«Свингующие пары»

Свингующие пары (fb2) - Свингующие пары 899K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Владимирович Лорченков

Владимир Лорченков Свингующие пары

– К кому же ты уйдешь?

– Ни к кому. К самой себе. Из-за тебя я не могу быть собой. Ты таскаешь меня по вечеринкам, заставляешь меня принимать гостей… все для того, чтобы соблазнять жен этих тоскливых типов.

(с) Джон Апдайк, «Супружеские пары»

«Представь себе, что ты вернулся на остров, а там ни мага, ни девушки. Ни мистики, ни развлечений. Все кончено, кончено, КОНЧЕНО».

(с) Джон Фаулз, «Волхв»

«Свинг – очень зрелищный боковой удар с дальнего расстояния. В современном боксе употребляется редко. Требует продолжительного замаха, что оставляет противнику слишком много времени для маневра… Но идеально подходит для добивания».

(с) Энциклопедия бокса

Вступление

…Сладостнее всего самый первый глоток адюльтера; дальше возникают трудности, превращающие внебрачную связь в подобие постылого брака.

И это чистая правда.

Писатели часто – как кокотки, которые мучаются, подбирая платье на выход, – размышляют над первой фразой своей книги. Я никогда не был исключением. Поэтому, по зрелому размышлению, беру первой фразой не свою. Я позволю себе – как и Норман Мейлер в «Крутых парнях», – процитировать мастера. Причем того же, которого процитировал и Мейлер. Американского писателя Апдайка. Он единственный, кто умеет описать природу – а за ним и Мейлер – так, чтобы это не выглядело изложением, что всегда выходит у плохих русских писателей конца 20 века. А других русских писателей конца 20 века и не существует. За исключением, разве что, меня. Но я ведь писатель века 21—го. Да и русским меня назвать трудно – Маугли мировой литературы, я русский лишь по форме, но одной с ними – Мейлером и Апдайком – крови. Чернильной крови слов. А другой у писателей не бывает.

Если, конечно, речь идет о настоящих писателях.

Впрочем, мне хотелось бы говорить об этом поменьше.

Эта история, история меня и моей жены – девочки в шортах-трусиках, девочки с маленькой грудью, девочки, играющей с мячиком на берегу моря, рисованного мультипликационного моря, уносящего карандашной ретушью мяч девочки в себя, к бултыхающемуся, не прорисованному толком еще дельфину, – не потерпит никакой литературы. Из уважения к нашему прошлому. Из уважения к ее памяти.

Потому что моя жена не терпела никакой литературы.

Единственное, чем она позволила коснуться себя литературе – я. Ведь она вышла за писателя. Ну, а больше – ни-ни. Как мать, отдавшая на войну пятерых сыновей и потерявшая всех, ревниво держит при себе шестого, младшего, и знать не хочет ничего о фронте, «стремительно надвигающемся на…», так и Алиса считала, что навсегда исполнила свой долг перед мировой литературой, выйдя замуж за писателя. Этого вполне достаточно, считала она.

Думаю, она была права.

Хотел бы я сказать ей об этом. В 100—миллионный раз признать ее правоту, и положить голову на колени. Приползти ошалевшим от ужаса животным, волком, вышедшим из леса к извечному врагу – Алиса и была моим вечным врагом, – человеку, чтобы тот вытащил кость из пасти. Чтобы Алиса вытащила ее из меня. Чтобы она, если смягчится, погладила ее, отогнав давление всех атмосферных фронтов. Алиса. Женщина-девочка, женщина-подросток, вечно с фигурой 14—летней. Она всегда была удивительно сильной и оставалась в прекрасной форме до самого конца, хотя принципиально не признавала никаких физических упражнений, оскорбительно вслух для меня, – и еще миллионов посетителей тренажерного зала по всему миру, – утверждая, что все это пустое времяпровождение для неудачников.

Ничтожеств, не готовых смириться с Данностью, говорила она, ухмыляясь.

Моя же жена с Данностями никогда не спорила. Она не опровергала теоремы и не пыталась доказать их новым, необычным способом. Она просто была творцом. Она создавала весь этот мир: она придумывала аксиомы, а уж те формировали мир вокруг нее. И вокруг всех, кто окружал Алису.

Она вертелась в центре мира, как Земля Аристотеля.

Но грела меня как Солнце Коперника. И дело было вовсе не в моем призвании, в чем кстати, я не уверен и не был уверен до сих пор. Просто Алисе, – как она говорила, – шел мой аристократизм. О чем ты, говорил я. Все чего я хочу, сидеть в национальной библиотеке с высотой потолков 15 метров, и, чувствуя себя последним обитателем планеты, писать посреди 5 рядов из 120 пустых столов.

Это и есть аристократизм, милый, отвечала она.

Это и есть аристократизм, сидеть в своей сраной библиотеке, ничего не делать и карябать что-то там на пергаменте, глядя, как в окнах полыхает Рим, как его громят варвары, говорила она.

Сомневаюсь, что в римских библиотеках были окна, говорил я.

Заткнись, ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду, говорила она.

Я затыкался.

Я прекрасно понимал, что она имеет в виду.

Представления об истории, литературе, культуре вообще, у нее были самые примитивные. Иногда мне казалось, что сведения о покорении Галлии римлянами она черпала из кинофильма про Астерикса и Обеликса. Веди, вини, вици. Я очень удивился, когда узнал от нее, что эту фразу из трех слов Цезарь отписал вовсе не из Галлии, как принято думать, – всеми, включая меня, – а после похода в Малую Азию. Она сказала мне это во время нашей поездки в Турцию, то есть, ту самую Малую Азию.

Откуда ты, черт тебя дери, это знаешь, спрашивал я.

Ты ведь в учебнике истории застряла на 8 классе, не дойдя до средних веков, говорил я.

Спокойно, милый, спокойно, говорила она. И ускользала, как рисованный карандашом мультфильм, который я так любил в детстве. Про девочку и дельфина. Два моих детских фетиша. Книга Жака Майоля «Человек-дельфин» и мультфильм про дружбу маленькой человеческой самки и дельфина. Девочка в мультфильме была удивительно похожа на Алису. Самое удивительное, что такой Алиса стала лишь на седьмом году нашего брака. До тех пор она ничем не напоминала мне ту девочку – боязливо трогающую ножкой море, входящую в него, как подросток – во взрослый мир.

Без сомнения, дельфин ее дефлорировал.

Когда я делился этим с Алисой, она фыркала, – я словно видел, как быстро, незаметно для глаза, сжимается и разжимается дыхательное отверстие где-то у нее на груди, ощущал облачко пара, образованного соленой водой моря и дыханием, – и грубила мне. Словно ученица ПТУ, по залету вышедшая замуж за профессорского сынка и шокирующая его семью нелепо брякнутыми за столом «рак передается касанием», «отец сейчас в вытрезвителе» или «никогда не могла понять, что толку в этих педерастах-балерунах». Такова была Алиса. Переменчивая, словно Океан. В один день она могла проявить чудеса понимания и отправиться со мной на свинг-вечеринку, чтобы отсосать у 10 незнакомых мужчин подряд. В другой – краснела и смущалась, когда я пытался заняться с ней любовью, стянув бюстгальтер. Это при том, что грудей своих – пусть и небольших, но красивой, округлой формы, – она никогда не стеснялась. Иногда Алиса вела себя как рабыня, и чуть ли не на коленях передо мной ползала. Да еще и в присутствии посторонних. В такие дни у меня слезы на глазах выступали – так я был счастлив. В другие же дни она накидывалась на меня, когда я ронял что-то невинное, вроде свободы художника и преимущества его в сравнении с другими людьми. Сейчас-то я понимаю, что она отчаянно билась за свою свободу.

Ее вообще любой мой намек на мое превосходство выводил из себя.

Что это ты о себе воображаешь, злилась тогда она.

Знаешь, эти фокусы лучше приберечь для других дурочек, говорила она.

Я, как неопытный водитель, едва заехавший на горку, сдавал назад. Другого рецепта не существовало. Это всегда был наилучший способ. Единственный случай в мире, когда нехитрое правило нехитрой психологии для обывателей из книги «советы дейла карнеги» – я не уверен, что там имя, а что фамилия, – давало результат. Приводило к успеху.

Я выиграл у Алисы сто пятнадцать войн, не ввязавшись ни в одну из них.

С ней я познал смирение владыки мира, вышедшего в отставку. Властелина империи, добровольно отказавшегося от власти и поселившегося в деревне. Если бы у меня были грядки, я бы растил на них капусту. Алису бы это раздражало, впрочем. Ее бы все что угодно раздражало. По природе своей она была росянка. Я был второй ее муж. Первого она переварила, не оставив и шелухи.

Я оказался слишком крупной добычей.

Это ее бесило. Она содрогалась последние годы нашего брака, как растение, которое безуспешно пытается сомкнуть круг липких листьев вокруг птицы, слишком крупной. Моя жена вовсе не была дурой. Она прекрасно видела, что эта птица чересчур велика для ее ловушки, что там – место комаров. Но росянка смыкает ловушку, даже если вы просто потрогаете ее пальцами. Это инстинкт. А он сильнее разума. Так что моя жена, понимая, что ей меня не одолеть, все равно пыталась меня пожрать.

Нужно ли говорить, что…

***

Иногда я открываю ее профайл в соцсетях и смотрю на фотографии, как агент из фильма «Люди в черном» – на девушку, которую вынужден был оставить ради спасения Земли. Агент Джей навсегда потерявший свою девушку. Ради Земли.

И думаю: ну ладно, он, у него были причины. А я?

Как получилось, что я потерял ее.

Я даже не пытаюсь ответить на этот вопрос. Меня разорвало пополам, что мне толку – знать, как именно это случилось. Я просто повторяю себе этот вопрос, заполняя пустоту. Тишину. Как случилось, что я потерял ее, как случилось, что я потерял ее, как случилось, что… Эта женщина – любовь всей моей жизни. Я потерял ее навсегда.

Я рассчитывал на спокойную старость.

В том смысле, что я не рассчитывал влюбиться в другую женщину. Просто мне казалось, что я смогу спокойно с этим жить. Легкая, маленькая боль. Достойное страдание. Светлая и грустная история, которую я расскажу внукам, когда они подрастут настолько, что хотя бы Поймут. Благородная тайна, храня которую, я замечу седину на висках. Увы. Мои дети еще не выросли, а я уже сломался.

Иногда мне кажется, что если бы я мог наблюдать за ней – издалека – то мне было бы легче.

Но это, конечно, самообман. Если бы я мог. Если бы у меня была камера – космическая специальная – как у агента Джея. Я бы непременно повесил спутник с такой маленькой камерой над ее домом. Там, где она сейчас живет. Где бы она не была.

Наверняка ведь у Алисы есть все, что ей положено и ей выстрадано: дом, лоза, маленький ручей за оградой.

Я бы не вмешивался, а просто радовался, глядя иногда на то, как она выходит во двор и смотрит в небо. Даже не ревновал бы, когда из дому выходил мужчина с волевым лицом, – конечно, волевым, ему ведь, в отличие от меня, должно хватить смелости остаться с ней, – и обнимал ее за плечи. И они смотрели бы в небо вместе. Я бы просто старался не смотреть на него. А только на нее. Я бы видел, как на ее лице появляются морщинки. Конечно, потом я бы привык, но первые несколько особенно умилили бы меня. Я бы смотрел на то, как она сама обхватывает себя за плечи, на ее свитера с горлом. Я бы угадывал под ними ее грудь, прекрасную, и мне было бы все равно, что она ссыхается со временем. Я бы все равно волновался, глядя на нее. Я бы радовался за ее детей и мне было бы грустно, если бы я видел в ее глазах грусть.

Посмотрев, я бы отключал камеру и снова нырял в безвоздушное пространство.

Свою жизнь.

Я написал три начала книги о себе и ней. Дал себе слово выбрать лучшее. Они все хороши. И все они не имеют никакого значения. Потому что я потерял ее и никакая книга мне этого не заменит. Не восполнит пустоты, которая образовалась, когда Алиса рассталась со мной. Как Луна, оторвавшаяся от Земли, она покинула меня навсегда. Во мне осталась лишь это болезненное нытье по ночам, боль в суставах, и тяга, тяга к ночному небу, из которого сияет мне она. Моя кровь приливает в полнолуние, и тянет меня к частице меня – к тебе, Алиса. Я понимаю, что это навсегда. Я знаю, что мы встретимся. Но я знаю еще, что мы встретимся лишь в результате катастрофы. Краха и конца моей жизни. Но я никогда не смогу забыть о тебе, потому что ты была часть меня и вырвала часть меня. Теперь я – неполноценный. Это совсем не то, что дети. Дети это не потеря. Они – что-то новое, ком космической пыли, собравшейся вокруг семечка Большого Взрыва, с появившейся на поверхности водой, землей и цивилизацией. Дети ничего не забирают, они лишь приумножают.

Лишь любовь – потеря части себя.

Ты срастаешься, чтобы, разделившись, потерять какую-то часть себя.

Я становлюсь многословным.

Это нормально. Такое часто случается после кораблекрушений, пожаров и землетрясений. Человек, переживший трагедию, – выживший в ней – становится болтлив. Он заговаривает шок. Раньше мне казалось, что я переживу это – относительно спокойно, но переживу. Сейчас я понимаю, что ошибся. Шок настиг меня, утрата стала явной. Лежать без ног в палате через час после аварии – совсем не то, что получить выписку с направлением на протезы. Я это хорошо знаю, потому что добрую часть жизни провел, расспрашивая людей без ног в больничных палатах относительно обстоятельств аварии. Возмездие настигло меня. Сейчас я и сам такой.

Смогу ли я ходить без тебя? Смогу ли я видеть без тебя?

Сомневаюсь. Чем чаще и больше я думаю о тебе, тем мне больнее.

Есть только один способ приглушить боль. Упорядочить слова.

Книга как анестетик. Это последний раз, когда я пишу. Это единственный раз, когда я должен написать. Ради себя самого. Чтобы пережить. Потом мне придется туго. Что буду делать, я не знаю. Но это, по крайней мере, случится нескоро. Солдат потерпевшей поражение армии. Боец с вырванным взрывом сердцем, я – в шоке от боли, – еще не понимаю, что меня больше нет. И ставлю себе пять, нет, десять, все что есть, ампул морфия. И, уже не существуя, рассказываю. Как рассказывают смертельно раненные люди склонившимся над ними спасателям. Слабыми, теряющимися голосами. Кому они это говорят? Даже не вам и, может быть, не себе. И уж конечно не Богу, которого нет.

Может быть, я рассказываю все это как молитву.

Или речитатив, под который прилетит большая, серая птица, и сомкнет над моей головой крыла. Все кончится, кончится, кончится.

И я замолкну.

***

На самом-то деле, мне нужен был психиатр, а моей жене – любовник.

Не навсегда, конечно. Тем летом. Оно издевательски черкнуло отметку выше 45 градусов по Цельсию у дверного косяка, накарябав рядом – «июль». От жары плавились воздух, асфальт и вода. Днем они смешивались во что-то несуразное, – как подтаявшее желе к концу вечеринки, когда уже никто не ест, – чтобы распасться вечером на составные части безумного коктейля суматошными дождями на час-полтора. После которых становилось ещё жарче. Алиса говорила, что это настоящая парилка, я сравнивал это с Вьетнамом. По крайней мере, в фильмах про войну во Вьетнаме все было именно так. Пробираясь вечерами, посреди потоков горячей воды, – которая нагревалась, едва появившись на асфальте в результате прорывов городской канализации, – по городским дорогам, я воображал себя то отважным коммандос, а то партизаном. Это дисциплинировало и держало в руках. Ведь я и впрямь вел боевые действия. Против целого мира. Как и положено в джунглях, во время войны всех против всех. У которых – я говорю о врагах, с которыми мне приходилось сражаться, – при всей их разности было кое-что общее.

Их единым главнокомандующим была моя жена.

Которая лежала в маленькой комнатке нашей просторной квартиры, купленной мной в октябре прошлого года: обнаженная, в мокрой простыне, глядя в окно. Кондиционеров – как вообще ничего неестественного, она не признавала. Так что нам приходилось охлаждать дом по старинке.

Да, правильнее было бы назвать это домом, из-за гигантских размеров. Дом, возведенный на двух других домах. Довольно забавно, что его владельцем стали мы. И если в случае со мной это действительно было что-то удивительное – я всегда чурался огромных пространств, из-за чего, собственно, и поселился в игрушечной Молдавии, – то моя жена попала на свое место. Она всегда жаждала чего-то большего, чем может предложить ей жизнь. Но всегда получала свое, причем это «свое» вовсе не было её.

Алиса была самозванка с претензиями императрицы.

Думаю, таким образом она заполучила когда-то и меня. По крайней мере, меня в этом неоднократно пытались убедить – и как видите, убедили – мои многочисленные подружки. Не все, а лишь те, что ревниво претендовали на место спутницы жизни. Они, видите ли, не понимали, что я в ней нашел.

Ну и что ты в ней нашел?! говорила одна из них.

Она была красавицей, прозябавшей на местном телевидении в роли «звезды». Как и все провинциальные телеведущие-красотки, она паниковала при самой мысли о старости и упорно занижала свой возраст с 21 года. Примерно с тех самых пор, как я ее соблазнил. Конечно, она клюнула на «известного писателя». На то, к чему совершенно равнодушной оставалась моя жена. До самого своего конца, который мы поклялись встретить вдвоем, в горе и в радости, в нищете и богатстве, бездетными или в окружении выводка сопливых детишек. Которых, к несчастью, у нас не было. Так что единственные, кто нас окружали, были мои книги. Два с лишним десятка изданий, из них несколько – переведенные на пятнадцать европейских языков. Вас потому так коробит эта фраза, что она из рекламного проспекта, подготовленного моим издательством перед какой-то литературной ярмаркой. Не помню названия. А у жены – единственного человека, который всегда точно знал, где и что у меня лежит, и мыслей в голове это тоже касалось, – уже не спросишь. Она ведь мертва. Впрочем, она и живая особого интереса к моим занятиям писательством не уделяла. Может быть, именно это меня в ней и привлекало. Она не была жадна до славы, этого предмета сумасшествия одичавших от провинциальной тоски и безысходности миловидных женщин.

Те жаждали пожрать меня, словно осы – раненное насекомое.

Они вонзали в меня жала своего беспокойства, своей неустроенности, своих страхов и тоски. Они жаждали, чтобы мои внутренности переварились во мне, чтобы я был ходячим чаном с кипящим мясом. Они вонзали в меня свои комплексы в отместку за то, что я вонзал в них свой член, который они обожали – и я обожал его, и буду обожать всегда, потому что только он по-настоящему делает меня великолепным писателем, и уж тут моя жена была полностью со мной согласна, уж будьте покойны, – и ждали, ждали. Они знали, что рано или поздно яд возьмет свое и от меня останется лишь оболочка, полотнище Страшилы, забитое соломой, никчемная тряпка.

Так оно и случилось.

Но случилось много позже. Как яд, отложенный осой в гусеницу, превращает ту в живые консервы и ходячего мертвеца на зиму – время, чтобы в теле жертвы выросла другая, маленькая, оса, и прорыла в чужом мясе тоннель своими челюстями, – так и сомнения, отложенные во мне моими ревнивыми любовницами, проросли не сразу. Они догнали меня на исходе третьего десятка лет. В молодости я был силен и смеялся над ними. Я презирал их. Они казались мне слабыми соперницами. Я был готов на что угодно, потому что, в конечном счете, всегда вонзал, и всегда, таким образом, выигрывал. Я брал их, считая, что яды, впрыскиваемые ими в меня, лишь слабая компенсация того, что я впрыскиваю в них свое семя. Форма обмана.

Как и все мужчины, я ошибался в женщинах.

И в свои 33 года почувствовал, что потерял все. Уверенность, силы, жизнь, наконец. Она уходила из меня, я это чувствовал, чтобы там не говорили врачи. У меня болело горло и я подозревал рак. Ни один специалист, ни один психоаналитик, так и не смогли разубедить меня. Что было мне в их аппаратах, привезенных из Германии или США? Я совершенно точно знал, что сотни женщин проклинали меня, ненавидели меня, заронили в меня Сомнение, и вот оно и дало, наконец, всходы.

Я почувствовал, что смертельно болен.

И я на своем горьком опыте убедился в существовании двух болезней, в которые не верил в молодости, потому что тогда они казались мне нереальными.

Панические атаки и метеозависимость.

И если со вторым я еще как-то справился, – ты просто учишься жить в ритме и гармонии с миром и перестаешь насиловать себя в угоду желаниям, ведь если матушка-природа наслала на нас дождь, то, стало быть, она желает, чтобы все живое залегло по своим норам, и мы не исключение – то панические атаки превратили меня в трясущийся от страха пудинг.

Кончилось все тем, что я бросался ничком на землю, когда шел по центру города.

Потливость, сердцебиение, чувство ужаса, не спровоцированное никакими внешними явлениями. Забудьте. Это все для врачей и студентов-медиков, которые собираются ими стать. Я помню лишь ощущение нарастающего ужаса: настоящего, хтоничекого, поселившегося в наших ребрах еще в те времена, когда мы были крысами размером с ладонь, а в наши норы, – сопя и повизгивая от предвкушения, – рвались гигантские голодные ящеры.

Я познал значение слова «паника» в подлинном его, древнегреческом, смысле.

То, что чувствовал Одиссей, которого тянул в себя слюнявый водоворот Харбиды.

Хуже всего было даже не сама паника, а предчувствие. Когда я понимал, что приступ паники вот-вот случится, то плакал, как ребенок, приговоренный к смертной казни. Я знал, что если признаки есть, то не избежать и приступа.

Я слышал шаги палача.

…Такие панические атаки продолжались около года. Поначалу единственное, что останавливало их, были мои книги. Когда я отчаянно пытался спастись хоть чем-то, – Алиса относилась к моей болезни с легким презрением, и не скрывала, что считает все это блажью, а меня – бесхарактерной тряпкой, – то вспомнил, что я писатель. Тогда я вновь попробовал писать книги.

И я выяснил, что когда я писал текст, панические атаки – нет, не отступали, – чуть-чуть теряли свою остроту.

Литература приглушала мои страхи, словно морфий – боль.

Поняв это, я приналег, и написал две книги за год. Конечно, это была большая ошибка. Чтобы спастись от одного своего мира, я, при первых звуках сирены, выскакивал в другой мир, который создавал сам же.

Я придумывал другие миры, чтобы выскочить из этого, когда заслышу вой сирены, предупреждающий меня о новой, удушливой волне ужаса, которая вот-вот настигнет меня, и погребет под собой. И я превращусь в жалкое, дрожащее от боли и паники существо: руки ходуном, нарушение сердечного ритма, удушье, и тому подобные симптомы, узнать подробнее о которых вы можете, порывшись в медицинских справочниках.

Мне удавалось это на первых порах, но я лишь спровоцировал обострение.

Ведь, по сути, я лечил маниакальную депрессию шизофренией.

После того, как я почувствовал, что вот-вот избавился от панических атак, они вернулись. И как! По утрам меня тошнило от страха, по ночам я просыпался с уверенностью, что сейчас случится землетрясение, и умолял Алису выбежать на улицу. Днем я сидел, забившись в угол, и, с трудом сглатывая, считал минуты до того часа, когда смогу выбежать в больницу по соседству с домом, чтобы убедиться – моя кровь поражена, мои лимфоузлы раздуты, я ходячий мертвец. Я страшно боялся, что врачи назначат мне сильнодействующие препараты и я превращусь в классического сумасшедшего.

Хотя понимал, что и так уже стал им.

Я в буквальном смысле терял голову.

…Особенно остро я ощущал это, выворачивая руль автомобиля, чтобы выбраться, наконец, из этого проклятия для начинающих автомобилистов. Да-да, круг.

Я не хотел торопиться, потому что не чувствовал себя достаточно опытным водителем, но и спешил. Я ехал на свинг-вечеринку к нашим с Алисой друзьям, и не хотел пропустить начало. После него найти красивую женщину трудно. Пары разбиваются, когда еще пьется первый коктейль в большом холле, где никто не совокупляется, а лишь смущенно переглядываются новички, и уверенно скользят по ним взглядами старожилы. Я очень хотел успеть, но опасался встречи с полицией. Поворот на ручном тормозе, что это у вас в багажнике, блондинка сдала тест на алкоголь, правый поворотник перед поворотом налево, что там еще. Меня колотило, я ехал сам, и, как в дурном сне, нажимал на педаль тормоза спустя пять секунд после того, как это следовало бы делать. Принимай инспектор сейчас у меня экзамен на вождение, мне бы нипочем не получить «допуск». Да я и раньше его не смог получить, просто, после трех провалов, протянул инструктору купюру в сто евро под пустым бланком для оценки. Он мое предложение, конечно, оценил, и я был счастлив. Правда, не учел того, что ездить мне придется одному.

Не считать же мертвое тело в моем доме, тело, которое я вез с собой, – с привкусом горечи и пыли, и тлена – попутчиком?

Легкое потряхивание на кругу, куда я спускаюсь, притормаживая, и я почувствовал себя спасенным. Мне стоило большого труда выбраться из чехарды автомобилей на потрепанной, – как и весь наш состарившийся Кишинев, – дороге. Зато уж сделав это, я выжал газ изо всех сил – что-то такое я на уроках вождения запомнил – и поднялся в горку, чтобы свернуть в Ботанический сад. Проезд на частном транспорте туда запрещен, если, конечно, вы не протягиваете охраннику то же самое, из-за чего инструктор по вождению перестает замечать неудачно припаркованный автомобиль и не пристегнутый ремень безопасности. И вот, я уже в Ботаническом парке, куда обожал приводить своих подружек. Прогулок здесь не избежала даже моя «звезда», ненавидевшая этот парк. Она не понимала, что я в нем нашел, как не понимала, что я нашел в своей жене. Мне всегда было лень объяснять, что в них обоих – в отличие от нее – меня привлекала странная смесь безразличия и жадного интереса. В этом парке деревья склонялись ко мне, как врачи к пациенту на операционном столе, но были заинтересованы во мне ровно настолько, насколько врачи – в пациенте.

Нечто подобное испытывала ко мне моя безразличная к литературе жена.

Что ты нашел в ней? нервничая, спрашивала моя подружка с телевидения.

В этой обыкновенной, начинала перечислять она.

Обычной, серенькой, говорила она, отбивая такт ногой.

Обыкновенной как все, говорила она.

Ничем не примечательной… говорила она.

Как и все люди без задатков писателя – а у меня на такие вещи глаз острый, – она не обладала вкусом и искренне считала, что чем больше синонимов ты употребишь, тем богаче и убедительнее будет нарисованная тобой картина.

Нужно ли говорить, что она ошибалась?

В отличие от моей «обыкновенной» жены, которая никогда ни одной промашки не допускала.

За исключением первой, ставшей последней же.

Но это ведь и есть признак класса, не так ли? Ас ошибается один раз, насмерть. Но перед этим он творит чудеса. Моя жена тоже творила их перед своей единственной ошибкой, ставшей фатальной. Той самой, из-за которой Алиса лежала – нет, она была вовсе не в багажнике, – в маленькой комнатке под крышей дома в нашей огромной квартире. Лежала, постепенно теряя лицо. Мне было страшно глядеть в него прямо. Так что я принес туда зеркало, и, пытаясь поймать взглядом дрожащую руку, увидел в куске стекла отражение чего-то зеленовато-мутного, с сиреневым отливом. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что она испустила дух.

Меня вырвало.

После этого я, – как ни старался, – так и не смог заставить себя убрать в комнатке, где лежала она. Цветок зла. Раскрывшаяся мясная рана, остановившая кровотечение сама в себе. Мясо подгнило по краям, и кровь остановилась. Замерла, застыла черными сгустками. Запахом тлена. Гниющая лошадь Рембо, должно быть, пахла так же. Мою жену это литературное сравнение позлило бы. Она вообще не любила книг и обвиняла меня в том что я в нее «тычу своей литературой». Она, – говорила она, скандаля, – предпочла бы, чтобы я тыкал в нее кое-чем другим.

Ты и так получила это кое-что, говорил я.

Она не обращала внимания. Это была Алиса. Моя жена. Если уж она решала, что недополучила, что остановить ее было невозможно. При этом она моментально забывала все, что получила только что. Она была как собака, которой вырезали желудок, и которая все никак не может наесться. Она каждый день начинала с чистого листа, каждый день хотела набить себя, как колонист – тюк с мехами. Весь мир вокруг себя она воспринимала, как иудейский захватчик – Ветхозаветную Палестину. Полное истребление аборигенов и окружающей среды, полное уничтожение старого мира. Она разрушала коралловые рифы содроганием своего ядовитого характера, в сравнении с которым ядерное оружие – детская игрушка, – после чего ландшафт Океанов менялся. Сверху все выглядело как прежде: рифы, кораблики, доски для серфинга, загорелые купальщицы ждут мускулистых ныряльщиков на берегу, чтобы дать им впрыснуть в себя просоленную ста морскими ветрами сперму в скользкие от пота ляжки. А на глубине пяти километров рушились основания островов, кораллы сыпались, как обваленные каменоломни, и недалек был день всеобщего краха.

Моя жена была способна превратить атолл Бикини в Марианскую впадину одним взглядом.

Если же бы ей предоставили возможность сделать что-то одним словом, планету ждала бы катастрофа. Вот одна из причин, по которой вы должны любить меня. В этом, – а не в писательстве, – все дело. Я принимал на себя ударные волны страшнейшей силы. Я был полигоном в Семипалатинске и в Колорадо. Все мои женщины, съехавшиеся посмотреть на меня, как на поле, где расцветают грибы ядерных взрывов – им казалось, что они проведут пикник с толком, а на самом деле они облучались. Смертельными дозами. Но даже это было ничто в сравнении с тем, что получал я. Проклятия всех кругов Данте постоянно звучали у меня в ушах, а глаза покраснели от адского пламени.

Это моя жена заботливо разжигала его в камине на втором этаже нашего высотного пентхауса.

Как меня угораздило оказаться одним из его хозяев? Безумная система кредитов, пошатнувшаяся, но все ещё сохранённая, репутация известного писателя, и желание, – сводящее с ума желание – моей жены. Она жаждала свои двести квадратных метров территории, свои витражные окна, в которые заглядывали белки, спускавшиеся к нам по тонким ветвям склонившихся к дому деревьев. Потому что дом, конечно, был построен в самом парке. Один из этих модных сейчас в Молдавии новостроев, воздвигнутых в нарушение всех норм божеских и человеческих: в парке, на кладбище, напротив родильного дома… Неважно. Важно лишь было, что мы стали владельцами огромной двухэтажной квартиры в новом доме, с видом на парк, от которого нас отделяла даже не дорожка, а узкая пешеходная тропинка. На которой я часто представлял силуэт, нарисованный мелом. Алиса это чувствовала, и постоянно – Вызывающе, я бы сказал – распахивала окно, витражное, повторюсь, на всю стену, и становилась в проем. Или, того хуже, наклонялась, выпятив зад, и высунувшись в окно почти по пояс. Меня, с моей боязнью высоты, – одним из моих маленьких страхов, которые на 33 году моей жизни сложились в единый пазл Великого Ужаса, – от этой привычки в дрожь бросало. Сейчас-то я понял, что к чему. Мне не высоты было страшно. Алиса права.

Я просто боялся оказаться убийцей.

Совершенно, кстати, напрасно. Потому что таковым оказалось мое существо. Я оказался убийцей, даже когда хотел избежать чьей-то смерти. А уж если что на роду написано, так тому и быть. От судьбы не уйдешь, говаривала моя жена, частенько поражавшая меня своими экстрасенсорными способностями. Разумеется, я в это не верю. Но тут дело в тончайших нюансах психологии, звериной наблюдательности, глубокого знания меня. Эта сучка могла предсказывать меня, как прожжённый синоптик – появление ураганов и штормов в Тихом океане. И даже больше. По секрету как-то один из них, – метеоролог, которому посчастливилось проходить практику в США, – сказал мне, что тайфуны, ураганы и прочие неприятные подарки погоды, происходят в этом Океане ежедневно. Так что не промахнешься. Моя же жена умела по мельчайшим изменениям поверхности воды, по ряби и даже не ветру, но намеку на него, предупредить все, что случится со мной в ближайшее время. Она читала меня как кормчий, – продавший свою карту, свое первородство, Адмиралу Колумбу, – когда-то читал Океан. И она не боялась меня, – и этим также отличалась от моих многочисленных недалеких любовниц, – не потому, что я не могу причинить вреда.

Я сам – воплощённый вред.

Клубок из ржавой колючей проволоки, битого стекла и ломанных бритв.

Просто она научилась с этим жить. Она знала меня как свои пять пальцев, она изучила меня, как кит – Океан. Родина, естественная среда обитания, терновый куст для кролика дядюшки Римуса. Но она помнила, что и Океан убивает своих детей. Бывает, он выбрасывает на отмель и кита, певшего свою песню ветра и стихии, песню свободы и любви. Он хранит в себе не только миллиарды тонн планктона, этого зеленого благодатного колосящегося поля, благодарно пожинаемого китовой пастью. Он дает приют паразитам, которые, попав во внутреннее ухо, сбивают титана с курса, сбивают титана с толку. Океан может убить. Думаю, поэтому у китов такие печальные глаза. И у моей жены глаза были грустными. Она глядела ими на дорожку у дома, и все ждала как будто чего-то. Я не понимал, в отвращении отворачивался, и все просил прекратить. А на самом-то деле я отворачивался от себя. От картины, возникающей в моих глазах все чаще.

Короткий бросок в ноги, вскрик, и раздувшаяся колоколом юбка.

Несколько стремительных мгновений, и жесткий, неприятный даже на звук – что уж говорить о касании, – удар. Остальные было делом крепких нервов. Невозможно доказать, что ты выбросил человек из окна, если на его теле нет следов борьбы. И если все знают, что выпавшая из окна женщина обожает назло мужу, – трусящему высоты, – усаживаться на подоконник. И выпивать. Тут даже полиция будет бессильна. Конечно, они постараются потрепать вам нервы и, не исключено, вы проведете несколько неприятных недель не у себя дома. Но если борьбы не было, и вам удалось сделать все одним рывком, даже профессиональные легавые, смысл жизни которых состоит в немотивированной жестокости, ничего вам не сделают. И вы не понесете никакого ущерба. В отличие от вашей репутации. Да и то лишь, если вы не писатель, как я. В случае же, если вам не повезло, как мне, то случившаяся трагедия, напротив, окажется вам на руку.

Так что все шло к тому, чтобы я убил Алису именно так.

И не случилось этого по одной лишь причине.

Книга о писателе, который выбросил свою жену из окна, уже написана.

Известность этой книги, увы, не позволяла мне проделать описанные мной выше манипуляции с Алисой. Великая «Американская мечта» самовлюблённого, до отвращения исписавшегося к старости, Нормана Мейлера. Который и вправду оказался каким-то боком причастен к падению одной из своих жен из окна небоскреба. Неважно, мог ли бы я позволить себе выбросить жену из окна. Проблема в том, что каждый писатель каким-то образом не только пишет свои книги, но и пишет свою жизнь. Применять чужие приемы – не совсем честно. Разве что использовать культурное цитирование, каким нынче все писатели, – и я не исключение, – оправдывают общее падение потенции. Например, выбросить из окна Алису, держащую в руках томик Мейлера. Прекрасная идея.

Но убить мою жену оказалось куда проще, чем заставить ее взять в руки книгу.

Так что и от мыслей о культурном цитировании в воображаемом преступлении мне пришлось отказаться. Как она ни вертелась у окна, как ни провоцировала меня, я сдерживался, сам того не понимая. И лишь с испугом отшатывался при виде открытого окна. Застынь я у которого, уж будьте покойны, моя жена бы ни на минуту не помедлила. А я к тому времени уже очень сильно раздражал ее. И она бы, не раздумывая, сделала то, о чем я лишь мечтал. Алиса была человек действия. Ее мускулы и рефлексы шли вровень, как два мощных, тренированных чернокожих спринтера, победу одного из которых определяет лишь фотофиниш, да и то после 100—кратного увеличения. Я, – человек рефлексии и долгих размышлений, – диву давался скорости ее реакции, тела, и, как следствие, мысли. Мне, чтобы собраться, нужно было потратить некоторое время и усилия. Она вставала с лагеря на марш как Наполеон или Суворов, в считанные секунды. Иногда мне казалось, что она в состоянии перейти Альпы и вторгнуться в Египет. Но, за неимением карты, предпочитала вторгаться в меня. Добротный, плотный, одаренный кусок мяса. В котором, до поры до времени, зрели сомнения и ядовитые споры смерти, посеянные языками, этими кусками мокрого мяса. И который казался несокрушимым, но это были лишь иллюзии прошлого, фантом былого могущества. С виду я был крепкий 33—летний мужчина, довольно известный писатель, бабник и любитель выпить, в отличной форме, заядлый игрок в регби.

На деле же я был ходячий покойник.

Осирис, из которого вот-вот должны были прорасти зерна пшена. Только мое пшено оказалось зачумленным. По справедливости, меня следовало бы сжечь, полить землю керосином, и пропустить по ней трактора и бульдозеры, которые потом тоже сжечь, а утрамбованную почву посыпать толстым слоем соли. Наверное, Алиса так и собиралась сделать. Да только я раньше успел. Увы, сил и запала мне хватило лишь на начало.

И сейчас она лежит в погребальной ладье под самым небом.

Непогребённая. Ожидающая обрядов и пляски, огня и молитвы, слез плакальщиц и мерных магических формул, что откроют ей путь к звезде. Осирис ждет Алису, я знаю. Он появляется над нашей крышей все два с половиной месяца, что предшествовали ее смерти. Он висит над моим окном – висит оком всевидящего следователя и глядит на меня бесстрастно. В самом деле, что ему я. Ведь он приходит за ней. Но у меня нет, нет сил закончить. Так что корабль на причале и корабль пока ждет, а моя покойница, – неоплаканная, неотпетая, неотмщенная, – цветет гниющей розой.

Между мной и небом.

И вот, пока моя жена, мертвая, лежала дома, я ехал к нашим друзьям, к Лиде и Диего, чтобы принять участие в самом настоящем балу плоти. Просто потому, что у меня не было сил начать все эти удручающие процедуры: от звонка в «Скорую» и до… Я отложил их на утро. Мне уже нечего было терять. Да, Алиса не любила ждать, но это – живая Алиса.

Мертвая же, она никуда не торопилась и не торопила меня. Разве что, маячила напоминанием в зеркале заднего вида, когда я не смотрел в него прямо. Но я знал, что это галлюцинации и обман зрения. Я был просто напуган и Алиса мерещилась мне везде силуэтом смерти.

Алиса… Предпоследняя представительница нашего рода. Последним, за неимением у нас детей, стал я. Совершенно уверенный в смертельной болезни, которая дала всходы после смерти Алисы. Что значит в краткой перспективе полное исчезновение нашего рода, нашей семьи. Народность тангутов, вырезанная на корню Чингис-ханом. По нам прошлись кривые сабли и пожарища, и Алиса уже легла в траву с перерезанным горлом. Я еще силюсь приподняться на руках, чтобы проводить из пламени взглядом чёрные облака уходящей вдаль конницы. Что я там вижу?

Дом, который разрушил наш брак.

***

…у той, что постарше, груди чуть не лопались.

Я буквально видел, как с переспелого плода от малейшего прикосновения слезает кожура, и обнажаются мускулы, едва видные под жировой прослойкой, как трескается сосок, и шелушась, облетает. Обмолотое зерно, ячменное пиво, дрожжи веселого Джека. Она, конечно, чувствовала. Глянув на меня, взялась за обе груди, и покачала ими. Не спуская взгляда, наклонилась над подругой. Та вцепилась, но старшая, поскуливая, вытащила грудь, и стала, сдавливая сосок, сбрызгивать лицо младшей молоком. М-м-м, мычала та, поерзывая от наслаждения. До меня не сразу дошло, что она подмахивала. Кому, чему. Воображаемому члену. Наверняка, древние, говоря про суккубов, были правы. Наверняка, кто-то трахал ее в этот момент. Я глядел, а потом почувствовал, что и сам делаю встречные движения бедрами. Еще недостаточно размашистые, еще малой амплитуды.. так рука человека, взявшего лозу, дрожит и он принимает колебания сухой ветви за зов природы, зов матери воды. Она говорит – иди ко мне. Океан говорит – приди в меня, погрузись в мое лоно, погрузись на дно, и где-то там, над песком, по которому шмыгают юркие крабы, по которому мечутся гадкие склизкие мурены, на которое синеют в водной тьме кости моряков принявших ужасную смерть… влекомый течением… ты поплывешь туда, где тебе откроются воды вод, и тайны тайн, и ты кончишь, кончишь сто тысяч раз, расплываясь в радугах, привидевшихся всем утопленникам мира. Твоя сперма расплывется в воде медузой. Океан зовет, он полон жидкости, он пизда. Он хлюпает, словно волна о песок, и он солоноватый, словно пизда, потекшая пизда, о, пизда…

Идем отсюда, ревниво прошипела в меня Алиса.

Я, завороженно глядя, с места не двинулся. Услышал лишь краем уха, как унеслась из комнаты ее обида. Старушки мне улыбнулись. Старшая, – лет сорока – призывно, все еще сцеживая свое забродившее, должно быть, молоко, в рот младшей, лет тридцати, подруги.

Ревнивая подружка у тебя, сказала она.

Не без того, сказал я.

Значит, она ошиблась местом, сказала она.

А почему младшая все время молчит, сказал я.

С чего ты взял, что она младше, сказала она.

Я не почувствовал в твоем голосе обиды, сказал я.

Она рассмеялась. Молоко противными, жирными каплями, стекало по подбородку младшенькой. Я спиной почувствовал неодобрение Алисы. Это был ее непревзойденный стиль. Самой привести меня на вечеринку, – свинг-вечеринку, – чтобы потом надуться и сбежать куда-то. Хотя почему «куда-то». У меня не было никаких сомнений в том, что она уже лижет в какой-нибудь потайной каморке красавцу повыше, которого заприметила еще в самом начале. Хмыкая, иронично улыбаясь, и потягивая свои дамские сигаретки на диване в большой зале – «здесь вы можете перекурить и выпить, ребята». Впрочем, не все: я сам видел, как в углу какая-то смуглая девица обслуживала своего мужика. О том, что он был ее, можно было понять, глядя, как он шарит вокруг глазами, пока она ему отсасывает. А женщину, которую мужчина берет в первую раз, он обычно сканирует взглядом. Пополняет воображаемую коллекцию порнографических карт.

Ну что валет, присоединишься, сказала старшая.

Я оглядел ее придирчиво. Несмотря на возраст, выглядела она еще неплохо. Совсем чуть-чуть живота, который, скорее, списать можно было на несколько родов, чем на лишний вес. Широкие бедра. Талия. Достаточно широкие плечи: видно, и ее не минула нынешняя страсть женщин забираться в спортивные залы с двадцати пяти лет, и проводить там время до пятидесяти, думал с грустью я, забираясь к ним на кровать. Она застыла внизу, глядя на меня, и сжимая в руках свое гигантское вымя. Я поплевал на ладонь, и дал ей полизать пальцы. Она с некоторым недоумением – о, провинция! – подчинилась, а потом вошла в раж. Все это время из-под ее широкой задницы и черного треугольника, – возраст нынче куда легче определить по степени выбритости промежности, ведь лица у них все благодаря косметике и подтяжкам одинаковые, – доносилось хлюпание приливной волны. Это младшая подруга, лишенная сосцов лани, предпочла пожевать снопы хлеба. Очень колосистые снопы, убедился я, проведя рукой там, где соприкасались гибкий язык и скользкая щель. От их скользкости я чуть не кончил.

Попридержи коней, сладкая, сказал я.

Вместо ответа она ухватилась за член и нагнула его к себе, как жестокая мать – голову непокорного сына. Облизала его сверху, а потом всосалась внизу. Меня будто током ударило. Да еще и младшая вдруг решила бросить впадины, и присоединиться к выпуклостям. Ну и ну, подумал я.

По очереди, сказал я.

Первой была старшая, которая, – как она сама сказала, – родила каких-то несколько месяцев назад. Все было достаточно узко, достаточно тихо и достаточно странно: как я понял, гораздо больше сейчас ее волновал телесный верх, нежели натерпевшийся в результате двенадцатичасовых родовых потуг низ. Она была достаточно свободной, но трение создавала: словно старая, но притершаяся вещь. Обувь, которая вам уже по ноге, но еще не разносилась. Я хорошенько пробежался в ней по ступеням, прежде чем понял, что мы попросту теряем время. Она остывала. Так что я выскочил снизу, и вернулся наверх. Уселся ей на грудь и вцепился в волосы. Каждый раз, подавая вперед, я старался придавить ей грудь к ребрам посильнее. И уже через пару минут она извивалась, а на седьмой – я поставил таймер на телефон, чем вызвал прилив радости и смеха как у нее, так и у подружки, – кончила.

Покажись теперь ты, сучка, сказал я младшей.

Она оказалась тощей девицей с маленькой грудью, животом, прилипшим к ребрам, зато выпуклой задницей и плотными ляжками. Зал, подтвердила она мой молчаливый обвиняющий взгляд. Делать нечего, я позволил ляжкам, – этим удавам обхватить меня, и, чувствуя себя великаном джунглей, обвитым толстыми лианами– убийцами, принялся трудиться. Все это время старшая стояла на коленях и сцеживала на лицо младшей, отчего лицо той стало совсем белым и выглядело как после ста извержений. Я встревожился было, а потом вспомнил про суккубов и успокоился.

Что у тебя с лицом, сказала она.

Не обращай внимания, продолжай подмахивать, сказал я.

Я этим и занята, не заметил, сказала она.

Давай, давай, сказал я.

Нравится, спросила она.

Мне нравилось. Как и все тощие женщины, она обладала настоящей дырой-клювом. Брала вас в него и несла себе в гнездо. Да-да, вопреки распространённому мнению о том, что чем толще женщина, тем меньше пальчик она себе может туда сунуть… мифу, который я бы отнес лишь на счет не любознательности и ленности обывателя, которому недосуг проверить. Ни разу у меня не было толстой женщины с узкой дырой.

А у меня было много толстых, много узких, и вообще – пизды у меня всегда было навалом.

Иногда мне казалось – по утрам, – что мне преподносят на серебряном блюде, покрытом куполом, как в приличных, знаете, домах, целую гору женской плоти. Ароматной, горячей, дымящейся. Были там лакомые куски с волосами, вовсе не вызывавшими у меня отвращения. Надо лишь научиться готовить. Свиные уши и волосатый лобок. Просто подержите и то и другое на огне, слыша, как трещат горящие волосы и шипит вытопленный жир, попадая на огонь конфорки. Многолетний опыт наблюдателя, – вызывавший неизменное раздражение у самой узкой женщины в моей жизни, Алисы, – говорил мне, что чем тоще будет женщина, тем более узкой она окажется. Все дело в голоде. Если она тощая, то она голодна, и, стало быть, она жаднее до мяса. Она хочет проглотить член, если, конечно, речь идет о настоящем куске мяса, добротном бифштексе – ну, как, например, мой, – и запихать его в себе в устье, запихать его себе в глотку, запихать его себе в матку. Если бы у дыры было горло, та дыра, чья хозяйка охала и ахала подо мной, просто бы задохнулась. Ах ты потаскушка, подумал я.

Ах ты потаскушка, сказал я.

Да-да, она любит так, сказала старшая.

Заткнись, ковырялка несчастная, сказал я.

…, кончила она от этого молча еще раз.

Раз, сказал я, и задвинул, да так, что прошел по ней, как корабли норманнов по Сене, до самого до Парижа.

Ох, сказала она.

Я потянул назад, осторожненько, с хитрецой – как если бы это был не член, а куча бусин на нитке, что утонченные дамы, знакомые с культурой Востока вообще и династии Мин в частности, суют себе по одной штуке в час, а потом постепенно вынимают, млея. Я тянул из нее так, словно это был не надежный кусок мяса и кожи, прошедший со мной больше, чем огонь и воду, прошедший со мной пар отчаяния, словно машинист парохода, получившего пробоину… Я тянул его из нее, словно кусок папирусной бумаги, способный порваться в любой момент.

И оттого тянул его сверх-осторожно.

Два, сказал я, и задвинул вперед, резко и глубоко, прорвав ее оборону в Арденнах, отчего на снег выплеснулся бензин из пробитых баков грузовиков и сотни тысяч ее пленных побрели в мой тыл, высоко подняв свои замерзшие робкие руки. Оглянувшись, я увидел, что мои яйца и одеяло под тем местом, где мы соединялись, все было залито белой субстанцией, белой секрецией, густой белой пеной, которую мы взбивали сейчас, как два сумасшедших повара.

А ну как, попробуй, велел я старшей и она, словно только этого и ждала, полезла за нас, хорошенько вылизывать.

Едва она коснулась меня своим отдельно живущим языком, я кончил. У меня было оправдание: она кончила уже раз пять. Но у меня еще оставались силы вытерпеть пару секунд и спросить ту, что завывала подо мной.

В тебя можно спустить, сказал я.

Вообще-то нет, сказала она.

Но только не останавливайся, сказала она.

Хер с ним, кончай, сказала она.

Я отвел руку назад, прижал лицо старшей покрепче – чувствуя как ее мокрые от молока груди трутся о мои накачанные ляжки спортсмена, – и подтянул его повыше. Она захлебнулась в моей заднице, и завыла торжествующе. Младшую я ухватил за затылок и приподнял, припечатав к своей груди. Она принялась вылизывать мою накачанную грудь. Так, одна – с лицом у меня в заду, другая – с лицом на моей груди… одна – с дырой, подавившейся моим членом, другая – с дырой, растекшейся елеем по моей икре… они и застыли вокруг меня.

Меня, оси мироздания, нарушившей всего его законы и каноны: со стороны мы выглядели как тройка сумасшедших советских акробатов, решивших в нарушение всех законов физики выстроить на постели слово ЕБЛЯ.

И у нас получилось, понял я, глядя на наше отражение в зеркальной стенке шкафа в углу.

После чего младшая прикусила мне грудь, старшая вытащила язык еще сильнее, и я спустил, содрогаясь целую вечность. Я попал в рай, кончая. Это был настоящий оргазм, а не простое семяизвержение. Молочные реки и кисельные берега, страна Нигде и Никак. Если бы в вагине были шлюзы, они бы сломались, унесенные чересчур бурным потоком. Моя сперма кипела, думаю, я выварил ей все внутренние стены, и обжег матку навсегда. Она могла быть спокойна: от семени такой температуры не рождаются дети. Может быть, сверхъестественные существа? Суккубы? Неважно. Это было наслаждение, чистое наслаждение, в животном, беспримесном виде. Наслаждение, которое несколько месяцев гнило на солнце, пузырясь и пуская струйки углекислого газа, а потом профильтрованное через сито, и процеженное через марлю, тщательно смешанное со спиртом и с сахаром, и прошедшее, наконец, все витки змеевика, сооруженного ученым латинским монахом. Спиритус вини чресел. Хорошо, что Алиса меня не видела, подумал я, руководя работами по подтирке своего члена. Она всегда не любила видеть меня в моменты простых, естественных, удовольствий. Я держал обеих за волосы и вытирал их головами себя, отчего у меня снова случилась эрекция. Они довольно заворчали, – две мурены, получившие, наконец, в бассейн несчастного черного раба, не справившегося с массажем римскому господину, – и принялись обживать меня вновь.

Ах, шлюшки, сказал я, смеясь.

Где ваши мужья, спросил я.

Мы здесь без них, сказала старшая.

А они вообще у вас есть, сказал я.

Это было настолько глупо и неважно, что они меня и ответом не удостоили. Потом старшая взгромоздилась на меня, и спросила.

Не хочешь попробовать моего молочка, сказала она.

Не стоило даже и пытаться. Алиса бы по лицу все поняла. Я представил себе яростный взгляд, искаженные губы.

Что блядь, попробовал молочка, бросила бы она.

И то, пару месяцев спустя после вечеринки. Пару месяцев молчания. А я был слаб, слишком слаб, чтобы протянуть еще пару месяцев напряженного поединка, который мы и так вели больше года перед тем, как решили сюда прийти. Еще нескольких раундов я бы не выдержал. Так что я увернулся от брызнувшей прямо в меня струи – она играла собой, как ребенок, получивший водяной пистолет, радостно и увлеченно, – и повалил ее рядом. Шлепнул по заду. Надавил на затылок и вернул туда, где старалась младшая. Постарался быть вежливым.

Извини, не сегодня, сказал я.

Она что-то промычала в ответ, но я уже не обратил внимания. Дверь в нашу комнату приоткрылась и я увидел картины Босха, рисуй тот не чудовищ, а обычных людей, и рисуй он их во время массовых совокуплений. Что же тогда в этом осталось бы от Босха, попробовал понять я, и дружный вопль разочарования, донесшийся снизу, просигнализировал, что отвлечься лучше позже. Так что я вновь сконцентрировался на ебле – как ни странно, пришло и озарение насчет Босха, в таком случае от него здесь осталась бы невероятная скученность на полотне, понял я, блаженно откидываясь, – и у меня затвердел. Я опустил руки и стал играть грудью старшей, мять, сжимать, крутить.

Трахнешь меня сюда, сказала она, и сказала не своим голосом, а разве есть более красноречивое свидетельство того, что женщина возбуждена. Ведь когда она говорит не своим голосом, это значит, что дыра завладела ее телом, завладела по-настоящему, и это она, дыра, говорит.

Когда в них вселяется ебля, они теряют, в первую очередь, голос. Ими говорит желание.

Только потом они теряют голову, да и та возращается к ним очень скоро – как, например, к тощей подружке моей молочной старушки, которая стала с сожалением поглядывать на текущую из себя белую слизь.

Вот что значит не подумать, подумал я, забираясь – она помогала мне, как паж помогает рыцарю подняться в седло, – на груди старшей.

Там она сомкнула над моим членом их мягкий свод, и мы умчались вдаль, на розовые галлюциногенные поля. Там перебегали с цветка на цветок Дюймовочки и порхали разноцветные эльфы, ровно семь штук, по числу цветов радуги, и уж эта-то радуга, поверьте, никакого отношения к педерастам не имела. Они веселились и смеялись, зависнув тучей цветной мошкары над нами, и глядя, как тупая грозная головка моего члена бьет ее в подбородок, перед тем, как снова нырнуть в пучину грудей. Мой член то пропадал в ее груди, то появлялся, словно грозное знамение семье Лаоокоона. Если бы он был еще чуть длиннее, – хотя куда уж, самодовольно думал я, – то вполне мог бы обвиться вокруг горла и сдавить его, и, глядя в ее краснеющие глаза, в ее багровеющее лицо, я бы сказал несколько жреческих фраз, пророческих фраз, древних фраз, и волосы на ее голове зашевелились бы, словно ожившие от ужаса змеи Горгоны. Мы работали ожесточенно, она расплющила свою грудь на моем члене так, что я даже легкую боль почувствовал, но это не помешало мне снова кончить. О чем я галантно предупредил. Она захихикала, и лишь ускорила темп, так что я покрыл женский подбородок белым, совсем как ее подруга недавно – мои яйца, – и, отдуваясь, вскочил с кровати. Вышел спасенным Улиссом в коридор. В доме была полутьма и везде копошилась пары, тройки, четверки. Разновидностей у свинга – не меньше, чем в гребле. Были даже «восьмерки» с рулевыми. Слышны были стоны, вскрики, кто-то неумело – по просьбе партнерши, – матерился. Это напоминало греческий ад, будь он раем, и будь он раем ебли. А я – смертным, который, зажав по рту священную волшебную траву, получил право спуститься в этот рай, чтобы найти там возлюбленную. Что же.

Я прикусил монетку и начать искать Алису

***

Погрязнуть в адюльтере, это все равно, что пропустить на ринге.

Ты вроде бы, еще передвигаешься, и даже можешь руками размахивать. Да только никакого секрета для противника уже не представляешь. Он знает, куда ты сделаешь следующий шаг, куда попробуешь ударить, чем защититься. Ты для него весь – как раскрытая книга, и это тот частый случай, когда избитая метафора совершенно точно описывает ситуацию. На то их, метафоры, столетиями и обтачивали. Итак, ты не загадка. Просто потому, что ты пропустил несколько раз в голову, и утратил реакцию, и, – на самом-то деле, – и силы и волю победить. После того, как пропустил хороший удар, все теряет смысл. Главное уже случилось.

Все, что произойдет дальше, не имеет никакого значения.

Об этом знаете и ты, и твой соперник, и судьи, и те, кто в зале. И ты просто отбываешь номер. И сам это знаешь.

Так же с и адюльтером.

Ты сколько угодно можешь говорить и думать о том, что ты совершенно независим от своей любовницы, но в тот момент, когда ты понимаешь, что ни о чем больше думать не можешь, – кроме как о вашей связи, – ты пропал. В 16 лет мне нравилось называть это любовью.

В 34 я предпочел считать это психологической зависимостью.

Так или иначе, ты не замечаешь ее, но она уже в тебе. И хотя ты продолжаешь выполнять все необходимые ритуалы, – и со стороны выглядишь, как человек, который реагирует, действует и выбрасывает руки при виде угрозы, – на самом деле ты уже наполовину отключился. Случилось это и со мной. Кто знает, каким был первым удар, приведшим меня к этому плачевному состоянию? Я могу лишь вспомнить день, когда вдруг понял, что завишу от своей любовницы. Мы состояли в незаконной связи несколько месяцев. Обычно я снимал квартиру, которая находилась где-нибудь в удаленном районе города и мы встречались там: она – пропуская хлопоты в каком-то модном журнале, которому попечительствовала (попросту проводила там три-четыре приятных часа за болтовней и кофе), я – ничем не жертвуя, потому что давно уже даже не писал книги, и не был связан условностями вроде офисной работы. Она предупреждала, что не придет, кого-то из своих помощниц, половина из которых, полагаю, были осведомлены о нашем романе. По крайней мере, так я подумал, когда однажды пришел к ней на работу. Редакция довольно модного женского журнала. Это был первый и последний раз, когда я был у нее на работе. Там хорошо пахло, не было обычной мебели – везде валялись лишь модные разноцветные пуфики, на которые вы буквально ложились, – много стекол, много зеркал, все новое, необычное. Как говорят – «продвинутый офис». Девушки ему соответствовали. Всем им было лет по двадцать, все они походили на существ необычной породы: крашенные эльфини с необычными прическами, чересчур тонкими запястьями, в необычных, дорогих и красивых вещах, они словно и не говорили, а щебетали.

И когда я зашел, вспорхнули потревоженной стайкой экзотических попугайчиков.

Щебеча, разлетелись по огромному помещению – позже я узнал, что это был переоборудованный заводской цех, еще одна модная примета, – и одна из них заколотилась в стеклянную дверь, откуда вышла Лида. Настоящая и живая в свои тридцать два года. Всего на год младше меня, мы, практически, были ровесниками. В этот момент, думаю, всем все стало понятно.

Если, конечно, были хоть какие-то сомнения на наш свет.

В чем я очень сомневаюсь. Лида улыбнулась мне слегка недоуменно и пригласила легким взмахом руки в свой кабинет. Я помедлил достаточно для того, чтобы она слегка встревожилась, и придирчиво оглядел ее. Девочки делали вид, что работают, но смотрели на нас с обожанием. Это вечное заговорщицкое сочувствие, которое испытывает всякая женщина в отношении своей куда более удачливой товарки. Думаю, заявись в этот момент в офис муж Лиды, – Диего, – каждая из ее чересчур юных, чересчур изящных и красивых помощниц бросилась бы мне на шею, лишь бы спасти тайну, ставшую нашей общей.

Наш разгоравшийся адюльтер.

Лида, без сомнений, поняла все, что я чувствовал и рассматривала меня в ответ, слегка наклонив голову. Она была близорука, как я. Я поднялся взглядом по ногам – что-то телесного цвета, – к юбке, слегка примятой сбоку, обвил взглядом талию, словно узел завязал, пробежался – слегка касаясь ресницами – по дорожке от устья до самого пупка, слегка куснул под грудью, скользнул за спину, и крепко прижал к себе, впившись в шею. Взглядом, взглядом, конечно. Она, клянусь, почувствовала. Только после того, как она чуть покраснела, я кивнул, и, изобразив из себя обычного увальня и тугодума, прошел. Она закрыла дверь, сказала:

Где Алиса, сказала она.

За городом, сказал я.

Моет кости в сауне с подругами, и перемывает мужу кости с ними же, сказал я.

У меня двое суток, сказал я.

А у меня всего-то час, сказала она.

Значит, у нас очень мало времени, сказал я.

Это достаточно опасно, сказала она.

Я не трахаться, сказал я.

Еще чего, сказала она.

Отсоси мне, сказал я.

Она слегка надула губы, вновь наклонив голову. Я ждал. Она повернула голову к двери, и подняла брови. Я слегка пожал плечами. Мы разговаривали едва слышно, шепотом.

Невозможно, молча сказала она, одними губами.

Значит, сходи со мной пообедать, сказал я.

Бог ты мой, сказала она.

Разве нам мало, сказала она.

Уже да, сказал я.

Мне бы не хотелось, чтобы мы влюблялись, сказала она.

Да ну, что за глупости, сказал я.

Просто отличный секс, и, как раз, полдня свободных, сказал я.

Ну… сказала она.

Я положил руку ей на плечо, она инстинктивно отодвинулась. Нас, должно быть, очень хорошо было видно с улицы, потому что окно было на всю стену. Но с опаской она поглядывала и на дверь. Позже я узнал, что стекло-стена было особенное, и в него ничего не было видно с улицы. Она говорила мне об этом, когда раздевалась полностью, и просила прижать к стене, и взять стоя. Почему-то, больше всего она любила именно так. Не очень удобно, но зато искренне. Когда я кончал, вцепившись ей в волосы, – и задирая ее голову так, что она видела потолок, – мне все мерещилось прошлое школьной шлюхи. Должно быть, ее так трахали мальчишки, заходившие вечерами в подъезд. Но Лида, смеясь, божилась, что рассталась с девственностью лишь в первом браке.

Откуда же у тебя такая любовь к таким позам, говорил я.

Тебе не кажется, что ты окончательно съехал, милый, говорила она.

В смысле, говорил я.

В обычной жизни ты притворяешься нормальным, говорила она.

В то время, как настоящий ты только в сексе, говорила она.

Но в сексе ты совсем разложился как личность, говорила она.

Не говори мне, что тебе не нравится, говорил я.

Нравится, но лишь как приправа, а ты в этом погряз, говорила она, и я замечал легкую тревогу в глазах.

Ты кажется и правда насильник и психопат, говорила она, когда я слишком грубо дергал за волосы.

Предъявляй все претензии к Алисе, говорил я, смеясь.

Это была ее идея, и свинг, и все такое, говорил я.

Что же, по крайней мере, тебе действительно лучш… шипела она.

Заткнись, говорил я, и трахал ее, связанную, у стены, перед тем, как отхлестать как следует.

Но это случилось позже. Поначалу же у нас был нормальный, полноценный адюльтер и мы развлекались, и, как оно и бывает в начале романа, – любого, – мы лишь притворялись, и не говорили каждый другому, чего именно хотим.

Это у тебя со школы, сказал я.

Иногда к тебе заходили, потому что все знали, что ты сосешь, сказал я.

Ты выходила, и тебя прижимали прямо в подъезде, сказал я.

Поэтому сейчас тебе это ужасно нравится, сказал я.

Извращенец долбанный, сказала она.

Нет, нет и нет, сказала она.

Всем, милый, я обязана мужу, сказала она.

Я не знал многого, стоя перед ней – красивой, ухоженной женщиной в офисном костюме, – но кое о чем догадывался.

Погладил машинально громадный стол.

Я гладил его, как ногу женщины. Я ждал. Лида сказала:

Полчаса, – сказала она.

Ладно, – сказал я.

Мы поговорили о чем-то еще, повысив голос, – чтобы это звучало разговором двух знакомых людей, – после чего вышли. Она отвела меня на третий этаж, весь заставленный мебелью. Старые столы, поломанные стулья, гроздья шурупов, – висящих, почему-то, на проволоке, – диски, листы фанеры и картона. Пробираясь через этот лабиринт, я едва не пропорол ногу гвоздем из какой-то тумбы. Она шепотом объяснила мне, что это все принадлежало заводу, – на месте которого открыли офисный центр, – и выкидывать мебель никакого смысла не было, так как вывоз очень дорогой. Зачем она мне это рассказывает, удивился я, а потом понял. Она смущалась и забивала паузу. Так что, когда мы оказались надежно прикрыты двумя-тремя десятками метров коридора, буквально забитого всяким хламом, я сделал шаг вперед и поцеловал ее. Потом еще и еще. Она отвечала… сама расстегнула свою блузку, сунула мою руку в рубашку и заставила помять грудь, потом оттолкнула руку. Расстегнула мне рубашку.

Потерлась о меня своими шарами.

Она как раз поправилась тогда, и грудь у нее стала еще больше. Я видел ее буквально вчера, – она лежала подо мной, и, оскалившись, частила, подмахивая, но так и не кончила, – и два этих мясных шара буквально ослепили меня. Я хотел было надавить ей на плечи, но она сама ужа села на корточки – она берегла колготки, – и расстегнула меня. Принялась сосать. Я прислонился спиной к шкафу, который опасно пошатывался, и постарался сохранить равновесие. Кончил я не скоро, потому что время от времени внизу раздавались шаги, волна отступала, обнажая песок, по которому бегали крабы, на котором сохли, простирая к Океану, свои закорючки, мотки водорослей и трепыхались умирающие серебристые рыбешки… и Лиде приходилось все начинать заново. Казалось, это ее лишь заводило. Когда, наконец, она расстаралась так, что уже никакие звуки не могли предотвратить неизбежное, то фыркнула, и всосала меня со всем воздухом, каким могла, так глубоко, что, казалось, я спустил ей прямо в легкие. Да так оно и было: в хрипе дыхания Лиды я различил булькание гейзеров моего семени.

Она, – не вставая, – вынула из моего кармана бумажные салфетки, вытащила одну, и вытерла губы.

Молча встала, одернула юбку. Я грубо дернул ее к себе, и запустил руку в трусы. Конечно, там было мокро, и я с силой схватил Лиду за мохнатку несколько раз, отчего она пошла волной и бессильно повисла у меня на руке.

В отличие от Алисы, она не любила ухищрений.

Алиса любила, когда мужчина проявлял старание: словно римская патрицианка от раба, она ждала от вас усилий и выдумки. Лиде было достаточно хотеть вас. И я даже не знал, что именно мне нравится больше. Вынув руку, я небрежно вытер пальцы о лицо Лиды.

Она вцепилась мне в плечи еще раз.

Мы дождались, пока внизу будет тихо, и быстро скользнули туда. Сначала она, потом – когда и ее шаги стихли, – я. На улице я встретил одну из ее подчиненных, – почувствовав себя очень старым, – и она посмотрела на меня, как заботливая мамаша на непутевого сына, Может быть, я интересовал ее и как потенциальный любовник. Но слишком мало они были похожи на женщин, эти странные и необычные девочки. Так что я ушел, не оглядываясь. И позвонил Лиде на следующее же утро.

Как она и просила.

Лида, сказал я.

М-м-м, сказала она.

Ты что, спишь, сказал я.

Да, сказала она.

Когда мы увидимся, сказал я.

Да хоть сейчас, сказала она, но без особого желания.

Просто она знала, что – когда я хочу, – меня не остановить. И никакого смысла врать мне ей не было.

Это как, сказал я.

Он уехал, сказала она.

Можешь приехать ко мне домой, сказала она.

О-ла-ла, сказал я.

Слабо, сказала она.

Кстати, я бы лучше поспала, сказала она сонно.

В пять утра встала, провожать, сказала она.

Я же сова, а не жаворонок, как ты, сказала она.

Она была неправа. Это не я был жаворонок. Это мой член был жаворонок. Каждое утро, едва лишь светало, он поднимался с неумолимостью подсолнуха, тянущегося к солнцу, и, хотя жена частенько списывала это на так называемую «утреннюю эрекцию», дело было вовсе не в физиологии. Он стоял у меня поутру и после посещения туалета. А в чем же было дело?

В страхе.

Только на рассвете, – в самый темный час перед тем, как оттенки серого проявятся в окружающей нас черноте, – мне бывало по-настоящему страшно. И я познавал меру вещей и страх смерти. Единственный способ избежать этого был – ебля. По крайней мере, к такому объяснению пришли мы позже с моим психоаналитиком, но, – позже, много-много позже. Я был одержим страхом небытия, и знал единственный способ победить это небытие. Мой член стучал ему по лбу.

Я давал Смерти в рот, как самой распоследней и распроклятой шлюхе.

Я знал, что пока у меня стоит, я жив. Мой член – доказательство бытия и существования мира. Он был в начале вселенной и будет в момент гибели.

А раз так, то я молился на свою эрекцию.

Она у меня была гигантской, можно сказать, слегка даже гротескной, когда я впервые поехал к Лиде домой, хотя мы оба понимали, что делать этого не стоило бы. Меня с молодости нервировали анекдоты про десятые этажи, любовников, висящих на балконе, и тому подобный безрадостный фольклор. Кстати, они жили в большом доме на земле. Машинально отметив это, я чуть было не позвонил в дверь, а потом вспомнил, что делать этого нельзя, потому что может услышать горничная, которая обычно возится на кухне. Первое напоминание. Ну, что же, я набрал номер мобильного Лиды, – готовый в любой момент сказать, что мы можем встретиться позже – и она, дверь, передо мной распахнулась. Она ждала. Я проскользнул по гигантской прихожей, которую уже изучил во время визитов в дом, – но никогда я еще не был здесь сам, – и попал в маленький коридорчик. Мы зашли в какую-то комнатку на втором этаже, Лида сказала, что горничная – туповатая задастая латиноамериканка, привезенная Диего откуда-то с его родины, название которой я все время забывал, – ушла час назад. Моя любовница закрыла, по моей просьбе, дверь. Я услышал щелчок и расслабился. Лида, не оглядываясь, пошла к кровати, и легла. Я пошел к ней, раздеваясь по пути. Встал над кроватью, погладил лицо Лиды членом. Сказал:

Бедная, бедная моя невыспавшаяся девочка, – сказал я.

Она, безо всякого энтузиазма, стала вылизывать меня, – я увидел, насколько ей в самом деле хотелось спать, – и я пристроился к ней. На все про все ушло минут двадцать-пять – тридцать. По нашим меркам, совсем ничего. По странной причуде и прихоти моих родителей, добрую половину жизни проведших в Венгрии, – где отец работал военным советником и где детей принято обрезать из соображений гигиены, – я также не избежал этой процедуры. Она приводит к огрублению каких-то там рецепторов, в результате вы – говоря языком посетительниц специализированных форумов в интернете – можете трамбовать нутро вашей подруги так долго, как только захотите. Вы платите чувствительностью за возможность трахнуть как следует.

Это был далеко не самый лучший наш секс.

Она все проваливалась в дремоту, хотя и завелась несколько раз, – когда я поддавал особенно сильно, – и оттого, что я облизывал ее груди, всасываясь в них отчаянно, как сбившийся с маршрута турист, который месяц бродил по пустыне без воды, которого нашли, и сунули в рот губку, пропитанную водой.

Если бы груди Лиды были накачаны водой, я бы выпил их.

Мне так нравилось трахатьэто потрясающее тело именно сейчас, когда она слаба и вяла, когда ей хочется спать, и когда она у себя дома. Что самое удивительное, она не заводилась, хотя любила секс.

Сегодня можно в меня, пробормотала она.

Я приналег, заставил ее раскрыть глаза пошире, – большие и лучистые, они были влажны, словно у священной индийской коровы, и я почувствовал себя Аписом, овладевающим своей законной самкой, – и слил все. После чего рывком вынул, и отправился в ванную. Когда я вернулся, она подремывала. Я постоял у окна, глядя на город внизу, – расчерченный районами, и домами с огородами, – и, не одеваясь, уселся на кресло, и тоже, почему-то, уснул. А когда проснулся, Лида уже была в душе. Я услышал, как она поет. Что-то из «Битлз». Ее манера петь по утрам в душе меня поражала, ведь это, – как и ревнивые мужья, что возвращаются из командировки не вовремя, знал я, – анекдот какой-то. И, надо же. Моя любовница как раз – из породы людей, что поют в душе!

Я был в тупике, словно атеист, заполучивший аудиенцию у Бога.

Немного предвосхищая события, могу сказать, что и мужья, которые не вовремя возвращаются домой, тоже существуют.

Я прислушался. Пела Лида так себе. Вышла из ванной, – я успел увидеть мельком пар в помещении, мокрое зеркало, дверь снова закрылась, – и оделась. На это ушло куда больше времени, чем я рассказываю. Она была настоящей женщиной, поэтому она была копушей. Долго собиралась, подбирала вещи, красилась. Через час-полтора она была готова. Я, – все еще голый и в кресле, – оглядел ее. Юбка до колена, белая рубашка с расширенным рукавом и воротником а-ля «Бешенные псы», цепочка.

Ну что, будем выходить, сказала она.

Я встал, я потянулся. Схватил Лиду за запястья. Срывая одежду, повалил на пол. Она запричитала, но что именно уже говорила, я не очень слышал: я возился с животом, с дорожкой от лобка до пупка, м коленями с грубоватой кожей спереди и мокрой и нежной кожей за ними, со скользкой и узкой щелью, которая пряталась в складках кожи. Разница между ней и моей жены была разительная: гребень Алиса кричал о том, что он есть. У нее была вагина с мужским характером, вагина-боец, и вагина-победитель. Вагина, которая брала. Лида же предпочитала давать, и, хоть, – по моим предположениям, – ее трахнули немало мужчин, – дырка у нее была маленькая, узкая и едва заметная.

Лида прятала ее, как сектант – реликвию.

И лишь я был одним из немногих, кому она, после замужества, – лишь после замужества, конечно, – открыла местонахождение клада. Я был словно добрый испанец, заслуживший право считаться другом племен Эльдорадо. Они открыли мне все свои тайны, и я теперь принадлежал двум мирам. Миру, в котором жил, и миру Лиды. Странному тихому, меланхоличному миру, в котором каждое утро она омывала свою дыру странными водами илистого озера, отчего дыра становилась лишь мягче, становилась лишь скользкой, и постепенно озеро пропиталось соками дыры, и скрыло в себе ее саму.

И вагина Лиды стала великой тайной.

Покопавшись, я все же нашёл её.

Разорвав рубаху, навалился на Лиду. И пока ее дыра подмахивала мне, мы сверху тоже нашли, чем заняться. Я помял груди, слюнявил шею, покусал за мясо, пощипал за бока. Она вертелась подо мной, – словно не было этого неудачного утра, – и вздрагивала раз за другим. У нее был каскад наслаждений. Я чувствовал, что реабилитировал себя. Как генерал Наполеона, разжалованный за трусость, я бросился на Лиду, как на вражеский строй, и безумной храбростью заслужил прощение.

…Если бы в комнату зашел ее муж, мы бы не смогли остановиться. Когда я кончил, у нее был вид шлюхи, прошедшей полк. Да и я держался из последних.

Мы были мокрые, как две пропитавшиеся канализацией крысы.

Ничего себе, сказал я, шлепаясь с нее на пол тюленем, упавшим в море со скалы.

Если что, заходи, сказала она.

Главное, ограничимся сексом, сказала она.

Это уж само собой, сказал я.

Но мы, конечно, не ограничились.

***

Убил я Алису случайно.

Думаю, это все из-за пизды.

Я всегда был одержим пиздой. Мне казалось, что это птица счастья, птица, чьи мягкие крылья осеняют меня своими взмахами. Каждая пизда моей жизни то складывала свои губы надо мной, то лицемерно поджимала их – важная, словно кардинал, вознесший двоеперстие. Да, я был изменником, предателем, двурушником и в этом: мне довелось поменять религию, во время одного из своих так называемых кризисов. Алиса часто попрекала меня за это. Это было очень странно, с учетом того, что моей жене было плевать на такие понятия, как религия, Бог, духовность и прочие несуществующие, – как она их называла, – штуки. Но она негодовала.

Только шлюхи как ты меняют вероисповедание, говорила она со злостью.

Ты прекрасно знаешь, что в глубине души я и есть шлюха, говорил я ей, но это не усмиряло бушующее пламя, о, ничуть, напротив, я словно бутылку масла в костер ронял.

Кокетка, говорила она с ненавистью.

Дешевая кокетка, говорил я, улыбаясь, хотя все это нравилось мне все меньше.

Она, раздраженная, уходила из комнаты, бросив что-то напоследок про истинное предательство. Я, конечно, прекрасно понимал, из-за чего она так бесится. Просто-напросто мне, – когда я перебрался из шикарных, золочёных храмов православной церкви, в наш скромный костел, – было всего четырнадцать. И мы не были знакомы.

Алиса же ненавидела все в моей жизни, на что не могла наложить свою руку с шикарным маникюром.

Я не преувеличиваю. Алиса была единственной из известных мне женщин нашего города – а я, кажется, поимел там почти всех женщин, что вовсе немало для трёхмиллионной столицы, – у кого были свои длинные ногти. Очень правильной формы, крепкие, ухоженные. После маникюра она могла взять вас этими коготками за мошонку, и вы бы ей все выложили, включая ту историю с украденным у мамы кошельком – причем ей даже руку сжимать бы не пришлось. У Лиды ногти были другие. Да и руки. Если Алиса обладала руками пианистки, – хотя в жизни даже не попробовала играть на музыкальных инструментах, как и вообще ничего не попробовала сделать, предпочитая просто Жить, – то у Лиды были руки плебейки. Наверное, так и должно быть. Она была слишком хороша в остальном, чтобы еще и идеальным окончанием обладать. Руки это ворота тела, и чем неприметней они будут, тем меньше шансов, что за ваши стены ворвется орда кочевников. Но Алиса, о, Алиса, у нее были шикарные руки, руки королевы. И она постукивала ногтями по столу, вгоняя каждым маленьким ударом, этой мелкой дробью, – барабанным боем, предвещающим страшное нападение на лагерь, – в отчаяние. Конечно, меня. Ведь никого, кроме нас, последние годы нашего брака, по вечерам за столом не было. Может быть, поэтому мы и предпочитали скрашивать эти тоскливые, мрачные вечера долгими совместными попойками.

От которых, в конце концов, нас стало тошнить ещё до того, как мы начинали пить.

Так мы стали отдаляться друг от друга. Самое страшное, – чувствовал я, – от меня ускользала ее дыра. Когда вы теряете власть над женщиной, вы теряете власть над ее вагиной. Раньше, при всей тяжести ее характера, я мог щелкнуть пальцами, и она в ногах валялась, целуя каждый палец моей ноги. Ей, может, и не хотелось, да только дыра ей велела. Сейчас же – хотя моя эрекция по-прежнему была стойка и великолепна, – наш брак что-то утрачивал, чувствовал я. Жена почти перестала пить со мной, и хотя еще трахалась, но делала это, явно отсутствуя. Ей было хорошо, я был по-прежнему мастер, но мыслями она была уже не со мной. Я спросил, завела ли она себе любовника. Она не ответила. Мне казалось неприличным настаивать, с учетом того, что я сам время от времени – ну, хорошо, если честно, то постоянно, – путался с женщинами. Но, все-таки, я любил ее. Что мне оставалось делать?

Я приналег на спиртное.

Так вот, католичество. Почему я вспомнил о нем снова? Возраст, все дело в нем. Если бы я был постарше, то разрешил бы этот свой кризис, – один из первых, – при помощи спиртного. На первых порах это действенный способ. А для меня все только начиналось. Но мне было еще 14, и я только начинал пить, ничего толком не зная ни про алкоголь, ни про женщин. Мне всего лишь довелось переспать с одной из них, и выпить несколько раз. Что я знал, что я мог? Я поменял религию. Кстати, это оказалось так же действенно, как и спиртное.

Со временем я понял, что алкоголь это великая река, великое море, сравнимое лишь с океаном любви.

И если вы помните об этом, и помните, что алкоголь это вещество, открывающее для вас иные миры, способное перемещать в пространстве, вызывать духов, делать вас Иным – то все будет в порядке.

Просто пейте спиртное так, как если бы совершали жертвоприношение.

А если же вы отнесетесь к этому как к способу времяпровождения или, еще хуже, к кулинарному ритуалу, духи спиртного отомстят Вам, отомстят по-настоящему. Как, например, отомстил человечеству дух Отца-табака. Из великого проводника на седьмые небеса он превратился в дешевую синтетическую отраву, разложившую нас на молекулы перед тем, как мы испускаем дух эмфизематозными легкими. Это как если бы испанцы вывезли с континента принцессу Эльдорадо, а та возьми, да и обернись дешевой пластиковой куклой. А она и обернулась. Духи не терпят презрительного отношения, невнимания, и, самое главное – неуважения. С тех пор весь мир вот уже пятьсот лет, пыхтя, и потея, возится на дешевой кукле. А принцесса ушла. Я же всегда был достаточно странным, – еще с детства, – поэтому для меня вопрос уважения никогда не возникал. Отправляясь на рыбалку с отцом, я лепил из пластилина фигурку божества, которое покровительствует пруду, куда мы собираемся закинуть удочки. Я выливал бутылку лимонада в реку во время водной прогулки с тренером и спортивной группой перед соревнованиями. Я знал, что духов нужно умилостивить перед тем, как что-то просить. И, самое главное, нужно помнить, кто мы, и кто они. На этот счет у меня никогда сомнений не было.

Пластилиновой фигуркой был я.

…так или иначе, в 14 лет я уже был добрым католиком и даже продержался в этой роли несколько лет. Кажется, около трех. Я говорю «роль», потому что, – что справедливо отметила Алиса, – всегда чувствовал себя немножечко самозванцем и не тем, кто я есть. Я всегда слегка притворялся. Неважно, когда. Шла речь о том, католик ли я, блестящий спортсмен, или студент факультета журналистики, отважный криминальный репортер, начинающий писатель, зрелый и состоявшийся писатель, муж, в конце концов, – я всегда чуть-чуть, пусть незаметно для других и почти незаметно для себя, – смотрел на все это со стороны. Кем бы я не был, – знал я, – я в любой момент могу выйти из этого тела, из этой роли, и, оставив пустую оболочку, уйти куда-нибудь еще.

В результате я стал стопроцентным лжецом.

И когда в моей жизни появилась Лида, с плебейскими руками, чересчур короткими ногтями, недостаточно тонкими щиколотками, мне не составило труда начать играть еще одну роль. Постоянного любовника. Но, совершенно неожиданно для себя, и первый, – ну хорошо, может быть, второй, после Алисы, – раз почувствовал, что все относительно по-настоящему.

Пизда Лиды приворожила меня.

Не удивлюсь, если она тайком бросала мне в виски и кофе подмерзшие куски своей менструальной крови. По-крайней мере, Алиса так делала, и это сработало. Алиса была в чем-то похожа на меня и знала, что секс имеет огромное значение, если ты хочешь поработить мужчину. Она покорила им меня, как Чингис-хан – весь мир своими полчищами азиатов на низкорослых лошадках. Лида, напротив, избирала другую тактику. Она мягко проникала в мир. Захватывала его постепенно. Ее дыра обволакивала мир, усыпляла, после чего нежно всасывала в себя. Алиса же предпочитала совершать своей дырой жестокие набеги. Да, как я уже говорил, у Алисы был мужской подход к делу, и ее дыра, без сомнения, была с мужским характером. А вот Лидина была стопроцентной женщиной. Так что мне было хорошо с ними обеими, – с Лидой, и ее мягкой, сочной, мохнаткой. Она текла у меня по подбородку, как перезрелый персик, в то время, как Алисина дыра похрустывала упругой мякотью яблока позднего сорта.

Засовывая в них обеих, я чувствовал себя безумным кондитером.

Разумеется, проделывать это я мог только на свинг-вечеринках, которые устраивал муж Лиды, консул Диего. И достаточно редко, чтобы Алиса ничего не заподозрила, при ее-то ведьмовском чутье. Лиде не нравилось то, что я делаю. Она говорила, что боится, но в грохоте криков и вихре воплей, – в разгар вечеринок дом напоминал тонущий Титаник, собор Святой Софии, захваченный турками, гибнущую Гоморру, – всем становилось все равно, терялась четкость линий, и спустя три-четыре часа этого ада вы могли поиметь кого угодно.

Каждый становился шлюхой.

Тогда-то я потихоньку, словно случайно, подбирался к Лиде, откуда-то появлялась Алиса, и я брал их обеих. Это казалось мне отличным выходом. Как и вообще предложение Алисы приходить на такие вечеринки, чтобы спасти брак. Мы и в самом деле спасли его, думал я, наваливаясь на Алисы, и чувствуя язык Лиды где-то позади.

Мы справились с этим, думал я, задыхаясь.

А к следующей осени понял, что свинг-вечеринки – единственное место, где моя жена спит со мной.

***

…Было морозное утро, я вышел из дому, и понял вдруг, что не вижу кучи листьев, росшей перед домом, – тополь опадал, а дворник просто сгребал их, потому что подметать листья, пока они падают, мартышкин труд, справедливо говорил он, – и что последний раз спал со своей женой полторы недели назад, и это была свинг-вечеринка. А до того еще полторы недели и это была тоже свинг-вечеринка. Я даже начал было беспокоиться: сама мысль о том, что я становлюсь таким, как все эти каплуны, приходящие с работы в шесть вечера, и трахающие своих жен раз в неделю, по выходным, была невыносима мне. Но потом понял, что трахался все это время каждый день. Просто – с Лидой. Но моя жена… думал я, подходя к светлому пятну, оставшемуся от листьев, глядя в окна дома, огромные стеклянные глазницы нашего разоренного с Алисой замка… Три недели, и всего пару раз, при нашем темпераменте это просто невозможно. Я позвонил ей, встав за дерево, и увидел, как она стоит у окна, глядя в парк, и говорит со мной. Она выглядела не выспавшейся.

С кем ты спишь еще, сказал я, не поздоровавшись.

Куда ты, черт побери, в такую рань, сказала она.

Я сразу все понял. Эта фраза была не что иное, как способ потянуть время. Боксер, пропустивший удар, не вскакивает сразу. Даже если открыт счет, он должен отдохнуть, прийти в себя. Даже если он еще полон сил, нужно подождать до «семи-восьми», чтобы получить передышку. Но он становится на одно колено, чтобы иметь возможность встать вовремя, и не опоздать. Так и моя жена встала на колено, и начала тянуть время. Я разозлился. Ах ты сука, подумал я. Или вставай и дерись, или лежи на ринге, и сдавайся. Выбрасывай белое полотенце, подумал я с ненавистью.

Кто он, сказал я со злобой, поразившей меня самого, ведь я уже год к тому времени изменял Алисе и всерьез подумывал о том, чтобы уйти от нее.

Что происходит, куда ты так рано, и что ты несешь, сказала она, приходя в себя.

Я знал, что мне надо атаковать. Боец класса Алисы приходит в себя быстро, и, – хоть и тянет время для виду, – уже смертельно опасен, когда во взгляде его появляется осмысленность. Я забыл очки дома, поэтому прищурился. Так и есть. В ее взгляде заиграли злоба и ум. Безо всяких сомнений, проснулась и ее lshf. А с ними двумя мне не совладать, понял я. Надо или идти ва-банк, или сдавать назад. Но у меня не было сил, совсем не было. Отойти в свой угол значило продолжить бой, так или иначе, пусть и после минуты отдыха. Так что я сказал.

Алиса, так дальше продолжаться не может, сказал я, поняв, как сильно люблю свою жену.

Я подаю на развод, сказал я, дико жалея о том, что сказал, уже в эту же минуту.

Она молча отключила телефон, и впилась взглядом в парк. Мне показалось, что щеки ее горят. Мои-то уж точно пылали. Я стоял за деревом, моля его дух, – задумчивую девушку с желтыми листьями в голове… в спутанных русых волосах, по которым ручьями бегут муравьи, – чтобы Алиса не заметила меня и не почуяла моего присутствия. И дух дерева сжалился. Хотя меня можно было увидеть, дерево укутало меня сетью чересчур густого поздне-осеннего, воздуха, и на землю неожиданно откуда-то, – хотя я знал, откуда, с опустевшей кроны, – выпал туман. Это было бы похоже на чудо, не знай я истины.

Хотя истина и состояла в том, что произошло чудо.

Телефон завибрировал, но я взял его лишь, когда отошел на достаточно большое расстояние от дома.

Что происходит, сказала Алиса зло.

Ты сама знаешь, сказал я, ударив наощупь.

Мы не трахались уже почти месяц, сказала она по-прежнему зло, но я уловил легкую слабину в голосе, и легко парировал.

Тебя это не особенно беспокоило, сказал я.

Все эти три недели, сказал я.

Ну и кто она, сказала она.

Никто, мы просто убиваем друг друга и время, сказал я.

Может быть, будь у нас дети, все бы было иначе, сказал я.

Ты не смеешь меня за это упрекать, сказала она.

Я не упрекаю тебя, сказал я устало.

Мы немножко помолчали. Я прислонился лбом к железной ограде школы, находившейся на полпути от моего дома до ближайшей автобусной остановки. Поразился тому, какой горячий у меня лоб: я не почувствовал холода, а ведь металл был ледяным. Внезапно мне стало плохо. Я почувствовал себя пустым, как всякий раз после ссоры. А ведь она была еще в самом разгаре. Так что я попытался собраться.

…Алиса что-то сказала.

А, сказал я, с трудом ворочая языком.

Но совсем не удивился тому, что происходило со мной. Алиса умела ненавистью вызывать в вас болезни. Сейчас она, без сомнений, посылала в мою сторону своих удушливых змей Лаокоона. Главное, чтобы только в мою, подумал я с испугом. Но, конечно, надеялся я зря.

Так это наша толстая сука, сказала она.

Какая, сказал я.

Не придуривайся, сказала она.

Я не понимаю, о ком ты, сказал я.

Хватит придуриваться, взвизгнула она.

Я достаточно времени с тобой прожила, чтобы понять, что к чему… эта сука единственная, на кого ты там не облизывался, сказала она.

На этих сраных вечеринках, где я под тебя целый год блядей подкладывала, сказала она.

Это была твоя идея, начать туда ходить, не так ли, сказал я.

Чтобы тебе хоть немного стало легче, сказала она.

Ты с ума сходил из-за того, чтобы других баб поиметь, сказала она.

У тебя есть любовник, сказал я, уже уверенно.

Но не муж, сказала она.

Я молча принял этот удар. Алиса кружила вокруг меня, осыпая ударами. Она была в отличной форме. Мне на минуту показалось, что у нее не руки, а мельницы, и, – куда бы я не ступил, – то все равно попаду под удар. Я понял, примерно, что чувствовали соперники Али. Раздался смех. Я поднял голову, ощущая след, оставленный на лбу узором на металле, и увидел вдалеке двух старшеклассниц, куривших за углом школы. Черные куртки, черные джинсы, свитера, вылезающие из-под курток, и прикрывающие аппетитные задницы, облепленные джинсами чересчур в обтяг… Девочки с интересом посмотрели на меня. Я не мог ответить им тем же.

Кто это там смеется, резко сказала Алиса.

Прохожие, сказал я почти правду, недоумевая, почему с Алисой у меня всегда получалось только врать, даже если никакой необходимости в том нет.

Значит, та толстая сука, вернулась к главной теме утра Алиса.

С чего ты решила, сказал я.

Видишь ли, известия мелькают, словно крысы, с удовольствием напомнила она мне фразу из одной моей книги.

Одна из них пропищала мне, что у вас с Лидой не просто трах, а настоящий, чтоб его, Роман, сказала она.

Алиса, сказал я.

Который, я так понимаю, закономерно заканчивается семейной идиллией, сказала она.

Просто спи со мной, сказал я.

Это погубило мою жену, потому что она решила, что я сдаю назад, а она не умела брать пленных, совсем не умела. И Алиса, вместо того, чтобы принять мою почетную капитуляцию, решила добить. В результате, мне пришлось защищаться до последнего. И она проиграла.

Вы с ним тайком, за моей спиной, решили сколотить счастливый брак, а не такое говно, как у нас, да, сказала Алиса.

Прекрати, сказал я, она и понятия не имеет, да и замужем, дело вообще не в ней или в ком-то еще.

Кроме нас двоих, сказал я.

Дело только в нас двоих и это только наше и наше дело, сказал я.

Ну, то говно, в которое превратился наш брак, сказал я мстительно.

Она рассмеялась. Теперь был мой черед бить. Каждому из нас нужно было попрекнуть другого нашим неудавшимся браком так, будто от того, кто первым признает его крах, что-то зависит. Я тяжело дышал, у меня билось сердце, и я чувствовал себя очень и очень плохо.

Ты, мальчик, понятия не имеешь, с кем связался, сказала она.

Я тебя неплохо знаю, сказал я скромно.

Я говорю не о себе, а об этой проститутке толстой, сказала она.

Что ты без меня, сказал Алиса с презрением.

Возможно, сказал я, и с ужасом понимая, что мы стремительно расходимся без всякой надежды на то, что швы срастутся. Зная, что мне будет трудно так же, как больному, – претерпевшему ампутацию, – без правой руки. Я знал, что она права. Она вросла в мои легкие, как споры травы – в останки мертвеца.

Но я должен был положить конец всему этому.

Ну, а ее муж, как же, сказала вдруг Алиса.

С которым ты трахаешься, и не только на вечеринках, сказал я, и понял, что мой свинг достиг цели.

Это было такой редкостью и так неожиданно, что я от радости едва в пляс не пустился, хотя мне по-прежнему было нехорошо. Но я по молчанию Алисы понял, что попал, хотя запустил удар по самой сложной, невероятной, и длинной траектории. Это-то его и спасло. Будь он чуточку более предсказуемый, Алиса бы легко отбилась или ушла. Но свинг прошел. Я так радовался, что едва не забылся. Спохватившись, пошел на добивание.

Думаю, вы с ним разберетесь, что к чему, сказал я.

В конце концов, мы даже семьями дружить сможем, сказал я.

Не думаю, что он на мне женится, сказала Алиса, и сказала это неожиданно для меня жалобно.

Мне жаль, Алиса, сказал я.

Хорошо, сказала она.

Твоя взяла, а я устала, очень, очень устала, сказала она.

Так что я, если ты не против, прилягу, и выпью все снотворное, какое есть в доме, сказала она.

Я рассмеялся. Дракон предлагал мне отрубить все его головы еще раз. Но я хорошо знал, что от этого он лишь оживет. Я знал все сказочные уловки Алисы, все ловушки и мины, заложенные ее дырой. Она была набита ужасами, как рассказы братьев Гримм, и если бы я не оглядел внимательно с утра свою обувь, то уже плясал бы в раскаленных железных сапогах, набитых до отказа шипами и ядовитыми змеями. Одну, впрочем, я упустил и почувствовал жжение в пятке. Школьницы смотрели на меня с недоумением, и я понял, что приплясываю от боли.

Прекрати, резко сказал я в трубку.

Туман сгустился еще больше. Я почувствовал, что люблю Алису, но сейчас нуждаюсь в Лиде, в ее мягких ляжках, в ее норе. Мне нужно было, чтобы она дала мне себя сейчас, как большой кусок свежего, рыхлого мороженного, вываленного на тарелочку. Я хотел ее, как диабетик – сладкого. Думай о мохнатке Лиды, и Алиса не сможет очаровать тебя снова, велел я себе. Пизда, пизда, пизда. Лида, Лида, Лида. Случайно я вспомнил, что еще в ту пору, когда писал книги, какой-то малахольный – других там не держали, – критик упрекнул меня в чрезмерной любви к пизде. Бедный уродец.

Он называл меня пиздочетом, не понимая, как высоко превозносит.

Но, безо всякого на то желания и стремления, – как корова, случайно наступившая копытом на мягкую почву над залежью нефти, – он сделал великое открытие. А ведь я и есть пиздочет, понял я. Я читаю пизду, как шумерские мудрец – звездное небо. Я пытаюсь по расположению волосков на ней определить сегодняшнее настроение мира. Я хочу знать, что происходит в там, внутри, и черчу для себя ее карты. Я молюсь на пизду, я знаю о ней больше, чем любой другой человек в мире. Для меня очевидна связь между пиздой и урожаем, пиздой и неурожаем, пиздой и голодом, пиздой и стихийными бедствиями, пиздой и Нострадамусом, пиздой и нашествием гунном, пиздой и вашим характером, пиздой и будущим. Аристотель, поместивший в центр модели мира Землю, заблуждался. Коперник, поместивший в центр модели мира Солнце, ошибался. Прав только я.

В центре мира находится пизда.

Это великое открытие, и мне дадут за него Нобелевскую премию мира, знал я, оглядывая школьниц, и чувствуя непреодолимое желание взглянуть в глаза пизде каждой из них. Пизда, – как черная дыра, – родила весь этот мир, и она же его и поглотит. Все мы нелепые астронавты, маленькие человечки, плавающие в черной, как ночи, пизде, и любуясь ее фосфоресцирующими стенками. Самое красивое в пизде это ее блуждающие огоньки, которыми она притягивает ваше внимание, привлекает вас на свои скалы – как обманные огни береговых пиратов. Огни космоса ничто в сравнении с огнями пизды. Пизда Лиды, – сладкая, мягкая, податливая, – должна была поглотить меня с минуты на минуту, знал я, постепенно успокаиваясь, и начиная чувствовать себя все лучше.

Ведь я вышел из дому рано, чтобы встретиться с Лидой.

Этой ночью мы были приглашены с Алисой на свинг-вечеринку, но я знал, что нам с Лидой не удастся побыть вдвоем. Так что мы решили встретиться с утра. Вечером – знал я, – я вернусь и Алиса, холеная, и ухоженная, молча пойдет со мной в дом Диего. Чтобы там улыбнуться раз, другой, а потом рассмеяться и положить руку мне на плечо.

Потому что, когда нас окружали другие люди, Алиса превращалась в мою союзницу.

Она презирала меня, но и покровительствовала мне.

Нас связывали отношения римского сенатора и плебея.

…Квартиру на этот раз сняла Лида, и я с разбегу нырнул в ее пизду, едва лишь зашел. Даже обувь снимать пришлось на лету. Мы провели вместе весь день. Я спросил ее, звонила ли ей Алиса. Она ответила, что нет. Я спросил, звонила ли Алиса ее мужу, Диего – она ответила, что нет. Я мог бы проявить настойчивость, но мне было так хорошо в этой пизде. Я предпочел поверить. Если Алиса ни с кем не говорила, то оказалась в положении генерала в бункере с оборванной связью, генерала, который не в состоянии никому навредить, понял я. И окончательно расслабился.

А когда я вернулся домой, Алиса уже остыла.

Пришлось мне ехать на свинг-вечеринку самому.

***

…Следующая, стало быть, разохотилась. Раздвинула ноги, и схватила за загривок подружку. В это время какой-то полный чудак с волосатыми и кривыми ногами – он как будто специально выбрал себе такие карикатурные ноги в магазине «Карикатурные ноги» – совал ей в лицо. Да, и членом тоже, но куда охотнее – камерой. На ней горела красная лампочка, которая, – наряду с тусклым освещением в комнате, – создавала ощущение чего-то ирреального… космического корабля из научно-фантастических фильмов 60—хх годов. Да, сэр, мы расстреляем всех марсиан, сказал я себе про себя на английском, который принялся учить, чтобы бороться с депрессией – внезапно меня осенила мысль, что я все в жизни делал, чтобы одолеть депрессию, но последний раунд, уж как водится, остался за ней, – и принялся расстреливать тетушек, разлегшихся подо мной на кровати. Кажется, это были те самые две шлюшки, которых я трахал несколько вечеринок назад, подумал я. Одна из них недавно еще и родила.

Мы знакомы, сказала та, что наяривала лицом подруги у себя в промежности.

…молча поднял я брови, приступая к подружке.

Вы так смотрите, сказала она.

Ты, что ли, из тех, кого возбуждают церемонии, сказал я.

Схватил подругу за бедра. Бесцеремонно воткнул, и стал подбрасывать на руках. Какие у меня сильные руки, подумал я. Алиса обожала мои руки. Не только она. Лида говорила, что кончила впервые в жизни, лишь после того, как я пошурудил у нее между ног. Так и говорила – пошурудил. Само собой, это преисполнило меня гордости, и я стал шурудить между ног у всякой твари, которая меня только туда, – между ног, – пускала.

Обоже, сказала подружка, оторвавшись от промежности рожавшей толстухи, чтобы глотнуть воздуха, и выразить свое восхищение.

Точно, шлюшки, мы знакомы, сказал я, смеясь.

На свинг-вечеринках все стараются поиметь новеньких, и потому не очень охотно признаются, что уже бывали на подобного рода мероприятиях. Мои подружки рассмеялись. Было поздно их менять, знали они, на этот тур я оставался с ними, потому что слишком уж разохотился.

А где твоя жена, герой, сказала старшая, которая не так давно разбрызгивала дурное молоко роженицы по стенам.

Оставила меня в надежных руках, сказал я, чувствуя во рту горечь тлена, и мы снова рассмеялись.

Оператор приподнялся и дал в рот толстухе. Он хихикал. Поговаривали, что он снимал все эти вечеринки на протяжении десяти лет, а потом сделал пару фильмов, наложил на них звуковую дорожку на чешском языке, чтобы никому обидно не было – ни нам, ни чехам, пользовавшимся славой великих порнографов и свингеров, – и получил за это несколько порнографических «Оскаров». Правда это была или нет, я уже не узнал, потому что на свинг-вечеринки ходить со временем перестал. Вернее, перестану. По крайней мере, я дал себе слово перестать, обрабатывая костлявую задницу одной из двух прошмандовок, разлетевшихся подо мной на пружинящей кровати. Оператор сунул свою камеру чуть ли не в глотку толстухе и попросил проглотить все. Недолго же он держался, подумал я, глядя.

Как, – неожиданно для себя, – бурно и долго кончил.

…пока она, ворча, вытиралась, я встал, и, пошатываясь, вышел из комнаты. Толстуха провожала меня разочарованным взглядом, пока неудачник с карикатурными ногами возил по ее лицу членом свою сперму.

Улыбнись-ка в камеру детка и скажи ччииии… услышал я, закрыв дверь, и побрел куда-то в направлении ванной. Никак не мог запомнить, где в их доме ванная. Это в доме-то друзей. На минуту дух покинул меня, и взглянул на нас с высоты звездного неба.

Дом в новоанглийском стиле, дом, белеющий обглоданной костью на бугорке земли, над несколькими впадинами. И черное, – из-за ночи, – поле, усеянное странными садовыми фигурками. Пародия на острова Пасхи, внезапно понял я. И делает ли небо хоть какое-то различие между ними, этими островами, и нашими островами – холмами богом забытого Кишинева, один из которых битком набит голыми людьми, вернувшими вкус к жизни жаждой совокупляться.

Воткни в меня этот сра… услышал я из полуприкрытой двери, но окончание фразы уже осталось там, а я прошел мимо, накручивая на бедра белое полотенце, и стараясь не поскользнуться, на мокром полу. Люди сновали то в душ, то обратно, люди спускали друг на друга, все было в жидкости, в пару. Дом для свинг-вечеринок напоминал кухню огромного и шикарного ресторана, где множество людей в белом – здесь это простыни и полотенца, – суетятся и перекрикивают друг друга, с виду производя лишь вопли и толчею. На самом же деле это механизм. Был он и тут, работая неумолимо, – словно поршень, выкачивающий черную сперму из недр матушки Земли. Кто наспускал ее туда? Я все-таки поскользнулся, и едва не упал. Вдали рассмеялась хрипло какая-то потаскушка из разведенок, которая ходила сюда, потому что смелости начать брать за свою дыру денег ей так и не хватило. Кажется, Алиса рассказывала мне про нее.

Я зашел в душ, но это было ошибкой.

От горячей воды мое лицо стало гореть еще больше. Я постепенно перестал понимать, где нахожусь и что происходит, моя речь стала замедленной, и меня начали принимать за пьяного. Я улыбался и помахивал в ответ, пробираясь к выходу. Пьяные здесь были не редкость. Смелость, многим ее не хватало, и мужчины пытались преодолеть себя, разгоревшись парой-тройкой бокалов, а потом уже вкус вина становился слишком сильным для того, чтобы его перебил запах женщины.

Витавший здесь, – признаю, – как дух философского камня над ретортой алхимика.

Дом был пропитан вагиной, может быть, именно поэтому я его так и любил. Подумав об этом, я вывалился из дома на ступени, и побрел, поскользнувшись несколько раз на мраморе, на лужайку. Только там мне стало легче. Ранний ноябрь, трава была жесткой, потому что подмерзла, и хрустела у меня под ногами, пока я шел прочь, разгоряченный, укутанный паром, как дом – криками, – и я почувствовал, что курс мой выровнялся, и мой шаг стал четче. Я наткнулся на что-то, – это оказался садовый гномик, – и оперся на его голову. Подышал глубоко. Закрыл глаза, попытавшись представить себе, как будет выглядеть все это завтра. Дом, поле, лужайка, парк.

Ну и как это все вам видится, сказал мягкий голос за моей спиной.

Я даже не вздрогнул, хотя последнее время нервы у меня были на пределе пределов и вилка, случайно оброненная Алисой – случайно ли, часто думал я, – приводила меня в бешенство, а любую неожиданность я воспринимал, как пощечину от мироздания. Но у Диего была потрясающая особенность: даже будучи званым, он оставался жданым. Я трахал его жену уже несколько месяцев, – прошла половина года с тех пор, как мы начали посещать вечера в доме Диего и Лиды, – но он вряд ли знал об этом. Но был симпатичен мне даже не потому, что его жена была моей любовницей.

Он просто был мне симпатичен.

Хоть и подкладывал свою жену, – которую я любил, – под сотни проходящих через их дом мужчин, и растлил ее как следует – как и полагается всякому коренастому брюнету латинской культуры поступить с рослой, грудастой и глупой голубоглазой коровой из славянок, – и иногда бил ее, а несколько недель назад петух прокричал три раза через ее черный вход. Что символизировало. И означало всего лишь, что Диего трахнул жену и в зад. Признаю, я был уязвлен, когда узнал. Мне хотелось проскользнуть в эту нору первым. Что же, второе место я компенсировал пылом и напором. Интересно, где сейчас Лида, подумал я.

Интересно, где сейчас Алиса, сказал Диего.

Шарится, небось, по дому, в поисках бутылки-другой вина, сказал я. Или, сказал я, вдруг почувствовав холод на спине, я остывал, скорее всего, ушла, даже не захлопнув дверь, ищет сейчас себе юнца поиспорченней на одной из этих ужасных кишиневских дискотеках.

Наверняка, второе, сказал я уверенно.

Заставь себя поверить в это, сказало мне небо.

Что же, значит, она чудесно проводит время, сказал он, и, спросил – дань уважения своей культуре, кодексу поведения изысканных аргентинских мясников, – надеюсь вы, Владимир, также проводите его чудесно? Просто великолепно, ответил я столь же вежливо. Он молча протянул мне сигару, и не спрашивая, зажег спички. Я, хоть и не курил, старательно и послушно раскурил свою сигару, и все время, держа огонь в ладонях у моего лица, он смотрел мне в глаза.

Мы выпрямились и стали наслаждаться дорогим дымом.

Ну, и как оно вам, Влад, сказал он, описав рукой полукруг.

Он указывал мне на мой родной город так, словно был гостеприимный хозяин, предлагавший оценить свои владения. Предлагал мне Кишинев, словно тот был его женой, его дыркой. Я догадывался, что он порет Лиду, хотя она и не признавалась мне в этом. Пока еще не признавалась, подумал я со злорадством.

Видите ли, западноевропейская манера сокращать имена не совсем точна, сказал я с легким сожалением, которого в моем голосе было ровно столько, сколько я захотел его подпустить, То есть, никаких сожалений я не испытывал. Пора было проучить этого латиноамериканского содомита. Диего смотрел на меня молча, слегка приподняв брови. Он улыбался.

Влад это сокращенное произношение имени Владислав, то есть, тот, кто славится на весь мир, сказал я.

А Владимир это тот, кто владеет миром, сказал я.

…и вам куда приятнее владеть миром, чем быть известным в нем, продолжил он за меня своим мягким, чересчур обольстительным, излишне кинематографическим голосом.

Я молчал. Может быть, и так, едва было не сказал я. Но я молчал. Звезды горели так ярко, что я видел каждую из них, несмотря на свою легкую близорукость. В углу, подброшенной, – да почему-то повисшей в небе, – монетой, застыла Луна. Теперь пейзаж из черного стал белым.

Что скажет обо всем этом писатель, сказал Диего.

Я всегда избегал описаний природы, потому что это далеко не самая сильная сторона русских писателей, сказал я.

Вопреки какому-то странному заблуждению, мы не умеем видеть мир вне нас. Это роднит нас с евреями, которые всю свою жизнь проводят, свесив грустные носы в самих себя, и ковыряясь там, словно их Иегова другого места – кроме кишок и потрохов – себе и найти не сможет, сказал я.

Рассчет оправдался. Диего радостно рассмеялся. Как и все латиноамериканские дипломаты, он был немножечко антисемит, что не мешало переправлять им евреев на свой континент, чтобы спасти их от Гитлера. А потом тех, кто работал на Гитлера – чтобы спасти их от евреев. Глядя на Диего, я все больше и больше понимал римлян, и почему они предпочли не упорствовать. Сдались так рано.

И все же, сказал он радостно.

Я огляделся. Пейзаж был неживым, но все дело было в освещении. Так что я закрыл глаза, и попытался представить завтрашний день. В небе, прозрачном до ломкости, плавают редкие паутинки. На траве, размякшей от резкой смены ночного мороза и дневной теплоты, видны капли воды. Деревья теряют листья в ритме последних раундов…

Как это, сказал Диего, и я объяснил.

Это уже не редкие джеббы и свинги, которыми вы прощупываете друг друга поначалу, и не уверенные мощные удары, предназначенные для разгара боя. Ударов много. Но они суетливые, бестолковые. Из последних сил, но очень частые – лишь бы успеть, лишь бы успеть, – удары, которыми бойцы обмениваются в конце последнего раунда. Так и деревья в ноябре. Листья падают с них беспрестанно. Чтобы и на Земле не найти покоя, и носиться туда, сюда. Хотя бы и перед этим белым домом в новоанглийском доме.

Так все и есть, сказал Диего.

В любом случае, природа не самая сильная сторона русских, сказал я. Они ее покоряют. Англосаксы, – Диего фыркнул, но я упрямо продолжил, ломая его природную неприязнь жителя Латинского континента к проклятым гринго, – так вот, англосаксы, они умеют принять величие и мощь мира и природы со смирением протестанта. Если русский пишет о природе, то у него получается изложение на тему «как я провел лето», – Диего снова рассмеялся, – а если американский писатель в двух словах набросает пейзаж, то получится у него «Девятый вал» Айвазовского. Даже если он, писатель, расскажет вам о заплеванной лужайке перед вашим домом.

Судя по тому, как вы это говорите, вы считаете американских писателей куда более способными, сказал Диего, и я кивнул.

Ну что же, тогда у меня для вас отличные новости, амиго, сказал он с нарочитой издевкой, а как иначе можно было расценить это штампованное «амиго», оцарапавшее мой слух.

Судя по тому, как вы мне все тут описали, вы и есть американский писатель, сказал он. И развил тему, хотя я начал мерзнуть, и скучать по горячему душу. Бывает, что человек родился не в своем месте, не в свое время. Если со временем ничего поделать нельзя, то с местом все исправимо. Почему бы мне не поехать в Америку? Начать можно с Латинской, сказал он обольстительно. Ну, чтобы не нахвататься сразу же, и не получить несварение желудка.

Американское несварение желудка, сказал он, и расхохотался.

Теперь он вел себя как карикатурный консул банановой латиноамериканской республики. Как их описывал О Генри. Это было совсем уж явной издевкой – похлеще «амиго», – потому что Диего представлял страну второго, в общем-то, мира, в банановой восточноевропейской республике. Не хватало еще, чтобы он начал умолять меня не присылать дредноуты, подумал я с улыбкой. А Диего продолжал.

Нет, все-таки, сказал он, подумайте хорошенько над этим.

Для меня эта услуга, она ничто, пустяк, nada, сказал он. Парочка ерундовых документов, которые оформят, с учетом исключительных обстоятельств – правительство каждой страны мечтает заполучить себе писателя с именем, пусть даже с умеренном известным, – за несколько дней. А жизнь там вовсе не дорога, можно сказать, куда как дешевле, чем в Молдавии. Тут все дорого, одна аренда дома сколько стоит! Пусть даже половину оплачивает правительство, ему приходится доплачивать.

В Америке вы займете свое место, сказал он.

Мне будет приятно доставить вам удовольствие, сказал он.

Вам, и Алисе, сказал он.

Само собой, сказал я, и мы глянули друг на друга осторожно. Итак, он знал имя моей жены. Судя по всему, он предлагал мне обмен, я так понял. Цивилизованный обмен женами. Естественное продолжение свинга. Вы берете жену А, и взамен получаете жену В. От перемены мест слагаемых сумма не меняется, или как оно там. Русские писатели слабы еще и в математике.

А вы… сказал я.

О, мы с Лидой уже подумываем над тем, чтобы вернуться на родину, сказал он с облегчением, потому что я не закатил скандала, получив пробный шар. Добавив, с выделением, – МОЮ родину.

И мы бы с удовольствием стали вашими друзьями в Америке, сказал он.

Так что я предлагаю вам для начала стать нашими друзьями тут, в Молдавии, сказал он.

Я затянулся и подержал дым во рту. Молчанием мы подписали меморандум о намерениях. Сделка была идеальной. К сожалению, я выступал, как недобросовестный бизнесмен. Что, кстати, вовсе меня не удивило. Будучи самозванцем по какому-то природному устройству, я всегда выдавал себя не за того, кем был. Всегда играл мечеными. Так уж получалось, я не старался особо. И на этот раз я не изменил себе. Ведь для того, чтобы провернуть эту сделку, я должен был расстаться с одним из активов, с Алисой. За это я приобрел бы Лиду.

Но я хотел получить все.

Приходите к нам завтра с Лидой, сказал я, и почувствовал, как теперь уже он замер, услышав от меня имя своей жены.

Мы и правда рады будем дружить семьями, сказал я.

Итак, завтра вечером, сказал он, и я не услышал в его голосе просьбы.

Возможно, мы начнем новую эру в отношениях, сказал он вкрадчиво, с упором на «новую».

Я кивнул, затянулся, и не чувствуя дыма, замер.

Не стоит держать это в себе, сказал Диего.

Подумайте над этим, сказал Диего, и пошел в дом.

Я не был уверен, что он говорит о сигарах.

***

…После ужасающего лета наступил сентябрь спиртного, странной, дешевой музыки – помню, мне особенно приглянулась русская группа «Обе две», что ужасно бесило Алису, подозревавшую, что мне приглянулась солистка, и она, Алиса, была права, – сентябрь истерик, и алкоголя. Уже говорил. Ладно, это был сентябрь алкоголя в квадрате. Будто какой-то странный задумчивый Пифагор с бутылкой опрокинул наш стол, и над нами с Алисой закружились листья, до сих пор лежавшие перед нами аккуратными стопками фишек из казино. Осени мы проиграли себя. Но я был куда азартнее, и, – как все, кто знает толк в проматывании себя, – проигрался в гораздо более короткие сроки, чем Алиса. Может, поэтому и стал пить, да не просто пить, а Пить.

Спиртного было столько, что Алиса не выдержала и завязала.

А я продолжил. Она застыла, балансируя над пропастью, изящно помахивая руками, как гимнастка из моего детства. Та шла по наклонному канату, но сила притяжения – может быть, под сценой цирка она закопала перед выступлением бутылку виски, а может, давно убитого любовника, который уже разложился к моменту аплодисментов, совсем как моя дорогая Алиса, но я вновь и вновь забегаю вперед, – тянула ее вниз. Словно порноактер подружку – за волосы, во время съемок. Алисе очень нравился этот дешевый трюк. Им всем нравится. Просто возьмите за волосы и тяните к себе, обрабатывая сзади. Гимнастка все-таки упала. Но это случилось в другое выступление, я там не был. Об этом случае писали в газетах. Упала не только она, но и вся их семья – циркачи по части семейственности и клановости дадут фору молдавским политикам или сербским цыганам, – перемешалась окровавленной окрошкой на опилках. Должно быть, решили сфорсить, и обойтись без страховки. Мы с Алисой смеялись над ними, как вообще над всеми, кто пытается придать себе шаткое чувство уверенности, зацепив на спину кусок лески. К чему ты, мать твою, крепить ее будешь, спрашивала насмешливо Алиса, прогуливаясь по краю нашей крыши, выходившей прямо в парк. И хоть дом не очень высокий, – метров двадцати, – сердце у меня сжималось каждый раз, когда она насмешливо ставила ногу за край. Она топтала поверженную невесомость и мой страх высоты. Иногда ей не удавалось сохранить равновесие без видимых усилий, и тогда она делала изящное движение руками: что-то вроде всплеска, и застывала богомолом, застывала балериной Андерсена, в то время как я – верный оловянный солдат, – плавился ужасом высоты, отвернувшись. Почему я делал это? Почему отворачивался?

Может быть, мне иногда хотелось, повернувшись обратно, увидеть, что на крыше пусто и она упала.

Однажды я поделился с ней этим.

Она как раз лежала на крыше, полуголая, и тянула вино, которое мы только успевали охлаждать к вечеру в холодильнике, забитом бутылками. Был июль, она еще пила. Ну, что тебя мучает, говорила она мне своим видом, расскажи мне.

Может, мне хочется убедиться, что я чист, сказал я.

Может, мне хочется отвернуться, а потом снова взглянуть на крышу, и увидеть, что тебя там нет, сказал я.

Что ты упала, и тебя больше нет, сказал я.

Понимаю, милый, сказала она.

Эти бракоразводные процессы, они такие дорогие, сказала она.

И хотя нам нечего было делить, я знал, что она устроит из развода концерт, триумф императора, вводящего в Рим колонны диковинных животных, бои без правил, ток-шоу. Алиса, без сомнения, сделала бы мне дырку в животе, и аккуратно вытащив оттуда кончик моей двенадцатиперстной кишки, наматывала бы на палочку по сантиметру в сутки. Развод убил бы меня. Кроме того, она бы ни за что не пошла на мировую. Все наше имущество было ее, но Алисе бы и в голову не пришло мне оставить хоть что-то, хотя бы просто потому, что все заработал я.

Ну и что, ну и что, милый, говорила она.

Улыбалась, и всплескивала руками, покачиваясь над краем крыши. Она обожала меня пугать, зная, что у меня панический страх высоты, и сотня дипломированных психологов города ничего с этим поделать не могла. Сначала они решили, что я видел, как мой папенька сбросил с балкона мою маменьку, и ужасно огорчились, когда узнали, что оба моих родителя здравствуют и проживают спокойную старость в доме под Кишиневом. Одноэтажном. Потом им казалось, что я пытался столкнуть кого-то с лестницы. Насмешки в школе, боязнь старости, что-то фаллическое. Наконец, они прекратили.

…Алису все это, – все мои страхи, – раздражало. Ей всегда казалось, что если у вас проблемы, то лишь потому, что вы трус, дезертир и симулянт.

Ну, что ты придуриваешься, говорила она.

Ну взгляни на меня, говорила она.

Смотри, я на краю, и мне не страшно, говорила она.

Значит и тебе не должно быть страшно, говорила она.

Ты, УРОД, говорила она.

Но я не находил в себе сил повернуться к ней. Лишь когда она отходила от края я, – с дрожью в пальцах, сердцебиением загнанной лисой под снег мыши, и мокрыми ладонями, – мог бросить взгляд на крышу, куда выходили наши мансардные окна. И именно в этот-то момент она делала быстрый шаг к кромке, и, – встав на одну ногу, – застывала на краю, как журавль с миниатюры, всплеснув перед тем руками. И я чувствовал, что это моя голова кружится, и я лечу, и куда-то падаю. Но именно-то в момент падения я успокаивался. Потому что, – в отличие от дипломированных психоаналитиков, – я-то знал, в чем дело.

На самом-то деле я боялся глубины, а не высоты.

Просто она и была глубиной, и цветы клумбы у нашего дома на десять квартир – верхняя прослойка среднего класса, – развевались в утреннем ветерке для меня водорослями, колышимыми подводными течениями. Я боялся глубины, поэтому никогда не мог взглянуть вниз, неважно, откуда. Так что, открывая бутылку, – зажав между колен, и вытаскивая пробку с застрявшим в ней штопором, – я зажмуривал глаза, и прекрасно научился справляться на ощупь. Началось все летом, но вы не начинаете пить сразу, вам необходим разогрев, как боксерам перед боем. Все июль и август я разминался. В сентябре я вступил на мат. И мы затанцевали. Только вот Алиса, решив, что с нее достаточно, сделала резкий шаг в сторону и бросила пить. Чересчур резкий.

Вот она и упала.

А я на полном пару – как мрачный, черный поезд из кинохроник про Вторую Мировую войну, поезд, который взорвали, – понесся под откос. В искрах, дыме, чаде, аде, и проклятиях. Полетел без сожалений и рефлексий, потому что поезд это машина, а машины не знают чувств и не умеют грустить. Я был кусок железа, который разогрели углем и разогнали до бешеной скорости. А потом не остановили и он продолжил путь по прежней траектории. Но вот рельсов на этом пути больше не было. Так что я несся и летел, уничтожая все на своем пути. В первую очередь, наш брак, который и так уже на ладан дышал, если бы у него были легкие. Но их у него не было. Еще у нашего брака не было сердца, печени и куска селезенки, а уж про поджелудочную я и не говорю. Все это было поражено метастазами и все это мы вырезали ему, чтобы спасти хоть что-то. Мы победили, но в результате множества операций он лишился доброй части себя, наш брак. Мы не развелись, хотя переживали очень серьезный – как я врал всем, хотя речь шла о страшном, кошмарном, самом продолжительном и невыносимом, ужасном, невероятно гибельном… – кризис отношений. Крах брака.

Развод был нам невыгоден во всех смыслах.

Я знал, что она не отпустит меня спокойно, и, – хотя ей плевать на деньги, – она из меня всю душу вынет из-за оскорбленного самолюбия. Она знала, что я не отпущу ее спокойно, потому что она приросла ко мне, навсегда деформировав. Моя жена была как омела, – старинный куст друидов, – который сначала паразитирует на вас, а потом становится частью вас. И вы уже не можете отказаться от него, не лишившись части себя. Может быть, именно поэтому я и запил в то лето, – поначалу с ней, – чтобы привести себя к гибели и погибнуть вместе с приросшим ко мне кустом омелы. Может быть, это подсознание, – этот великий океан прошлого, который плещется в голове, – велел мне уйти на берег… Выброситься на мель, как больному киту, и умереть. И тем самым спасти других китов. Ведь, без сомнения, моя жена выбраковывала мужские особи млекопитающих. Жить с ней было все равно, что проглотить портативную атомную бомбу доктора Зло из фильма про Джеймса Бонда. Разница была лишь в том, что Бонду удается выжить, а мне следовало просто прыгнуть в шахту поглубже и на лету – на глубине, озаренной всполохами адских огней, – взорваться. Убить себя и жену, чтобы спасти планету. Ну и так как убить жену у меня тоже никак не получилось – вернее, я так хотел этого, что мне страшно было смотреть на нее в момент когда это легче всего было осуществить, – я решил погубить себя. И все это, когда Алиса еще пила вино, и стояла на краю крыши, оттеняемая серебристой листвой тополей, забрасывавших нас своим пухом в особенно жаркие дни.

Трусишка зайка серенький, говорила Алиса, поджимая ногу.

О чем это ты, говорил я.

Она молча смотрела мне в глаза.

Ты знаешь, о чем это я, говорила она молча.

Я знаю, о чем это ты, молча отворачивался я.

Мы знаем, о чем это мы, думали мы оба.

И грусть на некоторую долю секунды повисала над нашей крышей. Словно облачко Зевса, из которого вот-вот должны были посыпаться золотые монеты. Только вместо денег он осыпал нас тоской, педераст проклятый. И от грусти мне становилось так плохо, что я отворачивался от окна, и спускался по лестнице на первый этаж квартиры, чтобы заглянуть в холодильник, взять еще льда и вернуться наверх, втайне ожидая никого не найти на крыше. Но она была там. И улыбалась мне торжествующе. Зачем мы вместе, если наш брак потерпел крах, часто думал я. Мы сумели спасти его титаническими усилиями – чуть ли не барбитураты по расписанию пили, и рисовали в альбомах цветочки и человечков, и всякие другие фокусы семейных психологов проделывали, – но это уже был не он. Разница между нашей любовью и тем, что мы сохранили была как между рослым гвардейцем из Санкт-Петербурга, отправившимся на поля Пруссии в 14—м году, и безногим калекой, оставшимся от него в 17—м году. В госпитале, где революционные матросы и педерасты пьют спирт и проклинают гвардию.

Разумеется, я думал о том, чтобы убить свою жену.

Более того.

Я планировал убийство своей жены.

Это было проще простого. Все наши знакомые знали, что я боюсь высоты и к раскрытому окну или краю крыши ближе чем на два метра не подойду. Все они знали, что меня от высоты бросает в пот, по-настоящему, такие вещи не симулируешь. Все в это верили, кроме моей жены, которую я решил убить. Тем хуже для нее.

Это было бы идеально чистое убийство.

Все знали, что она обожает дразнить меня, становясь у края крыши, и балансируя между ней и пустотой. Все знали, что изредка она теряет равновесие и тогда покачивается, всплескивая руками, чтобы, – как она говорит, – вернуть баланс. Все знали, что мы пьем. Так что никто особо бы не удивился, если бы в один день Алиса просто не сумела вернуть себе баланс и упала с крыши. Все что мне для этого нужно было сделать – преодолеть свой страх глубины, который я старательно выдавал за страх высоты, – и слегка толкнуть жену. Вот и все. Никаких следов. Никакой борьбы. Никаких улик. Единственное, мне стоило бы сделать это вечером, – когда темнеет, – чтобы какой-нибудь случайный свидетель из соседских домов не решил вдруг восстановить пошатнувшуюся справедливость мира. Но и на этот случай у меня был отличный вариант. Когда она была не на крыше, а на кухне, Алиса часто становилась к раскрытому окну, перевешиваясь через него. Ей всегда было любопытно, что происходит там, в пучинах вод. Вот и все. Убить жену было проще простого.

Почему же я не сделал этого?

Все дело в малодушии и усталости, понимал я. Я бы не выдержал полиции, серой, старой штукатурки, пропитанной запахом пота мелких карманников, туберкулезных рецидивистов, дешевой краски и хлорки из ведер с водой для уборки полов. Разумеется, они бы не сумели мне ничего сделать и ничего доказать. Но месяц-два в закрытом помещении, да еще и таком, свел бы меня с ума, я знал это. Вся эта суета с дознанием, оправданием, адвокатами, камерой, все это не дало бы мне ни малейшего шанса остаться хотя бы таким, каков я есть. Так что я продолжал отворачиваться от моей жены, когда она становилась на край крыши. Только сейчас я понял, кто она была.

Тореадор, танцевавший танец смерти для своего быка.

А я, нелепое разъяренное животное, самонадеянно представлял себя хищником, а ее – жертвой. Воображал себя властителем арены. Хотя, кто знает, может быть, именно она ждала меня. Может, ей хотелось, чтобы я подскочил и бросился к ней, чтобы – в последний момент, – сделать изящный оборот, и проводить взглядом падающий вниз кусок раскаленного мяса? И она просто звала меня, манила, соблазняла? В таком случае, я был приговоренный смертник, а она – палач, который ждал свою жертву.

В любом случае я был смертник и знал это.

Эту осень мне не пережить, думал я. И, словно устав ждать – свою последнюю любовницу, – я заклинал ее выйти мне навстречу и увлечь на безмолвное ложе, в мою последнюю постель, яму, в которой я трахнусь в последний раз. В мою могилу, где я овладею смертью, а она оседлает меня и, под аплодисменты собравшихся, нас с ней – разгоряченных, стонущих, – покроют одеялом земли. Последнее, что они увидят, будут мои руки, вцепившиеся в ее полный, белый, горячечный зад. Смерть вовсе не костлява. Она красива, как только красива может быть последняя женщина.

Давай ну давай же, рычал я выбравшись на крышу нашего с Алисой дома.

Давай сука, размахивался я.

Моя сперма польется у тебя изо рта сука, кричал я.

Она все не приходила, хотя я встречал знаки на каждом углу. Завядший раньше времени лист, опавшая в сентябре береза – а ведь ее время в ноябре – статья про рак, выскочившая ни с того ни с сего на экране ноут-бука. Смерть говорила мне – Я ИДУ.

И у меня не было причин не верить ей. Ни одной. Так что я верил, но она, сука, вечная женщина, не шла. И ожидание свело меня с ума. Хоть я и звал смерть, весь в поту, на полу, где мы с Алисой спали потому что она решила сохранить свою спину, свою молодость, свою осиную талию, свою осанку. Я не делился с ней, но она чувствовала запах смерти, запах разложения, шедший от меня – страх жил в моих порах, он растягивал мою кожу в гримасах ужаса. Жена смотрел на меня с ужасом. О, да! Обычно за ужас в нашей паре отвечала она, но в ту осень я переплюнул Алису. И так напугал что она перестала пить. Ей, бедняжке, казалось, что если она сойдет с пути, то это спасет ее. Бедная Алиса. Бедная моя голубка. Бедная красотка. В мужчину нужно верить, как верили в Иисуса шлюхи, разведенки и падкие на передок вдовы. Слепо. Если, конечно, речь идет о твоем мужчине, а я был мужчиной Алисы. Но она умыла руки и предала меня. Хотя и пыталась помочь

Ведь она любила меня.

Что это, мать твою, с тобой, кричала она, когда во время одного, особенно сильного, приступа, я вылез на крышу, и стал звать смерть, чтобы сразиться, наконец.

Что это МАТЬ ТВОЮ!!! – кричала она, утаскивая меня с крыши.

Я не отвечал, а лишь пытался достать Смерть – черноволосую, белозадую блядь в капюшоне по самые глаза, – классическим ударом свинг. Таким же старомодным, нелепым и трогательным, как и я сам. Последний настоящий писатель, вот кто я был, и вот кем себя чувствовал, отбиваясь осенью от Смерти, вызвавшей меня на поединок на крыше. О, места бы нам хватило! Я пытался достать ее свингами, потому что о них нынче все забыли – удар с дальней дистанции, недостаточно быстрый, но достаточно изощренный, для того, чтобы достать соперника, который слишком уверен в себе. Одно «но». Если это достаточно опытный соперник, свинг погубит тебя, и, говоря иносказательно, ты вышибешь мозги сам себе. Но хороший соперник нынче такая редкость, шептал я над книгами в своей библиотеке, который мне и перечитывать-то лень стало. Когда сравнялся с лучшими, еда теряет вкус, а вино – крепость.

Мне не к чему было больше стремиться, и я закружился со Смертью.

***

…Последние два года брака наш дом населяли привидения, призраки бешенных псов с красными глазами и молчаливых, окровавленных детей, вырезанных горскими кланами в беспощадной борьбе за люцерну, вереск и пшено. Если бы у меня был килт, я бы в нем щеголял. За столом мы сидели, как разорившийся шотландский лорд и его сварливая жена – пара, потерявшая все, и лишь перебрасывались оскорбительными репликами да изредка просил передать друг другу соль.

Передай мне пожалуйста соль, говорила она.

И голос жены звучал в моем сердце пустыней, гулкой пустыней песков, сметенных в кучу гигантской метлой яростного Сета. Красноглазого, рыжего Сета. Ах ты, ублюдок. Я поднимал свои слезящиеся глаза от прибора, и на другом конце стола – огромного, массивного, она искала его полгода, – окруженного стульями из гарнитура, выжидавшими, черными, покорными, словно обступившие нас слуги, – видел Алису. Она, конечно, глядела в сторону.

Прости что ты сказала, говорил я.

Соль, говорила она.

Передай мне соль, говорила она.

Лорд и его супруга отрабатывали только первую реплику. Даже в дело вступали все портовые шлюхи и кабатчики Глазго. Причем нередко я выступал за шлюху, а она – за кабатчика. Мы бранились, перекатывая по столу слова, от которых обычный брак рассыпался бы неловко собранным детским домиком. Дом без фундамента, мука без клейковины, бетон без цемента. Вот кто мы были, и я каждый день оплакивал нас, не решаясь надеть на себя траурные одежды. Она, я знаю, поступала так же.

Может быть, обратишь хоть раз на меня внимание, говорила она.

В свободное от бутылки время, конечно, говорила она.

Может, все-таки даже мне почувствовать, что напротив меня сидит человек, говорила она.

Живой человек, добавляла она многозначительно.

Я вставал, сгибал руку, клал на сгиб полотенце, и подавал ей соль. Она не смеялась и вообще не находила мои шутки смешными. Может быть потому, что я перестал шутить. Как-то, неловко оцарапав себя вилкой, я попросил соль, – тоже несколько раз, ведь как и я ее, она не замечала меня и была где-то далеко, – и посыпал царапину. Соль сразу же покраснела. Алиса сказала что-то нелицеприятное о моей привычке сыпать раны солью, вместо того, чтобы обратиться к аптечке. Ее, Алиса, – конечно же, – тщательно собрала, и поместила в специальный сундучок, который, – конечно же, – долго искала, и был он, – конечно же – под цвет встроенной кухни, которую Алиса подыскивала столько, что мне и говорить об этом не хочется. Она все делала основательно. Может быть, это нас и сгубило, думал я, меланхолично посасывая палец, из которого все еще сочилась кровь.

Может быть, все дело в том, что у нас нет детей.

По крайней мере, те наши знакомые и друзья, которых еще не распугал бешеный темперамент Алисы и моя страсть к алкоголю, которой я гасил свой, – да и ее, – темперамент, искренне полагали, что все дело в детях. Как будто ребенок это пластырь, который может оттянуть из вас гной. И хотя мы когда-то очень хотели детей, и Алиса все еще могла забеременеть, я знал, что вот уже несколько лет она избегает этого. Потому что мы, очевидно, перегорели. И понимали – случилось это, мы просто отложим агонию на два десятка лет. После чего, отправив в одно прекрасное утро сына – а может быть дочь? – в университет, мы помашем рукой заднему стеклу удаляющегося автомобиля, вернемся в дом и найдем там себя 30—летних, отчаявшихся, уставших.

Ненавидящих друг друга.

Оставалось лишь развестись. Но этого сделать мы, по причинам, о которых я уже упоминал, не могли. Еще один выход – убить Алису, – не казался мне выходом из-за малодушия. Конечно, я боялся не смерти, которой желал. И не наказания, которого бы легко избегнул. И не совести, точное определение которой не могу дать по сию пору.

Я боялся той борьбы, которой потребует меня вся эта заваруха.

Вернее, страшился потратить силы, которых потребовала бы эта борьба.

Но я понимал, что схватка неизбежна. В том или ином виде. Или мы разведемся или я убью жену. Больше вариантов у меня нет. У нее, кстати, тоже, так что я время от времени ловил заинтересованные взгляды Алисы, которые она на меня бросала. Это не возврат интереса ко мне, знал я. Она просто жаждет разрыва, в той или иной его форме. И, как и я, готовится к борьбе.

Налей мне еще вина, пожалуйста, говорила она.

Не трогай еду пальцем, говорила она.

Не наклоняйся над тарелкой чересчур низко, говорила она.

Ты делаешь мне замечания, говорил я.

Конечно, потому что ты делаешь все, чтобы их получить, говорила она.

Почему бы тебе не попробовать замолчать и дать нам поужинать, говорил я.

Она застывала с оскорбленным видом. Воцарялась тишина. Но мне никогда не хватало – благоразумия? смелости? мудрости? – духу, да, мне никогда не хватало духу продолжить есть в тишине, так что я добавлял.

В виде исключения, говорил я.

После этого Алиса роняла что-нибудь не менее острое, и мы сцеплялись по-новой. Со стороны наш обмен репликами напоминал беседу двух раввинов, ни одному из которых не хватает мужества ограничиться своей последней репликой. Мы с Алисой и на словах все никак не могли распрощаться друг с другом.

Чего ты все бормочешь себе под нос, сказала она.

Я же писатель, сказал я.

Великий писатель, сказал я.

Это привело Алису в ярость. Я и представить себе не мог, что она так взбесится.

Знаешь, милый, сказала она.

Эту хуйню ты другим будешь рассказывать, сказала она.

Этим своим… кошелкам, сказала она.

Ты, со своей манией величия, сказала она.

Да кому ты блядь нужен и интересен, сказала она.

Вообще-то, я думал, что тебе, сказал я.

Молчание. Она умела жевать бесшумно. Не стучать дверьми. Я никогда не слышал, что она делает в туалете. Она была шумной, только когда хотела, чтобы ее слышали. И вот, я не слышал Алису сейчас. Взгляд, устремленный в стену.

Я думал, я тебе нужен, сказал я.

И я думал, что я тебе интересен, сказал я.

Ну вот, а теперь ты меня не слышишь, сказал я.

Чувствуя себя при этом, как после ожога. Когда руки трясутся и кожа начинает пульсировать. Сколько я не пытался себе перебороть, а у меня никогда не получалось не встать перед ней на колени. Я всегда подавал руку первым, всегда шел первым на мировую. Беда лишь в том, что она эту уже руку не принимала.

Алиса, сказал я.

А, сказала она.

Я тебе нужен, спросил я.

А сам-то как думаешь, сказала она.

Я хотел встать и сказать, что да. Просто сказать «да». Но я побоялся даже чуть – чуть открыться, потому что, едва стоило мне сделать это, как я получал превосходный крученый свинг. Удар для шибко умных, как описывал его мой тренер. Тебе кажется что ты закрыт, а в это время чуть сбоку, крученной подачей, приходит мощная оплеуха. Так что я сказал.

Я не знаю, сказал я.

Ты ведешь себя так, как будто нет, сказал я.

И пожалел о сказанном, она начала раздражаться у меня на глазах. Стоило ей увидеть, что я сдаю, как она налегала. Где тонко, там рвется, где пусто, туда льется. Недаром бойцы, увидев рассеченную бровь, бьют только и только туда. Слабое звено вылетает первым.

Вот как, сказала она.

Положила нож посреди еще каких-то приборов, которыми безуспешно пыталась заставить оперировать меня, – она сервировала стол как на банкет, даже когда речь шла о семейном ужине на двоих, – и подошла к окну. Раскрыла. Порыв ветра занес в комнату несколько листьев с ольхи, то и дело опадавшей нам в окна трухой со своих сережек. Холодало, шел дождь.

Алиса, встав ко мне спиной, выглянула в окно и замерла.

Приглашала ли она меня? И если да, то на что? Если бы я был женат на ней всего несколько лет, то решил бы, что продолжение следует. Но нет. Это было все. Она не собиралась мне ничего говорить, не намерена была продолжать или развивать тему. Она просто бросила в мой колодец горсть яда. Просто ужалила меня, как ядовитый паук жертву, и ушла. Дышать свежим воздухом. Чтобы, когда яд сделает свое дело, вернуться в нору, и не спеша съесть разложившееся мясо, – пудинг, тошнотворное желе, – в которое превратилось тело жертвы.

Мое тело.

А сама она осталась равнодушной. Что вовсе не удивительно. Жертва всегда запоминает больше, чем насильник. Для жертвы трагедия – точка разлома, день, изменивший жизнь. А для насильника – просто эпизод. Так немецкие наемники проходили через чешские деревни, особо не разглядывая лица женщин и детей. Тридцатилетняя война, мамаша Кураж. Все мои сравнения всегда были слишком литературны. Вовсе не потому, что я плохо знаю жизнь. Я знаю ее лучше, чем мне бы самому хотелось. Может быть поэтому я всегда и стремился уклониться от жизни. Но она всегда доставала. Свингами. Только уклоняться не надо было. Это объяснил мне тренер, который учил меня правильно переставлять ноги и всегда держать кулаки у подбородка. Он всегда требовал, чтобы я не раскачивался из стороны в сторону, уклоняясь.

Иди навстречу, говорил он.

Если не атакуешь, ты пропал, говорил он.

Раз ушел, два ушел, на третий попадешь, говорил он.

Рано или поздно все попадаются, говорил он.

Единственный способ решить проблему, это устранить проблему, говорил он.

Он был во всем прав, и – пусть, скорее поздно, чем рано, – но все равно попался. Когда он умирал от рака, я был единственный, кто пришел к нему в больницу. Он вел себя, как и положено мужчине в представлении мужчин: шутил, несколько раз крепко пожал мне руку, и на прощание еще раз сказал.

Лучший способ поймать это пойти навстречу, сказал он.

Когда соперник давит, просто сделай шаг вперед, сказал он.

Это очень тяжело сделать, но лишь поначалу, сказал он.

Как упасть назад спиной, сидя на стуле, сказал он.

Я ушел, и в следующий раз увидел его только мертвым. Смерть облагораживающе подействовала на его внешность. Если при жизни он выглядел мелким аферистом и спекулянтом золотом, – чем он, собственно, и занимался в промежутках между выступлениями до того, как начать тренировать детей, – то в гробу тянул на немецкого таможенного чиновника 19 века. Как минимум. Может быть, все дело было в сюртуке, который на него надела жена. Может быть и по другим причинам. Не знаю. Я перестал о нем думать, когда проводил взглядом комья земли, падавшие на гроб.

Почему же я тогда вспомнил о нем сейчас?

Смерть и поединок.

Во время одной из панических атак, – преследовавших меня все чаще, – я выскочил на крышу, чтобы дать бой смерти. Так, по крайней мере, это я трактовал.

Алиса, правда, утверждала, что все дело в нервном срыве.

И что я буквально сорвался с места как-то вечером, и закружил по комнате, после чего вывалился на крышу, и, – говорила она, – начал там словно бы танцевать и боксировать, выкрикивая проклятья, выкрикивая призывы. При моем-то страхе высоты! Видно, что-то на самом деле щелкнуло во мне и сломалось, понимала Алиса, коль скоро все это случилось. Так что она, не дожидаясь исхода битвы – Смерть обманула и не пришла, сказал я ей во сне, когда она накачала меня успокоительным и вином, – утащила меня с крыши в дом. Там я плакал, пытался куда-то уйти, и несвязно лепетал что-то про смерть, свинг, и еще тысячу каких-то глупых ненужных вещей, перемешавшихся в моей бедной голове, говорила позже мне Алиса. И запомнила она из них лишь одну.

Свинг.

.. ну, мы и решили попробовать.

***

И как он тебе, сказала она.

Со стороны похож на дом из фильма ужасов, сказал я.

Он же такой… мирный, сказала она.

Именно, сказал я.

Новая Англия, особняк, зеленая лужайка и куча призраков внутри, сказал я.

Она, словно сразу же проникнувшись моими ощущениями, – в новоанглийском стиле, – не удостоила эту реплику ответом. Но она нервничала. Я не просто чувствовал это, а знал. Алиса держала меня за руку, мы стояли рядом, бок о бок, – как влюбленные подростки, – и я подумал, что это происходит с нами впервые за несколько лет. Глянул на нее. Прядь волос, отделившаяся от идеального пробора – сколько себя помню, себя, и всех своих любовниц, только Алиса умела заклинать свои волосы, как ведьма – змей, – безусловно, по воле создательницы прически, легла на щеку. Как я люблю. Римский профиль – не римлянки, но римлянина, – достоинство, надменность и изящество в каждой черте. Ни одной морщины в тридцать семь лет. Ни намека на морщины. Говорят, женщину выдают шея и руки. Что же, вздумай вы выпытать у них возраст Алисы. вам бы пришлось пойти и на испытание водой и огнем. Они выдавали лишь ее двадцатилетний возраст. Мою жену все время клеили студенты – именно, как ровесницу. Надеюсь, подумал я, там не будет студентов.

Надеюсь, сказал я, там не будет студентов.

Зачем им, сказала она, небрежно пожав плечами.

Они молоды, у них и так все в порядке с этим, сказала она, слегка подчеркнув слово «это».

Ты хочешь сказать, что у нас сЭэтим не все в порядке, сказал я.

Да у меня стоит, как каменный, как телеграфный столб, сказал я.

Если бы у каждого мужика стоял так, как у меня стоит, женщины всего мира плакали бы от счастья, сказал я, с горечью констатировав, что мое обычное бахвальство не вызвало у жены призрака, намека на былую улыбку.

Если бы у каждого был такой огро… сказал я.

Да-да, сказала она, все так же не глядя на меня, и глядя на дом.

Огромный хуй и великий писатель, ты, твое пиво и какой ты великий, сказала она,

Я испытал горечь – буквально, во рту, как после трех-четырех литров плохого пива, поднимающихся по глотке вверх, наполнить ноздри кисловато-горьковатым запахом блевотины, – меня тошнило. Подумал, что слишком поторопился любоваться своей женой, слишком быстро решил, что возможно чудо. Бац, и вы примирились. Так не бывает. Да, мы все еще держались за руки, но дело тут было вовсе не в любви, и даже не в призраках любви, круживших вокруг нас тенями эллинского ада.

Нас сплотило легкое волнение, безусловно.

Я постарался несколько раз глубоко вдохнуть, чтобы изгнать из себя запах горечи, ее вкус. Очистить ноздри. Говорят, если тебе чудятся запахи, то все дело в разложении участков мозга, некстати вспомнил я. Но не сказал. Алиса говорить об этом не желала.

Ты слишком много жалуешься! говорила она.

Вот умру, будешь знать, совершенно искренне, и с обидой парировал я, после чего понимал, как глупо это звучит.

Но мне так хотелось, чтобы она хоть раз – хотя бы раз, всего раз, – восприняла меня не как машину для производства и воспроизводства слов, а как живого человека. Который когда-нибудь умрет и она будет знать. Ха-ха.

Двухэтажный дом, словно списанный с полотен Апдайка, списавшего их со староголландской живописи – белел на холме, с которого открывался вид практически на весь наш небольшой город. По легенде, основанный на семи холмах, он заключал в свои границы всего три. Этот город, как и я, был самозванцем. Итак, три холма вместо семи.

Да и то, один из них был искусственным.

Слишком много земли осталось от строек коммунизма, и вот ее вывезли за город, а потом он растекся пролитым на стол кофе, и включил в себя и этот, третий холм. Этот холм, – с домом в новоанглийском стиле на нем, – возвышался посреди довольно большой долины Ботанического сада, опоясавшегося кованой чугунной решеткой с фонарями в старинном стиле. Чтобы пройти, следовало заплатить на входе двум сторожам в военной, почему-то, форме, после чего вы попадали в царство хризантем, роз, тополей, берез, удивительных карликовых груш, плантаций диковинных цветов и даже небольшой земляничной поляны, по которой, – под присмотром рассеянных мамаш – бродили непутевые дети, путаясь в усиках земляники и падая на ее ковер. Но то летом. Осенью же Ботанический сад переживал метаморфозы глаза неверной жены, подбитого, – нет, я никогда не бил Алису – разъяренным мужем.

Парк расцветал всеми мыслимыми от красного цветами – бордовый, фиолетовый, золотой, малиновый, пурпурный, цвета венозной крови, – чтобы со временем дать им потерять свою яркость, и угаснуть в телесном цвете умирающей к зиме природы.

От ворот парка холм, – да и дом, – не был виден. Они появлялись лишь, когда вы проходили мимо нескольких десятков клумб с розами, маленьких прудов, в которых летом рыбки, – на потеху детям, – выскакивали за брошенными на поверхность монетками, принимая их за рыбок поменьше, и небольшой сад яблонь самых причудливых форм, призванных показать власть человека над растениями. Деревья в форме трезубца, буквы «а», и тому подобные ужасы французского средневекового двора. Люди изуродовали деревья, как детей-карликов, и потешались, тыча в них пальцем.

Ужас какой, сказала Алиса, которая органически ненавидела любое Принуждение в той или иной его форме.

Делая единственное исключение – для своего мужа. Меня она постоянно принуждала к чему-либо, и делала это моими руками. Вот и сейчас, думал я, вышагивая по тропинке посреди парка – холм возник перед нами внезапной эрекцией юнца, прижавшего девчонку в кино, – не идем ли мы туда потому, что этого ей захотелось, а не мне? Но, как всегда, она давала мне понять, что это все – исключительно мои глупые и бессмысленные инициативы, к которым она никакого отношения, конечно же, не имеет. Так, случайно оказалась. Я шел чуть быстрее, так что мог заглядывать ей в лицо. Она, будто специально, оделась повседневно: обтягивающие джинсы, кроссовки, белая куртка-безрукавка поверх яркого свитера, словно скроенного из одеял индейцев Месоамерики. Никакой косметики, идеальный пробор и прядь волос на щеке. От этого она выглядела свежо и соблазнительно.

Моя жена шла на свинг-вечеринку любопытствующей старшеклассницей.

…пройдя вверх по тропинке – через тополя, специально, ради потехи публики, увитые лианами, – мы приблизились к дому, и я смог, наконец, разглядеть его. Белые стены, три колонны перед входом, что делало его похожим не только на усадьбу, но и на больницу в русской деревне – впрочем, все больницы там и переделали из усадеб, – колонны в дорийском, если не ошибаюсь, стиле. Огромные окна. Ярко-зеленая лужайка, выстеленная, – безо всякого сомнения, – искусственным газоном. Еще одна колонна – маленькая, примерно с мои метр семьдесят, – на лужайке. Небольшой Аполлон на ней. Золотистый, прицелившийся вверх, словно решил подстрелить своего прототипа, да не смог найти его в хмуром ноябрьском небе Молдавии. Поначалу я даже принял его за живого мальчика, выкрашенного золотистой краской и поставленного сюда экстравагантности ради. Но это было бы чересчур.

Вечно ты надумываешь, сказала Алиса, когда я поделился.

Но, судя по задумчивому виду и тому, что она не стала спорить чересчур уж рьяно, я понял, что ей это тоже почудилось. Так что, проходя мимо Аполлона, я провел по нему рукой, готовый в любой момент испугаться биения сердца, отозвавшегося в мышцах, и отдернуть руку. Тщетно. То был металл. И выкрасили его – вернее, покрыли краской, использовав что-то вроде распылителя, пульверизатора, – совсем недавно.

На моей руке остался след золота, как если бы не статуя испачкала меня, а я был Мидас, превративший фигуру в золото.

Я коснулся рукой и рукава Алисы, – тихонько, незаметно от нее, – и маленькое золотистое пятнышко появилось на сгибе локтя куртки. Алиса не повернулась. Она, вместе со мной, стояла перед домом – никакой ограды не было, вы попадали на территорию усадьбы, выйдя из-за ограды Ботанического сада, – и смотрела на него. Я сделал шаг влево и смог взять ее за руку своей чистой, – не испачканной в краске, – рукой. Пожал. Она ответила пожатием. У жены была холодная, как обычно, рука. Когда я еще тщился хоть как-то сохранить видимость отношений между нами, то часто говорил, что холодные руки – это из-за красивого мужа.

А может, вовсе и не сохранить, а создать, подумал я.

Может быть, я просто никогда не хотел признавать того, что наш дом был построен не на холме, подумал я.

И не на сваях, и не на фундаменте, подумал я.

И даже не на песке, подумал я.

Алиса чуть пожала мне руку и я вдруг понял, что она слегка волнуется. Как и я. В чистом, ноябрьском воздухе, я вдруг остро почувствовал, как где-то вдалеке жгут огромные кучи палой листвы. По легкому движению ноздрей – колыхнулись, но не раскрылись, как парашют, что дал надежду, но так и не расцвел куполом, – понял, что и Алиса чувствует.

То палая листва в тумане, сказал я.

Откуда это, сказала она.

Цитата из Мейлера, сказал.

…которой я назвал одну из книг, сказал я, не в силах промолчать, хотя уже знал, что делаю ложный шаг.

В этом весь ты, сказала она.

Будем надеяться, у них там есть чистые полотенца, постарался я сменить тему.

Полотенца входят в стоимость вечера, сказал я.

У меня странное ощущение, что в доме пусто, сказал я.

Не исключено, что так оно и есть, сказала она.

Мы пришли всего спустя час после назначенного времени, сказала она серьезно.

Я промолчал, она была права. В Молдавии, если вы приходите на два часа позже, то приходите вовремя. Я же не мог опаздывать, никогда, и лишь Алиса чуть-чуть отучила меня от этой несносной пунктуальности. Но мы, в любом случае, опаздывали Слишком мало, поэтому привыкли к обычной для себя роли чересчур ранних гостей. Мы знали, как развлечь себя в ожидании остальных – как растекаться по стенам в углах, перекидываясь ничего не значащими фразами, и разглядывая все вокруг. Да, пожалуй, были и плюсы – можно было внимательно оглядеться. Разведать местность. Вот, как делали мы сейчас. Но не факт, что дом не был заполнен внутри толпой галдящих, местами уже совокупляющихся людей.

Я надеюсь, хотя бы свинг-вечеринка достаточный повод для моих земляков изменить свои привычки, сказал я.

Алиса осуждающе поглядела на меня – она так и не поддалась на мои настойчивые мольбы уехать со мной куда-нибудь из Молдавии, она говорила, что это место ее силы, и, ей Богу, я прекрасно понимал, о чем она, хотя всегда терпеть не мог болтовню про карму, энергетику и детей-индиго – и прерывисто вздохнула. Я понял, что она волнуется. Приобняk за плечи и мы сделали шаг вперед. Я с удовлетворением увидел, как меняется лицо жены. Теперь это была моя союзница.

Мы вновь становились парой, семейным союзом, ячейкой, «двойкой» – снайпер и автоматчик, – который противостоял всему миру.

В казарме мы могли делать что угодно, – она любила поджечь мои вещи, а я наброситься на нее за это с ножом, – но, выбравшись на обезображенную траншеями землю, мы действовали заодно. Моя жизнь зависела от нее, ее жизнь зависела от меня. Чтобы не случилось там, внутри, в нашем доме, знал я, снаружи она моя опора, а я – опора ей. По лицу Алисы я понял, что она чувствует точно так же. Я волновался, как молодой человек, который знакомит свою девушку с родителями. И она словно делала это со мной.

Не странно ли, что мы почувствовали это после долгого перерыва лишь перед тем, как постучать в дом для свинг-вечеринок.

Что же, вполне возможно, что они для этого и затеваются, подумал я.

Мы сделали несколько десятков шагов – моя рука на ее плече, – поднялись по трем высоким ступеням, и только здесь поняли, насколько дом велик и высок. Настоящий дворец. Постучали в дверь кольцом, как в фильмах. Наверняка хозяева, глядя фильмы, и решили убрать звонок, оставив кольцо, подумал я, пока не разглядел, что кольцо не просто билось о дверь, а замыкало замаскированный под медную табличку сигнал.

Дверь раскрылась сразу же.

***

Нас встречала симпатичная, полная, крупная девушка с черными волосами, собранными в хвост. Сверху на ней была надета простецкая майка, а из обыкновенных резиновых тапочек торчали вразброс пальцы ног с ногтями, – недостаточно близкие, чтобы я разглядел их сверху, но достаточно яркие, чтобы я видел, что она сделала педикюр. В руках она держала два бокала, которые сунула нам, едва мы переступили порог, назвав имена.

Анна-Мария, назвала она в ответ свое.

Выпьем, сказала она приветливо.

Нет повода отказаться, сказала Алиса, и разулась, не нагибаясь и не глядя, – просто цепляя носком одной ноги пятку другой, и наоборот. По одной вытянула руки, и дала снять с себя куртку, не выпуская из рук бокала. А вот мне пришлось дать свой подержать хозяйке, после чего чокнулась с ней. Хотя это был мой бокал. Но они пригубили – каждая – и лишь после этого я получил своей алкоголь. Который мне пришлось вновь ставить на полку, чтобы разуться и раздеться самому. Я чуть покраснел и утешал себя, что это от наклонов.

Не волнуйтесь, сказала с улыбкой мне девушка.

Это маскировка, сказала Алиса с улыбкой, как хозяйка пса, выигравшего престижную награду.

Сейчас он оглядится, обнюхается, сказала она, усиливая аналогии.

И покажет класс, сказала она.

Будем надеяться, сказала девушка.

Чокнулась уже со мной, – глядя в глаза, – и, махнув рукой, повела в дом. Гигантская гостиная внезапно вышла в маленькие и невысокие – метра два с небольшим – коридорчики. Как если бы гостиная была склеп Белоснежки, которую похоронили где-то в груде обуви, – высоким и просторным, – и где надо проводить службы, мессы, и протирать гроб. А все остальные помещения при склепе отводились для жизни, и потому оказались обычными комнатками.

Девушка показывала нам, скользя, и не останавливаясь: вот тут можно помыться, тут оставить вещи, в той зале выпить и перекурить, здесь душевые, а вон там, если угодно, можно принять участие в большой оргии, здесь же уединяются по две-три пары… если так можно выразиться, конечно – «уединяются», – скорее учетверятся, ушестерятся, ха-ха.

Она скользила по дому, словно акула по гигантскому аквариуму. Пусть он был чересчур мал для нее изнутри, она так хорошо знала его, что не застревала нигде ни на секунду и могла выйти выход из любого тупичка. Я поглядел на плотную и чересчур большую на вкус Алисы – я уже видел, что она думает, по лицу, – задницу Анны-Марии, туго обтянутую джинсами, и еще раз удивился необыкновенному умению моей жены одеться подобающим образом. То и дело нам навстречу попадались люди. Разной степени кондиции, разного возраста. Полностью одетые, полураздетые, обнаженные. В доме для свинга была атмосфера праздника, который устроило сборище родителей, отправивших детей в летний лагерь. Да так оно, наверное, и было. Должно быть, няни города этим вечером сделали месячный заработок, подумал я, на фоне мягкого шума.

Слышались смех, стоны, шаркание ног, хлопание дверей, и всплески воды в бассейне.

…Изнутри дом был обычный молдавским многоэтажным дворцом: с хаотично переплетавшимися коридорами, непродуманными комнатами, странно спроектированными ванными. Из одной из них прямо на нас, – обернутая в полотенце и облачко пара, – вышла полноватая женщина лет сорока (значит, тридцать, не больше, подумал я, наученный опытом), и, извинившись, задела краем горячего плеча Алису. Мы начали краснеть: от жары, разумеется, так что мне вновь пришлось держать бокалы, и Алиса сняла свитер. Потом, правда, сжалилась, и подержала бокалы, чтобы раздеться смог и я.

Да раздевайтесь полностью, со смехом и одобрением сказала девушка, поглядывая на мою раскачанную грудь.

А вы почему не, сказал я, поняв по страдальчески вздернутым бровям Алисы, что снова чего-то не понял.

Я же встречаю людей, и если сделаю это с порога голой, они будут ошарашены, сказала, мило улыбаясь, девушка.

Они конечно, увидят, сказала она многозначительно.

Но разогревшись, сказала она.

Что же, сказал я.

Поступайте, как следует и пребудет с вами Бог, сказал я, они с Алисой улыбнулись, словно отмечали мою старательность.

Вы – хозяйка, сказал я.

Я горничная, сказала она.

Я понял вдруг, что она смотрит мне в глаза и уже довольно давно. Не стесняясь Алисы. Это было так… необычно. Я сглотнул. Девушка, чуть отведя правую руку с бокалом, – словно для удара, – левой притянула меня к себе, и поцеловала. Она была чуть выше, мне пришлось чуть поднять голову. Оставив меня, она развернулась и сделала тоже самое с Алисой, полностью искупив свою вину перед ней.

Еще встретимся, сказала она, выходя.

Голос у нее стал хриплым.

Я вдруг понял, что мы действительно ее взволновали.

***

Что это за девка там наяривает, сказал я.

Какая, спросил он.

В синем парике, сказал я.

Как у героини рекламного клипа про жевательную резинку, сказал он.

Именно, сказал я.

Кажется, ваша жена, сказал он.

Вероятно, вы имели в виду, ваша, сказал я.

Он глянул на меня мельком и я подумал о том, как мелочно выгляжу здесь, – на вечеринке для взрослых, – воспринимая краткую справочную информацию за попытку укола. Вот в чем главное отличие от обычных вечеринок, понял я, щурясь от яркого света огромной люстры, сиявшей под потолком тысячей маленьких Солнц. Это была уже просторная гостиная. Здесь никто никого не уязвляет. Попросту нет нужды. Ведь тут можно уязвить в самом прямом смысле. Расстегнуться, достать член, и вонзить. Нет необходимости сублимировать и скрывать желание трахнуть женщину колкими комплиментами в ее адрес, или пикировкой с ее мужем. Я поймал его взгляд, и понял, что он Знает, о чем я думаю.

Он спросил, не хочу ли я выпить, и когда я, – чувствуя себя оторвавшимся от берега, и поплывшим свободно, – уточнил, что однополая мужская любовь меня не интересует, успокоил меня. Он всего лишь это и имел в виду, выпить.

О, ну раз так, сказал я.

Вы, кстати, случайно не приятель горничной, сказал я.

Нет, я ее работодатель, сказал он.

Я владелец дома, сказал он, и представился.

Мы пошли – он впереди, в черных брюках со стрелкой, высокой талией и белой рубашке, словно киноактер Бандерас в фильме, где исполнял танго. И я, обнаженный, обернувшийся лишь полотенцем. Поблуждав по коридорам, наткнувшись несколько раз то на парочки, то на кучу обнаженных тел, мы вышли в просторную комнату, в окна которой был виден парк. По углу наклона я понял, что мы на самом верху.

Мансарда, кивнул он, разливая.

Комната была похожа то ли на клетушку старшеклассника, в которой тот рос под крышей, – обклеивая стены плакатами любимых групп, – и где родители оставляют все как есть, когда он перебирается в колледж, то ли на чердачок для пожилой родственницы. Крыша шла под скосом, мы сидели у окна, и потолок был над нами на расстоянии протянутой руки. Как ни странно, меня это успокоило.

Это консульство, если я не ошибаюсь, сказал я.

Совершенно верно, сказал он, и добавил.

А я консул, добавил он.

Я, откинувшись в кресле-качалке, откинулся, и, чувствуя себя в бане, приподнял стакан, стараясь смотреть ему в глаза. Так принято.

Если вам тяжело смотреть мне в глаза, не смотрите, сказал он.

Я не буду считать это невежливостью, у меня тяжелый взгляд, сказал он.

Да нет, все дело в том, что это у меня взгляд тяжелый, сказал я.

Вот как, сказал он.

Налил еще, поставил бутылку на стол, и посмотрел на меня внимательно. В этом не было ничего от игры в гляделки и тяжелого мужского соревнования, когда два существа с яйцами выясняют, у кого из них они больше весят. Он просто изучил мой взгляд. Кивнул.

У вас действительно тяжелый взгляд, сказал он.

Как удивительно, сказал он.

Первый раз такое встречаю, сказал он.

Потому он у меня и блуждает все время, а не из-за лживой душонки, сказал я.

Ха-ха, сказал я.

Он не рассмеялся этой оговорке, припасенной мной для отсутствующей жены. Молча пригубил. Я понял вдруг, что приберегаю для себя Алису даже на случай, когда ее нет рядом. Интересно, в какой комнате она сейчас, подумал я. В одном из криков, донесшихся до нас, мне почудился голос жены. А может быть, это ветер воет, подумал я, глядя в окно. Погода портилась. Но дом, – словно выхваченный сверху, – оставался в столпе света, хоть парк уже погрузился в сумрак начинающейся пыльной бури, предвестницы дождя.

Удивительно, да, сказал он.

Простите, сказал я.

Только на таких вечерах люди разговаривают друг с другом, вкладывая в слова прямой их смысл, сказал он.

Никаких намеков, двойного дна, сказал он.

Совсем как в детстве, сказал он.

Большой дом, переполненный детьми, сказал я.

Именно, сказал он.

Только дети выросли, сказал он.

Я выпил, потому что мне нечего было сказать. Но молчать было бы невежливо. Так что я сказал:

Та девушка, что встречала нас, сказал я.

Я почему-то решил, что она ваша жена, сказал я и поймал его внимательный взгляд… будто я удивил его чем-то, но не бестактностью, а проницательностью. Наверняка он трахает свою горничную, подумал я.

Нет, это всего лишь горничная, сказал он, и, легко поставив стакан, поднялся, чуть наклонив голову из-за низкого потолка. Сказал сверху.

Идемте, я познакомлю вас со своей женой, сказал он.

Двигался он очень легко, и все в нем выдавало – не зря я вспомнил фильм, – профессионального танцора. Ничего удивительного, впрочем. Все латиноамериканские консулы должны увлекаться свингом и танго, подумал я, мысленно рассмеявшись. Но не без зависти. Он был старше меня лет на десять, совершенно очевидно. Красивые черные волосы с сединой, – я бы не удивился если бы узнал, что она искуственная, – уложенные чуть небрежно, глубокие, черные глаза, взгляд чуть снизу, как если бы он прикрывался бровями, как боксер – плечом в стойке. Движения матадора, настоящего: ничего лишнего, все по делу, и каждый раз с максимальной эффективностью. При этом он был явно полным, и, – будь я пристрастным, – напоминал отчасти фигурой Санчо Пансо. При этом двигался он, как король. Ну, или как животное. Бездумно и идеально точно. Если он делал два шага, то он делал два шага. Он не совершал кучу бессмысленных движений, как я. Мне, чтобы пройти два шага, надо было ступить вперед, качнуться вбок, отступить, похлопать себя по бедрам с обескураженным видом – не забыл ли чего, – оглянуться, наклониться, снова нырнуть вперед. Он не суетился. Так что я чуть отстал от него, и когда ввалился в комнату, – где он терпеливо и грациозно дожидался меня, чуть склонив голову – уже готов был увидеть что-то… Не совсем обычное?

Вполне возможно, она будет рослой красавицей в платье для танго, подумал я.

Невысокой, полной латиноамериканкой с широкими бедрами Сальмы Хаек и взглядом Фриды.

Полной русоволосой москвичкой, вывезенной в качестве трофея из пятилетней командировки в Россию.

Излишне смуглой, цыганистого типа, низкорослой ведьмочкой в браслетах и пестрых тряпках.

Перебирая варианты, – как терпеливый новообращенный мусульманин четки, – я разыскал взглядом в пяти раскрытых дверях ту, в которой виднелся его терпеливый профиль, и направился туда. На широкой кровати, привязанная руками к спинке, лежала она. Как бы мне описать ее? Вполне возможно, что я бы мог сделать это, ведь я внимательно разглядел каждую черточку лица и тела.

Ведь то была женщина, изменившая мою жизнь.

Но это не больше, чем ложная память.

Никто, знал я, – и знаю сейчас, – не придает никакого значения встречам, которые меняют судьбу. Ведь во время встречи ты об ее значении и не подозреваешь. Так что я лишь раз окинул женщину взглядом, словно ведром воды окатил. Довольно крупная, судя по всему – я не мог понять точно, потому что она лежала, – с красивыми, чуть полными, ногами… чуть полными в бедрах, но недостаточно массивными, чтобы это выглядело некрасиво.

Она действительно напоминала танцовщицу.

Еще она напоминала рослую красавицу в платье для танго. Красавица, снявшая это платье, да позабывшая его где-то.

Было в ней что-то и от невысокой, полной латиноамериканки с широкими бедрами.

И она отчаянно смахивала на русоволосую москвичку, вывезенную в качестве трофея из пятилетней командировки в Россию мужем-латиноамериканцем.

Руки у Лиды были вытянуты за голову и прижаты друг к другу, обмотаны полотенцем, и привязаны к кованой спинке кровати – роскошь винтажа, машинально отметил я, – и она была совершенно голой. Мне бросалось в глаза, что промежность не выбрита полностью, как почти у всех женщин, наслаждавшихся сейчас в доме.

Он сказал ей что-то на своем непонятном для меня испанском, который я учил в школе, но который разительно отличался от его жесткого аргентинского говора. Она ответила мягко, словно бы на другом языке. Хотя, конечно, это был все тот же. Я глядел на них, не понимая. Он кивнул мне коротко, как если бы я пришел к нему сказать, что на рассвете его расстреляют, и у него есть час написать завещание и принять причастие.

Уверен, наше знакомство будет продолжено, сказал он.

А сейчас я вас покину, сказал он.

Дверь приоткрылась, кто-то заглянул. Он не смотрел, и я не стал оборачиваться, хотя, конечно, мне было интересно.

Поэтому я сосредоточился на комнате, в которой впервые – и на всю жизнь, – встретил Лиду.

Кровать была покрыта сиреневым покрывалом, стены выкрашены – или то были обои, – бежевым, поэтому, несмотря на яркий свет, здесь были сумерки. К тому же, я не увидел окон. На стену, – видимо, чтобы разрядить пространство, – повесили картину. Афродита резвилась с амурчиками на фоне открытого пространства. За ними убегали вдаль поля, богиня сидела на камне, положив ногу на ногу, играя складками полного, белого тела, и у ее белоснежных пальчиков резвились в траве пузатые малыши с крылышками. Это было так… чересчур очевидно и так сильно бросалось в глаза, что я не мог отвести от нее взгляда.

Конечно, я говорю о Лиде.

Она лежала, глядя в потолок, и дышала осторожно, как если бы от этого что-то зависело. Я наклонил голову, представил примерно рост, обратил внимание на крупноватый, но правильной формы, нос, на красоту ног, на грудь. Постарался понять, рожала ли она. Не получилось – надо было лишь прикоснуться к груди, почувствовать, каковы они, соски, когда она возбудится. Я смотрел на нее, она выдержала взгляд, чему я не удивился – ведь у ее мужа был такой же.

Мы молчали.

Я подошел к двери, и закрыл защелку, думая о том, что, что бы не случилось – дикий трах или разговор по душам, – свидетели и соучастники нам не нужны. Отвернулся от закрытой двери, – чересчур резко, – уронив с бедер полотенце, потянулся было за ним. Потом досадливо выпрямился. Сколько лишних движений! Поймал себя на мысли, что уже начал невольно сравнивать себя с ее мужем. Грации ему было не занимать. Но и мне было чем похвастаться, так что я повернулся к ней боком. Резко повернул голову, – поймать намек на улыбку, который мне, вероятно, почудился. Нет, она выглядела совершенно серьезной, и смотрела на меня, приподняв голову, и изредка роняя ее из-за напряжения.

Развязать вам руки, сказал я.

Да, если хотите, сказала она.

Я встал сбоку у изголовья, и потратил не меньше пятнадцати минут на то, чтобы размотать ткань. Кто-то, кто завязал его – мне почудились изящные движения рук матадора, – смочил ткань водой, из-за чего узлы чуть ли не намертво схватились. Все это время она смотрела чуть в сторону, со сконфуженной улыбкой. Когда я закончил, она села и потерла запястья. Я сел рядом, и потянул на себя покрывало.

Вас зовут, сказал я.

Меня зовут Лидия, сказала она.

Повернулась ко мне и внимательно посмотрела в глаза. Я что-то хотел сказать, но забыл. Сглотнул. Мы смущенно улыбнулись друг другу. Я вдруг увидел, что она тоже смущена – и поражена этим, как и я, – и перестал волноваться. Увидев это, перестала волноваться и она. Некоторое время мы просто смотрели друг другу в глаза.

Можно поцеловать, сказал я.

Да, сказала она.

Я прижал ее голову своей левой рукой и не очень уверенно – мы с Алисой делали это все реже, – поцеловал. Она закрыла глаза, я, подумав, тоже.

Некоторое время мы так целовались с закрытыми глазами, сидя на кровати, голые, не двигаясь.

Почему-то я представил нас на поле одуванчиков, не желтых, а уже увядших, ощетинившихся белыми пушинками. Вдалеке раздавались крики играющих детей, шум реки, шлепки по мячу, которым перебрасываются отдыхающие, скрип старого велосипеда…

Первые метры на велосипеде после долгой паузы.

Вот что был наш поцелуй.

Потом тело вспомнило все, что должно было помнить, и земля понеслась под колесами все быстрее и быстрее. Завертелась просто. Очнулся я, когда уже упал на кровать, а она торопливо залезала, закинув на меня ногу. Но еще до того, как уселась, уже почувствовала и уронила голову мне на грудь. Я схватил Лиду за бедра и натащил на себя до конца. Ей пришлось отталкиваться, но я был настойчив.

Ссссссс, предостерегающе прошипела она.

Вместо ответа я схватил Лиду за волосы сзади и оторвал лицо от своей груди. Отодвигая сверху, притиснулся снизу. Она зашипела еще громче. Я перевернул ее, схватил левой рукой за ягодицы, запустил кисть между ними, и вцепился двумя пальцами ей в зад, прибивая сверху членом. Правую руку запустил под спину и прижал к себе так крепко, что несколько раз она постукивала мне по плечу, как сдавшийся борец.

Но как и всякий победитель за пару секунд до свистка судьи, я боялся упустить победу.

И, все еще не веря в выигрыш, лишь усиливал давление. Лишь когда я уже был уверен в том, что покорил все сантиметры, то отпустил Лиду и поднялся над ней на руках. Она испустила глубокий вздох-стон – в себя, потому что едва не задохнулась, – прикоснулась кончиками пальцев к моей груди.

Сверху мы выглядели статичными, хотя внизу творилось черт знает что. Алиса бы к этому моменту уже пошла пятнами, орала, пыталась бы меня укусить, или постаралась обнять. У Лиды даже дыхание не участилось. Она лишь прислонила ко мне свою голову, – головку голубки с веточкой доброй вести в клюве – и словно прислушалась к тому, что работало внутри меня. В механизме, который выколачивал ее безжалостно, и словно наизнанку пытался вывернуть. Богом клянусь, если бы мой член был в крючках, я бы вытащил ее влагалище на свет божий, как такса – хорька из его норы. Но мой член – ровный, блестящий, гладкий, – лишь трамбовал ее. Что же.

Залить животное в норе, так тоже охотятся.

Я снова прилег на Лиду, – она быстро и глубоко вдохнула, – и стал заливать нору.

Это длилось ровно столько, чтобы все одуванчики с нашего поля, под порывом поднявшегося ветра, пустили вдаль свои семена, и проводили их печальными наклонами опустевших головок. Бесконечные часы, когда над полем кружил белый вихрь семян, поднятых ветром, который словно показал им перед разлукой место где они родились. А потом дунул несколько раз сильно и они разлетелись. Исчезли, пропали.

В дверь постучали.

Войдите, сказал я.

Ручка походила взад и вперед. Потом замерла. Лида приподнялась на локтях и смотрела на дверь вместе со мной. Мы соприкасались щеками и это напомнило мне медленный танец на школьной дискотеке. Наверное, ушли, подумал я. В дверь и правда больше не стучали.

Но в уходящих шагах я услышал походку Алисы.

***

Это был лучший оргазм в моей жизни, сказал я.

О, у меня все намного проще, сказала она.

Это был первый оргазм в моей жизни, сказала она просто.

Ничего себе, сказал я.

Ага, сказала она.

О боже, сказал я, и у меня снова встал, хотя я все еще был в ней.

М-м-м-м, сказала она.

Говори так почаще, сказал я.

Чего бы тебе хотелось, сказала она.

Умереть, и не родиться снова, сказал я.

Это легко, малыш, сказала она.

Умереть и исчезнуть, сказал я снова.

Тебе так плохо, спросила она.

Наоборот, сказал я.

Так хорошо, что лучше не будет, сказал я.

Ну так в чем дело, сказала она.

И я в первый раз – первый из миллионов, наверное, – подумал, что за каждым вопросом Лиды меня ждет ловушка. Еще одна девушка с секретом мне досталась, подумал я. Лида моргнула, и ресницы показались мне волосатыми лепестками росянки.

Ты чего-то ждешь, сказал я.

Ну как же, милый, сказала она.

Умереть и не родиться снова, сказала она.

Ради этого мне придется снова залезть в пизду, сказал я.

Моя к твоим услугам, сказала она.

Я приподнялся на локтях, – и все еще оставаясь в ней, – оглядел нас. Мой взгляд можно было бы назвать придирчивым, если бы я мог видеть все-все, но кое-что от меня, конечно, ускользнуло. Хорошо бы поснимать нас на камеру, когда мы трахаемся, подумал я, чтобы видеть все-все. Например, мне бы хотелось видеть ее задницу под моими бедрами, белоснежную задницу, подумал я.

О чем ты думаешь, сказала она.

О том, что уже потерял невинность, сказал я, подумав.

Это случилось лет двадцать назад, сказала она и прикусила мне плечо.

Что бы ты об этом не думала, я имел в виду совершенно другое, сказал я.

Потерял безмятежность, сказала она.

Покой, сказал я согласно.

Все ты, сказал я.

Если бы вовремя замолчала, сказал я.

Все мы вечно недовольны тем, что вы не разговариваете, сказала она.

А вы недовольным тем, что мы не молчим, сказала она.

Заткнись ты, бога ради, сказал я.

А то что ты мне сделаешь, сказала она, смеясь.

Ах ты сучка, сказал я.

Пользуешься моей добротой, сказал я.

Смотри мне, сказала она.

Заткнись, ты подо мной, я вешу на полцентнера больше, сказал я.

И я в тебе, сказал я, начав поддавать.

Ну и что, сказала она.

Ну и то, что через пару минут у тебя мозги откажут, сказал я.

Ни-ко-г-да, сказала она торжественно.

Через пару минут у нее начали мозги отказывать и она попробовала меня укусить в грудь. Я не увернулся, это была ошибка. Она кусала по-настоящему, заводясь от того, что зубы сжимаются. Я почувствовал, что грудь мокрая. Слюни, подумал я возбудился. После она укусила. Я закричал и рванулся назад. Чуть голову ей не оторвал, она даже охнула.

Надо вовремя разжимать зубы, сказал я.

Как же мне б… ь Больно, сказал я.

Я почувствовал, как грудь стала еще мокрее. На подушку капнуло, я глазам своим не поверил. Кровь.

Блядь, да это же кровь, сказал я.

А как же, котик, сказала она.

Ах ты сука, сказал я.

Намотал ее волосы на кулак и прижал голову к подушке. Она раскрыла глаза, ожидая, видимо, что-то вроде игры. На губах была улыбка, я впервые в жизни понял значение слова «змеилась». Если бы у ее улыбки был яд, она бы плюнула им мне в глаз.

Не рассчитывай на игры, блядь, сказал я, здорово разозленный.

Какие такие игры, пупсик, сказала она.

Ну держись, сказал я.

И пожалел, что развязал ей руки. С другой стороны, в этом деле, знал я, весьма искушенный в подобных вопросах многодневной возней с Алисой – думаю, чистым временем мы потратили на эту забаву не меньше месяца, – главное разобраться с ногами. Так что я рывком подтянул свои ноги к ее заднице и практически уселся. Из-за этого ей пришлось задрать ноги. Отлично, я приналег на каждую из них рукой, и она оказалась распластана подо мной, как лягушка для медицинских опытов. Видимо, что-то такое и ей показалось.

Ква-ква, сказала она и рассмеялась.

Впрочем, смех очень быстро прекратился, когда она поняла.

Что ты, чтоб тебя, сказала она.

Эй, сказала она.

Эй, нет, сказала она.

Эй НЕТ, сказала она.

Мне было плевать, укус на груди у меня не только кровоточил – это как же укусить надо было, думал я, ерзая, – но и саднил, и пульсировал. Как ранка на пальце, только не ранка, а рана, и не на пальце, а на груди, неловко попробовал я пожалеть себя и от обиды даже слезы на глаза навернулись. Это было все равно, что удариться ногой о стол, когда утром идешь на кухню за кофе.

Слушай ты, сказала она.

Заткнись, сказал я.

Она оказалась бойцом, – просто поразительно при таком сложении, навевающем мысли об общей меланхоличности – и очень долго ерзала, ускользая. Одновременно с этим она пыталась вырвать свои руки, зажатые моим весом. Но это все не имело особого успеха, и постепенно она выдохлась. Стала похожа на борца римского стиля, который потерял всякую надежду на успех в борьбе в партере и сопротивляется уже проформы ради, не рассчитывая дотянуть до свистка судьбы.

Она и не дотянула.

Когда я изловчился, прижимая локтем ее левую ногу к руке и обе – к дивану, зафиксировать ее совсем уже жестко и впервые прикоснулся к зловонному соцветию, в которое стремился, в надежде отомстить за все ядовитые цветы мира, созданные матушкой-природой, – гребанной сукой-женщиной, – она издала негодующий вопль.

Ббббляяядь, прошипела она.

Только попро… сказала она.

Дай только выбра… попробовала сказать она, но я поцеловал в засос.

Она укусила меня за губы, я ответил, и почувствовал кровь, и она охнула, куда-то прямо мне в ребра, скрытые за моими великолепными грудными мышцами, одну из которых эта сука украсила содранной кожей, следами зубов. Я укусил ее губы еще раз и она затихла, осознав всю серьезность моих намерений. Я чуть отстранил лицо, на всякий случай предупредительно куснув ее подбородок. Не дергайся, дал понять я. Она не дернулась.

Так вот как ты развлекаешься, сказал я.

Снова стал метить, она попробовала елозить, но я уже знал, что делать. Сильный укус в подбородок, и она подчинила свою сумасшедшую, мятущуюся, мятежную, беспокойную задницу, приказам мозга. Нишкни, велела она заднице и та затихла, лишь иногда всхрапывая и кося своим глазом циклопа.

Я наточил бревно, закалил его в огне, и вонзил.

Она заорала, как, должно быть, орал этот сказочный великан, когда обнаружил в голове горящее копье. С той лишь разницей, что Лиду копье пронзило сзади. Было очень громко, мне пришлось навалиться на ее рот своей грудью.

Только попробуй укусить, прошипел я куда-то ей в макушку.

Только попробуй, сука, сказал я.

Она замычала что-то, я не ослабевал давления. Лишь минуту спустя я дал ей вдохнуть.

Что, сказал я.

Пожалуйста, сказала она.

Поздно, сказал я.

Лижи, сказал я.

И рану лижи тоже, сказал я.

Она заплакала и стала вылизывать мою грудь, в то время, как я продолжил пробиваться в ее заднице. И если сначала я был осторожен и предусмотрителен – когда первая часть пройдена, можно позволить себе побыть великодушным, ведь рыба на крючке и уже никогда не сорвется, – то потом перестал.

От каждого моего толчка, – пока я не вошел полностью, – она начинала плакать еще горше, и не останавливаясь, лизала мне грудь.

Мне пришлось думать о чем-то, чтобы не кончить сразу. Зато когда я забил сваи полностью, наш с ней дом на берегу залива вырос на удивление крепким, на удивление стройным, на удивление счастливым, на удивление рыбам, кораллам, небу и золотистому песку, нежным креветкам с розовым мясцом трясущихся слюнявых половых губ, беззащитных десен, – на которых кровь пузырилась, вперемешку со слюнями, – на удивление всем самым красивым лагунам мира, неотличимым… которые кочуют из одного рекламного проспекта в другой, меняя лишь названия и географические названия. Я вышел из хижины, скрипнул дверью, и, не оглядываясь, счастливый, пошлепал по песку, зашел в воду, и, окруженный стайками диковинным рыбок, выгреб на своей доске в море, где оседлал волну. Она подняла меня над миром, и, играя на пеной, как белыми девичьими ногами, понесла меня наверх.

К небу. Шшшшшшш, шипела волна.

Шшшшшшш, шипела она.

Ты берешь меня в задницу, сказала она.

Блядь, глазам своим не могу поверить, сказала она.

Блядь ты БЕРЕШЬ МЕНЯ В ЗАДНИЦУ, сказала она.

Я тебя, мать твою, впервые в жизни вижу, сказала она.

И ты уже берешь меня в задницу и я кончила впервые в жизни, сказала она.

Я ничего не сказал. Ведь, чтобы я не сказал, все было бы не то. За исключением того, что я действительно трахал ее в задницу.

Но это и так было понятно.

Дай мне взглянуть, сказала она.

Я рывком поднялся с нее и успел выпрямить руки.

Завис над ней, как американский «морской котик» – над плацем, где бедолаги из казарм делают 179—е отжимание за утро.

Она, оттопырив нижнюю губу, с растрёпанными волосами – сейчас она была похожа на выпускницу филфака, которая устроилась в картотеку института, да и просидела там лет 30, – приподнялась на локтях и глянула вниз.

Боже мой, сказала она.

Я слышала, это делают сзади, сказала она.

Ну, в первый раз, сказала она.

Нежные ароматы, ароматические масла, сказала она.

Массаж, и, прости уж за подробности, очистительная клизма с ромашкой, сказала она.

С фиалкой, сказал я, и она прыснула, отчего я снова чуть не кончил.

Пришлось приложить палец ей к губам. Она поняла правильно и замерла, внимательно разглядывая.

Что там еще, сказала она.

Осторожные, ласковые проникновения, сказала она.

Да, мне тоже случалось поискать «анальный секс» в интернете, сказал я.

Не останавливайся, сказала она.

Блядь, как же Хорошо, сказала она.

Да, сказал просто я.

Я никогда раньше, сказала она и, конечно, она врала.

Просто поразительно, сказал я.

Особенно с учетом того, где мы это делаем, сказал я.

А вытащить сильнее можешь, сказала она.

Не рассчитывай соскочить, сказал я.

Ну что вы, я только присела, сказала она.

Мы фыркнули. Я видел, как она улыбается и понял, что мы делаем это синхронно.

Чертов садист, сказала она.

Я Ненавижу боль, сказал я.

Поэтому ты садюга, сказала она.

Я сразу поняла, сказала она.

Оставалось проверить, сказала она.

И как все садисты, ты терпеть не можешь боли, сказала она.

Ну, почему, сказал я.

Душевную – запросто, сказал я.

Почему, сказала она.

Потому что ее нельзя потрогать, сказал я.

И, значит, ее не существует, сказал я.

Никакого говна, которое нельзя потрогать, просто нет, сказал я.

Ясно, сказала она.

А теперь потрогай-ка мой… сказал я.

Она протянула руку вниз и посмотрела на меня с уважением.

Сама, сказал я.

Вот нахал, сказала она.

Я откинулся назад, сел себе на пятки и, глядя ей в глаза, стал ждать. Лида, хоть и кривилась иногда, стала насаживаться. Спустя несколько минут она уже чуть ли не на мостик встала, и река, стекавшая с горы над хижиной, забурлила, закипела, как от дождя, и понесла в нее грязь, понесла в нее камни, понесла в нее жирные хлопья мертвых и полуистлевших рыб, и в ней образовалась воронка, такая же глубокая, раскрытая, разинутая, как ее задница.

Берись за ягодицы и тяни в стороны, скомандовал я.

Мы что в порнофильме, сказала она.

Но сделала.

Я вынул в последний момент, и оросил раскрытый мясной цветок.

Когда полетели первые капли, Лида задергалась и кончила.

И стонала все время, когда я кончал, тоже с криком, потому что голова у меня гудела.

А в груди было словно сотня демонов, которые покидали меня с криком. Прямо в ее задницу. Если бы там была матка, она бы залетела. Думаю, она в любом случае залетела, пусть это и было нечто иное, что принято считать беременностью.

Она залетела мной.

И мы стали встречаться.

***

Я любил лечь на нее сверху, опереться руками в спинку дивана и, глядя на нас в зеркало – черное на белом, кофе с молоком, сатир и пойманная пастушка – тихонько поддавать, чувствуя, как она лижет и покусывает мою грудь. Должно быть, она слизывала с меня пену. Пену дней, пену моря, пену мороженного, растаявшего на чересчур горячей поверхности кофе.

Она кусала слабо, она блуждала по моей груди своим ртом, как если бы он жил отдельно.

Я ходил в зал, она говорила, что ей нравится чувствовать мои грудные мышцы, и, – в отличие от всегда поджарой, всегда язвительной Алисы, – поощряла меня. Я чувствовал признательность, как ребенок, которого впервые похвалили. Еще я чувствовал мокрый язык, чуть кривые зубы. Она вообще была не идеальна. Но меня это не останавливало. Как-то раз я сказал ей, что люблю ее, – всю, с ее чуть кривыми зубами, чуть оттопыренными ушами, чуть толстоватыми ляжками и непомерно крупными стопами. Она лишь посмеялась, болтая ими – стопами – в воздухе, за моей спиной. Я мог наблюдать это в зеркало. Квартиры были разными, а вот зеркала всякий раз были большими, и мы находили их в самых разных местах. Но неизменно так, чтобы к них отражалась кровать.

Видимо, таковы инструкции строителям и дизайнерам, сказала она.

Особые требования для квартир для встреч любовников, говорила она.

Это было в ее стиле – сказать очевидное. То, за что мою любовницу всегда презирала моя жена, Алиса.

Я сомневался, и говорил, что тут все дело в торопливой угодливости хозяев квартир, которые спешат оказать непрошеную услугу.

Лучше бы бачки в туалетах чинили и ковры на полах пылесосили почаще, говорил я.

Она ничего не говорила, разглядывая лицо в зеркале, оказавшемся на сей раз на потолке. Лида, с ее великолепным зрением, видела себя в нем – лежащая на кровати – как если бы кто-то поднес его к лицу. Я часто завидовал ей. Сам-то я, хоть зеркала оказывались иногда в нескольких метрах, улавливал лишь силуэты, тона, цвета, да тени. Это Лиду смешило.

Что ты там щуришься, говорила она.

Да я тебе перескажу дословно, говорила она.

Мне нравились ее простота, обыденность, насмешливость, отстранённость. Однажды я вышел из дома рано утром, и, поняв, что вечером не в силах буду сесть за руль, отправился на стоянку такси, неподалеку от которого меня уже ждала Лида.

Небо было серым, ноябрь отсвечивал зимние снежные облака, которые еще лишь собирались где-то, в тысячах километров от нас, но было еще тепло. Я стоял, затаив дыхание, я воровал ее образ, любуясь.

Лида была одета, – смотрела, стояла, слушала, – совсем как одна из тысяч.

Как женщина, выбравшаяся из дома пораньше, чтобы успеть выпить на работе кофе. Она смотрела в сторону дороги, чуть ссутулившись, в короткой красной юбке, и блузе, открывавшей спину. Я разглядел несколько родинок. Волосы у нее были собраны в узел: она как раз покрасилась в блондинку, но не очень удачно, а может, сделала это давно, а я не заметил, так что корни волос были уже темными. Издалека прическа напоминала сноп пшена, ставший таким популярным после того, как прославилась какая-то украинка, обожавшая такую укладку волос – я все никак не мог вспомнить фамилию, – но вблизи она была более… камерная, средневековая. Что-то от Изабеллы Английской было в волосах моей любовницы. Что-то от дам в длинных платьях, ссутулившихся красавиц с бледной кожей, маленькими грудями, длинными ножками и печальным взором долу.

Женщину с миниатюры средневековой Библии напоминала моя возлюбленная.

Я буквально сканировал ее. Пялился, как хулиган. Если бы Лида была покрыта пыльцой, я бы собрал ее, аккуратно стряхивая каждую частицу себе в рот. Старательно вылизал бы каждый участок кожи. Да я чуть позже так и сделал. Я глядел на шею под волосами, – покорно согнутую шею, как если бы она подставляла ее под топор палача, – и знал, что увижу Лиду такой уже через каких-то несколько минут, потому что квартиру мы на этот раз сняли совсем недалеко от их с Диего дома. Она почувствовала мой взгляд, обернулась. Я продолжал смотреть. На ней были колготки телесного цвета, простые, скромные туфли, в руках она держала сумку – модной сейчас ручной работы, – и я попытался представить, что там внутри. Скользнул взглядом по ногам, снова по лицу. Крупный, но правильной формы, нос, полные губы. Большая грудь, сейчас совсем не видная – она вываливалась мне в руки, лишь когда Лида раздевалась и снимала с себя пелену бюстгалтеров, саваны белья.

…Она молча надела сумку на плечо, и пошла.

Чуть подождав, я пошел вслед за ней. Мы шли несколько минут, после чего поменялись – автоматчик и снайпер, вечная «двойка», и повел уже я, потому что она еще не бывала в этой квартире – и то ускорял, то замедлял шаг, прислушиваясь к шагам сзади. Это не был стук каблуков, я вспомнил, как называется такая обувь – «лодочки», – ведь она была одета очень просто и скромно. Я шел на свидание с верной женой. Поглядывая на нее время от времени, уже на подходе к дому, я ревниво представлял себе, сколько раз она так шла куда-то. Еще не жена, еще, может быть, студентка, она шла не в университет, а…

Набрав код, я придержал дверь, не оглядываясь, и мы, – уже рука об руку, – поднялись к лифту.

Там, уже держась за руки, дождались, пока распахнутся двери, и на нас хлынет свет из коробки, поднимающей нас под самую крышу. Двенадцатый этаж.

Двенадцатый этаж, сказал я, и понял, что мой голос звучит чуть хрипло.

Знакомых не видел, сказала она.

Вроде бы, нет, сказал я, вновь поражаясь обыденности наших с ней разговоров.

Глупо было снимать квартиру тут, нужно было на окраине, сказала она.

Да, зато потеряем во времени, сказал я.

Верно, сказала она.

В свете лифта она выглядела старше, хотя ей было всего 25. Отпраздновав свои 33, которые я предпочел провести в уединении в доме за городом, чтобы избавить себя от идиотских сравнений и параллелей, я отечески посмеивался над возрастом Лиды. Гребанный педофил Диего! Я улыбнулся, поняв, что ревную – взял любовницу за подбородок, приподнял. Поцеловал легонько в нос. Отпрянул – снова раскрывались двери лифта. На площадке никого не было, так что я снова поцеловал ее легонько – словно извиняясь за малодушие, – и пошел к двери. Открыл, пропустил вперед, и закрыл дверь. И только после этого почувствовал себя спокойно. Разуваясь, посмотрел на свое лицо в зеркале в прихожей, – ну вот, начались зеркала, и услышал, как она ступает мягко по полу в комнате, что-то говорит, – переспросил.

Что, сказал я.

И тут зеркало, но на потолке, сказала она.

Рим, эпоха разврата, сказал я.

Вымыл руки, вернулся, вытираясь полотенцем, и увидел, как она залезла на кровать – двуспальную, приложение к зеркалу, – и глядит наверх, в зеркало. Подошел, обнял, и стал снимать юбку.

Что ты там щуришься, сказала она.

Давай перескажу дословно, сказала она.

Я еще справляюсь, сказал я.

После юбки стянул колготки, опрокинул Лиду на кровать, и сам разделся.

…Она задрала ноги высоко, и, спрятав голову у меня на груди, стала облизывать ее, пока я тихонечко качался, словно на водяном матрасе. Что странно – меня не раздражала легкая полнота Лиды, вернее, намек на нее. Мне было мягко, очень мягко, словно перина матушки Зимы распростерлась подо мной, и я лежал на Лиде, как на самой мягкой подушке из тех, что взбила старуха Евдоха: и я чувствовал себя воздушным котом, что покоится на облаках из взбитых сливок. Она молча слюнявила мне грудь, а я поглядывал на зеркало сбоку. Мы не торопились, времени было полно: она тоже не взяла машину, это значило, что в обед я смогу выйти, и, короткими перебежками русского омоновца в Грозном 94—го, добраться до супермаркета поблизости. Там купить чего-то поесть и шампанского. Мы его оба любили. Холодное, колючее, оно делало все таким, как должно быть – прозрачным, чистым, и настоящим. Я пил его, как победитель – воду после забега. Лида – губила маленькими глоточками, лакала, как кошка. Попьет, и снова задумается. Я не теребил ее.

Я не ждал, что она что-нибудь скажет.

Моя любовница была глуповата.

Мы почти никогда не разговаривали. Нам это и не было нужно. С тех пор, как мы познакомились в доме новоанглийского стиля, – над Ботаническим садом, – где я наблюдал за ней, а она за мной, мы не больше чем десятком фраз перебросились. Она с любовью и уважением относилась к мужу. Я предпочитал не говорить о том, как отношусь к жене. Мы просто сошлись на том, что нам – каждому по своим причинам – необходим адюльтер. Это было выгодное сотрудничество. Причем, разумеется, речь шла не только о сексе, хотя и секс был хорош. Просто ей понадобилось Изменить. Как, наверное, и мне. Так что мы молча встречались где-то в городе, после чего я вел, или она меня, – в зависимости от того, кто снимал на этот раз квартиру, – и заходили в подъезд, где брали друг друга за руку, если людей в подъезде не было, или ждали, когда лифт привезет нас наверх, – потому что предпочитали квартиры под крышей, – и заходили внутрь. Где, словно нехотя, оказывались у кровати.

Как будто в ней магнит был, а мы – напичканы железом.

На кровати я обычно сдирал с Лиды юбку, и становился перед ней, а она, сидя – в колготках, – сосала меня, – стаскивая джинсы. Мне нравилось, как она берет в рот, и придерживает меня рукой снизу. Не цепляется, не сжимает, а держит.

Как жрица – чашу со священным вином.

Ладонью вверх, бережно, на уровне своего лица. Так жены фараонов принимали ладонями Солнце. Лида принимала луч моего члена, как божество, и обсасывала его: мягко, глубоко, долго. После того, – придирчиво оглядев, – она занималась, наконец, собой. Стягивала колготки – вместе с бельем – и задирала ноги, притягивала меня к себе. Чаще всего мы делали это в миссионерской позе, хотя сначала, конечно, я продемонстрировал все навыки и умения. Но мы отказались от этого уже со следующего свидания: она дала понять, что предпочитает трахаться, глядя в глаза партнеру.

Мне эта мысль показалась свежей и я согласился попробовать. И вот, оказалось, что это и правда лучше всего.

Посмотри мне в глаза, сказала она, когда мы трахались в первый раз.

Строго говоря, мы еще не трахались. Она отсосала мне, но я не кончил, после чего вытащила из сумки пачку презервативов, надорвала кровавым длинным ногтем единственное, в чем она допускала излишества, это маникюр, – и, придержав кончик, поместила его. Потом, глядя на меня снизу, прижала кондом губами и развернула на мне руками.

Смотрю, сказал я.

Нет, сказала она, откидываясь.

Смотри мне в глаза, когда войдешь, сказала она.

Смотреть в глаза женщине, которую трахаешь, и есть заниматься сексом, сказала она.

Я запомнил это навсегда, потому что она оказалась права. С тех пор, каждый раз, когда я впервые вхожу в женщину, то жадно смотрю ей в глаза. Правда, ни у кого больше я не видел таких глаз, как у Лиды. Больших, чуть сонных, осоловевших… она так резко и неожиданно распахнула их, когда я вошел. От и до – пока я втискивал в нее всего себя, все свое мясо, – она смотрела мне в глаза внимательно.

Да, у меня большой, сказал я.

Это создает определенного рода неудобства, сказала она.

Терпи, сказал я.

Она, молча, забросила мне ноги на поясницу, и положила руки на ягодицы. Я чуть оглянулся, глядя в первое из сотен зеркал. На заднице сразу как будто кровавые полоски появились. Белое и черное. Позже я сказал.

Нам обязательно предохраняться, сказал я.

Это зависит, сказала она.

Мне бы хотелось, чтобы у меня была постоянная любовница, сказал я.

Мне это просто нужно, сказал я.

Просто еще одна женщина, душевного здоровья для, сказал я.

А не потому что я бабник, сказал я.

И я вовсе не бабник, сказал я.

Лучшее доказательство этому то… сказал я.

…Что других у меня не будет… сказал я.

Так что пей лучше таблетки, сказал я.

Ладно, сказала она.

Наверное, она уже тогда поняла, что я говорю все это отвода глаз. Что я влюбился. Но ничего не сказала. Ни тогда, ни сейчас – так что никакой уверенности у меня нет и по сей день.

Я вообще ни в чем не уверен.

Второй и третий презервативы нам не понадобились, и я оставил их в ящике. И мы никогда больше эту тему не поднимали, хотя я, конечно, встречался иногда и с другими женщинами. Но вот уж с ними предохранялся. С Лидой же нет. Я чувствовал себя ее мужем. И мне это нравилось. Уж не знаю, как ей. Кажется, она была единственная женщина, которая со мной очень редко кончила. Хотя я максимально старался. Лишь один раз мы были близко к этому: в первый, и потом – когда я вдруг почувствовал, что она приподнимает бедра и пытается сместить меня чуть влево. С радостью подчинившись, я долбил так минут двадцать, но она все равно не смогла, и со вздохом разочарования, упала на кровать.

Тем не менее, секс доставлял ей удовольствие.

В сравнении с заводной Алисой, которая могла раз 10 за ночь кончить, это было так необычно и… свежо. Да-да. То, что Лида почти никогда не испытывала оргазм, лишь повысило ее привлекательность в моих глазах. Лидин оргазм был для меня словно «десятка» в университете – то, что никому не поставят, – оценка, на которую не знает даже экзаменатор. Как, по крайней мере, любили говорить экзаменаторы.

Так что я философски воспринимал неспособность Лиды дойти до конца.

Как какой-то сверхценный приз, придуманный лишь для того, чтобы за ним гнались. Серебряное блюдо в тире, выбить ради которого все мишени невозможно, потому что вам посунут кривое ружье. Так что я заряжал свой прямой длинноствол ради реальных целей. И трахал Лиду часами, доставляя простое физическое удовольствие. Естественную, тихую радость.

Без вспышек в глазах, воплей и мата.

Этим меня досыта кормила Алиса.

И впервые за несколько лет я успокоился.

Стал уверенным в себе. Чуть осунулся и похудел. Меньше думал, и не выбирал – сразу решал, чего хочу, а чего нет. Самое главное, перестал рефлексировать. Перестал писать книги. Мне, попросту, некогда было обо всем этом думать. Алиса оказалась приятно поражена. К моему счастью, она списала это на свинг. Так что она решила, что нам надо продолжать, и, может быть, даже интенсивнее.

Если бы она узнала, что я изменяю ей по программе а-ля карт…

Я даже не предполагал, что бы произошло в таком случае. Просто не мог вообразить степень гнева, который бы она испытала.

Гнев Алисы, как и ее оргазмы, заканчивался непредсказуемо.

Так что я с радостью подыграл жене в уверенности, что свинг-вечеринки внесли лад в нашу с ней непростую жизнь. Да так оно и было. Ведь Лиду я встретил на такой вечеринке, – слава Богу, достаточно людной, чтобы Алису не обратила на соперницу внимания, – организованной ее мужем, жадно глядевшим на мясистых дебелых разведенок.

В надежде на то, сказал он, когда мы впервые поговорили, что моя фригидная женушка раскочегарится.

Ха-ха, сказал я.

***

…Я взял Лиду за руку, чувствуя себя канатоходцем, потерявшим равновесие. Чувствуя себя предателем. Нет, дело было вовсе не в жене. Я предавал Лиду. Не спасал себя, – это не имело уже никакого смысла, потому что угол падения казался необратимым, – а лишь увлекал за собой в пропасть и любовницу. Она, наверняка, чувствовала то же самое, и прикрыла глаза. У меня кружилась голова.

Милый, лед, сказала Алиса

О, конечно, сказал я.

Отпустил руку Лиды и вернулся с террасы в спальню, откуда спустился по лестнице на первый этаж, – там меня и звала Алиса, – по пути дружески похлопав по плечу Диего, застывшего у шкафа с книгами. Книг было много, но все они покрывались пылью: как-то постепенно мы перестали и читать. Наверху, – в самом углу, – громоздились мои издания и переводы. Свидетельства прошлой жизни, они напоминали мне груды раковин от съедобных моллюсков, оставленные на берегу моря тысячами поколений людей. Миллионы лет обтачивали раковины, из-за чего они выглядят, как странные замки, сложенные какими-то диковинными существами.

Одним из таких существ когда-то был я.

Когда еще писал книги. Иногда мне казалось, что под грудами бумаги можно найти искорку, и тогда разворачивал завалы голыми руками, не боясь ожогов. Но все было тщетно. Я поднимал лишь груды пыли и золы, под которыми не находил ничего, кроме остывшей земли. В такие моменты за мной любила наблюдать Алиса. Ей доставляло удовольствие наблюдать, как меня терзают на арене львы, которых – включая и арену и зрителей – разыгрывал я сам. Но сегодня я был спокоен, и мог даже кинуть взгляд на обложки изданий: посмотреть на них, как школьник, брошенный подружкой – на ее издевательскую улыбку. Ведь в доме были гости, и это значило, что Алиса намерена дать высший класс и устроить все по высшему разряду. Никто не умел быть приятнее, чем моя жена. Но лишь когда она хотела быть приятной. К сожалению, пьеса разыгрывалась лишь для сторонних зрителей. Но я так устал, так был измотан и напуган, что мне даже эти – редкие, фальшивые, – передышки, давали иллюзию какого-то перемирия. Я, – как солдат, которому отрубило ноги, – радовался тому, что попал, наконец, в госпиталь с передовой. Если самолеты переставали бомбить наш общий фронт, мне казалось, что все это ради меня, и я смотрел на лица вражеских летчиков даже с дружелюбием. Мне казалось, что они сжалились, наконец.

Алиса же, всего-то, загоняла свой бомбардировщик в ангар, чтобы выпить кофе с молоком.

Смеясь под лучами восходящего солнца.

Наше солнце как раз заходило и последние лучи его упали на крышу, где мы устроили террасу – под конец реконструкции бригада строителей готова была пальцы ног Алисе вылизывать, и кстати, я вовсе не уверен, что этого не случилось, – отчего терраса стала выглядеть, как аквариум, который выхватил ночной фонарь в темноте. Павшие листья, которые Алиса запрещала мне выбрасывать до полного и окончательного их разложения, – даже покойникам я даю шанс, говорила она, посмеиваясь, – выглядели так, как будто их наклеили на столик и стулья специально. Лида выглядела силуэтом, когда я покидал ее, чтобы спуститься на кухню. Я не видел лица, только чуть сгорбленные плечи – из-за груди она сутулилась, и это очень умиляло меня, я чувствовал себя старшеклассником, а ее старшеклассницей, – и узкую щель света между полных ног. Я бы мог взять ножницы и вырезать Лиду из общего фона парка, проступавшего сразу за домом – сквозь войну сумерек и заходящего солнца. На оранжево-красно-золотисто-зеленом фоне Лида выглядела бумажным трафаретом. Игрой света и тени. На минуту мне померещилось что это так. Но я совладал с желанием вернуться к ней и потрогать, убедиться, что она живая, и теплая. Что она дышит. Так неопытные родители возвращаются к детям ночью, чтобы убедиться в том, что те дышат во сне.

Вместо этого я спустился вниз, бросив взгляд на книги – мне даже удалось сохранить при этом равнодушный вид, – перебросился парой общих фраз с Диего, что-то про погоду, и стал доставать лед. Формочка для него у нас была, но Алиса предпочитала заливать воду в упаковки от конфет, из-за чего форма льда в нашем доме всегда была самая причудливая.

Самый, черт его побери, извилистый лед в вашем доме, сказал как-то Диего.

И посмотрел на меня со значением. Что он хотел этим сказать, чертов волосатый коротышка, я и понятия не имел. Просто налил ему еще, – из-за постоянных его перелетов, магазинов дюти-фри и консульских попоек, виски в нашем доме всегда был самый лучший, – и слегка повернулся к Лиде, изображая вежливый и слегка вычурный интерес. Тем самым обрубая контакт с Диего. Толстячок лишь понимающе хмыкнул, и стал жадно лакать виски. Он вылизывал его языком, смакуя, и крутил во рту так же неприлично, как проститутка – искусственный фалос на потеху выпившему клиенту. Лида часто делала ему замечания за такую манеру пить, или есть, запуская руки в блюдо чуть ли не по локоть.

Мужчина он и за столом мужчина, смеясь, говорила Алиса.

Меня поражало это удивительное для моей жены отсутствие женской солидарность. А ведь она убить была готова меня, просмотрев по телевизору репортаж о несчастной любви и муже– тиране в цикле передач о семейном насилии.

Я нес на плечах бремя ответственности за всех мужчин мира.

За неправильно взятый в руку нож меня могли приговорить к колесованию, а пролитая на стол вода приравнивалась к измене родине с последующим расстрелом перед строем. Пристрелить и закопать как собаку. Большего я не был достоен. Я должен был думать, как она, считать, как она, подыгрывать ей – но при этом достаточно тонко, чтобы она не решила, что я подыгрываю. В таком случае она начинала презирать меня. Говно и слабак, бросала она с ненавистью, когда пила. А когда перестала, то просто не удостаивала меня взглядом. Если же мне удавалось каким-то чудом сутки-двое блюсти идеальные манеры, и выполнить весь комплекс упражнений, от кухни, до постели, – ни проронив ни крошки, ни пролив ни капли, кроме как в предназначенные для того резервуары, – то максимум, на который я рассчитывал, это отсутствие придирок. Так солдат, вымуштрованный до состояния робота, ходит, оттягивая носок, преодолевает препятствия и получает отличные оценки по стрельбе не за поощрения и награды, а лишь для того, чтобы не быть наказанным. Я вел себя, как воспитанник садистов в иезуитском колледже. Диего, кстати, учился в таком несколько лет.

Только, амиго, это были не иезуиты, в которые вы тут вечно записываете любых католических попов, сказал он мне.

Это были капуцины, тоже говно еще то, сказал он.

Алиса смотрела на него внимательно, широко раскрыв глаза. Она сидела на подлокотнике моего кресла, напротив нас, где, развалившись, почесывал свое непомерное эго и свои непомерные яйца, Диего, а чуть в сторонке сидела, ссутулившись, Лида. Моя Алиса называла – и считала – ее серой мышкой. Забавно, что точно так же говорили про жену все мои случайные подружки. Поразительно, как недогадлива оказалась моя умнейшая и проницательнейшая жена. Алиса, видевшая меня насквозь, до последнего не понимала, кто моя любовница. Лида для этой роли казалась ей слишком непримечательной. Дело было в духах, – покровительствовавших мне, – знал я. Алиса умела видеть насквозь. Благодаря ей я перестал смеяться над «интуицией» и наивной верой в нее многих моих знакомых. Но для них это был повод поболтать в промежутках между трахом на свинг-вечеринках. А для Алисы это была составная часть зрения. Если бы вы закопали золотой слиток на глубину десяти метров, Алиса бы нашла его. Она находила желаемое, как свинья – трюфеля. С той лишь разницей, что для Алисы никакой разницы не было: трюфеля, золото, падаль, или бьющееся сердца, а может быть, ваше отчаяние. Он чувствовала всякий раз то, что искала. Неважно, что. И каждый раз, когда она выискивала, находила, обнаруживала, глаза ее чуть раскрывались, как у женщины, которую берут в первый раз. Конечно, я говорю не о девственницах. Речь о первой встрече, первой ебле, между вами и вашей любовницей, которая может оказаться случайной, а может – на всю жизнь. Я постарался запомнить глаза Лиды, когда брал ее первый раз. С тех пор, каждый раз глядя ей в глаза, я думал лишь об одном. Уверен, у меня на лбу это написано было. И если Алиса, человек-магнит, человек-рентген, не сумела видеть это, то лишь из-за облака, которое наслали на нас с Лидой боги. На Алису наслали заклятье и чары. Другого объяснения я не вижу. И зачарованная Алису совершенно искренне считала Лиду последней женщиной в мире, в которую я могу влюбиться. Ровно до тех пор, пока она, Алиса, не перестала быть нужна этим могущественным силам, и они не сняли заклятье. И все стало, как в самый пасмурный, обычный, день. Беспощадно серо, но все еще светло, потому что лишь утро, и день – страшный, тяжелый, настоящий, – обещает быть длинным. И Алиса не выдержала. Но я тороплюсь.

Чего только эти гребанные монахи с нами не делали, сказал Диего, хохотнув.

Ты хочешь сказать… сказала Алиса, расширив чуть глаза.

Нет, в том-то и дело, что Прямо никто ничего подобного не просил, сказал Диего.

И вообще о том разговоров не было, сказал он.

Просто горячие раскрасневшиеся задницы мальчиков, после розог, сказал он.

Там к нам никто пальцем не притронулся, в ТОМ самом смысле, сказал он.

Но они заложили в нас мины, они заложили в нас бомбы, сказал он, глотнув виски.

Подержал во рту, пополоскал, побулькал в горле, почмокал, посвистывая, и даже уронил капельку себе на воротничок. Лида покачала головой, Диего рассмеялся, всем своим видом показывая, что смакует виски нарочито, специально для жены, которой не нравится этот отработанный до мелочей номер. Последние отблески солнца от крыши погасли, и мы теперь сидели на террасе темными силуэтами, не торопясь включать свет.

Ей богу, половина ребят из нашего выпуска стала дипломированными педиками, сказал Диего.

Все они были словно запрограммированы трахаться в зад, сказал он.

Эка невидаль, сказала хищно Алиса.

О, милая, конечно же, я имею в виду, с мужчинами, воскликнул Диего.

Порка… сказала с отвращением Алиса.

Средневековье какое-то, сказала она, вызвав мое легкое неудовольствие.

Он просто вас пугает и пытается впечатлить, сказала вдруг Лида.

Потому что вы ему понравились, сказала она.

И потом, порка это очень сексуально, сказал я, вступив в начинающийся бой на поле Лиды, горделиво поправив сбрую, и подняв копье с флажком.

Я чувствовал себя отважным бойцом, вышедшим на турнир ради прекрасной дамы, любовь к которой он скрывал до сих пор, а вот теперь решил открыть тайну всему миру. Может быть даже, быть поверженным ради любви. В ушах у меня звучали победные стоны горнов. Диего понимающе улыбнулся. Неужели он догадывается, подумал я. Но, к счастью, в тот момент это выглядело как понимающая улыбка мужа, который позволил вам обладать своей женой в обмен на вашу, и принимает вашу горячность за юношескую влюбленность и поспешность новичка в свинге. А уж Диего на нем свинью съел.

Такую же чувствительную к трюфелям, как и моя Алиса.

Не слушайте вы его, садиста клятого, сказала, рассмеявшись, Алиса.

Ему бы только мучить кого-то, да хлестать, в том или ином смысле, сказала она.

Присмотрись к нему внимательно, Диего, сказала она, и может быть, узнаешь в нем кого-то из тех монахов, что пристрастили вас пороться в задницу.

Мы были на «ты» с тех пор, как они впервые зашли к нам в дом.

Когда Алиса выпивала, то становилась груба и шероховата, как поваленное ветром, и не отёсанное дровосеками дерево. Я похлопал ее по руке. Алиса снова рассмеялась, и погладила меня. Я думал, что уже не любил ее, но слезы выступили у меня на глазах. Скажи она в тот момент – давай продержимся еще раунд, милый, – и я бы служил ей, как собака. Но было уже поздно, очень, и мы зашли так далеко, как никогда не случалось. Лида уже вросла в меня, как раковая опухоль, а я – в нее, и распустил сотней рыболовных крючков своей раздувшийся член, и вывернул наизнанку ее розовую пизду. Я теперь носил ее горделиво, как ацтекский принц – мантию из перьев птичек-колибри. Пизда Лиды была моим трофеем, она всегда висела у меня на руке. Даже сейчас, когда на руке у меня сидела ворковавшая Алиса, а Лида, потупившись, наливала виски Диего и мне. Ну и, конечно, Алисе. Сама Лида пила немного, да и разговаривала столько же. Молчаливая глупая корова, говорила про нее Алиса. Может быть, – думаю я сейчас, – она и была права. А моя любовь к Лиде была всего лишь чарами – теми самыми, которые лишили мою жену бдительности, и раскрыли ее пятку для смертельного удара.

Который нанес, почему-то, именно я.

Нет, все же, разве порка не сексуально, сказал я, развеселившись, почему-то.

Алиса зажгла свет. Специальные фонарики по периметру, которые делали нашу террасу похожей на плывущий в ночном океане китайский кораблик, где старый ростовщик и его семья хотят принести в жертву Дракону Воды бумажные денежки, ароматические палочки и тому подобную чепуху, преисполненную уважения к предкам. Уважения, которое ничего не стоит. Но выглядело это очень красиво, и я преисполнился гордости за жену, столько сил отдавшую преображению нашего дома. В обычные дни ее страсть разрушать, создавать, переделывать и обустраивать, меня бесила. В дни же приемов гостей я был горд. Внезапно я вдруг понял, что она чувствует, глядя на меня и мои книги. Мы подобрали друг друга только для выходов в свет, подумал я. Но не дал плохому настроению возобладать над собой.

Что делает женщину настоящей женщиной, сказал я.

Только умение подчиниться, а самое главное, желание сделать это, сказал я.

Одно без другого немыслимо, сказала Лида, и Алиса посмотрела на нее с легким презрением и нескрываемым торжеством. Лида частенько отпускала реплики с опозданием, и любила повторять сказанное, выделяя, почему-то, самое банальное и совершенно очевидное. В такие моменты мы все со временем научились делать вид, будто ничего не случилось.

Это само собой, милочка, сказала Алиса покровительственно.

Он, черт побери, прав, сказал Диего, и поднял стакан.

Мы поддержали. Алиса сглотнула чуть-чуть, и облизала губы. Она была хороша, и в этот момент все мы – даже Лида, – любовались ей. В моей жене не было доброты, милосердия, снисходительности, сочувствия, нежности. Но в ней были класс и порода.

В Алисе столько породы, сказал Диего восхищённо.

Мы были уже вдвоем, когда он говорил это. Лида и Алиса вышли на кухню, моя жена готовила все для чайной церемонии, – нашей церемонии, ничего общего со всеми существующими доныне не имеющей, отчасти это походило на попойку бродяг, отчасти, на ведьмовской шабаш, – а мы с Диего курили сигары. Он вечно таскал с собой коробку с шикарными сигарами, и плевать ему было, что я давно бросил курить. Это же не в затяжку, смеясь, сказал он. Я смотрел, как серый пепел медленно пожирает сигару. Мы были совершенно расслаблены, хотя и раскраснелись и все испытывали такое ощущение, будто мимо нас пронесся грузовик, лишь обдавший нас волной воздуха. Но он никого не сбил, и мы, – ошарашенных дети, – громко смеемся в канаве у дороги. Чересчур громко смеемся. Пытаясь смехом отогнать испуг. В это время на террасу вернулись Алиса и Лида с подносом, чайником и чашечками. Они переоделись, но их более домашние наряды не выглядели вызывающе. Мы все прекрасно знали, что этот вечер не получит продолжения. Никакого свинга. Так уж получилось с первой же нашей встречи вчетвером. Этот островок, – посреди затопленного леса, – оставался нашим пристанищем. Мы не договаривались об этом, просто заключили молчаливый союз. Алиса поставила поднос на пол, и улыбнулась мне поощрительно.

Мы все с пониманием посмотрели друг другу в глаза.

Что бы там не случится дальше, мы справились, знали мы. Слова много раз зависали на краю крыши, но ни одно не сорвалось вниз. Мы остались в рамках приличия в первый же вечер, и начало было положено. К традиции свинг-вечеринок у Диего с Лидой добавилась не менее горячий – и даже чуть сладковатый из-за диковинных сортов чая, которые находила где-то Алиса, хотя почему где-то, это ведь Диего ей постоянно их привозил, осенило позже меня, – обычай проводить у нас вечер в одну-две недели.

Виски, сигары, чай, болтовня.

Никакого секса на деле, и все что угодно на словах. Мы взяли за правило смело говорить обо всем, что взбредет в голову. Единственное табу было – никаких табу. Мы чувствовали себя четверкой из молодёжного клипа: про друзей, которые даже мылись в ванной вместе, но так и не переспали.

И это сблизило нас больше секса.

***

Мои сны о ней были порнографичны, как рассказы в дешевых журнальчиках на серой бумаге, что продавались в киосках в пору, когда я еще ходил в школу и покупал порнографические журнальчики в киоске. Он как раз был через дорогу от чертова колеса в парке, куда можно было сбежать с уроков покататься. Сесть в корзинку, прикрепленную к колесу двумя прямыми железными штангами, и подняться над небом.

Иногда я обнимался там с девочками, которые любили меня, и которых любил я.

Куда-то все это подевалось. Не знаю, куда. Я садился не раз в это чертово колесо первые несколько лет после окончания школы. Может быть, искал их всех тем, наверху. Но, поднявшись на самую верхнюю точку, я убеждался, что небо пусто, и призраков девочек, которых я неумело, – а после и умело, – тискал, там уже не осталось. Куда-то они все ушли. А вот Лида – как и Алиса – умела оставить себя возле меня, даже когда ее не было рядом. Я просыпался с мыслями о ней, ненасытный, голодный, распаленный, как тысяча самых растленных шлюх, и вылизывал мед и грязь со своих пальцев. Я просыпался, когда еще было темно, и собаки за окном, – тоже толком не проснувшиеся, – лениво полаивали на редких прохожих, спешивших домой с ночной смены. Серый рассвет еще не подглядывал в щель между шторами нашего дома. Моя голова была пуста, как воздух комнаты, весь пропитанный нашими с Алисой кошмарами, сновидениями, слабоалкогольным дыханием. Иногда мне снилось, что я все вешаю кого-то, и по много раз пытаюсь поднять тяжелое, обмякшее тело человека, – который потерял сознание от ужаса, – а оно все срывается и срывается с петли.

Всмотревшись ему в лицо, я увидел себя.

Ничего особенного для кошмара, правда? Но, как я и говорил, я стал специалистом по кошмарам в ту осень. У меня были великолепные, затяжные, потрясающие оргазмы и такие же депрессии. Ебля и плохое настроение, вот в чем я достиг небывалых высот. Думаю, я стал бы магистром Академии траха и почетным доктором, – гонорис-кауза, – Университета уныния. Они были мои постоянные спутники, как и вечная эрекция тоскливого старшеклассника, которому не дает подружка, – они встречались слишком долго, чтобы он мог бросить порвать с ней без сожалений о потраченном времени, но каждая минута без секса уходит для него жизнью. Уныние и Ебля. Я спал с ними в обнимку, и часто они не позволяли мне прикоснуться к телу Алисы, великолепной безумной Алисы, которая решила соскочить с меня, как с наркотика, и потому порвала между нами вся связи. Мы перестали пить вместе и трахались все реже, хотя она оставалась все так же великолепна, все так же хороша. Сейчас-то я понимаю, что она была готова мне изменить, а потом уже и в самом деле изменила. Неясно только, с кем, как, когда и сколько. Но если каких-то полгода-года назад эти вопросы привели бы меня в ярость и я бы значительную часть своей жизни потратил на то, чтобы выяснить ответы, сейчас…

…я смотрел на мир глазами покойника из-под толщи воды.

И все, что оставалось у него от живого, это член.

Торчащий от удушья член, и воспоминания, – странные, смытые, размазанные воспоминания, – о чем-то, что было его прошлой жизнью. Я прислушивался к своим мыслям о Лиде, как к воспоминаниям о прошлой жизни. Я знал, что мне предстоит еще несколько часов, а может быть, и целый день, без нее. Мне нравилось думать о том, что я сделаю с ней, когда получу ее, дорвусь до тела. Я лежал, без движения, подняв одеяло пальцами ног, – вытянутый, без движения, руки по швам, словно фараон, тутанхамон между жизнью и смертью, чья Душа перебегает по гигантскому члену, – вот мост между Бытием и Небытием – то в мир света, то в мир тьмы, и все никак не может определиться с выбором. Которого, конечно, нет. Боги все решили за нас. Мост дыбился еще сильнее. Я чувствовал пульсацию крови, чувствовал, как дергаются вены. Головка моего члена раздувалась, как капюшон индийской кобры. Королевской кобры. Я страшился глядеть вниз, слушая сонное сопение своей жены, изменяющей мне жены. Но я знал, что нет смысла будить ее, и что одна лишь женщина сейчас сможет укротить эту гигантскую, – смертельно опасную для всего мира, – змею. И я представлял себе моего факира, мою Лиду. Я знал, что до рассвета еще далеко, часа три, не меньше, так что я не торопился. Я начинал с пятна света, рыжего, огненного пятна, такого же яркого, как ее волосы. Она пожаловалась мне на то, что их коротко остригли, чересчур коротко.

Пошла в парикмахерскую, и вышла через пятнадцать минут, представляешь, написала она мне короткое сообщение.

Это норма, написал я.

Не для женщины, сладкий, написала она, и у меня встал, хоть я и стоял посреди людной улицы.

Но наш с Лидой роман в ту пору входил уже в ту стадию, когда ты, – словно тяжело больной, – перестаешь стесняться, ломаешься и отбрасываешь последние условности: шаркаешь, не тянешь спину, и тяжело кашляешь, сплевывая кровь в несвежий платок. Если бы она прислала мне свое фото ню, я бы мастурбировал прямо посреди улицы. Я хотел Лиду весь день, все ночи, и особенно сильно я хотел по утрам.

Это как самый бестолковый секс в моей жизни, написала она.

Как-нибудь расскажи мне о нем, написал я.

Хи-хи, написала она.

Как же ты теперь выглядишь, написал я.

Идиотская стрижка под горшок, из-за которой я похожа на мальчика, написала она.

С твоими-то грудями и задницей, написал я.

М-м-м-м, написала она.

Сегодня, написал я.

Нет, не получится, написала она.

Нет, ты не поняла, написал я.

Я не спрашивал, написал я.

Сегодня, написал я.

Огляделся. Листья, кружась, падали на мостовую, вымощенную самой дорогой и бестолковой плиткой, которая зимой становилась скользкой, как каток. Людей было много, они спешили куда-то под низким небом Кишинева, чтобы стать движущимися фигурами на ретро-снимках города, которые делали сейчас, – сами того не понимая, – молодые люди с фотоаппаратами и в ярких одеждах. Таково было поветрие моды в тот год среди молодежи, фотография. Даже и мы с Лидой не избежали его, так что, когда она, наврав что-то на работе, сорвалась и прибежала, запыхавшись, – в квартиру, найденную мной в считанные минуты, – ее ждала фотосъемка. Это было безумие, мы оба знали, но остановиться никак не могли. Я повалил Лиду на пол и сделал несколько снимков, она потекла, едва увидела меня за этим занятием. Я еле дверь успел закрыть, в подъезд, судя по голосам, заходили жильцы.

Дай хотя бы раздеться, сказала она.

Раздевайся, сказал я.

Глядя на меня, она приподнялась, и стала расстегивать рубашку. Я обожал ее белые рубашки, носить их считалось чем-то вроде дресс-кода, как я понял. Все ее подчиненные, которые постарше, и на машинах подороже, были в таких белых рубашках, и все поглядывали на меня со значением, выходя из своих «джипов», и семеня на высоких каблуках в новое, светящееся, здание концерна, где Лида развлекалась, чтобы Диего чувствовал себя еще и мужем деловой женщины. Все они были заинтересованы мной, как и каждая женщина, которая видит писателя, знает о том, что он писатель, и понятия не имеет, что это значит – жить с писателем. Так что на первых порах нашего романа я был спокоен.

Я знал, что и без Лиды без молочка не останусь.

Вернее, утешал себя этим. Потому что, когда выяснилось, что я могу остаться без ее молочка, никакого другого мне не захотелось. Но это случилось позже, и я не знал об этом, вожделенно глядя на крутые бедра сорокалетних женщин в дорогих меховых накидках. Они возбуждали меня не меньше своих владелиц. Да, Лида была здесь на своем месте. Крутобедрая, задастая, с не очень длинными, но приятно полными, ногами, большим бюстом и задорными ямочками на щеках. Она была похожа на абрикос. Такая же спелая. А когда я разрывал ее, то чувствовал на своих пальцах мякоть – буквально волокна, – абрикосовую мякоть и запах цветущего дерева, запах земли. В ней была и порода, – да, не так много, как в Алисе, но была.

В Лиде было что-то, что позволяло предполагать – она каждое утро уделяет себе не меньше полутора часа.

Так она и делала. В отличие от Алисы, которой достаточно было проснуться, да провести рукой по лицу, чтобы выглядеть сказочно, Лида тратила на себя время. Она ухаживала за собой. Если бы меня спросили, что значит ухоженная женщина, я бы ткнул в нее пальцем, еще до нашего знакомства.

Ну что ты так смотришь, сказала она.

Она не могла оторвать от меня взгляд, и что-то было в нем, что-то, из-за чего руки у нее задрожали, и она не смогла расстегнуть пуговицу. Лида знала, чем это чревато, так что зашептала умоляюще – нет, нет, – но было поздно, потому что я встал над ней и разорвал рубашку, и стянул с рук, безвольно протянутых мне, наверх. Она сдалась, даже не начав бороться. Мне нравилась Лидина покорность. Слишком неуступчива была Алиса, слишком с характером. И мне требовалась передышка. Я нуждался в белоснежной мягчайшей перине на сотне теплых матрацев. Я, как принцесса из сказки, нуждался в миллионах перин, чтобы избавиться от одной единственной горошины, прожигающей мне ребра во всех смыслах. Чтобы забыть Алису, я нуждался в Лиде.

Я понял, что постоянно думаю о них обеих.

Отбросил рубашку, и сфотографировал Лиду несколько раз, что представлял себе все утро. А потом взял за руку и потащил за собой в комнату. Там, конечно, было огромное зеркало. Но как раз сегодня это было то, что надо. Я заставил Лиду встать на колени, – все еще в юбке – и обслуживать себя. Я принуждал ее, как последнюю шлюху. И если поначалу она сопротивлялась, то потом вошла в транс, и все время и силы уделила лишь моему члену. Она провела полную ревизию, после чего показала высший класс. Все это время я фотографировал. Особенно удачным мне показался снимок, на котором она прижималась щекой к моему члену, глядя куда-то в сторону, чуть высунув язык, и показывая обручальное кольцо.

Если бы международному движению адюльтера и свинга потребовался символ, я бы отправил им это фото.

Лида продолжала, ослепленная вспышками. Я понял, что у нее совершенно отсутствующий взгляд, что она в состоянии грогги, что она боксер, пропустивший удар.

Что же, она расплачивалась за утро, проведенное мной в таком же состоянии.

Я гладил Лиду по голове свободной рукой, сначала легко, а потом все жестче. Мне нравилось ощущать, какие жесткие у нее волосы, нравилось принуждать, хотя сосала она легко, охотно и всегда даже чуть охотнее, может быть, чем раздвигала ноги. Снова отличие между ней и Алисой. Моя супруга, хоть и была любительница выжать все, видела центр мира между ног, в то время, как Лида была не столь категорична.

Я сделал еще снимок, отложил фотоаппарат, и ухватился за голову Лиды. Мне представилось, что она гигантский Мюнхгаузен, застрявший в болоте своей лжи, хвастливый барон, оторванная голова богатыря, лежащая на земле, и мне надо обязательно вытащить ее, пусть она и тяжела, как пушечное ядро. Когда я очнулся, Лида едва не задыхалась, так что я схватил любовницу за талию, бросил на диван и велел, наконец, раздеться. После чего с тщательностью сумасшедшего сделал все то, о чем мечтал утром. С точностью до сантиметра, с выверенностью до секунды. Если бы она была тушей коровы, я бы получил приз как лучший мясник.

Примерно к середине воплощения всех моих грандиозных замыслов у нее зазвонил телефон.

Она испуганно забилась подо мной, но я не дал ей сорваться с крючка. Пришлось Лиде, изогнувшись, вытаскивать из сумочки телефон, и принять звонок. К счастью, это был не муж, который – как она часто утверждала, – обладал почти что сверхъестественными способностями и звериной интуицией. Как и положено всякому представителю латинской культуры, нередко с презрением парировал я. Нам белым, нет нужды ничего угадывать, потому что мы – владыки мира. Она не обижалась. Она настолько привыкла к импульсивности мужа, к его горячности, страстности, переменчивому характеру, что была, бедняжка, совсем дезориентирована. И от того, что она прямиком из барабана стиральной машины, – все еще с кружившейся головой – попала в руки мужчины, который принялся стегать ее раны, ее язвы Христовы, понятней картина мира для Лиды не стала. Часто глядя на Лиду, я видел рослую, грудастую славянку, сдуру вышедшую замуж за какого-нибудь сирийца. С одной стороны, это меня печалило. С другой, таким бабам только черные и нужны, знал я, тщательно выбривая щетину со своих синеющих в зеркале щек. Вроде меня. Невысокие смуглые живчики. Стоит голубоглазой, пышной, русоволосой женщине найти себе статного блондина, как она превращается в мегеру. Подчиняться, сосать и ползать на коленях. Вот и все, чего они заслуживают, как-то сказал мне ее муж, с непередаваемо милой гримасой.

Ему как раз отсасывала статная блондинка из университета Молдавии.

В смысле, она там что-то преподавала, а в свободное от лекций и проверок тетрадей время гостила на вечеринках с доме над городом со своим мужем, крупным, медленным мужчиной, явно терявшимся в обилии голой плоти. Не так ли, спросил меня муж Лиды, похлопав профессоршу по щеке. Я кивнул, боясь рассмеяться и выдать себя. Интересно, боялся ли рассмеяться он, думаю я сейчас.

Да, мама, сказала Лида, и охнула, потому что я подал вперед.

Это была ее мать. Нервическая, вечно грызшая заусеницы женщины, которая, – без сомнений, – была хороша, как и Лида, но растратила пыл своей юности в несчастливом браке с мужчиной, который рано обрюзг. Отец Лиды. Чтобы ему не скучно было стареть самому, жена постаралась догнать его, и максимально быстро. Она даже костюмы спортивные стала носить, что при ее фигуре – великолепной до сих пор – было настоящим самопожертвованием. Мне кажется, она подозревала о нас с Лидой, и это ее очень пугало. Мать Лиды страшила перспектива развода дочери. Мысль о том, что Лида перестанет быть Иностранкой и супругой Консула, и останется в нашей убогой Молдавии, была для матери невыносима. Само собой, о свинг-вечеринках, которые устраивали Синьор и Синьора Консулы, она ничего не знала. И не стала бы знать, даже ткни вы ей в лицо пленку с записью всего, что творилось в доме дочери и зятя.

Лида, постанывая время от времени в сторону – тогда она прикрывала трубку, – что-то невнятно бормотала матери.

Я приподнялся и поглядел на ее грудь. Она была вся в красных пятнах. Я положил голову на них, и представил себя на поле маков. Где-то внизу неумолимо стучал в глубины Лидиной пизды мой железный дровосек, рыча, драл ее юбки мой лев с соломенным сердцем, и слюнявил ее соски безголовый Страшила. Я знал, что если спущу сейчас в нее, то она залетит, но она взяла с меня слово никогда не кончать ей в матку.

Ох, милый, сказала она как-то, я еблива как кошка.

Что еще ты мне расскажешь, сказал я тогда.

Я из тех девчонок, которые залетают, стоит к ним прикоснуться пальцем, сказала она.

Случалось и такое, шутливо пожаловалась она.

Ах ты сучка, смеясь сказал я, да что же это был за палец, если ты залетела.

Она по секрету сказала мне, что Диего сделал себе операцию. Что-то там подтянул в этой сложной схеме веревок и тканей, сосудов и нитей, и теперь по его каналам не плывут шхуны, и шлюзы никогда не открываются. Звучало это смешно. Что-то вроде «перетянуть канатики». Почему-то мне при этим словосочетании пришло в голову что-то, связанное с жуками и усиками. Словно Диего был жучок, – бегавший и ощупывавший все своими усиками, – а их затем взяли да и перетянули. И бедняга свалился на спину, смешно барахтается, дрыгает лапками, и не может встать. Я, конечно, никогда бы так не поступил. Я оставлял за собой право обрюхатить любую из своих партнерш. В конце концов, если женщина не испытывает страха вообще, то она не испытывает и любви.

Дайте женщине быть в опасности ежесекундно, и она привяжется к вам, как заложник к террористу.

Так что я, приподнявшись над Лидой, зашипел и стал накачивать так стремительно, что она бросила без объяснений трубку и запричитала. Нет, нет, не в меня, ныла она, пока я долбил ее, распластанную, и, уверен, сучка получала от этого самое острое наслаждение из всех, какие когда-либо испытывала.

Я уже завелся и хочу в тебя, сказал я.

Придется в зад, жестко сказал я.

После этого она сказала еще пару тысяч раз слово «нет», и заткнулась, лишь когда я велел ей заткнуться и грызть подушку. Что она и сделала, пока я раздирал ее, ощущая исходящий от ляжек, пизды и задницы, аромат абрикосового джема, фруктового повидла и чашечки английского чая с молоком, запаха полыни, примостившейся за оградой сада, и жужжания ленивых, – осоловевших от обилия летней пыльцы, – пчел.

…Лида закричала, и, страдальчески морщась, соскользнула с моего члена, когда я позволил ей сделать это.

Думаю, она почувствовала в себе что-то вроде жала.

И, наполненная этим лечебным ядом, охала и стенала, перебираясь из комнаты в ванную, откуда вышла уже эластичная и розовая, как отмытая после употребления кукла. А я все не мог успокоиться, потому что три часа, – сто восемьдесят минут, все свое утро, – посвятил воображаемой ебле с ней и это так меня расколошматило внутри, что я был словно упавший с 29—го этажа монтажник. Вместо почек и печени у меня было кровавое месиво и кровяные медузы из сосудов и полопавшихся тканей плавали во мне, сочась через глаза и член слезами и смазкой.

Становись раком, и покажи, велел я.

Она показала, и, ей богу, все выглядело так, будто она в этом смысле оставалась еще девственницей. Задница в считанные минуты закрылась и приняла прежний вид. Меня озарило, я понял, что это она, Лида, была инициатором этого скорого и противоестественного соития. И это не я поимел ее, а ее задница, – нескромный мясной цветок, – раскрылась росянкой, чтобы втащить меня туда, и размесить попавшего в ядовитую ловушку зверька, до состояния кашицы, чтобы росянка могла насытиться. Моя сперма была кислотной добавкой, без которой она не переваривала добычу, эта задница. Мы работали в паре.

Я наспех оделся, и выскочил на улицу, купил ей рубашку.

Когда вернулся, она сидела на диване, и снова разговаривала по телефону. На этот раз, с мужем. Но так как мой член не был в ней, Лида не беспокоилась. Она владела собой, когда ее не трахали. Кивком указав на диван, она договорила, после чего отбросила телефон. Она была в колготках и бюстгальтер. У меня опять встал и я возблагодарил Бога за то, что оставлял Лиду на несколько минут. В противном случае мне – из-за чересчур небольшого перерыва, – не захотелось бы ее снова. И уже проводив женщину взглядом, я бы понял, что хочу еще и это желание будет поджаривать меня весь день. А мне и адского утра хватило.

Лида встала передо мной на колени и в который раз за день насадилась на меня ртом.

Что он хотел, сказал я.

Она вынула член изо рта, и, оглаживая его пальцами, сказала.

Он снова устраивает вечеринку, сказала она.

И он попросил меня пригласить и вас с Алисой, сказала она.

Как думаешь, они трахаются тайком, сказал я, ну, как мы.

Или он вспомнил о нас случайно, а, как думаешь, сказал я.

Она пожала плечами, держа член во рту, – я завелся еще больше, – и принялась обрабатывать меня бездумно, как корова, которая ест траву. Я почувствовал дрожь, но было еще слишком рано. Значит, телефон, понял я. Глянул в окно, расчерченное светом из-за жалюзи, – кажется, выступило солнце, – и, щурясь из-за зеленых пятен, посмотрел в телефон. Это было сообщение от Диего. Как всегда и все, – с ним связанное, – оно было Чересчур.

«Текила, начос, и ебля амиго – прочитал я приглашение.

Ниже были указано время. Никакого указания места. Где именно, и так было понятно. Я написал, что мы придем, и поблагодарил. Телефон снова завибрировал. «Не за что», написал он. Я не стал отвечать, потому что он был из породы людей, которые стараются всегда оставить за собой последнее слово. Ответь я, и переписка грозила бы стать бесконечной. Так что я отключил телефон. Лида насадилась на меня так глубоко, как могла – а могла она глубоко – и мой член расцвел в ее горле грибом Хиросимы. Я спустил.

Со смертельным стоном обожжённой насмерть девочки она втянула все в себя.

***

Схема пизды, сказал он.

А ну как же, сказал я.

Понимаю теперь, почему у тебя возникла такая стойкая репутация, сказал он.

Извращенца, сказала, смеясь, Алиса.

Мне это кажется вовсе не извращенным, напротив, даже в чем-то трогательным, сказала Лида.

Я полностью с вами согласен, синьора, сказал я.

Ох уж эти галантные мачо, сказала Лида.

Это немного из другой культуры, сказал Диего.

Мы стояли по углам небольшого столика, стеклянного, но покрытого непрозрачной льняной скатертью. Все глядели на столик, на террасе – нашем обычном месте для встреч – было светло из-за снега, легшего на крышу, парк, и деревья. Периной? Шубой? Нет. Скорее, рукой юноши, неловко заброшенной на плечо подружки в кинотеатре. Снег белел, и из-за этого глубокая ночь казалась нам лишь сумерками. Мы завороженно глядели на столик, – то ли участники тайного сборища, то ли порочные русские князья, собравшиеся на спиритический сеанс в преддверии революции, то ли группка юнцов, решивших хорошенько оттянуться, пока родители уехали в горы. Кататься. Мы, кстати, и поехали в горы кататься, – все вчетвером, – но это случилось чуть позже. Когда снег, – как вкрадчиво сказал Диего, – стал достаточно надежным партнером. Даже не знаю, какое слово он выделил больше. «Партнер» или «надежный». Не в духе Диего было выделять два слова в связке равнозначно. Он всегда подкидывал кость, всегда указывал след, за ним всегда вился дымок намека.

Мне показалось, что он акцентировал внимание на «надежности».

Алиса, напротив, поставила на «партнера».

Оба, – каждый по-своему, – мы оказались правы, и узнали об этом уже в следующую осень.

Но тогда была зима, снег выпал, ночь была сумерками, светила на снег Луна – вся в серебре своего горна, спрятанного за круглой, чуть сгорбившейся, спиной. Хорошо прорисованными тенями выступали на фоне белого неба – белого, как Земля, его зеркальное отражение, – ветви и стволы деревьев в парке. Лишь иногда слышался шорох, но то были даже не белки, крепко спящие в ожидании дневного прихода сердобольных горожан с орехами, семечками, и прочей снедью, которую избалованные пушистые грызуны даже не ели, а прятали, чтобы не найти, и бестолково метаться в поисках ореха, зарытого минутой раньше. То снег осыпался с одной из веток, и дерево мягко опускало груз оземь, чтобы снова подставит ладони небу. Но оно не было щедро в ту ночь, – снег выпал в предыдущие недели. И небо лишь хранило толстый снежный покров холодными ветрами, дувшими сверху вниз.

Какой-то новый, невиданный ветер открылся мне тут, в Молдавии, сказал Диего ворчливо.

Всякое бывало, но чтобы с неба да в землю, сказал он.

У нас, русских, это называется пятый угол, сказала Алиса.

Лида, улыбаясь, объяснила Диего значение выражения на своем беглом, хрипловатом испанском. Удивительно, но ее рот, – полный сладкой ваты и сиропа, – словно начинал перекатывать комочек колючей проволоки, когда она начинала говорить на языке своего мужа. Может быть, то вековые вопли туземцев, преследуемых собаками Писарро, прорывались сквозь нёбо моей любовницы? Я всмотрелся в Лиду. Она была весела, – редкое зрелище, обычно жена консула хранила на лице умиротворенное выражение, – и на виске показались несколько капелек пота. Значит, понял близорукий я, она достаточно вспотела. Как, впрочем, и все мы. Завернутые лишь в простыни, напоминавшие римские тоги, – эпохи упадка, и исчезновения с рынка китайских шелковых тканей, – мы сидели вокруг столика, и пристально смотрели на ткань, покрывавшую его.

На ней была изображена карта пизды.

Был один из вечеров, когда мы, – расслабившись настолько, насколько позволяли нам совместные воспоминания, – предавались бесконечным разговорам ни о чем, доставлявшим нам столько удовольствия. Мы топили камин, разрешение на который стоило целого состояния – но Алиса жаждала поразить дымом из своей трубы товарок по Вальпургиевой ночи, и, ей Богу, ей это удалось, – и от тепла, напоминавшего нижний температурный предел финской сауны, на висках наших жен выступали капельки пота. У Лиды еще и на груди. Алиса даже в такие моменты умудрялась почти не потеть. Про нас с Диего и вспомнить стыдно. Два плотных, крепко сбитых мужчины, мы потели отчаянно, и наши простыни были мокрыми, едва мы садились за столик, – уставленный всякой съедобной мелочью, которую мы и за еду не держали: оливки, чипсы, соусы, какие-то маленькие свернутые лепешки, с начинками из редких вида, несчастных засоленных рыбок, креветок, масел, взбитых в пену с икрой этих рыб, – чтобы посмеяться над женщинами, которые называли это едой.

А нельзя ли чего посолиднее ставить на стол, сказал я как-то Алисе.

Еда педиков и алкоголиков у нас на вечерах, сказал я.

Она, посмеявшись, объяснила – «чего посущественней» накренит градус встречи в едва ощутимую пропасть. Сытые, осоловелые глазки, легкая, – почти не припрятанная – отрыжка, – тайком расстегнутая пуговица рубашки, легкий наклон в кресле, чтобы избежать давления ремня на чресла. Тяжелая пища на ночь убивает.

Тяжелая пища в ночь вечеринки убивает безжалостно, сказала она.

К тому же, вы и на это накидываетесь, как собаки на мусорку, сказала она.

И, конечно, была права.

Мы с Диего, понемногу, нехотя, лишь пробовали сначала все великолепие в маленьких вазочках, которыми был уставлен стол… по чуть-чуть, чтобы поддержать компанию. Потом, где-то под конец вечера, со стыдом понимали, что подмели все подчистую. Хотя и он и я предпочитали приходить на эти вечера сытыми. У нас даже появилась традиция совместного похода куда-то поесть, пока Лида и Алиса приготовят все для вечеринки у нас в доме. Но даже и после этого мы сметали со стола все, пока наши женщины, – с веселым презрением эльфов, – глядели на своих чавкающих волосатых боровов. Женщинам достаточно было за один вечер обсосать один ломтик высушенного и проперченного картофеля – буквально разложить до молекул под языком, – или горошиной перекатывать во рту оливку. Они не ели, а пробовали. Мы заглатывали, а они слизывали. Как ни странно, это предавало нашим маленьким сборищам некоторое равновесие.

Мы с ними уравновешивали друг друга, и если иногда мы были тяжелы, как чересчур обильно выпавший снег, то они были достаточно гибки, чтобы сбросить с себя нас. Но не целиком, не полностью, нет. Только лишь частью, в меру.

Женщина – синоним «меры», сказал как-то торжественно Диего, и мы за это немедленно выпили, чокнувшись.

Каждый потянулся со своего края стола, и я увидел небритые подмышки Диего, которых он не стыдился, а, напротив, это всячески подчеркивал. Щеголял волосней, словно японский гимнаст на Олимпийских Играх где-то в Лондоне. Мокрое пятно под плечом Лиды, и такое же у Алисы – наконец-то ты потекла, сучка, – мокрую верхнюю губу Лиды… Как я упоминал, в такие вечера мы взяли за правило не трахаться, хотя были практически раздеты. После террасы нас ждала гигантская ванная с бегущими из нее пузырьками, – Диего постоянно отпускал скабрезные шуточки про пузыри и воду, – часто мы лежали там вчетвером, совсем голые, и с наслаждением чувствовали на груди давление всех полтутора тысяч литров воды, что требовал этот Левиафан сантехники. Он, – как и камин, – был следствием чрезмерной настойчивости, жизнелюбия и самодовольства Алисы.

Я знал, что из-за этого, – по сути, – бассейна, на нас жаловались муниципальным властям жильцы дома.

Не все, лишь самые ревнивые, претендовавшие на то, чтобы числиться в среде местной знати. Конечно, им в праве посещать наш дом было отказано. Даже если кто-то из них приходил пожаловаться, – может быть, вода, начавшая стекать по потолку или какая другая мелочь, – Алиса могла встретить его в мокрой простыне, и величественно указать на лестницу. Если же у нее было плохое настроение, она просто-напросто не открывала дверь. Отдаю должное мастерству рабочих, установивших нам мини-бассейн, – если у соседей что и текло, то не от нас, и, сдается мне, они всего лишь хотели глазком заглянуть в наши с Алисой сказочные покои.

Пускай смотрят в террасу, извращенцы гребанные, смеясь, говорила Алиса.

Она ненавидела так называемых простых людей. И хотя литературу она ненавидела еще, может быть, сильнее, но я в глазах жены в любом случае был существом высшего, – нежели остальные – порядка. Скажем, она презирала меня, как богиня – титана. А людей для нее попросту не существовало. Поэтому она лишь терпела Лиду. Мы понимали, что Лида у нас в доме – лишь благодаря своему мужу. Моя жена изредка милостиво обращалась к Лиде, но так, что ни у кого сомнений не оставалось: именно что милостиво. Лида знала, что ее лишь терпят, как терпели на Олимпе Ганимеда. И потому взгляды, которые она бросала на Диего, были робкие, и доверчивые. Взгляд человека, который просит не подвести. Диего это лишь забавляло.

Мы, мужчины, знаем… начинал говорить он, после чего резко обрывал фразу.

Получалось, мы, мужчины, знаем. Все на свете, от снега и ветвей, до Луны и женщин. Это так развеселило меня, что я предложил Диего в считанные минуты доказать, насколько он заблуждается.

Мачист ты несчастный, сказал я ему, веселясь.

Мачизм это чуть севернее, отвечал он, заинтересованно всматриваясь.

Лида с Алисой тоже вглядывались, каждая со своего угла. Это Алиса нас так всех рассадила. Она говорила, что никому из нас печальная перспектива не вступить в брак уже не грозит, стало быть, и бояться острых углов нечего. Тем более, что они и не были острые: столик был как будто оплавлен, за ним приятно сиделось. Я в который раз почувствовал благодарность Алисе за то, что она создала наш дом.

Понятно это становилось только в присутствии гостей.

Когда я закончил, Диего посмеялся, а Алиса разозлилась. Лида ничего не сказала. Мне кажется, она особо и не поняла. Я нарисовал на столике символ Инь-Янь. То есть, забавляясь, сказал Диего, ты утверждаешь, что в пизде есть немножечко и мужчины. А как же, сказал я. Пизда с мужским характером и с женским. Это надо обдумать, предложил Диего, и я потянулся за ирландским виски, удивительно мягким, удивительно уравновешенным – как наши вечера, которые мы проводили до утра, накачиваясь виски и ликерами, но удивительно не пьянея, а лишь погружаясь все глубже в негу откровенности, слегка давящую, но такую теплую и приятную. Совсем как воды нашего маленького безбрежного моря – бассейна с неприлично всплывающими пузырьками. Безбрежного – потому что у ванной не было краев – и она была встроена в пол так, чтобы выглядеть естественным водоемом.

Господи, когда же ты работать успеваешь, сказал я, глядя, как Диего глотает красный из-за ночного света, а вообще-то коричневато-розовый, виски.

Это и есть работа дипломатического работника, малыш, ответил он, смеясь. Свинг, да попойки, сказал он. Да шпионаж, добавил я наобум. Алиса слегка нахмурилась. Даже когда она выглядела – и звучала – вызывающе некорректной, она оставалась в рамках. Если, конечно, речь шла не обо мне. Со мной она могла себе позволить немного пантакратиона. Во всех других случаях, – даже когда она совершенно отключала сознание, – что-то оставалось в ней, что-то, что всегда останавливало Алису на самом краю.

Она могла нахамить так, что оскорбленные присылали цветы и приглашения на самые закрытые приемы.

Поэтому Алиса особенно не любила, когда я допускал промахи. Это – фраза про шпионаж, – было из числа промахов. О делах порядочные люди не говорят. Так что я хихикнул, чтобы все можно было списать на неудачную, – рожденную тремя глотками виски вместо положенных двух, – шутку. Диего рассмеялся. Малыш, сказал он, – он всегда называл меня так, хотя разница между нами была всего в несколько лет, и я был выше на несколько сантиметров, да и выглядел чуть покрепче, – малы…

Черт побери, я старше тебя на пару лет, выше на столько же сантиметров, какого дьявола ты называешь меня малышом?! притворно возмутился я, Алиса закатила глаза, Диего снова рассмеялся – довольный, а Лида просто молча показала мне большой палец. Распни его, распни, простонал смеющийся Диего. Да нет, добей, поправил я, ухмыляясь.

Это просто признак мачизма, стремление хоть на сантиметр но оказаться выше других, сказал я.

Ничего подобного, малыш, сказал Диего. Я просто люблю тебя, как друга, сказал он. Почему бы вам тогда не потрахаться, сказала Алиса, теперь уже рассмеялась Лида, а я пошел красными пятнами. Наш друг, сказал весело Диего, совершенно лишен двойственности латинской культуры, позволяющей и так и этак. Для двузадого Януса ты хорошо усвоил русский язык, сказал я. Для двузадого ануса, сказала Диего, и снова заржал. Алиса и Лида захихикали и я, сколько не сдерживался, не сумел не улыбнуться. В этом была сила Диего. Он, – как радио в сельском автобусе, – мог рассказать самый пошлый и отвратительный анекдот, который вы когда либо слышали, причем множество раз в жизни, но вы все равно смеялись.

Как и весь автобус.

Так что я посмеялся вместе с Лидой и Алисой. Подбородок Лиды подрагивал, она чуть прикрывала рукой рот, а другой тянулась к тарелке с какими-то водорослями, причудливо совмещенными моей женой с кусочками печеной утки, – такое же странное сочетание за этим столом, как и мы все, подумалось вдруг, – и я бросил взгляд на ее подмышку. Мне вспомнилось, как и лизал ее там, заставив заложить руки за голову. Диего, поймав мой взгляд, приподнял стакан и снова глотнул. Мне пришлось налить ему снова, и допить свой виски, чтобы не отставать. Алиса взяла салфетку и прикрыла ей нарисованное мной пятно. Сказала.

Все это херня, милый, литература, сказала она.

Отображение отображения, сказала она.

Знаешь, если тебе захочется нарисовать схему пизды, ты просто загляни в мою, сказала она.

Или в Лидину, сказал Диего галантно.

О, сдаюсь, сдаюсь, сволочи вы такие, на следующем вечере, непременно, пробормотал я слабо. Но ведь и вы неправы, попробовал я отступить достойно. Все, что я имел в виду, лишь метафорическое описание, так сказать, сущность идеи, переданная словами.

Скорее, образами, радостно подхватил Диего.

Совершенно верно, сказал я, благодаря глазами.

Вместо ответа Лида встала и сбросила с себя простыни, под аплодисменты Диего и мои смущенные похмыкивания. Но, конечно, я был счастлив. Даже Алиса выглядела довольной. Наша крестьяночка раскрепостилась, сказала она мне позже, вспоминая этот вечер. Лида, в свете Луны, на фоне парка, должно быть, выглядела еще одним причудливым трафаретом: стволом сосны, игрой природы и паразитами-наростами сделанный похожим на женскую фигуру. И даже чуть выпуклый живот не ломал этой ассоциации. Просто кора от холода чуть вздулась.

Продашь туристам карту, дорогая, взвизгнул слегка Диего.

Кто знает дорогу, тому и указатели не нужны, сказала Лида.

Повернулась к нам спиной, – я обратил внимание на то, что ягодицы не провисли, – и пошла, осторожно, как подвыпивший человек, ступая, вниз. Мы услышали всплеск в бассейне. Кто со мной, крикнула она слабо снизу. Я приподнял бокал, и отпил слегка. Алиса встала, и, сбросив простыню, тоже покинула нас.

Черт побери, сказал Диего, выпьем еще, а потом пойдем вниз.

Я налил, но уже не стал пить залпом, а подержал жгучую жидкость во рту. Постепенно она впиталась в меня сама. Даже и глотать не пришлось. Спиртное вошло в мою кожу, в мою слюну, в мою кровь. Совершило виток по кровеносной системе, промчалось по венам, и вырвалось на волю шумным выдохом ноздрей. Одновременно с вопросом Диего. Так что мне пришлось переспрашивать его.

Хороши сучки, повторил он.

Обе, сказал я.

***

На Рождество мы зарезали живого петуха.

Диего сначала предлагал карпа, но, на мой взгляд, предлагал недостаточно бодро и убедителен. Настолько, что я даже стал подозревать его в том, что именно он подбил нас на эту авантюру. Хотя сам Диего, конечно, со смехом отнекивался и утверждал, что все это была моя идея.

Дорогуша, ваш муж стал совершенным параноиком, говорил он Алисе.

На что та лишь закатывала глаза, перемешивая салат в глубокой миске, подаренной нам на юбилей свадьбы. Миска была салатового цвета – салатовый для салатов, любил приговаривать Диего, устроившись на стуле напротив Алисы, – и достаточно глубокая для того, чтобы приготовить десяток порций. Но мы никого, – кроме нас – не ждали.

В этом доме с определенных пор было заведено готовить на четверых.

Диего и Лида не могли похвастаться такой же приверженностью нашим вечерам. Им, – с одной стороны, – необходимо было поддерживать репутацию хлебосольного консула и его радушной жены; с другой, организация свинг-вечеров предполагала, что в доме соберется намного большее, – нежели четверо, – число людей.

Но мы прощали Лиду с Диего, потому что знали: по-настоящему хорошо им только у нас.

На кухне, – просторной, – обставленной по углам четырьмя опорными колоннами, благодаря которым она оставалась открытым пространством, и как бы переходила в огромный зал. Посреди которого красовался стол орехового цвета – дерево, Германия, середина 20 века, черт побери, весело взвизгивала Алиса, и отпивала еще вина под одобрительный смешок Диего, – окруженный двенадцатью стульями. Этот гарнитур стоил мне пары тысяч, и нескольких недель загубленной жизни: Алиса, – как всегда, когда становилась одержима манией приобретения какой-либо вещи – гарнитур, кухня, ваза, особенная люстра, – стала раздражительной, как змея, меняющая кожу. Я знаю, о чем говорю, потому что несколько лет у нас в доме, в специальном аквариуме, жила змея. И она меняла кожу.

Чтобы купить гадину, Алиса потратила несколько недель на убеждение меня, и еще с месяц другой на поиски.

Обладать аквариумом с ядовитой змеей казалось ей шикарным. Но это было единственное, кажется, в чем ей не удалось сломить меня. Спустя два года после беспокойного сна, и побудок с целью встать и проверить стеклянный куб, я все-таки сумел избавиться от него, осчастливив местный зоопарк. Чтобы Алиса прекратила дуться, мне пришлось раскошелиться на специальное устройство, благодаря которому в ванной можно было спать, не боясь захлебнуться.

Ей Богу, змея?! смеясь, говорил Диего.

А как же, говорил я, пока Алиса, посмеиваясь, заглядывала в духовку.

Нам, почему-то, нравилось рассказывать Диего и Лиде эту историю постоянного противостояния, нашу семилетнюю войну, в результате которой Канада так и не отошла Британской Короне, а белые лилии остались красоваться на полотнищах Луизианы. Именно в такие моменты, – сидя все на кухне, в расслабленных позах, каждый у себя дома, – мы с Алисой чувствовали, что вселенские трагедии звучат в небесах еще и эхом комедии. И, в присутствии живых людей, значение наших бед уменьшалось на наших глазах, как стремительно уходящий в глубь моря парусник.

Нам нужна была еще одна пара, чтобы понять, что мы не сумасшедшие.

И мы получили то, в чем нуждались. Мы получили их. Диего любил сидеть на барном стуле за стойкой высотой в метр двадцать сантиметров, – у которой человек нашего роста мог встать спокойно, положив на нее руки, – и смотреть, как готовит Алиса. О, да, Алиса даже начала готовить…

Кухня наша была спокойного, умиротворяющего оттенка, – слегка салатового, – и двери шкафов и ящиков были украшены стекловидным покрытием, сквозь которое проступали силуэты тех самых лилий. Флёр дё лис. Вечерами эти цветы отражались в огромных – на всю стену – окнах, отделявших нашу кухню и соединенный с ней зал от ночного парка. Еще при строительстве дома Алиса специально оговорила со строителями, что они сделают теплый пол. Глядя на извивающиеся на цементной стяжке тонкие трубки, я почувствовал отвращение. Потом их покрыли плиткой, теплой, чуть шершавой на ощупь, а щели между ней затерли белой субстанцией, смахивающей на зубной порошок – раньше его для этих целей и применяли, подтвердил мне прораб, – и пол кухни стал выглядеть достойно.

Сидя по вечерам прямо на полу кухни, у ног Лиды, я чувствовал не только тепло, исходящее снизу, но и волну теплой благодарности Алисе. За все, что она сделала для нашего дома и для нас. Я думал, что, может быть, наш дом – несмотря на демонов, в нем поселившихся в то время, демонов, которых не сумела испугать даже ядовитая змея в стеклянном кубе, – именно то, что привлекает Диего и Лиду. У нас было уютно всегда. Даже когда мы с Алисой находились в состоянии холодной войны, и ее шпионы и не думали переползать линию фронта, чтобы разведать мои планы, а мои разочарование и тоска по Алисе не пытались перескочить стену, охраняемую автоматчиками.

…тогда я купила эту чертову змею и бросила в стеклянный… смеясь, говорила Алиса.

Стоп, стоп, а как бы вы отреагировали, если бы вам подселили в дом мамбу, черт ее дери, вяло протестовал я, сам посмеиваясь над своей трусостью.

Подай мне, пожалуйста, масло, попросила Лида, и я, не вставая с пола, потянулся к нижнему шкафу, достав оттуда – на выбор, – масло оливковое первого отжима, красное от солнца кукурузное, и почти прозрачное виноградное.

После дружных проклятий в адрес тяжести и излишней жирности масла кукурузного и горестного недоумения и сокрушения из-за отсутствия вкуса в масле виноградном, все дружно проголосовали за приевшееся оливковое и на полу осталась одна бутылка. Ее-то я и протянул наверх, – как матрос из трюма капитану по веревке в стародавние времена, – Лиде, и она приняла, благодарно коснувшись моей руки. Да, мы могли касаться друг друга – все, – и это порождало в нас чувство необъяснимого единения, и родства. Мы чувствовали себя больше, чем любовниками, или двумя парами свингеров.

Мы были общиной, боевой единицей.

Живи мы в Спарте, старейшины поставили бы нас сражаться всех вместе. Я представлял нашу кухню ущельем, занятым войсками царя Леонида, и мы и были Леонидом, мы и были ущельем, мы и были Спартой. Благодаря этим вечерам, я понял, что значит любовь, какой ее понимали эллины.

Это, знаешь ли, содомит латиноамериканский, когда ты готов любить легкую субстанцию, так называемую душу, объяснял я Диего.

Неважно, в скульптуре она, старце, юноше, или даже козе, говорил я.

Дамы фыркали, Лида гладила меня по голове, я поднимал вверх торжественно палец. Алиса, не уступая, толкала в бок Диего, и они над чем-то смеялись, сумерки за окном подступали к окну и прятали от нас парк, фразы становились все тише, магия вечера покрывала наши тела своими сетями все плотнее и гуще, вот уже и сил двигаться не хватало, я видел в окне отражения раскрасневшихся лиц, нескромные поглаживания, духовное единение… родство божества Платона, спрятанного в каждом из нас… кухня становилась похожа на картинку из фильма, когда ломается проектор, и изображение двигается все медленнее и медленнее, а потом и вовсе застывает… последние несколько образов менялись так медленно, как дагерротип… я думал позже часто – что мешало нам разойтись по разным комнатам парами в этот момент? Все ведь уже было ясно тогда? Но мы не сделали так, ни разу. Оброненная вилка, кашель прохожего, идущего мимо дома, резкий звук, чуть слышный вздох… Все оживало, и начинало двигаться вновь. Мы встряхивали головами, мы улыбались, даже Диего – самый нечуткий среди нас, – выглядел, как боец Одиссея, спасшийся от сна Цирцеи.

Разговоры становились еще громче, смех еще резче, и наступал второй вал веселья, как насмешливо называла его Алиса.

Тем не менее, я сумел освободиться от этой проклятой мамбы, сказал я Лиде лениво, представь себе, дорогая, договариваться пришлось чуть ли не с государственной инспекцией по ядовитым тварям…

Бедняжка так до сих пор и не понял, что это был безобидный полоз, сказала Алиса торжествующе.

Да-да, воскликнула она, и, хоть я и размахивал руками воодушевлено и протестующе, пролив немного коньяка на юбку Лиды, не сдала позиций. Похоже, так оно и было, с легкой досадой понял я.

Но главная особенность моего мужа состоит в том, что он придумывает реальность, и постепенно замещает ей ту, которая действительно существует, сказала Алиса.

Разве это не святой долг и почетная обязанность каждого писателя, сказал Диего.

Самое же удивительное в том, что ему это удается так хорошо… что со временем в эту его альтернативную реальность переселяются все, кого он желает туда подселить, сказала Алиса, слегка помрачнев. Прядь выбилась из гладко зачесанных и собранных в хвост волос, и из-за этого она выглядела очень молодо. Как первокурсница, впервые приглашенная старшекурсниками на вечеринку и взявшаяся отважно готовить коктейли и салаты.

Я любовался ей.

Иногда я думаю, продолжала Алиса, а не являемся ли мы все, в конечном счете, просто напросто такой же выдуманной моим мужем реальностью, как и все вокруг.

Только представьте… мы – выдумка этого чудовища, сказала она, и шутливо размахнулась в мою сторону полотенцем.

Диего поцокал языком, Лида, улыбнувшись, не стала утруждать себя походом в ванную, и вымыла руки в мойке, чем вызвала легкую тень презрительной улыбки у Алисы. Внезапно мне открылось все происходящее, и я увидел нас как бы со стороны. Маленькая модель дома – я видел такие в риэлтерских конторах, – в которой с пугающей дотошностью и аккуратностью изображены все детали, вплоть до плинтусов и рисунка плитки. И четыре фигурки на кухне модели дома, – открытой с одной стороны, чтобы вы могли видеть, как все будет выглядеть в будущем. Оно тоже открылось мне, но куда больше меня сейчас интересовало настоящее.

Моя жена испытывает в отношении моего писательства то же самое, что я – по поводу ее одержимости домом.

Наедине со мной она не понимает этого, и потому бесится, но в присутствии посторонних, осознает, насколько я хорош. Может быть, понял вдруг я, нам следовало бы просто-напросто начать жить с кем-то постоянно? Так оно и получается, думал я, рассматривая раскрасневшуюся Алису, которую Диего банально убеждал в том, что все мы в каком-то смысле чьи-то персонажи.

Вульгаризация божественной идеи, сказала Лида.

Вот она, болезнь новообращенных, сказал Диего.

Моя маленькая белая сучка стала большей католичкой, чем урожденная латиноамериканка, сказал он с любовью.

Я вдруг почувствовал, что и они в присутствии нас осознают свои лучшие стороны, и открывают друг друга по-настоящему. Мы были оливкой в коктейле для них, и наоборот. Лучше всего мы раскрываем вкус своего брака, лишь по-настоящему ощутив его в опасности, и ощутив рядом еще один брак. Так два корабля, идущие бок о бок, чувствуют не только поддержку и уверенность в том, что ты не один в этом мире без дна и границ, но и легкое чувство тревоги – почти неосознанное, – и страха того, что корпуса, соприкоснувшись, нанесут друг другу пробоины, и дело кончится катастрофой. Какие еще отношения связывали нас с Алисой с Диего и Лидой?

Мы были явными свингерами, тайными любовниками, и друзьями по умолчанию.

В следующую пятницу, сказал Диего.

Договариваетесь о вечеринке, похотливые засранцы, сказала Лида.

Да, совсем забыла сказать, что в пятницу у нас кое что будет, приходите с Алисой, сказала она мне, легко аннулировав приглашение Диего. С удовольствием придем, парировала из своего угла Алиса. Народу будет, сказал Диего. Если бы не необходимость принимать у нас эти разгоряченные толпы, я бы с удовольствием переселилась к вам, сказала через мужские головы Лида, и Алиса кивнула. Она, как мне показалось, приняла это предложение о мире. Уют, а у вас слишком много места, сказала она. Порой меня пугают эти потолки, сказала со смешком Лида, мне то и дело кажется, что из-под них вот-вот спустится ко мне какой-нибудь бог из машины.

Перепихнуться с парочкой девчонок из гостей, радостно сказал Диего.

Всегда готов спошлить, фыркнула Лида. Это у него мужское, сказала по-матерински опекая, Алиса, и Диего, заурчав, подставил голову, которую моя жена и погладила. В это время петух и зашевелился в углу. Кстати, мужчины, пора вам взяться за то, о чем вы столько нам рассказывали, сказала Алиса. Лида закивала головой и встала рядом с моей женой. Исчезло все, кроме пола. Сейчас они были две девчонки в первом классе, и сплотились против мальчишек, мы же с Диего, – слегка растерянные, нахохленные, неловкие, – были на другой стороне, в другом лагере.

Черт тебя побери, Диего, сказал я, что мы будем делать с этим проклятым петухом.

Будем мужчинами, амиго, сказал Диего. Бери нож и тащи эту птицу за собой. Хорошо, что ему связали ноги, сказал я ворчливо, приподнимая теплую, и неожиданно жесткую из-за перьев птицу. У нее будет совершенно другой вкус, сказал Диего. Одно дело купить убойное мясо, совсем другое – убить своими руками, сказал он. Лида и Алиса, знать не желая про наши мужские забавы, отвернулись и уже вполголоса обсуждали какие-то чудодейственные кремы.

Фр, кремы, насмешливо сказал Диего, когда мы вытащили петуха на террасу, и положили в специально заготовленный таз. И не думайте, что мы будем его ощипывать, крикнула нам вслед Алиса. Петух, склонив голову, отчаянно моргал.

Сперма мужика и теплая кровь живых существ, вот лучший в мире крем для бабы, сказал Диего.

Ах, амиго, если бы ты знал, как полезны для семени орехи, обычные грецкие орехи, а для простаты – отвары иван-чая, сказал он. Сел на свой любимый конек. Весь мир был, по мнению Диего, создан для того, чтобы в виде питания улучшать качество спермы человека по имени Диего. Когда он говорил об этом, мне явственно виделась грязь, стекающая у него по подбородку. Интересно, подумал я, что в нем нашла Алиса. Очевидно ведь, что никакого сравнения со мной Диего не выдерживал. Тем не менее, он женился на Лиде, и, судя по всему, потрахивает мою Алису, подумал я с тревогой.

…ноги, сказал Диего.

Что с ногами, чертов ты извращенец, сказал я.

Прижми ему ноги, и вперед, сказал Диего. Почему я, сказал я. И потом, у него же связаны ноги. И ты, черт тебя побери, подбил нас на то, чтобы купить эту птицу, сказал я. Вот как, сказал он.

Именно, сначала предложил купить карпа, а потом вызвал в нас отвращение болтовней про холодную плоть, умерщвленную еще при жизни этого создания давлением ста атмосфер и ледяной водой прудов, сказал я, решительно напоминая Диего всю его болтовню.

Давай, террорист чертов, разве не то же самое вы делаете с людьми в этой вашей Боготе, ну, когда крадете их во имя революционных идей, сказал я.

Вообще-то, я из другого лагеря, амиго, у нас эскадроны смерти и все такое, сказал он.

Как бы то ни было, действуй, сказал я.

Он хмыкнул, посмотрел на меня чуть снизу внимательно, взял в правую руку нож, а в левую голову петуха, и чуть повернулся. Послышался испуганной вздох. Я даже не обернулся. Разумеется, женщины поднялись посмотреть. Диего попробовал и так, и этак, но у него ничего не получилось. С горла петуха упали на таз лишь пара капель крови. Попробуйте испортить мне пол, я вас сама тут прирежу, услышал я откуда-то далекий голос Алисы. Прямо жертвоприношение какое-то, прошептала Лида. Ну так на то оно и Рождество, прошептала Алиса. Вообще-то, в греческой церкви жертвы приносят на Пасху, сказал я. А у католиков в жертву приносят исключительно людей, сказал Диего. Только латиномериканец может так отчаянно клеветать на мать нашу, апостольскую церковь, сказал я обиженно, хотя не был на исповеди уже лет пять. И какой спокойный, даже крыльями не бьет, прошептала Лида. Наверное, нож тупой, прошептала Алиса. Черт тебя дери, Диего, сказал я. Тут уже меня критикуют за тупые ножи, в нашей культуре это символ несостоятельности хозяина дома, сказал я. Не чертыхайся, приятель, сказал он. Не к ночи, приятель, сказал он. Ну, что же, сказал я.

Наклонился, отобрал нож решительно, сжал голову птицы, и оттянул на себя, прижав коленом жесткую спину.

Выдохнув, сильно потянул на себя нож, и поводил им, как новичок смычком – по струнам контрабаса. Понял, какая нагрузка ложится музыкантам на ноги. Глянул на покрасневшие – может, это кровь отражалась, – лица Алисы, Диего и Лиды. Услышал, как тихо течет вода, а потом понял, что это кровь. Птица трепыхнулась было, но Диего оказался начеку и – обхватив петуха с боков, – не дал ему вырваться. Спустя пару минут птица затихла. Меня удивило выражение лиц жены и гостей, и я обернулся. Настал мой черед удивляться. Еще каких-то несколько минут назад с нашей террасы открывался вид на заснеженный и застывший – как в детских фильмах про Рождество, – парк, в котором ни одна деталь не шевелилась и все было освещено ярким зимним солнцем.

Сейчас же от мира нас отделяла стена густо валящего снега.

***

В следующий раз мы собрались под православное Рождество.

Полуобморочный от новогоднего переедания город застыл, изредка осыпаясь суховатым снегом под сапогом припозднившегося гуляки. Природа, казалось, тоже взяла отгул. Серый свет не давал понять, утро уже или день. Люди выглядели сбитыми с толку: ночные празднования, утренние встречи и обеденный сон спутали стрелки биологических часов, как только можно было. Изредка на безлюдных улицах взрывалась петарда, или осыпался, – искря остатками елочного веселья, – фейерверк, запущенный требовательными детьми, капризно надувшими губы. Они топтались в ногах у осоловевших взрослых. Город доедал веселье, как утренний торт, оставшийся с вчера: нехотя, но с чувством обязанности – чтобы не пропадал. Мусорные баки пенились коробками из-под тортов, упаковок от еды, подарков и презервативов. Ошалевшие от сытости бродячие псы забыли на какое-то время о лютом холоде – градусник термометра опустился до минус 20 градусов, небывалые морозы по местным меркам, – и урчали, посапывая на ступеньках супермаркетов и кафе. Время от времени на дорогах слышался визг тормозов автомобиля, с которым никак не мог справиться на обледенелом покрытии водитель, не успевавший на очередную вечеринку. Порой визг становился невыносимо тошнотворен, и тогда, – после наступившего молчания, – вдалеке раздавались тревожные сигналы «скорой», становившиеся все громче, как бой курантов, и смолкавшие под окном. Время от времени на снегу встречались кровавые пятна, и вы не могли быть уверены, что это розовое шампанское.

Все это слышалось и виделось нам чуть издали, ведь, как я уже говорил, наш дом располагался, – хоть и в городе, – чуть поодаль от него, в подбрюшье парка.

Окруженный им с трех сторон, как отчаявшиеся римляне при Каннах – беспощадными африканцами Ганнибала. В который раз я благословил ненавидимую мной страсть жены к строительству и домам. Сейчас, – понимал я, – мне вряд ли бы удалось вынести серую, пост-праздничную атмосферу города, тужившегося доказать себе, что вечеринка еще не кончилась. Хотя на часах было уже пять утра, и в дверь стучали соседи, а большинство гостей валялись на диванах вперемешку, и ничего даже с легким намеком на свинг в этом вавилонском диванослежании не было. Холодно было даже в домах. Но не у нас. Мощный немецкий котел, установленный под зорким присмотром Алисы – она и правда напоминала в такие моменты полководца, – время от времени вскипал приливной волной, которую отправлял по трубам, словно неумолимое сердце – кровь по венам. И волны блаженства добегали до самых укромных уголков отопительной системы, вспарывая пространство квартиры приступами тепла. Это было словно почувствовать прилив крови к лицу. За окном, – как можно было видеть через окно на кухне, – появлялось облако пара, это котел выбрасывал бесполезные, использованные, остатки пара.

После, – на полчаса, час, – в доме воцарялась торжественная тишина.

Звуки города доносились лишь издали.

О морозах мы могли судить по наледи, каждое утро появлявшейся на крыше. Тогда я обувал сапоги на меху, и, – отважный, разгоряченный после ванной, иногда просто в халате на голое тело, – сбивал лед ножом. На крышу постоянно прилетали синицы, и я даже сходил на рынок, купил для них килограммовый кусок сала, срезанный с трупа какого-то несчастного кабана. Алиса хотела засолить этот твердый жир, но мы вычитали где-то, что синицы от соли гибнут. И просто нарезали сало мелкими полосками, после чего повесили его на крыше – пришпилили булавками. Диего восторгался, глядя на это, и говорил, что наш дом теперь напоминает крыши хижин индейцев на его родине, где несчастные дикари сушат и вялят мясо, проветривают кожи, распяливают – на колышках под солнцем – туши выловленных в реках рыб… Я соглашался.

Мне казалось, что в ту зиму мы нашли гармонию с природой.

И, как это всегда бывает, она ласково ответила нам: равновесие воцарилось и в наших с Алисой отношениях. Гармония прилетела к нам на крышу, поклевать мерзлого сала. По утрам я писал час-два, при непривычно спокойном, – и относительно уважительном, – равнодушии Алисы, заносившей мне на террасу кофе. Она в это время принимала ванну и читала. После мы завтракали, я закапывал глаза какими-то удивительными каплями, после которых и моргать-то не нужно. Мы изредка гуляли, а если на крыше было слишком много льда, я, – приняв ванну, – брал сапоги и шел сбивать лед, чем веселил Алису. Я даже одну люстру повесил, и поменял в ванной вентилятор. Чудные дела творились той зимой. Обед мы готовили вместе: вернее, это делал я, а Алиса сидела на барном стуле, подобрав под себя ноги, спрятав их под гигантским – мои вещи были в два раза больше ее, – свитером, и болтала со мной. Я успокоился и она успокоилась, – не совсем, но уже чуть-чуть, – и взгляд моей жены потерял тревожность. Мы разговаривали, много разговаривали, в ту зиму. И разговоры наши потеряли не остроту, но горечь, будившую изжогу.

Как ты думаешь, это на нас так вечера подействовали, сказала она.

В какой-то мере, как считают психологи… осторожно начал я.

Да оставь ты, бога ради, сраных психологов, сказала мне прежняя Алиса.

Как ты думаешь, это на нас так вечера подействовали, сказала она.

Смотря что ты имеешь в виду, сказал я.

Ты прекрасно понимаешь, что я имела в виду, сказала она.

Конечно, но ты отучила меня от того, чтобы я брал слово, раскрыл карты я.

Бедненький, тяжело, должно быть, тебе со мной приходится, сказала она.

Не тяжелее, чем тебе со мной, сказал я, и, конечно, допустил ошибку.

Допустить слабину в разговорах с Алисой значило повернуться спиной на рыцарском турнире, когда сигнал к отбою еще не подан. Она была настоящим человеком Средневековья, настоящим монахом, настоящим воином.

Проще говоря, она была настоящей.

В отличие от меня, перевертыша, – человека эпохи постмодернизма, как я любил называть себя в немногочисленных интервью, – она была вся стопроцентная, искренняя и неподдельная. И, если уж рубила, то рубила. Напомнив Алисе о преимуществах ее положения, я рассчитывал на снисхождение, а получал удар кинжалом между пластинами панциря. Она не прощала. С чего бы, если ты подставлялся.

Верно, солнце, сказала она, и ее губы слегка, – но очень заметно для меня, – подобрались.

А раз так, то нечего и расшаркиваться, сказала она.

Чудесно, передай мне тогда, пожалуйста, перец, сказал я.

Не думаешь ли ты, что увильнул, сказала она, улыбаясь.

Думаю, это действительно так, сказал я.

Она задумчиво кивнула. Разумеется, я имел в виду не то, что увильнул. Ведь я и не увильнул. Я отвечал на вопрос, изначально заданный – помогли ли нам свинг-вечера. Алиса высунула из-под свитера стопы, и пошевелила пальцами. Большие были чуть искривлены, из-за обуви. Но мне все равно нравились ее ноги. Отблеск морозного солнца, – отраженного снежным покровом парка, – мелькнул «зайчиком» на выбритых до лоска голенях. Стали видны под свитером силуэты ляжек. Я почувствовал прилив желания. Готовить, это так сексуально, одними глазами сказала насмешливо Алиса.

Готовить, это так сексуально, сказал я.

Не сексуальнее, чем шариться по вечеринкам свингеров, сказала она.

Несмотря ни на что, это вернуло некую гармонию в нашу жизнь, сказал я.

Я имела в виду совсем другие вечера, сказала она.

На минуту в углу кухни показались силуэты Диего и Лиды. Нахальный латиноамериканец пялился на задницу моей жены, Лида смотрела в угол задумчиво, по ее лицу можно было предположить, что она высчитывает время приготовления свежей фасоли в пароварке, готовая в любое время подать нож… или соль… или приправы. В отличие от Алисы, она любила помогать мне на кухне. Мы четко разделили роли, и работали слаженно, как любительский театр, добившийся большого успеха в постановке одной пьесы. Заучивший текст назубок. Я готовил, Алиса сидела на барном стуле, Диего валялся у нее в ногах и смеялся невпопад, – лениво поглядывая под свитер, на мелькавшие трусики, – а Лида стояла чуть поодаль, – но все-таки чуть поодаль от меня, не от них, – и о чем-то думала, вступая в беседу невпопад. Тем не менее, я любил, когда мы все собирались. И остальные тоже любили. Я понял вдруг, что эти вечера стали не просто ритуалом для нас, а чем-то крайне необходимым. Остается надеяться, что Лида и Диего испытывают примерно то же, в противном случае нам будет обиднее расставаться с ними. А это означало проигрыш: то, что приводило Алису в неистовство.

Пожалуй, и это тоже, сказал я.

Но, сдается мне, одно без другого немыслимо, сказал я.

Если бы не было вечеринок в их доме, мы бы тут перетрахались, сказал я, глядя на Алису внимательно, но тайком, – с деланным равнодушием, – как ученик, выучивший на урок назубок, и с показным спокойствием отвечающий у доски. Все было так: Алиса довольно кивнула, я действительно шпарил, как по учебнику.

А это бы не то, чтобы испортило, просто сказал я.

Просто все стало бы совсем не так, сказала Алиса

Верно, кивнул я, обвязал пучок зелени нитками, и бросил его в кипящую кастрюлю. На ужин у нас сегодня был харчо. Простая, крестьянская пища, так необходимая ослабленному организму изнеженного свингера в эту ужасную русскую зиму, услышал я издевательски-жалобный голос Диего, и невольно усмехнулся. Алиса поняла меня правильно.

Да, этот засранец волосатый все стонет про русские зимы, а ведь он всего лишь в Молдавии, сказала она, показав зубы. Я залюбовался улыбкой. Алиса обладала удивительным свойством получить все, не отдав ничего. Зубы она чистила раз в день, но дыхание ее было свежим, как ладан, а зубы белоснежными, словно платье невесты. Лет ей было тридцать семь, а зубы у нее все были свои, и кабинет дантиста был для Алисы чем-то вроде кабинки для исповеди для девятилетней девственницы: просто местом, где можно поболтать, и попросту нечем делиться. Она ни разу в жизни не была в спортивном зале, но ее идеальной фигуры издерганные женщины из фитнес-залов и спортивных изданий добивались десятилетиями – я не преувеличиваю, – адского труда на тренажерах. Тренажеры! Алиса говорила, что это для коров жирных – она презирала всех, кто не родился в рубашке, как она, – и налегала на сладкое. Но у нее был плоский живот, красивые, крепкие, ляжки, и изящная фигура. Ничего лишнего. Единственное, что ее раздражало – размер бюста, отмечу, свежего и подтянутого, словно она отняла его у себя восемнадцатилетней. Всего второй. Но и в этом она оставалась Алиса, предпочитая не увеличить себе бюст, а уменьшить его всем вокруг. И это ей удавалось. Чаще всего, насмешками. Она могла обидным словом сократить длину члена чересчур нахального мужчины, или, – как она это называла, – выпустить воздух из сисек любой наглой сучки.

Я надеюсь, ты не слишком часто трахаешься с ним на свинг-вечеринках, сказал я.

Ты что, ревнуешь, милый, сказала она, добавив, что незачем, и что невысокий плотный брюнет у нее и так уже есть. Я полагал, что она не врет. Хотя ей доводилось дать Диего во время оргий, чаще всего моя жена предпочитала незнакомых мужчин, разнообразя свое меню до самых нелепых и причудливых комбинаций. Тем не менее, мне не в чем было попрекнуть Алису: постоянного партнера на этих вечеринках она не заводила. Единственное, в чем я не был уверен: встречается ли она с Диего тайком, как я с Лидой. Любовники ли они? Конечно, по всем признакам я мог судить, что нет, но ведь именно обманутые мужья узнают обо всем последним в этих забавных анекдотах, которые так любит Диего, не так ли?

Надеюсь, вы с ним не потрахиваетесь тайком, сказал я.

Это как вы с Лидой, что ли, сказала она.

Пф, сказал я, с этой мумией.

Я был спокоен. Разумеется, она не догадывалась. Это был обычный беспокоящий удар. Если бы Алиса знала хоть что-нибудь, если бы у нее был хотя бы кончик клубка, она бы, не раздумывая, в считанные секунды пришла к Минотавру, чтобы вырвать его рога и пить кровь из отверстий в черепе. Она просто проверяла. Ну, а что она, при своей проницательности, так и не поняла еще, что мы с Лидой любовники – значит, не так уж и глупы эти анекдоты про слепых мужей и жен, подумал я, скрывая улыбку. Видно, есть божество адюльтера, и оно покрывает завесой любовников, делая слепыми даже самых умных людей. На нас с Лидой такую завесу уж точно набросили.

Да, она тоже кажется мне какой-то слегка… заторможенной, сказала Алиса.

Хотя ты пялишься на ее сиськи, сказала она.

Я не виноват, что сиськи висят на этой Лиде, сказал я.

К тому же, я пялился бы и на пустое место, сказал я.

В конце концов, мужчины всегда пялятся, напомнил я Алисе ее девиз.

Верно, мужчины всегда пялятся, кивнула она, и снова пошевелила пальцами ног.

Не упади, сказал я встревоженно, но она досадливо поморщилась.

Меня поражала ее способность усесться на крошечный стул, подобрав под себя ноги, и крутиться там, как непоседливый ребенок – на высоте метра с лишним, – не теряя равновесия. Причем сидела она на краю, как воробышек. Я все переживал, что она упадет спиной назад, и разобьет себе затылок. В трудные минуты мне казалось, что стоит подойти к ней и просто коснуться пальцем и… В такие минуты глаза Алису из ярко-зеленых становились словно бы серыми – как будто Средиземное море в них сменял Ледовитый океан, и я понимал, что она Чувствует, что я хочу. Но в ту зиму нам стало легче, – намного легче, – так что я просто беспокоился, как бы она не упала.

Я беспокоюсь за тебя, сказал я.

Ох, милый, это мне за тебя беспокоиться надо, сказала она.

Ты к ним привязалась, спросил я.

Господи, конечно, нет, сказала она.

Он всего лишь болтун и хвастун, а она обыкновенная молчаливая дура, сказала про наших лучших друзей Алиса.

Тем не менее, люди есть люди, и надо принимать их со всеми их недостатками, сказала моя нетерпимая жена, не прощавшая мне вилки, положенной на тарелку под углом на пару градусов меньшим или большим, чем было прописано в «Сборнике хороших манер».

У нас не было никакого круга общения, сказала она.

А теперь появился, вот и все, сказала она, и мы просто проводим время.

Никаких особенных чувств я к ним не испытываю, сказала она.

Ну и, как ты думаешь, чем все это кончится, сказал я.

Не можем же мы всю жизнь ша… сказал я.

Так хорошо, солнце, снег, сказала она.

Почему бы тебе не научиться просто жить, сказала она.

Почему ты все время хочешь куда-то заглянуть, сказала она.

О чем ты сейчас пишешь, сказала она.

Любопытство Алисы было таким неожиданным, что я не нашелся, что ответить.

Воспоминания детства, что-нибудь эротическое, или великий русский роман, сказала она насмешливо.

Великий американский роман, сказал я.

Жалко только, что его уже написал один человек, и звали его Апдайк, сказал я.

Алиса и виду не подала, что слышит что-то знакомое. Хотя, конечно, она прекрасно знала и любила Апдайка. Просто моя жена была великая скрытница, и если шла в парикмахерскую, то обставляла это так, словно отправляется на тайное свидание. А уж какие у нее планы на завтра, вы не узнали бы, даже если бы начали пытать ее.

Алиса постоянно жгла подушки и не доверяла мысли бумаге.

Ничего, милый, ты уж постарайся, и тоже что-нибудь изобрази, сказала она.

По крайней мере, когда ты чем-то занят, мы живем значительно спокойнее, сказала она.

Что мы будем делать, когда они уедут, сказал я.

О чем ты, сказала она, хотя прекрасно понимала, о чем я. Но я не стал настаивать. Если моя жена не желала о чем-то разговаривать, это значило, что я не сумею вернуть беседу в русло. Алиса, утратившая желание поддержать беседу, уходила в песок, словно река в пустыне. Оставалось лишь русло, темный след на песке – светлеющий с восходом, и порывом жаркого ветра, – и нет толку ждать наводнения.

Разве что к следующей весне, подумалось мне.

…Справа мелькнуло что-то по дереву, мы оба повернули головы. Это была черная белка, усевшаяся на ветке, чтобы погрызть припасенный где-то орех. Алиса улыбнулась. Был, кажется, канун православного рождества, и я взял с Диего слова больше не приносить нам ничего живого.

По крайней мере, в живом его состоянии.

***

Стена снега, плачущая Мадонна, белые потеки извести, снежными слезами усеявшие лицо божьей матери, колокольня кишиневского собора в Рождество, звон колоколов: снег спрятал уродство нашего городка, обезображенного тоннами мусора, выброшенного из окон предприимчивыми жильцами, мигрантами из обезлюдевшей провинции.

Диего это нисколько не раздражало.

Знал бы ты, амиго, что такое настоящие фавеллы, понимал бы, что у вас тут еще красиво, говорил он, не вызывая во мне ни капли сочувствия или доверия. Я уже достаточно знал Диего.

Фавеллы это из другой оперы, говорил я ему.

А, ерунда, не хочу просто забивать твою голову незнакомыми словами… ненужным мусором, мягко отталкивал он рукой воздух, становясь неуловимо похож на говорящего кота из книги Булгакова. Которого Диего обожал. Неудивительно, ревниво думал я. В конце концов, разве не для того и был он, этот Булгаков, создан: потакать сентиментальным и мистическим чувствам латиноамериканской хунты? Алиса лишь смеялась, хотя разделяла мой скепсис, и «Мастера и Маргариту» в университете, – в отличие от восторженных коллег по группе, – не перечитывала. Да, она, как и все состоятельные невесты нашего города, училась на филфаке. Там же, кстати, учились и самые бедные невесты города. Забавная эклектика, объяснявшаяся весьма просто: ни тех, ни других, до замужества попросту некуда было деть. Богатые невесты были слишком хороши для обыденной жизни, бедным и такая казалась чем-то недостижимым. Факультет литературы. Ссылка для одних, Клондайк для других. Но разве не была такой Сибирь? В любом случае, как уверяла меня Алиса – и не раз дала почувствовать на себе в прямом смысле, я чувствовал частенько на коже саднящую боль от укусов ее честолюбия, – литературой она еще в университете объелась. И до сих пор она изредка всплывала у нее в глотке изжогой. Тогда Алиса подымала голову вверх и издавала протяжный рев многоголового дракона, опалявшего все вокруг струями пламени из всех своих бушующих пастей. А я… я чувствовал себя в такие моменты несчастным запуганным чеченским ополченцем, которого выжигают из норы в лесах веселые «тройки» генерала Рохлина: тот, говорят, наловчил своих парней работать огнеметами. В жизни с Алисой я познал, что значит ужас и неотвратимость.

Тем слаще – слаще сахара – был для меня снег той зимы.

Зимы нашего мира, нашего буколического рая. Только он носил сумрачные оттенки нидерландских картин. Амстердам пришел к нам с картин голландцев. Алиса надевала варежки, и обматывалась гигантским шарфом: наверное, его одного было достаточно, чтобы прикрыть ее миниатюрное, и так изящно сложенное тело. Алиса обувала сапоги на меху, заворачивалась в смешной тулуп, и мы с ней – я в пальто, степенный, как доктор Ван Хельсинг, выведший на прогулку свою пациентку, – выбирались к Диего с Лидой, кататься на санках с холма. Мы разгонялись от дома, на лужайке перед которым – и лужайкой это поле гигантоман, как и все коротышки, Диего называл исключительно из своей приторной банановой скромности, – стояли заснеженные фигурки гномов и прочих чудных существ. Оттуда спускались, все быстрее, и быстрее, и быстрееибыстреебыстреебыстр… неслись стремительно, подпрыгивая на кочках, на санях, к ограде Ботанического сада. Это занимало примерно половину километра. У ограды Диего, взвизгнув, лихо выворачивал руль саней, – на которых, вцепившись друг в друга, ловили раскрытыми ртами снежную пыль мы, – и сани чудом избегали столкновения, и мы въезжали точнехонько в ворота шириной метра в три. Это был высший пилотаж, и Диего наловчился делать так даже в сильном подпитии. Правильнее сказать, подпитие даже будило в нем желание провернуть фокус с резким разворотом, особенно когда в гостях было много разведенных грудастых блондинок.

Мой размерчик, подмигивал он мне, а я все пытался понять, пытается ли он таким образом убедить меня в отсутствии интереса к Алисе. Много позже я пытался понять, действительно ли я пытался понять это, или ложная память проделывала со мной этот трюк?

Снежки, сани, и даже несколько раз купание в проруби. Однажды Алиса, разошедшись, даже напекла нам блинов, чем свела Диего с ума. Пришлось мне брать инициативу в свои руки, и учить его дышать через блин, положенный на лицо, как то «было принято у русских купцов при царе». Благословенные купцы. Можно сделать что угодно, списав это на их традиции, которые, толком, никто никогда не знал. Потому что купцов – сказал я, проведя после знакомства с обрядом сеанс разоблачения, – уничтожили давно, очень давно…

Очень похоже на нашу историю, сказал Диего задумчиво, обсасывая большой палец, и оттопырив остальные, замасленнные, но, почему-то, вполне себе симпатичные, пусть в волосах безымянного, – чуть выше обручального кольца, – и запуталась икринка. Она краснела на пальце Диего ссадиной. Лида прервала излияния мужа, взяла его за руку и сняла икринку. Мы все замолчали, словно отдав дань уважения этой супружеской внимательности, я почувствовал укол недовольства: ах, если бы Алиса была так нежна и внимательна. Лида машинально положила икринку в рот, и я почувствовал, вдобавок, на языке горечь ревности, как если бы икра была несвежей, хотя, конечно, это было вовсе не так: ее привезли Диего из самой что ни на есть, из России. В тот вечер мы, разнообразия ради, собрались не у нас. Лида сказала, что этот гигантский дом ее убивает, и, если мы не отогреем хотя бы одну из комнат нашим дружеским теплом, она подает на развод, а Диего – в отставку.

Представляешь, она так и сказала, фыркнула Алиса.

«Отогреть дружеским теплом», сказала она.

Прояви милосердие, сказал я, хотя бы раз в жизни. Не всем же быть мудрыми, как змея, сказал я, с удовольствием наблюдая тень тревоги на лице жены. Она прекрасно понимала, что это не комплимент. Алиса одела платье с воротом со шнуровкой. В нем она была очень похожа на даму с полотен голландцев, на чьи картины так был похож в ту зиму Кишинев: с его покрытым льдом озерами, льдом, пробитым по краям редкой порослью камыша, с залетными воронами, кружившими где-то вдалеке, на горизонте, на сером фоне – там, где небо сливалось с землей, присыпанной посланным небом снегом. От города веяло зимой, веяло одиночеством, веяло близким присутствием моря, хотя оно-то как раз в наши края и не заглядывало. И Алиса, суровая протестантка Алиса, возвышалась над городом, сидя на стуле, – разнообразия ради не подобрав под себя ноги, а сидя очень прямо, – и шнуровка на ее платье была распущена, потому что буквально минуту назад я расшнуровал его. Она как раз одевалась, и этот полумонашеский полуученический наряд возбудил меня неимоверно. Приподняв платье – буквально до пят, – я увидел, что на ней полосатые гетры до колена. Повозившись со шнуровкой при милостивом безразличии Алиса – когда она не хотела, то просто вырывалась, как кошка, так что мне пришлось овладеть кое-какими приемами котов, – я задрал платье до шеи, развернул жену к стойке, и легким ударом ноги, очень рассчитанным – более сильный просто стал бы подсечкой – раздвинул ей ноги. Профессионально получилось, полюбовался я проделанной работой: Алиса как будто была задержанной, а я лихим борцом с преступностью, распинавшим у стены врагов общества. Погладил задницу, подсунул ладонью вверх руку ей между ног. Алиса была сухая. Она была сухой вот уже больше года. Ну, что же, я ворвался, и несмазанные колеса заскрипели по высохшей без дождя колее. Спустя уже каких-то пару минут пошел дождь, – сначала слабый, он намочил нас легкой испариной людей, взошедших на невысокую горку, – затем усилился, и, наконец, стал настоящим ливнем. Я увидел, как основание моего члена покрывается белой слизью. Густой пеной, – сероватой от грязи, – что всплывает на поверхности луж после ливней.

Но, хоть она и намокла, как следует, она все равно не пропиталась.

По настоящему скользко в женщине, только если вы трахаете ее вечером, а она проснулась с этим жжением между ног, с неясным чувством голода к ебле, уже с раннего утра. Проходив целый день с томлением в чреслах, она промаринует свою пизду как следует: жаждой покорности, стремлением натянуть себя, – как какую-нибудь резиновую пленку, – на сук посущественней, предвкушением обильного едкого пота, который польется с тела любовника, и одна капля – самая жгучая, – попадет, конечно, в глаз.

Только если женщина хотела еще с утра, по-настоящему мокрой она станет к вечеру.

И тогда вы сможете скользить в ней так же легко и непринужденно, как норвежский биатлонист, вышедший – несмотря на снегопад – покорять олимпийские километры. В противном случае, даже если у нее будет много смазки, она окажется ничем. Вы можете бросить кусок мяса в маринад на полчаса, но от этого мясо не станет сочнее. Время, время и полураспад. Дайте пизде отлежаться в соку, дайте ей разложиться гниющим трупом, и только когда мышцы покроет слизь гниения, только когда волокна станут зеленоватыми… только тогда приступайте к трапезе. Она абсолютно безвредна. Пизда переварила сама себя, в ней уже есть ферменты ебли. Она готова, как туша гниющего кита – готова стать праздничным столом для племени пирующих эскимосов. Они никогда не забираются на свежее мясо. Они ждут. И они залезут на тушу, только когда на нее сядут чайки, только когда от нее завоняется море. Понюхайте пизду перед тем, как взять, потрите между пальцами то, что сняли с ее поверхности. Если это напоминает вам начало разложения, приступайте. В противном случае мясо будет жестковато, мясо будет суховато. И это как раз был мой случай.

От трения и скрипа я кончил быстрее обычного.

Алиса, – просто одернув платье, – повернулась к зеркалу, и, как ни в чем не бывало, стала поправлять прическу, и зашнуровываться. Я, привалившись к столу, налил себе воды, и махнул в себя стакан, подумав с пугающей четкостью – так иногда из-за яркого света пейзаж за окном становился виден мне, несмотря на близорукость, в деталях, – что нам следовало бы развестись.

Мы не заключили мир, эта зима – просто перемирие, понял я.

Но суматоха, связанная с переездом и разводом… именно сейчас… в эту серую, обычную зиму…

Я решил, что отложу развод на весну.

***

…ели мы в той самой маленькой комнате, со скошенным потолком, где Диего когда-то налил мне виски и откуда привел в комнату, где лежала его раздетая жена. Когда мы вошли, – Алиса, мотая головой, смеялась и о чем-то любезничала с Диего, Лида молча приняла мои замерзшие руки с пакетом фруктов и бутылкой вина, – цветы бы замерзли в считанные мгновения, – и мне показалось, что в комнате ничего не изменилось. Я уже достаточно хорошо знал Диего для того, чтобы знать: если здесь и правда ничего не изменилось, то это не случайно. Он вообще был очень расчётливым человеком, как и положено всякому дипломату.

Но только не латиноамериканскому, амиго, сказал он протестующе, когда я, после ужина, сказал ему, что думаю. Мы пили кофе с ликером, и хотя я терпеть не могу их тошнотворную сладость, вынужден признать, что тот, – которым угощали нас Лида с Диего, – был великолепен. Его сладость переходила в легкую кислинку, а уж потом оборачивалась терпкостью. Я повертел в руках бутылку. На ней была этикетка с апельсином и надпись на испанском языке. Я поглядел внимательно на надпись, но бутылка мягко поднялась у меня из рук, и уплыла из комнаты, вместе с оливкового цвета кожи служанкой, молча обслуживавшей нас во время ужина. Это та самая девушка, что впервые встретила нас в этом доме, с шикарным – настоящим латиноамериканским – задом, и в наряде служанки. Чересчур явно похожем на наряд служанки, чтобы я поверил в случайное совпадение. Из-за женщины мы с Алисой немного нервничали: зная Диего, я предполагал, что служанка вот-вот опустится на колени, чтобы поискать кое что на десерт в паху у гостей своим темноватым языком, скользящим между белыми зубами, растущими из фиолетовых десен. Но служанка держалась чуть поодаль, входила, когда следовало, и уходила так же, и мы постепенно расслабились. Дверь мягко прикрылась, мы остались вчетвером.

Для бесхитростного человека ты чересчур успешный консул, сказал я, забавляясь.

Я слишком много пережил для того, чтобы быть хитрым, сказал он. Помнишь, у Хэмингуэя, сказал он. О чем это ты, сказал я. Диего обожал болтать о литературе, и жадно пользовался любой возможностью «пообщаться с писателем и повысить свой культурный уровень», как он это называл. Бедняге невдомек было, что обычно средний культурный уровень человека, который читает книги, раза в два выше такого же уровня у того, кто пишет. Алиса пыталась втолковать ему это, но Диего счел наше отнекивание легким снобизмом и притворной скромностью. Так что я терпеливо повернул к нему голову, и стал слушать.

«Фиеста», покровитель героини, которому довелось пережить заварушку в джунглях, сказал Диего.

Кажется, что-то такое припоминаю, сказал я осторожно.

Он показывает героине и приятелю, в которого она влюблена, следы от стрел, которые его проткнули, и говорит, что как-то стал жертвой нападения индейцев, еле выжил, и с тех пор стал безмятежен, сказал Диего.

Общее место, сказал я.

Трагедия, после который все нипочем, сказал я.

То есть, Хэмингуэй уже плохо, сказал Диего обиженно. Ну почему же, сказал я. Вполне еще школа мужчин для латиноамериканских мачо, сказал я. Алиса положила ногу на стол, – пятка в полосатом чулке, – и повертела стопой. Мы замолкли. Лида улыбнулась и чуть переменила позу. Теперь она сидела чуть вбок, облокотившись на рукоять кресла, и поставив ноги, – от колена, – под изящным углом. Обе смотрели на нас. Я залюбовался ими. Диего почувствовал то же самое, о чем не преминул сказать.

Вы самые красивые сучки на свете, сказал он.

Алиса расхохоталась польщенно. Я понял, что она изменяет мне с ним. Назови я жену сучкой, она бы вынула мой язык, зажала его между колен, после чего намотала на веретено и сожгла в Вальпургиеву ночь, после кучки навоза крысы и перед кровью покалеченной жабы. В комнате стало тихо. Это был обычный момент прозрений, когда алкоголь, близость и желание познать открывают в собравшихся какие-то каналы… что-то вроде способности к телепатии в этом месте… Думаю, в тот момент мы все что-то поняли. Я – что Алиса изменяет мне с Диего. Что поняли они, я не успел познать – в комнату снова вошла служанка, и каналы закрылись створками моллюска, напуганного приближением хищника. Диего сладко подмигнул мне, глядя на задницу служанки, убиравшей со стола.

Это, черт тебя побери, сексуальное насилие над прислугой, сказал я, когда она снова ушла.

Хорошо бы тебе поучиться у нее не стучать дверьми, сказала мне Алиса, вытягивая носок, и любуясь им.

Бесполезно, сказала Лида, мой – она говорила про мужа «мой», чего никогда не делала Алиса, – так и не научился за пять лет.

Вы таскаете ее за собой пять лет, сказала Алиса.

Хорошая прислуга на вес золота, сказала Лида.

У нас в доме убирала приходящая женщина, а готовил – когда нам хотелось готовить, что случалось нечасто, например, до этой зимы мы почти год ужинали в ресторанах, – я. Лида сказала еще что-то про золотые руки и тому подобные штампы, но внимательно уже никто не слушал. Умение выражаться не было сильной стороной моей новой возлюбленной. Я постарался понять, станет ли она называть меня «мой», когда уйдет ко мне, и выйдет за меня замуж. И уйдет ли? И если да, то потяну ли я развод, и содержание новой семьи? Где мы будем, например, жить? Мысли о съемной квартире действовали на меня удручающе. Как мы вообще будем привыкать друг к другу? А что, если она оставит на столе крошки, подумал я, и понял вдруг, что паникую.

Хочешь, она погреет вам постель, перед тем, как вы ляжете, сказал Диего.

…не понял, подняв брови, я. Мне казалось, подала голос Алиса лениво, – они только что обсуждали с Лидой цвет ногтей и их длину одной из общих знакомых, придя, как полагается, к неутешительным для ногтей и знакомых выводам, – мне казалось, что свинг-вечеринка у вас в пятницу, а не сегодня.

Королевская роскошь, сказал, негодующе подняв руки, Диего.

Хотя, конечно, можно и позабавиться, сказал он.

Ненасытный, сказала Лида.

Мой – такой же, сказала Алиса, насмешливо глядя на меня и я понял, что «мой» она сказала неслучайно, уловив мою легкую зависть к Диего и Лиде. Ну так что, тогда… приподнимаясь, чересчур показно, и расстегивая было ширинку, сказал Диего. Но в него уже летела скомканная салфетка, и женщина вставали, чтобы пойти в ванные и привести себя в порядок перед катаниями на коньках по озеру, замерзшему аккурат посреди Ботанического сада. Дамы явно решили приберечь себя до гала-вечеринки, сказал с легким сожалением Диего. Почему ты таскаешь за собой эту жопастую крестьянку, сказал я. Она напоминает мне сестру, сказал он. Госссссссссподи, сказал я. Все вы, от итальянцев до румын и аргентинцев, таковы, сказал я. Только и мечтаете вдуть мамочке, а когда та умирает, переключаетесь на сестер. Нет, амиго, она была служанкой моей сестры, сказала она. И где же твоя сестра, сказал я, сыто покачиваясь – мы уже встали. Она умерла, сказал он. Покончила с собой.

Мне очень жаль, сказал я единственное, что мог сказать.

Да брось, какие могут быть сожаления, сказал он.

В этот момент он показался мне напуганным толстоватым мальчишкой, который отчаянно храбрился, чтобы никто не понял, как скверно у него на душе. Причем делать так его научили книги, которые положено читать толстому мальчику, которому скверно, и который хочет научиться не трусить. Потерянный ребенок, которому велели быть мачо, хохотать и вертеть в руках прилюдно свой хуй. Ну, в смысле сигару, но ведь понятно же, что на самом деле подразумевается, не так ли. У него слегка задрожала – но это быстро прошло – бровь.

Ну… сказал я нарочито добрым тоном, приобняв его за плечи, и увлекая из комнаты. Я собирался сказать что-то про мороз и солнце. Поэзия всегда выручает русских в трудные минуты. Диего покорно поплелся за мной, но сказал.

Она сделала это из-за несчастной любви, сказал он.

Ты нашел этого мудака, решил сыграть в настоящего мужчину я.

Это была женщина, сказал он.

Любовь не выбирает тела, сказал я умную, как мне показалось, фразу.

Мы шли по коридорам их дома, и все это снова напомнило мне дурной сон: я веду за собой хнычущего мальчишку, а он упирается и плачет. А я все никак не могу найти ни Алисы, ни Лиды, ни выхода.

Эта любовь выбрала хорошее тело, сказал Диего. Ты его, впрочем, видел, сказал он.

Сестра была влюблена в служанку, сказал он.

***

Алиса и Лида убежали вперед.

Легко поднявшись на холм, – смеясь, – повернулись к нам, жестами дразня и показывая, что не мешало бы Диего, по меньшей мере изредка, проделывать хоть какие-то упражнения, кроме свинга. Они были похожи на расшалившихся школьниц – же переспали со своими парнями, но еще не испытали горечи первых абортов. На лицах наших жен отражался абсолютный покой бытия: я подумал, что если сейчас наступит конец света, и все замрет, – и по лестнице, спущенной с неба на серый от наступающих сумерек снег, слезет ангел с учетной книгой, – то Алиса и Лида, несмотря на богатый урожай грехов, попадут сразу же в число двенадцати тысяч избранных. Вполне вероятно, что их, избранных, придется ублажать. Сумерки стали ближе, и мне показалось, что конец света вот-вот и случится: картинка казалась совсем уж статичной. Но тут пошел вечерний снег – первые крупинки его закружились в воздухе робко, будто труха, осыпавшаяся со старого дерева, – и все вокруг снова ожило. Я мелком глянул на Диего.

Он с восхищением смотрел на женщин.

Те затеяли какую-то возню, уже отчаявшись дождаться своих неловких, неуклюжих мужей в чересчур толстых тулупах, мужей, переминавшихся с санями на полпути к вершине холма, то и дело поскальзывавшихся. Мы приблизились к женщинам настолько, что я уже различал, пусть и не лица, но фигуры. И мне ничего не оставалось делать, кроме как присоединиться к Диего. Оба мы наблюдали за женами, чуть затаив дыхание: словно житель дремучей провинции, чудом попавший в Лувр и увидавший знаменитую фигуру писца. Вот они какие, думали мы, глядя на Алису и Лиду, вот какие…

А что, если… сказал Диего задумчиво.

Извращенец ты гребанный, сказал я, моя Алиса исключительно гетеросексуальна… ну, разве что в рамках свинг-вечеринки, добавил я официальным тоном. А в целом и общем, нет, нет и нет. И не пытайся выпарить из этого нет своими долбанными алхимическими дипломатическими формулами философский камень «да», сказал я.

Разумеется, я чуть усложнял, но Диего только и ждал, когда я заговорю с ним в таком тоне. Ему нравилось, когда с ним говорили языком загадок, шарад, Кортасара. Хотя, на мой упрощенный взгляд, это было не что иное, как дешевенький средневековый пафос при дворе Карла Завоевателя. Страж души? Язык. Ворота глаз? Веки. И тому подобная латинская чушь, находившая отзывы в сердцах простодушных Болдуинов и прочих англосаксонских, фризских, бургундских, готских, и прочая прочая, дикарей.

Алиса никогда в жизни не трахнет Лиду, сказал я. Уж слишком она презирает твою жену, сказал я, неожиданно для себя.

Диего, против обыкновения, не рассмеялся и не оскалил зубы. Просто печально взглянул на меня, как собака, – которая ластится к вам весь участок вашего пути, что пролегает через двор, где она побирается, и которой вы отказываете в том, чтобы взять с собой, – и так же, как собака, слегка отстранился.

Прости, амиго, сказал я.

Брось, я сам вижу, сказал он.

Ну и денек у тебя выдался, сказал я.

А у тебя, стало быть, все пошло в гору, сказал он.

С чего ты взял, сказал я, наматывая на руку веревку от саней.

Ты стал уверенным в себе, наглым, и каким-то… больше мужчиной, что ли, сказал он.

Раздулся, как эрегированный член, сказал он.

Я просто пишу, сказал я просто.

Невероятно, сказал он. Если это так действует, то я тоже начну писать, сказал он.

Попробуй, сказал я. Это нравится женщинам, сказал я.

Мы, не сговариваясь, глянули наверх.

Мелькали белые меховые сапоги моей жены – я не запоминал названия, хотя они были в моде который год, что-то, связанное с собаками и зимовками, и у меня не было уверенности, что на обувь и правда не пошла пара-тройка роскошных ездовых псов, – и яркая куртка Лиды, чересчур простенькая с виду, чтобы быть таковой. Слушая разговор Алисы с кем-то из подруг, я узнал, что подкладка этой самой куртки была разработана чуть ли не в научно-исследовательском институте космических изысканий. Грела она, будь здоров. Я знал, потому что до наступления зимы возил Лиду, – прихватившую эту куртку, – в наш с Алисой загородный дом на берегу реки. И хотя был ноябрь, – и листья до конца не осыпались, и снег, прятавшийся в небесах до поры до времени, еще не решил осторожно осыпаться оземь, – в доме все равно было холодно. Я посадил Лиду на заднее сидение автомобиля, и укрыл ей ноги ее же курткой, а когда мы приехали, и я с трудом припарковался на пустой улице, где ветер печально, – словно прогуливающий уроки студент, – гонял банку из-под пива, и я открыл дверцу, и вынул Лиду, буквально на руках, то ощутил тепло ног. Горячая, как печка. Значит, куртка славно греет, сказал я, и отнес Лиду в дом на руках, пинком закрыв дверь. Я не боялся – в этом поселке зимой почти никто не жил, а редкие сторожа постоянно путали владельцев домов. Так что я и дверь в дом прикрыл ногой же – просто захлопнул, – и донес Лиду до постели, хотя это стоило мне многого. Моя любовница, в отличие от жены, женщина крупная. У нее крепкие, толстые ляжки, – приговаривал я, сдирая с Лиды колготки, – тяжелый, пышный, налитый зад, молочной полноты груди, крепкие, как ранняя кукуруза. Я сжимал их, глазам не веря – как бы сильно я это не делал, на груди Лиды не оставалось ни пятен, ни синяков. Я попросту не мог ухватить кусок кожи с груди, потому что грудь – как и бедра, как и ляжки, – была литой. Попытаться ухватить на ней кусок плоти было все равно, что проделать то же самое с бицепсом культуриста. Она вся была мраморная, литая, цельная, большая.

Сейчас, глядя на толстоватые ноги, резвившиеся под массивным задом, – Лида все пыталась дать подсечку моей жене и повалить Алису на снег, – я вспоминал тот легкий запах разложения, цветочной гнили, что почувствовал, содрав с нее колготки и белье, и проскользнув лицом мимо бедер к стопам. Если бы мы были в городе, я бы погнал Лиду в душ. Но в этом летнем доме воду нужно было бы греть, а мы слишком торопились.

Так что я просто позволил себе насладиться запахами палой листвы.

Аромат грибниц, шорохи вдали, и писк лисенка, потерявшего мать, плеск реки, звон колокольчиков, которые предприимчивые пастухи приладили к дверям овчарен, рассыпанных на том берегу реки, на высоких холмах, с которых наш поселок, – разбитый на ровном берегу, – должно быть, выглядел просто схемой для спортивного ориентирования.

Колокольчики звенели от ветра, а когда дверь овчарни кто-то пытался открыть, начинали просто дребезжать. В таких случаях слышны становились спустя какие-то минуты, протяжные крики людей, свист и пощелкивание. Волков у нас уже лет сорок как не водилось, люди овец не воровали, так что, – чаще всего, – это или кто-то из стада пытался выбраться наружу, или бродяга хотел погреться. Мы слышали все так, как будто сами были на том берегу, хотя не вышли из дома ни разу. Я навалился на Лиду сразу же, как только раздел, и, – хотя буквально вымесил всю без остатка, – не нашел ни малейшего признака покраснения. Как она отличалась от Алисы! Та покрывалась ранами Христовыми, настоящими кровоподтеками, стоило мне коснуться кожи. Она даже как-то запретила мне посещать спортивный зал, потому что от штанги мои руки потеряли чувствительность, и я слишком сильно сжимал. Само собой, после она высмеяла меня за то, что я поправился. Кроме шума наверху, и легкого запаха немытого тела – Лида и потела, и пахла, и ела, и все это как мужчина, в отличие от Алисы, – я запомнил еще, как она неловко пыталась поднять ноги. Слишком большие для того, чтобы я мог покойно сложить их за спиной. Мне ничего не оставалось сделать, кроме как перевернуть ее. Она сказала – не жалуясь и не смущаясь – что поправилась, и это создает определенные неудобства. Зато сиськи у тебя стали поистине гигантскими, сказал я. Это входит в число неудобств, сказала она. Брось, мне нравится, сказал я. Потом меня осенило.

Ты случайно не беременна, сказал я.

Нет, сказала она, но если что, сообщу.

Я не перестану трахать тебя, когда ты забеременеешь, сказал я. Я буду брать тебя до самых родов, насколько тебе позволит твой врач, а после ты будешь сосать мне сорок дней. Как древнегреческая девственница, попросившая новобрачного обождать с дефлорацией. Ну, а после? А после он ее проткнул. Проткну и я тебя. А дальше, сказала она. А дальше я буду трахать тебя всегда, где бы ты не была, чтобы не делала, сказал я убежденно, потому что у меня снова начиналась эрекция и я верил в то, что говорил. Ты можешь развестись и выйти замуж снова, уехать… Я буду твоим любовником всегда. Мы созданы друг для друга, сказал я, залезая на Лиду.

Тогда почему ты на мне не женишься, сказала она, морщась.

Почему ты морщишься, сказал я, прекрасно зная, но сладострастие и похоть… мне так хотелось услышать это, и я получил то, что хотел. Что ты кряхтишь так, как будто у тебя первый раз, сказал я, глядя ей в глаза.

У тебя такой большой, сказала она.

Это как в холодную воду войти, сказала она жалобно.

Сначала страшно и боязно, и обжигает… сказала она. А потом восторг, сказала она.

Я начал поддавать, слушая, как завывает в трубе ветер, – камин оказался плохой идеей, став просто одним из путей наступления холода в дом, – и как начинает завывать Лида. Из-за того, что она поправилась, мне приходилось пробиваться, чтобы засадить, как следует. Широкие ляжки, массивная спина. Я обхватывал, как только мог, и трудился, не только накачивая Лиду, но и раскачивая ее тяжелые ноги. Она чуть ли не поскрипывала и все кривлялась: поразительно, насколько она теснее миниатюрной Алисы, подумал я в который раз. Под конец я зачастил, и, – чувствуя облегчение, и начавшееся скольжение, – не нашел в себе сил остановиться. Кончил, выгибаясь. Глянул вниз.

Подумаешь, сказал я. Если залетишь, никто ничего не поймет, у нас с твоим мужем комплекция одинакова, сказал я. Она промолчала.

К тому же, Диего постоянно говорит, что хочет ребенка, сказал я, когда мы уже подъезжали к городу, и Лида сидела сзади, укутавшись в свою яркую молодежную куртку.

Диего много болтает, но верить ему нельзя, сказала она что-то впервые с тех пор, как мы выехали из поселка на берегу реки. Он лицемер, сказала она. По крайней мере, эта его болтовня никак не сочетается с тем, что он себя стерилизовал, сказала она и я надолго замолчал, пораженный.

Ты слишком сурова к мужу, Алиса тоже не скажет обо мне и слова доброго, сказал я, наконец, тоном папаши, утешающего сына, что проиграл на баскетбольном турнире на первенство школы.

Алиса за тебя глаза выцарапает, сказала Лида, как же ты этого не понимаешь, глупый.

Я почувствовал ревность и легкий испуг.

Ты что, собираешься меня бросить, сказал я, но она лишь фыркнула.

У меня тебя нет, сказала она, как я могу тебя бросить.

Ну, тогда, сказал я, успокоенный, почему ты не оставишь меня Алисе, если считаешь, что она так меня любит.

Потому что в таких делах союзников нет, сказала она, пряча нос в воротнике.

Я чертыхнулся и включил было печку, но потом вновь выключил. Уже не имело смысла, мы ехали по улицам, и вот-вот я должен был высадить Лиду. Глянул в зеркало заднего вида. Лида не смотрела на меня.

Сука я последняя, сказала вдруг она. Гроблю чужое счастье.

Ты просто вызываешь во мне жалость, сказал я. Вернее, пытаешься это сделать. И ты не знаешь, в каком аду мы жили.

А по-моему, сказала она, тебе просто охота трахаться.

И это тоже, сказал я.

Остановишь в центре, на углу у «Макдональдса», попросила она, я кивнул. Место свиданий студентов. Мы были молоды. И почувствовали себя совсем юными.

Снова молчание. Я не мог понять, чего она добивается. И понял вдруг, что это можно считать нашей первой размолвкой. Если, конечно, это можно вообще считать размолвкой. Наверняка, ей хочется чего-то большего, подумал я. Когда женщина начинает рефлексировать, она влюбилась. Лида влюбилась в меня. Я почувствовал гордость.

Ты могла бы развестись с Диего и мы… сказал я.

Ты сам в это веришь, сказала она. Не упрекая, и не провоцируя. Она просто интересовалась.

Ты никогда не решишься, сказала она.

Если что и случится, так это мне придется все сделать, сказала она.

Я прикинул.

Беда в том, что я слишком привык к Алисе, и по-настоящему комфортно чувствую себя лишь с ней, сказал я. Мы так долго прожили вместе, что только она не раздражает меня: ни неудачными шутками, ни случайными нелепыми фразами, ни привычками, ни… сказал я. Как раздражаю я, сказала Лида. Да нет, я вовсе не это имел в виду, сказал я. Ну, а трахаться тебе с ней нравится, сказала она. Да, но я чувствую, что Алиса стала чуть холодна, сказал я. В то время, как мои аппетиты возрастают, сказал я. Я почувствовала, сказала она.

Что за день, одни комплименты, пробормотал я, пытаясь перестроиться в оживленный первый ряд.

Я не залечу, сказала она.

Почему ты так уверена, сказал я, чувствуя и облегчение и обиду.

Я вполне могу зад… сказал я. Я просто пью таблетки, сказала она. А Диего знает, сказал я. Думаю, нет, хотя догадывается, сказал она. По крайней мере, намекает, что догадывается, сказала она. Но, может, это просто пробные удары, сказала она. У вас не бой в ринге, а брак, сказал я.

У нас свинг, сказала она.

Я резко вырулил, и, – несмотря на сигналы и ругань, – сумел примоститься у тротуара. Включил аварийные огни. Обычный фокус в городе в час пик. Лида не двигалась с места. Теперь она смотрела в глаза – не мне, но моему отражению в зеркале, – как и я смотрел в отражение ее глаз.

Что ты хочешь мне сказать, сказал я.

И почувствовал себя полным кретином. Каким – как бы я не обижался за это на Алису, – всегда и был, по словам моей чуткой жены. Лида попросту пыталась что-то сказать мне, а я понял это, когда ей уже нужно было выйти из машины. Она потянулась к дверце. Я нажал блокировку. Резко сказал.

Ты что-то хочешь мне сказать, сказал я.

Только лишь, что тебе не стоит верить всему, что болтает Диего, сказала она. Он очень обаятельный человек, он умеет развлечь, и у него масса свободного времени, сказала она. Но он в состоянии выжечь тебя, как пожар – степь, сказала она, поразив меня. Ведь Лида никогда не прибегала к художественным сравнениям. Богачи играют писателями, помню, сказал я. Богачи играют людьми, поправила меня Лида. Но он вовсе не так богат, как все думают, сказала она. У вас финансовые трудности, спросил я. Лида, не обращая на мою последнюю фразу внимания, настойчиво сказала.

Он и правда похож на пожар, сказала она. Сначала греет и даже забавляет, а когда ты понимаешь, что окружен огнем, бежать поздно, сказала она.

Лида, это ведь я трахаю его жену, сказал я. И это его жена влюблена в меня, сказал я. А даже если моя жена спит с ним, то лишь развлечься, сказал я. Откуда у тебя уверенность, что у меня другие цели, сказала она. А у тебя другие цели, сказал я. Ну, скажи, сказал я. Она, помолчав ответила.

Нет, я сплю с тобой не для того, чтобы развлечься, сказала она.

А почему ты спишь со мной Лида, сказал я, чувствуя себя слегка гадко, но и чуть приподнято… словно вынуждал женщину сказать в постели что-нибудь по-настоящему тайное и по-настоящему грязное.

Потому что я влюблена в тебя, сказала она.

И когда вся эта идиллия, которая уже год длится, рассыпется… сказала она. Тогда каждый будет за себя. И мне придется за тебя сражаться, сказала она. Разрушить твое счастье, чтобы заполучить свое.

О чем ты, сказал я.

А ты, сказала она, что ты чувствуешь ко мне.

Думаю, я тебя люблю, сказал я.

И как это сочетается с Алисой, сказала она.

Она невыносима, но я не потяну развод, сказал я. Ни материально, ни, что еще важнее, морально, сказал я. Лида кивнула. Она понимала, что сейчас я говорю правду.

А со мной бы ты смог жить, сказала она.

Думаю, да, сказал я. Думаю, это дело привычки, сказал я.

Щелкнула блокировка, и Лида, открыв дверь, вышла, потрепав меня перед тем по плечу. Я посмотрел несколько минут на зад на полных ногах, – словно живущий отдельно, – открытый из-за смявшейся и приподнявшейся куртки. Потом Лида одернула одежду, и скрылась в толпе. Напоследок я увидел лишь яркое пятно.

…Сейчас оно кружилось вокруг моей жены, в то время как я, – пыхтя и обливаясь потом, – поднимал на санках в горку упитанного Диего. Он рассказывал обычные свои неприличные анекдоты, я хохотал. Мы бежим в дом, крикнула Алиса, я кивнул, как лошадь на мельнице, и они с Лидой, – вечные нимфы, – ускользая, снова отодвинулись от нас на то же расстояние.

Амиго, сказал торжественно Диего из-за моей спины.

Си синьор, сказал я, задыхаясь, и чувствуя, как санки, – во время моих рывков, – бьют сзади по икрам.

Амиго, у нас самые красивые жены в мире, сказал он.

***

Она задела меня краем халата – белоснежный, он поскрипывал, как снег под сапогами, – и это внезапно оживило воспоминания о минувшей прогулке с Алисой по заснеженному Ботаническому саду. Мы почему-то никак не решались войти в дом, – тысячу раз нами познанный, изученный так хорошо, как лицо женщины, сотни раз кончившей под тобой, – но мы все наматывали да наматывали круги, и постепенно протоптали дорожку вокруг…

Она пошла вперед, не глядя.

Разуваясь, я опустил взгляд, а когда поднял, то увидел, что она снимает халат на ходу.

Я сглотнул. Всякое бывало, но это уж чересчур. Трахнуть хозяйку в доме хозяина, и – тайком, а не положенной на блюдо радушным угощением с веточкой петрушки во рту и долькой лимона промеж ног… – я все еще раздумывал. Теперь-то я понимал, что настоящая хозяйка этого дома не Лида. Бедная моя любовница. Эскорт-принцесса. Она заседала в парламенте на мешке с овечьей шерстью и ее пизда пряно пахла овечьим сыром, а на голове красовался пятисотлетний парик, который изъели могильные черви несчастного короля Карла. Ее шикарную грудь украшала цепь бургомистра, в пизде у нее торчал гигантский – символический – ключ от городских ворот, и, провернув его, вы вызывали резкие крики, оповещавшие добрых горожан о времени. Вот кто была Лида. Но все это была жалкая бутафория. В реальности делами в этом мрачном королевстве, полном зеркал, засиженных мухами, кривых коридоров – я понял, наконец, почему Диего выбрал именно этот дом, – паутины, и низких потолков, заправляла женщина в платье служанки. В накрахмаленном белом платье, с кружевами, стоявшими, как член пятнадцатилетнего девственника, чья подружка, наконец, решила дать. Я почувствовал, что мой член тянет меня за собой. Он буквально набух и тяжестью своей увлек меня, и я сделал первый шаг.

Она обернулась, и скользнула по мне взглядом торжествующе.

Как уходящий после удара тореадор – который уже знает, что бык получил шпагу куда следует, – и поворачивается лишь, чтобы отпраздновать свой успех высокомерным взглядом и улыбкой триумфатора.

Мне осталось упасть на песок, обливаясь кровью.

И вознести краткую молитву богине измены, маленьким сатирам адюльтера, сотням тысяч вспомогательных войск – наяд, фавнов, и просто ман, – и попросить их задержать Диего в пути, если он вдруг решил вернуться. Но я знал, что предосторожности – почти лишнее. Дом слишком большой, чтобы он застал нас внезапно. Да и молдавские торжества, – в этот день Диего спускал на стапеля какой-то невероятной тоннажности грузовой корабль в порту Дуная, корабль под флагом Молдавии и на деньги его страны, корабль, который будут фрахтовать, вне всяких сомнений Иран и другие международные изгои, – они слишком долгие и праздничные, слишком веселые и чересчур обязательные для того, чтобы не длиться всю ночь. Я хихикнул.

…Предательство и контрабанда, вот ваш бизнес, молдаване, сказал Диего, положив голову на колени Алисы.

Мы сидели на нашей кухне, я привез бутылку коллекционного виски из какой-то внезапной и неожиданной для меня командировки, потому что совсем забыл о том, что писатель, и был буквально выдернут на «встречу с читателями» где-то в Бонне, а может и Мюнхене, – я понятия не имел, потому что во время поездок выхожу из отеля лишь в ближайший супермаркет, – и мы пробовали напиток. Мочили губы и язык. Алиса, кстати, пила лишь воду.

А ну-ка, повтори, сказал я, смеясь.

Предательство и контрабанда, сказал он. Вы, молдаване, великие мастера в одном и в другом.

Именно поэтому ты поедешь на юг, на торжественное открытие корабля, который будет заниматься контрабандой, сказала Алиса. Туше, смеясь, сказал Диего. Дай мне, пожалуйста, соль, сказал я Лиде. Она, не глядя, протянула мне.

Значит, Диего, мой сладкий, ты настоящий молдаванин, сказал я.

Кто знает, кто знает, сказал он задумчиво, может быть именно поэтому меня и потянуло сюда, хоть я здесь и сроду не был, и даже не подозре…

Может, у тебя кто из дальних родственников отсюда, бесцеремонно и весело перебил я, отряхивая пучок зелени.

Кажется, нет, сказал он, но я не минуты не сомневался в том, что намек понят и принят, просто он, как и всякий дипломат, – и даже вдвойне, как дипломат отчасти фальшивый, – умел воспринимать важную информацию с отсутствующим видом. Глянь на него сейчас, так ничего важнее, чем заглянуть под свитер моей жене для него не было. Странно, но я продолжал называть его про себя Диего.

Знаешь, сказал я, здорово, что тебя зовут Диего.

О чем это ты, сказал он, и я увидел ленивую улыбку на толстых губах.

Лида, разворачивавшая сверток фольги, замерла спиной. На мгновение я представил, что все мы замерли, как в детской игре, когда нужно застыть в той позе, в какой тебя застал ведущего. Думаю, подбрось я в этот момент нож, или разделочную доску, они бы замерли в воздухе. Так что я не удержался, и подбросил. Некоторое мгновение доска и правда висела в воздухе, но потом, конечно, упала.

Все видели, как она зависла, сказал я.

Милый, ровным голосом сказала Алиса.

Я видел, сказал Диего, и по голосу я понял, что он видел.

Я в том смысле, сказал я, что тебе ужасно идет твое имя, Диего.

Спина Лиды расслабилась, взгляд Алисы из темно-серого перетек в мягкую желтизну, которой всякий раз отсвечивали глаза моей жены, стоило ей кончить. Как она его ценит, внезапно понял я. И торопливо постарался заслужить расположение жены хотя бы таким способом. Расположение Лиды я уже получил. И даже больше, чем расположение.

Вчера вечером она рассказала мне все про своего мужа.

И я взял над ней верх. Ведь я знал ее тайны, а когда ты знаешь сущность другого человека, он весь – твой. И Лида была моя, так что я мог теперь сделать все, что угодно. Как и с Диего, вдруг понял я. Если, конечно, я захочу звать его Диего. Что неудивительно, если учесть, что он вовсе никакой не Диего, подумал я.

Все смотрели на меня молча.

Когда я только начинал писать, главной трудностью были имена, сказал я.

Все слушали молча и внимательно. Таков был негласный уговор. Каждый мог раскрыть душу, – даже если шла о самых мелких комнатках и незначительных тупиках, – и остальные слушали. Вопрос только, вспомнил я рассказ Лиды, что обмен был далеко не равноценный. Потом я понял, как себя чувствую. Как обманутая школьница, которой рассказывали о любви, трахнули, а потом бросили. Я глубоко вдохнул, но они восприняли это за волнение, связанное с моей историей. Лида поощрительно похлопала меня по руке.

Смелее, милый, сказала Алиса, и, клянусь, в этот момент они с Диего переглянулись.

Да ничего особенного, сказал я.

Новичку всегда странно называть героев существующими именами, сказал я, именами людей из реальной жизни, именами соседей и жен, близких и знакомых. Ему кажется это… странным. Он смотрит на них, как подросший ребенок – на свое отражение в зеркале, сказал я. Он осознает себя писателем и это удивительно, сказал я. Но это реальность и она настигает, впервые, и она шокирует.

Сейчас мы плавно выедем на оправдание пьянства, сказала Алиса.

Нет, не сегодня, сказал я, смеясь со всеми. Я просто хочу сказать, что главная особенность книг начинающих авторов, – книг, которые никто не читает, потому что это, как правило, неудачные опыты, – странные, чудные имена.

Ну, вроде как мое, сказал Диего ровным тоном, которому, без сомнения, поучился у Алисы.

Так точно, господин старший лейтенант, сказал я, поддразнивая военное звание Диего, которое он получил, как дипломатический сотрудник какого-то там ранга, что в милитаризированных латиноамериканских странах считалось такой же нормой, как в России Петра Первого. Кажется, в табели о рангах наш Диего занимал бы предпоследнюю с конца строчку.

Вроде как твое, сказал я.

Значит, я герой неудачного романа, сказал Диего.

Си, синьор, сказал я с гаденьким акцентом, чем ужасно развеселил девушек. Диего, вскочив, схватил полотенце и принялся изображать из себя рыцаря Круглого стола. Ухр, уфр, пыхтел он, вращая полотенцем, словно мечом. Я сделал вид, что он поразил меня в самое сердце и встал на колено. Диего торжественно положил мне полотенце на плечо и сказал.

Я посвящаю вас, сеньор, в великие писатели и неудачники, сказал он.

А разве великие писатели другими бывают, сказал я смиренно.

Он скромничает, а на самом деле большой молодец, сказала Лида, украшая мою голову импровизированным венком из петрушки, укропа и какой-то кислой зелени, которую Алиса клала в суп, если на нее раз в год находило желание приготовить что-то специфически молдавское.

Он скромничает, а на самом деле большой гаденыш, сказал Алиса и поправила венок на моей голове, отчего я стал похож на бесшабашного «дембеля», который снимается для прощального альбома.

Удивительно, но я почувствовал в касании ревность. Я посмотрел ей в глаза, она не отвела взгляд. Погладила меня по щеке машинально, – жестом хозяина, приласкавшего прижавшегося к ноге пса, – и пошла в комнату. Поставить нам что-то повеселее моего распроклятого Баха, от которого у нее скисло бы молоко, будь она беременна, как любила говорить моя жена. Как правило, это были веселые поп-песенки британских исполнителей, которых Алиса обожала. Диего предпочитал ставить нам горячие латиноамериканские мелодии, такие же фальшивые, как он сам. Лида слушала то, что ей предложат. Мы, дурачась, потанцевали слегка под что-то тягостное – словно пластинка на старом проигрывателе, кажется это был «Оазис», – и вернулись на кухню, вытаскивать стол.

Какой это молдавский корабль ты там собираешься разбить бутылкой шампанского, аферист, сказал я Диего.

Он закатил глаза и прижал руки к паху, изображая молдавского министра иностранных дел, посещавшего не только свинг-вечеринки, но и торжественные мероприятия – причем с одинаково постным выражением лица, – и пробубнил.

Открытие международного порта в устье Дуная и торжественный спуск на воду первого судна, кото… сказал он.

Возьми меня с собой, капризно сказала Алиса.

Мы с Лидой переглянулись.

Мон амур, по условиям дипломатического протокола я вынужден быть там с моей прекрасной толстопятой русоволосой женой, моей конфеткой, моей м-м-м-м-м, сказал он.

Вынужден, сказала, смеясь Лида, ах ты засранец.

Разумеется, вы едете с нами, загорелся Диего.

Как вам пирог, сказал я, горделиво раскладывая ржаное тесто с тремя видами мяса и зелени по тарелкам.

Амиго, когда моя служанка сбежит от нас с цирком, я найму тебя в повара, сказал он.

Быстрее бы, сказала ничего не значащим голосом Лида, отправляя себе в рот кусочек пирога. Я отдал должное самообладанию своей любовницы. Еще вчера она, содрогаясь у меня на руках, отказывалась возвращаться домой – туда, где ее муж каждую ночь трахает свою сестру. Которую держит для всех служанкой. И трагическую историю о смерти которой – сестры, сестры, – так любит рассказывать, прослезившись.

Он вытирает об меня ноги, они вытира… говорила она, повторив это раз сто, не меньше.

А я гладил ей спину, поглядывал в окна, и все ждал, чтобы это поскорее кончилось.

Потому что я вдруг очень захотел к Алисе.

Но до того, как мне удалось успокоить Лиду, я узнал много интересного. Начиная от того, где же действительно родился Диего, и заканчивая нюансами его вечеринок. Узнав все, я подумал, что неустойчивый центр силы – центр тяжести, – нашей четверки плавно переходит ко мне. Но забыл о том, что женщина, которой нечего терять, опаснее даже китайской кошки, загнанной в угол.

А Лиде и правда уже нечего было терять.

…как вкусно, сказала Алиса, и отложила пирог, почти нетронутый.

Лида же, распробовав, принялась подчищать тарелку. В отличие от Алисы, она ела как мужчина – не стесняясь, и много. Еще положить, спросил я. Угм, кивнула она. Алиса глянула презрительно и отщипнула еще кусочек с ноготь. Ешь, дорогая, сказал я. Она улыбнулась мне, и через силу что-то пожевала. Я налил всем еще виски. Если ты не хочешь, я съем твою порцию, сказала раскрасневшаяся Лида. Я вдруг понял, что она пытается успокоиться, жуя.

И, наверняка, располнеет.

Алиса улыбнулась покровительственно, и с облегчением опустошила свою тарелку в Лидину. Хрю-хрю, хрюкнул Диего. На себя посмотри, свин, сказала Лида, тарелку чуть не вылизываешь.

Я бы и рад поехать, да не смогу, сказал я. Правда, сказал я, смеясь и негодующе поднимая руки, но было уже поздно.

У него встреча с любовницей, ядовито сказала Алиса.

Он пойдет в клуб на пи-пи шоу, взвизгнул счастливо Диего.

Он пишет, сказала Лида.

Бинго, сказал я, поблагодарив одними глазами.

Какие у тебя красивые глаза, сказала вдруг Алиса. И добавила – как у бассета.

Твой кинжал для coup de grace всегда плохо заточен, сказал я с горечью и постарался запить ее виски.

Завтра, с утра, сказал Диего. Дадим этому, черт его побери, писателю, побыть наедине со своими бреднями, сказал он, и подмигнул женщинам. За тобой приедет машина, поедем с шампанским, сказал он Алисе. Пусть только не гонит, сказал я, вспомнив сумасшедшего шофера, которого Диего подобрал на какой-то автобусной станции. Тот мог машину в игольное ушко провести, но ехал так быстро, что меня давило притяжение, как в сверхзвуковом самолете. Диего, как и все самозванцы, выдавал себя в мелочах. Одной из них был водитель.

Шофер не дипломата, но гангстера.

Ну и проваливайте, сказал я ворчливо, авось еще пару строк рожу.

Мы вернемся через день, сказал Диего. Я предлагаю дамам морскую прогулку на корабле, с ночевкой в открытом море, сказал он галантно. Под флагом нашей великой державы, сказал он, смеясь. Тебя проклянет команда, сказал я. Женщина на корабле всегда к беде, сказал я, вспоминая что-то такое, прочитанное в книгах, которые я так любил когда-то. Ах, милый, сказала Алиса.

Ты на корабле – бедствие похлеще любой женщины, сказала она.

Я прикрыл веки, соглашаясь. Писатель всегда чуть больше женщина. Больше даже, чем ему бы хотелось. У меня никогда не было причин сомневаться в своей мужественности. Так что я признавал женское начало без каких-либо оговорок, сомнений или смущения. Писатель всегда дешевая кокетка, и он всегда заигрывает. Этим он, в конце концов, надоедает всем. Тем, кто его любит, незнакомцам, мирозданию, наконец. В итоге, он всеми покинут.

А когда вокруг никого не остается, он заигрывает сам с собой.

Я сказал об этом, и понял, что Алиса осталась мной довольна. Она снова взглянула мне прямо в глаза, и они были спокойны и я видел в них дно. Это значило, что их поверхность не возмутилась. Алиса улыбнулась и погладила мою руку. У меня перехватило дыхание: мне стало горько от того, что она не принимала меня таким, каков я есть. Но я так любил ее, когда она принимала меня… Даже когда перестал любить.

Какая вы красивая пара, сказала Лида, и я не услышал в голосе ревности. Но все равно вздрогнул, и чуть убрал руку, что, конечно, не укрылось от Алисы, и глаза ее вновь потемнели, и вот я, по волшебству злого мага, уже на берегу северного моря. Грязная пена волн, частые валы, которыми склочная стихия колотит в берег, как истеричка – по столу, и ровный гул надвигающейся беды. Алиса презрительно скривила губы.

Она любит, когда я самоуничижаюсь, сказал я.

Я люблю, когда ты настоящий, сказала Алиса.

Она просто тебя любит, сказал Диего.

…на утро, проводив Алису, я побрел в город, и несколько часов бесцельно бродил по нему, пока с удивлением не понял, что просто сужаю кольца вокруг дома Диего и Лиды. Я разобрался в себе и вынужден был признать, что мне не хватает их. Всех троих. Так что я решил хотя бы побыть в доме, который хранил еще их присутствие – Алису завезли сюда перед поездкой, – и посидеть в комнатке наверху, глядя, как по серому из-за грязи и снега полю бродят вороны. Стражники Брейгеля, вот кого они напомнили мне на этом средневековом – из-за теней и света – поле.

Я поднялся по тропинке, спугнув бродячую собаку – из этого парка их выгоняли, и они были дергаными – и постоял у сторожки, где работники хранили инвентарь для ухода за деревьями и кустами. В кустарнике шиповника я застрял, пытаясь снять с сучка мумию ящерки, нанизанной сюда, наверняка, сорокой. Может быть и другой птицей, но я не разбирался в них, хоть Диего и предлагал мне в подарок «Справочник орнитолога – любителя».

Мир полон ненастоящих людей, которые понятия не имеют, как выглядит пустельга, где растет голубика и как понять, откуда дует ветер, если он слабый, говорил Диего.

Он был прав и сейчас обдирая пальто о моток колючей проволоки кустарника, я дал себе слово, что открою когда-нибудь мир, в котором мы живем, и которого бежим, надув каждый вокруг себя большой мыльный пузырь своего одиночества. Если сестры Диего, которую он выдает за служанку, нет дома, – подумал я, сняв таки тельце ящерки и положив его на землю, – просто прогуляюсь, как следует. Пыхтя, поднялся по горке наверх. Постоял, приводя в норму дыхание, на поле у дома. После чего, не спеша, побрел к крыльцу. Зачем я здесь, подумал я. В мои планы вовсе не входило нарушать тайну Диего и его сестры. Эта их тайна – вроде ореха, спрятанного белкой в землю, забытого. Но из него вырастет дерево. Так или иначе, чужие тайны это часть мира, такие же удивительные и прекрасные, как и природа, окружающая нас, подумал я. Так что я просто выпью чаю и посижу, молча слушая смех отсутствующих жены и друзей, подумал я, поднимаясь по ступеням.

Двери были уже открыты – она увидела меня издали.

И ждала меня молча. Я зашел, она заперла дверь и, задев меня платьем, повела наверх, раздеваясь на ходу.

***

Она шла впереди, разбрызгивая соки пизды и вещи.

Оставляла следы для охотника.

Халат, накрахмаленный, словно карикатура. Пояс от него, свернувшийся нитью клубка Ариадны. Она метила свой путь, словно дом был – Лабиринтом. Я готовился к встрече с существом с налитыми кровью глазами, рогами, головой быка, телом атлета. Моя грудь дрожала, словно я испускал последний вздох. Неудержимая эрекция тащила меня за Анной-Марией. Хотя в висках трубил сигнал к отступлению одинокий горнист. Опасность, опасность, опасность, звенела медь в моих висках. Отступление, и да будет путь прикрыт авангардом. Но член, – драчливый, словно все войска гусар, – неудержимо тащил нас вперед. Все мое сопротивлявшееся от ужаса тело. Он тащил мои ноги, едва успевавшие переступать, словно их тянули на аркане воины Золотой Орды, разграбившие селение. Нет, нет, нет, молчаливо вопили они. Только не дома. Да, да, да, ревел член. Где угодно. Увидел врага – руби. Бейся насмерть, или ложись умирать. А лечь для члена значило – умереть. Так что он не собирался сдаваться. Я едва удержался от того, чтобы потрогать его руками. Анна-Мария, на ходу – и как умудрилась, – стянула с одной ноги чулок, слегка попрыгав, и продолжила идти. Затем в меня полетел другой чулок. Я почувствовал, что шалею.

Хочешь, полетаем, сказала она мне.

Это еще как, сказал я, едва успевая за ней по лабиринтам дома.

Увидишь, сказала она, и не отставай, а то не найдешь.

Я давно на тебя глаз положила, сказала она.

Ах ты сучка, сказал я.

Она бросила на меня еще один взгляд, – второй за день, – и остановилась, чтобы стянуть трусики. Получилось так изящно, как будто она переступила невидимый барьер – словно воспитанная, дрессированная годами лошадь, которую учат не терять хладнокровия даже в самые неожиданные моменты паркура. Я наткнулся на нее, и шлепнул по заду обеими руками, но Анна-Мария никак не отреагировала.

Не в коридоре же, сказала она равнодушно, и продолжила движение.

Я, путаясь в джинсах и ремне, – решил раздеться в пути, последовав примеру своей Ариадны, – поскакал вслед за ней. Все вещи Анны-Марии были белыми, и похожи были в извилистых коридорах на меловые знаки, на отложения кальция, которые вода и камень годами откладывают на стенах пещер. Интересно, как давно она не еблась, подумал я, с наслаждением раздувая ноздри. Если достаточно, то меня ждет сеанс узкого бурения. Анна-Мария, смуглая, сливающаяся с тьмой коридоров, сняла с себя последнее – это был бюстгальтер, – и, взмахнув рукой назад, оставила его аккурат у меня на поясе.

Мы уже были в комнате для прислуги.

Маленькое, – на десять квадратных метров, не больше, – помещение, с узким диванчиком, тянувшимся вдоль стены. На стене висел плакат с рекламой кинофильма 50—хх, что-то в стиле «пин-ап», неуловимо эротичное, но, в то же время, целомудренное, как только может быть целомудренной шлюха. Несколько мягких игрушек на тонком, – откидном от стены у окна с ящиками, – столе. Закрытый ноутбук на полке в углу. Шкаф-купе, не отнимавший места, и ради которого пожертвовали доброй половиной комнаты, понял внезапно я.

Она стояла ко мне спиной, обхватив грудь руками.

Да у тебя тут комната тинейджера, сказал я, но она промолчала.

Ну, теперь-то пора, сказал я, но она снова промолчала.

Я крепко схватил Анну-Марию за плечи, развернул и грубо поцеловал, вталкивая язык как можно глубже. Потом толкнул мягко куда-то у солнечное сплетение, и она уселась на диван, охнув. Я присел на корточки и стянул с себя левый – не давшийся на ходу, – носок. Прислонился носом к ее лобку. Снова толкнул Анну-Марию, вернее, нажал ей на плечи, и она легла, подставив мне все. Я пошудуридил в пизде языком. В этом не было ничего от ласки. Я пытался определить глубину. Конечно, на роль лота куда больше годилась другая моя мясная штука, так что я встал перед женщиной на колени, и стал водит членом по расщелине.

Вломи, сказала она сквозь зубы.

Я поспешил, словно нацисты в Австрию. Вошел одновременно с призывом.

У нее оказалась странная пизда: достаточно глубокая, чтобы я мог поместиться весь – что причиняло боль не только Лиде, но даже и Алисе, – но невероятно узкая. Я не чувствовал матки, и это была первая матка, до которой я не дотянулся. Но всякий раз, когда я всовывал, она кряхтела, стонала и тужилась. Узкая и глубокая. Тонкая скважина, из которой бьет ключевая вода, думал я, накачивая Анну-Марию. Я не торопился, мне хотелось запомнить первый раз. Она лежала, запрокинув голову, и глядя куда-то на стену, и мяла грудь. Я обратил внимание на мягкий живот, на мясистые ляжки, на совершенно небритую промежность, тяжелые, – начавшие уже чуть провисать, – груди.

Убери руки, велел я, продвигаясь наобум, ведь не всегда им нравится грубость.

Но Анна-Мария оказалась, как большинство, и подчинилась, даже чересчур быстро. Каждая женщина в глубине души – прусский ефрейтор. Поставь в строй, дай пару пощечин, одну зуботычину, заставь проползти по-пластунски полосу препятствий, накричи, нагруби, вели сделать то, это… в общем, командуй, и она придет в экстаз. Редкие, очень редкие женщины бывают по-настоящему свободны. Кажется, у меня из таких была только Алиса, подумал я, и подумал, что впервые подумал про Алису «была». Это значило, что я и правда собираюсь уходить от жены. Но я не был уверен, что хочу этого.

Готов ли я обмануть Лиду и остаться с женой?..

…Анна-Мария жалобно хныкнула снизу, и я вспомнил, что совсем забыл о ней. Пришлось вернуться к подробному изучению ландшафта. Я обратил внимание на несколько растяжек на груди. Но соски были, как у не рожавшей. Значит, она теряла форму и возвращалась в нее, понял я. Наклонился, и послюнявил соски. Она застонала. Я выгнулся назад, и приподнял ляжки, держа их, как рабочий – рукоятки тачки.

Только не в меня, сказала она вдруг.

Господи, в нашем-то возрасте и такие нежности, сказал я.

…А, да твой же братишка, он же стерилизовался, сказал я, и понял вдруг, почему Диего это сделал.

Она не подала виду, что взволнована раскрытой тайной.

И тем не менее, сказала она.

Помолчи, если тебе нечего сказать, сказал я.

По-настоящему важного, имею я в виду, сказал я.

Ох ты, он у тебя такой широкий, сказала она.

Ну, вот, другое дело, сказал я.

Мы поговорили немного, – она и в этом не представляла никакой тайны, никакой загадки, – но потом разговор сошел на нет. Я все порывался спросить, что она имел в виду, когда предложила полетать, но откладывал. А потом вошел в раж, и мне стало не до того. Я ускорился, она заскулила. Я обратил внимание на то, что, хоть тело Анны-Марии и было смугло, – но в промежности и на груди кожа казалась светлее, – но раздетой она не выглядела латиноамериканкой. Хоть и обладала шикарной, черной, шелковистой, – как оперение ворон, отгонявших голубей от раскрошенного хлеба… ворон, скакавших по утрам перед нашим домом, – шевелюрой. Причем и внизу тоже. Мне доставляло удовольствие играть с волосней. Я то собирал ее в кулак, от отпускал, то растрепывал, то старательно приглаживал. Я играл с мышью Анны-Марии, как большой, вальяжный, опасный кот. От этого, мне казалось, она возбуждалась еще больше. По телу поползли пятна – первые признаки оргазма всегда чума, – и она вцепилась мне в ягодицы. Это было так… сладко, что я не нашел в себе сил удовлетворить просьбу дамы.

Получай, сказал я.

Она широко раскрыла глаза, но было уже поздно. Сама позиция не позволяла быстро вырваться. Оценив все это в доли секунды, оАнна-Мария – как опытный боксер, который не тратит время на лишние движения, и выбирает максимально эффективный путь, – вцепилась в мою задницу еще крепче, и потянула на себя.

Если уж спустит в меня, так хоть кончу, было написано на стене огненными буквами.

Мне показалось, что я достиг все-таки матки. Но это, конечно, была иллюзия. И я спустил все свое нетерпение, и любопытство, и жажду, и жар семени, которое накопил специально для нее в потайном уголке своих каналов – каждый раз, когда мы приходили к ним в дом и она задевала меня своим халатом, конечно, намеренно, сучка такая, я откладывал еще пару миллиграммов слизи, словно лосось какой, – спустил, прижавшись так крепко, как только можно было.

Если бы в пизде Анна-Марии было дно, я бы вышиб его, как у бочки.

Но ее нора предусмотрительно была изрешечена потайными выходами, и моя сперма сочилась во все клетки тела Анны-Марии, и, клянусь, от слюны в уголках ее губ отдавало моей спермой. Я со стоном отвалился, и уселся прямо на пол, опершись о диван спиной. Передо мной маячила ее пятка, а нога лежала у меня на плече. Мы ничего не говорили. Она глубоко дышала. Я похлопал ее по ляжке, приводя в чувство. Тогда Анна-Мария взвизгнула, и вскочила. Побежала в ванную, – она пряталась за шкафом-купе, и только тогда я понял, как обманчива эта комната на первый взгляд… совсем как весь дом… совсем как хозяева… – и пропала там минут на десять. Вышла с тюрбаном на голове. Тогда-то она и стала похожа по-настоящему на восточную женщину. Думаю, это все индийское полотенце. Я все еще сидел на полу, и глядел оттуда на ее волосню в паху. Это возбудило меня. Но оказалось, трахаться снова рано – она пошла искать какую-то чудо-таблетку, которая бы не позволила ей залететь. А потом снова вернулась в ванную. Я крысой шмыгнул к столу с вещами и бумагами. Что-то подсказывало мне… и так оно и оказалось.

Диего писал сестричке письма.

***

…здравствуй, сладкая, можешь ли ты представить тот день, можешь ли ты представить тот час, когда крылья совы – помнишь, из дерева, она стояла на полке в нашей кухне до переезда – сомкнутся над нашими головами, и дадут нам постель, и дадут нам альков, и дадут нам кров. Кров и кровь, любовь и кровь, кровь и морковь. Там где любовь, там всегда кровь, говорил он нам, помнишь? И это даже не звучало пошло: все, к чему прикасались губы этого старика, превращалось в ужас. Помнишь? Я не верю в то, что ты забыла, не верю, что следы твоей памяти занесло песком, просыпанным из матрацев, на которых резвились тысяча и один человек, тысяча и одна ночь. Если бы я был лебедем, сладкая, я бы спел для тебя последнюю песню.

Я бы трахнул тебя, будь я даже птица, моя Леда.

Как хорошо и как горько – знать, что в этом ноябрьском небе страны, ставшей нам мачехой, мы с тобой никогда не полюбим больше.

Это как ехать, ехать, смотреть на верстовые столбы, – ими истыкали все дорожное полотно эти ужасные бородатые русские рабочие, в свободное от распития водки и работы время громившие наших предков в этой убогой Бессарабии, – и думать, что все, когда-нибудь, изменится. Станет не таким, как в пути. Ты приноравливаешься к дороге. Учишься ходить на расставленных широко ногах, чтобы не упасть из-за качки вагона. Ты привыкаешь жить в пути. И хотя ты едешь куда-то, но постепенно начинаешь жить тем, что происходит сейчас.

Движением.

Но вот, на одной из остановок – томительных, мучительных, словно полтора часа до рождественского гуся из духовки, – ты вдруг узнаешь, что никуда дальше не едешь. Остановка – конечная.

Все кончено, кончено, кончено.

Знаешь, когда мне сунули толстенный том Фаулза, – книга называется «Волхв», но в ней, к сожалению, нет ничего о религии, – я пролистал почти половину за пару часов. История меня не заинтересовала. Там идет речь о парне, которого группка то ли врачей то ли извращенцев, мучила на протяжении всех пятисот страниц. С какой целью? Они, видишь ли, хотели просто научить его любить. Гребанные идиоты не понимали – вернее, не понимал сам автор, высокомерный, лощеный, хвастливый англичашка, которому, отдаю должное, хотя бы хватило мужества описать себя таким, как он есть, – что умение любить, как и чувство воды у пловцов, это врожденное.

Ты или умеешь скользить, или нет.

Но англичашка, – высокомерный и натужный, как все англичашки, получившие высшее образование в каком-нибудь пятисотлетнем карцере, где их трахают в жопу и макают головой в парашу старшеклассники, – не потянул на то, чтобы признать очевидное. Дидактист, как и все сраные англосаксы – помнишь, как они издевались над нами в школе из-за акцента, и это американцы, потомки и дети эмигрантов! – он потратил годы жизни и тонны бумаги (подумай о черновиках) на то, чтобы кого-то Повоспитывать.

Указка, доска и розги.

Отберите это у человека, который говорит по-английски, и мир для него рухнет.

Я помню, как ты переживала и мучилась, когда мы только переехали, сладкая. Помню, как ты плакала, когда впервые, в подъезде нашего многоквартирного дома, наткнулась на парочку трахавшихся негров. Ты, рыдая, рассказала мне, что они не только не смутились, но еще и кричали на тебя своими высокими визгливыми голосами, уносящими куда-то далеко, на хлопковые плантации Юга. Почему их там не оставили? Почему американцы предпочли дать свободу этим животным, и, – вместо того, чтобы заселить пустующие пространства нами: трудолюбивыми, свободными белыми людьми из Восточной Европы, – забили свою страну черным мясом до отказа? Потому что они извращенцы, сладкая. Потому что они мнят себя пиздой, а пизда всегда голодна. Тебе ли не знать. И пусть не я разбудил голод твоей пизды, пусть не я дал ей первый прикорм нежной кашицей соскобленной с плода мякоти, но именно я, милая, стал тем, кто накормил тебя досыта в первый раз. Признай это, сладкая, признай. Я часто спрашиваю себя: почему они, ублюдки этакие, не спасли нас во время Катастрофы? Почему они дали бесноватому ефрейтору – я знаю, что это уже штамп и пошлость, но как иначе назвать эту блядину, это исчадие ада, оставившие нас сиротами спустя 50 лет после своей смерти, – уничтожить 6 миллионов европейцев? Конечно, нет, сладкая. Я знаю, что ты думаешь, но давай оставим эти бен-гурионовские сказки для рупора ЦАХАЛА или как там называется эта их сраная маланская армия, от службы в которой я успешно откосил? Мы, сладкая, две тысячи лет жили в Европе, и стали нормальным, цивилизованным европейским народом. После этого нас травят, как тараканов каких-то, а затем буквально пинками выгоняют из Старого континента куда-то в Азию. В невыносимо жаркую пустыню без воды.

Кормить нашей кровью блох, комаров, и сраных арабов.

Почему же это случилось? Почему они не приняли нас – Штаты, так много болтавшие о любви и поддержке. Почему обрекли на смерть? А если и принимают сейчас, то лишь приятное дополнение, un peu de creme blanche к черному, – из блядь, какао, – мороженному? Я думаю, вся фишка в том, что они ненавидят евреев. Вот и все, сладкая. Эта ненависть вечна, иррациональна, и она переживет нас с тобой. Нам просто надо научиться жить с этим, как живут со стуком колес пассажиры поездов дальнего следования. Ту-ту-ту-ту. Нас-не-на-ви-дя-т. Поэтому куда лучше было отказаться от судьбы, избранной нам этим дебилом, – отчимом, – чем остаться изгоем до конца дней. Наши с тобой дней, сладкая.

Ведь только смерть разлучит нас.

Я пишу тебе это, и покачиваюсь, словно в купе поезда. Ту-ту-ту-ту, сладкая. Остановка. Ты останавливаешься, – вернее, это тебя останавливают, потому что ты как сидел в вагоне, так и сидишь, – и за занавесками, всегда грязными, что-то темнеет. Тебе кажется, это стены очередного вокзала, и вот-вот голос откуда-то сверху объявит следующую станцию. Но нет. Все затихает, и наступает ночь, а потом утро, а поезд так никуда и не идет. И ты обуваешься, чтобы выйти, и увидеть конечную станцию. Тупик.

Что же, оттуда мне улыбаешься ты, а раз так, то имеет ли смысл протестовать.

И пусть все мы в начале жизни выписываем себе билеты в страну счастья, пространства, заполненные светящимися каруселями, блестящими машинами, домами в колониальном стиле, и другими аксессуарами Счастья – оно, дешевая кокетка, увешивается ими, как модница дешевой бижутерией, – но финал, о, финал… Он вполне предсказуем, впрочем. Он похож на тупичок, куда загоняли бронепоезда с белыми офицерами наши предки. Стенка из глины, последний свисток паровоза, и щелкание пуль – их расстреливали, едва они, пошатываясь, спрыгивали на насыпь, подгоняемые криком охраны. Еще он похож на тупики, куда загоняли вагоны, набитые нашим племенем – нашими детьми и нашими женщинами, – в жаркие летние дни, вагоны, куда смеющаяся немецкая солдатня сыпала известь. Вагоны, через неделю начинавшие цвести всеми цветами ада. Иногда я жалею о том, что в одном из них не корчился, – изблевывая свои юные, розовенькие еще кишки, – наш с тобой сладкий отчим. Забавно, мы должны быть благодарны ему: он вывез нас из этого вечного русского ада в благословенную страну Молока и Меда.

Жаль только первое оказалось его малафьей, а второе – искусственной добавкой из тростникового сахара.

Помню, ты все плакала и плакала – а я даже не знал, как утешить тебя, ведь шел всего десятый наш день в этой стране, мы были напуганы, дезориентированы, ничего не соображали, – а он сидел в углу и хихикал. Великая страна. Великие баскетбольные сборные. Авангард цивилизации. Будущее планеты. Ваше будущее. Мать сидела в углу, и бойко ему поддакивала. Она как бы не понимала – и отказывается признать это до сих пор, – что происходило. Наша мать великий кудесник, она состоялась куда лучше, чем Гудини. Она может перенести себя в какой угодно момент из какого угодно места. В любое другое. Просто задайте ключевую фразу, и душа покидает тело, и вы видите перед собой всего-навсего мясную куклу, которая хлопает ненастоящими глазами. А? Что? А? О чем вы? А вопрос очень простой. Всего-то навсего.

Почему ты вышла замуж за человека, который ебал твоих детей?

Но оставим в покое нашу мать, нашу сладкую, невысокую, задастую бойкую женщину, так отличившуюся в юности – до сих пор на ее профайл в социальных сетях приходит масса восторженных откликов от ребят, с которыми она училась, и которые вспоминают ее Душой Класса, – и которая бойко допрыгалась до большого пребольшого живота в свои 19 лет. С ней встречались самые лучше парни. Крем де ла крем. Один из них ей бэбика и забацал.

И, – как положено крему, – сумел вовремя растаять.

Пена дней. Дымка над чашечкой кофе. Тут на сцену – как в любительских спектаклях и положено, – и выступил наш отчим. Мрачный, венецианский купец. Некрасивый, носатый, занудливый долговязый первокурсник. Который взял на себя все грехи. Дал ребенку свою фамилию. Взял в жены пузатую. Тьфу. Должно быть, он ждал, словно паук – несколько лет, в темноте, – и не спешил показаться. Но лишь когда она зависла в нитях, клейких и прочных – как парашютист, замотавшийся в стропах, – только тогда он вышел, торжествуя, на всех своих шести лапах. Или сколько там их? Я не смотрел ни разу, пауки до сих пор внушают мне ужас, сладкая. И наш долбанный папаша – так называемый и самопровозглашенный, – очень постарался для того, чтобы этот ужас пустил в меня корни, как сорняк, как рак.

Если я попробую освободить себя от всех страхов, которыми пропитан, я буду вынужден избавиться от себя самого, понимаешь?

Я утешал тебя, мамаша в углу делала вид, что все прекрасно – ей великолепно это удается, идет речь о Третьей Мировой или распродаже, – и отчим что-то болтал про адаптацию и великий плавильный котел. Нам уже было по шестнадцать, и он уже если и ебал тебя, то лишь после ожесточенной схватки, ведь ты выросла. Но в тот вечер он знал, – и мы это знали, – что не встретит особого сопротивления. Ты была подавлена, ты была смятена. Кто знает, может быть тебе и хотелось бы, чтобы кто-то вонзил в тебя по самую рукоятку в ту ночь. Может быть, тебя бы это успокоило. Я подумал об этом, а отчим перехватил мой взгляд, и мы мгновенно поняли друг друга.

В его торжествующей улыбке я увидел приглашение присоединиться.

Но я был чересчур юн, мальчики ведь взрослеют с отставанием. Вечные второгодники. Чтобы по-настоящему понять женщину, – по-настоящему уметь владеть ей, – надо быть старше, намного старше. Поэтому меня так и мучает наша с тобой связь, сладкая – невозможность получить тебя так, как следовало бы. Но я стараюсь, я очень стараюсь. До нашего с тобой отъезда, – когда все вещи были собраны, ужасные советские ковры закатаны, а хлопочущая мамаша и этот дебил, выдающий себя за нашего отца, наматывали на себя бинты со спрятанными в них банкнотами… – как я ревновал тебя, плачущую. Ты прощалась с одним из этих твоих ухажеров, который добрался до тебя, и снес твою плотину: хитрый отчим и этого не сделал сам, он ждал, а потом просто взял да прошел по проторенному пути, он действительно умел ждать, извращенец гребанный. Мальчик… Ты плакала, он утешал тебя неумело. Я видел лишь ваши силуэты, за тонким мутным стеклом, – рельефным, – такие вставляли в двери в советских квартирах, чтобы создать впечатление роскоши, ощущение стиля, потуги нищего на графское происхождение. Он гладил тебя по голове, потом, – я видел лишь силуэты, я предполагал, – залез под юбку. Вы возились молча, потом все стало чересчур громко, чересчур явно, и я словно с ума сошел. Вы придвинули диван, – единственную непроданную вещь, которую оставляли покупателям квартиры, – к двери комнаты, и я не мог войти, не мог ворваться. Но я толкал, я кричал. Помнишь, как я кричал?

Это и мой дом, это и моя квартира тоже!

О, как мне смешно и мучительно вспоминать это сейчас.

Как насмешливо смотрел этот твой мальчик, – наспех застегнувшийся, – когда я все-таки сумел каким-то дьявольским усилием отодвинуть диван, и, едва не поломав дверь, ворваться. Ты сидела, как ни в чем не бывало. Много позже я понял, что ты просто не носила трусиков, и давала там, где от тебя требовали. Я был вне себя, я плакал. А мамаша и отчим – двое сумасшедших шляпников, сбежавших с безумного чаепития мистера Кэррола, – пересчитывали чайные сервизы, не обращая на нас ни малейшего внимания. Мать была привержена теории того, что девочка перебесится. Отчим ее всячески в этом поддерживал. В то время он уже начал ебать тебя, но это происходило не так явно, не так открыто, как после переезда. Там, в Кишиневе, он зажимал тебя на даче, когда отправлял меня за водой – далеко на поле с абрикосовыми деревьями виднелся колодец, дорога туда и обратно отнимала час, не меньше. Дома, когда никого не было. Он еще не начал посещать тебя ночами, как после переезда. А потом – смог. Семья это организм. Любой переезд ослабляет его иммунную систему. Мы дали сбой, и он, – рассчетливый паук, – воспользовался этим, чтобы поиметь падчерицу.

Да и, чего скрывать, пасынка.

Ты говорила, что думала, – он и меня трахает. Но нет, это случилось впервые лишь в ту ночь, когда я пришел к тебе, расстроенной, утешит тебя, погладить и поцеловать – мы же двойняшки, мы чувствуем друг друга, хоть и не похожи почти, – а там оказался он. И мы забарахтались в этой паутине втроем, сладкая. Это была молчаливая сделка. Я получил тебя, а, – пока я делал это в тебя, плачущую, – он получил меня.

Наш пострел везде поспел.

Так или иначе, с той ночи все изменилось, знаешь. Я говорю не о том, что мы с тобой стали откровенно трахаться: в конце концов, у нас и выбора-то особого не было, нам было по 16, мы ужасно хотели, но у нас не было никаких друзей, знакомых… круга общения, из которого можно было бы выбрать счастливчика или счастливицу. Мы видели только решетки на окнах – в районе, где селили на первые пару месяцев эмигрантов, воровали, – и негров, которые трахались в подъезде. Так я понял, каким образом устанавливались в старину родственные браки. Попросту никого лучше рядом нет.

…Я трахнул тебя за то, что он трахнул меня.

Отчим молча дал мне слово молчать. При условии, что он и кусок меня получит. Знаешь, мне не было жалко. И дело даже не в испорченности моей натуры – а каким еще я мог стать, скажи мне, – а в том, что я люблю тебя. И ради того, чтобы обладать тобой, я готов отдать все, что у меня было, есть и будет. Я даже своих нерожденных детей готов принести в жертву нашей любви. Для того, чтобы получить твоей пизды, мне надо было пожертвовать своей задницей: что же, я был готов пойти на это. И это не пустые слова, ты знаешь.

Я дал себя за то, чтобы взять тебя.

Единственный, кто получил все без каких-либо условий, был наш отчим. Наш сладенький мерзенький отчим с вечно слюнявыми губами, десятью горизонтальными морщинами на лбу и капелькой слюны, которую он вечно подбирает, выхватывая из уголка рта мощным вдохом искривлённого рта.

Самое ужасное что он, кажется, любил нашу мать.

Думаю, он просто-напросто мстил ей так за все, что она причинила ему. Посуди сама, сладкая. Он с ума сходил по ней. А она в упор не видела его. Ровно до тех пор, пока живот не раздулся – всем сплетницам на радость. Тут-то она и вспомнила своего несчастного ухажера. Он любил ее, боготворил… а она бегала по всему городу с задранной юбкой, утешая себя тем, что позволяет поиметь себя лучшим из лучших. Самым веселым, наглым и бойким. Только представь себе, как отчим страдал. Наверное, даже больше еще, чем когда его нашли в том доме в реки, который я подарил им с мамой – презрев детские обиды, – и методично и долго убивали, перетягивая горло стропами.

Парашютными, это был мой каприз.

Да, конечно, в этом было что-то… латиноамериканское, но разве мы с тобой, сладкая, теперь не латиносы? Вечные самозванцы, проклятые жиды, кочевники со времен Авраама. Фальшивые евреи, усыновленные ашкенази, попавшие в Штаты, и вернувшиеся в Бессарабию, чтобы выдавать себя за латиноамериканцев. В конце концов, стать почетным консулом какой угодно страны в Молдавии стоит не так уж дорого. Вложения себя оправдывают: мы собираем богатый урожай сплетен, денег, и информации. В этом веселом бедламе и Восточном Берлине новейших времен – как они сами любят, не без пафоса, конечно, себя называть, – вся пена собрана на поверхности. И я собираю эту ммм пенку. А еще они – главный перевалочный пункт наркотрафика в Европе. Это тоже дает свои возможности, сладкая. Я ими пользуюсь. Ты хочешь знать, что мы тут делаем? Мы собираем урожай возможностей. За это мне прощается многое. В том числе и отчим, удавленный стропами – вполне в латиноамериканском тренде. Вот она, сила перевоплощения. Стоит тебе начать разговаривать, как грязный латинос, хохотать, как они, курить эти гребанные сигары, сыпать через слово «амиго», как ты начинаешь даже убийства заказывать в традиционном латиноамериканском стиле. Я даже подумывал над тем, чтобы выписать для убийства актера Бандераса, с пулеметом в чехле из-под гитары. Но это было бы to match, согласись. Хватило и того, как есть. И, знаешь, ничего лишнего: отчиму никто не сказал, когда он умирал, из-за чего все-это. Я поначалу думал, чтобы ему сказали, а потом меня осенило.

Куда страшнее, если ты умираешь в неизвестности – не зная, откуда нанесли удар.

Как ни странно, сейчас мне даже слегка не хватает его.

Вернее даже, – мысли о том, что он где-то есть. В конце концов, я должен быть благодарен этому мужчине. Если бы не он, не моя жажда защитить тебя от него, я бы никогда не пришел к тебе в ту ночь. Сладкая, мы редко говорим с тобой – я предпочитаю писать, потому что смущаюсь. Но ты знаешь, что я хотел тебя с тех самых пор, как у тебя начала бухнуть грудь. Может быть, даже и раньше. Я хотел твою зад, я мечтал вломить тебе в сраку. Пусть наш первый секс был омрачен присутствием третьих лиц, но ведь потом мы наверстали. Жалко, конечно, что у нас не будет детей: мы попросту не можем позволить себе рисковать и рожать дебилов. Но я даю тебе слово, что в тот день, когда эта сладкая девочка, – эта толстожопая русоволосая сучка, которую я люблю, конечно, но любовью коллекционера, – родит нам мальчонку-другого, после того, как я решу, что хватит, и мои канатики развяжут… мы соберемся. Укатим далеко-далеко. Вполне возможно, в те самые Штаты. Думаю, я собрал уже достаточно пыльцы для того, чтобы оплодотворить цветок любой фортуны.

Мы уже сколотили небольшое состояние, сладкая.

Ты спрашиваешь, почему мы тянем. Нам осталось совсем немного. Ты спрашиваешь, почему мне так нравится этот писатель… Лоринков, и эта его жена? О, я чувствую, что в ней есть класс и порода. Она, бедняжка – как и все люди с породой, – слепа. Ей кажется, что я тоже из породистых. Удивительно, как человек такого ума может быть настолько слеп. Не иначе боги помогают нам, сладкая. Почетному консулу Уругвая и его служанке, которая на самом деле его сестра, и которую он сладко берет за волосы, когда берет в пизду: мясистую, сочную, хлюпающую всякий раз, стоит мне пошевелить там мизинчиком. Алиса не понимает главного.

Я совсем как ее муж. Самозванец.

Поэтому у нас, кстати, много общего. Хотя, казалось бы, что объединяет писателя и почетного консула, ставшего таким за деньги, слегка афериста, чуть-чуть бизнесмена, проводника грузов, и покровителя тайн? Да все просто. Мы вечно выдаем себя за кого-то Другого.

Поэтому мне интересно глядеть на него.

Как и ему на меня: я вижу в его глазах, – когда он ненароком скользит по мне взглядом, – недоумение и узнавание. Так смотрят на свое отражение в зеркале взрослеющие дети, которые начинают осознавать себя личностями.

Он узнает во мне себя.

Может быть, поэтому он так жадно пялился на твою задницу в тот вечер, когда ты прислуживала нам. Это так возбуждает, солнце. У меня так сладко ноет в паху всякий раз, когда ты ставишь передо мной поднос с чашками, и одна из них ударяется о другую, и ты опускаешь глаза, как провинившаяся служанка – в ожидании качественной порки за свой проступок. Хочешь, я выпорю тебя сегодня вечером? Лида отправляется на какой-то там женский съезд волонетров для детских домов, – ноблес облидж, – а на самом-то деле переночевать с мужем Алисы. Моя милая жена так старательно скрывает признаки адюльтера, что никаких сомнений в его существовании у меня не остается. Что же. Каждый получает свою долю пирога. Она предпочитает, чтобы я трахал свою «служанку» хотя бы вечеринках свингеров, чем по ночам, когда в доме нас всего трое – я слышал, она говорила это вполголоса Алисе. Господи, когда я думаю, что натягиваю свою сестру в присутствии сотни с небольшим человек, у меня струна в позвоночнике лопается. Как я люблю тебя. Как я тоскую по твоей пизде, когда ты проходишь мимо меня, задев краем халата.

…ты часто упрекаешь меня в том, что я извращенец гребанный, что я только о пизде и думаю. Ты пиздолюб, ты пиздочет, говоришь ты мне, и у тебя есть резоны так говорить. Сколько себя помню, я только о пизде и думал. В детстве мне часто казалось, – ох уж эти эти детские сады, эти школы, – что стайки резвящихся девчушек, те, что сейчас напоминают мне рыбешек, светящихся в темноте океана своими фосфоресцирующими брюшками… они окружают меня. Как кита, или дельфина.

Нет, кита.

Я слышал, что они едят лишь планктон, но дельфины охотятся стаей. Они устраивают мелкой рыбешке Верденский котел, они громят, как в Сталинграде громили фашистов, и загоняют, словно охотники на дичь – в облаве татаро-монгольской конницы. Как видишь, много книг было прочитано: самая любимая, учебник юных генералов, или как оно там, до сих пор пылится на полке в той квартире, где мы жили когда-то с маленькой, задастой, – ничего не понимающей – матерью, и угрюмым отчимом, поджидавшим нашего взросления.

Слава Богу, он хотя бы оказался не педофил, и трахнул нас, лишь когда мы повзрослели!

Киты. Представь себе, что я большой, сумасшедший, больной кит, чья система навигации дала сбой – а еще система пищеварения, – и он перестал вбирать в себя планктон, перестал цедить море. Выпить море, это ведь про китов, правда? Иногда мне кажется, что твоя пизда это раковина – чудесная, кружевная, это кружатся слои перламутра, сладкая, – глубокая раковина, к которой я могу приложить ухо, чтобы услышать шум моря, биение волн о песчаные пляжи, о каменистые берега, о суровые скалы Нормандии. Помнишь ли ты тех китов, что устроили свои игрища на оконечности Аргентины, в Ла-Плато, куда я повез тебя с Лидой отдыхать в первый раз, когда мы поженились? Мне пришлось черт знает чего наплести про сестру-дурочку сначала – про сестру-дурочку, которой я даю заработать из жалости и которую никто не берет замуж, – и сначала Лида поверила. А когда она все поняла, было уже поздно. Домашнее насилие и домашняя ложь – вот две вещи, которые затягивают больше всего, сладкая. Наверное, точно так же обработал нашу мамашу отчим. Это как просунуть палец в девственницу. Сначала – потихонечку, – кончик мизинца, потом еще чуть-чуть, еще… Растопырить ладонь, придерживать ляжки раскинутыми, а потом и вломить, сладкая. Как жалко, что не я сделал это с тобой. Я часто желаю о наших неиспользованных возможностях. Помнишь, в нашем доме, – еще когда мы не уехали в Штаты, чтобы стать тем, кем мы стали, – в углу вечно мешала розовая пластмассовая корзина, полная грязным бельем?

Как-то я вынул оттуда твои трусики. Они пахли. Ужасно, отвратительно, маленькая ты засранка. Я вдохнул их запах – сам того не желая, – и почувствовал, что у меня кружится голова. Резкий, гадкий, отвратительный запах. Он подействовал на меня, как цианид, как аммиак, как нашатырь. Если бы я был матросом, пьяным матросом, упавшим в море с кривой палубы, то после доброй понюшки таких трусов я бы пришел в себя и, – словно после литра доброго рома, – переплыл Ла Манш. Переплыл Атлантику. Переплыл все проливы мира и спустился бы во все Марианские впадины мира. И, знаешь, я понял, что ты трахаешься. Ты пахла не так, как слизь между ног девчонок, позволявших мне лишь потискать тебя. Ты пахла остро. Ты пахла дичью. Если бы ты была птицей, раненной птицей, опустившейся передохнуть на поверхность моря, – гадливой чайкой, нажравшейся мусора, – я бы подкрался к тебе из глубины черного моря, и, после двух-трех рывков, проглотил тебя. Смолотил твои кости, отрыгнул твои перья. Переработал твое тело в количество джоулей и калорий. Ты бы стала лопатой угля в пасти завода.

Кажется, я вспомнил, как называется кит, который охотится в одиночестве.

Это касатка. Касаточка ты моя. Твоя кожа блестит, как будто ты себя оливковым маслом полила, и иногда я так и прошу тебя сделать. Мне нравится запах оливы, и мне нравится твой запах. Мне нравится горьковатый вкус, в который твой вонючий пот тридцатипятилетней кобылы дает немножечко соли. Ах, как ты пахнешь, сладкая. Каждый раз, когда я подступаю к тебе – Адам на вершине грехопадения, Адам, шурудящий рукой между ног в поисках яблока, – у меня кружится голова, как впервые. Я делаю что-то запретное. И дело вовсе не в родственных связях, которые держат нас с тобой рядом. Наверное, это вопрос запаха. Сама природа велела мне не подходить к тебе. Скунсы поворачивается хвостом, чтобы отправить нежданных гостей восвояси. Божье коровки ярко раскрашены, чтобы птицы не съели их по-невнимательности. Я полна яда, говорит каждая из них своим блестящим платьицем.

А ты, своим запахом, говоришь мне – уйди, я твоя сестра.

Но это не остановило меня. Ни в первый раз, ни в сто тысяч последующих. Ты спрашиваешь меня, когда это кончится. Ты говоришь, что иногда это для тебя мучительно и это «иногда» происходит все чаще и чаще. Ты сдаешь, старушка. Но я не в силах отказаться от тебя пока. Я еще полон сладкого яда, который хочу впрыснуть в твою толстую сраку, в твою слюнявую дыру, в твои темные срамные губы, на которых так изысканно и эклектично выглядит моя сперма. Мне нравится орошать твои предгорья. Мне нравится, что у тебя там жесткие и кучерявые волосы. Мне не нужны все эти «бразильские дорожки» – в конце концов, по легенде мы уругвайцы, сладкие. Я хочу, чтобы кожа под твоей волосней потела, чтобы твой лобок был скользким, и чтобы пизда пускала слюни, ожидая, пока покормят. Все текут, но только ты, сучка, течешь какой-то удивительной слизью, одной капли которой достаточно, чтобы весь мир стал скользким. У тебя секреции повышенной жирности и густоты. Если бы пизду доили, как корову, то твоя бы заслужила вымпел передовика производства. Твою пизду возили бы по выставкам, сладкая Анна-Мария, моя единоутробная сестра, и не факт, что на нее не покусилась бы банда похитителей во главе с доктором Фантомасом.

Вчеры ты спала, а я лежал у тебя в ногах, голова на ляжке – господи, какая ты все-таки мясистая, какая же ты обалденная, солнце, как ты Красива, – и смотрел на твою дыру. На эту синеватую кромку, на мясистые губы, на задний срам, слегка выпяченный – я горжусь тем, что раскупорил твою задницу, хоть это мне досталось, шлюшка ты этакая, – и пытался вызвать в тебе желание одним лишь взглядом.

Теки, теки, теки, теки, молчаливо заклинал я твою нору.

И ты почувствовала этот молчаливый призыв, ты стала вздрагивать во сне. Я не торопился: Лида пошла в город, покупать вещи для отдыха в горах. По запаху я понял, что она не врет, и, клюнув носом в шею, пожелал удачной шмоточной охоты. Иногда мне кажется, что она вот-вот уйдет от меня к этому писателишке. Забавно, тот все время смотрит на меня так, словно сочувствует.

Ох уж эти взгляды мужчин, которые трахают твою женщину!

Смесь удовольствия, высокомерия, сочувствия, неловкости. Если бы из их взглядов делали чай, это был бы самый удивительный и разнообразный купаж. Я бы наливал его в самые дорогие плошки нашего дома. Кстати, можешь не мыть их сегодня вечером, я сам все вымою. Лида, разгневавшись, сказала мне, что, – коль скоро я трахаюсь с сестрой, – то ты могла хотя бы посуду мыть, как следует. Бедняжка кстати, иногда сомневается. Я совсем закружил ей голову. Иногда она думает, что я придумал все про сестру ради того, чтобы держать в доме толстую безотказную крестьянку. А моя ложь, как всегда, удалась. Это оттого, что она, – по сути, – правда. Недостаток легко оборачивается достоинством, и наоборот.

Реальность, она как мулета. Она и такая и этакая. А на самом деле – всегда одинаковая. А лжец это тореадор. Все зависит от того, какой стороной он развернет к вам мулету. Но как бы он не повернул, вам все равно лгут.

Я люблю дразнить мир, выворачивая его то так, то этак.

Чувствуешь себя, словно человек, надевший на руку пизду, как варежку. Мне нравится делать это с тобой, я люблю сунуть туда, – чуть не по локоть, – и вывернуть, как следует. Сладкая, ты думаешь, мы вместе потому, что я извращен – бедный порочный мальчик, шепчешь ты, прижав мою голову к своим буферам, – а тебе просто некуда деваться.

Все сложнее, намного сложнее, печальная моя.

Даю тебе слово, что скоро я увезу тебя на песчаный пляж на берегу океана, где буду целыми днями целовать тебя, а ты – купаться и бродить среди кактусов босиком. Разве что, немного противоядия мы возьмем, ведь в тех краях полно змей, одна из которых – пусть и в когтях орла, – попала даже на герб это странной страны, где миллионеры живут, как в раю, над семью кругами ада для бедняков. Но мне плевать. Мы долго, страшно долго были бедны. Мы подверглись сексуальному насилию со стороны отчима. Мы… что там еще пишут в докладах по социологии?

По всем понятиям их блядского, извращенного современного общества, мы с тобой – жертвы.

И заслуживаем самого большого вознаграждения, которое они могут нам предоставить – небытия. Но не смерти, о, нет. Я просто жажду раствориться в атомах океанского воздуха, в видах у моря, рассыпаться горсткой песка – вместе с тобой, – и избавиться от своей личной истории. Очень скоро почетного консула Уругвая, Диего Н., и его служанки, Анны-Марии Д. Х. М. – а на самом деле уроженца МССР, Давида Р-тна, и его сестры, Ольги Р-тн, – не станет. О нас никто не спросит. Провинциальные дьяволиады, местечковые маскарады, уездные свинг-вечеринки: здесь все еще суматошнее, пышнее, ярче и сумасброднее, чем в таких центрах мира, как Лондон и Париж.

В деревне, чтобы оставаться в центре внимания, надо прилагать куда больше сил и изобретательности.

Нас не будет неделю, и о нас забудут. Какой-нибудь другой консул вздохнет с облегчением, какая-нибудь посольская блядь – из Настоящих послов, а не сраных почетных консулов, как они шепчутся в лимузинах, перед тем, как выйти и поулыбаться нам, и пройти в наш дом, – устроит торжественный прием, чтобы стать звездой на миг, халифом на час. Если бы Млечный путь состоял из людей, он был бы устлан костями и полит кровью. Я же предпочитаю другие виды смазки, сладкая. Например ту, что капает из твоей дыры, стоит мне зажать тебя в углу, и потыкать в твои пышные ягодицы своим толстым обрезанным членом. Ну скажи, скажи, ну ведь не было у тебя никогда такого… большого, толстого, великолепного, а? Скажи мне хоть что-нибудь, я прихожу в отчаяние от того как часто ты молчишь. Сладкая, Анна-Мария моя, ты вошла в роль служанки-подстилки так крепко, что мне иногда даже странно становится. Разглядывая твое лицо, я начинаю находить в нем черточки чего-то индейского. Что же, значит ты такая же великолепная лицемерка и фальшивая блядь, как я. Надо бы тебе познакомиться с писателем Лоринковым. Он тоже дешевая кокетка. Думаю, вы бы поладили. Впрочем, прости, я чересчур завелся из-за этого твоего враждебного молчания, что длится порой неделями. Чего ты хочешь от меня, Анна-Мария? Дать тебе денег и отправить восвояси? Но что ты умеешь делать? Ты пропадешь без меня, несчастная девочка, которая только и научилась, что мыть посуду – да и это она делает не очень умело, вызывая нарекание хозяйки, – ты ревнуешь к тому, что я иногда ночую с Лидой? Но я буду изменять тебе и после того, как брошу жену. Ну, или она меня, ведь, как я говорил, она все чаще посматривает на меня так, словно прикидывает, каковы наши шансы. Ты никогда не понимала, почему я женился на ней, сладкая. А все ведь очень и очень просто.

Она напоминает мою сестру.

Тебя, сладкая. Но нет никаких причин ревновать – у нас с тобой такая богатая личная история, что я все оставшиеся 100 с лишним лет жизни намерен посвятить исключительно нам. Я хочу состариться с тобой и нахожу справедливым, что мы умрем вместе. Раз уж мы родились вместе же. Я никогда не говорил тебе об этом, а сейчас, так и быть, скажу. Лиду я встретил во время одного из своих великих крестовых походов, как я шутливо называл попытки уйти от тебя. Ведь для этого все эти крестоносцы сраные бежали на святую Землю, разве не так? Не обрести, но потерять.

Я хотел потерять тебя, как опостылевший лен, как замок, который требует капитальных вложений, которых нет.

Я запутался в тебе, как в долгах, я погряз в тебе, как в карточной игре. Ты помнишь, мы уже жили вместе, но гениальная идея с почетным консульством еще не пришла мне в голову: это случилось позже, когда я, поддавшись порыву сентиментальности, съездил в город нашего детства, чтобы убедиться – он потерян навсегда. Это был совершенно другой город: остатки мраморного великолепия, затерянные в джунглях, и населенные обезьянами. Как он оказался непохож на Кишинев нашего детства! Кукольный, игрушечный, чистенький городок исчез куда-то, словно смятая кулаком бумажная модель. Вот в этом-то мятом ворохе бумаги – грязной и потемневшей – мы сейчас и живем. Но тогда, прогуливаясь по разбитому асфальту Кишинева, я и встретил ее. Лиду.

Она дала мне просто и естественно, как сраная крестьянка – проезжавшему мимо лорду.

Что неудивительно. Она была шлюхой. Настоящей, ну, проституткой. Брала еще не по прейскуранту, но уже брала. Крутилась – вертелась в местах, где можно встретить иностранца. Она с ними жила – все время их пребывания в Молдавии. Иногда это длилось пару недель, иногда месяц, а как-то даже – почти полгода. Она рассказала мне, пока мы обедали. Лиду интересовало, на сколько я приехал в Молдавии. Я предложил обсудить это наедине, и мы пошли в ресторан, а потом в гостиницу, где я разложил свою новую знакомую на кровати. Она не кокетничала и не смущалась, и не выторговывала себя подороже, как стали делать женщины этого города, когда поняли, что мужчины – их последняя надежда, – не стоят и ломаного гроша. Мужиков здесь нынче почти не осталось. Потому, может, мне так и нравится устраивать эти гигантские вечеринки в доме. Я на их фоне выделяюсь.

Ну, а еще и писатель.

Поэтому мы так часто вместе.

…Кажется, это была гостиница «Националь» – что-то серое, помпезное, увешанное билбордами, – и распорядитель с крысиной мордочкой, которую он сразу же сунул в мой паспорт. Там он нашел купюру в 20 долларов, этого оказалось достаточно. Нас поднял лифт, похожий на дряхлеющего русского аристократа, сбежавшего от революции в Париж работать – да-да, сладкая, – лифтером. Я, сквозь стеклянную шахту, смотрел на картину ужасающей разрухи. Лида молчала, она была совершенно спокойно. У меня уже была эрекция, я не трахался почти две недели. Я сказал ей, глядя на серый город с высоты четырнадцатого – нас поднимало на двадцатый, – этажа.

Неужели в этом городе нет места, которое бы выглядело достойно, сказал я.

Есть, сказала она, и добавила, потому что я молча ждал, это Ботанический сад.

Последний очаг сопротивления, сказала она со смешком.

Почему вы сказали про сопротивление, сказал я.

Потому что вы похожи на француза, сказала она.

Мимо, сказал я,но почему вы так решили, понятно.

Я из Латинской Америки, сказал я, сам не зная почему.

Вероятно, буду занят здесь на дипломатической службе, сказал я по наитию.

Вероятно, город – серыми своими крышами, затейливыми трещинами в асфальте, и укоризненными взглядами прохожих, похожих на тени жертв Великой Депрессии, – сам подтолкнул меня к правильному решению. Я сказал, что, возможно, получу пост помощника консула, а то и почетное консульство и что в скорости перееду в Кишинев. Не знаю, зачем я врал, ведь таких планов у меня тогда не было. Лифт остановился, я пропустил даму вперед, и скользнул взглядом по тяжелой сраке, представляя, как буду мять, до синяков, и как Лида выпятит эту сраку, отсасывая у меня. Я люблю, когда женщина сосет, стоя на четвереньках, и показывая свою потекшую пизду всему миру. Ты, впрочем, знаешь, сестренка, моя ты сладкая пизда.

В номере я первым делом закрыл дверь, потому что был наслышан о бандах, врывавшихся в номера к иностранцам. Пока я возился с замком, в комнате послышался легкий шум. Я, обеспокоенный, заглянул. Но это просто Лида бросила одежду на кресло, и, – уже полностью голая, – легла на постель. В этом было столько простоты, столько изящества. Обычно черт знает на что приходится идти, лишь бы баба дала.

В эту минуту я понял, что если когда-то женюсь, то только на шлюхе.

А еще лучше – на проститутке. Раз уж на своей сестре они жениться не позволяют…

Я подумал о тебе, и у меня, наверное, изменилось лицо. Лида улыбнулась и подняла руки. У меня дух захватило: сиськи были такими большими, что торчали, даже когда она лежала на спине. Настоящие баллоны, в которые подкачала крови и молока мать-природа. Лет в четырнадцать. Я, расстегивая рубашку, сказал.

Когда у тебя начала расти грудь, сказал я.

В двенадцать лет, сказала она.

Ложись, сказала она, и я лег.

Знаешь, это было, как искупаться в океане.

Погрузиться во что-то необъятное. Я не о пизде, нет. Отверстие-то оказалось вполне себе узким. Я о теле. У вас похожие тела – только она белая, а ты смуглая, и я не отказался от мысли испечь из вас пирог «день и ночь» по сей день, – но вы разные. Она дает себя, как океан дает себя киту – процедить и наесться. А ты даешь себя как водоворот. Ни у кого нет такой горячей, сумасбродной и кружащейся пизды, как у тебя. Если бы она умела писать стихи, то, без сомнений, стала бы истеричной поэтессой с шарфом на десять метров и тонкой папироской между слюнявых губ. Но твоя пизда это всего лишь пизда, так что она пульсирует дыхалом млекопитающего у тебя между ног. Знаешь, пока я трахал ее, я думал о тебе. А она просто лежала подо мной и позволяла раскачиваться на себе. Женщина-водяной матрац. Я никогда не думал, что это может так затягивать. Я, подумав о тебе, попытался предположить, какой окажется Лида. И угадал. Не очень умная, рациональная, хладнокровная, она и правда не очень далеко ушла от коровы. Но меня восхищает ее целостность. Она была шлюхой, но проскользнула этот период своей биографии, – словно мои пальцы в твоей пизде, – и, особо не задумываясь, продолжила Быть. Она напоминает мне вещь, и это делает вкус обладания слаще.

Я пытался как-то рассказать ей про кое-какие моменты прошлого, но она не проявила особой заинтересованности.

Наверное, я женился на Будде. По крайней мере, улыбается она – уголками губ, чуть-чуть-чуть, – совсем как он. Я ни разу не видел жену встревоженной. Даже когда мне случалось застать Лиду в моменты, когда связь с писателем могла бы стать явной, Лида сохраняет спокойствие. Объяснить это просто. Она или равнодушна ко мне, или равнодушна ко всему на свете. Я склоняюсь ко второму варианту, сладкая. Не сердись на меня. Это был роман без боли, роман без натуги. К тому же, мне нужен был человек, знающий эту покинутую нами сто лет назад Молдавию как свои пять пальцев. И русоволосая толстожопая красавица, потому что такую положено иметь каждому уважающему свой континент латиноамериканскому консулу. Я получил все это, но я не забыл огонь, обжегший твою дыру и мою задницу, твою задницу и твой рот. Он обшмалил нас, как трупы забитых свиней. Мы до сих пор пахнем паленой волосней и на нас растет черная щетина. Наша кровь свернулась, как от жара паяльника. О, этот огонь. Он остался во мне.

Он тлел во мне, а сейчас порывы весеннего ветра раздувают из него пламя.

Дым валит из моих штанов, и я чувствую тление и в твоей дыре, когда ты проходишь мимо. Я присуну тебе так глубоко, как смогу, и проверну в тебе свой кол сто тысяч раз, и мы снова разожжем костер. Настоящий, не на публику. Он спалит весь мусор, накопившийся за зиму. Он пожрет все.

Он очистит нас.

***

Послышался шум в коридоре, я бросился с письмом к столу. Бросил бумагу в ящик. Лицо мне обожгло страхом внезапного возвращения. Но то была лишь служанка. Которая, стало быть, и правда оказалась сестрой Диего. А ведь я – если честно – до последнего думал, что это все выдумки Лиды, которая хочет, чтобы я ради нее бросил Алису.

…еще мокрая, из душа, Анна-Мария присела мне на колени, и обняла.

Учти, ты сама напросилась, сказал я.

У меня и в мыслях не было, я просто зашел чаю выпить, сказал я.

О, синьор, сказала она с явной издевкой.

Если ты думаешь, что я не знаю, кого трахнул, то ошибаешься, сказал я.

Сама расскажешь или мне порасспрашивать, сказал я.

Экий нетерпеливый, сказала она, и облизала губы.

Что же, я еще голоден, сказал я.

Садись на диван, велела она.

Я так и сделал. Теперь пришел черед Анны-Марии расположиться у меня в ногах, которые я широко раздвинул. Она стянула с головы полотенце, и уронила на меня копну мокрых волос. От неожиданности я втянул живот. В этот момент, – тогда я понял, что это было отвлекающее движение, вроде взмаха свободной руки фокусника, – она насадилась на меня ртом. Поерзала, предлагая занять места согласно купленным билетам.

Я ухватился за сиськи… схватил их, как командир падающего самолета со сбитым автопилотом хватает штурвал и тянет на себя.

И мы полетели.

Сначала это были крутые виражи, от которых у меня закладывало в ушах, и совершенно сбилась система координат: я так понял, Анна-Мария решила для начала показать всю глубину и все высоты своего мастерства. Потом наш полет стал напоминать проход стрижа между натянутыми тут и там проводами электропередач. И хотя они были везде, мы умудрялись проскочить на высочайшей скорости, переворачиваясь на все 360 градусов.

Когда ей наскучило, – а я почувствовал боль в животе и тошноту, как бывает в конце аттракциона «Веселые горки», – она сменила темп и высоту.

Теперь она медленно-медленно, буквально по миллиметру, взбиралась ввысь, задрав кверху – к самому солнцу, – нос самолета. Поднявшись почти до стратосферы – я успевал заметить несколько воздушных шаров метеослужб всего мира, – она замирала.

Несколько минут мы проводила на высоте, предшествовавшей космосу. Там, где мороз крушил кожу, а беспощадное солнце светило, не оставляя возможности укрыться за тенью. Ведь здесь не было теней. Здесь не было ничего, кроме разряженного воздуха, минус семидесяти по Цельсию, и нас: двух странных акробатов-первопроходцев, невесть зачем поднявшихся на такую высоту. Я уже успевал попрощаться с жизнью, когда Анна-Мария начинала спуск. Сначала плавный – как подъем – а потом все более и более резкий, стремительный.

В конце концов, мы прожигали атмосферу гигантским метеоритом.

И, как метеорит, сгорали в ней.

Цвета мира вокруг меня сменялись резко: белый беспощадный цвет стратосферы сменялся слегка голубым, затем в нем появлялось больше синевы… яркости… о наступлении воздушного пространства, – в котором уже можно встретить самолет, перевозящий на своем борту счастливых путешественников из Дубаи в Таиланд или из Анталии в Москву, – предвещали оттенки зеленого. Где зеленое, там жизнь, молчаливо подтверждала мне Анна-Мария, которая, конечно, не могла говорить – ведь ее рот был занят мной, пока я наяривал пальцами на гребенчатых срамных губах, подергивая так сильно, что дыра издавала звуки, заманившие спутников Одиссея в самые ужасные водовороты Сциллы и Харибды.

Пизда Анны-Марии пела, пока мы летели к земле, и скорость становилась такой, что я понимал, – это конец. Земля притягивала нас так сильно, и мы падали с такой высоты, что у нас не оставалось шансов.

Но Анна-Мария – выдающийся пионер воздушного минета, – умудрялась улыбнуться со мной во рту, и приступала к следующему трюку.

Каким-то чудом, невероятным усилием воли и тренированного тела – о, в этом деле без многолетнего обучения никак, – она умудрялась добраться до кресла пилота, пристегнуть ремни, включить аварийные сигналы, и дернуть все необходимые рычаги. И наш самолет, презрев все законы, включая тяготения, зависал в последнюю минуту над Землей – буквально на высоте полуметра, – и, после дикого рева двигателей, а на самом-то деле это кричал потерявший всякие ориентиры я… еле-еле, с невероятным трудом, дрожа каждой своей деталью, выплевывая длиннющие струи огня… выбирался из этого невероятного, страшного, затяжного, единственного в мире пике.

И примерно через несколько минут я чувствовал, как свинцовая тяжесть покидает тело, и испарина выступает на лбу. Я был экипажем космического корабля, который в последний момент избежал чуда. И я хватал обеими руками голову спасителя – Анны-Марии, – чтобы расцеловать в обе щеки, но находил голову в своем паху, где она сосала меня, и это было так хорошо и так сладко, что я не решался вырвать это жало из своего тела, прижечь эту пиявку, и она сосала, сосала и сосала. Когда же мне показалось, что мы уже не можем больше летать, и – не упадем, нет, – просто мягко спланируем на воды Океана, бушующего внизу, Океана, где нас уже ждет стая больших и игривых китов… Анна-Мария сумела взять ситуацию под контроль и в этот момент.

Она организовала нам мягкую посадку.

И я не взорвался, нет… но просто очень долго и тихо, кончил ей в рот, и она, – умница, – организовала бесперебойную откачку топлива, и если бы я мог, то рекомендовал бы этот газопровод всем ведущим концернам мира.

Думаю, она заслуживала аплодисментов на мировом съезде нефтяников. И первого места в президиуме на съезде стран-газодобытчиков. Она нашла бы воду и без лозы. Отсосала гной, даже если бы у вас не было раны. Это была прирожденная минетчица, женщина, чья манда тускло моргала огнями самолета, потерпевшего бедствие в джунглях, заброшенного… в котором прорастают уже лианы и капает с фюзеляжа вода, и ржавеют детали ремней…

Но чей рот, – во искупление этого печального угасания, – цвел самым ярким и самым ядовитым цветком джунглей. Тем самым, которым украшали свой самый торжественный венок ламы и будды, индуистские боги и белые сахибы, принимавшие парады туповатых сипаев, нажравшихся бумаги, пропитанной свиным жиром.

Она сама была рот – Анна-Мария.

Я понял, что все части ребуса встают на место.

Мироздание восстанавливало равновесие. Боги возвращали мне расположение. Милостивые улыбки небожителей заполнили комнату Анны-Марии, пока она лежала тихонечко, держа во рту меня, и полизывая, пока я уменьшался, уменьшался… и она уткнулась носом мне в живот без боязни подавиться. Я блаженствовал, думая о том, что у меня никогда больше не будет панических атак. Что я нашел себя. Троица воссоединилась.

Алиса любила лучше всех в мире, Лида трахалась лучше всех в мире, а Анна-Мария сосала лучше всех в мире.

Я стал чемпионом мира по всем мыслимым версиям.

…почувствовав, что руки затекли, я вынул их и потрепал по голове Анну-Марию. Она что-то благодарно промычала.

Понравилось, спросил я, потому что ей спрашивать об этом не было никакого смысла, все и так было понятно.

У тебя красивый… пробормотала она.

Но великова… сказала она.

Придется терпеть и в дальнейшем, сказал я.

Ох, даже не знаю, что скажет Дие… сказала она.

Не так уж ты его любишь, если дала мне, сказал я.

Нашего хохотунчика и консула, сказал я, почувствовав вдруг, – со стыдом, – резкую неприязнь к Диего. Это было что-то вроде ненависти сына к отцу. Он должен был умереть, чтобы я занял его место. Во всех трех женщинах.

Он вовсе не такой, как ты думаешь, сказала она.

Он опасный человек, сказала она и я вспомнил предостережения Лиды.

С чего ты решила, что я не такой, сказал я.

Она поднялась надо мной на руках, – сухие губы, обратил я внимание, – и посмотрела внимательно в глаза. Покачала с сомнением головой, задевая волосами. Я почувствовал, что восстаю. Вцепился ей в задницу, и усадил на себя. Анна-Мария охнула и закусила губу. Я выгнулся, потому что теперь была моя очередь показать, как надо летать.

В этот момент дверь скрипнула.

***

Некоторое время мы молча смотрели – каждый на себя в отражении чужих глаз.

Кроме отражения меня, в глазах Диего – как игрушечные фрукты в окошечке игрового автомата, – одни за другим мелькали плохо скрытые насмешка, отвращение, презрение, и даже похоть. Я, почему-то, понял, что Диего все знает. Я даже едва было не спросил его, знает ли он все. Но это было бы так же глупо, как спрашивать Анну-Марию, кончила ли она. Она кончила, едва дверь открылась, и мы увидели застывшее лицо Диего, поднявшего руку к воротничку… – моментальное удушье, или обычный жест человека, решившего раздеться, едва зайдя в комнату любовницы, —… тут Анна-Мария мелко затряслась, и, ухая и грязно ругаясь, содрогнулась несколько раз на моем члене. Мне ничего не оставалось, кроме как ждать. Первой моей реакцией было приподняться хотя бы чуть-чуть, на локтях хотя бы – мне, почему-то, взбрело в голову, что ревнивый латиноамериканец выхватит сейчас пистолет и изрешетит нас с Анной-Марией, прокручивая барабан револьвера левой рукой, и направляя его в нас не дрогнувшей правой. Потом я вспомнил, что Диего вовсе никакой не латиноамериканец. И, строго говоря, не Диего. Так что я хлопнул Анну-Марию по заднице обеими руками – я не видел, но живо представил, как на ягодицах появляются следы, – и рассмеялся.

Он помолчал немного, а потом тоже захохотал.

Это длилось несколько минут, в течение которых он то затихал, то разражался бурным хохотом, передвигаясь по комнате, как человек, укушенный коброй. Он постепенно терял способность к ориентации в пространстве. Пара шагов внутрь – Анна-Мария испуганно подалась к стене, оставаясь на моем члене, – пара шагов вбок, быстрый нырок головой чуть влево, словно боксер в уходе от прямого левого… Мелкие приставные шаги вправо, быстрое и точное касание какого-то белья на корзине… шаг назад, руки, схватившиеся за живот, желтые из-за табака зубы. Он хохотал, как ребенок. Я мягко столкнул Анну-Марию с себя, и все-таки приподнялся, но без боязни. Я просто хотел одеться. Секса больше не предвиделось.

Анна-Мария, голая, осталась на полу.

Диего, задыхаясь, упал в кресло-качалку – из-за набросанных вещей я даже не заметил его, да и много ли я заметил, ведомый кровью, ведомый Минотавром, – и принялся судорожно дышать, всхлипывая. Так пытаются восстановить дыхание после забега спринтеры.

Принести тебе воды, спросил я, застегивая ремень.

Он, глубоко, – но уже чуть реже, – дыша, помотал головой.

Я обратил внимание на то, как выглядит Диего. У него была внешность богатого наследника, промотавшегося в казино, и пришедшего рассказать об этом властной матери. Пуговицы костюма расстегнуты, воротничок чуть изогнут, на левом рукаве не было запонки.

Что произошло, сказал я резко.

Где Алиса и Лида, сказал я.

Ты же, мать твою, должен сейчас прогуливать их по морю, на, чтоб тебя, шикарном круизном судне, с капитаном, стюардами, и шлюхами, сказал я.

Поссорились, сказал он с очередным всхлипом.

Что надо было сделать, чтобы заслужить неблагодарность двух таких отзывчивых дам, сказал я, надевая рубашку.

Да нет, ты не понял, сказал он.

Они между собой поссорились, сказал он, глядя в потолок.

После чего разрыдался.

…Плакать он не перестал, даже когда успокоился и Анна-Мария, набросив на себя мужскую майку, – я невольно отметил, что ей идет, очень идет, и почему-то представил себе Анну-Марию в моем доме, накинувшую мою одежду, – принесла ему успокоительного. Он требовал виски, но я настоял на пустырнике и валериане. Выпил чашку зеленовато-мутной жидкости, и продолжил плакать, но уже тихо, как будто в нем появились два человека. Плачущий Диего и другой – отстраненно наблюдавший за ним. Тем не менее, у этих двух мужчин было одно тело. И оно, – глядя на то, как другой мужчина трахает любовь всей его жизни, – страдало и поджаривалось на вертеле, словно какой-нибудь грешник.

По крайней мере, так он нам с Анной-Марией сказал.

Глаза Диего наполнялись слезами, как ямы в местности, изобилующей подземными водами: медленно, но неумолимо. Когда их становилось чересчур много, излишки выплескивались через край, и он начинал скулить, словно побитая ни за что собака. Он закусывал воротник, или рукав, сгибался, – словно от диких желудочных колик, – пыхтел и задыхался. Мне пришлось пригрозить «Скорой», чтобы он хоть чуть – чуть успокоился. Но и тогда Диего время от времени умудрялся пустить слезу, что значительно затрудняло мне допрос с пристрастием, который я устроил. Стоило ему бросить взгляд на голые ноги Анна-Марии, заботливо склонившейся над ним, как он начинал всхлипывать и стонать, словно мать, потерявшая ребенка. Да так оно и было.

Я чувствую себя так, словно лето моей любви позади, сказал он, закрыв лицо руками.

И теперь настала осень, холодная, унылая осень, сказал он, все еще пряча лицо.

Шлюха, шлюха, ебанная шлюха, сказал он.

Будь ты блядь проклята, проститутка сраная, сказал он.

Ебаная дырка, просто дырка, дырка, дыра, просто ебанная дыра, сказал он.

Если бы меня тут не было, он бы избил Анну-Марию. И она дала бы избить себя. Диего глянул на сестру сквозь растопыренные пальцы, которыми прикрывал лицо, словно в ужасе.

Как же я тебя ненавижу, тварь, сказал он.

Это говорил мужчина. Говорил сквозь зубы, и говорил правду.

Мне нечем было его утешить. Я ничего не говорил – он обращался не ко мне, а к Анне-Марии. Меня он вообще словно не замечал и обращался со мной изысканно невежливо, как очкастый отличник-еврейчик относился бы к хулиганам, которые его вечно третируют. Он ничего не мог со мной поделать, но не желал находиться со мной на одной территории, и всячески подчеркивал это. И у него получалось. Я готов был ручаться, что дело не в его псевдо-дипломатическом ремесле. Я видел, что у него это с детства – как прямая осанка наездника, или склоненная чуть набок голова боксера. Я впервые за все время знакомства с Диего задумался над тем, что пришлось ему пережить в детстве. Еврейчик в Молдавии. И его сестра, которая буквально соблазнила меня.

Я надеюсь, ты понимаешь, что тебе лучше уйти, сказал он, глядя в сторону.

Надеюсь, ты понимаешь, что она не только раздвинула ноги, но и позвала меня занять место между них поудобнее, сказал я, разозлившись. Мне не понравилось, что он обращался со мной, как с монстром, разрушившим дом из радуги.

Как будто у него когда-то был такой дом.

Я прекрасно все знаю, сказал он. Моя сестра – ебанная шлюха. Может, она сама себя предложила. Не думай, что это меняет что-то, сказал он. Если хозяин предлагает тебе в подарок фамильный перстень, чтобы продемонстрировать радушие, вовсе не обязательно принимать подарок, пробормотал он. Анна-Мария вновь потянулась с полотенцем, утереть слезы, Диего отмахнулся. Я обратил внимание на ее взгляд. Он словно бы остывал. Она напоминала вулкан, извергнувшийся на ваших глазах несколько часов назад. Там, где взлетали в воздух раскаленные брызги лавы, и густо струились в небо полосы дыма, клубы пепла постепенно скрывали пейзаж. Я ощутил, как сереют глаза. Анны-Марии. От Диего не укрылся мой взгляд.

Ну да, она дурочка, и что с того, сказал он.

Анна-Мария снова потянулась к нему, и на этот раз Диего позволил себя обслужить. Я молча смотрел на него, как смотрят на кота, сбитого машиной, с глазами, вылезшими из орбит и вывороченной челюстью. Должно быть, у меня был очень пустой взгляд. Диего нехотя взглянул на Анну-Марию, и велел ей одеться, и принести виски. Последнее он произнес с видимой угрозой, словно надеялся, что я возражу и это послужит отличным поводом для драки. Но я молчал, до тех пор, пока она не принесла бутылку и один стакан на подносе.

Еще один, раздраженно бросил Диего.

Бутылка звякнула о поднос, дверь чуть хлопнула за Анной-Марией, ушедшей за дополнительным стаканом, и я вышел из транса, в который меня погрузили глубокие, страдальческие глаза Диего. Не думай, что я позволю тебе провернуть со мной этот фокус, сказал я резко.

Он подбросил брови – весь фальшивое удивление и ожидание.

Бедняжка брат, обремененный сестрой-дурочкой из кожи вон лезет, чтобы заработать им на пропитание, пояснил я. Чудесно, за вычетом того, что брат трахает сестру, сказал я. Ну и занимается еще кое-какими вещами, сказал я, нанося удар в темноту. Судя по лицу Диего, он достиг цели. Теперь ему оставалось лишь предполагать, что еще я знаю и действовать, исходя из этого.

Амиго, заныл он.

Бога ради, сказал я.

Ты даже не латинос, приятель, сказал я.

Игде моя курочка, шо ви таки имеете мне сказать, заныл я, карикатурно тряся головой, и подделывая местечковый акцент, известный мне лишь по фильмам.

Он выпрямился в кресле и бросил на меня быстрый взгляд. То были глаза разведчика. Улыбнулся.

Дружище, так даже в сраных местечках никто не говорил, сказал он.

Что уж о нас, городских обрусевших евреях, говорить, сказал он.

Уже лучше, пробормотал я, и, пользуясь этим сомнительным выигрышем, потянулся под насмешливым взглядом Диего за рубашкой. Он сделал издевательский приглашающий жест, – будь, мол, как дома, – махнув рукой со стаканом. Чуть пролил на брюки. Не глянул. Вошла Анна-Мария, молча протянула мне стакан, и пропала куда-то.

Пойдет в парк, белок фотографировать, дурочка несчастная, сказал Диего, хотя я ни о чем не спрашивал.

Где сейчас Лида, сказал я.

Наш мальчик влюбился, сказал он, и спрашивает, где чужая жена, забыв о своей.

Какая она тебе жена, сказал я, так, вывеска.

Настоящая твоя жена ушла в парк, белок фотографировать, дурочка несчастная, передразнил я.

Он отпил, – глаза его стали цвета виски, такие же рыжие, янтарные, нехорошие, – и облизал верхнюю губу.

Все было хорошо, пока мы не переместились на корабль, сказал он.

Там они, наконец-то, повздорили, сказал он, потому что твоя жена, как обычно, не сдерживала себя.

Можно лишь удивляться терпению Лиды, признал я.

Что же, на этот раз ему пришел конец, рассмеялся Диего.

Лида сказала твоей жене все, что посчитала нужным, сказал он, глядя на меня пристально.

Что же… сказал я, чувствуя, как за моей спиной опускается гигантская каменная глыба. Ты никогда не вернешься в свой порт, Одиссей, шепнул мне Гермес, – педераст в позолоченных сандалиях на босу ногу, – и ветры и волны вечно будут швырять тебя по всей Ойкумене эллинов. Я ощутил себя как человек, чья прежняя жизнь безвозвратно закончилась.

Что же, сказал я, значит, совместным вечерам пришел конец.

Ты искренне думаешь, что мы можем вот так просто разрешить теперь все это, сказал Диего. Просто перестать трахаться и выпивать и все?

О чем ты, сказал я самым неприятным голосом, какой только умел делать.

Он не ответил, а с сомнением покачал головой. Потом – ботинком, который почти снял. Я почувствовал прилив раздражения. Меня всегда раздражала его манера ходить по дому обутым, даже если это был не мой дом. Он, смеясь, называл меня педантом.

Что же сказала Лида моей Алисе, сказал я, чтобы отвлечься.

Твоя Лида твоей Алисе, спросил он меня. Спасибо, что хоть сестру оставил, сказал он, издевательски. Я молчал.

Правду, пожал плечами Диего, после чего допил виски и поставил стакан на подлокотник. Я долил еще, он глянул на меня с благодарностью, снова вцепился в стекло.

Не буду останавливаться на частностях, сказал Диего, они в этих делах мастерицы, тут все равно, что в куче рыболовных крючков запутаться, сказал он. Я кивнул, согласно. Я ждал.

Она сказала Алисе, что вы любовники, и что ты с Алисой несчастлив, сказал он, добавив после секундной паузы, ушедшей на то, чтобы склонить голову и полюбоваться каплями виски, стекающим по стенкам стакана, и даже, в некотором смысле, доказала.

Не думаю, что это большой секрет, сказал я горько.

Ни для кого, амиго, сказал он, улыбнувшись, и, совершенно очевидно, мстя за «курочку». Я поддержал, улыбнувшись одними губами – глаза мои оставались печальны, – и почувствовал, что эти губы дрожат.

Алиса сама виновата, сказал Диего, глядя в сереющее окно.

Он был прав. Иногда Алиса не умела остановиться. Мне, впрочем, казалось, что и не хотела. Тогда спасти вас могла лишь безумная храбрость. Мышь, взбрыкнувшая перед смертью, иногда пугает кошку. Так оно, по словам Диего, и случилось. Лида, отчаянно защищаясь, сказала все, что думает: описала, с тщательностью летописца, все признаки моего глубочайшего личного несчастья, и отследила все трещинки нашего с Алисой брака, разошедшегося плохо положенной штукатуркой. Но самое страшное – ей удалось, кажется, доказать Алисе что все признаки конца моего терпения налицо.

А это так, спросил меня Диего.

Я не уверен, сказал я, сейчас мне вовсе не кажется, что я готов уйти к Лиде.

Шалун, хохотнул он.

Боюсь, Лида сама тебе выбора не оставляет, сказал он.

Дальше, сказал я, что было дальше.

Алиса, как всегда, когда сталкивалась с сопротивлением, – ну, или прямо говоря, с правдой, потому что правда всегда реальность, а ведьмы ненавидят реальность, как что-то, созданное не ими, – пришла в ярость.

Разругавшись, они разошлись по каютам, а Диего покинул тайком судно.

Утром их привезут, я послал две машины, сказал он с улыбкой.

Моя жена защищала тебя так, как будто влюблена, сказал он.

Что за день… все мои женщины – твои, сказал он с любезной улыбкой радушного хозяина, мол, пользуйся.

Я обойдусь своей, сказал я сквозь зубы, и чувствуя себя проигравшим.

Так оно и было. Я получил всех его женщин, но проиграл.

Потому что вся моя сила была только в одной женщине.

В Алисе.

…Чуть позже я понял, что это именно Диего нашел им общую тему для разговора, и они разошлись по каютам для того, чтобы он мог вернуться в город. Это поменяло все. Но я был чересчур в невыгодном для себя положении, чтобы успевать быстро и верно анализировать ситуацию. К тому же, мне было жаль Диего. Он, что ни говори, любил сестру. Пусть даже за то, что им так много пришлось пережить вместе. Я встал и окно – спрятанном от меня наверху, когда я сидел на диване, – ослепило меня, хотя уже наступали сумерки. Я почувствовал, что покачиваюсь.

Прости, что трахнул твою сестру, сказал я церемонно.

Пустяки, амиго, сказал он, взяв себя в руки.

За жену прощения не прошу, ведь и моя дает тебе на вечеринках, сказал я.

А только там мы с Лидой и трахаемся, на что бы ты не намекал, сказал я в эфемерной надежде уладить все.

Само собой, сказал он, и поднял стакан.

Но ты все-таки постарайся заглядывать к нам, когда мы с хозяюшкой дома, сар, сказал он, иронизируя над южным мифом, и представляя Лиду этакой Скарлетт О Хара, занятой консервацией табака и фасоли. Хозяюшка.

И вы, сказал я, выбираясь боком из комнаты.

Прости, что не провожаю, но ты знаешь, где выход, крикнул он вслед.

Я уже не видел его, и шел вперед наощупь, ни одна лампа не была включена, а мне не хотелось останавливаться, чтобы сделать это.

О, да, как и вход, отозвался я со значением.

Он захохотал.

…на следующее утро Алиса вернулась с кругами под глазами и спала полдня.

А вечером нам позвонила Лида и, от имени Диего – который извинялся за то, что не смог сделать этого лично, потому что уехал, – пригласила на свинг-вечеринку.

Через месяц, сказала она.

*** Х

Мы с Алисой опаздывали, но, – несмотря на отчаянные мольбы взять такси, – моя жена предпочла неспешную прогулку. Только тогда я понял, что уже наступила весна: прятавшаяся поначалу за рваными лоскутами не истаявшего снега, грязными листьями, пережившими холода под слоем земли, нанесенной ветрами, она осторожно прокралась в город. Чтобы, наконец, заявить на него свои права нежданно-негаданно объявившегося наследника. Мы чувствовали теплый ветер лицами, а Алиса кое-где разглядела набухшие почки.

Что, конечно, можно было выдать лишь за желание увидеть кое-где набухшие почки.

Но желание моей жены обладает поистине королевской властью, и уже к концу прогулки, вступая на земли Ботанического сада, я сам увидел, – если что-то видел близорукий я, стало быть, оно и правда существовало, – несколько почек. Березы не просто тянули в стороны свои сухие ветви, а, – судя по всему, – намеревались зазеленеть, как молодая жена – забеременеть. Кое-где по черной земле, – сырой из-за уходящего снега, – скакали забавные черные птички с желтыми клювами, напоминавшие мне провинциальных преподавателей истории. Грустных евреев с хохолками и двумя тысячами лет погромов в глазах. Они даже голову склоняли так же. В Ботаническом саду я огляделся. Все вокруг напоминало картину русского художника, на которую вот-вот прилетят грачи. И это несмотря на то, что давно уже наступил апрель. Алиса постаралась объяснить мне, в чем дело.

Видишь ли, времена года давно уже сбились, сказала она.

Мир катится в тартарары, и если бы вы, художники и писатели, не были слепцами, а умели смотреть вокруг себя, то давно бы уже писали только об этом, сказала она. Добавив, что она, конечно, имеет в виду вовсе не тех дураков, которые трезвонят про экологические катастрофы и тому подобную хрень. Так она и сказала – хрень.

Экологическая катастрофа, милый, это как сыпь на коже, в сравнении с тем, что действительно происходит, сказала она. Мир изменился, потому что в нем изменились основы. Весна наступает в мае-июле. Осень длится до самого Нового Года, а снег выпадает лишь в феврале. Сирень цветет два раза в год вот уже добрый десяток лет. Сезоны поменялись местами, и весна и осень – настоящие – похоже, собираются уйти, не попрощавшись. Вот что происходит, и вот что важно.

Ты, Алиса, рассуждаешь, как настоящая ведьма, сказал я.

Может, я и есть такая, тебе-то откуда знать, господин самовлюбленный слепец, сказала она, но без обычной угрозы и намека на власть, силу, отравленный парами презрения воздух и тому подобные штуки из своего арсенала укротительницы тигров. Я, осмелев, – с утра я ждал бури, – продолжил разговаривать.

По-твоему, нет ничего важнее листиков, зверюшек и речушек, сказал я, и когда она кивнула, так мол и есть, продолжил. Это взгляд язычника, Алиса, сказал я. Это взгляд женщины, сказала она. Это одно и то же, сказал я. А вся наша гребанная цивилизация строится на том, что в центре этого самого мира находится не речушка, не лесок, в каждом поле колосок и тому подобная сентиментальная чушь, а человек. Азм есть. Я есть. И я – центр Вселенной. А ты-то сам в это веришь, сказала она, но я различил в голосе жены грусть.

Я не могу жить по-другому, сказал я.

Бедный мальчик, сказала она, как мне тебя жаль.

Это на тебя просто грядущая вечеринка подействовала, сказал я.

Она повернулась резко, – Алиса шла чуть передо мной, – и я смог рассмотреть ее. Несмотря на все галантные уговоры Диего, Алиса сохранила признаки вкуса – чего, кстати, не удалось подавляющему числу участников вечера, скажу я, чуть забежав вперед, – и наряд намекал, но не кричал. При доле воображения, вы могли предположить, что эти широкие рукава – как у принцесс на средневековых миниатюрах, – призваны хранить жабьи косточки и веточки омелы, и широкий пояс, небрежно упершийся в бедра Алисы, вполне может стать петлей-удавкой для грешного Иуды, так и не решившегося повисеть на осине. Платье Алисы отливало темно-зеленым, но становилось ослепительно светлым при соответствующем освещении. Его вполне можно было счесть вечерним на светском рауте, но оно становилось вызывающе маскарадным на балу ряженных.

Я еще раз подивился умению жены выбирать: платья, дома, мужчин.

Сейчас, поверх платья, на ней была демисезонная куртка с капюшоном – еще один штришок… спрятанные лица сестер на черной мессе, – и резиновые сапоги. Эта деталь придавала ей неуловимый привкус торфа салемских болот. Прядь волос, выпавшая из капюшона, вновь прочертила щеку моей жены. Я залюбовался Алисой.

Милый, в этой вечеринке столько же языческого, сколько в студенческой дискотеке на День Всех Святых, сказала она.

То есть, она сама порождение злого духа, сказал я, но Алиса не поддержала меня.

Ты пойми, настоящее зло, оно не в деталях и не в антураже, сказала она. Это все для впечатлительных неофитов: рожки, метлы, и прочие… атрибуты, сказала она. Ты всерьез полагаешь, что Диего намерен провести гигантский сатанинский обряд, сказал я. Ради чего, чтобы вымолить еще немножечко денег, фыркнула она. Да и как сможет это сделать, шут гороховый, сказала она. Он просто болтун, которому охота устроить очередной сеанс свального греха, но, чтобы это носило изысканный привкус греха, намерен добавить немножечко крысиного помета, сказала она. Бинго, сказал я, смеясь. Проблема в том, сказала Алиса, и лицо ее стало серьезным, что иногда злые духи используют безобидные торжества и розыгрыши в своих целях. Думаешь, сам Сатана поднимется из преисподней, чтобы трахнуть кого-нибудь из гостей Диего, сказал я. Вполне возможно, сказала она.

В таком случае, важно, чтобы это были не мы, сказал я задумчиво.

Тебе, кажется, уже поздно отнекиваться, сказала она, глядя подозрительно. Облако, застывшее над нами, снова двинулось куда-то в сторону севера, на лицо Алисы упал свет, наваждение рассеялось, и я видел перед собой не суровый профиль подруги первопроходца, рубленный в скале, а свою… так хорошо знакомую мне жену.

Что сказала тебе Лида, решился я заговорить, наконец.

Она молчала.

Что бы Лида не сказала, я хочу, чтобы ты знала – я останусь с тобой, сказал я.

Если ты захочешь, сказал я.

Она снова глянула на меня с подозрением, словно настоящая Алиса, – зачарованная, сломленная чьей-то чужой колдовской силой, все силилась сбросить наваждение, и открыть для себя то, о чем давно уже догадывалась, – пыталась выглянуть из чужого тела. Улыбнулась. Взяла меня под руку. До дома Диего с Лидой мы шли молча, и разговаривать стали лишь, когда звякнуло кольцо на двери, и открыла нам Анна-Мария с непроницаемым лицом.

Как думаешь, она дурочка, спросилашепотом Алиса, когда служанка скрылась где-то в доме с нашими куртками.

Уверен просто, прошептал я в ответ, но мой тихий голос был уже заглушен приветственными криками Диего, выходившего в прихожую из одного из многочисленных коридоров. Он совершенно оправился и выглядел веселым.

Амиго, амиго, Алиса, красавица, верещал он, расплескивая на нас шампанское из бокала, и потрясая вторым подбородком, и коротенькими руками. Он был одет, словно дурно воспитанный тореадор: чересчур белая, чересчур пышная в жабо и на рукавах рубашка, чересчур обтягивающие брюки, – я глазам своим поверить не мог, но и правда, кажется, были кожаные – из-за которых его зад выпячивался педерастическими ягодицами продажного сан-паульского подростка, – и несколько броских перстней, слепивших поочередно с каждой руки. Я не видел Диего с того самого дня, когда он застал нас с Анной-Марией, но он ни одним жестом не показал мне, что помнит. Хотя он, разумеется, помнил. И похлопывал меня по спине свободной рукой, держа в другой бокал, а потом тыкался мокрыми и кислыми от вина губами в шею Алисы, отчего та хохотала и отталкивала Диего.

Мать твою, тореадор, ты похож на потасканную рок-звезду, сказал я, качая головой.

Зато ты, дружище, как всегда на высотах горних, сказал он, то ли льстя, то ли угрожая.

Я мельком глянул в зеркало. Этого можно было не делать: меня одевала Алиса. Значит, я одет лучше всех этим вечером. Так оно и было. Синяя рубашка, шедшая не просто мне, но даже и моему оттенку кожи, полурасстегнутая верхняя пуговица – из-за этого у вас создавалось впечатление, что я открыт, но, в то же время, сдержан, – ремешок часов, сдвинутый именно туда, откуда ему следует выглядывать из-под рукава… Я благодарно помог Алисе сбросить резиновые сапоги, и она переобулась – Лида уже протягивала туфли, специально заготовленные, и была уже очень-очень пьяна. Я поймал вопросительный взгляд Диего, и не смог скрыть своего восхищения.

Черт побери, ты напоил свою жену, сказал я.

Постарался, сладенький, сказала Лида заплетающимся языком, и обняла меня, не стесняясь, обеими руками. Впилась в губы, и несколько мгновений целовала меня взасос. Еле оторвав ее от себя, я высоко подбросил брови, изображая невероятное недоумение. Странно, но Алиса смотрела на нас без эмоций. Этим все, рано или поздно, и заканчивается, сказал, со смешком, Диего. Идем, Алиса, пока наши вторые половины понаставят нам рога, я покажу тебе зал для вечера, сказал он. Лида закапризничала, и сказала, что не оставит их вдвоем.

Я с легкой долей ревности понял, что Диего своей жене не совсем безразличен, и именно в этот момент поймал еще один внимательный взгляд амиго, после чего понял, что он не так пьян, как притворяется, – и мы покатились по коридору все вчетвером, веселым кубарем с бутылкой шампанского, одной туфлей в руке – Алиса не успела переобуться, и предпочла скакать на одной ноге, опираясь на двух своих верных пажей, один из которых, и это был я, тащил на плече еще и Лиду.

Нам было весело, и дух захватывало, как от американских горок.

Время от времени Диего распахивал двери, за которыми уже вовсю шла пьяная оргия, – на миг в пролете застывали то растерянные, то заинтересованные лица, тела, смешанные в кучу, как жуки солдатики, выползшие совокупиться по весеннему солнцу, – но мы, хохоча, пролетали дальше. Диего изящно, – как ему казалось, – взмахивал рукой, показывая владения: поля маркиза Карабаса, озера маркиза, а вот его пейзане… Алиса отпускала точные замечания, каждое из которых могло испепелить любого, кто бы его услышал, но, милосердия ради, отпускала их только для нас. Лида хихикала, и то тормошила сзади Диего, то набрасывалась с поцелуями на меня и Алису. Я понял вдруг, что мы не виделись почти месяц, и прожили его, словно в тумане. Как пьяницы, лишенные вина, или дети без сладостей.

Мы все просто очень соскучились друг по другу.

Так что я обнял Диего, и похлопал его по спине, и мы ввалились в самую большую комнату дома, где, на разбросанных по полу, – словно в спортивном зале, – трахались сотни людей, отчетливо видных, до малейшего волоска, или его отсутствия, на лобке, в свете ослепительно сиявших гигантских люстр… и Диего предложил нам их жестом промотавшегося короля. И Алиса с Лидой, схватив друг друга за руки, пропали где-то там, и я, помедлив, нырнул туда же.

Прошу вас, берите все, что видите, друзья, сказал Диего насмешливо.

После чего голос его изменился, и, будь он жидким, я бы увидел, как он помутнел.

Уведешь мою сестру, я тебя, сука, урою, сказал он.

…под утро, когда в щели стал заползать, – словно нечистая сила, – серый свет, дом затих.

Иногда с улицы вскипал рычанием мотор автомобиля, слышался невнятный разговор, хлопали дверцы, шелестели шины, и снова наступала тишина. Сумрачная тишина утра, когда уже слишком поздно засыпать снова – и очень скоро пора вставать. Я так и не лег, и, хорошенько пройдясь по всем рядам, какие только можно было представить, нашел Алису с Лидой лишь под утро.

Они спали в небольшой комнате на втором этаже. На столе от бильярда, голые, обнявшись.

Я, – с синяком в паху, и с членом, посиневшим от зубов одной весьма предприимчивой девицы, известной на весь город вовсе не этим, а своей довольно скучной колонкой в модном журнале, – постоял немного на пороге, после чего закрыл дверь, и вышел на кухню за шампанским. Дорогу туда я так и не нашел, в этом доме, как в большом городе, лучше всего было пользоваться уже знакомым путем, иначе вы рисковали заблудиться, – что со мной и случилось, – пришлось похитить пару бутылок прямо у спящих гостей. Вернувшись, я нашел в комнате Диего и Анну-Марию. Они явно провели ночь вместе, стояли рядом, и глядели на стол. Диего держал на бедре сестры руку. По-братски, то есть, вполне по хозяйски. Я услышал сопение Алисы. Лида пробормотала что-то во сне. Я слегка кашлянул. Диего, не обернувшись, махнул свободной рукой – я увидел, что он держал в ней бутылку виски. Я зашел, и закрыл дверь. Только тогда я обратил внимание, что на Анне-Марии не обычное платье служанки, а что-то, явно символизирующее наряд ведьмы. Живописные лохмотья, и остроконечная шляпа, чулки на резинке…

Глупо устраивать тематические вечеринки на вечерах свингеров, сказал я тихо.

Все равно все сразу раздеваются, сказал я.

Диего, молча, кивнул. Потом спросил.

А знаешь ли ты, какое сегодня число, сказал он.

Как же, ночь с тридцатого апреля на первое мая, сказал я, глядя на наряд Анны-Марии. Вальпургиева ночь. Весь город танцевал на дискотеках со шлюшками и студентками – чаще всего это одно и то же, – ряженными в ведьм. Да нет, амиго, сказал Диего.

Тридцатого апреля день рождения твоей жены, сказал он, не оборачиваясь.

Только взгляни, сказал он.

Я подошел к ним и посмотрел на Алису с Лидой.

Это было самое красивое, что мне довелось видеть в жизни. В счет не шло даже северное сияние, которым меня пытался поразить отец в детстве, когда мы с ним пересчитывали звезды в зеленоватом небе Заполярья. Белое и черное. Они напомнили мне старую гравюру из моего Лукиана – черный, поджарый, пастух и белая, задастая, римлянка. И его пятерня, нагло распростершаяся на белом мясе подруги. Алиса и лежала, ухватившись за белое мясо Лиды. Я почувствовал… нет, не ревность. Чувство невероятной утраты, невосполнимого пробела. Алиса и Лида вместе составляли божество Платона, идеальное существо. Что бы я не делал, мне никогда не приблизиться к нему – даже если я поселюсь в них обеих. Я чувствовал тоску и томление, как Земля, которая приливными ночами плачет волнами по навсегда вырванной из себя Луне. Фантомная боль, утрата части себя. Вот что проникло в мои поры, когда я глядел на Алиса с Лидой. Я вдруг подумал – а что, если они уйдут от нас, каждая.

Господи, если бы у Алисы был член, сказал вдруг Диего.

Согласись, я их заслужил, обеих, сказал он негромко. Скажем, на все лето, сказал он. Это сделка, сказал он.

Я понял, что он стал бизнесменом намного больше, чем я полагал.

И потом мы в рассчете, спросил я. Ну, разумеется, приятель, сказал он. А если… сказал я. Ох, господин писатель, сказал он. Все-то вам надо вербализировать, сказал он. Недурно для афериста и жулика, сказал я. Он хмыкнул. Если я не получаю обеих, то все рассказываю Алисе, сказал он. Что, сказал я.

Лида брюхата, сказал он.

…Твоя жена не простит этого, ты же знаешь, сказал Диего. Он был прав. Слишком много абортов сделала от меня Алиса, чтобы родить. Мы убили всех наших детей и она утратила способность зачинать.

И никогда не простила бы мне детей от другой женщины.

Откуда ты знаешь, может быть, я хочу уйти к Лиде, сказал я, но это был чересчур явный ложный замах. Диего снова хмыкнул. А ты хочешь, сказал он, лишь обозначив направление удара, который вовсе не требовался. Я молчал. Если бы во мне была арифметическая машина, то шестерни разорвало бы от скорости подсчетов. Хотя, конечно, я обманывал сам себя. Я давно уже все решил. Я хотел остаться с Алисой.

Так было привычнее.

И я – как раз в пятом часу, времени третьей стражи, – промолчал, а он кивнул, уверенный в себе.

Ну и для чего тебе нужна моя жена… на целое лето, сказал я.

Для наркоты, шпионажа, или группового секса, сказал я. Немножечко для того, немножечко для сего, сказал он, передразнивая мою манеру передразнивать местечковый акцент, которого я у него не слышал ни разу в жизни.

Разумеется, я буду трахать твою жену все это время, сказал он.

Но это в качестве бонуса, сказал он.

Знаешь, почетный консул с двумя шикарными бабами это совсем не то, что аферист и жидок паршивый, сказал он. Статус и бабы, все это отвлекает внимание, сказал он. Даже теоретической возможности досмотров и других проблем не возникает, сказал он.

Значит, вот почему ты возил их к морю, сказал я.

Миляга, ваша Молдавия сраная давно уже транзитный пункт наркоты в международном масштабе, сказал он.

Но зато ведь и девушки покатались, сказал он. И потом, что все эти люди здесь, в моем доме, по-твоему, нюхают, сказал он. Безотходное производство: если открыл гостиницу, то хорошо бы и ресторан при ней, сказал он. Ты что, думаешь, я нашел дилеров и кого-то пустил попастись на эту лужайку, сказал он. Если Алиса попадет из-за тебя в тюрьму, я тебя убью, сказал я. Если она узнает что я обрюхатил Лиду, я тоже тебя убью, сказал я. Он кивнул – принял к сведению. После я верну тебе жену, сказал он, обещаю. Вопрос лишь, захочется ли ей. Не говорить ей про нас с Лидой – условие сделки, напомнил я.

А Лида, сказал он.

Я улажу это с ней, сказал я.

Ладно уж, сказал он презрительно.

Я поглядел на Алису – они спали крепко, уснули совсем недавно, это было видно, первая фаза сна, кажется, – и прикинул, стоит ли честно рассказать все. Но Диего знал, что делает. Алиса не простит мне настоящей измены. А я не смогу без нее жить, вдруг понял я, и понял, что чувствует преступник, которого хватают впервые в жизни.

Поздно, поздно, все слишком поздно, протрубили во мне все ведьмы шабаша, и я почувствовал тошноту.

Ну, а что же будет с Лидой дальше, сказал я.

Ты же сказал, что решишь, напомнил он насмешливо.

Я имею в виду ты и она… сказал я.

Вот уж последнее, что меня интересует, сказал он. Можешь подобрать птичку с перебитой ножкой, сказал он. Ты ставишь меня перед тяжелым выбором, сказал я. Дружище, так и мне пришлось Нелегко, сказал он, со свистом выпуская воздух. Он тяжело дышал, и я понял, что он пьян. Тебе бы выспаться, сказал я. Я верну тебе их через три месяца, сказал он. Это будет поездка в горы, на море… целое путешествие с заездами в порты и всякие места… сказал он. Обещаю не вернуться раньше времени, сказал он. Что же, сказал я. Желаю удачно развлечься, сказал я. Он кивнул, совершенно очевидно не желая продолжать разговор.

Я повернулся к двери.

И еще… сказал он.

Насчет Анны-Марии, сказал он, нимало не беспокоясь насчет того, что она была тут.

Присмотри за ней это время, сказал Диего. Я понял, насколько опасной будет поездка. Он предпочитал отдать мне единственную женщину, которую любил – свою сестру – чем взять с собой.

Советую тебе трахнуть мою сестру, и снять это на камеру, чтобы я потом мог полюбоваться, сказал он.

Меня озарило. Диего на самом деле баба, и поэтому ему нравится смотреть, как трахают его баб. Я давно должен был догадаться. Если ты принимаешь правила игры, то принимаешь их во всем. Нет на свете сурового мужика в кожаной портупее и с сигарой во рту, который не хотел бы, чтобы его оттрахали в задницу. Они таким образом рассчитываются с Девой Марией.

Тебе не кажется, что в тебе говорит женщина, сказал я.

Приятель, ты с такой легкостью сдал их обеих… сказал он.

А ты, сказал я.

А я ни одной из них не давал клятвы верности, сказал он.

Кроме своей сестры, сказал я.

Ну, так на то она и сестра, сказал он.

Кстати, верни мне сестру в целости и сохранности, сказал он.

Она дурочка, я обязан о ней заботиться, сказал он.

Обещаю, что и волос не падет с ее головы, сказал я.

Я открыл тебе свой дом, свои объятия, свою жизнь, я дал тебе все, даже свою жену я тебе дал, сказал он.

А ты похитил все это, словно вор, сказал он.

Ты точно не хочешь, чтобы я трахнул тебя в задницу, сказал я.

Сбавь обороты, а то я соглашусь, и что ты тогда будешь делать, сказал он.

Я прикусил язык.

Даже сейчас я предлагаю тебе более чем выгодную сделку, сказал он.

Ты, засранец, получаешь мою сестру на лето, сказал он.

Так присматривай за ней, сказал он, и я понял, что ему попросту не с кем оставить Анну-Марию, и раз уж он выбрал меня, то, несмотря ни на что, доверяет. От этого мне стало легче. Чуть-чуть.

Куда ты их повезешь, сказал я.

Убирайся, сказал он.

Я понял, что этой партии мне не выиграть.

Вышел из комнаты, закрыв дверь, и оделся в прихожей.

Когда туда вышла Анна-Мария, я открыл дверь, подождал, пока она выйдет на улицу. И мы молча побрели ко мне домой.

…Через три месяца вернулась Алиса, и, не говоря ни слова, отправилась в ванную. Я помог Анне-Марии одеться, и вызвал такси. Она прижалась своей щекой к моей и попросила не провожать. Я с удовольствием согласился.

Когда в доме появилась Алиса, я почувствовал, что вернулся и сам дом.

Еще я понял, что не смогу жить с Анной-Марией. Она великолепно сосала, – и сосала мне все эти девяносто дней… я просто хватал ее за руку и валил на пол, как жертвенного быка, на колени, словно мстя Диего… после чего отпускал и она шла дальше, хлопотать по хозяйству, а я вновь ложился на диван… – но если тебя приводят в бешенство крошки, оставленные женщиной на столе, лучше поостеречься брать эту женщину в дом.

И дело вовсе не в том, что она, якобы, неряха.

Если тебя раздражают такие мелочи, ни о какой любви и речи быть не может.

Так что я облегченно вздохнул, провожая сестру Диего.

И понял, что снова наступила осень.

И, оставив Алису в ванной с утра, вышел на встречу с Лидой, гадая, насколько велик будет живот. Он, кстати, только появлялся, – а грудь наверняка стала еще больше, – так что я, предвкушая, не обратил внимания на наш обычный с Алисой скандал по телефону, и странные, так непохожие на мою жену угрозы… и вернулся домой лишь под вечер.

Где нашел Алису в луже блевотины и куче упаковок из под таблеток.

А дальше вы знаете. Вместо того, чтобы вызвать «скорую», я закрыл дверь, и поехал на свинг-вечеринку.

***

Распечатки телефонных переговоров в нашей банановой республике – и тут Диего оказался прав, а я в кои-то веки пожалел, что, в отличие от большинства моих соотечественников, не позаботился приобрести американский, на худой конец, европейский, паспорт, – оказалось проще простого. Помог один из коллег по позапрошлой жизни, отправленный в бессрочную отставку за связи с наркомафией, коррупцию, шантаж и тому подобные, противоречащие Кодексу журналиста, вещи. Об одной из них, – парня подставили, подсунув ему в качестве любовницы сотрудницу полиции, – он даже написал книгу, едва было не став писателем из Молдавии более известным, чем я.

Помню, меня это даже взволновало на какое-то время.

Сейчас, когда наши честолюбивые планы и замыслы давно уже истлели сгоревшей картофелиной, – которую бойскауты забыли в костре, – нас ничто не разъединяло. Мы иногда даже встречались, чтобы покряхтеть и поворковать про несправедливость книжного рынка. И пусть мне повезло чуть больше, я не обманывался.

Я сумел стать великим писателем, но не справился стать известным писателем.

Второе куда важнее первого. Ну, а журналистом я всегда был вообще никудышным. Так что, смирившись, позвонил ему и попросил помощи. А он помог, и спустя несколько дней после похорон и утомительных процедур в полиции – мне ничего не смогли предъявить, потому что я ничего и не делал и лишь осознание этого удержало меня от истерики, – я стоял на перекрестке в центре города и ветер рвал у меня из рук кипы бумаги с механического вида буквами, словно вышедшими из-под первых, старинных еще, принтеров.

Тренькнул телефон, и я, глянув на табло, не стал нажимать кнопку ответа.

Звонила Лида, которой мне нечего было пока сказать.

На похоронах она прислонилась ко мне и постояла, – словно на столб оперевшийся пьяница, – после чего прикоснулась черной вуалью щеки, и пропала где-то позади стройных рядов мужчин со скорбящими лицами. Как ни странно, проводить Алису пришли и многие женщины, хотя она органически не выносила их. Во время встреч моей жены с другими представительницами пола – если, конечно, речь шла не о самых сильных особях, вроде самой Алисы, – они вели себя, как масло и вода. Каждый отступал в свои пределы, и смешения не происходило. Нужно было быть мужчиной, чтобы Алисе по-настоящему раскрыла свои створки и дала вам пошариться в себе.

А душа Алисы, – как и полагается дочери матушки природы, – пряталась в самой, что ни на есть, пизде.

Диего, услышав это от меня, согласился, и постарался увести на кухню, где молчаливые стюарды разливали коньяк и водку, и джин, и ром, и все, что пожелает душа людей, пришедших выразить мне свои соболезнования. Я понял, что говорил чересчур громко. И вообще выпил. Диего согласился со мной в этом, и предложил взглянуть в окно. Мир прекрасен, амиго, сказал он, и в нем нужно остаться хотя бы ради Алисы, ради памяти. Он был грустен, мой фальшивый латиноамериканец, и напоминал не только афериста, пойманного агентами полиции – их в своих черных костюмах и очках напоминал каждый второй гость свадьбы, и судя по тому, как Диего испуганно оглядывался, среди них и правда могли оказаться легавые, – но и, как ни странно, настоящего латиноамериканца. Пусть и ряженного…. Но ведь даже настоящие латиноамериканцы в чем-то – ряженные.

Я выполнил просьбу Диего, и увидел в окне желтые листья. Значило ли это, что снова наступила осень, и если да, то куда делось лето? Диего успокоил меня, лето мы прожили, сказал он. Но будет еще зима и еще лето, шепнул он. Все вечно, все возрождается. Алиса тоже вернется. Может быть, она вырастет чудесной розой. Мы с Лидой посадим, сказал он вкрадчиво.

Значит, ты остаешься с Лидой, сказал я.

Ну, конечно, ответил он мягко, добавив, я ведь должен выручить друга в такую минуту. Я кивнул. Он и правда выручил меня, потому что я утратил всякий интерес к Лиде. Я понял, что огонь горел, лишь когда была Алиса, и я обманывал себя. Мне нужны были много женщин.

Но без Алисы мне не нужна была ни одна другая женщина.

И свинг, – на который мы возлагали столько надежд, – и адюльтер, который казался мне единственным возможным способом вырваться от Алисы, были всего лишь гарниром к основному блюду. Все это оказалось так… прямолинейно и просто, так примитивно… что я расхохотался под испуганными взглядами гостей и под утешительные похлопывания по спине и бормотание – «утомился… тяжело.. стресс… амиго… крепись…» – моего верного Санчо на этих похоронах, Диего. Задыхаясь от смеха, я объяснил причину внезапного веселья, и Диего осторожно хихикнул несколько раз.

Урок первого класса, сказал я.

Мойте руки перед едой, и цените то, что у вас есть, сказал я.

Амиго, сказал он, в жизни бывает всякое, и порой прямолинейные уроки оказываются настоящими свингами. Что, сказал я, встрепенувшись, как старая лошадь под звуки боевой трубы. Я знал, что эта лошадь – как и труба, – одна из самых затасканных метафор, которые только существуют в мировой литературе с появлением кавалерии и горнов. Но мне доставляло мучительное наслаждение употреблять ее после того, как я осознал, что не состоялся писателем. Эта метафора жгла мне тело, как вериги – протертую кожу. Оставалось лишь посыпать голову пеплом, что я и сделал.

Бедная моя несчастная Алиса, я не цени… пробормотал я.

Свинг, это такой удар, который идет издалека и кажется прямым, но достает сбоку, сказал Диего, и сказал это чуть испуганно.

Знакомая фраза, – произнесенная мной когда-то, а потом, без сомнения, подхваченная Алисой, – мелькнула рыжим хвостом под кустами моего одиночества, над бездной моего отчаяния.

Я в курсе, сказал я резко. Осталось узнать, откуда ты это узнал, тюфяк, сказал я, ведь ты в жизни не подходил близко к рингу, если не считать того раза, когда я взял вас с Лидой и Алисой на сентиментальную прогулку воспоминаний к моему старому залу. Это который теперь снесли, спросил он чуть испуганно. Неважно, рявкнул я. Она что, рассказывала тебе про это, спросил я. Про что, сказал он.

Не придуривайся, сказал я.

Схватил его за грудки, приподнял, поразившись тому, какой он маленький – невысокий я держал его на весу, он не касался ногами пола, – и сказал. Что она рассказывала тебе, сказал я. Говори, или, богом клянусь, я вышвырну тебя из окна, сказал я. На кухне никого не было: все покинули убитого горем и впавшего в истерику вдовца и здравомыслящего друга, который должен его утешить. Диего моментально оценил обстановку.

Почти все, сказал он. Я молча тряхнул его.

Все, сказал он.

Насколько, конечно, я могу судить, сказал он.

Алиса… сказал я, не отпуская его. Это была самая скрытная женщина на Земле, сказал я. Ты видел ее паспорт, сказал я. Там написано «спартанка» в графе «национальность», сказал я. Да ей лисенок пах бы разорвал, но она бы и слова не вымолвила, сказал я. Я не понимаю, о чем ты говоришь, сказал он жалобно. Еще бы, сказал я угрожающе.

А ты, сказал я, что ТЫ ей сказал, из-за чего она вдруг была с тобой так откровенна.

Ничего, сказал он.

С чего вдруг Алиса, которая могла в пике броситься и за сантиметр до земли притормозить, сказал я… поступила, как сраная школьница, сказал я.

ЧТО ты ей сказал, а, сказал я.

Ничего, клянусь, прохрипел он.

Ты уверен, сказал я, подняв его еще выше, затрещала рубашка.

Ты обещал мне… сказал я.

Клянусь сестрой, я ни слова не сказал твоей жене, что ты обрюхатил мою, сказал он.

Ты можешь поспрашивать Лиду, пошел он ва-банк, или… ну я не знаю, распечатки телефонных разговоров просмотреть.

Учти, я так и сделаю, сказал я.

Я так и сделал.

…выхватывая свободной рукой листы из кипы, зажатой в другой руке – от напряжения болела кисть, но я все равно не перекладывал бумаги, и лишь плотнее прижимал к корпусу, – я просматривал их, и отпускал на волю ветра. Они вспархивали, и взлетали ввысь бумажными голубями, чтобы, покружившись немного, улететь куда-то за окраину города. Конечно, Диего блефовал. Он вовсе не собирался остаться в городе, с Лидой.

Но когда я это понял, было поздно.

…иногда мне кажется, что я больше не нужна ему, писала Алиса.

…милая, на вещи стоит смотреть хладным оком, писал ей этот засранец, в жизни книжки не прочитавший, но обожавший выражаться выспренным псевдо-викторианским стилем.

…я давно уже подозревала их с Лидой, и чувствую горечь, способную отравить все воды мира, говорил он.

Возможно, он не лгал в этом. Я читал дальше.

…тебе не кажется, что он… писала Алиса.

…я просто уверен, что они… писал Диего.

…как ты думаешь, смо… писала Алиса.

…а почему бы нам… писал он.

…ела остаться верн… писала она.

…если бы ты напо… писал Диего.

Я понял, что Диего добивался моей жены проформы ради.

Я не увидел в его посягательствах – формальных, как дипломатические ноты, после которых послы враждующих держав идут вместе обедать и играть в преферанс, – настоящей страсти.

Он был похож на шахматиста, играющего в парке с ребенком, чтобы убить время.

Самое удивительное, что моя жена – Ледяная Королева, невозмутимая девственница с тысячей раскаленных крючьев в матке, скала, непоколебимый уступ, – в глубине души оказалась неуверенной в себе старшеклассницей. Бог мой, Алиса, думал я, читая все это. Бог мой, что раскидало нас по разным сторонам ринга. Ведь когда-то мы вышли на него бойцом и секундантом. Ты должна была давать мне воду, обмахивать полотенцем, а, в случае, если мне придется совсем тяжко, выбросить это полотенце рядом в лужи моих пота и крови.

Ты была моим тылом… как же оказалось, что мы стали противниками.

От сильного ветра у меня горело лицо, я чувствовал, как пересохла кожа на носу и щеках. Будь со мной рядом Алиса, она бы намазала меня кремом, подумал я, и вдруг разрыдался, как ребенок. Мне пришлось даже пойти в парк по соседству, – ловя недоуменные и сочувственные взгляды прохожих, – где я присел на скамью и постарался взять себя в руки. Судорожно вытирая слезы комком бумаги, я отслоил испорченные листы, и прочел два последних. Это был мой с Алисой разговор, – я выбросил его, дрожа от отвращения, в урну рядом со скамьей, и телефонный разговор Алисы и Диего в день гибели моей жены. Она звонила Диего уже после того, как говорила со мной.

Разумеется, он уверял меня, что этого не было.

…он бросает меня, сказала Алиса, едва он взял трубку.

…уходит к этой обрюхаченной им сучке.. твоей жене, сказала она.

…что же, к тому все шло, сказал Диего.

…у меня такое ощущение, что ты единственный, кто мне поможет, сказала Алиса.

.. солнышко, думаешь, стоит организовать товарищеский суд и привлечь его за аморалку, сказал Диего.

…коротко хохотнула Алиса. Но продолжила бороться.

…тем не менее, я верю, что ты поможешь, сказала она.

…как, солнце, сказал он.

…возьми меня в жены, сказала она.

…ты же меня так хотел, сказала она.

…исключено, сказал он.

…в конце концов, это твой прямой долг, сказала Алиса, это ведь к твоей жене уходит мой муж.

Теперь хохотнули оба.

…солнце, но что мы будем делать вдвоем, сказал он.

…ждать, пока он не вернется ко мне, а Лида к тебе, сказала Алиса.

…я не люблю Лиду, сказал Диего.

…и я не люблю тебя, сказал он, уже чуть мягче.

…я думала… сказала она…

…Алиса, скажи мне честно, сказал он мягко, разве ты хоть раз, когда я признавался тебе в любви… хоть раз.. испытала ли ты что-то похожее на ответное чувство.

…нет, сказала она после долгой паузы.

Бедная Алиса. Она всегда говорила правду, и тем самым подписала себе смертный приговор.

…кого же ты любишь, сказал Диего.

…только своего мужа, сказал он.

…верно, я люблю своего мужа, ответила она.

…которого ты, мать твою, украл у меня своими блядками, своими оргиями, и своей проституткой-женой, сказала она.

…я люблю его, своего мужа, сказала она, и я, читая это, снова разрыдался.

…ну, может быть, тебе стоило бы говорить ему об этом… или дать понять.. сказал он, добавив ядовитое, – хоть иногда.

…ты сама перегнула палку, сказал он,сталь треснула Алиса, и не моя в том вина, и не этой туповатой шлюшки Лиды.

…что же мне делать, сказала она жалобно, и я услышал, как стучит испуганное сердце Алисы.

…а ты напугай его, сказал Диего вкрадчиво.

…скажи, что выпьешь все снотворное, что есть в доме, сказал он.

…у нас в доме много снотворного, сказала Алиса.

После этого телефон моей жены замолчал. Я припомнил. Она как раз позвонила мне. Потом снова набрала Диего.

…не верит, сказала она.

…сталь и правда треснула, сказала она с вымученной улыбкой, которую я буквально видел.

…бедный мальчик, сказала она и я понял, как сильно Алиса любила меня. В такой момент она сожалела лишь обо мне.

…так выпей все это, сказал Диего.

…выпей и позвони, он примчится и вызовет «Скорую», сказал он.

…я себя так глупо чувствую, сказала Алиса, помолчав.

…солнце, потому что все это глупости, которые мне стремительно надоедают, сказал он.

…не твой ли муж, при твоем попустительстве увел у меня жену, сказал Диего.

…какого хрена я должен вам еще трагический финал со счастливой развязкой устраивать, сказал он.

…хочешь, делай, зови своего Парсифаля, сказал он.

…твой истерик психанет, и вызовет «Скорую», и вы снова поженитесь и будете жить долго и счастливо и умрете в один день, сказал он.

Диего соврал и на этот раз.

***

У меня не было Алисы.

Вернее, у меня было тело Алисы… холодное тело моей бедной жены, которая оказалась куда слабее, чем я думал. Она оказалась, – как и я, – самозванкой. Морок, сотканный моим писательским воображением над ней, развеялся. И, баюкая на коленях каменную мертвую голову жены, я понял, что Алиса была обыкновенной, – не очень счастливой, – женщиной, чей дьявольский характер создал ненормальный муж.

Никакой Алисы-ведьмы не существовало.

Я все придумал. Был чародей Владимир – владеющий миром злой волшебник, – и он разрушил Алису. И она, не выдержав, умерла. Я создал стерву, я наделил злыми чарами, оснастив ядовитейшим жалом, и я же погубил, вырвав это жало. Она была моим творением от начала и до конца. Я вдохнул жизнь в прах, и я выдохнул жизнь из праха. Алиса была мертва, она выпила, как и обещала, все снотворное, что было в доме. И, пока я трахался с Лидой на съемной квартире, она умерла. И мне не хватило сил позвонить в полицию. Я просто оставил тело наверху, в спальне, и пошел на свинг-вечеринку, и трахался всю ночь, а потом пошел утром домой, и проспал еще день беспробудно, чтобы проснуться в поту, и пойти в комнату к Алисе.

Ничего не изменилось, она не шевелилась.

Я укрыл – украл – лицо жены покрывалом от всего мира, и чувствуя, что морок окутывает меня, морок бездействия, переоделся, и поехал в город. Пил там, не очень много, в ожидании вечерней свинг-вечеринки. И пришел туда, и был пропущен на правах друга хозяина и постоянного гостя дома, хотя пришел один, что, вообще-то, запрещалось. Мужчина и женщина или две женщины. Таков закон.

Я прошел поворот, к которому нельзя будет вернуться, понял я. Надо возвращаться домой и вызывать полицию и врачей.

И я это сделал.

***

…Я знал, что ты не вызовешь «Скорую», сказал он, хихикнув.

Судя по голосу, Диего говорил откуда-то из консервной банки. Автомобиль, понял я.

Я позвонил ему, как только дочитал – водя головой, словно нищий, подбиравший монетки, – все распечатки переговоров Алисы в тот, последний день. Я не рассчитывал услышать Диего. На поминках он блефовал, чтобы выиграть время. Он его выиграл. По его голосу я понял, что он в дороге. Но еще в зоне досягаемости телефона.

Ты в Молдавии, сказал я.

Уже горы Румынии, сказал он сладко.

Лаку Рошу, сказал он, и я почувствовал неестественную сладость консервированного, искусственного, меда, который нам подавали в маленьком отеле на несколько семей в Лаку Рошу, – горном курорте, деревушке, спрятанной в тумане у подножия горы и у берега горного озера, – на возвышенном плато, растянувшемся где-то под облаками расслабленным зеленым зверем. Это значило, что через несколько минут связь пропадет, и Диего исчезнет для меня навсегда.

Ну, ты хотя бы Анну-Марию прихватил, сказал я.

Тебе-то что, сказал он.

Должен же быть в этом мире хотя бы один человек, которого ты не предал, сказал я.

И если это не твоя мать, и не ты сам, то пусть хотя бы будет твоя сестра, сказал я.

Враждебное молчание, шум вдалеке. Я попытался представить себе горный водопад, хотя это вполне мог быть грузовик, приближающийся навстречу машине Диего с посольскими номерами. Это все, сказал он, лениво любопытствуя.

Дай ей трубку, сказал я в бессильном гневе.

Снова молчание, шум. Потом я услышал голос Анны-Марии.

Здравствуй, милый, сказала она, со мной все в порядке.

Кто бы сомневался, сказал я, закипая гневом все больше, но чувствуя и облегчение. А теперь верни ему трубку, сказал я, слыша одновременное – дай мне трубку. Ну, что теперь, сказал он. Ты обещал, сказал я. Что, сказал он. Ты обещал мне, что ни слова про то, что я сделал ребенка Лиде, не скажешь Алисе.

А я и не сказал, сладкий, сказал он.

Ты что, правда педик, сказал я, и мы коротко хохотнули. Приближалось плато Вранча, это значило, что его телефон замолчит навсегда. Я не был уверен, что оттуда он не повернет снова в Молдавию, чтобы сесть на самолет и улететь в направлении Малайзии. Или французской Гвинеи. А может, Одессы, а оттуда пароходом – в Турцию, и… Маршрут будущих передвижений Диего мог быть самым разнообразным. Никакими связями, – чтобы попробовать вычислить его месторасположение, и, тем более, остановить его в пути, – я не обладал. Да и не стал бы этого делать. Партию мы сыграли. Оставалось узнать кое какие детали.

Знаешь, амиго, сказал Диего.

Господи ты боже мой, сказал я.

Местечковый кишиневский еврейчик, мы же все про тебя знаем, так какого дьяво… сказал я.

Амиго, да я просто-напросто привык, сказал он слегка жалобно, и я понял, что это правда.

Да, амиго, сказал я, глядя на зеленую краску, ссохшуюся на скамейке. Ощущая чугунный холод поручня, и могильную тяжесть земли, к которой оказались навсегда прикованы мои ноги. Земли, в которой лежала сейчас Алиса. При мысли об одиночестве жены сейчас, в земле, я едва не расплакался, и решил пойти на кладбище после разговора с Диего.

Почему ты рассказал все Алисе, сказал я.

Богом клянусь, я тебя не оставлю, ты нарушил условия договора, сказал я.

Амиго, сказал он, я всего лишь все каникулы попользовался твоей женой за то, что ты попользовался моей сестрой. Но я тебя честно предупредил, напомнил он. Ничего Алисе я не рассказывал, сказал он.

Почему же она убила себя, сказал я.

Амиго, как-то раз меня бросила девочка, сказал Диего. Кажется, восьмой класс. Это был еще Кишинев, ты сам понимаешь, сколько шансов было у невысокого толстенького еврейчика с сильной близорукостью и смешным хохолком… сказал он. И вот, пару недель спустя я дошел: словно грешник на пароварке, на медленном огне, знаешь, сказал он. Ты начал пить и курить, сказал я насмешливо. Хуже, сказал он серьезно.

Я взял деньги, на которые горбатился все лето, и нанял парочку местных хулиганов, чтобы они на нее напали.

А ты, значит… сказал я.

А я, значит, их разметал, и она вновь поняла, от кого ушла, сказал он.

Невероятно, сказал я.

А то, сказал он. Но, амиго, я же говорю тебе – я дошел. Мне это казалось идеальным планом, сказал он. Если бы мне кто-то достаточно толково объяснил, что, если я сброшусь с небоскреба, она ко мне вернется, я бы сбежал тайком в страну, где есть небоскребы и выбросился, сказал он серьезно. И как, сработало, сказал я. Нет, конечно, сказал он. Они поделили мои деньги, рассказали все ей, и отколошматили меня на глазах этой девчонки, сказал он. С одним из этих парней она стала трахаться, сказал он. Собственно, о чем я, сказал он.

Да, о чем ты, сказал я. Я читал распечатки телефонных разговоров Алисы с тобой, сказал я.

Ну и что, сказал он. Это все было После, сказал он.

После чего, сказал я.

После того, как Алиса все узнала, сказал он.

И от кого же, сказал я.

Господи, какой тупица, сказал он, но сказал по-отечески.

Я машинально обрывал прожилки с листа каштана, который нашел на скамье. Если бы у него была тысяча прожилок, я бы справился. Но их оказалось всего-то пара-тройка, и я с удивлением глядел теперь на изорванный лист.

Ну и зачем ты мне все это рассказал, сказал я, перейдя в наступление, пожалеть себя, да. В этом ты мастер, сказал я.

Нет, сказал Диего жестко. Я просто хочу объяснить тебе, что человек в том состоянии, в каком была Алиса в день смерти, готов на любые глупости, которые кажутся ему Логичными. Человек Дошел. Кто-то закрыл ему глаза. Ты, сказал я. Нет, сказал Диего.

Неужели… сказал я.

Лида, сказал он.

…тем не менее, это именно ты посоветовал Алисе напугать меня… сказал я.

Ну, откуда мне было знать, что она и правда все выпьет, сказал он. Женщины великие актрисы, сказал он. Смятая упаковка, раскрошенная таблетка.…

Алиса никогда не останавливалась, сказал я. Верно, согласился он. Играла всегда до конца.

Не суди строго Лиду, сказал он. Она боролась за себя. В таких вещах союзников нет.

И уж тем более – союзниц, сказал он.

Тем не менее, я не хотел, чтобы Алиса погибла, амиго, сказал он. Я просто дал плохой совет, сказал он. Зачем же, сказал я.

Может, я послан судьбой, сказал Диего.

Чтобы ты научился ценить то, что у тебя есть, сказал он.

У меня больше ничего нет, сказал я.

Только послушайте, теперь он у нас синьор нытик, сказал он.

Ты просто завидовал нам с Алисой, сказал я.

Ну, хорошо, сказал Диего. Я, может быть, был взбешен тобой, сказал он. Может, злой мальчишка толкнул мне локоть, сказал он. Меня такие как ты, амиго, всегда раздражали, сказал он. У вас блядь есть все, а вы хотите ЕЩЕ, сказал он. Ты хочешь поиметь всех женщин мира, и весь мир, сказал он.

Не оставив в нем места таким, как я, сказал он.

Столько ненависти к миру всего лишь из-за того что тебя разок трахнул отчим, сказал я.

Малыш, он не меня трахнул, он тебя трахнул, сказал Диего.

Настоящий финт, прямо свинг, сказал он, хохотнув.

Я знал, что ты не вызовешь «Скорую», сказал он снова, хихикнув.

И я ведь не стал звонить в полицию и говорить им, что ты заходил домой, когда твоя жена выпила лекарства, сказал он, не так ли? Я радушно принял тебя в тот вечер в своем доме… ты трахнул всех, кого хотел.. пил мой виски, курил сигары… пока твоя жена умирала в своей блевотине, сказал он.

Она была мертва, когда я зашел в квартиру, сказал я.

Ты уверен, сказал он.

Наверное, сказал я. Но она показалась мне холодной, сказал я.

Почему же ты не вызвал «Скорую», сказал он.

Я решил отложить все на завтра… собраться с силами… сказал я.

Он молчал.

Почему Лида это сделала, сказал я, почему сказала все Алисе…

Спроси у нее, сказал он.

Какой смысл, она лицо заинтересованное, сказал я.

Верно, сказал он, думаю, она поняла, что вот-вот останется на бобах, и принялась бороться за свое эээ женское счастье. Активнее, чем обычно, сказал он. В конце концов, ты же не собирался уходить от Алисы к ней, сказал он.

Когда я поднялся в квартиру, Алиса была в отключке… сказал я. Думаю, она была мертва, сказал я, но сказал неуверенно. Откуда ты знаешь, сказал Диего. Ты ведь просто развернулся, закрыл дверь, и поехал на свинг-вечеринку, сказал он. Я просто не мог, не мог… сказал я.

Ты в который раз предал жену, сказал Диего сухо.

Ты большой знаток в предательстве, сказал я.

Брось мучиться, сказал Диего, люди это всего лишь тело.

Ты бросил тело… не стоит страдать, амиго, сказал он.

Я всего лишь взял паузу, сказал я.

Я понял, что не перенесу хлопот с мертвой Алисой, сказал я.

Или – что не перенесешь их с живой Алисой, сказал Диего.

Я молчал.

Амиго, ну, вот ты и освободился, сказал Диего, за что же ты меня так ненавидишь? Будь счастлив, амиго, будь счастлив… бери Лиду! Алиса была для тебя слишком Сильной. Кто-то из вас должен был умереть. Ты должен благодарить мне за то, что это не ты. А Лида – она как раз по тебе шита, сказал он. Цени ее, ведь она сейчас – то, что у тебя есть. Не женщина, а пизда. Кусок шикарного мяса. Спокойная, грудастая…

Коровка даст молока, хихи, сказал он.

Ты ведь хочешь, сказал он.

Прямо сейчас, ну, признайся, сказал он, дразнясь.

Хочешь трахнуть бабу, насадить, как следует, сказал он.

А, сказал он.

Ебля, ебля, ебля, ебляебляебля, сказал он.

Хочешь, ведь, сказал он.

Да, сказал я.

***

Флаги к земле.

Светская хроника кишиневских газет объявила траур.

Я насчитал десятка три статей об уехавшем по истечении полномочий почетном консуле, «умевшем внести нотку оживления в наш затхлый провинциальный мирок своими поистине невероятными приемами, приглашения на которые были объектом интриг, и многоходовых комбинаций в высшем свете города».

Они гадали, почему он уехал без финального торжества, без бала, который бы, «несомненно оставил навсегда в тени пресловутый прием в некоей московской квартире, где господин Воланд купал гостей в бассейне в шампанским».

Я рассмеялся, вспомнив, что шампанское Диего всегда старался купить оптом и подешевле.

Позже, – по слухам, – вечера Диего пытались повторить пара дипломатов и один разбогатевший пивоваренный магнат местного происхождения. У них ничего толком не получилось. Чтобы сводить людей, нужно быть сводником. Так что меня провалы не удивили. Как и отсутствие финального аккорда в игре Диего. Кокаин и шпионаж требуют умения уйти по-английски.

Даже если это делает еврей, выдающий себя за латиноамериканца.

Диего уехал без объявлений. Просто исчез с Анной-Марией.

А потом сгорел их дом. Старая проводка не выдержала, и заискрилась, отчего заполыхали коридоры, – слишком запутанные, неудобные, тесные, – и особняк сгорел до того, как туда переехала очередная дипломатическая миссия.

Черное пятно на Ботаническом саду. Вот и все, что осталось от дома.

…похоронив Алису, я съехался с Лидой.

Сначала она потеряла ребенка. Выкидыш. Позже Лида призналась, что не была уверена что ребенок был от меня и – как она выразилась – не приложила достаточно усилий, чтобы сохранить плод.

Я не упрекнул ни словом.

И за Алису – тоже. Ни слова не обмолвился о том, что все знаю. Решил обойтись без упреков. Начать заново. Лида и правда была единственным, что у меня оставалось. И я твердо решил научиться ценить то, чем обладаю. Но у нас не заладилось.

Алиса ненавидела меня.

Истово, как только может женщина, которая любит.

Лида же просто разрешала быть с собой.

Мы обсудили это, и пришли к выводу, что у нас все правда не так, как было в пору адюльтера.

Лида упрекнула меня в том, что я видел в том романе лишь то, что хотел видеть. И сказала, что я требую невозможного. Она была права. Я хотел, чтобы она любила меня, как Алиса. Но она не была Алисой. Нельзя сказать, что мы не пытались справиться. Лида предложила мне попробовать психоаналитика. Я отказался. Я предложил Лиде попробовать свинг. Она отказалась. Мне было просто и комфортно с ней, но и только. Точно то же я испытывал, когда ложился в теплую ванную.

Мы разъехались.

Я остался один.

…Солдат потерпевшей поражение армии. Тем не менее, я выжил. Это уже – бесценный дар, знал я. Когда прошел год, на могиле Алисы поставили памятник. Простой черный камень с портретом. Я выбрал самую красивую фотографию, с которой Алиса – с распущенными волосами, двадцатилетняя, – глядит на меня чуть настороженно, словно предвидит, чем кончится наш брак. Я прихожу на кладбище почти каждый день. Возле могилы этой осенью краснела рябина, которую посадил я. Как раз в пределах ограды, которую я же выкрасил небесно-синим. И даже когда над нами нависают серые облака, Алиса все равно видит чистые, безоблачные небеса.

В следующем году я собираюсь поставить здесь скамью.

КОНЕЦ

октябрь 2011 – ноябрь 2012 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg