«Площадь Соловецких Юнг»

Площадь Соловецких Юнг (fb2) - Площадь Соловецких Юнг 668K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Константин Александрович Уткин

Константин Уткин Площадь Соловецких Юнг

Глава 1

Славик был рад подвернувшейся работе – даже не работе, а должности, ибо всю свою недолгую жизнь он проповедовал и доказывал верность собственным примером установке – где бы ни работать, лишь бы не работать. Одно время он мечтал о пожарной охране, вдохновленный рассказами друга, который, прослужив часть положенных двух лет в пожарке, принес на гражданку только самые лучшие про нее воспоминания. О тяжести пожарных нарядов – спишь перед нарядом, спишь во время полетов, спишь после наряда – в основном. Но так же он рассказал и о пожарах. Особенно живописал вспыхнувшие во время морозов боксы с аэродромными машинами, и как пришлось проливать черные дымящиеся руины при сорокаградусном морозе – когда не сгибались оледеневшие рукава и струя воды падала на уголь уже наполовину замерзшей… Вот это Славика как-то не впечатлило. Так же очень не хотелось вытаскивать из огня замерших в позе боксера людей, не хотелось случайно оказаться под прогоревшей рухнувшей кровлей…

Так что служба в пожарной охране отпала сама собой. Из должностей, максимально подходящих под девиз всей жизни Славы, оставалась милиция – но к такой службе он, потомок советских лагерников, испытывал какое-то настороженное, брезгливое отвращение. Умом понимая, что нельзя всех грести под одну гребенку, что везде и всегда существуют порядочные люди и все-таки их больше, он не мог не поддаться разгулявшейся в стране уголовной вакханалии. Братва, опьянев от легких денег и запаха крови, проливающейся еще более легко, с бычьей прямотой навязывала испуганному обывателю свое мировоззрение – и если старшее поколение, ошеломленное скоростью, с которой развалился казавшейся вечным гигант, прильнуло к экранам и тихо спивалась, молодежь принимала воровскую культуру с восторгом.

Слава не хотел участвовать в грызне возле жирных кусков; одновременно не желал и вкалывать от гудка и до гудка – как всю жизнь пахали его избежавшие лагерей предки. Да, собственно, и пахать то уже было негде – огромные территории заводов покрывались березовой порослью, между тоненьких стволов ржавели остатками чудовищ тонны металлолома, в цехах гнездились птицы. Заводы тоже выживали, как могли – помещения сдавались все той же братве под склады и конторы– однодневки, в бывших раздевалках селили хохлов и азиатов, приехавших на заработки.

Можно было пойти по излюбленному синими воротничками пути и стать учителем – самая нетворческая из всех творческих профессий прекрасно кормила, пока страна была в силе. Но беспалый алкоголик с перебитым носом скорешился с молодым заокеанским развратником – и послушно выполнял команды молодой, но зажравшейся и обнаглевшей страны по уничтожению собственного отечества. Колосс, действительно, оказался на глиняных ногах – но ликующим буржуям оказалось мало уничтожения опасного для них строя, для полной победы понадобилось уничтожить само население великой страны.

Подонок, олицетворяющий продавшиеся дяде Сэму круги, сделал все, о чем его просили – легким движением изуродованной руки лишив страны будущего, здоровья и безопасности. За гранью нищеты оказались врачи, учителя и военные. Люди, отвечающие за моральное здоровье детей, за здоровье граждан и безопасность Родины были в буквальном смысле слова выброшены на помойку – и Запад ликовал.

Так что не было возможности у Славы найти свое место в жизни – и он бы спился тихо-благородно, если братву, так широко и весело погулявшую в девяностые, не принудили к легальности. Крепыши в малиновых пиджаках прекрасно знали, с кем можно спорить, с кем – не стоит, и согласились. В конце концов, не всю же жизнь вышибать деньги из ларечников? Пора остепениться.

И при этом братва даже не стала напрягать мозги для того, чтобы выйти из тени на свет – они просто, официально зарегистрировавшись, стали делать то, что делали всегда. Брать деньги, предлагая охрану. И бизнес расцвел пышным цветом – все знали, что охрана – суть братва, а братва – суть бандиты, но они где-то в стороне пьют водку и нюхают кокс. Они за занавесом, а на сцене – молодые неудачники и осколки прошлой эпохи, те, кого страшное время разрушения лишило привычных основ. Для них закуплена форма и выданы дубинки, разработаны инструкции и графики.

В охрану потянулись всякие пьющие неудачники, вроде Славика – каждый мог рассказать о судьбе-злодейке, которая с озлобленным упорством подталкивала несчастного человека все ближе и ближе к краю, за которым только вечный сумрак и бесчисленные поколения предков. В охране очутились и учителя. График сутки – трое и спокойная, по сравнению со школьными буднями, служба, а главное – регулярная и даже не очень маленькая зарплата оказались спасательным кругом в мутных водах стихийного накопления капитала.

При этом все – даже непосредственное начальство – относились к своим новым должностям с пренебрежением. Каждый был уверен, что охрана – это временно, что пройдут плохие времена и правительство, поняв, что не все ценности помещаются в утробу, оценят специалистов по достоинству…

Ну а пока что охрана сравняла всех – и командира подводной лодки, который после суток, перед тем, как отправится домой, по въевшейся в кровь привычке начисто выскабливал лицо, и начинающего рок-музыканта, который, чтобы соответствовать имиджу гордого охранника, вынужден был кудрявую гриву отпущенных ниже плеч волос под шапку или берет.

Славик не сильно переживал, кочуя по разным охранным фирмам – хотя у него, пожалуй, в отличие от остальных коллег поводов для грусти могло бы быть больше.

Рок – музыкант, к примеру, не секунды не сомневался с своем блестящем будущем. Работа в охране явление неприятно, но временное, на которое можно не обращать внимания, и уж тем более не расстраиваться. Командир просто спокойно и достойно встречал свою старость – у него все было позади, и этим прошлым он заслуженно гордился. Несколько учителей, с которыми в разное время приходилось общаться Славику, пару раз под водкой проговаривались, что тоскуют по сумасшедшим школьным будням – но вернуться, как только государство станет нормально платить.

А вот Славику возвращаться было некуда; горизонты его жизни, даже в самом далеком далеке, не слепили славой, не выли голосами обезумевших поклонников, не отсвечивали застывшей бронзой. И поэтому он скромно кочевал из одной охранной конторы в другую, тем более что, в принципе, условия везде были одинаковые – сутки – трое и не пить в дневное время. Остального от охранников и не требовали. Конечно, на бедрах оттягивали ремни тяжестью страшноватые черные дубинки, пачкающие руки – но когда один из охранников продал ее за две бутылки паленой водки в ближайшем ларьке, это орудие труда почли за лучшее прятать в сейфе.

С той дубинкой вообще вышла неприятная история. При отсутствии спецсредства пришедшая смена отказалась заступать на дежурство, протрезвевший охранник, проклиная свою неуемную алкогольную жажду, помчался в ларек. Ему вполне обоснованно объяснил горячий хозяин – ты дубинку продал? Продал. Так чего тебе еще надо?

Охранник потребовал еще одну бутылку, и хозяин, решив обойтись малой кровью, выдал ее… Ну да. Охранник выпил спасительное зелье прямо тут же, за углом ларька, после чего просто вошел в хлипкий сарайчик из стекла и пластмассы и обменял черную палку на хороший удар по морде. Походя прихватил еще пару бутылок – в виде моральной компенсации – пошел сдавать смену.

И ведь сдал!! И сел с не выспавшимися корешами в заборчике вокруг больницы (забыл сказать, что они охраняли больницу.) Именно в заборчике – в пролом было аккуратно поставлено два ящика, так что они были и на территории больницы (это чтобы не пить на улице, если достанут менты) и вне ее – это чтобы не подводить собратьев-охранников.

И вот сидят они так спокойно, радуются жизни, и вдруг видят, что в ворота – а тогда еще проезд был свободный – заруливает страшный черный джип и крепкие пацаны в черных куртках вразвалочку заходят в приемное отделение.

Отработавшие свое бодигарды выпили еще по стакану и стали с невинным любопытством наблюдать, что будет дальше. А дальше долго, очень долго не происходило ничего. В окошко было видно, как метались какие-то тени за стеклами, темные коренастые тени, потом суетились тени белые…

Потом приехали еще четыре машины, из одной вылез испуганный хозяин с опухшей и сдвинутой на одну сторону физиономией, который, судя по всему, сам был не рад этой своей покупке (Видал? Это я его так!! – Правильно, их, торгашей, давить надо). Самое странное, что в эту же машину погрузились два первых братка с наглухо загипсованными руками. Третий остался в больнице. (А этих, в гипсе, тоже ты? – Нет, не успел) Еще через десять минут все мирно разъехались…

Удивительно, что неприятная история как-то сама по себе замялась. Дурака, торгующего собственностью охранной фирмы, скоренько уволили, не оплатив месячный труд – точнее, продолжительную пьянку. Заодно ушли и тех, кто был с ним в одной смене. Дубинки и перцовые баллончики стали запирать в сейф, лишь демонстрируя при сдаче смены – не месте, еще не пропили.

Про ту больницу Славик часто вспоминал с ностальгией – золотое времечко. Ну где еще был возможен такой диалог? «Что делать, блин… – Как это что? Работать, мы же на работе… – Да не могу я больше спать!!!» Где еще вечер обычного дежурства превращался в катящуюся, словно снежный ком, по этажам пьянку? Когда начинали скромно и мирно, среди щеток и швабр санитарки, а заканчивали в мягких креслах главврача? Где еще сидели у костра в золотом больничном осеннем парке, делая шашлыки после отъезда проверяющего? А коньяк под шашлычок принес счастливый отец. Принес по ошибке, спутав телефонный номер больницы с номером роддома – санитарка забрала коньяк, забрала цветы, взяла триста рублей (часть из них и пошла на шашлыки) и отправила папашку восвоясии. Он еще бы побродил под корпусами, заглядывая в окна и удивляясь, что не видно счастливых мам с новорожденным – но охрана вежливо, но твердо взяла его под локотки и вывела за забор. Не подозревая, кстати, об афере, которую устроила санитарка, старая зечка. Конечно, все выяснилось, когда позвонила обиженная жена – но это уже другая история. А под коньячок с шашлычком на работе все тогда посидели очень даже неплохо.

Странно – вроде ничего особенного не было, ни взлетов, ни каких-то провальных неудач, жизнь катилась товарным вагоном – но все эти вечера вспоминались все чаще и чаще. Может, потому, что тогда Славик впервые почувствовал этот неслышно и постоянно обтекающий его поток.

Он полюбил ночные бдения – и когда сослуживцы, даже не пытаясь продрать налитые свинцом веки, валились кто куда, Слава сидел по первых рассветных полутонов, прихлебывая крепкий, вяжущий язык чай и не обращая внимания на загнанное сердце.

Ему казалось, что сам город меняется со спящими людьми, что сквозь угловатые глыбы зданий начинает проглядывать что-то, невидимое днем.

Хотя ничего конкретного об этой своей странной склонности он даже подумать не смел – ну нравилось ему сидеть над каким-нибудь журналом въезда-выезда автотранспорта и смотреть, как на мертвый, в фонарном блеске двор летят легкие искорки снежинок.

Охранники ценили эту его способность – когда бы не пришел проверяющий, всегда дежурил один и тот же человек, трезвый и спокойный, и на вопрос – где остальные? – можно было честно махнуть рукой на тела под бушлатами. Спят положенные четыре часа…

Из нескольких охранных фирм, где честным трудом зарабатывал деньги Слава, четыре посылали его на охрану больниц. В одной он пек картошку в углях и после спирта шарил по разгоряченных бедрам молодых медсестричек; в другой стыдливо молчал, когда из развороченного пулями Джипа вместе с потоком крови вываливалось мягкое тело, а другое тело, живое и свирепое, трясло пистолетом в одной руке и пачкой долларов в другой, требуя сохранить жизнь братану. Двое других охранников тоже молчали – перцовым баллончиком, каким бы ядовитым он не был, настоящие пули не остановишь.

Охрана, охрана… им вменяли в обязанность отвозить трупы, пытались заставить мыть полы, регулярно приглашали для переноски всяких тяжестей – хотя в этом случае, как правило, расплачивались либо бумажной, либо жидкой валютой. Они стали неотъемлемой частью приемного покоя, знали все тонкости и сложности, помогали держать старика, когда у него брали спинномозговую пункцию, перекладывали с носилок на носилки людей со сломанными ногами, при случае могли по телефону проконсультировать о цене на аборт в зависимости от срока задержки, знали, на каком этаже дежурит какая сестра и кого к кому пропускать ночью… Так или иначе, но в любой больнице охранник был таким же нужным человеком, как санитар – ну разве что полы все-таки не мыл и не отвозил больных на этажи в колясках.

Сюда же его – с двумя другими охранниками, привез начальник смены, высокий, сутуловатый, костистый, с постоянно бегающими глазами субъект. За сорок минут дороги он выкурил примерно пачку сигарет; и, приведя на объект, первым делом побежал в магазин за новой. Охрана, предоставленная сама себе, расположилась на стоящих в холле креслах и крутила головами, осматриваясь. Слава, как самый непоседливый, хоть и самый при этом спокойный, прогулялся до лестницы в три ступени и присвистнул восхищенно – в огромном стеклянном переходе стояли не менее огромные аквариумы с большими рыбами.

– Вот их мы и будет охранять – сделал вывод напарник со странным именем Кондрат, нервно разминая щеки желтыми от табачных смол пальцами. – Потому как старики на хрен никому не нужны…

– Какие такие старики? – поморщился Слава – напарник дышал ему над плечом горячей смесью перегара и табака.

– Как это какие такие старики? – в свою очередь удивился тот – ты что, не знаешь, куда тебя привезли? В дом престарелых, раньше он назывался домом призрения. Будем тут, как сироты из «Двенадцати стульев», у старушек капусту съедать…

Теперь Славик не то чтобы сморщился, но весь перекосился – он и в больнице – то, при ощутимой пользе, чувствовал себя непонятно кем, но кем он будет здесь? Хотя, пожалуй, понятно, кем. Как и положено, лодырем.

Пришел начальник смены, откашливаясь после двух выкуренных на ходу сигарет, и, косясь куда-то в стену, начала давать инструкции.

– Вот ваш объект. Что вы должны делать? Следить за появлением не территории дома престарелых посторонних…

– Престарелых? – влез Слава, поскольку начальство запнулось, раздумывая, закашлять или нет.

– Нет, посторонних всяких мужчин и женщин. Короче, когда бабушкам и дедушками приносят пенсию, сыночки и дочки вдруг вспоминают, что у них тут есть родные люди, приходят и обчищают до нитки. Алкаши, что с них взять. Ну и хулиганье тоже часто встречается. Задача – гнать в три шеи всех посторонних.

– Чем?

– Что?

– Гнать чем? Этими…. Тряпками?

– Какими еще тряпками? – забыв про кашель, уставился на наглого Славу начальник.

– Ссаными – понизив доверительно голос, сообщил Славик. Кондрат рядом хрюкнул и, чтобы скрыть смех, начал трубно сморкаться. Как ни странно, но начальство не возмутилось, а наоборот, смутилось.

– Да, я понимаю, что надо вас обеспечить и формой, и спецсредствами, но этот объект у нас недавно открытый, новый, и пока нет возможности создать нормальные условия для работы. Ладно, приступайте, сегодня я уже не приеду…

С этими словами странный начальник, так ни разу и не посмотрев в глаза своим работникам, пожал руки и вприпрыжку вылетел на улицу, где возле машины мялся еще один бедолага – бодигард. Его надо было отвезти на другой объект.

Славик с Кондратом уставились друг ну друга, потом Слава пожал плечами.

– Я так понимаю, что работа у нас началась?

– Вот какие условия, такая и работа будет – зловеще сказал Кондрат. Он вообще вел себя нервно – промокал платочком выступивший на лбу частый пот, складывал платок дрожащими руками и убирал в карман, чтобы через секунду достать его и вытереть уголки рта, часто моргал, жалостливо поглядывая на Славу.

– Да уж – Слава делал вид, что не замечает страданий напарника – странное у нас начальство какое-то. Привез, побегал, ничего не объяснил, где шкафчики, где форма, где дубинки… как нам нарушителей пугать? Одним своим видом, что ли? Да не напугаем…

– Конечно, никого и никогда нам напугать не удастся – подхватил Кондрат, вытирая платочком плешь – кто мы такие? Клоуны мы с дубинками. Здесь без дубинок… солидные люди солидные деньги делят, а мы захребетники, не черта не делаем, и только деньги сосем…

– Так и деньги небольшие – возразил Слава, который ждал перехода к основному вопросу и был удивлен таким ответвлением от темы. Сейчас должна была возникнуть проблема, и ее сразу надо было решить.

Кондрат затравленно оглянулся – вдоль низких, почти до пола стеклянных стен стояли пустые кресла, на другой стороне в подсвеченных аквариумах плавно переливались диковинные рыбы. Из конца перехода тянуло подгорелым омлетом – и возле двери в столовую уже стали собираться старухи в кофтах и домашних шлепанцах.

– А кормить нас тут будут? И закусон нужен – сделал пробную заброску Кондрат. Славик улыбнулся. Ну вот, началось… Он доверительно обнял Кондрата за костлявые плечи ласково проговорил ему куда-то в щеку.

– Слушай, Кондрат. Внимательно слушай. Я тебя уважаю. Я русский. Я здоровый. И я не пью. Ни с кем, никогда, ни при каких условиях, событиях и причинах. Ни под какую закуску, никакие напитки. Повторяю – я не употребляю спиртные напитки, то есть не пью.

Кондрат сделал попытку вырваться, но его плечи словно охватила железная скоба, и он уперся Славе в грудь ладонями.

– Все, я понял. Ты мне сейчас плечи сломаешь, а выглядишь интеллигентом…

– Ошибка – убедил его Славик, отпуская. – Ошибка. Никакой я к чертям собачьим не интеллигент…

– Да уж – согласился Кондрат, озадаченно массируя щеки – какой уж из тебя, непьющего, интеллигент… смех один…

Он все смотрел на Славу, озадаченный этим вопросом. Охрана диктовала определенный образ жизни. Даже непьющий человек во время дежурства пил… просто потому, что не мог не воспользоваться возможностью. Ни одни взрослый мужчина не сможет целые сутки ничего не делать. Ребята из пригорода, с которыми Славе довелось работать в одной больнице, пили каждую смену, честно говоря, что на такой работе они отдыхают. Дома – огород, хозяйство, машина и прочие радости жизни. Жены, с которыми хочешь не хочешь, а приходится считаться. Да и время сейчас не то, чтобы тратить его на выпивку. Те, кто предпочел жить по старому, давно уже смотрят на земную суету из других миров. Так что крепкие подмосковные мужички выработали определенный режим, график – день похмелья, два дня надежной трезвости, и на четвертый, на работе, сам бог велел…

Слава не отставал от коллектива, и только природное здоровье помогало ему поддерживать к пересменке вертикальное положение.

Он пил не как все, а хлеще. Он пил на работе, он пил после работы, он пил перед работой. Он каждый день тянул горький желтый пенистый напиток, помня, каким дефицитом тот был в советские времена – хотя что тогда дефицитом не было? Соль?

А когда пиво не помогало избавиться от тоски, приходилось брать чекушку – сорокаградусный раствор этанола бил по мозгам не хуже деревянной кувалды, и тоска, конечно же, куда-то испарялась, чтобы с похмелья навалиться с утроенной силой.

Слава хорошо помнил свое пьяное прошлое. И не хотел его возвращения. Поэтому он опять пристально посмотрел в слезящиеся глаза напарника, который скис и потух, и даже стал казаться ниже ростом и приглушенных басом подтвердил.

– Можешь считать, что я болен, может считать, что я зашит – если это тебе доставит удовольствие и успокоит твою душу. Но пить я не буду не только с тобой, но ни с кем и никогда, и мне хочется, чтобы ты это уяснил.

– Уяснил, уяснил – пробормотал Кондрат, отворачиваясь от странного парня. Смена была потеряна, он к этой мысли постарался привыкнуть.

– А вот ты можешь выпить. – спокойно, без нажима продолжил Слава.

– Как? – поднял торчащие какими-то проволочками брови Кондрат – Я что, один буду?

– Ну почему один. Со мной. Я охотно посижу с тобой и поддержу беседу. Мне, знаешь ли, тоже приятно общаться с умными людьми.

Кондрат косился на него, гадая, где тут подвох, но Слава улыбнулся так откровенно, что кадык страдающего дяди дернулся слышим звуком.

– ТО есть ты хочешь сказать, что ты пить не будешь, а посидеть со мной посидишь? Так что ли?

– Посижу… а ты что, брезгуешь сидеть с трезвым человеком?

Кондрат смотрел на него, и видно было, как борется в нем алкоголик и трезвенник. Но уже через минуту стало ясно, кто сильнее.

– Да нет, отчего же брезгую… хороший человек он и трезвый хороший, такое тоже бывает… только вот денег у меня не очень, я, честно говоря, рассчитывал на…

Тут он потер воздух желтыми от никотина пальцами…

Слава усмехнулся и без разговоров выдал ему искомую сумму. Работа началась… да здравствует работа!!

Кондрат испарился – Слава, выйдя на крыльцо интерната, увидел его за забором, а рядом – машущую рукой вдаль потрепанную личность.

Слава усмехнулся – все шло по накатанному пути. Скоро его напарник вернется, и в его суетливости уже будет прослеживаться вполне определенная цель. Он сядет за столки возле шкафов, в которых обнаружились засаленный форменные куртки с эмблемами неведомого ЧОП.

Он поставит черную от чайного налета кружку на стол – с дрожащей рукой наполнит ее до половины. Морщась и передергиваясь, он опустошит ее и, закрыв глаза, будет прислушиваться к своим ощущениям. А вот когда веки поднимутся замедленно… это будет уже другой человек.

Пока напарник бегал за лекарством, Славик прогулялся по территории. Вдоль асфальтовых дорожек темнели стволы темных кленов, за ними среди зарослей глухого бурьяна раскидывали корявые ветви старые яблони. Заметив пожелтевшие утоптанные стебли на тропинке, Слава пошел по ней, зная, что увидит – и действительно, вокруг деревянного ящика в центре пятачка валялись пустые бутылки, окурки и шкурки перекрученных презервативов.

Возле входа сидели старики – Славику стало неловко под равнодушными, но цепкими взглядами выцветших глаз. Его никто ни о чем не спрашивал. Толкнув тяжелую стальную дверь, Слава вернулся в холл.

Да уж, охрана – ад для трудоголика. К тому же такая охрана. Надо охранять – но вот что, неясно. От кого, тоже. Будет удивительно, если за такую работу будут платить – пусть даже самые смешные деньги.

Слава еще раз прошелся по холлу, дивясь на огромные аквариумы – рыбы, которые при его приближении медлительно подплывали к стеклам, точно были пойманы не в водоемах средней полосы.

Мимо энергичным и широким шагом пронеслась женщина лет тридцати, с грубоватым лицом под шапкой соломенных коротких волос. Она была в ярко-синем спортивном костюме, овчинной безрукавке и тапочках на босу ногу. Покосившись на Славу снизу, она потешно сморщила короткий нос, фыркнула и продолжила движение, начав заметно крутить бедрами.

Звонкие шлепки ее тапок почти добрались да лестницы на верхние этажи, как вдруг затихли, и по холлу раскатилось это визгливого голоса.

– Ах ты потаскуха, блядь проклятая, что ты там опять сидишь? Ты е…. хочешь, гадина? Ты опять к охране стала таскаться? Проститутка, проститутка, проститутка… Шлюха!!

Слава скроил удивленную мину – тетка в душегрейке стояла совершенно одна в пустом коридоре, уперев руки в бока, смотрела налево и орала так, что брызгала слюна… но ей никто не отвечал, и дама затихла. Посмотрела только на Славу с непередаваемым выражением возмущения и кокетства, дернула плечами и пошла, совсем уже гротескно раскручивая зад.

Слава с ухмылкой поскреб затылок – да уж, всюду жизнь. Последний раз окинув взглядом подсвеченные округлые емкости, которые придавали затрапезному холлу какой-то космический вид, новоиспеченный охранник двинулся к гардеробу, где старший смены отвел им место дневной дисклокации.

Кондрат, как и Славик и рассчитывал, не терял времени даром. На столе гордо темнела остывшей заваркой литровая банка, стояли разномастные кружки с отбитыми ручками и сладости к чаю – наполовину обломанный круг подкопченной колбасы, банка маринованный огурчиков и неряшливо нарезанные куски черного хлеба. Из кружек несло таким суррогатом, что Слава не удержался от гримасы.

– Ну и что ты рожу корчишь? Непьющий, тоже мне, фон барон. Вот обязательно надо хорошим людям настроение испортить…

– Да ладно тебе – Слава бы настроен миролюбиво – Ты под градусом, жизнь налаживается, что бухтишь? Настроение я людям порчу… и давно ли ты стал о себе во множественном числе говорить?

И вот тут Слава осекся, потому что, действительно, Кондрат был не один. За столом возле окна примостилась глазастая черноволосая девушка. Опешивший от неожиданности Славик заметил только блестевшие смехом черные глаза и рассыпанные по плечам отливающие вороным блеском волосы.

– Вот так, Света, ты посмотри на элиту охранной деятельности – к нам нимфа, можно сказать, с небес спустилась, а он не только ничего вокруг не замечает, он еще и ее не замечает… куда охрана катиться? А между прочим, ты именно ее должен беречь, как зеницу твоего позорного трезвого ока.

– Вы Света? – взял меленькую теплую кисть сраженный наповал Слава и прикоснулся к ней губами. Девушка порозовела от удовольствия и быстро ответила.

– Да, Света, очень приятно, а вас как зовут?

– Вячеслав… да просто – Славик. А каким счастливым ветром…

– Меня сюда родные сдали.

Слава, не зная что ответить и как реагировать, сел на расшатанный стул и брякнул.

– Очень приятно…то есть, очень приятно познакомится, а не то, что вас сюда… как это понять – сдали?

– Я – калека.

– В смысле?

– Как это – в смысле? Я калека в смысле калека. Вот – она указала за спину и Слава, немея от неловкости, увидел коричневые, с облупившейся краской костыли. – Детский церебральный паралич…ну, не очень сильный. Я хожу на костылях. Я даже бегала. Одно время занималась бегом.

– С костылями?

– Нет – просто улыбнулась девушка – бегала без костылей. Так же, как вы бегаете, но медленно.

– Ну ты даешь… – Выдавил Слава и впервые за много лет пожалел, что не может выпить. – ну, молодчина. Вы давайте… если хотите, выпейте.

– А вы? – спросила Света и Славик заметил, что глаза у нее уже затуманились этаким медлительным блаженством.

– Ты.

– Хорошо… ты выпьешь с нами?

– Свет, честное слово, знаешь, как надоело объяснять всем, почему я не пью?

– Нет, не знаю…

– И не узнаешь никогда – усмехнулся Слава – потому что тебе я это тоже объяснять не буду. Прими как данность – я просто не пью. Слепой Пью, я не пью…

– Ни в праздники, ни когда плохо?

– Да, и в праздники хожу трезвый и веселый, и когда плохо, вою, как собака, но не пью.

Света только пожала плечами на такое странное поведение взрослого здорового человека.

Кондрат уже свернул крышку выуженной из – под стола бутылке и щедро лил в кружки.

Они стукнулись со Светой кружками и Слава тоже – кулаком.

Вдруг Кондрат прекратил сотрясать воздух угрозами, а Света, покосившись в сторону входа, уже привычно фыркнула в кулачок. Возле широкой доски, на которую некогда гардеробщицы клали выдаваемые вещи, стоял высоченный старик. Белоснежные волосы были зачесаны назад, открывая морщины на высоком лбу, брови же, похожие на клочья ваты, почти скрывали выцветшие глаза. Кожа висела складками под мощным подбородком, висели плечи вытертого пиджака, который когда-то был по размеру.

– Молодые люди, я приношу вам свои извинения, но вы не могли бы мне ответить на один вопрос?

Кондрат, делая странные движения головой, попытался встать, сдвинул с грохотом стол и рухнул обратно на стул, с трудом удержавшись от падения. Света уткнула голову в руки и плечи ее тряслись от сдерживаемого хохота. Старик, похожий на питона Каа из советского мультика, оценил состояние этих двоих и перевел глаза на Славу.

– Да – избавившись от оторопи, максимально вежливо ответил тот – чем могу служить?

– Скажите, будьте так любезны, сегодня почты не было?

Слава, подняв брови непониманием, посмотрел по сторонам и, не обнаружив не газет, ни писем, вообще ничего, виновато ответил.

– Нет, как видите, вообще никакой никому корреспонденции нет.

– Письма? – жалобно проговорил старик – Письма сегодня не приносили?

– Нет, но сегодня первое мое дежурство… может быть…

– Благодарю вас.

Старик удивительно легко для его возраста и громоздкости, повернулся, зашагал по холлу легко и бесшумно.

– Это что? Это кто такой? – спросил Слава девушку – Кондрат уже спал, чудом не падая со стула и уронив безвольную голову на грудь.

– Да откуда я знаю, кто это? – вдруг выкрикнула Света и подняла распухшее и мокрое от обильных слез лицо – откуда мне знать, что это за дед? Письмо он ждет от сына, каждый день сюда приходит и спрашивает, есть ему письмо или нет… сынок его сдал в дом престарелых, а отец письмо ждет и ждет… а как его зовут, я не знаю… я что, должна всех этих дедов и бабок знать? Я не ровесница им, мне они не интересны!!!

Несколько секунд она боролась с судорожными всхлипами, потом смогла сказать.

– Дай сигарету…

– Здесь можно курить? – спокойно удивился Славик. Его спокойствие на девушку подействовало отрезвляюще. Она набрала в грудь воздуха и замерла, опусти веки, потом шумно выдохнула.

– Бывает… извини… нет, курить здесь не стоит. Надо на улицу выйти… господи, как они мне все надоели, если бы ты знал. Знаешь, что мне соседка говорит?

Слава коротко мотнул головой, показывая, что не знает, и взял за худой локоток, помогая Свете встать.

– Она говорит, что я такая же, как они… как старики… такая же…

– Дура она старая – серьезно и спокойно резюмировал Слава – какая же ты такая, как они? Ты молодая и красивая. Пойдем на крыльцо, там посидим, воздухом подышим… отравой.

– А время? – шмыгнула Света распухшим носом.

Слава спросил – а что время? – и посмотрел на часы. Действительно, двадцать три…

– В это время ребята до вас двери закрывали и никого уже не впускали. И не выпускали. Меня тоже не выпускали. Покурить.

– Плевать. Пошли. Надо воздухом подышать…

Слава прошел вперед, не собираясь мешать калеке помощью. Надо будет, сама попросит. Света посмотрела на него с благодарностью, обвисая на костылях и вполне уверенно продвигаясь к ступенькам.

Предзимье встретило их робким морозцем; Слава, спохватившись, принес два бушлата с выцветшими эмблемами охранного предприятия на рукавах. Света уже сидела на скамье у стены, и почти исчезла под наброшенным на плечи ватником. Славик отказался от протянутой сигареты – вот еще, за свои деньги дышать смрадом – и Света закурила, неумело держа и неумело затягиваясь.

– Да ничего, в общем, трагичного – произнесла они, когда молчание стало тяготить. – Жила я хорошо, пока папка был жив. Все меня любили, он любил больше всех. А потом он умер. Сердце не выдержало.

– И тебя сюда…

– Да, и меня сюда сдали. Я их не виню – торопливо уточнила Света. – зачем им калека? В квартире и так тесно. Деньги я зарабатывать не могу. Пенсия маленькая. Калитку надо закрыть.

Продолжила она без всякого перехода.

– Всякая мразь сюда ходит. Водку пьет, старух грабит.

– Чужих старух?

– Сначала своих, потом и чужих. Тут до вас ребята работали, так они с этими гадами тоже пить начали. Директор их сразу уволил. Как только узнал.

– Крутой у вас директор… кто он?

– Бывший военный. – Света докурила, выкинула прочертившую дугу алую точку и тут же стала разминать дрожащими пальцами другую сигарету. – Он очень хороший человек. Командовать, правда, любит, но это привычка. Мы же здесь не можем жить, тут же дом престарелых, а мы просто калеки.

– Вы? Ты тут не одна такая?

– Нет, не одна. Есть еще семейная пара колясочников. Мне еще повезло, я ходить могу. А они только ездят. Зато у них денег много.

– Откуда у колясочников деньги?

– Они эти… экстрасенсы. Привораживают, будущее предсказывают. К ним народ ходит.

– А ты?

– А что я? Они меня не любят. Вот Любка меня тоже не любит. Кричит всегда, что я блядь.

Слава повернул голову и увидел, как она косится на него блестящими глазами.

– Любка – это такая коренастая, в душегрейке и спортивном костюма?

– Ага. Она тоже к охране ходит. Книжки пытается выменять. Только наши охранники книги не читали, они больше по водке да пиву, а она умную изображает.

– Ну и как? – спросил, стараясь преодолеть растущее напряжение, Слава.

– Что – ну и как?

– Получается охранников охмуривать?

– У нее – не очень. – Странно усмехнулась Света. А Славик молча высвободил из нервных пальцев пачку и вытащил сигарету.

– Иногда я себе позволяю – ответил он на удивленный взгляд Светы.

И замолчал, смакуя приятное головокружение после первой затяжки.

С табаком у него шла длительная, и уже привычная борьба. Сын алкоголика, Слава постоянно чувствовал неукротимую тягу к самоистреблению. Когда он пил, то пил по-черному, останавливаясь только после страшного отравления. Страдал потом, мучался угрызениями совести – только для того, чтобы при первом же подвернувшимся случае вновь напиться до положения риз. Потом появились боли в печени, потом – психозы без приема, до приема и во время приема алкоголя, провалы в памяти и множество прочих наград. Завязав с алкоголем раз и навсегда, он оставил для маленького чудовища, разрушающего его изнутри, табак – самую бессмысленную и цепкую из вредных привычек. Сигареты, выкуренные сверх установленной им самим нормы, были поводом для самоедства, а так же – для занятий спортом. И Славик подозревал, что, допустим, польза от пробежек нивелирует вред, принесенный серым дымом… а вот если бы не даже не курил – посмеивался он иногда про себя – не было бы стимула заниматься своим здоровьем.

Они сидели, как в деревне на завалинке, выпускали дым, который в холодном воздухе поздней осени пах как-то особенно терпко и даже приятно; за пиками тяжелого чугунного забора, по освещенному желтым светом шоссе с набегающим ревом проносились машины.

И когда огромное блестящее черным лаком чудище выхватило их из темноты ослепительной белизной фар – Слава решил, что это случайность, что с минуты на минуту этот символ другой, никак не соотносящейся с домом престарелых жизни исчезнет. Вместе со своими долбящими басами, намордником из никелированных труб, сдержанно урчащей мощью двигателя, полумраком в пахнущем кожей салоне…

Потом он проклинал себя – надо было сразу уйти в интернат, за надежную защиту стальных дверей, взвалить на плечо пьяненькую Свету, держа в одной руке костыли, а в другой – недопитую бутылку, закрыться на ключи и засовы…

Она бы приехала в другой день, в другую смену…но история сослагательного наклонения не знает, и соломку можно не стелить – все равно падать придется в другом месте.

И Славик, ничего не подозревающий охранник, трезвый, как стекло, и абсолютно уверенный в себе, внимательно и равнодушно рассматривал двух вошедших в калитку людей.

Беглого взгляда ему хватило, чтобы потерять интерес к обоим представителям этой пары. Девушка был ниже среднего роста, белесая, с плотными ногами и не видной под джинсовой курточкой грудью; неприбранные промытые волосы тяжелыми волнами рассыпаны по плечам, на маленьких пальцах играют искорки в золотых кольцах. Дорогая простота – шлепнув этот ярлычок на невысокий лоб посетительницы, он перевел взгляд на ее спутника, но не потратил на его осмотр и секунды.

Мальчик – шаблон. Сначала будет предлагать деньги, потом переть буром, потом выть и кататься по земле – а на следующий день придут быки, в чьих ожиревшие загривки вдавлены собственной тяжестью златые цепи, будут растопыривать коротки волосатые пальцы и гнусить понятия.

– Добрый вечер… вы не могли бы нас пропустить? Вы ведь охрана, я правильно понимаю?

Улыбка девушки открыла яркую даже в полумраке белизну зубов и обозначила ямки под уголками рта…Славик непроизвольно улыбнулся в ответ.

– Добрый вечер, но, боюсь, что я ничем вам помочь не смогу.

– Вы не понимаете… Виталику надо завтра уехать, и он очень хочет повидать свою бабушку.

– Любимая бабушка? – уточнил Слава, и Виталик, долговязый, стильный, благоухающий дорогим мужским парфюмом, с нажимом ответил.

– А вам то какое до этого дело? Конечно, бабушка моя любимая, и мне будет очень тяжело пережить такую долгую разлуку.

– Вот, Светик, эти двое тоже страдают. И мучения их описать невозможно. Это Гамлет какой-то. Угрызения совести, зов крови… блинчики, пирожки… дальше тишина…

– Вы что-то имеете в виду? – негромко осведомился Виталик тоном, после которого следует удар в лицо, и Слава – сама вежливость – ответил.

– Только то, что пансионат для престарелых граждан сейчас закрыт в связи с ночным отдыхом контингента. Я вам понятно изложил? Приходите завтра, и общайтесь с вашей любимой бабушкой, сколько вам нужно будет.

– Я дурак! – вдруг хлопнула в ладоши и звонко рассмеялась девушка. – Вам деньги нужны? Виталик, дай доблестному охраннику денег. Вы же здесь не много получаете? Конечно, немного. Мы вас понимаем, все услуги должны оплачиваться. Желательно зелеными бумажками, желательно чаще и больше… во сколько вы оцениваете вашу лояльность к нам?

Славик с трудом оторвал взгляд от стильного ночного гостя – круглые очки, клочок волос под нижней губой, хрящеватый выдающийся кадык – и улыбнулся его спутнице.

– К красивым девушкам я лоялен всегда… чтобы в этом убедиться, вам достаточно придти в урочное время. В иных случаях я такого слова – лояльность – даже не знаю. И уберите ваши бумажки.

– Вы не возьмете доллары? Вам нужно евро? Здесь пятьсот долларов! Я думаю, что вы за два месяца меньше зарабатываете. И вы не хотите за такие деньги открыть нам дверь? Да любой нормальный человек нас бы на руках отнес к нашей бабушке и еще чай бы сварганил!

– Я здесь дежурю сутки через трое. А вот в остальные дни – вполне вероятно, любые нормальные люди вас на руках отнесут к вашей бабушке. Всем известно, что я не нормальный. Не суйте мне ваши бумажки, разворачивайтесь и уходите.

И все бы обошлось, если б не уверенность молодого человека в собственной значимости и весе, подкрепленной угрожающей глыбой автомобиля у забора. Он молча, скривив пренебрежительно губы, взял деньги из рук своей подружки, положил их на скамейку, придавил ополовиненной водочной бутылкой и шагнул к дверям. Девушка тряхнула волосами, откинув их назад, посмотрела с улыбочкой на неподкупную охрану…

– Стоять!

Самое удивительное, что парень выполнил этот оскорбительный приказ. Он, успев только взяться за ручку, замер и изумленно покосился через плечо. Опыт подсказывал ему, что даже самые неподкупные сторожа и вахтеры, будучи поголовно алкоголиками и тунеядцами, не могут устоять перед магической силой денег – значит, этот худощавый парень просто хочет слишком многого. Это уже наглость, а наглецов, как известно, надо учить, и учить жестоко. Он с брезгливой гримасой схватил охранника за грудки и, краем глаза заметив довольное лицо своей спутницы, и приподнял его, поднатужившись, в воздух.

– Ты не зарвался, парень, случаем? – спросил он медлительно, как в боевиках, страшным низким голосом. – Ты сколько хочешь за свою маленькую услугу?

Охранник висел в его руках, как мешок с тряпьем, и не делал никаких попыток освободится. И парень не спешил его отпускать, наслаждаясь ситуацией.

– Так вот, на будущее тебе, чтобы знал, на кого холку поднимать – я сейчас заберу то, что должно было достаться тебе, и мы пройдем просто так. А ты будешь сидеть и ждать, пока мы сделаем все свои дела. Понял? – рявкнул он оглушительно и еще раз тряхнул охранника, так что у того лязгнули зубы.

– Конечно – отозвался Славик. Спектакль пора было заканчивать. – Конечно, я все понял. Жаль, что ничего не понял ты. Так вот, повторяю – для особо одаренный юношей. Поскольку я деньги не взял, то и ты со своей прелестью никуда не пойдешь. Точнее, пойдешь, пойдешь к своей навороченной машине, заведешь ее и быстренько уедешь. И уверяю тебя, что ты это сможешь сделать самостоятельно, и домой доберешься, не заезжая в травмпункт. И запомнить, на кого нельзя губы морщить…

– Чтоооо? – заревел ночной гость – ты кому угрожаешь, тля, гондон штопанный? Да я тебя!!!!

И он размахнулся одной рукой, другой, выпрямленной, отодвинув наглеца подальше от своего лица…и правильно сделал, потому что охранник, не теряя времени, попытался ударить его. Голова парня невольно дернулась, рука, повернутая твердыми пальцами и движением плеча охранника, повернулась локтем вверх – и в следующую секунду в мире не осталось ничего, кроме оглушающей боли.

Когда же она слегка отступила, позволив вернутся мыслям и ощущениям, оказалось, что рука направлена вверх и зафиксирована, коленям холодно от ледяной лужи и возле глаз видны стесанные носки женских ботиков.

Парень, оглушенный, но еще не укрощенный, шевельнулся – и, проклиная эту идею, взвыв, вжался лицом в асфальт.

Сразу пришло избавление – исчезла сила, давящая на локоть и выкрученное запястье. Постепенно возвращались звуки, возмущенная воркотня его подруги – а ее голос мог только мурлыкать, даже в разгар самого грубого скандала, бубнящий бас охранника, и резанувший по ушам фальцет молчащей до этого девушки с костылями.

Парень встал, согнувшись в пояснице, баюкая на весу больной локоть – и только пережитый шок помешал ему оценить со стороны ситуацию. Калека, шипящая, как взбешенная кошка, пыталась достать костылем до белокурой головы визитерши – но попадала в основном по охраннику. Белобрысая же норовила взять со скамейки свои кровные деньги, всего лишь…

– Светка, хватит по мне долбить, имей совесть – кричал бодигард, уворачиваясь от мелькающего кругами костыля. И Света долбить перестал, начав вместо этого колоть как штыком. Гостья же, раскрасневшаяся, воинственно сверкая глазами, остановилась на безопасном расстоянии, уперев кулачки в бока.

– И что это такое? – промурлыкала она – пускать вы нас не хотите, моего друга, похоже, покалечили, да еще и деньги не отдаете!!

Славик, сообразив, наконец, из-за чего весь сыр-бор, схватил доллары чуть раньше, чем цепкая ручка Светы, получил костылем по бедру и выскочил из опасной зоны.

– И на хрена ты этим мажорам деньги отдаешь? Пусть, козлы, за моральный ущерб платят?

– Вот как? – с интересом спросила девушка, беря банкноты и небрежно пряча из в задний карман. – мы вам еще и заплатить должны? За шишку, которую она мне поставила, и локоть, который ты Виталику повредил?

«Интересная какая барышня – подумал Славик – похоже, она-то как раз совсем не обижается»

– Ничего страшного с вашим другом не произошло. Так, слегка потянул связочки. А мог бы…

– А мог бы? – живо заинтересовалась девушка – что ты бы мог?

– Все, что угодно. Сломать руку в трех местах, ногу, шею, почки отбить и так далее…дурное дело не хитрое…

– О… так, может, правда, это мы вам должны за ваше великодушие заплатить? Я, так сказать, ваша должница? И если вы деньги не принимаете, может быть, в следующий раз мне с коньяком прийти?

– Приходите – пожал плечами Слава.

– С волыной я в следующий раз сюда приду…как я машину вести буду? Ммммм…

Простонал Виталик – бледный, в мокрых не только от лужи штанах, он косился на Славу с откровенным страхом. А вот девушка, казалось, с трудом сдерживала озорную радость.

– Ничего, Виталик, ничего, зайчик мой, я сама машинку поведу. Пусть твоя ручка заживет… сутки – трое, говорите?

Она села за руль, закусив губу, чтобы скрыть улыбку, резким взмахом отбросила назад волосы – и, неожиданно подмигнув Славе, включила зажигание.

* * *

И Славик постепенно втянулся в охрану дома престарелых – точнее, влился в неторопливый, медлительный, сонный режим, растворился в потоке вязкого времени. Проблем не возникало никаких.

Правда, первые дни поварихи, которые одинаковы во всех государственных учреждениях, попытались было поднять шум из-за лишних ртов в их столовой. Но однажды Слава взял у директора ключи от черного хода – и к концу рабочего дня он, конечно же, оказался заперт. Поварихи, изощряясь в ругательствах, двинулись к парадному. А стоящие возле наглухо запертых стальных дверей молодцы с непроницаемыми лицами выразили желание поближе познакомится с содержимым раздутых тяжеленных сумок. Поварихи заорали было о неприкосновенности личности – на что охрана смиренно предложили вызвать наряд из ближайшего отделения.

После чего притихшие поварихи скрылись с охраной в пустующий гардероб и после непродолжительного осмотра пошли-таки домой.

И охранники легли спать не на пустой, как обычно, желудок.

Кондрат, вечно пьяный напарник Славы, расцвел на новом месте махровым цветом. Он, лелея планы мести неведомому риэлтеру, пока что вполне обходился скудным пайком, который ему оставляли в столовой. Остатков первого и второго вполне хватало на два дня, третий, перед самой сменой, приходилось поголодать – но зато сразу после начала трудового дня Кондрат мчался в столовую и выходил через двадцать минут с тем умильно-блаженным выражением лица, которое осеняет только сытого человека. Славе было неведомо, на что он пил – но, помня свой большой путь, удивляться не приходилось. Желающий выпить притягивает к себе возможности, как магнит железные опилки. И первую половину дня Кондрат проводил в сытой неге и ленивом прощупывании возможностей, зато уже после обеда испитое лицо с вытянутым носом розовело, стеклянистые глаза приобретали небесно-голубой, влажный оттенок, и дурашливая улыбка сама собой наползала на губы.

Кондрат знал, что его непьющий напарник любой прекрасной, с обильной водкой и доступными сестрами компании предпочитает уединение и добровольно сваливал, как только начальство разъезжалось домой, на этажи.

Там его всегда можно было найти за одним и тем же занятием – рука с зажатой вилкой или ложкой вознесена к небу, глаза горят в пылу обличительного азарта. И его умильно слушают кормящиеся возле стариков тучные тетки неопределенного возраста…

Иногда Кондрат возвращался в гардероб к утру, иногда – поздней ночью, падал на стоящий в холле глубокий мягкий диван и к Славе, в директорский кабинет, даже не лез.

Да и не обижался он на напарника за эту непонятную и невероятную привилегию – в конце концов, Слава не мешает ему трещать крыльями и токовать каждую смену, почему он должен мешать проводить ночи перед монитором? Должна же быть у несчастного, непьющего человека хоть какая-то отдушина. Почему директор пускает обыкновенного охранника в святая святых, в личный кабинет, для всех, кто хоть как-то сталкивался с охраной, оставалось загадкой. Славик же на прямые вопросы либо молча усмехался, либо отвечал очень конкретно, но не очень прилично. Постепенно от него все отстали, хотя и прилепили ярлык директорского стукача – ну как, не пьет и ночует в кабинете – кто ж еще?

Так получилось, что каждый вечер Слава сидел допоздна в Интернете, потом ложился на чистое, принесенное из дома белье и мирно спал до утра.

Нельзя сказать, что поначалу Кондрат не пытался соблазнить, сбить с пути истинного напарника. Пару раз он возникал на пороге кабинета, после наглого (хотя Кондрат уверял, что стук был игривый) стука, обняв за жирные талии пышущих перегаром и похотью баб. После бурного короткого разбирательства Слава завел себе двух врагов женского пола и укрепил Кондрата в его недоуменном уважении – непьющий человек, отказывающийся от дармового тела не укладывался ни в какие рамки.

… Слава выключил компьютер и сидел с закрытыми глазами – в темноте по веками вспыхивали искры и увеличивались, чтобы пропасть, крутящиеся огненные круги на фоне рябящих, путающихся и наползающих друг на друга строчек. Проморгав песок, который появился в глазах после четырех часового сидения за монитором, Славик потянулся, с хрустом выгибая суставы и, прихлебывая густой остывший чай, подошел к окну.

День, похоже, был прожит не зря.

С утра пришлось выбить зуб одному из послушных и ласковых сыночков, который пришел за остатками маминой пенсии – большую часть забирало государство за пансион – и, ошибившись дверью, забрал какие-то копейки у прикованной к кровати парализованной старушки. После чего поцеловал ее в лоб, чуть не отправив бедняжку раньше положенного к праотцам, и, выходя из двери, нос к носу столкнулся с медицинской сестрой, которая и подняла крик.

Слава не стал сдерживать себя и знакомить нечисть с приемами благородного боевого искусства – двинул в челюсть по-простому, по-пролетарски, потом, нежно, как это умеет милиция, держа под ручку, отвел в заросший сад. А вот там объяснил, что будет, если еще раз эта пакость земная воспылает сыновьими чувствами и придет за финансами, а так же – что будет, если вдруг означенная пакость решит пожаловаться блюстителям порядка.

Земная пакость не спорила, сплевывала алую слюну и шепеляво жаловалась на загубленную жизнь, намекая, что загубила жизнь его молодую не кто иной, как родная мама. Слава неожиданно для себя сунул в грязную руку сотню и пинком отправил сразу ожившего сынка поправлять здоровье.

Потом, когда Слава нес службу в холле на диване, рассматривая шевелящих плавниками в прозрачной воде больших рыб, вдруг озабоченным шагом мимо прошел человек в очках, с редкой растрепанной бородой, жилетке защитного цвета со множеством карманов и высоких шнурованных ботинках. Они обменялись взглядами – Слава смотрел подозрительно, как и положено несущему трудовую вахту охраннику, человек же – бегло и удивленно. Останавливать делового человека не пришлось; он, вдруг прервав свою целеустремленную ходьбу, сам подошел и протянул руку.

– Я – Рыбак – странно представился он и, не сказав больше ни слова, отправился к лифтам – после чего зазвенели ключи, захрустели замки, и встрепанная борода появилась с другой стороны аквариумов.

Краснобрюхие пираньи заметались стрелами, разрывая нескольких пузатых золотых рыбок, мирные обитатели других аквариумов налетели на крупного мотыля и гранулы сухого корма…

Так Слава познакомился с предприимчивым аквариумистом и его сыном. Парень появился после отца, и стал улыбаться, выглядывать из-за стены, снова прятаться – и не ответил ни на приветствие, ни на вопрос – кто такой и что тут делает? А когда разозленый нахальным молчанием Слава крикнул – ты немой, что ли? – парнишка вдруг спокойно кивнул. Славик смутился и замолчал, совсем не представляя, как себя вести, но парень, вмиг забыв про него, кинулся на шею крупной разбитной санитарке с четвертого этажа. Парнишка, доставая ей едва до плеча, издавал какие-то гортанные звуки, охватив двумя руками талию и прижимаясь щекой где-то под грудью. Так они и ушли на этаж…

Потом Кондрат, нарушив свое собственное правило, еще до обеда из совершенно трезвого человека превратился в усмерть пьяного – причем это заняло у него десять минут. Только что он ходил по холлу, внимательно следя за загружающимися в лифт старушками, стучал ногтем по аквариумному стеклу, и даже, как положено, с минуту посидел за тумбочкой охраны у входа – и вдруг оказалось, что он не только стоять и говорить больше не способен, но и сидит-то с трудом.

И, как назло, прямо напротив гардероба, где боролся с алкогольным мороком Кондрат, угнездилась Катя – стукачка, верные директорские уши. Рыхлая тридцатилетняя женщина, покрытая каким-то застывшим салом от прилизанных волос до домашнего халата, была почти слепа. Основные маршруты по дому престарелых она знала наизусть, что позволяло ей не только приходить в холл, где она часами слушала Радио Ретро, но и выводить на улицу своего сожителя – маленького, худого, сутулого и абсолютно слепого мужчину.

Впрочем, баловала она его прогулками раз в несколько дней – но обычно сидела возле входа на диване или кресле, и с одуловатого бледного лица ее не сходило выражение застывшей настороженности.

И обо всем, что долетало до ее чутких ушей, немедленно становилось известно директору.

Слава отошел от окна – одинокий слабый фонарь в плотно обступившей его тьме навевал какую-то иррациональную тоску – и вытянулся в кресле. Да, день прожит не зря. Сыночек, хочется надеяться, забудет дорогу в пансионат на ближайшие месяцы хотя бы, с аквариумистом – Рыбаком надо будет наладить более близкие отношения, может, даст когда-нибудь работу, а на слепую Катю просто плевать. Директор тертый вояка, прекрасно знает, что за народ во времена стихийного накопления капитала идет в охрану.

Слава, преодолевая приятную усталость, поднялся, чтобы разобрать постель и продолжить несение службы, когда из-за дверей донесся гулкий голос Кондрата, неразборчиво что-то бубнящий. И через промежуток времени, за который и сигарету не зажечь, ручка двери директорского кабинета защелкала – первая, вежливая попытка зайти. Славик усмехнулся. Потом напарник начнет стучать кулаком, потом ногой – и вот тогда надо будет открыть, взять его за шкирку и проводить до раздевалки. Ну и можно будет ложиться.

И Кондрат действительно начал стучать – правда, как-то очень тихо и, для его мосластых длинных рук, слабо. Решив, что такой стук – признак крайнего опьянения, и если у товарища нет даже сил для ударов, то транспортировать его до дивана надо срочно, пока может стоять на ногах. Уже собравшись распахнуть дверь и принять перебравшего напарника в объятия, Слава замер, держась за ключ – в басовитое бормотанье Кондрата вплелся каким-то вопросом негромкий женский голос. Матюгнувшись в пол голоса – ну как избавится от дружеской манеры устраивать его личную жизнь – Слава распахнул дверь, ожидая увидеть очередную отъевшуюся на скромных старушечьих пайках санитарку – и от неожиданности попятился.

Рядом с Кондратом, который глупо ухмылялся и пожимал плечами, стояла, с вызовом вздернув круглый волевой подбородок, там самая девица из ночного приключения.

– Ты на меня не рычи, напарник – с усилием ворочая языком, пробурчал Кондрат – я ее и пускать не хотел, так она, знаешь что она сказала? Что к тебе пришла, вроде того что ты ее вызывал.

– Да, мы же договаривались. – улыбаясь уголками губ, отчего под ними возникли ямочки, проговорила девушка. – Мы же договаривались, что я вам коньяк принесу, за то, что вы моего бойфренда не совсем покалечили. То есть, конечно, руку вы ему повредили, но ведь не шею же. Этого бы я не перенесла.

– Где коньяк? – неожиданно для себя спросил Слава. Девушка широко улыбнулась и показала большим пальцем через плечо, где боролся с земным притяжением Кондрат.

– Вон коньяк. Стоит и качается. Вы меня так и будете на пороге держать? Ваш товарищ еще не все выпил, почти что половина осталась.

– Да, что на пороге вас держу, извините.

Быстро ответил Слава и захлопнул перед изумленной гостьей дверь. Правда, и появился он быстро – она даже не успела закрыть отвисшую от изумления челюсть. Закрыл на два оборота замка директорский кабинет, встряхнул напарника, не минуту придав ему уверенно прямое положение, и гостеприимным взмахом руки указал в глубь темного и гулкого холла.

– Прошу вас в нашу скромную охранную обитель.

– Это куда? – распахнула глаза, удивившись, гостья – туда, где этот ваш хроник коньяк из горла высосал? В гардероб? У вас целый кабинет, оказываться, в личном распоряжении, а вы меня в гардероб?

– Девушка, ну что же вы такая капризная и обидчивая – взял ее за мягкое плечо Слава и направился в сторону декоративной решетки – я бы вас не только посадил за директорский стол, но и даже уложил бы на директорский диван, ей-богу. Но не могу, понимаете, не могу. Дал слово ему, честное благородное слово, что не буду туда водить девиц легкого поведения…

Девица под его рукой задохнулась от возмущения, а Слава невозмутимо продолжил.

– И тем более – тем более тяжелого. Посудите сами – я вас не знаю, я не имел чести быть вам представленным, кроме разве что того замечательного случая, когда вы пытались вынудить меня на должностное преступление и неприкрыто дать взятку…

– Он у вас всегда такой разговорчивый? – ледяным тоном обратилась гостья к Кондрату. Тот икнул – в воздух запахло коньяком – и твердым голосом сказал.

– Не всегда.

После чего его так мощно и неудержимо повело в сторону, что только объединенными усилиями удалось сохранить товарища в вертикальном положении. И, поддерживая тяжелые кости будущей грозы риэлтеров, Слава нет-нет да и посматривал на увлеченную помощью девушку. И понимал, что лицо, прямо скажем, странное – тяжелый подбородок, вздернутый нос с незаметной переносицей и (это он заметил уже потом) огромные, вымахивающие за линию носа и лба ресницы. Потом он заметил и губы, всегда сложенные в полуулыбку, оценил шелковистую массу темно-русых волос, которые, словно живя своей жизнью, текли по плечам вслед за малейшим движением головы.

Но все это будет потом. Пока что непонятно зачем припершаяся девица кряхтела под левой рукой совершенно распавшегося Кондрата – а он, сделав шаг одной полусогнутой ногой, вторую подволакивал носком по полу. Впрочем, хорошо еще, что хотя бы подволакивал.

Самое удивительно, что, когда они сбросили его на диван, убитое алкоголем тело вдруг зашевелилось, село и внятно изрекло.

– Выпить есть?

Услышав, что есть еще коньяк – отвечал Слава, девица молчала, покусывая губу – тело, по-военному печатая шаг, направилось к раздевалке. Славик же медлил. Сидеть в обществе пьяного Кондрата и этой фифы ему не хотелось. Слушать бредни одного лишь напарника само по себе наказание не из легких, и о чем говорить со светловолосым насекомым?

– Пойдем выпьем? – уловив его смятение, вдруг предложило насекомое. – Меня, кстати, зовут Ася.

Протянула она напряженную ладошку да и сама напряглась, ожидая какой-нибудь избитой шутки про тетку, которая бегает по гостям с пачками стирального порошка. Слава уловил это ожидание и не стал острить, лишь неразборчиво буркнув свое имя. Ася рукопожатия не прервала, потянув Славу к гардеробу.

Слава был мрачен и зол – он тратил время своего сна невесть на что. Кондрату все равно – он мог отключиться в любой момент, и это не вызвало бы ни недовольства, не удивления. Напился человек, что с него теперь возьмешь. Трезвый поневоле обязан заботиться о своих сидящих с трудом приятелях. А так же об их пока что трезвых гостьях, незваных гостьях, тех, что лучше татарина.

Ася была настроена решительно. Она, смешно сморщив вздернутый носик, изучила стоящие на столе емкости с засохшими следами чая и чего-то очень странного, выбрала что почище и опрокинула над ними бутылку. Слава, приподняв брови, следил за ее действиями, не произнося ни звука. Потом, заметив шоколад в разорванной фольге, он сильными пальцами разломил его на кубики. Ася уже пододвинула ему чашку с отбитой ручкой и смотрела недоуменно и испытующе.

– Ты разве не помнишь? – Ася показала, что не помнит, подняв изогнутые брови. – Не пью я.

– Как? Вообще не пьешь?

– Ну, что ты. Как может человек вообще не пить. Пью. Каждый день пью много чая. Молоко, кофе, соки там разные. Квас очень люблю и сам его делаю, кстати, очень хорошо. Для друзей есть рассол – вот его, между прочим, очень полезно пить после мощных физических нагрузок.

– Ну а вот это… – Ася подняла убогую больничную кружку.

– Спиртные напитки? Нет, я не употребляю спиртные напитки. Давай на этом разговор закончим. Знаешь, как надоело объяснять всем и каждому, что я не зашитый, не больной, а просто не пью. Отчего-то у всех данный факт вызывает самый настоящий столбняк.

– Данный факт – фыркнула Ася. – ты по нормальному можешь говорить? Не литературной речью, а просто простой?

– Просто простой? Могу, наверное. Я не очень понимаю, чем одно отличается от другого. Я терпеть не могу литературу.

– Ну, еще бы. – Ася лихо опрокинула коньяк, задохнулась, замерла, вытаращив глаза и тряся растопыренными пальцами, потом бросила в рот сразу несколько кубиков шоколада и начала яростно его жевать. – кто бы сомневался, что охранник дома престарелых терпеть не может литературу. Ты, наверное, любишь попсу?

Слава смотрел на девочку долго, пристально, в упор. Оценил сигарету в дрожащих пальцах, пару неумело замазанных прыщей на щеках, длиннющие ресницы и ускользающий взгляд.

– Скажи, солнышко, ты нагрянула в дом престарелых ночью, с коньяком для того, чтобы выяснить, что я терпеть не могу часть современной литературы, а тем более попсу?

– А… – глубокомысленно изрекла Ася. – ты любишь детективы. Начитался детективов вот и нападаешь на ни в чем не повинных людей.

– Так, все. Давай забирай свой коньяк и чеши отсюда. А детективы я тем более терпеть не могу. Они у меня омерзение вызывают. Давай…иди… домой.

– Ну, наглец – усмехнулась Ася – Ну… какой наглец! Во-первых, ты сам меня пригласил. Во-вторых, коли уж пригласил, я, как человек не злой и общительный, взяла и пришла. В третьих, куда я поеду после коньяка в час ночи?

Слава почувствовал холодок по позвоночнику. Девица, судя по всему, заявилась сюда в поисках приключений – так что выгнать ее будет непросто. Ну что ж…

– Ладно, солнышко…

– Не называй меня солнышком, зайчиком, киской, рыбкой, котенком!! Особенно котенком!! И прочим зоопарком!!

– Хорошо – ответил Славик, выслушав эти неожиданные вопли. – не буду. Так вот. В коридоре есть прекрасный диван. Накрыться можно курткой. Можно даже двумя. Часов в шесть я тебя разбужу – позже может кто-нибудь увидеть. Начнутся всякие домыслы, сплетни. Для любовницы Кондрата ты слишком молода. Да и для моей тоже. Так что я разбужу тебя в шесть, к тому времени коньяк выветрится и ты сможешь смело сесть за руль.

Ася смотрела на него исподлобья, раздувая ноздри и поджав губы. Слава же потянулся с удовольствием, захрустев всеми суставами, потом встряхнулся, как собака, вышедшая из воды, и вдруг заметил на лице Аси какое-то невероятное упрямство.

– Ты чем-то недовольна?

– Да нет, все нормально – ответила девушка, уставившись в пространство. – ты оставляешь меня наедине с этим махровым алкоголиком, а сам уходишь спать в кабинет директора. Это нормально?

– Вполне нормально, мне кажется. А что ты хотела?

Ася дернула плечиком, все так же безучастно глядя в сторону.

– Аквариумы посмотреть. Ну что тут такого непонятного? Расскажи мне про этих рыб, которые в том холле стоят. В смысле, плавают. От этого кавалера толку, как мне кажется, сегодня не будет никакого. Ни анекдот рассказать, ни коньяком чокнуться.

– Даже если приставать начнет…

Негромко продолжил Слава, и тут же чуткие уши девушки уловили это бурчание.

– А вот про это не надо. У меня есть молодой человек, который сюда ехать отказался наотрез. Мы с ним даже из-за этого поссорились. Ну так что, ты покажешь мне рыб?

Слава, хоть и смотрел с кислым выражением лица на часы, повел показывать.

Рассказал про змееголова – тот, как и всегда, поднялся из темной прозрачной воды и застыл вплотную к стеклу, чуть шевеля плавниками. Ася стояла, глядя в неподвижные глаза хищной рыбы, и слушала рассказ горячим дыханием возле шеи.

– У них есть еще одна особенность – это, пожалуй, единственная крупная рыба, которая яростно защищает свое гнездо. Настолько яростно и отважно, что кусает ноги случайно проходящих по мелководью людей. Еще они любят путешествовать…

Ася, прикрыв отяжелевшие коньяком веки, привалилась назад.

– У них развита система второго дыхания – то есть, если жабры хотя бы просто влажные, они могут ползти на такие… приличные расстояния, толкаясь плавниками…. Извиваясь… и дыша при этом атмосферным воздухом…

Тут Слава сбился – девушка повернула к нему голову, медленно подняла лицо, блестевшее влажным блеском зубов и потемневших глаз; он склонился, пропадая в накрывшей его волне удушливого жара, и прильнул к мягким приоткрытым губам.

Кондрат проснулся через пару часов от приглушенных, но предательски усиленных гулким пространством звуков. Прислушался, закурил, и сидя в дымном облаке, прихлебывая под затяжки коньяк, задумался о промелькнувшей жизни – и о том, что хорошо бы вот так осесть в тихом доме, гулять под облетающими кленами, и не спеша пропивать остатки дней.

В таком меланхоличном и задумчивом похмелье и застал напарника Слава.

Он перелез через посапывающую Асю, прикрыл второй курткой белые плотные ноги, поцеловал щеку, отведя прядь русых волос, недолго с близкого расстояния изучал еще почти незнакомое лицо. Потом тихо прошел мимо не понадобившегося директорского кабинета – диван, где они предавались приятному греху, находился в нише между кабинетом и комнатой, в которой, как понял Слава, сидели какие-то служащие – и остановился возле аквариума.

– Ну что, друг – сказал он всплывшему, как подлодка, из темноты змееголову. – видишь, как он меня лихо обработала? Взяла голыми руками. Надо бы мне убежать, старому дураку, так нет же, повелся на молодое тело. Что мне теперь делать?

Рыбина, гипнотизируя его застывшими глазками, только приоткрывала пасть. По веерам прозрачных плавников проходила волна за волной, мерно двигались жаберные крышки в маскировочном узоре.

В раздевалке сгорбившийся силуэт Кондрата прожег полутьму алым сигаретным огоньком и хрипло спросил.

– Ну и как она?

Слава не спеша включил электрический чайник, всыпал в стакан три ложки заварки и только потом ответил.

– Ну что ты спрашиваешь? Как она может быть? Молодая, необузданная. Хочется всего и много. Еле справился.

– Да уж – Кондрат хлебнул из чашки и прикурил новую сигарету от старой. – Тебе надо марку держать. Хотя что тут говорить, держи не держи. Все равно не удержишь. По чифирьку решил?

Слава молча глотнул обжигающий и вяжущий взвар. Скоро исчезнут утренняя муть, озноб и вялость.

– Почему ты решил, что не удержу? – спросил он, накидывая на озябшие плечи городскую куртку. В эти часы у него всегда мерзли плечи.

– Да потому что ты не разбираешься в том, что на нее надето.

– Что там такого одето? Костюмчик джинсовый, побрякушки со стеклом на пальцах.

– Эх, молодо-зелено. Колечки у нее на пальчиках со вставками из белого золота и настоящими бриллиантами. Да и костюмчик не простой. И хозяйка не простая. А машину-то ты видел?

– Что – машина? Внедорожник паркетный, таких сейчас полно. Не сама же она на него заработала. Значит, папа или мама богатые.

– Или папик покровительствует – уточнил Кондрат, залпом допив и наполняя темной жидкостью стакан. – А такие, как мы, ее не можем интересовать по определению. Другого уровня девочка. Трахнул ты ее? Ну и забудь. Она тоже про тебя через час забудет.

– Думаешь? – Слава чувствовал, как от крепкого чая – расплата за бодрость и ясность – сердце мощными ударами лупит в клетку. – ну что ж, значит не судьба.

Дом престарелых постепенно оживал.

Прошаркал Дмитрич, старый шахтер, убежденный коммунист и ярый ненавистник любых отклонений от нормы. Вставал он ровно в шесть, лет пятьдесят, как подозревал Слава, не изменяя этой своей привычке, ложился ровно в десять. Каждую пятницу напивался, и – если, к несчастью, смена попадал на этот день, изводил Славика рассказами о своем славном прошлом. Звенели в его рассказах горны, гремели отбойные молотки, голос диктора радостно руководил утренней зарядкой под бодрое бренчанье пианиста Родионова, красное знамя переходило из одних царапающих древко мозолями рук в другие, профсоюз оплачивал путевки в здравницы Кавказа. Славе же казалось, что кроме победных маршей слышались в рассказах шахтера и скрежет тюремных ключей, и звон обеденного лагерного рельса.

Слава, бледный и осунувшийся после бессонной ночи, выполз в коридор, чтобы поздороваться с ветераном – но тот метнул в него такой ненавидящий взгляд, что охранник понял – отныне и навсегда он в черном списке, проклят и забыт, как нарушитель порядка.

– Слышь – спросил он через плечо Кондрата. – мне все интересно, откуда это Дмитрич по утрам шаркает? Не из общих корпусов, это точно.

– Не из общих – поднял отяжелевшую похмельем голову Кондрат – с чего ты решил, что верный директорский стукач будет в общих корпусах жить? Он здесь когда-то сторожем работал, пока охранников не наняли, так до сих пор у него личная каморка сохранилась. С левой стороны, возле бухгалтерии…

Слава застонал – потише, конечно, чем стонала ночью Ася, не с таким нарастающим надрывом, но тоже с чувством. Кондрат хохотнул.

– Все, Славик, не слушать тебе теперь болтовню о славном прошлом. Надо же так над ветераном издеваться – лучше бы, в самом деле, в директорский кабинет девицу увел.

Не исключено, что любопытный старый хрыч высунул нос на давно забытые звуки… даже если не высунул, то молодая девчонка, прикорнувшая клубочком на диване между пыльной пальмой и глянцевым фикусом, не могла остаться незамеченной. Действительно, незамеченной она не осталась – появилась через несколько минут после ветерана, смущенная и одновременно возмущенная, с заспанным розовым следом на щеке и наспех одетая. Но на пальцах и под волосами уже искрились камушки, и дымила в углу рта совсем ни вяжущаяся с юным обликом сигарета.

– Доброе утро… ну, блин… – она вдохнула дым и, мужественно справившись с кашлем, выпустила его изящной струйкой – встал надо мной, козел, и рассматривает. Я глаза открыла и чуть не померла со страху. Это кто?

– А ты что? Старик это, разве не заметила? Что ты ему сказала?

Слава сообразил, что не просто так шахтер негодующе бурчал себе под нос.

– Ну, сказала… что может сказать полуголая девушка пердуну с вонючим запахом изо рта? От него же за версту несет…много чего сказала, надо думать.

– И все – вежливо?

– Вежливо? – Ася прикрыла ресницы, вспоминая, и вдруг хулигански ухмыльнулась. – Конечно, вежливо. Целых два вежливых слова было.

– Каких? – хором спросила охрана. На что юная девица, зардевшись и потупившись, призналась.

– Ну, первое слово – а. А второе – у.

– А остальные? – сдерживая смех, уточнил Кондрат. Ася пожала плечиком и уточнила.

– Остальные трех видов – почти приличные, неприличные и очень неприличные. Сам виноват. Напугал нежную девицу.

Слава смотрел на нежную девицу со странным смешением чувств. Никогда в жизни его не брали вот так, откровенно и неотвратимо. Завлекали, кокетничали, намекали, обижались, если он по своему простодушию не замечал завуалированных знаков внимания, или шарахался, если перли с животной прямотой. Но чтобы совершенно естественно и не пошло, без надоевших красивостей и жеманства и в то же время без цинизма – такого еще не бывало.

Ася, глотнув чая и сморщившись на его вяжущую горечь, стала расчесывать волосы, с трудом протаскивая застревающий в них гребень. Кондрат ел ее глазами, забыв даже про недопитый коньяк; Славик хмурился, вспоминая слова напарника и все больше и больше соглашаясь с ним – действительно, все живут в своих мирах и вращаются на своих орбитах. И горе, если орбиты пересекутся…

Ася же не обращала внимания ни на одного, ни на другого. Она мазнула по губам розовой помадой, убрала ваткой темные потеки под глазами и обновила черноту ресниц, тряхнула словно ожившими волосами… и ушла. Чмокнула воздух, прикоснувшись щекой к Славиной небритой скуле, поиграла пальчиками в сторону Кондрата и выбежала на улицу, где почти сразу приглушенно заурчал, словно дождавшись ее, автомобиль.

Охранники переглянулись и Кондрат, скроив какую-то неописуемую мину, развел руками.

Глава 2

Толстая записная книжка в черной коленкоровой обложке, заполненная невнятным и неряшливым мужским почерком, вызывала невольное уважение. Листы в клеточку пожелтели от времени, в некоторых местах попадались размывшие буквы капли. Часть текстов была жестоко вымарана, заштрихована начерно, некоторые записи были сделаны карандашом, между страниц попадались раздавленные и засохшие комары. С почерком тоже были проблемы – буквы л, н, п, автор писал почти одинаково. Кроме того, он забывал про окончания да и просто, видимо, горя вдохновением, частенько пропускал целые слога.

Тем не менее Слава морщил лоб, разгадывая очередную закорюку, разгадав же – сноровисто стучал пальцами по клавишам, и читал, улыбаясь, с монитора восстановленный текст. Стихи, получившие вторую, электронную жизнь, были замечательные – Слава повторял понравившиеся строчки, пока не запоминал их наизусть и опять погружался в желтые листы, как в прошлое.

Это занятие захватило его – он разбирал и печатал стихи все три дня до следующей смены, мечтая порадовать тихо угасающего в доме призрения автора. Он радовался, как ребенок, возвращая из неизбежного забвения сильные, яркие, чеканные строки и знал, что у них будет читатель и ценитель. К вечеру третьего дня Слава закрыл записную книжку и погладил рукой затертый до блеска переплет.

– Ну вот и все. Теперь ты можешь, подруга, спать спокойно – ты не зря хранила свои записи. Уверяю тебя, старая бумага, что твой хозяин, как бы ему не хотелось скрыться ото всех, не будет забыт. Славы Пушкина я ему не обещаю, не могу гарантировать даже известности любой поп-пустышки, но пару десятков читателей в день обеспечить смогу. Ныне это в наших силах.

Дом престарелых на площади Соловецких Юнг продолжал преподносить сюрпризы. Слава знал уже почти все о тайной жизни его обитателей. Что драка старушки – божьего одуванчика и рыхлого неопрятного старика была вызвана его возмутительной попыткой занять ее место возле магазина, где старушка, потупив глаза, весь день стояла с протянутой рукой. Старушка, обладая более легким весом ловко отходила тяжелого соперника клюкой, а потом, когда тот, потирая ушибленный бока изрыгая из могучей глотки невероятные матерные сочетания, ушел, посрамленный, к себе на этаж, попыталась нанять Славу для разбоя. Стояла, опустив глаза, возле тумбочки, и уверяла, что вся стариковская выручка за тот день принадлежит ей, и не мешало бы ее забрать. За этот благородный поступок она обещала заплатить аж двадцать рублей. «И рыло набей ему, извергу!!» на неожиданной ноте закончила она и, сунув обомлевшему охраннику двадцатку, стала палкой в спину подталкивать его в сторону лифта.

Слава с трудом отбился, отказавшись нести возмездие, и обиженная нищенка пошла работать дальше, приласкав его напоследок – «Стоит тут, дармоед, постыдился бы»

Он знал, что калеки Светы есть старый поклонник, пылающий к ней пока что платонической любовью – странный мужчина средних лет, ходящий всегда в вязаной безрукавке, спортивных штанах с растянутыми коленями. Он выполнял обязанности чернорабочего, дворника, сантехника, электрика и исполнял всякие мелкие поручения. К старикам и старухам он относился, как к мальчикам и девочкам – плевался, если они пытались пройти вперед него в лифт, и ругался, и толкался. У него были короткие, светлые, но всегда всклокоченные и какие-то мутные волосы, глубоки редкие морщины на лбу и маленькие, всегда суетливо бегающие, хитрые глазки.

Он жил в доме призрения двадцать лет. Он поссорился с мамой, когда ему было восемнадцать, ушел из дома и пришел на площадь Соловецких Юнг, и остался тут навсегда. Слава знал, отчего в его глазах всегда плещется этакая веселая хитрость – он прекрасно устроился. Ел, пил и жил бесплатно, зато каждый месяц регулярно получал зарплату, которую совсем ни на что не тратил!! Старики и старушки умирали, оставляя ему в наследство кто кофту, кто пальто, кто халат, кто вот эти тренировочные штаны.

Свете он раз месяц дела предложение, от которого невозможно было отказаться – соединить не только его зарплату и ее пенсию, но и души с сердцами. За еду, жилье и одежду платить не надо – мы столько накопим!! Кричал он, обдавая девушку спертым теплым дыханием, и подпрыгивал от возбуждения. На что они накопят, не уточнял, видимо, накопление имело ценность само по себе. У него – в виду ценности для пансионата – тоже была отдельная комната, и все знали, что иногда Света к нему ходит. В такие дни кавалер наступал на горло собственной бережливости и мчался в магазин за водкой и банкой маринованных огурчиков.

Очевидно, что он пытался ее соблазнить, и очевидно, что у него ничего не получалось – поскольку после похода в магазин, через время, достаточное для распития поллитры, девочка – калека сползала на первый этаж, и садилась в холле, осоловевшая и румяная. Хотя вполне возможно, что все получалось.

Слава не удивлялся постоянному потоку хорошо одетых дам на второй этаж – колясочники принимали клиентов. Вполне возможно, что они обладали каким-то даром, но плата за него была чересчур жестокой – Слава видел только женщину издалека, но так и не нашел в себе силы к ней подойти. Возле телефона стояла блестевшая хромом коляска, над спинкой виднелись буйные черные кудри, к ним тянулся телефонный провод. Когда разговор закончился и коляска крутанулась, разворачиваясь, Слава увидел саму женщину – экстрасенса. Что-то маленькое, перекрученное, скособоченное, с желтым лицом и костлявыми ручками посмотрело на него – и ведь действительно, по позвоночнику заструились уколы холодных игл – и медленно укатило за стену.

Огромный старик по-прежнему приходил спросить, нет ли ему письма и величественно удалялся, получив отрицательный ответ.

Светловолосая Ася, подтверждая прогноз умудренного жизнью Кондрата, больше не появлялась, ежедневная пестрота мелких дел все больше затирала ту ночь – и постепенно облик девушки стал размытым и белесым, как ее же волосы. Иногда Слава чувствовал какое-то саднящее недовольство, но, по большому счету, все прошло безболезненно, а значит – хорошо.

Жизнь налаживалась. Ночевал он по – прежнему в директорском кабинете, хотя тот и погрозил пальцем, сопроводив этот жест залпом отборной, но добродушной армейской матерщины. «Устроил мне тут, властитель дум, оргию под пальмами. У хрыча весь давно небось ссохся, он от зависти чуть инфаркт не хватил – даже когда рассказывал, хватался то за сердце, то за штаны…» такова была суть директорских высказываний, если перевести их на русский. Слава улыбнулся и пообещал прекратить разврат под пальмами, тем более что в обозримом будущем ничего подобного не предвидится, а если уж случиться – дело молодое – то устроится где-нибудь подальше от чутких старческих ушей.

Один раз прискакал, дымя на ходу, как старый паровоз, начальник объекта, пожал руку, похлопал по плечу, прыгнул в машину, обдал сидящих у входа старичков сизым облаком удушливой вони – и только его и видели. Слава лишь головой покачал на такую проверку. По всему выходило, что платить им не собираются. Эта мысль несколько омрачила спокойную работу – но, с другой стороны, опыт существования без денег был, и немалый, так что расстраиваться по пустякам не следовало. К тому же каждая смена приносила все новые знакомства.

Кондрат в это время умчался за выпивкой – и тяжелая обязанность по поддержанию порядка среди старичков легла на крепкие плечи Славы. И вот он сидел в гардеробе, шумно хлебая борщ. В эту смену попались хорошие поварихи – они и готовили вкусно, и делились щедро. Слава уже справился с наваристой основой и принялся за солидный кусок мяса, не дожидаясь, пока он остынет, как его оторвало от еды вежливое покашливание. Слава поднял глаза, вытер рукой масляные губы, сыто рыгнул, не удержавшись, и только потом произнес.

– Я к вашим услугам. Покорнейше прошу. – и указал на стул.

Подошедший к нему мужчина, если и обалдел от несоответствия поведения и речи, виду не подал.

– Приятного аппетита, извините, что оторвал вас от трапезы…у меня к вам просьба… вы здесь отвечаете за тех, кто приходит?

Слава с удивлением посмотрел на крупного, сытого и холеного посетителя. От него парфюмерной волной веяло деловитостью и самодовольством. На толстом пальце, придавливая рыжеватые волосы, блестела массивная золотая печатка. Белый воротничок врезался в белую подбритую шею. Светлый плащ увеличивал грузную фигуру, легкое шелковое кашне допустимым беспорядком прикрывало безукоризненные поля костюма.

– Не за тех, кто приходит – в тон, поддавшись властному обаянию гостя, ответил Слава – в тех, кто себя начинает некорректно вести. Хамить, грубить, отрывать от важных дел.

При этих словах гость слегка изогнул бровь и повел глазом на недоеденный кусок мяса. Потом достал бумажник.

– Безусловно, ваши услуги будут вознаграждены. Мне нужно немного, сущий пустяк.

Вам знакома эта женщина?

Слава, скроивший равнодушную, даже кислую мину при виде портмоне, взял цветной снимок.

– Эта женщина в центре, что ли? Седая?

– Да, да, она самая.

– Да, видел. Не очень часто, но встречаю. Я, кстати, не пойму – она здесь живет? Что вы от нее хотите? Вы ее сын? Вы ее сдали в пансионат? И что вы хотите от меня?

Слава умел быть резким. Визитер посмотрел на него удивленно, подумал, достал из бумажника тысячу, подумал еще, достал вторую, положил ее рядом с тарелкой и только потом заговорил – мягко и, можно сказать, задушевно.

– Что вы, нет, как можно сдавать родителей в дом престарелых. Это позор, я считаю. Да, я ее сын. Но, кроме меня, есть еще пять детей…

Слава издал неопределенный звук и уважительно покачал головой. Достойно.

– И всех ее детей внуки… понимаете, наша мама, прямо скажем, нарасхват. Мы без нее, как без воздуха. А она…

Он вдруг покрылся густым румянцем, раздул ноздри и тяжело задышал. Чтобы справиться с собой, гостю пришлось набрать в грудь воздуха и посидеть с минуту. Слава наблюдал за этой борьбой эмоций, склонив набок голову.

– После того, как умер отец, она взялась таскаться сюда. У нее полно внуков, она нарасхват в каждой семье, мы даже ссоримся, чтобы заполучить ее на вечер, а она… она сюда таскается… уму непостижимо…

– Ну, хорошо… – спокойно ответил Слава. – Допустим, она сюда приезжает. И что вы от меня хотите?

– Чтобы вы ее сюда не пускали!! – почти выкрикнул гость, ловко выхватывая фото и пряча его.

– Конечно – Слава говорил медленно – конечно, если она приедет в одиннадцать ночи, или в пять утра, я ее не пущу. Может быть. А в другое время? На каком основании я ее буду задерживать в часы посещений? Может быть, у нее здесь важное дело? Не просто же так она от своих семей уезжает сюда?

Мужчина вытащил платок и промокнул покрывшийся блестящим бисером лоб.

– Мне неприятно об этом говорить… да и всем, кто это знает, неприятно. В общем – помолчав и словно решившись, продолжил он – тут живет один… как бы сказать… смешно даже… старый поклонник… проклятье нашей семьи, если можно выразится таким возвышенным слогом. Преследовал маму больше сорока лет, сколько скандалов было из-за него. С отцом. С детства помню. И вот… память отца осквернена… к этому… у него даже дома нет… таскается… стыд, одно слово…

– Понятно. – Прервал его Слава. – Все понятно. Я понимаю ваши сыновние чувства… к тому же внуки без присмотра… но ничего поделать не могу. Я не имею права ее задерживать. В том числе и морального.

Добавил он, следя, как мужчина добавляет к лежащим на столе двум тысячам еще две.

– Что? – встрепенулся тот и рука с купюрой застыла в воздухе. – о каком моральном праве вы говорите?

– О своем. Если пожилая женщина ездит в гости к другу – или поклоннику, если вам так больше нравиться – с которым ее связывают сорок лет, то я ее уважаю. Так же я уважаю его. С какой стати я должен вставать на ее пути? Разве что руку подать, чтобы она на ступеньке не споткнулась.

– Он же семью разрушает!!!

– Это как это он ее разрушает, вашу семью? – холодно полюбопытствовал Слава, пододвигая деньги к посетителю. – мне показалось, что ее муж умер, что она вырастила шестерых детей? Мне кажется, что ваша мать имеет право на выбор своей жизни. Разве нет?

Мужчина отшатнулся в крайнем изумлении.

– Вы, молодой человек, пытаетесь меня учить? Вам не кажется, что это по крайней мере смешно, да и глупо? Кто вы и кто я? Я вас попросил об небольшой, хорошо оплачиваемой услуге, и вовсе не рассчитывал вместо этого услышать лекцию о своей матери. И от кого!! От охранника!! Невероятно!! Слышать рассуждения о моем моральном…

– Императиве – перебил его Слава. – Заберите деньги и, если вы собираетесь навестить кого-нибудь, идите и навещайте. Всего вам хорошего.

– Она опять ушла из дома. – заявил мужчина, разглядывая охранника, как неведомого зверя – вы ее видели сегодня?

– Да – Слава вонзил вилку в остывшее мясо – она здесь. На третьем этаже. Тридцать шестая комната.

Мужчина резко повернулся, но потом помедлил и достал из дорого кожаного портфеля бутылку с золотистой этикеткой.

– Ну хорошо, деньги вы не взяли… а от коньяка же вы не можете отказаться?

– Какая разница, уважаемый – ответил Слава – он расправился с мясом и вытер рот, на этот раз куском газеты. – Какая вам разница, возьму я коньяк или нет? Вставать на пути этой старушки я не буду. К тому же я не пью. Поговорите с другими сменами. Может, у них хватит совести ее задерживать. А вот в мое дежурство она будет проходить беспрепятственно.

Мужчина застыл в нерешительности, потом махнул пухлой рукой, поставил коньяк на стол и быстро ушел.

На третьем этаже он не задержался – быстро вернулся, ведя под руку маленькую, смотрящуюся против него ребенком, худенькую и седую старушку. Впрочем, шла она уверенно и энергично что-то выговаривала, подняв лицо к нависшему сверху, как гора, сыночку. Перед выходом она остановилась, подбоченилась, и до Славы донеслось.

– Знаешь что, дорогой? Я кандидатскую диссертацию защитила, когда у меня пятеро детей было. Ага?

Тут же выяснилось, что у сына, который как-то сразу растерял всю свою вальяжность, были причины спешить. По коридору быстро приближался старик в спортивном костюме и белых кроссовках. Настигнув мать с сыном, он сунул мужчине под нос крепкий сухой кулачок и заговорил неожиданным сдавленным басом.

– Если ты еще раз посмеешь зайти без стука, я тебе, боров мелкоглазый, нос расквашу и зубы все повыбиваю, понятно? Ты еще в тряпки срал, когда мы с твоей мамой… да как ты смеешь…

– Саша, ты что!!!

Вклинилась между ними женщина, и вовремя – побагровевший сын уже пошел на старика с кулаками, но и тот не собирался отступать.

Слава, спрятав улыбку – какие страсти здесь, однако!! – пошел разводить и успокаивать драчунов. Теперь громоздкого мужчину оттесняла энергичная женщина (старушкой называть ее язык не поворачивался) тот разъяренно сопел и все пытался ее обойти, а Слава отвел и усадил на диван, обняв за плечи, старика – разлучника. Под костюмом чувствовалось крепкие для солидных лет руки, и, приглядевшись, Слава узнал бегуна, который один раз удивил его, придя в полночь запыхавшийся и взмокший. Старик приглаживал седой венчик вокруг блестевшей лысины и сверкал очками в сторону возлюбленной – а она, уже вытолкав за дверь сына, вдруг послала деду воздушный поцелуй.

– Да, отец, ты даешь… – не удержался Слава. Дед, встав с дивана и выпрямляясь, сердито пробасил.

– А ты что думал? Я бы этого кабанчика так разделал, что родная мама бы не узнала. Они все рыхлые, Васькина порода. Гаденыш, такую минуту испортил…

Тут дед заметил сбоку округлившиеся Славины глаза.

– А ты что думал? В самый неподходящий момент зашел, свинья. «Мамочка, можно тебя на секунду» – передразнил он писклявым голосом – а я, дурак, повелся. Верунчик легкая, он ее просто увел, а я сижу и жду. Она оделась, вышла, а я жду, как идиот, хотя тоже оделся. Выглядываю – а их нет. Ну, сучий потрох, чтобы тебя собака понюхала…

Слава открывал и закрывал рот, не зная, что сказать. Дед же вдруг сбавил обороты.

– Это хорошо, что ты меня отвел. А то я бы намылил бы козлу загривок, а моя Верочка обиделась бы. Она и так с трудом время выкраивает, чтобы меня навестить…ласточка моя… С меня бутылка. Вечером зайду.

– А вы к ней не можете в гости приехать?

– Ты что. Я – персона нон-грата. – важно сказал старик, подняв вверх длинный палец. – Вечером расскажу, когда бутылку принесу, если захочешь. Тут есть о чем рассказать.

Слава пригляделся – этому старику хорошо бы подошла роль вора в законе. Огромный смуглый лоб, испещренный морщинами и извивами вздутых вен, пристальные глаза, острый подбородок, мешки и складки бурно прожитой жизни. Ночные пробежки и, вот как сейчас – сильный водочный запах. Грубый голос и резкие слова, и в то же время – ласточка моя…. Сорок лет…

Славик ждал вечера с самым настоящим нетерпением – может быть, даже он сам, человек, сделавший себя самым прожженным циников, изменит взгляды на это эфемерное понятие?

Он видел эту парочку, не раз и не два. Флирт в доме престарелых, как ни странно, был вполне обычным явлением – некоторые особо шустрые старики и старушки, словно назло природе, расписывались, съезжались в одну комнату, ругались, расходились, ревновали друг друга с соседям. Так что лысого деда, действительно чем-то похожего на вора в законе, и его седую, как лунь, подружку – а она, круглолицая и скуластая, напоминала кошку – он видел часто. То они жарко спорили, замолкая при приближении посторонних, то сидели молча – дед держал сухие ручки возлюбленной в своих ладонях, она делала вид, что ничего не замечает. Чем-то они выделялись из всех стариков и старушек, что-то в них было необъяснимое.

Теперь Слава догадывался – видимо, это как раз и было то, чего, как он себя уверял, не было, что являлось прекрасной сказкой человечества.

Старик явился, как и обещал – с бутылкой. Слава был готов к отпору, даже приготовил расхожую страшилку про болезнь печени и судороги мозга, но она не понадобилась.

Старик молча, ни слова не говоря, поставил на стол флягу и выложил шоколадку.

– Как вас зовут то?

– Какая разница – нахмурился старик. – кто мы здесь? Старики. Вот и зови меня дедом. Дед он и есть дед. Как бы я не хорохорился, все одно – дед. Еще можно звать дураком. Придурком, который упустил свое счастье. Будешь?

Коротко взглянул на Славу дед и, увидев, как тот отрицательно покачал головой, не стал расстраиваться.

– Нет и не надо, мне больше достанется. Так что ты хотел услышать? Как я свое счастье пролюбил?

– почему про… пролюбили? – Слава впервые слышал такую замену мата.

Дед молча налил себе коньяку в кружку с отбитой ручкой, салютнул молчащему Славе, посидел с закрытыми глазами и только потом потянулся к янтарным долькам лимона.

– Потому что, парень – мой тебе завет и мое наследство. Бери от жизни все, пока можешь. Можешь целовать девочку – целуй ее сразу, потом случая уже не будет. Есть у тебя шанс – хватай его всей пятерней – второго такого шанса не будет. Если можешь сделать дело сейчас – так делай, мать твою, а не валяйся в кресле, как немощный. Что вот ты тут сидишь?

– Работаю… – растерялся от такого неожиданного поворота Слава.

– Работаешь… работать надо так, чтобы не спать, а проваливаться в черную яму, мгновенно, сразу и без сновидений. Вот это работа. И любить надо так, чтобы не стыдно было потом за упущенные возможности. Послушай человека, который упустил все свои шансы. И теперь вот – догниваю в этой богадельне.

Славик молчал – Дед был зол и напорист. Такой действительно мог навалять рыхлому сынку.

Старик меж тем выпил еще одну чашку и, посидев по своему обыкновению с закрытыми глазами, неожиданно сказал…

– Сорок лет… сорок лет – целая жизнь, не правда ли? А пролетела, как одно мгновение. Сорок лет назад я увидел эту свою скуластую кошку на стене, в скромной рамке. Да, сначала я увидел ее фотографию в гостях у знакомых… сейчас мне ясно, что это были просто знакомые, но тогда я, молодой идиот, считал, что они настоящие, верные друзья. Такая черно-белая фотография в простенькой рамке – но я замер перед ней, как оглушенный. Я стоял и понимал, что пропал, что отныне вся моя жизнь будет посвящена этой девочке, которая меня тогда еще не то что не видела, но даже и не слышала. Я спросил, как ее зовут, и потом весь вечер сидел так, чтобы видеть фото – как я его тогда не утащил, не знаю.

Ну и познакомились мы, конечно же, в гостях. Про меня уже рассказывали – такой-то мол, неплохие стихи пишет – так что она была заинтригована. Что рассказывать? Как рассказывать тебе? Сам должен понимать, молодой еще, не забыл, должно быть, как это все бывает. Как вспыхиваешь от одного случайного прикосновения, как взгляд светится неосознанным счастьем и лаской, как понимаешь человека не то что с полуслова, а с первых произнесенный звуков…

– Ну и почему же вы разошлись? – спросил Слава. Дед уж несколько минут сидел, потерявшись взглядом в пространстве.

– По наивности. – невесело усмехнулся он. – Я тогда был настолько наивен, что думал – любовь это нечто духовное. Честно говоря, я свою девочку тогда даже за руку взять боялся. Ну и добоялся.

– И? – Славик вспомнил зиц – председателя Фунта. Сидящий сейчас перед ним, разомлевший от алкоголя старик разве что отдаленно напоминал агрессора в спортивном костюме, норовящего побить взрослого и крепкого мужчину. Сейчас Дед говорил неторопливо, с ленцой, словно комментируя разворачивающиеся перед его внутренним взором события сорокалетней давности.

– И… и появился другой. Жаль, что у меня не было возможности избить его. Избить до полусмерти. Он же Веруньку изнасиловал. В самом прямом смысле. Губы искусаны, руки в синяках, нервный шок – неделю девочка отлеживалась. Правда, потом этот козел прибежал с букетом – статью позорную еще никто не отменял. И девочка, моя любовь, как оказалось, выбрала свой счастливый билет. Пятикомнатная квартира на Пушкинской, в сталинском доме, профессорская семья, научная элита – и она, приехавшая и белорусского городка провинциалка, лимита. Ну как она могла устоять? Такая мелочь, как влюбленный робкий дурачок, в расчет не шла. Да и не любила она меня никогда, как говориться. Глаза, правда, отводила… и за все сорок лет общения ни разу мы не обсудили ее мужа. Разговаривали обо всем, а его – как будто не было.

– А что дальше?

– Ничего дальше. Потом я пытался ее забыть, связывался с другими женщинами. Женился. Пригласил ее стать крестной моего сына. Приехали с женой к ней в гости – уже официально, как старый друг семьи. Посидели, поговорили, попили водочки, обсудили дела крещения. А жена потом, дома уже, устроила истерику от ревности.

– Что ж там у вас такого в гостях было? Целовались в коридоре?

Дед усмехнулся.

– Да прям… целовались… скажешь тоже…мы и сейчас то целуемся совсем нечасто…Я, говорит, видела, как она на тебя смотрела. Как она на меня смотрела? Хотя бабы, как говорится, нутром чуют. Видимо, что-то во взгляде моей любимой было, раз жена ядом изошла.

– И что-нибудь изменилось?

– Да ничего. Верочке же пришлось нешуточные бои выдержать. И ведь выдержала.

– Какие бои? – Уточнил Слава. Дед уже опьянел, и речь его становилась все более и более несвязной.

– Такие бои. Я же был простой человек – захотелось Веру увидеть, собрался и поехал. Приперся без предупреждения, сижу, водку пью, Верунька вместе со мной пьет вино. Муж рядом бегает, но ничего не говорит. А потом ей скандалы закатывал – какого дескать, хрена этот неудачник и алкоголик к тебе повадился? Она ему – он не неудачник, он поэт, и вообще, это мой друг, и мои друзья ко мне приходить будут. В общем, отвоевала она мои нежданные визиты. Так я к ним и таскался, когда вожжа под хвост попадет. Конечно, странное общение было. Я на язык несдержан– но что бы я не говорил, Вера все мне прощала. И понимание с годами только крепло. Хотя общаться становилось все тяжелее и тяжелее. Дети, быт, она крутилась, как белка в колесе. Плюс эта библейская заповедь – не пожелай жены ближнего.

– А может, она думала, что вы ее не желаете?

– Да прям. – задиристо вскинулся Дед. – как это она так могла думать? Я ей как-то ляпнул в своей манере – дескать, никуда ты от меня не денешься, не захотела стать женой – будешь любовницей.

– И что она? – восхищенно спросил Слава.

– А что она? Как положено. Фыркнула, возмутилась, сказала – никогда. Когда я ей еще раза три это повторил, припугнула – дескать, не перестанешь, больше не придешь. В итоге пришли к консенсусу.

– К какому?

– Я не перестал, но и она от дома не отлучила. Хотя, конечно, возможности для любви не было никакой. Я ей говорил – на нас библейская заповедь не распространяется, я тебя желал, когда ты еще ничьей женой не была, к тому же твой козел мне совсем не ближний.

– Она верующая?

– Верунька-то? Еще какая верующая. Может, я жив до сих пор только потому, что она каждый день за нас молилась.

– Тогда то, что вы делали – грех.

Дед долго молчал, прежде чем ответить.

– Да нет, вьюноша. Это как раз не грех. Грех – это сходиться ради животного притяжения и жить вместе только ради него. Делать то же самое, что делают черепахи, слоны, крокодилы, птицы. Ради продолжения рода. Это даже не грех, это дань природе. Но это не любовь.

– Нет, погодите, погодите – оживился Слава. – все говорят, что плотская любовь – высшее проявление любви духовной. То есть – человеческой.

– Человеческой! Размечтался! Волки, например, тоже моногамны. Один раз в жизни сходятся – и навсегда. Только при них ничего такого не говорят. Лебеди более возвышенны и романтичны – лебединая верность и все такое.

А вообще-то… наверное, это естественно – путать любовь с сексуальным голодом. И потом, молодой человек – есть такое понятие, как половая зависимость. Это что-то вроде наркотика. Подсел на зависимость от определенного человека и слезть с нее не можешь. Болеть начинаешь. Но это тоже не любовь. Если уж на то пошло, то любовь к коньяку или вот, сигаретам гораздо крепче и надежней. И тоже – настоящая, верная любовь. И настолько же разрушительная.

– Ну хорошо. Может быть. Допустим. Ну а что же такое любовь, в таком случае?

– Колотить мой лысый череп, если я знаю. – медленно ответил Дед. – можно сказать так – любовь – это сорок лет. Это скандалы с мужем. Это боль вот здесь – физическая боль, настоящая. – Дед повел рукой возле впалого живота.

– Это года, прожитые без малейшей надежды на взаимность. Это черное отчаянье и ослепительный свет радости – просто от случайно встречи. Это возможность невозможного. Это вальс, кружащий голову. Это недоуменные взгляды родни и детей. Это тоска осознания, что ничего нельзя изменить. Это пустые фразы и разговаривающие глаза. Это решимость отдать жизнь просто за тихую улыбку твоей подруги. Это не молодость, не зрелость. Это что-то, лежащее совсем в другой плоскости. И поэтому – неподсудное.

– Ну все-таки вы ее добились?

– Добился? – переспросил Дед. – нельзя так говорить. Просто в один прекрасный день вдруг пришло понимание – нужно быть вместе. Потому что по другому нельзя. Такая страшная ясность.

– Почему страшная? – удивился Слава.

– Потому что прийти эта ясность должна была сорок лет назад. Но тогда ее слишком много сора заслоняло. Давай, парень, выпей со мной.

Слава не стал спорить – он молча взял кружку и негромко сказал.

– Выпью. Ничего подобного я не слышал. Даже не знаю, что вам пожелать. Вы сильный человек. Только сильный может пронести такой груз через всю жизнь. Ваша девушка, наверное, эту силу почувствовала – и уже сопротивляться ей не смогла. Жаль, действительно жаль, что так поздно.

– Нормально – вдруг спокойно сказал Дед. – Все нормально. Думаешь, тогда бы я смог оценить? Да ничего подобного. Я бы рефлексировал, переживал, пил бы. Нашел бы кучу недостатков на пустом месте. А вот сейчас я понимаю, какое это счастье – хотя бы раз в неделю быть с любимой. И ничего нам помешать уже не сможет. Так что не надо меня жалеть, я счастливый человек.

Помолчали. У счастливого человека осоловел взгляд, которым он продолжал всматриваться в прошлое. Слава вдруг вспомнил промелькнувшее слово.

– Извините, а вы пишете стихи? Вы поэт?

Дед тяжело посмотрел на него.

– Я был поэтом. Я перестал быть им. Поэзия никому не нужна. Я сжег все свои стихи. Ничего не осталось. Верунька меня за это чуть не убила. Она, пожалуй, единственная, считала меня талантливым. Нет, вру. Не только она. Она просто была моим первым читателем и никогда в этом не сомневалась. Зачем об этом говорить? Это все в прошлом. Опоздал я. Запоздалый.

– Ну может хоть черновики сохранились? – выпытывал Слава. – я люблю стихи, это, можно сказать, мое хобби. И, вы знаете, я считаю – все, что написано, написано не просто так, а для кого-то. Если вы написали стихи, вы не должны их уничтожать. Даже если они самые что ни на есть беспомощные, неудачные, графоманские – своего читателя они найдет. В конце концов, не все же понимают классическую музыку? Так же не все понимают настоящую поэзию. Значит – все имеет право на существование.

– Ты интересно мыслишь, молодой человек. Может, ты и прав. Может, любая дрянь может кого-нибудь спасти. Может и поможет… черновики, черновики. Одна только тетрадь сохранилась. Но я в ней копаться не буду. Мне это уже не нужно. Если ты хочешь помочь неизвестно кому – разбирайся в ней сам. Мне все равно. Все, юноша. Сладких тебе сновидений. И никогда ничего не откладывай на потом. Адью…

Слава хотел было поддержать своего ночного гостя, но тот оттолкнул его руку и проворчал.

– Не страдай херней – после чего пошел по пустому коридору, стараясь держаться ровно. И ровно через семь минут окрикнул Славу, который шел на ночевку и, отводя отчего-то глаза, протянул ему ежедневник в черном переплете.

– Держи, вьюноша, владей – если разберешься. Ты меня тронул своими рассуждениями про то, что любая графоманская дрянь может кому-нибудь помочь.

– Поможет – пообещал Слава, уже четко зная, что сделает. – может, назоветесь все-таки? Как мне вас представить публике?

– Не надо меня никак представлять. Сам придумай. Твое дело, ты и думай. Я спать. Башка трещит. Свяжешься с вами, алкоголиками.

Славик посмотрел недоуменно на шатко бредущую вдаль по коридору фигуру, потом пожал плечами. В таланте этого всюду опоздавшего старика он сильно сомневался; а заглянув в ежедневник, недовольно сморщился. Почерк был ужасен.

Впрочем – делать было в любом случае нечего, дом престарелых затих перед наступлением очередной ночи. Слава сел диван, утонув в велюровых недрах, и стал вчитываться…

Через полчаса внимательного и муторного разбора он расправил с хрустом плечи и выдохнул воздух. Дед был действительно запоздалый – при хорошей раскрутке с такими стихами он мог бы покорить если не весь мир, то одну шестую часть суши точно.

Слава уже в тот же час, сумев разобрать только несколько стихов, поместил бы их в Интернет – но в запертую дверь кто-то позвонил. Коротко и неуверенно. Позвонил отрывисто, как будто надеялся, что его не услышат.

Прежде чем открыть, Слава посмотрел в окно. Осенний вечер поблескивал кисеей дождя в желтом фонарном свете, блестел мокрым асфальтом и сором сбитой листвы. Двор был пуст. Слава неторопливо – кому надо, подождет – подошел к входу и отодвинул засов. На пороге стояла Ася.

Этот момент врезался в память навсегда – потемневшие от влаги волосы блестели дождевой пылью и огромные в полумраке глаза смотрели выжидающе и внимательно. Слава молча шагнул вперед, и Ася, крепко обвив руками талию, спрятала лицо на его груди – и стояла так, пока он громыхал железным запором. Потом подняла глаза, подставив губы для поцелуя – и сама прервала его, хотя сдерживалась уже с трудом.

– Только не здесь… и не в коридоре… в кабинете…

Ася проснулась уже под утро – утомленная, но с улыбкой на лице. Директорский кабинет освещал только голубоватый свет монитора, перед которым что-то набирал, не глядя на клавиатуру, Слава. Набирал быстро, судя по тихим непрерывным щелчкам, и улыбался. Ася вскочила с дивана и на цыпочках подбежала к нему. Положила голову на плечо, прижавшись горячей щекой к шее, и зашептала, читая…

– Спасибо вам огромное… это стихо мое, до дрожи, до зубовного скрежета… я счастлива, что нашла такого автора… что это такое?

– Стихи. – лаконично ответил Слава.

– Я вижу только прозу. Где тут стихи?

– Стихи опубликованы на сайте. А это – отзывы людей, которые их прочитали. Видишь – до дрожи и зубовного скрежета пробирает. Замечательно. Я так и думал. Не ошибся.

– Это твои стихи? Ты что, сидишь здесь ночами и стихи пишешь?

– Ну вот еще – Слава повернулся и чмокнул недовольно сморщившийся вздернутый нос – делать мне нечего, стихи еще писать. Я ж говорил – терпеть не могу литературу. Это стихи одного замечательного старика, который здесь живет.

– Так это чужие стихи? – изумилась Ася. – а зачем тебе-то это надо? Что тебе это даст?

– Ничего мне это не даст. – с расстановкой ответил Слава, бегая пальцами по кнопкам – вот так… благодарю за отзыв… счастлив тем, что у меня такие читатели. Счастья вам и… чего бы еще пожелать?

– Благосостояния. – не задумываясь, ответила Ася. – благосостояние ей пожелай.

– И благодушия…

– Как ты быстро печатаешь… так зачем тебе это?

– Я могу печатать четыреста знаков в минуту… правда, такая фигня получается….шутка. да уж, что есть то есть, печатаю я быстро. Что говоришь? Зачем мне это? Да просто так. Ты только представь – этим стихам этак лет сорок. И их никто, понимаешь, никто не читал. А читать их надо – для кого-то они были написаны? Дед, который мне их дал, с большими странностями. Он ничего делать с ними не хочет. Говорит, что такую страницу своей жизни вычеркнул. Думаю, что большую часть своих творений он просто уничтожил. А вот это сохранилось, чудом. Видимо, сама книжка для него какую-то ценность представляет. Сохранил ее – и, соответственно, ее содержимое. Так вот это содержимое я широкой публике и представлю. Знаешь… я не археолог, но, наверное, они что-то подобное испытывают, когда древности откапывают. Вот и все. Смотри – еще одно сообщение. «Замечательно! Спасибо за пронзительные строчки!» ну что ж… пожалуйста. Вообще-то я неправильно делаю. Надо будет Деда пригласить – пусть он сам читает и отвечает. Я буду только набирать.

– Для чего тебе это? Ты что, за это зарплату получаешь?

Слава посмотрел на подругу с интересом.

– Если уж на то пошло, то в этом месте я зарплату еще не получал. Хотя да, за это. За то, что я сижу здесь по ночам и предаюсь разврату с прекрасной девочкой.

– Разврату? – возмутилась Ася. – знаешь, с кем развратом занимаются? С блядьми, вот с кем. У нас с тобой любовь? Или нет?

– Понятия не имею. Вот тот же самый Дед может говорить о любви – он любил женщину сорок лет. Она замуж вышла, детей нарожала целый выводок, а он все равно ее любил. А у нас с тобой… половое притяжение. Симпатия. Страсть. А вот насчет любви не знаю. Разница в возрасте слишком большая.

– Это неважно – Ася села на пол и положила голову ему на колени – это совершенно неважно. Я тебя люблю. Разве не видно? Разве стала бы я переться черт знает куда, ночью, чтобы просто переспать? Ты думаешь, мало желающих со мной переспать? Очень много. А люблю я только тебя. И никто другой мне не нужен. В тебе есть… тайна какая-то.

– Да уж – усмехнулся Слава, как-то странно глядя на ночную гостью – есть у меня тайна. Но машина-то тут при чем? Какая тайна, Асенька? О чем ты? Самый обычный охранник, неудачник, сижу здесь, трачу впустую драгоценное время. Какая тайна? Нет никакой тайны.

– Тайна уже есть. Вот почему ты здесь сидишь? Где это видано, чтобы охранников пускали в кабинет начальства?

– Ну почему же нет? Если начальник, допустим, близкий родственник.

– Здешний директор твой родственник?

– Нет – усмехнулся Слава.

– Так что ты здесь делаешь?

– Честно сказать? Я здесь просто сижу в Интернете, общаюсь с разными людьми. Вот, стихи Деда поместил на портал. Хорошее дело сделал. А что я должен еще делать?

– Ну не надо ерунду городить…тебя пустили для того, чтобы ты стишки в сети размещал? Да на хрен кому это нужно? В Сети знаешь сколько стишков? Твой Дед в них потеряется, как песчинка на океанском дне, про него никто даже знать не будет.

– Вот это ты точно заметила. Но все-таки несколько человек в день зайдут и прочитают. Что еще поэту для счастья надо?

– Денег – Ася взяла его ладонь и прижалась к ней пышущей жаром щекой – всем нужны только деньги. И поэту для счастья тоже нужны деньги. На них он сможет издаться, купить статьи в газетах, про него начнут говорить. А если все кругом про тебя говорят – ну для чего тогда эта глупость, стихи? Тогда у тебя и так все будет хорошо. Тебя все будут любить, ценить и уважать.

– За что? За то, что у меня много денег? – рука Славы, гладившая пепельные в полумраке волосы, остановилась.

– Да, конечно, за это. За то, что деньги могут дать.

– А что они могут дать?

– Все!

– Вот как? Все? И любовь тоже? Или ее качественную замену, как говорил один литературный герой?

– Ну какая разница. Ты должен быть в центре внимания, тебя должны знать.

– Должны знать артистов и певцов. Кто должен знать презренного охранника?

– Знают тех, у кого деньги. А вот у кого денег нет – тех не знают и презирают. Если бы ты был презренным охранником с большими деньгами – тебя знали и ценили.

– Вот так все просто?

– А ты как думал? Жизнь вообще простая штука. Есть деньги – ты в шоколаде. Нет денег – ты никто.

– Замечательно. Только вот зачем тебе никто? Зачем ты сюда ездишь?

Ася вдруг резко встала, порылась в сумке, щелчком выбила из пачки сигарету и закурила, осветив желтым трепетным огоньком полудетское лицо.

– Я к тебе приехала второй раз только. И если ты будешь хамить, больше не приеду. Это раз. А два – кто тебе сказал, что ты останешься охранником? Ты поднимешься на мой уровень. А на моем уровне бедных нет, и никогда не будет. Вот еще – общаться с неудачниками.

– Вот как. – заинтригованный Слава тоже закурил. – вот, значит, как. Значит, тебе с неудачниками общаться не престижно. И что ты мне приготовила? Палатку с огурцами? Это бы тебе подошло? Палатка с огурцами поднимет меня на твой уровень? А может, ты на мой опустишься?

– Нет, дорогой мой. Человек не должен опускаться. Человек должен подниматься… все вверх, и вверх, и вверх…

Слава посмотрел на нее, посверкивая необъяснимой издевкой в прищуренных глазах и вдруг продекламировал.

– По ветвям, к бананам, где успех,

И престиж… еще один прыжок —

Сотни обезьян стремятся вверх,

И ужасен вид их голых жоп.

– Это еще что? – Ася засмеялась, поперхнувшись дымом.

– Это Губерман. Умный еврей. Сейчас живет в Израиле. У него такие короткие стишки – ядовитые и смешные.

– Вот молодец. И денег заработал, и за рубеж свалил. Что тут делать? Гнить?

– А там? Цвести? – тут же парировал Слава.

– Да. А ты как думал? Знаешь, как там люди живут? Не так, как здесь. Вот что я могу купить?

– Ничего ты не можешь купить, бедняга. А машина, на которой ты сюда приезжала?

– Да что это за машина – сморщилась Ася. – банка консервная, а не машина. Вот…

– А наши машины для тебя вообще ничто?

Ася смотрела на него, широко открыв глаза.

– Наши машины – это вообще не машины. Их просто не должно было бы быть. Как на них можно ездить? Без кондиционера?

– Как бы тебе это объяснить… попроще… вот смотри. Садишься на водительское сиденье, выжимаешь сцепление, ставишь первую передачу, одновременно с газом отпускаешь сцепление… тронулся, потом на вторую…

– Ты за идиотку меня держишь? – ласково шлепнула его по макушке Ася – за дуру? Я в свои девятнадцать лет не знаю, как водить машину? Ты так думаешь?

Слава ухмыльнулся и пожал плечами.

– Ну откуда мне такие тонкости известны? Если учесть, что я за рулем только год, а мне тридцать девять… скорее я дурак. Но я не расстраиваюсь. В твоем понимании я дурак в любом случае – умея я водить, или не умею. Потому что у меня российская машина. Старая, раздолбанная. Зато – ты не представляешь, какая радость, если я на ней проезжаю четыреста километров без поломок!! И…

Он приложил палец к отозвавшимся губам – Ася хотела вставить слово.

– И, самое дурацкое в этой истории то, что мне это нравиться.

– Я ничего не понимаю – Ася смотрела на своего любовника, как на выходца с того света – как может нравиться ездить на громыхающей консервной банке?

– А зачем это должно нравиться? Я в нее могу загрузить все, что мне нужно, сесть и поехать. Если он сломается – я ее, опять же, могу починить на коленке и поехать дальше. Это всего лишь средство передвижения, не больше. И не меньше.

– А скажи… тебе неужели не стыдно на такой машине ездить по городу? Ты же… я же… не знаю… я бы со стыда сгорела…и все крутые тачки бы меня подрезали. Не считали бы за человека.

– Скажи, солнышко… прости, забыл – в общем, скажи, а тебе не известна такая тоненькая книжица – правила дорожного движения? Видишь ли в чем дело, если самая навороченная тачка не права – мне плевать, что он захочет сделать. Я прав, понимаешь? Я еду, как надо, а на цену его консервной банки – пусть она будет немного подороже – мне начихать. Вот и все. Ну а если какой-нибудь распальцованный захочет со мной терки начать…

– То что тогда будет?

– Ну, скажем скромно – ему будет гораздо хуже, чем твоему мальчику. Во много раз.

– А если он пистолет достанет?

– Веришь – нет, но вот об этом я не думаю. Очевидно, что тогда придется хуже мне. Значит, судьба такая.

– Ну это же непрестижно!! – вдруг закричала Ася. Она разозлилась, как нетерпеливый учитель на тупого ученика – Ну как тебе это объяснить, как? Мужик из чего складывается? Из того, что он достиг. А все эти его достижения имеют только один эквивалент – денежный. То есть если денег много, то он удачливый, значит, я буду чувствовать себя за ним, как за каменной стеной. А раз у него в кармане вошь на аркане – ну зачем мне такой неудачник нужен? Он сможет меня достойно обеспечить? Нет.

Слава мягко разнял ее руки и подтолкнул в сторону дивана.

– Сядь, солнышко, а то в полемической горячке шею мне свернешь…

Он открыл страницу поэтического сайта и довольно прищелкнул языком.

– Ты посмотри, какой класс… еще аж двадцать сообщений. Читает народ, и народу нравится. А ты говоришь – деньги, за деньги тебя будут уважать, и стихи не нужны. В одном ты права – по большому счету, стихи действительно не нужны. Они слишком далеко отстоят от нашего мира. Они и приходят сами по себе, когда их не ждешь. Как и любой текст. Думаешь, писателям легко? Ни фига подобного. Особенно если приходится строку гнать. Лучше, конечно, чем в охране или лед ломом колоть, но все равно не сахар. Извини… о чем ты?

Ася сидела, скрестив по-турецки ноги, на диване и смотрела не него с темным раздражением.

– Я говорю – мне не нужен неудачник, потому, что он не сможет мне дать того, чего я достойна.

– Это прекрасно – задумчиво ответил Слава – то ли своей молодой подружке, то ли монитору. – Это просто замечательно. Замечательно… прелестно. Вот так.

– Что тут прелестного и замечательного? Эй? Может, ты со мной поговоришь, может, на меня обратишь внимание?

Слава бросил на нее скользнувший искоса взгляд. Ася вспыхнула от негодования.

– Да, обратил. Замечательно, говорю. Дело в том, что, на твой взгляд, я – именно неудачник. И, самое смешное, меня такое положение в обществе вполне устраивает. Скажем так – для тебя я неудачник и этим горжусь.

Он повернулся на шорох одежды – Ася, сосредоточенно сопя, влезала в джинсы. С лязгом застегнула блестящую пряжку – листик марихуаны – и, вызывающе раскачав бедра, подошла вплотную.

– Ты хочешь сказать, что неудачники тоже делятся… на разных? Есть неудачники высшего класса, есть низшего?

– На касты? – переспросил Слава. Он смотрел на нее, чуть улыбаясь углами губ. – Ну, для тебя – наверное. Для тебя я стою на высшей ступени по сравнению, например, с бомжом, живущим под теплотрассой. Хотя оба мы – неудачники. А для меня, например, он может быть победителем. Так же уборщик говна за слонами тоже может быть победителем. А директор сети ресторанов в Москве, с дачей на рублевке, автопарком на десять голов и двумя личными вертолетами – самым жалким из жалких неудачников.

Ася замерла на месте, натурально открыв рот. Она могла все понять – и пьянство, которое опускает слабых людей ниже плинтуса, и бесхребетность, из-за которой человек ломается перед самой малой опасностью, и нерешительность, которая держит, как каторжная гиря на щиколотке, лишая свободы… таких людей она понимала, но презирала. Не осуждая при этом – как можно осуждать человека за цвет глаз или кривые ноги? Что природа дала, то дала, ничего другого не будет. Это закон. Таким же законом была зависть неудачников к победителям. Они, конечно, осуждали тех, кто выше, тех, кто знаменит и богат, но завидовали, завидовали до бессонницы и судорог – и это было правильно, это было справедливо.

Ася обожала смотреть фильмы про живую природу – и утробные голоса дикторов, повторяющие по десять раз за три минуты – смерть, жестокое убийство, пожирают живьем, кошмарные убийцы – убеждали ее в необходимости этакого цивилизованного естественного отбора. Слабые – спиваются, прожигают свою тусклую жизнь в охранах и офисах на низших должностях. Они никому не нужны и их, по большому счету, никому не жалко. Как не должно быть жалко тигру кабанов или льву – буйволов. Но при этом они знают свое место в жизни, и, пусть у них, неудачников, не хватает смелости таковыми себя назвать – но одновременно достаточно ума, чтобы не называть неудачниками победителей!!

Слава наблюдал с холодным любопытством естествоиспытателя, как светловолосое насекомое хватало ртом воздух, потом спросил.

– Ну что, принцесска, сменила гнев на милость? Улеглось твое негодование, может быть, захочешь узнать обоснованность столь наглого заявления?

Ася помолчала и, достав очередную сигарету – директор сам был заядлым курильщиком, густой настой остывшего табака пропитал все в кабинете, даже чахлые гераньки на подоконнике имели желтоватый цвет листьев – пожала плечами.

– С чего ты взял, что мне эта вся ерунда, которую ты мне на уши вешаешь, интересна?

– Ну хорошо, пусть будет неинтересна. Но, судя по твоему скучающему потустороннему взгляду, ты просто изнываешь от желания послушать, что скажет этот вот сумасшедший охранник.

Ася фыркнула чихнувшей кошкой, но спорить не стала. Слава встал, с сожалением оторвавшись от чтения очередных пришедших рецензий, и со стоном потянулся. Потом плюхнулся обратно в кресло и уставился на Асю – та рассеянно глядела в темно окно, старательно подчеркивая свое равнодушие ко всем словам в мире.

– Так вот, подружка. Разница только в одном – ты, например, во главу угла ставишь одобрение твоего окружения. Хорошо сказал… то есть мнение людей для тебя гораздо важнее, чем твое собственное. Вот окружающие вдолбили тебе, что деньги гораздо важнее… как бы сказать… эмоциональной сферы…что ли… духовного развития… и ты в это свято веришь. Если судьба дает тебе шанс встать на другую ступеньку, где общество тебя начнет еще больше уважать – ты этим шансом тупо пользуешься, потому что потом ты сама себя сгрызешь с потрохами. Тупо пользуешься – потому, что тебе это на фиг не нужно, но зато это нужно тем, кого ты по каким-то там своим причинам выбрала в кумиры. Опять же, почему ты выбрала именно этих людей – неясно, скорее всего, за тебя их давно уже выбрали, а тебе лично предоставили просто шаблон – цени их, боготвори их, поклоняйся, подражай – и ты будешь успешной. Неважно, кому ты поклоняешься и кого ценишь – все, по большому счету, одним миром мазаны. Вот сейчас самое главное – кошелек. Неважно, какими средствами человек добыл деньги. Главное их количество. Опять же, в тебя такой взгляд просто вложили – родня, телевизор, друзья и так далее. Собственно, лично тебя уже не осталось. Из тебя сделали то, что хотели. Ты не можешь даже чихнуть самостоятельно. Вполне возможно, что ты счастливый человек при всем при этом – кто сказал, в конце концов, что такое счастье? Может, счастье именно в жизни этакого шаблона, который все любят и все одобряют?

В таком случае тебе повезло. Ты идеально вписалась в общество, ты ценишь его, оно ценит тебя – именно так, как предписано, в прямой зависимости от толщины кошелька.

Но вот беда, если в тебе осталось что-то свое. И этот махонькой кусочек твоего непосредственного я иногда о себе напоминает… не поняла?

Ася сначала кивнула головой, потом покачала, потом пожала плечами и наконец вздохнула.

– То ли поняла, то ли не поняла, непонятно. Думаю.

– Ладно, если совсем коротко – вот, допустим, человек всю жизнь мечтал работать со слонами. Даже не дрессировать, а просто кормить, чистить, наблюдать, быть своим. Но сначала его заставили учиться в престижном вузе – он учился, чтобы не выбиваться из своей обоймы. Потом его заставили найти соответствующую работу – он нашел. Потом он стал расти, получать все больше денег… но всю свою жизнь мечтал всего лишь кормить слонов и убирать за ними навоз, чесать их грубой щеткой и поливать из шланга. Так вот – этот, например, директор процветающей фирмы кто? Победитель? По твоему – да, он доволен одобрением общества, общество довольно его жизнью. А по моему – нет, несчастная личность, жалкая, можно сказать, ничтожная личность.

Ася снова фыркнула в нос, но уже с оттенком пренебрежения.

– Мог бы в двух словах это объяснить, так нет же, пошел чесать языком…

– Хорошо – победитель – это тот, кто делает именно то, что хочет, и живет так, как хочет. То есть желание не расходиться с реальностью.

– В таком случае я победительница. Я всегда добиваюсь своего и живу так, как хочу.

Слава подошел и протяжно поцеловал ее в губы.

– В таком случае – я тоже. Я живу именно так, как хочу, как мне это нравиться. Два победителя – это же замечательно! Мы с тобой должны являть пример полной гармонии и самодостаточности. И плевать мы хотели на общественные пристрастия… да?

Ася покорно целовалась, но, когда Слава отлип от ее влажных губ, продолжать любимое дело не стала.

– Тебе что, действительно нравиться вот этот вот растительный образ жизни?

– Ты не поверишь, дорогая моя, но действительно нравиться. Где еще я буду иметь три дня выходных и возможность с пользой для себя проводить рабочее время? Покажи мне такую работу.

– Ну а где движении, где рост? – воскликнула Ася почти что с отчаянием. – где твое тщеславие, в конце концов? Разве это хорошо – здоровому мужику охранять старух и стариков?

– Ну, в конце концов – смиренно и философски заметил Слава – кто-то же их должен охранять от заботливых детей, которые отбирают последние копейки?

– Господи!! – Ася воздела руки к небу, потом уронила их с видом полной обреченности. – Взрослый мужик, а не понимает таких простых вещей. Мы живем только ради развития – ты развиваешься, все это видят, и за это тебя начинают уважать. Вот и все. Нет никаких шаблонов – это все выдумки. Есть… соревнования, вот что есть. И ты должен быть в них первым. А потом тебе, как первому, все блага. Естественный отбор, понимаешь?

Слава подошел, взял ее пылающие праведным негодованием щеки в ладони и смотрел в глаза – пока она, смутившись, не прикрыла их ресницами.

– Да. Я понимаю. Естественный отбор. Выживают сильнейшие, они плодят детей, потом из этих детишек выживают тоже только самые сильные…есть только одно «но».

– Но? – тихо спросила Ася. Она как-то сомлела в его руках, излучающих странную силу.

– Но мы не совсем животные. Развитый головной мозг и приверженность к некоторым ненужным точки зрения природы качествам – любовь, доброта, милосердие. Как тебе это?

Вместо ответа Ася подалась к нему и все слова стали не нужны…

Утро началось с катастрофы – по коридору прогремели тяжелые шаги, властная рука проскрежетала ключом и в теплой духоте любовного гнездышка послышалось нарастающее сопение.

– Паааадьем!!!

Слава, которые служил в армии, взметнулся распрямленной пружиной, и в несколько секунд оказался одетым и стоящим на ногах – правда, эта сверхъестественная скорость его разбудила не до конца. Он высился возле дивана, покачиваясь, и тупо моргал сонными глазами. Асе было сложнее. Оглушенная залпом могучего баса, она кубарем скатилась с дивана, схватив вместо одежды простыню, прошмыгнула мимо директора в коридор – и через секунду с визгом примчалась обратно.

– Прошмандовка!! – бушевал за директорской спиной шахтер – Шалашовка!! Проститутка!! Меня!! Труженика!! Рабочего!! Шлюха!! Ударила в нос!!

– Сам ты старый хрыч – огрызнулась Ася, исчезая в ворохе взметнувшихся шмоток – не хрена тебе, козел, молодых лапать…

– Да кто тебе лапал, нечисть!! Петр Пантелеич, что ж это такое!! Я ее задержать хотел, а она меня в нос, что же это такое!!

– В следующий раз по яйцам получишь – прошипела Ася, сверкая глазами исподлобья.

– Ах ты, блядь вокзальная – начал выбираться из-за спины начальства шахтер, но увидел надвигающегося на него, проснувшегося и злого, как пес, Славу – и мудро шмыгнул обратно. Слава же с ходу влетел в железные объятья отставника и избавиться от них – даже для того, чтобы дать стукачу в бубен, не смог.

– Барышня – домой – задыхаясь от борьбы, сумел прогрохотать Петр Пантелеич – Степаныч – двор подметать, а ты…. Хватит барахтаться, ушел уже твой обидчик…да отпущу, дай только слово, что не тронешь его… да – ты уволен. Понял? Уволен на хрен. Устроил у меня тут бордель, совсем страх потерял, я тебя на губу… тьфу, ты, короче, уволил я тебя.

Петр Пантелеич отпустил Славу и сел на стул, вытирая разгоряченное лицо.

– Уволен, на хрен, совсем стыд потерял… куда собрался?

Рявкнул он, заметив, что Слава молча направился к двери.

– А бардак кто здесь за тебя убирать будет? Пушкин?

Слава молча и сноровисто собрал белье и уложил его в специально выделенный для него ящик в шкафу, сполоснул кружки, вытряхнув в ведро толстый слой заварки, выключил компьютер, ладонью смахнул крошки. Эти нехитрые действия его успокоили.

– Пантелеич, да не ругайся ты на меня – прогудел он смущенно – ничего ж криминального нет. Ну, переспал я с девочкой – хорошая девочка, надо сказать, ты ж понимаешь, дело такое. Кроме нее тут никого не было и не будет. А шалман мы тут не устраиваем, что зря Степаныч гонит. Ты ж знаешь, я не пью. Все чинно-благородно…

– Чинно – благородно – изобразил директор Славин низкий и глухой голос. – Тебе, вместе с ключами, какая задача была поставлена? Не пить, не дебоширить, не блядствовать.

– Пантелеич, веришь – нет – не пил, не дебоширил, не блядствовал.

– А кто это отсюда убежал, товарищ солдат? Кто выскочил из расположения части? Не блядь ли?

– Петр Пантелеич – угрюмо проговорил Слава, тяжело глядя директору в глаза – я вас уважаю, и я вам благодарен за то, что вы дали мне возможность работать на сменах… но не надо ее так называть. Я эту девушку люблю. У нас с ней все серьезно. И если вы еще раз такое про нее скажете, я могу не сдержать и ударить вас. Извините.

Петр Пантелеич – дородный, седой, краснолицый, в дорогом плаще и костюме, с солидным кожаным портфелем у ног, влажным глазками пьяницы и заслуженным пористым красным носом даже откинулся назад, потом развел мясистые ладони.

– Ну ладно, Славик, извини. Раз ты к ней так серьезно…невеста, значит? А что же вы в другие дни? Где вы это… это самое…

Слава некоторое время неподвижно смотрел на директора, остывая, потом шумно выдохнул и улыбнулся.

– Когда у меня, когда у нее. Ну так этого самого… которое это… его ж много не бывает. Так что не обижайся, Петр Пантелеич. Это тебе гад Степаныч настучал, что ты в такую рань приперся? А приехал бы ты вовремя, тут никаких следов нашего пребывания не осталось бы. Ни кусочка, ни крошечки. Все, Пантелеич? Инцидент исчерпан?

– Ладно – добродушно пробурчал директор. – что с вас взять. Иди домой, отдыхай. Устал, небось, всю ночь трудился…

Директор грузно встал, подошел к столу, и вдруг, повернувшись, добавил.

– А все-таки жаль, что ты не пьешь. Поговорили бы мы с тобой за бутылочкой коньяка по-мужски. О бабах.

Ася чувствовала себя виноватой – что, в общем-то, бывало с ней нечасто. Она была настоящим ребенком девяностых – времени, когда на развалинах страны появилась молодая поросль, с жадностью впитывающая в себя все новое. Во главе угла стоял успех – и, в самом деле, никого не интересовало, какими способами этот успех оказался достигнутым. Цель оправдывает средства, деньги не пахнут, если не нам, то никому… она добивалась желаемого всегда, чего бы это не стоило. И привыкла смотреть на неудачников – на тех, кого неудачникам считал ее круг – свысока. Слава не был исключением и их неестественная связь поддерживалась, в основном, ее стараниями. Непредсказуемый охранник со своими бредовыми идеями вызывал у нее в первую очередь гнев, а потом уже – мощное плотское влечение. Она злилась на себя за первый ночной визит, но ничего уже поделать не могла. Планы по унижению странного человека необъяснимым образом поворачивались против нее. В мечтах и расчетах все было просто – опьяневший люмпен начинает распускать руки, она легко и изящно осаживает его, напоминает про место, которое он занимает в мире и что к владелицам дорогих машин ему лучше даже не подходить. Потом ловит тачку и уезжает, отомщенная. Но в определенный момент, когда напарник Славы, испитой болтун и пустозвон, уже клевал носом, а сама жертва собиралась уходить спасть – все не так, все не так!! – она вдруг поняла, что хочет этого человека неодолимо.

Впрочем, телесная близость ни на йоту не приблизила ее к понимаю нового любовника. Он постоянно говорил – причем с видом насмешливого превосходства – какую-то ерунду, нес невероятную дичь, вызывая у Аси, выкормыша девяностых, яростный протест. Она не могла ему возразить аргументировано и веско. Так, чтобы он потерял речь и нашел доводов против ее уничижительной критики. Он с насмешкой, скрытой в уголках чувственного рта, выслушивал ее – и разрушал все ее стройные построения одной лишь едкой фразой.

Перед тем, как их попалили в директорском кабинете – вот еще, кстати, неразрешимая загадка – они говорили почти до утра. Как только она не подводила Славу к объяснению этой странности, он то отмалчивался, то отшучивался, то просто переводил разговор на другую тему – а эти темы, казалось, не кончатся никогда. Ася, обладавшая живым, но несколько извращенным умом, заподозрила было их в любовной связи – геи и лесбиянки стали неотъемлемой, естественной и совершенно нормальной частью современного мира – но потом сама отмела эту гипотезу. Старый вояка и молодой охранник, оба из дремучего советского прошлого, из времен, когда, как она говорила, еще бегали мамонты и западная толерантность не перла отовсюду, приняв идиотический размах – нежная парочка? Бред.

Но в душе Аси что-то саднило – она выкурила не одну сигарету под несколько чашек кофе, пока не сообразила – директор обещал Славу уволить. А этого она допустить не могла. Хотя бы потому, что тогда разгадка директорского кабинета – любовного гнездышка останется неразгаданной.

Решение пришло само, и Ася удивилась его изящной простоте – поехать к этому сапогу, солдафону и на пальцах объяснить ему, что нельзя увольнять непьющих людей из-за такой малости. Непьющих надо беречь хотя бы потому, что они давно уже вымирающий вид.

Ася почувствовала решимость – да тут еще очень кстати вспомнились римские знатные дамы, матроны, которые тоже могли использовать рабов по прямому природному назначению, как любовников. И при этом не опускаясь до их уровня. В конце концов, матроны по-своему, должно быть, заботились о тех, кто был равен пыли на сандалиях.

Вот и она, снизойдя до охранника, позволил ему себя любить и случайно разрушив материальное благополучие – при это мысли Ася фыркнула – материальное неблагополучие, так будет точнее – должна все вернуть на исходные позиции. Почти на исходные… а старого дурака она уболтать сможет. Придумает пару-тройку душещипательных историй, скажет, что нельзя за такой мелкий проступок, не проступок даже, а естественную природную слабость лишать человека средств к существованию. Может быть, кстати, заодно получиться выяснить причины этой проклятой, не дающей ей спать, неестественной и неправильной привилегии.

Через час толкотни по вечным смрадным пробкам она, предусмотрительно припарковав машину в стороне – незачем дразнить старорежимного человека дорогой игрушкой хозяев жизни – уверенным шагом, миновав читающего газету охранника, который даже не поднял головы, подошла к знакомой уже двери.

Постучала и, не дожидаясь ответа, вошла, дерзко встретив недоуменный взгляд крупного краснолицего мужчины за столом. Он оторвался от бумаг – как показалось Асе, с облегчением – и поднял стариковские кустистые брови.

– Здравствуйте – с месте в карьер начала Ася – я по поводу инцидента, который произошел сегодня утром. Во первых, я хотела бы извиниться перед вами, а во вторых…во вторых, нельзя увольнять хорошего человека, который потом еще неизвестно когда и куда устроится, просто нельзя увольнять. Вы же сами ему разрешили ночевать здесь?

– Барышня…вы вломились сюда чтобы спасать вашего друга? Я вас правильно понял?

– Вы меня правильно поняли.

– Ну… в таком случае я могу поздравить и вас, и его. Его – с такой замечательной, энергичной невестой – Ася невольно открыла рот и так и замерла с ним, открытым – ну и вас. Никто его увольнять не будет. Вы думаете, часто нас судьба с такими людьми сводит?

Ася закрыла рот и еле заметно свела брови. Еще одна загадка. Нет, все-таки между ними что-то есть.

– А!! – сообразила она – с непьющим охранником? Да, таких мало. Можно сказать, что вообще нет. Так вот я и про то же – дадут вам вместо Славика какого-нибудь бухарика, который и охранять ничего не станет – зачем ему? Будет только пить и похмелятся.

– Да нет же, дело не в этом. Вот, допустим, я. Всю жизнь служил Родине… – Ася скептически скривила губы, и директор это заметил. – Да, и горжусь этим. Вы… чем вы занимаетесь? Впрочем, это неважно. Думаю, что зарабатываете деньги – или учитесь.

– Ну? – напомнила Ася, поскольку Петр Пантелеевич встал и с тяжелой грацией большого человека направился к полке, чернеющей ровными корешками книг.

– Не нукайте, девушка. Я понимаю, что от настоящего искусства это все далеко, но, с другой стороны, может он раскачается и сделает что-нибудь действительно эпохальное. Судя по качеству – он на это способен. И что? Как я себя буду чувствовать, зная, что Слава спал в холодном холле, на диване, под вопли этих наших безумных котов, которых старухи подкармливают?

– О чем вы? – спросил вконец запутанная Ася. – про что вы вообще тут говорите? Что он может сделать? Другой дом престарелых охранять? Он же охранник, и, я так понимаю, принципиальный, потому что ничего другого он делать не хочет. Но я его и такого люблю.

Добавила она торопливо – директор как-то странно покосился на нее. Потом он вытащил целую стопку книг, штук десять, не меньше, уложил ее на стол и припечатал ладонью.

– Так вот у нас с вами, барышня, очень маленький шанс остаться в истории. Хотя… почему я говорю про вас? Вы еще можете стать настоящей легендой. Вот у меня в этом плане шансов нет. Кто я такой? Простой военный, честно отслуживший свое и продолжающий отдавать силу Родине. Но, может быть, он и меня вспомнит – а вместе с ним и потомки узнают про честного человека Петра Пантелеевича. Кстати – надеюсь, что вы у меня ничего просить не будете. Не скажу, что я большой фанат вашего друга, но все книги подписаны и живут только в этом кабинете.

– Какие книги? – хлопала ресницами Ася. – он вас что, книгами снабжает? Редкие издания?

Тут она прикусила язык – поскольку стопку на столе можно было назвать чем угодно, но только не редкими изданиями. Подобной редкостью были нагружены все книжные развалы у метро. Пестренькие книжечки в мягкой обложке исправно служили своей цели – скоротать время от одной станции до другой.

– Зачем меня книгами снабжать? – удивился, в свою очередь, Пантелеич. – я что, сам купить не могу? Одну купил, понравилось, как человек пишет, стал покупать все, что видел. А тут раз – и вдруг это человек оказываться у меня в охранниках. Ну разве я могу не дать ему ключи от кабинета? Пускай работает, может, в каком-нибудь месте и про меня, старика, напишет. Тем боле что – как вы говорите – он непьющий.

Ася медленно, буквально на цыпочках, подошла к столу, взяла одну из книг, повернула и остолбенела – на нее смотрел, повернувшись в пол-оборота, Слава.

– Это что? – прошептала она на выдохе. – что это за ерунда?

– Это его детективы. – ответил директор, не менее удивленный ее реакцией. – книжки, которые написал ваш друг. Вот, одиннадцать штук.

– Воскрешение Фредди Крюгера… И братки любить умеют… Бойцовые псы… Смерть на Волге… Таежный Потрошитель… бред какой-то. Славка – писатель?

– Вячеслав Гронский. Не слышали? И не знали?

Ася помотала головой два раза. Не слышал и не знала. Она плюхнулась на стул и замерла, глядя в одну точку. Трещавший мир рухнул, похоронив под обломками стройную систему мировоззрения. Неудачник оказался элитой, а она – вошью. Ася поднялась, буркнула – до свиданья и медленно, лунатиком, двинулась на улицу. В холле она замерла, чувствуя, как похолодело в животе и сердце трепыхнулось где-то у горла – но, поняв ошибку, вприпрыжку слетев по ступенькам, выскочила на улицу.

Глава 3

Ася мчалась на Площадь Соловецких Юнг, переполненная решимости – она заставит этого сумасшедшего человека выйти в свет, использовать свой потенциал на все сто процентов. Она прокручивала в голове возможные сценарии и даже вспомнила про библейские зарытые в землю таланты, она приводила неотразимые, по ее мнению аргументы. В ее мечтах газетные заголовки пестрели знакомой фамилией, ведущие ток шоу под рукоплесканье дрессированной массовки задавали обкатанные на других знаменитостях вопросы, мобильный телефон разрывался от редакторских звонков. А сами редактора напрягали умы, придумывая всякие предложения, одно другого заманчивей, только чтобы новая книжка вышла у них в издательстве.

– А если он откажется себя пиарить, тогда я его все – таки пошлю. Пошлю куда подальше – и кто меня в этом упрекнет? – Бормотала она, выключая зажигание и привычным роскошным, как ей казалось, жестом откидывая назад распущенные волосы. – одно дело – быть подругой признанного гения, а другое – оказаться любовницей бездарности, у которой, кроме гонора и нищеты, ничего нет…

С этими мыслями она заколотила кулачком по холодному железу. Открыл ей Кондрат – пьяный, как всегда, высокий, нескладный, в мешковатой куртке ЧОП и затертых джинсах. Старый хрыч, годящийся ей в дедушки – не то что в отцы, как Слава – воспользовался моментом и чмокнул ее, уколов усами тугую щеку.

– Пришла наша нимфа – провозгласил он, и гулкий коридор отозвался эхом – Асенька нас почтила своим присутствием. Славка!! Слышь, Славка!! – он обнял девушку, отчего она оказалась где-то у него подмышкой – твоя любовь приехала.

Ася поежилась, ощущая на плече крепкую руку, но позволила себя вести. Она прекрасно понимала Кондрата – какой бы испитой развалиной мужик не был, но потискать молоденькую любому хочется. Поэтому она послушно позволила себя подвести к узорным решеткам гардероба – и вдруг порадовалась этим недружеским объятьям. Рядом с Славой за столом сидела черноволосая калека, и костыли стояли рядом, в опасной близости от рук. Девушки уставились друг на друга, и калека первая отвела взгляд.

– Привет – сказала Света и движением подбородка указала на стул. – Садись. Водку будешь?

– Привет. Водка хорошая. – вторил ей Слава. – закуска вот только… не очень. На хлеб денег нет.

– И поэтому мы красную икру едим ложками!! – загоготал сверху Кондрат.

Ася шагнула к столу и замерла, оторопев – в самом деле, на столе стояла трехлитровая банка красной икры. То есть заполнена она была наполовину, что никак не уменьшало эффекта, и янтарные икринки, в самом деле, поблескивали на гнутых и тусклых алюминиевых ложках.

– В самом деле, Кондрат не шутит. Поварихи ушли, хлеб мы уже весь съели, а денег, чтобы пойти купить, действительно ни у кого нет. Вот и приходиться есть это… ложками.

Несколько смущенно пояснил Слава.

– Так возьмите деньги, в ночном хлеба купить – плевое дело… – сразу предложила Света, движением плеч избавляясь от тяжелых рук.

– Нет, Асенька, ты не понимаешь. Это наш вызов миру. Мы не хотим возвращаться в славное советское прошлое, когда одну уроненную икринку все гости искали под столом… мы жрем ее, как патриции, ложками, ложками, и в такой малости себе не отказываем. Будет и в нашем доме престарелых праздник!!

Кондрат взял ложку, и, стукнув несколько раз покатому боку банки около горла, что наглядно показывало количество выпитой им водки, зачерпнул зернистую массу. Отправил в рот и, слизывая с усов икринки, поморщился…

– Опять икра… а хлеба нет…

– Где ж я тебе хлеб-то возьму? – отозвался Слава и они весело, как дурачки, засмеялись.

– Только икра там была черная – уточнила Света. Она осоловело моргала глазами и улыбалась непонятно чему.

– Смех смехом, а хлебушка под это изобилье было бы неплохо. Уж больно она соленая. Кондрат, может, сходишь?

Кондрат уперся в Славу тяжелым взглядом и даже челюсть от возмущения выпятил.

– Я тебе что, пацан, что ли, за хлебом бегать?

Он помолчал, довольный произведенным эффектом, и вдруг озорно улыбнулся.

– Вот за водкой другое дело, за водкой я всегда слетаю… на крыльях любви. Давайте мани.

Ася сунула ему триста рублей, раздувая ноздри и покрываясь гневным румянцем – калека, окончательно одурев, положила голову Славе на плечо.

– Ну и что это значит? – спросила Ася нехорошим тоном, имея в виду калеку, обхаживающую чужого мужика. Слава пояснил ровным тоном.

– Да ничего. Мужик с Дальнего Востока приехал. К маме и брату. Привез вот такой вот сувенир для родни. А оказалось, что бабушку уже два года как сюда пристроили. Ну вот… старушка ветхая совсем, на пятом этаже лежит, скоро уже богу душу отдаст. Ей что икра, что не икра – без разницы. Она его, как мы поняли, даже не узнала. Переживал дядька сильно. Хотел себе забрать, в Чегдомын, он там живет, но бабулька вряд ли переезд переживет. Ну вот он пол банки на этаже раздал, чтобы ухаживали получше, а половину нам – что пропустили в неурочное время. Да и выпил с нами тоже… а на хлеб у нас, в самом деле денег нет. Вот так вот.

Ася, стараясь справиться с подступающей удушливой волной ярости на кривоногую нахалку, налила себе, выпила залпом и заела, чувствуя, как соленые икринки лопались на зубах. Водка навалилась теплым благодушием – сморило девку, пусть спит, что тут такого, ее и так жизнь обидела… Ася закурила, не спрашивая разрешения, и вприщур поглядела на Славу.

– Ну и как ты мне это объяснишь, дорогой мой друг?

– Что? Это? Пьяная.

Света соскользнула с его плеча и едва не стукнулась носом об стол. Потом ощупью нашла плечо и улеглась на него – сразу начав медленно сползать.

– Вот это вот все – зачем тебе?

Она показал на ряды вешалок, уходящие в темноту, мигающую люминисцентную белизну пустых коридоров, изрезанный пластик стола, шкафы с кривыми сорванными дверцами. Обвела рукой круг и в конце кивнула на спящую Свету.

– Ну и это тоже… утешитель, блин. Я говорю – что ты тут делаешь?

– Работаю, как это ни смешно звучит.

– Я говорю – что ты делаешь вообще в охране этой идиотской? Ты что, не знаешь, кто в эту охрану работать идет?

– Ну как… хорошие люди в основном. Конечно, дерьма везде хватает, но здесь его процентное соотношение гораздо меньше.

– А, ну да. И работаешь ты охранником. И литературу ты терпеть не можешь. Детективы, детективы особенно.

– Смотри-ка, даже наш разговор почти дословно запомнила. Да, детективы я терпеть не могу.

И вот тут Ася, выделяя каждое слово и даже наклонившись вперед, как для броска, спросила.

– А что в таком случае делают десять книжек под твоей фамилией в кабинете директора?

Слава никак не среагировал на разоблачение. Пригубил из кружки черной заварки и пожал плечами.

– Был в моей жизни такой момент. Деньги, понимаешь ли, требовались. Ну и написал кучу хлама. Что дальше? Кстати, детективы я потому и не люблю, что самому их приходилось писать. Что тут странного?

– Какого хрена ты, писатель, торчишь в этой охране? – Ася буквально кипела от возмущения. Потом на мгновенье запнулась и буквально просияла от догадки.

– А! Ты это… как говориться… характеры собираешь…

Слава негромко засмеялся – такого смеха она еще не слышала.

– Глупая девочка… если я когда-то что-то написал, это не значит, что я всю жизнь буду этим заниматься. Хорошо, если тебе так нравиться – считай меня писателем. Ну, ты меня не будешь больше поднимать на свой уровень? Разрешишь мне остаться на моем? Я подозреваю, что твой уровень – это очень хлопотно. Деньги вообще плохо. Если они заработаны почти что честным трудом, то это крайне хлопотно и нервно. А если они достались на халяву, то еще хуже. Мало того, что бедный счастливчик может тупо спиться, так они еще и развращают, убивают вкус к жизни.

Я тебе предлагаю компромисс – ты считаешься подругой известного писателя, а я спокойно сижу в охране. Я даже буду писать, чтобы ты не сомневалась, что подруга писателя. Все равно мою писанину никто печатать не будет. Впрочем, публикации – самое последнее из того, что меня волнует.

– Дай-ка мне водочки, что ли… под ложку красной икры… у меня от твоих взглядов мозг плавится… ну – пробормотала она, набив рот икрой. – так что тебя волнует?

– Ну вот в данный момент меня волнует – что Светика надо домой отправить, а она совсем не ходячая.

– И больше ничего?

– Больше ничего.

– Совсем ничего?

– Совсем – совсем ничего. Хотя… если мне не заплатят, то будет большой облом. Да, точно, вот это меня очень волнует. Да, ура. Нашли тему для волнения.

Он аккуратно снял черную голову со своего плеча – Света, не открывая глаз, нащупала стол, по – школьному сложила руки и уткнулась в них.

Слава сел рядом с Асей, приобнял ее и поцеловал – сначала в макушку, потом по очереди в оба зажмуренных глаза и наконец – в ждущие нежные губы. Пробормотал.

– Почему ты, девочка моя загадка, только сюда приезжаешь? У меня есть квартира… да, у твоего неудачника, как ты считаешь, отдельное жилье. Почему ты не хочешь в гости?

– А почему ты не хочешь подняться из этой своей охраны? Я бы тебе помогла. Мальчик-загадка.

– За мальчика – отдельное спасибо… – ухмыльнулся Слава и вновь посерьезнел – ну вот никак ты не поймешь, что для тебя подняться – это ураганить по Москве на крутом внедорожнике и зависать в ночных клубах, а для меня… как бы тебе это объяснить… оставаться собой. Вот что.

Ася отстранилась и внимательно посмотрела, ожидая увидеть пляшущих в глазах чертиков, но ее друг был непроницаемо серьезен и печален.

– Знаешь, есть одна роскошь, про которую мало говорят. Роскошь оставаться самим собой. И это, поверь старому пердуну – это действительно роскошь.

– Хорошо, допустим, эта твоя роскошь – всем роскошам роскошь. Но ты же не сам по себе. Тебя же кто-то делал. Родители, хотя бы. Окружение.

– Вот то-то и оно-то. Мало того, что меня с самого детства стругали под потребности общества, так и потом продолжают меня обтесывать. Вот как ребенку говорили – это хорошо, а это плохо – так говорят и взрослым тоже. Но я уже не дурачок, я сам могу решить, что для меня хорошо, а что для меня плохо.

– Ты дурачок – погладила Ася его по редеющим волосам. – Ты самый настоящий дурачок. Потому что хорошо – это когда тебя все знают и платят тебе только чтобы ты…ну, допустим, на пьянку пришел и пару тостиков сказал. Вот это хорошо. Это хорошо для всех. И для твоих детей в том числе. Ты им можешь такие горизонты открыть…

– Ласточка моя… – с какой-то усталой обреченностью вздохнул Слава – да пойми ты одно. Я могу им открыть горизонты – но это уже будет привычно, скучно. А вот если я их научу всего добиваться самостоятельно – просто добиваться своего, неважно, что они хотят – вот тогда я буду прав. Халявные горизонты не принесут ничего, кроме пресыщения. То есть, говоря просто – не надо мне дарить мешок золота, надо мне дать возможность это золото заработать. Опять же – вот лично мне не нужен мешок золота, а вот возможность у меня есть – да только я ей не пользуюсь.

Другие у меня цели, понимаешь?

– Твои цели – отсутствие всяких целей – с искренним презрением фыркнула Ася. – Мне за тебя стыдно. Так жить нельзя.

– Можно, как видишь – обескураживающе улыбнулся Слава – причем очень хорошо.

Ася немного помолчала, внимательно разглядывая прямой пробор Светы – а та спала, тоненько похрапывая.

– Вот смотри… как ты думаешь, она хотела бы поменяться с тобой местами? Хоть на миг? Получить твои возможности и использовать их на всю катушку?

– Да… да, хотела бы. О чем тут говорить.

– Но эти возможности даны тебе, а не ей. Так почему же ты их не используешь?

– Господи, ну сколько же тебе объяснять. Нельзя меня с ней сравнивать. Просто нельзя. Может быть, она хочет чего-то запредельного, но не в состоянии этого достичь и страдает. И если ей дать, к примеру, мой ум и мои ноги, тогда бы она стала счастливей? Да, безусловно, потому что тогда она перестала бы быть калекой. Это одно. Но с чего ты взяла, что здоровые ноги помогут ей добиться того, что она не может получить с больными? Нет, если она хочет стать балериной, тогда да. Но, даже если у нее это мечта – то родилась она скорее всего именно из-за больных ножек. Будь ножки нормальные, то и мечты были бы другие. Несбыточные.

– Опять ты меня путаешь. Почему именно несбыточные?

– Потому. Реализованная мечта отличается от – он покрутил в воздухе кистями – от вот такой, эфемерной, очень отличается. Человек стоит и думает – ой, это из-за этого я года страдал? И это все? Так что пусть уж лучше они сбываются – но не сильно, не сразу. Скучно станет. Проверено. К тому же любой человек может достичь всего, что угодно – было бы желание. А вот эти разговоры – я бы смог, если бы… это всего лишь отговорки. Оправдание собственной слабости, или лени, или нежелания. Или всего этого в куче. Я это говорю всего лишь к тому, что не надо меня сравнивать с ней. Неэтично как-то.

Ася пригорюнилась и изрекла.

– Не дождусь я того светлого часа, когда ты перестанешь говорить ерунду и будешь просто, как все нормальные люди, стремиться к успеху.

– Я успешен. – отрубил Слава и Ася вытаращилась не него, не в силах от такой наглой лжи произнести хоть слово. Потом справилась.

– Как это успешен? Что у тебя есть?

– Есть то, что нужно.

– А что нужно?

– То, что есть… – с улыбкой отвечал Слава.

– А если… а если… а если тебе понадобиться то, чего у тебя нет?

Слава поцеловал маленькое ушко и прошептал в него…

– Когда понадобиться, тогда и появится. Разве непонятно? Может быть не сразу, совсем не сразу, но будет обязательно. Это закон. То, что нужно, само приходит.

Ася потерлась щекой о его плечо и пробормотала.

– Ничего я не понимаю и ни в чем не могу тебя убедить. А почему ты говоришь, что не пишешь больше?

Слава усмехнулся. Ну вот, началось.

– Все очень просто. Одно дело писать для себя – не торопясь, с удовольствием, шлифуя каждое слово, добиваясь каких-то оттенков, которые видны только тебе, и получать от этого самое настоящее творческое, эстетическое удовольствие. Знаешь, такой усталый покой после хорошо сделанной работы?

– Ну? И что?

– Можно за день написать две строчки, но зато какие это будут строчки!! А можно заполнять листы… то есть теперь компьютерную память километрами вялых, тусклых, вымученных текстов. Да еще надо тобой стоят люди и требуют – больше крови, больше экшна, больше напряжения. Не хочу я напряжения, его и так в жизни хватает. Тем более что когда начинаешь гнать строку, теряется сам смысл творчества. Я был бы вполне счастливым человеком, если бы мне нравилось писать детективы. Но мне это не нравиться. Поэтому – и только поэтому – я с этим делом завязал. Вот и все.

– И что, больше писать не будешь?

– Не буду писать детективы. Прошел я уже это. Все. Хватит.

– Вообще ничего писать не будешь?

– Буду. Только для себя. А издавать это не будет никто.

– Почему это? Если ты талантливый, тебя должны издавать.

– Какая-то ты наивная. Дело не в таланте. Дело в прибыли. Нужно либо вливаться в существующую тему – фэнтези, детективы, любовный роман – либо открывать свое направление – вот, к примеру, иронический детектив. А если ты просто пишешь хорошую… даже гениальную прозу – никто с тобой даже связываться не захочет. Кто просто так решит потратить деньги? Даже зажравшиеся олигархи предпочитают сливать бабки на блядей, а не вкладывать в книги. Все очень просто.

– А ты бы мог раскрутиться… как автор детективов… а потом писать то, что тебе самому нравится. Ведь мог бы? – с надеждой спросила Ася.

– В принципе, конечно, мог бы. Тут другой момент – тоже, не очень приятный. Знаешь, что актеры иногда становятся заложниками одной самой удачной роли? Так вот если я раскручусь как автор детективов, то ничего другого от меня ждать не будут. Сформируется определенный круг, который будет знать Гронского. Именно детективы Вячеслава Гронского. Я ж тебе уже говорил – если бы мне нравилось делать их, я бы писал в полной гармонии с собой. Видишь – не судьба.

И потом… даже если, допустим, я бы и раскрутился как детективщик, участвовать в этой гламурной свистопляске… со всей скоробогатенькой нечистью… противно. Лучше спокойно сажать капусту и писать – когда захочется, и никак иначе.

Ася склонила голову и посмотрела на него с подозрительным прищуром.

– Капусту… капусту… капуста это хорошо, особенно когда нулей больше четырех. Все-таки я не поняла – ты что, сознательно отказался от писательской карьеры? И больше уже ничего не пишешь? Потому что с этой… как ты там сказал – скоробогатенькими не хочешь якшаться?

Слава резко отстранился от нее. Такие постоянные допросы с пристрастием стали ему уже надоедать. Тут – очень кстати – загудевшая под мощными ударами дверь сообщила о приходе Кондрата. Он ввалился возбужденный и радостный – причиной тому была вторая бутылка, правда, уже ополовиненная.

– Вы прикиньте!!! Светка, хорош спать!! Прикиньте – мне негр свою бутылку подарил!!

– Отобрал, что ли? – насупившись, поинтересовался Слава. Вроде бы в национализме его напарник замечен не был, но алкогольная жажда порой принимает самые изощренные формы.

– Дайте мне си-бемоль промыть… – потребовал он, как заправский тапер, и сунул оторопевшей Асе батон – режь давай…

Ася осмотрела нож подозрительной чистоты, пожала плечами, вздохнула и вонзила его в хрустящую корочку.

– Так вот – Кондрат не стал ждать хлеба, привычно уже зачерпнул икру и продолжил, даже не прожевав ее толком. – пошел я в магазин, и вдруг чувствую – приспичило. Прошу прощенья у прекрасных и присутствующих дам за милую сердцу подробность…ну что делать? Не сюда же тащиться? Отошел я в кустики, стою, балдею, вдруг слышу – сзади шаги. Ну, думаю, менты, спалили, курвы… поворачиваюсь… ребята, вы меня поймите – это уже слишком!! В темноте на меня идут глаза и зубы!! И говорят на чистом русском языке – слышь, дружище, где тут магазин, водочки бы купить на сон грядущий. Вы меня только поймите правильно – сначала нам банку икры подарили, потом негр из кустов вылез, просто какой-то вечер чудес.

– Да уж – встряла Ася. Она уже мазала икру, на толстые куски толстым слоем. – Ты знаешь, с кем ты тут не пьешь? Не поверишь!

Слава метнул на нее гневный взгляд, но девчонка упрямо продолжила.

– Ты не пьешь, с властителем дум, с инженером человеческих душ…писатель он, короче.

– Кто писатель? – спросил Кондрат, окутываясь дымом. Он выпил, закурил и теперь блаженствовал.

– Да вот он – ткнула перепачканным икрой пальцем Ася. – Вот он самый настоящий писатель. Я даже его книжки видела. Потому ему Пантелеич кабинет свой и отдал.

– Да? Писатель? – осмотрел Кондрат напарника с ног до головы. – Надо же. А непохож. Тощий больно. Ну что, Аська, насыпай, трахнем по маленькой за почетный труд.

Аська, слегка удивленная равнодушием Кондрата, послушно насыпала и даже послушно выпила. И сидела нахохлившись, задумчивая и, кажется, даже немножко обиженная. Слава притянул ее к себе, обняв за талию, и зашептал в ухо.

– Вот смотри, за это я его и люблю. Писатель? Ну и фиг с ним, насыпай. Художник? Да ладно, бывает. Артист? Молодец. Пить будешь? Какая разница, кто есть кто? Я недавно его видел – он сидел в кампании бомжей, уже тепленький, и курил, задумчиво глядя поверх домов в небо. Замечательный человек.

Ася досадливо оттолкнула его. Замечательный человек поднял сигарету и начал.

– Ничего, ребята. Я передохну тут пару месяцев, потом начну нормально зарабатывать. Есть уже инвестор – мой старый друг. Он готов деньги в мое дело вложить, знает, что за мной не пропадет и не заржавеет. Вот тогда я того гада за кадык возьму, так возьму, что он даже запищать не сможет. Верите? А тебя, писатель, возьму охранником. Будешь ночью приезжать и спать себе в удовольствие. Вот вместе с Аськой. И зарплату получать. Мы, простые люди, тоже понимаем, как это – каждый день писать много всякой ерунды. Трудно это. Мне вот гораздо проще квартиры продавать, чем хотя бы две строчки написать. О, стихи – «Квартиры проще продавать, чем две строчки написать»…Насыпай.

Но Ася не стала насыпать – она посмотрела на Славу и тот молча встал, направляясь к кабинету. Девушка, сделав равнодушное и рассеянное лицо, подошла к аквариуму со змееголовом, постучала пальцем по стеклу – большая рыба тут же замерла, всплыв на уровень лица – потом тряхнула, откидывая их назад, волосами… посмотрела на стол с икрой и плавающими в табачном дыму черной головкой Светы и испитым лицом Кондрата, покривилась. Пробормотала – убожество, какое убожество… как мне все это надоело.

Но возле гостеприимно открытого кабинета уже стоял с широкой улыбкой Слава – и девушка не стала спорить с усилившимся зовом плоти.

Кондрат смотрел ей вслед с саркастической усмешкой видящего все наперед человека…

* * *

Дни катились своей чередой – ни шатко, ни валко. Слава оправился от первого шока и вроде даже привык к тому, что его взяла голыми руками капризная девица, по возрасту годящаяся ему в дочери. Иногда в выжженную цинизмом душу стали пробираться расслабляющие мыслишки – слишком уж они разные, но ведь она продолжает приезжать – так может, это и есть та самая пресловутая любовь? Он почти перестал ее злить – впрочем, робкие попытки Аси направить его на путь истинный, то есть – перевести куда-то на более денежную и престижную должность пресекались сразу и жестко. Он заявил, что ему его жизнь нравиться, терять своей душевный покой ради возможности ублажать капризную подругу, как бы она этого не хотела, не станет.

Ася взвилась норовистой лошадкой – как это так? Он что, не такой, как все? Потом остыла, подумала и решила – в самом деле, не такой. И даже в чем-то согласилась. Девиц, которые очень высоко ценили свою ущербность (не догадываясь о ней) она тоже знала и презирала – в основном потому, что всегда находился идиот, согласный оплатить эту цену. Но ради любимой мог бы, вообще-то говоря, немного напрячься и доказать, что он лучше…

Но слова Славы, как семена сорняков на удобренной почве ее мировоззрения уже дали свои цепкие ростки. Ася сама уже стала понимать, что в бесконечном ожесточенном самоутверждении нет смысла, что достигнутая цель вблизи оказывается вовсе не такой значительной по сравнению с той, что продолжает сиять вдалеке – но очередное достижение померкнет так же, как и все остальные.

Это понимание немого приблизило ее к разгадке своего странного любовника, но одновременно лишило такого приятного покоя. Поняв, что воспитанию Слава не подлежит, к тому же получившая ощутимый удар по темечку – можно сказать, десятью книгами разом – она перестала с ним спорить и что-либо доказывать. Да и думать о его жизни себе запретила. Она приходила, словно на работу, когда душные комнаты дома престарелых сотрясались от дряблого храпа, а в полутемных от ночного освещения коридорах бродила, выбирая, ласковая к старикам смерть.

В пьяных глазах Кондрата вздымался раздраженный интерес – он оказался дрянным прорицателем.

Ася ныряла в объятья любовника, как в теплую воду, прижималась, обвивая руками и, подержав, впитав в себя живую телесную силу, поднимала лицо для продолжительных поцелуев. Слава был более сдержанным, но светился изнутри таким тихим счастьем, что ядовитые слова – и про не ту ягоду не на том поле, и про свиное рыло в калашном ряду – застревали у Кондрата в горле.

Он тянул свое ядовитое пойло, развертывал перед Асей со Славой – они, прежде чем уйти в кабинет, из вежливости составляли ему компанию – панораму грандиозных сражений, которыми сметет с пространства столицы обидевшего его риэлтора. Он говорил, как будто не замечая, что парочка перед ним целуется настолько упоенно, что вряд ли что-либо слышит – ему важно было говорить. Если кто-нибудь из «молодоженов» вставлял слово, Кондрат вежливо замолкал, глядя на говорившего с плохо скрываемым изумлением. А потом продолжал речь именно с того места, на котором его прервали. Славу такая манера общения сначала раздражала, потом стала забавлять. Он взял пример с напарника и, позволив ему выговориться, продолжал свою тему – до очередной паузы.

Такое общение – пришел он к парадоксальному выводу – оказалось очень выгодным. Во первых, оно исключало любую возможность спора, а, следовательно, ссоры. Во вторых, позволяло общаться совершенно разным людям, разных взглядов, разного уровня развития – никого не обижая и не напрягая. В третьих, можно было говорить о чем угодно – о самом наболевшем и сокровенном, и быть уверенным в сохранении тайны – говорящий напротив человек, хоть и кивает головой, ничего запоминает. Потому что оно ему надо? В четвертых – в итоге собеседники оказывались очень довольными друг другом, закрепив убеждение во взаимной вежливости, грамотности, внимательности и чуткости.

Побеседовав таким образом по душам – Ася однажды приняла участие в беседе и осталась очень довольна – парочка уходила в кабинет, а Кондрат оставался наедине с недопитой бутылкой и клубящимися горькими, как табачный дым, воспоминаниями.

Если Слава для Аси был просто забавным экспонатом, замшелым реликтом, пытающимся задержать мощь неумолимого временного потока, удивительным, но понятным – она для него продолжала оставаться загадкой.

Предсказуемым в девушку было только одно – появление в один из четырех дней, в дежурство Славы. Иногда, заявившись, она с озабоченным видом смотрела на часы, но потом, бесшабашно тряхнув головой, усаживалась за стол, чтобы за компанию с Кондратом пропустить рюмочку – другую. В всем остальном она с нескрываемым удовольствием окутывала себя мутной завесой тайны. Она предлагала Славе сменить профессию – но при этом ни словом не обмолвилась о своей.

Она каждый день присылала ему смски с любовными признаниями – но номер для ответа был засекречен. Она дотошно и подробно расспрашивала о предках Славы и его семье – но про свое домашнее окружение упорно молчала. Если попытки выяснить хоть что-то Слава предпринимал после продолжительного, можно даже сказать, изматывающего секса, то Ася просто уезжала от слишком назойливых вопросов. Если до – тогда все терялось в бездне ее неукротимой чувственности.

У них появилось и поддерживалось обоюдными стараниями некое настороженное перемирие – Слава, держа двумя пальцами за краешек, как дохлую рыбку, брал дорогие глянцевые журналы и пытался найти там хоть какой-нибудь стоящий текст. Ася же в такие моменты смотрела на него расширенными глазами напуганной кошки и готова была зашипеть, обороняясь.

Она же порой коротала ночи за чтением пестреньких книжечек с фамилией своего любовника на обложке. Иногда она с удивлением смотрела на безмятежно посапывающего рядом человека, и, удовлетворив свое любопытство, опять утопала в тексте.

Директор дал им полную волю – он вежливо стучался по утрам и Ася встречала его своей самой ослепительной улыбкой, а один раз даже чмокнула в гладко выбритую, со слабым холодком одеколона щеку. Петр Пантелеич если и смутился, но виду не подал. И с этого дня перестал обращать внимание на мелкий беспорядок, иногда остающийся после увлеченных друг другом любовников – следы от кружек, крошки и даже пестрые бисерные резинки. Из них на тонких запястьях Аси получались целые браслеты, которые она – по ниточке, по ниточке – раздаривала друзьям и знакомым. Славу посмешила такая смена украшений, вспыхивающее алмазами золото его странной подруге шло ничуть не меньше, чем витая кожа, цветные камушки и пестро сплетенные фенечки – но он промолчал.

Со временем и споры их сошли на нет – право на безалаберную и ленивую жизнь Слава купил своими изданными книжками; Ася считала, что он может, потерявшись взглядом неведомо где, сидеть – но при этом творить, создавая костяк очередной книги. Сам творец, правда, скептически относился к своему будущему – из обоймы детективщиков он выпал, нимало, правда, об этом не жалея, писатели других жанров не принимали его в свои тесно сомкнутые ряды. Под уверенным напором Аси, которая, при своей жаркой любви к гламуру, сумела прочитать даже то, что висело в свободном доступе Интернета, он послал два романа и повесть в несколько столичных издательств. Послал – и честно забыл про них, на сто процентов зная, что самотек никто, нигде, никогда не читает. Впрочем, если это нужно его молодой и честолюбивой подруге – отчего ж не послать? Надежды девушек, как говориться, питают.

Слава нашел себе другую игрушку – разместив стихи Деда на поэтическом сайте под ником Запоздалый, он вел весьма оживленную переписку. Честно уведомляя рецензентов, что является всего лишь доверенным лицом автора на беспредельном виртуальном пространстве, он ничего не изменял. Запоздалому писали в основном благодарности и стихотворные ответы сомнительного качества – Слава щедро сыпал рецензиями, на одно доброе слово отвечая тремя.

Сам Запоздалый в гардеробе охраны больше не появлялся – не появлялась больше и любовь всей его жизни, бодрая старушка. Видимо, семьи отпрысков и многочисленные внуки одержали таки победу над состарившимся поклонником, призвав на помощь какого-нибудь особенно красноречивого священника. Слава мог бы подняться наверх и поискать сам – но заглядывать в пропахшие тоскливым одиночеством стариковские комнаты было выше его сил, а не имени, ни фамилии Запоздалого он не знал. Оставалось ждать, пока тот сам спуститься, по какому-нибудь делу или просто, подышать свежим воздухом.

Иногда Слава ощущал глухое недовольство собой и даже некоторый стыд – получалось, что он нагло использует стихи постороннего, в общем-то, человека для удовлетворения каких-то своих потребностей. Эти какие-то потребности оформились в одно, вполне конкретное слово – тщеславие. Сам он стихи писать не мог – то есть мог, конечно, покажите человека, который не может писать стихи? – но бледные вирши, вымученные многочасовым сиденьем, улучшить которые не могла никакая вдохновенная лихорадка, не устраивали его самого.

Но, пожалуй, он мог стихи разбирать, на каком-то интуитивном уровне зная, что хорошо, а что плохо. Слава терпеть не мог глагольные рифмы, считая, что они допустимы только на раннем этапе творчества, давая человеку уверенность в своем таланте и силу для дальнейшего развития. Но, переболев это детской болезнью, любой поэт должен отказаться от них, как любой мастер отказывается от своих первых, ученических, неумелых и аляповатых работ. Или – отказаться от поэтического творчества, занявшись прозой или, к примеру, переводами – пусть даже с подстрочника.

Один кинолог, изредка подкидывая Славе подработку – надеть защиту и сходить, поплясать перед клыками – жаловался в свое время – любой баран считает себя великим дрессировщиком. Когда же жизнь доказывает его несостоятельность, обычно уже поздно – собака знает хозяина гораздо лучше, чем он ее, и необходимая помощь профессионала ощутимо опустошает карман.

«Любой баран считает себя кинологом» – вспоминал любимое изречение друга Слава и посмеивался – кинологом-то ладно, не так много этих «гениальных баранов», и, не будь их, чем бы дрессировщики на хлеб насущный зарабатывали? Но вот что поэтом себя считает каждый десятый – в этом он убедился воочию.

Хотя его удивляло не столько несоизмеримое ни с чем количество плохих стихов, сколько невероятное количество хвалебных отзывов на самую беспомощную дешевку. Да каких!! Казалось, что рецензенты соревнуются еще и между собой – кто завернет комплимент поцветастей, да повычурней. Слава посмеивался над таким проявлением всеядной доброжелательности, но, как правило, с обличающей критикой не лез – ну, самовыражаются люди, что тут страшного? Что самовыражение корявое и банальное – так, по большому счету, не каждому дано, и тем более не с каждого спрашивается.

Иногда и сам он, увидев симпатичную мордашку юной поэтессы, поднатуживался, находил в грудах словесной шелухи какую-нибудь неизбитую метафору или случайно затесавшуюся рифму – и делал обоснованный комплимент.

Потом, ради прикола, лез на страницы захлебывающихся от восторга рецензентов – и просто смущался от бледности собственной фразы. Дальше обычно все шло по накатанному пути.

Если же хорошенькая графоманочка отвечала, и завязывалась переписка, то к указанному возрасту следовало приплюсовать лет двадцать, а про запавшее в душу фото просто забыть, ибо оно, скорее всего, было одолжено с какого-нибудь сайта.

Ну а если опубликованное фото принадлежало действительно автору, то шансов у Запоздалого, не было никаких.

Одиноко летящий сквозь штрихи косого снега гусь вряд ли мог заинтересовать юных поэтессок – а фотографии деда Слава не имел. Впрочем, он продолжал бродить по сайту, зная, что, как правило, к забредшим случайным гостям поэты идут с ответным визитом.

Слава с наслаждением следил за поэтическими драками на страницах сайта – но сам не участвовал, предпочитая не впутывать честного Запоздалого в разнузданную грызню. Просто читал – благо пикировка в комментариях была доступна всем желающим – и похохатывал. Поэты друг друга не щадили – за одного, смертельно оскорбившегося на совет убрать пресловутые глагольные рифмы, поднималась целая рать, раздирая советчика в клочья. Оказывалось, что она самый что ни на есть бездарнейший графоманишко, бездарями были все его предки по всем линиям родового древа и, тем более, дети будут еще большими бездарностями. Что ему не место на девственно-чистых страницах крупнейшего литературного портала России, а место его – возле параши, что его стихи похожи на карканье ободранной помоечной вороны… ну и так далее.

Однажды Слава, повинуясь секундному порыву, от лица Запоздалого вставил несколько сочащихся ядом слов. И притих в ожидании налета. И, ведь действительно, количество посетивших страницу выросло в разы – но вот только никто не прямо, ни косвенно не решился бросить Запоздалому вызов. Сетевые разбойники зашли, почитали, помолчали и исчезли.

Славик вздохнул – то ли с облегчением, то ли с разочарованием. С одной стороны, молчание любителей рвать тексты на лоскуты говорило и высоком качестве стихов – так что сам не ошибся в оценке творчества угасающего поэта. С другой стороны – хотелось поучаствовать в виртуальных склоках, находя и в стихах, и в рецензиях слабые места и точечными ударами заставляя противника корчится от ярости.

«Зарядка для мозгов – пояснил Слава своей подруге, удивленной, зачем вообще это все надо – эрзац-заменитель настоящего, полноценного скандала. Или, можно сказать, заменитель чучела начальника. Ты сама не заметила, что все эти бури возникают на пустом месте неожиданно и так же вдруг исчезают? Ощущение такое, что все желающие поскандалить находят друг друга каким-то сверхъестественным способом»

Ася только пожала плечами. Последнее время она вообще вела себя странно – впрочем, Кондрат объяснял эти странности неминуемым скорым разрывом. Она стала молчаливой и какой-то отрешенной, почти не отзывалась на легкие ласки – хотя, когда дело доходило до секса, была по-прежнему яростной и неутомимой.

И при встрече она уже не прижималась всем телом, словно пытаясь слиться в одно целое, и не замирала в поцелуе, словно боясь оторваться от любимых губ – равнодушно чмокала, так же равнодушно отзывалась на более настойчивые и интимные ласки, равнодушно оправляла помятою страстью одежду. И, казалось, что уединению со своим любовником предпочитает бесконечные разглагольствования Кондрата – тем более что тот, в своей замечательной манере, не требовал от собеседника участия в разговоре. К нему можно было повернутся спиной, чистить ботинки или бриться – он продолжал, как испорченное радио, говорить о своем. Ася молча сидела, глядя на него, как на пустое место, много курила, хватая новую сигарету взамен затушенной дрожащими пальцами. Блюдечко с отбитым краем уже было завалено скрюченными от давления смердящими бычками, и сама девушка, казалось, уже насквозь пропиталась резким запахом табачного дыма – но ей все было мало.

Для того, чтобы завести ее в кабинет, Славе приходилось затрачивать определенное усилие – и в водянистых от постоянного перепоя глазах Кондрата поднимала змеиную голову издевка. Все, дяденька, попользовался молодым телом – и будет, уступи очередь ровесникам – читалось в его взгляде. Слава, в общем-то, был согласен с этим выводом – но сам разрывать отношения не спешил. Мало ли что, какие мысли клубятся в голове у молоденькой, помешанной на деньгах и гламуре девчонке? Может, она так с привычным мировоззрением прощается – а тут еще и он добавит тяжести своим решением ее бросить?

И не делал никаких шагов. Может, в самом деле, все устаканится.

И последние свидания были похожи на визит к далеким и нелюбимым родственникам – и не чужие вроде люди, но говорить не о чем, и время тянется в сером напряжении, угнетая всех.

* * *

Неожиданно явился Запоздалый.

Слава томился в ожидании Аси, Кондрат ушел на пятый этаж – там у него вдруг появилась зазноба, здоровенная веселая девица, чье розовое здоровье выпирало сквозь халат мощными складками. На пятом этаже, практически без свидетелей, они предавались бурному пьяному веселью. Их не смущал въевшийся в стены едкий запах мочи, стоны, вскрики и хрип, сопровождающие угасание очередной жизни. Пятый этаж был отдан самым слабым старичкам и старушкам; большинство из них ничего уже не соображали, почти ничего не ели и оправлялись в постель. Развеселая, не брезгливая деваха выдергивала из-под ссохшихся тел простыми, переворачивала их, обрабатывала пролежни, кормила с ложечки, мыла и обтирала – ну а ночью позволяла себе расслабиться. И расслаблялись так, что утром Кондрат еле приползал, держась за стенку и, прежде чем отправиться домой, отлеживался в темноте под дальней лестницей на притулившейся там кушетке.

Осень показала свою мрачную силу – сумрачное небо бежало набухшими низкими облаками; между кучевых громад изредка ослепительной синевой вспыхивало синее небо, и вырвавшееся солнце вдруг освещало мир особенным вечерним светом. Под этой тяжкой, придавливающей мир массой метался ледяной ветер. Налетал на деревья, обрывая последнее жухлое золото, колотился в стучащих ветках, гнул непокорные вершины, свинцовой рябью тревожил обширные лужи.

На этажах было тихо – редко где бубнил телевизор перед дремлющими в креслах стариками; Слава, оставшись один, любовался у окна мощными соснами в соседнем парке – стволы под угрюмо шумящими кронами вдруг вспыхнули яркой медью, оттеняя грозовую тьму над собой. Он наслаждался ощущением защищенности – от батарей шло наплывами сухое тепло, и осеннее буйство непогоды за стеклом отзывалось лишь щемящим восприятием мимолетной красоты. Слава прихлебывал густой чай – пожалуй, единственный обостряющий чувства до высоты и сравнительно безобидный наркотик.

Услышав сзади медлительное и неуверенное шарканье, Слава не сразу повернулся, с сожалением оторвавшись от заворожившей его картины буйной осени – а, взглянув на ползущего мимо человека, расплылся в улыбке. Это был его старый знакомый, поэт.

Запоздалый выглядел плохо – куда делся тот бодрый старичок, угрожающий расправой взрослому мужчине и переживающий из-за неудавшегося свидания? Отросший за месяц серебряный венчик вокруг лысины растрепался, истончился и выглядел легким пухом; беззубые челюсти постоянно шевелились, как будто пережевывая пищу, и лицо от этого то вытягивалось, то сплющивалось. Вместо нового спортивного костюма и кроссовок на нем были древние штаны, заношенные до лоска, с пузырями на коленях, и рваная вязаная кофта на голое тело. Седые волосы на груди лезли сквозь растянутые петли.

Улыбка Славы превратилась в застывшую неловкую гримасу – от Запоздалого несло, как от бражной бочки, хотя выглядел он относительно трезвым. Карман кофты оттягивала, перекашивая, початая бутылка водки.

– Будешь водку… парень? – спросил он, с трудом сфокусировав на Славе мутный взгляд. Слав молча покачал головой и спросил.

– Вы забыли, что я не пью?

Запоздалый смотрел на него, долго, с усилием вспоминая, потом хрипло сказал.

– А кто ты такой, чтобы я тебя помнил? Я тебе предложил выпить, не хочешь – пусть тебе будет хуже… мне больше… достанется.

– Вы знаете… я ваши стихи разметил в Интернете…

– Какие стихи? – глухо спросил старик, глядя сквозь Славу. – Откуда у тебя мои стихи? Я давно уже ничего не пишу…. Откуда ты их взял?

Слава всмотрелся в налитые кровяной мутью глаза и вдруг ощутил накатившую заоконным холодом тоску – тот, похоже, действительно ничего не помнил.

– Где-то месяц назад мы с вами разговаривали, вы мне дали тетрадку… нет, книжку записную такую толстую, так вот там были ваши стихи. Я их расшифровал… разобрался в вашем почерке… с трудом, кстати… распечатал, и поместил в сети Интернет.

– А, понятно… так что мне… одному пить придется… а где твой напарник? А ты сам не пьешь? Почему ты не пьешь?

– Потому что не пью…. Да какая разница… – с отчаяньем воскликнул Слава. – дело в другом – ваши стихи размещены и Интернете, из читают тысячи людей, и эти люди пишут вам отзывы. Вы что, не хотите прочитать, что вам пишут? Как оценивают ваше творчество?

– Срать я хотел, кто как оценивает мою писанину… – гаркнул дед на весь холл, потом осекся и пояснил. – Верунька ко мне месяц уже не приезжает… может, она раньше меня померла?

Он посмотрел на Славу и тот вдруг заметил, что дряблая кожа вокруг глаз мокрая. Запоздалый неуверенно достал бутылку и скрутил пробку, и уже поднес ко рту, намереваясь глотнуть – и тут на Славика накатило.

– Значит так, дедуля… – рявкнул он громче деда и Запоздалый чуть не выронил склянку с пойлом – мне все равно, пьешь ты или нет, но над твоими стихами я просидел два дня, я за тебя веду переписку с твоими поклонниками! У тебя, старый хрыч, уже появились поклонники, понимаешь ты это или нет? – и я хочу, чтобы ты как минимум посмотрел, правильно ли я разобрал твои стихи!! Может, я там насажал ошибок!!

От такого напора старик даже протрезвел. Он как-то по новому взглянул на Славу и ответил почти что твердо.

– Сопли втяни, и на горшок, малявка. Хрычем меня еще обзывать всякие щенки будут…погоди… – он насупил брови и после паузы уточнил – я тебе, что ли, книжку отдал?

– Ну, наконец-то… – облегченно вздохнул Слава. – сообразил. Отец, пока ты там пьешь, я тебя вовсю пиарю. Так что можешь на старости лет пожинать плоды славы. Это, конечно, не то, что бумажная книжка, но тоже неплохо. По крайней мере теба сразу пишут – понравилось – не понравилось… и каждый день к тебе приходят новые люди.

У старика вдруг запрыгал осыпанный белой щетиной подбородок и Слава закричал…

– Дед, я тебя прошу только посмотреть, что тебе пишут, а потом я обещаю – слышишь, обещаю найти твою любовь всей жизни и отругать, почему она к тебе не приезжает!! Жива она, слышишь? Мне телефон ее сын оставил, чтобы, если она здесь будет, я ему сообщал.

– А телефон Верки я где-то потерял… позвони ей, сынок, а? пожалуйста, родимый… сколько мне осталось? Как я могу ее не видеть? А? сыночек??

– Дед, возьми себя в руки… я тебе обещаю, что найду твою любимую, клянусь тебе чем хочешь – напирал Слава, забрал в обессиленного горем старика бутылку и помог подняться со стула – и давно ты так страдаешь? Возьми себя в руки, мне надо, чтобы ты мог в монитор посмотреть… найду твою любимую, верь мне….

Запоздалый смотрел на него беспомощно, часто смаргивая слезы, но не противился и прошаркал до кабинета, и уселся в кресло, и невидяще уставился экран…

– Ну, читай… вот это читай…

Запоздалый шевелил губами, повторяя чернеющие на экране столбцы строк…

– Хорошие стихи… чьи это?

– Да твои же!! Ты сам говорил – запаздывал я всегда, вот я тебе псевдоним и придумал – Запоздалый… ты не в обиде?

– Запоздалый? – горько усмехнулся старик, который смог взять себя в руки и, кажется, даже протрезветь… – да, Запоздалый… лучше и не скажешь… мои стихи, говоришь? Правда, похоже… только очень ранние… что-то у меня там такое было…да, было…а может, и не мои…

– Господи… ну вот это не узнаешь? «Скуластую богиню?» Кружили – ты и вальс? Кому это посвящено?

– Верке – выдохнул Запоздалый… – она у меня скуластая богиня… сколько ж лет прошло… этот стишок я помню… да, Верке…точно… это мои стихи… ты мои стихи восстановил?

– Слава тебе, Господи – сообразил наконец-то. Не только восстановил, но еще и разместил в Интернете, и теперь тебя каждый день читает человек по сто..

– Не может быть – усомнился Запоздалый и стал, мучительно щурясь, вчитываться в свои строки… – не может быть. Сто в день? Как это так?

– Ну, я постарался. Анонсы размещал… да какая разница.

– А сколько там их… моих стихов?

– Ну, примерно шестьдесят. Все, что было в вашей книжке.

Запоздалый о чем-то думал; потом несколько раз судорожно вздохнул.

– Еще у Веруньки стихи есть. Она совсем ранние… да и не только. Я же ей привозил… пытался… этими стихами… которые не нужны никому… есть у нее. Увидишь – скажи, чтобы тоже разместила. Пусть останутся. Где бутылка? Хочу выпить… сколько уже Веруньки не…не вижу…

– А другие свои стихи вы не хотите прочитать? А что вам люди пишут? Неинтересно?

Запоздалый посмотрел на Славу снизу вверх и медленно покачал головой.

– Нет, неинтересно… что они там могут написать? Это мне было интересно двадцать лет назад…мне бы водочки выпить… вдруг Верочка померла… раньше меня… опять я опоздаю…

Слава вздохнул – все получилось не так, как он рассчитывал.

Запоздалый медленно встал, опираясь сухими руками о край стола. Потом вцепился Славе в локоть, что-то бормоча и, пошатываясь, побрел, придерживаясь за охранника, к выходу…

Они дошли почти до середины холла, как вдруг Запоздалый с удивительной силой оттолкнул Славу и распрямился – прямо перед ними стояла, сияя светлыми глазами и бесчисленными морщинками скуластая богиня. В потертом плащике, косынке на плечах, хозяйственной сумкой на колесиках у ног. Со сложенного зонтика текло, желтые листья прилипли к резиновым сапожкам…Запоздалый медленно, не отводя от нее глаз, приблизился – и вдруг стал покрывать поцелуями и порозовевшие морщины, и натруженные руки…

– Ну ты что, дурень… ну что ты делаешь… на нас смотрят… ну перестань, что ты, как маленький… ну прости, у меня правнук заболел…. Сам же виноват, что мобильным никак разобраться не можешь… ну перестань, перестань…

Говорила она, гладя его по голове, приглаживая всклокоченные волосы – а Запоздалый, уткнувшись ей в плечо, всхлипывал…

– Пойдем, я тебе домашнего принесла… ты что, опять пить начал? Ну разве так можно? Ну, пойдем, дорогой, пойдем…ну, перестань… я сегодня с тобой останусь…

Старушка посмотрела с извиняющейся улыбкой на Славу – и тот, кивнув, отвернулся – у него вдруг отчего-то защипало повлажневшие глаза…

Он посмотрел вслед этой невероятной паре, когда в глубине перехода почти стихло постукивание колесиков, когда седые влюбленные шагнули к своим зеркальным отражениям за створками лифта…

Он уселся на диван, но вскочил – непонятное беспокойство не давало расслабиться. Слава прошелся мимо сияющих светом аквариумов и остановился возле змееголова – и когда обтекаемое тело в защитных узорах поднялось со дна, словно повинуясь притяжению взгляда, проговорил.

– Рыба, рыба… ты хоть представляешь, рыба, что это такое – сорок лет? Это целая жизнь… целая жизнь…

Он помолчал.

– И ты подумай только – какие же мы идиоты!! Почему вот этим старикам надо было сорок лет себя обманывать…почему нельзя было сразу решить – да, мы друг друга любим, сокрушить вместе все преграды? А что им теперь остается? Куда им теперь?

Он вдруг вспомнил, как только что по этому полутемному, освещаемому только фантастическими аквариумами, коридору уходили двое – справившийся с пьяной слабостью Запоздалый нежно поддерживал свою любовь за худенькие плечи, а она что-то выговаривала ему – и вдруг, приподнявшись на цыпочках, быстро чмокнула в щеку. Достойная награда человеку, умеющему так любить…

– Почему они сорок лет слушали бред, который им втолковывал мир – и никак не могли понять главного? Что им друг без друга никуда? А теперь что? А, рыба? Что теперь? Что им остается? Она бегает сюда, как вор, он ждет и глушит водку, чтобы тоску заглушить. Раньше они могли вместе по жизни идти… а теперь куда? В гроб? И то ведь – рядом не положат. С ума сойти…

Слава посмотрел в окно – сосны погасли, а придавивший их вершины мрак вдруг прорвался шумными струями; в одно мгновение тротуары превратились в бурные, лопающиеся пузырями потоки, вечерний мир за стеклом, размытый и искаженный бегущей водой, стал почти невидим.

Слава замолчал и повернулся на глухой стук – в конце коридора появилась висящая на костылях согнутая фигурка. Подождав Свету – как он подождал бы любого здорового человека – Слава по-братски поцеловал ее в щеку.

– Куда пропала?

– Переселялась… – ответила Света, странно глядя на него огромными черными глазами. – меня в другую комнату переселили. Там пахнет плохо, но зато, когда соседка помрет, меня одну оставят. Обещали. А где эта твоя сука?

– Сука? – удивился Слава. – Аська, что ли? Не знаю. Обычно она в это время уже здесь. Задерживается. А что ты к ней так неласково?

– Ничего. Пойдем ко мне, помочь кое-в чем надо.

– Да тут же никого не останется… Кондрат наверху пьянствует.

– Ну вот и пуская он здесь пьянствует. Не могу же я его пригласить. Он него толку, как от козла молока.

Слава пожал плечами. И от Кондрата толку не много, и оставаться один в гулком пустом холле, бездушном, как все казенное – аквариумы не давали уюта – не хотелось. Он достал мобильный.

– Ява… Я вам…Я вас ни… Я вас внимательно слушаю… – донесся из динамика голос напарника – Слава представил, каково ему сейчас изображать трезвого и поспешил утешить.

– Нормально все, напарник. Ни проверок, ни проблем. Просто побудь немного на рабочем месте. Мне надо подняться, Светику помочь, ее на новое место переселили. Там поднести кое-чего…. Да, и если Аська придет, скажи, что я скоро спущусь.

Света метнула не него быстрый взгляд и со всей возможной скоростью пошла к лифту. Славик неторопливо направился следом. Сейчас Света отдаст ему костыли и будет подниматься, вцепившись в перила – лифтом он принципиально не пользовалась, тем самым доказывая свое отличие от беспомощных стариков – а он идти впереди, перешагивая одну ступеньку в минуту. И чувствовать себя из-за этой медлительности дураком…

Немного разозленный определением своей любимой, Слава не стал ползти рядом с калекой, а быстро поднялся и стал ждать ее на верхней площадке. Раскрасневшаяся Света, преодолев два пролета, забрала у него костыли, и, сдувая со лба пряди волос, нехорошо усмехнулась.

– Эта старуха уже два дня лежит… как это говориться… в сумерках сознания. То очнется, то опять уходит. Предсмертная слабость. Скорее уж…

– Что нести-то надо? – перебил ее Слава, которому очень не нравился этот разговор.

– Увидишь, сам все увидишь…

Слава сморщился, когда из открытой двери на него дохнуло аммиачным резким теплом – вечным запахом беды и беспомощности. Включил свет, стараясь не смотреть на угадываемое под серым казенным одеялом грузное тело, но не получилось – бледное отекшее лицо приковывало взгляд, похрипывающее дыхание рвалось из синюшных губ.

– Да уж… приятное соседство… ничего не…

Слава осекся, недоуменно взглянул на Свету – та стояла со злым лицом, поджав губы – и медленно приблизился к тумбочке. С фотографии в простой деревянной рамке ему улыбалась, с ямочками под углами губ, Ася…

* * *

Он ее ждал долго – хотя разрыв не был озвучен, он подразумевался исчезновением. Он ждал, понимая подсознанием, что никогда больше не увидит ее. Но разум твердил, что все не может кончиться вот так, без объяснений.

Будучи уверенным, что Ася придет хоронить старуху, Слава съездил в морг – и тут вдруг выяснилось, что тело вот-вот готовы отдать в медицинский институт, как невостребованное. Слава оформил все бумаги, заплатил кому надо, отвез незнакомую женщину в крематорий, заказал место в стене и плитку – и, когда шустрый кладбищенский мастер заделал раствором щели, изменил себе. Выпил за помин незнакомой души чекушку, закусывая горьким табачным дымом.

На работе задерживали зарплату – то есть дом престарелых исправно перечислял деньги крыше, но начальство, очевидно, находило им более достойное применение, чем оплата труда охранников. Слава ездил на Площадь Соловецких Юнг скорее по привычке и, отскучав день, поднимался к Свете – директор сдержал слово и калека жила теперь в собственной комнате. Ее волнистый попугайчик после первого визита вдруг отчетливо произнес слово «чекушка» – хотя Славик был чист и трезв, как промытое стекло.

На поэтический сайт он заходил все реже и реже – хотя исправно, раз в неделю, посылал сообщения, оплачивая приглашение на главной странице. Стихи жили своей жизнью, не нуждаясь в авторе. Да и сам автор давно уже не нуждался в них.

Однажды, придя из столовой, Слава увидел сгорбившуюся на диване старуху в черном.

Она, посмотрела на него отсутствующим взглядом, беспрестанно промокая платочком глаза, протянула папку тусклого голубого цвета и, не сказав ни слова, медленно побрела к выходу. Слава тоже промолчал – любые слова были бы лишними. Запоздалый ее опередил.

Он наугад достал пожелтевший лист и прочитал одно-единственное четверостишие.

«Тоскует запад в меркнущем огне.

Идет гроза. Не пьется и не спиться.

И ветерок шевелит на окне

Ненужной рукописи желтые страницы…»

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg