивший с собой в Варшаве, когда узнал, чту ждет евреев, жил и умер в лучшем стиле?

– Да. Он как будто руководствовался запретом иудаизма: «Умри, но не преступи», – ответила она не раздумывая и, помолчав, добавила: – Во всяком случае, повел себя достойно.

– Но вы ведь знаете, в гетто Чернякова обвиняли, что он благоволит ассимилированным евреям, а его самоубийство сочли проявлением слабости. Я уж не говорю о том, что варшавское гетто перестало существовать в сорок третьем году, а лодзинское было ликвидировано последним в Европе. И прежде всего благодаря человеку, которого вы с такой легкостью клеймите.

– Моя оценка в силу обстоятельств – оценка ex post facto[28], что имеет и свои хорошие, и плохие стороны. Отсутствие личного опыта – это, конечно, плохо, но историческое знание и, прежде всего, дистанция – хорошо. Поэтому, полагаю, нет человека, который бы не склонил голову перед Адамом Черняковым, а вот с вашим клиентом дело обстоит иначе.

– Стало быть, не юденраты сослужили дурную службу, а лишь некоторые из их руководителей?

– Я не одобряю такие административные органы, как юденраты, и предпочла бы, чтобы гетто управляли немцы, и вся ответственность легла на них. Что же касается руководителей – разумеется, нельзя всех сваливать в одну кучу. Среди них были порядочные люди, но нашелся и такой вот Румковский.

– То есть человек, благодаря которому обитатели лодзинского гетто оставались в живых дольше, чем в любом другом.

– Не вижу существенной разницы. К чему им были хедер, еврейский театр и голодные пайки, если их все равно уничтожили, разве что чуть позже.

Хаим резко вскочил. К счастью, Борнштайн успел подбежать к нему и остановить. Регина готова была восхититься этим толстячком: он даже не запыхался, только поправил упавшую на лоб прядку. Все произошло так быстро, что в зале один лишь Марек испуганно вскрикнул.

– Давайте договоримся: никто ничего не видел, а я тут же все забыл, – обратился к залу судья и знаком велел защитнику продолжать. На судью Регина тоже посмотрела с восхищением, хотя и не сомневалась, что он в ее восхищении не нуждается.

– Вы изволили сказать, что они все равно были уничтожены, разве что чуть позже, – начал, удовлетворенно усмехнувшись, Борнштайн, и Регина догадалась, с какой стороны он поведет атаку. – Это ваше «чуть позже» для других – жизнь. В зале среди свидетелей и гостей много врагов господина председателя. Поэтому именно от вас, – защитник повернулся к публике, – я хотел бы услышать, есть ли разница в том, проживет человек чуть меньше или чуть дольше?

Зал отреагировал так, как он ожидал. Поднялся ужасный шум, раздались крики:

– Чушь! Жаль, ее с нами не было!

Судья трижды гневно ударил кулаком по столу.

– Тихо, не то я прикажу очистить зал!

Только сейчас Регина заметила в последнем ряду нескольких типично уличных мальчишек. Один из них встал, свистнул, чтобы привлечь к себе внимание, и громко крикнул:

– А если бы в газовую камеру? С нами за компанию?

Надо признать, ему удалось утихомирить зрителей. Зал постепенно успокоился. Регину поразила смелость, с какой мальчишка бросил вызов столь важной особе. Это производило впечатление.

– Прошу вашу честь и господ присяжных обратить внимание: защита применяет методы, недопустимые в цивилизованном мире. Если так дальше пойдет, господин адвокат и приговор вынесет сам. – Обвинитель тоже встал.

– Я прекрасно все вижу и нахожу это весьма прискорбным, – сказал судья. – Однако каковы обстоятельства, таков и суд. Мы, правда, условились – поскольку обстоятельства нетривиальны – ради общего блага не бояться нестандартных поворотов дела. Такого я, впрочем, не ждал… Попрошу защиту впредь быть сдержаннее.

– Прошу прощения, я с благодарностью учту ваше замечание. – Защитник, похоже, искренне раскаивался. – Не стану опровергать суждение свидетеля, но не могу пройти мимо того, что наука считает самым важным, а именно: фактов. Госпожа Арендт с явным злорадством написала, что председатель разъезжал по гетто в карете. Подобное утверждение на страницах научного труда – сущее оскорбление, ведь даже Гитлера никто не видел разъезжающим в карете. В действительности господин председатель ездил на самых обыкновенных дрожках. В зале присутствует извозчик, который его возил. Уважаемый Абрам, поклонитесь, пожалуйста, даме, прибывшей из далекой Америки…

Регина хорошо знала человека, который сейчас встал и поклонился. Абрам ее недолюбливал, тем не менее, когда они покидали гетто, она попросила мужа взять его с собой, однако Хаим и слышать об этом не захотел.

– Я знаю, жизнь любой незаурядной личности обрастает легендами. И знаю, что журналистам, которые пишут об исторических фактах, случается ошибаться, но не до такой же степени, да еще в научной работе!

Борнштайн слишком рано решил, что съел ее с потрохами, – Арендт только усмехнулась и спокойно ответила:

– Это вы ошибаетесь, придавая такой мелочи столько значения. Просто в источник, которым я пользовалась, при переводе, вероятно, вкралась ошибка. А про человека, склонного цепляться к подобного рода ошибкам – вы уж меня простите, – хочется сказать, что, по молодости лет, ум его еще не созрел. Если угодно, сочтите это комплиментом. Я же в своей работе добралась, как мне кажется, до самой сути, что, полагаю, гораздо важнее. И вам советую побольше думать и поменьше увлекаться собиранием фактов.

– Я почти готов одобрить решение своего подзащитного молчать. – Борнштайн не умел проигрывать. – Боюсь, никакие его слова не смогли бы вас переубедить.

– Знал бы ваш подзащитный, какими словами будет описан в анналах истории, он бы носа не высунул из приюта, где мог царить безнаказанно. А вам рекомендую почаще тренировать мыслительный аппарат. Утром, вечером, когда только выпадет минутка. Способность здраво рассуждать дана не каждому, но упражняться стоит. Спасибо, ваша честь, что обо мне вспомнили. Я, пожалуй, пойду, чтобы не злоупотреблять вашим терпением, да и мне больше нечего сказать.

Регина поймала себя на том, что ей нравится эта маленькая женщина, которая так смело говорит и умеет отстоять свою точку зрения. Когда та выходила, будто нарочно громко стуча каблуками, в зале не было ни одного человека, который не смотрел бы на нее с уважением, а Абрам даже встал и низко поклонился.

У Шолема я нашел историю двух братьев Бернайс (их племянница вышла за Зигмунта Фрейда). Якоб – выдающийся филолог-классик – сохранил чуть ли не невротическую верность строжайшей еврейской ортодоксальности; Михаэль бросил иудаизм и сделал еще более блестящую, чем брат, карьеру германиста и комментатора Гёте. Расставшись, братья никогда в жизни больше слова друг другу не сказали. Решаю отыскать их в Лодзи. Они сидят в коридоре рядом, даже – то ли из-за тесноты, то ли им хочется близости – соприкасаются плечами. Но по-прежнему не разговаривают.

Запись в дневнике от 8 сентября свидетельствует, что в одном – вероятно, левом – полушарии мозга вертелась мысль о «Фабрике мухоловок». Стало быть, мое левое полушарие нормально работает и сохраняет верность писательскому долгу, а беззащитное правое тянет меня в другую сторону, притом успешно: безумие побеждает на всех фронтах, и я слышу свой голос, спрашивающий у Доры, не хочет ли она хоть ненадолго вырваться из затхлого помещения. В ответ на ее грустное: «Выходить запрещено» – говорю: а может, хватит уже, наверно, в жизни она достаточно наслушалась запретов? Дора колеблется: а как же мама? – однако я ее убеждаю, что мама не только согласится, но и будет довольна:

– Ей ведь хочется, чтобы ты хоть что-то увидела, да и мой друг охотно составит ей компанию.

Юрек смотрит на меня так, будто начал выздоравливать.

– Ты хорошо понимаешь, что делаешь?

Рядом вспыхивает ссора. Двое прилично одетых мужчин повышают голос: они говорят так громко, что даже заглушают царящий в коридоре шум. Один, поменьше ростом, совсем раскипятился:

– Если ты так считаешь, то никакой ты не еврей, тем более не венский еврей.

– А кто же я, по-вашему? – Второй говорит спокойно, но я вижу, что его аж трясет.

– Ты – еврейка из Дрогобыча, вдобавок давно уже отцветшая!

Я на всякий случай ретируюсь и оказываюсь рядом с тремя мужчинами и женщиной, которые негромко переговариваются. Мне кажется, что я не раз видел их прогуливающимися по Пётрковской, но это столь же маловероятно, как и то, что они знают меня. К счастью, они даже не заметили, что я подошел.

– Не хочу никого обвинять, но, когда составлялись списки для депортации, все бежали к нему, чтобы защитить своих людей. Тогда он был хороший, да?

– Ясное дело: всех устраивало, что кто-то такой существует.

– Как прикажете вас понимать, господин адвокат?

– Каждый мог себе сказать: это он виноват, это он придумал сравнение с гангреной: мол, чтобы спасти жизнь, нужно отрезать руку или ногу… Кто-то ведь должен был произнести такие слова.

– Я не в состоянии влезть в его шкуру, да и никто бы, наверно, не смог. Что ни говори, а он сохранял гетто еще два года… Моей племяннице, например, удалось спастись, и, надеюсь, она достойно чтит нашу память. А что вы на этот счет думаете, молодой человек?

Я и ухом не повел – вот уж не ждал, что меня могут назвать молодым человеком, – однако все смотрели на меня, а это означало, что болезнь прогрессирует. Оставалось одно: напустив на себя умный вид, надеяться на чудо, – и оно не заставило себя ждать: вернулась Дора.

– Мама еще сама меня уговаривала. Только велела захватить теплую кофту… – Глаза у Доры горят; рехнуться стоило хотя бы ради этих сияющих глаз. Я кланяюсь господам и даме, пожелавшим узнать мое мнение, и мы уходим.

Великодушие Юрека («Я вас провожу, мало ли что…») свидетельствует, что я поспешил счесть его выздоравливающим. Он заметил, что приглянулся дежурящей у выхода великанше, но не уверен, помнит ли она его еще. Однако чего не сделает мощь американской философской мысли, подкрепленная лодзинской находчивостью! Когда мы увидели, как вышедшая из зала Ханна Арендт подписывает у служителя какую-то бумажку, вероятно командировку, то, даже не переглянувшись, смекнули, что надо делать.

– Позвольте поинтересоваться, каковы ваши ближайшие планы? – Юрек изображает из себя журналиста, который неделю проторчал под дверью, чтобы задать умный вопрос. Подействовало: возможно, Ханне Арендт немного обидно, что никто ее не узнал.

– Отдохнуть от этого общества.

– А потом? Вы правда решили написать роман? – Мы следуем за этой потрясающей женщиной по лабиринту коридоров, в котором – надо отдать ей должное – она ориентируется лучше нас.

– Чепуха. Мое дело – думать, а не выдумывать. Да и о чем бы я стала писать?

– О любви. – Неожиданное вмешательство Доры, которой Юрек нахлобучил на голову свою бейсболку, заставляет Ханну Арендт – а значит, и нас – замедлить шаг.

– Разве эта тема еще актуальна?

– Любовь вечна. – В Дорином голосе звучит такая уверенность, что мы все глядим на нее с уважением, а Арендт даже улыбается, что на меня производит большое впечатление.

– Ты права, детка, а уж первая любовь – несомненно. Вы из какой газеты?

– «Пражский Голем», – не задумавшись, отвечаю я.

– Звучит претенциозно. И чем же вы там занимаетесь? Алхимией?

– Но только по вторникам. – Юрек в превосходном настроении, и Арендт удостаивает его внимательным взглядом. Хорошо, что не вздумал отправиться с нами в город – неизвестно, чем бы это могло кончиться.

Еще один поворот, и мы попадаем в бывшую амбулаторию. Через приоткрытую наружную дверь проникает солнечный свет, образуя на полу светлый треугольник. Я уже ощущаю дуновение свежего воздуха, однако великанша в халате на страже не одна. Рядом с ней развалились на стульях трое мужчин в темных костюмах, похожих на Хьюго Уоллеса Уивинга в фильме «Матрица»; они могут быть кем угодно, даже порождением ночного кошмара. Увидев нас, мужчины встали и направились к нам. Не могу не подумать с восхищением о Соединенных Штатах, особенно о Восточном побережье, потому что госпожа Арендт не только их не испугалась – посмотрела на них, как на пустое место. Теперь наша судьба зависела от преградившей нам путь великанши; хотелось надеяться, что под ее халатом бьется великодушное сердце. Она с головы до ног оглядела Дору и сверкнула острым зубом из чистого золота. Но тут вперед выступил Юрек и с многообещающей улыбкой что-то шепнул ей на ухо. Не знаю, что именно, зато собственными глазами увидел, как у этой драконши задрожали колени. Она одной рукой обняла Юрека и набрала воздуха в легкие, а мы с Дорой поспешили выскользнуть за дверь.

Лодзинский воздух прозрачен и свеж как никогда, а развалины вокруг так сверкают в лучах осеннего солнца, что Дора от неожиданности зажмуривается, да и я тоже, хотя не могу сказать про себя, что вышел из могилы. Из стоящего перед входом черного «бьюика» с американским флагом на капоте выскочил шофер и открыл перед госпожой Арендт дверцу. Она вежливо спросила, не подвезти ли нас куда-нибудь, а когда мы, поблагодарив, отказались, на прощанье помахала рукой. Признаться, мне ужасно захотелось прокатиться с ней по городу, но я знал, что если сяду в машину, то от страха мою болезнь как рукой снимет, а подложить Доре такую свинью я не мог. «Бьюик» бесшумно миновал нас и покатил на восток, в сторону Варшавы, вероятно, в аэропорт. Когда мы уже отошли на безопасное расстояние, я не отказал себе в удовольствии посмотреть на дом, из которого не всякий мог выйти. И увидел – клянусь – в одном из окон третьего этажа мальчугана, который в зале сидел рядом с Региной Вайнбергер. Он явно нам махал. Но только я собрался помахать ему в ответ, мальчик исчез.

Судья неожиданно объявил перерыв («Полагаю, вам известно, что кроме вас у меня есть и другие заботы. И чтобы было тихо, я все вижу»), и Регина, воспользовавшись моментом, достала из сумки папиросы Хаима. Стоило пододвинуться вместе со стулом вперед, и она смогла бы сунуть пачку ему в карман, однако у нее был другой план. Она пересела на место Марека, который снова куда-то исчез, а с этого стула было уже три шага до затылка Вильского. Тот делал вид, что читает. Регина была в этом уверена – затылок даже не дрогнул. Впрочем, он мог и дремать, так что она рискнула подойти к нему и прошептала:

– Я хочу передать мужу папиросы. Думаю, лишать его курева – слишком суровое наказание.

Нет, он все-таки дремал, потому что сейчас вздрогнул и поспешно встал.

– Я бы с радостью вам помог, но вряд ли сумею. – Когда он говорил тихо, голос у него был приятный и даже мелодичный. – Сами видите, что это за суд, -иногда хочется даже сказать: страшный суд.

– Благодаря вам, я увидела из окна, что судья позволил мужу закурить.

– Он бывает великодушен. Но не забывайте: право дарить милостью есть только у него. Впрочем, – он протянул руку, – давайте, я попробую что-нибудь сделать. Вы действительно не помните нашего разговора в Варшаве?

Регина увидела, что Борнштайн указывает на нее Хаиму – хочет, что ли, чтобы он разволновался? Но ей было решительно все равно.

– Кажется, что-то смутно припоминаю. Столовая в «Братняке»[29], да? Не на вас ли заглядывались все девицы? – Она понимала, что сильно рискует: Вильский мог посчитать это насмешкой – однако он не обиделся, хотя на всякий случай посмотрел ей в глаза. Она постаралась, чтобы он увидел в них только симпатию.

– В чем дело, господин Хорбах? – произнес неизвестно когда вернувшийся в зал судья. – Объясните же наконец, у нас мало времени.

Регина быстро села на свое место.

– Я много раз предлагал господину председателю организовать в гетто производство настенных часов. Наша семья в Вене имеет большой опыт в этой области. Я подавал прошения, но ни разу не получил ответа. – Стоявший далеко от свидетельского места мужчина, несмотря на темное родимое пятно на лбу, производил приятное впечатление.

– Да ведь господин председатель неоднократно объявлял, что обращаться с просьбами и жалобами непосредственно к властям бессмысленно. Для этого существовал специальный ящик. – Борнштайн улыбнулся Хорбаху как несмышленышу.

– Я и в ящик клал. Никакого ответа, – не сдавался Хорбах. – В жизни не встречал такого отношения.

– А вы подумали о том, кому во время войны могут понадобиться стенные часы?

– Я готов признаться в своей наивности, но никогда не смирюсь с чиновничьим хамством.

Защитник перестал улыбаться. Регина догадалась, что он намерен нанести ответный удар.

– В таком случае позвольте задать вам один вопрос. Когда вас забирали из Вены в Лодзь, вы попытались спрятаться в сундуке на чердаке своего дома, но, насколько нам известно, вас выдал сосед, некий Эгон Хольцер. А казалось, он хорошо к вам относится, еще ваши отцы были знакомы… Так почему же вы жалуетесь на председателя, а к Хольцеру у вас нет претензий?

– Потому что сейчас не Эгона судят.

– Что верно, то верно, – вмешался судья. – Я принимаю вашу жалобу, господин Хорбах. Вижу, все мы уже немного устали. Вскоре я объявлю перерыв до утра. Еще только выслушаем Давида. Кто-нибудь видел его в коридоре? Если нет, давайте первого, кто попадется…

То, что интересно, застревает в голове навсегда, подумал Марек. С тех пор как он увидел красный фургон с белой надписью, ему ни на чем больше не удавалось сосредоточиться. Он даже перестал сам с собой биться об заклад, кто следующий войдет в зал: мужчина или женщина. Просто сидел боком на стуле, будто герой Зейна Грея[30] в засаде, готовый вскочить, как только подвернется оказия. И дождался: лысый человек с печальным лицом попытался выдать себя за свою сестру, посчитав близкое родство достаточным основанием для замены. Будучи приперт к стенке, он назвался собственным братом, которого, впрочем, все равно должны были вызвать после него, то есть смысла в этом не было никакого. Уступать, однако, он не желал, как ни пугал его судья грозными взглядами. В зале заволновались, пришлось даже вызвать служителей.

Воспользовавшись суматохой, Марек выскользнул в коридор. В клубящейся там толпе никто не обратил на него внимания. Он ходил между людьми, прислушивался к разговорам, которые в основном сводились к жалобам, и опасаться ему было некого – разве что женщин, которые, будто сговорившись, норовили погладить его по голове. Издалека Марек заметил красивую девушку, давшую ему вечное перо. Разрумянившись, она беседовала с двумя мужчинами, которых он раньше, когда они только пришли, принял за клоунов. В конце концов ему надоело слоняться по коридору, и он, дождавшись минутного замешательства среди ожидающих, рискнул пересечь несуществующую линию, за которую никто не осмеливался заходить. Шел он не торопясь, с видом человека, обладающего надежным пропуском. Это подействовало: никто за ним не погнался, никто не закричал вслед.

Знакомая дверь была не заперта, мусорный ящик стоял там, где он его оставил. Не колеблясь, Марек подтянулся, да так удачно, что ящик ему не понадобился: встав коленями на подоконник, он одной рукой ухватился за шпингалет. Солнце светило ему прямо в глаза, зато виден был большой кусок улицы, и не только дерево, стоящее поблизости, но и еще целых два. Хотя на них не шелохнулся ни один листок, а на тротуаре не дрогнула ни одна бумажка, все выглядело таким живым, что его собственная жизнь, несмотря на ощутимую боль в коленках, показалась Мареку нереальной. Такое с ним уже было однажды, когда он с родителями смотрел фильм «Костюшко под Рацлавице»[31]: черно-белый мир на экране казался реальнее не только, чем мир в зрительном зале, но и – позже, когда они возвращались домой, – мир на улице. Он потом долго не мог заснуть, гадая, кем же он, Марек, представляется Тадеушу Костюшко.

Не прошло и минуты, как Марек увидел из окна машину. На этот раз не красную, а черную, со смешными крылышками сзади и флажком на капоте. От волнения он не заметил, какой это флаг, но все равно был так счастлив, как будто не только Костюшко, но сам Том Микс[32] проехал по улице на белом коне. Рука, которой Марек держался за шпингалет, начала затекать, но он не сдавался: если, не сходя с места, он дважды видел автомобили, то почему бы не увидеть и в третий раз? И был вознагражден за терпение: машины больше не появлялись, зато появилась девушка, у которой он брал перо и которая еще недавно стояла в коридоре. Ошибки быть не могло: рядом с ней шагал один из циркачей. Значит, отсюда можно выбраться, и не важно, настоящий ли мир за окном – он наверняка лучше здешнего. Не боясь упасть с подоконника, Марек делал все, чтобы его заметили. Махал рукой, стучал по стеклу, даже кричал, и – ура! – циркач его увидел. Однако в этот самый момент дверь открылась и вошла высоченная тетка, один раз уже попадавшаяся ему на глаза. Она затянулась зажатой в пальцах папиросой и выпустила в его сторону тучу дыма, которая почти целиком ее скрыла. Марек еще надеялся, что это цирковой трюк и огромная женщина через минуту исчезнет, но нет: дым рассеялся, а она шагнула к нему.

Что заставило меня оттуда уйти и вдобавок увести Дору? В конце концов, у всякого умопомрачения есть свои пределы. Я все еще не исключаю из рассмотрения сонный мираж, хотя уже сто раз себя щипал и убеждался, что не сплю. Единственное утешение – я перестал быть пассивным наблюдателем, и наконец хоть что-то от меня зависит. Я волен пойти налево, направо или прямо, что во сне или при психическом расстройстве вряд ли было бы возможно. Прежде чем двинуться с места, я незаметно проверяю, ведет ли посетивший меня фантом честную игру. Да, его ни в чем нельзя упрекнуть: конверт с деньгами как будто даже потолстел.

Я не знал, где ближайшая стоянка такси, но для чего существует почерпнутый из фильмов опыт? Как известно, стоит махнуть рукой или свистнуть, и к вам немедленно подкатывает такси, даже если Бродвей забит автомобилями. Чтобы не пугать Дору, я не стал свистеть, но достаточно было поднять руку, как рядом с визгом затормозило такси. Водитель был не первый день мне знаком, каждая наша поездка начиналась с того, что он читал свое стихотворение, всякий раз новое. Лишь незадолго до моего отъезда во Вроцлав он, подражая Борхесу, перекинулся на прозаические фантазии.

– Думаю, вы догадываетесь, что моя жизнь – готовый роман? Если б я вам рассказал несколько эпизодов, а вы их записали, мы бы оба разбогатели. Был у нас в армии капрал – набитый дурак и на беду родом из Лодзи. Но я-то не лыком шит…

Таксист (кажется, его зовут Зенон) даже не спрашивает, куда ехать, и лихо крутит баранку – я диву даюсь, как ему это удается, поскольку в зеркальце вижу, что он не сводит глаз с Доры. Чем дольше мы едем, тем больше я убеждаюсь в том, как сильно ошибался знаменитый голливудский режиссер, утверждавший, что Лодзь – город лузеров, которые героически отказываются в это верить. Тоже мне, умник! – поглядел бы на этих лузеров сейчас, вмиг бы понял, что сам такой.

Увидев, что Дора заскучала, я велю остановиться возле дома, где жили в детстве братья Брандысы, будущие писатели. Их предок, знаменитый врач, в Польшу, как и Дора, прибыл из Чехии, только не в гетто – его вызвали к одру короля Владислава IV Вазы. Доре, наверно, будет приятно послушать про земляка. Как завзятый следопыт, отыскивающий несуществующие следы, я когда-то снял несколько короткометражных фильмов под общим названием «Плохой город?», вопросительным знаком отважно давая понять, что такое мнение незаслуженно. Встречаясь с коренными лодзянами, я выспрашивал, каким был их родной город до войны и как изменился, когда в красивые и некрасивые дома вселились обитатели окрестных деревень. Именно Марьян Брандыс в посвященном ему фильме сказал новым жителям города: «Хочется верить, что сейчас, когда в Лодзи живут совсем другие люди, прежний дух толерантности сохранился». Однако дом Брандысов не произвел на Дору большого впечатления: она даже не захотела войти в подъезд, хоть я и уверял ее, что из окна на лестнице открывается красивый вид на двор.

И тогда мы вдоль площади, где до войны, как рассказывал мне отец, зимой был каток, не спеша направились к самой знаменитой лодзинской улице. Нам предстояло пройти мимо кинотеатра «Парадизо»: в моем школьном свидетельстве за шестой класс значится, что я без уважительной причины пропустил триста уроков, – если так оно и было, то, в свои двенадцать лет, столько времени я мог провести лишь здесь. Дора, впрочем, кинотеатра не заметила – куда больше ее занимали толпы прохожих на Пётрковской, к которой мы приближались. Только в двух шагах от прославленной улицы я сообразил, сколь неосторожно и, прежде всего, бестактно вести девушку туда, где вокруг будут ярко одетые и, вполне возможно, беседующие на чуждые ей темы люди. Спасла меня пресловутая женская интуиция: Дора внезапно остановилась.

– Ты знаешь Прогулочную улицу? Я там жила, пока нас не депортировали. Тебе не трудно меня туда отвести?

Я спешу воспользоваться случаем, и – неизвестно когда и как – мы оказываемся в бывшем гетто, на улице с обманчивым названием, ибо прогулки по ней даже вообразить трудно. Тут мало что изменилось, думаю я, разве только дома да брусчатка на мостовой постарели на шестьдесят лет. В подворотнях парни, которые в своих капюшонах и широченных штанах чувствовали бы себя по-свойски в любом уголке мира. Они были свободны, могли отправиться куда угодно и даже пешком за двадцать минут дошли бы до Пётрковской, но, казалось, нисколько не дорожат этой свободой. Дора со своим красивым ясным лицом, в своем старомодном платье производила здесь довольно странное впечатление, однако по нашему адресу не прозвучало ни одного грубого слова, ба, пацаны даже пытались сделать вид, что мы их не интересуем. Дора выбрала, надо сказать, самую неприглядную подворотню и не колеблясь направилась прямо к четырем крепким парням, которые, к счастью, вежливо расступились.

Подъезд своим унынием и печалью испугал меня, как испугал бы всякого, даже пораженного не столь тяжким, как мой, недугом. На лестнице пахло капустой, но – главным образом – нищетой, хотя во дворе стояли какие-то автомобили. Доре это не мешало: она быстро поднималась наверх и остановилась только перед дверью на последнем этаже, которую последний раз красили, вероятно, по приказу Румковского. Я понимал, чего Дора от меня ждет, но не успел постучаться, как дверь, по-видимому услыхав наши шаги, открыла пожилая женщина. Она заявила, что ничего не покупает, но дверь не закрыла. Я что-то пролепетал про кузину, чьи родители жили здесь до войны, и попросил разрешения войти и минутку посидеть в квартире, лучше всего у окна.

– Вы что, голубчики, думаете, дурочку нашли? Да я в этом доме родилась, еще война не кончилась, в сорок четвертом, немцы как раз дали родителям ордер на эту квартиру. Идите-ка лучше отсюда, пока я не позвала кого следует… – И она захлопнула у нас перед носом дверь, но не резко – похоже, беззлобно. И вероятно, не отошла – шагов, во всяком случае, слышно не было. Мы стали неторопливо спускаться по лестнице; Дора останавливалась возле каждой квартиры.

– Здесь жил пан Чехоцкий… Я узнала ручку. Он был очень добрый: хоть сам умирал от голода, носил еду ребенку, которого Пайхели прятали в подвале. Когда всех забирали, спрятался в угольном ящике. Там, наверно, остались дырки от пуль…

Я не в силах был это слушать. Попросил Дору посидеть на подоконнике, а сам спустился вниз, в подворотню. Когда я вернулся, она вглядывалась в окно на противоположной стороне двора.

Может, он и не загордился, но, конечно, был доволен, что на него устремились все взгляды. Наверняка ждали кого-то взрослого, а это оказался всего лишь он, Марек; правда, его вела, ухватив за шиворот, женщина ростом выше самого высокого мужчины. Судья сразу это заметил и поспешил ее одернуть:

– Благодарю за усердие, пани Станислава, однако попрошу повежливее обращаться с мальчиком. Он любопытен, но это хорошая черта. А если, моя милая, я еще раз увижу тебя в зале суда с папиросой, ты первая на себе испытаешь, как страшен мой гнев. – Судья повысил голос – скорее для пущего эффекта, чем из желания кого-либо напугать, но все равно стены слегка задрожали.

На лице женщины сменились несколько выражений – одно другого возмущеннее, – но победила дисциплинированность: тетка даже нагнулась и погладила Марека по голове.

– Садись на свое место, – нестрого сказал судья. – А мы воспользуемся твоим присутствием и пригласим очень важную персону…

Марек не рассердился на великаншу. Он давно усвоил: главное – чтобы тебя не схватили, а раз желание постучать по оконному стеклу пересилило осторожность, значит, сам виноват. В следующий раз надо будет первым делом открыть окно и поискать ближайшую водосточную трубу, как он поступил, когда в приют пришли солдаты. Труба ничуть не хуже дерева, а если крепко держится, то и лучше. Но он перестал строить планы, едва увидел на свидетельском месте паренька лет шестнадцати. Судя по тишине в зале, к нему отнеслись как к взрослому и к тому же умному, однако Мареку не хотелось бы через несколько лет быть таким же худым и с воспаленными от жара глазами.

– Дорогой Давид, напомните нам, чту вы написали в дневнике по случаю открытия председателем Румковским пансионата для заслуженных деятелей общины, в котором многим жилось лучше, чем до войны. – Прокурор говорил подчеркнуто любезно.

– Я посчитал это позорным пятном на репутации общины, – уверенно заявил подросток, а Марек почувствовал, что пани Регина, словно желая подбодрить, погладила его по руке. – А вскоре мы узнали, что в гетто создается суд, который имеет право рассматривать дела в ускоренном порядке и применять высшую меру за политические преступления: слушание радио, распространение ложных слухов. Поэтому я написал, что никого лучше Румковского немцы подыскать не могли.

В зале ни один человек не произнес ни звука, а кое-кто от волнения даже разинул рот.

– Примерно год спустя, в июне сорок второго, еще до того, как были отправлены на смерть старики и дети, вы записали, что, когда ваши родные уже питались картофельными очистками, чиновники объедались и что в гетто есть люди, накопившие немало добра впрок.

– Так оно и было. Инструкторы, полиция и другие банды бездельников получали все больше талонов, а остальные подыхали с голоду.

Здурово, когда мальчишка заставляет взрослых себя слушать, подумал Марек.

– Ваше мнение о господине председателе не изменилось?

– Ни на йоту. – В голосе Давида не прозвучало и тени гнева, что только усилило впечатление.

– У меня больше нет вопросов. – Прокурор удовлетворенно потер руки. – А вас, Давид, хочу поблагодарить за ваш дневник, который я выучил чуть ли не наизусть…

– Прошу всех обратить внимание: обвинитель проявляет человеческие чувства! – выкрикнул Борнштайн и подошел к Давиду. – Поверьте, я эти чувства разделяю. Однако поскольку мне досталась роль защитника, я должен выбрать из ваших заметок – просто блестящих, особенно если учитывать ваш юный возраст, – те, которые свидетельствуют, что вы одобряли деятельность господина председателя. А именно: в августе сорокового года вы написали, что гетто прекрасно развивается. Появляется множество новых мастерских и фабрик, которые, вместе с уже существующими, образуют Еврейский промышленный округ, как его шутливо называли. Перечисляя созданные господином председателем предприятия, вы упоминаете, что на одном из них получил работу ваш отец, что таких, как он, тысячи, и, кажется, все идет к лучшему…

– Я написал: казалось бы, идет к лучшему, если б не голод и не смертность, которая не стала меньше. – Давида трудно было сбить с толку.

– Вот-вот, проклятый голод, постоянно уносящий человеческие жизни… Двоюродная сестра вашей мамы, которой удалось перебраться сюда из варшавского гетто, рассказывала, что там разрешена частная торговля, контрабанда и вообще допускается бо́льшая свобода, и в этой специфической атмосфере те, кто похитрее и оборотистее, зарабатывают кучу денег и могут жить по-царски. В то же время тысячи людей умирают на улицах и лежат непогребенные, тогда как в Лодзи с этим полный порядок – все прекрасно организовано. В том, что вы привели ее слова, я усматриваю восхищение службами порядка, но и сожаление, что председатель не позволяет обогащаться спекулянтам и пройдохам. Вы рассуждаете весьма благородно, и мне хотелось бы услышать, чту, по-вашему, более справедливо: позволить всем голодать, сохраняя надежду выжить, или дать возможность людям оборотистым жить по-царски?

Давид ответил не сразу и заговорил, взвешивая каждое слово:

– Первое, конечно, более справедливо. Но что касается голода, тут о справедливости говорить не приходилось. Небольшая группа обжиралась благодаря привилегиям, которые господин председатель милостиво раздавал избранным.

Защитник выслушал его, склонив голову, демонстрируя, что он весь внимание, и, после недолгого раздумья, сказал:

– Я понимаю, так это выглядело с низу пирамиды, но, по-моему, вы сами несправедливы в оценке специалистов, которые создавали мастерские и ломали головы над тем, как произвести что-то из ничего. Ведь господин председатель привлекал к этой работе высококвалифицированные кадры. Вы не считаете, что они заслуживали более высокую оплату?

– Как раз это я считаю самым плохим и деморализующим, – не желал сдаваться Давид. – Каждый из нас в тех обстоятельствах должен был делать то, что умеет лучше всего – не важно, пришивать пуговицы или руководить министерством финансов. Да, это был мир рабства и унижения. Да, кто-то заслужил дополнительную порцию супа – но уж слишком велик был контраст…

– Вы – идеалист. При всем моем уважении, я все же позволю себе привести пример, который пусть и не разрушит ваш образ мыслей, но, надеюсь, немного поколеблет. Согласитесь: в государстве, которое дает хоть какой-то шанс на выживание, необходимо наказывать воров, фальшивомонетчиков, уж не стану перечислять кого еще. Этого требует законность, однако нужно учитывать и привходящие факторы. Думаете, кто-нибудь захотел бы служить в полиции, если б не хорошая зарплата? Вы бы согласились стать полицейским?

– Всякий бы согласился, ведь должность – это еда, то есть жизнь.

– А может, господин председатель исходил из того, что прилично зарабатывающий полицейский будет хорошим полицейским? Впрочем, довольно о несправедливом распределении благ – перейдем к другой, близкой вам, теме. Вы были образцовым учеником, много репетиторствовали, сами изучали три языка…

– До поры до времени – позже я от голода так ослабел, что не мог даже читать, – перебил его Давид.

– К этому мы еще вернемся. Вы закончили в гетто гимназию?

– Да.

– Вы написали: «В школе начались выпускные экзамены. Уже второй раз в гетто. Естественно, как и в прошлом году, Румковский подготовил для выпускников рабочие места. Такого, кажется, и до войны не бывало. Жаль только, нет университета». Возможно, в последней фразе скрыта ирония, но я не знаю, известно ли вам, что в это самое время в вашем родном городе Лодзи для поляков учебных заведений, кроме ремесленных училищ, уже не было.

– Я об этом не знал.

– Вспомните также, что среди сорока пяти школ в гетто были школы для глухонемых, для отсталых детей и даже для несовершеннолетних преступников. А музыкальное училище, а промышленное? Да, они существовали недолго, но разве это вина господина председателя? А может, то, что вообще существовали, – его заслуга?

– Ну да, поскольку все это происходило за колючей проволокой, ему было чем похвалиться. Но мне также известно, что мои одноклассники в Варшаве еще в сорок первом году учились. Возможно, школы – не такая уж заслуга господина Румковского, а просто результат тогдашней политики немцев.

– Вы говорите о Варшаве, прямо как о земле обетованной. Вспоминаете своего товарища Стефека Калушинера, который, попав в июне в варшавское гетто, в первый же день так объелся, что неделю пролежал в жару. Вы пишете: «Но он наверняка почувствовал себя сытым, чего со мной последние два года не случалось».

– Именно так и было.

– Тогда позвольте, я попрошу вашего друга сказать нам два слова. Господин Калушинер, можете сюда подойти?

Надо признаться, что защитник всех ошарашил. Даже судья поднял голову и с интересом уставился на юношу в рваном пиджаке, а Марек так и подпрыгнул на стуле: за поясом у свидетеля торчал револьвер. Вероятно, незаряженный, иначе не впустили бы в зал, но все-таки! Калушинер, проигнорировав судебный порядок, подошел к Давиду. Друзья немного растерянно обнялись.

– Мы знаем о вашем героизме, знаем о последнем патроне… – начал защитник.

– Не все знают, пускай расскажет! – раздались восклицания.

– Увы, мои дорогие – позвольте в утешение так вас назвать, – сказал судья, обращаясь к залу, – защитник пригласил этого свидетеля – за что, кстати, я к нему не в претензии, – не согласовав со мной. Стефан и его героические друзья еще не раз расскажут нам свою историю, а сейчас мне бы не хотелось ради бункера на Милой[33] отвлекаться от дела, из-за которого мы собрались. Так что прошу защиту задавать вопросы – но только имеющие прямое отношение к лодзинскому гетто.

– Вы были довольны, что вам с родителями удалось перебраться в Варшаву?

– Я был счастлив, что мы вырвались из-под власти этого человека. – Марек заметил, что Стефан не побоялся взглянуть прямо в лицо Румковскому, а тот отвернулся.

– Спустя полгода гетто в Варшаве перестало существовать.

– Родители не могли этого предвидеть. Мне жаль, что мы не сумели уехать раньше.

– Но если бы вы остались в Лодзи, возможно, прожили бы дольше. Да, в нашем гетто люди голодали, но оно просуществовало еще почти два года. – Защитник напряженно смотрел на свидетеля в надежде получить поддержку.

– Я не могу говорить за родителей. Ну а я… одно то, что я принимаю участие в борьбе, было для меня дороже жизни.

– В высшей степени достойная позиция, однако – прошу не забывать – в лодзинском гетто кое-кто остался в живых. Спасибо, что потрудились к нам прийти.

Обменявшись коротким рукопожатием с Давидом, Стефан Калушинер исчез так же быстро, как появился. Все были под большим впечатлением – никто не произнес ни слова. Защитник долго смотрел ему вслед, затем перевел взгляд на Давида.

– У меня есть еще вопрос. Если бы вы знали, что случится с теми, кто перебрался в Варшаву, вы бы так же радовались, что они наконец-то смогли наесться?

– Можно подумать, вам не известно, что такое голод! Уж не вы ли в гетто распределяли продовольствие? – Давид, кажется, начал нервничать. – И может, поэтому согласились защищать председателя? Я, чтобы наесться, готов был жизнью заплатить, притом сразу, проглотив последний кусок…

– Мне больно такое слышать. – Последние слова, похоже, задели Борнштайна. – Знай вы, как сложилась моя судьба, смерть в собственной постели показалась бы вам счастьем. Но я не сержусь, мне понятны ваши эмоции… Только, пожалуйста, подумайте хорошенько, прежде чем ответить на следующий вопрос. По-вашему, Румковский был виноват в том, что люди голодали? Вы не допускаете, что, создавая свое маленькое, образцово управляемое государство, он надеялся нас спасти? Ведь все мы жили надеждой.

– Я слишком молод, чтобы вообразить себя на месте господина председателя, однако не считаю, что благие намерения избавляют от необходимости быть порядочным человеком. Вы можете представить себе Моисея, приказывающего бросать еврейских детей под египетские колесницы, чтобы задержать погоню?

– Боюсь, что могу… – защитник произнес эти слова очень тихо, но они прозвучали как выстрел.

В зале раздались выкрики, которые судья оборвал, подняв палец.

– Что ж, мне остается только вас поблагодарить. Спасибо, что пришли. А над вашими словами о порядочности я еще подумаю. – Борнштайн протянул Давиду руку.

– У меня есть один вопрос, если можно, – сказал, видимо что-то вспомнив, обвинитель. – Когда разнеслась весть о том, что в Лодзь прибывают евреи из Вены, вы записали: «Говорят, это сплошь христиане и нацисты, в чьей родословной откопали бабушку-еврейку. Они еще создадут у нас в гетто антисемитский союз». Что вы имели в виду?

– Наверно, на меня повлияло общее к ним отношение… страх перед чужим миром. Достаточно было увидеть, как они одеты, какие у них чемоданы… Казалось, все до одного – богатеи, хотя это были самые обычные граждане цивилизованной страны. Я подумал: ну всё, они нас задавят…

– И что, этот мир действительно оказался страшным?

– Наоборот. Я потом ходил к ребятам из Чехословакии и Люксембурга. Интеллигентные, чистые, симпатичные, открытые… Общаться с ними было очень приятно. Больше всего их поразила грязь, они боялись подхватить какую-нибудь заразу. Я жалею, что не сумел познакомиться с этим миром поближе. С миром людей, которые вряд ли пожелали бы отправиться с председателем Румковским в Палестину.

– Думаете, именно из-за неприязни к ним председатель без колебаний внес их в свой список на депортацию? – спросил прокурор, мастерски изображая на лице равнодушие.

– Свидетель не вправе давать оценки подобного рода, – вмешался судья и встал. – Да он и не был лично знаком с подсудимым, так что вряд ли захочет даже строить предположения. А теперь позвольте мне оставить последнее слово за собой. Я буду краток: Давид Сераковяк, я был бы горд, будь я твоим отцом. Но у тебя уже есть отец, человек очень достойный. И все-таки разреши назвать тебя своим сыном – поверь, мне далеко не о каждом хочется так сказать…

– Только не труби об этом на всех углах, дружище! – крикнул Давиду кто-то из зала, и все рассмеялись.

– Хорошо, что вы еще способны шутить, господин Рубин, – беззлобно сказал судья. – А ты, Давид, уж поверь мне, навсегда останешься образцом, и не только для еврейских подростков.

Все мысли Марека сосредоточились на одном: чем в будущем заслужить подобную оценку? Однако в голову ничего не приходило, и он стал думать, как себя поведет, если когда-нибудь такие слова услышит. Ему бы хотелось, как Давиду, искренне удивиться, а еще хорошо бы у самых дверей обернуться и открыть рот, будто с намерением еще что-то сказать. Он так размечтался, что не услышал, как судья объявил перерыв до завтрашнего утра, и удивился, почему пани Регина потащила его к выходу.

Трудно поверить, но малый, с которым я договорился, сдержал обещание. Едва смерклось, мы с Дорой отправились на угол Млынарской; он уже ждал нас и издалека помахал ключом. Звали его Патрик; он производил приятное впечатление – похоже, без этого дурацкого капюшона кое-чего мог бы в жизни добиться.

– Бабка пошла ночевать к матери. И хорошо, наконец-то наговорятся…

Мы вошли в подворотню. На этот раз его дружки проводили нас жадными взглядами. Я даже подумал, не слишком ли много ему заплатил, о чем им, конечно, тут же стало известно, хотя, с другой стороны, время было еще не позднее, и ребята наверняка не ужинали. Наверху Патрик быстро отпер дверь и зажег в квартире свет. Комната была небольшая, а из-за скошенного потолка казалась еще меньше. Диван, сервант, шкаф времен Гомулки, чуть более новый телевизор, повсюду вышитые салфетки. Надо признаться, все сверкало чистотой. Дора немедленно выглянула в приотворенное окно. Я вручил Патрику вторую часть обещанной суммы. Он дважды пересчитал деньги – а было что считать. Сказал, что мы можем оставаться до утра, и спрятал деньги в карман. Не знаю почему – не мое это было дело, – я попросил его при расчете не забыть бабушку.

– А как же. Получит все, что ей причитается. Еще что-нибудь нужно?

Мы не ответили; тем не менее он не уходил. Заинтересовался висевшей на кончике крана в кухне каплей воды; я испугался, что он прямо сейчас, на моих глазах, примется менять прокладку, но ему всего-навсего хотелось пить. Он налил в стакан соку из бабушкиной банки, добавил воды, тщательно перемешал и долго пил маленькими глотками. Наконец выпил, но и не думал браться за дверную ручку. Сразу видно, что давно не навещал бабку; я мысленно осудил его, но, приглядевшись внимательнее, понял, что парню хочется выяснить, почему ему вдруг улыбнулась фортуна, а еще больше – что за этим кроется. Я и сам плохо себе это представлял, но мне понравилось, что он прилагает столько стараний, дабы разобраться в непонятной ситуации.

– Вы тут у бабки ничего не слямзите? – наконец спросил он.

– А у нее найдется что слямзить? – вежливо поинтересовался я. Он только засмеялся и, успокоившись, ушел.

– О чем он спрашивал? – Дора наконец отвернулась от окна.

– Любим ли мы Брамса – он его обожает.

Приятно было смотреть, как она, в свою очередь, глубоко задумалась.

– Интересно… а похож на любителя джаз-банда.

Маму не удавалось обмануть, когда он притворялся, что спит, а на самом деле собирался еще почитать под одеялом с фонариком. Она садилась на край кровати и, держа его за руку, сидела, пока он не засыпал. Когда мама умерла, отец даже за собой присмотреть не мог и в конце концов, перепутав дорогу домой, нарвался на выстрел из караульной будки. В приюте проверяли, заснули ли дети, но Марек так хорошо умел притворяться, что около его кровати никто никогда не останавливался. И сейчас он прикинулся, будто спит, но из деликатности, поскольку знал, что пани Регина, которая ему нравилась, так как не заставляла называть себя мамой, будет раздеваться. Он уже услышал жесткое шуршанье снимаемого жакета, а затем платья, и ждал, когда раздастся шелковистый шелест нижней юбки. Однако вместо этого оба услыхали негромкий стук в дверь. Марек не решился открыть глаза и продолжал делать вид, что спит. Пани Регина подошла к двери, а когда стук повторился, спросила, кто там.

– Я хочу поговорить о важном для вас деле. – Голос явно принадлежал мужчине, но знакомому или нет, Марек не разобрал.

– Я не могу открыть, мы заперты. – Пани Регина ответила так, как и он бы ответил.

– А вам бы хотелось открыть?

– Да, если дело действительно важное…

– В таком случае жду вас в ресторане…

Сразу же после этих слов Марек услышал скрип ключа в замочной скважине, а чуть погодя шелест верхней одежды. Интересно было, взглянет ли пани Регина на него перед уходом, но проверить это Марек не мог и убедил себя, что взглянула. Когда дверь за ней закрылась, он досчитал до ста и вскочил. Давно он не одевался так быстро и не двигался так беззвучно. Наверняка сейчас был похож на Свистящего Дэна – героя книги, за чтением которой его дважды застигали в приюте, и, если б не заступничество сестры Хелены, не обошлось бы без неприятностей. Именно после этой книги Марек решил стать писателем и, подобно ее автору, обзавестись по меньшей мере пятью псевдонимами; один, кстати, он уже придумал. Но сейчас ему было не до того: он все больше уподоблялся Дэну, и движения его стали сдержанными и целенаправленными. Сейчас Марек был высоким блондином с кольтом на поясе.

Он осторожно выглянул в коридор, застеленный кокосовой дорожкой. Везде царила тишина, горела только одна покрашенная красной краской лампочка, указывающая выход на лестницу. Марек бесшумно подошел к комнате человека, которому был всем обязан, легонько тронул ручку. Ручка не поддалась, зато он услышал звук, показавшийся ему слаще музыки. Это был размеренный храп: приглушенный бас становился все выше и заканчивался чуть ли не свистом. Так мог храпеть только ни в чем не повинный человек. У Марека точно выросли крылья. Он помчался к лестнице, затем свернул в коридор с красивыми картинами и остановился перед входом в чулан. Еще никогда он не брался за дверную ручку с такой надеждой… И надежда его не подвела: открылась не только первая дверь, но и вторая – на противоположной стене.

Коридоров суда он достиг, даже не запыхавшись. Пустые и слабо освещенные, они казались приветливыми и безопасными. Дверь в туалет была не заперта; войдя, Марек немедленно влез на подоконник. От фонаря за окном его отделяло приличное расстояние, но он все прекрасно видел, и лучше всего – дерево, листья которого шевелились на ночном ветру. Вот в чем можно было им позавидовать! Оставалось только открыть окно и поискать взглядом ближайшую водосточную трубу. Если труба окажется близко, он дойдет до нее по карнизу, а если далеко – попробует долететь. В Варшаве некий Шимек прятался на чердаке на арийской стороне, а когда в гетто началось восстание, полетел туда, притом с гранатой в руке. Марек не помнил, кто ему об этом рассказывал, да и какая разница… Осторожно, чтобы не свалиться с подоконника, он схватился за шпингалет. Тот легко повернулся, но окно даже не дрогнуло. Только тут Марек увидел, что рама забита большущими гвоздями. Он давно научился не показывать своих чувств – возможно, поэтому в приюте его и порекомендовали председателю. Однако сейчас, спрыгнув с подоконника, со всех сил пнул верно служивший ему приступкой мусорный ящик.

Возвращаться в постель не хотелось, и он пошел дальше по коридору, тихонько насвистывая и дергая все подряд ручки дверей, мимо которых проходил. Как ни странно, не заперта была только дверь зала, где судили пана председателя. От волнения перестав свистеть, Марек осторожно заглянул внутрь. Никого. Стараясь ничего не задеть, подошел к своему стулу и присел, с опаской ожидая, что вот-вот его заметят. Однако ничто не нарушало тишины, и Марек, осмелев, встал и направился к столику судьи. Ему пришла в голову идея разорвать бумаги, в которые судья часто заглядывал. Увы, на столике ничего не лежало, зато проектор стоял на своем месте. Фотографии тоже куда-то запрятали, но Марек знал, что делать. Выкрутив из проектора лампочку, он сунул ее под подушку, лежавшую на одном из стульев. Представил себе физиономию пана прокурора, когда тот на нее сядет… Следующей мыслью было: пора искать убежище в горах Невады.

Однако он не был бы настоящим ковбоем, если б не вспомнил про столовую, откуда тоже есть выход в бескрайние прерии, где листья шевелятся на ветру. И пошел туда, не спеша, ведя под уздцы коня. Издалека в тусклом свете столовой он разглядел две человеческие фигуры, и то были не индейцы. За одним из столиков сидела пани Регина; рядом мужчина, склонившись, целовал ей руку. Марек узнал прокурора. И еще больше порадовался, что засунул под подушку лампочку. Пани Регина встала, и он, не раздумывая, погнал коня в чулан, а оттуда прямиком в кровать. Когда она вошла в комнату и начала раздеваться, Дэн уже спал непритворным сном.

Нехорошо разглядывать чужую квартиру, но что мне оставалось, если Дора прилипла к окну, не спуская глаз с дома напротив? Я внимательно изучил портреты двух Римских Пап, из которых портрет поляка выгодно выделялся форматом и шириной рамки, и наклонился к серванту, где под стеклом стояли книги. Их было семь; это могло означать, что хозяйка квартиры родилась под счастливой звездой. Три тома «Кристин, дочь Лавранса», Малая энциклопедия здоровья и, вероятно, унаследованный от мужа учебник по резанию металлов, что хорошо говорило о старушке: значит, уважала супруга. Шестая книжка была обернута в серую бумагу – стало быть, истрепалась от частого чтения. Я загадал три названия и, чтобы себя проверить, осторожно отодвинул стекло. «Осторожно» не означало, что я не опрокинул выводок фарфоровых слоников. Я с испугом покосился на Дору, но она ничего не заметила. Как раз в ту минуту она разглядела в одном из окон знакомый буфет, некогда стоявший на кухне у Зингеров.

– А там, где сейчас зажегся свет, у меня жила подруга. Она училась в Гейдельберге и ужасно умничала. Но я ее любила… – Что будет дальше, я знал – судьба Ханы Вантуховой была мне известна из рассказов моей пражской приятельницы Виолы Фишеровой, – однако не перебивал Дору – не смел ей мешать, хотя мне не очень-то хотелось слушать, как Хана, когда ее мать умерла от голода, выбросилась из окна. Этажи в здешних домах невысокие, и она могла бы долго мучиться. Мне даже не хотелось услышать ставшие знаменитыми слова, обращенные к нагнувшемуся над ней солдату. Денис Хоппер, который в фильме «Настоящая любовь», чтобы не предать сына и получить желанную пулю, избежав пыток, сообщает Кристоферу Уокену, откуда взялись сицилийцы, по сравнению с Ханой был златоуст. Но застрелили-то ее, прежде чем она закончила фразу…

Мне удалось выстроить в ряд слоников, начиная с самого маленького, и достать обернутую в серую бумагу книгу. Названия я не угадал, даже близко. Ставя ее на место, я задел седьмую, самую тоненькую, и только тут заметил, что, со своим велюровым корешком, она не очень-то соответствует соседкам.

– «Une saison en enfer»! – Дора, безразличие которой ко всему, что я ей показывал в Лодзи, начало немного меня раздражать, вскочила со стула и кинулась ко мне. Вырвав книжку у меня из рук, она, не раскрывая, прижала ее к сердцу. – Это от папы, подарок ко дню рождения. Посмотри, что он мне написал… – Она провела пальцем по выведенным красивым почерком словам: «Любимой Доре от отца, который всегда придет на помощь, Прага, 1938». – Мне тогда исполнилось семнадцать. Папа сказал, что Рембо в этом возрасте перестал сочинять стихи… Так он меня предостерег – намекнул, что лучше вообще не писать стихи, чем писать плохие. Папа терпеть не мог дилетантства. Ни в чем…

Я уже знал, что нужно сделать.

– Мы купим эту книжку у владелицы, она наверняка охотно с ней расстанется.

Однако Дора отказалась.

– Эта женщина неспроста ее у себя держит, она ей, должно быть, дорога. Пускай остается тут. Вдруг ее внук, который так любит Брамса, тоже сочиняет стихи? А ты знаешь, что надпись сделана вот этим пером? Это тоже подарок, только от мамы… – Она вынула из выстланного темно-зеленым бархатом футляра изящное вечное перо. Чтобы сделать ей приятное, я долго его разглядывал.

А она вернулась к окну. Вела счет окнам, в которых зажигался свет, готовая рассказывать о каждом человеке, много лет назад повернувшем выключатель в той или иной квартире напротив. Мне не хотелось это слушать, я боялся, что – как не раз бывало – герои чужих историй заживут собственной жизнью, а я нуждался хотя бы в иллюзии, что владею ситуацией. А тут еще этот диван… Весьма, надо сказать, неудобный, и тем не менее я чувствовал, что, если немедленно не встану, засну, а это уж точно добром не кончится.

– Думаешь, мы друг в друга влюбились? – Вопрос неожиданный, но задан с самым что ни на есть серьезным видом.

– Как знать, вдруг это любовь с первого взгляда? – Ничего лучше я ей предложить не мог. Наверно, потому и произнес эти слова на чешском языке, которого не знал.

– Но ведь ничего этого не может быть.

– Да? В таком случае что мы здесь делаем? – Как и пристало параноику, я попытался сразить ее железной логикой. – Лучше не думай об этом. Закрой глаза. Расслабься… – Чтобы продемонстрировать ей, как это просто, я сам на минуту закрыл глаза.

Когда я их открыл, начинало светать. Доры в квартире не было.

Ей хотелось забыть услышанные ночью слова, но это оказалось нелегко. Тем более что, когда они с Мареком вошли в зал, Вильский, воспользовавшись отсутствием судьи, позволил им на минутку подсесть к Хаиму. Борнштайн явно был недоволен, хотя, казалось бы, должно было быть наоборот. Хаим тоже не выглядел осчастливленным – это, впрочем, она могла понять: муж был не из тех, кто готов мириться с унижением. Он всего-навсего похлопал ее по руке, вероятно, для поднятия духа. Марек не удостоился даже взгляда – Регина уговаривала себя, что Хаим просто жалеет мальчика.

Заседание началось с опозданием, а она мысленно вернулась к сегодняшнему завтраку. Мужчина с обвязанной шеей снова вежливо ей поклонился, и она наконец его узнала. Честно говоря, узнал Марек и со страхом прошептал его фамилию. Трудно было поверить, что за короткое время можно так измениться. Когда он, бодрый и загорелый, прощался с ними на станции, вид у него был, как у спортсмена. Задумавшись, Регина не сразу обратила внимание на свидетеля, которого судья неожиданно оборвал на полуслове:

– Господин Флегельсон, мне только что сообщили, что времени у нас в обрез. Позвольте, мы не станем выслушивать вашу трогательную историю. Кто-нибудь против? – Он посмотрел на скамью присяжных, где по крайней мере двое мужчин спали. Еще про одного что-либо сказать было трудно – возможно, он вообще не дышал. – Нет? В таком случае, господин Флегельсон, возвращайтесь туда, откуда вы к нам прибыли.

Регина знала этого Флегельсона, который сейчас не мог скрыть разочарования. Он всю жизнь был суфлером. По слухам, так получилось случайно. Флегельсон не сомневался, что станет великим трагиком, но однажды штатный суфлер заболел, и его попросили спасти спектакль. Потом он настолько преуспел в этой роли, что одна знаменитая актриса соглашалась выступать в Лодзи только при условии, что в суфлерской будке будет сидеть Флегельсон. Где же справедливость, подумала Регина, если даже здесь бедняге не позволяют себя показать? Неужели такому вот Флегельсону должно не везти до самого конца, каким бы этот конец ни был?

– А может, хотите послушать? – К счастью, судья тоже сообразил, что обидел суфлера. – Посидите с нами. Я вижу во втором ряду хорошее место, там вам будет удобно…

Флегельсон пригладил свою живописную шевелюру и обвел зал горящим взглядом, вероятно полагая, что всякий, кто видел на сцене великого Юлиуша Остерву[34], заметит их поразительное сходство, после чего, не торопясь, горделиво, проследовал на указанное место. Так, может быть, справедливость все же существует, и это маленькое представление – награда за достойную жизнь Флегельсона? В душе Регины шевельнулась надежда.

– А сейчас мы расстаемся с большим миром Берлина, Праги и Вены, – сказал судья. – Фашисты уже требуют от гетто детей и больных.

– Да! – выкрикнул Вильский. – Надо отправить на верную смерть «маленькие сокровища», как любил называть детей их благодетель. Посмотрим, как он себя поведет…

– Протестую! Почему «на верную смерть»? Сомневаюсь, чтобы он это знал! – Борнштайн вскочил так стремительно, что чуть не опрокинул стул.

– В таком случае попрошу вашу честь защитить господина Румковского от его собственного защитника, который считает своего клиента умственно неполноценным, – обратился к судье Вильский.

– Господа, сейчас не время и не место для подобных шуток! – Судья ударил ладонью по столу, однако не очень сильно: ни одна из четырех пепельниц не подпрыгнула. – Продолжайте.

Вильский подошел к скамье присяжных.

– Как мы помним, здесь уже цитировались отрывки из речей обвиняемого. – Он заговорил достаточно громко для того, чтобы двое спящих заседателей, вздрогнув, выпрямились; третий даже не шелохнулся. – А сейчас я вам покажу нечто исключительное. В нашем распоряжении имеются кадры, снятые домашней кинокамерой. Никто этого фильма не видел, даже сам снимавший. Голос Хаима Румковского был записан с его согласия его же собственными архивистами. Я не поручусь за синхронность изображения и звука, но заверяю вас: мы видим и слышим председателя в тот самый исторический день…

Регина только сейчас заметила проектор, установленный около эпидиаскопа. Марек весь извертелся, да и она не на шутку встревожилась. Проектор застрекотал, и все увидели рыночную площадь, толпу и Хаима, разговаривающего со своим заместителем Якубовичем (он стоял спиной, но Регина узнала его по клетчатому пиджаку). Чуть погодя Хаим начал свою речь – Регина знала, чту он скажет. Дома она просила его не актерствовать, а произнести эти страшные слова как можно сдержаннее. Просить-то она могла… Он бурно жестикулировал, делал многозначительные паузы – несносная манера человека, обожающего выступать. Впервые ей пришло в голову, что муж неумен, когда он однажды признался, что сладкое чувство власти наполняет жизнь смыслом. Даже мелькнула мысль, что, возможно, она совершила ошибку, не отвергнув его ухаживаний в надежде спасти жизнь родителей и брата. И потому сейчас со злорадством смотрела на экран, где старый дурень гримасничал, и радовалась, что запись не искажает его визгливый голос.

« – На гетто обрушился страшный удар. От нас требуют отдать самое дорогое, что у нас есть: детей и стариков. У меня, к несчастью, собственных детей нет, поэтому лучшие годы жизни я посвятил чужим. Я и вообразить не мог, что буду своими руками возлагать жертвы на алтарь. Судьба распорядилась, чтобы сегодня я вас умолял: братья и сестры, отцы и матери, отдайте мне своих детей…»

Из микрофона донеслись рыдания людей, собравшихся на Стражацкой площади, но Регина и в зале услышала плач.

« – Вчера днем мы получили приказ депортировать из гетто двадцать тысяч человек. В противном случае, было сказано, немцы займутся этим сами. Перед нами встала дилемма: либо это сделаем мы, либо предоставим сделать им. Думая не о том, сколько погибнет, а о том, сколько удастся спасти, я и мои ближайшие сотрудники пришли к выводу: как это ни ужасно, мы обязаны взять ответственность на себя. Я должен провести эту кровавую операцию. Должен ампутировать конечности, чтобы спасти тело. Должен отнять у вас детей, потому что иначе вместе с ними погибнут еще многие. Я пришел не утешать вас, не снять тяжесть с души, нет, я пришел как вор, чтобы украсть у вас самое дорогое. Я не щадил сил, добиваясь отмены этого приказа, но меня не захотели слушать. Я ничего не добился, кроме одного: на детей старше десяти лет приказ не распространяется. Пусть это послужит хоть каким-то утешением…»

Все могли увидеть, как Хаим вытирает лоб носовым платком, который она положила ему в карман. Не надо было класть. Если бы, не найдя платка, вытер лоб ладонью, выглядел бы более искренним.

« – У нас в гетто много чахоточных, жить которым осталось несколько дней, от силы несколько недель, – продолжал он. – Не знаю, возможно, это дьявольский план, но я вынужден просить вас: отдайте этих больных! Здравый смысл подсказывает: спасать нужно тех, у кого есть шанс выжить, а не тех, кто так или иначе умрет. Каждый из нас продлевает жизнь обреченному ценой собственного здоровья, мы отдаем больному нашу пайку хлеба, пару кусков сахару, кусочек мяса, но его это не спасает, а мы теряем силы. Я понимаю, это благородные жертвы. Но когда передо мной стоит выбор – спасать больных или здоровых, – я не могу долго колебаться. Я велел врачам выдать всех неизлечимо больных, чтобы взамен сохранить жизнь тем, кто хочет и может жить…»

Теперь уже плач и стоны отчетливее слышались из зала.

« – Я понимаю, вас, матери, я вижу ваши слезы. Мне так же горько и тяжело, как и вам, отцы. Поверьте, сердце у меня разрывается. Со вчерашнего дня, когда мне объявили этот приказ, я в отчаянии; я разделяю вашу боль, я не знаю, где взять силы, чтобы это пережить. Одно только скажу: от нас потребовали двадцать четыре тысячи. По три тысячи в день на протяжении восьми дней, но мне удалось сократить эту цифру до двадцати тысяч; может быть, я выторгую еще немного, но лишь при условии, что заберут всех детей младше десяти лет. Поскольку детей и стариков всего тринадцать тысяч, придется пополнить квоту за счет больных. Мне трудно говорить, силы покидают меня. Умоляю вас: помогите мне провести эту акцию. Я содрогаюсь при мысли, что, упаси Бог, ее проведут другие…»

Сейчас, будь у нее такая возможность, она бы ушла и никогда не вернулась. Хаим на экране широко, жестом пророка, развел руки и выкрикнул, хотя именно эти слова она просила произнести шепотом:

« – Я простираю к вам руки и молю: отдайте жертвы в эти руки, чтобы уберечь себя от бо́льших жертв, чтобы спасти сто тысяч евреев…»

Воцарилась тишина, в которой было слышно, как шуршит пленка, но через минуту и она замерла. Как по команде, в зале снова стало светло. Лишь теперь Регина увидела, какое, несмотря ни на что, ее муж произвел впечатление. Плакали не только женщины, даже человек на скамье присяжных, которого она приняла за покойника, схватился за голову.

– Очень волнующе, но что это доказывает? – Регина видела, что спокойный тон дается Борнштайну нелегко: он украдкой глотнул несколько капель из маленького пузырька. – Прежде всего, что это трагедия человека, поставленного перед выбором, какого еще не знало человечество…

– Ты такое же чудовище, как он! – раздался крик в зале. Кричала женщина, чьи седые волосы не вязались с молодым лицом. – Ваша честь, полицейские силой вырывали у нас детей! Председатель им пообещал, что их собственных детей не тронут. Вон тут сидит один из этих мерзавцев… Посмотрите: даже глаз не опустит! – Женщина указала на молодого мужчину в пиджаке в рубчик.

– У меня детей не было! – Под устремленными на него взглядами мужчина побелел как полотно. – Мы только исполняли приказ. Другие полицейские тоже потеряли детей.

– Но их дети прожили на два года дольше! Моему Исеру было уже три года, он мог работать, а пришел этот негодяй с солдатами, и его забрали…

– Успокойся, Сара, – сказал судья. – И вы, в зале, тоже. Хотя бы делайте вид, что вы в обыкновенном суде, где есть правила, которые надо соблюдать.

Люди замолчали – главным образом, от удивления, откуда судье известно имя скромной портнихи Сары Грюншпан. Однако быстро нашелся смельчак, который решил, что в суматохе ему может повезти. Еще два-три человека уже открывали рот, но он всех опередил.

– Ваша честь, – негромко, но отчетливо попросил он, – разрешите выйти по нужде. Я сразу вернусь, обещаю.

– Нет такой нужды, чтоб нельзя было потерпеть, Даниэль. Лучше подумай, как ответить на вопрос, который тебе зададут. И вы все тоже!

Стало тихо, а Даниэль Левинский, наборщик «Утреннего голоса», обрадовавшись, что судья его знает, как и было велено, задумался.

– Продолжайте, господин адвокат, не то мы отсюда никогда не уйдем…

Регина поняла, что Борнштайн не терял времени даром. Пока шли эти перепалки, он, видимо, что-то придумал.

– Раз уж мы смотрим фильм, попрошу отмотать пленку назад…

Старичок, обслуживающий проектор, долго не мог найти нужное место.

– Вот здесь, пожалуйста, остановитесь. Чуть-чуть вперед. Спасибо, хорошо. Прошу всех внимательно посмотреть на экран. Видите неестественный блеск в глазу? Это слеза. Несомненно… Этот человек плачет.

– Какая там слеза – случайный блик, – раздраженно выкрикнул Вильский.

– Чистой воды слеза.

– Вам хочется, чтобы так было. Ладно, пускай. Я тоже попрошу немного перемотать пленку. В самом начале я заметил кое-что весьма характерное. Еще, еще… Вот здесь, перед тем, как он поднимется на трибуну. Прошу обратить внимание, с какой грацией наш Мордехай достает расческу и приглаживает волосы. Может ли человек, который через минуту заплачет, думать о своей прическе?

– Это непроизвольный жест человека, который через минуту взойдет на эшафот. Кто знает, господин прокурор, не захотелось ли бы вам, окажись вы в подобной ситуации, причесаться или просто чем-нибудь занять руки… – Борнштайн еще не договорил, но Регина уже поняла, на что он рассчитывает. И не ошиблась: в зале захихикали, а прокурор нервно потер лысину. – Господин председатель заплакал, потому что дети были смыслом его жизни. Полагаю, всем вам известно, что, будь это возможно, он с радостью отдал бы руку за спасение хотя бы одного ребенка.

– Это вы так полагаете. Когда председателю юденрата в соседней Здунской Воле приказали доставить для отправки на смерть тысячу евреев, он сказал, что может привести только четверых: себя самого, свою жену и двоих детей. И за это поплатился не рукой, а жизнью.

– Благородный поступок… но чем это помогло евреям из Здунской Воли?

– Все погибли – так же, как евреи из лодзинского гетто, где не благородство правило бал, а подлость.

– Ваша честь, запретите обвинителю оскорблять человека, которому он в подметки не годится. Благодаря своему прагматизму господин председатель – единственный в мире! – сумел тогда спасти семьдесят тысяч евреев. Он их благодетель. И эту очевидную истину не могут опровергнуть даже злейшие его враги.

– Позвольте, ваша честь, задать вопрос Етле Яблонской, хоть она и не была заявлена в качестве свидетеля. Вон та женщина в черной кофте… в предпоследнем ряду… – Обвинитель на кого-то указывал рукой.

– Задавайте, только покороче. – Судья облокотился на стол и обхватил голову руками. То ли о чем-то задумался, то ли отгородился от происходящего.

– Госпожа Яблонская, вы были на Лагевницкой, когда гестаповцы пришли в больницу за детьми и больными, отдать которых так красноречиво просил правитель гетто…

– Протестую! Называя господина председателя правителем гетто, обвинение ставит его на одну доску с немецкими властями, – вмешался Борнштайн.

Регина подумала, что на его месте поступила бы так же. Нельзя допускать подобные сравнения.

– А я рекомендую господину адвокату не отвлекать судью несущественными мелочами – для его клиента это может плохо кончиться. – Казалось, Вильский, угадав, о чем она подумала, хочет оборвать ход ее мыслей. – Мне бы, конечно, не следовало давать советы защите, но это я так, по доброте душевной… Говорите. Вы бежите на Лагевницкую, чтобы забрать из больницы отца…

Етля Яблонская раскрыла рот, но тут же закашлялась. Когда-то она была очень хороша собой, да и сейчас на ее лице проглядывали следы былой красоты. Только вот кашель не оставлял сомнений, что жить ей осталось недолго.

– Я знала, что первым делом будут забирать из больниц детей и стариков. А у меня отец лежал в больнице, он где-то заразился туберкулезом. Дома я хотя бы могла его спрятать – например, под кроватью… у нас была высокая кровать…

– При всем моем уважении к вашему отцу, попрошу рассказать только о том, что делалось перед больницей. Мне не разрешено долго с вами говорить…

– Я несла папе пальто, чтобы он надел его на пижаму, и так мы бы вышли. Издалека я увидела грузовики и оцепление – к больнице никого не подпускали. Я поняла, что опоздала. Стояла и плакала…

– И что еще вы увидели?

– Гестаповцы с верхних этажей выкидывали подушки. Я даже удивилась: ведь про них никак нельзя сказать, что они не берегут добро. На следующий день я узнала, что это были маленькие дети… их выбрасывали вместе с постелью. Папу, конечно…

– Спасибо большое за ваш рассказ. – Вильский поклонился и обратился к залу: – Вот таким образом маленькие дети, отдать которых просил наш благодетель, покидали его государство. Заметим: государство, созданное бывшим директором приюта. Страшно подумать, что до войны в его руках были судьбы детей…

Регине был отвратителен этот человек, красующийся перед сидящими в зале, будто тенор на концерте в женской гимназии, однако она понимала, что должна скрывать свои чувства. Впрочем, справедливости ради следовало признать, что он мастерски умеет играть на эмоциях. На суде она бы с ним не смогла справиться – одно утешение, что в Лодзи никто б не смог. Разве что ее шеф Эмиль Монтляк разделал бы его под орех, да и то не наверняка…

– Звучит впечатляюще! – воскликнул защитник. – Обвинение пытается возложить всю вину за то, что случилось с евреями, на господина председателя. Я выслушал эти – назовем вещи своими именами – наглые инсинуации с грустью, но и, прямо скажу, с восхищением: надо уметь так ловко водить людей за нос! А сейчас я воспользуюсь тем, что господин судья задумался, и, нарушив правила, задам несколько вопросов свидетелю, который также не был раньше заявлен. Господин Борнштайн, прошу вас занять свидетельское место…

Люди в зале стали с недоумением переглядываться, но никто не встал, да и служитель явно не собирался никого вызывать из коридора. Регина первая заметила, что защитник сам уже стоит за пюпитром, и у нее мелькнула мысль, что он сошел с ума.

– Меня зовут Генрик Борнштайн, – представился он. И тут же задал себе вопрос: – Не могли бы вы рассказать о своей сестре? – Утвердительно кивнул и продолжил: – Ее звали Мириам, так же как ту, что потом стала для христиан Марией. Чудесный ребенок; пяти лет от роду она уже читала на трех языках. – И сам себя одернул: – Нельзя ли покороче? – Ответил: – Да, да, конечно. В гетто она заболела дифтеритом, и мы положили ее в больницу. Узнав, чего требуют немцы, я пошел туда, как и госпожа Яблонская, намеревавшаяся забрать своего отца. Мне обещал помочь мой друг, доктор Хальберштадт – он, правда, работал в другой больнице, на Древновской, но у него было врачебное удостоверение, с которым его всюду пускали. На Лагевницкой стояли армейские грузовики и слышны были душераздирающие крики. Я растерялся, но Людвик – так звали Хальберштадта, и я хочу, чтобы вы запомнили его имя, – велел мне ждать и прошел через оцепление, даже не показав документа. Я ждал и еще надеялся, что сумею где-нибудь спрятать Мириам. Как и госпожа Яблонская, я видел летящие из окон «подушки». Когда машины уехали, я кинулся к больнице и услышал писк, раздававшийся из одной такой подушки. Только тогда я понял, что из окон выбрасывали детей в конвертах или как там это называется… На вопрос, который наверняка сейчас прозвучит: удалось ли спасти мою сестру? – отвечаю: нет. На второй вопрос: какова судьба доктора Хальберштадта? – отвечаю: когда я его отыскал, он был еще жив и силился что-то сказать, но мешала застрявшая в горле пуля. По словам других врачей, гестаповцы увидели, что он пытается спрятать ребенка. Какого ребенка, они не знали – там ведь был сущий ад. – Помолчав, Борнштайн закончил: – Если это все, мы благодарим свидетеля, – и вышел из-за пюпитра.

Регина знала, что подобного рода тишина редко воцаряется в залах суда – тем более там, где каждый ждет очереди рассказать свою невообразимо страшную историю.

– Как, по-вашему, – Генрик Борнштайн подошел к скамье присяжных и поочередно посмотрел в лицо каждому, – должен я считать господина председателя виновником трагедии, которая произошла с детьми, в том числе и с моей сестрой? А почему бы мне не винить себя? – ведь я не бросился на гестаповцев, конвоировавших отъезжающие машины. Я не стану сейчас вызывать в качестве свидетеля господина прокурора и спрашивать, что он делал в тот день, когда из гетто забирали детей, и как ему тогда работалось в архиве, в материалах которого, как все мы знаем, часто встречаются похвалы в адрес обвиняемого. Я даже не спрошу у него – хотя с трудом себя сдерживаю, – помнит ли он, как отплясывал на торжественном вечере, устроенном работниками фабрики щеток по случаю дня рождения господина председателя.

Прокурор возвращался на свое место походкой человека, которому отбили почки. Когда наконец он с видимым облегчением опустился на стул, раздался хруст раздавленного стекла – Вильский так и подпрыгнул, вероятно, не только от неожиданности, но и от боли. Регина заметила, что судья устремил взгляд на нее, но – всевидящий! – он вполне мог смотреть и на Марека. Она б испугалась, если бы – к величайшему своему изумлению – не увидела на лице судьи тень улыбки.

Из Парижа приехал Людвик Левин. Он мне нравится: в нем удивительным образом сосуществуют меланхолия и безмятежность. На этот раз, впрочем, он пребывает в унынии и всем недоволен. Румыны дали миру Ионеско, Элиаде, Себастьяна. Канетти родился в Болгарии, да? А где поляки? Больше всего от Людвика достается польским евреям, у которых, как он утверждает, видимо, мозгов не хватало. За третьей бутылкой мы единодушно решаем подать в Страсбургский суд жалобу на Нобелевский комитет за то, что Яан Кросс[35] до сих пор не награжден.

На сей раз запись в дневнике явно указывает на предстоящую мне в самом скором времени встречу со знатоками Чаадаева. Притом в ситуации, представляющейся вполне реальной, ибо перед тем не было выпито ни капли спиртного.

Утром просыпаюсь в квартире старушки. В предрассветных сумерках очертания комнаты едва различимы, но Доры в ней наверняка нет. Из знакомых предметов узнаю томик Рембо и лежащий на столе футляр с вечным пером. Прежде чем броситься на поиски девушки, я прячу перо в карман, а книжку ставлю на полку так, чтобы корешок немного выступал вперед. Вероятно, для того, чтобы после бабушкиной смерти любитель Брамса ее заметил.

Первые лучи солнца, пробившиеся сквозь легкую дымку, окутывают Прогулочную полупрозрачной желтой кисеей – наверно, неброская красота улицы могла бы вдохновить Утрилло. Дора, к счастью, не ушла далеко: на углу Лагевницкой беседует с тремя мужчинами, сидящими на ступеньках еще закрытого магазина. Конечно, они не подонки – просто адепты деструкции: тут Утрилло верен себе. Трудно угадать, где эти трое провели ночь, но сейчас откуда-то выползли и греются в лучах восходящего солнца. Старик со следами бурно прожитых лет на фиолетово-красном лице вполне может оказаться сорокалетним мужиком, в жизни которого не было ничего примечательного. Хоть ему и худо, но он не забыл побриться и если, обращаясь к Доре, не встает, то исключительно из-за полного отсутствия сил.

– Черт угораздил меня родиться с умом и талантом в этой стране. – Он вроде бы жалуется, но как-то беззлобно.

– Так плохо? – Дора искренне ему сочувствует.

– Побыли бы с нами подольше, вас бы поразила пустота и удивительная оторванность нашего существования.

– Правильно говорит. Не нужны мы миру, но и мы, по правде сказать, не много ему дали. Вы слыхали о какой-нибудь новой идее или хотя бы полезной мысли, родившейся в наших краях? – У молодого человека, который поддержал старика, шея обвернута шарфом из желтой ленты, каковой полиция во всем мире огораживает место происшествия. – Я часто просыпаюсь с криком, когда во сне мне приходит в голову, что, возможно, мы составляем пробел в моральном порядке…

– Вы не замечаете в нашем взгляде чего-то до странности неопределенного? – шепчет самый юный, совсем еще мальчишка, видно пристрастившийся к спиртному с колыбели. У него нет сил открыть глаза, но он мужественно поворачивает голову в ту сторону, откуда доносится Дорин голос. – А немота наших лиц – разве она не заставляет вас вспомнить обличье народов, стоящих на самых низших ступенях развития? Присмотритесь хорошенько к моему старшему товарищу… – Он указал подбородком на старика, который не только не обиделся, но – ради пущего эффекта – скорчил страшноватую рожу.

К беседующим присоединился неизвестно когда и откуда появившийся полицейский. Он молод, но мундир у него уже явно прирос к телу. Никто, впрочем, его не испугался.

– Чешка? Я был знаком с одной чешкой. Не знаю, как вы, девушка, но иностранцы всегда ставят нам в заслугу отвагу и прочие достоинства молодых народов и почему-то не способны заметить ни одного положительного качества, присущего народам зрелым и высококультурным.

Из окна над магазином высунулся атлетически сложенный мужик в майке:

– Черт побери! Да разве Христос допустил бы, чтоб мы позже всех узнали о его существовании, не будь у него насчет нас особых намерений? Наша задача – исправлять ошибки и убирать за теми, кто первыми взялись его прославлять, а теперь отвергают.

– Кстати, пан Яняк, напоминаю, что не стоит употреблять слово «черт» рядом с именем Христа, да еще в присутствии женщины. – Полицейский вроде бы шутки ради похлопал по баллончику с газом.

Старейший из присутствующих выразил сомнение в том, стоило ли принимать христианство:

– Мир уже возводил соборы, а мы ютились в лачугах из бревен и соломы. Остались бы в свое время при Святовите[36], который не зря на все четыре стороны света глядел, нас бы, по крайней мере, уважали за оригинальность. Искусство, господа, вот что самое главное. Пикассо у негров вон сколько наворовал, значит, и у Святовита нашел бы чем поживиться.

Слушать это было невмоготу. Они компрометировали не только себя, но и Польшу. И в этом принимал участие государственный служащий. Хоть все они и были плодами моего больного – возможно, неизлечимо больного – воображения, мне нестерпимо захотелось обнажить саблю. Перед мысленным взором замаячила висевшая в доме деда Антония картина, на которой был изображен князь Юзеф, с гордым видом бросающийся в воды Эльстеры[37]. Я шагнул вперед и потянул Дору за руку:

– Пойдем отсюда, это не для тебя компания.

– Надо понимать, это ваш знакомый? Иначе я б ему врезал – костей бы не собрал.

Мне понравилось, что, даже будучи разоблачены как фантомы, они до конца держали фасон.

– Спасибо за интересную беседу, – сказала Дора и одарила новых знакомцев чарующей улыбкой.

Все как один галантно склонили головы, а юнец, которому не доставало сил разлепить веки, даже приподнял руку.

– Прости, что бросила тебя спящего, но я не могла там дольше выдержать… А этих людей ты неправильно понял. Они всего-навсего процитировали фразу Пушкина о том, как плохо родиться в неподходящем месте, потому что перед тем я им призналась, что в Праге мечтала о Берлине. Потом в мою честь инсценировали фрагмент о России из «Философических писем Чаадаева». Возможно, кое-что переврали, а ты обиделся… ну а когда пришел полицейский, совсем запутались… Они хотели сделать мне приятное, потому что знали моего отца, он ведь тут жил. Отец написал о России много книг, а его друг, наш президент Масарик, когда заходила речь о Восточной Европе, часто обращался к нему за советом.

Начавшее пригревать солнце спряталось за тучи, но было тепло. Я обнял Дору за плечи, и мы пошли на север. Как образцовый псих, я быстро подсчитал, что, двигаясь со скоростью пять километров в час, через шестьдесят часов покажу ей море.

– Отец не мог снести унижения. Твердил, что должен заботиться о нас с мамой, но у самого желание жить пропало. Не покончил с собой, как его друг, профессор Хлавны, но вдруг начал писать кровью. А ведь у него даже насморка никогда не бывало. – Она зарделась и стала еще краше. – И через неделю умер, хотя врачи делали все, чтобы его спасти. Где-то здесь должна быть эта больница.

Только тут я сообразил, чту ей предстоит увидеть, пока мы дойдем до моря. Больница, довоенная жемчужина лодзинского ар деко, так красиво выглядевшая на фотографиях гетто, превратилась в руины, откуда унесли все, что только годилось на продажу. Я мог лишь надеяться, что Дора не узнает этого места и равнодушно пройдет мимо груды развалин. А на случай, если бы узнала, я заготовил рассказ о бомбардировке больницы на протяжении трех дней и трех ночей: мол, немцы обороняли Лодзь до конца, превратив ее в Festung Litzmannstadt[38]. В доказательство того, что так бывало в других городах, достаточно будет показать ей в книжном магазине роман «Festung Breslau». Однако я предпочел третий вариант. Повернул обратно.

Регина вспомнила свое первое выигранное дело: Кудановский против финансового управления. После того процесса она совсем по-другому начала входить в зал суда. Вот и Борнштайн, нанеся чувствительный удар прокурору, стал двигаться совершенно иначе; кажется, он даже похорошел – если про него можно было такое сказать. И настолько осмелел, что рискнул напасть на судью.

– Полагаю, сейчас самое время задать вашей чести вопрос, – сказал он. – Я не вижу здесь ближайших сотрудников господина председателя. Где те, кто распоряжался в гетто, когда мой клиент фактически отошел от дел? Почему перед нами не стоит печально известный Марек Клигер? Где Давид Гертлер, который, начиная с сорок второго года, принимал все решения, раздавал награды и устраивал проверки, а председателя выставлял вперед, когда надо было объявить о депортации? У старика еще могли оставаться иллюзии, что власть по-прежнему у него в руках, в его честь еще устраивались торжественные собрания. Про Гертлера говорят, что он выдавал гестапо богатых евреев, – разве такого человека не следует привлечь к суду, ваша честь?

Регина видела, что Хаима покоробило слово «старик», однако судья, выглядевший еще старше него, невозмутимо разъяснил:

– Мы здесь не для того, чтобы осуждать все существующее в мире зло. Защита, вероятно, заметила отсутствие многих виновников страшных преступлений. Мы ограничились вашим председателем, поскольку он стал своего рода символом, но при этом, как и большинство из вас, является жертвой. Впрочем, если защита считает, что нам недостает сильных эмоций, я готов… Попрошу присутствующих вести себя сдержанно. Никаких криков в зале… Я пригласил к нам Ганса Бибова. Зная его немецкую педантичность… он появится примерно через тридцать секунд… Кто хочет со мной поспорить?

Кроме Хаима, в зале не было человека, который бы не повернулся к двери. Только двое посмотрели на каким-то чудом сохранившиеся у них часы. Когда вошел мужчина с обвязанной шеей, воцарилась гробовая тишина. За завтраком Регина едва его узнала, а сейчас он еще имел наглость ей поклониться…

– Учтите, господин Бибов, я много о вас знаю, – произнес судья. – Для начала расскажите о себе что-нибудь хорошее, например, какой вы благородный человек.

– Не смею так о себе говорить, но… в среде торговцев в Бремене я пользовался уважением, это факт. Да и в Лодзи старался самым добросовестным образом исполнять свои обязанности. – Бибов говорил невнятно, но спокойно.

– Расскажите, как вы попали в Лодзь.

– Меня вызвали и назначили руководителем экономической службы. Я понятия не имел, что речь идет о гетто, и уж никак не предполагал, что возглавлю администрацию.

– Вас заставили занять эту должность? – Судья смотрел куда-то поверх головы Бибова.

– Я согласился добровольно, иначе, думаю… был бы вынужден согласиться.

– И стали главой гетто, зная, что людей туда загнали силой?

– Об этом я узнал позже.

– То есть вы полагали, что евреи по доброй воле отправились за колючую проволоку?

Регина услышала несколько смешков – довольно робких.

– Вижу, вы не склонны вдаваться в подробности. Что ж, тогда попрошу вас ответить – без занесения в протокол, разумеется, – на один вопрос. – Судья подался вперед, словно рассчитывая услышать что-то очень интересное. – Признаться, по возможности я задаю этот вопрос любому члену НСДАП. Вас ничего не коробило в человеке, которого ваш народ избрал фюрером?

– Я не очень понимаю… Фюрер это фюрер.

– Вам не мешало, что Бог сотворил его… скажем, немного смешным?

– Раз уж ваша честь упомянули Бога, замечу, что Он также позволил Адольфу Гитлеру стать нашим вождем.

– Ну да, тоже верно. А вступая в нацистскую партию, вы знали, какая участь уготовлена евреям ее программой?

– Тогда я не увидел в программе ничего, предполагающего необходимость физического уничтожения евреев.

– Вы читали «Майн кампф»?

– Честно говоря, начал, но не закончил.

На этот раз весь зал всколыхнулся, кое-кто даже вскрикнул. Регине почудилось, что она узнала голос Тамары Котецкой, которая до войны так чудесно пела. Впрочем, она могла ошибиться.

– Прошу сохранять спокойствие, – судья сказал это не очень громко, будто понимал, что его вряд ли послушают. – Скажите нам, господин Бибов, вы ведь были главной персоной в гетто?

– В том, что касается хозяйственной деятельности, можно сказать – да. Но обо всем прочем решало гестапо, руководствуясь линией партии.

– Что это такое: все прочее – вы знали?

– О том, что евреев отправляют на смерть, я не знал – мои поездки в лагеря уничтожения, как их сейчас называют, носили чисто служебный характер.

– Господин Бибов! – В голосе судьи появилась гневная нота.

– Скажу иначе: знать не знал, но мог догадываться.

– Господин Бибов, надо ли напоминать, что с нашей стороны вам ничто не грозит? Я понимаю, вы стараетесь показаться в наилучшем виде, но это бессмысленно, поверьте. Говоря неправду, вы только выставите себя на посмешище, а вряд ли вам этого хочется.

– Да, вы правы. Мне уже ничто не грозит. И незачем что-либо скрывать. Да, я все знал. Не дурак, в конце концов.

– Разумеется, нет. Зачем же вы все-таки произносили эти лживые речи: «Я, Бибов, ваш добрый друг, я хочу, чтобы вы пережили эту войну. Доверьтесь мне, я переведу вас в безопасное место». А потом тех, кто обоснованно вам не доверял, лично отлавливали по подвалам.

– Простите, ваша честь, не хочу вас обидеть, но вы обвиняете меня в двух вещах, которые нельзя ставить на одну доску. Первое обвинение, относительно лживости моих речей, я легко опровергну. Я действительно считал себя покровителем этих людей. Да, я знал, что большинство погибнет, но что можно было дать им лучшего, чем лишний день надежды? Хотя бы за это я мог ждать благодарности.

– А не приписываете ли вы себе чужие заслуги? Ведь вся политика вашего начальства строилась на схожих рассуждениях. Чтобы убить миллионы, не допустив даже малейших попыток сопротивления, надлежало обманывать людей до тех пор, пока они не переступят порог газовой камеры.

– Не спорю, мы получали такие инструкции. Но их можно было выполнять по-разному: формально или рьяно. Я считал, что, произнося подобные речи, совершаю своего рода благой поступок.

– А почему не просто благой поступок? – поинтересовался судья.

– Признаться, не люблю оперировать религиозными понятиями – после того, как со мной так несправедливо обошлись, мне трудно верить в существование Бога.

– Продолжайте.

– А вот мое участие в розыске тех, кто отказывался добровольно садиться в вагоны, – совсем другое дело. За это мне стыдно. Но я получал приказ: доставить столько-то евреев – и за невыполнение был бы сурово наказан. Личной вражды я ни к кому не испытывал.

– Ни в коей мере?

– У меня есть неоспоримые доказательства. Когда я провожал Якубовича, правую руку Румковского, мы с ним даже расцеловались. Кстати, насколько я знаю, он выжил. Был еще у меня зубной врач еврей… Шмулевич. Вот этот мост, коренной зуб и два зуба мудрости… – Бибов широко открыл рот. – Да разве я позволил бы копаться у себя во рту человеку, вызывающему у меня брезгливость?

– Да, это убедительно. – Судья явно утомился. – Что ж, я выяснил почти все, что хотел. Пускай теперь вас допрашивают другие. Господа… Кто первый? Защита?

У Борнштайна был вид человека, вынужденного для спасения чужой жизни броситься в выгребную яму. Тяжело вздохнув, он поднялся.

– Вы узнаёте сидящего здесь человека? – Он указал на Хаима, который при этих словах вздрогнул.

– Да, это председатель юденрата герр Румковский.

– За что он отвечал в гетто?

– За все.

– То есть и вы были обязаны исполнять его приказы?

– Ну нет, это он исполнял мои.

– Несет ли человек, исполняющий чужие приказы, хоть какую-то ответственность за содеянное?

– Мы все кому-нибудь подчинялись. Я выполнял поручения тех, кто стоял выше на служебной лестнице.

– Как вы считаете: господин Румковский хотел, чтобы обитатели гетто погибли?

– Нет, конечно нет.

– Если бы вы отказались возглавить администрацию гетто, вас бы отправили на фронт?

– Да, этим бы кончилось.

– А если бы господин Румковский отказался стать главой юденрата, его бы расстреляли, как членов предыдущего совета общины?

– Скорее всего.

– Как же вы сравниваете его и вашу ответственность?

– На фронте я бы тоже мог погибнуть от пули.

– Это единственная аналогия, которая приходит вам в голову?

– В настоящий момент – да.

– Как складывались ваши с ним отношения?

– Не скажу, чтоб они были идеальными, но мне бы хотелось иметь такие отношения со всеми своими сотрудниками.

– Он старый человек, верно?

– Я понимаю, что вы имеете в виду. Когда гетто, благодаря организационным талантам председателя, уже работало полным ходом, я решил оставить ему представительские функции, а в повседневных делах опереться на его более молодых заместителей. На Якубовича, Клигера. Хотя последний – тот еще фрукт.

– Я не это имею в виду. Скажите, в Бремене принято бить стариков? Вы ведь избили этого седовласого человека.

– У людей, которые делают общее дело – а для меня таким делом была защита евреев, – часто случаются столкновения из-за несходства взглядов, это нормально. Во время войны стычки могут носить иной характер, чем в мирное время, скажем, за чашкой кофе. Возможны и вспышки агрессии, о чем потом обе стороны жалеют. И даже иногда доходит до драки.

– Вы называете дракой избиение старика, который потом шесть недель пролежит в больнице? У меня есть показания свидетеля, печника по профессии, – он видел, как вы, схватив председателя за волосы, били головой об отопительный котел, пока не пробили стенку котла насквозь…

– Он уже весь проржавел. Да и лечился председатель так долго, потому что очень заботился о своей внешности и не хотел появляться на людях с парой царапин. Ну скажите сами, герр председатель, не так уж это было страшно! У нас и хорошие минуты бывали. Я доверял вам, а вы – мне. Возможно, я не оправдал ожиданий – ваши соплеменники не попали в Палестину, как вы им обещали, – но и мне потом не сладко пришлось!

Регина смотрела на неровно пульсирующую жилку у Хаима на виске. Она знала, чем это обычно кончалось. И сейчас он резко вскочил и чуть не упал – от долгого сидения ноги отказывались повиноваться. К счастью, Борнштайн ловко его подхватил.

– Господин Румковский! – воскликнул судья с явно притворным возмущением. – Вы, глава государства, король, всеобщий заступник – и такая несдержанность?! Нехорошо! Сядьте на место. Простите, господин Бибов. Конечно, у многих в этом зале руки чешутся, но мы не для того здесь собрались. – И, повернувшись к защитнику, добавил: – Проследите, чтобы такое не повторилось… Мало ли что может случиться – все надо предвидеть…

– Из уважения к вам, ваша честь, и из опасения вас обидеть умолчу о том, что, если бы вам пару раз удалось предвидеть, чту может случиться, мы бы сегодня не встретились, тем более на таком процессе… – Регина не ожидала, что Борнштайн осмелится дерзить судье, и испугалась, что реакция будет очень резкой, однако судью, уже открывшего рот, опередил Бибов:

– Все вы видели: я старался не сказать о Румковском плохого слова, но больше не желаю сдерживаться. Ты забыл, сукин сын, как обгадил меня, когда тебя вызвали на комиссию? Думал, немцы не солидарны? Я обо всем узнал еще до того, как ты вернулся в гетто. Нужно было не задницу тебе надрать, а продырявить твою пустую башку…

– Господин Бибов…

– Знаю, выражения слишком крепкие, зато от души. Чего только я не делал для блага гетто! Сколько заказов для нас выпросил в городе! Сколько дарил дорогих подарков, чтобы привлечь клиентов! А начальство? Да я до самого конца твердил, что более дешевой рабочей силы, производящей хорошие и полезные вещи, мы нигде не найдем, а убедить тех, кто идеологию и застарелую предубежденность ставил выше экономической выгоды, было нелегко. Напомню также, что часто я, по просьбе еврейских работников, вмешивался, например, в распределение продовольствия. Сейчас, входя в зал, я заметил человека, который подал жалобу на то, что в Марысине отдыхает в основном верхушка, а не те, кто тяжело работает. Я проверил его слова и приказал разогнать эту шайку. Было так? Пускай присутствующие подтвердят…

В зале никто не отозвался; тишину нарушил потерявший терпение Борнштайн:

– Господин Бибов, отвечайте только на наши вопросы. Вы помните, сколько неевреев было в гетто?

– Конечно. Двадцать два человека. Поляки и польки, а также две немки.

– Откуда они взялись?

– В основном из смешанных супружеских пар, которые не захотели расстаться.

– К ним в гетто относились так же, как к евреям?

– У них не было никаких привилегий. В конце концов, они сами выбрали такую судьбу.

– А теперь предлагаю выслушать человека, который абсолютно беспристрастно расскажет о том, как в гетто относились к свидетелю. Господин Бибов, присядьте на минутку, вот сюда, на свободный стул, а Янину Вонсик попрошу отвечать со своего места.

Все обернулись, потому что Янина Вонсик сидела в последнем ряду. Теперь она встала, опираясь на костыль. Молодая, вероятно, ровесница Регины, с некрасивым и грубоватым, но открытым лицом.

– Расскажите нам, как вы, полька и христианка, оказались в гетто.

– Я сирота, жила в деревне у дяди, работала на него, но он не захотел держать у себя калеку, и я лет за десять до войны уехала в Лодзь. – Голос у Янины был мелодичный, совершенно не вяжущийся с ее лицом. – Дядя не дал мне ни гроша, только заплатил за билет, и я два дня голодная ходила по городу. Когда сил уже совсем не осталось, наткнулась на кожевенную мастерскую Цукерманов. Мира и Зигмунт меня накормили и пустили переночевать. И я у них осталась…

– В прислугах?

– Сперва я убиралась в магазине, но потом они увидели, что мне по душе их дело, и папа стал учить меня ремеслу. Уже через два года я сшила первую сумку, которую купила очень модная дама.

– Вы сказали «папа»?

– Своих детей им Господь не дал, и они относились ко мне как к дочке. Когда немцы стали сгонять евреев в гетто, я собралась и пошла с ними, ведь, кроме них, у меня никого на свете не было.

– В гетто были и другие христиане. Вы с кем-нибудь познакомились?

– Негде было знакомиться. Как оно в большом городе: знаешь только соседей и тех, с кем работаешь.

– Вы работали на кожевенной фабрике?

– Да, вместе с мамой и папой.

– Вы когда-нибудь видели председателя Румковского?

– Два раза. Один раз он приходил к нам с проверкой… Помню, тогда осерчал и давай охаживать палкой тех, кто сильно на него наседал…

– Наседал? Почему? У людей были какие-то претензии?

– Многим хотелось неделю отдохнуть в Марысине, но у него было только пять путевок, и он их отдал начальнику… А второй раз видела на концерте в его честь. Все заранее готовили номера. Даже меня просили выступить, но я-то ведь плясать не могу, а петь постеснялась. Пан председатель сидел в первом ряду, вроде ему очень понравилось, он даже хлопал. Вот и все… Ага, еще я знаю, что за хорошую работу он хвалил, но мог и здорово отчехвостить, кто не слушался…

– А если сравнить с председателем присутствующего здесь немецкого главу гетто, господина Бибова? Его вы когда-нибудь видели?

– Вблизи, упаси Бог, не видела… лучше было ему на дороге не попадаться. Как говорится, настоящий хозяин жизни и смерти. Всех, пока не отправил в газовую камеру, обобрал до нитки. Под конец отбирал даже вечные перья, зажигалки… Все, что могло пригодиться его помощникам.

– Вы были в гетто почти до последнего дня. Не захотели поехать со своими приемными родителями?

– Как же, очень хотела. Уже было слыхать пушки, мы спрятались, но у мамы совсем сил не стало, а тем, кто соглашался ехать добровольно, давали хлеб. Мама сказала, что, если прямо сейчас чего-нибудь не съест, все равно помрет, и пускай будь что будет. Конечно, я бы с ними поехала, но они и слышать не хотели. Я их проводила до вагона.

– И тогда впервые увидели Бибова вблизи?

– Не то, чтоб вблизи, но разглядеть разглядела. Помню, на нем была белая рубашка с короткими рукавами и два пистолета за поясом. Вежливый такой… спрашивал, нет ли среди них хорошей кухарки, мол, на месте очень пригодится. Я сказала маме: разрешите мне поехать, готовить я умею, буду при кухне, и вам, глядишь, чего перепадет. Но они ни в какую. Оставайся, говорят, нас, видать, везут на погибель. А ты живи, скажешь когда-нибудь про нас доброе слово… Вот я и говорю, где могу… – Голос Янины дрогнул.

– Большое вам спасибо. От всех от нас, – сказал Борнштайн. – Мы будем помнить Миру и Зигмунта Цукерманов. Ваша честь, разрешите, я больше ни о чем не буду спрашивать этого Бибова.

– Как хотите. Ваша очередь, господин прокурор. У вас есть прекрасная возможность обвинить председателя в том, что он общался с личностями такого покроя, как герр Бибов.

– Простите, ваша честь, но вы обо мне плохо думаете. Я не намерен строить обвинение на показаниях негодяя. Есть горы документов, которые подтверждают, что Бибов собственноручно убил нескольких человек, десятки тысяч отправил на смерть, унижал и насиловал женщин. О том, как он обирал всех подряд, уж не говорю. Я отказываюсь задавать ему вопросы. Палач, убийца, насильник открыто над нами издевается, а я должен его выслушивать? Скажу больше: я солидарен с господином Румковским… сам бы охотно пустил в ход кулаки.

Пугающе бледное лицо Бибова порозовело. Знакомая картина: Регине нетрудно было угадать, что произойдет через минуту.

– Maul halten![39] Что он себе позволяет?! Я согласился сюда прийти, потому что хотел протянуть руку в знак примирения. Думаете, я целых пятнадцать минут болтался на виселице со сломанной шеей, чтобы теперь выслушивать наглые оскорбления? А синюшные пятна? Какой же я дурак, что позволил вам, евреям, себя провести! Но теперь все, хватит! – Бибов пнул стоящий перед ним нотный пюпитр. – И я рад, что этого зубного врача тоже отправил в печь…

Он повернулся и быстро зашагал к двери. В проходе между рядов сидящий с краю молодой человек подставил ему ногу, и Бибов чуть не упал. Кое-где раздались смешки, но быстро оборвались, потому что немец полез в карман – явно за пистолетом. И тут судья напомнил о своем существовании.

– Смирно! – рявкнул он.

Бибов немедленно расправил плечи и вытянул руки по швам.

– Ложись!

Он выполнил и эту команду, правда не по всем правилам – спина плохо ему повиновалась. Регина подумала: если он не врет про сломанную шею, то сейчас на ее глазах происходит чудо.

– Встать! – уже спокойно приказал судья.

Вставал Бибов долго, но наконец поднялся и выпрямился в ожидании следующей команды.

– Как, по-вашему, с кем вы имеете дело в моем лице, господин Бибов? – осведомился судья.

– Трудно сказать, наверно, с высшим правосудием.

– Поразмыслите об этом хорошенько. А теперь вон отсюда!

Если про человека можно сказать, что его ветром сдуло, то именно это произошло с Гансом Бибовом. Регина обрадовалась, и, видно, не она одна: по залу пролетел вздох облегчения. Судья уже переключился на другое: она ушам своим не поверила, услышав:

– Марек, я вижу, тебе с нами скучно…

Марек действительно не отрывал глаз от двери, за которой скрылся Бибов, и Регине, чтобы мальчик понял, что к нему обращаются, пришлось ткнуть его в бок.

– Я открою тебе один секрет: этажом выше есть зеленая дверь. Поди туда и посмотри в окно. Я позабочусь, чтобы тебе никто не помешал. Только, пожалуйста, не пытайся спуститься по водосточной трубе – это по разным причинам невозможно… – ласково улыбнулся судья.

Повторять второй раз не потребовалось, но все же Марек вопросительно взглянул на Регину и, только когда она кивнула, встал, вежливо поклонился судье, потом Хаиму в затылок и пошел к двери. Видно было, что он с трудом сдерживается, чтобы не подскакивать от радости.

В дневнике я записываю слова Хенрика Эльценберга из его работы «В поисках польской идеи», а сам – примерно в это же время, – испытывая желание переместиться в более высокие сферы, поднимаюсь с Дорой на башню костела на Згерской. За этот подъем, как за всякое продвижение вверх, надо платить – к счастью, у меня хватает денег на щедрое пожертвование. Ксендз – на вид ему лет шестьдесят, лицо добродушное – ведет нас по лестнице, которая чем дальше, тем становится круче. Я начинаю опасаться, что при моей боязни высоты болезнь обострится, но, к счастью, вскоре мы добираемся до последней площадки, и из узких окон открывается вид на город.

– Смотри, вон там Пётрковская, самая длинная улица в Лодзи, а может, и во всем мире. А там улица Костюшко… это знаменитый вождь! Польский Жижка. – Увы, мои слова канули в пустоту: Дора смотрела в другую сторону и тоже на что-то показывала.

– Вижу Балуцкий рынок, а внизу Статистическое управление, где я работала! Вон там гестапо – какое маленькое сверху…

Неожиданно слышу левым ухом шепот ксендза:

– Она что, иудейского вероисповедания?

– Да, если отца это не смущает.

– Почему должно смущать? Древняя религия… Я плохо себе представляю, что было в Лодзи до войны, служу здесь всего пятый год… Знаю только, в этом костеле немцы устроили склад… Раньше я служил в Шадеке. Слыхали? Нет? До войны там тоже, кажется, было много евреев… – Ксендз говорит тихо, а Дора кричит:

– Из этого домика председатель Румковский отдавал приказы! Я узнала вон те оконца в мансарде.

– Не знаю, о ком она говорит, но фамилия, слышу, польская. Румковский, да? Подумайте, какое совпадение: девичья фамилия моей матери – Румковская… Но она не еврейка, упаси Бог… То есть нет… в этом нет ничего плохого, просто фамилии одинаковые. – Он смутился – это мне понравилось, и я порадовался, что нам встретился порядочный человек. Потом он пригласил нас к себе, а когда я сказал, что мы спешим, от души пожелал нам счастья.

Хоть я этого ждал, но, когда Дора спросила, что означают нарисованные на стенах звезды Давида и часто встречающееся рядом слово Jude, растерялся. Уже в своем «Поезде для путешествий» я пытался объяснить этот обычай «украшения» домов помрачением сознания, описав галлюцинации приказчика моего любимого пана Едваба: «Больному уму смутно представилось будущее, когда из Лодзи исчезнут не только немцы, которые ее создали, но и евреи, и русские. На их месте он видел окрестных кметов[40] числом тринадцать миллионов, заселивших брошенные каменные декорации. К сожалению, отпрыски новых жильцов взяли в привычку писать на стенах слово Jude рядом с фамилией каждого нелюбимого спортсмена, будь тот хоть белокурым молодцем». Едваб на это отвечал: «Я во все мог бы поверить, но только не в то, что в этом городе на стенах когда-либо появятся оскорбительные для кого бы то ни было надписи». Однако теперь, сам повредившийся умом не меньше, а то и больше, чем этот приказчик, я вынужден помериться силами с реальностью. Я долго самозабвенно кашляю, за что удостаиваюсь сочувственного взгляда, и наконец нахожу ответ:

– Такими надписями гитлеровцы помечали принадлежавшие евреям дома, предназначенные на снос. Ты читала «Али Баба и сорок разбойников»? Помнишь, как Али Баба пометил мелом все дома по соседству с тем, который раньше пометили разбойники? Так же поступили жители Лодзи. Ночью они повсюду писали это слово – если бы следовать этим знакам, пришлось бы разрушить полгорода. Впоследствии надписи покрыли бесцветным лаком, чтобы сохранить память о геройском поступке лодзян.

Вот оно, счастье, которого пожелал нам ксендз! Все указывало на то, что я произвел на Дору надлежащее впечатление. Она даже несколько раз с восхищением покачала головой.

Мареку показалось, что людей в коридоре поубавилось, – возможно, потому, что все скамейки были заняты, а те, кому не хватило места, от усталости подпирали стены. Ему, правда, было разрешено подняться этажом выше, но он хорошо помнил гауляйтера, который позволил ему и Арону перейти через мост, переброшенный над Згерской. Проход как раз закрывали, но офицер рукой показал, что они могут перебежать. Арон поверил и побежал, несмотря на то что Марек пытался его удержать. Офицер кричал: schneller, schneller, – а другой, рядовой солдат, прицелился и, хотя Арон бежал быстро, попал в него с первого выстрела. Верно, они между собой поспорили, потому что офицер угостил солдата папиросой… Судья, похоже, добрый, но Марек не был уверен, что охранники правильно оценят его доброту. И потому велел себе соблюдать осторожность и не пошел наверх сразу.

– Быть может, я кажусь вам недоумком, но истина не обязательно такова. – У доктора Пултуского было печальное лицо и веселые глаза. Он работал на полставки в приюте и несколько раз осматривал Марека. Сейчас он явно старался понравиться молодой женщине в лыжном свитере.

– Однако этого нельзя исключить, – ответила она, мило улыбнувшись доктору.

Марек не захотел им мешать и остановился рядом со здоровенным циркачом, которого приметил раньше. Великан весил, наверно, столько же, сколько трое мужчин из гетто. На нем был красный свитер и зеленые брюки с карманом на уровне колена. Нетрудно было догадаться, что судья задумал повеселить народ какими-нибудь номерами.

– Вы помните, что ваш отец плакал на похоронах Франца? – Великан присел на корточки около двух пожилых дам: теперь он был не намного выше Марека.

Женщины переглянулись, а старшая, совершенно седая, в аккуратно заштопанном коричневом платье, ответила:

– Не припоминаю, чтобы он когда-либо плакал.

– Один раз у него были слезы на глазах. – Младшая пыталась что-то вспомнить. – Когда он узнал, что его школьный товарищ попал под поезд в Пардубице и потерял ногу. Не помнишь, Габи?

– Не помню. Зато мама любила всплакнуть. Взять хотя бы твою свадьбу. Никак не удавалось ее успокоить.

– Скажите, а почему вы так интересуетесь нашим дорогим братом? – спросила дама, которую называли Валерией. – Вам же, скорее всего, известно, что он давно умер и никогда не бывал в Лодзи.

– Да ведь он знаменитый писатель.

– Вы очень любезны, но насчет того, что знаменитый, боюсь, преувеличиваете. Знаменитостью в Праге был доктор Грунерт. Он тоже написал книгу, только научную. «Душа женщины» называется. Да будет вам известно, что потом на прием к нему надо было записываться за три месяца.

– Наш брат лежит в красивой могиле, притом вместе с родителями. – Женщина по имени Габи произнесла это с важностью. – А не стоит ли вам, хотя бы из вежливости, поинтересоваться судьбой двух старых женщин?

– Чей прах рассеян неведомо где, – добавила вторая.

– Ну разумеется, вы меня очень даже интересуете, только…

Марек сразу проникся симпатией к человеку, который умудрился так покраснеть, что цвет лица у него стал сродни цвету его свитера.

– Мы понимаем, что по сравнению с Францем ничем особым не отличились, но тоже ведь прожили жизнь, были влюблены… – сообщила дама в коричневом платье.

– Я не была.

– Ну да? Не знала… Были у нас и дети, и мечты об их будущем. Разве это все пустое? А мой муж Йозеф? Он сейчас в туалете, у него неполадки с мочевым пузырем, но знали бы вы, каким уважением он пользовался в Праге…

– Я с огромным удовольствием и с ним побеседую. Просто начал с вашего брата… у нас ведь, судя по всему, не так много времени… – оправдывался циркач.

– Времени? Скажите на милость, а что такое время? О, вот и мой муж…

Издалека приближался невысокий лысый мужчина. Марек счел, что простоял в коридоре уже достаточно долго, и направился к лестнице. Не слыша ни топота погони, ни криков, приостановился, чтобы как следует разглядеть резную балюстраду и форму ступенек. Пяти лет от роду он впервые нарисовал дом, а в гетто рисовал на всем, что подворачивалось под руку. Когда пан председатель увидел альбом в свою честь, а в нем – дома и улицы гетто, чистые, ровные, аккуратные (какими были бы, если б все его слушались), он сказал, что Марек наверняка станет архитектором и что уж он об этом позаботится. «Ты нам спроектируешь Палестину, широкие улицы, фонтаны…»

Не торопясь, Марек поднялся на второй этаж. Все двери там были белые, а из-под облупившейся краски проглядывало красное дерево. Наконец Марек увидел неровно покрашенную зеленую дверь, про которую, вероятно, и говорил судья. Взялся за ручку… Трудно было бы объяснить, почему он ее не повернул. Может, вспомнил слова судьи о том, что отсюда невозможно убежать, а может быть, просто захотелось еще послушать, о чем говорят взрослые. Так или иначе, он не спеша пошел назад.

Регина видела Волицкого пару раз, но никак не предполагала, что от него можно такое услышать. А ведь Хаим велел поднести ему рюмку водки, когда на следующий день после их свадьбы он пришел вставить оконное стекло, потому что ей было холодно.

– Председатель распрямился, помолодел, лихой такой стал. Те, кто знал его до войны, диву давались. А уж командовать как любил… Молоденькие секретарши, потом молодая и образованная жена… Ради нее он даже судебный приговор мог отменить.

Знай она, что это за тип, вставлял бы стекла в другом месте.

– Расскажите поподробнее. – Прокурор смущенно покосился на Регину, будто извиняясь: мол, он всего лишь исполняет профессиональный долг.

– Она как-то выступала в суде по делу о растрате, и ее клиенту вынесли обвинительный приговор, а председатель тут же его отменил. Он мог всё. Но такая женщина… разве она подходила этому старому хрычу?

В зале послышались нервные смешки, а Регина почувствовала, что краснеет.

– Это, разумеется, беспристрастное мнение, у свидетеля супруга лет на двадцать старше и регулярно его поколачивает. – Голос Борнштайна был слаще меда. – Видимо, по его представлениям, жить с молодой женой не легче, чем взбираться на гору Синай.

– Господин защитник, делаю вам замечание… – Судья отвлекся – служитель принес ему какое-то сообщение. – Придется прервать допрос свидетеля: у нас опять гость – на этот раз из Австралии. Жаль, но ничего не поделаешь: сами понимаете, разница во времени… Госпожа Хоркхаймер, прошу вас… – И обратился к залу: – Вам следует знать, что Иоханна Хоркхаймер – автор множества книг, одна из которых в Нью-Йорке полгода продержалась в списке бестселлеров… Если кто-то не знает, чту это, поясняю: пользовалась большим успехом.

Регина обратила внимание, что Хаим впервые обернулся, чтобы посмотреть, кто входит в зал. Элегантная дама направилась прямиком к месту для свидетелей, хотя никто ей не указал, куда идти. В руке у нее была книга.

– Спасибо, что потрудились проделать столь долгий путь. – Судья с интересом разглядывал даму.

– Чтобы дать показания по такому делу, я бы с того света приехала, – слегка кивнув, заявила она.

– Я бы сказал, на том свете было решено вас отыскать. Нам повезло, хотя, признаться, нелегко пришлось. Вы попали в гетто из Ганновера?

– Да, по сравнению с Лодзью там был рай. Я приехала с родителями и сестрой.

– Я бы вас попросил не упоминать о рае.

– Простите, я только потому так сказала, что в Лодзи мои родители умерли от голода, а сестру, которой всего трех недель не хватало до одиннадцати лет, увезли вместе с другими детьми, и она погибла в душегубке.

– Что вы можете сказать о присутствующем здесь господине Румковском?

– Не больше того, что написано у меня в книге. Я старалась не пропустить ни одного факта.

– А не добавлять лишнего вы тоже старались? – спросил Борнштайн.

– Не давайте оценку тому, чего не знаете, – осадил его судья. – А вас, – обратился он к свидетельнице, – прошу учесть, что большинство присутствующих никогда не прочтет вашей книги. Да и я, не скрою, лишь бегло с ней ознакомился. Однако понял, чту вы хотели сказать, и только для порядка спрошу: почему спустя столько лет вы даже глядеть в сторону обвиняемого не желаете?

– Если ваша честь рассчитывает услышать, что от страха, к сожалению, вынуждена вас разочаровать. Я просто не хочу слишком открыто выказывать омерзение.

Регина заметила, что Хаим, как и всегда в минуты сильного волнения, начинает почесывать запястья.

– Каковы же причины такого омерзения?

– В гетто я познакомилась с двумя девушками, они рассказывали про его домогательства – еще до войны, в приюте. И сейчас я подумала: раз уж мне удалось выжить, я перед ними в долгу. И поэтому излагаю в книге то, что от них услышала.

– Их рассказам можно верить? Я спрашиваю, потому что мы судим господина Румковского за другое, и ваше свидетельство может ему повредить.

– Эта трагическая история известна мне до малейших подробностей, и я очень точно все описала. У меня с собой около двадцати экземпляров, я с удовольствием их раздам…

– Вряд ли это потребуется, тем не менее благодарю вас от имени всех, кто здесь находится. А теперь расскажите о вашем личном общении с Румковским.

– После смерти моих родителей он пообещал устроить меня на кухню, а это означало дополнительную вечернюю порцию. И сдержал обещание. Зная о его склонностях, я старалась не попадаться ему на глаза, но однажды он сам подошел и спросил, довольна ли я. Я ответила, что очень довольна. Тогда он поцеловал меня в щеку, приобнял и спросил, правда ли, что у меня есть родственники за границей. Я сказала, что двое моих дядьев со своими детьми живут в Палестине. «Значит, когда закончится война, дядюшки захотят тебе помочь. Обещай, что ты им расскажешь, сколько я тебе сделал добра». Я, конечно, пообещала – тогда я что угодно готова была обещать. Он сказал, что зайдет через несколько дней, и ушел. Я надеялась, забудет, но он опять пришел. Сел рядом, а потом взял мою руку и положил… ну, сами понимаете, на известное место… и стал водить ею туда-сюда. Я попыталась вырвать руку, но хватка у него была железная…

Хаим уже чесал ладони – такого Регина за ним никогда не замечала.

– Так он приходил месяца полтора и всегда делал одно и то же. Бежать было некуда, я могла только подойти к колючей проволоке и дожидаться пули. Ну и голод… кто не голодал, не поймет, на что способен человек, ради того чтоб наесться. Я была пленницей, а он решал, жить мне или не жить. Потом я заболела, а пока болела, кухню закрыли. Еды стало меньше, но я почувствовала себя свободной. Кто-нибудь из местных уже говорил здесь, что перед войной Румковскому грозил суд за то, что он в приюте приставал к девочкам? Я от разных людей это слышала… Надеюсь, теперь его уже никто не боится?

Регина любила театр и разбиралась в оттенках тишины, воцарявшейся в зале по ходу действия, но описать эту тишину она бы не взялась. Хаим вскочил, но тут же сел, не дожидаясь, пока ему сделают замечание.

– Вы что-то сказали? – поинтересовался судья и, не услышав ответа, добавил только: – Все это очень печально. У вас есть вопросы, господа?

– Нет, – сказал Вильский.

– Мне стыдно за моего клиента! – выкрикнул Борнштайн.

– Это вашему клиенту должно быть стыдно – конечно, если он виноват. Успокойся, молодой человек, и займись своим делом, ты здесь для того, чтобы его защищать.

– Тогда я задам свидетелю один вопрос. – Защитник встал и повернулся к госпоже Хоркхаймер: – Когда господин председатель положил вашу руку, как вы изволили выразиться, на известное место, что вы там обнаружили?

– Ничего не обнаружила. И девушки, все как одна, говорили, что он импотент.

Регина не сомневалась, что в зале нет человека, который бы на нее не уставился. К счастью, стул, на котором сидела ее невестка, был пуст. Единственное утешение: у глупой бабы не будет оснований для злорадства.

– То есть маневры, которые проделывала ваша рука, были сродни… скажем, похлопыванию по плечу?

– Если вы так считаете, похлопайте Румковского. Только не при детях.

– Вы напрасно иронизируете, я всего лишь подчеркиваю, что при оценке поступков господина председателя такой серьезный недуг, как импотенция, следует признать смягчающим обстоятельством.

– Это все, о чем вы хотели спросить свидетеля?

– Да.

– Тогда от имени защиты вопрос задаст обвинение, – вмешался Вильский. – Почему, беседуя спустя много лет с польскими студентками, вы ни словом об этом не обмолвились? Кого, как не молодых женщин, необходимо предостерегать от подобных типов?

– Поймите меня правильно. Я не посчитала нужным в стенах польского университета копаться в нашем грязном белье. Об этом человеке надо как можно скорее забыть.

– В таком случае и я попрошу слова. – Борнштайн вскочил. – Получается, цель вашей книги – помочь поскорее забыть о председателе Румковском?

– Не отвечайте на этот вопрос – защита просто норовит досадить свидетелю. – Судья добродушно усмехнулся. – Но от себя можете еще что-нибудь добавить.

– Добавлю только одно: все дети, которые по его приказу были усыновлены высшими должностными лицами, и даже этот славный мальчуган, которого он взял с собой в последний путь, должны были в будущем послужить его охранной грамотой, свидетельством его доброты. Я полагаю…

– Благодарим вас, достаточно. Надеюсь, мы еще встретимся – по более приятному поводу.

Иоханна Хоркхаймер уже выходила, когда Хаим попытался что-то крикнуть ей вдогонку, но внезапно закашлялся. Борнштайн немедленно подбежал и несколько раз стукнул его по спине. Регина видела, как трудно Хаиму снести подобное панибратство. Судья, подождав, пока он перестанет кашлять, сказал:

– Хорошо, что сейчас с нами нет Януша Корчака – ему было бы крайне неприятно все это услышать… А теперь, хотя момент исключительно неподходящий, объявляю художественную часть. Вы все заслужили небольшую передышку. Только давайте назовем это не концертом, а, скажем, выездной сессией суда. Вам покажут, куда идти. Форма одежды – повседневная…

Из «Дневника» Шандора Мараи[41] переписываю: «Американец не поймет, что джентльмен – не тот, кто обладает привилегиями благодаря своему происхождению, и не тот, кто добился успеха или унаследовал большое состояние, а тот, кто в любой ситуации на своем месте. То есть некто не потому «джентльмен», что он «хороший писатель» и «добился успеха», а потому хороший писатель, что он джентльмен – в противном случае он бы не писал; джентльмен никогда не берется за то, в чем не разбирается». Здорово звучит! Жаль, Мараи не дожил до наших дней, когда оценку человека по его способностям можно было бы посчитать бестактностью, если б слово «бестактность» еще хоть что-нибудь значило.

Нейроны, хоть и беспорядочно, доставляли в мой мозг удовольствие от общения с Дорой. А вот Дора по своим нейронам вряд ли получала много удовольствия. Неужели доставка ощущений от прикосновения к простреленному угольному ящику или от разглядывания с большой высоты конторы, откуда правил глава лодзинских евреев, – все, на что они способны? Я решаю взять инициативу в свои руки, и мы заходим в первый попавшийся магазин, оказавшийся (о чем, впрочем, сообщала вывеска) складом изысканных восточных товаров. Крупная блондинка, чей пышный живот так туго обтянут леггинсами, что можно ей погадать по пупку, вводит нас в помещение, с пола до потолка заставленное пластиковыми ящиками. На всех надпись «Кока-кола» – можно подумать, кто-то платит нервным волокнам за скрытую рекламу. Однако интуиция меня не подвела: продавщица оборачивается Соней Рикель – уже минуту спустя, прихватив охапку пестрых тканей, она уводит Дору в глубь магазина. Я погружаюсь в раздумья (в этот момент во Вроцлаве, вероятно, напускаю на себя умный вид), но вдруг слышу шум и отголоски какой-то возни. Мадам Рикель выводит упирающуюся Дору из примерочной, и я вмиг забываю обо всем на свете. С распущенными волосами и в платье цвета маджента с открытыми плечами Дора невыносимо прекрасна. Модельерша – а может, никакая она не модельерша, а просто добрый гений – добавляет к этому шаль из тонкого кашемира и сумочку от Миу Миу. Не знаю, сколько я заплатил, главное, денег, слава богу, хватило.

Мы выходим на Згерскую улицу, которая прямо-таки преображается и становится широкой, словно авеню Фош. Несколько раз в жизни мне доводилось прогуливаться по городу с такими красивыми девушками, что проезжавшим мимо водителям грозила нешуточная опасность; правда, лишь один раз мотоциклист врезался в столб с дорожным знаком – к счастью, он ехал не очень быстро. Сейчас парень в красном БМВ так засмотрелся на Дору, что слишком поздно заметил замедливший ход перед остановкой трамвай. Впрочем, выражение лица у владельца автомобиля осталось блаженным, как будто ему плевать было на разбитую фару. Со стороны Балуцкого рынка подъехал грузовик с горой мусора, оставшегося от снесенного дома в бывшем гетто. Водитель притормозил, поглядел на смятый капот БМВ и злорадно усмехнулся. Так что, можно сказать, Дора всех осчастливила. Воспользовавшись случаем, я бросил в кузов грузовика бумажную сумку со старым Дориным платьем и Юрековой бейсболкой. Юрек, конечно, вправе будет предъявить мне претензии, но я размахнулся до того, как успел об этом подумать.

Чтобы попасть туда, где должен был состояться концерт, следовало пересечь двор. Вот уж приятная неожиданность – Регина меньше бы удивилась, если бы их всех, включая судью, внезапно арестовали. Отыскать Марека ей помог один из подозрительных типов, жестами предупредительно указывавших дорогу к зданию, которое могло бы быть фабричной электростанцией. Однако внутри она увидела самый настоящий битком набитый театральный зал с красными плюшевыми креслами, позолотой всюду, где только можно, и огромной люстрой на потолке. Ладонь Марека в ее руке вспотела от волнения, да и не диво: мальчик еще никогда не был в настоящем театре. Регина сама – хотя с тех пор, как полюбила Баухаус[42], не выносила излишеств – испытала почти физическое наслаждение.

Впрочем, радость ее была недолгой: в ложе, куда они вошли, сидела, развалившись в кресле, жена брата Хаима Хелена, которую льстецы и насмешники называли принцессой. Регина прекрасно знала, что та ее ненавидит, но отвечала разве только неприязнью. Она охотно уступила невестке почетное первое место среди женщин гетто, а пожаловалась мужу только один раз, когда Хелена, раздавая морковный торт на собрании работников фабрики щеток, протянула ей тарелочку в последнюю очередь. «Я видел, – сказал Хаим. – Юзеф уже знает: если такое повторится, эта стерва будет отправлена сортировать картофельные очистки». Хелена стала вести себя заискивающе-любезно, но ненависть ее возросла: стоило их взглядам встретиться, как у нее начинал дергаться левый глаз. Юзеф, ее муж, на заседаниях суда не присутствовал, а надо было бы, чтобы разделил ответственность с братом. Неужели у него хватило наглости посадить Хелену в одну с ней ложу? Регина решила не забивать себе голову такой чепухой – слишком много вокруг происходило важных вещей, которые требовалось обдумать. Если до сих пор они с невесткой при встрече едва соприкасались щеками, то сейчас та влепила ей сочный поцелуй. Пришлось воспользоваться носовым платком…

Оглядев зал, Регина заметила, что позолота поблекла, а в люстре горит не больше пяти-шести лампочек. В забитом до отказа партере мужчины, громко переговариваясь, прохаживались между рядами. Женщины рассматривали ложи; и Регина, чтобы не привлекать любопытных взглядов, отодвинулась подальше от барьера, чем воспользовалась Хелена, помахав кому-то, кто, вероятно, вовсе не ей поклонился… Сидевший в ближайшей к сцене ложе Хаим не сводил с жены глаз. Чем-то недоволен? Но чем? Регина на всякий случай улыбнулась, словно извиняясь. Муж, вытянув палец, на что-то указал. Она повернула голову и обнаружила, что кресло Марека пусто, а когда повернулась еще больше, увидела закрывающуюся дверь.

Ему давно хотелось побывать в настоящем театре. Пан председатель брал его только на свои выступления и торжественные собрания, а у него еще в приюте был театр в коробке из-под ботинок. Начальник бумажного ведомства, знавший его отца, дал ему немного разноцветных обрезков, и Марек делал из них актеров, мебель и деревья. Из красного станиоля он смастерил кардинала Ришелье, а из жесткой марли вырезал платье для Миледи. За Портоса старался говорить грубым голосом, а за женщин – тонким; последнее у него почему-то получалось лучше. Когда он показал представление пани Регине, она очень его хвалила, а за ужином сказала, что из Марека получится новый Пискатор[43]; то, что в спектакле нашлось место кардиналу Ришелье, свидетельствовало о наличии политического чутья. Марек не знал, кто такой Пискатор, но его утешило, что пан председатель тоже не знает: он стукнул ладонью по столу, как делал обычно, когда чего-то не понимал. Если этот Пискатор – актер, то Марек ничего не имел против: он любил изображать разных людей, и у него это здорово получалось.

Дверь одной из лож была открыта, и Марек увидел там пана Вудского, аптекаря, и еще двоих мужчин, которые горячо спорили, то и дело повторяя слова «пожизненное заключение» и «смертный приговор». Потом они протянули друг другу руки, и пан Вудский разбил их ребром ладони. Марек незамеченным миновал ложу и пошел дальше. Из-за неплотно закрытой двери в конце коридора повеяло приятным – не хуже, чем от супа в приюте, – запахом. Краска, пот, пыль, машинное масло, дешевые духи и даже примесь тухлятины – так и хотелось поглубже втянуть этот запах. Ну так что, может, он и вправду станет таким Пискатором, про которого говорила пани Регина?.. Больше не раздумывая, Марек спустился вниз по железной винтовой лестнице. Никто не обращал на него внимания, только раз он услышал сердитый окрик и быстро отскочил, пропуская тележку, которую вез какой-то силач. Марек не сомневался, что этот человек – силач, потому что в тележке были утесы и греческие колонны, наверняка очень тяжелые. Впрочем, он не долго оставался в заблуждении, сообразив, что тяжелые колонны сродни его вырезанной из станиоля мебели, расставленной в обувной коробке. Догадка ничуть его не разочаровала, как и не показались смешными мужчины в белых хламидах вроде ночных рубашек, из-под которых торчали тощие голени. Особенно ему понравился человек в сером халате, который, манипулируя тросами, опускал откуда-то сверху огромную картину, где были изображены луга на склонах холмов и дом с колоннами. Даже если Пискатор не был актером, а всего лишь перетаскивал с места на место картины, Мареку хотелось быть таким, как он.

Услышав зычный голос судьи, он испугался и на всякий случай замер, стараясь уподобиться дереву, но судья его узнал и приветливо кивнул, а потом поднял руки, и стало темно. Чуть погодя темнота начала рассеиваться, и зажглось солнце, правда какое-то несмелое: Марек понял, что это рассвет в далеком краю.

– Что же тебе теперь делать, бедняжка? Я знала, что этот брак добром не кончится. – Хелена так натурально изобразила сочувствие, как будто, стоило ей посидеть в ложе, у нее проявились актерские способности.

У Регины на языке вертелись два ответа: один недвусмысленно сулил Хелене большие неприятности в самое ближайшее время, а второй, более простой, состоял всего из одной фразы, подслушанной в подворотне гетто. Однако она смолчала, так как заметила в ложе напротив Вильского, явно подававшего ей знаки. К счастью, в этот момент погас свет. Узкий луч прожектора осветил просцениум, на который вышел актер в шутовском наряде. Поднеся к глазам сложенную ковшиком руку, точно пытаясь что-то разглядеть в темноте зрительного зала, он произнес:

– Не ждите, что я буду смешить вас и забавлять, сегодня речь пойдет о вещах серьезных и важных, а сказанное омрачит вам чело и исторгнет потоки горьких слез из глаз. Кто способен на жалость, увидит страданья, достойные сочувствия и тяжких вздохов. Тот же, кто рассчитывает услышать скабрезные шутки, смех женщин, звон сабель и отзвуки ожесточенной схватки, кто надеялся лицезреть шута в пестром наряде, будет разочарован. Итак, главные судьи этого действа, выслушайте наш печальный рассказ, не стесняясь слез. И пусть пред вами, как живой, предстанет, словно восстав из могилы, хорошо известный вам человек.

Луч света на минуту погас, а затем медленно поднялся занавес, открывая сельский пейзаж и на его фоне нескольких вооруженных палками актеров, изображающих римских граждан.

– Послушайте меня, прежде чем пойдем дальше, – сказал крепкого сложения мужчина с самой увесистой палкой в руке и, чтобы подчеркнуть важность того, что он намерен сказать, встал на лежащий у дороги камень. Камень заскрипел, но нагрузку выдержал. Актер, видно, играл человека уважаемого, ибо остальные дружно вскричали:

– Говори, говори!

– Готовы ли вы скорее умереть, чем голодать?

– Готовы, готовы.

– А знаете ли вы, что злейший враг народа – Кай Марций?

– Знаем, знаем! – наперебой закричали все.

Регина была уверена, что это Шекспир, хотя не могла вспомнить, какая пьеса. «Троил и Крессида»? Она бы не поручилась.

– Все достояние – у патрициев. Мы бы прокормились даже тем, что им уже в глотку не лезет. Наша худоба, наш нищенский вид – это вывеска их благоденствия. Чем нам горше, тем им лучше. Отомстим-ка им нашими кольями, пока сами не высохли, как палки. Вы согласны? – Актер воздел вверх свою дубину, отчего вид у него стал поистине устрашающий.

– Согласны! Идем не мешкая! – Его слова пришлись по вкусу не только окружающим, но и вызвали одобрительный шумок в зале.

– Дайте мне сказать, достойные граждане… – неожиданно вмешался человек с приклеенной седой бородой, до сих пор державшийся в стороне. – Разве вы забыли, какие у него заслуги перед отечеством?

– Все, чем он прославился, сделано им ради спеси. – Стоящий на камне мужчина прекрасно изобразил гнев. – Пусть мягкосердечные простаки думают, что он старался для отечества. На самом-то деле он поступал так в угоду своей спеси, а ее у него не меньше, чем славы.

– Но ведь ты же не скажешь, что он жаден? – Седобородый не собирался уступать.

– А хотя бы и так. Зато у меня других обвинений хватит. Да у него столько пороков, что устанешь перечислять.

– Тише, сюда кто-то идет, – крикнул один, а оратор поспешно сошел с камня.

На сцену вышел актер, чей костюм указывал, что это патриций или еще более важная особа. Регина узнала Аркадия Божика, который, учась в Варшавском университете, кормился за счет своего специфического гардероба. Не было фильма из жизни высших сфер, чтобы Божик не мелькнул в нем в своем знаменитом фраке. Раза три в месяц он получал гонорар по самой высокой ставке – пятнадцать злотых. Не только за фрак, прежде всего за весь облик – неизменно пояснял он. Как на такие деньги можно было жить, Регина плохо себе представляла. В гетто она помогла ему устроиться в мастерскую бумажных игрушек. В зале суда только он кланялся ей издалека.

– Эй, земляки, что с вами происходит? – осведомился он тоном человека, знающего почем фунт лиха. – Куда с дубьем бежите вы?.. Неужто горя вы хлебнуть хотите?

– Да мы и так уже им захлебнулись.

– Друзья, поверьте мне, о вас пекутся патриции. Я знаю, дорог хлеб и голод вас томит, но столь же глупо, как замахнуться палкою на небо, вам восставать на Рим… Увы! Влекомы вы бедой туда, где ждет вас горшая беда, а вы клянете, как супостатов, кормчих государства, отечески пекущихся о вас.

– Пекущихся о нас? Как бы не так! – Высокий актер, играющий предводителя отчаявшейся черни, вспомнил про свое назначение. – У них амбары от хлеба ломятся, а они нас морят голодом. Что ни день, выдумывают новые эдикты, чтобы поприжать и скрутить бедняков. Если нас не пожрет война, они сами это сделают; вот как они нас любят!

Тихо, почти незаметно, на сцене появился еще один персонаж. Видимо, тоже важная персона, поскольку на нем были сверкающие доспехи, а за поясом – меч. Да и сам облик актера свидетельствовал о том, что он исполняет одну из главных ролей. Мало кто, даже в гриме, был бы настолько похож на бюст Юпитера Капитолийского. Регине показалось, что это тот самый актер, который за несколько месяцев до войны играл у Шиллера Кордиана.

– Привет, достойный друг! – приветствовал он патриция и тотчас устремил суровый взор на простолюдинов. – Мятежный сброд, зачем, чесотке умыслов своих поддавшись, себе вы струпья расчесали?

– Вечно для нас ты сыщешь доброе словечко! – начал предводитель, однако уже не так агрессивно.

– Кто скажет слово доброе тебе, тот мерзкий льстец. Чего им надо? —«Юпитер» отошел с патрицием на край сцены.

– Дешевых цен на хлеб. Они считают, что в городе запасы есть.

– Считают? Мерзавцы! Мнят они, у печки сидя, что знают все, чем занят Капитолий… О, если б сенат отложил в сторону жалость и позволил мне взять в руки меч, я бы отрубил столько капустных голов, что сложенная из них куча высотой достигла бы кончика моего копья.

– Не говори так, пусть сохранят о тебе добрую память.

– Да плевал я на их память! Предпочитаю, чтобы обо мне совсем забыли.

– О народе ты смеешь отзываться так, будто ты не такой же слабый человек, а божество карающее.

– Да это же крикливое отребье! Но черни смрадной и непостоянной я льстить не в силах…

Последнюю реплику актер произнес столь высокомерно, что, казалось, и ростом стал выше всех – ему не было нужды вставать на камень. Однако публика не способна была оценить исполнительский талант: уже давно зрители гудели при каждом его слове, а теперь начали топать, и некоторые даже осмелились бросать на сцену что ни попадя. Актеры отступили за кулисы – правда, как пристало римским легионерам, сомкнутым строем. И тут Регина подумала, что это все-таки отрывки из «Кориолана», которого читала давно и притом в немецком переводе. Если она не ошиблась, актер, разъяривший зрителей, именно Кориолана и играл. Она была полностью на его стороне, и не только потому, что оценила талант, о наличии которого публика не подозревала, – просто очень уж уместно звучали слова, разоблачавшие коллективную глупость людей, неспособных широко мыслить. В зале лишь несколько человек могли знать, сколько сделал Кориолан для блага Рима. Тем больше понравилось Регине, что играющий Кориолана актер, не убирая руки с рукояти меча, уходит со сцены последним. Дабы успокоить публику, свет быстро погасили, и раздались предвещающие грозу далекие раскаты грома.

– Иду к народу – только от него можно ждать справедливости, – при этих словах Регина услышала звук отодвигаемого кресла и голос Хелены:

– Надеюсь, тебе они не отрубят голову.

Лучик света из коридора на секунду осветил ложу, а когда дверь закрылась, снова стало темно.

Он долго разглядывал рычаги, приводящие в движение тросы, которым в театре все было под силу, но еще дольше стоял возле мужчины, рисовавшего дерево на большом разложенном на полу холсте. Художник даже спросил, как его зовут. Он ответил, что друзья зовут его Гамлет. Сказал неправду намеренно, так как знал, что в театре всё – неправда, а Гамлет был героем театральной пьесы, про которую в приюте рассказывала доктор Раберова из Берлина. Он запомнил, как она подчеркнула, что Гамлета в Берлине играл ее сын, притом с огромным успехом. Когда медсестра задала невинный вопрос, приехал ли сын с нею в Лодзь, она расплакалась и долго не могла успокоиться. Марек тогда понял, что Гамлет – не абы кто. Художник не удивился и, назвав его этим именем, попросил пододвинуть банку со скипидаром. Потом оба услышали громкий шум.

В зрительном зале свистели и топали, а явно растерянные актеры торопливо покидали сцену. Судья приветствовал их как победителей, хвалил за талант, а тем, кого испачкали, сам помогал вытереться. До того, впрочем, он знаком велел погасить свет, а затем, поскольку зрители не желали успокаиваться, взял деревянную палку и, хотя вроде бы не рассердился, изо всех сил ударил ею по огромному железному листу. Марек аж подскочил: такого страшного грома он в жизни не слышал. Потом судья покрутил какую-то рукоятку, и дико завыл ветер – поднимись такой ветер на самом деле, он мог бы запросто опрокинуть трамвай. В заключение судья устроил жуткий ливень: слышно было, как на землю обрушиваются потоки воды. Судье все это явно доставляло удовольствие, он даже как будто хвалился своим могуществом. «Гром, вихри, ливни – моя специальность… – бормотал он словно бы себе под нос, однако достаточно громко, чтобы все его слышали. – Пусть буря успокоит разгоряченные головы…» Снова оглушительно прогремел гром; Марек готов был поклясться, что судья улыбнулся. И похоже, именно ему, хотя голову на отсечение бы не дал.

Чтобы придать духу актерам, которым предстояло выступить в последующих сценах, судья приставил к нем отряд хорошо вооруженных легионеров. Они сомкнутым строем направились на сцену, для бодрости подталкивая друг друга локтями. Когда поднялся занавес, Марек увидел залитый солнцем сад перед нарисованным дворцом. Легионеры, выстроившись в ряд, уставились на зрителей – по-видимому, устрашающе, потому что в зале воцарилась гробовая тишина.

Стоявший за занавесом толстяк в синем халате изображал пение жаворонка. Так похоже, что Марек решил попросить, чтобы толстяк его научил, но тут за кулисы, вероятно, привлеченная недавними отголосками бури, явилась пожарная охрана, точнее, двое ее представителей. Атлетического сложения, в сверкающих касках, пожарники выглядели очень грозно, в особенности один, нервно поглаживающий свой топорик. Судья на них даже не взглянул, однако Мареку инстинкт привычно подсказал, что от людей в мундирах лучше держаться подальше. Не спеша, чтобы это не походило на бегство, он направился в ближайший коридор, но пожарные, также ведомые профессиональным инстинктом, сделали то же самое. Тогда Марек толкнул четвертую по счету дверь и проскользнул внутрь. Выбрал он эту дверь не случайно. Когда в гетто устраивались обыски, тщательнее всего перерывали первую квартиру на нижнем этаже, в соседних надолго не задерживались, зато в последней в обыскивающих будто черт вселялся… Поскольку дверей в коридоре было восемь, к четвертой, по расчетам Марека, у пожарников, утомленных однообразными действиями, пылу должно было поубавиться. Во всяком случае, он на это надеялся.

В комнате, куда он попал, очевидно, переодевались перед выходом на сцену: к одной стене было приделано несколько зеркал, как в парикмахерской у его дяди, Мерона Кашубы, на Поморской, а на вешалках висели платья и халаты. Марек невольно кинулся за ширму, расписанную китайскими драконами, но тут же сам себя отругал за недогадливость: туда, конечно, заглянут в первую очередь. Воспоминание о дяде тоже не прибавило духу – Мерона застрелили в самом начале войны только потому, что тот слишком нервно поглядывал на бритву. Голоса пожарников приближались, и Марек залез под кушетку, заваленную небрежно брошенными платьями. Там было тесно, но он чувствовал себя в безопасности, даже когда дверь распахнулась и вошли пожарники. Один из них что-то весело сказал, второй громко рассмеялся, потом чиркнула спичка, и под кушетку просочился запах табачного дыма. Наконец хлопнула, закрываясь, дверь, и стало тихо.

В ложе царил полумрак; Регина была в ней одна. Почувствовав себя свободной от необходимости на что бы то ни было смотреть, она закрыла глаза, но блаженное состояние длилось недолго: из зала донеслись возбужденные голоса. Осторожно выглянув из ложи, Регина увидела Хелену, сидящую в третьем ряду рядом с человеком, про которого она знала лишь, что его зовут Меер и что он руководил поставкой овощей. Хаим однажды поймал его на растрате и несколько раз ударил тростью. За это ему следовало благодарить судьбу – попади он под суд, так легко бы не отделался. Теперь Меер, указывая рукой на ложи, что-то громогласно объяснял соседям. Регина глубже забилась в кресло – ей захотелось стать невидимой. Уже в который раз за последнее время мелькнула мысль, что нет ничего надежнее темноты, которой она всегда так боялась.

Занавес снова поднялся, и Регина увидела сад, упирающийся в стену леса. На редкость скверно нарисованный задник напоминал олеографии, какие вешает у себя в домах беднота. Хаим в своей ложе сидел, подперев седую голову рукой, – скорее всего, спал. Вильский издалека смотрел на Регину – в этом она не сомневалась. Тем временем на сцену вышли две женщины, явно немолодые: сильно нарумяненные щеки должны были создать у зрителей иллюзию, будто перед ними юные девушки. С первых же слов Регина поняла, что речь пойдет об их отце Лире.

– Сестра, надо поговорить. – Гонерилья была похожа на Нику Пясецкую, которая умерла от дифтерита еще до войны. – У нас много общих дел, касающихся нас обеих. Кажется, отец решил выехать сегодня же.

– Видишь, как он взалбмошен. Как тебе нравится то, что произошло? И это с сестрой, которую он всегда любил больше нас! – Вторая актриса никого Регине не напоминала.

– Это у него от возраста. Хотя он и раньше плохо владел собой.

– Он был сумасбродом в лучшие свои годы. Теперь к его прежним выходкам прибавились вспышки старческой раздражительности.

– Когда-нибудь и нам попадет… – Актриса выразительно умолкла, словно предоставляя сестре решать, как им поступить.

– Надо что-нибудь предпринять. Не откладывая.

Регина вынуждена была признать, что актрисы играют очень неплохо: уровень их мастерства не соответствовал убогим декорациям. Хуже всего, однако, была реакция зала. После каждого упоминания признаков старости: взаболмошен, сумасброд, раздражителен, – зрители вскрикивали от восторга и даже наперебой подсказывали новые эпитеты. Странное поведение для людей, которые всегда почитали стариковские опыт и мудрость. Неужто Шекспир нуждается в помощи лодзинских евреев?.. Регина случайно посмотрела в сторону ложи, где сидел Вильский, но его кресло было пусто.

Если б это зависело от него, он бы не вылезал из-под кушетки. Там было темно, тихо и безопасно, и вдобавок виден разноцветный мир платьев и корсетов. Последние несколько недель уже само слово «белье», означающее нечто непосредственно соприкасающееся с женским телом, звучало в его ушах обещанием еще неведомых ощущений, а сейчас, достань ему смелости, он мог дотронуться до панталон, свисающих с кушетки у него перед носом. И он рискнул это сделать, однако никакого трепета не ощутил, зато нестерпимо захотелось чихнуть. У него и раньше першило в горле от пыли, а сейчас в носу засвербело от запаха духов, непохожих на духи пани Регины. Пахло давно увядшими ландышами, путом и, кажется, винным уксусом, хотя в этом Марек не был уверен. Досаждала и мысль о том, что под кушеткой наверняка очень грязно: можно было вообразить, с какой миной пани Регина посмотрит на его одежду. Здравый смысл подсказывал, что рано или поздно придется отсюда вылезти, и Марек осторожно высунул голову, а затем и руку. Но в этот самый момент он услышал женский смех и скрип двери и едва успел спрятаться обратно.

Две женщины в белых туниках показались ему призраками, прекраснее которых он в жизни не видел. Тут Марек поспешил сам себя одернуть: он ведь вообще никогда никаких призраков не видел, так почему же эти – самые прекрасные?! Одна женщина явно была в плохом настроении. Сев перед зеркалом, она стала трогать свое лицо. Впрочем, опасность, как вскоре выяснилось, грозила ему со стороны другой женщины, которая вошла, что-то весело напевая. Как Марек понял, она была в кого-то влюблена. Минуту покружившись по комнате, веселая женщина с визгом бросилась на кушетку. Даже будь она лилипуткой, результат этого дикого прыжка мог стать для Марека весьма плачевным. Обнажившиеся пружины видавшей виды кушетки и без того угрожающе торчали над ним, словно стилеты, а под тяжестью женщины опустились еще ниже. К счастью, тяжелее всего оказалась средняя часть ее тела: резкий удар пришелся по животу, а лицо не пострадало, хотя одна из пружин чуть не задела нос. Вдобавок рот и глаза засыпало морской травой, отчего стало трудно дышать и еще больше захотелось чихнуть. Но Марек даже не пикнул и был вознагражден за свое мужество: тяжелая тетка вскочила с кушетки, позволив пружинам подняться, и опять принялась танцевать.

– Поторопись! – сказала женщина у зеркала. – И не думай, он на меня тоже так смотрел. Целых два раза…

– Ты прекрасно знаешь, что тут нечто большее, – ответила веселая, однако послушалась и перестала кружиться по комнате.

Со своего места Марек видел только ее тело в белой тунике, и этого ему было достаточно. На мгновенье исчезнув из поля зрения, женщина появилась снова и небрежно бросила, как будто прямо на Марека, черное с золотой каймою внизу платье. Свесившийся с кушетки золотой атласный подол так и просился, чтобы его потрогали, но Марек не осмелился даже шевельнуть пальцем. И тут произошло то, на что он никак не рассчитывал, хотя одновременно ждал всем своим существом – с той самой минуты, когда увидел входящих женщин.

Хохотушка приподняла край белого одеяния, и взору Марека открылись сперва лодыжки, а затем мощные бедра. У него закружилась голова, но он держался, потому что вот-вот должны были показаться трусики. И показались: розовые, довольно большие – но ведь и тело было не маленькое. Сбросив верхнюю одежду, женщина предстала перед Мареком во всей своей красе. Нагрудник, тоже розовый, казалось, вот-вот лопнет под напором могучей груди, а молочно-белая, кое-где усеянная веснушками кожа так и сверкала – возможно, вспотела после танца, а может, такая уж была от рождения. Женщина потянулась и подняла руки, приглаживая волосы, – Марека ослепили рыжие кудряшки у нее под мышками. Подойдя к зеркалу, она взяла со столика металлический флакон и, нажимая резиновую грушу, принялась брызгаться одеколоном. Зрелище стало еще более восхитительным, поскольку при этом она выгибалась в разные стороны, и на пышном ее теле образовывались мягкие складочки, которые исчезали, чтобы возникнуть в другом месте, словно приглашая ими полюбоваться. Наконец, овеянная запахом лепестков розы, она направилась к кушетке за черным платьем. И тут увидела Марека.

Разумеется, следовало предвидеть такой поворот событий и забраться поглубже, но теперь ему уже было все равно. Женщина открыла рот – то ли от потрясения, то ли с намерением закричать, – но тотчас закрыла. С минуту они с Мареком смотрели друг другу в глаза.

– Немного тебе досталось, бедняжка, – пробормотала она и отложила платье.

– Ты что-то сказала? – спросила подруга.

– Если б сказала, ты бы услышала.

Уже не глядя на Марека, она оттянула резинку трусов. Вначале он увидел пупок – большой, как кратер, и столь многообещающий, что ему захотелось целиком погрузиться в его тепло. Однако следом появилась неопалимая купина, по сравнению с которой кудряшки под мышкой были всего лишь скромными островками мха. Марек смотрел, как зачарованный, но быстро перестал вообще что-либо видеть, так как потерял сознание.

Регина почти не сомневалась, что актриса, которая в «Короле Лире» была Гонерильей, сейчас королева. По-видимому, это «Ричард III».

– Так что ж король ваш должен делать? Сдаться? Он сдастся. – Ричардом был актер, до того не появлявшийся на сцене, однако играл он хорошо: не возводил глаза к небу и не строил страдальческих мин. – Всему он подчинится. Королевский свой титул должен потерять? Бог с ним! Я драгоценности отдам за четки, дворец великолепный – за пустыню… И всю мою обширную державу – за маленькую бедную могилку, безвестную могилку.

При слове «держава» Регина услышала тихий – тише не бывает – скрип двери, а затем ощутила чье-то присутствие рядом. Значит, последние несколько недель она правильно вела себя с Мареком: хоть он и ушел без разрешения, но вернуться старался тихонько, чтобы она не догадалась, что вообще уходил, и не огорчилась.

– Или пусть меня зароют на дороге людной, где все снуют; и подданных стопы пусть попирают голову монарха, – печально продолжал актер. – Ведь сердце мне они живому топчут – что ж голову в могиле не топтать?.. А ты спеши во Францию, замкнись там в монастырь…

Нужно дать Мареку понять, что она его видит, а потом выудить из него комментарий по поводу пьесы. Регина обернулась. На недоступном взорам публики кресле сидел Вильский.

– Пожалуйста, не сочтите меня назойливым, но с решением, правда, нельзя больше тянуть. – Он говорил шепотом, почти не разжимая губ. – Еще несколько минут, и я уже не смогу вам помочь… Поверьте, вы должны его бросить, иного выхода нет. Многого я не обещаю, но сделаю все, чтобы вы были счастливы… Почему вы молчите? – Впервые с начала их знакомства она услышала в его голосе волнение. – Ну, как хочешь. Вот ключ от двери, выходящей на ту сторону, где суд… – Он легонько коснулся ее плеча, а затем, подавшись вперед, положил на барьер ложи ключ. – Я буду ждать… И ты будешь свободна…

Еще раз скрипнула дверь, и Регина снова осталась одна. На сцене между тем произносила монолог королева в черном платье с широкой золотой каймой.

– Как, Ричард мой, и внутренне, и с виду ты изменился! Болингброком разум низложен твой? Проник в твое он сердце? Лев умирающий простертой лапой, коль нет другого, землю разрывает в бессильной ярости; а ты, как школьник, покорно терпишь кару, прут целуешь, пред яростью униженно смиряясь и ластясь к ней, – ты, лев и царь зверей!

И не глядя, Регина знала, что в ложах и зрительном зале немало голов повернулись в ее сторону. Ну уж тут авторы спектакля переборщили… Тем не менее она решила не прятаться в тень и с королевским достоинством выдержала устремленные на нее взгляды. Что ж, они сами этого хотели. И когда на сцене погас свет, зажала в кулаке лежавший на барьере ключ.

Актер, которого в следующую минуту вытолкнули на сцену, чуть не упал. Бедняга попытался сделать вид, что так было задумано, но смешки в зале только стали громче.

– Я все раздумывал, как мне сравнить темницу, где живу я, с целым миром, – произнес он с пафосом, и в этот момент с опоясывавшей его цепи сорвался привязанный к ней якобы железный, а на самом деле деревянный шар. Это вызвало уже взрыв смеха, однако актер не сдался и почти прокричал: – Терпенье истощилось, я устал…

Увы, его выдержку никто не оценил. Публика начала вести себя так, будто ей все дозволено. Сигнал подал, разумеется, Абрам Савицкий, хвастливо утверждавший, что уже Тацит упоминал о клакерах, притом с уважением. Благосклонности Абрама добивались актеры и директора театров, а он, будто монарх, знаком приказывал своим людям устроить овацию либо ограничиться всего лишь жидкими аплодисментами. Теперь он первым свистнул. Устроили черт-те что – хуже, чем в оперетте, успела подумать Регина, прежде чем услышала за спиной звуки иного рода. Обернувшись, она увидела пожарного с простецким лицом, который, держа Марека за шиворот, втолкнул его в ложу. Сдержавшись, чтобы не закричать, она отчеканила:

– Неужели, хам, ты не понимаешь, что прикосновение твоей руки кому-то может быть противно?

– Если б я понимал, не был бы хамом, барышня, – как ни странно, весьма логично ответил тот и закрыл за собой дверь.

Регина усадила Марека рядом и даже не пожурила за то, что он где-то испачкался. Больше того, обняла его. Похоже, мальчик был тронут.

Из-за кулис вышел судья, и мгновенно воцарилась тишина – казалось, можно было услышать, как муха пролетит.

Судья, положив актеру руку на плечо, сказал, обращаясь к публике:

– Вижу, вам нисколько не жаль беднягу. Давайте все же поблагодарим узника за его старания, несмотря на бунт неодушевленной материи. Он хотел как лучше, ручаюсь…

Раздались скупые аплодисменты; актер только кивнул и сошел со сцены.

– А теперь приготовимся к тому, что перед нами предстанут не герои древней истории, а такой же, как мы, человек из плоти и крови. Рекомендую выслушать его с особым вниманием. – Судья уже скрылся за занавесом, но напоследок еще высунул голову: – И прошу серьезно отнестись ко всему, что будет сказано.

При закрытом занавесе одинокий луч прожектора осветил середину просцениума. В зале было тихо – до тех пор, пока в круг света не вошел мужчина в габардиновых бриджах и высоких сапогах. Тогда послышалось несколько громких вздохов, а Регина вздрогнула, будто ее ударило током. На сцене стоял Хаим во всем своем великолепии. Белоснежная шевелюра, очки, которые он как раз протирал, висящая на сгибе локтя трость. Все головы как по команде повернулись к ложе председателя – каждый хотел удостовериться, действительно ли он, собственной персоной, спустился на сцену. Регина первая посмотрела в ту сторону и увидела седые волосы; блеснули очки. Их владелец, вероятно, тоже был поражен тем, что увидел. Регина перевела взгляд на Марека, но тот, казалось, не удивился; да, мальчик быстро постиг, что такое условность. Актер на сцене закончил протирать очки, прочно насадил их на нос, затем оперся на трость и лишь тогда оглядел зал.

– Как же ты меня терзаешь, наглая совесть, заставляя стоять перед толпой, выпрашивая у нее минуту внимания.

Голос у председателя на сцене был похож на голос Хаима, но более звучный. Регина не сочла это удачной находкой: лучше бы в нем проскальзывали нотки смирения или хотя бы усталости. Актер, однако, учитывать ее мнение не собирался и мощно гудел:

– Пред вами несчастный старец, который в неведомом миру омерзительном хаосе пытался сохранить твердую почву у вас под ногами. Быть может, вы думаете, больное самолюбие позволило надеть на себя золотое ярмо? Нет, чувство долга подсказало, что старая голова вам еще пригодится…

– И пригодится… Чтобы в футбол играть! – крикнул кто-то в зале; это прозвучало, как сигнал: раздался дружный взрыв смеха. Регине голос показался знакомым, но, как на зло, она не могла вспомнить, кому он принадлежит. Актер между тем, окинув взглядом зрителей, сказал только:

– Я попросил бы остроумца не мешать – мне и без того нелегко находить верные слова…

Регина подумала, что, стиснув пальцы на рукоятке трости и даже чуть-чуть приподняв ее над полом, он недурно сымпровизировал – хотя, похоже, никто этого не оценил.

– Знайте, не королем я был – отцом был вашим, а надо мной стоял палач жестокий. Союз с тем палачом был заключен с одной лишь целью – спасти вас всех от неизбежной смерти. Да, сам я гибели не избежал и никого не спас, но разве среди вас нашелся кто-то, кто руку помощи мне протянул, кто принял вызов? И устоял под тяжкой этой ношей, и выдержал, и не согнулся? Пускай покажется и кинет камень. Неужто я взвалил на плечи ужасный этот груз, чтоб всяк язык честил меня и дикие бросал в лицо мне оскорбленья? Лишь к одному стремился я: спасти евреев – и что, за это был растоптан? Над вашей участью, не над своей сейчас я плачу!

Посмотрев в сторону ложи, где сидел Хаим, Регина увидела, что, подавшись вперед, он жадно ловит несущиеся со сцены слова.

– Вам скорбь моя смешна? Я сам себе смешон, и скорбь смешна, и чувство, что побудило взять о вас заботу на себя. За это и расплачиваюсь ныне! И если разгневанные ваши души из дальних далей взирают на мою горькую долю, пусть так же, как я сам смеюсь над своей трагедией, они высмеивают мое падение, и пусть смех этот будет мне местью…

Регина признала, что напрасно придиралась к актеру – сейчас он достиг высот своего мастерства. Голос его, уже тихий, слышен был даже в последних рядах, а звучавшая в тоне обида соседствовала с издевкой над собственной наивностью. Вдобавок под стеклом очков сверкнула как нельзя более уместная в эту минуту слеза… В Лодзи, чтобы собрать на втором представлении полный зал, Саре Бернар пришлось бы подписать обязательство, что она умрет на сцене, говаривал отец Регины, потерявший немало денег на приезжих актерах. И сама она достаточно хорошо знала театральную публику по спектаклям Шиллера – но быть столь невосприимчивыми к таланту? Шум в зале превратился в сущий шквал ненависти, обрушившийся на ни в чем не повинного актера. Вначале зрители гудели и топали, потом начали свистеть и выкрикивать непристойности, и, наконец, на сцену полетели различные предметы, а старшая из сестер Видавских, убиравшаяся у Регины дома, даже швырнула зонтик.

Актер с достоинством поклонился и, прямой как струна, направился к кулисам. Регине показалось, что он едва сдерживается, чтобы не поднять трость и закрутить ею в воздухе над головой. Вот это профессионализм, подумала она. За что лицедей был вознагражден: ни один из посыпавшихся на сцену предметов в него не попал. Еще Регина заметила, что Хаим, пытаясь выйти из своей ложи, колотит тростью по двери, но стук тонул в общем гаме. Спохватившись, она хотела закрыть Мареку ладонью глаза, но поняла, что мальчик наблюдает за происходящим будто в микроскоп, подаренный ему на день рождения. И порадовалась: не каждый в его возрасте на такое способен. Она почти не сомневалась, что он свяжет свою судьбу с театром.

В дневнике от 8 сентября записываю: Не знаю, почему я так разволновался, узнав, что Бруно Шульц[44] часто навещал в Лодзи некую особу. Неужели мне до конца жизни не освободиться от этого города? Кажется, Шульц боялся фабричных труб, в особенности дымящих. Воображаю, как эта не слишком красивая барышня загодя составляет маршрут прогулок так, чтобы гостю не попался на глаза дым из трубы. Кто она была: дочь мелкого фабриканта или еврейская учительница, пописывающая стихи, – и почему я написал «не слишком красивая»? А каков был ее конец? Гетто или она успела убежать из Польши? Знаю, что ее брат после войны жил в Мексике. Надо будет об этом подумать.

В этой записи можно обнаружить только одну ниточку, связывающую меня с окружающей реальностью: там упомянута Лодзь, в которой день сейчас уже был в разгаре, и Дора с каждой минутой все больше расцветала – если такое было еще возможно. Не важно, был то всего лишь сон или бредовое видение, – требовалось положить конец сгущающемуся в воздухе эротизму. Вероятно, поэтому я предложил Доре пойти на кладбище. А может, коль скоро я уже попал в Лодзь, мне захотелось навестить родителей? И вот мы бродим по тенистым аллейкам Старого кладбища, которое Реймонт назвал лодзинскими Повонзками[45], и я вижу, навстречу нам идет Марек Рудницкий, прибывший сюда, видно, прямиком с Пер-Лашез. Я рад, что могу познакомить Дору с этим красивым седым мужчиной, но что сказать другу в ответ на вежливое «что слышно?»? Сообщить, что его нет в живых, а я спятил? И с Дорой ему говорить будет не о чем, так как его семья еще в самом начале войны из Лодзи уехала в Варшаву. В варшавском гетто Марек содержал себя и родителей, рисуя карикатуры в кафе, а когда их всех забрали, его в последний момент спасли друзья. Лично генерал Монтер[46] принял Марека Рудницкого в Союз вооруженной борьбы[47], и будущий парижский художник после недолгого обучения был включен в группу исполнителей смертных приговоров предателям и шмальцовникам[48], что, кстати, до конца жизни его мучило.

Со своими голубыми глазами и дворянской внешностью, Марек мог свободно передвигаться по городу, и не случайно ему (вместе с поручиком Добруцким) приказали подготовить самую секретную в оккупированной Варшаве операцию. План был таков: по городу будут развешаны поддельные плакаты, от имени гестапо приглашающие всех, кто желает легально участвовать в поимке скрывающихся евреев, в назначенный день и час явиться в некий кинотеатр (предполагалось специально снять в этом кинотеатре зал). Было обещано, что там всем выдадут официальные удостоверения вместе с символической суммой в тридцать злотых. Предполагалось, что, когда шмальцовники соберутся в зале, подпольщики запрут снаружи двери и сверху пустят циклон Б, тот самый газ, который только что начали применять в Аушвице. Операция не состоялась именно из-за газа; путем тайного голосования было решено: к предателям и подонкам нельзя применять средства, изобретенные врагом. Из Лондона пришла директива: расстреливать предателей, предварительно каждому зачитав приговор, – а это было опасно при значительном численном превосходстве приговоренных над бойцами подполья. Кое-кто считал, что шмальцовники недостойны солдатской смерти от пули и лучше бы их повесить, однако таких голосов было немного. И хотя плакаты уже были напечатаны, операцию под названием «Кинотеатр Одеон» отменили – кажется, еще и потому, что в городе не нашлось достаточно большого зала, а собравшаяся на улице перед кинотеатром толпа неизбежно возбудила бы подозрения.

Марек торопится – ему еще нужно найти похороненную где-то здесь кузину с материнской стороны; прощаясь, он просит поцеловать Беату, а Дору окидывает взглядом мужчины, для которого женская красота не составляет тайны. И шепчет мне на ухо: «Я тебе говорил, что моя мама была рыжая, а я до конца жизни рисовал рыжеволосых женщин». «До конца жизни» – ага, стало быть, знает, что просто так из Парижа в Лодзь не вернуться. И вот он удаляется, долго и красиво, становясь все меньше и меньше.

Около наших могил я слышу мамин голос: «Смотри, сынок, как бы не сделать Беате больно». Отец молчит, но не исключено, что тем самым выражает мне свою поддержку: мол, тебе ведь никогда больше не пережить ничего подобного. Тетя Халя, сама, помнится, особа без предрассудков, пытается, как юрист и певица в одном лице, объяснить мне, какими могут быть женщины, притом не только чешские. Одна лишь бабушка, с которой мне трудно находить общий язык, поскольку она умерла до моего рождения, сетует, до чего же безобразны надгробия нуворишей, и посылает меня жаловаться в управление охраны памятников.

Дора оживляется только возле могилы Айры Олдриджа[49], чернокожего актера, который умер в Лодзи во время европейского турне. До сих пор в одной из лодзинских гостиниц хранится кровать, к которой снизу прикреплена латунная табличка, увековечивающая сей факт. Дора слышала про этого актера, дедушка с бабушкой рассказывали ей, как потрясающе он играл в Праге Отелло, а главное, был здоровехонек. И сообщает мне об этом с такой радостью, будто встретила старого пражанина, и даже называет театр, где Айра блеснул в роли мавра. Но сколько можно бродить по кладбищу с женщиной, которая знает здесь только американца? Вот еще Юрек Грошанг, художник и поэт; он хочет, чтобы я похвалил его новое стихотворение, но я убегаю, не рискуя выслушивать его неземные строки. И тут мне приходит в голову: пора распрощаться с прошлым и показать Доре что-нибудь более привлекательное для красивой молодой девушки.

Ближе всего – прямо за кладбищенской стеной – фабрика Познанского, превращенная в самый большой в мире (по площади, измеряемой в квадратных километрах) развлекательный центр, каких не видали со времен Диснейленда. При Познанском это был огромный фабричный комплекс с собственными улицами и множеством железнодорожных путей – подобного не сыскать было в Европе; сейчас посетителей там возит специальный трамвай. И я, набравшись смелости и заглушая угрызения совести, говорю Доре, что сейчас она увидит знаменитую Пётрковскую улицу.

И вот мы уже идем по Огродовой, мимо «семейных домов», некогда построенных для работников фабрики; сейчас здесь царят веселье и радость. Современная (по меркам XIX века) квартира составляла предмет гордости бывших деревенских жителей, после отмены барщины устремившихся в новый город. «Тут абы кто не жил, деды наши были настоящие баре» – эти слова я услышал от одного из обитателей таких домов, после войны чудовищно перенаселенных. Как издевку над моим сочувствием к бедолагам, оставшимся, со своей единственной на этаж уборной, в другой исторической эпохе, вспоминаю вырезанную из лодзинской газеты рекламу спа-салона, которую – явно с недобрыми намерениями – прислали мне во Вроцлав. Салон этот расположился практически на задах «семейных домов», на улице, до войны заселенной не слишком зажиточными евреями. Я бы обошел своим вниманием эту рекламу, если б не упоминание о так называемого luxury-spa, где клиенты могут принять ванну с вином или виски. Сейчас мне осталось утешаться тем, что письмо с газетной вырезкой было всего лишь предвестником моей болезни, и заговаривать зубы Доре, чтобы она не заметила горемык из favela[50], под окнами у которых раскинулся потребительский рай.

Тем временем я узнаю, что читать она начала в раннем детстве и что в гетто ей прислал письмо Роберт Музиль, которому она впервые осмелилась написать сразу по окончании гимназии. Так беседуя, мы благополучно доходим до Западной улицы. Тут у перехода уже толпятся люди, нетерпеливо ждущие, пока погаснет красный свет, чтобы побыстрее заняться покупками или просто оказаться там, где чисто. Внезапно Дора дергает меня за рукав и со страхом указывает на что-то взглядом. Я потрясен – настолько, что едва не очнулся у себя во Вроцлаве. А мог бы выработать иммунитет – ведь я уже видел такое, притом наяву, незадолго до отъезда из Лодзи. На краю тротуара, в ожидании, когда переменится свет, стоит девушка в шерстяных носках, теплой юбке и зеленой куртке. У нее приятное, хочется сказать «экологическое», лицо. Перед собой она держит, точно свечу, табличку, густо исписанную печатными буквами. Ну и длинная же просьба! – первое, что приходит в голову, и только минуту спустя я понимаю, что вижу многократно повторявшуюся сегодня фамилию Румковский.

Уже в первый раз, наяву, мне стало не по себе, а что говорить теперь, когда я расхаживаю по городу с девушкой из гетто! Каково это – в XXI веке, на пороге веселого мира торговли и развлечений, узнать, что евреи не только развязали войну, но и не рассчитались с Румковским, величайшим военным преступником, который пособлял немцам, отправляя своих соплеменников на смерть. Ну и ну! Девушка, с которой я тогда заговорил, удивилась, что мне знакома эта фамилия, и еще сильнее удивилась, когда я сказал, что существование Румковского – никакая не тайна и что о нем написано больше, чем за всю жизнь прочитали водители, остановившиеся на светофоре. Кажется, она мне не поверила. Я вспомнил, что о Румковском никто, наверно, не написал хуже, чем польский еврей Адольф Рудницкий в своем «Лодзинском торговце». «Читали?» – спросил я у девушки с табличкой. Она не читала, но в глазах у нее, я заметил, вспыхнул неподдельный интерес. Надо надеяться, не из уважения к имени Адольф… да и вообще она была всего лишь ходячей рекламной тумбой, не отвечающей за содержание объявлений. Плохо было бы, если б девушка, у которой рано или поздно появятся дети, жила ненавистью, и эта ненависть заставляла ее сообщать прохожим на улицах, что во всем виноваты евреи, поскольку у них был такой вот Румковский. Как будто это не проблема для самих евреев! Именно на нее и на ее табличку указывала сейчас Дора. Девушка заметила, что ею заинтересовались, и улыбнулась, призывая прочитать написанное.

– Она требует сурово наказать господина председателя. Не будем вдаваться с ней в дискуссию – вдруг смекнет, что ты здесь без разрешения.

– Она еврейка?

Вместо ответа я указал на загоревшийся зеленый свет.

Всему хорошему когда-нибудь приходит конец, подумала Регина. Несмотря на скандал, полтора часа, проведенные в театре, оказались как раз тем, о чем она последние четыре года мечтала. Будь ее воля, она бы просидела в затемненной ложе до конца жизни, сколь бы жалкими ни были потуги актеров воплотиться в персонажей шекспировской пьесы, что бы ни выкрикивала и чем бы ни швырялась публика. Однако к возвращению в зал суда отнеслась спокойно и даже не поморщилась, когда охранник в гражданском грубо велел ей поторопиться.

Народу в зале заметно поубавилось, и на скамье присяжных недоставало двоих. Регина села и заставила себя сосредоточиться на показаниях очередного свидетеля.

– Чепуха это, мало ли что люди болтают. Не было никакого салон-вагона. Я своими глазами видел, как он с семьей садился в обычный вагон. С женой – вот она, здесь сидит, – и мальчонкой, которого они усыновили. Еще там был его брат Юзеф с женой… Для удобства им подставили лесенку. Бибов с ним попрощался вежливо, даже по спине похлопал …

Регине не нужно было смотреть на мужа – она знала, что при словах «похлопал по спине» у него по этой самой спине побежали мурашки.

– Минут десять он еще мог думать, что весь вагон – их. Но стоило Бибову отойти, солдаты, будто нарочно, забили вагон до отказа…

Что-то заставило ее взглянуть на судью. И хорошо, что взглянула: тот смотрел на нее, театральным жестом обхватив руками седую голову. Потом повернулся к Хаиму:

– Я понимаю, чту вы сейчас испытываете. Чего только на вас не навешивают… Но тут есть и хорошая сторона: возможно, рассказы о том, что в Аушвице вас уже поджидали жаждущие мести лодзинские евреи из зондеркоманды, тоже окажутся вымыслом. И уж тем более легенда, будто вас выкупили у немцев и, с надлежащими почестями проведя по лагерю, живьем бросили в печь крематория. Так или иначе, я слышал из достоверных источников, что встреча была горячая… простите за невольную игру слов… и вы, как и все остальные, до последней минуты надеялись, что из душа пойдет вода… А что может быть прекраснее надежды? Ну да ладно… теперь ваш черед, господа: ждем от вас заключительного слова…

– Ваша честь, – вскочил со своего места Борнштайн, – поскольку у нас допускаются нарушения процедуры, можно я выступлю первым?

– Если обвинитель не возражает. – Судья развел руками, а Вильский жестом показал, что не возражает.

– Благодарю, – Борнштайн нервно поправил галстук. – Прежде всего хочу сказать, что я многому научился на этом процессе, и не только потому, что впервые выступаю в роли защитника. Всем нам известные обстоятельства не позволили мне закончить университет, хотя, даю слово, в Гейдельберге, студентом третьего курса, я занял первое место на ораторском конкурсе и вообще, как говорили, подавал надежды. Но теперь мне легче смириться с тем, что я не стал дипломированным юристом, – ради участия в таком процессе стоило расстаться с жизнью. Приношу глубокую благодарность за предоставление такой возможности, – он поклонился судье. – Что заставило вашу честь выбрать именно меня, я буду гадать, пока способен размышлять здраво…

– Чтобы вас не огорчать, не стану говорить, что вы просто подвернулись под руку.

– Все равно спасибо: вы не всякому позволили бы подвернуться себе под руку. Кроме того – пускай это покажется странным, – я благодарю господина председателя за то, что возникла необходимость его судить… Для меня это поистине счастливое обстоятельство…

Судья только хмыкнул.

– А теперь перехожу к сути. Вероятно, всем вам известны знаменитые слова Сен-Жюста, которые он произнес на суде над Людовиком XVI: «Невозможно царствовать и не быть виновным».

Борнштайн словно бы специально обращался к присяжной Хае Бубер, которая до войны держала лавочку на Вольборской и не знала не только этих слов, но и многого другого. Регине это показалось дурным тоном и уж никак не смешно.

– Можно ли отнести высказывание Сен-Жюста к моему подзащитному? Казалось бы, безусловно: это прямо-таки напрашивается, – но было бы чересчур эффектно. Господин председатель по природе своей человек властный. Он долго руководил сиротским приютом, а в таком заведении, как и в казарме, тюрьме или психиатрической лечебнице, все сферы жизни подконтрольны начальнику. Уже тогда дети дарили ему самоделки и распевали: «Наша мать – земля, отец наш – Хаим Румковский». Он был абсолютным властелином, но руководствовался – или, по крайней мере, так думал – исключительно добрыми намерениями. Уже в 1927 году он говорил, что приютских детей надо воспитывать только как земледельцев или ремесленников. Ибо лишь такие люди, по его мнению, нужны будущей Палестине…

Регина старалась угадать, как будет дальше строиться защита. Подчеркивание деспотичности характера Хаима не показалось ей удачным ходом. А уж упоминание детей из сиротского приюта и вовсе могло сыграть против него.

– Неожиданно – притом на склоне лет – наш диктатор наконец получает подходящую должность. Его задача – создать с нуля государство-тюрьму, где подданными будут уже не дети, а самые разные представители еврейского народа…

Защитник больше не смотрел на бедную Хаю Бубер. Расправив плечи, он повернулся к залу. Так поступал Регинин шеф, но только когда уже почти ничего не мог сделать для своего клиента.

– Мой подзащитный добивается больших успехов. Наконец-то он может сказать: «Мое гетто подобно маленькому царству». – Борнштайн низко поклонился Хаиму. – Этот человек, прежде не игравший заметной роли в обществе, внезапно осознает себя покровителем всех лодзинских евреев. Мало того: когда прибудут эшелоны с западноевропейскими евреями, он почувствует себя ответственным за весь мир. А при случае сможет свести счеты с этими, вроде бы образованными и просвещенными гордецами, до сих пор понятия не имевшими, что на презираемом ими Востоке есть человек, который проведет их по пустыне. Как единодушно утверждают свидетели, он значительно помолодел. Заметим, что после сорок второго года, когда его влияние в гетто ослабевает, председатель начинает быстро стареть. Он до такой степени любит власть, что его тело расцветает с ее обретением и увядает с утратой. Если даже это безумие, то оно всосано с молоком матери, и я прошу считать это важным смягчающим обстоятельством.

Бедняга старался изо всех сил, но даже по затылку Хаима можно было понять, что линия защиты ему не нравится.

– А теперь я сошлюсь на другое мнение. Иммануил Кант утверждает, что обладание властью неизбежно идет во вред практическому разуму. Если применить это суждение к моему подзащитному, то не окажется ли, что великий философ ошибался? Ведь господин председатель до конца руководствовался хорошо продуманными – правда, весьма своеобразными – соображениями. «Я люблю детей, но тем, кому нет десяти лет, не могу помочь – зато уцелеют дети постарше, а с ними и взрослые. Чахоточные все равно умрут, так что давайте спасать здоровых. Удалим больные ветки, чтобы спасти дерево». Не подтверждает ли подобный ход мыслей наличие практического разума? Хотите сказать, это жестоко? – Защитник обратился к Зыге Богельхайму, который невольно втянул голову в плечи. – А каким должен быть разум в эпоху невиданной доселе жестокости? Впрочем, хватит об этом, пора ответить на самый простой вопрос. Хотел ли мой подзащитный спасать евреев? Я убежден, что в этом зале не найдется ни одного человека, который скажет: нет.

Защитник повернулся спиной к скамье присяжных и прошелся по залу, выискивая хоть кого-нибудь, кто бы ему возразил. Не найдя таковых, он вернулся на свое место и продолжил:

– Хотел, страстно хотел. Верил, что если будет покорно служить и приносить пользу немцам, то сумеет живыми провести нас через войну. Он проиграл; если бы не счастливое стечение обстоятельств, погибли бы и последние пятьсот, для которых уже были вырыты могилы. Хорошо вам известный Маймонид говорил, что лучше погибнуть, чем продать хотя бы одну душу Израиля. За иллюзорную надежду спасти народ господин председатель продал не только свою душу. Но если б мне и моим родным удалось выжить, разве сейчас я бы вспоминал о проданной душе? Я просто радовался бы жизни…

В зале повисла тишина, не сулившая ничего хорошего. Регина ждала, что вот-вот раздастся какое-нибудь оскорбительное восклицание.

– Получается, что мой клиент похож на заслужившего всеобщую ненависть римского императора Гальбу, да? Отчасти это так – ведь даже если бы большинство обитателей гетто дождались освобождения, судьбе председателя вряд ли можно было бы позавидовать… – Борнштайн нервно сплел пальцы. – Поэтому самое время задать вопрос: каким человеком был господин Румковский, если за все, что он сделал, мы не только не испытываем благодарности, но многие готовы потребовать для него сурового наказания?

Быть может, она недооценивает адвоката, быть может, он придумал какой-то очень хитроумный способ защиты?

– Ответ возможен только один… – Борнштайн выпрямился и обвел взглядом зал, а затем подошел к Румковскому, который даже не поднял головы. – Он плохой человек, очень плохой. Мог ли он в сложившейся ситуации вести себя иначе? Нет, ибо ему свойственны властность, непотизм и гордыня, это его неотъемлемые черты, как и его знаменитая седина… Что же из этого следует? А то, что обвинить моего уважаемого клиента можно единственно за его характер… Чудовищный, да – ну и что? В таком случае… – он заговорил так вкрадчиво, что Регина вздрогнула, – напрашивается следующий вопрос. Стоило ли тратить время – наше и всех тех, кто впоследствии будет читать отчеты об этом процессе? Тратить время только ради того, чтобы осудить глупца, который уверовал в свою непогрешимость и умудрялся вести себя так, что, не будь я защитником, а он – человеком преклонных лет, я бы его отколотил его же собственной тростью? Сделать я этого не могу, но… могу вообразить, как бы это сделал!

Он неожиданно вырвал трость у Хаима из рук и ударил по стоящему рядом стулу. Удар был не сильным, но прозвучал как выстрел. Во второй раз Борнштайн замахнулся тростью, держа ее обеими руками, будто топор палача. Хаим, понимая, что ему никуда не скрыться, только заслонил голову руками, а защитник, побагровев, как безумный колотил по стулу. Судья заткнул уши, но даже не попытался его остановить. Наверно, так и надо, подумала Регина, чту можно сделать с безумцем, впавшим в ярость? Тут бы и десять мужчин не справились. Наконец стул развалился на куски, и Борнштайн, отбросив трость, стал помалу успокаиваться. Регина увидела, что Хаим, схватившись за сердце, оседает на пол. Бросилась к нему, но ее опередил прокурор.

– Ваша честь, прошу привести обвиняемого в чувство – он должен слушать, а не искать убежища в безопасном забытье! – Борнштайн решительно отстранил Вильского и, подтянув за лацканы, усадил обмякшего Хаима обратно на стул. – Повторяю вопрос: стоило ли тратить время на моего клиента? Да, да и еще раз да! Тщеславие, позволившее ему поверить в собственную исключительность, заслуживает суровой кары. Нужно было выбить у него из головы ложное представление о себе, как о добром, заботливом отце евреев, и показать, что он всего лишь чванливый глупец! Пусть приговор будет суров… Пусть наказанием для него станет то, что в нашей памяти он навечно останется таким, каким был!

Регина ждала, что после этих слов в зале поднимется шум, но услышала только несколько слабых хлопков – казалось, у людей уже иссякли силы. В руках у судьи невесть откуда появился деревянный молоток – такой она видела в фильме Фрица Ланга. В зале мгновенно стало совсем тихо.

– Обвинение хочет что-нибудь добавить? – спросил судья.

– Лучше я сказать не сумею, хотя успел до войны закончить университет и даже добился кое-каких успехов. Благодарю вас, коллега… – Вильский поклонился Борнштайну, который еще дрожал от ярости. – Мне нечего добавить. Кроме одного: даже если предположить, что кто-то из тех, кого обвиняемый готовил к роли халуцим[51], выживет и попадет в Палестину, он услышит там, что уцелел только благодаря эгоизму, душевной черствости и жестокости бывшего председателя юденрата. Пусть это будет для подсудимого дополнительным наказанием.

– Очень сожалею, но предположение не есть доказательство. А вас попрошу удалиться на совещание, – судья обратился к почти опустевшей скамье присяжных, а затем посмотрел на Регину. Она опустила голову, теперь уже понимая, почему, несмотря на ее протесты, Марека не впустили в зал.

Дора за свою короткую жизнь успела увидеть железнодорожный вокзал, превращенный в музей, и парижский «Printemps»[52], однако, как я и предполагал, торговый центр, расцветший на территории бывшей империи Израиля Калмановича Познанского, произвел на нее сильное впечатление. Дольше всего она задержалась у фонтанов, где радостно плескались ребятишки из расположенных по соседству домов, а когда я сказал, что, быть может, их деды возили тут тачки с хлопком, опустила руку в воду, проверяя, не снится ли ей все это. И тут же – вероятно, в приливе патриотизма – стала рассказывать о «Белом лебеде» – пражском универмаге, открытом перед самой войной. По ее словам, это был дворец в стиле модерн, высотою в одиннадцать этажей (включая два подземных), с залом площадью шестьсот квадратных метров и самым большим в Европе окном (якобы достигавшим шестого этажа), составленным из двухсот пластин серебристо-серого тепло– и звуконепроницаемого стекла. С неожиданным знанием дела Дора говорила об обогреве потолков, суперсовременной системе вентиляции, о лифтах, эскалаторах и даже кассах, пневмопочтой объединенных в единую сеть. С особой гордостью она упомянула, что, кроме огромной террасы для посетителей, была терраса поменьше, где продавцы могли в перерыве отдохнуть в шезлонгах. Над всеми этими чудесами должен был вращаться восьмиметровый неоновый лебедь.

Дора не похожа была на человека, способного, хотя бы шутки ради, приврать, однако ее основательные технические познания, а уж особенно то, как она оперировала цифрами, показалось мне подозрительным. На всякий случай я тоже сунул руку под струю воды в фонтане. Более холодной и мокрой она быть не могла. Дора немедленно догадалась о возникших у меня сомнениях.

– Мой кузен Виктор там живет… – При этих словах щеки у нее очаровательно порозовели.

– Он кто – владелец? Или сторож?

Она безошибочно читала мои мысли.

– Ты прав, я была немного в него влюблена, но давно, совсем еще маленькой, так что выбрось это из головы. Сторож? Хм, как знать, может, за чем-нибудь и присматривает… Он прекрасный художник. – Вот тут все ее лицо залилось краской. – Уже в школе замечательно рисовал, учителя предсказывали ему большое будущее. У меня в чемодане есть его тогдашний рисунок… Когда он заканчивал гимназию, у него умерли родители. Сначала мать и сразу после нее отец, Карел Пузатый, как его называли. Он занимался торговлей сельскохозяйственными машинами, был очень влиятельным в своем кругу. Одни говорили, что он покончил с собой, не сумев пережить смерть жены, другие – что с детских лет на себя покушался, а еще ходили слухи о каких-то векселях, но это уже полная чепуха. Тебе не скучно?

Чтобы иметь возможность ее слушать, я готов был никогда не выздоравливать.

– Виктор решил стать архитектором, получил диплом с отличием. И сразу попал под крыло к двум великим мастерам, авторам «Белого лебедя». Один из них сказал моей маме, когда она зашла на стройплощадку, что Виктор предложил много прекрасных идей и что его ждет мировая слава. На радостях мама пригласила господ архитекторов в воскресенье к обеду. Представляешь, оба Йозефа, Киттрих и Хрубый, у нас дома… Но с Виктором творилось что-то неладное, он перестал улыбаться и писал ужасно мрачные стихи – прямо страшно было их читать.

Дора продекламировала несколько строк по-чешски, из чего я запомнил только: «Černý mrak svým jazykem slíže, co zbude z tebe I ze mne. Tvé modré oko se první promĕní v popel».

– С ним явно что-то было не в порядке – согласись: красивый молодой человек, за которым все девушки… – Она снова покраснела, а я притворился, будто ничего не замечаю. – Охотнее всего он работал в ночную смену, с простыми рабочими. Пан Киттрих сказал, что если он будет постоянно прятаться в тень, то никогда не прославится. Как ты считаешь, это так?

– Бывает, что все-таки, после смерти… – Еще не договорив, я почувствовал, что задел ее.

– Да он наверняка жив! Я только сейчас поняла, какой он был умный. Представляешь: пришел к нам семнадцатого августа, когда дворник Чупецкий продавал нашу последнюю мебель – мы готовились уехать из Праги. И, о чудо, Виктор улыбался! Отозвал маму в пустую комнату, и они долго о чем-то говорили. Потом попрощался с нами – как будто навсегда. Я испугалась, что он собрался что-то с собой сделать, но мама меня успокоила: наоборот, он уже давно придумал гениальное убежище и нас тоже хочет спасти, потому и пришел. Но мама отказалась. Она считала, что опасность не настолько серьезна, чтобы унижаться. «Любая война рано или поздно заканчивается, Дорочка, – сказала она, – не будем даже говорить об этом отцу, он рассердится. А Виктор молод, пускай поиграет в ночного человека».

«Ночной человек» – это звучало интригующе. Не знаю, на каком этаже «Белого лебедя» Виктор устроил тайник. Они с каменщиком, которому он доверял, поставили стену так, чтобы за ней осталось пустое пространство. Часть стены сделали очень легкой, и она легко отодвигалась с помощью простого механизма. Площадь убежища должна была быть около тридцати метров. Как тебе кажется, это много? Да, но при ширине, если не ошибаюсь, всего шестьдесят сантиметров. И наши постели – как он заверил маму – будут в разных концах. Еще он сказал, что все до тонкостей продумано, и, пока будет стоять «Белый лебедь», его тайника никто не обнаружит… Ночью мы сможем выходить, мыться в современных ванных комнатах для персонала и даже читать свежие газеты. А днем… как-то не верится, думаю, он так нарочно сказал, чтобы уговорить маму… якобы он изобрел систему трубок, через которую внутрь попадает естественный свет. Согласись, это ведь невозможно?

– А пропитание? – спросил я; история эта начала все больше меня занимать.

– Он скопил большие запасы, да и в «Лебеде» есть продовольственный отдел. Виктор и мелкими купюрами запасся, чтобы расплачиваться за то, что взял, – просто будет класть деньги в кассу. Обо всем знает только один человек, старший приказчик Папоушек, вроде бы на редкость порядочный, они с Виктором вместе учились в школе. Он будет его снабжать тем, чего нельзя купить в «Белом лебеде», хотя вряд ли там чего-то может не оказаться. – Дора задумалась, что было ей к лицу, но тут же продолжила: – И тем не менее мама сказала, что лучше уж работать в поле, чем сидеть в тайнике, куда нельзя в случае необходимости вызвать врача. Но дала Виктору золотую монету – вдруг понадобится…

Я старательно закашлялся, чтобы отвлечь ее внимание от двух крепышей в элегантных черных костюмах, которые пытались незаметно для окружающих прогнать с площади пристроившегося у фонтана попрошайку. Подействовало: Дора перевела взгляд на меня.

– Простудился?

За нежность и заботу, прозвучавшие в ее голосе, многое можно было бы отдать… Я стал объяснять, что поперхнулся, а когда договорил, попрошайки возле фонтана уже не было. И тут я сообразил, какую совершил оплошность: Дорина мать тоже кашляла, и Дора тотчас о ней вспомнила. Вот что значит – раскашляться не во время.

– Мама, наверно, уже волнуется. Пора возвращаться… и надо рассказать ей про нас. Я только забегу на минутку… – Она, как ребенок, не понимала всей серьезности ситуации.

– Если у тебя есть хоть один шанс, то здесь и больше нигде. – Я обрушил на Дору лавину разумных слов, которые должны были ее убедить, что возвращаться ни в коем случае нельзя. Пустив в ход логику человека, и в бреду не перестающего рассуждать здраво.

– Если я с ней не попрощаюсь, то никогда и нигде не буду счастлива. И не говори, что, может быть, ничего не получится. Сам знаешь, как много зависит от тебя. А завтра – в Прагу, я покажу тебе там каждый камень… – Она говорила так уверенно, что мне не осталось ничего иного, кроме как поверить, что я владею ситуацией.

Регине почему-то вспомнились пятна на теле молодой женщины, отравившейся люминалом. Доктор Шклярек с видимым удовольствием показывал их студентам юриспруденции. Кто-то из Регининых однокурсников чуть не потерял сознание, но она не сводила глаз с лица покойницы. Ей хотелось понять, почему из-за любви к какому-то Яну Ваньтуху – об этом писали в газетах – Юзя решилась отдать свое нагое тело в распоряжение не только будущих юристов, но и будущих медиков, которым в ближайшее время предстояло увидеть его еще и изнутри… Она посмотрела на красные пятна на лице своего мужа, Хаима Румковского. Они, правда, побледнели, но стали еще больше похожи на те, которые доктор Шклярек назвал трупными.

Неизвестно когда и откуда появились двое санитаров в клеенчатых фартуках. Старший и, должно быть, более опытный, чей фартук был испачкан кровью, велел второму развернуть носилки. И тут Хаим, к всеобщему изумлению, встал, хотя присутствовавший в зале доктор Мазур диагностировал спазмы мозговых сосудов. И ушел, пошатываясь, но без посторонней помощи, не позволив санитарам до себя дотронуться. На Регину он даже не взглянул, за что она была ему благодарна, поскольку не сумела бы скрыть испуг. Оставалось лишь надеяться, что здесь есть больница или, по крайней мере, прилично оснащенная амбулатория.

Судья вышел через заднюю дверь, как только Хаим закатил глаза и захрипел. Исчез и Вильский, а тяжело дышащего Борнштайна унесли на носилках санитары. Зал помалу пустел, на скамье присяжных остался только Тадек Финкель, который то ли спал, то ли притворялся, будто в обмороке, – это был его коронный номер. Остальные вели себя так, словно находятся не в зале суда, а на вокзале. Одни бродили между стульями, другие сидели неподвижно или рылись в своих вещах. Регина, собравшись с силами, уже хотела уйти, когда неожиданно вернулся судья; как ни в чем не бывало он прохаживался по залу и даже кое с кем заговаривал. Попутно подобрал с пола наброски, сделанные художником во время процесса, и стал внимательно их разглядывать. Регина кое-какие уже видела – художник, Казимеж Винклер, в перерывах хвастался своими произведениями. Хаим на рисунках был сердит, часто удивлен – ошеломление на его лице Винклер передал очень точно, однако лучше всего ему удался портрет подсудимого, когда тот лежал без чувств. Регине вспомнилась картина Нольде, где был изображен отец художника на смертном одре. Искривленные губы, струйка слюны, похожая на кровь из огнестрельной раны. А может, это был ранний Кокошка, которого она видела в Вене?

Несмотря на присутствие судьи, Регина решила превозмочь себя и встать, но тут в приоткрывшуюся дверь просунулась мужская голова. Слегка смазанные бриллиантином волосы, аккуратный пробор. Этого человека она уже приметила раньше: он несколько раз заходил в зал, но его ни о чем не спрашивали, а в столовой он сидел один, ни с кем не заговаривая.

– Вы к нам? – Судья поднял голову от рисунков.

– Мне сказано было явиться… – Мужчина говорил на чистом немецком, безо всякого акцента.

– Ваша фамилия?

– Иоганн Крюгер, нотариус.

– А-а, помню. Что ж, заходите, не стесняйтесь. – Судья на прощанье погладил по животу беременную Сальку Зиму, которая на что-то ему пожаловалась, и сел на первый попавшийся стул.

Мужчина вошел, приблизился к судье, но не сел, хотя тот любезным жестом указал ему на свободный стул. Регине сразу бросились в глаза до блеска начищенные туфли и подобранный в тон костюму галстук. Пиджак из шерсти, похожей на английскую (Регина хорошо разбиралась в шерстяных тканях, один из дядьев в детстве научил ее обращать внимание на переплетение и толщину нитей), рубашка в синюю полоску, пожалуй, излишне яркую, но допустимую в любом обществе. Даже поклянись он, что родом из Лодзи, Регина бы ему не поверила.

– Вы, вероятно, удивлены, почему здесь оказались. – Суровое лицо судьи неожиданно повеселело. – И это естественно. К тому же вы не знакомы с председателем Румковским и в Лодзи не бывали даже проездом. Я угадал?

– Совершенно верно. Поэтому я не только удивлен, но и несколько раздосадован. Правда, я уже давно на пенсии, но на моем попечении внуки, в особенности Юрген, который еще учится.

– Виктор, насколько мне известно, уже хорошо устроен?

– Он, как я и как его отец, нотариус. – В голосе Крюгера прозвучала профессиональная гордость. – Мы у себя в стране следим за соблюдением законов…

– В таком случае, чтобы не нарушить закон, спешу дать необходимые объяснения. Причина вашего присутствия среди нас – исключительно наше безудержное любопытство. Вы пробудете с нами минут пять, не больше, и уйдете так же быстро, как пришли. Уверяю вас, Юрген даже не заметит вашего отсутствия.

– Что ж, я в вашем распоряжении.

– И согласны откровенно ответить всего на один вопрос?

– Мне нечего скрывать. – Будто в подтверждение своих слов Крюгер выпрямился и даже выпятил грудь.

Красивый мужчина, хоть и очень немолод, подумала Регина и прикинула, на много ли он старше Хаима.

– Мы это знаем. Итак: в годы войны рядовой солдат, в партии не состояли, с гестапо ни в какие игры не играли. В Лодзи, как я уже сказал, не бывали, но провели неделю поблизости, в Здунской Воле. Вы служили в охране местного гетто, но совсем недолго: благодаря вмешательству влиятельного дяди вашей тогдашней невесты были переведены во Францию. Я не ошибся?

– Все правильно, ваша честь. Я могу так к вам обращаться или нужно…

– Вы можете обращаться ко мне как угодно, хотя, не скрою, приятно, что меня так величает немецкий юрист. По счастливому стечению обстоятельств, во время войны вы никого не убили и даже не ударили. Это немало для порядочного немца, живущего в страшное время. А дальше – университет, брак и безупречная карьера нотариуса. Сейчас вы проживаете в Кёльне в районе Вилленсдорф. Словом, жизнь без особых потрясений. Я ничего не напутал?

– Да, примерно так оно и было. Хотя не могу согласиться, что без особых потрясений…

– Вы имеете в виду случай, когда ограбили вашу виллу, или смерть невесты на втором году войны?

– И то и другое, ваша честь. Еще я бы добавил операцию на предстательной железе.

– Вы правы. И в вашей жизни не обошлось без штормов, – вежливо согласился судья. – По-прежнему храните верность «мерседесу»?

– Ни разу не садился в другую машину.

– Традиция… наслышан, наслышан… Кроме Виктора и Юргена у вас, кажется, еще две внучки? Нет, не надо показывать, я не сомневаюсь, что барышни очаровательны. Давайте не отвлекаться на другие фотографии: нам с вами как раз предстоит поговорить о неком снимке… – Он встал и подошел к эпидиаскопу. – Сейчас все поймут, почему я пригласил к нам господина Крюгера…

Похоже, судья никогда не имел дела с эпидиаскопом – после нескольких неудачных попыток его включить он стал беспомощно озираться. Регина охотно ему бы помогла, если б знала, куда кладут фотографии, но ей не верилось, что судья может чего-то не уметь. Однако он, потеряв терпение, отошел от аппарата и сказал:

– Лучше сами подержите в руках этот снимок…

Почему-то Регине он первой протянул маленькую истрепанную фотокарточку и жестом попросил пустить ее по рукам. На пожелтевшем, нечетком снимке Регина увидела одноэтажный деревянный домишко и перед ним рахитичное деревце, одна из веток которого, однако, была достаточно крепкой, чтобы удержать висящего в петле человека. Рядом стояли трое солдат в мундирах вермахта. Один улыбался. Регина быстро отдала фотографию соседу, которым оказался почтальон Нахман Водзицкий; в гетто они разговаривали всего пару раз. Судья подождал, пока фото посмотрят еще несколько человек из сидящих в зале.

– Ручаюсь, это не наш господин нотариус повесил в Здунской Воле Юзефа Кральковского. На место экзекуции ему было приказано явиться как одному из солдат охраны гетто. А теперь, господин Крюгер, самое время объяснить, почему мы вас потревожили. Исключительно для порядка напоминаю: вы обязаны говорить правду. Попрошу всего лишь очень просто, по-человечески, объяснить, чту вас тогда рассмешило.

Регина сидела довольно далеко от нотариуса, однако от нее не укрылось, как он изумлен. Впрочем, уже через минуту он с облегчением вздохнул, а глаза его увлажнились. Да, она не ошиблась: об этом свидетельствовала вспышка отразившегося от слез света.

– Ого… Вот уж не ждал такой реакции от бывшего солдата. Это прекрасно. Говорите… – Судья любезно изобразил удивление.

– Это меня преследует всю жизнь… – В голосе Крюгера тоже послышались слезы.

– Подумать только!

– Еще не успев вернуться в казарму, я почувствовал к себе отвращение, но в тот вечер мы отмечали мой день рождения, было весело, и мне удалось эти мысли отогнать. Однако назавтра приснилось, что я вешаю незнакомого человека и при этом смеюсь до упаду. Сон этот снится мне до сих пор, хотя вон уже сколько прошло лет…

– Нерегулярно, надеюсь.

– К сожалению, каждую ночь. Иногда я только улыбаюсь и позирую перед фотоаппаратом, а бывает, хохочу так, что товарищи не могут меня остановить. Иной раз приходится вызывать командира, потому что я катаюсь по земле, и неизвестно, что со мной делать. Дошло до того, что однажды, сразу после нашей золотой свадьбы, мне приснился однополчанин, который когда-то на моих глазах выстрелил в ребенка. И он говорит, чтобы я успокоился, мол, негоже так… Но самые ужасные сны, когда меня утешает этот… повешенный… Не принимайте близко к сердцу, говорит, это ведь сон, сейчас проснетесь, и все будет хорошо…

– И действительно становится хорошо?

– С годами только хуже.

– То есть вам и наяву стыдно за ту улыбку?

– Еще больше – я-то не могу сказать себе, что это всего лишь сон.

– Только это я и хотел услышать. Благодарим вас. Возвращайтесь к себе в Кёльн.

– А сны?

– Не пробовали пить на ночь теплое молоко?

– Чего я только не пил, ваша честь.

– Попробуйте еще разок. Увидите: поможет. Auf Wiedersehen, Herr Krüger.

Нотариус поклонился так низко, что кровь бросилась ему в лицо, но вышел пружинистым шагом молодого солдата.

– Раскаяние… как это трогательно, – сказал еще судья, но никто уже его не слушал, все вдруг куда-то заторопились. Даже Тадек Финкель очнулся и, кажется, шарил по карманам в поисках документов. Регина не знала, как себя вести. Судья стоял к ней спиной, но на всякий случай она этой спине поклонилась и вышла из зала.

То, что великанша назвала библиотекой, было больше похоже на архив каких-то квитанций, собранных в картонные папки. Он, однако, вежливо поблагодарил и сказал, что почитает что-нибудь по ее выбору. После долгих колебаний она наконец положила перед ним папку, которая была чище остальных, и еще вытерла ее рукавом. Потом, пожелав всего доброго, оставила его одного. Выполнив обещание, Марек прочитал первый листок, где речь шла о покупке канцелярских скрепок. Это его не увлекло, так что он покинул библиотеку и после недолгих блужданий снова оказался возле зала суда. Увидел, как туда вошли санитары в клеенчатых фартуках, а потом вышел пан председатель, который выглядел как покойник. Неудивительно, что он ни на кого даже не взглянул. В коридоре все бурно чему-то радовались, а пан Гольдфиш даже сломал зонт, которым не помня себя колотил по каменной скамье. Наконец вышла пани Регина, взяла Марека за руку, и, уже без эскорта, они пошли к себе в комнату.

Марек не протестовал, когда она велела ему немедленно ложиться спать. Послушно разделся, почистил зубным порошком «Вега» зубы, лег и закрыл глаза. Ему даже не хотелось читать «Принца и нищего». Пану председателю Марк Твен не нравился, он сказал, что в Палестине халуцим от его книг не будет проку.

Лежа с закрытыми глазами, Марек прислушивался к тому, что происходит в комнате. Пани Регина, видимо, была сильно чем-то озабочена. Она вставала, ходила туда-сюда и снова ложилась. Точь-в-точь как Хая Цивинская, воспитательница их группы в приюте. Перед тем как принять важное решение, она то садилась, то вскакивала и каждый раз тщательно мыла руки, будто они могли испачкаться от одного того, что она встала. Правда, Хая не рылась в чемодане – которого у нее просто не было, – а пани Регина свой несколько раз открывала, потом спрятала в шкаф, но через минуту снова достала и положила на кровать. Команды уезжать никто не отдавал, так что у нее это все от нервов; тем более надо хорошо себя вести.

Наконец шорохи усыпили Марека; как по заказу ему приснилась излучина реки Рудки – он с родителями ездил туда на каникулы. Солнце, теплый песок, веснушчатые плечи Моники Нонас, дочки соседей… немудрено, что поцелуй в щеку Марек воспринял как часть сна. Тем более его не смог разбудить тихий скрип двери.

Когда Регина решилась принять предложение Вильского, ее движения стали быстрыми и точными. До этой минуты она сама себе представлялась растерянной дамочкой, неспособной мыслить здраво. Казалось бы, о чем тут раздумывать – ведь перед ней открывался путь к спасению! – но ее одолевали сомнения, стоит ли жизнь того, чтобы этим путем воспользоваться. Жизнь, однако, одержала верх: Регина подумала, что не все в мире погибли в газовых камерах, и, возможно, она еще повстречает тех людей, познакомиться с которыми всегда мечтала. Собрав самое необходимое, она перебросила через руку пальто и шагнула к двери. Потом вернулась, подошла к Мареку и поцеловала его в щеку. В тусклом свете он еще больше напоминал ее умершего в гетто братишку.

Выйдя из комнаты, она быстро направилась к знакомой двери. Чулан был не заперт, и Регина без труда попала внутрь, однако не увидела на противоположной стене не только замочной скважины, куда могла бы вставить ключ, но и самой двери. Первой мыслью было, что это другая кладовка, хотя запах был тот же, и она вернулась в коридор, чтобы поискать то, что ей нужно. Спокойно, никакой истерики, никаких, упаси бог, слез… правда, очень хочется, сжав кулак, колотить по полированному дереву. Впрочем, этого ей не позволит воображение: очень уж смешно она будет выглядеть…

Марек спал в прежней позе, на губах у него блуждала улыбка – ничего похожего Регина раньше не замечала. Она тоже быстро заснула. Ей приснилось, будто она снова едет в близлежащую Спалу[53] – как в детстве, когда узнала, что там среди сестер-терцианок отдыхает Юлиуш Остерва.

Разбудил ее громкий стук, в коридоре кто-то кричал, что поезд ждет, но Регина ни чуточки не разволновалась. Марек впервые беззаботно рассмеялся, когда она показала ему, как по-настоящему моют уши, а не только делают вид. Дорогу к выходу они отыскали легко, хотя никто их не сопровождал. Вестибюль внизу был пуст, из-за стеклянных дверей не доносилось никаких звуков. Только на маленьком диванчике сидел в одиночестве их муж, отец и глава всех лодзинских евреев. Увидев жену, он встал и поцеловал ей руку, а Марека потрепал по плечу. Такое проявление нежности их не испугало, напротив, даже было приятно. Марек хотел помочь Регине нести чемодан, но это оказалось ненужным: пан председатель вручил ему свою трость, а сам, несмотря на протесты жены, подхватил оба чемодана. Правда, он немного покраснел, но не потому, что ему стыдно было столько тащить, а от нормальной здоровой натуги – почему бы не потренироваться перед Палестиной?

Они вышли на террасу. От музыкантов остался только скрипичный футляр – наверно, уходили второпях. Если б не то, что на этот раз почтенный старец сам тащил чемоданы, все бы выглядело в точности как тогда, когда они приехали. Даже ветер, казалось, не переменился: в воздухе так же порхали клочки хлопка, да и бланки накладных далеко не улетели.

И опять я возле дома, где познакомился с Дорой. Здание ничуть не стало привлекательнее, а окна показались мне еще более мутными. К своему удивлению, я заметил выходящую оттуда Иоханну Хоркхаймер. Что ей там было делать? Из нашего последнего телефонного разговора следовало, что сейчас она должна находиться на другом полушарии. Иоханну вел под руку Юрек – похоже, очень этим гордясь. Я окликнул ее по имени, но она даже на меня не взглянула. Видимо, у нее были для этого основания, и вообще, возможно, она попала в Лодзь, сама ничего – или, подобно мне, почти ничего – о том не ведая. Юрек только знаком показал: мол, все под контролем, – и они сели в машину. Признаться, я рассчитывал на его помощь: зная уже всё про это место, я предвидел впереди трудности. Но если бы я не сделал всего, что в моих силах, чтобы снова увести оттуда Дору, то, выздоровев, себе этого бы не простил.

В приемной все те же стулья и выкрашенные масляной краской грязновато-зеленые стены. Стеклянная витрина с брошюрами, предостерегающими от венерических заболеваний, сейчас на другой стене. Кто ее перевесил и зачем, трудно сказать. Великанша в халате как раз выпускала старенького щеголя в шерстяном пиджаке, который недавно уверял, что не знает, зачем его вызвали, а теперь казался счастливым.

– Danke sehr und Wiedersehen. – Он взял сплющенную шляпу, которую она достала из шкафчика для ключей. Потом, будто сообразив, что «до свидания» – обещание, которое может осуществиться, добавил на всякий случай: – Guten Tag.

Я воспользовался тем, что великанша задумалась, что бы могли означать странные слова, и, обняв Дору, попытался проскользнуть в дверь.

– Halt! – Способная, однако, оказалась ученица. – Куда это вы? Тебе можно. А ты давай обратно!

Я никогда так грубо не обращался с женщиной, но сейчас, собравшись с духом, попробовал просто-напросто оттолкнуть великаншу. И… воткнулся головой куда-то ей в область желудка; с равным успехом можно было ударить в стену.

– Красавица, мы же с тобой лодзяне и должны друг дружку уважать. – Это я хорошо придумал: она не тронула меня (что означало бы конец всему), даже не замахнулась, и в глазах у нее мелькнуло понимание.

– Вон!

Надо признать, произнесла это она вполне добродушно. Продолжить обмен любезностями нам помешала Дора: подбежав, она расцеловала меня в обе щеки.

– Я ненадолго, милый, если позволишь так тебя называть… Скоро вернусь. Ну а если мы каким-то чудом больше не встретимся… поезжай в Прагу и отыщи в «Белом лебеде» Виктора. Может быть, ему потребуется твоя помощь. С Папоушеком они договорились: стучать условным стуком, три раза подряд…

– Мы поедем вместе, и ты сама его поищешь…

Дора просияла, словно поверив мне, и кинулась к двери. Она была так красива, что даже во взгляде охранницы я увидел умиление. Скрывшись за дверью, она еще высунула из-за нее голову, а потом и руку. Самую прекрасную в мире рыжеволосую голову и самую прекрасную руку. И улыбнулась, но одними губами – глаза, хотя мне не хотелось в это верить, были печальны. И в глазах великанши я больше не видел сочувствия. Пришлось выметаться и с улицы наблюдать за дверями и окнами.

Все было, как раньше. Они шли тем же путем: фабричная железнодорожная ветка, красные кирпичные склады, кипы хлопка, знакомый лес труб. Марек подумал, что, если б они шагали задом наперед, это бы выглядело, как будто механик кинотеатра «Риальто» по ошибке пустил фильм с конца. Однако салон-вагона на этот раз не было; Марек вопросительно посмотрел на пана председателя и пани Регину, но они, похоже, не удивились, и он решил тоже не удивляться. По наклонной доске, словно по корабельному трапу, поднялись в товарный вагон – правда, там было чисто и пахло дезинфекцией. Пани Регина сразу же уселась в углу, не дожидаясь, пока сядет пан председатель. Это тоже было что-то новое. Председатель, не говоря ни слова, забрал свою трость и, стуча ею по деревянному полу, стал прохаживаться по пустому вагону. Звук был монотонный, но энергичный – так, подумал Марек, звучит военный барабан. Встав на лавку, он дотянулся до маленького зарешеченного окошка и увидел, что со стороны фабрики идут, поддерживая друг друга, люди разного возраста с чемоданами и узлами. Кое-кого он узнал еще издалека, хотя при свете дня выглядели они похуже, чем в зале суда.

Кто-то снаружи раздвинул двери, и в их вагон – он точно сосчитал – вошел сорок один человек. В другие вагоны входили по сорок два человека, и Марек было обрадовался, что у них народу меньше, но тут вспомнил, что не посчитал председателя, маму и себя. «Вот бестолковый!» – он даже покраснел, так ему стало стыдно. От волнения захотелось пописать, но как тут пописаешь, если даже ведро, которое он приметил, затерялось среди вошедших в вагон. Марек со страхом подумал, чту будет, если станет невтерпеж, но поспешил себя успокоить: он ведь не один такой – кто-нибудь что-нибудь придумает.

Дверь задвинули, и локомотив со свистом выпустил пар. Марек посмотрел на пана председателя и пани Регину. Оба, съежившись, сидели на полу; левая рука председателя дрожала так сильно, что он не мог ее удержать на колене. И тут Марек заметил явно расширенную кем-то щель в дощатой стене. Обрадовавшись, он прижался к ней лицом и представил себе, что находится не в вагоне, а в мире, оставшемся снаружи. И в награду увидел бегущую к поезду девушку. В малиновом платье, с развевающимися рыжими волосами, она в сером сумеречном свете казалась райской птицей. Марек увидел, что она кого-то высматривает – вероятно, кто-то ждал ее в дверях другого вагона, куда она, улыбаясь, и свернула. Потом загремели засовы, и поезд, дождавшийся своей райской птицы, отправился в путь.

Марек заснул, уткнувшись носом в мамин рукав, чувствуя, как она гладит его по голове, а когда проснулся и снова прильнул к своему иллюминатору, увидел, что ночь миновала и на горизонте, над желтым пшеничным полем, встает красное солнце – или, наоборот, садится, так как еще не кончился вечер. Можно было бы об этом спросить – Марек слышал у себя за спиной разговоры, кто-то даже громко молился, – но предпочел не оборачиваться и остаться в неведении.

31 декабря 2007 года, тоже не выспавшийся, я заканчиваю «Фабрику мухоловок». Поставить в конце такую дату кое-что значит – не только для писателя: в этот день с грохотом рвутся петарды и все верят, что Новый год принесет счастье. Я окончательно излечился, и теперь ничто не мешает мне жить в ладу с реальностью. «Ощущая сопротивление реального мира, пациент направляет свою энергию в мир воображаемый, – сказал Беате наблюдавший за мной профессор. – Ни капли спиртного и побольше гулять на свежем воздухе. Как ваш муж относится к бегу трусцой?»

Чувствую я себя прекрасно, пора забыть о призраках, а главное, поставить точку. Если б еще меня не раздражало черепаховое вечное перо в выстланном зеленым бархатом футляре с золотой надписью «Pramen & Sohn» на крышке. Я смотрю на него, один раз даже попытался что-то им написать, но ведь оно не мое, я его не купил и не получил в подарок. Таких перьев в мире всего несколько штук. Где-то я вычитал, что это первые чешские авторучки, а пан Прамен хотел превратить свою фирму в мощный концерн, не уступающий производящему карандаши «Кохинору». Но не успел – был отправлен вместе с сыном в Терезин. Что его перо делает у меня дома, даже страшно подумать.

Примечания

1

Уютный, приятный (нем.). (Здесь и далее – прим. перев.)

(обратно)

2

Лодзерменш (нем.) – коренной житель Лодзи и окрестностей, лодзянин.

(обратно)

3

Ганс Бибов (1902-1947) – немецкий бизнесмен, член НСДАП, руководитель службы экономики и продовольствия, а затем (с окт. 1940) – глава администрации лодзинского гетто. В 1947 г. Польским народным судом в Лодзи приговорен к смертной казни; повешен.

(обратно)

4

«Тео, мы едем в Лодзь» – известная песня немецкой певицы греческого происхождения Вики Леандрос (р. 1952).

(обратно)

5

Дерзость, наглость (идиш). О хуцпе существует представление как об одной из черт национального характера – особой смелости, помогающей бороться с непредсказуемой судьбой.

(обратно)

6

Талес (ивр.) – молитвенное покрывало, которое мужчины надевают на утреннюю молитву.

(обратно)

7

Ли Страсберг (1901 – 1972) – американский режиссер и актер, руководитель школы актерского мастерства, обучение вел по своей методике на основе системы Станиславского.

(обратно)

8

Винфрид Георг Зебальд (1944–2001) – немецкий прозаик, литературовед, эссеист; в его художественных произведениях тесно переплетаются вымысел и документ; с 1970 г. жил в Великобритании.

(обратно)

9

Фильм Анджея Вайды по роману Владислава Реймонта, действие которого происходит в Лодзи в 80-е гг. XIX в.

(обратно)

10

Радогощ (Радегаст) – район Лодзи, где в годы немецкой оккупации была тюрьма и лагерь, откуда заключенных вывозили в концлагеря и на массовые экзекуции в лесах под Лодзью.

(обратно)

11

Речь идет о мануфактуре и дворце, принадлежавших знаменитой семье лодзинских фабрикантов Познанских.

(обратно)

12

Главная улица Лодзи протяженностью около 4 км.

(обратно)

13

Эдвард Гордон Крэг (1872–1966) – английский актер, театральный и оперный режиссер, художник.

(обратно)

14

Цадик – праведник (ивр.); у хасидов – титул духовного вождя общины, наставника.

(обратно)

15

Еврейская религиозная начальная школа для мальчиков.

(обратно)

16

Януш Корчак (настоящее имя Генрик Гольдшмит; 1878–1942) – педагог, писатель, врач и общественный деятель; отказавшись покинуть своих воспитанников из «Дома сирот» в варшавском гетто, был вместе с ними отправлен в Треблинку.

(обратно)

17

Адам Черняков (1880–1942) – инженер, в 1930-е гг. – сенатор Польши, в 1939-1942 гг. возглавлял юденрат варшавского гетто. Узнав о том, что нацисты планируют массовую депортацию евреев из гетто в лагерь уничтожения Треблинка, покончил жизнь самоубийством.

(обратно)

18

Леон Шиллер (1887–1954) – польский режиссер, педагог, теоретик театра.

(обратно)

19

Частное высшее учебное заведение, созданное в 1918 г. в Варшаве; в 1927 г. был открыт его филиал в Лодзи. Во Вшехнице преподавали крупные ученые, ее диплом с 1929 г. приравнивался к университетскому. Занятия тайно продолжались во время оккупации; после войны деятельность Вшехницы не была восстановлена.

(обратно)

20

Песня американского еврейского композитора Шолома Секунда на слова Джейкоба Джейкобса из мюзикла «Если б я мог» (1932 г.); известны несколько русских песен, написанных на ее мотив, в т.ч. «В кейптаунском порту…».

(обратно)

21

Польский формизм (1917–1922 гг.) – течение, представители которого в своих художественных поисках обращались к направлениям европейского искусства: кубизму, футуризму, дадаизму, а также польскому народному искусству.

(обратно)

22

Ида Каминская (1899–1980) – выдающаяся еврейская актриса театра и кино, долгое время руководившая еврейскими театрами в разных городах Польши, лауреат премии «Оскар» за главную роль в чешском фильме «Магазин на площади».

(обратно)

23

Нацистский концлагерь в Чехословакии. За годы войны в этот лагерь попали около 140 тысяч человек (среди них 15 тысяч детей), из которых около 33 тысяч погибли, а 88 тысяч были депортированы в Освенцим или другие лагеря смерти и убиты.

(обратно)

24

Нахман Зонабенд (р. 1918 г.), уцелевший после ликвидации гетто, отыскал и сохранил спрятанные в тайнике документы и фотографии.

(обратно)

25

Хелмно – город в 70 км к западу от Лодзи, где в 1941 г. был создан первый в оккупированной Польше нацистский лагерь уничтожения евреев и цыган.

(обратно)

26

В середине 1930-х гг. в польских высших учебных заведениях были выделены специальные места для представителей национальных меньшинств.

(обратно)

27

Ханна Арендт (1906–1975) – немецко-американский философ, политолог и историк. В своей книге «Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме» Арендт обвиняет евреев в сотрудничестве с нацистами.

(обратно)

28

Исходя из совершившегося позднее (лат.).

(обратно)

29

Разговорное название студенческих организаций взаимопомощи «Братская помощь», создававшихся с середины XIX в. при польских высших учебных заведениях.

(обратно)

30

Зейн Грей (1872–1939) – классик американского приключенческого романа-вестерна, многие из книг которого стали сюжетами голливудских боевиков.

(обратно)

31

Тадеуш Костюшко (1746–1817) – военный и политический деятель Речи Посполитой и США, участник Войны за независимость США, организатор национально-освободительного восстания 1794 г. в Польше, Белоруссии и Литве; 4 апреля 1794 г. повстанцы под командованием Костюшко одержали победу над царскими войсками под Рацлавицами (этой битве посвящен польский художественный фильм 1938 г.).

(обратно)

32

Том Микс (1880 – 1940) – американский актер, звезда немого кино, герой многочисленных вестернов.

(обратно)

33

Штаб Еврейской боевой организации, руководивший восстанием в варшавском гетто (апрель–май 1943), находился в бункере на Милой улице. Когда 8 мая бункер был окружен немцами, руководитель восстания Мордехай Анелевич и другие члены штаба покончили жизнь самоубийством.

(обратно)

34

Юлиуш Остерва (1885–1947) – актер, режиссер, реформатор театра.

(обратно)

35

Яан Кросс (1920–2007) – советский и эстонский писатель.

(обратно)

36

Бог плодородия у части западных славян; иногда изображался с четырьмя головами.

(обратно)

37

Юзеф Понятовский (1763–1813) – польский князь и генерал, маршал Франции, выдающийся полководец. Участвовал в походе Наполеона на Россию в 1812 г., командуя польским корпусом. В 1813 г. в битве при Лейпциге, прикрывая отступление французской армии, утонул в реке Эльстере.

(обратно)

38

Festung – крепость, твердыня (нем.). Лодзь в период оккупации (1939—1944) называлась Лицманштадт в честь немецкого генерала, участника Первой мировой войны Карла Лицмана.

(обратно)

39

Заткни пасть! (нем.)

(обратно)

40

Кметы – в Средние века у славянских народов свободные члены общины; в Польше – зависимые крестьяне, имевшие полный надел земли.

(обратно)

41

Шандор Мараи (1900–1989) – венгерский прозаик, поэт, публицист; с 1948 г. жил в эмиграции.

(обратно)

42

Высшая школа строительства и художественного конструирования – учебное заведение, существовавшее в Германии с 1919 по 1933 г., а также возникшее в его рамках художественное объединение и соответствующее направление в архитектуре.

(обратно)

43

Эрвин Пискатор (1893–1966) – один из крупнейших немецких театральных режиссеров ХХ в., теоретик театра, коммунист.

(обратно)

44

Бруно Шульц (1892–1942) – польский писатель и художник еврейского происхождения; застрелен гестаповцем на улице дрогобычского гетто. Сборники новелл Шульца «Коричные лавки» и «Санатория под клепсидрой» считаются шедеврами европейской литературы XX в.

(обратно)

45

Повонзки – комплекс мемориальных кладбищ в Варшаве.

(обратно)

46

Антоний Хрущель (псевд. Монтер) (1895–1960) – кадровый военный, с 1940 г. начальник штаба Варшавского округа Армии Крайовой, один из руководителей Варшавского восстания 1944 г.; после окончания войны в эмиграции.

(обратно)

47

Союз вооруженной борьбы – военная организация Польши (окт. 1939 – февр. 1942), впоследствии переименованная в Армию Крайову (АК). АК – военная организация, действовавшая в 1942–1945 гг. в оккупированной Польше. Подчинялась польскому эмигрантскому правительству в Лондоне.

(обратно)

48

Шмальцовниками во время немецкой оккупации Польши называли людей, которые вымогали у скрывающихся евреев и помогающих им поляков деньги, угрожая донести на них оккупационным властям.

(обратно)

49

Айра Фредерик Олдридж (1807–1867) – американский актер-трагик, один из самых выдающихся интерпретаторов Шекспира.

(обратно)

50

Фавелы (порт.) – трущобы в городах Бразилии.

(обратно)

51

Халуцим (ивр.) – пионеры, первопроходцы. Термин применялся к евреям-переселенцам, осваивавшим Палестину.

(обратно)

52

Знаменитый универмаг.

(обратно)

53

Популярная курортная местность.

(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg