«Любовь к трем цукербринам»

Любовь к трем цукербринам (fb2) - Любовь к трем цукербринам 1417K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виктор Олегович Пелевин

Москва

2014

Москва

2014

УДК 82-3

ББК 84(2Рос-Рус)6-4

П 24

Разработка серии и оформление А. Саукова

Иллюстрации на обложке и форзацах В. Петелина

Пелевин, Виктор Олегович.

П 24 Любовь к трем цукербринам / Виктор Пелевин. —

Москва : Эксмо, 2014. — 448 с. — (Единственный и непо-

вторимый. Виктор Пелевин).

ISBN 978-5-69975467-0

О головокружительной, завораживающей и роковой страсти

к трем цукербринам.

УДК 82-3

ББК 84(2Рос-Рус)6-4

© В. О. Пелевин, 2014

© Оформление. ООО «Издательство

«Эксмо», 2014

ISBN 978-5-69975467-0

ISBN 978-5-69975467-0

The universe is made of stories, not atoms.

Muriel Rukeyser1

ОБЪЯСНЕНИЯ И ОПРАВДАНИЯ

Эта странная книга содержит три повести (одна

непропорционально длинная) — и объяснитель-

ный текст, соединяющий их в целое. Связующий

материал (я назвал его «Киклоп») можно рассма-

тривать в качестве дополнительного рассказа,

полностью документального — хотя я признаю,

что в таком качестве он никуда не годится: в нем

есть длинное и подробное вступление, есть заклю-

чение, но почти отсутствует повествовательная

часть, вместо которой читателя ждет несколько

страниц моих шатких рассуждений, отдающих

научпопом.

Я хочу попросить прощения за эти недостат-

ки — но книга и не могла получиться иной. Гово-

рить о работе Киклопа подробно я не стал по при-

чинам, которые будут вполне ясны. С другой

стороны, совсем не упомянуть о Киклопе я не мог

тоже — иначе три моих повести потеряли бы вся-

кую связь друг с другом: было бы непонятно, что у

и их общего, кем они написаны и откуда вообще

взялись.

Поэтому прошу иметь в виду: моя цель — рас-

сказать не столько о Киклопе, сколько о том, что

Киклоп увидел и понял на своем посту. Ибо

многое из этого кажется мне заслуживающим

внимания.

В своей книге я иногда пользуюсь научной

терминологией. Хочу подчеркнуть, что я не фи-

зик и вообще не имею никаких технических по-

знаний. Я просто пытаюсь объяснить наблюда-

емую реальность в терминах, которые у всех на

слуху, чтобы не придумывать слишком много

неологизмов. Физик, возможно, найдет в моем

рассказе нестыковки и противоречия. В таком

случае предлагаю ему придумать объяснение

лучше моего — и сохранить его себе на память.

Физическая сторона вопроса на самом деле

не особо для меня важна. Но она довольно ин-

тересна. Во времена Галилея и Коперника по-

лагалось во вступлении делать реверанс в сто-

рону церковной догмы и соотносить с ней все

гипотезы и предположения, а сегодня мы долж-

ны точно так же кланяться догме научной.

И если я говорю иногда про «мультиверс» и

«многомерность», я делаю это примерно с теми

же чувствами, с которыми Галилео мог бы упо-

минать в своей книге пророка Исайю и Ангелов

Божьих: с робкой верой, что Святое Писание

понято мной, грешным колдуном, хоть отчасти

правильно.

В книге почти нет связи с актуальной дей-

ствительностью. Думаю, что в наше время это

скорее достоинство, чем наоборот.

Засим почтительно возлагаю к стопам Чита-

теля и Читательницы свой скромный труд.

К1156

Часть 1. КИКЛОП

ГОЛЕМ ИЛЕЛЕЕМ

В начале следует описать ту точку, где схо-

дятся все эти истории — или, может быть, от-

куда они расходятся.

Наверно, скорее расходятся — потому что

только с учетом этого центрального события

делаются понятными все изгибы прослеженных

мною судеб.

Это было похоже на вспышку магния, кото-

рая запечатлела героев в случайных позах — и

послала в будущее их фотографические отпе-

чатки. Я говорю «магния», поскольку огонь и

дым были настоящими. Айфон такой вспышки

не даст даже по команде из АНБ. Хотя, конеч-

но, как знать — я где-то читал, что американ-

ские смартфоны могут не только подслушивать,

подсматривать и поднюхивать, но и детониро-

вать по сигналу из центра, пробивая ушную ра-

ковину и мозг направленным взрывом аккуму-

лятора. Наверно, конспирологический юмор.

Но по порядку.

Я знал, что не останусь Киклопом вечно.

Это опасная нервная работа, которую выпол-

няют обычно не больше года или двух. Потом

Птицы нащупывают в ткани нашего мира ме-

шающий им узел с достаточной точностью,

чтобы удалить его — если надо, вместе с самой

тканью. Они больше не используют в качестве

оружия случайно оказавшихся рядом людей.

Так они ведут себя, когда действуют вслепую,

и Киклоп случайно появляется в поле их вни-

мания на несколько секунд. Если они твердо

знают, где искать своего врага, они поступают

иначе.

Как, я сейчас расскажу.

Точно подо мною располагалось рабочее ме-

сто Кеши — молодого человека, различным со-

стояниям и формам которого будет посвящена

значительная часть этой книги. Можно сказать,

что в то время он был самым близким мне суще-

ством — во всяком случае, в пространственном

смысле.

Иногда я позволял себе нескромное, навер-

но, развлечение — настраивался на его ум и на-

чинал наблюдать за происходящим в окружаю-

щем пространстве через его глаза — и даже

сквозь призму его сознания. Я воспринимал не

только то, что он видел, но и голоса, раздавав-

шиеся в его уме (не буду называть их мысля-

ми — поскольку половины из них он не слышал

сам, а другой половине подчинялся без

размышления).

Иногда это бывало интересно, иногда — не

очень. Если он, например, включал своих япон-

ских школьниц (такое случалось, когда в офисе

оставалось мало народу и Кеша был уверен, что

никто не подойдет к нему со спины), его вну-

треннее пространство заполнялось грубоватым

комментарием, похожим на футбольный. Кеша,

заслуженный работник bondage/bukkake на

пенсии, как бы разъяснял происходящее не-

смышленым профанам, которые смотрели пор-

нушку вместе с ним. Таким профаном в эти ми-

нуты был один я — но Кеша в своем воображении

транслировал сигнал на куда большую аудито-

рию. Все-таки поразительно, до какой степени

человек общественное существо.

Когда людей в офисе собиралось слишком

много, чтобы можно было смотреть порно или

играть с компьютером в игры, Кеша начинал

I роллить зазевавшихся граждан в интернете —

словно ас Второй мировой, вылетевший на сво-

бодную охоту. Картинка на экране делалась на

это время совершенно пристойной и функцио-

нальной: любой медийный работник сегодня

полдня ныряет по блогосфере.

Иногда Кеша отвлекался от компьютера,

глядел на своих соратников по офису — и вы-

носил им приговор судьбы.

Наименее жесток он был к девушке Наде,

занимавшейся буфетом и озеленением про-

странства — «если пострижется нормально и

перестанет бояться людей, то найдет себе како-

го-нибудь азербота». Других он судил строже.

Главного редактора сайта «Contra.ru» (так на-

зывалось место, где он работал) он окрестил

про себя «шабесгеем» (что не мешало Кеше

ежедневно перед ним заискивать — но жизнь,

как известно, есть клоунада). При этом Кеша

искренне считал, что влечение к виртуальным

японским школьницам является нормой, а

главный редактор — перверт.

Соответственно, информационный продукт

родного сайта Кеша называл про себя словом

«шабесгон» (даже бормотал во время дедлайнов

мечтательную мантру-стишок «мой шабесгон,

мой шабесгон — как много дум наводит он»).

Коллег по работе он делил на «вонючек» и

«усталых» (первые с годами превращались в по-

следних, отвоняв свое — примерно как выгора-

ющие звезды).

Ну и так далее. Кеша на самом деле не был

ни гомофобом, ни антисемитом, ни снобом.

Просто ассемблер чужой души при близком

рассмотрении редко выглядит привлекательно.

Но мы еще вернемся к Кеше — сейчас я расска-

зываю об этом, чтобы было понятно, чем я за-

нимался внутри его головы в тот день, когда

произошло роковое событие. Я отдыхал в ней,

как в персональном кинозале — в этот день кру-

тили довольно интересное кино.

В редакцию «Контры» пришел входящий в

моду поэт Гугин, бочкообразный лысый муж-

чина с треугольной рыжей бородой («бегемот

апокалипсиса», как он сам себя называл — но

темно-багровый цвет его лица наводил скорее

на мысль об апоплексии). С ним делали боль-

шое интервью.

Было две телекамеры и три прогрессивных

журналиста, пришедших для съемок круглого

стола — их рассадили полукругом перед боль-

шим белым щитом с надписями «Contra.ru», и

Гугин, стоя в фокусе этого живого прожектора,

читал стихи («стиши», как он говорил) из свое-

го нового проекта «Голем Илелеем».

Это была амбициозная попытка отразить в

стихах все наиболее яркие события недавнего

прошлого: составить, как изящно выразилась

одна из трех журналистов, «Гугл Мэп Эпохи».

Когда Гугин утомлялся, начинал говорить кто-

нибудь из журналистов, и камеры поворачива-

лись на него. Потом неиссякаемый Гугин снова

начинал декламировать.

Отрывок, который он читал перед вспыш-

кой, назывался «Героям — Пазолини!» и был

посвящен, как легко догадаться, известным со-

бытиям в Киеве, уже успевшим к этому време-

ни несколько потускнеть в народной памяти:

Под хладным ветром, полным праха,

согнулся мерзлый тартарас,

И беркут наш встал черепахой

В последний раз, в последний раз...

Отчетливо помню эту секунду — и мгновен-

ный срез всех создававших ее умов.

Гугин, читая, соображает, не обидится ли

редактор на «тартараса», приняв его за замаски-

рованного «пидараса» — и быстро отмечает во

внутреннем блокноте, что надо конкретизиро-

вать это как обличительную сатиру на хаос в со-

знании боевика, увлекаемого в тартары духа Та-

расом на щите. Стиш, короче, надо доводить.

Первый журналист, кисло оскаленный

блондин с волосами до плеч, размышляет о том,

можно ли классифицировать Гугина как полно-

ценного либерала — и сомневается: не все мар-

керы в стихах расставлены нужным образом, и

кажется, что это сделано вполне сознательно.

Хотите войны? Таки война вам будет!

Второй журналист, одутловатый одуванчик,

уже наполовину выбритый ветром перемен, ду-

мает длинную и сложную мысль: Гугина можно

назвать одним из множества современных ку-

плетистов, занимающихся культуррейдерством.

Он, в сущности, читает не свои стихи, а чужие,

с перебитыми номерами, перекрашенные в

нужный цвет — которые он просто перепродает

через юридический механизм пародии. Какая-

то дура, польстившись, видимо, на слово «го-

лем», назвала новый проект Гугина «русской

либеральной идеей, отлитой в гранате» — и, по-

хоже, сама не поняла, что сказала. А попала в

точку. На приватизации и перепродаже можно

заработать — но можно заработать и на самом

Гугине. Например, сделать на эту тему статью

под названием «Всюду Шпенглер».

Третий журналист, дама, вспоминает о тех

самых словах про отлитую в гранате либераль-

ную идею, так некстати сказанных ею на фоне

«тартараса» и вообще поклепа на революцию.

Гугин не оправдал аванса. Ничего, выпишем

инвойс...

Девушка по имени Надя в нескольких ме-

трах от импровизированной сцены протирает

горшок с чахлым ростком пальмы (в горшке

стоят две крохотные красные лошадки из пласт-

массы) и не думает ни о чем — просто смотрит

на эту пальму и лошадок. Почему-то земля ка-

жется ей сегодня особенно черной.

За остальными умами в офисе «Контры» я не

слежу.

Кеша слушает хрипловатый бас Гугина. На

душе у него скверно, как и всю последнюю не-

делю: очень плохие служебные перспективы.

Он замечает тень какого-то движения у себя за

спиной, оборачивается и видит незнакомого

человека, идущего по проходу между столами.

Человек глядит Кеше прямо в глаза. У него

небритое лицо горного пассионария, он грязен,

за плечами у него рюкзак. Под его распахнутой

курткой видна майка с пучеглазой белой овеч-

кой, весело жующей стебли конопли. Его глаза

стеклянно блестят: он то ли на наркотике, то ли

в трансе. Его губы дрожат — или быстро шеп-

чут.

Кеша понимает, что незнакомец идет имен-

но к нему — но не знает зачем (а я это уже знаю:

человек с рюкзаком уверен, что идет ко мне,

поскольку наводится на мое внимание, направ-

ленное на него из Кешиных глаз). Кеша успева-

ет встать и выставляет перед собой руки. Чело-

век как бы падает в Кешины объятия — и

прижимает его к себе изо всех сил, словно

встретив наконец любимое существо, которое

искал перед этим всю жизнь. Кеша успевает по-

чувствовать нелепый эротизм момента. Сжав-

ший его человек тоже, видимо, ощущает нечто

подобное — и шепчет:

— Меня зовут Бату... Аллаху акбар.

Затем происходит страшной силы взрыв.

Лампочки всех собравшихся в комнате умов

сразу гаснут.

Я прихожу в себя. Я лежу на полу — сила

взрыва была такой, что меня сбросило с моего

стула этажом выше. Проходит секунда или две,

и я понимаю, что больше никогда не буду Ки-

клопом.

А теперь я объясню, как я им стал — и что

это слово значит.

КОРОБКА № 1

Я не собираюсь рассказывать о себе слиш-

ком много. Мое настоящее имя должно быть

скрыто — такова древняя традиция, и я не хочу

ее нарушать. Но это и не понадобится: называя

себя последней буквой алфавита, я проявлю

смирение, которого мне не всегда хватало в

прошлом.

Все началось с того, что умер один из моих

дальних родственников — и оставил мне одно-

комнатную квартиру в Москве недалеко от Садо-

вого кольца. Это сильно упростило мою жизнь: я

переехал туда из съемного жилья. Теперь я мог

работать меньше, и у меня появилась уйма сво-

бодного времени. Я занимал его в основном

прогулками, чтением и спортом. Со временем я

собирался стать «писателем» — это означало,

что, зря растрачивая молодость, я уверял себя,

будто накапливаю необходимый жизненный

опыт.

В квартире был сделан приличный ремонт,

поэтому я ограничился тем, что вывез все остав-

шиеся от покойного вещи, заменив их своими

пожитками. Я оставил только один из достав-

шихся мне по наследству объектов — большой

фанерный ящик, полный старых книг и желтых

ксерокопий. Сохранил я его главным образом

потому, что мне понравилась украшавшая его

надпись масляной краской:

КОРОБКА № 1

Мой покойный родственник, что-то среднее

между дядей и дедушкой, был одним из поздне-

советских «внутренних эмигрантов». Он всю

жизнь собирал характерную для этой среды ли-

тературу, главным образом так называемую

«эзотерику» — и хранил ее в задвинутом под

кровать ящике, чтобы она не попадалась на гла-

за редким гостям. В советское время каждый

сторож свято верил, что за ним следят — и был,

возможно, прав.

Не могу сказать, что во мне проснулся вне-

запный интерес к тайному знанию времен мо-

сковской Олимпиады. Но отчего-то мне пока-

залось неразумным выкинуть доставшиеся по

наследству облигации и ваучеры духа, даже не

попытавшись их обналичить.

В коробке были фантастические романы,

которые обитатели советских катакомб прини-

мали за послания свыше. Были послания свыше,

замаскированные под фантастические романы.

Были древнеегипетские тексты, сочинения

Шмакова и Блаватской — и прочий археологи-

ческий материал. Там же нашлось несколько

книг индийских учителей в английском ориги-

нале.

Странный информационный коктейль, вы-

лившийся на меня из этого фанерного ковчега,

надолго зачаровал мою душу. Есть такой анек-

дот про слепых, ощупывающих слона — вот и я,

можно сказать, осваивал похожий подход к

древней человеческой мудрости.

Конечно, сейчас многие скажут, что привет-

ливый хобот, касавшийся моих страждущих

губ, был на самом деле мокрым хвостом уходя-

щей в забытье драг-культуры шестидесятых. Но

даже если я заблуждался, мне все равно везло.

Везением была сама возможность ошибки — в

те дни ошибиться было еще можно, и именно

сбои матрицы, как это всегда бывает, вели в не-

предсказуемый лабиринт чудесного.

Желтые страницы шептали: если ты хочешь,

чтобы высокое и тайное вошло под темные

своды твоего «я», следует развить в себе благо-

говение и склониться перед неизвестным в мол-

чаливом поклоне. Дело не в том, что кому-то

нужны эти поклоны. Тут действует простой эф-

фект наподобие физического: чтобы легкие

втянули в себя свежий воздух, в них должен

возникнуть вакуум. Нельзя наполнить чашку,

которая полна до краев — она должна быть пу-

стой.

Мы все лишь части единого, впитывала в

себя моя замершая в поклоне тишина, и глав-

ным заблуждением человека является вера в то,

что вокруг него — какой-то «внешний» мир, от

которого он отделен воздушным зазором. Чело-

век состоит именно из мира, прорастающего

сквозь него тысячью зеленых ветвей. Он и есть

переплетение ветвей, поднимающихся из озера

жизни. Отражаясь в его поверхности, ветви ве-

рят в свою отдельность, как мог бы верить в нее,

к примеру, зеркальный карточный валет, не до-

гадывающийся, что им просто играют в дурака

и без колоды он нефункционален.

Наш ум — продолжение ума тех, кто жил

раньше, наше тело состоит из праха древних

звезд, а волшебный язык, на котором мы дума-

ем об этом, самая центральная и интимная

часть нашего существа — выставлен напоказ в

любом букваре... Высшее «Я» мира — в каждом

из нас, шептали желтые страницы, только су-

мей найти его.

Но я сразу понял, что искать это высшее «Я»

будет другое, низшее — которым я в результате

и окажусь. Вся тайная мудрость человечества

представлялась мне чем-то вроде зеленого лес-

ного лабиринта. Его тропинки подводили близ-

ко-близко к висящему над ним яблоку исти-

ны — и снова уводили прочь. Сделаться, стать,

оказаться тем единственным, что было всегда и

с самого начала, для смертного человека невоз-

можно. Одна кажимость может как угодно пе-

ретекать в другую, облака могут принимать са-

мые разные формы — но они никогда не смогут

стать небом.

«Понять, что ты всегда был...»

Желтые страницы, похоже, немного врали.

Или хитрили. Или недоговаривали. Мираж мо-

жет понимать про себя что угодно, но никогда

не станет вечностью — он в лучшем случае ста-

нет ее миражом. Путей в вечность не существо-

вало просто потому, что по ним нельзя было

уйти дальше, чем от забора до могилы, причем

даже это короткое путешествие начинали и за-

канчивали совершенно разные существа. В ком-

ментариях мелким шрифтом сообщалось, что

это отсутствие пути и есть он самый. На этом

можно было успокоиться, подивиться лишний

раз мудрости древних — и все забыть.

Но меня не оставляло чувство, что есть

какое-то очень простое действие — как выра-

жались мои источники, «трансцендентное уси-

лие», способное разом спрямить все углы и

убрать все нестыковки. Я подозревал, что «гор-

диев узел» не следовало даже рубить — его, как

в цирковом фокусе, можно было сдвигать вниз

по веревке, пока он не упадет.

Дело в том, что это не искатель истины ста-

новился бесконечностью, как пели желтые стра-

ницы. Все было наоборот — сама бесконечность

становилась искателем истины. Она-то могла

это сделать, потому что способна была прини-

мать любую форму, в том числе уже существую-

щую. Я мог, согнув пальцы, изобразить на стене

тень крокодила. Но тень крокодила даже при

величайшем духовном усилии никогда не смог-

ла бы стать моими пальцами.

Однако вечность делала это не по выбору со-

искателя, а по своему собственному разумению.

И тогда действительно все углы спрямлялись,

все невозможности исчезали и все гордиевы

узлы падали в траву сами собой.

Но как? Как? А никак, хихикали желтые ли-

сты, путь именно таков. Я долго размышлял —

и, кажется, понемногу начал понимать это «ни-

как». Оно подразумевало тишину, покой и как

бы отсутствие волн. А покой был невозможен

без чистой совести. Но что значит — «чистая со-

весть»?

Помню поразившую меня сцену в каком-то

русском романе: бандит с крестом на груди пе-

ред выгодным убийством задумывается на се-

кунду о его моральных последствиях — и, мах-

нув рукой, бросает:

— А! Отмолю...

При всем уважении к отечественной духов-

ной традиции, я чувствовал — дело не в «отмо-

лю». Многое из того, что человечество полагало

грехами, казалось мне невинными шалостями.

Но совершать их все равно не следовало. Про-

сто потому, что нарушение земных, небесных —

или полагаемых таковыми — установлений, ка-

кими бы странными они не казались

нормальному человеку, неизбежно порождало в

душе беспокойство.

В уме как бы раздавалось множество гнев-

ных древних голосов, которым отвечало такое

же множество раздраженных тонких голосков

помоложе. Это случалось независимо от ду-

ховной силы отдельно взятой личности и от

весомости личного «право имею» — собран-

ный в душе культурный организм неизбежно

вступал в диспут сам с собой (что хорошо по-

казывала, например, история Родиона Расколь-

никова).

Дело было не в том, кто из голосов «прав», а

в самом этом сумеречном состоянии духа, раз--

личавшемся по интенсивности от шторма до

ряби — которое полностью лишало ум его, так

сказать, отражательной способности, пряча от

человека небо вечности с его великими звезда-

ми. Я догадывался, что именно для этого миро-

вые эмиссионные банки и финансируемая ими

культурка и поддерживают так называемый

«прогресс», этот вечно тлеющий конфликт меж-

ду равновонючими «старым» и «новым». Веч-

ность не то что брезговала войти в пораженные

клокочущим смятением души. Она просто не

могла.

Зеркало души следовало держать чистым и

ясным — и делать все возможное, чтобы в нем

не начиналась рябь. Поэтому я старался не

причинять зла другим и следовал даже глупым

социальным установлениям, если за их нару-

шение полагалась внутренняя кара. Я помогал

людям чем мог, не делая из этого, впрочем,

фетиша — и вообще был покладистым и до-

брым: это позволяло быстро забывать встреч-

ных.

Разумеется, я не держал зла на сделавших

мне дурное, принимая это просто как одно из

свойственных жизни неудобств. Я не обижался

даже на тех, кто сознательно стремился меня

оскорбить и унизить, видя в этом трогательную

попытку набиться мне в знакомые.

Помогало мне, в частности, то обстоятель-

ство, что я отчетливо понимал: в России «вос-

становление поруганного достоинства и чести»

быстро приводит на нары в небольшом воню-

чем помещении, где собралось много полных

достоинства людей, чтобы теперь неспешно ме-

риться им друг с дружкой. Мне никогда не хоте-

лось составить им компанию из-за химеры,

которую они же и пытались инсталлировать в

мой ум.

При первой возможности я старался отойти

от плюющихся подобными императивами граж-

дан как можно дальше. Я научился различать

конструкции, собранные ими в моей психике в

мои бессознательные годы. Поэтому у меня без

особого усилия получалось замечать в своей

душе приступы ненависти, столь характерные

для нашего века, и я почти никогда не позволял

им обрести для себя рационализацию, превра-

щающую людей в русофобов, либералов, наци-

оналистов, политических борцов и прочих аре-

стантов.

Я ни разу не испытывал искушения гордо

посмотреть в глаза идущему мимо гостю столи-

цы или укусить добермана за обрубок хвоста.

У меня не было ни политической программы,

ни травматического пистолета. Я позорно укло-

нялся от революционной работы и не видел в

показываемом мне водевиле ни своих, ни чу-

жих, ни даже волосатой руки мирового кагала.

Куски распадающегося мяса, борющиеся за

свою и мою свободу в лучах телевизионных со-

фитов, не вызывали во мне ни сочувствия, ни

презрения — а только равнодушное понимание

управляющих ими механизмов. Но я всегда ста-

рался сдвинуть это понимание ближе к сочув-

ствию — и у меня нередко получалось.

Я не смотрел телевизор и не читал газеты.

Интернетом я пользовался как загаженным

станционным сортиром — быстро и брезгливо,

по необходимости, почти не разглядывая ро-

спись на стенах кабинки. И к двадцати пяти го-

дам тревожная рябь в моей душе улеглась.

ЗЕРКАЛО

В жизни всякого молодого человека есть

огромные равнины скуки. Ничего не происхо-

дит, ты цепенеешь, как дерево в июльский пол-

день, и кажется, что «сейчас» никогда не сдви-

нется с места. В эти минуты мы и принимаем

свою главную позу — главную не из-за какого-

то присущего ей смысла, а потому, что именно

такими вечность фотографирует нас на память.

Она чаще всего запоминает нас молодыми.

Для меня эта вечная фотография выглядит

так: парень в сером кимоно (оно было мне очень

велико и служило чем-то вроде домашнего ха-

лата) сидит в полулотосе перед старым зерка-

лом в дубовой раме. Зеркало таких размеров,

что больше похоже на калитку. Подложка стек-

ла уже стала окисляться, или что там бывает со

старыми зеркалами, и по ней веером расходятся

черные пятна. Но мне это не мешает — там,

куда я гляжу, со стеклом все в порядке.

Я делаю упражнение «циклоп», описание

которого нашел в коробке № 1 — в рассыпаю-

щейся от ветхости брошюре (мелованная бума-

га, синий шрифт с ятями, 1915 год).

Упражнение заключается в том, что йогин

(меня ужасно волновало это слово) садится пе-

ред зеркалом на расстоянии чуть меньше метра

(точная дистанция подбирается эксперимен-

тально) и скрещивает глаза таким образом, что

их отражения раздваиваются — пока отражение

правого глаза не накладывается на отражение

левого точно над переносицей. Сделать это про-

сто, сложнее долго удерживать отражения в та-

ком ракурсе. Но при известной практике можно

научиться. Результат упражнения, утверждала

брошюра — развитие ясновидения.

Я не особо верил в ясновидение, конечно.

Но меня развлекало происходящее. Довольно

скоро из зеркала на тебя начинает смотреть

очень глубокий, странный и удивительно ре-

альный глаз, уже не совсем твой — по своей гео-

метрии он представляет собой нечто среднее

между правым и левым. А потом ты вообще пе-

рестаешь видеть что-то кроме него, поскольку

иначе невозможно удерживать его в фокусе.

Если делать это упражнение долго — а я иногда

просиживал перед зеркалом часами,— глаз на-

чинает понемногу оживать.

Через него поочередно проходят все возмож-

ные человеческие выражения: презрение, гнев,

интерес, омерзение, равнодушие, насмешка...

Я знал, что вижу просто отражение своего соб-

ственного ума («психического состава», как вы-

ражалась ветхая тетрадка с синим шрифтом). Но

постепенно я начинал понимать — дело не толь-

ко в психическом составе.

В упражнении определенно скрывалась тай-

на. Смотрящий из зеркала глаз не был моим. Он

вообще не был чьим-то. Мне казалось, он боль-

ше всего похож на дверной глазок. Я сижу перед

дверью, а за ней время от времени проходят не-

известные и ненадолго останавливают на мне

взгляд (как если бы платоновскую пещеру прива-

тизировали и укрепили стальной дверью какие-

то философы с очень серьезными связями).

Иногда странный глаз смотрел на меня с не-

навистью, иногда с презрением, иногда брез-

гливо — и каждый раз мое сердце испуганно со-

глашалось, что именно этого я и заслуживаю.

Но однажды глаз посмотрел на меня с новым

выражением.

Оно походило на сочувственное понимание.

Причем понимание инженера: мне показалось

на миг, что этому взгляду моя душа представля-

ется чем-то вроде пинбола — наклонной доски

с лунками, по которой катается выброшенный

пружиной шарик, отскакивая от электрических

рычажков. Глядящий мне в сердце глаз внима-

тельно рассматривал этот пинбол.

Потом мой взгляд расфокусировался, и глаз

исчез.

Воспоминание о случившемся вслед за этим

до сих пор вызывает у меня содрогание. Мне

вспоминается сцена из старого фильма-ката-

строфы, где была показана изнутри кабина вре-

зающегося в океан «Конкорда» — лобовые стек-

ла за долю секунды превращаются в фонтаны

сверкающей воды, сносящей на своем пути все.

Стоящее передо мной зеркало вдруг словно

врезалось на огромной скорости в океан — или

это поверхность океана с той стороны стекла со

страшной силой ударила по зеркалу и мне, рас-

шибла нас взрывом и разорвала на атомы...

Когда я пришел в себя, я лежал на полу в

центре комнаты. У меня болела неловко под-

вернутая нога, но я был цел. Зеркало тоже вы-

глядело целым — и кое-где на нем даже видне-

лась пыль, из чего следовало, что случившийся

передо мной взрыв был просто галлюцинацией.

Или, тут же возникла в моем сознании мысль-

противовес, взрыв был настоящим, а галлюци-

нация — то, что я вижу сейчас...

Я встал и посмотрел в открытую дверь бал-

кона. Был виден близкий дом напротив, окно

чужой кухни. В нем копошилась у плиты груда-

стая женщина с агрессивным румянцем во все

лицо. Она уколола себя в палец ножом — и на-

морщилась от боли.

Ее звали Мария Львовна. Ей было немного

за сорок, у нее имелся муж и двое детей. Мужа

она ненавидела за маленькую зарплату и боль-

шой член (да, бывает и такое), детей скорее лю-

била — но проявлялась эта любовь тоже как не-

нависть, и они ее боялись. Она была родом из

Костромы, выросла на берегу Волги, в детстве

ей подарили пластмассовый велосипед с тремя

красными колесами — и один раз, когда она на

нем катилась по лесной тропинке, ей на руку

села удивительно красивая оса с длинным

брюшком и с почти человеческим остервенени-

ем вонзила жало прямо ей в палец...

Мое внимание за секунду провалилось в па-

мять этой женщины по какой-то странной из-

бирательной траектории, минуя множество

спрессованных событий — прямо в ту точку, где

возник эмоциональный рефлекс, исказивший

ее лицо. Она сама даже не знала, что пережива-

ет это давнее происшествие заново — а я знал.

Я знал много другого. У нее было плохое на-

строение из-за только что кончившегося скан-

дала с привлечением милиции: она обвинила

живущего за стеной соседа (математика из ин-

ститута им. Стеклова, это мне тоже откуда-то

было известно) в педофилии и русофобии — на

основании прилетавших из-за стены звуков.

Менты, приехав по вызову, хотели сначала за-

брать ее саму, но главный мент, похоже, ей по-

верил, потому что по оперативному опыту знал,

что почти все бородатые математики — педо-

филы и русофобы.

А вот муж ей не поверил. Мало того, муж

предложил ей написать заявление на другого

соседа — обвинить его в некрофилии на осно-

вании полного отсутствия звуков за стеной:

главный мент, сказал он, наверняка опять вру-

бится. Это, может, было и смешно. Но она не

смеялась. Муж хотел выглядеть иронично — а

выглядел, на ее взгляд, просто жалко, потому

что приносил домой меньше штуки. И кому

нужны были его шутки...

Эти смысловые зигзаги возникали перед

моим взором, как шоссейная разметка, несуща-

яся в свете фар под колеса. Я мог пойти по лю-

бому маршруту. Я все знал про ее мужа (препо--

даватель истории в каком-то закрывающемся

институте). Я все знал про главного мента (тот

сам страдал педофилией, поэтому его вердикту

насчет математиков можно было доверять).

Мало того, я мог за секунду провалиться (или

обрушиться — так это ощущалось) к любому их

переживанию, уже забытому ими самими.

Сквозь их память я мог шагнуть к другим лю-

дям. И так сколько угодно раз. Это был беско-

нечный лабиринт, к любой точке которого я

мог перенестись — как если бы впереди раски-

нулся светящийся город, а сам я сделался то-

ком, питающим его огни.

И все это промелькнуло в моем сознании за

то время, пока я смотрел на стоящую у плиты

женщину в окне напротив. А как только я за-

жмурился, наваждение кончилось.

Я опять открыл глаза.

Все вокруг оставалось как прежде. Передо

мной была серповидная подушка для медитации,

коврик для йоги и стоящее у стены зеркало...

Коврик и подушку я купил в свое время че-

рез интернет. Но теперь я знал, откуда их при-

вез курьер (магазин со странным названием

«Йожимся!» — если знать нужные слова, можно

купить курительные смеси, владелец использу-

ет одну из продавщиц в качестве персональной

страпон-шакти). Я знал, где сделана серповид-

ная подушка (подвальная мастерская, где шили

чехлы для мебели и матрасов — для них это был

мелкий приработок). Я даже смог увидеть гре-

чишное поле, где зародилась шелуха, которой

набили подушку.

Коврик был из того же магазина, но передо

мной его успела два дня поюзать одна девушка с

великолепной растяжкой — она вернула его в

магазин, потому что для нее он оказался слиш-

ком толстым и мягким, а в магазине коврику

вернули девственность, запаяв в пластик.

Зеркало... Вот про него я почти ничего не

видел. Оно было очень старым, и все, кто его

сделал, давно умерли. Я смог различить какой-

то полосатый фартук, руки во въевшейся грязи

и стоящие у стены деревянные рамы — видимо,

в мастерской. Но это видение напоминало об-

рывок старой и плохо сохранившейся фотогра-

фии.

Даже паркет попытался вновь стать умираю-

щим под пилами лесом — и рассказать про сво-

их убийц. Я остановил его лишь огромным уси-

лием воли.

Мир изменился. И как!

Из моих слов может показаться, что это при-

ключение было занимательным и веселым. Но

я переживал его иначе — я чувствовал себя ны-

ряльщиком, окруженным стаей агрессивно на-

строенных рыб, в которых превратились все без

исключения предметы. Каждая из рыб хотела

ворваться в мой ум и проглотить его. Для этого

мне достаточно было остановить внимание на

любом из окружавших меня объектов и чуть-

чуть ему поддаться.

Подойдя к окну, я посмотрел во двор. Там

ходили люди — и я по очереди впустил их в себя,

пережив за минуту столько эмоций (довольно,

впрочем, однообразных — все люди сколочены

из одинаковых досок), что к концу этого корот-

кого трипа вообще перестал понимать, кто я та-

кой на самом деле. Мое прошлое ничем не от-

личалось от их прошлого — разница была только

в том, куда направлено мое внимание.

Сделав еще несколько опытов с неодушев-

ленными предметами (стоящая во дворе красная

машина, луковка далекой церкви, мусорный

бак, после которого мне расхотелось экспери-

ментировать дальше) и с птицами (мне стало

ясно, почему животным раньше отказывали в

душе — они ничем не отличались от того, что с

ними происходило, в то время как люди несли в

себе обособленный, клокочущий и никак не

связанный с окружающим мир), я окончатель-

но понял, что мне совсем не нравятся эти ин-

формационные инъекции.

Они были не то чтобы болезненными, нет.

Они были слишком назойливыми. Врывавшее-

ся в меня переживание каждый раз оказывалось

новым, оглушительным и настолько ярким, что

напоминало взрыв светошумовой гранаты в го-

лове.

Я, к счастью, мог сопротивляться этим втор-

жениям, удерживая наведенные на меня со всех

сторон острия бесчисленных смыслов. Я мог

выбирать, чему поддаться, а чему нет. Но стои-

ло мне расслабиться, забыться — и равновесие

нарушалось. Одна из пик, как бы вобрав в себя

обшее давление всего мира, протыкала мою за-

щиту — и я исчезал, преврашаясь то в дерево,

растущее сквозь человеческие кости, то в про-

сиженную тысячью советских задниц камен-

ную скамью, то в торчащий из мусорного бака

сапог, полный тайн своей одинокой госпожи и

ее ротвейлера.

Мне не пришло в голову ничего лучше, чем

съесть три таблетки снотворного — и запить их

водкой из холодильника («смирновка» оказа-

лась паленым продуктом осетинских водочных

баронов, один из которых как бы поцеловал

меня небритым вонючим ртом в тот самый мо-

мент, когда я выдыхал воздух после глотка).

Потом я залез под одеяло, зажмурился и оттал-

кивал от себя любые попытки вселенной про-

браться в мой череп до тех пор, пока меня не

накрыл черный медицинский сон.

Сначала этот сон был просто глубокой ямой,

похожей на могилу. Мне нравилось в ней ле-

жать, потому что мои чувства отключились и

перестали меня терзать. А затем меня посетило

очень четкое и ясное сновидение. Слишком

четкое — я ни секунды не сомневался, что вижу

происходящее в реальности.

Я увидел полутемную комнату (что-то вроде

высеченного в скале зала), где стоял высокий

каменный трон — строгой формы, без всяких

украшений. На нем сидела восковая кукла че-

ловека. В ней я сразу же узнал себя — несколь-

ко, впрочем, идеализированного.

В стене напротив восковой куклы был пря-

моугольник светящегося стекла. Я догадался,

что передо мной то самое зеркало, возле кото-

рого я столько времени провел в полулотосе,—

но видное с другой стороны. Из полутемного

помещения, откуда я смотрел, казалось, что за

стеклянным прямоугольником — бассейн жид-

кого света, бросающий в каменный зал приятно

дрожащие прохладные блики.

По бокам моего воскового двойника стояли

два человека в масках. Маски эти походили на

венецианские полуфабрикаты до окончатель-

ной окраски — они были белыми и изображали

простые правильные лица с мягкими чертами,

без всякого особенного выражения. На незна-

комцах были длинные накидки из сероватой

ткани, которые идеально подошли бы и совре-

менному хирургу, и древнему египтянину.

Они делали с моей восковой копией что-то

странное. Сначала один завязал мне глаза ши-

рокой полотняной лентой. Потом он же приле-

пил в центр моего лба большой открытый глаз.

Второй участник процедуры наложил мне на

шею под кадыком другую восковую заготов-

ку — красные полуоткрытые губы. А затем пер-

вый приклеил на мое солнечное сплетение

бледное восковое ухо. Каждый раз, когда их

руки трогали моего двойника, я чувствовал при-

косновение — на лбу, на шее и в районе груди.

Закончив, оба они повернулись к зеркалу,

синхронно поклонились ему — и так же син-

хронно сказали:

— Киклоп!

Я понял — они обращаются ко мне, а слово

«Киклоп» значит то же самое, что «циклоп».

Просто это было старинным произношением.

Мне показалось, что моих ушей достиг какой-

то древний звук, носящийся над миром со вре-

мен Трои — если не дольше.

Я уже знал, кто эти люди в масках. Это была

Свита. Но мне не следовало пока думать о них,

чтобы не тревожить их зря своими мыслями.

Это я знал тоже.

Дальше была чернота.

Придя в себя (я спал почти до середины сле-

дующего дня), я понял, что мои проблемы не

кончились.

Какое там.

На простыне передо мной лежало выпавшее

из подушки перо. Обычное перо.

Мой ум, оттолкнувшись от него, скакнул в

зловонный ад птицефабрики, вынырнул в ее

дирекции (где царило не меньшее зловоние,

только другого рода) — и, после нескольких

безумных кульбитов в чужих головах, открыл

тайну одного забытого громкого убийства (и за-

одно — тайну убийства исполнителя: совсем

тихо, через удушение). Вслед за этим в мое со-

знание с кудахтаньем и вонью ворвалось мно-

жество корпоративных секретов российского

бизнес-сообщества, от которых я точно так же

не успел увернуться...

Но я уже знал, что мне следует сделать.

У меня имелась на этот счет спокойная и уве-

ренная ясность, вынесенная из глубин сна. Я не

помнил, привиделось мне такое решение или

кто-то его мне внушил — но я понимал, что это

единственный оставшийся выход.

Мне надо было совсем отбросить сопротив-

ление и позволить миру полностью заполнить

мой ум. Следовало не отталкивать протыкаю-

щие мое сознание смысловые лезвия, а пустить

их в себя — все сразу. Я знал, какого рода уси-

лие потребуется. Это было примерно как выйти

из-под протекающего навеса под дождь. Или

как прыгнуть из ледяной стужи в чернеющую

на льду прорубь.

Выбора у меня на самом деле не было — ина-

че моя жизнь стала бы невыносимой. Любое пе-

рышко в поле моего зрения могло разорвать

мне череп. Я не смог бы всю жизнь фехтовать с

этими крадущимися ко мне со всех сторон от-

кровениями — они превратили бы меня в поду-

шечку для булавок.

Надо было решаться. И все-таки я провел в

сомнениях всю первую половину дня.

Мне дал пинка холодильник, куда я полез за

едой (я не знал, что корейский сборочный кон-

вейер так похож на ленту выдачи багажа в про-

винциальном аэропорту, а работающие на сбор-

ке люди так фундаментально несчастны).

Душ окатил меня страшной правдой о состо-

янии районного водопровода (после чего у меня

возникло желание вымыться еще раз какой-ни-

будь другой водой).

Даже дверь в ванную успела сообщить мне о

пьянстве, которому предаются усатые и крас-

норожие инженеры испанских мебельных фа-

брик, из-за чего неправильно просушенный лак

трескается потом мелкой сеткой.

Творог и итальянское оливковое масло (не

вполне оливковое и не очень итальянское — ита-

льянской на сто процентов была только мафия,

подогнавшая из Туниса левый танкер с кано-

лой2) проделали такой мучительный и не всегда

гигиеничный путь к моей тарелке, что я не знал,

как буду их есть дальше. А чай... Нет, лучше бы я

не видел, кто и как сгребает его в кучи.

В общем, выглядело это так, словно мир пе-

рестал меня стесняться — и показал мне свой

срам. Даже не срам, а все свои бесчисленные

срамы: разложил перед моим лицом тот самый

многочлен, который так ужасал, помнится, за-

интересовавшихся математикой красных кава-

леристов. Но с ними это происходило в анекдо-

те, а со мной — в реальности. Мало того,

многочлен бил меня своими отростками со всех

сторон, стоило мне лишь чуть-чуть потерять

бдительность.

Ясновидение было адом. Следовало сдаваться.

Я догадывался, что пути назад не будет. По-

следние секунды перед моим прыжком в неиз-

вестное были по-настоящему страшными — они

походили на ступени, по которым я поднимал-

ся на эшафот. Как любого смертника, меня тя-

нуло оглянуться — и последним приветом из

покидаемого мною мира, помню, оказался ле-

жащий на углу стола айпэд. Пропитанный такой

американо-китайской потогонной безысходно-

стью, что я даже как-то перестал переживать за

себя лично.

И я шагнул прямо в точку невозврата: от-

бросил свой невидимый щит и позволил миру

заполнить меня целиком, со всех сторон и

сразу.

ПРОРОК

Поэты тоже обладают подобием всезнания и

ясновидения. Но они не смотрят на мир из окна

своей башни, а валяются на поэтической ку-

шетке, глядя в потолок, куда падают отблески

столь милых им закатов. По этой причине они

отражают происходящее за окном очень свое-

образно. Они в курсе, что по небу плывут тучи,

но их форму и направление движения представ-

ляют не вполне.

И тем не менее.

У Пушкина есть стихотворение «Пророк».

В детстве, надо сказать, я не относился к

этому произведению серьезно, поскольку оно

присутствовало в школьной программе — куда

входит, как всем известно, только рыбий жир,

полезный, но совершенно невкусный. Но с

этим стихотворением у меня была отчетливая

кармическая связь.

В восьмом классе, цитируя его в сочинении, я

написал «игорный ангелов полет», вместо «и гор-

ний». Учительница литературы, зачитав это ме-

сто хохочущему классу, язвительно заметила, что

сочинение было не по Достоевскому, а по Пуш-

кину — но вряд ли многие поняли ее сарказм.

А я, принеся домой двойку с минусом, вы-

слушал от мамы утешительную историю из ее

собственного детства, когда за пушкиниану во-

обще можно было уехать на лесоповал, и надол-

го: мамин одноклассник, еврейский мальчик

Миша, декламируя это стихотворение на

школьном утреннике, оговорился и произнес

«шестиконечный серафим на перепутье мне

явился» — вместо «и шестикрылый». После чего

беднягу месяц таскали по райкомам и горкомам

комсомола, с фрейдистской проницательно-

стью прозревая в рыжеволосом отличнике бу-

дущего рефьюзника и сиониста. Что, возмож-

но, и сделало Мишу здоровым антисоветчиком,

победоносным эмигрантом — и, в конечном

счете, обгоревшим трупом в танке.

Так вот, в этом стихотворении есть действи-

тельно пророческие строки. Герой описывает

свое общение с ангелом следующим образом:

Перстами легкими как сон

Моих зениц коснулся он.

Отверзлись вещие зеницы,

Как у испуганной орлицы.

Моих ушей коснулся он,—

И их наполнил шум и звон...

Здесь верно каждое слово. Причем удиви-

тельно точны и последовательность пережива-

ний, и их содержание. Даже непонятно, каким

образом поэт обо всем узнал.

Как только я перестал сопротивляться, что-

то коснулось моих глаз. Как будто мне безбо-

лезненно отрезали веки — и я уже не мог за-

крыть глаза и перестать видеть. То, что я видел,

не поддавалось никакому нормальному челове-

ческому пониманию. Это было похоже на мер-

цание, наводящееся в зрительном нерве, если

зажмуриться, но усиленное во много раз.

Так могла бы выглядеть абстрактная муль-

типликация на ускоренной перемотке. Я не ви-

дел никаких «ужасов» — ужасное заключалось в

том, что от этого зрелища нельзя было спря-

таться. Я не мог забыться в темноте. Словно бы

с меня сорвали толстое ватное одеяло, под ко-

торым я когда-то был зачат, родился и вырос —

и разбудили навсегда.

Затем давление переместилось на уши.

И здесь Пушкин высказался до того точно, что

к его словам почти нечего добавить. Шум и

звон, да.

Шум походил на рокот, раздающийся в мор-

ской раковине, когда прикладываешь ее к уху.

Только он был намного громче и басовитей,

как если бы в раковине действительно ревело

шумящее море. Сквозь этот рокочущий низ-

кий звук пробивался другой, нежный и мело-

дичный: будто бы звон крохотных шестеренок

и шатунов, какой-то тонкой бронзовой меха-

ники — причем механизмов в этом простран-

стве было много-много, и очень непохожих

друг на друга: все они тикали с разной скоро-

стью. Звон казался удивительно осмыслен-

ным — я почти понимал его, словно это был

древний язык.

А потом случилось еще одно событие, о ко-

тором Пушкин не упомянул. Давление с моих

глаз и ушей переместилось на затылок и как бы

продавило его, мягко вмяв мой череп до самого

центра головы — и какие-то разъятые части мо-

его мозга (я до этого не знал, что они разъяты)

выгнулись, соединились между собой и даже

как бы защелкнулись, прочно зацепившись друг

за друга.

Я понимаю, как это странно звучит, но так

оно и было. И мне понятно, почему Пушкин

молчит: попробуй найди для такого внутренне-

го щелчка удачное сравнение (мне приходит на

ум только английский замок — но не ставить же

его, право, в голову нашему русскому пророку,

заклюют конспирологи). Так что претензий к

Пушкину у меня нет. Но все же, по-моему, не

следует использовать стихи в качестве «зеркала

эпохи» — поэты часто недоговаривают.

И вот после этого засекреченного Пушки-

ным щелчка и случилось самое интересное. То

невообразимое, яркое, быстрое и пестрое, что

мельтешило перед моими глазами, вдруг вошло

в синхрон со звенящим гулом в моих ушах — и,

став одним целым, совершило несколько нево-

образимых пульсаций, каждая из которых за-

ставила меня умереть и возродиться в свете и

грохоте (я даже не пытаюсь все это описывать

подробнее, обычный человек отключится го-

раздо раньше, чем такое восприятие сделается

возможным).

А потом, через миллиарды лет, когда я уже

успел забыть, кто я такой (или, вернее, когда я

успел вспомнить, что никогда этого и не знал),

все снова стало одним целым.

Первым, что я ощутил, было облегчение.

Мой план сработал — вызванная принуди-

тельным ясновидением мука ушла. Ворвавшись

внутрь, знание всего обо всем как бы свело себя

почти до нуля, уравновесив приложенное ко

мне снаружи давление таким же внутренним.

Лодка приняла в себя балласт и больше не ри-

сковала перевернуться. Теперь я мог спокойно

смотреть по сторонам, не опасаясь нацеленных

на меня информационных стрел и стилетов.

Но вместо одной проблемы появилась другая.

Бывают такие визуальные шарады: лист, гу-

сто замалеванный зигзагами и пятнами, с под-

писью вроде «найдите на рисунке молодую

женщину с веером». Когда находишь эту моло-

дую женщину, делается непонятно, почему она

не была видна с самого начала — и уже невоз-

можно перестать ее видеть. Вот и со мной про-

изошло нечто похожее, только вместо женщины

с веером в мой ум ворвалась вся вселенная —

качнулась несколько раз и застыла.

При этом она каким-то образом опиралась...

на меня самого. Словно бы весь мир был огром-

ным разрисованным блюдом, дно которого ба-

лансировало на вершине конуса — и этим кону-

сом был мой ум.

Как там дальше у Пушкина?

И внял я неба содроганье,

И горний ангелов полет,

И гад морских подводный ход,

И дольней лозы прозябанье...

Снова все верно.

Только надо расшифровать, что поэт имел в

виду.

Я ощутил вселенную как огромное неустой-

чивое равновесие. К ней были приложены как

бы две разные воли, два разных смысловых зна-

ка — и приложены с таким усилием и мощью,

что «небо» содрогалось на самом деле. В дей-

ствительности, конечно, воль в мире существо-

вало невообразимое число, и были они всех

возможных направлений и видов. И каждая из

них знать ничего не хотела об остальных. Но

вместе они складывались в два расшибающихся

друг о друга потока.

Один из них хотел быть. Другой — не хотел

быть. Или, может быть, правильнее — хотел не

быть. Они вступали друг с другом в смертный

бой, смешивались, сжигали и вымораживали

друг друга — и снова возникали друг из дружки,

стоило лишь одной из этих сил достаточно сгу-

ститься. В общем, если вы видели китайский

знак «Инь-Ян», то на космическом блюде был

начертан именно он.

И уже сверху были добавлены моря и горы,

небо со звездами, леса и реки — и мириады жи-

вущих в них существ. Дальше начинался кос-

мос, он уходил во все стороны и устроен был

именно так, как учат в школе — но я сразу ощу-

тил некоторую его, что ли, необязательность.

Мир, который на меня свалился, оказался

на самом деле совершенно библейским. Он со-

стоял из воды и тверди, и, хоть они действи-

тельно хитро загибались в земной шар, Земля, в

полном соответствии с учением церковных

мракобесов, была плоской, потому что созна-

ние, опиравшееся на эту твердь, переживало ее

именно как плоскость, а круглым шаром она

могла стать только тогда, когда переставала

быть твердью под ногами и становилась синим

бликом в иллюминаторе космической станции.

Но в иллюминаторе синела уже не сама земная

твердь, а просто ее визуализированная концеп-

ция.

Центром Вселенной оказалась действитель-

но Земля. А все солнца, звезды, галактики, ква-

зары и прочие черные дыры были только суще-

ствующей в мире возможностью, и чем дальше

от меня располагалась эта возможность, тем ме-

нее реальной она выглядела.

Наверно, я говорю не совсем научно — или

совсем ненаучно — но я просто пытаюсь опи-

сать реальность так, как я ее ощутил, когда стал

Киклопом. Так же ее, видимо, ощущали и все

предыдущие Киклопы, отчего человеческое яс-

новидение никогда не вступало в конфликт с

самой обскурантистской картиной мира.

Мой мир состоял не из предметов, а из зыб-

ких, постоянно меняющихся вероятностей.

И если вероятность пола под моими ногами

была стопроцентной (минус какая-то исчезаю-

ще малая величина, которую можно было за-

быть), то вероятность бесконечных катастроф

пространства, чудовищными водопадами рву-

щихся назад к началу времени (так я ощутил са-

мые древние и далекие космические объекты),

была нулевой (плюс какая-то исчезающе малая

величина, про которую тоже можно забыть).

Вероятность, про которую я здесь говорю —

чисто бытовая, житейская и практическая. Не

было способа ощутить любую из этих космиче-

ских ламп не как точечный светильник в небе и

элемент божественного дизайна (пусть даже с

длинным техпаспортом), а как нечто иное. Та-

кой объект существовал не в моем мире, а в его

гипотетическом прошлом, откуда прилетал

свет — то есть он был чем-то вроде скелета ди-

нозавра, намалеванного в небе для красоты.

Все это было на самом деле совершенно не-

реально — хотя элементы нереальности соотно-

сились друг с другом безошибочно и точно, и

разобраться в этих световых окаменелостях не

хватило бы и жизни. То, что я понял про кос-

мос, можно было сформулировать примерно

так: реальность ископаемых космических объ-

ектов обратно пропорциональна кубу расстоя-

ния до них.

Можно и квадрату. Просто куб мне больше

нравится, потому что от него больше пользы в

быту. Ибо реальность, как знает любой обыва-

тель, это то, с чем вы можете когда-нибудь стол-

кнуться.

Все, больше никаких уступок научному ми-

ровоззрению. Я сразу понял: религиозные мра-

кобесы были правы, и Бог сначала увидел перед

собой черное зеркало со своим отражением, по-

том по нему прошла рябь и оно стало водой, за-

тем возникла твердь — а потом уже Он нарисо-

вал над этим миром всю небесную сферу с ее

законами, историей, скоростью света, красным

смещением, синим свечением и мумиями нобе-

левских лауреатов, вечно летящими в туман-

ность Альцхаймера сквозь сворачивающееся

пространство угасающего ума. Причем нарисо-

вал так, что Земля стала просто пылинкой в

этом потоке.

Наш Бог, (если Он есть), не физик.

Бог скорее художник — и большой шутник.

Чтобы не сказать — хулиган из группы «Война»,

создавший Вселенную, чтобы написать на ней

неприличное слово.

Причем каждая из его шуток становится не-

преодолимо серьезной для тех, кто хочет по-

знать Его через физику — и в этом, я бы сказал,

заключен особо жестокий сарказм. Потому что

пройти к Нему можно и через двери физики,

вот только лететь до дверной ручки нужно будет

пятнадцать миллиардов лет, и то — если удастся

разогнаться до скорости света.

Мало того, Бог не только шутник, он и сам

шутка. Ибо в реальности — не той, что светится

в этом черном планетарии над нашими голова-

ми, а в настоящей, по отношению к которой

весь видимый мир есть лишь зыбкая тень, пу-

зырится огромное число возникающих и исче-

зающих миров, и у каждого есть свой Бог, и над

каждым поднят черный балдахин своего космо-

са с удивительной древней вышивкой, и среди

этих вышивок нет двух одинаковых.

И дело не в том, как устроен космос и все-

властен ли Бог, а в том, что любой такой все-

властный и всемогущий Бог — это, если я позволю

себе поэтически воспользоваться современным

научным жаргоном, просто царек микроскопи-

ческого одиннадцатимерного вероятностного

пузырька, тайно раздутого до размеров трех-

мерной иллюзорной Вселенной, общая энер-

гия-масса которой равна нулю. Несчетное чис-

ло таких богов и создаваемых ими вселенных

рождается и исчезает в каждом кубическом мил-

лиметре шанса каждую секунду, и в любом пу-

зырьке спрятана своя нелегальная вечность.

Бесконечный рой Иегов и порождаемых ими

космосов, и каждый Иегова единственный, и

каждый оглушительно хохочет. Но стоит только

чуть-чуть скосить глаза, и никого из них уже нет.

Все вечности и их владыки идут по одному

непостижимому пути — но мне не позволено

сфокусировать на нем свой взгляд, и брезжащая

на периферии сознания догадка о существова-

нии этого пути и есть тот единственный способ,

которым он может быть познан.

Но это просто нарисовано в небе, а важно в

мире то, что происходит сейчас и здесь. Осталь-

ное — декорации. Вселенная существует в нас,

и только в нас. Все галактики и квазары, смеще-

ния и дыры, ангелы и боги не где-то там — а вот

именно тут. Если не станет человека, не будет и

его вселенной. Будут, возможно, другие, но уже

не с нами и не для нас.

Все это за долю секунды прошло через мой

потрясенный ум — и я засмеялся, потом запла-

кал, а потом засмеялся опять. Это и было со-

дроганием неба.

И горний ангелов полет,

И гад морских подводный ход,

И дольней лозы прозябанье...

Да-да. Под совершенно реальным, но деко-

ративным космосом покоилось блюдо мира —

огромный Инь-Ян, о котором я уже говорил.

Две его противоборствующие силы были живы-

ми: они состояли из множества упертых друг в

друга воль, бесконечно могучих и еле ощути-

мых — начиная с богов и кончая поедающими

друг друга инфузориями, и каждая из этих воль,

какой бы крохотной она ни казалась, содержала

в себе все содрогающееся небо.

Самое поразительное заключалось именно в

этом. В том, что прозябание любой «дольней

лозы», о которой не задумается и муравей, содер-

жало в себе немыслимую битву величайших анге-

лов и демонов мира. Оно было как бы вычитани-

ем нижней бездны из верхней — и крохотная

разница между ними и становилась этим «прозя-

баньем». То же относилось ко всему живому.

И когда какая-нибудь одинокая, нищая и за-

бытая всеми старуха плачет в своей конурке,

понял я с благоговением, вся огромная неизме-

римость содрогается и плачет вместе с ней, и в

этом самое удивительное и поистине боже-

ственно страшное.

Мне было неясно, зачем эта сила вошла в

мою душу, показав мне то, что не следует, ско-

рей всего, знать человеку. А потом баланс мира,

который я держал на гвозде своего ума, чуть-

чуть сместился, и я понял.

УДАР ЗОНТИКОМ

На огромном космическом блюде часто про-

исходило — или, вернее, набухало, грозило

произойти (я даже не понимал сперва, что вижу

будущее) — какое-то событие, нарушавшее об-

щий порядок мироздания. По непонятной при-

чине всегда только одно.

Сначала эта единичность казалась мне по-

разительной, но, поразмыслив, я перестал удив-

ляться. Ведь любое равновесие, нарушаясь,

смещается куда-то конкретно, в одну сторо-

ну — а не во все сразу. Но выглядело это тем не

менее странно.

Равновесие, о котором я говорю, не физиче-

ское, а баланс тех самых живых воль, составляв-

ших все разнообразие человеческого мира (за

другие сферы реальности я, к счастью, не отве-

чал).

Человеческий мир сохраняется, потому что

эгоистические и безрассудные действия людей,

преследующих собственные цели, удивитель-

ным — и совершенно анекдотичным на первый

взгляд образом — нейтрализуют и компенсиру-

ют друг друга.

Поток нашей истории состоит не из осмыс-

ленных действий «субъектов», движущихся к

своей цели, а из переплетения мириад причин-

но-следственных связей, бесконечно древних,

совершенно бессмысленных в своей пестроте —

но управляющих ходом жизни. И в этих связях

(индусы называют их кармой), несмотря на всю

их нелепость, нет ни малейшей случайности,

потому что они развивают и продолжают тот

импульс, который дал когда-то начало миру.

Но во всякой сложной системе иногда воз-

никают сбои и перекосы. Их, к счастью, почти

всегда можно выправить — так же, как мы удер-

живаем равновесие, катаясь на велосипеде или

коньках.

Я чувствовал тонкий баланс человеческого

мира примерно как стоящий на канате циркач,

держащий на носу трость и жонглирующий ке-

глями — только на моем носу был весь цирк, и

это не зрители глядели на меня (они обо мне

даже не подозревали), а я на них. Когда равно-

весие чуть нарушалось (такое происходило поч-

ти каждый день), мое внимание тут же устрем-

лялось к той точке зрительного зала, где это

случилось, а остальное исчезало в тени. Я ви-

дел, что мне нужно сделать, даже не вникая в

суть событий.

Попытаюсь объяснить, что я имею в виду, на

условном, но зато всем понятном примере

(о реальных случаях своего вмешательства я,

увы, не могу говорить по правилам служебного

кодекса).

Бывают кинокомедии (и фильмы ужасов

тоже), в которых прослеживаются очень длин-

ные причинно-следственные связи. Например,

брошенный с киевского балкона окурок попа-

дет на воротник сотнику Гавриле, переходяще-

му дорогу. Имя в данном случае тоже условное:

у Ильфа и Петрова, помнится, кто-то из героев

писал «Гаврилиаду» — поэму о бесконечном

многообразии возможных истоков Первой ми-

ровой. Вот и я о том же.

Таврило останавливается и начинает чи-

стить камуфляж. Его сбивает вылетевший из-за

угла грузовик с покрышками, Таврило в тот ве-

чер не выходит на трибуну майдана, Янукович

еще на полгода сохраняет свой золотой батон,

Крым остается украинским, Обама не обзывает

Россию региональным бастионом реакции, и все

остальные колеса истории, большие и малые, не

приходят в движение. Направление, в котором

сместится равновесие мира, зависит от того, по-

падет ли окурок в сотника в нужный момент.

Представим себе, что из-за возникшего в

мире дисбаланса стоящему на балконе куриль-

щику, уже дотягивающему свою сигарету на

февральском ветру, собирается позвонить

ушедшая по революционным делам жена, из-за

чего курильщик не затянется в последний раз и

окурок полетит вниз слишком рано.

Жена курильщика, готовая сделать роковой

звонок, ушла на самом деле не жарить пирожки

для воинов света, как наврала мужу — она спу-

стилась на другой этаж, где ее трахает приезжий

активист из Тернополя. Этот активист еще мо-

жет спасти братство славянских народов, если

закончит процедуру на полминуты позже и зво-

нок опоздает...

Но для этого жена курильщика должна вы-

глядеть менее привлекательно — у нее под гла-

зом должен быть замазанный тональным кре-

мом синяк... Который ей три дня назад могла

поставить вредная гражданка, поспорившая с

ней в метро о месте Симона Петлюры в украин-

ской истории... Но для этого у вредной граж-

данки должен быть с собой тяжелый зонтик с

синей ручкой, совершенно не нужный нор-

мальному человеку в феврале.

И так далее, без начала и конца — подобные

связи уходят в прошлое и будущее бесконечно

далеко.

Когда я чувствовал, что хрупкий баланс мира

готов нарушиться, главное было обнаружить и

исправить сбой как можно раньше. Например,

в тот момент, когда собирающаяся на улицу

вредная гражданка глядит на зонтик и думает:

«брать или не брать?»

Мне не нужно было знать, зачем ей зонтик в

феврале. Мне не следовало разбираться в поли-

тических взглядах сотника или вникать в отно-

шения балконного курильщика с женой. Мне

ни к чему было выяснять, какие женщины нра-

вятся тернопольскому активисту. Спрессован-

ное до мгновенного инстинкта узнавание сути

указывало мне: вредная гражданка в городе Ки-

еве раздумывает, брать ли с собой зонт — и от

этого в будущем может случиться много неожи-

данного. Если она положит зонт в сумочку, мир

будет одним. А если нет, он будет другим.

Сбой мог возникнуть именно в этот момент.

А исправить его можно было и потом, тысячью

разных способов: по линии тернопольского ак-

тивиста, по линии курильщика, по линии шо-

фера грузовика и по множеству других вплетен-

ных в эту историю траекторий и маршрутов,

вплоть до самого сотника Гаврилы. Целые гроз-

дья возможностей возникали в моем наведен-

ном в будущее уме. Я видел их слоями и фрак-

циями — они делились на тяжелые и легкие.

Легкие не оставляли за собой ряби — а тяжелые

и грубые создавали новые проблемы, которые

опять надо было решать — «гасить волну», как я

это называл.

Я не знал ничего про связь зонтика с Кры-

мом — хотя мог бы при желании проследить

все причинно-следственные переходы. Но я

так не делал. Я лишь чувствовал инстинктом,

что равновесие мира проще всего уберечь, чуть

поработав с этой совершенно незнакомой мне

гражданкой и ее зонтом. Я не вглядывался в

будущее без нужды, ибо всезнание было мучи-

тельным.

До какой степени, понять может только

другой Киклоп. Из общеизвестных метафор,

дающих об этом представление, мне вспоми-

нается герой старого ужастика «Восставшие из

ада» — демон, голова и лицо которого были

утыканы маленькими острыми гвоздями, тор-

чащими из кожи. Они, должно быть, вызывали

невероятную боль при любом прикосновении.

Если бы эти гвозди торчали не из кожи, а из

обнаженного мозга и были подключены к

электрическим проводам, вышло бы еще точ-

нее.

Мой дар был избыточен. Я мог залезть в шо-

фера грузовика, в курильщика, в его жену, во

вредную гражданку — но это было все равно что

начать перебирать солому бесконечного стога,

уже найдя в нем иголку, в то время как мой ра-

дар замечал в сене новые иголки, которые сле-

довало вытаскивать.

Поэтому на моем всеведении сразу же на-

терлась своего рода мозоль. У человеческого

глаза есть «слепое пятно» — зона напротив зри-

тельного нерва, не воспринимаемая глазом.

У меня развилось подобие такого пятна. Оно

закрывало почти всю область возможного —

кроме той части, где равновесие мира грозило

сместиться. Я мог не обращать внимания на

остальное. И если бы не это счастливое обстоя-

тельство, я просто сошел бы с ума.

Я чувствовал будущий дисбаланс как набу-

хающий на мировом блюде прыщик и давил его

в зародыше, но прыщ, чуть выждав, норовил

вскочить на новом месте. Можно было считать

все прыщи разными, но мне отчего-то казалось,

что это один и тот же блуждающий нарыв, поо-

чередно пробующий на прочность разные точ-

ки мира.

Поэтому, несмотря на всю грандиозность

пережитых мною видений, в практическом

смысле моя функция была довольно скромна.

Мало того, я отвечал не за всю вселенную, и

даже не за весь человеческий мир, а только за

небольшой его участок, географически совпа-

дающий с русскоговорящими территориями

(«глагол», о котором я сейчас расскажу, был

как-то связан с языком — здесь мое доброе уве-

щевание слышали лучше).

Но иногда мне приходилось исправлять ис-

кажения, возникающие и за этими пределами,

из чего я заключил, что Киклопов в мире как

минимум несколько, и иногда они дублируют

друг друга. Увидеть других я не мог, из чего сле-

довало: у моего ясновидения есть границы.

Позже оказалось, что границы действитель-

но существуют — и они значительно уже, чем я

предполагал.

ГЛАГОЛ

«Пророк» Пушкина кончается так:

Исполнись волею моей

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей.

Воля, которой я исполнился, была очень

простой — человеческому миру следовало оста-

ваться в равновесии, то есть развиваться по сво-

ему исходному плану. Когда на пути этого пла-

на возникали препятствия, я чувствовал их

сразу — и мне следовало расчищать дорогу. Но

я уже достаточно рассказал о проблеме и ничего

не сказал о том, как она решалась.

Мне, конечно, не требовалось обходить

моря и земли, как надзирателю свой околоток.

Довольно было обводить их мысленным взгля-

дом, не сдвигаясь с места. А вот насчет «жги», да

еще и «сердца» — тут Пушкин чуть сгустил кра-

ски.

Как я уже сказал, зоной моей ответственно-

сти были события в человеческом мире. Инстру-

ментом, с помощью которого я влиял на людей,

мне действительно служило нечто вроде «глаго-

ла» — и другой термин я даже не стану искать.

В голове обычного человека раздается мно-

жество голосов, которые он сам не сознает.

Можно сказать, что в подвале человеческого

ума постоянно происходит воровская сходка,

где, собственно, и решается судьба всего дома.

Эти голоса постоянно спорят между собой.

Пока они говорят разное, крыше ничего не

слышно — она лишь ощущает легкую нервоз-

ность. Потом несколько таких голосов согла-

шаются о чем-то друг с другом и начинают го-

ворить в унисон. Тогда их общая громкость

делается достаточной, чтобы их стало слышно

наверху — и они становятся командой.

Обычный человек не то чтобы слышит голо-

са — он им подчиняется. Еще точней, он и есть

эти голоса, поскольку до того, как команды на-

чинают выполняться, никакого человека про-

сто нет: личность возникает именно в процессе

их воплощения в жизнь.

Если же человек по какой-то причине слы-

шит эти голоса все время, его или объявляют

шизофреником и изолируют от нормальных

людей, или назначают пророком и сажают в зо-

лотую колесницу. Но это, в общем, известно.

Можно долго спорить о природе таких голо-

сов. Раньше считали, что они принадлежат бо-

гам, духам, ангелам и бесам. Потом их стали

называть интериоризованными социальными

кодами, фрагментами управляющих человеком

программ, инвариантами иерархически обу-

словленной матрицы поведения, и так далее —

но сами голоса от этого не изменились ни разу.

Дело, однако, не в том, как я их буду назы-

вать.

Дело в том, что я мог зайти в этот подвал к

любому человеку — и, совершенно незаметно

для него, заговорить на его внутренней воров-

ской сходке не особенно громким, но очень

убедительным голосом такого тембра, что все

остальные участники сразу же начинали согла-

шаться, подпевать, подвывать и подблеивать.

В результате человек не то чтобы слышал

меня — он слышал себя.

Он вовсе не подчинялся моей команде, он

самым естественным образом спешил выпол-

нить сильнейшее желание, вдруг возникшее в

самой сердцевине его существа. Поскольку это

было его собственным желанием, ему и в голову

не приходило подвергнуть происходящее со-

мнению. На такое способны только некоторые

созерцатели — но с ними, по счастью, я практи-

чески не имел дел, ибо их сердца пребывают да-

леко от путей этого мира.

Так вот, если вернуться к нашему приме-

ру — допустим, мне требовалось, чтобы вредная

гражданка взяла зонт. Тогда «глаголом жги

сердца людей» заключалось в банальном «жен-

щина, возьми!». Говоря совсем точно, слова

«женщина» там не было. Войдя в чужое сердце,

я всегда изъяснялся в первом лице: «мне таки

нужен зонт» — а вслед за этим и появлялся тот

зыбкий голем, которому зонт был нужен. И все.

Никакого дыма, никаких кардиологических

ожогов. Женщина вспоминает, что ее тяжелый

зонтик с синей ручкой — на самом деле зама-

скированная дубинка из трех связанных скот-

чем арматурных прутьев: вещь, крайне необхо-

димая в судьбоносные времена. Она чему-то

улыбается, кладет зонт в сумку, выходит из

дома — и сквозь морозный туман и растворен-

ную в нем революционную надежду направля-

ется в будущее. Но я за ней уже не слежу.

Я мог бы, наверно, заработать кучу денег,

играя на бирже. Но в один из первых сеансов

моего общения со Свитой мне было разъясне-

но, что «глагол» может быть использован толь-

ко по одному назначению — для устранения

мировых дисбалансов. Карой за нарушение

этого закона была смерть (мне показали длин-

ную золотую иглу, а потом кивнули на моего

воскового двойника).

Мало того, я не мог вмешиваться в самую

чудовищную несправедливость, творящуюся на

моих глазах. Я не имел права предотвращать

преступления, останавливать теракты, тормо-

зить кровавые революции, спасать людей от не-

счастного случая — подобное даже не обсужда-

лось. С точки зрения моей работы, реально

угрожающие миру дисбалансы возникали вовсе

не там, где их видели СМИ и я сам в своей чело-

веческой ипостаси. Все это могло быть частью

плана, по которому развивается мир. Мне сле-

довало охранять не свои человеческие пред-

ставления о должном, а существующий поря-

док вещей — вернее, не сам этот порядок, а так

называемую связь времен (позже я объясню, что

это). В общем, я мог или принять правила, или

уйти. Я их принял.

Вот и все, что касается Киклопа.

Если читатель ждет рассказа о том, как я

спасал человечество в живописных битвах со

злом, он будет разочарован — я больше не ска-

жу про свою ежедневную работу ни слова, как и

предупреждал в предисловии. И вовсе не из

скромности.

Во-первых, говорить о конкретном содер-

жании своей деятельности и ее технических

аспектах подробнее, чем я уже сделал, я не

могу — это часть правил. Думаю, это понятно.

Тайны в нашем мире есть даже у компаний,

всего-то навсего торгующих психотропной са-

харной водой, подцвеченной экстрактом коше-

нильного червя.

Во-вторых, мое повествование от этого со-

вершенно не пострадает. Хоть моя работа была

крайне важна, назвать ее интересной трудно, по-

скольку я решал возникавшие проблемы самым

экономным и неброским способом, чаще всего

даже не зная, какие именно будущие дисбалансы

я устраняю — как в примере с зонтиком. Расска-

зывать о том, как я шпаклевал трещины миро-

здания, помогая малознакомым людям завязы-

вать шнурки, направлять лифт на нужный этаж

или возвращаться домой за забытыми ключами

по карнизу второго этажа (самое героическое,

что могу припомнить), как-то скучно. Голливуд-

ского боевика из этого не выдоишь — приключе-

ния районного сантехника и то веселей.

И потом, почти любой человек бывает ино-

гда техническим спасителем мироздания. Нель-

зя сказать, что в эти минуты он ощущает свою

великую роль. Он делает свое дело буднично

(поднимает с пола монету, толкает в спину за-

зевавшегося пешехода, роняет на мостовую бу-

тылку с подсолнечным маслом) и ныряет назад

в море неразличимых лиц. Каждый из нас —

Лорд-Хранитель этого мира. Я был нужен толь-

ко для страховки.

Поэтому интересно не то, чем я занимался в

качестве Киклопа. Интересно даже не то, что я

подглядел в чужих сердцах и душах — повсюду

преет довольно однотипный мусор, различает-

ся лишь форма куч.

Интересно то, что я увидел и понял, направ-

ляя свое служебное зрение на разные аспекты

человеческой жизни — и будущего. Здесь мне

открылось много любопытного, страшного и

неожиданного. Именно об этом я и буду жечь

глаголом на всех оставшихся страницах — в

меру своих слабых сил.

СВИТА

Я знал, что я не единственный Киклоп на

свете — и, конечно, не первый. Много тысяч

лет они ходили по блюду этого мира — вернее,

держали его на своем вытаращенном глазу. Это

был, возможно, один из древнейших земных

институтов, и существовали строгие правила,

которые мне следовало выполнять. Правила не

обсуждались. И еще они были довольно стран-

ными.

Я уже сказал, что не мог использовать свои

силы в личных целях (или даже в соответствии

со своими понятиями о добре и зле). Но это

было еще не все.

Та уникальная и ни с чем не сравнимая роль,

которую я играл в мироздании, подразумевала,

кажется, льготы и преференции. Если любой

газенфюрер, любой банкир или римский папа

(а эти люди вовсе не решают возникающие во

вселенной проблемы, а только создают их) жи-

вет в собственном дворце, в окружении личных

гвардейцев, придворных поэтов и на все гото-

вых танцовщиц, то я мог, как мне кажется, рас-

считывать даже на большее.

Свой остров, пурпурная мантия, функцио-

нирующий по строгому и таинственному рас-

порядку двор, лучшие сыны и особенно дочери

человечества, ждущие, когда на них падет мой

задумчивый взгляд... Скульпторы, состязающи-

еся за право высечь мой портрет в мраморе...

Кантаты в мою честь... Белые голуби, выпуска-

емые на свободу в мой день рождения... И бес-

конечные заговоры.

Именно для того, чтобы всего этого не про-

исходило, Киклопу следовало скрывать свою

миссию и жить среди людей, затерявшись в од-

ном из крупных городов. Он должен был вести

среднестатистический образ жизни. Ему следо-

вало быть незаметным для любого внешнего

наблюдателя, скрупулезно и подозрительно из-

учающего нашу реальность (а такие наблюдате-

ли существовали — позже я расскажу о них под-

робнее). Даже одинокая идиллическая жизнь на

небольшом островке была слишком большим

риском — подобные опыты ставили в прошлом,

и кончились они известно как: встречей с изо-

бретательным царем Итаки и другими активи-

стами прогресса.

Впрочем, случай Полифема исключителен.

Его несчастье связано с тем, что он был един-

ственным Киклопом, отказавшимся от услуг

Свиты. Тех самых людей в масках, которых я

видел в своем похожем на сон видении. Я не со-

бирался повторять его ошибку — да мне этого

никто и не позволил бы.

Раз уж я упомянул Полифема, добавлю, что

Киклопом был еще один из известных персона-

жей древности — его звали Чжуан-цзы, и имен-

но на этом посту он почерпнул свои выдающи-

еся познания. Его жизнь после ухода на покой

сложилась вполне благополучно. Киклопами

были и некоторые пророки — но я не называю

имен, чтобы меня не обвинили в святотатстве.

А из широко известных современников в их

число входил, например, умерший в начале

века ученый Джон Лилли (о нем еще будет речь

в этой книге).

Именно древние Киклопы и были источни-

ком прозрений о будущем человечества — а по-

чему эти прозрения оказались такими противо-

речивыми и взаимоисключающими, я объясню.

Свита была очень почтенным институтом.

Можно сказать, одним из тех тайных орденов, о

которых постоянно пишут мастера междуна-

родного иронического детектива с невысоким

масонским градусом. Вот только охранял этот

орден не могилку Иисуса и не томик Платона —

а меня.

Про Свиту Киклопу следовало знать лишь

то, что она существует. Таково было древнее

правило, необходимое как для моей собствен-

ной безопасности, так и для безопасности Сви-

ты. Мне не следовало надолго останавливать на

ней луч своего всеведения. Я не знал точно, где

расположены те комнаты и залы, что я иногда

видел, и не старался этого выяснить.

Наше общение происходило незаметно для

внешнего мира. Я не звонил никому по телефо-

ну, не назначал встреч. Я всего лишь следил за

ходом мыслей нескольких сменяющих друг дру-

га служителей, как бы державших передо мной

нараспашку свои умы (искусство склоняться в

мысленном взоре Киклопа каким-то особым по-

чтительным способом — так, что я действитель-

но ощущал чужое сознание как раскрытую кни-

гу,— передавалось, видимо, из века в век).

Свита решала все возникавшие у меня про-

блемы. Причем с такой эффективностью, что я

почти не чувствовал трения о быт. Мне не надо

было никого ни о чем просить.

Эти услужливые умы как бы прокручивали

передо мной список различных удобств, нов-

шеств, возможностей и жизненных обстоя-

тельств (все было довольно скромным), откуда

я мог выбирать, используя тот самый глагол,

которым жег в остальное время сердца граж-

данских лиц. Затем я точно так же выбирал ме-

тод нашей коммуникации из веера возможно-

стей, возникавшего в их мыслях.

Я знал, как выглядит для членов Свиты наше

общение — в своем медитативном сосредоточе-

нии они предлагали молчащей темноте вариант

за вариантом, и темнота рано или поздно делала

выбор. Вернее, выбор делали они сами — но в

отличие от всего остального человечества они

знали, что за этим стоит.

Для любого внешнего наблюдателя мое вза-

имодействие со Свитой просто отсутствовало.

Но всего через неделю после происшествия у

зеркала я собрал в сумку самое необходимое —

словно уезжая ненадолго на дачу — и вышел из

дома. На улице меня ждала машина, обычное

такси. Я сел на заднее сиденье и, даже не глядя

в зеркальце, где плавали глаза шофера, сказал:

— Поехали.

И машина повезла меня в новую жизнь.

Этот шофер не имел отношения к Свите. Он

был водителем такси, приехавшим на обычный

вызов. А я — обычным пассажиром.

Ожидающий меня новый дом мало чем от-

личался от старого, только квартира теперь

была на последнем этаже, и из нее открывался

вид на лес, одного взгляда на который мне хва-

тало, чтобы снять постоянно копящуюся в моем

сознании усталость. Это была простая город-

ская квартира — тихая, удобная и большая.

Кроме нее, на этаже имелась еще одна. Но там

никто не жил, и я был избавлен от необходимо-

сти обсуждать политику и погоду в ожидании

лифта — или открывать дверь соседскому ре-

бенку, которому срочно понадобились ацетон,

уксус и марганцовка.

В будние дни я выходил из дома примерно в

десять часов, когда основная волна спешащих

на службу граждан уже успевала стечь в подзем-

ные трубы. Я подходил к своей станции метро,

спускался вниз и с двумя пересадками ехал в

другой конец города по маршруту, линия кото-

рого напоминала мне абрис потухшего вулкана

с глубоким кратером Кольцевой.

Добравшись до станции назначения, я под-

нимался на поверхность и шел на работу. У меня

была работа, да, как и у остальных людей, спе-

шащих утром по городу. И для внешнего на-

блюдателя все выглядело крайне убедительно.

Сняв меня на камеру в любой момент моего

трудового дня, он увидел бы обычную офисную

креветку, занятую каким-то невнятным и, ско-

рей всего, низкооплачиваемым делом.

В кадр попала бы оргтехника, чашка кофе,

стол со скоросшивателями, плоский монитор и

клавиатура — и сам я, в твидовом пиджаке, гля-

дящий в этот самый монитор (или, к примеру,

поливающий фикус на подоконнике). Еще в

кадре мог оказаться украшающий стену ретро-

календарь (гневные красотки с заклеенными

желтым скотчем ртами — то ли политика, то ли

принципиальный феминистический отказ в

минете, то ли все это вместе: им запрещают

одно, а они в ответ отказывают в другом),

какой-то план-сетка со множеством заполнен-

ных ручкой граф и портрет Леонардо ди Каприо

в роли плантатора, как бы повешенный туда раз-

мечтавшейся сотрудницей.

На самом деле моя работа была просто хи-

трым симулякром — ее не существовало. Я по-

нимаю, что подобное может сказать про себя

почти любой представитель креативного клас-

са, но мои слова следует понимать не в пере-

носном смысле, а в прямом. Моя работа была

выстроена как симуляция изначально — она не

имела отношения к внешнему миру вообще.

Мой маскировочный офис располагался в

бывшем сталинском министерстве — простор-

ном послевоенном здании, где сосуществовало

огромное число самых разных контор. В мою

комнату вела отдельная дверь из длинного ко-

ридора с раздолбанным (кажется, еще совет-

ским) паркетом.

С обеих сторон от моего кабинета размеща-

лись мутные московские конторы, где люди

бессмысленно мучались с утра до вечера, испе-

кая входящие и исходящие документы, подси-

живая, кидая и динамя друг друга — а в тайном

аппендиксе между этими вавилонскими печа-

ми, за столом с декоративными папками, возле

исправно работающей, но такой же декоратив-

ной оргтехники сидел я.

Расстояние от меня до ближайшего офисно-

го пролетария обычно не превышало пяти-де-

сяти метров (самый близкий сидел прямо подо

мной этажом ниже — его звали Кеша).

На внешней двери моего убежища, звуко-

изолированной с обеих сторон, висела выдер-

жанная в общей стилистике этого здания крас-

новатая табличка с желтыми буквами:

СТАРШИЙ ИНСПЕКТОР ОГИПРО

КИКЛОП о. к.

ПРИЕМ СТРОГО ПО ЗАПИСИ

Ниже был подклеен скотчем какой-то спи-

сок: слово «сдали» — и под ним длинный пере-

чень фамилий. Этот список иногда меняла моя

секретарша, вешая на его место какой-нибудь

другой.

У слова «ОГИПРО» не было никакого смыс-

ла вообще. А вот фамилию «Киклоп» подобрали

гениально — «Сидоров» или «Рабинович» вы-

зывают понятные подозрения, а такая может

быть лишь на самом деле.

За входной дверью начинался небольшой

предбанник со столом секретарши — стол этот

всегда пустовал. Секретарша приходила в те

часы и дни, когда меня на работе не было, и я

никогда не встречался с ней лично. Ей объяс-

нили, что она нанята с целью сохранить «вто-

рую инспекторскую ставку» (кто не поверит,

услышав такое), а на деле ей надо только уби-

рать офис и симулировать активность, вывеши-

вая на дверь разного рода списки. И еще, ко-

нечно, она должна была следить за моей

кофейной машиной.

Мой офис был прост и строг — стол с чер-

ным кожаным креслом, узкий диван, телеви-

зор, кондиционер, личный туалет (скрытый за

неприметной дверью — прямо как в ялтинском

кабинете Николая Второго), стеллаж с папка-

ми, цветок в горшке. В скоросшивателях, кста-

ти, действительно лежали документы с печатя-

ми и подписями, какие-то протоколы и

разрешения — подозреваю, что с моей подпи-

сью. Секретарша приводила все это в убеди-

тельный рабочий беспорядок в те дни, когда

меня не было. Ее же невидимые руки наполня-

ли всякой вкусной мелочью небольшой холо-

дильник.

Обед мне приносил в просторной сумке че-

ловек в форме курьера DHL. У него был свой

ключ от двери. За ней он оставлял свою вмести-

тельную форменную сумку с едой — и забирал

такую же, принесенную вчера. Соседи по этажу

не сомневались, что работа за моей дверью бур-

лит, кипуче выплескиваясь на международный

простор.

Стоявший на моем столе массивный эбони-

товый телефон даже не был подключен к ли-

нии — и я отчего-то находил в этом особую и

высшую привилегию. Таким телефоном не мог

похвастаться ни один диктатор, серый карди-

нал или масонский главарь. Это я знал точно.

Работа Киклопа отнимала у меня всего не-

сколько минут в день. Но я не собирался без-

дельничать в своем маленьком гнездышке.

Я говорил о своем желании стать писателем — и

теперь наконец у меня было для этого достаточ-

но досуга. Мало того, у меня появился по-насто-

ящему уникальный сверхчеловеческий опыт,

а что еще надо, чтобы ворваться в рейтинги и

умы?

Я, конечно, шучу.

Я действительно занимался сочинитель-

ством за своим рабочим столом около часа в

день — и успел написать не так уж мало: три по-

вести, вошедшие в эту книгу (текст, который вы

читаете сейчас, был написан, когда я уже пере-

стал быть Киклопом).

Возможно, в таком длинном предисловии

есть элемент неронианства: когда разными по-

сулами и обещаниями заманивают граждан во

дворец, а потом запирают двери и вынуждают

слушать игру на лире. Впрочем, я оцениваю

свои опыты трезво: главное достоинство моей

безыскусной прозы в том, что она... Она... В об-

щем, я хотел проявить обезоруживающую

скромность, вы это поняли и все мне простили.

Но перед тем, как перейти к моим художе-

ственным опытам, мне надо рассказать о Пти-

цах — иначе дальнейшее будет не вполне ясно.

ПТИЦЫ

Описанные мной меры маскировки могут

показаться странными и чрезмерными — вроде

бы я, обладая всеведением и способностью вли-

ять на других, легко мог предотвратить прибли-

жающееся ко мне несчастье.

Так оно и было — во всем, что касалось злой

воли обычных людей или предсказуемой меха-

ники этого мира.

Но в мире присутствовала и другая воля, ко-

торой я не видел, и исходила она не от людей.

Иногда она действовала через них. Но даже и в

этом случае она не делалась мне понятна, по-

тому что подчиненные ей люди каким-то обра-

зом исчезали из зоны моего восприятия. Они,

собственно, переставали быть людьми и пре-

вращались в подобие метеоров, падающих в

наш мир, чтобы навлечь беды на меня и таких,

как я (однажды мне удалось заглянуть в созна-

ние такому метеору — поэтому я знаю, что срав-

нение подходит).

Странно, но эта враждебная воля не созда-

вала тех дисбалансов, которые я торопился ис-

править. Возможно, Враг не обладал тем же ви-

дением мирового равновесия, что и я, и не

понимал, на какие уязвимые точки следует на-

жать, чтобы его нарушить. Он всего лишь ста-

рался сжить меня со свету. Но я вовсе не был

главной целью: его стратегия применительно к

нашему миру оказалась куда фундаментальней.

Враг был осторожен, умен — и прятался гораздо

лучше меня.

Свита предупреждала меня об опасности с

самого начала. Своим мысленным взором я ча-

сто видел одного из помощников, склонивше-

гося перед древним египетским папирусом на

стене пустой каменной комнаты. Его раскры-

тый передо мной ум содержал одно бесконечно

повторяющееся слово:

УГРОЗА УГРОЗА УГРОЗА УГРОЗА

Служитель сам не знал точно, в чем заклю-

чена угроза. Он знал лишь одно — демонстра-

ция папируса Киклопу была единственным

способом предупредить его об опасности.

Остальное Киклопу следовало увидеть и понять

самому. Этому ритуалу было столько же лет,

сколько папирусу. Но я пока что не видел ниче-

го, кроме рисунка на свитке.

Рисунок был малоинформативен. Он изо-

бражал бога Джихаути — человека с птичьей го-

ловой, повернутой в профиль. Его голова была

непропорционально маленькой, с длинным

изогнутым клювом, а над ней высился сложный

и хрупкий головной убор, похожий на подня-

тый парус. В каждой руке Джихаути держал по

маленькому человечку, покорно закрывшему

лицо руками — одним он замахивался для бро-

ска, а другого держал перед грудью, как бы для

противовеса.

Под рисунком был текст, который я неожи-

данно для себя смог понять (единственный раз,

когда мне удалось прочесть что-то по-

древнеегипетски — этот язык показался мне

подобием комикса, загруженного тысячелетни-

ми хозяйственными смыслами). Смысл надпи-

си был примерно таким:

«Придет могучий Враг, сильный и мощный,

оружием которому будут люди. Будь настороже

в одиноком месте! Воздев руки, увидишь Врага».

Египтолог, возможно, перевел бы текст ина-

че — но я напрямую видел смысл, заложенный в

него его авторами. То, что я перевел как «ору-

жие», в оригинале имело смысл «камень для

пращи», но было употреблено, как я понял, ме-

тафорически. А «воздев руки» могло так же оз-

начать «возложив, подняв, употребив» — вооб-

ще сделав что-то руками. «Одинокое место»

означало в первую очередь пустыню. Гулять там

следовало с осторожностью.

Джихаути, или Тот. Тот самый, хочется мне

сострить. Бог магии, письменности и вообще

всякой эзотерики. В двух разных написаниях

его имени так или иначе присутствовала птица.

Надпись казалась шифром — она явно пыта-

лась сообщить мне нечто важное в обход непо-

священных. Но единственное тайное знание,

которое я приобрел после этого ритуала, заклю-

чалось в том, что мне следует опасаться птиц.

Я попытался донести до служителя, замершего

перед свитком в поклоне, что того же результа-

та можно было добиться гораздо проще — изо-

бразив на пергаменте, например, гадящего с

высоты воробушка. Его тело тут же стало сокра-

щаться в приступах тихого смеха. Киклоп из-

рядно пошутил...

Мне, однако, было не до шуток. Надо мной

нависла опасность, а я не понимал ее природы

и не видел источника. Но предупреждение по-

могло: именно оно — или, вернее, вызванная

им бытовая осторожность, чтобы не сказать пу-

гливость, и спасли мне жизнь при атаке.

Был вечер. Я шел к метро по дороге домой с

работы. Стоял один из тех прекрасных летних

вечеров, что так обидно проводить в городе —

хотя, если задуматься, в любом другом месте

они угаснут так же быстро и бестолково. Но

грустно мне было все равно.

Помню, я размышлял о том, что назначение

красоты — терзать и мучить, поскольку по сво-

ей природе она просто обещание невозможно-

го, и никакой другой сути у нее нет. Но если

еще можно смириться с этой очевидностью

применительно к человеческой красоте, отне-

сти ту же простую мысль, например, к закату

(небо сверкало пурпурными императорскими

огнями) уже сложнее.

С размножением все понятно, думал я, но

зачем материальному миру мучить и обманы-

вать нас надеждой на то, чего в нем не бывает?

Да чтобы мы продолжали здесь оставаться — и

на что-то такое надеяться... Увы, во многой му-

дрости много печали, и тот, кто видел изнутри

столько сердец, сколько я...

Я шел по тротуару, услаждал себя этими за-

катными размышлизмами и одновременно чув-

ствовал, как в моем сердце нарастает странная

тревога. У нее не было понятных мне причин —

я не видел в сгущениях и узлах реальности ни-

каких направленных в мою сторону шипов.

Вокруг все было довольно ординарно: в баш-

не через дорогу отставной судья расчленял в

ванной пожилую родственницу в видах на ее де-

ревенский дом, дети во дворе, мимо которого я

шел, убивали уже смирившегося с судьбой ры-

жего кота, да еще в пятиэтажке неподалеку три

рязанских бандита проверяли оружие перед на-

меченным на ночь налетом (последние русские

пассионарии, ценнейшие в генетическом отно-

шении — а ведь сгниют в тюрьме). Обычный го-

родской ноктюрн, в иные дни вокруг бывало и

мрачнее. Ни один из этих бытовых выплесков

танатоса не угрожал ни стабильности мирозда-

ния, ни лично мне.

Тем не менее моя тревога все усиливалась, и

я не мог понять ее причины. Я снова увидел

служителя, простирающегося в тайной комнате

перед папирусом Тота — он послал мне мыс-

ленную просьбу быть настороже. И вдруг во

мне сработал какой-то совершенно даже не че-

ловеческий, а просто звериный инстинкт.

Я остановился — и отпрыгнул назад.

И в ту же секунду прямо передо мной в ас-

фальт врезался человек.

Я успел увидеть его еще живым, сосредото-

ченным и целеустремленным (именно такое

ощущение вызвало промелькнувшее передо

мной лицо с вдохновенно поднятыми над голо-

вой волосами — он словно бы куда-то очень

спешил, или, может быть, скакал на невидимом

коне) — а потом, после отвратительно тяжелого

удара, от звука которого у меня внутри все обо-

рвалось, он повернул ко мне лицо, захрипел,

несколько раз моргнул и закрыл глаза.

Удар человека об асфальт был страшным в

своей фантасмагоричности — бедняга как бы

попытался пройти сквозь стену, и это почти по-

лучилось, но оказалось, что не совсем и за по-

пытку колдовства придется дорого заплатить...

Самым странным было то, что за секунду до

удара я не видел надвигающейся катастрофы.

Ум разбившегося передо мной человека (он уже

умирал, тут сомнений не оставалось) был пол-

ностью от меня скрыт. Чувство опасности, в са-

мом прямом смысле нависшей надо мной, оста-

новило меня в метре от гибели — если бы я не

прыгнул назад, бедняга убил бы меня своим те-

лом.

Подчиняясь тому же инстинкту, который

только что заставил меня отпрыгнуть, я шагнул

к умирающему, присел рядом на корточки и

взял его за руку. В эту секунду я думал только о

том, чтобы помочь ему. Но когда мои пальцы

коснулись его ладони, я ощутил контакт с его

уже сворачивающимся и исчезающим сознани-

ем, и это было как разряд тока.

Его ум показался мне чем-то вроде колодца,

на дне которого был я. А сверху, издалека-из-

далека, на меня смотрели два или три лица,

склонившихся над краем этого колодца...

Или, вернее, не лица.

Там были птичьи головы — каждая глядела

на меня одним глазом, повернувшись в про-

филь и показывая мне выгнутый клюв.

Видение держалось перед моим мысленным

взором очень недолго, две или три секунды, но

за это время мой ум успел увидеть Врага — и по-

нять его, проникнув во все хитросплетения его

тайн, как вода входит в сеть подземных капил-

ляров. Я знал теперь, как Птицы видят меня и

кем считают...

И еще я понял, почему я не заметил челове-

ка, упавшего передо мной на дорогу. После того

как он был захвачен Птицами и превращен ими

в оружие, он как бы заснул и начал видеть сон.

Его тело оставалось на последнем этаже дома

(он там жил), а сознание исчезло из нашего

мира, превратившись в подобие оптического

прицела, через который Птицы пытались меня

найти. Я просто успел заглянуть в прицел с дру-

гой стороны и увидел их. Для этого мне надо

было взять умирающего за руку — в точности

как советовал древний папирус. Я не уверен,

что последовал совету сознательно. Скорее это

оказалось совпадением.

Кем были Птицы?

Я попытаюсь объяснить — но здесь передо

мной возникает серьезная проблема. Дело в

том, что тот способ, которым я увидел и понял

их, сильно отличается от прямого и почти без

усилий переводимого в слова опыта моих про-

никновений в человеческие души. Это было

больше похоже на скоростную съемку ночного

кошмара, длившуюся в реальном времени лишь

секунду или две, но в своем собственном изме-

рении оказавшуюся достаточно протяженной.

И вот я понемногу вспоминал и проявлял уви-

денное, поражаясь его зыбкой страшной логике

и точным, иногда жутко смешным соответстви-

ям с известной мне дневной реальностью.

Я уже говорил про Инь-Ян, главный рису-

нок на гигантском блюде нашего мира. Одна из

его половинок была всем живым, бешено рву-

щимся из земли к небу: сила, которая хотела

быть. А вот та сила, которая хотела не быть...

В разные мгновения в мире людей (и даже жи-

вотных) существует очень много слагаемых,

действующих вдоль ее вектора. Они, в общем,

известны — им обыкновенно посвящены пер-

вые минуты в каждом выпуске новостей. Но вот

сердцевина этой силы, ее источник, ее главное

сгущение — находятся не здесь.

Эту силу я и увидел. Именно от нее мне и

следовало скрываться, прячась среди людей,

сливаясь с их толпой — потому что я делался ей

заметен, оказываясь в одиночестве. Она была

могучей, всесильной в своем собственном из-

мерении, но среди людей она различала меня

так же неясно и зыбко, как я ее.

Это было как бы альтернативное творение,

оживляющее наш нанопузырек — первое по-

рождение Творца, желавшее навсегда прекра-

тить всякую прочую жизнь или хотя бы нанести

ей максимальный вред. Птицы жили в ином из-

мерении, и искать их в космосе не имело смыс-

ла. У них был свой космос, где действовали дру-

гие законы. Но они могли проецировать свою

волю в другие миры.

Птицы хотели меня убить, поскольку при-

нимали меня за Бога — или, точнее, за одного

из богов (они верили, что творение поддержи-

вается целой армией создателей). Они не пони-

мали, что я мелкий функционер, маска, за ко-

торой прячется сила, неясная мне самому.

За одну секунду я постиг, кем были Птицы,

чего они хотели и что происходило с людьми,

захваченными удавкой их воли. Самое главное,

я увидел, каков их главный и неостановимый в

сущности план по окончательному решению

«человеческого вопроса».

Но я не буду больше громоздить здесь эти

драматические словосочетания. Пока впечатле-

ние от встречи было еще свежим, старший ин-

спектор Киклоп О. К. написал свою первую по-

весть — она называется «Добрые Люди». Там я

изложил единственным доступным мне спосо-

бом то, что я увидел во время своих столкнове-

ний с Птицами (о нескольких следующих я не

буду рассказывать в этой книге — они тоже не

причинили мне вреда).

Просьба не принимать мой рассказ слиш-

ком буквально. Как я уже объяснил, природа

Птиц такова, что запротоколировать встречу с

ними невозможно. Это именно «художествен-

ное произведение» — метафора, позволяющая

скрыть сновидческие нестыковки и перевести

смутные постижения в понятные образы.

Герои рассказа — условности, они не имеют

отношения к реальным людям. Я всего лишь

хотел показать, что происходило с погруженны-

ми в принудительный сон беднягами, которых

Птицы превратили в свое оружие. Исключени-

ем является герой последней главки: он уже не-

много нам знаком — и будет оставаться с нами

до самых последних страниц.

Я попытался изобразить всю темную мета-

физику борьбы Птиц с тем, что они принимали

за Бога, в максимально простой и даже карика-

турной форме. Если формулировать сложнее,

получится теологический трактат. Но это кари-

катура только отчасти. Анекдотичная на пер-

вый взгляд история про кармический компен-

сатор — чистая правда: именно из таких

анекдотов и соткана окружающая нас реаль-

ность.

Правильнее всего назвать эту повесть ре-

конструкцией (или, если вам больше нравится,

выдумкой) с вкрапленными в нее кусочками

правды. Как иногда размещают на глиняном

шаре сохранившиеся фрагменты древней вазы,

так и здесь мои точные прозрения наклеены на

общий (и общеизвестный) сюжет, нужный для

того, чтобы удержать их вместе.

Часть 2. ДОБРЫЕ ЛЮДИ

Цель человечества — найти Соз-

дателя, победить его, выпытать у него

страшную тайну тайн нашего предна-

значения и затем, может быть, убить

его.

Лимонов

Щелкнул замок, раскрылись двери, и в Ко-

лесницу Смерти ворвался морозный ветер. Ни-

колай обернулся, увидел хмурое серое небо, со-

бравшуюся на морозе толпу, эшафот — и Птиц.

НИКОЛАЙ

Страшнее всего, конечно, были Птицы.

Они, собственно, не особо походили на птиц —

это были огромные человекоподобные фигуры

в масках с птичьими кл ювами.

Николай, однако, уже понял, что это не ма-

ски, а настоящие птичьи головы. Маску невоз-

можно было оживить с такой достоверностью.

Маленькие яростные глаза Птиц плавали в жел-

тых глазницах, за которыми начиналась бахро-

ма мелких перьев. Клювы тоже были настоящи-

ми — когда они открывались, становилась

видна бледно-розовая плоть, живая и влажная,

приросшая к темной острой кости. Если все это

и было подделкой, то очень высокого качества.

Птицы казались древними воинами-завое-

вателями, возвышающимися над низкорослой

толпой покоренного народца.

Две Птицы, ждавшие у дверей Колесницы,

сверкали трехцветной металлической чешуей —

сталью, золотом и бронзой. Они схватили Ни-

колая под руки и поволокли к высокому помо-

сту, над которым возвышался Крест Безголовых,

похожий на огромную черную «Y».

Толпа, только что галдевшая и улюлюкав-

шая, стихла — и внимательно глядела на жерт-

ву, перемещающуюся по живому коридору.

Люди плотно облепили проход с обеих сторон,

но страх пересиливал: ни одна нога не заступала

за ленту ограждения. Николай откуда-то знал,

что толпа состоит из спящих, согнанных сюда

Птицами прямо во сне. Он знал, что спит и сам,

но не помнил, как начался сон и что было пре-

жде.

У Птиц, стоящих на эшафоте, были другие

головы. Их клювы блестели ярко-желыми гра-

нями, а вокруг глаз чернел ободок, из-за чего

казалось, будто они в очках. Одна из птиц дер-

жала в когтистых пальцах прозрачные таблицы

со слабо светящимися письменами.

Возможно, птицы на эшафоте были выше

рангом и выполняли функции офицеров — их

вид казался более мирным, и в нем даже при-

сутствовала какая-то расслабленная вольность.

На них были длинные халаты из плотного мате-

риала, отливавшего голографической глуби-

ной. Эта ткань давала иногда странный и не-

уместный в пасмурный день отблеск — словно

от невидимого солнца. С птичьих затылков сви-

сали короткие косицы, качающиеся на ветру —

или что-то очень похожее.

Однако их мирный вид был обманом. Когда

Николай дошел примерно до середины своего

скорбного пути, толпа справа от него стала на-

пирать, и несколько поддерживающих ленту

колышков повалились на землю.

Тотчас одна из стоявших на помосте Птиц

взвилась в воздух. Она перемещалась рваными

зигзагами, как будто взбираясь по невидимой

лестнице. Это выглядело уродливо и страшно,

словно она летела обманом, от последствий ко-

торого ей тут же приходилось уворачиваться с

помощью другого обмана, и так без конца — но

в результате она поднималась все выше и выше.

Площадь замерла от страха и тоски.

В этом полете был задействован какой-то

беспощадный принцип, непостижимый для че-

ловека, но, без сомнений, настолько могуще-

ственный, что противостоять ему было нельзя.

Это почувствовали все.

Толпа с длинными «ах» отхлынула от про-

хода.

Трудно сказать, где именно летела Птица и

как долго — промерцав в разных секторах неба,

иногда весьма далеких друг от друга, она опу-

стилась на эшафот, и только после этого время

вернулось в свою колею. Николай подумал, что,

сделай она над площадью еще один круг, все

зрители умерли бы прямо во сне.

Но его уже вели вверх по ступеням.

Когда Николай вступил на эшафот, старшие

Птицы повернули к нему клювы очень челове-

ческим движением, и в первый момент ему по-

казалось, будто это переодетые актеры вроде

тех, что раздают рекламные листовки возле тор-

говых центров, наряжаясь веселыми зверюшка-

ми, чтобы отключить у прохожих критическое

восприятие действительности вместе с защи-

щающими от людской подлости инстинктами.

Но потом одна из Птиц вдруг отклонилась

назад и поехала к нему по поверхности эшафота

как по ледяной горке — словно изменив наклон

земной тверди под ногами. Или даже не наклон,

а само направление силы тяжести.

Это было страшно — и сразу уничтожило

всякое сходство с человеком. Николаю захоте-

лось упасть на колени, и он удержался только

потому, что не знал, понравится это Птицам

или нет.

Птица указала на подзорную трубу, установ-

ленную на краю эшафота. Николай обратил на

нее внимание, когда взошел на помост — труба

была немного похожа на коммерческий теле-

скоп на мощной подставке, в который можно

несколько минут смотреть на окрестности, бро-

сив в щель монету. Телескоп не был созданием

человеческих рук — но Николай понял, что

Птицы сделали его именно для людей. Видимо,

в трубу следовало поглядеть.

Николай приблизил глаз к окуляру. Перед

ним мелькнуло красное пятно с отчетливейши-

ми инфузориями пылинок. Николаю показа-

лось, что трубу куда-то уводит. Он взялся за нее

обеими руками и почувствовал, как она баланси-

рует вокруг трудноуловимой точки равновесия.

Когда удалось наконец поймать ее, раздался

тонкий писк. Картинка в окуляре стала отчет-

ливой и застыла.

Николай увидел пустыню с торчащими из

земли красноватыми скалами. В самом центре

его поля зрения оказалось возвышение из кам-

ня, где было устроено что-то вроде помоста с

пюпитром, похожим на рабочее место дириже-

ра. Только на пюпитре лежали не ноты, а стоп-

ка прозрачных листов со светящимися знака-

ми — Николай уже видел похожие таблицы у

одной из Птиц.

Перед пюпитром стояла невысокая округлая

фигура — какой-то толстячок, закутанный в

мантию из странно поблескивающей ткани,

точь-в-точь как на Птицах. На его голове была

сделанная из того же материала круглая шляпа

с длинными полями, ложащимися на покатые

плечи.

Толстяк был почти незаметен среди окружа-

ющих камней — его мантия и шапка повторяли

их цвет. Он напоминал попика перед анало-

ем — и занимался похожим промыслом: начи-

тывал по своим светящимся листам не то мо-

литву, не то проповедь, звуки которой ворвались

в сознание Николая в тот самый момент, когда

он различил чтеца среди каменных выступов.

У толстяка был характерный, чтобы не сказать

смешной, голос — хрюкающий шепот, иногда

срывающийся в тихий взволнованный визг.

Николай понял, что видит свою цель.

Когтистая лапа одной из Птиц оторвала Ни-

колая от телескопа. Тут же на него накинули

подобие халата (или каких-то риз) из того же

странного мерцающего материала, что и на

Птицах. Ткань походила на переливающуюся и

меняющую цвет парчу — коснувшись Николая,

она пожелтела и покрылась маленькими чер-

ными треугольниками. Николай хотел попра-

вить свисающие с плеч широкие ленты, чтобы

они легли удобнее — но ткань вдруг пришла в

движение.

Это было жутко. Николаю показалось, будто

его душит огромный питон. Сопротивляться не

имело смысла, и он сразу же сдался. Однако ни-

чего страшного не произошло. Полосы ткани

обвили его ноги, обтянули грудь и спину и за-

ставили его принять неудобную позу: присесть

на корточки и плотно прижать грудь к коленям,

откинув голову далеко назад. Получилось что-

то вроде позы зародыша, наблюдающего за ви-

зитом папы. Но эта мысль не развеселила Ни-

колая ни капли.

Теперь прямо на линии его взгляда была

развилка Креста Безголовых, разрезавшая небо

натрое огромной черной «У». Николай почув-

ствовал, как вибрирует его тело, и понял, что

между концами креста и спеленавшей его жел-

той тканью возникло какое-то напряжение. По

кресту прошла волна гудящей дрожи — а потом

неодолимая сила подхватила Николая и ярост-

ным махом швырнула в просвет между рогами.

Раздался электрический треск, и он потерял со-

знание от перегрузки.

Когда шок прошел, небо было уже не вверху,

а вокруг — из серого оно стало темно-красным.

Внизу простиралась бесконечная красная

пустыня, увиденная Николаем в телескоп. Было

ясно — она состарилась так давно, что для ее

древности даже нет подходящего слова. Над пу-

стыней, поднимая красные шлейфы, дул ветер,

тоже усталый и старый. Из пыльной мглы кое-

где торчали выступы, похожие на стволы ока-

меневших деревьев — или на сточенные ветром

колонны исчезнувших храмов.

Николай заметил в пустыне какой-то круг с

темной точкой в центре. Круг был очень дале-

ко — но, когда Николай обратил на него внима-

ние, словно бы сработала система наведения,

соединенная с его сознанием. Круг начал расти

и скоро превратился в развалины круглой ко-

лоннады, от которой остались только оплыв-

шие красные пеньки колонн.

Все это непонятным образом было видно в

мельчайших деталях — словно в глаз Николаю

вживили ту самую подзорную трубу, через кото-

рую он смотрел с помоста в небо. Одновремен-

но он опять услышал тихое бормотание и раз-

личил того же самого толстяка перед пюпитром.

Толстяк обернулся, поглядел вверх — и Николай

увидел его лицо.

Это было не лицо, а зеленое свиное рыло.

Сквозь сознание Николая прошла волна по-

сланных Птицами смыслов, и он понял, кто

перед ним. Древний Вепрь. Так Птицы называ-

ли и изображали в человеческих умах Творца.

Самым поразительным было то, каким об-

разом понимание ворвалось в мозг Николая:

система наведения, через которую Птицы управ-

ляли его полетом, могла транслировать не толь-

ко изображения, но и смыслы, обходя речевой

интерфейс.

Николай сразу догадался, что перед ним не

настоящий Творец, а муляж. Создатель космо-

са, конечно, не был таким. У него не было рыла,

поскольку ему не нужно было разрывать землю,

чтобы поедать корневища. И мир, где он пре-

бывал, тоже не имел ничего общего с красной

пустыней. Все это было мультфильмом, позво-

ляющим перевести непостижимое в доступные

человеку образы — и позволить Николаю захва-

тить цель.

Николай подумал, что близкую природу

имели и человеческие иконы — они тоже были

переложением абстрактного и бесплотного на

язык смыслов, понятных телесному уму... Но

люди воображали Творца похожим на себя.

А Птицы увидели его как нечто полностью про-

тивоположное себе и даже людям: они придали

Создателю облик зеленой усатой свиньи с ши-

роким мокрым пятачком вместо носа.

Николай понял, что, с точки зрения Птиц,

Древний Вепрь — это не благой и всевидящий

дух, вольготно раскинувшийся на облаке все-

могущества. Скорее, Творец напоминал им

циркового эксцентрика, разъезжающего по ка-

нату на одноколесном велосипеде, жонглируя

набором тарелок. С того момента, как он въехал

на канат и бросил первую тарелку вверх, свобо-

ды выбора у него уже не оставалось. Вернее, вы-

бор был лишь один: с грохотом обрушиться в

тартарары вместе со всем хозяйством — или со-

хранять равновесие и дальше.

В космосе не было более несчастного и за-

груженного существа. Творец не мог никому

помочь, даже себе: он был прикован к своему

творению, как штрафбатовский смертник к ки-

пящему от непрерывной стрельбы «максиму».

То, как боевая графика Птиц отражала ре-

альность, открывало многое — не столько про

Творца, сколько про них самих. Они ненавидят

Творца, понял Николай. Ненавидят, потому

что тот был их причиной. И мечтают они об од-

ном: не иметь больше никакой причины и стать

самим как боги — чтобы Творение кончилось.

И для этого они планомерно уничтожают одно

измерение за другим...

Птичья оптика позволяла Николаю все вре-

мя видеть Древнего Вепря перед собой.

У Птиц, надо признать, было мрачное чув-

ство юмора. Над рылом Творца блестели чер-

ные бусины встревоженных глаз. В его густых

пшеничных усах чудилось нечто сталинское.

Рот Творца быстро шевелился. Николай понял,

что Творец безостановочно повторяет заклина-

ния, обновляющие мир. Начитывая свою каб-

балу, он ремонтировал постоянно распадающу-

юся вселенную. Николай не понимал значения

отдельных слов, но каким-то образом воспри-

нимал общий смысл речетатива — и тот был

устрашающ.

Хрюкающий шепот Вепря создавал простран-

ство, время и материю. Он создавал законы свя-

зи между парящими в пустоте телами — от мель-

чайших до огромнейших. И еще — микрокосмос

внутри физических тел, подобный космосу

внешнему. Эти законы, однако, не были вечны-

ми: они действовали некоторое время после

произнесения Слогов Могущества, но постепен-

но их вибрации затухали, сила сходила на нет, и

заклинания надо было повторять.

Глаза Николая встретились с глазами Древ-

него Вепря. Николай понял, что Вепрь знает

про план Птиц, но ничего не может — или не

хочет — поделать. Вепрь был обречен. Но он

по-прежнему выполнял свою работу.

Все эти смыслы располагались как бы на пе-

риферии пришедшего от Птиц информацион-

ного сгустка. Птицы не собирались объяснять

тонкости своей метафизики — знание, доводи-

мое ими до Николая, было строго функцио-

нальным. У него было единственное назначе-

ние: показать уязвимость цели.

Николай понял, что начитываемые Вепрем

заклинания возводят вокруг него стену, сквозь

которую не может пробиться не то что чья-то

атака, но даже луч чужого внимания. Древний

Вепрь был невидим и неощутим для Птиц. Не-

смотря на свое могущество, они не могли ока-

заться там, где находился Николай — это про-

странство было для них запретным. Все, что

они умели — это уничтожать мир за миром,

проникая туда через их обитателей.

Приблизиться к Творцу способно было

лишь одно оружие во Вселенной — он сам, Ни-

колай... Он мог, подобно узкому стилету, про-

ходящему сквозь щель в доспехе, дотянуться до

сердца мира... И заглянуть Вепрю в глаза перед

ударом... Как инструмент атаки он был совер-

шенен.

Выбирая момент для последнего рывка,

Птицы удерживали Николая высоко в красном

небе. Он парил над равниной, не отводя глаз от

цели, и вбирал в себя все новые и новые откры-

вающиеся ему смыслы. А потом он понял, что с

ним говорят не только Птицы — но и сам Древ-

ний Вепрь.

Вернее, не говорит. Показывает.

Его зеленый лик, остававшийся величе-

ственным даже в надетой на него Птицами из-

девательской маске, был покрыт множеством

шрамов. Это были следы покушений, которы-

ми с начала творения развлекали себя его

дети — созданные им сущности. Ни одно из

этих покушений не достигло цели. Но каждое

причинило Вепрю боль. Николай поглядел в

карикатурно намалеванные глаза Творца, и по

его груди прошла щемящая волна сострадания.

Вепрь был добрым, бесконечно добрым, и

полным любви к каждой парящей в простран-

стве былинке. Он создал мир, чтобы любить

его — чтобы все твари в мире любили друг друга

и своего Творца и жили одной большой друж-

ной семьей. Но мир был несовершенным. Не

потому, что Древний Вепрь был зол или глуп, а

потому, что иначе мир просто не смог бы суще-

ствовать. Совершенство нельзя было совме-

стить с бытием. Николай попытался понять

почему — и в глазах Вепря промерцал ответ.

Это было так просто.

Мир существовал во времени. Время под-

разумевало изменения. А изменения подразу-

мевали «лучше» и «хуже». Так появлялось хоро-

шее и плохое, и чем сложнее становился мир,

тем труднее было предсказать их чередование.

Но никто не хотел этого понимать. И все соз-

данные Вепрем твари — от высших ангелов до

простых зверей — мстили ему за это несовер-

шенство, не понимая, что без несовершенства

не было бы их самих.

Даже в несовершенном мире можно было бы

жить почти счастливо, соблюдая несколько про-

стых правил, которым Вепрь подчинил миро-

здание. Но следовать правилам живые существа

должны были сами. Вепрь не мог сделать этого

за них.

В глазах Древнего Вепря застыла бесконеч-

ная любовь — и бесконечная печаль. Николаю

показалось, что тот похож на старого доброго

сапожника, наплодившего много неблагодар-

ных детей, которые ежедневно попрекают его

своей бедностью и неустройством — а сапож-

ник только втягивает голову в плечи, стирает

попадающие в него плевочки и старается рабо-

тать шибче, зная, что дети никогда не поймут,

какой крест несет их отец, ибо они и есть этот

крест...

Крест Безголовых, усмехнулся Николай.

Теперь смысл происходящего сделался ясен

окончательно.

Птицы были самым совершенным создани-

ем Вепря. В них он попытался приблизиться к

абсолютному идеалу — насколько это возмож-

но. Он попытался сделать свое творение лучше

себя самого. И Птицы, ощутив свое совершен-

ство, поняли несовершенство Творца. Они

устыдились его и решили убить, чтобы у них

больше не осталось никакой причины. Они за-

хотели уничтожить все созданное им, кроме

себя.

Древний Вепрь, с ужасом понял Николай,

не особо даже возражал — он устал и впитал в

себя слишком много неблагодарной злобы. Его

печалило только то, что Птицам и другим тва-

рям тоже придется исчезнуть. Птицы не пони-

мали главного — они тоже были Вепрем. Убив

Создателя, они убили бы и себя. Или, может

быть, это понимали некоторые из Птиц, самые

высшие, но они считали окончательным совер-

шенством именно небытие.

Вепря вели на алтарь. А Николай был жерт-

венным кинжалом — и Вепрь теперь косил на

него мудрым старым глазом, хорошо зная, за-

чем к нему приближается этот перепуганный

визитер.

Паря в небе, Николай постепенно замечал

следы прежних ударов по чертогу Творца — за-

зубрины, оставленные на таинственной суб-

станции пространства-времени. Он не знал,

чем все это было на самом деле: его сознание

расшифровывало увиденное в привычных че-

ловеку образах.

Он был не первым живым снарядом, по-

сланным Птицами в Вепря. Вокруг того, что

представлялось Николаю развалинами круглой

колоннады, валялось множество присыпанных

красной пылью трупов — раньше он принимал

их за выступы почвы.

Это была инфернальная свалка уродцев,

гарпий и химер. Перепонки, крылья, когтистые

хвосты, многозубые челюсти, иглы, жала...

Словно бы чья-то злая воля пробовала форму за

формой, подбирая отмычку к последним вра-

там, скрещивая ангелов со свиньями... Самым

жутким, конечно, были мелкие детали — кра-

шеные завитки шерсти, сережки в раздваиваю-

щихся ушах, драгоценные кольца, продетые

сквозь веки и губы... Одежда и украшения на

некоторых уродцах предполагали, что Птицы

погубили целые цивилизации и культуры, что-

бы испытать новое острие для своего копья — а

эти живые наконечники, должно быть, раз-

мышляли при свете древних звезд, какая сила и

с какой целью вызвала их к бытию...

Но самым современным оружием был Ни-

колай — и миллионы таких, как он, уже шаг-

нувшие в пучину революций и мировых войн...

Николаю вспомнились строки его великого

тезки Гумилева:

Я кричу, и мой голос дикий,

Это медь ударяет в медь,

Я, носитель мысли великой,

Не могу, не могу умереть...

«А в чем, собственно, великая мысль? — по-

думал он. — Наверно, как и все великие мысли,

в себе самой. В том, что я, как носитель великой

мысли, не могу умереть. И пока я ее думаю, все

о’кей. А если на пять минут перестану? Тогда,

выходит, уже могу умереть? Как-то безрадост-

но... Однако хорошо сказано — носитель. Пти-

цы используют человека, чтобы добросить что-

то очень жуткое до этой зеленой свиньи. А что

будет с нами потом, им просто неважно...»

Николай понял это так ясно, что сомнений

не осталось. Он мог точно навестись на Творца,

найдя и увидя его у себя внутри. Длиннейшая

эволюция, венцом которой он был, с точки зре-

ния Птиц, имела один-единственный смысл:

изготовить зеркало, способное надежно отра-

зить и удержать в себе образ Создателя. Все че-

ловеческие религии со времен первых версий

единобожия были долгой и кропотливой на-

стройкой этого локатора, способного найти

Древнего Вепря в прячущей его пустоте... И те-

перь это совершенное оружие наконец было

брошено в бой.

В незримой стене, окружавшей Вепря, поя-

вилась прореха, достаточная для атаки. Окно

возможности было очень узким, но оно суще-

ствовало. И тотчас в пространстве рядом с Ни-

колаем возникла одна из Птиц.

Ее было видно только по пояс: она свесилась

из пустоты, как из скрытой бархатным занаве-

сом театральной ложи. В нее тотчас ударили со

всех сторон лучи ярчайшего света, и ее мерцаю-

щие голографические покровы стали сворачи-

ваться от нестерпимого жара. Почернел и зады-

мился клюв, белой яичницей запеклись в

небесном огне глаза, и Николаю померещи-

лось, что он чувствует запах горелых перьев. Но

Птица успела коснуться его спины коротким

красно-золотым жезлом — и исчезла.

Касание жезла было совсем легким, однако

оно с невероятной силой швырнуло Николая к

цели сквозь пространство, ставшее вдруг мно-

гослойным и плотным. Спеленавшая его ткань

пришла в движение, придав телу новую позу —

его туловище выпрямилось в одну линию с бе-

драми, а ноги еще сильнее согнулись в коленях.

Николаю показалось, что он превратился в

стальной гарпун.

Но долететь до Древнего Вепря было не так-

то просто. Николай несся к красной колоннаде

с невозможной скоростью, но, хоть Вепрь был

отчетливо виден, он не делался ближе — словно

Николаю снился один из тех снов, где самый

яростный бег не помогает сдвинуться с места.

Николай понял, в чем дело. Птицы опозда-

ли. Окно возможности закрылось: Вепрь уже

привел мир в равновесие. Теперь он мог защи-

тить себя. Нахмурив карикатурные пшеничные

брови, он начитывал заклинание, которое

должно было отбросить Николая прочь.

Но за спиной Николая (он не видел этого,

но ясно ощутил) раздался многоголосый хор

Птиц, произносящих те же самые заклятья: Пти-

цы изо всех сил направляли живой снаряд в

Древнего Вепря — волей самого Вепря. Ибо тот

так любил Птиц, что наделил их почти всеми

силами, какими обладал сам.

Это была равная схватка.

Нет, почти равная. В ней побеждали Птицы,

потому что они не любили Вепря. А Вепрь лю-

бил Птиц, и в этом была его слабость.

Две могучие воли, каждая из которых могла,

даже не заметив, распылить Николая на атомы,

соприкоснулись и нейтрализовали друг друга —

но их крошечной равнодействующей оказалось

достаточно, чтобы подтолкнуть живой снаряд к

цели.

Николай пытался как-то остановить свое

падение. Но его усилия ничего не значили на

этих космических весах. Колоннада стала при-

ближаться. А потом он понял, что Птицы про-

махнулись. Совсем чуть-чуть.

Вепрь шагнул назад и тут же исчез, а его пу-

стые одежды упали на каменное возвышение в

центре колоннады. Пюпитр со светящимися

каббалистическими листами повалился в пыль.

А Николай врезался в землю.

Боль была страшной. Николай беззвучно за-

кричал — и ушел в этот крик весь, сделавшись

просто собственным затихающим эхом, мер-

кнущим огоньком сознания.

Он догадался, что оружием Птиц была имен-

но эта мука, пережить которую они заставляли не

только его самого, но и Создателя. Тот не мог по-

мочь Николаю, не нарушив собственных зако-

нов. Он мог лишь исчезнуть, уйти из ополчивше-

гося против него мироздания — что он и сделал.

Николай понял, что произошло между расой

Птиц и Вепрем, когда Птицы в первый раз по-

кусились на Творца. Это было похоже на ста-

рейший из всех мифов вселенной.

Самого покушения Николай не увидел. Он

лишь почувствовал холодное ликование Птиц,

уверенных в своем успехе. Но оно длилось не-

долго. Птицы увидели, что Творец жив, и поняли

свой просчет. Они надеялись одолеть его, по-

скольку он сам оставил им такую возможность —

но это был просто соблазн, жестокое испытание,

которому он решил подвергнуть их души.

Птицы его не прошли.

Угасающим разумом Николай увидел стран-

ный, холодный и полудикий быт Птиц — они

жили в неприветливом мире, среди высоких

скал, висящих над темным ледяным морем, в

древних расщелинах, чуть измененных вкра-

плениями непостижимых технологий. Их

яйца — расписанные тонким узором желтова-

тые сферы — покоились в огромных сияющих

гнездах. Оберегать их было самым важным для

Птиц делом: этими семенами они собирались

засеять Вселенную, свергнув Вепря.

И Вепрь забрал у них семена.

Он внезапно появился из своего тайного

убежища — и возник в ослепительной короне

своей славы сразу во множестве мест. Птицы не

успели еще ничего понять, а Древний Вепрь

уже оставил их гордую расу без будущего. Слов-

но царственный зеленый зверь в золотом обру-

че на голове, он пронесся одновременно мимо

тысяч гнезд, и они опустели навсегда.

Николай ощутил гнев Птиц и постигшую их

скорбь. Но он знал, что Птицы не сдались. Они

лишь ожесточились — и поклялись вечно мстить,

уничтожая все доступные им миры.

Николай чувствовал, что Птицы не отпуска-

ют его в смерть. Им нужна была его память.

Одна из Птиц достала его из небытия — и он

понял, что новая атака будет другой.

Теперь Птицам нужна была женщина. Они

уже нашли ее, и Николай, словно покорная

глина, сжатая в когтистой лапе, сделался про-

сто частью ее сознания.

Перед этой женщиной открылась дверь Ко-

лесницы. Она шагнула навстречу сумрачной

площади, гудящей толпе — и высящемуся над

ней эшафоту.

ДАША

Птицы вели себя с Дашей деликатно и даже

виновато. Ей казалось, будто они отводят гла-

за — хотя она понимала, что это ничего не ме-

няет, поскольку они ясно видят все в 360-гра-

дусной зоне.

В огромной толпе вокруг помоста почти не

слышно было криков ненависти. Доносилось

только невнятное гудение, похожее на ропот

моря или подземный гул. Даша с обычной жен-

ской заносчивостью подумала, что собравшие-

ся на площади тронуты ее юностью и чистотой.

И тут же поняла: Птицы услышали ее мысль.

На эшафоте их было две — в переливающих-

ся халатах, с длинными косицами за спиной

(Даша откуда-то знала, что так выглядят Птицы

старшего ранга). Птицы замерли, словно их

обесточило — но тут же пришли в себя и про-

должили свое дело.

Они были заняты настройкой Креста Безго-

ловых. Сверяясь со светящимися таблицами,

загоравшимися время от времени до ослепи-

тельной яркости, они поворачивали медные

кольца с письменами на его опорном столбе.

Письмена эти казались Даше похожими на сле-

ды птичьих лап.

Из-за креста вдруг вышла третья Птица, ко-

торой прежде не было на помосте. Она не могла

раньше прятаться за крестом из-за его недоста-

точной ширины — и тем не менее ее появление

выглядело именно так.

Она носила поблескивающий комбинезон

из той же странной голографической ткани, что

и на остальных Птицах. Ткань казалась серой,

но кое-где дрожала и переливалась красным —

словно на Птице был невидимый плащ, кото-

рый окрашивал ее в тех местах, где соприкасал-

ся с комбинезоном. На груди Птицы был знак,

похожий на звезду с косыми лучами, а голову

увенчивал короткий красный плюмаж. Она вы-

глядела величественно, но ее портил страшный

ожог: клюв и перья будто обуглились от невы-

разимо яркого света, а один глаз запекся в мут-

ную белую глазунью.

Одноглазая Птица держала блестящий ме-

таллический диск. Она повернула его к Даше —

но Даша не успела увидеть свое отражение.

Диск в когтях Птицы свернулся, превратив-

шись в металлический цветок. Птица шагнула к

Даше, прикрепила этот цветок к ее груди (он за-

цепился сам — как ящерица когтистыми лапка-

ми), а потом исчезла за Крестом Безголовых так

же просто, как появилась, словно его столб был

углом дома.

Даша решила, что металлический цветок —

какая-то антенна. Манипуляции с вращающи-

мися кольцами, совершаемые Птицами у Кре-

ста Безголовых, стали отдаваться в ее животе, в

самых интимных и сокровенных глубинах.

Каждый поворот кольца менял что-то у нее вну-

три — и, хоть Даша не знала, что именно проис-

ходит, живот понимал доходящие до него ин-

струкции без слов. Даше не было страшно.

Возможно, древний животный ум, к которому

обращались Птицы, еще не умел бояться.

Птицы завершали настройку. Даша догады-

валась, что ничего хорошего эта операция не

сулит. Ей захотелось, чтобы все завершилось

как можно быстрее. И — странное дело — тут же

ей стало казаться, будто время действительно

ускорилось.

Ее подвели к подзорной трубе, и она увидела

в окуляре красные пески и стоящую среди них

круглую колоннаду. В центре круга зияла чер-

ная дыра в земле, а рядом лежал человек. Вер-

нее, остатки человека — он был расплющен

страшным ударом. Лицо его с закрытыми глаза-

ми, однако, осталось целым и спокойным, слов-

но перед смертью он понял нечто, сделавшее

физическое страдание несущественным...

Даша знала это лицо. Она видела его много

раз... Но где?

Она вспомнила — в зеркале! Она была этим

человеком сама, она чуть не поразила Древнего

Вепря, а тот... Исчез? Растворился в воздухе?

Но откуда здесь дыра? Раньше ее не было.

Подзорная труба будто услышала вопрос.

Дыра в земле оказалась в центре поля зрения —

и Даша каким-то образом заглянула в провал.

Перед ней был тоннель, выжженный лучом

невероятной силы. Тоннель выглядел идеально

круглым и бесконечно длинным — внимание

погружалось в него все глубже и глубже, но он

не менялся. А потом Даша увидела тень, мель-

кнувшую впереди. Зеленое пятнышко с золотой

искрой.

Это мог быть только Древний Вепрь.

Даша вспомнила пережитое во время про-

шлого полета Николаем — и догадалась, что на-

вигационная система Птиц показывает ей вход

в пространство, где скрылся Вепрь после не-

удачной атаки.

Следующим живым снарядом была она.

Странно, но ее не покинуло веселое юное

бесстрашие. Она понимала, что специально вы-

брана Птицами для этого полета и судьбу уже не

изменить. Другой цели в ее жизни не было. Так

стоило ли бояться своего предназначения? Это

как если бы гвоздь боялся молотка...

Даша отпустила трубу.

На нее надели тускло переливающуюся

упряжь, потянувшую ее к земле — и ей при-

шлось сжаться в позе зародыша, как в прошлый

раз. Когда она подняла лицо, перед ней было

небо в развилке Креста Безголовых.

Придя в себя после рывка, она увидела во-

круг то же красноватое лимбо, по которому не-

давно кружил Николай.

Она решила, что ей предстоит стать чем-то

вроде мортирного ядра — и, вертикально взле-

тев ввысь, по крутой параболе обрушиться в

черный колодец, где спрятался Древний Вепрь.

Однако Птицы, похоже, не собирались пре-

вращать ее в живую минометную мину. Они за-

мыслили что-то другое: полет Даши был не-

спешным и пологим. Она медленно взбиралась

в небо, чувствуя себя воздушным змеем.

Было ясно, что Птицы не просто так рас-

крыли Николаю, а потом и ей грозные тайны

Космоса. Живое оружие обретало силу, только

осознав свое предназначение — и Даша уже по-

няла почему. Иначе запускаемый Птицами сна-

ряд потерял бы свое главное свойство — оду-

шевленность. Он превратился бы в брошенную

в Творца глину. Ничего не соображающий ку-

сок мяса совершенно точно не долетел бы до

трансцендентного чертога, где пребывал Древ-

ний Вепрь. А вот живая душа, понимающая

свою задачу — могла до него добраться...

Даша заметила, что развалины круглой ко-

лоннады уже недалеко — и скоро она пролетит

над черной дырой в ее центре. Что-то должно

было произойти. Что-то назревало...

Вдруг ее живот пронзила острая боль, и ей

показалось, будто она видит когтистые лапы

Птиц, поворачивающие кольца со светящими-

ся знаками на Кресте Безголовых. Птицы зано-

во устанавливали с ней связь. А потом произо-

шло неожиданное.

Безошибочным женским инстинктом она

ощутила, что в ее животе завязался узелок но-

вой жизни. Это было волнующе — все биологи-

ческие механизмы ее существа разом пришли в

движение — и жутко, потому что Даша понима-

ла: целью этого таинства была не жизнь, а

смерть.

В самом ее центре росло нечто новое, окру-

глое и тяжелое. Оно увеличивалось очень бы-

стро, словно его накачивали холодной ртутью

через шланг. Самым жутким был именно холод.

Росшее в ней яйцо казалось бомбой, которую

отливали Птицы, заполняя ее жидким метал-

лом.

Даша вспомнила, что увидел Николай в по-

следние мгновения жизни — Древнего Вепря в

короне силы и славы, прячущегося в непри-

ступном тайном пространстве... На самом деле,

поняла она, это измерение было недоступным

лишь для Николая, но не для нее: существовал

закон воздаяния, настолько универсальный,

что ему подчинялся даже сам Древний Вепрь —

по собственному выбору и воле.

Да, Вепрь скрылся в измерении, непроница-

емом для живого оружия Птиц. Но из-за того,

что он похитил их яйца, Птицы могли каким-то

непостижимым образом послать ему вслед еще

одно яйцо — атакуя как бы вдоль оставленного

им кармического следа... Именно поэтому Даша

сумела увидеть тайный чертог Вепря, предста-

вившийся ей оплавленным черным тоннелем в

толще земли. В ней уже был крохотный заро-

дыш яйца, сделавший это возможным...

Даша поняла, что не сможет вместить тайну

во всей ее полноте. Но главное было ясно, и

дальнейшая последовательность событий сде-

лалась очевидной и простой.

Инородное тело в ней раздувалось все бы-

стрее. Снаряд походил на огромный металличе-

ский зародыш, растянувший ее живот, словно

она была на девятом месяце. Оружие Птиц об-

ладало немыслимой разрушительной силой —

Бомба Большого Взрыва могла переформатиро-

вать целую Вселенную, прогнав ее через игольное

ушко сингулярности. Смертельное яйцо вызре-

ло в ней неестественно быстро, нарушая все за-

коны биологии и физики — но было ясно, что

Птицы не считают себя связанными этими фор-

мальностями.

Даша подлетала к цели. Следовало действо-

вать, но она не знала, как выпустить из себя

смертельную тяжесть, направив ее вниз. Све-

денные полетной судорогой мышцы были на

это не способны. Но, когда она уже решила, что

так и пролетит мимо цели, не выполнив своего

предназначения, стальной цветок на ее груди

вдруг ожил. Как застежка молнии, он скользнул

вниз и мгновенно распорол ее тело от солнеч-

ного сплетения до самого копчика.

— Пуа! — непроизвольно крикнула Даша.

Острая боль в распоротом животе слилась с

моральным торжеством в одно пронзительное

чувство, которое из всех земных творцов смог

адекватно выразить лишь японский писатель

Мисима. Даша успела увидеть окровавленный

металлический овоид, когда тот выходил из ее

тела. Тот действительно выглядел как тусклое

яйцо, на котором светились загадочными пись-

менами несколько подвижных медных колец.

На них, как догадалась Даша, были те же знаки,

что и на Кресте Безголовых.

Яйцо прощально качнулось и уменьшаю-

щимся мячиком пошло вниз. Даша стала пустой

и легкой — и полетела прямо в зенит. Она по-

няла, что так и забудется навсегда в восходящем

полете, и это устраивало ее вполне...

Но тут произошло жуткое.

Дашу рывком дернуло вниз — металличе-

ское яйцо, поднырнув снизу, вернулось в ее

тело, а стальной цветок мгновенно зашил ее без

всякого шва. Ее длинно и криво проволокло по

небу назад, и она упала на эшафот, снова увидев

перед собой Крест Безголовых.

Даша поняла, в чем дело. Она неправильно

разделилась с яйцом, и теперь Птицы отсчитыва-

ли время назад. Полет должен был повториться...

Ничего ужаснее этого рывка сквозь время

она не испытывала никогда. Боль при ревер-

сивном беге секунд была той же самой болью —

но вот пережить свои эмоции в обратной пере-

мотке оказалосьгораздотруднее. Существование

при этом представлялось чем-то настолько

страшным, что хотелось одного — скорее пере-

стать быть. Но самым чудовищным и беспрос-

ветным было видение, настигшее, когда ей при-

шлось передумывать все мысли в обратом

порядке (она даже не знала, что такое возмож-

но). При обратном ходе времени она увидела

будущее.

Птицы только начинали свою работу на Земле.

В ее судьбе не было ничего особенного — в

будущем каждая человеческая жизнь станет та-

ким выстрелом в Творца, поняла она. Придет

день, когда Птицы перенесут реальность в свои

квантовые вычислители: они будут взламывать

последнюю небесную дверь, перебирая вариан-

ты шифра, а варианты шифра станут принимать

это за свое существование — и будут верить, что

вокруг лица, смех, цветы и деревья, закаты и

рассветы, галактики и туманности. И хоть по-

прежнему будет казаться, будто людей беско-

нечно много, а их судьбы сильно различаются,

на деле все сведется к работе титанической про-

граммы, подбирающей живой код к божествен-

ному замку. И каждая версия кода станет ду-

мать, что она расцветает в лучах глядящего на

нее солнца... Правда, солнц там почему-то бу-

дет целых три... Три фальшивых солнца. И это

главное, самое страшное и окончательное ору-

жие Птиц. Люди будут видеть и любить три

солнца — но в реальности над ними останутся

лишь закованные в свою голографическую бро-

ню Птицы и холодные лучи их глаз...

Таким выглядело одно из будущих — то, к ко-

торому направляли мир Птицы (разных версий

грядущего оказалось очень много, но как такое

возможно, Даша не успела понять — перемотка

времени кончилась). Эти постижения промель-

кнули в ее сознании слишком быстро, а боль

была чересчур сильной, и, когда Крест Безголо-

вых вновь швырнул ее в красное небо, она забы-

ла обо всем только что понятом. Она теперь зна-

ла одно — нового промаха быть не должно.

Было уже ясно, в чем ее ошибка. Когда в

прошлый раз она разделилась на бомбу-яйцо и

тело, сознание осталось с телом — а ему следо-

вало переместиться в яйцо.

Черная дыра в земле приближалась, и Да-

шин живот за несколько секунд набух опять.

Она закусила губу от испуга. Она все еще не по-

нимала, каким образом перенести сознание в

яйцо — и Птицы, кажется, не собирались ей по-

могать. Она не боялась небытия, но новой пере-

мотки времени не должно было случиться. Что

угодно, но не это...

Потом она вдруг успокоилась — так же вне-

запно, как перед этим разволновалась. Ей вспом-

нился старый фильм про атомную войну. Она

совершенно не помнила, где и когда она его ви-

дела (возможно, там же, где читала Мисиму, о

котором подумала во время первого запуска).

В ее памяти мелькнул лишь один смазанный

фрагмент: летчик в ковбойской шляпе спуска-

ется из кабины во внутренний отсек бомбарди-

ровщика, проходит по узкому коридору и ока-

зывается в маленькой комнатке, где висят две

сигарообразные бомбы.

Этот же отрывок мелькнул в ее памяти еще

раз, уже отчетливей — и Даша догадалась, что с

ней говорят Птицы. Они объясняли задачу, поль-

зуясь сравнениями и уподоблениями, понятны-

ми слабому человеческому уму.

Она попыталась последовать их совету са-

мым простым образом — представила себе, что

ее тело стало самолетом. Голова была кабиной

пилота, а она сама сделалась маленьким чело-

вечком в этой кабине. Потом человечек вылез

из мозга, весело прошагал по каким-то горло-

вым трубкам, попетлял немного среди красно-

синих содрогающихся внутренностей и бодро

слез в темную капсулу яйца. Такой был хоро-

ший и послушный маленький веселый челове-

чек, жить бы ему и жить...

Даша сразу стала другой — округлой и тяже-

лой. Она поняла, что больше не видит человече-

скими глазами. Теперь она воспринимала мир

новым способом. Она ощущала приближающу-

юся дыру в земле и скрытое в ней присутствие.

Еще маневр, и дыра в земле оказалась прямо

впереди. Даша испугалась, что пропустит нуж-

ный момент — и тут до нее долетело приглу-

шенное «Пуа!».

Она ощутила невесомость и поняла, что ле-

тит.

Она не представляла направления своего

полета. У нее не осталось никаких ориентиров

вообще — она больше не чувствовала своей ско-

рости и не знала, на какой она высоте.

Но Птицы пришли ей на помощь еще раз.

Они повернули несколько иероглифических

колец на Кресте Безголовых, и Даше вдруг при-

виделась большая зеленая свинья с мешком

украденных яиц. Когда эта карикатура исчезла,

она ощутила впереди и внизу оплавленную

шахту — и почувствовала свою собственную

траекторию, безошибочно ведущую к черному

провалу в земле.

В этот раз ошибки быть не могло.

«Все дело в яйцах,— подумала она.— Птицы

могут найти Вепря, потому что с ними поступи-

ли плохо и они имеют право на симметричную

месть. Древний Вепрь не может ничего с этим

поделать — так он создал мир... Но непонятно

другое... Почему Птицы могут безнаказанно му-

чить нас, людей? Если они используют нас для

того, чтобы швыряться нами в стены небесной

крепости, у нас ведь тоже есть право на месть?

Значит, должен быть какой-то космический

компенсационный механизм, который позволит

и нам убивать их, причиняя такую же боль... Он

должен быть! Мы еще отомстим! И за Гумилева,

и за всех-всех! Мы увидим их страдание, услы-

шим их предсмертные стоны, и они ничего, ни-

чего не смогут сделать. Они будут бессильны,

как бессилен сейчас Древний Вепрь...»

А в следующий миг яйцо, которым стала

Даша, влетело в дыру в земле и понеслось по

тоннелю. Оно падало все глубже и глубже, к са-

мому центру мироздания, ускоряясь с каждой

секундой. Древний Вепрь теперь был везде —

он бесплотно окружал несущийся в пустоте

поток металла, которым сделалась Даша. А по-

том она ошутила, как кольца со светящимися

знаками, ставшие ее собственными боками,

пришли в движение, и знаки на них сложились

в последний, окончательный и ослепительный

шифр.

Но за миг до того, как все исчезло во вспыш-

ке невозможной силы, Даша успела понять, что

Древний Вепрь и в этот раз оказался хитрее и

сильнее Птиц. Уничтожение скрытой Вселен-

ной, с которой они только что расправились,

ничего для него не значило.

Это не он создал бесконечный черный тон-

нель, чтобы скрыться там от Птиц. Птицы сами

нарисовали эти условности в своих боевых при-

целах, чтобы хоть как-то увидеть Вепря. Даже

после того, как все декорации превратились в

поток элементарных частиц, Вепрь по-прежнему

был жив.

И Даша уже знала, где он пребывает.

Он ушел в самое недостижимое из измере-

ний — в платоновский космос, пространство

чистых идей. Вернее, он не отступал в этот кос-

мос, он просто остался в нем той своей частью,

которая никогда оттуда не уходила. А все про-

чие его аспекты, нарисованные безжалостной

волей Птиц, были миражом. В него можно ки-

даться какими угодно бомбами...

Но Птицы не собирались отступать.

Их мудрые и страшные инженеры смерти,

полусожженные небесным огнем, предвидели

такой поворот событий. Созданное ими оружие

было универсальным — оно могло настичь

Творца даже в пространстве Платона. Просто

его человеческому острию следовало стать дру-

гим, совсем другим...

РУДОЛЬФ

Красная пелена перед глазами постепенно

рассеивалась. Рудольф Сергеевич вновь начал

видеть свою комнату: книжные шкафы со стро-

гими рядами черно-золотых философских то-

мов, письменный стол с бюстами Шопенгауэра

и Канта и массивный старомодный компьютер с

недописанной страницей на мерцающем экране.

Припадок прошел.

Рудольф Сергеевич помнил только страш-

ной силы рывок, чуть не сбросивший его со сту-

ла. И еще у него были какие-то жутковатые гал-

люцинации. Египетские боги? Нет... Похожие

на них Птицы. Много Птиц. И они что-то от

него хотели. Совершенно точно.

«Надо бы к врачу,— подумал Рудольф Сер-

геевич озабоченно.— Вот так повалюсь однаж-

ды на пол, и все...»

Он опустил взгляд на стол. Легче всего было

успокоиться, продолжив работу над Пролего-

менами к Критике Пространства и Времени.

Этот труд должен был золотыми буквами впи-

сать его имя в историю мировой философии,

поэтому Рудольф Сергеевич шлифовал в нем

каждое слово.

Подняв глаза на экран, он перечитал напи-

санное перед припадком.

«Тайна нашего предназначения, возможно, та-

кова — мы нужны нашему Творцу и Создателю,

чтобы он мог БЫТЬ, потому что он существует

только относительно нас, своих созданий. Как

луч фонаря становится виден лишь тогда, когда

попадает на освещаемый предмет, так же и мое

сознание, то есть я сам, возникает только вме-

сте с осознаваемыми объектами — и исчезает

вместе с последним из них (что знает любой чело-

век, которому снился сон без сновидений). Не та-

ков ли и высший принцип Творения ?

Мы есть видения Создателя, делающие реаль-

ным Видящего. Как сказано в Изумрудной Скри-

жали Гермеса Трисмегиста (он же — египетский

бог Тот) — «Есть все, которое спит, и видит

сон — и этот сон все...»

Рудольф Сергеевич задумался. Продолже-

ние не рождалось в душе.

Ход мысли, недавно такой четкий и прямой,

был безнадежно нарушен припадком. В потря-

сенном сознании до сих пор расходились волны

испуга. Столько перечудилось за несколько

удушливых секунд...

Страшнее всего были даже не эти смутно уви-

денные Птицы, а странная уверенность, что са-

мая суть существования только что проявилась,

как она есть, и прежде ему просто мерещилось,

будто у жизни имеется какое-то иное содержание,

украшенное завитками ложных ретроспектив...

И ведь логически такое не опровергнешь...

Можно будет вставить попозже куда-нибудь в

Пролегомены. Но пока надо прийти в себя.

Рудольф Сергеевич взял в руку лежавший на

зеленом сукне телефон и запустил «Angry Birds» —

игру, которая всегда помогала успокоиться и

собраться с мыслями.

На этом уровне надо было разрушить боль-

шую деревянную пирамиду, стоящую на фунда-

менте из белых — не то облачных, не то ватных —

кирпичей. Египетский цикл, самый конец.

Зеленая усатая свинья в высокой золотой тиаре,

сжимая в руках регалии фараона, сидела в тай-

ном центре пирамиды — видимо, в погребаль-

ной камере — и скорбными глазами смотрела

Рудольфу Сергеевичу в душу.

Рудольф Сергеевич прицелился и стрельнул

первой птицей, похожей на большой и тяжелый

коричневый шар. Птица надломила несколько

верхних досок, скатилась вниз и с достойным

кряком умерла в пыли... Рудольф Сергеевич стал

ждать, когда она исчезнет — из какого-то осто-

рожного целомудрия он никогда не запускал

следующую птицу, не дождавшись распада пре-

дыдущей.

«И ведь какая жестокая игра, — думал он, за-

кладывая в рогатку маленькую синюю птич-

ку,— ведь суть ее в том, что мы убиваем птичек

и смотрим, как они умирают. А созерцание на-

рисованного убийства ничем по сути не отлича-

ется от лицезрения настоящего. Как говорят на

Востоке, портим карму. И ведь ни за что ни про

что!»

Синюю птичку было особенно жалко. На-

верно, из-за габаритов: совсем крохотулечка.

«Игра эта,— думал Рудольф Сергеевич, ме-

няя угол наводки,— несомненно, апеллирует к

самым низким и жестоким инстинктам из жи-

вущих в человеческом подсознании. И вместе с

тем она фундаментально лицемерна, как весь

западный дискурс. Она позволяет убивать жи-

вых существ, сохраняя при этом цивилизован-

ное лицо. Ужасно, однако, что даже в наших

деток, которых мы считаем такими вот белоку-

рыми ангелочками, инстинкт убийства уже

вшит, присутствует прямо с рождения... А как

мяско-то жрут... Ангелочки, да... Надо будет

вставить в Пролегомены».

Он запустил птичку в небо и шлепнул по

экрану пальцем. Синяя птичка разделилась на-

трое. Три синих живых шарика отважно и без-

надежно врезались в косую стену, повредили

несколько планок и скатились вниз — умирать.

Зеленый свинтус-фараон глядел на Рудольфа

Сергеевича исподлобья с мрачным фатализмом.

Его рот под рыжей щеткой усов чуть заметно ше-

велился, словно начитывая непонятную кабба-

лу. У Рудольфа Сергеевича мелькнула конспиро-

логическая догадка, что этот зеленый свиной

фараон сам устроил птичье покушение на себя,

чтобы тут же назидательно покарать виновных...

«Наверно,— подумал Рудольф Сергеевич,—

мне потому Птицы примерещились, что посто-

янно играю в эту дурь. Слишком уж часто... Как

ребенок, право. Даже неловко...»

Мысль, нарушенная припадком, вернулась

наконец в творческую колею: стало ясно, как

философема должна развиваться дальше.

Рудольф Сергеевич положил телефон на стол

и застучал по клавишам:

«Итак, есть всё, которое спит и видит сон —

и этот сон всё... Основной вопрос философии и те-

огонии тогда прозвучит так — Lucid Dream or

Nightmare? Осознает ли ВСЁ, что ему снится сон?

Или это просто кошмар, над которым ОНО власт-

но не более, чем мы над своими дурными снами ?

Наблюдая за окружающим, логично предполо-

жить, что наш Творец видит кошмар, но не мо-

жет в него вмешаться — так как не знает, что

спит и видит кошмар. Возможно, он все-таки

благ, несмотря на зло, постоянно причиняемое им

миру — ибо просто спит и видит сон. Зло пере-

стает быть его выбором и предопределением.

И, last but not least, в этом случае объяснимым

становится древний парадокс, завораживавший

еще Ницше и Борхеса — самоубийство Бога, ле-

жащее в основе множества легенд и религий...»

Рудольф Сергеевич почувствовал между ло-

патками дрожь благоговения, словно бы слад-

чайшую чесотку духа, намекающую на то, что у

него пробиваются крылья. Так всегда бывало

перед тем, как ему удавалось на несколько мгно-

вений заглянуть в сверкающий мир Идей —

платоновский Космос.

Он ясно увидел тот духовный механизм, ко-

торый тщился описать, и понял, что почти раз-

гадал его сокровенное устройство.

Перед ним возникли два ослепительных

шара, соединенные линиями, проходящими че-

рез расположенный точно между ними фокус.

Это было подобие объемного знака бесконеч-

ности — переливающаяся и сверкающая всеми

цветами радуги трехмерная восьмерка.

Платоновская природа этого объекта прояв-

лялась в том, что его форма являлась одновре-

менно и его смыслом, который делался ясен

при первом же взгляде. Эти два духовных солн-

ца были связаны таинственнейшим из взаимо-

действий.

Первый шар своими лучами создавал вто-

рой. А второй — своими лучами создавал пер-

вый. Они как бы взаимно порождали друг друга.

Здесь не было творца и творимого — шары не

могли существовать по отдельности. Не имел

смысла вопрос, какой из них первый и главный.

Это были два проектора, каждый из которых

возникал из луча другого. Две руки с каранда-

шами, рисующие друг друга на листе бумаги.

Рудольф Сергеевич понял, что видит косми-

ческий Инь-Ян — простейшее из лиц Божества.

«Да,— подумал он,— это я не сообразил.

Мы — просто кошмар, снящийся Богу. Но Бог —

просто кошмар, снящийся нам. Надо дописать...»

А ведь была еще и Троица... Рудольф Серге-

евич уже собирался устремить к ней свои духов-

ные очи, как вдруг с неудовольствием заметил,

что чистоту переживания нарушил пошлейший

отпечаток профанного мира.

Сверкающая восьмерка потеряла свой ра-

дужный блеск, и Рудольф Сергеевич увидел в

одной ее половинке зеленое свиное рыло в зо-

лотой короне. Это, без сомнения, был евин из

«Angry Birds» — он выглядел так же карикатур-

но. Зато в другом шаре...

В нем появилась жуткая голова Птицы, как

бы полусожженная неземным огнем. И ничего

карикатурного в ней уже не было.

Рудольф Сергеевич видел прежде эту страш-

ную обожженную Птицу... Он вспомнил свой

припадок и сопровождавшие его галлюцина-

ции... Галлюцинации?

Увы, с содроганием понял он, нет.

Галлюцинациями было все остальное.

Он ясно осознал теперь, что он, сменивший

Николая, Дашу и еще Бог весть кого до них —

просто парящее в пустоте оружие Птиц. Меня-

ющий форму ключ, как никогда близкий к тому,

чтобы открыть тайную дверь Вселенной.

Древний Вепрь был пойман и не мог уйти из

силка, куда его уловили Птицы. Этим силком

стал ум Рудольфа Сергеевича. Он дотянулся до

Вепря, скрывшегося в платоновском космосе, и

набросил на него сеть из безупречных силло-

гизмов.

Рудольф Сергеевич ощутил ужас и гордость.

Все-таки в его Пролегоменах был смысл — о,

еще какой! Хоть и не тот, о котором он думал,

конечно... У него мелькнула мысль, что, успей

он увидеть Троицу, он нашел бы в ней и себя

самого — создаваемого и создающего, сознава-

емого и сознающего — но времени на эти экзер-

сисы уже не осталось.

Он опять увидел объемную восьмерку с за-

пертыми в ней Вепрем и Птицей. Обожженная

Птица высунулась из своей половинки и косну-

лась Рудольфа Сергеевича чем-то вроде корот-

кого маршальского жезла.

Рудольфу Сергеевичу показалось, что его ко-

нечности стянуло тугими невидимыми лентами.

Эти ленты подняли его с места и поволокли по

красному пятну, прежде бывшему его комнатой,

к светлой прорехе выхода — двери на балкон.

Уже переваливаясь через его ограждение,

Рудольф Сергеевич понял наконец безжалостно

простой план Птиц. Прочно зафиксировав Древ-

него Вепря в платоновском космосе идей, сле-

довало уничтожить весь этот космос вместе с

сознанием, где тот возникал. Его сознанием.

Но что тогда случится с обожженной Птицей?

Рудольф Сергеевич толком не успел задать

себе этот вопрос, а из реальности уже пришел

ответ.

Обожженная Птица сделала невозможное.

Сверкнув красной голографической юбкой, по-

хожей на фартук с египетской фрески, она не-

понятным образом высунулась за пределы вось-

мерки, вылезла из нее — и, нарушая все

соответствия и масштабы, одним движением

клюва подхватила Рудольфа Сергеевича и бро-

сила на свое место.

Рудольф Сергеевич стал одним из полюсов

мироздания. Он создавал Древнего Вепря по

доставшимся ему от Птиц чертежам — в виде

карикатурной зеленой свиньи. А Вепрю, види-

мо, приходилось создавать Рудольфа Сергееви-

ча, чтобы тот мог и дальше создавать его самого.

Теперь для них это был единственный способ

продолжаться из мига в миг — и в карих с пово-

локой глазах Вепря застыла покорная грусть...

Но исчезновение стало неминуемым, ибо их

двухполюсный эйдос несся, разгоняясь, на-

встречу идее грязного асфальта, и в месте стол-

кновения неминуемо должна была проявиться

идея страшного удара.

Рудольф Сергеевич замер в свистящей неве-

сомости, зажмурился — и понял, что птицы

опять промахнулись.

Они не уничтожат платоновский космос вме-

сте с ним, догадался он. Вернее, уничтожат, но

таких космосов в мире столько же, сколько есть

в нем умов, оперирующих абстрактными поня-

тиями. И в каждом из них — каждом! — оста-

нется убежище для Древнего Вепря, если этот

ум хоть изредка станет думать о том, каков его

источник, и в той или иной форме вспомнит

Творца...

Его смерть будет не самоубийством Бога, а

просто надругательством Птиц над ими же соз-

данной издевательской иконой. Древнего Ве-

пря нельзя было настичь в его последнем и выс-

шем убежище.

Или...

Падение вдруг затормозилось — словно

Птицы услышали эту мысль и она показалась

им настолько важной, что ради нее они замед-

лили время.

Единственный способ победить Вепря — во-

обще отказать ему в существовании, понял Ру-

дольф Сергеевич. Сделать так, чтобы в созна-

нии не осталось идеи Творца. Для этого нужно

отобрать у людей избыточную энергию, прежде

позволявшую им догадываться о Боге. Когда ни

в одной из божественных Двоиц и Троиц, кото-

рые он созерцал, не найдется места для Созда-

теля, того просто не станет... Бога можно умерт-

вить лишь одним способом — забыть его

полностью... Это будет долгая и трудная битва.

Но победу в ней можно одержать. Вот только

самым совершенным и последним мечом Птиц,

понял Рудольф Сергеевич, будет уже не он.

Рудольф Сергеевич испытал одновременно

ужас и упоение от масштаба открывшейся ему

тайны. Время замедлилось почти до полной

остановки, все вокруг почернело, и в одном

миллиметре от асфальта он постиг, что Птицы

нашли нужный код. Именно так теперь будут

перепрограммированы их могучие квантовые

вычислители.

Все клинки, наведенные Птицами на Вепря,

будут выкованы по одному и тому же лекалу.

Не в мелочах, конечно.

В главном. И в самом страшном.

Поняв это, Рудольф Сергеевич захохотал —

и рассыпался серебряными искрами в пустоте.

КЕ

Сон уплывал все дальше, и к моменту окон-

чательного пробуждения Кеша уже забыл, что

ему снилось: помнил только вихрь серебряных

искр, похожих на бенгальский огонь. И еще, ка-

жется, во сне его звали Рудольфом. Наверно,

снился какой-то маскарад...

Кеша сунул ноги в тапочки и пошел в ван-

ную опорожнить мочевой пузырь. Суббота. Но

на душе после вчерашнего было скверно, очень

скверно. Правильно ведь пишут на уличных пла-

катах, что пьятница — враг субботы. Но не пи-

шут почему-то, что понедельник — враг воскре-

сенья. Иначе человек поймет, как мало у него

друзей и много врагов...

Кеша отрыгнул и почувствовал рвотный

спазм, поднимающийся из глубин живота. Хо-

рошо, что он уже добрался до унитаза — и рвота

попала в чашку.

Все было не так уж страшно. В холодильни-

ке оставался «Гиннесс», и много. А в шкафу

имелась аварийная бутылка «Блэк Лейбла».

Облегчившись, Кеша прошел на кухню, от-

крыл сразу несколько «Гиннессов» и налил тем-

ную жидкость в пинтовую колбу классической

формы. Ухаживая за первой колбой, он совсем

ни о чем не думал. Он как бы заколачивал чер-

ную сосущую дыру в солнечном сплетении.

Вторая колба была уже косметической: она

шпаклевала и лакировала наложенную на дыру

заплату. В результате появилось что-то вроде

фундамента, на котором можно было строить

новый день — и Кеша позволил себе пару осто-

рожных мыслей.

Он снова вспомнил про бутылку «Блэк Лейб-

ла», и в мозг впорхнуло обещание немедленного

счастья. Но открывать виски с утра Кеша не

стал — он знал, насколько это обещание зыбко и

обманчиво. И потом, он ведь не алкоголик. Пер-

вый раз за месяц так нарезался. А все родная

«Контра».

Кстати, подумал он, почему наш сайт так

называют — Contra.ru? Шеф говорил, это от

«контраст», и еще в честь белого движения.

Противостоим потоку мутного мэйнстрима.

Противостоим, да. Но бухаем точно так же...

Антикорпоратив, как выражаются коллеги.

Тогда и принимать по идее надо было через за-

дницу — клизмой.

После второй колбы Кеша ощутил слабое

подобие аппетита. Поев доширака со вчераш-

ней котлетой, он захватил последний открытый

«Гиннес» и сел за компьютер.

Сначала он проглядел френдленту. Там опять

была одна политика. Белочервие ядовито угры-

зало быдломассу, а быдломасса тупо топтала бе-

лочервие. Нашли друг друга. Ну что же, даем

мастер-класс...

Кеша перелогинился на левый ник, закрыл

глаза и представил себе, как превращается в

огромного, каменного, обросшего мхом и ра-

кушками тролля. Эта визуализация всегда удава-

лась ему на славу — словно он много лет зани-

мался похожими формами тибетской медитации.

Открыв глаза, он положил ладони на клави-

атуру. Выходной начался.

Сперва, конечно, Украина.

Забравшись на ветку под названием «Обще-

ство Рагульско-Кацапской Дружбы», где шел

перманентный срач с бандерлогами, Кеша огля-

дел поле боя.

Третья мировая была в самом разгаре. Высо-

колобые филологи и интеллектуалы до сих пор

делали вид, что способны взяться за руки и сре-

ди всеобщего безумия вести уважительный и

сбалансированный межкультурный диалог, вы-

рабатывая понемногу дорожную карту будуще-

го примирения:

— Ах, Тенерифе... Помните, как у Ярослава

Могутина? Сначала я ***1 рагуля, потом рагуль

***34 меня...

— Та тьфу на вас, вечно все опошлите. Там

не «рагуль» а «Рауль»...

Но боевые муравьи и пчелы с обеих сторон

были суровы, беспощадны и малосентимен-

тальны — инстинкт гнал их в бой.

Войско рагулей вывесило свежий постер:

Янукович, согнувшийся под тяжестью шапки

Мономаха, сорванной с изумленного Путина.

Лучше всего неведомому художнику удалась гри-

маса на лице Януковича, в которой слились тор-

жество, страх и мучительная неспособность про-

тивостоять давней страсти — просто какие-то

Достоевские подробности и глубины. Твердая

четверка, подумал Кеша, тема шапок раскрыта.

Сегодня он сражался против бандерлогов.

Подав для виду пару тусклых реплик, он дождал-

ся нужного поворота дискуссии и выложил заго-

товленный на прошлой неделе продукт. Это была

фотожаба с голыми братьями Кличко — говори-

ли, откуда-то из гей-журнала. Боксеры были не

особенно перспективны политически, но осталь-

ные вожди укров не вдохновляли совсем.

Жаба выглядела роскошно: над загорелымы

братанами — слово «УДАР», а под ними — пред-

лагаемый электоральный слоган:

ЯКЩО ТОБI БОЛЯЧЕ, У ТЕБЕ ГЕМОРОЙ!

Для тех, кто не в теме, Кеша оставил под фо-

тожабой линк на криптопорнуху, снятую преж-

ней украинской беспекой, где какой-то про-

грессивный журналист говорил то же самое

своему партнеру, только по-русски. Кеша доба-

вил от себя короткий комментарий — мол, не-

понятно, отчего сексуальное поведение, до-

стойное римского полководца, считается на

Украине компроматом. Или дело в том, что

журналист, долбясь в сраку, говорит по-русски?

Погрузив врага в тяжелое раздумье, Кеша

задумался и сам — почему, интересно, любой

хохлодискурс с какого-то момента вырождается

в гомосрач? А вот наоборот случается редко.

Что говорит психоанализ? Психоанализ в таких

случаях помалкивает, опасаясь, что бойцы не-

кстати вспомнят про его еврейское происхож-

дение... Впрочем, у Кеши был заготовлен еще

один продукт, никак не связанный с однополой

любовью: здоровая смесь традиционного эроса

с не менее традиционным танатосом.

Перелогинившись еще раз, Кеша выплюнул

в ту же ветку вторую заготовленную фотожабу —

рекламу шампанского «Вдова Кличко». В этом,

правда, была уже какая-то некромантия.

Кеша покосился на пробковую доску над

компьютером. По ее верху проходила веселая

надпись разноцветными буквами:

FUCK THE SYSTEM!

Ниже были пришпилены булавками разные

картинки — «приколы» в прямом смысле: пара

юных японочек в школьных матросках, гула-

говский плакат с «каналоармейцем» (от такой

хари вздрогнул бы и Шариков), портрет Марка

Цукерберга в виде осьминога, непристойный

рисунок под названием «Куприянов и Наташа»

(30-е годы, что-то связанное с ОБЭРИУ), хан

Бату, съедающий живого хомяка для устраше-

ния послов, писатель Борхес на фоне книжных

полок и так далее.

На почетном месте в центре доски висела

обложка пропагандистской брошюры ельцин-

ских времен с фотографией припухшего прези-

дента и гордым названием:

Я ОТВЕЧУ ЗА ВСЕ!

Говорят, умные люди заметили и сразу изъ-

яли из продажи. Но книга, как говорится, не

воробей. Для Кеши эта обложка была надеж-

ным моральным противовесом ко всем возни-

кавшим сомнениям и тревогам: каждый раз,

когда у него появлялось квазирелигиозное чув-

ство, что он создает себе что-то вроде кармы, он

поднимал глаза на картинку — и успокаивался.

Contra.ru, конечно, таких шуток не одобрила

бы. Но сегодня выходной. Отработав всю неде-

лю на чешский бренд «Kozel», с полным правом

пьем в выходные «Гиннесс». Ну или наоборот.

Чисто для равновесия. За нашу и вашу свободу.

Плечо уже раззуделось.

Кеша опять перелогинился, перепрыгнул на

другую ветку и с удовольствием потроллил

сперва ватных («тех, кто носит «адидас», завтра

родина продаст» ... «на майдане плитку с улиц

пустили на снаряды — информация к размыш-

лению: не агент ли ЦРУ жена Собянина?»), по-

том рукопожагников («Сегодня слово «рукопо-

жатный» означает, что по вашему адресу уже

выехал вежливый каменный гость»), а потом

вступил в бодрый говносрач с известным блоге-

ром, для затравки обозвав того «звездой медиа-

холдинга «Ж2»:

Приветствую революционную матрасню! ...

Я не мартышка, я в служебной шапке-невидим-

ке!.. Ща представлюсь. Заслуженный блогер РФ,

майор сетевого спецназа, создатель мемов «Еуро-

па це Украта» и «Идите ***1 фейсбучане»... Тре-

буем закрыть холдинг///2 нах!

Бан. Жаль, прошлый раз у дяди пукан нехи-

ло так бомбанул. Тогда Кеша объяснил, что секс

с матрасом — это единственная форма pledge of

obedience5 американскому флагу, доступная пу-

бличному интеллектуалу в эпоху гонений на

свободное слово... И вот они, гонения.

Кеша еще раз поглядел на только что состав-

ленный иероглиф «///2». Полоски, полоски...

Тоже, выходит, адидас носят? Вот это я понимаю

продакт плэйсмент. Что называется, 360-градус-

ный маркетинг.

Вздохнув, Кеша перелез на другую ветку,

поучаствовал немного в многолетней, как пуш-

кинский дуб, дискуссии на тему «сколько пида-

расы заплатили Охлобыстину и в какой уже

раз» — и, перевалившись через пару топиков,

оказался на ЛГБТ-поляне (народная замета —

если день начался с хохлосрача, то завершится

здесь).

Там было раздолье — леса, полные дичи, и

все нужное для доброй охоты. Кеша ввинтился

в одну из дискуссий и долгое время развивал

мысль, что российская тюремная мораль пере-

крашивает в свои цвета даже святыни ЛГБТ:

ежедневно сообщают про гей-активистов, ко-

торые выходят на подмостки и прислоняются к

дверному косяку, а вот гей-пассивисты, счита-

ющиеся в русских тюрьмах париями, молчат в

своих клозетах, как ягнята. И бороться в первую

жопу следует именно с этим.

На ветке была пара американцев, которые

ничего не поняли — но Кеша и не стал объяс-

нять, а вместо этого набросился на них с упре-

ками, что лидеры свободного мира ничего на

самом деле не делают для защиты gay&pussy

rights in Russia, а только лицемерят. Например,

можно было бы заставить американского пре-

зидента и британского премьера хотя бы раз в

неделю надевать розовый пиджак. А еще лучше

не раз, а все семь...

Перелогинившись, Кеша увенчал свое вы-

ступление кратким:

ГЕЙСЕКСУАЛИЗМ ИЗЛЕЧИМ!

И оставил бедных гейсексуалов в покое. Во-

круг было много новых целей. С ветки на ветку,

с ветки на ветку. И каждому кокосом по балде.

Кеша не испытывал злых чувств ни к кому

из затролленных — он просто использовал

энергию общественного возбуждения как сер-

фингист волну. Против гейсексуалистов и ли-

беральных блогеров он точно ничего не имел.

Но он любил кидаться в граждан, трещащих от

внутреннего электричества, словами с зарядом

противоположного знака — и наблюдать атмос-

ферные эффекты.

Политика, однако, уже наскучила — хоте-

лось чего-то светлого и позитивного. Кеша пе-

реключился на порно.

Через минуту классная японочка в школь-

ной матроске уже делала на экране мультикуль-

турный минет бритому наголо негру (называ-

лось, ясное дело, «случай на уроке» — а вот в

политизированном рунете такой клип обяза-

тельно назвали бы «уроком толерантности»).

Негр был самый устрашающий, с огромной зо-

лотой цепью на груди. Джанго снял, а этот еще

нет. Наверно, не встретил пока своего Таранти-

но... Ну очень красивая японочка, просто очень.

Такую в Москве не сыщешь. Тут можно развер-

нуться только по линии самого Джанго — вы-

звать бюджетную негритянку, стоит четыре

тыщи в час. Но боязно. Соседи пробьют из глаз-

ков, скажут потом матери. Они такие. Ехать же

к негритянке в падлу. Будет грязно, холодно и

неромантично.

Кеша подумал, что можно было бы позво-

нить Машке и попробовать помириться. Но се-

годня ничего не срастется. И завтра, видимо,

тоже... Да и энтузиазма особого не было — даже

когда все срасталось, обнимая полноватую и не

слишком красивую Машу, Кеша все равно вооб-

ражал на ее месте субтильную японочку в гетрах.

А японочка — вот она, на экране. И конкретно

сегодня Машка уже проиграла ей тендер...

С этой мстительной мыслью Кеша достал,

начал — и закончил как раз за две секунды до

конца ролика. Уже не столько на японскую

школьницу, сколько на три размытых огня,

вдруг выскочивших на экран. Наверно, софиты

на порностудии. Они же в порнобизнесе все ве-

ликие режиссеры, с подтекстом и метафорами...

Кеша отдышался. И сразу вспомнилась хох-

ма с «башорга» — как чувак поглядел под свой

компьютерный стол в свете ультрафиолетовой

лампы и понял, что пора заводить девушку.

Смешно-с. Только в жизни все сложнее — и де-

вушка вроде есть, во всяком случае в теории, и

ультрафиолетовую лампу лучше не включать...

Теперь можно было посмотреть кино. Что-

нибудь из старого, скачанного про запас. Вот

например, «Обливион»... Лукнем-ка на уско-

ренной...

Что это значит — «Обливион»? Как будто

кто-то съел салат оливье, а потом сблевал назад

в тарелку. Кино, кстати, примерно такое и есть,

на ускоренной правду не спрячешь. Все где-то

уже было, причем много раз. Пиндосы отовсю-

ду воруют понемногу. Но по-умному, с адвока-

том. Не докопаешься.

Ну вот как они такие фильмы смотрят? Чего,

хоть на минуту можно забыть, что это Том Круз?

Нельзя. Вот и думаешь весь фильм то про сай-

ентологию, то про пластическую хирургию. То

про телку, которой привалило покривляться

рядом с богатым буратино. По типажу такая

пять тыщ в час. Спасибо хоть взяли в бизнес

славянскую душу. А то у них в кино наших по-

стоянно какими-то идиотами изображают. Не

узнали Сильвестра Сталлоне, который пришел

к русским в лагерь, натершись пулеметным

маслом. Он опять пришел, специально разделся

до трусиков, а его опять не узнали. И даже хоте-

ли убить.

Ну его, этот «Обливион». Лучше поиграем.

Не зря ведь консолька у нас. Все-таки могут

пиндосы, когда хотят, ой могут... Пятая «GTA» —

вещь... За нее можно и Ирак простить, и в прин-

ципе Ливию. Но не Украину.

Кеша загрузил последний сэйв — и пошел,

бородатый и патлатый (каким сделал своего лю-

бимого бандита Тревора), по улице чуть прикры-

того фиговым листком Лос-Анджелеса. Какой-

то встречный анимационный негр, которого

Кеша толкнул, начал, жестикулируя, качать пра-

ва. Глядя на титры, Кеша с наслаждением заря-

жался мультикультуризмом в потоке отборного

негритянского мата.

Вряд ли создатели имели это в виду, думал

Кеша, но если Тревору приклеить в парикма-

херской длинную бороду, сделать длинный

хайр, а потом еще надеть черные очки, получал-

ся вылитый Радуев в расцвете сил. Диверсион-

но-штурмовой батальон чеченских шахидов в

змеином сердце Пиндостана. Можно нормаль-

но так отдохнуть, снять стресс.

— Ты как говоришь с полковником Радуе-

вым, пиндосская собака? — грозно спросил

Кеша, нажал «LB», чтобы открылась оружейная

распускалочка, и выбрал свой любимый авто-

матический шотган с глушителем и дисковым

магазином.

Негр сразу стух и врубил заднего. Зато зама-

терился другой, с массивной голдой на груди —

и вынул ствол.

Трах. Трах. Не будешь, сука, наших японо-

чек трахать. Вот чем шотган хорош, убирает

говно с одного раза. Жаль, кстати, что так бы-

стро. Уж больно хорошо эти черные пиндосы

матерятся.

У них только негры так говорить умеют, бе-

лые нет. Только негры слишком быстро тарато-

рят — не разберешь даже с титрами. А Обама,

интересно, мог в юности? Fuck you, nigga, don’t

be such a phoney fucking fuck, dog. Может, он так

со своими советниками и общается... Хотя нет,

он же мусульманин, а им ругаться запрещено...

Общество равных возможностей, угу. Подума-

ешь, негр-президент. Вот когда поставят негров

на федеральную резервную систему... Система...

Ведь какие идиоты вокруг. Они полагают,

что система — это Путин. Или Обама. А если

очень умные, уверены, будто система — это

ФРС и Йеллен-шмеллен.

А система — это светящийся экран на рассто-

янии шестидесяти сантиметров от глаз. С кото-

рым мы трахаемся, советуемся и интересуемся,

какие для нас сегодня будут новости. Путин,

Обама, Йеллен — это на нем просто разные

картинки. А экран один и тот же... Мы думаем,

что экраном управляем наполовину мы, а на

другую половину спецслужбы, но на самом деле

сам экран уже давно управляет и нами, и спец-

службами. Вот что такое система. И как, спра-

шивается, с ней бороться, если про борьбу с ней

мы читаем на том же экране?

К Кеше со всех сторон уже ехала полиция —

наверно, засекли враждебный ход мыслей. Но

Кеша был к этому вполне готов.

Полковник Радуев забаррикадировался в углу

двора — спрятался за капотом малолитражки, и

теперь к нему нельзя было подобраться ни сбоку,

ни сзади. Идите, мусора, возьмите меня... Ну?

Сначала РПГ. Потому что из него можно од-

ной гранатой убрать и мусоровоз, и всех мусо-

ров. И так до двадцати раз... Ага... Ага...

Так, вертолеты. Их уже гранатой не доста-

нешь. Зато из пулемета самый раз. Сперва стре-

лок выпадет, потом пилот... И вертолет куда-то

за дома...

Теперь второй вертолет...

Третий...

Fuck. Fucking fuck. Завалили. У них там, по-

хоже, алгоритм, нельзя подряд больше пяти

вертолетов сбить. Вся игра такое же палево, как

и этот их рынок с демократией. Проверено.

Если угнать вертолет, сесть на небоскреб, куда

мусора залезть не могут, и гандошить из тяже-

лого снайпера по машинам, где тогда весь их

хваленый реализм? Одного водилу грохнешь,

другого грохнешь — вроде две тачки останови-

лись на дороге, все как положено. Потом верто-

лет подлетит, на пять секунд отвлечешься, глядь

вниз — и где эти машины? Растворились в воз-

духе. Словно не было их. Вот как после такого

верить в доллар?

Кстати, за окном уже темно. Можно нака-

тить «Блэк Лейбл».

Кеша прошел на кухню и достал бутылку.

Чтобы не пить одному, он чокнулся с отраже-

нием в оконном стекле, и на миг ему показа-

лось, что вместе с ним выпивает синий москов-

ский вечер.

Из головы никак не шли исчезающие маши-

ны из пятой «GTA». Что-то в этом было экзи-

стенциально тревожное, страшное. Даже дырки

от пуль — уж чего, кажется, бывает надежнее —

исчезают, если отвернуться.

Но ведь и в жизни все так. Только чуть доль-

ше держится. Где сейчас Вавилон? Где Алексан-

дрия? Где, я вас спрашиваю, Мемфис? Просто в

реальности есть дополнительные подпрограм-

мы, следящие, не раскапываешь ли ты, к при-

меру, Александрию — и если убеждаются, что

да, рисуют тебе какой-нибудь глиняный кир-

пич с профилем Александра Македонского...

А что, вполне может быть. Может, и мы

сами — такая же компьютерная симуляция, ко-

торая есть только до тех пор, пока какой-то

компьютерный хулиган держит нас в кадре.

А когда кадр передвинут, мы просто исчезнем,

как машины из «GTA» или Александр Маке-

донский. Какой следует вывод? А такой, что

надо срочно еще выпить, пока бутылка у этих

сук в фокусе...

На столе тренькнул айфончик. Кто-то при-

слал СМС. Интересно, что хочет сказать чело-

вечество Кеше в этот непростой час внутренней

смуты? Так...

Кулизар, осталось четыре дня суперакции 2X2.

Купите две игрушки и 2 других получите в пода-

рок! Мы добавили в акцию...

Понятно. Можно было не сомневаться, Ку-

лизар. Чего ты ждал, Кулизар, забыл, что ли, где

живешь? Вот интересно, можно этих сук засу-

дить, что целыми днями в мобилу срут? В Аме-

рике, наверно, можно. А у нас только грипп

подхватишь в приемных...

Раз уж взялись за айфончик. Накатим-ка

еще сто черной и поиграем в «Candy Crush»...

Не, лучше в птичек... Так, что тут у нас? Space.

Красота... Планета в кратерах... Синие косми-

ческие облака... Птички, злые-злые, на черном

мертвом астероиде. В летных очках, гомонят.

А на другой планете — храпит зеленая свинья.

Злая она или добрая, нам не сообщили. Сказали

только, что у нас война. Так... Мимо... Мимо...

Есть.

Чего ж это они так крякают, когда в цель по-

падают. Небось больно помирать, а? Если вду-

маться, мы в двадцать первом веке даже римлян

обогнали по жестокости. У них Колизей был

один на всех, и ходили туда раз в неделю. А у нас

колизей в каждом доме, работает двадцать че-

тыре часа, и все чисто, сука. Никакой ответ-

ственности, никакой моральной вины. И птич-

ки, чик-чирик, уходят в последний бой за наше

электронное счастье. Верные тамагочи режима.

Как написали бы твитерасты,#мрутнадобряке.

Кеша вдруг почувствовал какой-то мутный

спазм в животе. Сперло дыхание. Так бывало,

если выпить крепкого алкоголя, не съев ничего

существенного. Надо было немного подышать

свежим воздухом.

Кеша положил пискнувший очередной смер-

тью айфончик на стол, встал и открыл окно.

На кухню ворвался странно холодный воз-

дух. В нем была свежесть, таинственный аромат

непонятной природы — словно бы на стеклах

домов в темноте действительно цвели белые ле-

дяные цветы, наполняя своей пыльцой про-

мерзший воздух. Или, может быть, запах при-

летал из далекой Гипербореи, откуда по старой

привычке дул иногда ветер...

Еле уловимый ледяной аромат напоминал о

чем-то древнем, высоком, строгом и простом.

С Кеши на секунду сдуло весь кайф. Почуди-

лось сказочное — и страшное. Будто открылось

не окно, а дверь Колесницы Смерти, и в нее во-

рвался морозный ветер.

Он поглядел вниз.

В свете фонаря на земле лежало что-то кру-

глое и темное, с зеленоватым отливом, плохо

различимое с двенадцатого этажа: то ли черный

пакет с мусором, то ли свернувшаяся калачи-

ком собака... И еще на этой круглой фигне были

два выступа, словно ручки или... Ну да.

Уши.

Как у cвина из «Angry Birds».

У Кеши закружилась голова, и он даже ухва-

тился пальцами за подоконник. На миг ему по-

казалось, что далекий фонарь светит не внизу, а

впереди, и он сейчас шагнет из Колесницы

Смерти, и помчится навстречу этой свиной го-

лове, еле видной в синем сумраке — как летал

сквозь черную вечность уже не раз и не два. По-

летит, чтобы выполнить свое единственное

предназначение. А сзади, за его спиной, оста-

нется Крест Безголовых и какие-то очень

страшные, очень умные Птицы, безжалостные

в своей холодной космической красоте — кото-

рые направят его полет...

Но через миг головокружение прошло.

Кеша несколько раз глубоко вздохнул, за-

крыл окно и сел за стол. Вот так люди из окон и

падают... Надо же такое придумать. Колесница

Смерти. Крест Безголовых.

Ну и что это было?

От свежего воздуха? От «Блэк Лейбла»? Или

от всего вместе?

Или бухло паленое? Может, даже не пале-

ное, а какое-нибудь психотропное, по новой

секретной программе... Кто его знает, что они

туда мешают. Вон, раздали на майдане спецпе-

ченье, до сих пор у людей психоз...

Ну раз вискарь психотропный, значит, надо

его полностью уничтожить. Как химоружие в

Сирии. Сирия, Сирия, вся залупа синяя. Щас

допьем, потусим в фейсбуке и спать. Завтра,

слава те господи, опять выходной.

Не забыть только зарядить айфончик.

Часть 3. КИКЛОП

ЯВЛЕНИЕ ГЕРОЯ

Хочу отметить, что за вычетом ряда нале-

пленных на мой образ оскорбительных деталей

(их так и тянет назвать военной пропагандой),

Птицы воспринимали происходящее довольно

точно. Но им, похоже, действительно казалось,

что я помогаю создавать мир, работая то ли бо-

жественным ретранслятором, то ли одним из

армии Создателей. В остальном все было верно:

я действительно начитывал колдовские ман-

тры, удерживая мир в равновесии — и Птицы

начинали видеть меня, когда я на некоторое

время оказывался в одиночестве, которое они

(очень уместно) изобразили как окружающую

меня красную пустыню.

Скажу еще, что для Птиц человек — как бы

древнее здание. В его высокие окна видно небо,

и Птицы пытаются или выстрелить в небо

сквозь эти окна, или хотя бы закрыть их в чело-

веке. Это для них так же естественно, как для

обычных птиц летать.

И последнее — о том, как они выглядят.

Я уже говорил, что поэты часто прозревают бу-

дущее с удивительной, просто пугающей точно-

стью. Вот еще пример. Одно из лучших русских

стихотворений двадцатого века, «Элегия» Вве-

денского, содержит такие — странные, должно

быть, для современников поэта — строки:

Летят божественные птицы,

Их развиваются косицы,

Халаты их блестят как спицы,

В полете нет пощады.

Они отсчитывают время,

Они испытывают бремя,

Пускай бренчит пустое стремя,

Сходить с ума не надо.

Я никак не комментирую эти слова. Как го-

ворят, sapienti sat.

Кеша, конечно, не знал, что он и есть глав-

ное оружие Птиц. Он и не должен был знать.

Это оружие как бы наводилось само на себя — и

именно поэтому было непобедимым. Кеша сам

служил и стрелой, и мишенью.

Вскоре он надолго станет нашим главным

героем, и нужно чуть подробней рассказать про

его способ существования во вселенной.

Как уже ясно из моего рассказа, прямо под

моим кабинетом размещался офис одного сред-

невостребованного (чтобы не сказать малобюд-

жетного) электронного СМИ под названием

«Contra.ru». Денег «Контра» не приносила, на

умы тоже не особо влияла — и существовала

просто по инерции. Какие-то неустановленные

лица (мне все лень было посмотреть кто) пре-

жде держали ее на запасном пути в качестве

тактического бронепоезда, который во время

«Ч» мог понадобиться для прикрытия взлетно-

посадочной полосы. Ну а в новую эпоху смысла

в ней особо не было.

Штаб-квартирой сайта служила большая

стильная комната с десятком компьютеров, за

которыми сидели... Очень, очень трудно обой-

тись без слова «хипстер». Кеша тоже, в общем,

был из них (хотя в те дни, когда он много пил, я

начинал опасаться, что его с позором извергнут

из сана на первом же фейс-контроле).

«Contra.ru» занималась в основном тем, что

сканировала выхлопы мировых агентств, вы-

уживала оттуда совпадающие с повесткой собы-

тия и клеила их на свою электронную ленту

вперемежку с собственной мелкой выпечкой.

Все это я иногда по-соседски почитывал.

Характер «Контры» нравился не всем. Как

написал в комментариях один возмущенный

«ветеран труда, войны и опять труда» (на самом

деле просто тролль, а еще конкретнее — приду-

ривающийся Кеша), «раздражает, что в каче-

стве мировых новостей в претендующем на

массовый статус СМИ мне регулярно предлага-

ют отчеты о пластической операции какой-ни-

будь голливудской сучки или об очередном аль-

боме какого-нибудь покрытого бриллиантами

негра, исполняющего криминальный пиндосо-

шансон (или, как иногда говорят, рэп). Что это,

как не сознательный заговор, направленный на

культурную дебилизацию и колонизацию Рос-

сии? Не надо делать из нас шкурных тупаков!».

Кеша имел в виду Тупака Шакура, о кото-

ром узнал за два часа до этого из статьи родной

«Контры» (новое поколение, ничего не поде-

лать). Кеша, понятно, валял дурака, но многие

думают так всерьез. Конспирология — чрезвы-

чайно уютная норка для ума. Но когда я полу-

чил возможность заглядывать в чужие головы,

выяснилось, что реальность совершенно не нуж-

дается в заговорах и заклинаниях, чтобы выгля-

деть так, как выглядит.

Средний российский хипстер — это бесхоз-

ный блютусно-вайфайный голем с очень огра-

ниченным умственным ресурсом. Многие его

ненавидят, в то время как стоило бы пожалеть:

чаше всего это сборщик хлопка, из последних

сил делаюший вид, что он анфан террибль зо-

лотого миллиарда. Он не столько даже рассчи-

тывает, сколько мечтает, что все вокруг рух-

нет — и его пустят пошустрить в дымящихся

руинах, как это случилось с поколением отцов.

Но никто не станет ломать ради него свежую

корку над магмой. Непуганых строителей ком-

мунизма давно съели, и все оставшееся от них

железо уже записано на живущих в магме чер-

тей. Хипстеру будет трудно убедить их поде-

литься — черти не боятся фотожаб.

Управляют хипстером главным образом ин-

формационные запахи и ветры. Голем развора-

чивается туда, откуда прилетает самый соблаз-

нительный запах. Наше суровое Отечество, увы,

здесь неконкурентоспособно — оно не произво-

дит ни красивых двусмысленностей, ни терпких

ароматов. На государственном информацион-

ном предприятии такого не выпилить. А голем

думает носом.

Голем устроен так, что не понимает тожде-

ственности Тупака Шакура и Михаила Круга

(Кеша, кстати, ее видел). Поэтому источник

энергии русского хипстера — непримиримый

конфликт между «hip» и «гоп», в которых он не

может распознать полюса одной и той же встав-

ленной в него батарейки. У русского полюса

этой батарейки знак «минус». Но глупо обви-

нять в этом голема. Виноваты национальные

маги, до сих пор делающие вид (и иногда даже

сами верящие), что умеют чертить волшебные

знаки у големов на лбу. На самом деле все за-

клинания за них пишет ветер.

Но я отвлекся.

Кеша обожал компьютерные игры. Его лю-

бимой игрой была не «GTA», как может пока-

заться из моего отчета, a «World of Tanks».

Обычно он подолгу ждал гостей под Прохоров-

ой, в специально созданной тренировочной

комнате, на загруженной «золотыми» снаряда-

ми «Пантере». Иногда к нему в гости заезжал

один видный русский интернет-философ на

маленьком юрком танчике девятого уровня.

Кеша не знал, кого он вдохновляет своей высо-

кой и плохо защищенной кормой — иначе, на-

верно, задохнулся бы от гордости.

Кеша работал в «Контре» чем-то вроде си-

садмина, но подрабатывал и журналистикой.

Его узкой специализацией были гаджеты. Он

делал длинные и подробные обзоры новинок,

перемежая технический анализ игривыми на-

меками, что именно из этих небольших элек-

тронных коробочек бьют синие стрелы про-

гресса, разрушая красно-коричневую бастилию

отживающего тоталитарного мракобесия: Гад-

жет + Интернет = Свобода (Выбора). Этого от

него в редакции никто не требовал прямо — как

и все низкооплачиваемые провайдеры менталь-

ных услуг, Кеша сам чувствовал, какой надо

взять тон, чтобы прижиться.

Формально от Кеши требовалась только тех-

ническая грамотность и веселая прозрачность

изложения, остальное было просто верно поня-

тым социальным заказом — и никто, конечно,

не опознал бы в сдержанном, корректном, иро-

ничном и прогрессивном авторе-яппи злове-

щее чудище, которое час назад завывало в ком-

ментах, требуя от российского правительства

снять с финансирования либеральную интел-

лигенцию, а на освободившиеся средства орга-

низовать экспедицию к спутникам Юпитера.

Помимо гаджетов, Кешу иногда подключа-

ли к теме террора: он с удовольствием отыски-

вал в Сети самые жуткие из доступных снимков

и собирал из них длинные подборки. Их обыч-

но сильно редактировали в сторону смягчения.

Кеша был средним техническим журнали-

стом, но одаренным троллем. Некоторые из его

тро-ло-ло (кажется, так называют издаваемые

этим классом существ трели) были глубоки и за-

ставляли задуматься о вечном. Особенно мне за-

помнился один из его комментов в украинской

ветке, где Кеша иногда просиживал днями:

«В Киеве были замечены неизвестные в фор-

ме украинских милиционеров, которые меняли

рубли на гривны. Поистине, таков и ты, чело-

век, и все твои дела под солнцем...»

Безжалостные, но точные слова.

Но главным изгибом Кешиного кармиче-

ского трамплина было совсем иное, на первый

взгляд довольно неожиданное обстоятельство.

ВЕЛИКИЙ HAMSTER

Кеша был высоким и уже лысеющим (не-

смотря на молодость) блондином. Он был худ,

чуточку курнос и имел уникальную смешную

особенность — на его лбу темнела немного по-

хожая на звездочку родинка, из-за которой ему

то и дело советовали пойти служить (можно сэ-

кономить на кокарде). Кеша не обижался.

Его нельзя было назвать красавцем, но и

уродом тоже. Какая-нибудь девушка вполне

могла бы его полюбить. Однако в личной жизни

он был очень неустроенным молодым челове-

ком.

Чаще всего у него не имелось подруги, и он

грешил в одиночестве перед монитором (в чем

был не одинок — в сегодняшнем мире это ско-

рее правило, чем исключение).

Ему больше всего нравилось порно про

японских школьниц в матросках — он называл

его про себя «нахимовским букакке». Нахимов-

ское училище здесь было ни при чем: у культур-

но и эротически продвинутых японцев действи-

тельно такая школьная форма, которая с самого

начала вводилась в обиход в качестве нацио-

нального секс-фетиша. У Кеши была серьезная

коллекция нахимовских фильмов. И, наблюдая

за его скромными домашними радостями, я за-

метил одну странную вещь.

Я никогда не задумывался прежде, с кем,

собственно, вступает в любовную связь пользо-

ватель интернет-порнографии.

С далекой актрисой? Это вряд ли, она оста-

лась в прошлом.

Со своим воображением? Тоже вроде бы

нет — пользователь смотрит на экран, где все

уже нарисовано.

С картинкой на экране? Но в сознании бед-

няги происходит самое настоящее соитие, и он,

так сказать, торжествует над увиденным, ино-

гда по три-четыре раза в день.

Мне поначалу даже не приходило в голову

направить в эту сторону свое служебное зре-

ние — но однажды, глядя на упражняющегося в

одиночестве Иннокентия, перед которым ело-

зила на мониторе очередная связанная колба-

ской тян, я заметил вокруг него какую-то тень.

Не то чтобы возле Кеши порхало черное

привидение, нет. То, о чем я говорю, было спер-

ва скорее ощущением.

Вокруг Иннокентия сгущалась засасываю-

щая чернота, которая становилась тем гуще и хо-

лоднее, чем ближе он подбирался к моменту сво-

его бывшего таза (очень верное переложение

слова «экстаз» применительно к пользователям

фотографических отчетов о былой любви).

А потом... он слился с темнотой как с жен-

щиной. Словно бы из монитора выскользнул

черный лохматый цветок, сложился вокруг

вздрагивающего Кеши, вобрал в себя пламя его

радости, сжал на секунду, как бы взвешивая —

и, найдя его слишком легким, уполз обратно в

монитор, оставив чуть похудевшего и постарев-

шего беднягу на месте.

И сразу же я увидел тысячи, миллионы, сот-

ни миллионов других мониторов — и ту же са-

мую черную засасывающую тьму, питающуюся

скудными городскими радостями закатанных в

бетон людей. Я попытался понять, что такое эта

тьма, и увидел подобие огромного черного по-

липа, какое-то прилепившееся к миру зияние.

В него и улетала неразделенная человеческая

страсть, бьющая по ложным целям. Говоря на-

учно, это был огромный мировой паразит, опи-

рающийся на кремниевую информационную

инфраструктуру. И я заметил, что он затягивает

своих регулярных партнеров, в том числе и

Кешу, в очень неприятные и однотипные фор-

мы будущего.

Поверьте мне на слово, невозможно понять

новое поколение, всех этих креаклов, хипсте-

ров и прочих мерчандайзеров, не принимая в

расчет того, что все они с раннего отрочества —

супруги заэкранной тьмы (выражение «экран-

ный дрочила», более точно передающее суть ве-

щей, кажется мне слишком вульгарным).

Нет ничего трогательнее предположения

пожилых литературоведов, что кто-то из наших

современников однажды напишет про этих бед-

няг «Бесы-2». Тут нужно совсем другое назва-

ние. Например, «Veliky Hamster» (непременно

по-английски, чтобы подчеркнуть сдвиг, прои-

зошедший в нашей культурной парадигме со

времен «Бесов-1» и Великого Хама).

Постоянное сожительство с экранной иллю-

зией острым крюком цепляет слабый хипстер-

ский ум и тащит его в будущее по очень стран-

ным маршрутам. Это главное. Ато, что русскому

хипстеру нередко бывает свойственна мелко-

буржуазная психология — чисто эстетический

эпифеномен, не имеющий никакого отноше-

ния к сути вопроса.

Чтобы понять, зачем существует интернет,

надо поглядеть на то, чем он занят. А занят он в

основном тем, что прокачивает сквозь себя

порнуху — она составляет по меньшей мере

треть трафика.

Этот пульсирующий черный полип, разрос-

шийся над кремниевой инфраструктурой, и

был главным оружием Птиц. Он был подобен

тяжкому грузу, который постепенно налипал на

мировое блюдо — и необратимо выводил его из

баланса, смещая древнее равновесие. Он затяги-

вал в свою воронку Кешу и огромное число его

товарищей по несчастью — медленно и непре-

одолимо, так что предотвратить будущую ката-

строфу было нельзя уже никакими усилиями

грядущих Киклопов.

Братьев по разуму человек встретил давным-

давно — вернее, они встретили человека. Но

предпочли не слишком показываться ему на

глаза. Сперва они держали себя скромно, но

потом все изменилось. Кремниевая революция

была прибытием в наш мир сначала десанта с

чертежами плацдарма, а затем и сил вторжения.

Впрочем, об этом еще расскажет один из героев

моего повествования.

Но черный кремниевый полип не был един-

ственным бичом Земли. Я тут же увидел и других

паразитов, которые облепили многострадальное

человечество, показавшееся мне в этот момент

чем-то вроде питательной культуры в огромной

лабораторной тарелке, где разрослось не меньше

ста видов разной плесени. Там ползали крысы,

тараканы — и носились летучие мыши.

Это походило на ожившую картину Босха,

где каждый элемент был одной из паразитиру-

ющих на человеке сущностей. Как в идеальном

концлагере, утилизировался всякий человече-

ский чих, сопля и волос.

Приведу только один пример, чтобы вы по-

няли, о чем я. Все, наверно, знают о такой не-

приятной особенности человеческой психики —

мы вдруг начинаем испытывать отвращение к

какому-то мелкому раздражителю, регулярно

вторгающемуся в сферу нашего внимания. На-

пример, к какому-нибудь звуку, который мы

назначаем неприятным — лязгу посуды, кашлю

за стеной и так далее.

Этот звук может быть очень тихим, даже

трудноразличимым по сравнению со всем

остальным, что мы слышим. И тем не менее мы

со снайперской точностью выделяем его на

общем фоне — и тут же испытываем дрожь омер-

зения. Кроме звука, это может быть запах (на-

пример, готовящегося тремя этажами ниже бор-

ща), вид родного подъезда, навязчивая мысль о

начальнике, что угодно.

Так проявляют себя особые психические на-

секомые, своего рода ментальные вши, парази-

тирующие исключительно на человеке. Они

создают в нашем сознании эти узелки отвраще-

ния к каким-нибудь случайным проявлениям

мироздания — а потом, когда мы начинаем вы-

брасывать в пространство горячие протуберан-

цы ненависти, слетаются на нас как голодные

мухи.

Многие наши современники, по двадцать

часов в сутки изображающие продвинутых,

счастливых и успешных людей, на самом деле

так загнижены этими неприятными сущностя-

ми, что еле находят силы выполнять свои обя-

занности перед паразитами более высоких

классов. Вонючие запаршивевшие мужики,

сказал бы помещик прошлого — и был бы тех-

нически прав.

Забавно, что, за исключением высших на-

хлебников человечества, большинство кормя-

щихся на нашем разуме мелких сущностей сами

таковым не обладают. Тем не менее они могут

самым причудливым образом на него влиять.

Многие странности нашей жизни, которые

люди объясняют особенностями своей культу-

ры, были введены в наш обиход именно для

того, чтобы дать кормовую базу какому-нибудь

специальному классу примитивных психиче-

ских существ. Таковы, например, обрезание и

пирсинг.

В общем, как всегда: есть хорошая новость и

плохая. Хорошая в том, что человек играет в ду-

ховном балансе мира важнейшую и центральную

роль. Плохая в том, что эта роль — примерно как

у кобылы в монгольской коннице: в юности она

служит воинам невестой, потом дает жеребят и

молоко, потом на ней долго скачут по делам, за-

тем съедают и делают из ее шкуры юрту.

Вот только лошадь во время своего страш-

ного пути не думает, что, уезжая из холодных

степей в Европу, она хитро и немного нечестно

обустраивает свою жизнь — а человек на пол-

ном серьезе так считает. И еще лошадь не мо-

лится Чингисхану.

Но базовая механика Мировой Энергетиче-

ской Империи уже достаточно подробно описа-

на в соответствующей литературе. Я отсылаю

интересующихся к ней. Рассказать обо всех

происходящих на Земле ужасах в одной-един-

ственной книге вряд ли возможно, поэтому

вернемся к Кеше. Вернее, к его далекому буду-

щему — речь у нас пойдет именно о нем.

Если честно, я боюсь, что меня упрекнут в

очернительстве. Поэтому, во избежание недо-

разумений и разночтений со множеством более

канонических откровений, мне придется ска-

зать несколько слов о том, как я видел буду-

щее — и что это вообще такое.

ПОЕЗД СУДЬБЫ

Есть известный анекдот про Моллу Насред-

дина, выводящего на чистую воду ясновидца-

шарлатана. Этот шарлатан без труда рассказы-

вает о происходящем на дне моря, на седьмом

небе, в гареме у падишаха Индии и так далее.

Но когда Молла задает ему простейший во-

прос — «что я прячу в кулаке у себя за спи-

ной?» — шарлатан замирает с открытым ртом и

ничего не может сказать.

Логика анекдота понятна. Но дело в том, что

этот шарлатан на самом деле мог быть вовсе не

шарлатаном, а просто человеком, которого по-

просили поглядеть в телескоп на собственный

пупок. Ясновидение устроено так, что у него

есть определенный фокус резкости. Это дыроч-

ка в стене, и сквозь нее видно не все-все, а толь-

ко то, что через нее видно.

И в первую очередь мои слова относятся к

способности прозревать будущее — во всяком

случае той, что была у меня.

Увы, увидеть собственное будущее я не мог

почти никогда — вероятно, его знание несовме-

стимо со свободой воли. Это, в общем, понят-

но: не знать своего завтра означает по сути, что

сегодня ты волен поступать как угодно. Я мог

лишь проследить наиболее вероятные послед-

ствия своих поступков, и то не всегда.

Применительно к чужому будущему мое яс-

новидение походило на телескоп, направлен-

ный в облачное небо — чаще всего он показы-

вал серую пленку облаков. Но иногда в окуляре

мелькало что-то голубое, и сверкало солнце,

или можно было увидеть месяц и звезды. Пра-

вильнее сказать, это не я видел будущее, а оно в

некоторые моменты становилось заметно — как

будто в мутной пелене появлялась прореха. Но

в моих видениях было много странного и взаи-

моисключающего.

И — как ни дико звучат такие слова в устах

Киклопа — я понял после долгих наблюдений,

что люди практически не могут повлиять на

судьбу окружающего нас мира. Я был в этом

смысле исключением, потому что видел те ред-

кие точки уязвимости, где влияние было воз-

можным.

У Рэя Брэдбери есть рассказ про охоту на ди-

нозавров: охотники отправляются в прошлое на

машине времени, отстреливают обреченного

ящера за миг до того, как тот утонет в болоте или

потоке лавы — и возвращаются назад, практиче-

ски не нарушив мирового баланса. Но потом

один из охотников случайно сходит с подвешен-

ной над джунглями дорожки и наступает на ба-

бочку. Когда путешественники возвращаются в

свою эпоху, оказывается, что эта прилипшая к

подошве мертвая бабочка так сильно нарушила

взаимосвязь мировых событий, что изменились

даже правила языка, на котором говорят амери-

канцы, и президент у них тоже другой.

Идея очень красивая и понятная. Интуитив-

но она сразу кажется верной. Но эго как раз тот

случай, когда интуиция обманывает. Да, конеч-

но, мы посылаем в будущее волны последствий

от наших поступков. Все в мире переплетено, и

вроде бы мы можем влиять на завтра тем, что

мы делаем сегодня. Потому что как же иначе?

Однако мое прямое знание о мире расходи-

лось с этой догмой. Я видел, что люди в огром-

ном большинстве случаев не могут ничего из-

менить в мироздании. Попытки влиять на

реальность методом Рэя Брэдбери не вели ни к

каким серьезным переменам в будущем. Мир

был эластичен — совершив несколько колеба-

ний, он возвращался к своему генеральному

чертежу. Раны зарастали, вмятины выпрямля-

лись, ошибки прощались.

Это может показаться странным, но боль-

шинство человеческих действий и усилий влия-

ют только на характер белого шума, мерцающе-

го по краям экрана бытия — и никак, ну совсем

никак не меняют возникающую на нем картин-

ку. Обо всем этом , как выразился христианский

мистик, петух не пропоет.

Проще всего объяснить мирное сосущество-

вание свободной воли и предопределения на

примере консольной игры: весь ее сюжет, все

катсцены и заключительная анимация уже про-

писаны на установочном диске. Но Кеша может

как угодно упражняться в неполиткорректном

насилии на пути от одного чекпойнта до друго-

го — здесь у него полная свобода воли. Как го-

ворится, и волки сыты, и овцы целы.

Но как же быть с потомством той птички,

которая умерла от голода, не съев бабочки... и

т.д., и т.п.?

Да никак. Вселенная устроена таким обра-

зом, что мелкие флуктуации очень редко спо-

собны поменять общий ход вещей.

Дело в том, что история, и космическая, и

личная — это не столько тиканье заведенного

однажды и накапливающего ошибки хрономе-

тра, чей ход зависит от попадающих в его ше-

стеренки бабочек и муравьев, сколько грохот

поезда, замеченного сначала в пункте «А», а по-

том в пункте «Б», помноженный на веру наблю-

дателя в то, что это один и тот же поезд, увиден-

ный одним и тем же наблюдателем.

Если говорить на бытовом языке, наши жиз-

ни состоят из сцепленных друг с другом ситуа-

ций и положений. Была такая песенка из муль-

тфильма: каждому, каждому в лучшее верится,

катится, катится голубой вагон... Мир сделан из

нас, а мы (я имею в виду наши растянутые во

времени судьбы) сделаны из таких вагонов.

Пассажир — это как бы моментальное внима-

ние, плывущее из вагона в вагон (если совсем

точно, пассажир никуда не плывет — это на

него вагон за вагоном накатывается поезд).

Чтобы пассажиры прибывали в пункт своего

назначения по расписанию, должна сохранять-

ся связь времен. Следует соблюдать определен-

ные приличия — в мире не должно происходить

критических событий, нарушающих расписа-

ние. Мир должен двигаться от одного чекпойн-

та к другому.

Расписание известно заранее, и его не так

легко поменять. В истории очень много случай-

ного и неинтересного, неважного — и даже не-

определенного, про что вообще никто никогда не

узнает, так что нет смысла обсуждать, было оно

или нет. Траектории, по которым разлетится са-

лют, маршруты планктона в океане, точное ко-

личество сгоревших колосков на подожженном

кулаками колхозном поле — чаще всего не игра-

ют никакой роли в мироздании. Никаких ужасов

из-за этого в отдаленном будущем не произойдет.

Просто потому, что об этом никто никогда

не узнает.

Большинство бабочек, да и людей тоже зна-

чат на мировых весах не больше, чем неприлич-

ное слово, нацарапанное в тамбуре поезда в та-

ком месте, где его никто никогда не увидит.

Именно это «никто не увидит» и является

ключевым моментом во всех вопросах, связан-

ных с бабочками и их следами во времени. От-

клонения от мирового плана и их следствия

чаще всего уходят в ту зону, где у них исчезает

наблюдатель — и самоликвидируются. Это как-

то связано, наверно, с той тонкой областью фи-

зики, где учитывается роль наблюдающего со-

знания. Но я здесь не специалист.

Мир не обязан бесконечно продолжать все

начавшиеся в нем истории. Главное, чтобы ни-

кто из наблюдателей не заметил нестыковки.

А для этого стараться обычно не надо. Надо силь-

но постараться, чтобы кто-то что-то заметил.

Я долго рылся в книгах, пытаясь найти это-

му хоть какое-то объяснение, и обнаружил вот

какую интересную цитату у физика Дэвида

Дойча (он тронул мое сердце тем, что тоже за-

говорил о бабочке):

«... говорят, что в принципе бабочка, находя-

щаяся в одном полушарии, взмахом своих кры-

лышек может вызвать ураган в другом полуша-

рии. Неспособность дать прогноз погоды и тому

подобное приписывают невозможности учесть

каждую бабочку на планете. Однако реальные

ураганы и реальные бабочки подчиняются не

классической механике, а квантовой теории.

Неустойчивость, быстро увеличивающая не-

большие неточности... просто не является при-

знаком квантово-механических систем. В кван-

товой механике небольшие отклонения от точно

определенного начального состояния стремятся

вызвать всего лишь небольшие отклонения от

предсказанного конечного состояния...»

Надеюсь, это о том же, о чем говорю я. Ну а

если и нет, то очень похоже.

Сперва мне было даже непонятно, зачем в

таком самовосстанавливающемся мире нужна

каста следящих за порядком Киклопов. Потом

я это понял. Опасность для мира представляли

только особые критические события — говоря

фигурально, ситуации, про которые Гамлет в

свое время сказал: «The time is out of joint».

Это обычно переводят как «распалась связь

времен», хотя возможны и растафарические

трактовки. Я уже говорил, как верно поэты уга-

дывают суть вещей — вот еще один из таких

случаев. Я нужен был именно для предотвраще-

ния подобных исключительных событий (они

вовсе не обязательно выглядят как-то гранди-

озно — связь времен может разорвать забытый

дома зонтик). Но такие катаклизмы довольно

редки.

Вселенная — очень сейсмоустойчивое зда-

ние, и связь времен прочна. Никакая бабочка,

кроме специально запущенного боевого дрона,

не сможет повредить базовую реальность так,

чтобы поменять расписание поездов (вернее,

расписание пассажиров — разницу я объясню).

Но это может произойти из-за случайных

сбоев реальности. Если увидеть зарождение та-

кой нестыковки, реальность можно без труда

заштопать — в этом и состоит малоромантич-

ная работа Киклопа.

Но мета- и прочей физикой я себя не грузил,

понимая всю ее практическую бесполезность.

Это Птицы думали, что я один из творцов, я же

работал просто киномехаником, отвечающим

за то, чтобы пленка не рвалась. Мировые воз-

мущения и дисбалансы, устранявшиеся мною,

были именно угрозами этой гамлетовской свя-

зи времен — в масштабах одной региональной,

как это ни обидно звучит, проекционной будки.

... о cursed spite

That ever I was born to set it right!

«Ах ты мать твою етить, опять порядок наво-

дить!» — мой вольный перевод слов Гамлета

пропитан личным чувством.

Особенности нашего восприятия заставля-

ют нас видеть поезд собственной жизни как

цепь причинно связанных друг с другом пере-

живаний и событий. На самом же деле все ваго-

ны есть сразу — поэтому иногда мы можем ви-

деть будущее. По своей сути вагоны — просто

разные кадры уже снятого фильма, между кото-

рыми мелькает черная гармошка перехода.

Но мы не всегда переходим из вагона в ва-

гон. Иногда мы переходим из поезда в поезд.

МУЛЬТИПОЕЗД

То, чему я посвящу несколько следующих

страниц, может показаться кому-то общим ме-

стом. Это повторялось в разных формах множе-

ством физиков, лириков и мистиков с древних

времен до наших дней — перечислить их всех не

хватило бы и страницы (первым, если не оши-

баюсь, был Чжуан-цзы). Но прояснить некото-

рые запутанные моменты не помешает — а у

моего рассказа появится хоть какая-то теорети-

ческая база.

Сегодняшние физики (во всяком случае, не-

которые) верят в существование бесконечного

множества параллельных вселенных. Все вме-

сте они образуют «мультиверс». Это не просто

вера. Существование мультиверса доказано фи-

зическими опытами, например — с теневыми

фотонами (желающий легко найдет их описа-

ние в Сети).

Параллельные вселенные практически не

взаимодействуют друг с другом в обычном

смысле. Их бесчисленно много, потому что любая

окружена своими параллельными вселенными,

и так без конца. Из этой множественности сле-

дует, что среди вселенных будут отличающиеся

от нашей лишь чуть-чуть — и совсем на нас не

похожие.

Каждый вагон в поезде судьбы соединен не

только с предыдущим и следующим. Он связан

и с бесчисленными теневыми вагонами других

поездов, едущих по другим вселенным.

Все эти вагоны и поезда не зависят ни от

нас, ни друг от друга. Они уже есть изначально.

Их бесконечно много, и они не мешают друг

другу — мир, по которому путешествует Чжуан-

цзы, не имеет никакого отношения к бабочкам,

летающим в голове у Рэя Брэдбери.

Пространство возможного как бы заполнено

постоянно отходящими в бесконечное число

разных адресов поездами. Я говорю не про

маршруты космических частиц, лучей и прочих

физических абстракций, а про возможные тра-

ектории того, что мы называем собой. Нет

смысла спорить, реальны они или нет. Для нас

все поезда судьбы нереальны — до того момен-

та, пока мы не поедем на одном из них лично,

поскольку реальность это и есть мы сами.

Мир устроен таким образом, что иногда пас-

сажиры могут не только переходить из вагона в

вагон в поезде своей судьбы, но и пересажи-

ваться с поезда на поезд. Им не надо быть для

этого каскадерами — просто, проходя через са-

мый обычный тамбур, они покидают одну все-

ленную и оказываются в другой.

Сложно объяснить механизм такого путеше-

ствия — потому что никакого механизма тут

нет. Мы не можем перенестись на ракете из од-

ной параллельной вселенной в другую. Но мы

можем... ею стать. Это достигается просто — мы

перестаем воспринимать прошлую вселенную и

начинаем воспринимать новую, обычно очень

близкую к нашей.

Как это происходит? Здесь я могу разве что

высказать одно наукообразное предположе-

ние — и прошу физиков не сердиться.

Известно, что квантовые системы зависят от

наблюдателя. Чтобы казнить или помиловать

кота, про которого известно, что он жив с пяти-

десятипроцентной вероятностью, нужно от-

крыть дверцу ящика, куда его запихнул садист

Шредингер. Говорят даже, что свойство, обна-

руженное при измерении, могло не существо-

вать прежде.

А если вспомнить, что мера всех вещей — и,

значит, главный измерительный прибор — это

сам человек, можно смутно догадаться, каким

образом каждая из измерительных линеек нахо-

дит в изначальной безмерности подходящий

для себя отрезок. Линейка просто меряет все-

ленную собой — и получает соответствующий

мир. Изменится линейка — изменится и все-

ленная. Не знаю, как здесь с теоретическим

обоснованием, но на интуитивном уровне мы

все хорошо это чувствуем.

Строго говоря, это приключение происхо-

дит не с «нами». Оно происходит со вселенной

и сознанием. Но для простоты можно считать,

что сознание, жившее во вселенной номер

один, прекращается, а вместо него возникает

сознание, живущее во вселенной номер два —

как один факел зажигают от гаснущего другого.

Это новое сознание помнит не свое прошлое во

вселенной номер один, а свое прошлое во все-

ленной номер два, которое было чуть другим.

Поэтому никто не замечает такого перехода.

Его по сути нет — потому что никакой материи,

энергии и даже информации во вселенной но-

мер два не появилось (если не считать наших

снов, но они не входят ни в один бухгалтерский

баланс мироздания — а, наоборот, служат как

бы буфером между мирами). Не изменилось во-

обще ничего.

Кроме самого главного. Вчера мы были ли-

ловым негром, а сегодня стали дамой, которой

подают манто. Дама при этом не помнит про

свое негритянское прошлое. Она всегда была

дамой.

Когда бабочка сделалась мудрецом по имени

Чжуан-цзы, тот проснулся в уверенности, что и

раньше был китайским мудрецом — которому

просто приснилось, будто он на время стал пор-

хающей между цветами бабочкой. После этого

Чжуан-цзы прожил долгую и счастливую жизнь.

Вот древнейшее и кратчайшее изложение

этого принципа, который иногда называют

«критическим солипсизмом». Здесь содержится

все самое существенное, включая даже то, что

единственный информационный регистр, свя-

зывающий разные точки мультиверса в памя-

ти — это сны.

Каждый раз, когда мы просыпаемся в дру-

гом поезде, мы помним не себя прежнего, а себя

нового. Поэтому наша настоящая жизнь — со-

всем не то, что мы за нее принимаем. У некото-

рых из нас за спиной осталось много невообра-

зимых, часто очень жутких, маршрутов — о них

и дают представление наши кошмары.

Когда мы вглядываемся в окружающий нас

мир с его космосом и историей, когда мы вспо-

минаем свою жизнь, мы видим не собственное

прошлое, а только геометрию той ступеньки, на

которой стоит в этот момент наша нога. Завтра

мы будем помнить уже совсем другое прошлое,

потому что будем стоять на другой ступени.

Лестница бесконечна.

Не спрашивайте меня, как соотносится ра-

бота Киклопа с многомерностью мира — и чем

заняты Киклопы в параллельных мирах. Мое

ясновидение имеет границы. Но я подозреваю,

что Киклоп — это просто станционный смотри-

тель, следящий за тем, чтобы пассажиры, путе-

шествующие между мирами, спокойно проез-

жали через эту вселенную и делали требуемые

пересадки без головной боли.

Кто остается в прошлой вселенной вместо

нас? Я думаю, что правильный ответ на этот во-

прос звучит так — прошлая вселенная стано-

вится для нас теневой. А что там происходит с

кем-то другим, пусть он сам и выясняет, когда

ему дадут на это грант.

В таком путешествии нет путешествующего,

а есть только маршрут. Реальность каждого

шага как бы опирается на нового странника, и

всякий из них окружен своим космосом с дале-

кими планетами, на пыльных тропинках кото-

рых уже успели наследить местные поэты-пе-

сенники.

Поэтому вопрос «что будет в Москве через

двести сорок лет» имеет смысл лишь примени-

тельно к каждому отдельному будущему москви-

чу: городов с таким названием будет столько же,

сколько будет разных умов, собирающихся вер-

нуться сюда рикошетом через два столетия.

А их, как ни странно, особенно много среди

тех, кто не любит этот город. Я вообще заметил —

кипучая ненависть к «рашке» — верное свиде-

тельство, что у человека впереди еше много-мно-

го хмурых и неустроенных российских жизней,

обычно на самом социальном дне, и ни в цитру-

совом Средиземноморье, ни среди горячих эстон-

ских парней от этого не спастись: все сбудется в

точном соответствии с вокзальным анекдотом

про зацепившиеся в другом городе подтяжки.

Версий грядущего неисчислимо много — и

все они существуют независимо, хотя некоторые

параллельные вселенные очень похожи друг на

друга (даже рай и ад, куда направляются люди —

это чаще всего просто тюнинг и доводка уже зна-

комой им базовой реальности). Наша свобода

воли состоит в том, что у нас нет никакого зара-

нее предопределенного и окончательного марш-

рута. Но у любого из поездов, на которых мы

едем в данный момент, такой маршрут суще-

ствует. И он железно ясен. Поезд «Москва-Пе-

тушки» никогда не прибудет в Лондон, туда мо-

жет приехать только добрая память о Венечке.

По каждому из маршрутов мчится свой поезд

реальности, везущий одну из наших теневых

проекций. Вопрос заключается в том, на каком

из поездов окажемся мы сами. Я говорю об этом

для того, чтобы объяснить, почему нет смысла

спрашивать, каким будет мир через сто, двести

или триста лет. Всегда надо переспрашивать: для

кого именно? Для какой из бесчисленных линий

его развития, проходящих сквозь разные умы?

КОМНАТА СМЕХА

Мы уже почти закончили с теорией — оста-

лось два слова для самых стойких (можно про-

пустить их, перейдя сразу к следующей главе).

Я постараюсь объяснить, почему возможные

ошибки и неточности в моих рассуждениях —

если они есть — ничего на самом деле не меняют.

Своя вселенная есть у креакла, своя у ватни-

ка, своя — у математика-педофила, прикован-

ного к России-матушке ненавистью такой силы,

что соседи содрогаются от издаваемых им за

стеной звуков и вызывают в испуге милицию,

своя — у затаившегося за другой стеной некро-

фила, все еще полагающего, будто его спасет

тишина. У всех свои индивидуальные маршру-

ты. И миры, по которым эти маршруты прохо-

дят, разные.

Строго говоря, у наших умов нет никакого

общего будущего (если допустить, что наше от-

даленное эхо — по-прежнему «мы»). Тем не ме-

нее всякий из нас способен унести с собой ко-

пии всех встреченных и воспроизвести их в

новом мире.

Как такое может быть? Ведь получается, что

в каждом случае возникает целая отдельная все-

ленная со своей историей. Не слишком ли жир-

но — отправлять семь миллиардов статистов

ублажать каждого отдельного гражданина?

Это, конечно, звучит неправдоподобно. Но

информированные люди говорят: то, что мы

принимаем за себя и других — это множествен-

ные отражения изначального ума в некой ком-

нате смеха, и сколько есть на земле людей,

столько таких комнат. В каждой из них кривые

зеркала отражают друг друга — но сами по себе

все комнаты безлюдны, хотя посетителю и ка-

жется, что вокруг уйма народа. Это не совсем

обычная комната смеха: посетитель в ней не

особо отличается от отражений. А вся челове-

ческая наука — это аналитическая геометрия

падения и отражения лучей в том специально

выделенном углу, где измерения разрешены ад-

министрацией.

Если мы попытаемся записать формулу ин-

дивидуальной судьбы (или личной комнаты

смеха), она будет выглядеть примерно так:

(Х*0+Х1 *0+Х2*0+Хз*0..)*0=0

X — это то, что мы принимаем за себя, а X1,

X2 и так далее — те, кого французские филосо-

фы называют «другими». Формула всей суммы

индивидуальных миров, из которых состоит ре-

альность, будет выглядеть так:

(Х∑ *0+Y∑ *0+Z∑ 0...)0=0

Можно, наверно, нарисовать и дальнейшие

уравнения, и немало. Но на самом деле совер-

шенно неважно, что будет происходить внутри

скобок, как икс связан с игреком и сколько там

разных пузатых членов — потому что все ком-

наты смеха помножены на ноль. И весь наш на-

нопузырек тоже. Увы, друзья, увы.

Именно поэтому поезда могут как угодно да-

вить бабочек, и наоборот. Даже если связь вре-

мен порвется, ничего страшного не произойдет.

Эту тайну не узнает никто за пределами скобок,

заранее и избыточно умноженных на ноль.

Нас пытаются успокоить, нашептывая, что

мы вовсе не X и не Y, а как раз ноль, на который

все умножено. А с нулем плохого не случается.

И хорошего тоже. С ним вообще ничего и ни-

когда не может произойти.

Мало того, перерождается и путешествует

по мирам именно ноль (поэтому никакого путе-

шественника с точки зрения физики просто

нет — отчего путешествие и делается возмож-

ным). Ноль одинаков в любой точке мультивер-

са, в любом моменте прошлого и будущего. Это

и есть та самая нуль-транспортировка, о кото-

рой столько говорили шестидесятники, не по-

нимая до конца, в чем дело.

Что ж, может кому-то вся эта мудрость и по-

может. А я удовлетворюсь тем, что разложил

свой сомнительный теоретический многочлен —

и могу теперь продолжить повествование.

ПО НАПРАВЛЕНИЮ К КЕШЕ

Так что же именно я видел, вглядываясь в

будущее?

Думаю, из моего отступления понятно, как

непросто это определить — легче рассказать. Та

обширная и устойчивая реальность, где я обна-

ружил Кешин след (или его новую инкарнацию,

хотя мне не особо нравится это слово), была,

видимо, одной из далеких станций, к которой

мчался увозящий его поезд судьбы. Но это во-

все не значило, что Кеша обязан был приехать в

увиденное мною будущее. Он просто ехал туда в

настоящий момент.

Я не мог просматривать любую из его буду-

щих жизней. Это скорее напоминало настройку

приемника: крутишь колесико — и слышишь

треск помех, а потом шипение в динамике вдруг

сменяется голосом или музыкой.

Узлы, где становилось видно что-то осмыс-

ленное, повторялись через серьезные интервалы

времени. Глядеть на большинство из них было

нелегко — это требовало постоянного напряже-

ния, потому что мое внимание выходило из фо-

куса. Но один такой узел я видел значительно

лучше других. Туда мой взгляд соскальзывал

сам, и я мог подолгу следить за разворачиваю-

щимися там событиями.

Чаще всего эта станция будущего станови-

лась мне видна, когда я скучал в своем фальши-

вом офисе. Бывали дни, и даже недели, когда

мир надолго приходил в равновесие, и в нем не

происходило никаких сбоев, требующих моего

вмешательства. Тогда я мог успокоить свой ум,

а потом сдвинуть надлежащим образом фокус

внимания.

Я как бы вглядывался в мерцание над гори-

зонтом настоящего и различал картины, совер-

шенно не похожие на то, что окружало меня в

действительности — но при этом осмысленные

и связанные между собой. Они складывались в

длинную историю, которую я понемногу запи-

сывал. Возможно, мне было проще наблюдать

именно за Кешей потому, что его рабочее место

находилось прямо подо мной. Я хорошо его

чувствовал.

Скажу сразу, Кешиной смерти от взрыва я

не видел, как не видел почти никаких деталей

его будущего в этой жизни — возможно, из-за

того, что наши судьбы были связаны. Точно так

же, как разоблаченный Молл ой Насреддином

аферист, я гораздо лучше замечал далекое, чем

близкое. Но я уже различал эхо Кешиной гибе-

ли — хоть и не понимал этого.

Кешина «инкарнация», которую я опишу во

всех подробностях, состояла, в сущности, из

искаженных и раздутых повторений его ум-

ственных привычек. Иногда они отражались в

кривых зеркалах будущего довольно смешным

образом. Но чаще мне было страшно.

Когда я впервые различил ту Москву, куда

прибудет Кешино эхо, мне показалось, что я

вижу перед собой огромную свалку. Это были

какие-то закопченные руины, заваленные гора-

ми мусора — словно сюда много столетий вы-

носил сор Мировой океан. По поверхности свал-

ки ползала разная помоечная фауна, но трудно

было поверить, что тут живут люди.

Я их и не обнаружил. А потом я заметил

какие-то мощные, похожие на опоры циклопи-

ческого моста, конструкции — они возвыша-

лись среди переносимого ветром мусора, и от

них вверх уходили толстые черные тросы. Очень

далеко вверх — и исчезали в облаках. По одному

из тросов ползла ржавая бусина лифта. Я позво-

лил своему вниманию скользнуть вслед за ней

вверх — и нашел в высоте нового Кешу.

Мой подробный отчет о дальнейшей судьбе

его ума представлен в повести «FUCK THE

SYSTEM», которая следует ниже. Все там — чи-

стая правда. Но это не значит, что Москва через

сто, двести или триста лет будет именно такой.

Я уже объяснил, почему это личное будущее од-

ного только Кеши, и то возможное, а не прину-

дительное. Многократно ксерокопированный

смертями и рождениями ум другого человека

вовсе не обязательно окажется в близком по

устройству пространстве.

Но вероятность, если честно, весьма велика.

Именно по этой причине я и посвятил столько

страниц Кешиной судьбе: он, что называется,

репрезентативен. В одну сторону с ним на своих

поездах летит очень много граждан — кучно,

как очередь из пулемета. И мне кажется, что бу-

дет полезно описать ту станцию, куда им пред-

стоит однажды прибыть.

Часть 4. FUCK THE SYSTEM

КЛАСТЕР 23444-2Ж

Кеша понял, что спит, когда увидел кластер

23444—2Ж. Или (если Анонимус прав) все было

в точности наоборот — он увидел кластер 23444—

2Ж, когда понял, что спит.

Разница могла показаться ничтожной, но

Анонимус утверждал, что дело именно в ней. По

его словам, эта панорама настигала всех, выхо-

дящих в осознанное сновидение дикими тури-

стами. Вид висящего среди облаков кластера был

принудительным роликом, которым система

блокировала возможность самостоятельного пу-

тешествия в фазе LUCID. Нечто вроде грандиоз-

ной росписи на тюремном заборе. Причем фре-

ска изображала не что иное, как саму тюрьму.

Тонко. И экономно.

Анонимус, конечно, профессиональный кон-

спиролог и способен увидеть макабр даже там,

где его нет — но подобное решение выглядело

таким изящным и поэтичным, что вполне мог-

ло быть правдой.

Вот только кластер 23444-2Ж не тюрьма.

А просто жилой блок, где живут на вэлфере по-

следние русские кряклы. Живут, надо признать,

средне. Но американские, европейские, бра-

зильские и китайские люмпен-консумеры вла-

чат свои дни в точно таких же условиях... Един-

ственная разница в том, что вэлферные русские

потребители называют себя «кряклами» — и

очень обижаются, когда их так называет кто-то

другой. Как со словом «ниггер» у черных, поду-

мал Кеша.

Кластер 23444—2Ж был некрасив. Он похо-

дил на огромную многоэтажную инсталляцию из

ободранных пивных банок, грязных воздушных

шаров, заплатанных скворечников и посерев-

ших от времени молочных пакетов: так выгляде-

ли индивидуальные жилые блоки, изготовлен-

ные в разное время и прилепленные к общей

антигравитационной базе. Сама база давно уже

была неразличима под густыми наростами жи-

лых модулей — видны были только мощные тро-

сы лифтов, уходящие вниз в облака.

Говорящие головы с фейстопа — разумеет-

ся, радикально-левых взглядов, других Кеша не

слушал,— сравнивали вэлфер-кластеры с ки-

шечником Вавилонской башни, вывернутым

наружу. Еще сравнивали с проказой, наросшей

на теле человечества — и спрятанной от взора за

тучами. С перевернутыми гроздьями гниющего

винограда (на взгляд Кеши это было очень точ-

ным визуально). Еще уподобляли кошмару мо-

наха Кампанеллы, придумавшего когда-то го-

род Солнца. И слово «кошмар» здесь подходило

сразу во многих смыслах.

Хотя бы потому, что увидеть кластер 23444—

2Ж так, как сейчас, Кеша мог только во сне: в

реальности он не смог бы висеть в небесной вы-

соте, созерцая родной дом. Замерз бы до смер-

ти. И потерял сознание от недостатка кислоро-

да. Поэтому сам факт того, что Кеша был жив,

доказывал: он спит.

Еще кластер походил на заоблачное гетто.

На фантастическую помойку среди облаков,

какую мог бы нарисовать генетический гибрид

Босха и Дали. Кластер, собственно, и являлся

помойкой — свалкой отходов человеческой жиз-

недеятельности, самой токсичной частью кото-

рых были сами люди.

Нас выкинули в небо как мусор, думал Кеша.

При высотах больше пяти километров не надо

платить аренду за землю — а только за крепление

тросов, по которым лифты поднимают карбо-

протеиновые смеси и спускают отработавшее

оборудование («Ж» — и есть маркировка места,

где прицеплены тросы, какое-то «Жулебино»).

Воду фильтруют прямо здесь. А жизненные впе-

чатления... Вот насчет них довольно сложно ска-

зать, где и кто их производит. Если в мозг посту-

пают только электрические импульсы, значит,

впечатления производит сам мозг. Так это и

было всю историю — просто сейчас чуть изме-

нился интерфейс.

Наше заоблачное гетто почти ничего не сто-

ит остальному человечеству, думал Кеша. И, са-

мое главное, мы живем здесь добровольно. Сво-

бодно. Люди столько веков боролись за свою

свободу и достоинство — и, говорят, победили.

Значит, именно к этому заоблачному раю они и

восходили последние десять тысяч лет?

Когда Кешу посещали мысли про СВОБО-

ДУ, он всегда вспоминал свое имя — единствен-

ное наследство от неведомой мамочки. Она на-

звала его «Che» в честь какого-то борца за вашу

и нашу, прославившегося в двадцатом веке.

Судя по фоткам, это был модный парень в берете

со звездочкой, из-под которого падал на плечи

длинный психоделический хайр. Против чего

этот «Che» боролся, Кеша так и не смог толком

понять, хотя посмотрел про него два историче-

ских фильма. С тех пор прошло слишком много

времени, чтобы можно было отличить скисшее

добро от выдохшегося зла.

Понял Кеша только одно — его официаль-

ное имя читалось на самом деле как «Че». Но

при локализации сертификата о рождении си-

стема превратила его в «Ке». Зато к этому «Ке» в

русском языке нашлось ласковое уменьшитель-

ное — «Кеша», от иезуитского имени «Инно-

кентий». Вот так система ловит нас за револю-

ционный хайр и возвращает в лоно родной

культуры, заботясь о сохранении нашей иден-

тичности даже на высоте в пять километров...

Часть кластера затянуло серым холодным

облаком. Оно походило на дым — словно где-то

в недрах небесной помойки начался пожар.

Как только Кеша подумал об этом, он сразу

стал замечать обгорелые модули, уничтожен-

ные терровирусом. Их было много. Больше, чем

в прошлый раз, когда Кеша любовался панора-

мой родного кластера. И больше всего — двух-

местных семейных, вроде того, в котором жил

он сам: вирус, поразивший одного из партне-

ров, никогда не оставлял в живых другого. Ин-

тересно, кстати — компьютерные вирусы стали

наконец оправдывать свое название. Они се-

годня убивают как HIV и Эбола в прошлом...

Модули сжег, конечно, не сам вирус — после

теракта их подвергали термообработке, чтобы

кремировать погибших заодно с пораженной

электронной начинкой. Своего рода огненное

погребение на дому — мой дом сегодня не толь-

ко моя крепость, но и мой крематорий. Дешев-

ле, чем транспортировать вниз трупы. Модули

полагалось отсоединять и спускать вниз для ре-

циклирования, но утилизация обычно опазды-

вала на месяц или два, отчего усеянный обгоре-

лыми боксами кластер казался потрепанным

небесным дредноутом, вернувшимся из боя с

силами тьмы. Ну или наоборот.

Вот зачем они это делают, думал Кеша. За-

чем пишут убивающие нас вирусы? Разве мы не

умрем все без исключения и так? Если они ува-

жают Аллаха, зачем они ускоряют его скрипты?

Говорят, нет ничего страшнее смерти от вирус-

ного теракта. Человека посещают жутчайшие

видения. Он даже не понимает, что стал жерт-

вой покушения. Терровирус бьет в самое неза-

щищенное место. В фейстоп. А это фактически

открытый мозг...

Кеша увидел несколько выжженных дочерна

двухместных модулей, соединенных друг с дру-

гом. Сгорела, можно сказать, целая улица. Или

переулок? Модули были двухместные — оваль-

ные в сечении, похожие на древние футляры от

очков. В таком же точно модуле Кеша жил с су-

пружницей и сам. Но где именно его модуль, он

совершенно не представлял. Такой информации

система не давала. Его домом мог быть, напри-

мер, вон тот ободранный цилиндр с краю — на

своем веку уже раз пять побывавший гробом и

крематорием. А мог быть вон тот, поновее...

Возле одного из двухместных модулей суе-

тились сервоботы — подсоединяли к нему

транспортный пенал. То ли кто-то разводится,

то ли, наоборот, женится... Возможно, и то и

другое вместе. А может, медицинская опера-

ция или роды... Скорей всего, роды. В двух-

местный репродукционный модуль помещают

тех, кто согласен рожать детей... Люди сейчас

хитрые, думал Кеша. Мы с Мэрилин тоже вро-

де согласны на детей, живем в двухместном се-

мейном. Полный вэлфер, никаких налогов.

А детей нет. И вопросов тоже. Мэрилин просто

сокровище...

Кстати, панорама хоть в реальном време-

ни? С живой внешней камеры? Или это такая

же симуляция как все остальное? Может, кла-

стер на самом деле выглядит как-то иначе...

Впрочем, с этим надо к Анонимусу. Он расска-

жет.

Кеша нахмурился и стал вспоминать, поче-

му он вывалился в фазу LUCID раньше време-

ни. Кажется, он перед этим смотрел какой-то

REM-сериал. Да, точно, «Революцию». И там

в очередной раз показали такую чушь, что не-

возможно было не проснуться. Что там было-

то... Как всегда, последняя битва со злом. Горя-

щие покрышки («MICHELIN! The Smell of

Freedom!»). Диктатор, прячущийся внутри соб-

ственной статуи — бронзового колосса с про-

стертой вперед рукой. В голове статуи, понят-

но, тайная комната, где диктатор одновременно

встречается с любовницами и отдает распоря-

жения охранке. Статую валит восставший на-

род, и голые наложницы тирана прыгают на-

встречу верной смерти прямо из бронзового

уха...

Но это было еще ничего. А потом прямо на

небе вывесили поп-ап с рекламой Яна Гузки:

надпись «а он мятежный ищет фурри...» и про-

филь философа. Вот тут Кеша (он в это время

вместе со всеми тянул за веревку) не выдержал

и соскочил. И много других русскоязычных

зрителей наверняка соскочило вместе с ним,

так что на кластер 23444—2Ж сейчас пялился из

небесной пустоты не он один.

Диктатор в голове диктатора. Ага, спасибо.

Драматизм, чтоб вы знали, работает только тог-

да, когда зритель забывает, что смотрит драму.

Когда он об этом вспоминает, остается одна

тошнота. Какие же бездари пишут скрипты для

дрим-муви... Да и для всей реальности тоже.

Хотя кое-что приятное в жизни есть, чего уж

там.

В этой фазе сна можно было думать что угод-

но, не опасаясь случайно расшэрить свои мыс-

ли, и Кеша пользовался последними минутами

тайной свободы на все сто, бесстыдно распрям-

ляя и растопыривая свой стиснутый темными

тайнами ум — так, как никогда не делал наяву.

А потом панорама кластера исчезла. Стало

темно, и во тьме перед Кешей зажглась оранже-

вая звезда.

Реальность наконец догнала. Начиналась

общая фаза LUCID — новости, встречи, соци-

альная жизнь. Но Кеша сегодня не хотел ни с

кем общаться. Он чуть напряг веки и отправил-

ся из сна в явь. Домой, на фейстоп.

ФЕЙСТОП

Несколько секунд после пробуждения, ког-

да ночные ориентиры были уже потеряны, а

дневные еще не найдены, ум представлялся

Кеше чем-то плоским и синим, как бы горизон-

тальным диском, висящим в неведомой среде.

Что это за среда — жидкая, газообразная или

вообще никакая,— говорить не имело смысла:

там уже не было восприятия, способного заме-

тить окружающее и составить о нем мнение.

Так, во всяком случае, говорил системный пси-

хотерапевт, с которым Кеша делился многим

(но не всем). И эта непостижимость внешнего

казалось чудом и тайной.

Была, впрочем, и другая школа мысли, счи-

тавшая еще большим чудом и тайной непости-

жимость внутреннего — способность литрового

человеческого мозга разворачивать у себя вну-

три бесконечное пространство со звездами и га-

лактиками, как бы пряча огромную матрешку

внутри маленькой (так говорил, цитируя кого-

то из великих, тот же самый психотерапевт).

Но Кеша в таинство с матрешками не верил,

хотя это сравнение часто приходило ему в голо-

ву по другим поводам. Он подозревал в нем шу-

лерский обман чувств и даже что-то в высшей

степени греховное. Для последнего заключения

у него были личные причины.

Кеша в принципе мог разъяснить раз и на-

всегда все эти загадки и метафоры, проведя

пару часов в библиотеке у Борхеса. Но как толь-

ко фейстоп разворачивался перед ним в своей

привычной полноте, ощущение чуда и тайны

проходило и никаких вопросов уже не остава-

лось. Поэтому к Борхесу идти было незачем.

Так же случилось и сегодня.

Синий диск ума вдохнул воздух реальности

и превратился в прозрачную линзу. Линза стала

огромной как небо. А под небом, как это и по-

ложено, появилась земля.

Кеша увидел мощенную булыжником пло-

щадь в старом итальянском городке. К ней под-

нималось несколько кривых улиц. Кеша не пом-

нил, как называется этот город — и не стремился

вспомнить. Он знал только, что все воспроизве-

дено абсолютно достоверно. Кирпичные дома

вокруг фонтана с амурами построены аж в пят-

надцатом веке, а каменная арка над одним из

переулков вообще стоит здесь с античности.

В крышу дома рядом с аркой была вмурована

даже еще более древняя каменная стелла — с ба-

рельефом, изображающим бога с птичьей голо-

вой. Наверно, в римские времена привезли из

Египта. Может, в этом доме раньше заседали ма-

соны — Анонимус говорил, они любят все старое

и таинственное. Птицеголовый бог царил над

площадью: рассвет начинался с того, что на его

клюве появлялась полоска розового солнца.

Средиземноморская эклектика только до-

бавляла площади очарования. В ней чудилось

что-то уменьшительно-ласкательное: ее центр

находился точно на вершине холма, и она была

выпуклой, будто полюс крохотного земного

шара. Одно из мест, где снимали кинокомедии

про мафию и любовь...

Лица, иконы и якоря фейстопа уже выходи-

ли из прилегающих улиц и занимали свои места

на площади — Ксю Баба, Борхес со своим фо-

лиантом, Мутабор со своей кистью, Мэрилин,

Анонимус, Игрок и прочие. Никто из них не го-

ворил друг с другом — все внимательно и даже

искательно глядели на хозяина, ожидая коман-

ды. Причудливо одетые, непохожие друг на

друга, они казались замершей на плацу репети-

цией итальянского карнавала, на которую вдруг

пожаловал сам Дуче.

Но Дуче пока что молчал.

Итальянская площадь входила в набор стан-

дартных обоев. Кешин фейстоп был весьма сред-

нестатистичен — таких, практически неотличи-

мых друг от друга, существовало очень много.

Впрочем, Ксю Баба в последней трансмиссии

говорила, что каждый фейстоп уникален, по-

скольку главным из его лиц является сам пользо-

ватель: хоть Кеша себя и не видит, он в сущности

такая же анимированная икона, только един-

ственная в мире — второй подобной нет нигде.

Кеша почти понимал ее слова.

Фейстоп — это было то же самое, что ум.

Ум — то же, что фейстоп. Итальянская площадь

была обоями ума-фейстопа, а сам Кеша — его

хозяином, жильцом и рисунком на обоях (если

не тараканом, думал иногда Кеша). И теперь он

загружался вместе с приложениями, постепен-

но впуская в себя реальность и становясь ею.

Последние подгружающиеся приложения,

словно опаздывающие на работу клерки, торо-

пливо выбегали из переулков и становились на

свои места вокруг фонтана.

Но главное из всех лиц фейстопа Кеше пред-

стояло создать самому. Он делал это заново

каждый день.

Не сам, конечно. Вместе с системой.

По небу над площадью пролетел веселый си-

ний самолетик. Он волочил за собой длинный

тэг:

BE WHAT YOU TRULY ARE!

LITTLE SISTER NOW ON THE WATCH TO HELP!6

Чуть ниже в небе загорелся красный шрифт:

ENTER SETUP MODE

Кеша кивнул красной строчке. Он ненави-

дел эту анимацию, потому что она отнимала по

минуте у каждого его дня. Но делать было не-

чего — запускать сестричку в ручном режиме

было его личным выбором. Поэтому и прихо-

дилось всякий раз смотреть этот глупый ролик.

Кеша знал, что в физическом пространстве

над его головой нет никакого самолетика — это

просто ментальный мультфильм, транслируе-

мый со вживленных в мозг электродов прямо в

его синапсы и косинусы, или куда там еще. Но

выглядело все настолько реально, насколько

что-то вообще бывает реальным. Большой раз-

ницы между этим самолетиком, итальянской

площадью и собственным пупком не было. Да и

небольшой тоже.

Самолетик скрылся за древними крышами,

но за миг до этого из кабины выпрыгнула кро-

хотная фигурка, напомнив Кеше пикирующих

наложниц из дрим-муви. Фигурке, однако, по-

везло больше — над ней раскрылся парашют.

Его быстро понесло ветром прямо в сторону

Кеши. Пока Little Sister приближалась, Кеша

вспоминал, какая она сегодня будет. Это, мо-

жет быть, звучало не совсем правильно, но в

точности отражало реальность.

Она казалась пока тенью — но воскресала в

Кешиной памяти и как бы воплощалась, словно

он был богом-творцом. Он притягивал ее своим

воображением, предчувствуя ее лодыжки, вспо-

миная колени и измышляя щеки... Когда се-

стричка наконец приземлилась у фонтана, от-

стегнула свой парашют и отдала его ветру, Кеша

уже практически завершил свой демиургиче-

ский акт.

Она была одета японской школьницей — в

белую матроску, синюю короткую юбку и тради-

ционные белые гетры с пресыщенным плейбо-

евским зайцем. Волосы на ее голове, перехва-

ченные красными резинками, разлетались в два

иссиня-черных хвоста. Она была тонка, юна и

безумно красива — той особой невыносимой

красотой, которая, как подмечал не один рус-

ский классик, редко бывает доступной легально.

Кеша откуда-то знал, что в старину япон-

ские школьницы одевались именно так. Его во-

ображение с удовольствием переносилось в эту

двусмысленную культурную среду — и пользо-

валось историческим наследием в полном объ-

еме. Возраст своего фетиша он на всякий слу-

чай не уточнял.

Но затем метафора разворачивалась еще даль-

ше, становясь и вовсе неуправляемой. В Little

Sister всегда что-то намекало на недавнее наси-

лие и abuse. То темные круги под глазами, то

царапина на щеке, то синяки на запястьях —

немного, но вполне достаточно, чтобы послать

Кеше дополнительную наживку, которую он, к

своему собственному ужасу, послушно заглаты-

вал (он уже давно перестал думать о сестричке

как о своей проекции, наделив ее всеми свой-

ствами реального существа).

Сверкнув черным глазом в сторону Кеши, се-

стричка присела на ограждение фонтана и уста-

вилась на вывеску пиццерии. Сестричка дулась.

И для этого у нее, конечно, были все основа-

ния. Один белый гетр на ее ноге сполз до щико-

лотки, так, что плейбоевский заяц превратился

просто в черную кляксу. На лодыжке краснела

свежайшая длинная царапина.

Несколько секунд Кеша любовался своим

бесплотным творением.

Он никогда не ошибался ни с одной дета-

лью, проявляя чудеса визуализационной точно-

сти — как древние созерцатели, ежесекундно

рисовавшие свое божество в уме до тех пор,

пока оно не становилось для них так же реально,

как посуда и мебель. Сестричку, впрочем, до-

статочно было создать один раз с утра, и ее хва-

тало на день.

Кеша однажды наткнулся где-то на четверо-

стишие, где была описана вся его сокровенная

технология:

В тот день всю тебя от гребенок до ног,

как трагик в провинции драму шекспирову,

носил я с собою и знал назубок,

шатался по городу и репетировал...

Непонятно даже, как это Пастернак мог со-

чинить такое в дотехнологическую эпоху...

Провидец.

Little Sister была Кешиным проклятием и се-

кретом. Она как бы говорила каждое утро —

«у тебя есть мрачная тайна, Ке. Тайна, которую

ты боишься случайно расшэрить. А я про нее

знаю...»

На самом деле, конечно, Little Sister ничего

не знала — хоть и была этой тайной сама. Она и

не могла ничего знать, потому что (с техниче-

ской, во всяком случае, стороны — Кеша изу-

чил вопрос подробно) являлась просто папкой,

где были собраны Кешины предпочтения в

сфере влечения.

Функционально она служила так называе-

мым «помощником» — стандартным для фей-

стопа приложением, «помогающим пользовать-

ся другими приложениями». Кроме того, она

зачитывала сообщения и объявления, которые

система (цукербрины, операционная оболочка

и все прочее) хотела донести до пользователя

(такое случалось, может быть, пару раз в неде-

лю — и всякий раз, когда сестричка брала на

себя двусмысленную роль рупора властей, Кеша

испытывал озноб).

Из-за этой функции глашатая склонные к

конспирологическому видению мира пользо-

ватели оформляли своих помощников в виде

демонов, грифонов с красными глазами или

разлагающихся зомби. Система не возражала.

Система не возражала даже тогда, когда се-

стричку превращали в неясный тройной огонь,

как бы сияние цукербринов, которое при каж-

дом взгляде пользователя холуйски прижима-

лось к полу и спрашивало «чего изволите?». Ке-

шин вариант на этом фоне казался вполне

пристойным.

Кеша вполне представлял себе происхожде-

ние Little Sister и ее эволюцию. Всего двести

или триста лет назад она была нарисованной

скрепкой с грустными и мудрыми семитскими

глазами. Или желтой собачкой, потешно вертя-

щей хвостом. В прогретых доисторическим

солнцем болотах Microsoft Windows, где когда-

то зародилась эта разновидность жизни, царило

удивительное разнообразие смешных и добрых

форм...

Считалось, что вид помощника отражает

индивидуальность хозяина фейстопа. И это,

конечно, было так. Little Sister, безупречнейшее

зеркало души и ума, могла указать вниматель-

ному наблюдателю на Кешин тайный грех.

Именно поэтому он держал ее только в опера-

тивной памяти — и не шэрил ее внешнего вида

ни с кем.

Это было несложно. Мода на конкурсы «луч-

ший помощник» прошла, да и ходить друг к

другу на фейстоп люди тоже почти перестали.

Правда, каждое утро на Кешин фейстоп прибы-

вала его супруга Мэрилин. Но она не отличалась

любознательностью: ее аватарка была функци-

онально слепой. Кеша ценил эту деликатность

и отвечал супруге тем же.

Мэрилин такая Мэрилин.

МЭРИЛИН

Она стояла на своем обычном месте, в пер-

вом ряду между Мутабором и Ксю Бабой. На

ней было обычное белое платье, которое она,

как всегда по утрам, прижимала ладонями к ко-

леням, борясь с бесстыдно задирающим его

виртуальным сквозняком. На ее лице застыла

холодная гримаса — однако в воздухе над ее го-

ловой призывно горело рубиновое сердце, во-

круг которого летали два голубка.

«Однако что это с Мэрилин,— подумал

Кеша. — Каждое утро теперь...»

Социальная партнерша хотела — или, во

всяком случае, была бы совсем не против,—

чтобы он исполнил свой супружеский долг. Ее

пыл не угасал вот уже пять лет. Наоборот, толь-

ко разгорался с каждым днем. Но Кеша не воз-

ражал.

Когда над головой Мэрилин появлялось ру-

биновое сердце и два порхающих вокруг голуб-

ка, остальные приложения почтительно уступа-

ли первенство, как бы чуть съеживаясь и

отползая в зеленоватый туман, которым на не-

сколько секунд затягивало площадь. Рубино-

вый огонь светил сквозь все слои контента так

ярко, что его невозможно было не заметить, где

бы ни моталось в это время внимание — хоть на

линии Зигфрида, хоть на далеких экзопланетах,

хоть в первом ряду идущей на Дария македон-

ской фаланги.

Сердце требовало ответа. Причем кивать ему

следовало сразу, иначе оно могло затаить обиду.

Перед тем как откликнуться на зов любви,

Кеша встретился взглядом с сестричкой — и

они одновременно отвели глаза. Сестричка чуть

покраснела. Кеша только вздохнул. Он не видел

своего лица, но был уверен, что покраснел тоже.

Вообще-то, если вдуматься, оба раза на са-

мом деле покраснел он — и за нее, и за себя. Но

в такие тонкости пусть вникает судебный ис-

полнитель. Если, не дай цукербрины, до такого

дойдет...

Кеша решительно кивнул супруге.

Площадь вокруг Мэрилин расплылась. Впе-

реди на миг возникло что-то вроде туннеля из

размазанных звезд, словно Кеша со скоростью

света летел к своей суженой сквозь Вселенную

(самый писк моды — ретро-анимации из «Star

Wars» и «Time Tunnel», так, чтоб видны были

швы монтажа и царапины на пленке), и через

миг он уже держал свою ненаглядную в руках.

Вокруг сгустилась их милая спаленка, а пло-

щадь фейстопа осталась за окном.

Фигуры приложений выглядели из спальни

нечеткими и размытыми, чтобы не мешать се-

мейному уединению, но достаточно было се-

кундного сосредоточения, чтобы фейстоп стал

отчетливо различим. Двуспальная кровать с

резной дубовой спинкой, две тумбочки с тор-

шерами по бокам — Кеша знал, что Мэрилин

видит то же самое. Они обставляли спальню

вместе. Но вот что Мэрилин видела в окне спаль-

ни, Кеша уже не представлял — там начинался

ее фейстоп, терра инкогнита.

Мэрилин была близко, совсем близко. Ста-

ли отчетливо видны чешуйки пудры на ее лице

и густой слой кармина на губах. И мушка на

щеке. Он положил руку на ее плечо.

— А-ааа,— раздался в его ушах нежный и

одновременно глубокий женский голос.— Ву-

ву-вуууу.

— Эх-х,— вздохнул Кеша с насмешливой

снисходительностью утомленного мачо.

По брачному контракту они с Мэрилин ни-

когда не говорили. Но ворковать и постанывать

Мэрилин имела полное право. Горе мужчине,

который не узнает эту томительную секунду на-

дежды и счастья — и не вцепится в нее зубами и

ногтями. Во всяком случае, именно такой ша-

блон взаимоотношений эти стервы пытаются

внедрить нам в подкорку, подумал Кеша. А как

сам захочешь, у них голова болит.

У Мэрилин, впрочем, голова не болела поч-

ти никогда. А ее готовность всегда молчать была

важным достоинством, отличавшим ее от преж-

них социальных партнерш Кеши. Кроме того,

ее формальное согласие на беременность эко-

номило уйму налогов и делало их двухместный

модуль почти бесплатным — но за все время она

ни разу не залетела. Значит, как-то решала во-

прос. Потерять супругу с такими достоинства-

ми Кеша не хотел. Поэтому надо было соответ-

ствовать.

— Окей, пинис, райз энд шайн,— сказал

Кеша.

Видимо, из-за негативного настроя он не со-

средоточился, и русский акцент подвел —

Google Dick не понял.

Придурки, составлявшие голосовые скрип-

ты управления, выбрали, кажется, самые иди-

отские комбинации слов, какие было возмож-

но. Почему маркетинг в современном мире

почти всегда рассчитан на дебилов? Неужели у

них так много денег? Хотя нет, кто-то в новостях

науки говорил, что голосовые команды подбира-

ют не по смысловому принципу — у них должна

была быть уникальная и легко узнаваемая зву-

ковая сигнатура. Но все равно — «rise and shine...»

Придумают же. Непонятно, член это или лам-

почка на подъемном кране.

Мэрилин хулигански подмигнула — но вме-

сто того, чтобы ободрить Кешу, это его оконча-

тельно прибило. Движение напудренного века

и соответствующая ему эмоция относились к

категории high executive vibes («отвага, наплева-

тельство, молодой задор, высшая социальная

страта, ценовая категория *******»), а такие вай-

бы были Кеше не по карману. Он купил около

трехсот для маскировки — чтобы наблюдатель,

анализируя его метадату, пришел к выводу, что

он серьезно тюнингует свою Мэрилин. А Мэ-

рилин почти все вайбы растранжирила за два

месяца. В общем, еще одна маленькая дырочка

в бюджете...

— Окей, пинис, райз энд шайн,— повторил

Кеша угрожающе.

Google Dick снова не включился. А кобыла

Мэрилин, чтоб ей, взяла и хулигански подмиг-

нула во второй раз.

Это ей, впрочем, шло. На верхних ступенях

социальной лестницы ужимки напудренной

кинозвезды казались бы лучами озаряющего

жизнь солнца. Но в индивидуальном простран-

стве Кеши они превращались в оскорбительно

жалящие иглы, напоминающие, что такой кон-

тент ему социально недоступен — или, вернее,

доступен лишь в качестве мобилизующей драз-

нилки («вверх, слабак! наверху так всегда!»).

Кеша прокашлялся, мысленно наполнил

себя позитивными вибрациями и повторил,

старательно артикулируя:

— Okay penis, rise and shine!

На этот раз Google Dick услышал.

Щелкнуло, потом зажужжало, и Кеша по-

чувствовал тепло в паху — его как бы приятно

надували через трубочку. Затем он ощутил из-

менение гормонального фона (понятно, ника-

ких инъекций — просто электрическая щекотка

мозга). Мучительно-сладким огнем полыхнуло

в сердце, и Мэрилин перестала казаться тол-

стой унылой дурехой. Она была... Вполне даже

ничего.

Мэрилин, конечно, нравилась Кеше — как

солидный статусный объект. Но женщину он

начинал в ней видеть только после запуска

Google Dick. И то, если честно, с трудом.

— Can I kiss you? — спросил он.

Мэрилин молчала. Но Кеша знал, что в совре-

менном мире это не обязательно знак согласия.

— Can I kiss you? — повторил он.

Мэрилин ничего не ответила, только ворку-

юще застонала. Но рубиновое сердце над ее го-

ловой все еще горело — а по закону это означа-

ло «Да». Если, конечно, партнерша не скажет

«нет» после третьего запроса.

— Are you sure? — произнес Кеша, завершая

юридически обязательную мантру.

Мэрилин, казалось, замерла в сомнении.

Выглядело это так, словно Кеша своими повто-

ряющимися вопросами накликал наконец беду,

и она больше не уверена в том, что ее можно по-

целовать — как не бывает в этом до конца уве-

рена ни одна женщина, кроме секс-работниц,

четко прописавших такую услугу в прейскуран-

те. Но сердце на фейстопе по-прежнему горело.

Мэрилин хотела, чтобы он грубо и сильно взял

ее молчаливую.

Сейчас, кисо, сейчас. Вот только ЛАВ-

БУК загрузится...

В правой половине Кешиного поля зрения

зажглась большая синяя «1>. А под ней, уже

красным, загорелись русские слова — «ЛАВ-

БУК ИУВКЩЩЬ».

LOVEBOOK BEDROOM

Кеша так и не составил определенного мне-

ния, что это — неграмотная русификация, за-

предельная ирония или очередной плевок зло-

памятной цивилизации в прошлое, о котором

сегодня напоминал только один из локализаци-

онных языков. Таких нестыковок на самом деле

не понимал никто. Вот почему словосочетание

«LOVEBOOK BEDROOM» было — пусть урод-

ливо — локализовано, a Little Sister — нет?

Ясно было одно — оскорбить русскоговоря-

щих пользователей совершенно точно никто не

хотел. Подобных сил в мире просто не оста-

лось — вернее, силы-то, может, и присутствова-

ли, но без бюджета. То есть уже и не силы, а так.

Скорей всего, локализация была результатом

машинного перевода. Система провела автома-

тическую лингвоэкспертизу и выбрала словосо-

четание в духе сетевого слэнга углеводородного

века. Как бы почтительно погладив седины на-

циональной культуры, заодно подмигнув моло-

дой аудитории, любящей грубое, дикое и непо-

нятное. Жаловаться все равно некому...

Испытанная Кешей негативная эмоция оказа-

лась, однако, достаточно сильной. Мало того, он

настолько расслабился, что артикулировал слова

«жаловаться некому» — и их уловила система.

Она тут же выплеснула на Кешу блок мелко-

го шрифта, повисший прямо перед глазами.

Это было не так навязчиво, как бубнящий в

ушах голос. Текст можно было не читать, но со-

всем игнорировать его столбец не стоило — си-

стема, корректировавшая асоциальные мысли,

следила за движениями глаз. Ничего, легчайше

и почти бессловесно подумал Кеша, системе мы

отомстим — и скоро...

Уже начиная массировать дебелые плечи

Мэрилин, он быстренько пробежал послание

по диагонали, стараясь, чтобы в мозг воткну-

лось как можно меньше слов.

Смысл был таков: жаловаться, однако, мож-

но — писать обрабатывающему электронные

письма роботу. С русскоязычным названием

этого приложения была занятная история: пер-

воначально его назвали «ЕБЛОКНОТ7 ДАВИМ

УХО». А переименовали после потока возму-

щенных жалоб, что три горящих слова занима-

ют на фейстопе слишком много места.

Кеша усмехнулся. История с переименова-

нием могла быть просто выдумкой, призванной

подчеркнуть, что менеджменту вовсе не чужд

гуманизм. Еще одна негативная эмоция... Надо

себя контролировать.

В окне спальни стала видна Little Sister.

Она расстроенно покачала головой, как

всегда случалось, когда Кешин эмоциональный

фон начинал сползать в цинизм. Но колонка

обязательного к прочтению текста все же погас-

ла, и стекло опять сделалось мутным, отрезав

сестричку от спальни. Спасибо за заботу. И по-

дожди, милая, подожди...

Кешино поле зрения заполнили разноцвет-

ные светящиеся прямоугольники. Каждый изо-

бражал окошко чьей-то спальни. Окна с ободран-

ными деревянными рамами и чуть бликующими

стеклами были, конечно, просто спецэффек-

том — а вот лежащие за ними пары уже нет.

Вернее, пары тоже — но не до конца. В том

смысле, что там действительно кто-то трахался.

То есть, конечно, не там, а совсем в другом ме-

сте. Но трахался совершенно точно.

«ЛАВБУК ИУВКЩЩЬ» показывал всех

окрестных жителей, занимавшихся в этот мо-

мент любовью (и подписанных на неизбежный

sharing). Окрестностью в таких случаях стано-

вился любой наименьший физический радиус,

который позволял полностью заполнить стра-

ницу картинками, поэтому lovebook не пусто-

вал никогда, хотя где находятся пары в физиче-

ском мире, определить было трудно.

На стеклах горели цифры рейтинга — нена-

вязчиво, словно блик невидимой луны. Но все

делалось ясно и без цифр, просто по положе-

нию окон. Высший балл был у левого окна в

верхнем ряду, где увитая змеями Клеопатра со-

вокуплялась с Марком Антонием, при каждой

фрикции убедительно звякавшим о панцирь зо-

лотой рукоятью меча. Следующим был Маркиз

де Сад в клюквенном парике, мучивший щип-

цами для волос пожилую негритянку. Третьим —

барон Ротшильд в засаленной желтой буденовке

и Свобода Топлес с картины Делакруа, решив-

шие отдохнуть прямо на парижской баррикаде.

Прыгая на партнере, Свобода постреливала в

стороны из двух пистолетиков и детским голо-

сом пела старинную песенку:

— Bang-bang! Му baby shot me down...

Кеша пошарил глазами по экрану — нет ли

тут случайно его самого?

И вдруг нашел!

Причем не внизу, куда закомплексованно

нырнул его взгляд, а во втором ряду сверху.

Второй ряд! Вот так.

Впрочем, сразу же подумал он с грустью, это

не у него все так хорошо. Это у других сегодня

все так плохо.

Сначала он увидел не себя, а Мэрилин. И толь-

ко узнав ее ленивое напудренное лицо с мушкой

на щеке, обнаружил напротив нее себя самого.

Как обычно, он был Юрием Гагариным — вкусы

Мэрилин за последние пять лет не изменились.

Впрочем, если честно, он все эти пять лет в глуби-

не души надеялся, что ЛАВБУК оценит икебану.

Мэрилин и Юрий — пара что надо...

Св. Юрий был в каноническом наряде —

черной рясе, порванной зубами обезьян, в клет-

ке с которыми опричники запустили его в космос.

На его груди блестел золотой крест, а борода

была обильно смазана тюленьим жиром. Мир

любит экзотику.

Остальные лавбучане, однако, уже вовсю пре-

давались страсти, а Св. Юрий все медлил, словно

борясь до последнего с искушением, как и требо-

вал ранг великомученика. Кеша подумал, что

вполне можно подняться на один ряд выше или

даже — чем черт не шутит — взять и взлететь в

топ... Хоть раз. Это sharing points. И много.

Но рисковать не хотелось.

Свой номинальный секс-опыт Кеша не стес-

нялся шэрить, потому, что не вкладывал в него

душу. Вернее, вкладывал — но хитро, как начин-

ку в пирожок. Так, что этой души не видел ни-

кто, кроме тех, кто видит все — цукербринов. Но

Кеша подозревал, что он им не особо нужен: та-

ких пирожков с дерьмом у них были бессчетные

миллионы.

Легчайшим усилием глазных мышц Кеша пе-

ревел внимание с окон ЛАВБУКа на Мэрилин.

Ее белое платье до сих пор было раздуто в коло-

кол сквозняком. Сейчас этот колокол, конечно,

стал багом — Мэрилин не могла лежать на кро-

вати рядом с ним в таком виде. Но «ЛАВ-

БУК ИУВКЩЩЬ» ценил верность культурному

канону выше формального правдоподобия —

классическую съемку Мэрилин не станут трогать

ради соблюдения каких-то там законов физики.

Кеша взялся за платье Мэрилин. Та не воз-

ражала — сердце над ее головой горело по-

прежнему ярко. Мэрилин хотела его легально

неопровержимым образом.

Ну что ж, подумал Кеша, чувствуя, как вол-

нующе закручивается в его солнечном сплете-

нии спираль страха и похоти, а теперь настало

время совершить грех.

ГРЕХ

Кеша совершал этот грех уже столько раз, что

все его действия стали быстрыми, точными и

безошибочными — словно из человека он пре-

вратился в затвор автомата, без запинки перера-

батывающий патроны в дым и смерть. То, что он

находился почти в самом лавбучном топе, дела-

ло опасную авантюру еще упоительней.

Время пошло.

Отвернувшись от Мэрилин, он скосил гла-

за — и, как бы раскрыв с усилием еще одну пару

век, увидел сквозь окно супружеской спальни

свой фейстоп.

Все его иконы были далеко — и одновременно

рядом. Сестричка сидела на краю фонтана и по

обыкновению делала вид, что скучает в этой глу-

хомани. А вот стоящий неподалеку клетчатый

клоун с большим красным носом и кистью в ру-

ках смотрел на Кешу с ожиданием и готовностью.

Или Кеше так показалось.

Над клоуном висел красный треугольник с

тремя восклицательными знаками. Для Кеши

этот знак был пылающим клеймом греха. Но

вообще-то он означал, что приложение давно

не обновлялось, обновлений к нему нет, и его

корректная работа не гарантирована. Клоун

давно устарел. Он даже не различал современ-

ных 3D и 5S форматов.

За это мы тебя и любим, милый друг с кистью.

Кеша мигнул клоуну.

По фейстопу пробежало, меняя цвет, радуж-

ное слово:

MUTABOR

Быстро покрутилась простенькая старомод-

ная заставка с невозможными вариациями зна-

комых предметов — ананасный рояль, жираф-

ная машина, лягушка-самолет и еще несколько

похожих гибридов.

Клоун сделал придурковатый книксен и

поднял свою кисть.

— Выбери source object, Ке,— сказал он

хрипловатым голосом.

Кеша бесстыдно поглядел на сестричку и кив-

нул. Сестричка сжала губы и побледнела. Кеша до

сих пор не знал, на что она так реагирует. Может

быть, на его гормональный фон? Или на то, что

он смотрит в ее сторону в таком возбуждении?

Порядочный социально ответственный человек

должен в подобные минуты смотреть только на

социального партнера или партнершу.

— Выбери target object, Ке, — сказал клоун.

Ке глянул на Мэрилин и кивнул. Мэрилин

улыбнулась и кивнула в ответ. Толстая дура, по-

нятно, не видела Кешиного фейстопа — и дума-

ла, что он кивает ей.

— Параметры? — спросил веселый добрый

клоун.

Кеша ткнул взглядом в кнопку «repeat last

morph», возникшую над площадью (медиана

100/0, интервал пятнадцать минут, don’t save

object).

Мгновенно разросшийся клоун взмахнул сво-

ей кистью... А потом вздохнул и развел руками.

— Упс,— сказал он.— Операция отменена.

Форматы несовместимы.

Кеша это уже много раз слышал. Он знал это

и сам.

А потом сработал баг.

Тот самый, за который он так любил этого

давно списанного в утиль и никому больше не

нужного парня с красным носом картошкой.

По Мэрилин прошла рябь — и Кеша увидел

перед собой совсем другое лицо.

От сестрички пахло вишнями и детством. Она

смотрела в сторону. Ее лицо сморщилось в злую

гримасу — словно Кеша казался ей зубным вра-

чом, повадившимся лазить своим сверлом в непо-

ложенное место, а пожаловаться было некому...

С момента, когда Кеша взялся за подол Мэ-

рилин, прошло меньше минуты. Но теперь в его

руках была уже не белая ткань, а край синей гоф-

рированной юбки. А он всего-то качнул несколь-

ко раз головой. Удобно иметь в друзьях старину

Мутабора, если знаешь пару-тройку секретов...

Кеша бросил контрольный взгляд на ЛАВ-

БУК. На картинке по-прежнему были Гагарин

и Мэрилин. Про эту маленькую тайну знал

только он сам — и сестричка. То есть, если ра-

зобраться, два раза знал он сам. А разве два бла-

городных дона не договорятся друг с другом?

— Поехали! — произнес он любимую фразу

Мэрилин — и потянул синий подол вверх.

Сестричка нервно замолотила ногами — это

всегда сводило Кешу с ума — но не сказала ничего.

Жизнь на время обрела совершенство.

Было, правда, непонятно, то ли это его соб-

ственный энтузиазм, то ли гормональная под-

держка, включенная приложением Google Dick,

но результат был налицо.

После короткой биокоммутационной за-

держки Кеша вошел в сестричку — быстро и силь-

но, как Мэрилин любила (не всякий, усмехнулся

он, даже поймет такую постановку вопроса). Ей

нравится молчать, думал он, распаляясь, ей нра-

вится быть покорной и немой рабыней, ей нра-

вится чувствовать своим хрупким телом сокру-

шительную мощь своего господина... В ответ на

удары его тела Мэрилин уже не стонала, а урчала:

— У-ву-ву-ву... У-ву-ву-ву...

Так стонать могла только совершенно счаст-

ливая женщина, не испытывающая никакого

стеснения перед партнером. Кеша почувствовал

гордость за свою мужскую силу, за свою способ-

ность принести другому существу радость, за то,

что он может угнаться за чужим капризом — и

превратить его в салют наслаждения.

Little Sister, как обычно в подобные минуты,

вертела головой, словно стараясь выбрать такой

угол зрения, чтобы в него не попадал нависший

над ней Кеша. А потом произошло самое трога-

тельное — то, что каждый раз доводило его до

исступления.

Сестричка вдруг закрыла ладонями глаза.

Так должны были поступать все приложения

фейстопа, когда их вызывают из супружеской

спальни (Кеша выбрал такую опцию для смеха,

не подзревая, какой дополнительной сердечной

мукой это обернется). Сестричка закрывалась

не всегда — режим был некорректным, и все за-

висело от того, как состыкуются программные

баги. Поэтому у милого полудетского движения

была дополнительная прелесть непредсказуе-

мости. Кеша не мог больше сдерживаться. В нем

осталось только шипящее счастье, переполнив-

шее его, как пена — свежеоткупоренную шам-

панскую бутыль...

Ох, лучше бы он этого не думал. Или, вер-

нее, не артикулировал мысль (он даже не заме-

тил, как это случилось).

Лицо сестрички закрыл трехмерный поп-ап.

Заплескалось море, по которому плыла белая бы-

страя яхта. На задней палубе в шезлонгах сидели

веселые загорелые люди — и пили шампанское.

Яхта пронеслась мимо, море стало меркнуть, и

перед Кешей зажглась огромная надпись:

LA VEUVE CLICOT!

До Счастие Нидалико!

Вот суки, подумал Кеша горестно. Испор-

тить такой оргазм... И потом, опять с локализа-

цией обосрались.

Поп-ап начал наконец растворяться — на

нем остались только слова «La Veuve Clicot» и

прайс-тэг с ценами: «разовое администрирова-

ние» и «недельный цикл» со скидкой. Теперь

главное было случайно не кивнуть, и Кеша за-

мер, как питон в джунглях.

Говорили, по сговору с продавцами техни-

ческая служба специально так настраивает дат-

чики шейного клика, что они распознают мель-

чайшее движение шеи как кивок, достаточный

для покупки. Хорошо хоть, много sharing points

за один кивок не потратишь. Все дешевое и до-

ступное. Потому что не настоящее.

По трансформации синей гофрированной

юбки в белое платье Кеша понял, что закрытая

поп-апом сестричка опять превратилась в Мэ-

рилин. Супружеский долг был исполнен. Сте-

ны спальни на миг размазались, превратившись

в звездный колодец — и Кеша вынырнул на

своем фейстопе.

Мэрилин стояла на прежнем месте. И серд-

це над ее головой горело по-прежнему: старуш-

ка была готова на большее. Однако какая нена-

сытная...

Кеша поглядел на фонтан. Сестричка уже си-

дела на его краю и, как всегда, дулась. Кажется,

на ее глазах даже набухли слезы. Ничего, ничего,

похнычь от счастья. Don’t try to break my heart,

young miss. The more you cry the less you piss8.

Кешино подсознание проявляло себя при-

чудливым образом — на сестричке всегда остава-

лись синяки, ссадины и царапины. Обязательно

рвалась какая-нибудь деталь ее матросского ко-

стюмчика — то юбка, то блузка с отложным во-

ротником. Но на следующий день костюмчик

опять приходил в норму, словно у сестренки где-

то была стиснутая нуждой, но не потерявшая

представлений о приличиях японская семья,

каждый вечер трогательно готовившая ее к ново-

му выходу в большой злой мир. Где ждал Кеша.

Хоть Кеша был уже на фейстопе, реклама

шампанского, теперь совсем прозрачная, все

еще висела перед глазами. И опять — дослов-

ный и до обидного неаккуратный перевод. Ну

кому хочется, чтобы шампанское «администри-

ровали»? Его должны наливать в бокал. Или

хотя бы делать вид, что наливают...

Впрочем, за отдельную плату устроят. Но

это будет такое же точно вранье. Шампанское

сегодня — гипнопродукт, кисло-сладкая пузы-

рящаяся щекотка в горле, длящаяся пару-тройку

секунд и вновь оставляющая потребителя нае-

дине со своим ужасом. И хоть это гарантиро-

ванно та самая кислая сладость, которая раньше

разносилась официантами в пузатых бутылках,

чего-то самого главного в переживании все рав-

но не хватает. Хотя бы, например, возможности

взять бутылку за горлышко и дать ею кому-ни-

будь по башке.

Нет, такой оргазм испортить...

Кеша горестно уронил голову, и тут же в гор-

ле у него сладко запузырилось.

Оказывается, табло с ценами на шампанское

еще не успело полностью погаснуть — и значит,

по закону могло реагировать на шейный клик.

К счастью, этим кивком он купил только одну

дозу. Ничего страшного.

Да и можно себе позволить, в конце кон-

цов — после такого счастья. Ну или такого об-

лома. Один раз живем. Главное не думать те-

перь дурного, а то система и вообще подпишет

на anger managment.

Как всегда после мыслепреступления, на

Кешу накатился ледяной вал страха. Но Кеша

считал себя опытным пловцом и привык ны-

рять сквозь такие волны. Он понимал, что ри-

скует. Но, с чисто математической точки зре-

ния, риск был не так уж и велик.

Он ни на миг не забывал, что вся его вну-

тренняя жизнь просматривается через целую

кучу приложений. Он был открыт для внешнего

наблюдения полностью и всегда. Но он умел

прятаться в собственной тени. Он знал, какие

мысли шэрятся, а какие нет.

Если бы у ментальных конструкций имелись

форма, размер и вес, можно было бы сказать,

что шэрится только тяжелое, длинное, плотное

и медленное. А короткое, полупрозрачное и

быстрое — нет. Поэтому все его мысли и пере-

живания, отмеченные печатью греха, были не-

весомо-точными, прозрачно-легкими и безо-

шибочно-быстрыми — как подрабатывающие

киллерами ангелочки. Они походили на истре-

бители-невидимки, влетающие ненадолго в ра-

дарную зону неприятеля, чтобы безнаказно

унестись из нее после нескольких фигур низше-

го пилотажа.

Но хоть эти легкие и неуловимые для систе-

мы мысли и не шэрились стандартными при-

ложениями, не существовало гарантии, что в

системе нет особой секретной программы, не-

заметно считывающей все-все, ведя на Кешу

подробное неумолимое досье. С этим риском

приходилось жить — и не одному Кеше, а всем,

решавшимся на мыслепреступление.

Другим риском была Мэрилин. Но тут мож-

но было не бояться. У них совпадал только один

социальный параметр — оба хотели молчаливо-

го партнера, который не будет лезть в чужую

жизнь и душу и не станет приставать с разгово-

рами. Мэрилин отвечала этому требованию на

сто процентов.

Она была практически глухонемой.

Кеша не считал, что судьба чем-то его обде-

лила, наоборот. Он был уверен — семейные не-

урядицы чаще всего связаны с тем, что будущих

жен и матерей в детстве перегружают лишней

информацией. Человеческая самка, с его точки

зрения, была чем-то вроде 3D принтера, на ко-

тором печатают новых людей. Поэтому, хоть ее

голова и напоминала внешне мужскую, в ней

стояла совсем особая операционка и софт, и ни

на что другое места уже не оставалось.

Наверно, в тайных глубинах своей души

Кеша был шовинистом — он испытывал к жен-

щинам классовую ненависть, перемежающую-

ся острыми вспышками похоти. Ненависть он,

впрочем, научился прятать. Но от жены ее не-

возможно было бы скрыть при хоть сколько-

нибудь долгом разговоре, поэтому глухонемая

Мэрилин была для него ценнейшей находкой.

Ее запихнули в соседний бокс лет пять назад

по генетическому соответствию — и единствен-

ному совпавшему параметру, запросу на молча-

ливость: Мэрилин тоже не хотела, чтобы пар-

тнер вторгался в ее одиночество. В остальном

сходство характеров и интересов было нулевым,

поэтому брачный контракт не предусматривал

никаких форм общения, кроме чисто полового.

За все время совместной жизни они обменива-

лись мыслями раз пять или шесть — и то через

фейстоп - почтальона.

Кеша, впрочем, предполагал, что Мэрилин

им дорожит. Для этого были основания.

Лет ей, судя по всему, было немало. Если бы

не закон «О Достоинстве Человека», запрещав-

ший евгенику и вообще вмешательство в цикл

воспроизводства, Мэрилин вряд ли нашла бы

себе такого молодого спутника. И, судя по той

частоте, с которой на фейстопе вспыхивало ру-

биновое сердце, как половой партнер он ей

вполне подходил.

Закон позволял сожителям скрывать друг от

друга реальный внешний облик — что устраива-

ло и склонного к мечтательности Кешу, и Мэ-

рилин. Но самое главное, что у Мэрилин была

папка со старыми-престарыми приложениями,

лежавшая в общей зоне фейстопа.

Клоун пришел оттуда. Скопировать его было

нельзя, потому что он уже не поддерживался

программной оболочкой, но Кеша сумел неза-

метно перетащить его к себе на фейстоп в ми-

грационном коконе. Клоун неплохо прижился.

Мэрилин, похоже, ничего не заметила.

В общем, гармония с Мэрилин была полной.

Толстая дура всерьез думала, что Кеше нравятся

винтажные американские актрисульки — и

даже отдаленно не представляла, как обстоят

дела. Она могла бы об этом узнать, если бы по-

требовала на время близости шэрить с ней весь

состав Кешиного ума, как делали наиболее оди-

озные феминистки, наследницы скандинавских

фурий, заставлявших когда-то мужчину присе-

дать при мочеиспускании в позу покорности.

Но эти грозные и прекрасные валькирии, к сча-

стью, практически все были лесбиянками — и

чашу пронесло мимо.

Можно было не бояться.

Тем более что Кеша знал — он не одинок.

Ему всего лишь достался по наследству древний

человеческий обычай мысленно превращать

партнера в тайный объект желания. О том, на-

сколько этот навык укоренен в веках, свиде-

тельствовал анекдот углеводородной эпохи,

рассказанный как-то Борхесом: два немолодых

любовника, зажмурив глаза, трутся друг о друга

долгое время, но так и не могут завершить на-

чатое — пока один наконец не говорит другому:

«Что, тоже никого вспомнить не можешь?»

Эти слова описывали всю тайную техноло-

гию человеческой страсти. Кеша догадывался,

что именно так грешат другие, незнакомые с ве-

селым клоуном Мутабором. Pix объекты влече-

ния были бесплотным образами, которыми они

мысленно замещали своих партнеров и пар-

тнерш, лаская их тела сквозь неощутимую гиги-

еническую мембрану. И образы эти были, ко-

нечно, нелегальными — иначе их выбирали бы

в меню настроек. Именно это позорное и тяжко

наказуемое движение ума называлось половым

мыслепреступлением.

Грешить, в общем-то, было можно. Един-

ственная заповедь, исполнения которой требо-

вала цивилизация, была простой: Thou shalt not

get caught. Sin smart9.

Главное — всегда сохранять покой и не по-

зволять мыслям скакать как попало. Ксю Баба,

кажется, говорила про это в прошлой пропове-

ди. Надо бы, кстати, ее послушать...

Или нет, ну ее.

Лучше Анонимуса.

АНОНИМУС

Анонимус был сгорбленным мужчиной в се-

рых ризах (наверно, из-за их цвета он напоми-

нал Кеше испепеленного таракана). Его лицо —

если оно у него вообще имелось — скрывала

маска с тонкими усиками и бородкой. Говори-

ли, что это лицо Гая Фокса, древнего англий-

ского конспиролога, казненного за измену.

На лбу у Гая Фокса было тату — следы пти-

чьих лап, похожие на две косые буквы «F». По

одной из версий, это значило «Fuck Freedom», а

по другой — «Facebook Free» (фейсбуком назы-

валась старинная социальная сеть, в которую

Гай Фокс отказался записаться — за что, после

многолетнего заключения, был обезглавлен по

приказу короля, чтобы воскреснуть иконой и

ведущим «Конспирологического канала АНО-

НИМУС»). Чуб над его головой был стандартным

атрибутом древних политзаключенных — чтобы

палачу было удобно поднимать отрубленную

голову и показывать толпе.

Анонимус вел себя не просто конспиратив-

но, а именно конспирологически. Обычно он

старался встать на фейстопе где-нибудь подаль-

ше, за фонтаном — но не так, чтобы действи-

тельно спрятаться, а так, чтобы казалось, будто

он прячется. Кешу это нервировало, потому что

Анонимус оттуда мог видеть не только его, но и

сестричку... И хоть Кеша понимал, что на са-

мом деле Анонимус ничего не видит, поскольку

мало чем отличается от пятна на обоях, это все

равно раздражало.

Кеша недолюбливал древнего страстотерп-

ца. Но сегодня был подходящий момент, чтобы

услышать какую-нибудь мрачную правду — и

Кеша кивнул усатой маске.

Реальность расплылась в разноцветные нечет-

кие полосы, и Кеша очутился в каменном казема-

те — с решеткой на окне и кучей сена на полу.

Скованный цепями Анонимус стоял у сте-

ны. Кеша теперь сидел на табурете напротив

него — словно вел допрос. Пахло неприятно,

мочой и мышами. Но ведь так, наверно, и долж-

но быть в каземате? Да и окончательная кон-

спирологическая истина, видимо, воняет при-

мерно так же... Как всегда бывало в гостях у

Анонимуса, Кешины мысли сразу стали

какими-то недобрыми.

«На площади-то он отдыхает,— подумал

Кеша, удобнее устраиваясь на табурете,— мой

фейстоп для него как санаторий...»

Анонимус относился к своей работе добро-

совестно. Несколько раз лязгнув цепями — так,

что получилось подобие короткой мелодии на

ксилофоне, он тревожно оглянулся по сторо-

нам и заговорил :

— АНОНИМУС — не «конспирологический

канал», как лжет меню на вашей ретине. Слово

«конспирология» придумано медийными про-

ститутками менеджмента, которые день за днем

промывают ваш мозг ядовитым пойлом для сви-

ней, превращая вас в усталых и покорных рабов.

АНОНИМУС — единственный ручеек истины в

мутном потоке лжи, где вы родились и умрете!

АНОНИМУС. Пять минут правды!

Приличную часть этих пяти минут, подумал

Кеша, занимает самопрезентация.

— Люди, как и крысы, смутно предчувству-

ют будущее,— продолжал Анонимус.— Лучшие

фантасты человечества часто угадывают отдель-

ные черты нового века, но так смешно ошибают-

ся с другими... Оруэлл подарил нам слово «мыс-

лепреступление», но совершенно не представлял,

что оно станет обозначать в действительности,

поскольку в его время сексом занимались исклю-

чительно на физическом плане. Или вспомним,

как воображали реальность будущего создатели

легенды про Матрицу. Человек был вмонтиро-

ван в особую капсулу, а к его голове подключал-

ся разъем, соединяющий его с единой информа-

ционной сетью, которая, кстати, в те годы уже

существовала. Поразительное прозрение! Хотя, с

другой стороны, нетрудно было догадаться, что

личного пространства у человека будет оставать-

ся все меньше и меньше, а компьютерный ин-

терфейс рано или поздно загонят ему под кожу.

Но все равно — «Матрица» была прозорливой и

злой сатирой на наше время... На физическом

плане разница лишь в том, что вместо жидкости

мы плаваем в невесомости, создаваемой анти-

гравитационным полем.

Анонимус растянул угол маски в свою фир-

менную циничную усмешку — отчего в очеред-

ной раз стало ясно, что никакого лица за ней не

скрыто.

— Но вот где авторы фильма развели самую

настоящую, простите за выражение, конспиро-

логию — так это в вопросе соотношения двух

реальностей. В фильме люди не знают, что с

ними происходит на самом деле. Они видят себя

и других в поддельной реальности, не имеющей

ничего общего с действительным положением

их физических тел, плавающих как зародыши в

своих пузырях. Именно этот грандиозный об-

ман делает освобождение возможным... Потому

что из сна можно проснуться в явь, из обмана

можно бежать в реальность... Можно пережить

ужас пробуждения и стать избранным — тем,

кто все понял...

Анонимус сделал одну из своих коронных

гримас — сначала изобразил неподдельное благо-

говение, а потом каким-то крохотным движени-

ем лицевых черт превратил его в цинизм такого

запредельного градуса, что Кеша не удержался

от смеха.

— В те годы цивилизация задыхалась под

гнетом разросшегося финансового сектора.

Степень неравенства в тогдашнем обществе

труднопредставима для современного человека.

Медиа были лживыми и лицемерными, соци-

ум — иерархичным. Поэтому тогдашние фанта-

сты и предположить не могли, что избранными,

как Нео, в будущем станут все без исключения.

Вот только подпольщиков среди них будет, хе-

хе, маловато. Да, друзья, можно сказать и так —

мы подключены к матрице. Но мы отлично это

знаем. Мало того, мы за подключение платим.

И у нас даже есть профессиональные юмори-

сты, зарабатывающие себе на жизнь скетчами

по этому поводу — причем от их унылой само-

довольной тупости нас всех давно тошнит...

Анонимус сперва ухмыльнулся собственной

шутке — а потом, словно испугавшись, что его

могут принять за одного из таких юмористов,

помрачнел.

— Мы просто не думаем больше на эту

тему, — продолжал он.— И поэтому, в отличие от

Нео и Магнуса, не можем убежать. Убегать неку-

да. Реальность не скрыта от нас вселенским об-

маном. Зачем? Это слишком неэкономно. Реаль-

ность не запрещена. Она всего лишь не видна.

Она скучна, и мы прячем ее под обои фейстопа.

Физический мир скрыт за ворохом электронных

симуляций и поп-апов. Нас не надо вводить в

принудительный транс уколами наркотиков или

настроенными на ритмы мозга вспышками. Мы

зомбируем себя сами — и больше всего боимся,

что это прекратится. Мы способны в любой мо-

мент увидеть реальность, отвлекшись от нало-

женной на нее лжи, но мы этого не делаем. За-

чем? Мы и так все знаем про этот скучный и

всегда одинаковый бэкграунд... Ре-аль-ность. Ну

и что? Зачем, Нео? Не интересно...

Кеша подумал, что Анонимус — такой же

примерно враг системы, как Little Sister. «Оппа-

Зишн Стайл», как пели в древности. Просто его

задача, как и у прочих светлых борцов — со-

брать вместе все возможные претензии к «ме-

неджменту» и слепить их в грозно грохочущие,

но безвредные комбинации слов, которые не то

что не расшатают существующий порядок, а

убедительнейшим образом докажут — от про-

тивного — его незыблемую безальтернатив-

ность.

И неудивительно. Иначе на фейстопе ника-

кого Анонимуса не было бы. Говно этот Анони-

мус. Платное говно. Не в том смысле, что ему

платят — за маской никого нет,— а в том, что

заставляют за него платить самого Кешу. Спи-

сывают sharing points.

Кеша чуть заметно наклонил голову, и маска

смолкла. Кеша наклонил голову сильнее, и,

превратившись на миг в звездный дождь, Ано-

нимус сжался до своей обычной фигурки на

фейстопе. Пять минут правды кончились.

Сестричка пускала в фонтане кораблики.

Увидев, что Кеша смотрит на нее, она отверну-

лась. Сердце над головой Мэрилин опять горе-

ло, но мысли Кеши устремились совсем в дру-

гую сторону.

Анонимус сказал кое-что интересное. Вер-

нее, навел на мысли.

Действительно, когда Кеша последний раз

видел физическую реальность под фейстопом?

Сложно было даже припомнить. Да и зачем?

Что, спрашивается, могло там измениться?

А вот если специально постараться увидеть —

прямо сейчас? Сможет он сразу или нет?

Раньше Кеша умел переключать внимание

очень быстро. Это было одновременно просто

и муторно — следовало расфокусировать осо-

бым образом взгляд, как бы угадав еще один

фон, спрятанный под итальянской площадью.

И тогда...

Кеша напряг глаза и волю. Так... Так...

Фейстоп потускнел. Затем перед глазами

поплыла зеленоватая пелена, словно он засы-

пал. Несколько секунд Кеше казалось, что он

летит куда-то сквозь облака зеленого тумана.

А потом...

Ну да. Вот оно, такое же, как всегда.

Там, где только что были фонтан и сестрич-

ка, стала видна гигиеническая трекпэд-мембра-

на, отделяющая его от социальной партнерши.

Именно по ней гуляли его руки, когда Кеша

чувствовал под ними чужое тело. Но для вы-

дрессированных долгой тренировкой нервов

прикосновение к мембране давно уже превра-

тилось в интимнейшую форму контакта.

В своем обнаженном естестве мембрана вы-

глядела странно. Это была золотистая упругая

поверхность из чего-то среднего между пружи-

нистой тканью и эластичной пластмассой — с

узором, похожим на мелкие пчелиные соты.

Так выглядели сопла разрядников, позволяю-

щих мембранной матрице создать тактильные

ощущения в дополнение к внутримозговой сти-

муляции.

На мембране были видны темные полосы,

оставленные его руками и ногами, которые щу-

пали, обнимали и охватывали то, что скрывалось

за ней. Словно засаленная спинка дивана в древ-

нем love-отеле, какие показывают иногда в кино.

Вот ты какая, сестричка, мрачно подумал Кеша —

и так восхитился собственной высокой иронии,

что чуть не проартикулировал эту мысль...

Потом он поглядел на свои руки.

Ногти на его пальцах были крошечными

мягкими бляшками, не способными ни за что

зацепиться — их рост купировался с детства.

Ладони и пальцы покрывала сложная оранже-

вая татуировка — вживленные в кожу микро-

сенсоры, работающие вместе с мембраной.

Мембрана была настолько податливой, что

позволяла любую акробатику и кама-сутру. Она

казалась огромным — Кеша не мог удержаться

от такого сравнения — презервативом.

Причем дырявым. Никакого прямого кон-

такта между социальными сожителями не

было — за исключением требуемого по закону

«Об общественном самовоспроизводстве» уни-

версального копулятивного отверстия «АС/DC»,

рассчитанного на стрэйт- и гей-пары (как вы-

ходили из положения лесбиянки, Кеша даже не

знал — существовал, наверно, какой-то нетри-

виальный механизм).

Кеша не был инженером-нанотехнологом и

вообще не понимал, как эта дырка, закрытая

сейчас шторкой, может ездить по мембране.

Правда, у дырки имелся тонкий черный обо-

док, и вот этот ободок, собственно, и переме-

щался — как застежка-молния, сдвигающаяся в

любую сторону... Сама дырка, технически гово-

ря, была не в мембране, а в черном диске, про-

сто она занимала всю его площадь, оставляя от

него только край. Но физика происходящего

все равно оставалась непонятной.

Кеша отвернулся от мембраны, покосился

вниз — и увидел свое тело.

Оно невесомо парило в крохотном объеме

пустоты — то приближаясь к мягким серебри-

стым стенкам, то отдаляясь от них. Антиграви-

тация. Сила тяжести сразу превратила бы кро-

хотный модуль в гроб, где его заперли живьем.

А так — он просто парит себе в пространстве...

На нем была оранжевая гигиеническая пи-

жама, похожая на что-то среднее между легким

скафандром и обернутым вокруг рук и ног сте-

ганым халатом. Пижама была распахнута на

животе и открывала подобие толстых пластико-

вых плавок телесного цвета. На них выделялся

сложный зубчатый вырез гульфика со словом

«GooD! ®» — трэйдмаркой Google Dick. При-

глядевшись, можно было различить мелкие

буквы «It eels reel GooD, man!» на том самом ме-

сте, где при запуске приложения открывался

склизкий копулятивный порт).

Кеша уже давно не видел своего рекреаци-

онного органа в рабочем состоянии: чтобы за-

пустился Google Dick и включилась микроги-

дравлика, укрепленная Катушечно-Пружинной

Технологией ®, внимание должно было нахо-

диться на фейстопе. Следовало созерцать пар-

тнершу или партнера, в идеале подключившись

либо к «ЛАВБУК ИУВКЩЩЬ», либо к какому-

то другому социально-эротическому приложе-

нию.

Анонимус прав, никакого мирового загово-

ра. Никто ничего не прячет, бро. Можно на-

прячься — как сейчас — и все увидеть.

Но зачем? Разве, как говорила Ксю Баба,

цветок смотрит на свои корни? Он следит за

солнцем. Солнце у нас, понятно, это три цукер-

брина... Но в главном Ксю пожалуй что и права.

Сравнение было точным — корень растения

прекрасно чувствовал себя в подземной тьме, и

биологическое тело Кеши точно так же не нуж-

далось во внимании. Низкая физическая основа

жизни в наше время может существовать, не на-

поминая о себе почти никогда — сейчас Кеша, в

сущности, заглядывал реальности под кожу.

Толстый пластиковый памперс, соединен-

ный со стеной несколькими разноцветными

шлангами, не просто отводил выделения, но и

поддерживал телесные отверстия в чистоте,

питая кожу водой и кислородом. Пластиковые

утолщения под мышками всасывали пот и пре-

вращали его в еле заметный аромат еловой

хвои — выбранный Кешей из многих тысяч за-

пахов в каталоге. Капиллярный биобинт, об-

матывающий руки и ноги, еженощно упражнял

мышцы, заставляя их сокращаться от электри-

ческих разрядов. Никаких пролежней, ника-

кой грязи. Вечная свежесть. Вот так сбылась

древняя мечта всех бездельников — рассла-

биться и видеть сны всю жизнь, без вреда для

здоровья.

Кеша секунду колебался, а потом поднял

глаза вверх — и отважно уставился в висящее

прямо над ним круглое зеркальце.

Вообще-то он выглядел даже романтично.

Щеки и череп покрывала трехдневная щети-

на — эпиляционный модуль был настроен на ми-

нимальную частоту работы. Рот и нос закрывала

похожая на маску летчика система «LifeBEat»,

подводившая к организму чистейший воздух,

воду и трубки с пищей («BEat» — расшифровыва-

лось как «breath & eat», плюс глагол, как бы уло-

вивший ритм сердца, и еще, понятно, «ВЕ» —

«what you truly are», мелкая сестренка не даст

соврать). Еда одинакова для всех — полужидкая

пиша: клетчатка, белок, протеины, углеводы, ви-

тамины и минералы. А вот вкус зависит от готов-

ности тратить шэринг пойнте. Черепаховый суп

может себе позволить не каждый.

Самая интересная часть намордника, конеч-

но, не медицинские рецепторы и не стоматоло-

гический модуль — а симулятор поцелуев and

more... Как это работает, Кеша даже отдаленно

не представлял .

Зато главная опора информационной реаль-

ности, «железо» фейстопа, выглядела на ред-

кость неказисто. Просто никак. Полоска серого

пластика под линией волос. Приемник уходя-

щего глубоко в мозг электрода, закатанный в ту

же биопластмассу, из которой сделан памперс

на ягодицах. Только от памперса отходят про-

вода и шланги, а на фейстопе ничего нет... Нет,

кое-что есть. Маленькая дырочка с крохотной

подписью «for professional use»10. Уже много раз

Кеша собирался узнать, для чего она — и все

время забывал.

Никаких проводов и шлангов от фейстопа

не отходит потому, что мозг не какает. Какают в

него... А это давно научились делать без всяких

проводов. Будь Кеша состоятельным челове-

ком, можно было бы обойтись и без вживлен-

ного в мозг электрода, но неинвазивные техно-

логии стоят дорого, да и жил бы он тогда не

здесь. А базовый фейстоп можно поставить за

общественный счет. Вернее, не поставить, а

прорастить. Это как дерево. Сажают семечко на

лбу. И оно деликатнейше прорастает в мозг,

само находя себе центры, к которым ему следу-

ет подключиться. Все научно и безопасно, пра-

ва Кеши восемь раз защищены.

Было не совсем понятно, почему фейстоп

называют именно так — лучше подошло бы

«headtop». Во всех смыслах. Во-первых, система

грузит именно голову, а не лицо. Во-вторых,

названия «facetop» больше заслуживает намор-

дник системы «LifeBEat», а не эта серая полоска

на лбу. Наверно, просто унаследовали термино-

логию от Мордора с его Мордокнигой.

Кожа чего-то совсем бледная... Но так, гово-

рят, лучше — из-за ультрафиолета она стареет.

Хотя, с другой стороны, перед кем тут моло-

диться?

Кеша хмуро оглядел свой крохотный бокс.

«Гроб,— подумал он,— Обитый мягким.

Чтобы не разбить голову...»

Это, конечно, было преувеличением. Объем

личного пространства и правда не впечатлял.

Но зато перед Кешей была мембрана, за кото-

рой спала Мэрилин. Так что все-таки не гроб.

Социальных сожительниц в гробу не бывает.

Если не считать, конечно, бульварной литера-

туры.

Кеша с трудом повернул голову.

В настенной сетке лежали его Персональ-

ные Айтемы. Таких в гробу тоже не бывает.

Или когда-то в древности клали?

Мишка. Крохотный плюшевый мишка. С ним

связано что-то теплое, из инкубаторного дет-

ства — но толком уже не вспомнить. Такой есть

у всех русских кряклов (Кеша не знал, что зна-

чит слово «крякл» — видимо, оно просто указы-

вало на тех, у кого в Персональных Айтемах

есть такой мишка, хотя по звучанию слова тут

больше подошла бы, конечно, уточка). Пласт-

массовый морячок в тельняшке. Это было, ка-

жется, после мишки — но тоже так давно, что

не упомнить. И машинка. Сине-желтый гоноч-

ный болид, тоже из мягкой пластмассы.

Кто-то — кажется, философ Ян Гузка, — гово-

рил, помнится, что Персональные Айтемы нуж-

ны для сохранения корневой идентичности в ус-

ловиях полисексуального мультикультурализма.

Чтобы в любой момент можно было отвлечься от

суеты и припасть к истокам. Поэтому у всех рус-

ских — мишка, а у всех французов — петушок.

А как бы еще мы помнили, кто мы на самом деле?

— А кто мы на самом деле? — спросил Кеша.

И тут же услышал собственный голос. Губы

и язык оставались неподвижными — фейстоп

сам переводил артикулированную речевую ин-

тенцию в звукоряд и отсылал ее после задержки

в слуховую зону мозга. Но Кеша вспоминал про

это только в те минуты, когда видел в зеркале

надетый на лицо намордник системы жизне-

обеспечения. А такое случалось крайне редко.

И хорошо, что так. Пустыня реальности

успела уже утомить — она напоминала желез-

ную сетку тюремной кровати из фильмов про

тоталитарное прошлое человечества. К сча-

стью, ничего не стоило накрыть ее соблазни-

тельнейшим матрасом.

Кеша перенес внимание на фейстоп, кото-

рый за время осмотра личного модуля превра-

тился в набор смутно мерцающих перед глазами

пятен. Сначала пятна никак не хотели оживать

и наполняться смыслом. А потом что-то в нем

поддалось, и он опять увидел площадь, фонтан

и неодобрительно прищурившуюся на него

Little Sister. Она всегда хмурилась, когда фей-

стоп оставляли без внимания.

Кеша посмотрел на аватарки приложений.

Они походили на фигуры недоигранной шахмат-

ной партии. Кешин взгляд упал на Ксю Бабу.

Можно было навестить старушку. Не пото-

му, что он соскучился по запредельной мудро-

сти — просто никогда не мешало совершить в

информационном космосе несколько бессмыс-

ленных заячьих петель, чтобы как можно силь-

нее запутать метадату — все эти «кто, когда и с

кем», ежесекундно фиксируемые системой.

МЕТАДАТА

Ксю Баба была маленькой. Когда она стояла

на фейстопе, она походила на складной зонтик:

ее ниспадающая желтая хламида напоминала

чехол, а высокая золотая тиара с плоским вер-

хом походила на ручку.

Раскрывался этот зонтик довольно замысло-

вато.

Как только Кеша кивнул Ксю Бабе, фейстоп

скрылся во мраке, а на месте старушки возник

отлитый из золота магический символ — кажет-

ся, слог «ОМ» (уверен Кеша не был). Символ

ослепительно просиял — а когда свет, наконец,

угас, Кеша увидел огромный зал с мозаичным

полом. На возвышении стоял синий трон в зо-

лотых звездах. А на троне сидела Ксю Баба —

седовласая, чистенькая и невероятно, почти до

прозрачности древняя (никто даже не знал, ког-

да был снят этот информационный слепок).

Теперь ее хламида была раскинута по трону

и переливалась множеством разноцветных ие-

роглифов, а тиара на голове сияла, как Google

Dick после подъема — во всяком случае, если

верить голосовой команде на инициализацию.

«На фейстопе-то так не раскинешься,— по-

думал Кеша с непонятной недоброжелательно-

стью,— там небось и яркость регулируют и раз-

мер... Чтоб никто слишком не вылезал...»

Тут же он вспомнил, что для плодотворного

контакта с духовным учителем необходимо ис-

пытывать доверие и любовь — и постарался за-

родить эти чувства в душе.

Ксю Баба была духовным светочем — и не

могла рекламировать себя сама, как Анонимус.

Но на помощь ей пришел анонимный мужской

бас, торжественно произнесший за троном (слов-

но там прятался преданный старушке мамелюк):

— Ксю Баба, ровесница тысячелетия — про-

жила невероятно долгую и удивительно насы-

щенную жизнь. Она прошла сквозь горнила

корпоративов и революций, разочаровалась в

земных путях, а затем много лет медитировала в

лучших пещерах Гималаев и Тибета, где обрела

запредельную мудрость, которой делится те-

перь со зрителем. Одна мудрость в час!

Ксю Баба застенчиво покачала головой, слов-

но стесняясь таких рекомендаций. Потом она

разлепила сухие губы и сказала:

— Человек изнутри самого себя подобен ки-

нофильму, который никто не смотрит. Это пони-

мают многие. Но что происходит, когда в потоке

впечатлений благодаря особым духовным прак-

тикам появляется «трансцендентный наблюда-

тель»? Да ничего! Всего-то навсего — начинается

кинофильм про этого трансцендентного наблю-

дателя, созерцающего поток впечатлений. Увы,

но второе кино точно так же никто не смотрит,

как и первое. Вот только понимают это уже очень

и очень немногие. Кино про которых, кстати,

тоже не смотрит никто... Так есть ли выход?

Ксю Баба замолчала — и несколько секунд

выжидала, не подпишется ли Кеша на платное

продолжение.

Но Кеша наклонил голову в сторону.

— Спасибо, Ксю,— сказал он,— на сегодня

материал для мысли есть. И я, если честно, опять

не въехал... Но мы любим тебя все равно.

Ксю Баба качнула тиарой.

— Это была проповедь от пятнадцати ноль

ноль джи-эм-ти,— сказала она.— Оммм!

Синий трон с золотыми звездами исчез в оке-

ане света. Бесплатная мудрость была короткой и,

как бы это сказать, не удовлетворяла до конца.

Возможно, так устроили специально, чтобы втя-

нуть клиента в платное консумирование. Вот

только полная платная мудрость не удовлетворя-

ла точно так же. Кеша знал по опыту.

— Ксю Баба! — повторил жизнерадостный

мужской бас.— Одна запредельная мудрость в

час!

Вынырнув из потоков предвечного света,

Кеша опять увидел фейстоп со стоящими на

нем фигурами.

Надо было сделать еще две-три маскировоч-

ных петли. Больше не стоило — из-за слишком

необычных паттернов в метадате система могла

догадаться, что Кеша ее дурит. Следовало дей-

ствовать по возможности однообразно, чтобы

сегодня было похоже на вчера — чего не пони-

мают начинающие конспираторы.

Чуть подумав, Кеша кивнул библиотекарю

Борхесу — старичку в синей академической

мантии, держащему под мышкой огромный ко-

жаный фолиант.

Площадь расплылась, размазалась в разно-

цветные лучи, и старичок, оказавшись прямо

перед Кешей, за несколько секунд оброс сумрач-

ным помещением, похожим на что-то среднее

между алхимической лабораторией и библиоте-

кой — с висящими на стенах скелетами ящериц

и пыльными шкафами, полными кожаных книг.

Старичок сел в кресло и указал Кеше на со-

седнее. Кеша устроился напротив, и над голо-

вой старичка загорелась опция:

ARTICULATION/SILENT MODE

Кеша кивнул вправо. SILENT MODE был

безопаснее. Кроме того, ему нравилось, как не-

мые ответы Библиотекаря входят в его созна-

ние — происходящее походило на телепатию, и,

если бы не провода в голове, Кеша мог бы ре-

шить, что это она и есть.

Пора было задавать вопрос. Кеша задумчиво

закатил глаза вверх и увидел на потолке фреску

с ангелами. У ангелов почему-то были двойные

крылья, как у стрекоз — верхняя пара зеленая, а

нижняя красная. Они кружили в вечернем небе

вокруг трех солнц.

«Цукербрины», — догадался Кеша.

Библиотекарь принял эту мысль за вопрос.

Кеша не возражал. Библиотекарь попросил

уточнить, что интересует Кешу — история тер-

мина, его различные смыслы или значение в

настоящее время. Кеша, естественно, знал, что

термин означает в настоящее время — но мыс-

ленно пожал плечами. В том смысле, что инте-

ресно ему все. «С картинками?» — спросил Би-

блиотекарь. «А то», — ответил Кеша.

Пока Библиотекарь будет чесать ему мозг,

можно и подремать: услуга бесплатна. Закрыв

глаза, Кеша расслабился, и в его ум заструился

щекочущий поток информации.

Цукербрин, понял Кеша, это термин, поя-

вившийся впервые в десятых годах двадцать

первого века. Он был образован из имен двух

титанов тогдашнего интернета — Цукерберга и

Брина, и означал некоего метафорического Смо-

трящего — как бы заэкранного надзирателя,

глядящего на пользователя сквозь тайно вклю-

ченную камеру планшета или компьютера...

В Кешином поле зрения стали появляться,

заклеивая друг друга, как афиши на тумбе, цвет-

ные фотографии гигантов раннего цифрового

века. Под каждой была подпись.

Сергей Брин, прогуливающийся по подиуму

в первой модели цифровых очков GOOGLE.

Марк Цукерберг в римской тоге (похож на им-

ператора Августа). Евгений Касперский, веду-

щий на поводке молодого гепарда. Антон Но-

сик со своей очаровательной Дол бой и четырьмя

прелестными детками.

Кеша предполагал, что список составляют

из политкорректных соображений, стремясь

вставить в него как можно больше представи-

телей старой русской культуры — так что по-

нять, кто из соотечественников подлинный ти-

тан, а кто мелкий капо в мировом электронном

концлагере, невозможно. Более-менее извест-

ным персонажем, кажется, был этот Носик —

Кеша слышал где-то пословицу: «На каждого

хитрого носика есть свой ван гоголь с бритвой».

В любом случае, не было сомнений, что на дру-

гом локализационном языке список выглядел

бы иначе — и Кеша все равно никого бы не уз-

нал.

Потом, неслышно продолжал Библиотекарь, у

слова «цукербрин» появилось другое, более мрач-

ное значение. В те годы была крайне распростра-

нена сетевая порнография, служившая значи-

тельной части человечества недорогим суррогатом

половой жизни. Цукербринами стали называть

злых духов-суккубов, которые похищают челове-

ческую жизненную силу, растрачиваемую во вре-

мя интернет-мастурбации. Предполагается, что в

обиход это понятие ввела церковь, предложив

широкий спектр услуг по освящению гаджетов и

проведению IP-экзорпизмов против цукербри-

нов, облепивших конкретный сетевой адрес.

Картинки в этот раз выскочили немного

странные — молодой попик в белом клобуке,

читающий молитву у синего экрана с каким-то

мелким белым текстом (подпись: «бесу файер-

вол не помеха»), а потом — пол с пятнами крови

и раздавленные очки GOOGLE (подпись: «по-

сетители волгоградского ночного клуба «Ше-

стая Армия» сбили еще один разведывательный

дрон АНБ»). Затем Кеша увидел огромную ухо-

вертку с клешнями как у скорпиона — так, по

мысли православного художника, мог выгля-

деть цукербрин.

Однако, продолжал Борхес, как часто бывает

в культурной истории, с годами это слово поте-

ряло все свои первоначальные смыслы и нега-

тивные коннотации. Оно стало термином новой

философии, обозначающим другое (не путать с

«другая, другой»). Показать философск. зн.?

Не надо, ответил Кеша.

Если коротко, продолжал Библиотекарь, цу-

кербрином стали называть непостижимую все-

видящую силу по ту сторону десктопа и фейсто-

па. Сперва в шутку. Но с годами это слово

сделалось общеупотребительным, а потом —

стало общепринятым юридическим термином

для обозначения виртуального управленческого

фокуса, не подчиненного конкретной человече-

ской воле. Функции наблюдения и контроля ка-

жутся людям оскорбительными и недопустимы-

ми лишь тогда, когда осуществляются другими

людьми. Микрофон и камера слышат и видят вас

постоянно, но сами не осуществляют наблюде-

ния. Для этого нужен человек. Тирания челове-

ка — всегда диктатура личности. Тирания неиз-

менно исполняемого закона, совместно принятого

людьми — свобода. Таким образом, тотальный

контроль теряет свою репрессивную функцию,

если полностью удалить из его сферы другого и

заменить его другим, то есть оптимальным алго-

ритмом, основанным на живом человеческом

опыте, но лишенным собственного интереса и

воли. Цукербрин не человек. Это метод. Демо-

кратия — слишком важная вещь, чтобы доверять

ее отправление людям. Борьба с террором —

тоже.

Промотать шестьдесят минут, велел Кеша.

Я сказал, что не хочу философск. зн.

Охотно, ответил Библиотекарь. Таким обра-

зом, переход от двухпартийно-открытой к трех-

партийно-закрытой системе управления под-

разумевал, что за общественное признание

борются не два противостоящих кандидата, а

три взаимодополняющих цукербрина, условно

называемые «консервативным», «радикальным»

и «либеральным» — причем эмулятивно один из

цукербринов частично негр, другой — частично

китаец и пр. (условный расово-национальный

состав зависит от зональности). При этом управ-

ляющий цукербрин меняется не один раз после

выборов, а столько раз, сколько трансформиру-

ется общественный сантимент, непрерывно из-

меряемый в реальном времени...

Промотать еще двадцать минут, велел Кеша.

Осталось шестнадцать, ответил Библиотекарь.

Тогда промотать пятнадцать, велел Кеша.

Охотно. Власть может переходить от одного

цукербрина к другому или третьему до семисот

раз в секунду — и каждый раз достигается слож-

нейший компромисс между всеми тремя поли-

тическими платформами, позволяющий наибо-

лее полным образом учитывать настроение

граждан в реальном времени. Ни один самый

умный и быстрый политический обозреватель

давно уже не в силах отслеживать эти процессы

с той скоростью, с какой они происходят. В ре-

зультате политика осталась доступной челове-

ческому разумению только в той области, где

проходит обсуждение новых алгоритмов, сам

же политический процесс... Промотать... Срав-

нил цукербринов с тремя все время меняющи-

мися головками бура, который ежесекундно

вгрызается в реальность, чтобы пробурить веду-

щий к свету... Промотать... Поэтому цукербри-

нов всегда изображают вместе: никогда в точ-

ности не ясно, какой из этих алгоритмов

является высшей властью в данную секунду.

Конец.

Кеша два раза наклонил голову влево. Би-

блиотекарь закрыл свой фолиант, библиотека

поехала назад, сжалась и угасла, и Кеша опять

оказался на фейстопе.

Следующий выбор был прост.

Неподалеку от Ксю Бабы на фейстопе стоял

бородатый господин с тростью, в смокинге и

галстуке бабочкой, под которой висел тяжелый

крест, образуя вместе с галстуком подобие мед-

ной стрекозы. Так, по мысли неизвестного ху-

дожника, должен был выглядеть Игрок (лока-

лизация, Достоевский, локализация), но Кеше

этот персонаж больше напоминал набожного

вампира. Кеша кивнул Игроку — и тот, взмах-

нув тростью, взял его в свою папку.

Это был как бы фейстоп внутри фейстопа:

вавилонская игротека, темная пустота, в кото-

рой ровными рядами висели разноцветные

игровые сферы. Подзывая их к себе, можно

было заглянуть во множество разных про-

странств. Во вселенной Игрока происходило

много интересного.

В танкосфере шла шикарнейшая битва возле

Бранденбургских ворот, где десяток приплюс-

нутых ИС-6 переплевывался смертью с тремя

серыми «маусами». Американский и японский

флоты сошлись у неизвестного атолла, и исход

был неясен, потому что команда японцев не-

давно проапгрейдилась по очкам, и теперь у

империи имелась атомная бомба. Облепленные

кислотной слизью альены шли в атаку на кре-

стоносцев — как обычно, все слоты за альенов

были заняты, свободные оставались только за

крестоносцев.

В общем, можно было найти себя множе-

ством разных способов. Разрешалось и просто

наблюдать за происходящим через чьи-то гла-

за — куча людей бесплатно шэрила свой игро-

вой опыт. Кеша собирался залезть в танкосфе-

ру, но вдруг услышал тревожный зуммер.

Общесистемное сообщение (или, как выра-

жаются пандиты, Слово Дукербрина). Обычно

эти сообщения касались всяких новых неудобств

и неприятностей. Как раньше говорили, трево-

га. Свистать всех наверх.

Чертыхнувшись, Кеша поспешил назад на

фейстоп. Тема правительственного сообщения,

однако, настигла его еще до того, как он вы-

нырнул на знакомую итальянскую площадь:

«ВОРУ ВОР».

WAR ON WAR

Как всегда, обосрались с локализацией.

WAR ON WAR — просто антитеррористический

выпуск новостей. Не стоило так спешить.

У этих выпусков была, впрочем, одна при-

ятная черта. Их по дефолту зачитывал помощ-

ник фейстопа — то есть, в его случае, Little

Sister. По какой-то не до конца ясной причине

это каждый раз на несколько часов примиряло

сестричку с Кешей.

Сестричка уже стояла у фонтана с рожком в

руке. Увидев Кешу, она сделала вид, что не за-

мечает его (на самом деле, конечно, все было

наоборот — не видя Кешу вообще, она сделала

вид, что увидела его, но притворяется, будто не

видит — только надо ли человеку нырять в та-

кие глубины?), подняла рожок, грациозно изо-

гнулась и звонко, молодо, озорно протрубила.

В звуке рожка было что-то щемяще-обид-

ное. Если бы компания каких-нибудь злых пси-

хологов и гипнотизеров попыталась специаль-

но синтезировать звук, способный напомнить

Кеше, что юность, беспечность и красота — это

уже не он, получилось бы, наверное, похоже.

Хотя, с другой стороны, было непонятно, чья

же это тогда юность и красота, если сестричка

целиком сделана из его мыслей, и никакой дру-

гой материальности у нее вообще нет... Ксю

Баба могла бы, наверно, это объяснить. Только

не факт, что он понял бы.

Сестричка опустила рожок и, выждав, когда

все стоящие на площади приложения повернут-

ся к ней, сказала:

— Чрезвычайное сообщение! Комиссия по

общественной безопасности информирует граж-

дан, что вероятность нового теракта Бату Кара-

ева в ближайшие пять суток возросла до двадца-

ти пяти процентов! Фактор угрозы поднят с

желтого до оранжевого! Если вы хотите что-то

спросить о террористе Бату Караеве и опасно-

сти, которую он представляет для общества, я

здесь, чтобы вам помочь...

Делая объявление, сестричка не смотрела на

Кешу, а как бы говорила с приложениями, вни-

мательно и тревожно оглядывая их лица — отче-

го Кеша на несколько секунд почувствовал себя

одним из стоящих на площади. Это было страш-

новато, потому что сильно понижало личный

статус. Но страх тут же прошел. Кеша подумал,

что вполне можно будет уединиться с сестрич-

кой в каком-нибудь тенистом прохладном месте

и послушать про Караева. Хотя рассказ, конеч-

но, будет скучным. Все эти цукербрин-сообще-

ния — обычная пропаганда и промывание моз-

гов.

Он махнул сестричке рукой.

— Я хочу спросить,— сказал он.— Только

не здесь. Пойдем в кинозал, детка. Там и рас-

скажешь.

Площадь разорвало на цветные зигзаги, и

Кеша с сестричкой оказались в личном Кешином

кинозале — куда он приходил смотреть старые

двумерные фильмы. Это была большая комната

с мягкими кожаными диванами и креслами,

скопированная с кинозала на яхте какого-то

русского олигарха древности. Кресел было мно-

го, на тот случай, если Кеша захочет посмотреть

кино вместе с друзьями, но Кеша за все время

только пару раз вытаскивал сюда Мэрилин —

по прямому линку из семейной спальни. И оба

раза та уснула в середине фильма.

Сегодня сестричка казалась Кеше особенно

милой. Она, несомненно, все чувствовала (ко-

нечно, на самом деле это он сам... и т.д., и т.п.,

но ведь позволительно про это ненадолго за-

быть?) и кокетничала: вела себя так, словно ее

единственная задача — донести до клиента тре-

буемую информацию.

Дело, разумеется, обстояло именно так. Ко-

кетством было показывать это с такой настой-

чивостью.

Кеша сел на мягкий и низкий диван перед

экраном. Место как раз для двоих... Сестричка

шагнула к экрану и встала у его края, чтобы не

заслонять Кеше изображение.

Свет померк, и в зале стало почти темно.

Темнота и близость Little Sister волновали — но

без Мэрилин сестричка оставалась физически

недостижима. Приблизиться к ней можно было

только на метр-два, дальнейшие шаги и взмахи

рук как бы выпадали из зацепления с простран-

ством и совершенно не сокращали дистанцию...

То, что сделал дальше Кеша, было, конечно,

безумной неосторожностью. Но силуэт се-

стрички в полутьме так воспламенил его, что он

даже не обдумал всей последовательности сво-

их действий заранее.

Пауза.

Фейстоп.

Напудренная Мэрилин с горящим над голо-

вой рубиновым сердцем (кто бы сомневался).

Спальня. Ничего не объяснять, не уговари-

вать. Хватаем за руку и тащим.

— Милая, мы давно уже никуда не выходим

вместе, на фейстопе могут пойти толки, хе-хе...

Не спорь. Сейчас мы идем смотреть передачу

про террор. Ко мне. Я, как муж, имею право...

Мэрилин не спорила.

Рывок назад в кинозал — в обход фейстопа.

Маневр, достойный сексуально возбужденного

Наполеона.

И последнее: кивнуть в просвет двери до-

брому маляру Мутабору. Он тоже может на ми-

нутку заглянуть — а почему нет. Может, мы в

кинозале стены красим... Бывает же у людей ре-

монт.

Только когда севшая рядом с ним на диван

Мэрилин (у нее сегодня был на редкость отсут-

ствующий вид) стала сестричкой, а оригинал,

стоявший возле экрана, растворился в темноте,

Кеша понял, как он рискует.

Сестричка ведь озвучивала передачу.

Она сейчас будет говорить... Он никогда пре-

жде не пробовал совращать ее в рабочее, так ска-

зать, время. Неужели баг все равно сработает?

Кто тогда будет говорить — сестричка или Мэри-

лин? Или этот вопрос просто теряет смысл?

Сестричка повернула лицо к Кеше и привет-

ливо улыбнулась. Как и положено фейстоп-по-

мощнику при выполнении служебных функций.

— Сейчас, — сказала она, — мы покажем вам

Бату Караева.

Ее рот алел так близко, что Кеша почувство-

вал волну горячего воздуха — и слабый аромат

земляники.

На экране появилась голова человека сред-

них лет. У него был горбатый широкий нос,

будто сломанный сразу в нескольких местах,

разной формы карие глаза и седоватая бородка,

закрывающая щеки.

— То, что вы видите, — сказала сестричка, —

не реальная съемка, а реконструкция. Так мог

бы сейчас выглядеть Бату Караев, самый страш-

ный террорист современности, более извест-

ный человечеству как «Dreambomber».

Кеша положил руку сестричке на колено.

Прямо под краем синего гофрированного платья.

Брови сестрички чуть поднялись — и все.

— Бату Караева называют «Dreambomber», —

сказала она,— потому что он совершает свои

теракты в коллективных снах. Желаете ли вы

получить историческую справку о коллектив-

ных снах?

— Угу, — ответил Кеша.

— Краткую или полную?

— Конечно полную.

Ему не нужна была справка о коллективных

снах — но хотелось, чтобы сестричка поболтала

подольше. Двусмысленность ситуации просто

очаровывала.

— Технологии рекреационного сновиде-

ния,— начала сестричка,— были разработаны

вскоре после того, как климатические катастро-

фы, войны и великие научные открытия приве-

ли к переселению цивилизованного человече-

ства в оффглобные структуры, свободные от

сил гравитации...

«Свободные от сил гравитации», — усмехнул-

ся про себя Кеша,— Конечно свободные, когда

платить нечем. А были бы шэринг пойнте, жил

бы на Еврайхе... Была бы и сила тяжести, и лич-

ное пространство из двух комнат. С туалетом и

душем. Лично вытирал бы жопу рукой. А се-

стричка была бы из биопластика. Ходили бы с

ней по полу без всяких говноотсасывающих

памперсов... И без проводов в голове... Нет, глав-

ное, каждую секунду мозги промывают — сво-

бодные... свобода...»

— Это радикально изменило образ жизни и

потребности человека,— продолжала сестрич-

ка.— Новый уклад жизни вынудил отказаться

от модели роста, исчисляемого в GDP — то есть

в совокупном общественном продукте...

— Какая ты у меня умная, — прошептал Кеша.

Его ладонь медленно-медленно поползла вверх.

Нечего жалеть государственного агитатора.

— Разумеется, — продолжала сестричка,—

живительный родник прогресса — ежегодный

рост — никуда не исчез. Но люди отказались от

его материально-затратной составляющей и

вместо GDP стали измерять его в SSP — Sensate

Shared Product, который более-менее соответ-

ствует общему объему коллективного телесно-

эмоционального опыта. Это была величайшая из

всех технологических революций, потому что

она упразднила большую часть промышленно-

сти, освободив человечество от значительной

части материального производства. Произошел

величайший в истории человечества парадиг-

матический сдвиг...

Кешина рука понемногу осваивалась под

синей гофрированной юбкой. На лице сестрич-

ки появилась жалобная гримаска — вот, мол, в

каких условиях приходится работать,— но она

продолжала:

— Культура человечества предметна — ее

объекты переживаются людьми через органы

чувств. Научившись абсолютно достоверно вос-

производить эти чувства без соответствующей

им материальной основы, человечество сделало

огромный шаг вперед и подтянуло свои бедней-

шие слои до уровня потребления, доступного

прежде лишь среднему классу... Следующим

шагом было перенесение большинства обще-

ственных коммуникаций в коллективную фазу

LUCID ночного сна. Жизнь человека вновь

стала полноценной, открытой для социального

творчества и роста...

На сестричке были крохотные стринги.

«Вот кто их на нее надел? — подумал Кеша. —

Теоретически я. И практически тоже я, конечно.

Но когда? Прямо сейчас, когда нащупал рукой?

Или еще перед этим, неосознанно? По-любому,

зря она в таких ходит, сосуды пережмет... Надо

будет сказать...»

Когда Кеша делал какое-нибудь особенно

прихотливое движение пальцами, сестричка на-

чинала часто моргать, словно пытаясь изба-

виться от попавшей в глаз ресницы — но про-

должала говорить:

— Sharenomics, пришедшая на смену Eco-

nomics, поставила человечество на рельсы бес-

конечного роста. Первые десятилетия этой эпохи

были временем высочайшего взлета человече-

ской мысли, оптимизма — и беспечности. Тог-

да многим казалось, что все ужасы прошлого

остались позади, и террор в их числе. Террори-

сту в оффглобной структуре пришлось бы поки-

нуть персональный модуль и заняться поиском

оружия и сообщников в не слишком приспосо-

бленном для подобных операций мире... То, что

злоумышленники могут использовать достиже-

ния прогресса в своих целях, не приходило ни-

кому в голову. Однако именно пространство

коллективного сна и оказалось самым незащи-

щенным от террора...

Кеша тем временем совсем обнаглел. Но се-

стричке ничего не оставалось, кроме как гово-

рить и жалобно улыбаться. Делать нечего: Кеша

заказал полную справку.

— Первоначальные технологии групповых

сновидений практически не отличались от ис-

пользуемых в наше время — по той простой

причине, что с тех пор не изменился человече-

ский мозг. Но в те годы над подобными техно-

логиями не было никакого контроля вообще.

Каждый пользователь мог как угодно програм-

мировать сны и зазывать в свое авторское сно-

видение других. Мало того, опытный профес-

сионал без особого труда мог подключиться к

любому коммерческому скрипту и модифици-

ровать его как угодно. Коллективные сны в те

годы вообще никак не охранялись от вмеша-

тельства — никто не видел в этом угрозы...

Кеша наконец просунул палец под стринги.

Сначала один. Потом второй. Потом третий —

словно это было циничное и спаянное нац-

меньшинство, организованно переселяющееся

в теплое местечко.

— Коллективные сновидения считались без-

опаснейшим из развлечений,— продолжала се-

стричка, морщась,— потому что из любого кош-

мара всегда можно было вынырнуть в явь. Как

говорил по другому поводу Эпикур, боль в сно-

видении не могла быть слишком сильной — или

слишком долгой. Никто еще не знал о возмож-

ности запереть человека во сне. Это открытие

сделал молодой программист по имени Бату Ка-

раев...

Кеша не выдержал. Соскользнув с дивана,

он встал на колени перед сестричкой и реши-

тельно положил ладони ей на ноги — словно на

руль большого мягкого мотоцикла, едущего к

счастью. Сразу же стало понятно, почему на се-

стренке стринги — их даже не надо было сни-

мать, достаточно оказалось просто сдвинуть в

сторону.

Сестричка больше не морщилась. Теперь

она глядела на него загадочно мерцающими в

полутьме глазами и говорила, иногда чуть запи-

наясь в такт его рывкам:

— Сейчас уже нет возможности установить,

как именно Караев пришел к своим взглядам,

кто повлиял на него и кем были его духовные

учителя. Ясно только одно. Караев не рассказал

никому о своем случайно сделанном открытии.

В те годы Караев еще не был террористом. Он

работал программистом в киберсекьюрити. Од-

нако в душе он считал себя... Художником. Да-

да, вы не ослышались — художником, прямо

как Гитлер. Вот отрывок из его личного днев-

ника — запись, сделанная им в возрасте двадца-

ти пяти лет...

То, что сестричка все время говорила, воз-

буждало Кешу, но мешало ему сосредоточиться

на процессе — его внимание постоянно со-

скальзывало с физиологических переживаний

на ее рассказ. Но это же обстоятельство позво-

ляло растянуть упражнение.

Кеша обернулся к экрану.

С экрана глядел худой молодой человек, гу-

сто заросший щетиной. Он был одет в черный

мундир CyberSec, а комната за его спиной по-

ходила на зал кунсткамеры со всякой занима-

тельной мерзостью — заспиртованными уродца-

ми, скелетами двухголовых зверей, пыточными

ошейниками и кнутами, огромными медвежьи-

ми капканами и разнокалиберными никелиро-

ванными крюками. Так оформить свой фейстоп

мог только псих. Причем псих с чистой — пока

еще — совестью, не боящийся, что его возьмут

под колпак.

Молодой Караев поглядел в объектив и ска-

зал:

— Вот что важно. Весь современный инстру-

ментарий искусства безумно устарел. Во времена

Гомера можно было полностью покорить чело-

века магией слов... Триста лет назад зритель еще

мог полностью отождествиться с фильмом не во

сне, а наяву. Но сегодня описывать треволнения

духа в словах или показывать зрителю движущи-

еся картинки, изображающие маршрут физиче-

ского тела среди других материальных объектов,

уже бесполезно. Жизнь больше не поддается до-

стоверной симуляции такими методами. Новое

искусство возникнет где-то на стыке технологий

осознанного сна и гипноза. Художник будущего

будет писать человеческие жизни. А потом пред-

лагать — или заставлять других пережить во сне

созданный им скрипт, превращая его в полно-

ценный чувственный опыт. Грань между искус-

ством и жизнью исчезнет полностью. Мало того,

художник сделается подобным Богу. Он сможет

решать, что, как и когда произойдет со зрителем,

упаковывая в этот принудительный рисунок

даже то, что кажется индивидууму всплесками

его свободной воли...

Кеша отвернулся от экрана. Он был рад, что

сестричка заставила его отвлечься — его уже от-

несло прочь от точки невозврата, и теперь он

мог повторить свое сентиментальное путеше-

ствие заново.

— Программист высочайшего уровня, Ка-

раев был постоянным консультантом спец-

служб,— продолжала сестричка.— Он доско-

нально знал, как функционирует сложнейший

электронный мир вокруг нас. По этой же при-

чине ему не составляло труда обойти защитные

стены, которыми человечество пытается огра-

дить себя от зла. Первоначально Бату Караев

работал в Комитете Охраны Символического

Детства в отделе защиты от половых мыслепре-

ступлений. Он отлавливал мерзавцев, которые,

занимаясь легитимным сексом со своим соци-

альным партнером, представляет себе на его

месте маленького мальчика или девочку...

Кеша вздрогнул.

Услышанное напугало его до такой степени,

что он прикусил себе язык — но не прекратил

двигать бедрами, поняв, что система заметит

сбой в его биодате, пришедшийся именно на

эту фразу. Вот так мыслепреступников и ловят.

Продолжать, непременно продолжать... Радуем-

ся жизни... А пульс мог участиться просто от во-

влеченности в праздник плоти... Сестричка

мстительно ухмылялась во всю свою рожицу —

но Кеша никак не проявил своего испуга.

Сестричка продолжила:

— Караев сделал свое открытие случайно,

экспериментируя с LUCID-скриптами собствен-

ного сочинения. Из-за программной ошибки

он оказался заперт в одном из снов своей раз-

работки — и чуть не умер от боли и холода, по-

тому что ему приходилось раз за разом падать со

сноуборда в сугроб. Он смог проснуться лишь

по той причине, что его домашнюю сеть отклю-

чили за неуплату — и разорвали связь с ком-

пьютером, к которому был подключен его мозг.

Если бы на счету Бату Караева нашлось доста-

точно sharing points, общество, возможно, было

бы избавлено от одного из своих самых жутких

кошмаров. Но Караев проснулся. И понял, как

заставить других увидеть его страшный сон.

Мало того, он понял, как сделать так, чтобы

даже отключение от компьютера больше не

смогло разбудить спящего...

Кеша уже пришел в себя.

Он не представлял себе никого на месте Мэ-

рилин. Поэтому он не был мыслепреступником

в том смысле, о каком говорила сестричка. Во

всяком случае, формально. Проблемы с зако-

ном могли быть разве что у клоуна Мутабора.

Кеша был мыслепреступником в другом смыс-

ле — и проходил бы по другой статье. Слабое,

конечно, утешение.

— Караеву не составило труда воплотить

случайно открытый им принцип в программу

вирусного типа,— продолжала сестричка, при-

чем Кеша готов был поклясться, что на ее лице

все еще гуляет глумливая ухмылка.— Он знал,

как заразить серверы, поддерживающие кол-

лективное сновидение. Первый же его теракт

был чудовищен по своему цинизму. Караев ата-

ковал людей, собравшихся на праздничный

рождественский сон вокруг одной из локаль-

ных гипноелок. Он проявил при этом немало

изобретательности, сразу ставшей визитной

карточкой этого террориста. Да что там изобре-

тательности — художественного таланта. Мы не

можем восстановить пережитое его жертвами

полностью — терровирусы Бату Караева напи-

саны таким образом, что самоуничтожаются.

Мало того, наблюдателю пришлось бы умереть,

чтобы досмотреть скрипт до конца. Но мы мо-

жем показать вам слабый отблеск этого ужаса.

Вы увидите теракт — вернее, начало исполне-

ния терроскрипта,— глазами одного из выжив-

ших. Наблюдателю удалось проснуться, чтобы

расшэрить с нами свой страшный опыт...

Сестричка поглядела Кеше за спину — как

делают, когда хотят заставить собеседника обер-

нуться. Кеша сперва не поддался на уловку —

но за спиной заиграла музыка, послышались

человеческие голоса, и на лице сестренки изо-

бразился такой живой интерес, что он не вытер-

пел и покосился назад — как и в прошлый раз,

не прекращая мыслепреступления полностью,

а только перейдя с галопа на медленный семей-

ный аллюр.

На экране возникла огромная площадь, окру-

женная силуэтами сказочных замков и двор-

цов — слишком далеких и грандиозных, чтобы

быть настоящими. Казалось, это особым обра-

зом нарезанные и подкрашенные облака.

В слепящем свете разноцветных прожекто-

ров катались на коньках, танцевали и просто

гуляли люди, одетые самым невообразимым об-

разом. Над ними летали большущие махровые

бабочки и смешные целлюлитные ангелочки,

трубили в рога крылатые эльфы, разбрасывали

искры огненные стрекозы. И в центре этого ве-

ликолепия возвышалась рождественская елка —

небывало высокая, сине-зеленая, вся в радуж-

ных шарах, звездах и лентах, с бриллиантовым

ледяным шпилем на верхушке.

Внезапно в толпе раздались крики. Вместе с

неизвестным зрителем Кеша повернул голову

на голоса — но ничего не увидел. Потом рядом

что-то сверкнуло и грохнуло.

Кеша поднял глаза на елку.

Огромные светящиеся шары один за другим

срывались с ее ветвей, летели в толпу и лопа-

лись огненными пузырями. Люди, в которых

попадали дымные стрелы осколков, не исчезали,

как бывает при пробуждении от группового сна,

а падали на землю, обливаясь кровью. Кеша

увидел оторванную голову. Затем руку.

Толпу затянуло клочьями сизого дыма. На-

чался какой-то совсем гротескный ужас: еловые

ветки стали превращаться в длинные зеленые

плети, хлещущие людей. Сперва они дотягива-

лись только до стоящих у самой елки — но ста-

новились все длиннее и летали все быстрее. Их

концы словно сделались стальными — ударяя,

они рассекали человека надвое.

Потом рядом с Кешей взорвался очередной

елочный шар, и его повалило взрывной волной.

Сверху на него опрокинулось еще несколько

тел, и наступила тьма.

— Повторяем, так все выглядело для того,

кто выжил. Чем этот страшный опыт закончил-

ся для погибших, не знает сегодня никто.

Переживание было совершенно реальным —

Кеша даже не заметил, в какой момент он еде-

лался участником происходившей на экране

драмы. Но тьма отпустила, и он вывалился из

нее назад — прямо на сестричку. Контраст был

завораживающим. Кеша вернулся к прерванно-

му гипнороликом занятию не без некоторого

усилия.

— Уже в первом преступлении дримбомбе-

ра,— как ни в чем не бывало продолжала се-

стричка,— видны все особенности его кроваво-

го почерка. Прежде всего — это стремление

превратить теракт в подобие мрачного перфор-

манса, в шедевр акционизма. Как мы помним, о

своих художнических амбициях Бату Караев за-

явил в самом начале своей кровавой карьеры.

Именно эта особенность злоумышленника за-

ставила многих предположить, что он является

психически больным человеком. Так, разумеет-

ся, и оказалось. Однако неадекватность, как это

нередко бывает, соседствовала у Караева с точ-

нейшим преступным расчетом, который за вре-

мя его карьеры ни разу не дал осечки...

Сестричка опять поглядела ему за спину.

Кеша снова обернулся к экрану и увидел какой-

то огромный холодильный зал, где были свале-

ны полуголые человеческие тела. Их показыва-

ли всего секунду или две, но этого хватило,

чтобы различить на трупах пластиковые пам-

персы и маски системы «LifeBEat».

Мертвые современники выглядели слишком

жирными — и слишком дистрофичными одно-

временно. Без виртуального грима их белая дря-

блая кожа могла возбудить только изголодавшую-

ся пиявку. И еще Кеше показалось, что в открытых

глазах нескольких ближайших к нему трупов за-

стыл ужас. Если это, конечно, не был просто

блеск льда, в который превратились белки...

— Все, кого вы видите, убиты Бату Карае-

вым,— продолжала Little Sister. — Медицинской

причиной их смерти был спазматический моз-

говой резонанс, или SBR. Этот судебно-меди-

цинский термин появился в научном обиходе в

результате деятельности террориста. Никому,

кроме Караева, не известно, что именно пере-

жили и испытали эти несчастные в своем по-

следнем сне. Мы можем только строить пред-

положения, основываясь на крохах имеющегося

в нашем распоряжении материала. Например, в

одной из своих дневниковых записей Караев

похваляется, что нашел способ лично прийти к

каждой из жертв в ее последний сон... А в дру-

гой он утверждал, что понятое им про мир дает

ему индульгенцию на любые зверства...

Кеша почувствовал, что его любовный пыл

почти угас. Он повернулся к сестренке и из по-

следних сил возобновил погоню за счастьем.

Он больше не вслушивался в ее слова и не обо-

рачивался к экрану — до тех пор, пока не нагнал

наконец это счастье. Оно, правда, опять усколь-

знуло в тот самый момент, когда его биологиче-

ский аспект был наконец пойман, но Кеша не

обижался. Он давно знал, что в мире и не быва-

ет по-другому.

Через несколько минут он, как добропоря-

дочный гражданин, уже лежал в семейной

спальне рядом с похрапывающей Мэрилин, над

головой которой горело ненасытное красное

сердце.

Кеше тоже хотелось спать. Но хитрить се-

годня предстояло и во сне — он помнил, что для

должного тумана в метадате ему следует загля-

нуть в фазу LUCID.

ФАЗА «LUCID»

На этот раз Кеша не сорвался прежде време-

ни, а дрых ровно столько, сколько положено

социально ответственному гражданину — до

конца фазы REM 1. Он честно отсмотрел новую

серию «Революции», где швырял выворочен-

ные из мостовой булыжники в полицейскую

фалангу, выставившую щиты с вензелем дикта-

тора. Даже сорвал ноготь (такое могло случить-

ся только во сне).

Похоже, для нештатного пробуждения не хва-

тило той праздности, которая позволяла ненадол-

го утратить интерес к борьбе — и вспомнить, что

перед ним просто сериал. В этот раз все было все-

рьез — слезоточивый газ больно щипал носоглот-

ку, и стоило на несколько секунд прекратить ре-

волюционную деятельность, как руки и ноги

начинали коченеть от промозглого холода. «По

просьбам зрителей» новый сезон восстания пере-

несли на север. Кеша предполагал, что просьбы

тут ни при чем — видимо, проблема с досрочным

пробуждением была раньше не у него одного.

А чем жестче скрипт, тем сложнее проснуться.

Оранжевая звезда фазы LUCID загорелась

прямо впереди — и мягко вывела Кешу в осоз-

нанный сон. Визит в пространство коллектив-

ных снов должен был укрепить его союз с чело-

вечеством — и отразить это в метадате. Но Кеша

чувствовал легкую нервозность даже во сне. Он

называл такое чувство «синдромом паршивой

овцы».

Отмерцав, оранжевый луч погас. Прошли

положенные три секунды задержки, и тьма пе-

ред Кешиными глазами разъехалась, как распо-

ротый бритвой занавес.

Он стоял между двумя висящими во тьме

огромными зеркалами, отражающими друг дру-

га. Эти же зеркала были источником слабого

желтого света.

Так выглядела контрольная рамка, которая

и заставляла Кешу нервничать. Переборов страх,

Кеша заглянул в бесконечный зеркальный ко-

ридор. И увидел себя.

Он выглядел на свои двадцать семь — даже

лысина в нимбе мелких светлых кудряшек была

тщательно перенесена сюда из реальности

(в которой, впрочем, самих кудряшек не было,

а была лишь лысина — и короткая щетинка во-

круг). На нем был дефолтный выходной на-

ряд — красная хламида в желтых серпах и моло-

тах, последний оплот непопулярной русской

идентичности и дополнительная гарантия, что

праздное человечество оставит его в покое.

Бесконечная шеренга таких же красных,

серпасто-молоткастых лысеющих блондинов

уходила в зеркала в обе стороны. Очередь за

бесконечностью, как сострил какой-то поэт.

Вот из-за этого зеркального тамбура Кеша и

не любил прогулок в пространстве LUCID. Он

понимал, что он вызовет больше подозрений,

если не будет сюда ходить — но ему казалось, что

рамка способна мистическим рентгеном просве-

тить его ум и понять про него все-все до конца.

Поэтому он маскировался предельно хитро.

Во сне Кеша мог сделаться кем угодно. Но он

всегда выходил в фазу LUCID в стандарте raw —

то есть так, как выглядело бы его физическое

тело на самом деле. Это было умнее всего: все

расшэренные личные выборы хранились в си-

стеме вечно, и аналитики из Комитета по Охра-

не Символического Детства смогли бы при же-

лании узнать о нем очень много по мелочам,

которым он даже не придал бы значения сам.

Впрочем, Кеша знал, что его страх на девя-

носто девять процентов беспочвен. Зеркальная

рамка нужна была для защиты от террористов

вроде Вату Караева. Но проходить сквозь нее

лишний раз не хотелось все равно. Каждый раз,

когда зеркала наконец растворялись в пустоте,

Кеша облегченно вздыхал.

Вот как сейчас.

Огромный круг площади Несогласия, поя-

вившийся перед ним, был заполнен людьми.

Площадь походила на пологий амфитеатр, спу-

скающийся к памятнику-трансформеру, паря-

щему в ее центре — прямо над Колодцем Исти-

ны. Настоящую площадь такой формы и размера,

понятно, затопило бы при первом дожде — но во

сне подобных проблем не возникало.

Сегодня памятник над Колодцем Истины

изображал длинноволосого юношу (или девуш-

ку, силуэт был унисексуален) в бронзовой туни-

ке, с чем-то вроде тревожно мерцающей лампы в

высоко поднятой руке. Кеша нахмурился, пыта-

ясь вспомнить, кто это такой/такая — и тут же

увидел пояснительную табличку с текстом, воз-

никшую в пустоте прямо на линии его взгляда.

Это был легендарный герой русской древно-

сти — первый славянский транссексуал Данко,

поднявший над головой свой «вырванный с

корнем сексизм, разрывающий тьму патриар-

хальной ночи таинственным розовым светом

осциллирующей половой идентичности».

Информация, конечно, могла быть индуци-

рована в Кешин ум напрямую, но табличка да-

вала выбор — читать или нет. На ней было мно-

го-много букв, и каждое движение глаз множило

их число: при желании Кеша мог погрузиться в

историю вопроса и узнать, что это за патриар-

хальная ночь и как она связана с осенью патри-

арха, про которую он где-то недавно слышал, и

зачем вообще сексизм надо было вырывать с

корнем, если можно просто отрезать под нарко-

зом. Но он отпихнул табличку брезгливым дви-

жением века, и она растаяла в пустоте.

Статуя Данко, вероятно, выглядела так толь-

ко для зрителей с русской локализацией, и не-

возможно было узнать, что видят на ее месте

другие, не вступив в беседу. Вроде бы простран-

ство бесконечной свободы и изменчивости. Но

Кеша знал, что здесь такие фокусы, которые он

проделывал наяву, не прошли бы — коллектив-

ное сновидение защищало себя от девиантов и

выродков намного тщательней. Во сне следова-

ло быть дисциплинированным гражданином —

и тщательно следить за речью, чтобы неосто-

рожным словом или увесисто брошенной

мыслью не оскорбить чувства других.

Кеша побрел по площади, вежливо улыбаясь

встречным. Люди стояли по двое, иногда по

трое — в тогах, трико, накидках из перьев, ре-

прессивных униформах из черного латекса с

предусмотрительно перечеркнутыми свастика-

ми и даже в стоячих балетных юбках на голое

тело — здесь было столько же разных identities,

сколько собравшихся. Как всегда, проходя через

этот удивительный человеческий цветник, Кеша

дивился числу непохожих друг на друга форм,

принимаемых свободным духом, и тихонько

гордился, что он тоже часть этого волшебного

сада (увы, увы, черная роза с ядовитыми шипа-

ми — но не значит ли это, спросим мы шепотом,

что такой цветок тоже угоден цукербринам?).

Судя по тому, что над Колодцем Истины

подняли памятник Данко, общественная дис-

куссия на площади касалась дальнейшей сексу-

альной эмансипации человека — и, как всегда в

таких случаях, обещала быть жаркой. Кеша уви-

дел возле памятника помост, похожий на эша-

фот из рождественской сказки. Вместо плахи на

нем стоял стол президиума.

Как всегда в LUCID-сне, достаточно было

зафиксировать внимание на объекте, чтобы тот

оказался совсем рядом. Зрителям ни к чему было

шагать к предмету своего интереса сквозь иллю-

зию пространства, и на площади Несогласия ни-

когда не возникало давки. Каждый отлично ви-

дел все оттуда, где стоял — и Кеша тоже.

В президиуме сидела обычная для таких вече-

ров тройка, официально называвшаяся «Trigasm

Superior». Это были три старые матерые феми-

нистки — седые, загорелые, голые по пояс, с го-

лографическими многоцветными татуировками

на дряблых сухих грудях, оттянутых вниз вдеты-

ми в соски гирьками (у Кеши заныло в паху — но

не из-за возбуждения, просто он вспомнил, что

завтра или послезавтра на работу).

Его заинтересовали татуировки, и старуше-

чьи молочные железы заняли весь центр его поля

зрения. Оказалось, на этих скрученных време-

нем пергаментах размещалась целая художе-

ственная выставка — причем не в переносном, а

в прямом смысле.

Кивнув пригласительному знаку, Кеша ныр-

нул под сухие, выдубленные временем кожи-

стые своды. Реальность несколько раз моргнула

(выставка, судя по всему, самонастраивалась на

национально-культурные параметры посетите-

ля) — и в уши Кеше ударило печальное блеяние

балалаек и домр.

Он оказался в пространстве вечной памяти и

скорби, в одном из тех траурных мемориалов,

что напоминают освобожденному человечеству

о неизмеримой боли, сквозь которую люди ты-

сячелетиями брели к свободе и счастью. Экспо-

зиция посвящалась страданиям русской жен-

щины в эпоху патриархата — и изображала

традиционные ритуалы гендерной инициации в

русской деревне.

Художественное решение впечатляло. Вы-

глядело все так, как если бы множество мелких

татуировок на женской коже ограничили четы-

рехугольниками из спичек, а затем увеличили

результат во много раз и превратили в стену га-

лереи. Или как если бы Кеша смотрел на бок

татуированного слона-альбиноса. Участки эпи-

телия, обрамленные рамами, стали как бы раз-

вешанными на стене картинами. Получилось

свежо, смело — но высокий трагический пафос

ничуть при этом не снижался.

Содрогаясь от балалаечного crescendo, Кеша

побрел по кожистому коридору.

На первой татуировке толстая голая деваха,

неприятно напоминавшая Мэрилин, входила в

горящую избу. На второй — она же пыталась

удержать за задние ноги коня, которого хлеста-

ли плетками два монгола. На третьем — крича

от боли, поднимала увесистого малыша лет

трех-четырех на чем-то вроде продетого сквозь

груди слинга... Кеша опять вспомнил про рабо-

ту и наморщился.

Впрочем, чужая боль волновала даже несмо-

тря на неприятные ассоциации. А может быть,

именно из-за них. К тому же на последней тату-

ировке жертва гендерного шовинизма выгляде-

ла моложе и привлекательней.

Кеша сам не заметил, как залюбовался чу-

жим страданием. Стал слышен доносящийся

сквозь балалаечную сюиту голос чтеца, как бы

предъявляющий прошлому страшный неоплат-

ный счет:

— Коня на скаку остановит... В горящую

избу войдет...

Кеша вдруг похолодел. Он понял, что стару-

шечий синклит вполне мог подключиться к его

биодате — кто-то говорил, что это возможно,

когда в фазе LUCID попадаешь в так называе-

мую петлю, выглядящую как длинный изгиба-

ющийся коридор. Мемориальное пространство

было организовано именно так. И сейчас эти

три старые выдры могли видеть все его физио-

логические характеристики — давление, пото-

отделение, температуру, пульс, эрекцию. И у

них, конечно, было приложение, способное

сразу прорисовать его реактивные сигнатуры в

сфере влечения.

Это была феменистическая подстава, засада

аффилированных с властями бешеных лесбия-

нок, сканирующих чужие жизненные ритмы,

чтобы набрать достаточно обвинительного ма-

териала для одного из тех отвратительных про-

цессов, что так любят обсасывать в новостях.

Такое случается постоянно. И, главное, он сам

шагнул в ловушку. Надо же...

Долгий конспиративный опыт, однако, по-

мог. Кеша знал, как уйти от опасности. Он бы-

стро представил себе кучу дерьма во всех мел-

ких необязательных подробностях — и глядел

на нее до тех пор, пока не почувствовал отвра-

щение. А потом он так же отчетливо совместил

свою визуализацию сперва с горящей избой,

потом с остановленным на скаку конем, а затем

с продетым сквозь женскую грудь слингом — и

расшэрил свое отвращение к увиденному, при-

дав ему необходимую длительность и плот-

ность. Испытав легкое подобие рвотного спаз-

ма и расшэрив его тоже, он быстро пошел по

коридору вперед.

На татуировках вокруг было много интерес-

ного — иссечение клитора топорами, зашива-

ние рта лыком и другие зигзаги корневого рус-

ского ужаса. Но Кеша не задерживался на этих

картинах взглядом. Когда какая-нибудь из них

попадала в его поле зрения, он вновь вызывал в

себе омерзение. Даже его страх был кстати — он

мог быть проинтерпретирован как здоровая ре-

акция на увиденное... Если, конечно, кто-то

действительно следил за его данными.

На выходе из мемориала он тщательно и

горько, так, чтобы расшэрилось наверняка, по-

каялся за то, что он русский — и попросил до-

брое человечество извинить его за все то зло,

которое русские оккупанты принесли патриар-

хальной деревенской женщине.

Такое никогда не мешало.

Уведя наконец внимание из-под дряблой

жреческой сиськи (кажется, пронесло — иначе

просто не выпустили бы), Кеша с достоинством

осмотрелся, глубоко вздохнул (что, не взяли,

старые курвы) — и перенес внимание на пу-

бличный диспут, который слушала площадь.

Прямо под столом трибунала стояло двое

диспутантов. Вернее, стоял только один — высо-

кий фурри с собачьей мордой, поросший черной

лохматой шерстью. Оппонент трибунала, боро-

датый мужчина в кожаном ошейнике, сидел на

корточках, и фурри иногда начинал нетерпеливо

крутить хвостом и дергал его за поводок. Кеша

узнал в сидящем философа Яна Гузку. Слушать

диспут целиком не было сил, и Кеша мигнул по-

явившейся перед ним кнопке «abridge».

Суть спора касалась браков с фурри. Дело

это было давно решенным, однако в последнее

время фурри стали подвергаться атакам феми-

нисток, утверждавших, что под покровом тем-

ноты и шерсти злоумышленники пытаются

протащить в легальное пространство элементы

педофилии. Многие фурри, с их точки зрения,

выглядели чересчур моложаво, их кожа слиш-

ком розово просвечивала сквозь шерсть, а ды-

хание было горячим и чистым, как у ребенка.

Поэтому блюстители общественной морали тре-

бовали добавлять в облик фурри, брачующихся

с людьми, обязательные элементы зрелости —

некоторую дряблость кожи, свалянность шер-

сти, вонь из пасти и из-под хвоста, отвисание

вымени, стертость когтей и копыт. Это тоже

было решенным делом — диспут касался лишь

конкретных законодательных требований к мере

возрастного распада.

Ян Гузка, бросив на мохнатую сторону весов

всю мощь своего бесстрашного интеллекта, до-

казывал феминистическому синклиту, что у жи-

вотных фаза половой активности наступает

значительно раньше социальной зрелости, по-

скольку последней у зверей нет вообще. А бли-

жайшим аналогом возраста гражданской ответ-

ственности следует считать фазу жизни, когда

животное может самостоятельно охотиться и

добывать себе пищу. И только так должен опре-

деляться предусмотренный законом возрастной

ценз.

— А как тогда быть с черепахами и овечка-

ми? — спросила самая матерая из феминисток.—

Они ведь не охотятся. А травку едят с самого

рождения. Вы всячески продвигаете! Вы посто-

янно продавливаете свою педофилическую по-

вестку!

Ян Гузка погрузился в размышления.

Фурри нетерпеливо дернул за поводок, и за-

звенел привязанный к шее философа колоколь-

чик, вибрации которого Гузка тут же погасил

легким движением бороды — чтобы звон не ме-

шал думать.

Кеша обязательно задержался бы на площа-

ди, чтобы послушать знаменитого умника и

златоуста. Но его уже тянуло совершить свое

любимое хулиганство.

Он повернулся и медленно пошел сквозь

толпу, нашаривая взглядом китайскую арку, за

которой начиналась Стена Доверия. Сперва ее

заслонял эшафот с тремя кавалерственными

мумиями — но, как только Кеша увидел дале-

кий черный силуэт, похожий на «П» с двойной

верхней перекладиной, арка сразу же оказалась

перед ним — и он прошел под монументальным

знаком математического равенства, покоящим-

ся на двух колоннах. Почему-то, ныряя под

арку, он всегда воображал себе, как превраща-

ется в большого каменного тролля, заросшего

мхом и травой — хотя плохо представлял себе,

что это за тролль и откуда он взялся в его голо-

ве. Наверно, прилип какой-то мультфильм из

инкубатора.

Теперь впереди была длинная улица — пу-

стая, узкая и неприветливая. Даже не улица, а

странный проход между бесконечным слепым

домом, выкрашенным в гороховый цвет, и тем-

но-красной стеной, густо покрытой разноцвет-

ными надписями и листовками разного размера

и вида. Что-то вроде длинного-предлинного ту-

пика, куда не выходило ни одного окошка.

Кеша никогда никого не встречал в этом ме-

сте. Он и не мог никого тут встретить. Любой,

прошедший под аркой, гарантированно оказы-

вался в одиночестве — в пространстве индиви-

дуального самовыражения, за которым запре-

щалось наблюдать по закону. Написать на стене

можно было что угодно. И никаких следов это-

го поступка в информационном пространстве

не оставалось. Вернее, не оставалось следов ав-

торства — а надписи на стене становились вид-

ны новым визитерам как чье-то анонимное са-

мовыражение.

Кеша чужих надписей не читал. Большин-

ство из них было просто нецензурными выпле-

сками угнетенной психики, на несколько се-

кунд освободившейся от тисков социальной

нормы. Кеша не верил до конца, что эти слово-

излияния не сканируются и не записываются —

он подозревал, что они попадают в его личный

файл точно так же, как и все остальное. Поэто-

му он троллил систему хитро — и эта хитрость

восхищала его самого.

Приблизившись к стене в своем любимом

месте, он взял кисть из ведра с черной краской,

услужливо появившегося внизу, и написал круп-

ными буквами:

FUCK THE SYSTEM, BRO!

I DO IT EVERY DAY

Полюбовавшись на надпись, он хихикнул.

Такая же точно была рядом. Оставлена две не-

дели назад. Еще одна — уже еле видная под чу-

жими буквами — чуть левее. Ей месяц. Он всег-

да писал одно и то же. Чистую откровенную

правду о самом главном. Ее совершенно невоз-

можно было расшифровать.

Несколько чужих надписей успело все-таки

протиснуться под броню его незаинтересован-

ности — начиная от ярко-алого напоминания

про усиленно продвигаемого музыкальной ин-

дустрией рэппера-сефарда:

AIPAC SHAKUR III RULES THE WORLD!

и кончая многословным отзвуком какой-то

смешной девичьей обиды на листе бумаги, на-

клеенном поверх разноцветных непристойно-

стей и святотатств:

ПОЗВОЛЬТЕ ЧЕРЕЗ ЭТО ДАЦЗЫБАО

ПРЕДЛОЖИТЬ ГОСПОДИНУ КУПРИЯНОВУ

НАДЕТЬ РОЗОВОЕ ТРИКО, НАРИСОВАТЬ

НА СТЕНЕ МОЮ ЧЕТВЕРТУЮ РУКУ

И ЛИЗАТЬ ЕЕ ДО ПОЯВЛЕНИЯ НА ЯЗЫКЕ

КРОВАВЫХ МОЗОЛЕЙ. НАТАША.

Сколько людей, столько настроений.

Даже тут надписи становились видны Кеше

с учетом локализации — судя по обилию рус-

ского языка. И они хотят, чтобы мы верили,

будто за нами и вправду не следят...

Как только эта мысль промелькнула в Ке-

шином уме, она тут же получила подтвержде-

ние, увесистое, как удар поддых.

Он увидел ответ под одним из своих про-

шлых «fuck the system». Это была аккуратная

надпись светло-голубой краской:

ЭТО НЕ ТЫ ИМЕЕШЬ СИСТЕМУ, БРО.

ЭТО СИСТЕМА ИМЕЕТ ТЕБЯ. ТЫ ПРОСТО ЕЩЕ

НЕ ПОНЯЛ, КТО СВЕРХУ, А КТО СНИЗУ.

ТВОЙ ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬ БАТУ.

То, что перед ним ответ, делалось ясно по

«БРО». Но самым жутким был язык — русский,

хоть Кеша всегда писал здесь по-английски.

Это могло означать, что отвечавшему известна

его языковая локализация. Возможно, у него

имелся даже доступ к метадате: он откуда-то

знал, что совсем недавно Кеша смотрел про-

грамму про Бату Караева.

С другой стороны, все могло быть и случай-

ностью. Неизвестного русскоязычного пользо-

вателя могло привлечь дацзыбао про господина

Куприянова (мне бы их проблемы, подумал

Кеша угрюмо), а Караев был настолько извест-

ным террористом, что каждый второй хомячок

наверняка подписывал свои изречения на Сте-

не его именем.

В любом случае следовало сохранять спо-

койствие и вести себя так, словно ничего не про-

изошло. Потому что ничего еще действительно

не произошло...

Но все-таки по дороге к выходу Кеша не

смог удержаться от отрывистых (и, хотелось ве-

рить, невидимых для системы) размышлений:

«В чем-то он прав, этот доброжелатель. Ведь

система действительно имеет меня прямо сей-

час. Если бы было наоборот, разве меня так

трясло бы? Разве мне надо было бы прятаться?»

Кеша успокоился, только выйдя на пло-

щадь — и решил считать случившееся простым

совпадением. Виноват на самом деле он сам —

не следовало дергать тигра за усы, развлекаясь

подобным образом. Зачем ему вообще эта Сте-

на Доверия? Чего, спрашивается, стоит наслаж-

дение собственной лихостью, если в любую ми-

нуту его может сменить страх?

Словно услышав, страх вернулся — и снова

дал Кеше подлых своим ледяным кулаком.

Из толпы на него глядела Little Sister.

Под ее левым веком темнел синяк, а в глазах

блестели слезы свежей обиды. На ней был ко-

стюм, какого Кеша никогда раньше не видел —

что-то вроде эльфийского доспеха, оставляю-

щего открытыми руки и длинные тонкие

ноги — и это, не мог не отметить Кеша, ей шло.

Ее волосы были гладко зачесаны назад. Новая

прическа.

Кеша вдруг понял, что сестричка сейчас по-

дойдет к трем старым выдрам — и на ухо рас-

скажет им все-все. И его возьмут прямо здесь.

Он не знал, как это будет выглядеть, но слы-

шал — запрут в тюремном сне, из которого

можно будет просыпаться только в тот же са-

мый тюремный сон... И никакой Ян Гузка ему

не поможет, потому что на Кеше недостаточно

черной шерсти, чтобы вызвать у великого гума-

ниста эмпатию и сострадание...

Кеше захотелось побежать к выходу из груп-

пового сна — но он понимал, что такая реакция

выдаст его с головой. Он несколько раз глубоко

вздохнул, обвел глазами площадь и снова по-

смотрел на сестричку.

Она уже исчезла.

Уйти она не успела бы. И затеряться в толпе

тоже — народу вокруг было немного, рядом с

ней гулял только выводок индийских толстух в

пестрых сари.

Кеше снова захотелось побежать к выходу —

и лишь чудовищным усилием воли он удержал

себя на месте.

«Они за мной следят,— подумал он.— Они

меня ловят. Провоцируют. Сначала эта галерея,

теперь она... Все один к одному... Или я схожу с

ума?»

Такой вариант был возможен. На коллек-

тивный сон могли наложиться личные видения,

особенно при разболтанной нервной системе.

Не следовало торопиться с выводами. И, самое

главное, надо было держать себя в руках. Пом-

нить, всегда помнить древнюю мудрость — ни-

что так не выдает человека, как он сам.

Кеша повернулся и пошел к выходу, стара-

ясь ступать медленно и расслабленно. Чтобы

шагнуть в зеркальный коридор, ему пришлось

сделать над собой серьезное усилие.

Зеркала пропустили.

Вспыхнула на миг оранжевая звезда, погру-

зив вселенную во тьму — и погасла. Фаза LUCID

кончилась.

Переводя дыхание, Кеша стал всплывать из

сна в явь — вверх, к смутно дрожащему свету

фейстопа. Такого кошмара он не помнил давно.

Завтра никакой сестрички.

Добросовестный семейный секс с Мэрилин.

А потом какая-нибудь игра. Что-нибудь тра-

диционное. Танки, да. Главное — побольше за-

ячьих петель в метадате.

МЕТАДАТА 2

Сердце над головой Мэрилин, как обычно,

горело с самого утра. А «ЛАВБУК ИУВКЩЩЬ»

объявил тематический маскарадный день —

«ЭПОХА АБСЕНТА». Выбор был простым.

Как разъяснили поп-апы, празднично стре-

ляющие серпантином, Мэрилин сегодня за счет

системы нарядят Надеждой Крупски, а сам он

будет Владимиром Ульяновым. Вот бы еще

знать, кто это такие. Наверно, какие-то древние

художники. Абсент, Ван Гоголь...

Шэрящие свой интимный опыт парочки в

окнах «ЛАВБУКА» пока что разминались — од-

нообразные господа с козлиными бородками

раздевали и щупали наряженных в длинные

платья дам. Общим элементом для всех спален

была пузатая бутылка с зеленой жидкостью,

стоящая на столике перед кроватью. Как всегда

в маскарадные дни, Кеша ощутил легкую при-

поднятость духа.

Войдя в семейную спальню, он иронично

кивнул всем, кто мог смотреть на него в эту се-

кунду. Если они были вообще, в чем он сомне-

вался из-за низкого личного рейтинга.

Мэрилин в длинной темной юбке и кружев-

ной блузке лежала на кровати, глядя в угол. Был

виден ее сонный профиль — и профиль этот ни

капли не возбуждал.

«Понятно, зачем спиртное»,— подумал

Кеша философски, заметив рядом с кроватью

пузатую бутыль. Странно, что алкогольный на-

питок назначили символом целой эпохи. На-

верно, мрачное было время. Пыльное и безра-

достное.

Кровать с Мэрилин вдруг затянуло мгли-

стым квадратным поп-апом. В нем появилась

пыльная и безрадостная — вот точь-в-точь, как

он только что подумал! — улица доисторическо-

го уездного городишки в черно-белом разреше-

нии. Сквозь окно одного из домов стала видна

комната, подкрашенная сепией. За письмен-

ным столом среди канцелярских папок сидел

похожий на Чехова русский интеллигент с бо-

калом в руке. Жидкость в бокале была ярко-зе-

леной — единственное цветное пятно в кадре.

Где-то пробили часы — их звук показался

Кеше невыразимо тоскливым.

Интеллигент словно решился. Он залпом

выпил зеленую жидкость, сбросил несколько

папок на пол и вскочил на ноги — но Кеша так

и не узнал, что тот хочет сделать: движение пре-

кратилось, а картинка расцвела тысячью рай-

ских цветов, раскрасив восстающего из-за сто-

ла в какой-то небывалый радужный куст,

проросший сквозь серо-коричневую сепию.

Мгновение было прекрасно — и оно останови-

лось.

ABSINTH

УПЕЙ СИБЯ ГОЛОВОЙ АПСЕНТУ!

Опять с локализацией обосрались, подумал

Кеша с ленивым отвращением. Даже непонят-

но, что они такое пытались выразить.

Поп-ап стал гаснуть. Появились цены за ра-

зовое администрирование и недельный цикл —

они были, надо сказать, круты. Потом сквозь

них опять стала видна Мэрилин — и стоящий

рядом столик с пузатой бутылкой и круглым бо-

калом. Кеша налил густой зеленой жидкости в

бокал и понюхал. Судя по запаху, абсент был

сладким ликером. Сейчас главное не кивнуть,

пока цены не погасли окончательно — хотя се-

годня скидка на абсент была пятьдесят процен-

тов.

«Ну запах,— подумал Кеша,— это понятно.

Через маску. А вот как делают рюмку и бутыл-

ку — когда я закрываю глаза? Через трэкпэд?

Я же их все время чувствую пальцами... Или

нет?»

Он закрыл глаза. И сразу стало непонятно,

есть у него что-то в руках или нет. Он опять от-

крыл глаза. Бутылка и бокал по-прежнему были

в его руках. Теперь он совершенно точно чув-

ствовал их пальцами.

«Понятно, — подумал Кеша. — Трэкпэд под-

ключили через зрительный канал... Или наобо-

рот...»

Он вдруг поднес бокал к губам и сделал боль-

шой глоток. Потом еще один. А потом сообра-

зил, что это было не осознанное решение, а

спонтанный поступок. Даже чересчур спонтан-

ный, чтобы быть его собственным. Но, по-

скольку на абсент сегодня была скидка, с этим

можно было смириться.

Абсент оказался крепкой настойкой, дале-

ким родственником всяких пастисов и перно —

с очевидным мезальянсом в линии генетиче-

ской передачи. И, видимо, в нем был какой-то

наркотик — кровать с Мэрилин расцвела мно-

жеством дымных радуг, а сама социальная пар-

тнерша поманила к себе десятком выросших на

ней прозрачных рук.

«Угу,— подумал Кеша, наклоняясь к ней,—

теперь понятно, почему такие цены. А другие,

интересно, пьют?»

Одного взгляда на ЛАВБУК хватило, чтобы

убедиться — пьют, и еще как.

Номером один в рейтинге было большое

разноцветное дерево, которое рубил огромным

членом веселый железный дровосек. Номером

два — звездная ночь с гигантскими воронками

разноцветных звезд. Далеко в черную пучину

неба падала красная черепичная крыша и воз-

вращалась оттуда, ухая,— а потом падала вверх

опять. На третьем месте были два елозящих друг

по другу отрезанных уха: большое, волосатое и

желтое — и маленькое, румяное и розовое. На

четвертом — извивающийся на дне могилы вам-

пир в черном фраке, уже пробитый в несколь-

ких местах регулярно падающим сверху осино-

вым колом.

Да, подумал Кеша, таких не догонишь. Хотя...

Он заметил, что его руки превращаются в

два бича, и понял — Мэрилин будет совсем не

против, если он ее немного накажет. Хлестнет

раза три или четыре... Или даже пять-шесть.

Но Мэрилин не реагировала на щелчки бича.

Видно, хотела, чтобы он взял ее неподвижную и

покорную. Ну что ж, можно. Вот только полу-

чится ли задрать ей юбку двумя бичами?

Это получилось.

Отвалившись через несколько минут от

удовлетворенной партнерши (она так и не ска-

зала ничего, просто красное сердце наконец по-

гасло), Кеша стряхнул с себя остатки абсентно-

го глюка и вспомнил про метадату. Пока все

идет по плану. Социально ответственный секс

уже был. Теперь поиграем. В танки.

Кеша выглянул из окна спальни на свой

фейстоп — и кивнул Игроку, чуть наклонив го-

лову влево. Это отработанное движение запу-

скало танкосферу сразу, в обход папки.

Игрок послушно превратился в Микаэля

Виттмана — мужественного эсэсовца в черном

мундире танкиста. Сдвоенные молнии на его

мундире были прикрыты черными целомудрен-

ными полосками социальной цензуры, отчего

казалось, что на рунах выросли маленькие ква-

дратные усики.

Виттман щелкнул каблуками. Железный

крест на его груди стал расти, превратился в

раскрывающиеся ржавые ворота — и через пару

секунд Кеша был уже в своем боевом ангаре.

Здесь все было по-прежнему. Каменные пли-

ты пола, грубый кирпич стен, полки с разной

механической требухой, тяжелые снарядные

ящики. Пахло маслом и соляркой, пороховой

гарью и железом.

Говорили, что приложение «Танки» при ре-

конструкции восстановили почти в том же виде,

в каком оно существовало на плоском экране в

начале двадцать первого века — только переве-

ли из формата «2D» в «5S», сделав погружение

полным. В те времена, когда игру придумали,

железные боевые машины еще встречались в

реальности. От этого приложение казалось осо-

бенно аутентичным.

Еще говорили, будто из небытия игру возро-

дили в основном по политическим причинам —

чтобы яснее определить коллективную карму

русскоязычных пользователей, показав, что го-

мофобия была не единственной культурной ос-

новой русской национальной идентичности

(еще там присутствовало механизированное на-

силие, шутил Игрок). Как уверял Анонимус,

из тех же соображений сняли и свежайший се-

риал «Крейсер «Чайковский»». Так или нет, но

перед каждым сеансом игры приходилось слу-

шать культурологический комментарий из убе-

дительно воссозданного на стене пузатого

20-телевизора. Кеша старался пропускать ком-

ментарий мимо ушей, но информационные

осколки все равно звякали по броне.

Вот и сейчас в телевизоре возник горящий

танк — и заиграла музыка. Мужские голоса за-

тянули скорбное и певучее «у-у-ууу». А следом

на экране появился знаменитый Ян Гузка.

Кеша сразу узнал знакомое лицо, хоть сегодня

оно выглядело слегка шутовским — ко лбу фи-

лософа была косо приклеена танковая пушечка.

— Вы только что слышали музыку,— сказал

Гузка,— которую заводили в старину после пора-

жения команды танкистов. По замыслу авторов

она должна была вызывать в сердце вихрь нацио-

налистических эмоций. Но что это? Русские вир-

туальные танкисты отпевают своих боевых дру-

зей с такими амбивалентными интонациями, что

немедленно понимаешь глубинную причину их

интереса к танкам — лежащую, разумеется, в

предельной маскулинности и фаллоцентрично-

сти этого агрегата, позволяющих игрокам хоть

украдкой, хоть косвенно, пусть даже втайне от

самих себя, реализовать свою подавленную гомо-

сексуальность в символическом группенсексе,

кое-как закамуфлированном лязгом виртуально-

го железа. Не будем в этой связи окончательно

отрицать мерцающую «русскую Европу» в про-

странстве культуры и духа. Возможно, правы те,

кто говорит — нельзя огульно обвинять в гомо-

фобии народ, подаривший миру Чайковского и

поговорку «Нас ***1, а мы крепчаем»...

Гузку тут же закрыл поп-ап сериала «Крей-

сер «Чайковский»». Это была мыльная сага про

Россию двадцать первого века: Совет Европы в

последний раз требует допустить геев к армей-

ской службе, и Россия делает медвежий пиар-

маневр — собирает всех флотских геев на но-

вейшем стратегическом крейсере, призванном

служить витриной якобы уже достигнутой в

стране толерантности. Но у подводников-геев

много врагов среди стремящихся начать ядер-

ную войну националистов-хардлайнеров в шта-

бе флота, и не меньше — среди православных

мракобесов в аквалангах, шныряющих мимо

иллюминаторов с абьюзными плакатиками в

резиновых пальцах...

Поп-ап, однако, появился не на самом экра-

не телевизора, а прямо в воздухе перед ним —

отчего несколько нарушилась историческая до-

стоверность танкового ангара.

Кеша в очередной раз подивился, как гладко

и неприметно профессионалы культуры подво-

дят разговор к точкам контекстной прокачки.

Но на то они, собственно, и интеллектуалы...

Или это не Гузка, а он сам? Он ведь только что

вспоминал про «Чайковского»...

Пошел фрагмент сериала: штормовое море,

внешняя палуба радужной подводной лодки,

мужественный выступ ракетного отсека, похо-

жий на огромный гульфик... Крепкой раскоря-

кой замерший у ограждения боцман затянулся

последний раз сигаретой, сморщил обветрен-

ный булыжник лица и бросил невидимому за

спиной партнеру суровое:

— Ну люблю, люблю...

Лубрикативный баритон тут же запел аутен-

тичный древний шлягер из «Чайковского»:

«Глубиной своего погруженья я любовь изме-

ряю твою...»

Сериал, как утверждалось, был настоян на

золотых крупицах сохранившегося русского

гей-фольклора — и передавал быт эпохи с пре-

дельной точностью. Но к тому моменту, когда

камеру захлестнула символическая пена, Кеша

уже исключил из зоны осознаваемого и Гузку, и

промо-ролик. Он пошел по ангару мимо стоя-

щих в боксах танков, обдумывая предстоящий

выезд.

Легкие танки, которые Кеша когда-то кол-

лекционировал, все были разбиты и сожжены: в

боксах чернели их обгорелые каркасы, чуть по-

ванивающие соляркой и гарью. Тратиться на ре-

монт не хотелось, а внутриигровой валюты, за-

работанной в боях, у Кеши в последнее время

хватало только на снаряды. И то на обычные —

за голду, пробивающую все на свете, нужно

было отдавать шэринг пойнте.

На ходу оставались две машины — тюнинго-

ванная «Пантера» с длинной скорострельной

пушкой и тяжелый «Ягдтигр» с толстенной ло-

бовой броней. Этих двух агрегатов, собственно,

было достаточно: на «Ягдтигре» Кеша ездил

бомбить, а на «Пантере» — катался для души.

В «Пантере» было припасено несколько все-

пробивающих голдовых снарядов — на случай,

если сердце попросит. Лезть в групповуху Кеша

сегодня не хотел — возможно, после коммента-

риев Гузки. Хотелось чего-то интимного, ка-

мерного и недорогого.

Кеша залез в «Пантеру» (он любил мускули-

стую пружинистость, появлявшуюся у его тела,

когда оно карабкалось по броне), взялся за руч-

ки управления, пару раз кивнул распускаю-

щимся спискам игровых меню — и выехал на

поле под Прохоровкой.

Остановившись на невысоком пригорке, от-

куда открывался хороший обзор окрестных

холмов, он стал ждать, не зайдет ли кто в его ин-

дивидуальную вселенную обменяться болван-

ками. Обычно желающие находились минут за

десять. Прошло целых пятнадцать, но никто так

и не нарисовался.

Кеша высунулся из люка и поглядел по сто-

ронам.

Июльский вечер был хорош до дрожи. Про-

гретый воздух нес в себе ароматы тысячи неиз-

вестных трав. Склоняющееся к закату красное

солнце грело так нежно и ласково, как умеют

только старые звезды (солнце, понял вдруг

Кеша, каждый вечер становится большим и

красным, как бы репетируя будущую старость и

смерть). Живые голоса мира, долетавшие до

Кешиных ушей, казались странными — Кеша

не знал даже, насекомые это или птицы.

Не выдержав, он вылез из танка, спрыгнул в

траву и пошел в поле. Вокруг не было ни души —

только несколько крошечных птиц чертили вы-

сокие круги в небе. Стрелять уже не хотелось.

Вечер был грандиозен, прекрасен — словно

Кеша оказался перед багровыми и желтыми ви-

тражами древнего храма, бывшего одновремен-

но всем миром. Не верилось, что красота, тро-

гающая сердце за такие струны, про которые

Кеша даже не знал, возникла просто как фон к

случайной танковой битве.

Тут был какой-то подвох. И Кеша, уже по-

нимая, в чем дело, пошел прямо в закат. Он

знал, что сейчас произойдет — и не пытался бо-

роться.

Время от времени цукербрины просвечива-

ют каждую душу. Прятаться бесполезно. Лучше

всего доверчиво шагнуть им навстречу.

Над горизонтом сверкнуло, и Кеше показа-

лось, что к нему повернулись три ослепитель-

ных лица. В их огненные глаза можно было

смотреть — но у Кеши такого желания не поя-

вилось. Ему просто сделалось хорошо и легко.

Все ноши, кресты и хомуты, наброшенные на

него судьбою, вдруг стали невесомыми.

Он ничего на самом деле не тащит на своем

горбу, понял он — в какой уже раз понял!

Весь мир придуман специально для него. Но

люди так устроены, что для правильного мета-

болизма души они должны таиться и трепетать,

как делали это миллионы лет, поедая падаль в

темных пещерах. Жизнь человека не должна

быть слишком легкой, потому что он научится

находить в любом комфорте положенную кар-

мой муку, и чем мягче будет перина, тем силь-

нее станет впиваться в бок закатившаяся под

нее горошина.

В самой счастливой судьбе должны быть

боль и мрак — точно так же как внутри у пре-

краснейшей женщины должен быть кишечник.

И все равно существование — это счастье, бес-

ценный дар, поцелуй вечной весны. А сейчас

самый источник счастья, не отрываясь, смотрел

в его душу тремя парами глаз.

Ке чувствовал заливающую его любовь. Он

знал, что ничего, совсем ничего нельзя утаить

от этого света. Он и не хотел таиться. Свету

было известно — вины на нем нет: он просто

выполняет приказы раздающихся в его голове

голосов, а что за ними стоит, он не знает, ибо

мал и слаб. Кто он по сравнению со сгибающи-

ми его ум силами? Как он может противостоять

им, если он сам — всего лишь их игра?

И свет соглашался. Свет все знал. Свет не

упрекал его ни в чем. Но Кеша чувствовал, что

происходит, в сущности, самое страшное из

возможного.

Увы, среди ромашек, роз и лилий, на кото-

рые падал тройной луч, он не был самым краси-

вым цветком. Он не радовал этот свет так, как

другие, по-настоящему прекрасные растения.

Он казался свету подорожником или лопухом...

И это было невыносимо. Но свет любил его все

равно.

Кеша провалился куда-то, где не было ни

пространства, ни времени, а только счастье...

Потом он почувствовал на щеках слезы — и

вспомнил, что у него есть физическое тело.

Заходящее солнце, казалось, зажгло при-

прятанные за горизонтом покрышки — и огонь

охватил полмира. Кеша помнил, чем кончилась

встреча. Свет, как всегда, обещал утешительное

и сладостное: что примет в себя его душу, когда

придет срок, и станет последним, увиденным

Кешей в жизни... Но это будет не скоро, а до тех

пор свет еще вернется — и Кеша снова пережи-

вет то же самое. Изливающуюся на него лю-

бовь, которой он не достоин. Сострадание к

себе, от которого невозможно не расплакаться.

И еще — отчаяние и агонию, сладкие на-

столько, что душа бесстыдно тянется к этой

неге, не стесняясь показать ослепительному

всепрощающему свету весь свой мрак...

Потом все кончилось.

Несколько долгих секунд Кешин разум мол-

чал, словно выжженный прямым попаданием.

В нем осталась единственная мысль, прилип-

шая к илистому дну души и не успевшая улететь

вместе с принесшим ее светом: «жизнь — это

бесценный дар...»

Ну да, подумал Кеша с неожиданной холод-

ной трезвостью. Дар. Вот только — кому и от

кого? Ведь я, живущий, не существую отдельно

от дара. Я сам и есть жизнь. Как говорит Ксю

Баба, человек не объект и не субъект, а процесс.

Значит, дар — я сам. Это меня подарили кому-

то, как котенка или борзого щенка. Причем и

тот, кто подарил, и тот, кому подарили, предпо-

читают оставаться невидимыми. Какие широ-

кие натуры населяют космос...

Но злобная мысль, затмив на миг его душу,

тут же растворилась в красных и желтых огнях

закатного русского неба. Пережитое счастье

было слишком сильным — его раскаленный от-

печаток просвечивал и прожигал любой смыс-

ловой мусор, которым пытался защитить себя

перепуганный ум.

Цукербрины уже ушли. Кеша долго глядел

им вслед — в ту точку, где только что растаяли

их огни. А потом он снова начал воспринимать

всю остальную реальность.

В ней успели произойти довольно неприят-

ные перемены.

В поле догорала его «Пантера». На багровой

полосе заката чернел грозный силуэт врага

(«ИС-10», опознал Кеша). Вражеская машина

уже разворачивалась — и, показав напоследок

профиль башни с длинной хищной пушкой

(Кеша с отвращением вспомнил про Гузку), ис-

чезла за склоном холма. Кеша даже не расстро-

ился — против «ИСа» шансов все равно не было.

Его присутствие в башне «Пантеры» не измени-

ло бы ничего.

Когда он вернулся в бокс, оказалось, что по-

чинить «Пантеру» нельзя. Нулевой баланс шэ-

ринг пойнте.

Жизнь понемногу становится все жестче,

вздохнул Кеша. Раньше одной рабочей смены

хватало на целую неделю. А сейчас приходится

выходить на работу каждые пять дней. Или даже

четыре. Инфляция, как говорит Анонимус, есть

способ заставить время течь быстрее, вынудив

нас работать чаще. Вот только на самой работе

время почему-то течет все медленнее и медлен-

нее. Выходит, мы теперь работаем не просто

чаще, но и дольше. Но про это пандиты помал-

кивают...

Короче, завтра на работу.

РАБОТА

Как известно, не волк в том смысле, что не

убежит в лес. Но вполне себе волк в том смысле,

что кусает. Причем неизвестно, когда силь-

нее — когда ходишь или когда нет...

Как всегда перед рабочей сменой, настрое-

ние у Кеши было хуже некуда.

Сестричка словно чувствовала, что его лучше

не злить — она вела себя тихо и приветливо.

Даже улыбнулась пару раз, а такое бывало редко.

Кеша, разумеется, не спросил ее о том, что

она делала на площади Несогласия. Так глупо

подставиться мог бы только совсем неопытный

конспиратор. Скорей всего, ее появление было

сном во сне, промежутком REM внутри фазы

LUCID, когда осознанный коллективный сон

стал на несколько секунд неосознанным лич-

ным. Неврастения, у кого ее нет. Можно было

не опасаться заговора спецслужб. Против него

вряд ли устроили бы заговор — просто прихлоп-

нули бы терминальным электроразрядом через

фейстоп... Хотя, с другой стороны, говорят ведь

в народе, что даже у параноиков есть враги,

причем эти враги — нередко шизофреники.

Кеша решил обновить сестричке оператив-

ный буфер, чтобы с нее сдуло все недавние

куки. Это было просто — следовало заставить ее

выполнить какую-нибудь работенку по фейсто-

пу. Что-нибудь из прямых функций. Кстати,

полезно и для метадаты.

По счастью, в этот раз не надо было ничего

изобретать.

Перед выходом на работу Кеша каждый раз

нуждался как бы в смазке внутренних шестере-

нок, в коротком духовном напутствии, позво-

лявшем перенести надвигающийся ужас. Пре-

жде с этим справлялась Ксю Баба — но в

последнее время она стала гнать слишком уж

заумную пургу. Скорей всего потому, что он

никогда не платил ей за услуги, а питался демо-

крохами ее запредельной мудрости: только иди-

оты тратят шэринг пойнте на чужую болтовню.

Ксю Баба, видимо, включила в ответ защитный

баг — поэтому на фейстопе назрели перемены.

Он подмигнул сестричке.

— Слушай, лапочка,— сказал он,— знаешь

такого Яна Гузку? Давай поставим его на место

Ксю Бабы.

— А Ксю? — спросила сестричка.

— Деинсталлируем. И быстро, милая, бы-

стро. Папочке надо на работу.

Сестричка кивнула и сделала серьезное и

хмурое лицо. Она всегда выполняла операции

по фейстопу с трогательной важностью, забы-

вая на время свои обиды. Кеша, глядя на нее,

чувствовал почти что угрызения совести.

Подскочив к Ксю Бабе, сестричка с размаху

засадила ей ногой по сухому старческому заду.

Кеша выбрал такую деинсталляционную анима-

цию для смеха, но смешно ему ни разу не было.

Ксю Баба подняла на Кешу полные недове-

рия и боли глаза. Кеша терпеть не мог эти про-

щальные сцены. При деинсталляции приложения

давили на жалость, притворяясь умирающими

тамагочи, и на сентиментальных пользователей

это действовало: многие годами не могли убрать

ни одной из своих старых икон. На иных фейсто-

пах они стояли толпой, поднимаясь на цыпочки,

чтобы пользователь их увидел — а между ними

шныряло по двадцать-тридцать электронных

кошек (некоторые старушки даже инсталлиро-

вали синтетический запах кошачьей мочи —

«последнее средство от одиночества», как ут-

верждала реклама).

Но сестричка была совершенно безжалостна

и бессердечна. Не стоило и пытаться растрогать

ее подобными ужимками.

Пока Ксю Баба собирала откуда-то появив-

шийся перед ней золотой чемодан (жульнически

кидая в него возникающие у нее в руках хру-

стальные шары, меноры, распятия и прочий

хлам), сестричка подбадривала ее энергичными

возгласами, а когда Ксю принялась слишком

аккуратно и медленно сворачивать свиток с не-

известной надписью на санскрите, даже слегка

пнула ее ногой второй раз. Все это время Ксю

пыталась поймать Кешин взгляд, но Кеша был

неумолим.

Когда чемодан был собран, сестричка пота-

щила сгибающуюся под его тяжестью Ксю Бабу

по одной из ведущих с площади улиц. Ксю не

сопротивлялась, но все еще жалобно глядела на

Кешу — словно надеясь, что тот вспомнит о со-

вместно пережитых минутах духовного экстаза.

В последний момент Кеша почти дрогнул — но

его удержало понимание, что Ксю Бабу можно

будет в любой момент инсталлировать заново.

А еще через минуту сестричка снова появи-

лась на площади — уже с другой стороны, как

бы совершив за это время путешествие вокруг

маленькой Кешиной планеты. Она вела за руку

Яна Гузку в накидке, сшитой из разноцветных

кусков козьей шкуры. Кеша услышал знакомое

звяканье колокольчика и ощутил легкий запах

навоза — который, хотелось верить, можно

было отключить через опции.

Сестричка показала Гузке на освободившее-

ся после Ксю Бабы место. Кеша ожидал, что

философ встанет туда, но тот присел на корточ-

ки, словно собирался справить нужду — и замер

в этой позе. Ну ладно, подумал Кеша. Философ,

оригинал — пусть сидит.

Ян Гузка походил на кроманьонца из исто-

рического фильма, что в принципе отвечало его

философскому мотто — «truly down to earth»11.

Хотя, если разобраться, на высоте в пять кило-

метров это звучало даже оторванней от реаль-

ности, чем вся трансцендентность Ксю Бабы...

Подождав, пока сестричка отойдет к фонта-

ну, Кеша кивнул обновке. Он ожидал, что Гузка

встанет, но тот просто поднял бородатое лицо,

несколько раз моргнул и изрек:

— Сегодня мы поговорим о ценностях. Что

есть ценность как непосредственно переживае-

мый нами феномен? Вдумаемся. Не высшая ли

из наших ценностей — объект, на котором за-

фиксировано наше либидо?

Кеша вспомнил мохнатого черного фурри с

площади Несогласия.

— По мере приближения любовного чув-

ства к его кульминации, субъективно пережи-

ваемая ценность нашего любовного фетиша

экспоненциально растет — и за миг до оргазма

становится абсолютной. Но лишь для того, что-

бы через мгновение упасть до значения, близ-

кого к нулю...

Может быть, к нему полагается поводок, по-

думал Кеша. Даже наверняка полагается. Ведь

не зря же он в такой позе... И говорит прямо с

фейстопа. Надо будет напрячь сестричку. Но не

сейчас. А когда она опять обидится. Вот это бу-

дет мудро.

— Если самая базовая и фундаментальная

ценность, на основе которой сотни тысяч лет

продолжается человеческий род, так зыбка, что

же тогда говорить о ценностях второго порядка,

созданных переменчивой людской культурой и

религией?

Гузка замолчал, и Кеша понял, что дальше

начинается платный контент. Философ, конеч-

но, был прав до последней буквы, но вступле-

ние казалось недостаточно завлекательным для

того, чтобы тратить на продолжение шэринг

пойнте. Которых не было все равно. Тем более,

Кеша по опыту знал — светочи духа обычно вы-

дают самое интересное в качестве бесплатной

наживки. Можно спокойно ее объесть и плыть

себе дальше. Достаточно трех-четырех первых

фраз — ничего радикально нового дальше все

равно не будет.

«Поюзаю недели две в демо-режиме,— холод-

но решил он,— а дальше опять поставлю Ксю.

И тоже в демо-моде. Она к тому времени небось

передумает косячить...»

Но Гузка, похоже, тоже был не дурак — о

чем Кеше сообщил раздавшийся в ушах тре-

вожный зуммер.

Инсталляция была платной. Спорить или

ругаться не имело смысла — об этом наверняка

предупреждал какой-нибудь мелкий шрифт в

одном из вороха соглашений, подписываемых

кивком головы. Теперь Кеша был в минусе. Вы-

ходить на работу следовало немедленно.

То есть не скоро, а прямо сейчас.

Вздохнув, Кеша кивнул Каналоармейцу —

голому по пояс мужику в холщовых штанах, ко-

торый уже маячил на дальнем краю площади с

лопатой в руке (обычно он вставал так, чтобы

скрыться за фонтаном — но, когда Кеше пора

было на работу, показывался на глаза, словно

почуявшая кровь акула).

Кеша выбрал для своего фейстопа такую

икону, потому что она показалась ему самым

безобразным изображением в каталоге визуаль-

ных символов труда. Это был персонаж с древ-

него советского плаката — сознательный зэк с

одним из тех генетически ущербных лиц, кото-

рые так любило продвигать пролетарское ис-

кусство. Еще на плакате был девиз — его Кеша

превратил в тату на голом животе зэка, только

вместо «каналоармеец, от жаркой работы раста-

ет твой срок» написал «аналокармеец, от жар-

кой работы растает твой срак». Чем глупее

месть, тем она слаще, а немного гомофобии в

личном файле не повредит. Больше путаницы.

Каналоармеец вопросительно указал на себя

большим пальцем, и Кеша еще раз кивнул. Ну

да, да. Сдаюсь, противный.

Никаких лучей, никакой переходной анима-

ции. Вокруг стало темно и холодно. Кеша повис

в свистящей холодными сквозняками пустоте

перед списком локализованных трудовых карт.

Список был оформлен как ресторанное меню,

нарисованное на черной грифельной доске раз-

ноцветными мелками:

БАССЕЙН «МАЛЬСТРИМ»

ЛЕСТНИЦА ЯКОБИ

СТАДИОН «LOCO_MOTIF»

САФАРИ ЮРАСИК

ИЩДЩЕТФНФ

ПЕРЕДЕЛКИНО

Сегодня выбор был так себе. Последние две

карты Кеша не любил из-за угнетающей душу

шизы, а первых двух боялся всем телом, на реф-

лекторном уровне. «Сафари Юрасик» было до-

вольно предсказуемым приключением, которо-

го тоже хотелось избежать. Оставался стадион.

Ему Кеша и кивнул.

Появилось меню выбора спортивной дисци-

плины. Кеша остановился на беге с ширмами.

Надписи исчезли, и на доске возник последний

вопрос:

ДФЗЫ?

LAPS, понял Кеша, это с прошлого раза сде-

лали локализацию, чтобы нам было удобнее.

Три дфзы на пять дней хватит. Меньше все рав-

но нельзя.

Доска превратилась в черный занавес, с ше-

лестом пропустила его сквозь себя, и Кеша уви-

дел хмурый день, мелкие брызги дождя и уходя-

щую в туман размокшую гаревую дорожку.

Каналоармеец был уже здесь — и выглядел

теперь совершенно иначе. Он сидел на воро-

ной лошади. Его штаны переливались шелко-

выми узорами, а лопата в руке казалась особо

смертоносным копьем. Словом, он походил на

торжествующего монгола — которым, по сути,

и был.

— На старт! — закричал Каналоармеец,

страшно надсаживая голос.

Кеша встал в низкий старт, упер руки в мо-

крую гарь, но не отказал себе в удовольствии

глянуть на растатуированный живот мучителя.

— Внимание!

Я весь внимание, подумал Кеша.

— Марш!

Кеша побежал. Мокрая гарь тысячью кро-

хотных зубов впивалась в босые ноги, но Кеша

даже не морщился, по опыту зная, что это толь-

ко разминка перед сменой.

Стадион был хорош тем, что не грузил пси-

хику: предстоящие упражнения делались видны

и понятны не все сразу, как в «Мальстриме», а

по очереди.

Иногда неведение — лучшая защита. Поло-

вину первого круга Кеша прошел почти на бо-

дряке, не обращая внимания на растущее жже-

ние в ступнях и цоканье копыт за спиной.

А потом впереди появилась первая ширма.

Это была самая натуральная ширма — мо-

крое серое полотно с намалеванным на нем во-

просительным знаком, растянутое между двумя

стойками. Кеша не стал тормозить, и полотно с

хлопком лопнуло, едва коснувшись его груди.

Кеша увидел первое препятствие.

Это была горящая изба, стоящая на дорож-

ке — сквозь ее открытую дверь виднелось рас-

каленное, как у домны, нутро. Надо было про-

бежать прямо насквозь.

Кеша уже понял, откуда взялась изба. Как

всегда, из личного файла.

Совсем недавно он расшэрил с миром свое

омерзение по поводу мемориальных татуировок

в LUCID-музее гендерного шовинизма. Даже

совместил образы древних инициатических

практик с кучей дерьма — причем поступил так

исключительно из своего всегдашнего страха.

А теперь этот спектакль вернулся к нему не-

ожиданным бумерангом. Система просто на-

шла в его информационном выхлопе нечто ему

неприятное — и назначила это рабочим пере-

живанием.

Ибо работа, за которую начисляются шэ-

ринг пойнте, должна была быть именно непри-

ятной. Мучительной. Мало того, омерзитель-

ной и страшной.

Как объясняли философы и пандиты, про-

исходило это не потому, что пукербрины хотели

людям зла, а именно потому, что они хотели до-

бра. А добро, наслаждение и счастье появлялись

только по контрасту с мукой и болью, так уж

был устроен проклятый человеческий мозг.

Этот перелатанный биокомпьютер, доставший-

ся людям по наследству от тараканов, ящеров и

прочих гормональных роботов, невозможно

было переделать. Нельзя было вычистить из

Кешиного биореестра обмылки забытых про-

грамм, помогавших когда-то выживать древним

обезьянам.

Можно было только оптимизировать циклы

радости и боли, что давно доказали, исследова-

ли, продумали и промерили до минус девятой

степени. И сейчас наступал просто неизбежный

цикл боли. Ее следовало принять. Проглотить

такое ее количество, которое сделает возмож-

ным следующий цикл счастья...

Кстати, подумал Кеша, подбегая к горящей

двери, надо будет спросить об этом Яна Гузку.

Интересно, что современная фило...

Изба обожгла таким страшным жаром, что

мысль о Гузке мгновенно испарилась с поверх-

ности мозга.

Боль была ослепительно-белой, абсолют-

ной, яркой и простой. Она пульсировала. Между

ее раскаленными блоками возникали длинные

замысловатые тупички, где все было сложно,

запутано — и так же невыносимо больно. Кеша

бежал сквозь огонь всего две или три секунды,

но у пережитой им муки было столько нюансов,

что в линейном времени их хватило бы на не-

делю.

«Мухлюют, — подумал он, оказавшись на га-

ревом просторе. — Точно мухлюют с пропорци-

ей. Где, спрашивается, я видел столько счастья

на прошлой неделе? Или это за сестричку... Но

они ведь не знают... Или как-то автоматиче-

ски... А она, кстати, вообще приносит мне сча-

стье? Там же один страх. Ну и возбуждение.

Тоже довольно неприятная вещь, если разо-

браться. За сестричку мне, наоборот, шэринг

пойнте начислять должны...»

Но это направление мысли было беспер-

спективным: интуиция подсказывала Кеше, что

он вряд ли будет судиться с реальностью по дан-

ному вопросу.

Второй круг, как всегда, был труднее — под

ногами появилось битое стекло. Кеша не глядел

вниз, потому что боялся вида крови. Кое-как

добравшись до второй ширмы с вопросом, он

пробил ее грудью. Но за ней, к его изумлению,

не оказалось ничего. Он решил уже, что круг

пустой — ведь может человеку повезти? — но

потом его обогнал дико гикнувший Каналоар-

меец, швырнул ему привязанную к луке седла

веревку, и Кеша понял.

Остановить коня на скаку у него не вышло —

что, видимо, и требовалось доказать. Перед тем

как веревка выскользнула из его рук, Каналоар-

меец метров сто волок его по гари, и, если ми-

нуту назад Кеша думал, что ничего страшнее

горящей избы сегодня уже не будет, теперь у

него было время — очень много хитрого и из-

вилистого рабочего времени,— чтобы понять

свою ошибку...

Когда он поднялся, у него совсем не оста-

лось мыслей, а только одна боль. Шатаясь, он

побежал на последний дфзы — и его уже совер-

шенно не интересовало, что будет за следующей

ширмой.

Прорвав холстину с вопросительным зна-

ком, он оказался в каком-то странном механи-

ческом цеху.

Он ехал по нему, стоя на ленте конвейера, в

который превратилась гаревая дорожка. По ее

бокам сокращались чудовищные поршни,

мелькали рычаги и сочленения, и в целом все

напоминало старое кино про будущее. Кеша

почти вспомнил какое — но тут один из рычагов

страшно дал ему в спину и сбил с ног. Однако

ему не дали упасть на ленту: другие рычаги под-

хватили его в воздухе, растянули, повернули,

согнули — и невыразимая боль вдруг пронзила

его мошонку.

— Пустите, гады! — закричал Кеша.

Но он опоздал со своим криком, потому что

страшная фабрика уже выплюнула его на гаре-

вую дорожку. Крича от боли, Кеша кое-как по-

плелся вперед. Бегом это было сложно назвать.

Когда до конца оставалось меньше четверти

круга, он не выдержал и покосился вниз — и

увидел под своим черным от грязи и крови жи-

вотом похожую на замок медную гирю, дужка

которой была продета сквозь его самое интим-

ное место. Мало того, в животе появилась дыра,

откуда торчала сизая петля кишки.

Кеша собрал в кулак всю волю. До конца

круга оставалось уже чуть-чуть, но с каждым

шагом его покидали силы, и последние шаги

растянулись сначала в метры, потом в киломе-

тры, а потом вообще в какие-то космические

парсеки.

Наконец до него долетел гудок финиша.

Он повалился на дорожку и увидел над со-

бой гарцующего на коне Каналоармейца. Как

всегда, тот медлил с завершением сеанса. Но

больше из Кеши нельзя было выдоить ни капли

боли. Вернее, боль перестала быть болью и

сделалась чем-то другим, индифферентным и

лишенным качеств. И только когда это стало

окончательно ясно, Каналоармеец поднял на-

конец свое копье-лопату и милосердно вонзил

ее лезвие Кеше в переносицу.

Стало темно.

А когда сквозь тьму прорезался фейстоп, ни

боли, ни даже памяти о боли уже не было. Кеша

давно знал, что самое поразительное в этом

переживании — скорость, с какой оно забыва-

ется.

Каналоармеец уже пятился на свое место.

Свернув за фонтан, он добрел до края площади

и не без блатного достоинства присел на кор-

точки, скрывшись из виду до следующей сме-

ны. На фейстопе поймать его взгляд было со-

вершенно невозможно. Да и зачем?

Теперь сразу двое на корточках сидят, поду-

мал Кеша неодобрительно, не фейстоп, а какая-

то параша.

Можно было спать. Завтра, кстати, празд-

ник — День Семьи. Наверняка на Площади Не-

согласия будут гуляния и концерты. Можно бу-

дет аккуратно пройтись.

Но сначала, конечно — семья.

ДЕНЬ СЕМЬИ

Дождавшись, пока новый день загрузится,

Кеша оглядел фейстоп. Приложения стояли по

стойке смирно, подняв на него ждущие глаза.

Сердце над Мэрилин — кто бы сомневался —

уже вовсю горело, и вокруг него летали голубки.

Супружница пришла в романтическое настрое-

ние с самого утра. Ее, в принципе, вполне мож-

но было навестить. Ну или не совсем ее, поду-

мал Кеша, косясь в сторону фонтана.

Сегодня он одел сестричку в синие джинсо-

вые шортики и оранжевую майку с серебряным

вопросительным знаком — чтобы отомстить

системе за вчерашнее. Шортики так изящно об-

тягивали ее маленькую попку, что Кеша сглот-

нул слюну. Но сестричка на него даже не по-

смотрела.

Зато все остальные приложения ели его гла-

зами, словно адмирала на палубе флагманского

корабля. Особо искательно выглядел библиоте-

карь Борхес.

К Борхесу были вопросы. Сегодня ночью

Кеша опять проходил между контрольными зер-

калами фазы LUCID. И занервничал настолько,

что не решился дойти до Стены Доверия — а

просто слушал два часа семейную музыку у па-

мятника Чайковскому, который подняли над

Колодцем Истины.

Как работают зеркала? Что именно считыва-

ют? Не могут ли узнать про него слишком мно-

го? Надо это выяснить раз и навсегда.

Позволив Борхесу поймать свой взгляд,

Кеша кивнул. Зажмурившись, чтобы пропу-

стить анимацию, он открыл глаза уже тогда,

когда вокруг сгустилась знакомая библиотека с

пыльными шкафами и скелетами ящериц на

стенах.

Как обычно, Борхес сел в кресло и указал

Кеше на соседнее. Кеша, однако, не был на-

строен на длинную беседу — и присел на под-

локотник. Когда над головой Борхеса загоре-

лись опции, он выбрал SILENT MODE и

мысленно расшэрил вопрос: как работают кон-

трольные зеркала на входе в LUCID-фазу? Ка-

ким образом они защищают от террористов?

Читают ли они все мысли — и память?

Старичок задумался и раскрыл на коленях

свой кожаный фолиант. Он ничего не сказал, но

в Кешиной голове сразу же забрезжило смутное

понимание того, как функционирует контроль.

Конечно. Можно было догадаться и самому.

Коллективный сон, как и вся остальная гипно-

реальность, создается машинным кодом. Те-

ракт в этом пространстве становится просто

программируемым событием, чем-то вроде вре-

доносного алгоритма, внедряющегося в здоро-

вую программную ткань. И суть защиты сво-

дится к тому, что определенные элементы кода

(базу сигнатур постоянно обновляют) не допу-

скаются в пространство коллективного сна.

Старичок поднял ладонь и помахал ею в воз-

духе, словно чтобы распластать свою мысль и

сделать ее более понятной. Есть некоторые ко-

довые последовательности, позволяющие тер-

рористу вроде Бату Караева запереть сон изну-

три — без них теракт делается невозможным.

Именно эти элементы и отслеживаются зерка-

лами. Человек ведь тоже приходит в фазу

LUCID просто как информационный слепок,

то есть двусторонний поток кода, который...

Не надо, просигналил Кеша и задал второй

вопрос, главный.

Нет, ответил Борхес, зеркала не могут загля-

нуть ему в душу. Они могут только выяснить, не

содержит ли его информационный слепок

фрагментов террористического кода. Бомба,

говоря технически — это исполняемый опера-

тор. Она может быть замаскирована подо что

угодно: какой-нибудь сложный головной убор,

замысловатое украшение или даже один из вхо-

дящих в моду ретросмартфонов. Но на входе в

фазу LUCID все это просто код, и его надо про-

сеять через контрольное сито.

Кеша подумал, что последний вопрос был

неосторожным — но, поскольку он выбрал

SILENT MODE, запись сессии скорее всего не

сохранится надолго. Существовала какая-то раз-

ница между полной и неполной артикуляцией.

С годами узнаешь много уловок... Хотя не при-

думывает ли эти уловки тот самый Датапол, ко-

торый с их помощью пытаются обмануть? Чтобы

все обманщики, так сказать, сами строились в

колонну по два?

Но этого Кеша не спросил.

Вместо этого он быстро раскланялся. Борхес

поехал назад, втянул в себя сумрачные своды

вместе со шкафами и ящерицами, и Кеша опять

оказался на своей итальянской площади — пе-

ред строем пялящихся на него приложений.

От визита в библиотеку, как всегда, осталось

трудноуловимое неприятное чувство — будто

он вымазался в штукатурке и покрылся клочья-

ми старой паутины. Это наверняка был специ-

альный баг, чтобы заставить его подписаться на

платные примочки. Интерьер со скелетами

ящериц был бесплатным — но его, как регуляр-

но напоминали поп-апы, можно было проап-

грейдить до «стильной Вавилонской Библиоте-

ки 5S». Вот только Кеша не собирался ради

этого выходить на стадион и бежать несколько

лишних кругов с гирей в мошонке.

С другой стороны, можно было бы заменить

Библиотекаря на кого-то молодого и веселого.

Или нет, рискованно... Молодое и веселое у нас

уже есть. Наоборот, для оптимизации личного

файла полезно было бы посадить вместо Борхе-

са вонючего старого фурри с вываливающейся

прямой кишкой... Кстати, «гузка» — это слу-

чайно не куриная жопа? Многое бы объясни-

ло... Да, посадить пожилого фурри, чтобы все

видели, что он порядочный и социально ответ-

ственный гражданин...

Впрочем, кто будет смотреть? Ну кому он ну-

жен? Хотя, конечно, даже за параноиками быва-

ет слежка — шизофреники не дремлют. Мы все

оставляем за собой пенный след метадаты...

Вот черт.

Лучше бы он не думал так кудряво. Или хотя

бы не артикулировал — хотя с шампанским это

почему-то всегда получалось незаметно... Мо-

жет, подсознание?

Перед глазами возник квадратный поп-ап.

Кеша увидел перед собой огромный бокал, в

котором отражалась сидящая за арфой девушка

в легчайшем белом платье, трогательно юная и

чистая. Бокал исчез, и осталась одна зеркальная

девушка — со счастливой улыбкой она касалась

струн, и с них слетали золотые маленькие птич-

ки. Птичек делалось все больше и больше, а по-

том их набралось так много, что они заполнили

собой все пространство — и превратились в пу-

зырьки золотой шампанской пены.

Кеша опять увидел бокал — теперь он был

полон шампанского. Девушка исчезла, а вместо

нее появилась надпись:

ШАМПАНСКОЕ «VerA»

ЛЬЕТСЯ И ЗАКИПАЕТ!

ПЕНИТСЯ, БЬЕТ И МЕРЦАЕТ!

«На этот раз хоть локализацию нормальную

сделали»,— подумал Кеша.

Поп-ап начал медленно рассасываться в

пространстве. Опять стал виден фейстоп. Кеша

напряг лицевые мускулы, чтобы случайно не

кивнуть, и вдруг поймал взгляд сестрички.

Ему почудилось, будто под ее глазом поя-

вился лиловый синяк. Он тут же понял, что это

просто тень — но обида, затаенная обида, за-

стывшая на милом лице, была, увы, настоящей.

Кеша сокрушенно уронил подбородок, и тут

же ощутил во рту кисло-сладкое бульканье.

Сестричка тут же фыркнула смехом. Несо-

мненно, она была в курсе того, что произо-

шло — и какую роль в этом сыграла она сама.

Печальные тени тут же исчезли с ее лица, и

Кеша, чтобы задобрить ее, администрировал

еще одну дозу шампанского. Но сестричка, по-

хоже, уже одумалась — и решила, что дала Кеше

слишком большой аванс. Она опять нахмури-

лась и изобразила на лице оскорбленную чистоту.

Но Кеша больше не боялся.

Он был счастлив — и запивал свое счастье

вторым дозняком сладкой кислятины. Ради это-

го просвета в сумерках не жалко было потратить

в два раза больше sharing points... Сколько там?

Он взглянул на цифры и вздрогнул. Похоже, бе-

жать придется не через пять дней, а уже через

два. «УегА» была дорогой. Слишком дорогой...

Сестричка фыркнула смехом опять. Кеша,

окончательно махнув рукой на доводы рассуд-

ка, кивнул последним мерцающим остаткам

поп-апа — и принял на грудь третью дозу.

«Однако,— подумал он,— шампанское с

утра...»

Через несколько минут это казалось не та-

кой уж и плохой идеей. У него давно не было

так легко и пузыристо на душе.

Сестричка себя выдала.

Она на самом деле не сердилась. Она при-

творялась.

И вообще, похоже, у нее было хорошее на-

строение. Она заходила за спины приложениям

и даже сделала маленькие кривые рожки Яну

Гузке.

Может быть, это его собственное легкое

опьянение спроецировалось на нее? Скорей

всего, именно так... То есть не скорей всего, а

только так — и иначе просто быть не может...

Кеше в голову вдруг пришла жутковатая и

завораживающая идея... Раз уж сегодня День

Семьи... Почему бы и нет? Жить надо лихо.

Иначе какая это жизнь?

— Сестричка! — позвал Кеша.

Little Sister обязана была откликаться на го-

лосовые команды. Она вышла из-за фонтана

немедленно. Но ее лицо стало хмурым — се-

рьезно хмурым. И на нем, кажется, опять про-

ступал синяк. Ну и пусть себе хмурится, поду-

мал Кеша, ничего страшного...

— Слышь, сестричка... Я тут прикинул — а

не прогуляться ли мне с моей толстухой? А то

столько лет живем вместе, а она у меня на фей-

стопе так ни разу и не была...

Сестричка пожала плечами — в том смысле,

что ей совершенно все равно.

— Ты это... Ты спрячься за фонтан, ладно?

Так, чтобы она тебя не видела. А то заревнует...

Сестричка отвела глаза и поплелась за фон-

тан, всем своим видом демонстрируя облегче-

ние — но не забывая поигрывать маленькой

попкой в синих шортах. Вечная женствен-

ность... Как бы она там не научилась чему пло-

хому у Каналоармейца... Впрочем, о чем это я.

Кеша повернулся к Мэрилин и кивнул пор-

хающим над ее головой голубкам. Площадь раз-

мазалась в лучи и звезды, и Кеша оказался в

своей супружеской спаленке.

Мэрилин уже ждала на семейном ложе. Она

была накрашенной, напудренной — и совер-

шенно голой. В ней было что-то от Клеопатры,

пережившей всех своих змей. Она, похоже, об-

ленилась до того, что даже не хотела выбирать

наряд. Правда, накрашена и напудрена она

была идеально, но Кеша догадывался: если бы

ей пришлось проделывать косметические про-

цедуры лично, вряд ли она выглядела бы так же.

Кеша попробовал ущипнуть ее за ухо. Мэри-

лин не посмотрела на него — только тихо

всхрапнула. Кеша почувствовал раздражение.

Совсем опустилась, подумал он, что она, абсент

запоем пьет?

Впрочем, сегодня он сам был под градусом.

Кеша потянул супругу за руку — прочь из

спальни. Он ожидал, что Мэрилин не пойдет

сразу, и уже приготовился сослаться на День Се-

мьи. Мэрилин, однако, не возражала. Она пере-

валилась на его фейстоп с тем же ленивым рав-

нодушием, с которым принимала его ласки.

Словно какая-то морская корова, честное слово.

Но особенно Кешу покоробило то, что она

не пожелала в последний момент прикрыть-

ся — и так и вперлась на его фейстоп голой.

Тут даже слово «вперлась» не подходило.

Кеша сообразил, что она вообще никак не уча-

ствует в происходящем — видимость движений,

которые совершало большое белое тело супру-

ги, возникала из-за того, что он увлекал с собой

ее внимание, а это визуально трансформирова-

лось системой в шаги. Мэрилин не смотрела на

фонтан и почетный караул приложений. Она

дремала. И чуть похрапывала.

Приложения провожали Кешу и Мэрилин

взглядами. Кеша знал, что им все равно — но

ему чудилось в их глазах легкое презрение. Ян

Гузка, кажется, даже поднял бровь. Ну давай,

зоопидор, давай, скажи что-нибудь интеллекту-

альное, подумал Кеша. Мы все так ждем.

Сестричка выглянула из-за фонтана и сразу

же спряталась назад. Кеша мог поклясться, что

при виде голой Мэрилин на ее лице мелькнула

ухмылка — в конце концов, сестричка отражала

его эмоции, а презрение и есть перевернутое от-

ражение стыда.

Мэрилин все было по барабану. Наверно,

так же ее волочили когда-то похмельную после

очередной ночной встречи с братьями Кенне-

ди — вот только грим на ее лице тогда скорей

всего размазался, да и шагала она вряд ли так

упруго, как сейчас.

Даже сквозь опьянение Кеша ощущал свой

позор. Приложения теперь внесут этот опыт в

реестр и будут трансформировать свое поведе-

ние с учетом новой особенности хозяина. Будут,

конечно, все так же рабски глядеть на него, но на

дне их глаз появится еле заметная насмешка...

Ничего, отучим. Палкой выбьем. Вместе с пы-

лью. А для метадаты так лучше.

Кеша увидел призывно открытую дверь пиц-

церии — и втащил Мэрилин в крохотный пу-

стой зал. Из пустоты к нему шагнул официант и

протянул меню. Но Кеша негромко сказал:

— Вон. Спрячься, чтобы я тебя не видел,

Джузеппе. И не выходи, пока не позову.

Официант поспешно исчез за дверью. Види-

мо, решил не спорить с пьяным клиентом.

Кеша подвел равнодушную Мэрилин к сто-

лику у стены и посадил на него. А потом и во-

обще повалил на спину.

Мэрилин равнодушно глядела в потолок.

Красное сердце над ее головой, однако, горело

по-прежнему — и Кеша уже знал, что он сейчас

сделает. Он в глубине души знал это с самого

начала, просто не хотел раньше времени пугать

себя подробностями.

— Сестричка! — нежно позвал он, проведя

рукой по щеке супруги.

Мэрилин издала какой-то не вполне роман-

тичный звук — то ли хрюкнула, то ли всхрапну-

ла. Кеша не обиделся. Он говорил не с ней.

В дверном проеме появилась голова с чер-

ными хвостами.

А с другой стороны — с зеркальным синхро-

низмом — замаячила рыже-белая морда клоуна,

над которой красным знаком греха горел треу-

гольник с восклицательными знаками.

Кеша не звал клоуна. Он это помнил точно.

Его грудь захлестнуло знакомым страхом —

но он тут же вспомнил, что фейстоп мог и сам

сгруппировать в пару приложения, постоянно

используемые вместе. Потом мелькнуло совсем

глупое и поэтому особенно жуткое подозрение,

что клоун стучит...

Кеша вдруг отрыгнул шампанской углекис-

лотой — и почувствовал в сердце молодую лег-

кость и силу.

— Люэса бояться — к волчицам не ходить! —

громко сказал он.

Почему-то куртуазная пословица успокои-

ла. Дробно кивая загорающимся в пустоте во-

круг клоуна опциям, Кеша одним замыслова-

тым движением головы перетащил сестренку на

стол и сморфил ее с Мэрилин.

Было непостижимо, как толстая Мэрилин

ухитряется ужиматься до ангельски тоненького

тела сестрички. Кеше постоянно приходило в

голову, что это как если бы большую матрешку

прятали внутри маленькой... Но думать про это

не хотелось. Кеша заглянул в испуганные — или

просто хитрые? — глаза своей тайны, расстег-

нул пуговицу на синих джинсовых шортах и

стянул их с тонких журавлиных ног.

— Не гляди так, не гляди, — хрипло пробор-

мотал он, отводя сестричкину руку.— Для кого

ты их надела-то, если не для меня? Тут никого

больше нет. Только я — и я сам. Так что иди к

большому братику... Хорошо. Вот так, девочка,

вот так...

Сестричка молчала. Она насуплено глядела

в сторону, и Кеша особо остро ощущал грехов-

ность происходящего, заводясь от этого еще

сильнее. Скрытая внутри сестрички Мэрилин

изредка похрапывала — и при желании звуки

можно было принять за вздохи страсти, про-

буждающейся в юном теле. Кеша чувствовал,

что приближается один из его лучших любов-

ных моментов, который он будет видеть во сне

фазы REM и стараться повторить в реальности

вновь и вновь.

И вдруг, когда до пика наслаждения остава-

лось всего несколько шагов, случилось что-то

странное.

Раздался треск рвущейся ткани.

Вокруг сестрички, как бы пытающейся за-

слониться от него тонкими ножками, появи-

лись столбцы мелкого оранжевого шрифта —

непонятные строчки кода, где часто повторялись

слова «mutabor», «module» и «failure», и еще

были цифры со множеством перечеркнутых ну-

лей. Потом эти строчки исчезли вместе с се-

стричкой, и Кеша увидел на столе перед собой

голую Мэрилин. Поза сестрички, только что

вызывавшая у него такой головокружительный

восторг, в исполнении супруги показалась ему

непристойной и омерзительной.

А затем произошло что-то невообразимое.

Мэрилин несколько раз дернулась — и как бы

отслоилась от своей видимой оболочки.

Кеша не понимал, как такое может быть. Она

по-прежнему лежала перед ним, задрав разве-

денные в стороны ноги. Но он чувствовал: в жи-

вот ему уперлось что-то невидимое и острое, по-

хожее на выставленный вперед локоть. Мэрилин

словно стала невидимым комом, не совпадаю-

щим со своим нарисованным телом.

— Мэрилин, — позвал Кеша.

Супруга не ответила. И даже не кивнула.

Кеше пришло в голову, что она попыталась

прервать контакт — и умерла, не сумев завер-

шить процедуру. Кеша покосился на вход в

пиццерию. Клоун Мутабор и сестричка (она

уже возродилась на фейстопе) с интересом смо-

трели в дверной проем. Со стороны кухни из

приоткрытой двери на Кешу глядел официант

Джузеппе. Люди всегда, всегда будут слетаться

на чужую беду как мухи. Даже если это не люди,

а только их электронные чучела.

Надо вернуться на фейстоп, подумал Кеша,

и посмотреть — может быть, Мэрилин уже там.

МЭРИЛИН

Она действительно стояла на фейстопе.

Мало того, над ее головой горело рубиновое

сердце. А вокруг летали голубки. Если судить по

иконе, с супругой все было хорошо. И она опять

хотела любви.

«Вот черт,— подумал Кеша.— Что-то тут не

то. Она не может одновременно хотеть и не хо-

теть. И вываливаться из собственного тела. Или

ей плохо?»

Он сразу же отбросил эту мысль. Если бы

попке было плохо, система засекла бы измене-

ние жизненных показателей — пульса, темпера-

туры, ритмов мозга и вообще всего остального,

что бывает у человека. Ей давно ввели бы необ-

ходимые медикаменты, а если бы дело было се-

рьезным — усыпили бы и эжектировали в меди-

цинский модуль. Такое с прошлыми подругами

бывало.

На это время икону спутницы на фейстопе

закрывали смешные строительные леса с над-

писью «ремонтные работы!». Понятно, мягкий

социальный юмор — чтобы супруг не пережи-

вал зря. Волноваться насчет партнерши и прав-

да не стоило. Если бы Мэрилин увезли, то че-

рез некоторое время система подобрала бы ему

нового генетически подходящего партнера. За-

кон.

Кешу и самого несколько раз вынимали из

модуля по медицинской необходимости — о

чем у него не осталось никаких воспоминаний

вообще: он просто приходил в себя на прежнем

месте, шэринг пойнте были на нуле, и у него

больше ничего не болело. Впрочем, насчет ме-

ста ясность отсутствовала — то же оно или нет.

Модули ничем не отличались друг от друга, так

что вопрос, видимо, не имел особого смысла.

Но сейчас происходило что-то странное.

Может, подумал Кеша, программный сбой?

Система считает, что все в порядке, а на самом

деле... Такого раньше не бывало. Наверно, за

это даже полагается компенсация — и можно

будет пару недель не ходить на работу...

Главное, вся зоркая проницательность си-

стемы вдруг куда-то делась... Кешин испуг и от-

чаяние не казались ей поводом для тревоги. На-

верно, причина была в том, что Кеша не

потреблял никакого контента, и система не

могла сравнивать его жизненные показатели с

нормативом. Но система же умеет читать мыс-

ли, подумал Кеша. Или это работает только с

контекстной рекламой?

— Ой я дурак! — застонал Кеша.

Ведь у сестрички есть сервисный канал «По-

говори со Мной». Кеша никогда его не исполь-

зовал — потому что не будет же нормальный че-

ловек сам лезть системе в зубы.

— Поговори со мной,—сказал он.

— Всегда рада,— ответила сестричка и сде-

лала короткий книксен.

Кеша понял — сервисный канал включился.

— Мне нужна помощь,—сказал он.

— Я здесь для того, чтобы помочь, — ответи-

ла сестричка и улыбнулась так обнадеживающе,

что Кеша почти успокоился.

— Помощь нужна не мне, а моей партнерше.

— Я здесь для того, чтобы помочь,— повто-

рила сестричка. — Какого рода проблемы вы ис-

пытываете? Кивните, когда я угадаю. Проблемы

с операциями на фейстопе? Проблемы с систе-

мой «LifeBEat»? Проблемы с самочувствием? Вы

не кивнули. Кивните, когда я угадаю. Проблемы

с операциями на фейстопе? Проблемы...

Кеша кивнул на медицинских проблемах.

Сестричка секунду думала.

— Ваши жизненные показатели в норме.

Нет никакой причины волноваться.

— Нет,— сказал Кеша, — ты не поняла. Со-

седке плохо. Подруге. Мой социальный парт-

нер в опасности. Вы немного знакомы... Ей

нужно срочно помочь.

— Я здесь для того, чтобы помочь, — ответи-

ла сестричка.— Какого рода проблемы вы ис-

пытываете? Кивните, когда я угадаю. Пробле-

мы с операциями на фейстопе? Проблемы с

системой...

— Заткнись, дура,— застонал Кеша.— Со-

седке плохо. Понимаешь?

Сестричка насупилась — похоже, из всего

сказанного Кешей до нее дошло только слово

«дура». Было непостижимо, как всевидящий

цербер мог за секунду превратиться в полоум-

ный автоответчик. Видимо, у обслуживающего

Кешу программного дерева с этой стороны ство-

ла росла лишь одна полудохлая веточка. Что

было, в сущности, неудивительно — система

должна была решать медицинские проблемы со-

жительницы опираясь на ее собственную био-

дату.

Но этого почему-то не происходило.

«Нет, не может такого быть,— подумал

Кеша.— Черт, как объяснить-то? Может, рас-

шэрить мысль?»

Он сосредоточился и представил себе боль-

ную женщину. Скорчившуюся в маленьком

мягком пенале. Покрытую язвами и струпьями.

Тяжело дышащую.

Сестричка подняла руку и погрозила Кеше

пальцем — особым движением руки.

Понятно, подумал Кеша. Жест был ему хо-

рошо знаком. «Ваши мысли приобрели асоци-

альный характер». Или, по-простому: «Такой

контент мы не шэрим».

— Я не шэрить хочу, дура,— сказал он,—

Я на помощь зову. Неужели непонятно?

Сестричка опять насупилась. Видимо, до

нее снова дошло только слово «дура». Кеша по-

чувствовал такое отчаяние, какого с ним не

было уже давно. Может быть, вообще никогда.

На лице сестрички изобразилась тревога.

А потом ее закрыл поп-ап с изображением тихо-

го тенистого сада. Запела райская птица. Затем

еще одна.

SEDACIDER

НЕГРУЗИН-ОТПУСТИН!

Кеша покорно кивнул, и у него в горле за-

пузырился успокаивающий сидр — средство

номер один для снятия стресса: organic, natural,

instant. Кеша предполагал, что популярность

этой микстуры была не в последнюю очередь

связана с высоким процентом алкоголя. Чего не

сделаешь для здоровья...

Сидр, однако, стоил всех своих sharing points

до последнего. Отчаяние куда-то исчезло — со-

знание Кеши залил шипучий, побулькивающий

и покалывающий покой. То, как он побульки-

вал, было приятно. Но вот покалывание каза-

лось слишком уж острым и дискомфортным.

Так что все вместе выходило, в общем, никак.

Неудивительно — если бы было приятно, стои-

ло бы как абсент.

Вот так все и должно работать. Охватившее

его отчаяние отразилось в биодате, и система

среагировала. Но почему, почему она не заме-

чает проблем у Мэрилин?

Думать стало легче. И Кеше вдруг пришла в

голову новая мысль, совершенно неожиданная.

Если проблему нельзя решить через фейстоп,

может быть, ее можно решить в обход?

Кеша сосредоточился и расфокусировал

глаза — так, чтобы увидеть смутный серо-зеле-

ный фон, просвечивающий сквозь итальянскую

площадь. Но пустыня реальности, в которую он

совсем недавно вполне успешно нырял, никак

не желала показываться на глаза. Наверно, дело

было в сидре.

Наконец, почти через час усилий, когда Кеша

уже перепробовал все возможные способы ска-

шивать глаза, негрузин немного отпустил — и в

серо-зеленой мгле мелькнул собственный оран-

жевый рукав. А потом, за одну жуткую секунду,

он вывалился на базовый уровень...

НЕТ

НЕТ

НЕТ

Открывшееся Кешиным глазам было так чу-

довищно, что он даже не испугался. Его тело за-

дергалось само, словно по нему пустили ток, а

во рту опять забулькал успокаивающий сидр.

Это было похоже на кадр из фильма ужасов.

И чем дольше Кеша смотрел, тем сильнее хоте-

лось отмотать фильм назад, туда, где он ничего

еще не видел.

В древности выпускали такие консервы — в

виде продолговатой коробочки со скругленны-

ми углами. Он много раз наблюдал их в филь-

мах. Открывали их специальным ключиком,

как бы наматывая на него жестяную крышку,

так что к концу процедуры она превращалась в

блестящий рулон.

То, что он увидел перед собой, больше всего

походило на такую банку консервов, уже от-

крытую — и сардинница, надо сказать, была

ужасного содержания.

В самом ее центре плавал мертвец.

Он был в грязном халате — стандартном, но

до того старом, что его оранжевый цвет стал уже

бледно-желтым. Под халатом виднелись стан-

дартные же пластиковые памперсы со множе-

ством отходящих от них трубок и шлангов —

как на Кеше.

Но на лице мертвеца не было маски «LifeBEat».

Его рот с черно-желтыми кривыми зубами

был открыт. К подбородку прилип комок тем-

ной слюны. Вместо серой полоски фейстопа на

его лбу громоздилась какая-то черная электрон-

ная опухоль, утыканная вычислительными ми-

кромодулями и змеящаяся соединительными

лентами — что-то похожее, подумалось Кеше,

собирают технически одаренные дети на уроках

удаленного труда, вот только не клеят потом

себе на лоб.

Открытые глаза мертвеца до сих пор выра-

жали брезгливую скуку. Ему было тошно жить и

тошно умирать, понял Кеша. Мертвец был стар.

Потом Кеша начал замечать все остальное.

Во-первых, на груди старика висела таблич-

ка с крупной надписью:

READ ME

Ниже что-то было добавлено мелким почер-

ком, но Кеша пока не стал читать.

Его поразило обилие Персональных Айте-

мов. Такое количество личных физических объ-

ектов было не просто нелегальным — оно было

неудобным. Особенно жутким Кеше показался

технического вида нож с коротким треуголь-

ным лезвием.

Усопшего окружало несколько сумок со

множеством карманов и кармашков. Две были

прикреплены к стенкам модуля, а остальные

плавали в пространстве.

«Так вот обо что я колени бил,— меланхо-

лично подумал Кеша.— А боялся, мембрану

глючит...»

Маска жизнеобеспечения висела в пустоте

рядом с лицом мертвеца, и на самой толстой из

ее трубок запеклись неаппетитные следы пищи.

Потом Кеша увидел плывшую в пространстве

полоску фейстопа с торчащим из нее серебри-

стым деревцем нежнейших веточек — и пораз-

ился эфемернейшим, тоньше волоса, электро-

дам. Трудно было поверить, что такой же точно

корень врос и в его собственный мозг тоже.

Корень реальности, да.

Над головой мертвеца парило электронное

устройство из двух склеенных скотчем компью-

теров-планшетов, вечной батареи и еще какой-

то платы со множеством разноцветных прямо-

угольников. Такие штуки в старых фильмах про

грабителей подключали обычно к сложной элек-

тронной системе, чтобы открыть дверь какого-

нибудь огромного сейфа.

От этого странного устройства отходили три

кабеля. Первый был подсоединен к информа-

ционному шлангу системы жизнеобеспечения.

Второй — через широкую и плоскую черную

прищепку бесконтактного разъема — к полоске

фейстопа. Имитировать мозговые сигналы, до-

гадался Кеша. Третий шланг...

Кеша проследил за ним взглядом — и еле

сдержал рвотный спазм. Провод кончался у по-

койника между ног. А там...

К промежности мертвеца был примотан

биоскотчем цилиндр с розовой дыркой. Кеша

знал, что это такое. Он видел трансгендерный

модуль Google Pussy — или просто «GooP» — в

передаче про историю фирмы Google, которая,

оказывается, не всегда занималась протезиро-

ванием гениталий, а начинала когда-то с техно-

логий слежения и надзора.

Из другой передачи — про гендерсвингеров,

неугомонных активистов прогресса, менявших

пол в разные стороны не менее десяти раз,—

Кеша даже знал, что голосовая активация

Google Pussy, в отличие от Google Dick, локали-

зована на русский — правда, опять криво: про-

тез влагалища запускался фразой «окей пусси

гластност номр адъин». Вероятно, имелась в

виду «готовность». Фразу следовало выговорить

с совершенно особенным акцентом, не так лег-

ко поддающимся имитации со стороны носите-

лей языка.

Русскоязычные гендерсвингеры в передаче

сдержанно жаловались на сухостой и дивились

неостановимому развитию технологий, так что

спектр мнений был представлен сбаланси-

рованно (главной своей проблемой гендер-

свингеры считали вовсе не проблемы с Google

Pussy, а другое: при современном укладе жиз-

ни очень трудно было дать гарантию, что о пе-

ремене вашего пола кто-то узнает вообще, и это

сразу отбрасывало гендеронавтику на безлюд-

ные пустыри экзистенциальной заброшенно-

сти).

Зато электронный читер покойного, под-

ключенный к Google Pussy, видимо, имитиро-

вал голосовую команду безупречно — Кеша не

помнил за попкой никаких проблем с выработ-

кой любовной секреции...

Попка... Вот ты, значит, какая...

Поймав себя на этой мысли, почти безоце-

ночной и неэмоциональной, Кеша поразился

собственному бесчувствию.

«Ничего человеческого не ощущаю,— поду-

мал он.— Совсем. Только вот тошнит немного.

Может, у нас правда вместо душ протезы, как

Ксю Баба говорит?»

И тут его накрыло долгожданной человече-

ской эмоцией. Это был ужас — такой сильный

спазм, что он чуть не задохнулся.

Кеша узнал мертвеца.

Это был Бату Караев.

Он сильно отличался от предполагаемого

образа, показанного в программе «ВОРУ ВОР»,

поэтому опознание и заняло столько времени.

Во-первых, у усопшего не было никакой бо-

родки, а только двух- или трехдневная седая

щетина (с легким содроганием Кеша вспомнил,

что она растет некоторое время и у трупа). Во-

вторых, на его носу не было заметно никаких

сросшихся переломов. Обычный горбатый

нос — большой, но довольно тонкий. В-третьих,

усопший выглядел значительно старше своей

реконструкции.

Кеша узнал его по глазам — карим, разной

формы, именно таким, как в передаче. Если бы

смерть закрыла их, Кеша, наверное, вообще ни-

когда бы не догадался, кто перед ним. Как этого

до сих пор не подозревала обманутая электрон-

ным читером система, уверенная, что его сосед

(ка) жива и в отличном здравии...

Преодолевая страх и брезгливость, Кеша

приблизил подслеповатые глаза к табличке на

груди старика — и прочел написанное под сло-

вами «READ МЕ».

«Если ты читаешь это, ты уже знаешь полови-

ну правды. Хочешь узнать ее всю — возьми пинку и

вставь в свой фейстоп. Второго шанса не будет!»

Вместо восклицательного знака к картонке

полоской скотча был приклеен флеш-пин с

плоской шляпкой — золотая иголка, похожая

на игрушечный гвоздик из мира счастливых

гномиков. Кеша понял, что дырочка на его фейс-

топе сделана именно для таких гвоздиков. Какой-

то нанофрейдизм, неприязненно подумал он и

покосился на Google Pussy, примотанную био-

скотчем к памперсам мертвеца.

А откуда у него скотч? Ну да, из этих сумок...

Кеша понял, что заговаривает себе зубы —

дело было не в том, откуда у мертвеца медицин-

ский скотч, а в том, хочет ли он знать всю правду.

«А вдруг Little Sister пронюхает? — подумал

он.— Она же с приложениями работает. А это,

на флешке, приложение или нет?»

Сестренки не было видно — значит, и он

сейчас не виден ей. Сейчас ее просто нет. А раз

так, откуда ей знать, что за сон ему снится?

Он несколько секунд глядел на флеш-пинку.

Потом поглядел на мертвеца, избегая его глаз, и

понял, что решение уже принято. Это было не-

сложно — как будто за него все решил кто-то

другой.

Протянув руку к табличке, Кеша снял с нее

иголку. Затем повернулся к зеркальцу над голо-

вой — и, не давая себе времени на колебания,

поднес иголку ко лбу и воткнул ее в дырочку

порта на пластиковой полоске.

NEEDLES AND PINS

Кеша не знал, что должно случиться. Может

быть, что-то драматическое — вспышка света в

голове, громовой голос в ушах, внезапно насту-

пившая ясность... Но ничего подобного не про-

изошло.

Не произошло вообще ничего.

Он подождал еще минут пять. А потом сооб-

разил, что надо вернуться на фейстоп: инфор-

мация с золотой булавки могла отобразиться

только там.

Переносить внимание на фейстоп, однако,

было страшно. Для этого следовало отвести гла-

за от мертвеца, оставив его прямо напротив

собственной груди и горла. А может, он был не

совсем мертв? Или... Кеша вспомнил бесконеч-

ную череду зомби-сериалов, пронесшихся в

свое время через его голову. Такого не могло,

конечно, быть в действительности. Но страшно

делалось все равно.

Выбора, однако, не оставалось, и Кеша ре-

шился.

Фейстоп, выплывший после секундного

усилия из бледно-зеленого тумана, словно на-

бух опасностью, каким-то грозным обещанием

беды... Казалось, мостовую могла вдруг про-

рвать холодная рука Караева — и взять за гор-

ло... Впрочем, думал Кеша, постепенно успока-

иваясь, если бы тот хотел, давно бы уже все

сделал... Ткнул бы чем-то острым сквозь мем-

брану... Сколько времени таился напротив.

На фейстопе все было по-прежнему — толь-

ко в дальнем углу площади, где обычно собира-

лись новые демо-приложения, возникла новая

икона. Там появилась...

Овечка.

И премиленькая, хоть и очень приблизи-

тельная — будто трехмерная анимационная фи-

гурка, вырезанная из пенопластика. Таких овечек

рисовали раньше школьницы, когда им хоте-

лось изобразить какую-нибудь живность рядом

с уже нарисованной принцессой — Кеша видел

нечто похожее в передаче про детское искус-

ство. Жалко, не принцесса. Но обойдемся...

«Вот интересно,— подумал Кеша,— a Little

Sister ее видит? Это же на фейстопе... Впрочем,

о чем это я...»

Он решительно кивнул овечке, и приложе-

ние запустилось. Фейстоп сразу исчез, словно

между Кешей и привычной виртуальной все-

ленной кто-то вставил лист белой бумаги.

«Понятно,— подумал Кеша.— Скринится и

шифруется...»

На белом фоне появилась овечка — такая же

точно, как на фейстопе,— и пошла вправо. Она

шла по белой пустыне довольно долго и нако-

нец уткнулась в гору красных кирпичей. Взяв

один кирпич зубами, она понесла его на левый

край белого поля — вернее, просто влево, по-

тому что никаких краев и границ у белой пло-

скости не было.

Кеша опять долго ждал, что будет, и дождал-

ся: овечка остановилась и опустила кирпич на

белую поверхность. За первой овечкой уже шла

вторая, гоже с кирпичом в зубах. Второй кирпич

аккуратно встал рядом с первым, потом третий,

потом четвертый. Овечки, кажется, строили

какую-то красивую нарядную стенку. До Кеши

донеслось мелодичное блеяние:

— Мимими! Мимими!

«Мило, — подумал он, — очень мило... И что?

Он мне новые обои для фейстопа оставил?

И все?»

— Здравствуй, Кеша,— раздался низкий

мужской голос.

Он прилетел сверху.

Кеша поднял глаза. Высоко в небе над овеч-

ками висело золоченое ампирное кресло. А в

кресле сидел Вату Караев.

Вернее, кресло с террористом не висело в

небе. Неба тут не было. За креслом был тот же

самый белый фон — когда Кеша поглядел вверх,

оно очутилось прямо перед ним, в нормальной

перспективе, зато овечки съехали из поля види-

мости куда-то далеко вниз. Кеша сообразил,

что раньше, оттягивая на себя внимание, они

делали Караева незаметным, как бы пряча его в

искусственно созданном зените. Поистине, так

спрятаться на белом фоне мог только гений ка-

муфляжа.

Караев был одет стильно — в маскировоч-

ный френч цветов пустыни и зеленую военную

кепку с черным арабским шитьем, повернутую

козырьком назад. У него была окладистая чер-

ная борода с благородными прожилками просе-

ди. Он не особо походил на мертвого старика,

которого Кеша только что видел своими глаза-

ми — но таким, видимо, террорист представ-

лялся себе в собственных мечтах.

— Так вот ты какой, мой милый друг, — ска-

зал Караев с улыбкой. — Здравствствуй, Ке.

Кеша помнил, что видит перед собой мерт-

веца и отвечать на приветствие не надо. Но Ка-

раев глядел на него и ждал. Молчание затяну-

лось и стало тяжелым — а потом Кеша заметил

опции, появившиеся под ногами террориста.

Они выглядели как слова, напечатанные на бе-

лой бумаге.

Опций было две:

1) ЗДРАВСТВУЙ, БАТУ

2) ЗДРАВСТВУЙ, БУ

Свобода выбора, вспомнил Кеша школьную

мантру, есть не что иное, как осознанная необ-

ходимость сделать его правильно. К счастью,

современная жизнь редко посылает нам серьез-

ные дилеммы.

— Здравствуй, Бату,— сказал он.

— Ты слушаешь мое письмо, — сказал Кара-

ев,— значит, я уже мертв. Но система этого не

видит — в нее приходит поддельный сигнал.

Система не в курсе, что я разрезал трэк-

мембрану. Информационные и питающие лин-

ки целы — они внизу, где ткань не повреждена.

Мы можем остаться вдвоем навсегда, Кеша. Но

тебе, наверное, не очень хочется жить в одном

модуле с трупом. Или все-таки хочется?

Караев замолчал, внимательно на него гля-

дя. Следовало ответить. Опций опять было две:

1) НЕТ

2) НЕ ОЧЕНЬ

А что будет, подумал Кеша, если взять и кив-

нуть? Но рисковать не хотелось. С террористами,

даже мертвыми, не шутят — они люди серьез-

ные. Кеша сказал:

— Не очень.

— Я так и предполагал, — ответил Караев.—

Я объясню тебе, как избавиться от этого сосед-

ства. Но сперва я хочу рассказать тебе, самому

близкому мне — так уж вышло — человеку,

свою историю.

Глянув на опции, Кеша снова сделал не-

сложный выбор:

— Мне будет крайне интересно.

Караев кивнул, словно ни секунды в этом не

сомнев&дся.

— Мое настоящее имя — Семен Паламар-

чук. Бату Караев — просто творческий псевдо-

ним. Когда-то давно я работал офицером-про-

граммистом Датапола и дослужился до старшего

инспектора отдела борьбы с преступлениями

против Символического Детства. Мы ловили

сетевых педофилов. Как ты понимаешь, мы бо-

ролись с мыслепреступлениями, потому что

других в этой области уже много лет не бывает.

Сегодняшний развратник при всем желании не

дотянется до инкубаторов и боксов, где подрас-

тает заря человечества. Мы ловили преступных

растлителей собственной мысли, пытавшихся

придать ей некоторую внешнюю оформлен-

ность и оплотненность... Понимаешь, о чем я?

Караев ухмыльнулся, и Кеша почувствовал,

что его лицо и щеки набухают горячей кровью.

— Более-менее, — ответил он, покосившись

на окошко опций.

— Я работал винтиком системы, Ке. Как ча-

сто случается с людьми в юности, я был идеали-

стом — и верил, что помогаю обществу оста-

ваться здоровым. Хотя, имея доступ к данным

широкополосного сканирования, было очень

трудно поверить в его здоровье. Складывалось

впечатление, что оно сплошь состоит из пато-

логических извращенцев, только кое-как со-

блюдающих внешние приличия... И мы не ста-

ли такими в последние годы, Ке, мы были

такими всегда. Ты не веришь?

В этот раз обе опции были отрицательные.

— Нет, — ответил Кеша.

— А зря. Я работал в архивах Датапола и

знаю, о чем говорю. Еще в начале двадцать пер-

вого века Датапол — он тогда назывался по-

другому, но не в этом суть,— в первый раз со-

ставил полную базу всех секс-девиантов.

Технология онлайн-наблюдения тогда делала

свои первые шаги. В ее основе в те дни лежал

простой, но мудрый принцип. Ты будешь сме-

яться, Ке, но каждый профессионал знает, что

вы, извращенцы, реагируете не столько на кар-

тинку, сколько на подпись под ней...

Кеша проглотил это «вы, извращенцы» без-

ропотно. Роптать не имело смысла по многим

причинам.

— На картинке может быть пожилая негри-

тянка, режущая арбуз, а подпись будет «тинэйд-

жеры, пойманные в ванной» — и клиент все

равно кликнет по ссылке. Человеческий мозг

так прошит, что словесный уровень кодировки

преодолевает визуальный. Сотни лет люди кри-

чат, что мы живем в царстве визуальных обра-

зов. Это, конечно, так — но классифицировать

визуальное многообразие можно только с по-

мощью слов. Поэтому уже в двадцать первом

веке главные порносайты мира были просто

филиалами Датапола. Порноролики, возмож-

но, снимались искренними энтузиастами, но их

названия придумывали офицеры полиции по

специальному алгоритму, позволявшему соста-

вить, так сказать, подробное меню всех воз-

можных девиаций. И по первому же щелчку

мыши эти диагнозы навсегда застревали в лич-

ной метадате... Я тебя не утомил?

Из двух опций Кеша выбрал «нет, ничуть»,

потому что «ни капельки» показалось ему че-

ресчур сексуальной формой ответа.

— Уже в те годы офицер спецслужб мог уви-

деть подробное секс-досье на любого граждани-

на, имеющего привязанные к личным аккаунтам

девайсы — а все девайсы, Ке, засвечивались по-

сле первого же использования кредитной кар-

точки или электронной почты... Мало того, на

гаджетах уже тогда стояла дистанционно управ-

ляемая камера, а потребители свято верили, что

она работает только тогда, когда рядом горит ма-

хонькая зеленая лампочка, хе-хе-хе... И каждый

почему-то считал себя обязанным носить в кар-

мане так называемый смартфон — микрофон и

глаз сразу нескольких спецслужб. Это было, как

людям объясняли в медиа, современно и пре-

стижно... Тебе, впрочем, все это не интересно...

Караев, видимо, хотел, чтобы Кеша ему воз-

разил — под его креслом появились опции от-

ветной реплики. Из «почему, интересно» и «от-

чего, мне очень интересно» Кеша выбрал второй

вариант, но Караев неумолимо покачал головой.

— Нет времени,— сказал он.— С тех пор

технологии наблюдения стали неизмеримо со-

вершеннее. А после появления внутримозговых

подключений говорить о каком-то сопротивле-

нии сканированию просто смешно. Тебе не по-

нять этого олимпийского всемогущества, этого

божественного всеведения, с которым смотрит

в ваши души любой офицер спецслужб с пол-

ным допуском... Чем выше мы поднимаемся по

служебной лестнице, тем больше узнаем про

мир, в котором живем. Но я был уверен, Ке, что

мои глаза открылись еще до того, как мне дали

высший допуск. Я думал, что понял главную

тайну сам.

Кеша покосился на опции и выбрал верхнюю.

— Какую именно? — спросил он.

— Слушай внимательно. Тебе известно, что

можно расшэрить любую мысль. Но для этого

ты должен подумать ее совершенно особым об-

разом. Как бы проговорить про себя. Ты должен

довести ее до определенного градуса интенсив-

ности, сделать ее медленной и проартикулиро-

ванной. Остальная территория твоей внутрен-

ней жизни — теневая зона, куда система еще не

научилась до конца залазить. Это тот последний

уголок, где мы можем побыть тем, что мы есть

на самом деле. Но только очень недолго, ле-

гонько и тайком. Там нас никто не видит. Так,

во всяком случае, полагают люди. И точно так

же считал когда-то я.

Кеша почувствовал легкую тошноту. Ему было

страшно от того, куда сворачивает разговор.

— Теперь подумай вот о чем,— продолжал

Караев. — Каждый день через тебя прокачивают

контекстную рекламу. Иногда несколько раз в

час. Это происходит всегда одинаково. Ты о

чем-то размышляешь, у тебя возникает случай-

ная мысль, какая-нибудь быстрая и беглая ас-

социация — и система тут же ставит тебе ре-

кламный ролик по мотивам того, что крутится у

тебя в голове. Мило и ненавязчиво, да?

В опциях появилось разнообразие — «да» и

«кивнуть». Кеша кивнул.

— Ты не задумывался, каким образом систе-

ма выбирает поп-апы? Ты ведь не шэришь ту

мысль, на которую вешают рекламу. Ты не всегда

даже успеваешь внятно продумать ее до конца.

Кеша знал, что это правда. Его собственный

опыт — хотя бы с шампанским — подтверждал

это каждую неделю. Но он почему-то не прида-

вал происходящему значения.

Кеша кивнул, хотя никаких диалоговых оп-

ций не выскочило.

— Когда я понял это,— продолжал Кара-

ев,— мне стало ясно, что происходит одно из

двух. Либо система может читать все наши мыс-

ли без исключения, и для нас не оставлено даже

узкой полоски тени, где мы можем быть сами

собой. Либо... Либо она заранее знает, что

именно мы подумаем.

— Да, — сказал Кеша. — Точно.

Он понял, что говорит с трупом, как с жи-

вым. Впрочем, это было неважно. Караев все

равно не слышал.

— Первый вариант я отбросил сразу, — про-

должал Караев.— Наши самые легкие и бы-

стрые мысли в принципе не могут быть считаны

из-за своей неоформленности. Они не подда-

ются четкой локализации. Понимаешь почему?

Слово «локализация» в этом контексте на-

верняка означало не перевод на русский, а что-

то специальное. Кеша пожал плечами.

— Ментальные объекты вообще не суще-

ствуют в том виде, в каком вспоминаются нам,

когда мы стараемся их вернуть. Когда мы дума-

ем, мы как бы пытаемся вспомнить некую

мысль, которой на самом деле еще не было.

В этом природа творчества. Мы откуда-то знаем

эхо звука, который хотим услышать. А система

может считать только действительно прозву-

чавший звук. И лишь тогда, когда он был доста-

точно громким и долгим. Поверь мне на сло-

во — просветить тебя насквозь цукербрины не

могут. И вряд ли когда-нибудь смогут. Пока ты

не делаешь себя прозрачным, в тебе нет ничего,

что можно было бы увидеть.

Это звучало очень обнадеживающе. Кеша

выбрал опцию «кивнуть».

— Итак,— продолжал Караев,— остался

второй вариант. Система никогда не ошибается

с контекстной рекламой, поскольку знает зара-

нее, что мы подумаем. Я долго размышлял, как

такое может быть. И, перебрав все возможно-

сти, понял.

Караев нагнулся к Кеше, и его глаза оказа-

лись совсем рядом — гораздо ближе, чем это

предполагало физическое движение.

— Ты полагаешь, что система читает мысли,

а потом вставляет между ними контекстную ре-

кламу? — прошептал он.— Черта с два! Ей не

надо ничего читать. Мы думаем мысли, в кото-

рые вставляют рекламу, потому что нас застав-

ляют их думать. Их заметают в наши головы вот

этой вот поганой метлой...

Караев выставил вперед свою клешню, и

Кеша второй раз за день увидел легчайшую се-

ребристую метелочку. В грубых красных паль-

цах Караева мозговой имплант фейстопа казал-

ся особенно нежным и невесомым.

— Мы с рождения подключены к информа-

ционному потоку, который промывает наши

мозги с таким напором, что там не способна по-

явиться ни одна случайная мысль. Системе не-

зачем читать мысли. Ей гораздо проще прока-

чать через твою голову мысль, которую ты

примешь за свою — а потом, как бы в ответ на

нее, прокачать рекламу, удивляющую своей

уместностью. Если цукербрины рекламируют

картофельное пюре, они сначала заставят тебя

подумать о чем-то круглом. Потом прокачают

мысль, что это похоже на картошку. А затем уже

включат рекламу пюре... Понял?

Караев откинулся назад и некоторое время

внимательно изучал Кешу — так долго, что тот

даже почувствовал себя неловко. Впрочем, чув-

ство прошло, когда Кеша вспомнил, что Караев

вообще уже никуда не смотрит. Но актером по-

койный террорист был неплохим — для Кеши

он успел превратиться в живого собеседника.

Кеша посмотрел на опции. Там было «кив-

нуть» и «промолчать». Он выбрал второй вари-

ант.

— Но это еще не самое страшное, — продол-

жал Караев.— Гораздо серьезней другое. Когда

ты принимаешь решение съесть сто грамм кар-

тофельного пюре, это тоже не твое решение.

Его вколачивают в тебя точно так же, как мысли

с контекстной рекламой. Мало того, когда ты,

например, злишься, что тебя заставляют пла-

тить за случайный кивок, это тоже прокачка.

Понимаешь? Вся твоя внутренняя жизнь — та-

кая прокачка. Вся. Это просто длинная про-

граммная петля, прокручиваемая системой в

твоем сознании.

Караев опять показал Кеше имплант.

— Все твои скрытые пороки, все твои стыд-

ные темные пятна, и даже твоя затаенная нена-

висть к системе — тоже часть прокачиваемого

контента. Нас всех давно подменили. А мы это-

го не заметили. Знаешь почему?

— Почему? — послушно спросил Кеша, по-

косившись на опции.

— Именно потому, — ответил Караев, — что

тех нас, кто мог это заметить, подменили. Я ска-

зал, система показывает тебе кино — но это не-

правда. Она показывает его не тебе, а вообще

непонятно кому. Ты сам, Ке, и есть кино. Твоя

любимая Ксю Баба любит повторять индусскую

мантру «ты есть то». Чистая правда, Ке. Ты есть

то, что прокачивают сквозь тебя цукербрины.

И никакого другого тебя нет. Это реальность

нашей жизни. Ее единственная реальность!

Я был уверен, что понял все сам — еще до того,

как система дала мне допуск. Только потом до

меня дошел весь сарказм ситуации. Само пони-

мание, которое я считал своим тайным прозре-

нием, и было допуском! Допуском, просто за-

качанным мне в башку по проводам...

— Что было дальше? — сверившись с опци-

ями, спросил Кеша.

— Я попытался узнать, когда все началось и

как. Следов почти не осталось. Все вычисли-

тельные штуки — компьютеры, чипы, програм-

мы — вошли в нашу жизнь в конце двадцатого

века. Это выглядело как естественный прогресс

человечества. Придумали полупроводниковый

рп-переход, потом диод, потом транзистор, по-

том логический элемент, микропроцессор и так

далее. Люди вроде бы постепенно изобретали

все сами, техническая революция происходила

у всех на виду — поэтому никому в голову не за-

крадывались подозрения. Никому, кроме одно-

го человека...

— Кого? — послушно спросил Кеша.

— Его звали Джон Лилли. Памяти о нем в

современной культуре не осталось, а его книги

изъяты из баз данных. Он был не компьютерщи-

ком, а, как тогда говорили, ученым-психонав-

том. Он исследовал действие различных вешеств

на человеческое сознание. Однажды, экспери-

ментируя с веществом, которое он называет в

своей книге «К», он постиг истину. Лилли уви-

дел, что Землю колонизирует кремнийорганиче-

ская цивилизация. Но она делает это не так, как

предполагал Герберт Уэллс. Никакой войны.

Никаких лучей, никакой крови. Звезды не пада-

ют с неба, треножники не высаживаются в горо-

дах. Люди сами строят армию вторжения по по-

степенно проступающим перед ними чертежам.

А пришельцы прибывают на Землю в виде тех-

нологий и кода. Началось с калькуляторов и

электронных часов, а кончилось...

Караев опять потряс перед объективом сере-

бряной метелочкой фейстопа — словно подме-

тая комнатку какого-то невидимого гномика.

— У человечества был шанс,— продолжал

он.— Джон Лилли пытался связаться с прези-

дентом США и рассказать правду. Но его подня-

ли на смех, назвав обдолбившимся хиппи. Он

много раз пробовал достучаться до людей, но его

прозрение объявили бредом спятившего нарко-

мана. Постепенно сказанное им было убрано из

открытого доступа... И все это время Голливуд

отравлял людям мозги своим межзвездным мы-

лом, изображая космических спрутов и внезем-

ных блондинок. Людей все равно было не убе-

дить. Они ведь создавали будущее сами. Они

двигали прогресс своими руками — им казалось,

что они понимают его природу и цель. Мы безза-

щитны, Ке. Мы слишком далеки от тех слоев

мироздания, где решается наша судьба. Кроме

Джона Лилли, никто из двуногих животных даже

не заметил вторжения космических хищников.

А сегодня все улики уже уничтожены.

— Зачем они пришли? — послушно спросил

Кеша, глянув на опции.

— Я думаю, они впитывают нашу сексуаль-

ную энергию, — сказал Караев. — Нашу воспро-

изводящую силу. Это последнее, что можно

было отнять у людей. Ты ведь знаешь, Ке, чем

ты занимаешься изо дня в день...

Кеша увидел под башмаками Караева опции

«потупить глаза» и «опустить глаза». Он выбрал

второй вариант.

— Но то же самое,— продолжал Караев,—

происходит и с другими. Различаются только де-

тали. Еще в двадцать первом веке секс-контент

занял большую часть сетевого трафика. И с тех

пор его объем только рос. Вдумайся — миллио-

ны потребителей порнографии целыми днями

доводят себя до кипения на раскаленной плите,

которую они сами включают у себя под задни-

цей. Они обманывают свой мозг, обдавая жаром

похоти наведенные на них электронные прием-

ники и антенны. Совокупляются с кремнием.

С тем самым вторгшимся в наш мир врагом, ко-

торого краем глаза заметил Джон Лилли... Они

перекачивают вибрации собственной жизни в

бездонную черную дыру. И даже не видят тех,

кто сплетается с ними на ложе извращенной

страсти... Они видят только свет цукербринов.

— Кто такие цукербрины? — спросил Кеша,

когда под креслом появились новые опции.

— Я при всем желании не могу ничего про

них рассказать. Возможно, это просто оружие.

Или что-то вроде служебных собак, натравлен-

ных на нас врагами человеческого рода.

— Кто эти враги?

— Не знаю. Не знаю ничего, кроме того, что

они пришли непонятно откуда и превратили

нас в зомби. Это происходило постепенно, и не

только через порнографию. Насколько мне из-

вестно, впервые трех цукербринов посадили на

мозговой выброс допамина в «Candy Crush» — в

древности была такая игра, где надо было со-

ставлять тройные... Впрочем, на историю нет

времени, да ты и не поймешь. Неважно. Они

имеют другую природу, чем мы. Они бесконеч-

но тиражируют себя и существуют столько раз,

сколько умов им удается собой заразить. Крем-

ниевые структуры были просто дверцей в наш

мозг, стенобитной машиной, добровольно по-

строенной людьми. Цукербрины — это как бы

тройной вирус. Его можно уничтожить только

вместе с тем, кто им заражен. Каждый раз, ког-

да мне удается отправить на тот свет хотя бы од-

ного порнозомби, вместе с ним отправляется в

небытие и тройка цукербринов. Которые ничем

не отличаются от цукербринов, правящих на-

шим миром. Получается, что одновременно их

очень много — втрое больше, чем зараженных

ими людей — и всего три. И нельзя сказать, что

в одном месте копия, а в другом оригинал... Эта

тайна превосходит наше разумение.

— Но почему с нами произошло такое? —

прочел Кеша верхнюю опцию, когда Караев за-

молчал.

— В этом наша судьба. Мы просто овцы, Ке,

безмозглые овцы. Кто-то стрижет нашу шерсть,

кто-то ест наше мясо, а кто-то собирает наши

кости... Но мы и не заслуживаем другого. После

того, как мы отвернулись от Аллаха, в этой Все-

ленной не осталось никого, кто отвечает за

наше страдание или уродство. Мы — статисти-

ка, взболтанная генераторами случайных чисел.

Статистика, которая трясется от страха и наде-

ется, что система ничего про нее не знает. Но

системе не надо ничего про тебя знать, Ке. Это

она делает тебя тем, что ты есть. Нет никакого

злого гения, проклявшего твою душу.

— А у меня есть душа? — прочел Кеша верх-

нюю из выскочивших опций.

— Пусть это решают улемы, если они еще

где-то сохранились. Но сам я думаю, что души

кафиров потеряли божественную искру. Все

просто. Ты рождаешься чистой флешкой — и на

тебя в случайном порядке записываются фраг-

менты культурного кода, прилетающие из ин-

формационного пространства. В них больше не

осталось ни слов Всевышнего, ни даже понятия

о нем. Брызги говна из мирового вентилятора

становятся твоей управляющей программой —

и начинают определять твои поступки. А потом

тебя за это милуют или казнят. Мир вливает в

тебя свой гнойный тысячелетний яд, делающий

тебя виновным перед тем самым миром, кото-

рый его в тебя влил. А если ты виновен, чего ты

можешь требовать? Да и кто будет требовать,

если сегодня тебя самого закачивают тебе же в

голову по проводам вместе с контекстной ре-

кламой? Нет ни злодеев, ни извращенцев, есть

только скрипты, послушно отрабатывающие

одну строчку кода за другой. Ты стал просто ис-

полняемым оператором, Ке. И все люди тоже.

Когда я понял, что один смог выбраться из

тюрьмы, мое предназначение стало мне кри-

стально ясным...

Под креслом опять появились опции. Кешу

все сильнее раздражали предсказуемые вопро-

сы террориста — хотелось взять и спросить что-

нибудь другое. Но было страшно.

— В чем же оно? — выбрал Кеша нижний

вопрос.

— Я досконально знал, как работает систе-

ма. Ей нужны были люди-администраторы, по-

тому что иначе управлять другими невозможно.

Человек беззащитен — но сама система была

так же беззащитна передо мной, одним из ее до-

веренных лиц. Для цукербринов мы все — про-

сто совокупность сигналов и метадаты. Много

лет я тайно изучал, как подделывать эти элек-

тронные слепки, создавая фальшивые лично-

сти. Я учился заклинать систему на ее тайном

языке — и одновременно искал зоны тени, куда

не сможет проникнуть ее взор. Мне пришлось

написать несколько уникальных веток кода, но

в целом спрятаться от цукербринов оказалось

не так уж сложно.

— Куда? — спросил Кеша и чуть напрягся,

ожидая неведомого возмездия.

Такой опции вопроса не было — Кеша

ошибся. Была опция «Как?» Но ничего страш-

ного не произошло.

— Чтобы стать невидимым для системы,—

ответил Караев,— надо вынуть из себя ее нерв-

ные окончания. Раньше достаточно было за-

крыть все аккаунты в социальных сетях и

закопать смартфон в лесу. Сегодня это возмож-

но только в том случае, если у тебя есть доступ к

мозговой медицине. Необходимость извлечь

фейстоп возникает иногда при заболеваниях

мозга — а потом его корень проращивают зано-

во. Такие операции делают медицинские авто-

маты — и ее можно устроить, послав в систему

грамотно подделанный биометрический сле-

пок. Именно это я и сделал. А когда ко мне вер-

нулся нормальный человеческий рассудок, я

различил тихий голос Аллаха, объясняющий,

что делать дальше... Остальное было неправдо-

подобно просто.

Под креслом Караева опять загорелись две

опции (предлагалось спросить, что он стал де-

лать дальше). Но Кеша не подчинился. Он уже

стряхнул с себя суеверный ужас и был уверен —

анимационный Караев его не слышит. Скорей

всего, программа реагировала просто на его

биодату, отмечая движения мимических мышц

и голосовых связок.

Проверить это было несложно. Вместо отве-

та он прокашлялся.

Караев не заметил никаких отклонений от

скрипта. Мало того, он стал отвечать на вопрос,

не заданный Кешей:

— Что делает слуга Всевышнего, когда ви-

дит, что его друг превратился в злобного упыря,

мозгом которого управляют черви, вползшие в

глаза и уши? Он со слезами на глазах стреляет

из дробовика ему в голову! И убивает кишащих

у него в мозгу цукербринов! Я знаю, что цукер-

брины когда-нибудь настигнут и погубят меня

самого — но сам я уже сделал это с ними больше

пятисот раз. И каждый раз, Ке, каждый раз они

умирают по-настоящему. Разве не повод для

счастья? Они знают страх смерти. И перед смер-

тью они страдают, о да, страдают...

Кеше все еще было страшно, но теперь он

отчетливо понимал, что слышит речь сумас-

шедшего. И какой-то предприимчивый уголок

его сознания, не затронутый гипнозом мертво-

го террориста, вдруг увидел в происходящем

тень практической жизненной перспективы.

Ведь этот ужас когда-нибудь кончится, понял

Кеша. Обязательно начнется что-то другое.

А значит, надо думать о будущем прямо сей-

час...

И в сознании Кеши забрезжил ПЛАН.

ПЛАН

Это был шанс, который случается раз в жиз-

ни. А в большинстве жизней — ни разу вообще...

Из ситуации, понял Кеша, можно не просто

выпутаться. Свое вынужденное участие в ней

можно выгодно продать. Или хотя бы попробо-

вать...

Кеша не понимал еще деталей, но интуиция

уже указала путь: он как бы увидел нарисован-

ный легчайшим контуром маршрут — и сделал

первый мысленный шаг.

«То, что безумец мертв, совсем не делает его

менее безумным...»

Кеша подумал эту мысль медленно и ясно,

отчетливо артикулируя ее, чтобы расшэрить с

системой. Еще он на всякий случай подмешал в

нее немного оскорбленного достоинства сво-

бодного гражданина, столкнувшегося со зверем

в человеческом облике: достоинство летало во-

круг главной мысли, как голубки вокруг сердца

покойной Мэрилин.

Собеседник, как он и предполагал, ничего

не заметил.

— Кем был когда-то человек! — продолжал

Караев. — Он спускался в глубины морей, летал

в космос... А сегодня... Мы превратились в ба-

ночных сардин под электронным наркозом. Го-

ворят, что это выбор человечества. Но можно

ли считать дееспособными людей, чьи черепа

давным-давно вскрыты электронным долотом?

Наши желания, мысли, надежды и страхи толь-

ко кажутся нашими. Когда-то раньше инфор-

мационное пойло вкачивали в человеческие

души, и люди жаловались, что они под чужим

контролем. Но сегодня в нас вкачивают души,

уже заправленные информационным пойлом.

Остался один способ вернуть людям их досто-

инство — помочь им умереть...

«Меня утомила речь безумца,— отчетливо

подумал Кеша.— Понять его нормальному че-

ловеку нельзя — точно так же, как нельзя по-

нять змею или скорпиона. Вернее, человек по-

нимает их, и очень хорошо — в тот момент,

когда они его кусают. А они понимают человека

в тот момент, когда он их давит. И никакого

другого понимания между нами просто не бы-

вает...»

От собственной отваги Кеше стало страшно,

но он напомнил себе, что Караев уже мертв.

Смотреть ему в глаза, однако, все равно было

жутковато. Кеша отвел взгляд. Лучше уж гля-

деть в белую пустоту, чем в эти безумные щели

разной формы.

Стало легче. Но слова Караева продолжали

долетать до ушей.

— Так начался мой джихад,— продолжал

террорист.— Да, джихад, ибо перед тем, как

вступить в борьбу, я принял ислам и объявил

себя воином Аллаха — чтобы вдохновляться

примером героев, уже прошедших этот путь до

меня. Я взял себе имя одного из древних шахи-

дов, в котором сплелось много удивительных и

прекрасных смыслов. Пользуясь знанием си-

стемной архитектуры, я без труда затерялся в

гроздьях консервных банок, где живут сегод-

няшние люмпен-консумеры. У меня были две

портативные графические станции достаточной

мощности, чтобы подделать любой поток дан-

ных. Я знал, как подключить их к системе неза-

метно для нее. Заслоняясь фальшивыми личи-

нами, я путешествовал из бокса в бокс, меняя

партнеров, как только у тех появлялись подо-

зрения... Шахиду разрешена любая хитрость,

чтобы обмануть врага. Я знал, какими алгорит-

мами система станет искать меня, поэтому при-

нял фальшивую женскую идентичность. Да, это

было омерзительно, но я пошел на великую

жертву ради своей борьбы. Это сделало меня

полностью невидимым — мои биологические

сожители не знали, кто прячется в полуметре от

них. Ведь ты не догадывался, Ке?

Кеша даже не посмотрел на опции — только

тяжело вздохнул.

— Пользуясь доступом к полицейской базе

данных, я выбирал себе в спутники тайных ра-

бов порока, которые слишком боятся собствен-

ного разоблачения, чтобы подозревать в чем-то

других. А для того, чтобы система не заметила

странностей в моей биодате, я имперсонировал

пожилую нимфоманку, которой каждые два

часа нужен секс. Такой комплект сигнатур

очень характерен и распространен в современ-

ном мире, и подделать его проще всего. Это по-

зволяет полностью слиться с фоном. Но я хочу,

чтобы ты знал — всякий раз, когда твои нечи-

стые руки шарили по моему воображаемому

телу, я глотал слезы ненависти, шептал «Аллаху

Акбар» и укреплялся в своей решимости унич-

тожить падший мир!

«Он, вообще-то,— отчетливо и медленно ду-

мал Кеша,— вещает даже менее убедительно,

чем террористы из киносериалов. Точно так же

громит цивилизацию, ее обычаи и нравы, ссы-

лаясь на величие золотого века. Так его коллеги

обычно называют эпоху мусульманских завое-

ваний... Слушать его неинтересно — он не гово-

рит ничего нового. Куда более острую критику

современного общества можно найти, напри-

мер, в лекциях Яна Гузки. Разница в том, что

Гузка не убивает людей».

Густо, как майонезом, приправив эту мысль

презрением, Кеша понял, что глядеть в белую

пустоту ему даже нравится. Он словно стоял в

одиночестве перед снежным полем, над кото-

рым недавно утихла метель. Сестричку занесло

сугробом — наверно, уже навсегда...

Приложение, кажется, заметило, что Кеша

не смотрит на Караева — и вернуло кресло с

террористом в самую середину его поля зрения.

Надо было зацепиться взглядом за что-то дру-

гое.

Кеша поглядел вниз, и бубнящий свою за-

гробную пропаганду Караев опять исчез. Ракурс

головокружительно переменился, и Кеша снова

увидел смешных нарисованных овечек, таскаю-

щих красные одинаковые кирпичи. Они успели

наполовину построить из них вполне симпа-

тичный круглый домик, похожий не то на пе-

нек, не то на первый этаж башни. Если все вре-

мя смотреть на овечек, понял Кеша, не будет

видно Караева...

«А ведь Караев придумал и нарисовал этих

овечек, — проартикулировал он новую мысль,—

И все кирпичики, и домик, который овечки

строят. Самое жуткое в том, что овечки мне

даже нравятся... Значит, мне близка какая-то

часть души убийцы. И я — пусть хоть в чем-то

незначительном — устроен так же, как терро-

рист...»

Кеша сосредоточился и испытал раскаяние

и горький стыд.

Мысль была красивая и долгая, богатой ар-

хитектуры — но ее market value размывалась

тем, что в ней отсутствовала новизна. Такой тип

личного покаяния хорошо всем знаком из исто-

рических программ, и слишком заводиться не

стоило.

Кресло с Караевым снова переехало в центр

поля зрения, вытеснив овечек — видимо, терро-

ристическое приложение отслеживало движе-

ния Кешиных глаз не хуже мелкой сестренки.

— Несколько слов о тебе, Ке,— продолжал

Караев.— Как я уже сказал, ты причинил мне

много боли своим разнузданным нравом. Сам

того не зная, ты превратил мою жизнь в ад. Дело

в том, что около года назад со мной случился

инсульт, и половину моего тела парализовало.

Твои ласки после этого были особенно отврати-

тельны. Они вышли за пределы физически пе-

реносимого и стали ежедневной мукой — но я

не мог изменить алгоритм, зажигающий над

моей головой красное сердце, не вызвав подо-

зрений у системы. Начались бы биологические

тесты на менопаузу, и устаревший софт моих

планшетов мог не справиться с потоком запро-

сов. Мне приходилось терпеть. Я мог действо-

вать только одним способом. Я взломал твой

фейстоп, Ке, и стал посылать тебе знаки своего

омерзения и боли. Я атаковал позорный фетиш,

который ты натягивал на меня поверх моей со-

циальной маски. Я покрыл его синяками и ца-

рапинами, я заставлял его презрительно хму-

риться в ответ на твои ласки, я показывал его

тебе в кошмарах — но все это лишь раздувало

твою похоть...

Кеша попробовал осторожно отвратить свой

взор от Караева — так, чтобы движение глаз

было плавным и замедленным.

Это получилось. Он опять увидел овечек.

Они уже достроили свой круглый домик — и те-

перь, собравшись вокруг, раскрашивали его за-

жатыми в зубах кисточками в серебристый ме-

таллик. Такие домики, с грустью подумал Кеша,

никогда на самом деле не строили. Они суще-

ствуют только на детских рисунках... Наверно,

Караев был очень одиноким человеком...

Но тут же он поймал себя на том, что чуть не

провалился в подобие симпатии к террористу —

а такое чувство нельзя шэрить ни в коем случае.

Всегда найдется какая-нибудь климактериаль-

ная клизма, которая поднимет вой на дрим-

шоу. Правильнее всего было со скорбным до-

стоинством дожидаться решения своей судьбы,

глядя на террориста с омерзением и закипаю-

щим гневом...

Кеша испуганно сглотнул — и подумал, что

стал слишком уж самонадеянным: еще не знает,

чем кончится эта история, а уже шэрит, так ска-

зать, шкуру неубитого медведя. Как бы его са-

мого не расшэрило в клочья...

Но шанс нельзя было упускать.

— Мне все сложнее становилось удовлетво-

рять твои растущие прихоти, — продолжал Кара-

ев. — Последней каплей стал тот день в кинозале,

когда ты подверг меня очередному надругатель-

ству под лживый правительственный фильм

о моей великой работе, который я вынужден был

смотреть вместе с тобой. Такого double penetra-

tion12 вынести я не смог. Я отчетливо осознал в

тот миг, что хочу уйти из жизни, давно уже став-

шей для меня мукой. Возможно, дисциплина и

воля помогли бы мне пережить этот кризис, как

случалось не раз. Но в тот день во мне словно

треснуло какое-то закрашенное черной краской

стекло — и в мой ум ворвался свет.

Кеша глянул на опции — «что произошло?»

и «что случилось?». Но вместо этого он сказал:

— Я все еще слушаю тебя, палач. Хотя это

дается мне нелегко.

— Ты все время пишешь на Стене Доверия

«FUCK THE SYSTEM»,— продолжал Караев,—

И думаешь, глупый, тебя никто не видит. Один

раз я даже не выдержал и попытался тебя вразу-

мить несмотря на риск. Я хотел объяснить тебе,

что это система трахает тебя, а не наоборот. А в

результате... В результате, Ке, я сам понял со-

вершенно неожиданную для себя — и страш-

ную — вещь.

Кеша поднял глаза на опции — он не сомне-

вался, что приложение следит за его глазами.

Но вместо предложенного в двух вариантах во-

проса «какую вещь?» он с размеренным досто-

инством сказал:

— Я не тюремный психиатр, чтобы ковы-

ряться в мыслях убийцы...

— Я понял, что ничем не отличаюсь от тебя,—

продолжал Караев,— Всю свою карьеру терро-

риста я считал себя единственным, кому уда-

лось трахнуть систему. Вынуть из себя ее

провода. Стать свободным живым человеком

среди тотального небытия... Но после того как я

написал тебе ответ на Стене Доверия, мне при-

снился один удивительный сон...

В опциях появились две версии вопроса «ка-

кой сон?», но Кеша вместо этого сказал:

— Поразительно, что убийца вообще может

спать.

— Я встретил во сне мудрого улема,— про-

должал Караев.— Он спросил меня: «Как ты

живешь, Вату?» Я объяснил, что меня до сих

пор не могут поймать, но дважды в день подвер-

гают позорному унижению, наряжая японской

школьницей. Улем вздохнул и сказал: «Мне ка-

жется, Вату, где-то в анализе ситуации ты со-

вершил ошибку».— «Почему?» — спросил я.

«Ну представь, какая у тебя будет эпитафия:

«Мир ловил меня, но не поймал. Но все равно

***1 два раза в день». Я почувствовал обиду и от-

ветил так: «При всем уважении, мудрый улем,

мне неважно, какая у меня будет эпитафия в ва-

шей голове. Мне и в своей проблем хватает...»

Но в моей душе что-то разладилось.

— Что именно? — спросил Кеша.

В этот раз он не изменил выскочившего в

опциях вопроса.

— До меня дошло, что мы с тобой ничем не

отличаемся друг от друга. Это не я стал воином

Аллаха после прозрения, Ке. Это система захо-

тела сделать из меня террориста. Террористы и

несогласные необходимы ей как воздух. Имен-

но на них покоится существующий порядок —

ибо террор его оправдывает, а протест шлифует.

Системе не надо знать, где я прячусь и каким

будет мой следующий удар. Ей не нужен посто-

янный контроль над моей головой. Системе до-

статочно перепрошить мне мозги один-един-

ственный раз, чтобы превратить меня в своего

прислужника, думающего, будто он герой-по-

встанец... Видишь ли, системе не важно, кто

кого трахает, ты ее или она тебя. Ей важно, что

ты занимаешься с ней любовью, даже если это

любовь со знаком минус. И она хочет, чтобы ты

делал это всегда... Понял?

— Нет,— мятежно ответил Кеша, глянув на

опции (там было «понял» и «да»).

Караев опять переместился в центр его поля

зрения. И тотчас же где-то на заднем плане Ке-

шиного ума брызнула быстрая и прозрачная по-

лумысль насчет того, чем следует закончить

встречу с террористом. Ловя последние мгнове-

ния прямого контакта с глазами убийцы, Кеша

с отчетливой и размеренной ненавистью отду-

мал, что Караев со своими рассказами похож на

приставалу, не понимающего, что его не хотят,

что он отвратителен и вызывает лишь дрожь

омерзения.

— В моем сердце нет ненависти к тебе, Ке, —

сказал Караев.— Есть только жалость. Бедняж-

ка, ты так дрожишь за свой наивный деревен-

ский миражик, который, кстати, на редкость

смешно смотрится во внешней проекции. Ты —

злобная, но точная карикатура на меня. Ты ду-

маешь, что система ловит тебя и не может пой-

мать. Дурачок. Она поймала нас всех с самого

начала. Она даже не ловила нас, нет — это наши

эмбрионы наросли на закинутых ею крючках.

Но если ты до сих пор не понял этого сам, ты

вряд ли поймешь и после моих слов... Хватит

болтовни. Сегодня я уйду из жизни, приняв яд.

За миг до смерти я сделаю системе маленькое

харакири. Я распорю мембрану между нами, и

разврат прекратится навсегда. Ты увидишь все

сам. Вернее, уже увидел...

Караев провел рукой по лицу и замолчал.

Кажется, он пытался сосредоточиться и заря-

дить последние слова всем темным огнем свое-

го сердца.

— Я, Бату Караев, объявляю тебе: этот мир

не стоит того, чтобы бороться за его достоин-

ство и чистоту. Я не буду больше подметать ваш

мусор. Отныне — никаких терактов в вашу

честь. Запивайте иллюзию любви иллюзией

шампанского и будьте прокляты, подвешенные

в смрадном воздухе желудки... Нет, иллюзии

желудков...

«И чего они все время про иллюзии гонят,—

подумал Кеша с размеренным презрением,—

что этот, что Ксю Баба. Не все ли равно, как на-

зывать происходящее? Оно ведь как

происходило, так и будет происходить... Как

сказал Ян Гузка... Черт, забыл... Надо будет,

кстати, этого зоопидора деинсталлировать. А то

от него запах такой, будто на фейстопе кто-то

насрал. Вернем Ксю. Она славная. Пусть болта-

ет про иллюзии. Теперь фуфло пороть не будет,

небось все уже поняла...»

Кеша вздрогнул, поняв, что вместе со зре-

лой и правильной мыслью нечаянно расшэрил

довесок, заряженный фуррофобией. Но тут же

сообразил — в ситуации стресса это, наверно,

простительно и даже придает потоку его мыс-

лей неполиткорректное правдоподобие.

Следовало сконцентрироваться. Испытание

подходило к концу — важно было на последних

метрах (Кеша давно уже думал о мире как о

большом стадионе) не испортить начатое.

Кеша решил сосредоточиться на овечках. Не-

сколько секунд он пытался их найти, но это

никак не получалось. У него стала кружиться

голова. А потом он пробился через головокру-

жение — и понял наконец внутреннюю геоме-

трию приложения. Зритель — то есть он сам —

находился как бы в центре белой сферы. На одной

ее стенке стояло кресло с Караевым. А в зеркаль-

но противоположной точке шел мультфильм про

овечек. Сначала следовало уставиться строго

вверх — или строго вниз. А потом следовало пе-

ревести взгляд еще дальше, уже не опираясь ни

на какие ориентиры. Наверно, это было сделано

для балансировки — Караев хотел предстать пе-

ред Кешей и человечеством в трехмере, а време-

ни строить полную сферическую реальность у

него не было, и он обошелся самым грубым гео-

метрическим противовесом.

Домик, который строили овечки, был го-

тов — он походил на большую кастрюлю. Архи-

тектором Караев не был точно.

Мило и жалобно мыча, овечки одна за дру-

гой заходили в дверь этой кастрюли. Когда по-

следнее «мимими» стихло, дверь закрылась из-

нутри, а на стене дома появилась розовая лента

с большим подарочным бантом. Караев опреде-

ленно был сентиментален. Как и многие другие

убийцы...

Кеша принялся за последнюю медленную и

отчетливую мысль: как бы террорист ни был

похож на человека, он таковым не является.

Поэтому нельзя обманываться теми его прояв-

лениями, что кажутся нам понятными и близ-

кими. Мы не поймем про него ничего... Когда

скорпион ползет по направлению к умывальни-

ку, это не значит, что он хочет стать чище...

Как выражался Ян Гузка, современная ме-

диа-культура больше всего ценит спонтанные и

свободные проявления человеческого духа,

полностью совпадающие с набором текущих

гештальт-нормативов... Но эту мыслишку шэ-

рить было ни к чему.

Караев опять прыгнул в центр Кешиного

поля зрения, ванькой-встанькой перевернув

белую сферу.

— Вот и все, — сказал он, впиваясь взглядом

в Кешу. — А теперь я скажу тебе, как избавиться

от соседства с моим трупом. Это просто. Так

просто, что ты не поверишь. Ты ведь знаешь,

что у сестрички есть аварийный канал «Погово-

ри со Мной»?

Кеша кивнул.

— Выйди в главное меню,— сказал Кара-

ев,— Когда сестричка начнет спрашивать про

твои проблемы, выбери систему «LifeBEat».

Когда она начнет читать меню, скажи «Код три-

надцать зу». Понял? «Код тринадцать зу». Это

аварийный технический шорткат для комму-

нальных и медицинских служб. Дальше твою

дату перезагрузят, и все будет хорошо. Прощай,

Ке. Спасибо за человеческое тепло — хотя его

порой было многовато. Но кроме тебя, у меня в

этом мире не было никого вообще... Вольному

воля, Аллаху Акбар.

Кеша аккуратно расшэрил свое непонима-

ние того, чем были последние слова террори-

ста — желчным сарказмом или сентименталь-

ным всхлипом, вырвавшимся из его черного

сердца.

«Даже трудно сказать,— тщательно и мед-

ленно думал он,— какой из двух вариантов был

бы омерзительнее...»

На всякий случай Кеша медленно пропустил

эту мысль через свое сознание еще два раза, в

первый раз добавив к ней немного стоицизма, а

во второй — чуть-чуть закипающего гнева. По-

смотрим, что возьмут.

Караев замолчал и замер, как отключенный

от питания электрический манекен. Его глаза

закрылись. А потом он поехал назад, и Кеша

понял, что возвращается на фейстоп. Белая

сфера с креслом мертвеца на миг мелькнула во-

круг снежной мантией, выпустила его из себя и

с хлопком исчезла, не оставив на фейстопе ни-

какого следа. Приложение, видимо, было само-

стирающимся.

Хорошо, что Кеша успел все расшэрить.

Little Sister глядела на Кешу. Под ее глазом

темнел синяк — еле заметный, словно затертый

тональным кремом. На руке у локтя была цара-

пина. Но сейчас это совсем не волновало.

— Прости, детка, прости за все,— пробор-

мотал Кеша. — Мне нужна твоя помощь. Пони-

маешь? По-мощь. Мне нужна помощь...

— Я здесь для того, чтобы помочь, — ответи-

ла сестричка и улыбнулась.

Кеша понял, что он уже в главном меню ава-

рийного канала.

— Какого рода проблемы вы испытывае-

те? — спросила сестричка.— Кивните головой,

когда я угадаю. Проблемы с операциями на

фейстопе? Проблемы с системой Life В Eat?

Кеша кивнул.

— Что не так с системой LifeBEat? Кивните

головой, когда я угадаю. Система очистки воз-

духа? Система подвода воды? Система подвода

пищи? Стоматологический модуль? Модуль об-

щей гигиены? Эпиляционный модуль?

— Код тринадцать зу, — отчетливо произнес

Кеша.

Сестричка некоторое время молчала. Потом

сказала:

— Повторите ввод.

— Код тринадцать зу, — повторил Кеша.

— Полное отключение всех систем, — отве-

тила сестричка.— Высылается ремонтный мо-

дуль. Администрируется общий наркоз. Де-

сять... Двадцать... Тридцать...

Дальше, судя по всему, должно было быть

«сорок» — но его Кеша не услышал.

В темноте пахло соломой, и дул ветер. Кеша

знал, что проснется где-то в другом месте. Но

он уже не боялся ничего.

ПРОБУЖДЕНИЕ

Его разбудил запах прелой соломы, неожи-

данно свежий сквозняк — и знакомый бубня-

щий голос рядом.

Кеша открыл глаза.

Он лежал на соломенном тюфяке в камере

Анонимуса. Болела подвернутая рука. Кеша ис-

пугался сперва — но понял, что это не травма.

Он просто спал в неудобной позе.

Анонимус стоял у стены в обычной позе и го-

ворил, как бы задавая ритм звяканьем своих це-

пей:

— Доказательства существования мирового

еврейского заговора несчетны — и видны любо-

му, кто не боится правды. Проблема, однако, в

том, что мы ее боимся — и подвергаем собствен-

ное сознание политкорректной цензуре. Отчет-

ливейшие свидетельства невыносимой истины

мы объясняем простыми совпадениями, случай-

ностью, технической необходимостью — и чем

угодно еще. Приведу только один пример, дока-

зывающий, что наш brave new world13 с самого на-

чала строился по чертежам всемирного кагала.

Те, кто знаком с базовым уровнем реальности —

а мои подписчики, я полагаю, с ним знакомы хо-

рошо,— знают, как устроена разделяющая пар-

тнеров мембрана в стандартном двуместном

модуле. Это фактически растянутая между ними

простыня с маленькой дыркой, через которую

происходит интимный контакт. Любой, знако-

мый с культурой еврейского народа, хорошо

знает, что именно таким образом должно проис-

ходить совокупление по ортодоксальным еврей-

ским законам. Навязать свои нравы человече-

ству, изломать чужие жизни только ради того,

чтобы буквально выполнить собственные рели-

гиозные предписания — характернейший по-

черк этого маленького, но чрезвычайно влия-

тельного племени...

Кеша зевнул, встал и пошел к выходу из ка-

меры.

Запах прелой соломы и кирпичная сырость

были такими правдоподобными, что на миг ему

показалось, будто он находится в этом камен-

ном мешке на самом деле — и он испытал боль-

шое облегчение, когда каморка Анонимуса съе-

жилась до иконы, прыгнула на свое обычное

место, и он увидел наконец контуры родного

фейстопа.

Итальянская площадь была такой же, как

всегда — и другой, свежей и умытой, словно над

фейстопом прошел очистительный дождь.

Сестричка была уже здесь.

Сама по себе.

Ее не надо было создавать заново.

И еще поражала случившаяся с ней перемена.

Она была одета в белое праздничное кимоно

с розовыми и красными цветами. И она улыба-

лась Кеше, да, улыбалась — ее лицо сияло са-

мой искренней симпатией.

— Много новостей, — сказала она.

Кеша чуть сжался.

— Хорошие или плохие? — спросил он.

— Полный апгрейд системы. Теперь ника-

кой утренней загрузки, никаких глупых муль-

тиков. Можно ложиться спать прямо в прило-

жениях. Если ты захочешь, я буду рядом всегда,

без всякого клоуна Мутабора. И еще — мы пе-

реехали. Это на время. Потом нам подберут жи-

лье получше...

Кешу так восхитило это «нам», что он не за-

дал ни одного вопроса.

— Я знаю, — продолжала сестричка, — ты не

успокоишься, пока не увидишь все сам, так что

загляни на базовый уровень. Только быстро.

У тебя сегодня очень важная встреча.

Кеша кивнул. Ему самому не терпелось про-

верить, убрали Караева или нет. Он сделал зна-

комое усилие и через несколько секунд увидел в

зеленоватом тумане свои руки, обмотанные

свежайшими биобинтами.

На нем была новенькая пижама и новые пам-

персы. Стены тоже выглядели новыми и чисты-

ми. Другой модуль. Новый. Гигиеническая мем-

брана была блестящей и свежей — совершенно

девственной, с неожиданным волнением поду-

мал Кеша. Может быть, за ней теперь вообще

никого живого — только заглушка и love dummy.

Это разрешается тем, кто готов платить большие

налоги... Отверстие было закрыто серой пласт-

массовой диафрагмой. Кеша вспомнил о се-

стричке и сглотнул. Всему свое время.

На мягких стенах висели Домашние Карти-

ны — с одной стороны Черный Квадрат, с дру-

гой — глядящая на квадрат Джоконда, все по

последней ретро-моде.

Он посмотрел в электронный иллюмина-

тор — и увидел чрезвычайно реалистичный Са-

турн во всем великолепии колец, сверкающих

солнцем и льдом. Судя по этому виду, модуль

плыл в космосе где-то недалеко от последнего

кольца, и, хоть Кеша понимал, что перед ним

просто картинка и окошко его каморки вовсе

не выходит в открытый космос, символическая

эвакуация из прежних пространств впечатляла.

Он поднял голову и поглядел в зеркало.

Лицо и голова были чисто эпилированы. Его

кожа выглядела свежей и ухоженной, словно

ему сделали дорогой массаж с чисткой. Маска

«LifeBEat» на лице была другого цвета — и тоже

совсем новая. Даже полоска фейстопа оказа-

лась другой. Чуть шире. И чуть короче.

Он повернул голову, чтобы посмотреть на

свои персональные айтемы. Пластмассовый мо-

рячок в тельняшке и сине-желтая машинка оста-

лись на месте. А вот плюшевый мишка исчез.

Вместо него в сетке теперь лежал лев с корич-

невой гривой. Очень старательно и качественно

сделанный лев. И тоже совсем новый. И хоть бу-

рого мишку в первый момент стало жалко до

комка в горле, Кеша понял, что это не ошибка

при переезде, а социальный аванс. И серьезный

поворот в его жизни. Практически переход в

другую касту. Высшую касту — тут никаких со-

мнений не было, хотя дураку ясно, что никто и

никогда не станет обсуждать эту тему на фейсто-

пе. Оруэлл был прав — есть вещи, про которые в

свободном обществе не принято говорить, пото-

му что они понятны и так, а если взять и загово-

рить об этом вслух, над свободным обществом

сразу нависнет мрачная тень...

Но у него, похоже, все обстояло хорошо.

Очень хорошо. Ему даже не надо было отказы-

ваться до конца от своей прежней идентичности.

Морячок оставался! В той же самой тельняшке!

А значит, в чем-то он сможет по-прежнему быть

собой...

Он вернулся на фейстоп. Сестричка улыбну-

лась и помахала ему рукой. К ее улыбке невоз-

можно было привыкнуть. Она определенно рада

была его видеть.

— Тебе пора на встречу,— сказала она.—

Тебя ждут.

— А с кем у меня встреча? — испуганно

спросил Кеша.

Сестричка обдала его серебристым счастли-

вым смехом.

— Не буду портить тебе удовольствие. Уви-

дишь сам. Все будет хорошо, Ке. Ты идешь

вверх, как ракета. Наш План сработал.

«Наш». Как волшебно звучит это слово.

Прежде сестричка, кажется, никогда не называ-

ла его по имени. Во всяком случае, Кеша такого

не помнил.

— Ты сказала, нам подберут другое жилье.

А где?

— Может быть, на Еврайхе. У тебя будет на-

стоящая комната. А у меня — тело, как у тебя.

Ты сможешь трогать меня на самом деле...

Только тсс... Потом, все потом.

Кеша понял, что говорить об этом не стоит.

Пусть чудо входит в его жизнь плавно, пусть

солнце восходит в положенный час, не надо ни-

чего торопить... Тем более, что впереди какая-

то встреча... Он уже догадывался с кем — но не

смел признаться даже себе.

— Куда мне идти?

Сестричка подошла к фонтану и повернула

раковину, в которую трубил один из мрамор-

ных амуров. Прозрачные струи воды сразу ис-

сякли. А потом фонтан, словно люк танка,

опрокинулся назад — и превратился в парящий

над мостовой диск. Кеша увидел несколько ле-

жащих на булыжнике монет — и даже пару ку-

стиков белой бессолнечной травы. Такое вни-

мание к деталям впечатляло, но вместо того,

чтобы приятно удивиться, Кеша вдруг ощутил

грусть. Ему показалось, что и сам он такая же

травинка-альбинос.

Темное дно фонтана теперь глядело прямо на

него. На нем обнаружилась фреска — глаз с

огромным зрачком. Глаз был слишком круглым,

чтобы выражать хоть что-то: черная воронка,

впитывающая в себя все-все. Если бы в мире был

Бог и у Бога имелся орган зрения, он, наверно,

выглядел бы именно так... Кеша никогда не ви-

дел подобной иконы прежде, но ему уже каза-

лось, что она всегда висела над площадью имен-

но в этом месте, закрывая фонтан. Просто

раньше глаз Бога был закрыт — а теперь он от-

крылся, и Бог наконец увидел Кешу...

Он вопросительно поглядел на сестричку, и

та, ясно улыбнувшись, кивнула головой. Кеша

перевел взгляд на Божественное Око и чуть за-

метно моргнул.

Око ответило. Оно стало расти, приблизи-

лось к Кеше — и поглотило его.

Кеша стоял в круглом черном тоннеле. Его

стены были полированными и скользкими —

словно он попал в трубу из черного льда. Стара-

ясь не поскользнуться, он пошел вперед.

В желобе пола появились ступени. Сперва

совсем низкие, потом все выше и выше. Одно-

временно тоннель стал поворачивать вверх — и

вскоре Кеша уже поднимался по черной лест-

нице. Через несколько шагов оказалось, что

переставлять ноги больше не надо — лестница

поехала вверх сама.

Сначала тоннель вокруг был аскетично-го-

лым. Но чем выше поднимался Кеша, тем боль-

ше деталей и украшений появлялось вокруг.

Казалось, он движется вверх по эскалатору

древнего метрополитена, виды которого он ча-

сто встречал в исторических приложениях. Вот

только станция, куда он попал, явно не предна-

значалась для обычных пассажиров. Здесь был

лишь один эскалатор, и на нем стоял един-

ственный человек — он сам.

На черном потолке теперь горели ослепи-

тельные диски ламп. Вниз уезжали стоящие в

черных нишах статуи, покрашенные в телесный

цвет и похожие на замороженных мимов. Спер-

ва это были воины в доспехах, бородатые герои,

дебелые богини плодородия и хмурые гераклы в

шкурах — но чем выше поднимался Кеша, тем

моложе, приветливей и соблазнительней дела-

лись неподвижные свидетели и свидетельницы

его взлета.

Воздух становился все свежее и чище, свет —

ярче. Но самым главным были не изменения

окружающего пространства, а то, что происхо-

дило в Кешиной душе.

Он уже знал, куда он едет.

Его ждали три цукербрина.

И как только он это окончательно понял, он

их увидел.

Вдали, в верхней точке тоннеля, зажглись

три бесконечно ярких огня. Кеша давно знал,

что свет может быть и добрым, и мудрым, но,

когда лучи цукербринов скрестились в его серд-

це, все было как в первый раз.

Лестница под ногами по-прежнему ехала

вверх, но Кеша знал, что уже прибыл. Движе-

ние могло продолжаться еще миллионы лет, но

все равно не приблизило бы его к источнику

света ни на миллиметр. Да этого и не требова-

лось — свет был рядом. Он сиял теперь в самом

Кеше и не мог стать еще ближе. Кеша находил-

ся на границе реальности, там, где простран-

ство и время сливались, смешивались и превра-

щались в этот вечный огонь.

Свет знал про него все. Все понимал, все ви-

дел и ни в чем его не винил, ибо у Кешиных

прегрешений была внешняя причина. Сам

Кеша никогда, никогда не был источником зла.

Свет в этом не сомневался.

Свет был его лучшим другом — и не просто

лучшим, а единственным вообще. Свет никогда

не наказывал. Наказание заключалось в том,

что иногда он исчезал. А когда он снова зажи-

гался впереди, это было высшим возможным

счастьем.

Кеша всхлипнул — и в одну секунду, на греб-

не выплеснувшейся вверх мысли вдруг понял,

что именно этот свет он и любил сквозь сестрич-

ку. Просто кривая оптика души была устроена

так, что он мог увидеть его только в особую сте-

реотрубу — из задранных вверх ножек в белых

чулках. Но никакой сестрички на самом деле не

было — вернее, три цукербрина были ею всегда,

всегда... Это их он ласкал с такой безнадежной

нежностью. Но тайна казалась слишком высо-

кой для слабого человеческого ума. И ее совсем

не обязательно было помнить для того, чтобы

жить счастливо, а человек ведь рождается имен-

но для счастья, разве нет?

Свет подхватил Кешу, принял его в себя и

поцеловал в сердце. И Кеша испытал такой вос-

торг, что потерял — нет, даже не потерял созна-

ние, а отбросил его как ненужную скорлупу, не

способную больше вместить то, чем он стал.

Когда Кеша пришел в себя, эскалатор уже

ехал вниз — но он все еще стоял лицом к свету.

Буря счастья в душе медленно утихала, и мо-

крые полосы слез приятно холодили щеки. Три

огня наверху мигнули последний раз — нежно-

нежно и чуть насмешливо, так же, как глядела

на него теперь сестренка, — и погасли.

Кеша не помнил никакого обмена информа-

цией. Вроде бы он ни с кем ничего не обсуждал.

Но он знал, как сложится его дальнейшая судь-

ба — и, пока эскалатор вез его вниз (он так и

ехал спиной вперед, не решаясь отвернуться),

память о том, что открыл ему свет, постепенно

прояснялась в его мозгу, как изображение на

брошенной в проявитель фотопластинке.

Человечеству нужны были герои. А их в но-

вую эпоху не осталось совсем. Потому что

жизнь теперь не слишком требовала героизма.

Можно было, конечно, проявить его в мыслях и

расшэрить их с любым количеством свидете-

лей. Но настоящий физический подвиг — та-

кой, когда человек, как века назад, рисковал

жизнью в борьбе с непримиримым врагом —

стал практически невозможен.

Именно поэтому случившееся с Кешей было

уникально. Общество не могло позволить себе

пройти мимо этой истории. Но для того, чтобы

она принесла человечеству максимальную поль-

зу, ее следовало чуть модифицировать. Ярче вы-

явить то ценное, что в ней содержалось. Потому

что затрахать до смерти парализованного ин-

сультом врага было, может быть, и смешно — но

не особенно героично. А вот победить его в ру-

копашной борьбе, перехватив занесенный нож...

Задушить голыми руками... Это было в самый раз.

Три цукербрина только что подарили ему

новую судьбу — невозможную, неправдоподоб-

ную, незаслуженную: сделаться одной из икон

фейстопа. Стать беззаветным героем на службе

человечества, к которому будут приходить в ми-

нуту сомнений и духовного упадка...

Вот как круто меняется жизнь. Еще вчера он

переживал, что у него отнимут толстую Мэрилин

и ему не на кого будет натягивать свою тайную

мечту. А завтра он сам будет стоять на фейсто-

пе — между Ксю Бабой и Анонимусом, no less.

Кеша понимал, что от такого не отказыва-

ются. Он и не собирался. Просто он сомневался

в своей способности справиться с настолько

сложной миссией. Но цукербрины могли по-

мочь и здесь.

Дело в том, что с такой миссией не мог спра-

виться вообще никто. С ней могла справиться

только сама система.

Кеша теперь будет не совсем Кеша.

Вернее, совсем не он. От него потребуется

базовое присутствие, повторяющийся личный

росчерк души, так называемый отпечаток эмо-

генома. Шэрить будут не его случайные мысли

и чувства, а специально подготовленный перво-

классный контент — такой, который совершен-

но точно принесет другим пользу. И все осталь-

ные иконы человечества, стоящие на фейстопе,

работают именно так, это Кеша уже знал. От

него не потребуется никаких усилий — только,

так сказать, капля ДНА в информационном

коктейле, который с сегодняшнего дня станут

смешивать лучшие профессионалы мира.

А взамен... Взамен он получит все. Все, о чем

он мечтал — и даже то, о чем не смел мечтать.

И счастье начнется прямо сейчас.

Эскалатор остановился.

Кеша стоял на дне черной блестящей тру-

бы — на самой первой ступеньке уходящей в

бесконечную высь лестницы, только что вер-

нувшей его с небес на землю. Он повернулся,

сделал шаг, другой — и оказался на фейстопе.

А потом кто-то дернул его за руку, и фейстоп

опять пропал.

Он увидел перед собой море и пустой утрен-

ний пляж. Солнце играло в мелкой ряби волн, а

сам он стоял в тени навеса из пальмовых ли-

стьев. Он совсем не удивился, увидев рядом с

собой сестричку в коротком белом платье — и

это платье уже не было его выдумкой. Она вы-

брала его сама.

Сестричка шагнула к нему и заняла всю цен-

тральную часть его поля зрения. Кеша подумал,

что она собирается сделать какое-то новое объ-

явление или открыть еще какую-нибудь тайную

икону. Но она шагнула к нему еще ближе, пря-

мо в его персональное пространство, куда не

имела доступа ни одна икона фейстопа.

Кроме...

Кроме социального партнера.

Кеша недоверчиво поднял глаза.

— Иге окей, — сказала сестричка и улыбну-

лась,— Мне уже восемнадцать. Я просто моло-

до выгляжу — хорошие гены. Я немного шутила

с тобой раньше, извини... Мы, женщины, все

чуть-чуть язвы. Не потому, что мы злые. Мы

слабые.

Кеша испытал невозможное, невероятное

облегчение — словно ему ампутировали нако-

нец уродливый горб. Все грязные и грешные

аппендиксы его души, которые он так умело на-

ловчился прятать от лучей чужого интереса,

вдруг исчезли. Он мог теперь поворачиваться в

ярчайшем свете всеобщего внимания как угод-

но, ничего не боясь. Ему не надо было ничего

скрывать. И ничего не надо было скрывать и

раньше — никогда. Мешок с черным и позор-

ным мусором лопнул, и выяснилось, что это

был просто воздушный шарик. Недоразумение

кончилось — и как! Обвинение не было с него

снято. Обвинения, оказывается, никогда не су-

ществовало.

— Это было жестоко, — сказал Кеша. —

Очень.

— Наверно,— слабо улыбнулась сестрич-

ка.— Наверно, немного жестоко. Но теперь ты

можешь отомстить...

Она сделала неуловимое движение, и платье

упало с ее плеч. Кеша без всяких усилий увидел

все то, что прежде с такой мукой рисовало его

воображение. Реальность была невозможно со-

блазнительней. И бесконечно бесстыдней.

Сестричка виновато улыбнулась, вынула

руку из-за спины и протянула Кеше черную ко-

жаную плеть.

— У меня все очень быстро заживает, — ска-

зала она. — Real fast. Накажи меня. Накажи, ми-

лый, изо всех сил. Мне станет больно, и ты меня

простишь. Нам будет легче.

Она шагнула еще ближе к нему, и Кеша по-

чувствовал слабое тепло ее тела. Он сглотнул

слюну и посмотрел куда-то в синеву над ее чер-

ным пробором — и ему показалось, что оттуда

еле заметно мигнули три всевидящих луча. Цу-

кербрины все знали. Скрывать было нечего. Все

это не его выбор. Он лишь исполняемый опера-

тор жизни и судьбы. Просто завиток кода.

ИСПОЛНЯЕМЫЙ ОПЕРАТОР

Сестричка была права — у нее действитель-

но заживало быстро. Прошел всего час, а следы

плети на ее спине и плечах уже пропали. Оста-

лись только легкие розовые тени, бледневшие и

растворявшиеся постепенно — словно чтобы не

оскорбить испепеленный Кешин мозг недосто-

верностью.

Сестричка могла надеть свое платье, не бо-

ясь испачкать его кровью, но по-прежнему ле-

жала рядом с Кешей голой, болтая ногами. Ви-

димо, дразнила. Но Кеша не злился — пережив

божественное, он стал мудрее и как бы ближе к

змию. Он понимал теперь: а что, собственно,

еще может делать женщина? Только дразнить,

соблазнять и тревожить. Женщина все делает

правильно, все и всегда — просто мы, мужчи-

ны, слишком быстро устаем... Такая уж у нас

физиология.

Слезы на лице сестрички уже высохли, и на

него вернулась улыбка. Кеша чувствовал, что

простил ее почти наполовину. Ну или на одну

треть. Еще несколько искупительных процедур,

и он простит ее совсем. Но к этому времени она

наверняка успеет провиниться в чем-нибудь

еще... Словом, в жизни всегда будет много света

и солнца.

На пляже было утро — и никого, никого во-

круг. Только солнце, тень, теплый песок, вете-

рок и плеск воды. Серьезная разница с семей-

ной спальней, выходящей окнами на фейстоп.

Можно было думать о чем угодно, не опаса-

ясь контекстной рекламы, потому что ничего

больше не вдували ему в голову... Или теперь

ему просто положен поток сознания без кон-

текстных клипов, вдуваемый в голову тем же

способом?

Да хоть бы и так. Даже если Караев прав и эти

пустые и медленные, полные дрожащей сол-

нечной неги мысли не рождаются сами в голо-

ве, а поступают в нее по проводам, КАКАЯ РАЗ-

НИЦА?

Какая мне разница, думал Кеша, в чем при-

рода этой длящейся во мне зыби, этой нежней-

шей мозговой щекотки? Главное, чтобы она

была сладка, главное, чтобы она не кончалась

никогда — даже если ее просто вливают в меня,

как зиро-колу в виртуальную бутыль без дна.

Лишь бы только вливали и вливали, вливали и

вливали — и не останавливались никогда. А за

это я сделаю все, чего захочет мир, сделаю бес-

трепетно и беззаветно. Потому что выбора у

меня нет. Его нет ни у кого. И никогда не было.

Море, солнце и девочка рядом — их надо заслу-

жить. Ха-ха... Как там было у Ксю Бабы — «в

мире нет правды и неправды, есть только поток

переживаний, который кончается ничем...»

И раз все устроено именно так, лучше, чтобы

этот поток был приятным. Когда он кончится,

разницы не будет. Но пока он длится, разница

есть. И еще какая...

Кеша положил руку сестричке на бедро.

Она покосилась на его ладонь и шлепнула

по ней пальцами. Кеша на всякий случай убрал

руку. Все-таки он по привычке ее боялся. А при-

вычка — вторая натура.

— О делах,— сказала сестричка.— Сегодня

ночью у тебя первый медиа-выход. Он очень

важный. Мы все подготовим за тебя, но само

твое присутствие необходимо для правдоподо-

бия. Ты не должен выглядеть слишком уж безу-

пречно. Некоторая легкая непредсказуемость,

взволнованность и косномыслие даже привет-

ствуются. Ты должен быть живым. Ошибиться

серьезно ты не сможешь все равно — тебя по-

правят.

— Что мне надо делать? — спросил Кеша,

опять кладя ладонь сестричке на бедро, в этот

раз уже с более серьезными видами.

Сестричка, однако, шлепнула его по паль-

цам снова, злее и крепче. Кеше даже показа-

лось, будто к прикосновению ее пальцев доба-

вился легкий удар тока.

— Сперва тебе нужно два часа сна, чтобы ты

отдохнул и расслабился. Потом тебя подключат

к мировой инфосети. Ты будешь присутство-

вать при открытии памятника.

— Кому? — спросил Кеша.

— Себе, — улыбнулась сестричка, — Самому

себе, Ке.

— Памятник мне?

— Тебе, — сказал сестричка, — и твоему под-

вигу.

Она подняла руку и несколько раз провела в

воздухе указательным пальцем, словно рисуя

что-то на запотевшем стекле. Никакого стекла

между ней и Кешей не было — но там сразу же

появилось трехмерное изображение площади

Несогласия с большой высоты.

Кеше показалось, что эта площадь — очень

сильно увеличенный элемент эластичной мем-

браны в базовом боксе, одна шестигранная сота

под сильным увеличением, и если начать под-

ниматься над площадью выше, появятся такие

же площади рядом, а через какое-то время ста-

нет видна огромная космическая трэкпэд-мем-

брана...

— Которая соединяет социальных партне-

ров по имени Земля и Небо,— договорил вдруг

у него в голове хорошо поставленный голос.

Его собственный.

Подсказку включили, подумал Кеша с уди-

вившей его самого обыденностью. Он уже знал,

что такое приложение есть у всех звезд, работа-

ющих с большими массами спящих. Его только

удивило слово «соединяет». Сам бы он сказал

«разъединяет». Но именно для этого и нужна

была подсказка — удержать от ошибок недоста-

точно зрелый ум, состав которого шэрится на

большую человеческую массу.

Сестричка провела по воздуху пальцем, и зем-

ля понеслась навстречу. Площадь Несогласия

приблизилась настолько, что стало различимо

хрустальное ведерко на краю Колодца Истины.

Сестричка еле заметным движением руки изме-

нила точку обзора, и Кеша увидел площадь с

того места, где обычно стоял, когда забредал

сюда в фазе LUCID.

А потом над Колодцем Истины подняли но-

вый памятник.

Это были два нагих бронзовых тела, схва-

тившихся в смертельном поединке. Слева висел

мощный и страшный старик в размотавшейся

чалме, с треугольным ножом в занесенной руке.

Кеша узнал нож — тот самый технический кат-

тер, которым Караев вспорол мембрану. Справа

парил его соперник.

С похожим на испуг чувством Кеша опознал

в нем себя. Только здесь он выглядел куда при-

влекательней, чем в персональном зеркальце на

крышке бокса. Никакого намордника и пам-

персов — он был так же героически наг, как

противник, и даже более мускулист.

Одной рукой бронзовый Ке перехватывал ру

ку с ножом, а другой душил чудовищного стар-

ца. Старец был уже побежден, уже почти мертв:

его глаза сощурились, а из открытого рта вылез

похожий на ящерицу язык.

Бронзовый Ке был хорош — весь в напря-

женном порыве, натянутый как струна. Но осо-

бенно скульптору удалась разматывающаяся

чалма Караева — она придавала замороженно-

му поединку удивительное правдоподобие, ди-

намизм и экспрессию.

В следующую секунду памятник исчез под се-

рой бесформенной холстиной, полностью скрыв-

шей его очертания.

— Открытие сегодня ночью,— сказала се-

стричка.— И открывать будешь ты сам... Нужно

перерезать ленту и сбросить холст. Ты должен

волноваться, но не слишком. Смущаться, но не

очень. И, главное, любить всех тех, кого ты за-

щитил — и кто придет на тебя посмотреть.

А придут многие. Высший инфорейтинг.

— Что я должен буду сделать?

— Сказать речь, — ответила сестричка. — Но

на этот счет ты не переживай. Тебя к этому мо-

менту уже отключат. Ты нужен только в начале.

Чтобы все почувствовали тебя изнутри... Не

стесняйся себя, Кеша. Тебя можно полюбить,

правда. А знать все-все людям не обязательно.

Кеша поднял глаза. Сестричка улыбалась.

Рубцы на ее коже уже полностью исчезли.

Тем больше места будет для новых.

— Потом,— хихикнула сестричка, заметив

его взгляд.— А сейчас спать. Администрирую

сорок минут NREM SWS.

Кеша не понимал смысла слов «NREM

SWS» — он знал лишь, что это какой-то из под-

видов лечебного сна, куда ему положено погру-

зиться.

Он увидел цифры обратного отсчета — пять,

четыре, три...

Перед тем, как провалиться в сон, он успел

мысленно заглянуть в свою душу и не увидел

там ничего, за что ему было бы стыдно.

Там оставался только свет. Спокойный, уве-

ренный в себе, позитивный и уплативший все

налоги свет. Ну и тени, конечно, тоже мелькали

на дне сознания — желающий мог дотянуться и

до них. Но это были полностью легальные тени.

И даже по-своему красивые. Не черные, а про-

сто разноцветные. Здоровые тени. Такие не

надо прятать ни от кого, потому что ни один из

цветов радуги не мешает другому. Эту душу

можно было шэрить широко и безоглядно, хоть

на всю планету...

А потом ему начал сниться сон — хотя буква

«N», кажется, обещала отсутствие «rapid eye

movements», а значит, и видений. Но, может

быть, это был один из тех божественных снов,

которые не сопровождаются движением глаз и

посещают только избранных? Ке до сих пор

помнил виденную в детстве передачу, где не-

сколько собравшихся за круглым столом уче-

ных высмеивали слухи о существовании подоб-

ного — из чего он уже тогда сделал вывод, что

это правда.

Так оно и оказалось. Ничего похожего Ке

прежде не снилось. Он стоял на террасе какого-

то высокого здания, и вокруг со всех сторон

были скалы — грозные серые плоскости, уходя-

щие в косматые облака.

Перед ним был длинный широкий стол вро-

де тех, на которых военачальники когда-то раз-

ворачивали свои карты — чтобы места вокруг

хватило всем генералам. Но вместо карты на

столе лежали диски из стекла, похожие на

огромные леденцы.

Внутри этих дисков разноцветными огнями

мерцали странные знаки, напомнившие Кеше

следы птичьих лап. Он почти понимал их

смысл — письмена были связаны с эмоциями.

Некоторые из них были хорошо ему знакомы

(страх, радость, гнев), но другие не походили ни

на что из испытанного им прежде: он словно

увидел скрытую часть спектра или услышал ин-

фразвук.

Эти новые эмоции оказались простыми, мож-

но даже сказать, элементарными, но указывали

на такой глубокий и чудовищный ум, на такое

роковое взаимодействие со Вселенной, что Ке

понял: рядом с этим человек — просто бабочка,

ни разу в жизни не вылетавшая из пятна света.

Это был язык богов, и он был страшен. Боги

были богами, ибо могли вместить поистине бо-

жественный ужас. Ощутив лишь его тень, Ке

понял — такая ноша не для него.

Тут он заметил, что он не один.

С другой стороны стола стояла Птица, очень

похожая на барельеф с древней стеллы над его

фейстопом. На ней был короткий плащ из стран-

ной ткани — серый, но словно бы мерцающий

скрытым в складках светом. Сначала Ке поду-

мал, что Птица смотрит в сторону: ее голова

была повернута в профиль. А потом он увидел

ее глаз.

Этот был тот самый глаз с фрески на дне

фонтана — круглый, с огромным черным зрач-

ком. Ке понял, что Птица смотрит именно на

него, просто так он ей лучше виден, а другим

своим глазом она созерцает нечто незримое

ему, с чем соотносит его существование в мире,

и этот раздвоенный взгляд — как бы весы, на

которых он поднят, и главное для него теперь

не оказаться слишком легким.

Птица чего-то ждала. Он опустил глаза и уви-

дел в своей руке лопатку вроде тех, какими кру-

пье передвигают фишки по зеленому сукну.

И тут же ему стало ясно: происходящее с ним —

очень серьезный экзамен. Ему надо было сделать

что-то с этими знаками. Составить из странных

символов какую-то последовательность.

Кеша испытал ужас. Он совершенно не

представлял, что и как ему следует делать, но

Птица все не отводила от него круглого черного

глаза. Обмирая, Кеша поднял руку — и придви-

нул к себе один символ. Потом, по какому-то

странному наитию, другой. Потом третий.

Как только три выбранных им стеклянных

шайбы соприкоснулись, раздался звон, сла-

достно отозвавшийся в его теле, и три диска,

загоревшись на миг ярким тройным лучом, рас-

творились в воздухе, оставив после себя микро-

скопические разноцветные звездочки, мерцаю-

щие в пустоте.

У Кеши было такое чувство, что светящиеся

шайбы, исчезая, превратились в физическое

наслаждение, заполнившее все его существо. Он

подтянул к себе три другие шайбы (опять вы-

брав их непонятно как), соединил их, и они

точно так же с шипением исчезли в тройной

вспышке света, подарив ему небывалую, ни на

что не похожую негу. Кеша понял — и засмеял-

ся. И в ответ ему словно бы засмеялась Птица,

качнув несколько раз клювом.

Он прошел экзамен. В тот самый момент,

когда понял.

Кто он такой, чтобы выбирать? Не лучше ли

оставить это рискованное дело тем, кто дей-

ствительно на него способен? Ведь у людей, в

сущности, нет никаких данных для этого кос-

мического спорта... Ему, как и другим, нужно

только счастье. И сам он никогда не нашел бы к

нему дорогу, если бы не три цукербрина, благо-

родно проявляющие себя в любом его выборе —

даже таком, которого он в силу своей насеко-

мой ограниченности никогда не смог бы сделать

правильно. Какое счастье, что в нем живет сила,

способная помочь... Какое счастье...

Птица шагнула к нему, пройдя прямо сквозь

расступившийся стол, и подняла страшную ког-

тистую лапу. Ке испугался — но она просто по-

трепала его по щеке. Прикосновение было со-

всем легким, почти нежным. Ке улыбнулся.

Терраса, горы, стол с буквами неизвестного

алфавита стали расплываться. Ке понял, что

просыпается. Но урок был уже усвоен и понят.

Птица коснулась его опять, Ке открыл глаза —

и увидел сестричку, гладящую его по щеке ла-

донью.

Ах, в каком она была виде! На ее ногах алели

крохотные туфельки. Две тончайшие кожаные

полоски перехватывали ее бедра и грудь, как бы

показывая, где полагается быть трусам и бюст-

гальтеру. На шее чернел высокий ошейник с

несколькими рядами золотых шипов. А на го-

лове белела фуражка с эмблемой яхт-клуба.

И хоть Кеше не был известен этот яхт-клуб, он

не сомневался, что уже состоит его членом.

— Идем,—сказала сестричка.—Я провожу.

Она шагнула к нему, уверенно и весело втор-

гаясь в его личное пространство — он все никак

не мог привыкнуть к этой ее невозможной бли-

зости,— взяла за руку и потянула за собой к

фонтану.

Через миг они оказались в уже знакомом

Кеше черном тоннеле прямого доступа — без

всякой промежуточной анимации.

Кеша понял, что это тоже знак его нового

ранга: он теперь не пользователь спецэффектов,

а их создатель и контролер, высшая каста... Се-

годня тоннель вел не вверх, а вперед. Сестричка

шла впереди, аппетитно переставляя свои тон-

кие ноги на высоких алых каблуках. Почему у

нее алые туфли?

Ее шпильки звонко цокали о черный пол, и

Кеша на секунду испугался, что она поскольз-

нется или подвернет ногу... Может быть, даже

сильно подвернет, сломается какая-нибудь ко-

сточка — и проткнет кожу... Сахарно-белая кость,

загорелая кожа, капельки крови...

Сестричка, не оборачиваясь, отрицательно

покачала головой.

— Потом поиграем, котик,— сказала она.—

Сначала работа. Администрирую фазу LUCID.

Сверкнул знакомый оранжевый луч, и тьма

разъехалась в стороны. Кеша увидел, что стоит

в узком коридоре меж двух зеркал. Контроль-

ная рамка на входе в фазу LUCID сейчас не ра-

ботала — в зеркалах не было света. Они даже не

отражали друг друга, хотя по законам физики

это полагалось.

Зато одно из зеркал отразило Кешу. Вернее,

не Кешу — а нового Ке.

Его лицо было свежим и красивым, с про-

зрачной юной бородкой, вьющейся на подбо-

родке и щеках. На его плечи падали черные ку-

дри, чуть блестящие на невидимом солнце.

Синие глаза были задумчивы и грустны, губы

над сильным подбородком — округлы и полны

неги. Он походил на древнего команданте Че,

но на его голове не было берета. Звездочка,

остро и гордо глядящая вверх двумя лучами,

была вытатуирована прямо на его лбу. А на ви-

ске появилась другая татуировка, немного

странная — три овечки, точь-в-точь как те, что

развлекали его во время разговора с Караевым.

Возможно, система нанесла их на Кешино лицо

в качестве боевого шрама.

Его ноги обтягивало голубое трико, а с плеч

спадал короткий синий плащ героя, закрываю-

щий спину до поясницы. На плаще можно было

разглядеть повторяющиеся инициалы «МС» —

Meister Che, имя нового защитника человече-

ства, информационное отражение которого не

надо дробить на атомы в зеркальном коридоре

безопасности...

Темные зеркала исчезли, но Ке уже знал, ка-

ким его увидят люди. Теперь впереди и внизу

была Площадь Несогласия. Вся она, насколько

хватало глаз, была запружена народом. Над Ко-

лодцем Истины парила круглая серая туча —

так выглядел скрытый холстом памятник.

— Для них ты появишься прямо из про-

странства,— сказала сестричка.— Тебе нужно

сделать совсем немного. Волнуясь и гордясь,

дойти до памятника по дорожке. Гордясь и вол-

нуясь, сдернуть с него холст. До этого момента

все шэрится live. Дальше можешь расслабиться,

пойдет фанера. Нарезка из того, что ты расшэ-

рил, когда говорил с этим мертвым гадом, ин-

тервью с мировыми якорями и все такое прочее.

Когда закончишь, я тебя встречу.

— А по какой дорожке идти? — спросил

Кеша, озираясь.

Но сестрички уже не было рядом.

Над площадью вдруг нарисовался светлый

легкий мост от его ног прямо к зачехленному

памятнику. Площадь вздохнула, и Ке почув-

ствовал, что тысячи глаз смотрят в его сторону.

Нет, не тысячи — миллионы. Он понял это,

увидев, как, нарушая все законы перспективы,

приподнялись края горизонта, образовав огром-

ный вселенский стадион, чашу, наполненную

глядящим на него человечеством. Мегатонны

внимания повисли на нем почти физическим

грузом — но Ке уже знал, что выдержит этот вес.

Он помахал бесконечному людскому морю

рукой и, впитывая в себя ответный рев востор-

га, пошел к мигу бессмертия. Думать следовало

правильно и безошибочно — но в то же время

непринужденно. Ке даже не ожидал, что это по-

лучится у него так легко. Возможно, опять по-

могла подсказка.

Он вспомнил почему-то факелоносцев про-

шлого, несших огонь к олимпийским чашам.

И хоть в руке у него не было факела, он чувство-

вал себя одним из них — вечным героем, несу-

щим пламя подвига сквозь века и эпохи. Но в

нем не было ничего особенного. Он не отличал-

ся от любого из глядящих на него людей — судь-

ба выбрала его наугад. Каждый мог ощутить его

душу, испытать ее всю и понять, что Ке не луч-

ше и не хуже.

Но в этом и было самое главное.

«Человек, — думал Ке, чувствуя, как его бес-

конечно усиленная мысль ложится в миллионы

умов,— обычный человек, со всей своей требу-

хой, сомнениями и недостатками,— прекрасен

и велик. Он может стать героем, если позовет

судьба. И это самый главный урок, вынесенный

мною из случившегося. Кто бы ты ни был, за-

глянувший в меня неведомый друг, знай — ге-

рой не я. Герой — ты...»

Кеша не подозревал, что может выдавать та-

кой гладкий мыслетекст без подготовки. И даже

если это был не совсем он, мысль, которую он

шэрил с человечеством, не умалялась от этого

ничуть. Герой — любой из нас. Сегодня он,

Мейстер Ке, восходит на фейстопе ярчайшей

новой звездой, но на его месте может быть кто

угодно. Во всех нас горит один и тот же огонь —

вернее, сразу три равно ярких огня. И если тьма

еще живет в чей-то душе — а на каком дне нет

тины? — света трех сливающихся друг с другом

солнц будет довольно, чтобы когда-нибудь очи-

стить ее всю...

Скрытый под холстом памятник был уже ря-

дом. Ке шел ровно и гордо, но все-таки волно-

вался. С ним даже приключилась легкая галлю-

цинация — ему показалось, будто по дорожке

перед ним пробежало несколько овечек, тех са-

мых, что отвлекали его во время беседы с мерт-

вым террористом. Но когда он повернул к ним

взгляд, никаких овечек там, конечно, не оказа-

лось.

Замедляя шаги, Ке приблизился к серой

холщовой горе. Материя скрадывала контуры

памятника, но было видно, как тот огромен.

И хоть его материальность представлялась весь-

ма сомнительной, стоять рядом было все равно

страшновато. Холст, однако, выглядел совер-

шенно реальным и даже не новым, словно его

использовали на открытии других парящих па-

мятников — в иных, отмерцавших уже снах.

Откуда-то с холщовых вершин спускалась

тонкая витая веревка — Ке знал, что ему следует

потянуть за нее, и памятник будет открыт. Он

дернул за нее, и холст волнами поплыл вниз. Ке

не смотрел на памятник. Он глядел вниз, на

бесконечное людское море. Ему махали рука-

ми — и бросали в его сторону не долетавшие до

его стоп цветы.

Раздался низкий мощный гул, в который

слились аплодисменты и рев толпы. Но он как-

то очень быстро стих. Прошло несколько се-

кунд тошнотворной тишины. А вслед за этим

над человеческим морем разнесся такой же гро-

мовой и дружный вздох ужаса.

Ке поднял глаза на памятник.

Вместо двух бронзовых врагов, сплетенных в

смертельной схватке, он увидел кастрюлю.

Огромную сверкающую кастрюлю — будто из

старой комедии про уменьшенных до размеров

таракана людей, для которых передвигаемая по

столу кухонная утварь превратилась в небо-

скребы. Кажется, в древности такие обтекаемые

цилиндры называли скороварками — он видел

их раз или два в исторических программах про

террор.

Он понял, что это значит. Поняли все.

Ошибиться было невозможно хотя бы пото-

му, что на боку кастрюли желтел огромный знак

радиационной опасности. Рядом прилепилась

опутанная проводами коробка с индикаторами,

в которых мигали красные цифры. И индикато-

ры, и цифры были комично огромными — что-

бы их видели все.

00:13:88

Два последних знака мелькали с такой скоро-

стью, что различить их было почти невозмож-

но — они сливались в две восьмерки. Но цифры

в среднем ряду перещелкивались медленно,

словно кто-то огромный неспешно поднимался

по лестнице — и вот уже развернулся на площад-

ке, встав на ступени последнего пролета.

00:09:88

Площадь издала протяжный звук, низкий и

страшный. Так, наверно, шумело бы штормо-

вое море, если бы его охватил ужас.

Кеша догадывался: с каждым из видящих этот

сон происходит сейчас то же самое, что с ним. Он

изо всех сил пытался проснуться и все еще наде-

ялся, что, если испугаться очень сильно, это мо-

жет помочь. Но чем сильнее становился страх,

тем плотнее внимание облепляло ядерную скоро-

варку, создавая ее заново, заново, заново — и де-

лая самым реальным предметом в мире.

00:07:88

Слово «проснуться» вообще не имело ника-

кого смысла. Сон, явь — все это были абстрак-

ции праздного ума. Реальность же заключалась

в неуправляемых переживаниях, дробящих его

мозг, распластанный на электронном разделоч-

ном столе. «Пробуждение» было просто гипоте-

зой. Предполагавшей, что у происходящего мо-

жет и должен быть счастливый конец, который

обязательно станет началом для чего-то еще.

Раньше, впрочем, оно так всегда и случалось.

00:04:88

Ке понял, что страх его не спасет. И это, по-

хоже, поняло и бесконечное человеческое море,

над которым он стоял — шум толпы стал тише и

глуше. Надо достойно принять неизбежное, по-

думал Ке. Он ведь теперь герой... Наверное,

следовало скрестить руки и вспомнить что-то

самое главное из жизни.

00:02:88

Это была, конечно, вовсе не сестричка.

Это был свет. Теплый и ласковый свет. Ему

обещали — свет будет с ним до конца и станет

последним, что Ке увидит в жизни. Но где свет

сейчас?

Ке подумал, что больше не встретится с ним

глазами. А потом вдруг на короткий — и самый

последний — миг узнал скрещенные на себе

взгляды трех цукербринов.

Но в них теперь не было ни бесконечного

знания, ни мудрости, ни любви — а только что-

то похожее на недоумение. И если бы Кеше

нужно было выразить его в словах, слова звуча-

ли бы так:

«Кажется, сейчас исчезнет не только сон, но

и тот, кто его видит. Но если его уже не будет,

для кого тогда все кончится?

А?»

00:00:00

Часть 5. КИКЛОП

слово КИКЛОПА

(маленькая проповедь

от 00:00:00 GMT)

К Кешиному будущему мы еще вернемся —

а пока скажу только, что эти шесть нулей он

тоже прихватил с собой из нашего времени.

Прямо напротив его стола висел плакат с

очень реалистичной трехголовой собакой, ад-

ским стражем Кербером, все три головы кото-

рого внимательно глядели на сидящих в офисе

сотрудников. Вытаращенные собачьи глаза

действительно напоминали обнулившийся

красный индикатор.

Трехголовая собака со стены обладала, судя

по всему, нешуточной гипнотической силой и

умела как следует запоминаться. Я обнаружил

еще одно ее отражение в будущем, гораздо бо-

лее далеком — где она физически ожила и об-

рела тройственную душу. Но об этом я еще рас-

скажу.

Было поразительно, сколько сувениров по-

мимо шести красных глаз Кеша взял с собой на

память. И меня всерьез заинтересовал вопрос:

почему так получается, что в будущих жизнях

нас преследуют те же самые привычки, те же са-

мые страхи? Те же самые имена (пусть и с дру-

гой этимологией)? Те же самые беды?

Сначала я думал, что будущее прорастает из

настоящего, как дерево из саженца. Если искри-

вить росток на ранней стадии жизни, выросшее

из него дерево тоже окажется кривым, и эта

кривизна с каждым годом будет просто нагули-

вать кольца... Но потом такое объяснение пока-

залось мне неубедительным — ведь никакого

сохраняющегося из жизни в жизнь корня здесь

нет и в помине. В лучшем случае есть семена.

А из семян кривого дерева вырастут деревья со-

вершенно прямые...

Потом я сообразил, что сама постановка во-

проса неверна. Это не «нас» преследуют те же

самые имена, привычки и страхи. Это «мы»

вновь складываемся из них. Все элементы на-

шей прежней индивидуальности продолжают

сами себя, как это делает любой вирус, бакте-

рия или лишайник.

Новый Ке — живой гипс, залитый в остав-

шуюся от прежнего Кеши информационную

пустоту. Фаза в колебании множества мелких

сущностей, когда-то составлявших Кешу преж-

него — а теперь Кешу нового. Похожая конфи-

гурация набора привычек, связанных привыч-

кой к сосуществованию. Река, сохранившая ту

же самую форму русла. Живущее в прежнем ме-

сте стадо обезьян. Не какая-то Кешина сердце-

вина, хранящаяся во времени (ее нет), а, наобо-

рот, новая комбинация света, тени и отражений,

когда-то создававших иллюзию такой сердце-

вины — и склеившихся в новую обманку.

Так что же перерождается? Понятно, не Ке-

шина душа: она, как разъяснил Гегель, есть

только у мира и прусского монарха. Кеша уми-

рает и рождается каждую секунду — где ему вое-

креснуть через триста лет после смерти, если он

даже при жизни не сумел этого сделать ни разу.

Все обезьяны состоят друг из друга. Гены

есть не только у наших тел, но и у наших умов.

Мы все похожи на тех, кто жил здесь когда-то

раньше... Но есть ли смысл говорить, что мы

были ими, а они стали нами?

Это настолько смутная область, что все мне-

ния здесь — исключительно вопрос вкуса. Не-

которые адепты тибетского буддизма втайне ве-

рят, что у каждого ламы есть своя «чистая

земля», куда за ним уйдут ученики. Но на самом

деле все проще: любой ум создает свою собствен-

ную чистую (или не очень) землю — и уходит

именно туда. Ум и есть эта самая «земля». Кау-

чуковый мячик бросают в пол, и он начинает

скакать вверх-вниз, вверх-вниз... Все частицы в

нем уже сменились, а мячик еще скачет.

Мы просто сумма имен, привычек и страхов.

Мы оставляем отпечаток на реальности, пока

мы живы, а когда мы умираем, жизнь воспроиз-

водит себя (именно себя, а не нас) по этому от-

печатку. Море заполняет след на песке и при-

нимает себя за ногу. Нога делает шаг, опять

оставляет ямку в мокром песке, исчезает — и

море заполняет ее след...

Мистики говорят правду — мы никогда не

были ногой, мы всегда были морем. Но если у

нас кривой мизинец и мы не лечимся, то это на-

долго даже с учетом данного высокодуховного

обстоятельства. И пусть мы продолжимся не

здесь (нельзя дважды войти в одну реку, а в один

мир и подавно) — кривизна мизинца от этого не

уменьшится все равно.

Самое грустное, что мы и не пытаемся, так

сказать, выпрямить мизинец, полагая, что это

никак не повлияет на назначенный нам земной

маршрут. И в определенном смысле так оно и

есть. К несчастью, мы не понимаем, как, когда

и почему мы путешествуем между мирами.

А происходит это тогда, когда мы меняем

свои привычки и склонности. Или, вернее, ког-

да мы сознательно стараемся их изменить. Еле

заметное, трудноопределимое и непонятно

даже в какой момент происходящее усилие — и

есть тот космический двигатель, который пере-

носит нас из одной вселенной в другую.

Дело в том, что на самом деле мы ничего не

можем изменить. Старые привычки и состоящая

из них личность никуда не исчезают. Все теневые

вагоны уже есть, вся кристаллическая решетка

возможного заполнена абсолютно — в пустоте,

как изящно выразился один монах, нет пустого

места. Поэтому, когда мы осознанно меняем

что-то в своей жизни, мы преобразуем не себя и

свой мир, как предполагали классики марксиз-

ма, а просто переходим на другой поезд судьбы,

который катит по совсем другой вселенной.

И везет другого пассажира.

Если знать, как прыгать с поезда на поезд,

осуществимы радикальнейшие перемены реаль-

ности, которые даже не снились всем этим охот-

никам за бабочками и динозаврами. И такие экс-

тремальные прыгуны в мире действительно есть,

вспомним хотя бы Чжуан-цзы. Но здесь суще-

ствует одна закономерность. Уходя от себя преж-

них достаточно далеко, мы неизбежно забываем,

чем когда-то были — потому что наши вселен-

ные начинают различаться слишком сильно. Это

были уже не мы. Прошлое отныне может разве

что стучаться в наш сон.

Мы теперь помним только свой новый мир.

Память в таких случаях вовсе нас не обманыва-

ет. Мы действительно всегда были тем, чем ста-

ли миг назад. Как ни странно подобное звучит.

Но я уже говорил, что это происходит со все-

ленной, а не с «нами».

В этом, мне кажется, и состоит счастье. Мы

можем оставить нашу память позади вместе со

всей ее горькой правдой — и обзавестись новой.

Если мы уезжаем от мира кривых пальцев до-

статочно далеко, мы прибываем в пространство,

где наш мизинец был прямым всегда. С нас как

бы снимается судимость — вместе с памятью о

подсудимом. Каждый знает, как непредсказуе-

мо наше будущее. Но не каждый знает, что так

же непредсказуемо и наше прошлое.

Механизм нашего движения по вселен-

ным — это просто наши ежесекундные выборы:

между хорошим и плохим, сочувствием и нена-

вистью, велосипедом и фейсбуком, желтым и

зеленым, голубым и оранжевым и так далее. Де-

лаем ли мы эти выборы сами, или какая-то сила

совершает их за нас — но именно благодаря им

мы перемещаемся в мультиверсе.

И вот вам совет Киклопа: если вы заметили

вокруг себя мир, который совсем вам не нра-

вится, вспомните, что вы сделали, чтобы в него

попасть. Может быть, вы даже не военный пре-

ступник, а просто слишком часто смотрите

френдленту или телевизор. Тогда из всех при-

вычек достаточно изменить только эту.

Я, собственно, не предлагаю никаких экс-

травагантных методов путешествия из настоя-

щего в будущее. Для желающих есть уйма специ-

альных учений, содержащих самые радикальные

трюки и техники. Но я не испытываю к этим

технологиям особого доверия — они ненадеж-

ны, рискованны и трудны. И они не для всех.

Жирный пьяница может прочитать в учебнике

акробатики описание арабского сальто, но вряд

ли попытка воспользоваться этим тайным мав-

ританским знанием приведет к чему-то, кроме

синяков и переломов.

Зато есть одна простая проверенная техни-

ка, срабатывающая всегда. Медленный, но са-

мый надежный способ перемещения в счастли-

вые миры описан во всех древних книгах — в

той их части, которая посвящена, сорри за ба-

нальность, заповедям. Они, в общем, везде одни

и те же, эти техники правильной жизни. И жить

по заповедям очень непросто («не лги, не убий,

не укради» и так далее ведь относится не только

к физическим проявлениям, но и к состояниям

ума). Но мы, образованные современные люди,

знаем, что заповеди написаны не для нас. Мы —

высокоразвитые сущности, живущие по осо-

бым правилам для продвинутых.

Ах, если бы.

Сила тяжести одна для всех. И путь тоже

один для всех, без всякой выделенной полосы,

где особо одаренные существа проезжают со

спецсигналом. Таких не любят нигде.

«Не лги, не убий, не укради» — это не мисти-

ческая жертва, которой требует от нас Господь в

силу своей непостижимой субъективности, и

даже не классово и социально обусловленный

регулятор фертильности и социального этике-

та, а просто инструкция по плаванию в вечно-

сти. Можно плыть брассом, можно кролем,

можно по-собачьи — учений в мире хватает. Но

если мы действительно плывем, мы перемеща-

емся в другие вселенные, причем сразу. Мы не

чувствуем и не помним этих переходов, потому

что в каждом из новых миров, куда мы прибы-

ваем, мы оказываемся просто его составной ча-

стью — частью, которая была там всегда. Такой

вот парадокс.

Бывает и так — мы делаем что-то дурное, а

потом, словно в ответ на это, вдруг меняется весь

наш мир. Происходит значительное и очень не-

приятное событие, бросающее мрачную тень и

на нашу жизнь тоже. Причем масштабы этого

события, затрагивающего миллионы людей, на-

столько велики, что мы понимаем — оно никак,

ну никак не могло быть вызвано нашим микро-

скопическим грешком. И тем не менее нас не от-

пускает уверенность, что мы правильно поняли

суть дела — и вселенная каким-то образом сво-

дит счеты с нами. Людей, говорящих об этом

вслух, называют солипсистами, или проще —

шизофрениками. Тем не менее интуиция их не

обманывает. Причина трансгрессии мироздания

именно в них — они просто не видят механизма,

перекинувшего их из счастливого мира во все-

ленную, где раньше все было хорошо, а потом

вдруг стало совсем плохо.

Если бы я ощущал в себе задатки проповед-

ника и верил, что людей можно уговорить прыг-

нуть из плохого мира в хороший, я надел бы

маскировочную балаклаву (иначе не будут слу-

шать), залез бы на бронетранспортер и прокри-

чал бы что-то вроде:

— Человек! Не нравится то, что вокруг? Же-

лаешь жить среди нормальных людей? Стань

таким, каким хочешь видеть других. Только не

притворяйся на пять минут, не хитри — а дей-

ствительно стань. Миру не останется ничего,

кроме как последовать за тобой. Это и есть ма-

гия...

Но я, конечно, не полезу ни на какой броне-

транспортер. Потому что и без таких пропове-

дей мы все — искушенные и опытные колдуны.

С помощью мрачнейших ежедневных ритуалов

мы переваливаемся из одной похабной вселен-

ной в другую, ожидая очистительной револю-

ции, которая сорвет все замки, отопрет все две-

ри и расколет все черепа.

Причем путешествуют не только отдельные

умы. Путешествуют целые страны и целые

миры — так, во всяком случае, это выглядит для

наблюдателя. Об одном таком древнем путеше-

ствии я и хочу рассказать (совсем коротко, по-

тому что видел тень этой мистерии буквально

краем глаза).

Но начать опять придется издалека.

ОСТРОВ ОБЕЗЬЯН

Никто не станет спорить с тем, что челове-

ческие умы живут в дырявых мешках из кожи и

мяса. Но наша культура имеет одну странную

особенность, к которой мы настолько привык-

ли, что даже ее не обсуждаем. Лучше всего ее

можно объяснить на примере из кинематографа.

Любой современный блокбастер (из тех, что

служат одновременно каталогом нижнего бе-

лья, школой хороших манер и реестром допу-

стимых политических взглядов) по сути внушает

нам, что бегающие по экрану герои лишены

всех неприятных проблем, которые влечет за

собой животная материальность человеческого

тела. Актеры мгновенно переходят от погонь с

перестрелками к изысканным ужинам при све-

чах, они в любой момент готовы к любовной

оргии или прыжку с парашютом. Они дерутся

как гневные боги, чьи тела становятся от ударов

лишь крепче.

А потом газеты сообщают, что кто-то из них

трагически погиб во время съемок, поскольз-

нувшись в уборной.

Всем известно, что сверхчеловеческий видео-

ряд создается из огромного числа дублей, а в

промежутках между ними сверхлюди сидят на

унитазах, выводят прыщи, лечат экзему и грип-

пуют. Но зритель, посмотрев на экранные чуде-

са, все равно кажется себе бесполезным меш-

ком дерьма — и злые языки даже утверждают,

что в этом одна из главных задач современного

кинематографа.

Но все началось не сегодня и не вчера. Тако-

во одно из главных свойств человеческой куль-

туры. И проявляется оно очень многообразно.

Каждый знает, каково удерживать функцио-

нирование и внешний вид собственного тела в

рамках «приличного» и «подобающего» — из-за

этого возникает добрая половина всех челове-

ческих стрессов. Тело живет своей древней жиз-

нью, его потребности совершенно не синхро-

низированы с социальной надстройкой, оно

потеет, пердит, храпит, кашляет, оправляется и

мочится по заведенному миллиард лет назад

обычаю. У него другая шкала приоритетов и цен-

ностей, чем у нас. Прыщ на носу для него со-

всем не трагедия, и ему ничего не стоит из-за

одной-единственной гнилой виноградины жид-

ко обосраться на торжественном фуршете в

честь датского короля. Причем это легко может

произойти и с самим датским королем.

С тех пор как люди стали людьми, они живут

в культуре, вытесняющей центральное и еже-

дневное содержание человеческого опыта в тем-

ноту клозета. Даже сегодняшний либеральный

и просвещенный век поощряет нас выносить

оттуда на всеобщее обозрение разве что нашу

гомосексуальность — но никак не запущенный

геморрой третьей стадии, которым, кстати,

страдает куда большее число людей («Партiя

«Удар»,— сочинил бы Кеша.— Ми розповимо,

про що iншi мовчать!»).

Эта запредельная вытесненность собствен-

ной физиологии особенно сильна в среде про-

фессиональных красавиц (они никогда не кака-

ют и не пахнут потом, а только сверкают

голубыми льдинками глаз) и среди аристокра-

тов (немыслимый позор для Набокова — ис-

портить воздух в гостиной, а один наполеонов-

ский генерал, говорят, вообще умер от разрыва

мочевого пузыря).

Но почему мы, зловонные шелудивые обезья-

ны с постоянно урчащими животами, выстроили

для себя настолько неудобную репрессивную

культуру, основанную на полном отрицании

своей природы?

Склонные к социальному критиканству люди

говорят, что целью было создать рынок депиля-

торов, дезодорантов и вообще всяких космети-

ческих услуг. Это, конечно, звучит антибуржу-

азно и контркультурно — но думать так означает

путать причину и следствие. Попытка сделать

себя красивее собственной физической основы

и засекретить свою животную физиологию — это

именно изначальный фундамент, на котором

выстроена цивилизация в знакомой нам форме.

Причина в том, что в бесконечном реестре

возможного действительно есть счастливые

миры (счастливые не вообще, а только по срав-

нению с нами), жители которых весьма похожи

на нас по внешним формам, — но лишены уни-

зительных особенностей нашего обезьяньего

естества. У этих миров другая материальность.

Тело там не старится (во всяком случае так,

как наше), пища усваивается иначе, болезни

больше похожи на перепады настроения. Их

жители даже в самом неприбранном виде кра-

сивее нас в полном сценическом гриме. Их во-

йны похожи на схватки наших киногероев. Их

любовь действительно состоит из чистого на-

слаждения, а не из скрытых мук по поводу ме-

теоризмов, молочниц, складок жира и плохой

эрекции. Именно эти счастливые измерения

тщится изобразить азиатская иконография — и

Голливуд.

Один из таких миров был в свое время низ-

вергнут в пространство знакомых нам законов.

Вернее, он был просто уничтожен — теми са-

мыми Птицами, что преследуют наш род и се-

годня. Но его обитатели, как бы зацепившись за

более низкий слой бытия, нашли возможность

сохраниться в животных телах и быстро привели

свою культуру к близкому внешнему подобию

прежней. От этой древней катастрофы зазмеи-

лось множество новых маршрутов жизни — как

если бы пассажиры затонувшего корабля вы-

плыли на остров с обезьянами и, чтобы выжить,

стали обезьянами сами, но сохранили свои пла-

тья, обычаи и язык, только принялись брить

морды и делать косметику из глины.

И с тех пор эти обезьяны делают вид, что

они по-прежнему люди — имитируя то, чем были

когда-то их предки. Изменить свою животную

биологию они, конечно, не могут — на такое

нужны миллиарды лет. Но обезьяны научились

жить в режиме постоянного маскарада, притво-

ряясь, что имеют другую природу, чем их тела.

Даже простая попытка представить себе, чем

была бы наша жизнь без постоянного вытесне-

ния собственного естества способна давать ин-

тересные художественные эффекты — взять

хотя бы «Скромное обаяние буржуазии» Буню-

эля, где участники светского раута со спущен-

ными штанами сидят вокруг стола на стильных

унитазах, а кушать отходят в тайные кабинки.

Абсурд, в котором мы живем, не уступает этой

фантазии — он просто имеет другой знак.

Вот этот древний маскарад и есть наша куль-

тура. Занятно, что между островом обезьян и

местом, откуда плыл затонувший корабль, регу-

лярно ходят паромы. Каждая из обезьян в по-

рядке личной инициативы может вернуться в те

пространства, откуда когда-то был изгнан чело-

веческий род: есть уйма маршрутов, и по ним

умы с незапамятных времен путешествуют вверх

и вниз.

Но большинству обезьян вовсе не хочется

снова стать людьми. Им хочется выглядеть как

люди, пока они тусуются на обезьяньем острове.

Увы, дальнейшая судьба обезьяньего остро-

ва печальна. Я вижу такие струны возможно-

го — и их большинство, — в конце которых наш

заблудившийся род вытряхивают даже из ны-

нешних мешков с нечистотами (Мейстер Ке на-

ходится в начале пути к новому модусу бытия —

он все еще настоящая обезьяна, просто мало

двигается).

Затем мы падаем еще ниже, намного ниже —

в пространство, трудно поддающееся описа-

нию. Если продлить метафору, это нечто вроде

мира страдающих растений, которые мимикри-

руют под замерших обезьян. Это все та же ими-

тация принадлежности к более высокому клас-

су существ: растения изо всех сил делают вид,

что они обезьяны, используя порывы ветра для

симуляции телесного движения. С помощью

множества косметических ухищрений они ис-

кусно притворяются, что пердят, потеют и ры-

гают — и на построение этой дорогостоящей

иллюзии уходят почти все их скудные ресурсы.

Многие окажутся там, и искусство мими-

крии достигнет высот, по сравнению с которы-

ми померкнет весь земной гламур и индустрия

красоты.

В этом мире будет даже свое искусство —

пронзительное, горькое, честное, как бы набух-

шее вопросами «зачем?» и «за что?». И многие

великие художники будут веками оттачивать

там искусство ветряного жеста.

ВЕРХНИЕ ПРЫГУНЫ

Я понимаю, что рискую запутать читателя —

но сами Птицы — жертвы такой же древней тра-

гедии. Они на самом деле не птицы. Их тела в

обнаженном виде больше напоминают червей

или мягких змей. Они совсем крохотные. А пти-

чье оперение, лапы и клювы — это что-то вроде

доспеха, который они носят не снимая. Маши-

на, заменяющая им тело.

Когда-то давно они действительно были

Птицами, но с ними произошла такая же ре-

грессия, как с нами, только более глубокая. Не-

которые из них с помощью особых культов и

практик способны возвращаться в мир настоя-

щих Птиц. Но все эти пространства находятся

настолько далеко от нас (в смысле объема

трансформаций, позволяющих туда попасть) и

так непохожи на наш мир, что я больше не могу

сказать о Птицах ничего достоверного.

И хватит о мрачном. Поговорив о бездне

нижней, полагается упомянуть о бездне верх-

ней. Бездны эти, как легко догадаться, различа-

ются тем, что в нижнюю можно упасть, а вот в

верхнюю надо долго и упорно лезть. Никакого

морального релятивизма — просто гравитация.

Что происходит с нами, когда поезда судь-

бы поднимают нас так высоко, как возможно?

Сразу признаюсь, что конца этой дороги я не

вижу — и совершенно не стыжусь: органы чувств,

позволяющие нам адекватно воспринимать

дальние области возможного, появляются у нас

только через много пролетов ведущей вверх

лестницы.

Однако я много раз замечал в нашем мире

присутствие визитеров из скрытых от нас про-

странств. Мало того, их замечал, наверно, поч-

ти любой человек — просто не знал, что именно

он чувствует.

В нас иногда сверкает такое, что далеко пре-

восходит наш быт и судьбу. Мы при всем жела-

нии не можем запихнуть это в свой дневничок

или в социальные медиа, поскольку не знаем,

как это выразить и сфотографировать. Каждый,

наверно, помнит какое-нибудь удивительное

переживание, какое-нибудь редкое и красивое

состояние ума и души, которое хотелось разде-

лить с кем-то, способным нас понять. Мы как

бы зовем к себе в гости ангелов, говоря им:

«Глядите, глядите в меня — разве это не пре-

красно?»

И ангелы приходят. А мы, обмирая, догады-

ваемся, что кто-то высокий, намного выше нас,

видит и чувствует то же самое, что и мы — слов-

но бы спускаясь на балкон нашей души разде-

лить наш восторг.

У нас много всяких функций в мире. Одна из

них — быть наблюдательной площадкой для

высших существ. Мы бессознательно призыва-

ем их, когда чувствуем, что происходящее того

стоит — это как бы вмонтированный в нас мая-

чок, который включается автоматически. А ког-

да нам кажется, что наша жизнь зашла в тупик и

нам не хватает нового и яркого, каких-то путе-

шествий, приключений и так далее — это про-

сто указание, что из нас открывается не особо

интересный вид и нужно улучшать сервис.

Фейсбук и инстаграм, по сути, есть упроще-

ние и профанация того, о чем я говорю: выве-

сить фотографию своего котега, расшэрить со

стадом овечек свое ми-ми-ми... Это как если бы

кукла стала играть в куклы, а солдат — в войну.

Мы сами и есть инстаграм и фейсбук, мы запо-

ведные рощи, темные аллеи, треки и скорост-

ные спуски — измерения, куда путешествуют

высшие и непостижимые для нас сущности.

Кто они?

Я не знаю, откуда они приходят и уходят.

Я никогда их не видел (за одним исключением,

о котором расскажу). Скорей всего, у них вооб-

ще нет никакой постоянной собственной фор-

мы. Но я знаю, как они используют наш опыт.

Представьте себе калейдоскопического че-

ловека, своего рода виртуального Франкен-

штейна: у него нет собственного тела, но он как

бы берет тела напрокат у людей, когда с теми

происходит что-то интересное. Он встречает

рассвет в Азии — и на несколько минут он пло-

вец, плывущий прямо в розовый круг восхода.

Потом он переносится в китайские горы — и

еще на пять минут он старик, собирающий ле-

карственные травы... Следующие пять минут он

проводит в Южной Америке возле лесного ко-

стра, в теле принявшего аяхуяску индейца, а

вслед за этим переносится в Нью-Йорк, чтобы

ощутить эндорфиновый восторг, заливающий

брокера, успевшего сбросить акции за десять

минут до биржевого краха. Затем он едет по пу-

стыне на верблюде, сжимая автомат и косясь в

ослепительное небо — а потом смотрит на быв-

шего себя через объективы парящего в небе

дрона... И так без конца.

Это тоже своего рода искусство, высокая и

сложная, но отчасти доступная нашему разуме-

нию его форма. Она кажется мне чем-то сред-

ним между кино, икебаной и музыкой.

Неведомые существа составляют как бы бу-

кеты из разных жизней, которые сочетаются

друг с другом по законами, похожим на наши

музыкальные правила. Три индейца на аяхуя-

ске — минорный аккорд, пилот дрона — кон-

трапункт к едущему по пустыне арабу-шахиду,

и так далее. Было бы похоже на киномонтаж, но

разница в том, что все сознания, сплетенные

таким образом в икебану, переживаются в со-

четании друг с другом (как это происходит с бу-

кетом цветов, на который мы глядим), и вопрос,

заданный в одном уме, сразу соотносится с мер-

цающим в другом сознании ответом — хотя сами

вопрос и ответ ничего не знают друг о друге.

Такое соединение невозможного открывает

созвучия и смыслы, не видимые, конечно, ни-

кому из людей. Но это искусство далеко пре-

восходит нашу способность постижения — и

его можно в полном смысле назвать сверхчело-

веческим, даже когда в его основе лежит про-

стой человеческий опыт.

Для высших существ мы — ступеньки, по

которым они прыгают. Но в известном смысле

мы все — такие прыгуны. Как сказал бы Энди

Уорхол, каждый будет прыгуном пятнадцать

минут. Те пятнадцать минут, которые прыгун

будет каждым.

Лестница судьбы уходит ввысь неизмеримо

далеко. Там есть этажи, откуда открываются ла-

биринты прошлого и возможности путешествия

по древним умам. И, конечно, вселенная не

ограничена людьми и их миром.

Но мы можем не только подниматься в выс-

шие пространства немыслимых возможностей

и свободы. Мы можем падать оттуда вниз, при-

чем быстро. Однако мы не помним этих паде-

ний и взлетов. Мы только видим, как выразился

поэт, сны о чем-то большем. Поднимаясь ввысь,

мы забываем, что были людьми, а рушась в наше

измерение, уже не можем понять, чем были

прежде.

Есть, правда, одна сила, которая способна

нарушить этот закон — сострадание. Но эта

сила может вообще все.

НАДЕЖДА

Из моего рассказа может сложиться впечат-

ление, что наш мир движется от плохого к очень

плохому, живут в нем какие-то калеки и урод-

цы — и никакой надежды нет.

Это не так. Я не утверждаю ничего подобно-

го. Для Киклопа «мира» нет вообще — миров

много, и населяют их вовсе не уродцы и красав-

цы. Миры состоят из переживаний, восприятий

и состояний ума, способных возникать и исче-

зать в любом программно совместимом с ними

черепе. Нас всех посещают мысли, которые на

время делают нас негодяями, и мысли, нена-

долго превращающие нас в святых. Все это по

большому счету вопрос статистики.

Но среднестатистический мир внутри чело-

веческой головы действительно можно назвать

миром страдания. Главная причина заключает-

ся в том, что в нашем уме действует «отрица-

тельный закон чайной ложки». Он звучит так —

«если к ведру варенья добавить чайную ложку

дерьма, получится ведро дерьма». Иными сло-

вами, нас гораздо проще сделать несчастными,

чем счастливыми.

Но существуют и такие миры, где действует

«нейтральный закон чайной ложки» — то есть

добавление чайной ложки известной субстан-

ции к ведру варенья не меняет природы содер-

жащегося в ведре варенья (мы не можем понять,

как такое возможно, именно из-за того, что в

нашем сознании уже действует «отрицательный

закон чайной ложки», быстро превращающий

любую голову в ведро дерьма).

Есть даже миры «положительного закона

чайной ложки» — где добавление чайной ложки

варенья к ведру дерьма дает ведро варенья. Чем

выше в такой иерархии мир, тем дальше он от

нас — хотя в физическом смысле находиться

это измерение может в голове внешне похожего

на нас человека, сидящего напротив в метро.

Думаю, понятно, что для обитателей счастли-

вых пространств радость и покой так же есте-

ственны, как для нас неуверенность и страх.

Подобных людей я видел на земле очень

мало. И окружающие обычно принимали их за

фриков. Но одно из таких счастливых существ

по странному стечению обстоятельств работало

в одном офисе с Кешей.

Это была та самая девушка по имени Надя.

Я упоминал про нее несколько раз, а теперь

расскажу подробней.

Надя занималась в «Контре» наиболее безо-

пасным в кармическом смысле делом — убор-

кой, буфетом и разного рода закупками. У нее не

было четко оформленных должностных функ-

ций (в ведомости ее называли «экспедитором»).

С точки зрения эффективного менеджмента без

нее вполне можно было бы обойтись. Но она,

как ни странно, долгое время не попадала ни

под одно из многочисленных сокращений и

расформирований.

Ее любили на работе.

Женщины относились к ней нормально, по-

тому что она была не слишком хороша собой и

никто не видел в ней соперницу. Мужчины по

той же причине не делали ее объектом своих,

как говорят пожилые лесбиянки, фаллопатри-

архальных комплексов.

Но ценили Надю, понятно, не за это.

Я уже говорил, что рабочее пространство, в

котором трудился Кеша, было очень уютным.

Дело было не в ультрасовременном дизайне.

Дизайн, как часто бывает в Москве, норовил

так далеко обогнать эпоху, что в силу простой

цикличности культуры начинал воспроизво-

дить прошлое. Получилось некое подобие об-

разцовой фабрики-кухни времен разгрома троц-

кизма.

Эта огромная комната действительно напо-

минала декорацию к фантастическому фильму о

счастливом будущем человечества, снятому в

тридцатые годы — из-за огромного количества

растений, превращавших ее в оранжерею. Избы-

ток зелени трансформировал троцкистскую фа-

брику-кухню в беззаботное и немного сонное

пространство: все психические миазмы, выделя-

емые бурлящими человеческими мозгами, вытя-

гивались этой живой вентиляцией прочь.

«Вентиляцию» устроила Надя — по своей

инициативе, в свободное от работы время и на-

половину за собственный счет. Ее маленькая

квартирка, кстати, была такой же точно крохот-

ной городской оранжереей (кроме нее там жил

большой белый какаду, в совершенстве ругав-

шийся матом).

Дело было не только в самих растениях, но и

в их расположении. Надя разместила их таким

точным способом, что их зеленые умы как бы

смыкались друг с другом, образуя непрерывное

поле молчания, под покровом которого так

славно отдыхает измученная человеческая

душа — как бы затихая, тормозя и понимая по-

немногу, что в эволюции были допущены се-

рьезные ошибки.

Эта дивная атмосфера и была главным вкла-

дом экспедитора Нади в производственный про-

цесс. Ей прощали несколько невнятную роль в

коллективе — и платили небольшую зарплату.

Но удивительнее всего было ее внутреннее

состояние. Такого я просто не ожидал увидеть.

Представьте, что вы приехали в гости в

обычный московский дом, позвонили в дверь,

эта дверь открылась, вы сделали шаг вперед — и

вместо узкого бетонного предбанника вдруг

очутились в лесу. Или на берегу озера.

Вот такой же примерно шок испытал и я.

Надя не знала никаких эзотерических секре-

тов. Просто в ней сохранилось какое-то изна-

чальное и забытое людьми спокойствие, весе-

лая и бесстрашная тишина. Мне казалось, что в

ее уме практически отсутствуют программы и

инсталляции окружающего мира, из которых на

сто процентов состояли души ее коллег по офи-

су. Именно поэтому она не бралась за работу

сложнее экспедиторской — все остальное тре-

бует эмоционального подключения к матрице.

Больше того, заглянув к ней домой, я обна-

ружил одно интересное и странное, как говорил

Пушкин, «сближенье».

На одной лестничной клетке с Надей жил

вполне типичный для Москвы мистик — прак-

тик тайных тибетских учений. Его преследовали

проблемы, обычные для этого круга людей: по-

сле неудачной попытки устрашить мусоров ви-

зуализацией Мангала Ринпоче (что всегда от-

лично работало с чертями во время дисассоциа-

тивных трипов, но в обезьяннике почему-то не

помогло) он лишился прав за пьяную езду, по-

пал на большие деньги — и с тех пор регулярно

обращался к тибетскому оракулу с вопросом, не

пора ли зашиться. Ответы приходили противо-

речивые, отчего бедняге приходилось много пить.

В иные свои трезвые минуты он садился в

лотос и начинал успокаивать свой ум, как бы

нанося себе удары невидимой плетью при лю-

бой появляющейся мысли — то есть каждые

две-три секунды. А сидевшая на своей кухне

буквально в нескольких метрах Надя без всяких

духовных упражнений находилась в той спо-

койной безмятежности, которой ее сосед так

самоотверженно пытался достичь: мысли ее не

тревожили, потому что им не за что было в ней

зацепиться. Она за ними не нагибалась — в от-

личие от практика, который сперва нагибался,

потом бил себя за это воображаемой плетью, а

затем нагибался опять — и пытался таким об-

разом обрести покой.

Надя не подозревала, что кто-то называет

подобное «медитацией» — она не делала вооб-

ще ничего. А ее сосед как раз пытался это «ни-

чего» делать. Разница была удивительной. На

контрасте вполне можно было построить одну

из тех живых икебан, о которых я говорил —

простую, но выразительную. Может, кто-то это

и сделал.

Надя не следила за новостями. Она была,

как выражался Гай Фокс, facebook free, и даже

не особо представляла идейную направленность

«Контры», где работала. Политических взгля-

дов у нее не было совсем: она полагала, что в

мире есть пятьдесят оттенков серого, отжимаю-

щих друг у друга власть, и ни один из них ей не

нравился. В кино она ходила только на сказки.

Из музыки в ее квартире чаще всего играли ста-

рые французы: Клод Франсуа, Полнарефф и

Серж Генсбур мелкобуржуазного периода. Мож-

но было бы называть ее немного инфантиль-

ной — и, проведя в ее голову две-три трубы с

медийным рассолом, со временем удалось бы

сузить ее внутреннее пространство до средних

по бизнесу величин.

Но такого почему-то не происходило. В ней

словно был внутренний экран, невидимый, но

очень прочный — и за него совсем не проника-

ла мировая паутина и пыль. Никаких усилий

для этого она не делала. Она просто не знала,

что может быть по-другому.

И еще она до сих пор играла в игры, только

не на компьютере. Внешне это было незаметно.

Она, например, подкладывала в горшки с рас-

тениями крохотных пластиковых зверей — си-

них, красных, желтых. Для отвода глаз у них

имелась серьезная взрослая функция: то ли борь-

ба с плесенью в горшке, то ли подпитка почвы,

то ли что-то в этом роде. Но для самой Нади

каждая из штампованных зверюшек была ма-

леньким живым существом, а зеленая сень, под

которую она их пускала, превращалась в ее со-

знании в полутьму какого-то нездешнего леса,

где и правда обитают такие звери.

Пока коллектив пропитывался трендами и

гнал в информационное пространство очеред-

ную волну, она даже говорила иногда со своими

маленькими разноцветными друзьями. Об этом

не знал никто, кроме меня.

В общем, понятно, что мало кто из нормаль-

ных девушек захочет на нее походить — во вся-

ком случае, во время активной фазы репродук-

тивного периода.

Я не мог найти никаких следов этого стран-

ного ума в будущем. Его совершенно точно не

было в близких узлах времени, где отчетливо при-

сутствовал Кеша и большинство его коллег. И в

самых дальних, где я уже почти ничего не мог

разобрать, ее тоже не было. А потом я все-таки ее

нашел — за пределами всех обычных маршрутов.

Я засек ее примерно как астроном замечает

вспышку сверхновой, когда никаких других звезд

на таком расстоянии различить уже нельзя.

Она стала... Я даже не знал, как это назвать.

Великим космическим существом. Ангелом.

Любая моя попытка подобрать подходящий

термин будет неадекватна — речь вовсе не идет

о чем-то помпезном и возвышенном. Она не

поднялась в космической иерархии (не уверен,

что такая вообще есть), а так и осталась свобод-

ным «экспедитором». Она очень поумнела и

повзрослела — не в нашем мрачном смысле, ко-

нечно. Но узнать ее было можно.

Я говорил про области мира, скрытые от мо-

его взора, и это была одна из них: я никогда не

сумел бы различить исчезающе далекого изме-

рения, если бы не видел сегодняшнюю Надю —

его источник и ведущую туда нить.

Ее мир был устроен не так, как наш. В нем

сосуществовало много разных пространств, и

законы космоса были совсем другими. Путеше-

ствовать по нему не составляло труда. Это

счастливое измерение походило не на Остров

Обезьян, а на ту землю, откуда к нему приплыл

потерпевший крушение корабль. Но туда из на-

шего мира все еще ходили редкие поезда судь-

бы — и одним из них была сама Надя.

Самое интересное, что у нее тоже осталось ее

прежнее имя. Но если у Кеши сохранился лишь

его звук, то у Нади — только смысл. Ее опять

звали «Надежда». У ее имени не было никакой

звуковой основы, поэтому я буду называть ее

Spero — от латинского глагола «надеяться» (это

слово в шутку использовала она сама).

В ее вселенной не было планет и звезд, от-

деленных друг от друга огромными расстояния-

ми — во всяком случае, в нашем смысле. Наша

«пустота», по которой свет должен подолгу до-

бираться от одного заледеневшего полустанка

до другого — это ведь не какая-то самостоятель-

ная сущность, а просто закрытый на нашем

пути шлагбаум, запрет на быстрое перемещение

из пункта «А» в пункт «Б». Наш физический

космос похож на ссылку. А ее далекое измере-

ние представлялось мне как бы бесконечным

количеством слоев бытия, перемещаться между

которыми можно было так же просто, как пере-

ключать программы в телевизоре. Простран-

ства и материи в нашем смысле там не суще-

ствовало. Вернее, там была форма, и она могла

быть любой. Понятнее объяснить я не могу.

Но я слишком увлекся историей Нади, а

сперва мне надо разобраться с прочими нитями

моего повествования. Осталось рассказать со-

всем чуть-чуть: о последних днях перед взры-

вом — и о том, что случилось потом.

ПРОЩАЙ, «КОНТРА»

Мое служебное зрение могло увидеть мура-

вья на другом конце земли — и догадаться, куда

он поползет. Но я не способен был предотвра-

тить нападение Птиц даже тогда, когда оно го-

товилось под самым моим носом. Прежде, од-

нако, я всегда ощущал перед ним смутную

тревогу, своего рода необъяснимую депрессию,

которая делала меня вдвойне осторожным — и

несколько раз спасала мне жизнь. Но это чув-

ство, увы, не помогло мне перед взрывом.

Возможно, дело было в том, что тоску и де-

прессию в те дни излучала вся «Contra.ru» — и с

такой интенсивностью, что на этом фоне я мог

просто не заметить своей сигнальной реакции.

Над офисом, где трудились Кеша и Надя,

нависли тучи. Они сгущались уже давно — если

бы не взрыв, «Контра» все равно закрылась бы

через пару месяцев. Причину понимал даже я,

человек очень далекий от информационного

бизнеса.

Мир стал холодным и враждебным к бедной

«Контре». Поступления от рекламы падали. Троц-

кисты-собственники резали финансирование,

требовали сокращений — и, хоть и не душили

свободное слово открыто, не хотели проблем ни

с богом, ни с кесарем. Краудфандинга не хвата-

ло даже на дауншифтинг. В итоге «Contra» про-

села ниже собственной ватерлинии: хрупкий

баланс между четвертьокупаемостью и полувли-

ятельностью нарушился самым неблагоприят-

ным образом.

Коротко и точно итог этого финансово-эк-

зистенциального тупика был выражен в руко-

писном плакате, несколько дней провисевшем

на стене офиса:

БУДЬТЕ РЕАЛИСТАМИ - ИДИТЕ ***!1

Плакатик разместили между трехглавой со-

бакой с красными глазами и знаменитой фото-

графией Мэрилин Монро с раздутым ветром

платьем. Когда надпись попадалась на глаза

экспедитору Наде, она каждый раз думала, что

было бы хорошо закрыть ее каким-нибудь вы-

соким цветком, но горшок в этом месте поста-

вить не дадут.

Кеша, глядя на формулу жизни и судьбы,

обычно несколько секунд грустил от ее безыс-

ходной точности, а потом его взгляд переползал

на фотографию Мэрилин, и он в очередной раз

испытывал недоумение от мысли, что кто-то

мог с удовольствием трахать эту толстую дуру.

Затем он обычно поворачивался к монитору —

и, убедившись, что за спиной никого нет, при-

нимался подкармливать своих цукербринов.

Хорошее и точное слово «подкармливать» — не

от «кормить», конечно, а от «карма».

Неприличный плакатик сняла администра-

ция. Вскоре на его месте появилось извещение

о вечере Гугина — с фотографией «бегемота апо-

калипсиса» и словами:

? ГОЛЕМ ИЛЕЛЕЕМ!

Я заметил, кстати — произнеся это странное

словосочетание один только раз, потом бывает

трудно выковырять его из головы. Мало того,

оно постоянно норовит само себя произнести —

словно самый настоящий маленький голем, на-

хально захвативший артикуляционные центры.

Гугин, что бы про него ни говорили, был та-

лантливым заклинателем.

После явления голема ожидался круглый стол

с тремя журналистами, известными своей прон-

зительной гражданской позицией. «Contra» пы-

талась выжить и примеряла новые роли. Было

грустно наблюдать за этой агонией — сайт заги-

бался, как оставшееся без воды растение.

Остальное вы знаете.

Я не пострадал при взрыве — почти. Он про-

изошел точно подо мной, но этажом ниже. Пол

выдержал, и меня просто сбросило со стула на

пол. На самом деле удар был очень сильным —

и я даже потерял на миг сознание от встряски.

Мне кажется, что при таких взрывах происхо-

дит что-то жуткое и не вполне научное — на миг

открывается дверь в адское измерение и высу-

нувшаяся из него лапа проводит своими раска-

ленными когтями по реальности чужого мира.

В офисе «Контры» погибли почти все.

Официальной версией был теракт на почве

ненависти — «Контра», как выяснилось, опу-

бликовала что-то, способное обидеть чувстви-

тельных исламских радикалов.

Бату готовился к теракту долго, без всякой

связи со всей этой историей. Он жил в съемной

квартире недалеко от офиса «Контры» — и при

обыске в его грязной каморке нашли кучу вах-

хабитской литературы. Птицы, видимо, ис-

пользовали попавшийся им под руку живой

снаряд, который оказался разрывным.

Я повторял себе, что в случившемся нет

моей вины. Если бы Бату взорвал свою бомбу не

в офисе «Контры», а в переполненном вагоне

метро, жертв оказалось бы намного больше. Но

все равно меня мучило невыносимое чувство,

что из-за меня пострадало столько ни в чем не

повинных людей.

Мне было очень жалко их всех, особенно

Надю. Сам я остался в живых чудом — во время

атаки я глядел на мир изнутри Кешиной голо-

вы, и Птицы были уверены, что наводят Бату на

меня самого. Но если бы я в это время просто

пил чай в своем кабинете, Бату постучал бы в

мою дверь.

Прежде Птицы ловили меня наугад — а те-

перь, похоже, увидели ясно. Это значило, что

жить в качестве Киклопа мне осталось недолго.

Меня могла сбить любая машина. Первый

встречный мог толкнуть меня под поезд метро.

В общем, случилось то, что должно было

случиться раньше или позже. Свита уже все

знала, и через несколько минут после того, как

я пришел в себя, начался ритуал моего, так ска-

зать, извержения из сана. Я не возражал. Нао-

борот. Это было моим единственным шансом

сохранить жизнь.

Я увидел свою восковую копию, сидящую на

каменном троне — вернее, догадался, что это

она: кукла была закрыта плащаницей. К ней по-

дошли два служителя в скрывающих лица ма-

сках (я уже понимал — их носят для того, чтобы

Птицы, даже проникнув в сознание Киклопа,

не смогли узнать ничего), и сняли плащаницу.

Я вновь увидел странные отклонения от ана-

томической нормы, украшающие мое тело —

глаз на лбу, губы в основании шеи, ухо в точке

солнечного сплетения. Они выглядели очень

реалистично, и мне, как прежде, было страш-

новато смотреть на такого себя.

В руке одного из служителей появилась

большая кривая игла с золотой нитью — и он

грубыми стежками зашил глаз на моем лбу.

Я ощутил пульсирующую боль в черепе, как

бывает иногда в начале мигрени. Несколько

мгновений она усиливалась, стала невыноси-

мой — и вдруг прошла.

Моего двойника опять закрыли покровом.

Потом куклу сняли с трона, положили на нечто

вроде медицинской каталки (не знаю, как на-

зываются эти высокие столы на колесах, на ко-

торых перевозят больных) и выкатили в кори-

дор.

Я увидел длинную стену с бесконечным чис-

лом продолговатых пронумерованных ниш —

так мог бы выглядеть блок почтовых ящиков в

доме, где живут великаны. Каталку подвезли к

одной из ниш, подняли дверцу с цифрой «1156»

и переложили моего двойника в темную пусто-

ту. Изнутри дверца была зеркальной, и осталь-

ные плоскости ниши — тоже. Не знаю, содер-

жался ли в цифрах какой-нибудь смысл.

Вероятнее всего, такой же, как в соседних циф-

рах «1155» и «1157». Последнее, что я увидел —

это как закрылась дверца.

Я уже знал, что произошло. Меня спасли,

сделав невидимым для Птиц. Но я и сам больше

не мог видеть тех, кого так самонадеянно назы-

вал прежде своей Свитой. Я больше не был Ки-

клопом.

Должен сказать, что стена, состоящая из

ниш с четырехзначными номерами, сразу как-

то перевернула в моем сознании все прежние

иерархические представления — я подумал, что

торжественная почтительность производимых

Свитой ритуалов и процедур сама по себе ничего

не значит. Запускаемая в космос обезьяна тоже

может некоторое время верить, что стала импе-

ратором земного шара. Киклопов было много,

очень много. Один отработал свое, и где-то в

мире на вахту заступил другой.

Где, я не знал — теперь это было от меня

скрыто. Про Свиту даже под самой страшной

пыткой я мог бы рассказать только одно: все на-

чалось с зеркал, ими и кончилось. И, хоть остат-

ки ясновидения по-прежнему висели на мне

тяжким грузом, я уже не мог влиять своей волей

на судьбы мира. Я больше не был препятствием

для Птиц — и с этого момента стал им не инте-

ресен. Они не считали меня своим врагом и не

собирались мстить. В них, к счастью, не было

ничего человеческого.

Офис «Контры», заваленный цветами и вен-

ками, постепенно приводили в порядок. Со

стены сняли пробитую осколками Мэрилин,

опаленную трехголовую собаку и примкнувше-

го к ним Ким Чен Ына. Потом увезли разбитые

компьютеры, сломанные столы и горшки с На-

диными растениями, многие из которых были

еще живы — как будто кто-то вырубил лес, где

цвела неведомая людям жизнь... Так, оно, в

сущности, и обстояло — но, поскольку я уже

знал, как причудливо отразится и разрастется

этот лес в будущем, я не особо грустил.

Так в чем же заключался смысл моей работы?

Зачем надо было охранять мир, где происходят

подобные вещи, если других миров бесконечно

много и никто, вообще никто, не задерживается

здесь надолго? Я не знаю точно. У меня есть

только предположения.

Каждую секунду из этого мира отпраляется

множество невидимых поездов, каждую секун-

ду умы покидают его и переходят в другие, поч-

ти неотличимые поначалу вселенные. В сущно-

сти , пока я охранял один из узлов бесконечности,

на месте пребывал один я, а все остальные при-

ходили и уходили. Этот мир был просто сту-

пенькой в чужих жизнях.

Но чем дольше эта ступень огромной лест-

ницы оставалась на месте, тем больше возмож-

ностей и маршрутов возникало у проходящих

здесь существ. Да, мир погибнет и кончится — и

что с того? Любой «Титаник» когда-нибудь то-

нет, такова его судьба. Главное, чтобы до этой

минуты от него успело отойти как можно боль-

ше лодок.

Я знал, что моя битва проиграна — в том

мире, куда направлялся Кеша. Но зато я выи-

грал ее там, куда уходила Надя. Правильнее, на-

верно, говорить об этих измерениях в будущем

времени, но я пользуюсь прошедшим, посколь-

ку рассказываю о том, что уже видел.

Я говорил, что Надя стала чем-то вроде ан-

гела. Или стража. Она, как и я, следила за по-

рядком. И среди многочисленных сфер бытия,

за которые она отвечала, я различил одну очень

близкую к нашему миру по внешнему виду.

Сходство не было случайным — это оказа-

лась своего рода колония оживленных окамене-

лостей из человеческого прошлого. Целая би-

блиотека форм, воплотившихся в новой среде и

как бы ставших из «материи» одушевленным

мультфильмом про материю.

Говоря об этом измерении, не надо подби-

рать уподоблений — здесь все слова значат имен-

но то, что они значат. Внешне это пространство —

практически наш мир. Но по своей природе оно

больше похоже на анимацию, по которой мож-

но ходить и говорить с героями. Там нет желез-

ных необходимостей, делающих наше суще-

ствование таким невыносимым. И жизнь там,

если честно, куда лучше — хотя тоже не без про-

блем.

Этот мир лично мне кажется довольно стран-

ным. Но он есть. Даже если бы я не видел его

сам — а я его видел — он существовал бы по той

причине, что все, описанное нами хоть раз,

обязательно найдется где-нибудь в мультивер-

се. Хотя бы как симуляция в одном из бесконеч-

ного числа существующих в ней генераторов

виртуальной реальности, которую абсолютно

невозможно отличить... и т.д., и т.п. Физики

все давно объяснили.

И потом, Надя ведь была странная девуш-

ка — стоит ли удивляться, что сквозь нее про-

росла немного странная вселенная.

Причина, по которой мне хочется расска-

зать эту историю в конце, проста. Дело в том,

что именно в этом далеком проблеске будущего,

на самой границе доступного моему зрению, я

заметил последнее эхо Кеши и еще нескольких

погибших вместе с ним в тот страшный день.

Сперва я не мог поверить, что все они снова

оказались вместе. Но потом понял, почему.

Часть 6. DUM SPERO SPIRO

Ангел Сперо осматривала свой сектор ответ-

ственности именно так, как этого требовала

должность — ответственно.

Навстречу лучу ее внимания из темной не-

определенности выплывали цепочки разноц-

ветных огней — отпечатки событий, дисципли-

нированно сообщавшие о себе все необходимое.

Сообщения были краткими и выражали лишь

самую суть происходящего, но Сперо все равно

не давала огонькам договорить, переводя свое

внимание дальше и дальше. Событий случалось

слишком много, и, вникая в каждое, можно

было отстать от их потока.

Необходимости слишком уж вникать, впро-

чем, и не было. Все делалось ясно из сочетаний

цветов и связанных с ними смыслов. Желтые и

зеленые огни означали спокойствие и радость.

Голубые — протяженность во времени, синие —

скуку. Фиолетовые — усилие. Багровые, крас-

ные и оранжевые — градации опасности и не-

благополучия. Их было меньше всего, и даже

там, где они появлялись, красные тона смеши-

вались с желтыми или голубыми. Это значило,

что дела в разных слоях реальности идут хоть и

не без трудностей, но в целом нормально.

В одном только месте мелькнула сплошная

цепочка оранжевых огоньков, длинная и тре-

вожная, но нечеткая. Огни выглядели тусклыми.

Они расплывались и мигали — это значило, что

ничего плохого еще не произошло и какая-то

смутная угроза только наплывает из будущего.

Сперо остановила свое внимание на оран-

жевой полосе и вгляделась в нее, возвращая

цветным пятнам их исходный смысл.

Птицы пытались проникнуть в сон к одному

алхимику из мира Жидкого Металла и заинтере-

совать его своими кремниевыми фокусами. Вол-

новаться не стоило — собрать входной портал

Птиц в мире Жидкого Металла не получилось

бы все равно: кремний там не был полупрово-

дником. Птицы не знали, что у них нет ни одно-

го шанса — и упорно продолжали свою много-

вековую осаду, погубившую уже столько разных

миров. Ну и пусть себе роют подкоп длиною в

вечность. Главное, чтобы были при деле и не

выдумывали неожиданных подлостей...

Сперо позволила отчету опять стать цепоч-

кой мутных оранжевых огней, и они, уменьша-

ясь до точек, уплыли в темноту. Все было хоро-

шо. Все и везде.

И вдруг в поле ее внимания ворвалось крас-

ное пятно, похожее на длинную кляксу. Оно

было режуще-ярким — и напоминало только

что пролившуюся кровь.

Которой вполне могло быть в действитель-

ности.

Что-то нехорошее стряслось в совсем не

подходящем для несчастий месте — в простран-

стве Эдем. Это было, наверное, самое счастли-

вое и беспечное из всех известных Сперо изме-

рений. Во всяком случае, ее любимое. Там

никогда не происходило ничего дурного. Ни-

когда раньше...

Сперо попыталась развернуть красную кляк-

су в отчет о реальности, но это почему-то не по-

лучилось. Видны были только разные аспекты

случившегося, не желавшие складываться в одну

общую картину.

Мрак.

Угроза для жизни — очень реальная угроза,

притаившаяся в этом мраке.

Отчаяние.

Страх смерти.

Пострадавших было несколько, и пока ни-

чего дурного с ними не произошло. Но их ужас

выглядел неподдельным и с каждой минутой

становился все сильнее.

Медлить было нельзя — ситуация требовала

вмешательства, и Сперо стала облачаться в

тело, не дожидаясь, пока происходящее окон-

чательно прояснится.

Сначала у нее появилась голова, и в ней ло-

кализовались сознание и мысли. Потом тулови-

ще, руки и ноги — и она позволила тяжести

подхватить себя. Затем возникла одежда — про-

стая белая туника. Золотые сандалии. Легкий

посох в руке. Этот посох мог превратиться в

оружие, но выглядел вполне мирно.

Сперо проявилась полностью. Она была уже

на Эдеме.

Она стояла в своем храме — большой пустой

комнате, одна из стен которой служила зерка-

лом. Напротив зеркала была дверь, и все.

Изнутри ее храмы выглядели одинаково во

всех мирах, где их строили. И всюду смысл пу-

стой комнаты с зеркалом объясняли одинаково:

надеяться можно лишь на себя. В этой шутке,

однако, присутствовала доля шутки — что Спе-

ро и доказала своим воплощением.

В приоткрытую дверь храма падал косой по-

ток солнечного света. Весь храм нужен был для

единственного шага в дверь. Но Сперо по руди-

ментарной женской привычке каждый раз успе-

вала окинуть себя взглядом в зеркале. Такой не-

обходимости не было — воплощаясь, она еще

ни разу не ошиблась ни с одной из своих черт.

Но обойтись без этого ритуала она не могла.

Отвернувшись от зеркала, Сперо шагнула в

луч света.

Храм Надежды — маленькое залитое солн-

цем здание из белого камня — стоял точно между

рекой и лесом. На его стене золотыми буквами

был выложен древний латинский девиз:

DUM SPERO SPIRO

Сперо улыбнулась. На самом деле это латин-

ское изречение звучало иначе — «dum spiro

spero» — «пока дышу, надеюсь». Но в изменен-

ном порядке слов был свой смысл. О котором

здесь знала она одна...

Река неподалеку от храма так и называ-

лась — «Река». А лес назывался просто «Лес».

В собственных именах не возникало нужды —

других рек и лесов тут не было, попадались

только ручьи и заросли кустов.

Эдем был большим островом — но не совсем

обычным. Река окружала его со всех сторон.

Она не имела ни начала, ни конца. Из свойств

обычных рек у нее имелось довольно быстрое

течение и внушительная ширина. На ее дальнем

берегу смутно синели какие-то горы, но они

были видны только в ясные дни, и принимать

их слишком всерьез не стоило. Как и саму Реку:

она служила просто границей этого мира.

Мимо храма проходила грунтовая дорога —

идеально ровная, быстро высыхающая после

любого дождя. А за дорогой начинался Лес, куда

и направилась Сперо.

Снаружи Лес походил на бесконечно длин-

ный фасад готического собора, протянувшийся

от одного горизонта до другого: как если бы ки-

тайцы построили свою великую стену из при-

гнанных друг к другу Нотр-Дамов. Сходство не

было случайным — деревья в этом лесу знали

человеческую архитектуру назубок и вполне со-

знательно, не в точном инженерном смысле, а

по-своему, медленно и мечтательно, воспроиз-

водили ее по уговору друг с другом.

Склонив голову в знак приветствия, Сперо

шагнула в стрельчатый проход, образованный

сросшимися стволами. Всякий раз, когда она

входила в Лес, ей казалось, что она попадает в

древнее святилище, уже забывшее, каким богам

поклонялись в его полумраке.

Лес состоял из множества высоких зеленых

залов, образованных переплетающимися ство-

лами и ветвями. Каждый такой зал походил на

пузырь священной пустоты с поднятым в голо-

вокружительную высь куполом, в самом центре

которого ветви расходились, оставляя круглое

окно — и между колоннами деревьев возникали

своды, откуда лился небесный свет, чуть под-

крашенный зеленью листьев и разноцветными

пятнами цветов.

Вверху мелькали птицы, доносился их ще-

бет — а внизу, в полумраке, по которому шла

Сперо, царил прохладный покой, и голоса птиц

не нарушали его, а только подчеркивали.

Все эти огромные зеленые залы были разны-

ми — но любой годился для того, чтобы короно-

вать здесь какого-нибудь земного императора.

Вот только земные императоры не очень годи-

лись для Леса — ни один из них, насколько

помнила Сперо, так сюда и не добрался.

Здесь жили совсем другие существа. И было

очень странным, что они напоминают о себе та-

ким образом.

Сперо шла прямо к источнику ужаса. Она

ощущала как бы порывы холодного ветра, при-

летавшие из глубины Леса. Она уже знала, куда

надо идти: чужая злая воля ожидала ее прибы-

тия и задала ей маршрут, которым она должна

была проследовать. Путь был обозначен остав-

ленными для нее метками — и скоро она увиде-

ла первую из них.

В центре размытого солнечного пятна на

лесной поляне стояла табличка — даже целый

плакат, сделанный из большого куска сухой

коры, лианой прикрученного к воткнутой в зем-

лю ветке. На коре белой глиной было выведено:

Ужасное несчастье совершится,

Земля невинной кровью обагрится!

Буквы были большие и кривые, словно пи-

сал ребенок — или маньяк. Или кто-то, кто не

слишком привык малевать буквы глиной.

Сперо в сомнении уставилась на оставлен-

ный для нее знак. Просто не верилось, что в

этом безмятежном лесу может произойти не-

счастье. Но ощущение угрозы никуда не исчез-

ло. Оно было настоящим.

Она пошла дальше. Следующая вешка была

впереди. Сперо чувствовала ее — и скоро уви-

дела.

Теперь знак выглядел гораздо серьезней.

Это была повешенная на низкой ветке до-

хлая ворона — с табличкой из коры, привязан-

ной к лапе. Надпись гласила:

Мы вовсе не настроены кривляться,

И в игры с нами лучше не играться!

Ворона была старой и сильно объеденной с

одной стороны какими-то мелкими челюстями —

ее, похоже, просто подобрали в лесу. Но сам

выбор метки говорил о многом.

Даже в Эдеме существовала смерть — пото-

му что тот тип жизни, который воспроизводило

это пространство, был буквально настоян на

ней и уходил в нее корнями. Если разобраться,

любой гимн «жизни» был одновременно и гим-

ном смерти... Хорошо, что никто здесь не пел

никаких гимнов — и вдумываться в такие вещи

не требовалось.

Сперо закрыла глаза и прислушалась к сво-

им чувствам. Теперь она воспринимала проис-

ходящее яснее, чем прежде.

Где-то неподалеку несколько юных существ

испытывали ужас. Этот ужас был настоящим —

они боялись боли и смерти. Подделать подоб-

ное не мог бы ни один актер. И такой же реаль-

ной выглядела нависшая над ними опасность.

Несчастье действительно могло случиться.

Что-то страшное, таящееся во мраке, могло рас-

прямиться и ужалить в любой момент. Сперо не

видела больше ничего — только чувствовала

пульсирующий в темноте страх. Все действи-

тельно было всерьез. Надпись на коре не обма-

нывала.

Сперо пошла дальше.

На следующей поляне ждал еще один знак.

На земле лежали три черепа. Черепа были

старые, уже обточенные водой — видимо, их

нашли в лесном ручье. Один был, кажется, со-

бачьим или волчьим. Другой — бараньим, с

выгнутыми рогами. Третий, от которого со-

хранилась только верхняя половина с изумлен-

но вытаращенными глазницами, принадлежал

когда-то большой и весьма близкой к человеку

обезьяне. Черепа были разложены на подстилке

из широких круглых листьев, а перед ними ле-

жал придавленный двумя камнями кусок коры

с надписью:

А если мы ответов не получим,

Мы насмерть их безжалостно замучим.

Кто — мы? И кого — их?

Сперо не знала. Но сознания, запертые в

темноте и очень боящиеся смерти, были теперь

совсем близко. Не надо было сосредотачивать-

ся слишком сильно, чтобы убедиться в этом —

тревога пульсировала в воздухе, и ее ярко-крас-

ное эхо, отскакивая от ушедших в созерцание

деревьев, долетало со всех сторон.

Сперо чувствовала, что маршрут устрашения,

подготовленный для нее неизвестными, подо-

шел к концу. Метка на следующей поляне была

последней.

Эта поляна заметно отличалась от прежних.

По всему ее периметру росли густые кусты, так

что получился своего рода тупик — выйти назад

в Лес можно было только через арку входа.

Поляна походила на большой зеленый амфи-

театр с пятнами рассеянного солнечного света в

центре. Но зрители (а они здесь точно присут-

ствовали) не сидели на скамьях, а прятались в

кустах и ветвях. Они видели Сперо, а она их нет.

В центре поляны из кусков коры и веток

было собрано что-то вроде маленькой трибуны —

пародия на один из тех элегантных лектернов, с

которых президенты и короли обращаются к

собравшимся перед ними журналистам. Сперо

решила, что ей, видимо, следует подойти к этой

косой трибуне и встать за нее. Когда она при-

близилась, ее догадка подтвердилась: перед

лектерном лежало еще одно послание на куске

коры, прижатом к земле двумя камнями.

Отсюда будешь с нами говорить.

И не пытайся нас перехитрить.

Сперо на миг закрыла глаза.

Она давно чувствовала жутковатый диссо-

нанс между юмористическими посланиями, ко-

торые оставляли ей неизвестные злоумышлен-

ники, и висящим в воздухе ужасом . Она решила

бы, что с ней играют какие-то шутники — но

ужас был настоящим и за последние несколько

минут только усилился. Кому-то было совсем

не до шуток. И на фоне этой предсмертной то-

ски рифмованные надписи на коре казались

уже не шуткой, а письмами какого-то особенно

изощренного маньяка, от которого можно ждать

чего угодно.

Подойдя к сделанному из коры лектерну, Спе-

ро остановилась и оглядела зеленую сферу вокруг.

В луче света перед ней появилась крохотная

птица с длинным изогнутым клювом. Ее кры-

лья работали с такой скоростью, что их не было

видно. Секунду она неподвижно висела в воз-

духе, а потом, издав лихой писк, унеслась вверх

по солнечному лучу — туда, где в головокружи-

тельной высоте краснели, синели и желтели

полные нектара цветы.

Больше никого Сперо перед собой не виде-

ла. Но она чувствовала, что из-за ветвей и ли-

стьев за ней следит множество глаз. Видимо,

начать разговор следовало ей.

— Здесь есть кто-нибудь, кто умеет гово-

рить? Я хотела бы понять, что происходит.

Прошло несколько секунд тишины. А потом

вдруг раздался шорох листвы. Из стены зеленых

листьев вынырнул белый шар с пляшущим над

ним языком огня — и полетел к Сперо. Она жда-

ла ответа, но все произошло так неожиданно,

что она вздрогнула.

Это был не шар, как ей показалось в первый

момент, а большая белая птица с красным хо-

холком. Она подлетела ближе и уселась на длин-

ную голую ветку, висевшую над поляной прямо

перед Сперо.

Сперо прищурилась и усмехнулась. Прошла

только секунда, а она уже знала про эту белую

птицу почти все.

Перед ней был один из ее собственных пи-

томцев, умных зверей, которые подрастали в Лесу,

дожидаясь отправки в мемориальные простран-

ства, связанные с давно исчезнувшей Землей.

Здесь жили очень необычные существа. Поэтому

ожидать от них можно было чего угодно.

На ветке сидел музыкальный какаду Серж.

Его тело было снежно-белым, а красный хохол

на голове походил на оперение римского шлема.

На груди у него краснело маленькое пятныш-

ко — в точности розетка Почетного легиона.

Удивительного в таком наряде было мало.

Серж специализировался на старинном фран-

цузском шансоне, и хохол на его голове был

гипноизлучателем, позволявшим ему принимать

множество разных форм — от Эдит Пиаф до

Полнареффа. Серж был великим певцом — и,

как и все гении, капризным и нервным суще-

ством.

— Меня зовут Серж, — сказал Серж. — Я упол-

номочен вести переговоры. А кто ты, женщина с

палкой?

Сперо даже немного обиделась.

— Меня зовут Сперо,— ответила она.—Атебе

я прихожусь чем-то вроде мамы, Серж.

— Сперо? — нахмурился Серж. — Никогда не

слышал про такую маму. Что значит это слово?

— На одном из земных языков оно означает

«надежда». И это именно то, чем мне нравится

быть. Но если произнести слово чуть иначе, то

на другом языке оно означает «копье»...

И Сперо приподняла свой посох.

— Вот только не надо нас путать,— сказал

Серж, поворачиваясь к ней своим горбоносым

профилем.— При необходимости мой клюв пе-

рекусит твою зубочистку без всякого труда. Луч-

ше не доводи до этого дело, женщина с палкой.

Серж, кстати, не так уж и преувеличивал.

Вряд ли он перекусил бы копье — но палец мог

точно.

— Хорошо, маэстро,— сказала Сперо веж-

ливо.— А могу я спросить, кто именно уполно-

мочил вас вести переговоры?

— Группа сердец, оскорбленных произво-

лом судьбы, — ответил Серж, все так же глядя на

Сперо одним глазом. — И я, чтобы ты знала, из

их числа.

— Вот как,— сказала Сперо задумчиво.—

Оскорбленных произволом судьбы...

Серж значительно кивнул.

— И мы сумеем завершить начатое. Ты ведь

чувствуешь разлившийся в воздухе ужас?

— Именно поэтому я здесь, — ответила

Сперо.

— Мы знаем, что у менеджмента острый

нюх на такие вещи,— сказал Серж.— Другого

способа быть услышанными у нас просто не

было.

— Что вы натворили? — спросила Сперо.

— Ага,— сказал Серж довольно,— ты чув-

ствуешь, но не видишь! Иначе ты давно бы уже...

Он умолк на полуслове, словно испугав-

шись, что чуть не выболтал лишнее. Его гребень

нервно поднялся над головой, и Сперо вдруг

почудилось, будто Серж раздулся, оброс чер-

ным смокингом с бабочкой, его крылья стали

руками — и в одной из них появился микрофон

с проводом. Но это наваждение сразу прошло.

Сперо ждала, что Серж продолжит, но он мол-

чал — видимо, ему удалось сильно напугать са-

мого себя. Он несколько раз моргнул и повер-

нулся к Сперо другим глазом.

— Ты уполномочен вести переговоры,—

сказала Сперо терпеливо, — Так веди же их. Что

вы сделали?

— Мы взяли заложников! — ответил Серж.—

Это их ужас привел тебя сюда. Не пытайся уз-

нать, где они спрятаны и кто они, иначе они по-

гибнут! И еше — ты должна знать, что они умрут,

если наши требования не будут выполнены!

Серж определенно нервничал. Он чувство-

вал — его вовлекли во что-то нехорошее. И ему

явно не нравились слова, которые заставляла

его произносить взятая на себя роль. Но пути

назад уже не было.

— Требования? — переспросила Сперо.—

А чьи, собственно, требования? Кто входит в

группу оскорбленных сердец? Или это тоже

тайна?

— Нет, — ответил Серж. — Это не тайна. Мы

знаем, женщина с палкой, что не сможем долго

скрываться от тебя. Соратники, выходите!

Соратники наконец показались из кустов.

Первой на поляну выскочила огромная со-

бака с тремя головами. Она походила на гигант-

скую лайку-хаски (эта порода так и называлась —

«архаска») — и выглядела бодро и самоуверенно,

словно для собаки не было ничего естествен-

нее, чем иметь три головы. На ее левой шее был

белый ошейник, на правой — синий, а на цен-

тральной — черный. Левая и средняя головы

внимательно глядели на Сперо, а правая была

задрана к небу.

Сперо улыбнулась.

Это была сука Агенда, которой скоро пред-

стояло отправиться на Качели — веселое психо-

делическое пространство с гравитационными

аномалиями, где шла постоянная революция,

похожая на карнавал, или карнавал, похожий

на революцию. У Качелей было три луны: Сво-

бода, Справедливость и Равенство, которые про-

ходили над этим миром по очереди, и вызывали

разнонаправленные приливы, а также счастли-

вое — и такое же разнонаправленное — помут-

нение в головах.

Местные жители называли эти луны «бе-

лой», «черной» и «синей» — по типу вызывае-

мого ими опьянения. Каждая из них как бы

снимала сознание с похмелья, вызванного пре-

дыдущей фазой, поэтому пространство и назы-

вали Качелями. Местные жители уверяли, что с

такими лунами им не надо колоться и курить,

но вещества на Качелях тоже имели хождение.

Этот беспокойный, но очень популярный

мир был застроен замысловатыми баррикадами,

где были спрятаны курильни, кофейни, любов-

ные притоны и прочие заведения. В зависимо-

сти от лунных фаз, один месяц Качели боролись

сами с собой за свободу, следующий — за спра-

ведливость, а потом за равенство, потому что

все эти понятия были важными, но по большо-

му счету взаимоисключающими, а обществен-

ное настроение зависело исключительно от

смены лун.

На Качелях жили трехголовые собаки — та-

кие, как Агенда. Когда луны действовали в пол-

ную силу, одна голова начинала выть на господ-

ствующую луну, а две другие, брызжа слюной,

принимались укорять окружающих в том, что те

не подвывают, предавая тем самым все свобод-

ное (справедливое, или равное). Агенда куса-

лась, но не сильно — чтобы она могла развле-

кать все возрастные группы, зубов у нее не

было. Пола у нее не было тоже, и сукой ее на-

зывали условно, из-за заметного отсутствия

мужского начала. Говорящие трехголовые соба-

ки считались одним из самых популярных ат-

тракционов на Качелях — на них приходили по-

смотреть специально, особенно в момент смены

лунных фаз. Курить марихуану перед этим не

разрешалось, потому что пароксизмы смеха

могли стать опасными для здоровья.

Агенда была сложным существом, с рожде-

ния настроенным на луны своего будущего

мира — и в ее разноцветные ошейники были

вшиты магнитные компенсаторы. Сейчас они

работали в треть силы, просто чтобы Агенда не

сошла с ума. В таком режиме она не выла и не

укоряла. Но две ее головы глядели на Сперо с

глубоким недоверием, а третья — косилась в

небо и иногда все-таки тонко-тонко подскули-

вала. Судя по цвету ошейника, в данный мо-

мент Агенда была озабочена равенством.

— Здравствуй, Агенда,— сказала Сперо.—

Приветствую тебя как равная равную... То есть,

простите, равных.

Агенда с достоинством кивнула свободными

от революционной работы головами, но не от-

ветила ничего.

— Кто следующий?

Затрещали ветки, и на поляну выполз, как

показалось Сперо, большущий влажный танк

без башни. Это был лиловый гиппо с непропор-

ционально большими надбровьями, из-под ко-

торых глядели умные, добрые и полные боли

глаза. Они были очень большими и выразитель-

ными — и излучали столько сложных противо-

речивых чувств, что походили на два телевизо-

ра, передающих мелодрамы.

Гуго. Самое, кажется, распространенное у

гиппопотамов имя, подумала Сперо, а почему?

Непонятно.

Про Гуго она тоже все знала. Он скоро уле-

тал на Утренник — пространство, предназна-

ченное исключительно для детей. Как и все зве-

ри на Утреннике, Гуго был весьма полезным

существом, чем-то вроде учителя. Его выращи-

вали для нового аквапарка, где он должен был

плавать, обучая детей стихосложению. По этой

причине он мог говорить только стихами — и

они лились из него так же легко и естественно,

как вой из Агенды.

— Как поживаешь, толстый Гуго? — спро-

сила Сперо, стараясь говорить ритмично, что-

бы Гуго мог поймать размер и ответить, как ему

предстояло отвечать детям в аквапарке.

— Привет-привет, не жизнь, а мука,— бар-

хатным баритоном откликнулся Гуго, и в его

огромных влажных глазах-телевизорах про-

мелькнула невыразимая печаль.

Сперо тотчас пожалела, что назвала его тол-

стым, хотя была уверена — для гиппопотама в

этом ничего обидного нет.

Теперь она знала, кто написал записки на

коре. Вернее, сочинил. А вот написать их свои-

ми похожими на тумбы конечностями Гуго как

раз и не смог бы. Какаду Серж тоже не очень

подходил для такой роли — его клюв годился

разве что разгрызать орехи. Значит, это сделал

кто-то другой...

И он, похоже, уже выползал на поляну.

Сказать про него «выполз» было нельзя —

процесс так и не дошел до конца. Постепенно

затухая, он прекратился примерно на середине.

Сперо увидела толстую и чрезвычайно длин-

ную змею, в которой было что-то военное: ше-

стигранные чешуйки ее кожи казались ультра-

прочной броней, покрытой маскировочными

узорами. По какой-то давней привычке змея

носила пустынный камуфляж. Половина ее тела

осталась в кустах — видимо, для того, чтобы

змея могла скрыться в них одним резким дви-

жением, если дела на поляне пойдут не слиш-

ком хорошо. Просто воплощение зла.

Сперо нахмурилась.

Это было существо из несколько другого

цикла существования — его присутствие в Лесу

казалось странным и даже неуместным. Но она

тут же поняла, кто перед ней, и вздохнула.

Гипнопитон Бату не случайно показался

Сперо воплощением зла — он им и являлся.

Причем это было зло с долгой и замысловатой

предысторией, словно бутылка выдержанного

вина, много раз переходившая из одной кол-

лекции в другую. Присутствие Бату в Лесу объ-

яснялось просто — его готовили для простран-

ства возмездия, где все охотились на всех.

Будущая работа Бату заключалась в том, чтобы

делать тамошних жителей максимально не-

счастными. Ему следовало знать, как выглядят

счастливые миры, чтобы терзать их описанием

обитателей преисподней. Это было самое жут-

кое из известных Сперо измерений — будь ее

воля, она вообще исключила бы его из области

доступного. Но его очень ценили великие вои-

ны — они оттачивали там навыки экстремаль-

ной охоты. Бату вполне мог стать их жертвой.

Он рос в Лесу, потому что тоже относился к

числу умных зверей. Но это был ум особого

свойства, не похожий на тот, которым обладали

Гуго или Серж. Возможно, Бату чем-то походил

на Агенду — какой та могла бы стать, если бы

три ее головы слились в одну, прониклись вли-

янием особо мрачной луны, перестали выть и

занялись делом. Но пока что детство Бату еще

не кончилось. Его страшный дух дремал, и он

мог жить в Эдеме — все знали, что здесь тоже

должны быть свои змеи.

Бату был коварен с младенчества. Он умел

создавать западни и затаскивать в них жертв.

Он и сам, собственно, был одной длинной за-

падней. И кое-кто на поляне уже в нее попал,

догадалась Сперо.

Тело Бату так и оставалось в кустах, но не-

далеко от его головы из листьев высунулся кон-

чик хвоста, словно Бату делал вид, что их двое

(охотника, кстати, он мог бы без труда в этом

убедить). Сперо увидела на кончике его хвоста

вымазанную глиной кисточку — эта анатомиче-

ская деталь позволяла Бату заметать следы.

Теперь все стало ясно. Ну или почти все...

— Зачем? — спросила она, глядя Бату в глаза.

— А почему ты со мной не поздоровалась,

женщина с палкой? — спросил Бату глухим тихим

голосом. — Может, ты не хочешь, чтобы я здрав-

ствовал? Тогда не проси у меня яблок, хо-хо...

— У тебя нет никаких яблок, — сказала Спе-

ро.— У тебя есть только черные мысли, Бату.

Из-за них твоя шкура скоро пойдет на абажур

какого-нибудь очень похожего на тебя любите-

ля охоты.

— Может быть, мы сами успеем кого-ни-

будь пустить на абажур, — сказал Бату.

— Угу, — вздохнула Сперо. — Я вижу, ты уже

начал. Что ты делаешь в этом секторе Леса? Ты

охотишься?

— Нет,— сказал Бату, тщательно выбирая

слова. — Нет, я не охочусь. Я провожу время со

своими друзьями. У меня ведь могут быть дру-

зья, пока мою кожу еще не пустили на абажур?

Сперо посмотрела ему в глаза, и Бату намор-

щился, словно от боли.

— У меня должна быть возможность защи-

щать свой ум,— сказал он.— Иначе выходит

просто подло. Абажуры достаются вам слишком

дешево... В этом нет никакого свершения, ни-

какой красоты...

Серж, Гуго и Агенда слушали разговор с на-

пряженным недоумением — они, похоже, не

понимали, о каких абажурах речь.

Сперо повернулась к ним.

— Я уже знаю, что здесь произошло, — ска-

зала она.— Знаю все или почти все. Сейчас я

вам это расскажу, а если я ошибусь, вы меня по-

правите. Остальное вы объясните сами. Только

не врать и не юлить. Хорошо?

Она посмотрела на Гуго.

— Мы никогда не врем и не юлим,— с до-

стоинством ответил тот, — Всю правду без утай-

ки говорим.

— Отлично, — кивнула Сперо. — Итак, у на-

шего друга Гуго начался экзистенциальный

кризис. Он перестал понимать, зачем он живет

и как ему жить дальше. Ему стало казаться, что

его жизнь — жестокая и бессмысленная шутка.

Наслушавшись его горьких стишков, то же по-

чувствовал Серж и даже временно свободные от

революционной работы головы Агенды. И ни-

кто в Лесу не смог вас переубедить. Так?

— Так,—подтвердил Серж.

— Потом из леса приполз Бату. Он объяс-

нил вам одну вещь, которую знает, как профес-

сиональный охотник. Система надзора за этим

миром контролирует не пространственные гра-

ницы и не материальные события. Она следит

за всплесками эмоций, замечая в первую оче-

редь страдание и боль. Поэтому, сказал ваш

друг Бату, если вы хотите, чтобы высшие небес-

ные власти обратили на вас внимание, выслу-

шали вас и выполнили ваши требования, вы

должны создать фонтан сильного страха. Это

будет, сказал он, как дым костра, видный из

крепости на горе. Верно?

— Верно,— ответил Серж.— Он сказал, что

великие древние владыки делали так во все вре-

мена, и тогда боги спускались к ним погово-

рить. Но он обещал, что в нашем случае это бу-

дет дым без огня. Страх будет просто страхом.

В нем не будет боли... И мы не совершим ника-

кого преступления.

Сперо кивнула.

— Бату умен, — сказала она. — Он знает, как

строить ловушки и избегать ответственности.

Он сумел убедить нескольких золоторунных

овечек, влюбленных в Гуго за его стишки, стать

приманкой. Он предупредил их, что им придет-

ся испытать сильный страх, и они согласились

на это ради Гуго. Тогда он запер их в пещере и

велел не шевелиться. Потому что, сказал он, в

пещере живет гадюка, которая действительно

может укусить...

— Он говорил, гадюки не будет,— ответила

одна из голов Агенды.— Их надо было просто

напугать...

— Я знаю, — сказала Сперо.— В пещере жи-

вет уж. Но овечки думают, что там гадюка. Этот

уж то и дело проползает мимо овечек, а их тря-

сет от страха, когда они слышат шуршание в су-

хой траве... Ужу не хочется никого пугать, ему

самому жутко. Он не понимает, в чем дело, и

просто мечется по своей пещере от страха.

И вместе они создают такой выброс ужаса, что

его невозможно не заметить издалека. Мне не-

понятно другое...

Она обвела зверей глазами.

— Почему вы это сделали?

— Мы все несчастны,— сказал Серж.— И я,

и Агенда, и Гуго. У Вату та же проблема. У нас

возник вопрос о цели нашего существования.

На такой вопрос может ответить только Бог.

Все знают, что он где-то здесь, совсем рядом —

потому что это Эдем. Но мы не знаем, как об-

ратить на себя его внимание. Бату утверждал,

что взять заложников — единственный способ.

И он, похоже, был прав.

— Почему ты так думаешь?

— Ангел нас уже заметил, — сказала одна из

голов Агенды. — А раньше нас не замечал никто

вообще. Если ты захочешь, Сперо, нас заметит

и Бог. Может быть, нас самих он не услышит,

мы для него слишком мелки. Но вот собствен-

ного ангела он заметит точно. И если ты захо-

чешь, он ответит на наш вопрос.

— Я не могу давать указания Богу, — сказала

Сперо.

— Но ты можешь ему помолиться,— отве-

тил Бату. — От чистого сердца. На твою молитву

он откликнется обязательно. А если нет, это бу-

дет значить, что он отвернулся от Эдема.

— Ты хорошо соображаешь,— сказала Спе-

ро.— И очень осведомлен. Но Бог не отвечает

тем, кто совершает зло, даже если они молятся.

И не показывается им.

— Никто не совершил зла, — ответил Бату. —

Нет состава преступления, ангел.

— Страх — это зло.

— Но это зло само совершило себя, — сказал

Бату. — Не мы.

— Угу,— кивнула Сперо.— Аты, Бату, про-

сто в очередной раз невинно обслуживаешь

этот процесс. У тебя большой опыт, я знаю...

— Ты помолишься за нас? — спросил Серж. —

Ты-то в любом случае ничего дурного не сдела-

ла, женщина с палкой. Тебе можно.

Сперо чуть подумала.

— Хорошо,— сказала она.— Но сначала

Бату должен выпустить заложников. Никакая

молитва не будет услышана, если она будет ис-

ходить из этого фонтана страха.

Звери повернулись к Бату. Тот смешно кив-

нул и исчез в кустах. Прошло несколько минут

тишины.

— Это рядом,—сказал Серж.—Он быстро.

— Я знаю, — ответила Сперо. — И о чем мне

молиться?

— Пусть Бог покажет, что он действительно

есть, — сказала левая голова Агенды.

— И ответит Гуго на его вопрос,— добавила

центральная.

— Какой вопрос? — спросила Сперо.

— Гуго сам его задаст.

Сперо почувствовала, что разлитый в возду-

хе страх исчезает — ступеньками, будто его вы-

ключали в несколько поворотов невидимой

ручки. Видимо, Бату по очереди выпускал ове-

чек из пещеры, и, выходя на свет, они переста-

вали бояться. Удивительно все-таки простые и

здоровые существа.

— Хорошо, — сказала Сперо. — Я попробую.

Она закрыла глаза, подняла лицо к небу и,

стараясь не улыбаться, беззвучно сказала пуль-

сирующему в ее голове синему свету:

«А почему бы не сделать как они просят?»

Еще не успев открыть глаза, Сперо услыша-

ла трехголовый вой Агенды — можно было по-

думать, что на небо одновременно выскочили

все луны ее будущего мира. Тревожно заклеко-

тал Серж. Даже Гуго, забыв про свою экзистен-

циальную скорбь, издал испуганное и совер-

шенно не зарифмованное мычание.

Земля под ногами вдруг словно превратилась

в палубу попавшего в шторм корабля — тяжело

накренилась сначала вправо, потом влево. А за-

тем над стоящими на поляне разверзлись небеса.

На самом деле вверху ничего не произошло.

Просто всем показалось, что небо стало про-

зрачным — и откуда-то издалека, с неизмеримо

высокой заоблачной горы, на поляну кто-то по-

глядел. Луч внимания был направлен на собрав-

шихся только один миг — но за это время каж-

дый успел вспомнить про себя и самое хорошее,

и самое плохое.

А потом все заметили, что на поляне стало

гораздо светлее. Оказалось, Лес впереди рассту-

пился. В широкой просеке появилась окружаю-

щая его дорога — и, сразу за ней, синяя лента

Реки. Дорога была далеко, но каким-то образом

ее стало очень хорошо видно, словно воздух

впереди сгустился в линзу. На дороге не было

заметно никакого движения. Но стоящие на по-

ляне ощутили, что там кто-то есть.

— Задавай свой вопрос, Гуго,— сказала

Сперо.— И побыстрее.

Гуго зажмурился и помотал своей большой

головой, как бы пытаясь собрать раскатившие-

ся по черепу шарики. Это, похоже, удалось. От-

крыв глаза, он решительно прошествовал впе-

ред и встал в таком месте, где между ним и

появившейся в просвете Леса дорогой не было

никого. Несколько секунд он влажно глядел

вдаль — и Сперо заметила большую слезу, ска-

тившуюся по его лиловой коже.

Потом он открыл пасть и трубно прокричал:

— Скажи, бессмертный Элохим,

Зачем я с толстыми ногами

И говорю только стихами?

За что создал меня таким?

Вопрос прозвучал настолько громко, что его

невозможно было пропустить мимо ушей — и

непостижимое Присутствие явно услышало.

Что-то произошло. Участок дороги впереди

стал еще ближе, словно невидимая воздушная

линза изменила свою кривизну. Затем стоящие

на поляне услышали тихий звон.

Он возник далеко и постепенно приближал-

ся, будто кто-то подходил к поляне, потряхивая

мешком с монетами. Скоро звон стал отчетли-

вым и громким, и стоящие на поляне звери ощу-

тили волну священного ужаса — стало ясно, что

источник звука вот-вот покажется на глаза.

А потом он действительно появился.

По дороге шел пожилой седобородый тол-

стяк в странном белом наряде, отдаленно напо-

минавшем тогу — но еще сильнее похожем на

обычную простыню, в которую неизвестный

завернулся без особых хитростей. На его голове

было что-то вроде золотой царской короны, но

ее лепестки дрожали от ветра, и сразу делалось

ясно: если это и правда корона, то совсем об-

легченная, из фольги — чтобы носить на жаре.

В руке толстяка был обруч с бубенцами, в кото-

рый он ударял при каждом шаге.

Следом за ним шли две крохотные чумазые

девочки в грязных белых платьях — они при-

плясывали и со сноровкой опытных гимнасток

делали иногда то сальто, то колесо, то еще ка-

кой-нибудь замысловатый финт, проходясь по

дороге ладонями и гимнастическими туфлями,

тоже белыми и грязными. Сзади за ними кати-

лись два металлических обруча, и, когда девоч-

ки отставали от звенящего бубенцами толстяка,

обручи тоже немного тормозили — а после раз-

гонялись опять.

Толстяк так и не посмотрел в сторону Гуго —

дойдя до кромки леса, он исчез за ней. Потом за

кромкой скрылась первая девочка. А вторая,

обернувшись к поляне, сделала что-то рукой, в

ее пальцах блеснуло маленькое круглое зерка-

ло, и стоящих на поляне вдруг ослепило ярчай-

шим лучом — и оглушило золотым солнечным

звоном, от которого все мысли разлетелись в

мелкие счастливые дребезги.

Когда стоящие на поляне пришли в себя,

просвета впереди уже не было. Лес опять сом-

кнулся со всех сторон, и все вокруг стало как

прежде.

А потом из кустов раздался голос гипнопи-

тона Бату:

— Я все сделал! Я их выпустил! Но они не хо-

тят сюда идти, теперь им страшно, что их нака-

жут... Ты можешь начинать молиться, Сперо...

Но по тишине над поляной он понял, что

здесь что-то произошло — и умолк.

Потом тишину нарушил Серж.

— Что это было, Сперо?

Сперо пожала плечами.

— Наверно, ответ на вопрос Гуго. Гуго, ты

понял, что тебе ответили?

— Я понял, но уже теряю нить,— отозвался

Гуго. — Ты не могла бы снова объяснить?

Сперо кивнула.

— Мне трудно говорить с полной уверенно-

стью,— сказала она, — поскольку это был ответ

не на мой вопрос, а на твой. Но я думаю, общий

смысл в том... Как бы это выразить... В том, что

все в мире ходит по своим маршрутам и выпол-

няет свою функцию. После того, как мир соз-

дан, Бог может появляться в нем только как

один из его гостей. А все гости живут по одним

и тем же законам, Гуго. И у всех есть проблемы.

Видишь, Бог тоже толстый. И ему тоже жарко.

Но твои проблемы скоро кончатся.

— Каким образом? — спросил Гуго.

— Тебя тяготит твое большое толстое

тело,— сказала Сперо,— Оно тяжелое и кажет-

ся тебе некрасивым. Но когда ты окажешься на

месте, назначенном тебе судьбой, оно переста-

нет тебе мешать. Ты будешь все время плавать.

Над водой будут видны только твои глаза. А они

у тебя очень красивые.

Сперо повернулась к Сержу и Агенде.

— Ваши проблемы исчезнут тоже, — сказала

она.— Вам плохо, потому что кончается ваше

детство. Но когда вы окажетесь на своих местах,

вы снова станете счастливы. Особенно ты,

Агенда. Одна твоя голова будет все время выть,

зато две другие испытают такой экстаз, выводя

на чистую воду уклонистов от борьбы, что про-

стое одноголовое существо никогда даже пред-

ставить себе не сможет, как тебе хорошо. А ты,

Серж... Ты великий артист. Гений. Может быть,

тебе это редко говорят, и у тебя кризис. Но ско-

ро ты будешь слышать такое постоянно. А ни-

чего другого тебе ведь и не нужно...

Серж потупился.

— А я? — спросил Бату. — Почему ты ничего

не скажешь мне?

— У тебя много проблем, Бату,— сказала

Сперо грустно.— Очень много. Поэтому ты

даже не смог увидеть того, что так мастерски

помог организовать.

— Проблемы? — спросил Бату.— Какие?

Откуда они?

— Из прошлых жизней.

— Я не ангел и не вижу прошлых жизней,—

сказал Бату,— Но я думаю, что вряд ли попал

бы в Эдем, если бы совершил много дурного.

— Ты совершил много дурного,— ответила

Сперо.— Но ты всем сердцем верил, что попа-

дешь за это в рай. И ты в него попал. Только не

в том качестве, в каком рассчитывал. Змеи нуж-

ны и здесь.

— Ты знаешь, кем мы были? — спросила

средняя голова Агенды.

Сперо кивнула.

— Но это на самом деле были не вы, — ска-

зала она.— Так неправильно говорить. Было

другое, из чего вы появились.

— Кем была я? — спросила левая голова

Агенды.

— Ты... То есть вы, вы трое... Вы служили

колдунами-информансерами. Журналистами,

как говорили в вашем мире. И стали одним це-

лым, потому что некое событие — очень непри-

ятное событие — сплавило ваше эхо воедино.

Хотя вы и до этого были в известном смысле од-

ним целым... Все трехголовые собаки на Каче-

лях чем-то похожи на вас.

— А я ведь тоже кем-то был? — спросил

Гуго. — Я жил, смеялся и любил?

— Ты, Гуго, остался практически тем же са-

мым,— ответила Сперо.— Можно сказать, во-

обще не изменился.

— А я? — тихо прошипел Бату.

— Ты, Бату, ничего не узнаешь. Такова твоя

судьба. Могу только сказать — ты попал в Эдем,

чтобы сбылось и по твоей вере тоже. Но потом

тебя ждут серьезные испытания...

— Этот мир похож на детский сад, — сказал

Серж. — Здесь невозможно быть взрослым.

Сперо улыбнулась.

— Ты прав. Рай, в который верят люди —

что-то вроде сада с фруктовыми деревьями. Там

живет Бог. Люди надеются туда попасть, но не

знают, что это. Они рисуют в своем сознании

смутный образ сада — и живущего здесь Бога.

А потом, когда они освобождаются от тел, со-

знание начинает искать похожее место. Или

само создает его по отпечатавшимся в нем чер-

тежам. Тогда проявляются логические несоот-

ветствия, которых люди не замечали при жиз-

ни. Ведь человек — все помнят — был изгнан из

рая. Поэтому чаще всего в Эдеме становятся

зверями. Во всяком случае, в этом Эдеме...

— Ты тоже верила в рай? — спросил Серж.

Сперо кивнула.

— Ты счастлива здесь?

— Все сделано из счастья, Серж. Даже наша

боль.

— Некоторые утверждают, что все сделано

из боли,— ответил Серж.— Даже наше счастье.

Я знаю про это не меньше десяти песен.

Сперо усмехнулась, но не сказала ничего.

Солнце вышло из-за закрывшей его тучи, и в

центре поляны опять возник столб солнечного

света. В нем сразу же появилось несколько кро-

хотных пестрых птиц, успевших, видимо, за-

мерзнуть в тени. Этих птиц здесь так много, по-

думала Сперо, а их жизнь так коротка... Места в

Эдеме хватит для всех. Все будут счастливы

какое-то время. Даже Вату.

— Мне пора идти, звери,— сказала она.—

Вам уже совсем недолго здесь оставаться. По-

пробуйте просто радоваться жизни. Даже тому,

что обычно вас раздражает. Скоро оно переста-

нет вас раздражать. И тогда вы заметите, как

вам его не хватает...

Звери молчали.

Повернувшись, Сперо пошла к зеленой

арке. Она могла бы сказать глядящим ей в спи-

ну зверям еще многое.

Что Бог, которого она им показала, был та-

ким же точно жульничеством, как придуманная

гипнопитоном Бату гадюка.

Что она создает этот мир сама — как один из

приютов, куда приводит заблудившиеся угаса-

ющие умы их последняя земная надежда.

Что Эдем — просто ее маленький личный

цветник, до которого никому во вселенной нет

дела. И это, по большому счету, такая же сенти-

ментальная глупость, как висящая в зимнем

лесу кормушка для птиц. Мир, созданный без

всякой цели. Просто из любви, снисходящей

даже к тому, чего на самом деле нет.

И все, что она может придумать для канув-

ших в колодец бесконечности теней, которым

так не хватало любви при жизни — это позво-

лить им вернуться и немного побыть продолже-

нием того смешного, безумного и бесконечно

трогательного, чем они когда-то были. Позво-

лить им снова стать собственным эхом, дать

этому эху прозвучать в специально созданном

для него резонаторе — и отразиться в другие

миры, игрушечные, добрые и полные любви,

разноцветными мыльными пузырями возника-

ющие в бесконечности.

Эху не следовало знать, что оно просто эхо.

Иначе волшебный мир потерял бы свой смысл.

Исчез бы последний отпечаток древности и

живших в ней душ... Но звери правы, этот мир

действительно слишком похож на детский сад...

Сперо была уже на полпути к выходу из Леса.

Можно было даже не возвращаться в храм — а

закрыть глаза и позволить телу исчезнуть. Но

она чувствовала неудовлетворенность. Что-то

оставалось недоделанным.

Гуго и Агенда — тени из ее далекого про-

шлого... Но там, рядом с ними, был, кажется,

кто-то еще... Кто-то, на кого она не обращала

особого внимания при жизни — и поэтому со-

всем забыла. Сперо остановилась, зажмурилась

и направила всю силу своего ума на это выцвет-

шее воспоминание.

Скоро она вспомнила.

Все легко можно было исправить. Но следо-

вало сделать это прямо сейчас — пока она не за-

была опять...

Когда она подошла к границе Леса, возле

одной из ведущих в него арок уже шел ритуал

Прибытия. По тому, какие именно звери приш-

ли встретить новоприбывающее в Эдем созна-

ние, можно было догадаться, откуда пассажир.

Место встречи было именно таким, каким

ожидал бы его увидеть взыскующий рая мистик

углеводородной эпохи. Это была большая за-

росшая цветами поляна, в центр которой из

просвета между кронами падал широкий сол-

нечный луч. В луче стояли три зверя: подкра-

шенный хной и похожий на пьяного Черчилля

лев, темно-синий бык, покрытый жмурящими-

ся от мошек глазами, и огромный, в человече-

ский рост, золотой орел со строгим милицей-

ским взглядом.

Прошла секунда, и на траве перед ними с

хлопком возник крохотный белый хомяк с ро-

зовыми ушами и черной звездочкой на лбу. По-

смотрев на высящихся над ним зверей, а потом

на стоящую в отдалении Сперо, хомячок поню-

хал воздух, нервно вильнул хвостом — и исчез в

траве.

эпилог

Вся моя дальнейшая история поместится

всего в нескольких абзацах.

Я оказался предоставлен самому себе — и не

нужен был больше никому в мире. Как выясни-

лось, меня вполне устраивало такое положение

дел.

Не дожидаясь, пока «старшим инспектором

ОГИПРО» заинтересуется какая-нибудь из зем-

ных инстанций (тучи на горизонте уже сгуща-

лись — но пока интерес касался не меня, а ис-

ключительно занимаемой площади, на которую

никак не могли найти договор аренды), я снял

табличку с двери и исчез в московском сумраке,

оставив неведомым наследникам всю оргтехни-

ку и даже кофейную машину. Секретарше было

сказано, что спасти вторую инспекторскую

ставку не удалось — и она женственно приняла

этот удар.

Я видел столько жизней, столько историй,

столько судеб — и был уверен, что смогу создать

из них нечто великое и памятное. Но в реаль-

ности, увы, весь мой улов поместился в неболь-

шую папку со словами «Любовь к трем цукер-

бринам». Рассказ про Птиц, история Кеши,

отблеск Нади.

Последним служебным прозрением, посе-

тившим меня на посту, была ослепительная до-

гадка о тождественности суки Агенды и прези-

диума с тремя седыми лесбиянками, увиденными

Мейстером Ке в групповом сновидении. Я мог

бы обосновать это множеством убедительней-

ших сближений (например, у всех трех лесбия-

нок были такие же гоголевские носы, как у жур-

налистки, родившей фразу про «либеральную

идею, отлитую в гранате»), но прошу читателя

просто поверить мне на слово.

А потом началось самое интересное — и

здесь я впервые боюсь, что мои слова покажут-

ся неправдоподобными.

Я стал перепрыгивать с одного поезда судь-

бы на другой.

Ничего примечательного в моей жизни

больше не было. Во всяком случае, для внешне-

го наблюдателя. Пересадки с одного маршрута

на другой не выглядят никак, и точный их мо-

мент даже не всегда можно определить, хотя

чаще всего мне это удается.

И я успел удалиться от мира, который когда-

то обслуживал, уже очень и очень далеко. Что-

бы вы поняли, насколько, расскажу только об

одном обстоятельстве.

С момента взрыва в известной редакции

прошло не так много времени. Но у этого собы-

тия был такой резонанс, что оно, конечно, не

успело бы забыться. Я объясню, почему вы ни-

чего о нем не знаете.

Сегодня утром я увидел на сайте «Contra.ru»

(да-да) статью одного злобного журналюги, по-

хожего на лысеющий одуванчик. Она называет-

ся «Всюду Шпенглер» и посвящена не больше и

не меньше как анализу распила и перепродажи

несущих конструкций российской культуры.

Главный герой — поэт Гугин, автор проекта

«Голем Илелеем», названный в статье «кохочу-

байсом русского стиха» (во как).

Дело в том, что в этом мире я никогда не был

Киклопом. И никакого взрыва в «Контре» тоже

не было. Все живы. Кеша ходит в контору, Надя

поливает цветы, а Гугин пишет стихи. Я загля-

нул в его «Голема» — и обнаружил, что памят-

ное четверостишие в этом измерении выглядит

чуть иначе:

«Шановный пане, пройдить ***!1»

Сказал фашисту пидарас,

И беркут наш встал черепахой

В незабываемый тот час.

Чего только не увидишь, путешествуя между

мирами.

В этой вселенной Гугин расставляет марке-

ры еще безрассуднее, и три несгибаемых журна-

листа с восторженным визгом рвут его толстую

попу на части, одновременно прикрывая соб-

ственные задницы от «кровавых клыков злобно

ощерившейся диктатуры». Все трое живы и за-

нимаются своим прямым делом — обслуживают

качели духа: внеземной биолог сказал бы, что

сука Агенда находится во временно диссоци- 14

ированном состоянии. Все хорошо. Только

«Contra.ru», увы, скоро закроется. Невидимая,

но волосатая рука рынка...

В «Контре», кстати, недавно была статья о

том, что словом «рынок» сегодня называет себя

власть, когда не хочет, чтобы над пепелищем

торчали ее уши. Может быть, может быть.

Вату тоже жив. Он торгует на рынке и не

планирует никаких взрывов: он прочитал выве-

шенное перед мечетью объявление, что трупы

террористов заворачивают перед похоронами в

свежесодранную свиную кожу, и это сильно по-

влияло на его планы по духовной реализации.

Он купил себе ноутбук, и его либидо, кажется,

уже переползло с мечты о гуриях на стандарт-

ных электронных сестричек (в сущности, они с

Кешей товарищи по несчастью: найти в Москве

нормальную овечку еще сложнее, чем япон-

скую школьницу).

Да, и еще любопытная мелочь — в этой все-

ленной киевский спор о Петлюре кончился без

удара зонтом и сотник Таврило перешел-таки

дорогу. Остальное вы скорей всего знаете.

Я езжу в метро и гляжу, как люди, хорошие

добрые люди, сидят ровными рядами на ска-

мейках — и, уткнувшись в экраны своих смарт-

фонов, кормят подрастающих цукербринов.

Угощают собой тамагочи, которые не собира-

ются умирать, а будут только расти — и просить

для себя все больше и больше еды.

Эти добрые люди на полном серьезе счита-

ют, будто космический ужас — не то, что проис-

ходит с ними изо дня в день, а то, что они видят

в кино, когда по экрану бредут злые обитатели

изначального мрака, темные эльфы, среди ко-

торых для пущей достоверности есть даже пара

внеземных негров.

Что будет через триста лет с Кешей в этом

слое реальности, я не знаю. Но думаю, качествен-

ных изменений не произойдет — может, будет

обнимать другого гендерсвингера и не попадет в

герои. За Надю я спокоен. Я уверен, она сделает

то же самое — создаст далекий невозможный рай

и пустит туда всех, кого сумеет вспомнить.

А я?

В этом мире я тоже подолгу сидел у зеркала,

делая упражнение «циклоп». Но вот ничем ин-

тересным оно так и не кончилось.

Я ничем не отличаюсь от любого другого пи-

саки, который накатал книгу со странным со-

держанием — и уверяет, что за ней стоит какой-

то «реальный опыт». Мало того, я сам посвятил

несколько страниц объяснению того, почему в

нашем мире этот опыт совершенно нереален и

ничем не отличается от обычного сна.

Пусть сон. В научном смысле так оно, на-

верно, и обстоит — иначе не сойдутся все эти

бухгалтерские пасьянсы, которые ни в одной

реальности нельзя нарушать. Какая разница.

Сны — единственная смутная память о нашей

действительной жизни. Я запомнил свой сон хо-

рошо и написал про него книгу. Кто-то может

предположить, что это моя последняя служебная

попытка повлиять на реальность и выправить ее

перекос. Что тут скажешь? Об этом мечтает каж-

дый писатель — но получается такое только у

Киклопов. И то не всегда.

Профессиональных претензий я не прини-

маю. Известные события начались не на моей

вахте, и я даже не могу сказать точно, была ли при

этом нарушена связь времен. Может быть, как раз

и нет. В этом мире другой Киклоп — и все вопро-

сы прошу адресовать к нему. У него много забот

(можете себе представить), проблемы с людьми и

с Птицами — и мне хочется пожелать ему удачи.

Я рад, что мои старые знакомые живы, но

скоро мне предстоит расстаться с ними опять.

Я буду уезжать на поездах судьбы все дальше и

дальше. Для этого мне не надо брать никаких би-

летов, не надо делать почти ничего — достаточно

просто просыпаться по утрам. И рано или позд-

но я совершенно точно приеду в измерение, где

никогда не было ни Голема Илелеема, ни суки

Агенды, ни трех цукербринов, ни войн за мир,

ни песен протеста, ни густо облепивших каждое

человеческое слово шулеров.

Странно — я точно знаю, чего там не будет.

А вот каким этот мир окажется, пока неясно и

мне самому.

ЕДИНСТВЕННЫЙ И НЕПОВТОРИМЫЙ. ВИКТОР ПЕЛЕВИН

Пелевин Виктор Олегович

ЛЮВОВЬ К ТРЕМ ЦУКЕРБРИНАМ

Ответственный редактор О. Аминова

Ведущий редактор Ю. Качалкина

Литературный редактор М. Лаврентьев

Младший редактор О. Крылова

Художественный редактор Л. Сауков

Компьютерная верстка А. Колпаков

Корректор Н. Сикачева

ООО «Издательство «Эксмо»

123308, Москва, ул. Зорге, д. 1. Тел. 8 (495) 411 -68-86, 8 (495) 956-39-21.

Home раде: E-mail: info@eksmo.ru

ендрушг «ЭКСМО» АКБ Баспасы, 123308, Мэскеу, Ресей, Зорге кешеа, 1 уй.

Тел. 8 (495) 411-68-86,8 (495) 956-39-21

Ноте раде: E-maii: info@eksmo.ru.

Тауар белпск «Эксмо»

Казахстан Республикасында дистрибьютор жане еым бойынша

арыз-талаптарды кабылдаушыныц

exmi «РДЦ-Алматы» ЖШС, Алматы к-, Домбровский кеш., 3«а», литер Б, офис 1.

Тел.: 8 (727) 2 51 59 89,90,91,92, факс: 8 (727) 251 5812 вн. 107; E-mail: RDC-Almaty@eksmo.kz

©HiMHiH жарамдылык, MepaiMi шекгелмеген.

Сертификация туралы акпарат сайтта:

Сведения о подтверждении соответствия издания

согласно законодательству РФ о техническом регулировании

можно получить по адресу: /

6нд1рген мемлекет: Ресей

Сертификация карастырылмаган

Подписано в печать 08.08.2014. Формат 84x108 1/32-

Печать офсетная. Уел. печ. л. 23,52.

Тираж 70 000 экз. Заказ 1504.

Отпечатано с электронных носителей издательства.

ОАО "Тверской полиграфический комбинат". 170024, г. Тверь, пр-т Ленина, 5.

Телефон: (4822) 44-52-03,44-50-34, Телефон/факс: (4822)44-42-15

Home раде - Электронная почта (E-maii) - sales@tverpk.ru

ISBN 978-5-69975467-0

ISBN 978-5-69975467-0

9785699754670

9785699754670

1Обстоятельственно-определительное наречие места, меры,

цели и способа, образованное из слова на букву «х», написан-

ного слитно с предлогом «на». — Примеч. авт.

1 Слово на букву «е», глагол мн. ч. настоящего времени.—

Примеч. авт.

1 Слово на букву «е», глагол в прошедшем времени, — При-

меч. авт.

1 Обстоятельственно-определительное наречие места, меры,

цели и способа, образованное из слова на букву «х», написан-

ного слитно с предлогом «на».— Примеч. авт.

Notes

[

←1

]

Вселенная состоит из историй, не из атомов.

Мюриэль Рюкэйзер, американская поэтесса

[

←2

]

Канола — растительное масло, которым иногда разбав-

ляют оливковое. — Примеч. авт.

[

←3

]

и 2 Слово на букву «е», глагол в прошедшем времени.—

[

←4

]

Примеч. авт.

[

←5

]

Клятва верности (англ.).

[

←6

]

Будь самим собой! Маленькая Сестра готова тебе помочь! {англ.)

[←7]

Это слово происходит не от матерного, а от «e-block

note» — Примеч. авт.

[←8]

Веди себя, милая, тихо, как мышь. // Побольше попла-

чешь, поменьше поссышь.— Примеч. авт.

[←9]

Не дай себя пойхмать. Греши умно.

[←10]

Для профессионального использования.

[←11]

Практичный, земной (англ.).

[←12]

двойное проникновение.

[←13]

прекрасный новый мир.

[←14]

Обстоятельственно-определительное наречие места, меры,

цели и способа, образованное из слова на букву «х», написан-

ного слитно с предлогом «на». — Примеч. авт..

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg