«За городской стеной»

За городской стеной (fb2) - За городской стеной (пер. Вера Константиновна Ефанова,М. А. Миронова) 1455K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Мелвин Брэгг

Мелвин Брэгг ЗА ГОРОДСКОЙ СТЕНОЙ

Часть первая ЗЕМЛЯ КОКЭЙН

Земля Кокэйн. Так называлась сказочная страна, средневековая Утопия, где жизнь — нескончаемая вереница дней, проходящих в роскошной праздности. В Кокэйне текли винные реки, дома были из пряников и ячменного сахара, улицы вымощены пирожными, а лавки отпускали свои товары даром. Жареные утки и гуси бродили по улицам на потребу жителям, и тушенные в масле жаворонки сыпались с неба, как манна.

Британская энциклопедия.

Глава 1

Быстро, жадно шагал он по тихому проселку; глаза его алчно шарили по сторонам, высматривая добычу в самых будничных канавах, живых изгородях и полях; руками и то он размахивал слишком уж неистово, будто обирая воздух, горстями вырывая из него свет, прежде чем тот успеет померкнуть и раствориться в надвигающихся сумерках.

Он приехал в Кроссбридж всего несколько часов назад, и, хотя ему казалось, что деревня прочно стоит у него в памяти с того единственного утра, теперь выяснилось, что он почти ничего здесь не помнит. И оттого, что с земли медленно подымался сумрак и темный колышущийся туман, струясь, непрестанно менял как будто знакомые приметы, ему, конечно, было не легче. Однако эта неопределенность ничуть не омрачала его радостного настроения: свобода, казалось, начинается именно так — с отсутствия определенности.

Он дошел до перекрестка, но названия на покосившемся, будто спьяну, указательном столбе ничего ему не говорили. Проверив, достаточно ли прочно стоит холодный столб, он полез на него и тут же увидел горную тропинку, которую искал. Все, что ему было нужно, — это снова оказаться там, где несколько месяцев назад созрело его решение; нужно было чуть-чуть сдобрить суеверием плоды здравых рассуждений, в конце концов приведшие его сюда, просто-напросто восстановить в памяти тихое утро, когда вдруг в его смятении ему показалось, что только в одиночестве он снова обретет ясность мыслей. Он спрыгнул со столба и зашагал по дороге с таким видом, будто был хозяином земли, по которой ступал. Или, вернее, мог быть ее хозяином, да не хотел обременять себя недвижимостью; каждый жест его говорил о сознании своего непререкаемого господства, которое приходит вместе с новообретенной уверенностью в себе.

Навстречу ехал трактор; поравнявшись с ним, тракторист приветствовал его кивком. С трудом удержавшись от того, чтобы не заорать в ответ «добрый вечер», он ограничился столь же сдержанным кивком и остановился посмотреть на широкий след гусениц, тянувшийся до самого перекрестка. Тишина засасывала тарахтение машины, и Ричард напрягал слух, чтобы поймать его замирающий пульс. А затем тишина снова обступила его, не оставив никаких звуков, кроме слабых толчков его собственного дыхания да щебета каких-то птичек, оповещавших изредка о наступлении теплого летнего вечера.

Ричарду Годвину было двадцать четыре года. Выглядел он изможденным, но был недурен собой, пожалуй даже красив, во всяком случае, лицо его — с тонким овалом, некрупными и достаточно пропорциональными, хотя в отдельности малопримечательными чертами — вполне отвечало современному стандарту красоты. Быть может, все дело было в стрижке, мастерски выполненной бритвой и создававшей впечатление, будто он ходит с длинными волосами, тогда как на деле все это были коротенькие прядки, незаметно переходившие одна в другую, может быть, именно стрижка и заставляла иногда подумать мимоходом, что он хорош собой. В остальном внешность его была вполне ординарна, хорошел он разве в минуты увлечения, когда рот его, казалось, немного увеличивался и становился мягче. Рост и вес его ни капельки не изменились с того дня, когда были зафиксированы в последний раз в школе, семь лет назад. Средний. Нормальный. Одет он был сугубо современно: костюм с накладными непрочными карманами из коричневого вельвета, давно не имеющего ничего общего с материалом, носившим это же название, который в былое время мог прослужить рабочему человеку в том же Кроссбридже полжизни.

Он был исполнен какой-то нецеленаправленной энергии, которая могла распылиться, так и не оправдав надежд, но с таким же успехом могла и выковаться в решимость. В данный момент он был настроен решительно, хоть и не без некоторой издевки над собой. Он старался побороть в себе эту страсть к самоуничижению, за последние годы превратившуюся в сущую пиявку, огромную и зловещую, как порок, изображенный Иеронимусом Босхом, — она высасывала из него волю, и ему нужно было от нее освободиться.

Он дошел до места — старой скамьи, давным-давно подаренной приходу священником, который любил отдохнуть здесь, плюхнулся на нее, сразу же почувствовал, как от соприкосновения с сырым деревом брюки прилипли к коже, и четкое ощущение собственного тела утихомирило его нервы.

Успокоившись, он взглянул вниз, на деревню, обозначенную тремя огоньками. В небе над ним летняя тучка, тонкой кисеей задернув месяц, прилежно подбирала последний жар догорающего дня. Позади него надежным черным конусом громоздилась гора Нокмиртон.

Вот отсюда он поглядел вниз на Кроссбридж во время случайной поездки в Камберленд и заметил вдруг, как проясняется мысль, неоднократно возникавшая и прежде — пусть, высказанная словами, она казалась поверхностной, даже фальшивой, — мысль, что существует некая альтернатива столичному водовороту, в котором он вертелся. Сперва она представилась альтернативой, потом надеждой и, наконец, единственным выходом.

Он сидел, стараясь предельно сосредоточиться, внушая себе, что образ жизни можно изменить, можно построить жизнь так, чтобы ее не омрачали ни отвращение к себе, ни необходимость вечно бороться за свои интересы, так, чтобы не размениваться на пустяки, раздражающие, отупляющие. Он сосредоточился, но одной неприязни к прошлому в качестве движущей силы было недостаточно — необходим был еще и символ. Вскоре он встал и зашагал по дороге. Эта минута умиротворения была предельным — для него — приближением к познанию бога. И кто мог требовать, от него большего?

Он кожей ощущал колкий, прохладный воздух, сползавший вниз по склону. Ему было тепло, усталости как не бывало. Тучка грациозно скользила над верхушками деревьев, и не было вокруг ни одного звука, который заглушил бы поскрипывание его легких ботинок на дорожке.

Глава 2

— Огонька у вас не найдется?

Ричард от неожиданности вздрогнул. Голос шел из дерева. Не сходя с дороги, он напряженно вглядывался в ту сторону, все еще надеясь избежать встречи.

— Огонька у вас не найдется, мистер?

Сперва он увидел белевшую сигарету, затем из-за дерева выступила фигура — старуха на нетвердых ногах, одетая в плащ; она сошла с поросшей травой обочины на дорогу и остановилась перед ним, перекатывая во рту сигарету.

— Да. Конечно. Вот, пожалуйста!

Спичка, громко чиркнув, зажглась и тут же погасла. В этот короткий миг Ричард успел рассмотреть лицо, донельзя безобразное и испитое. Кожа туго-туго облегала широкий лоб и так сильно обтягивала скулы, что, казалось, достаточно булавочного прокола, чтобы она треснула и расползлась. Нос сильно выдавался вперед, бледная кожа и на переносице была так натянута, что кость грозила вот-вот прорвать ее. Однако все это, хоть и производило достаточно отталкивающее впечатление, совершенно меркло рядом с глазами и волосами: глаза ее были настолько велики, что, казалось, не умещались в ширину на лице, даже при первом мимолетном взгляде Ричард успел заметить, что выражали они беспокойную потерянность с примесью кокетства, и в этом было что-то невыносимо страшное, патологическое. Будто когда-то давно ее так грубо обидели, что ей ничего другого не оставалось, как провоцировать дальнейшие посягательства. Волосы были всклокочены, как умышленно растрепанный парик, седые жесткие пряди торчали во все стороны.

Он зажег еще одну спичку, низко опустив ее, чтобы, упаси бог, не увидеть это лицо еще раз, а также избавить старуху от смущения, которое, по его мнению, не могла не испытывать женщина столь уродливая. И тут он заметил, что плащ ее накинут поверх несуразных меховых отрепьев; из-под меха же виднелся лиф блеклого шелкового платья, какие носили лет тридцать назад довольно состоятельные модницы.

Она затянулась и тут же, поперхнувшись дымом, отчаянно закашлялась, так что он отшатнулся, испугавшись, что ее сейчас вывернет наизнанку: впечатление было, что ее рвет по малейшему поводу. Затем старуха сунула сигаретку в угол ярко намалеванного рта и, казалось, забыла про нее.

— Опять пропустила автобус, — сказала она. — А ведь заметил шофер, что я стою на дороге, и, слава богу, знает он меня уже достаточно хорошо — так нет, остановиться на горе не пожелал. Гад ползучий! Прохвост!

Ричард видел совсем близко ее блуждающие в потемках глаза, и ему очень захотелось пойти своей дорогой.

— Боюсь я ходить одна, — продолжала женщина. — Все это знают. Паниковать начинаю. А для нервов нет хуже. Да тут кто не испугается.

Было ясно, чего она хочет. Настоятельность просьбы усугублялась тоном ее голоса: ровного, почти без повышений и понижений, но в самой ровности этой чувствовалась такая горькая озлобленность, что можно было догадаться, чем рискует человек, отважившийся отклонить ее просьбу.

— Я провожу вас домой.

— А почем вы знаете, что я иду домой?

— Не знаю. Извините, я хотел сказать, что провожу вас… куда вам угодно.

— Проводите меня, да? Проводите меня? Меня? Будете моим кавалером? Ха-ха-ха!

Смех прошел сквозь сигарету, стряхнув пепел, который полетел Ричарду прямо в лицо; его передернуло.

— Он проводит меня! Чудеса! Просто чудеса!

Продолжая посмеиваться — теперь уже внутренним смешком, который сотрясал все ее многослойные одеяния, клокотал в груди, растягивал и без того туго натянутую кожу на лице, — она заковыляла по дороге.

Шла она быстро, и Ричард скоро обнаружил, что не так-то легко за ней поспевать.

— Тут три мили, — сказала она, — этот сволочной автобус подходит к самому дому.

После этого несколько минут она не раскрывала рта.

Ненадолго вышла луна, просвечивая сквозь тонкую завесу облаков, будто желая своим холодным прикосновением их растопить. Женщина шла впереди него, лунный луч запутался у нее в волосах, делая их еще больше похожими на сбившийся вереск. Иногда в поле его зрения на миг попадал ее профиль. Бледная кожа в этом освещении приняла такой безжизненный землистый оттенок, что Ричарду казалось, будто перед ним движется привидение. Шла она почти бесшумно, и, бросив взгляд ей на ноги, Ричард увидел мягкие домашние туфли с большими шерстяными помпонами, сопровождавшими кивком каждый ее шаг по сырой, чуть поблескивающей сейчас дороге.

Он соразмерил свои шаги с ее и попытался представить себе повседневную жизнь этой старой женщины. Однако дальше набора довольно-таки мрачных штампов дело у него не пошло. Как бы то ни было, это занимало его мысли на протяжении следующей мили, а то и больше.

— Сейчас нам сворачивать. Вот где начинается темень. Нет, все-таки надо их заставить провести на этот участок свет.

Дорога, по которой они шли до сих пор, могла — по сельским масштабам — именоваться шоссе, та же, на которую они ступили сейчас, оказалась куда более глухой. На шоссе их с грохотом обогнало несколько грузовиков и легковых машин, которые мчались посередине дороги и, уверенные в своей безнаказанности, лихо заворачивали на перекрестках. Здесь же подобных развлечений не было. Эта дорога пролегала через несколько деревушек и вела к поселку, где когда-то находился помещичий дом, а теперь шла бойкая торговля семенами и саженцами из старого поместья. По обе стороны дорогу окаймлял лес, и даже в тех местах, где он прерывался, неуклонный подъем не давал никаким освещенным вехам подолгу оставаться в поле зрения. Порой можно было увидеть неяркое зарево над одним из промышленных городков на побережье, но оно быстро исчезало из вида, да и толку от него было мало.

Теперь Ричард был рад обществу старухи не менее, чем — по ее словам — она его. Впереди все терялось во мраке. Легкий ветерок, шурша пересохшей от зноя листвой, заползал ему за шиворот, холодил кожу, так что по спине бегали мурашки.

— Нужно спуститься с этой горки, перевалить через следующую, а там уж рукой подать. Край света! Дыра! И я тут прозябаю.

— Вам не нравится жить здесь? — перебил ее Ричард, обрадовавшись возможности прервать наконец молчание.

— Нравится? Нравится здесь? Кому может нравиться жить в дыре? Что тут делать женщине? Я ведь прежде в городе жила. Не то чтобы родилась там, но жить жила. В Уэйкфилде. Слыхали про такой? Там хоть какая-то жизнь была, будьте уверены. Всегда можно было найти себе занятие. А здесь! Здесь нет ничего. Неужели вы думаете, я стала бы здесь сидеть, если бы у меня была хоть какая-то возможность вырваться? Это я-то! — Она замолчала, и в темноте было видно, как ее глаза шарят по его лицу. — Ну как по-вашему?

— Полагаю, что нет.

— Полагаете, что нет! То-то! — Она ухмыльнулась, и черная яма открытого рта почти вплотную подступила к глазам; казалось, если бы не несколько туго натянутых тонких белых ремешков, лицо ее развалилось — бы на части. — Вы молодой, — продолжала она. — А молодым на все наплевать. — Она сделала шаг к нему, и Ричарда прошиб пот при мысли о том, куда может зайти ее игривость. — Молодым людям ни до чего дела нет. Верно я говорю? — Она хотела проворковать это, но слова ее прозвучали скрипуче и грубо; ухмылка снова обезобразила ее лицо, и дыхание неприятно ударило Ричарду прямо в нос.

— Полагаю, что нет.

— Что-то вы сегодня больно много полагаете. Кавалер вы мой или нет? Ну-ка! Кавалер или нет?

Она распахнула плащ и меховые отрепья и уперла руки в широкие бока, которые распирали длинное платье, как фижмы.

— Ага! — Она сделала еще шаг вперед, хлеща его своими отрывистыми восклицаниями. — Ага! — Он попятился. — Ага-ага-ага! — Он угодил каблуком на обочину дороги, оступился и упал. В мгновение ока она очутилась рядом.

— Что, напились? Ну-ка! Признавайтесь! Я не возражаю против того, чтобы молодые люди пили, но хочу, чтобы меня об этом предупреждали.

— Да нет же! Я просто поскользнулся. Очень сожалею! — Он подался назад, оперся ладонями о влажную траву и вскочил, испытывая чрезвычайное облегчение оттого, что снова оказался выше ее.

— Сожалею! — закричала женщина. — Сожалею! Так я и знала, что этим кончится. Все вы одинаковы — шпана проклятая! Все вы сожалеете. А вы не думаете, что и женщине может быть жаль? Вы не думаете, что такая женщина, как я, тоже имеет право сожалеть?

Она подняла руку, затем опустила ее, запахнула плащ и пошла прочь. Ричард не стал ее останавливать, однако, прислушиваясь к ее удаляющимся шагам, вдруг решил, что оставить ее сейчас было бы трусостью. Если первоначально предложение проводить ее было продиктовано остатками рыцарства, проявляя которое благодетель получает ничуть не меньше удовольствия, чем благодетельствуемый, то теперь после этой странной выходки женщина оказалась перемещенной в совсем иной разряд, — разряд обиженных жизнью, которым должно помогать, невзирая ни на что. Он побежал вслед за ней.

— А я уж думала, вы умерли, — кротко сказала она и продолжала, как ни в чем не бывало: — Меня здесь поселил мой Эдвин, хотел, чтобы я не мозолила ему глаза. Он, видите ли, стесняется меня. Знает ведь, что мне на свои деньги не прожить. Сказал, что это единственный коттедж, который он сумел найти. Врет, конечно. И потом, не понимает он ничего. Я не выношу деревню. Здесь нечего делать. Знаете, — на этот раз ее голос опустился до настоящего шепота, — по-моему, здесь недолго и спятить. Спятить! Я сказала об этом своему Эдвину, но он знать ничего не хочет. А я ведь серьезно. Запросто можно спятить!

Они перешли через следующую горку, свернули вбок, пересекли мостик, из-под которого доносился гул быстро бегущей воды, загнанной в тоннель, и Ричард все время прикидывал в уме, как бы помочь этой женщине, о которой он почти ничего не знал, настраиваясь на покровительственный лад — отчасти чтобы оправиться от замешательства, поскольку из них двоих более уязвимым оказался он.

— Вот мы и пришли!

Ричард разглядел одинокий коттедж, стоявший чуть в стороне от дороги; казалось, будто выстроили его случайно и тотчас о нем забыли.

— Не хотите выпить чашку чаю?

— Нет, большое спасибо. Мне нужно спешить назад.

— Как знаете. Это местечко называется Эсби. Как знаете.

Она пошла по дорожке и, подойдя к двери, стала рыться в сумке в поисках ключа, а Ричард стоял и ждал — он хотел удостовериться, что она вошла в дом, тогда можно будет поставить точку на этом приключении. Зажегся свет, и, даже не помахав на прощание, она захлопнула за собой дверь и с грохотом задвинула два засова. Он повернулся и пошел, но не успел сделать и нескольких шагов, как старуха окликнула его. Обернувшись, он увидел ее в верхнем окошке; она еще не сняла плаща, и волосы ее, освещенные сзади, были похожи теперь на приглаженный стожок темного дрока.

— Спасибо, что проводили! — крикнула она. — Я скажу при случае этому проклятому шоферу, что́ я о нем думаю. Непременно скажу. Благодарю вас за любезность.

И все.

Идя к мостику, Ричард несколько раз сильно спотыкался и кончил тем, что с размаху угодил физиономией в живую изгородь. Осторожно обогнув ее, он пошел дальше. И тут выяснилось, что без старухи в этой непроглядной тьме он не знает, куда идти. Пришлось положиться на свою интуицию, и с полмили он прошел вслепую. Он еще не совсем оправился от шока, и в добавление ко всему ему в голову начали лезть людоеды и великаны из детских сказок и страшные истории из воскресных газетных приложений; не успел он перейти мостик, как ему уже стали чудиться повсюду кинжалы, разбойники, нищие, пропойцы из рабочих кварталов, чудовища; из-за физической слабости — он все еще нетвердо держался на ногах — совладать с осаждавшими его страхами было нелегко.

Наконец он добрался до вершины первой горы и увидел в отдалении, там, где дорога соединялась с шоссе, единственный фонарь; несмотря на дальность расстояния, он узнал это место и убедился, что идет куда следует. Он припомнил, что неподалеку от фонаря стоит несколько коттеджей и даже маленькое почтовое отделение. Оглянувшись, он увидел старухин домик с ярко светящимися окнами. Ричард передохнул, затем решительно вышел на середину дороги и зашагал к шоссе, справедливо полагая, что, чем быстрее идешь, тем меньше шансов сбиться с пути. Вскоре оба ориентира исчезли из вида, но Ричард успел взять верный курс.

Он забыл, что на свете бывает так темно. Забыл про страхи, которые могут напасть на человека на тихой проселочной дороге. Забыл тишину, от которой волосы становятся дыбом, забыл луну, забыл тучи и привкус душистого ночного воздуха, забыл, что старых одиноких людей следует провожать до дому и что сам он способен постыдно испугаться чьих-то нелепых выходок, забыл, что позерство дается легче, чем простота.

Необычность всего этого так подействовала на него, что он допустил неосторожность: начал думать о том, о чем хотел забыть, — о причинах, почему ему так опостылела лондонская жизнь.

Напряжение последних месяцев привело к тому, что он уже почти не помнил свою жизнь в этом городе в первые годы. Сейчас, думая об этом начальном периоде, он будто тасовал колоду карт с коричневатой рубашкой. Строгая державность центра, тихие кварталы белых старомодных домов, коричневые скамьи в парках и легкий клубящийся след реактивного самолета в небе. Новое подстерегало на каждом шагу. Все было доступно, стоило только протянуть руку. Все улицы и общественные места находились, по-видимому, в распоряжении его сверстников. Вдоль тротуаров плотным строем красовались рекламы, и тоже все для них. Лавчонки старинных вещей, мимо которых трудно пройти, затейливые киоски, огромные гулкие залы музеев. Бары, куда он заглядывал на бегу, чтобы больше никогда туда не возвратиться; нескончаемые заумные разговоры по душам на рассвете с людьми, с которыми никогда больше в жизни не встретишься; бистро, футбольное поле, театры, кафе, кабаки — вот так и снимались покровы с жизни, один за другим. И все это на фоне квартир. Квартиры, снятые с кем-то на пару, квартиры для вечеринок, для уединения, пустые квартиры уехавших куда-то приятелей, где можно хорошо провести время с любовницей, собственные квартиры, квартиры, которые он передавал кому-то, которыми с кем-то обменивался, находил для себя — пока весь огромный центр Лондона не превратился в его представлении в калейдоскоп квартир: две комнаты с кухней и туалетом.

Будь он способен находить удовольствие в такой жизни, все было бы прекрасно. Но ему это не удавалось. Во всем была какая-то упрощенность, приводившая его в беспокойство, хотя почему именно, он не мог бы сказать; действие здесь, казалось, заменялось движением, смелое предпринимательство сводилось к конкуренции, открытая борьба, радость победы подменялись мелочными кознями. Так упрощенно он пытался объяснить смятение своих чувств и тем самым утихомирить его. Он с новым уважением стал смотреть на людей, которые предпочли остаться в стороне от всего этого и сами строили свою жизнь, — таким людям он перестал поклоняться еще в юности — Шелли, например, или Т. Э. Лоуренсу; хотя что, собственно, значит слово «поклонение»?

Может, есть доля правды в поверье, что чужое прикосновение лишает человека целомудрия. Так вот в Лондоне Ричард чувствовал себя захватанным — и не то чтобы против воли: охотно, радостно, потому что так принято, — и тем не менее захватанным до того, что ощущения его совсем притупились. Только что голова была полна сияющих образов — толчок, и образы эти мгновенно тускнели. В газетах, на экранах телевизоров, в жизни страшные разрушения мгновенно сменялись пышными празднествами; рука об руку шли отчаяние и ликование, роскошь и вопиющая нищета, ужас и смех; крайности нескончаемой вереницей проходили перед его умственным взором, пока наконец ему не стало казаться, что все виденное он воспринимает в равной степени равнодушно, в равной степени страстно.

Постепенно он пришел к заключению, что жизнь его ничего не стоит, что он зря размотал ее. Доказать, что какую-то ценность она все-таки представляет, было трудно, но в глубине души он верил, что возрождение возможно, вот только он не мог найти спасительного якоря среди обломков своего бытия. И что уж там говорить о мотовстве, если он, не задумываясь, выбрасывал совсем новую рубашку и покупал себе другую, более модную. Все же мысль о возрождении постоянно присутствовала, и он цеплялся за нее.

Но потом и она ушла.

В конце концов он бросил бороться с собой, решив, что или очищение придет вслед за пресыщением, или же необузданность желаний окончательно погубит его. Случилось последнее. Его затянуло в им самим сотворенный водоворот, и беспорядочные образы градом обрушились на его голову.

Работа в Лондоне. Розовый бант на нарядной корзине излишеств. Налог берется с прибыли, а не с подписной платы! Верный путь к наживе — не всегда лучший путь! Риск — благородное дело! Женщины в Лондоне. Еще и еще. Замужние. Юные. Стареющие. Еще и еще. Лживое смущение, казавшееся почему-то пленительным. Деньги в Лондоне. Еще и еще. Счастье в них! Хватай их, где только можно. Пресмыкайся ради них. Проводи бессонные ночи. Подсиживай! Такси, подлетающие к тротуару в пять часов утра, танцы под тамтамы в подвальчиках среди бесноватых, какие-то торгаши. Выхлопные газы, поднимающиеся от земли, в конце концов обложат атмосферу, так что через тридцать — если не через десять — лет средняя температура возрастет на 5 градусов и повсюду начнутся наводнения, вот так-то! Да нет же! «У англичан нет рабочего класса, — заявила одна девчонка-шведка. — Что у них есть, так это класс прислуги! Я-то знаю — слава богу, пожила у вас в Ист-Энде». Вступайте в… Пагуошская конференция — на которой в числе делегатов присутствуют семь нобелевских лауреатов — призывает положить конец гонке вооружений, подготовке к биологической войне, предупреждает о губительных последствиях, к которым может привести не только применение, но даже хранение этих страшных видов оружия, голосует за коренные перемены, закрывается; участники разъезжаются по домам. Хваленые раскрепостители! Галдеж, галдеж, галдеж! Господи, оглохнуть бы, что ли!

Железная логика. Кто не орет со всеми — остается за бортом! Ужас мгновения, когда поезд метро вырвался из тоннеля, а он качнулся вперед, стоя на краю платформы, в мыслях распростертый между рельсами там, в манящей глубине. Внезапные пробуждения среди ночи в холодном поту; пронизывающая боль в груди и смертная тоска; глубокий вздох, пока сообразишь, кто же ты и где ты, затем сигарета, без которой не решить, сходишь ты с ума или нет; или изжога — предвестник инсульта. «Это может случиться в расцвете сил И С ВАМИ — ЗАСТРАХОВАЛИ ЛИ ВЫ СВОЮ ЖИЗНЬ?» Хватит, давай-ка начинай отсчет в обратном порядке: восемь, семь, шесть, пять, четыре… И такому человеку дали погибнуть…

Он остановился на дороге. Это же проселочная дорога, тихая дорога. Хватит! В затылке началась пульсирующая боль, как это бывало в Лондоне, зияющая пропасть страха влекла его, не хотела смыкаться — и какой-то частицей сознания он все еще немного сожалел, что уехал. Нет! Хватит!

Он напряг мускулы до предела. Затем постепенно расслабил их и стал успокаиваться. Впредь уж он добровольно не вызовет духов, не хлебнет этой отравы — иначе и не назовешь. За последние несколько месяцев ему не раз приходило в голову, что он теряет рассудок — и единственно потому, что уж очень дрянной была его жизнь.

Он был настолько занят мыслями о себе, что не заметил суматохи вокруг трех сбившихся вместе коттеджей по соседству с домиком, где он поселился. Будь он хоть чуточку повнимательней к тому, что творится, вокруг, он обязательно заинтересовался бы — откуда взялись все эти машины, почему горит свет и суетятся люди в таком месте в такой поздний час, но он, так ничего и не заметив, прошел еще шагов двадцать по дорожке к себе.

Войдя в дом, он не мешкая отправился спать.

Он уснет. Сон унесет прочь заразу и, быть может, укрепит его в решимости. Спать! Приглушенный гомон доносился от соседних коттеджей, но это лишь подчеркивало окружавший его покой. Глубокая, ровная тишина. Он погрузился в нее. Он приехал, он положил начало, он поступил так, как хотел.

Глава 3

Эдвин сидел в парадной комнате своего коттеджа. Лампа не была зажжена, огонь в камине, проглядывавший сквозь толстый слой угольной пыли, слегка подсвечивал свой собственный дымок; занавески на окнах были не задернуты, и дверь приотворена. Он не хотел принимать никакого участия в том, что происходило через дом от него, однако напряженно прислушивался к каждому долетавшему оттуда звуку. Он пододвинул кресло к камину и поставил ноги на решетку, локти его упирались в колени, пальцы крепко сжимали подбородок. Лицо его носило безошибочное сходство с лицом женщины, встретившейся Ричарду, но то, что казалось в ней пугающим, в Эдвине обернулось откровенной некрасивостью. Бледная кожа туго обтягивала грубые кости, нос был усеян словно выпертыми изнутри угрями и твердыми багровыми прыщиками; глаза сидели так глубоко, что втянули за собой брови — они не прочерчивали четкой линии, которая указывала бы на властный характер, скорее свисали, топорщась жесткими растрепанными волосками. Не лучше обстояло дело и с фигурой — она была худа, не будучи тонкой, а плечи и руки с выпирающими мускулами бугристы и некрасивы. Лишь по кистям рук да еще по выражению глаз можно было догадаться, что человек этот наделен незаурядной силой. Ибо кулаки, прицепленные к оплетенным сухожилиями запястьям, были похожи на гири. Глаза же отнюдь не выражали отталкивающего самодовольства уверенного в себе силача — они выражали холодную решимость, порой успешно подавляемую, так что ее можно было принять за меланхолию, а порой столь твердую, что поколебать ее, казалось, не могло бы ничто на свете. Хотя этот неуклюжий, некрасивый человек был на три года моложе Ричарда, он легко мог сойти за отца последнего — если бы не выражение лица: на лице его в эту минуту отражалось такое горе, такое отчаяние, какое дано испытывать лишь в молодости.

Он сидел, наряженный в свой лучший костюм, вдыхая угольный дым, и больше всего на свете хотел умереть; только мысль, что смерть — это полное забвение, удерживала его от какого-нибудь необдуманного поступка. Потому что женщина, которую он страстно любил и для которой значил не больше, чем любой шапочный знакомый, рожала ребенка — не от него; вот уже несколько минут он слушал ее крики, все больше каменея в своем кресле, пока наконец не стал недвижим и бездыханен вроде громоздкого буфета, стоявшего в углу комнаты, и только бледные как мел щеки и побелевшие суставы пальцев свидетельствовали, что это сидит живой человек.

Но вот он услышал захлебывающийся крик новорожденного. Кинулся к двери, распахнул, в последний момент успел придержать створку, чтобы, ударившись об стену, она — не дай бог — не испугала внезапным громом Ее. Теперь плач слышался более отчетливо, а вместе с ним радостно-возбужденный говор. Эдвин вышел на дорожку и остановился, дрожа. Ему не надо было ничего, только бы увидеть ее или хотя бы справиться — как она. Плач, голоса, ветер… Он стоял на дорожке и смотрел на квадраты света, падавшего из окон ее коттеджа, нет, пойти туда он не мог. Собственно, почему бы и нет, никто не осудил бы его; вот уже пять лет, как они соседи, кто, как не он, съездил за доктором из отдела здравоохранения, когда выяснилось, что местный врач болен; ему будут только рады — и все же пойти туда он не мог. Дженис, только что давшая жизнь незаконнорожденному ребенку, не захочет видеть человека, питающего к ней такие чувства, ей это будет неприятно. Но что-то сделать надо. Он не мог закричать, не мог сесть в машину и носиться в ней до полного изнеможения, не мог отлучиться из дому. Он должен оставаться на месте и ждать, пока кто-нибудь придет и скажет ему, что все хорошо. Все должно быть хорошо!

Он вернулся в дом, зажег свет и оставил дверь открытой настежь — они поймут. Очутившись в своей комнатушке — крошечной, три шага в ширину, — он постепенно овладел собой, достал бутылку виски. Виски он купил еще днем на случай, если отец Дженис, Уиф, захочет выпить и заглянет к нему. Эдвин налил себе полстакана и подошел к зеркалу. И тут же заслонился стаканом: видеть свое лицо было нестерпимо. До чего же он безобразен! «Как смертный грех», — сказала как-то его мать.

В среднем коттедже жила миссис Джексон. Вот у нее не было сомнений относительно того, где ей должно находиться в этот вечер. В центре событий! По ее мнению, в происшедшем прекрасно сочетались пример горькой женской доли и пикантная загадка скандальной истории. И потом, машина доктора! Она подкатила к самой ее двери! Вихляя бедрами с неподражаемым достоинством, миссис Джексон обогнула машину; ее горделивая походка ясно давала понять, что Коттеджам на Перекрестке теперь сам черт не брат, раз уж такие автомобили запросто стоят тут.

Именно миссис Джексон заметила отсутствие Эдвина — от ее глаз никогда ничто не ускользало, да она и не простила б себе такого, — поэтому, сделав несколько пируэтов вокруг радиатора, она пошла за ним.

— Ну, что это ты хандришь тут в одиночестве? — спросила она, врываясь в комнату. — Тебе нужно зайти к ним.

— Как Дженис? Ничего?

— Как Дженис? Прекрасно! А что ей сделается? Ну, помучилась несколько часов. Многим женщинам куда хуже приходится, поверь на слово. А когда до дела дошло, расправилась она с ним, будто со щенком. Она ведь в боках пошире, чем может показаться на первый взгляд.

Эдвин скривился, как от боли, и сцепил пальцы. Но он решил, что придется довольствоваться сведениями, полученными от миссис Джексон — хотя она была последним человеком, от которого ему хотелось узнать подробности, — и, раз так, обижать ее не следовало.

— Но она чувствует себя хорошо? Нормально?

— Да она гораздо крепче, чем кажется, — Дженис-то. Я всегда это говорила. И не только теперь, а еще когда она совсем маленькой была. Я тогда еще говорила Эгнис: не обращай ты, говорю, внимания, когда она ноет, что устала. И Уифу я это говорила, потому что я всегда правду в глаза говорю. Я вовсе не хочу сказать, что девчонка прикидывается, но создается впечатление…

— Значит, она не… Осложнений никаких нет?

— Осложнений? Какие там в наши дни осложнения? Хотя и то сказать, дело оно нелегкое. Ничего в этом мире даром не дается. Ей сейчас швы накладывают.

— Что? Что вы сказали?

— Да чего ты всполошился? Господи, парень, да у тебя такой вид, будто ты от страха ума решился! Выпей-ка лучше еще виски — вон я вижу, у тебя за креслом бутылка припрятана. Все это ерунда. Вот нашей Бель так кесарево делали. До сих пор шрам остался.

Эдвин налил себе виски, не предложив миссис Джексон, поскольку все знали, что она убежденная трезвенница — в противовес своему мужу, горькому пьянице, — тем не менее она восприняла это как оскорбление.

— Ну, пошли! — сказала она. — Представление продолжается. Посмотрим!

Она хихикнула. Эдвин отрицательно потряс головой и стал катать стакан между ладонями. Миссис Джексон посмотрела на него не без лукавства, затем ее лицо просияло сочувствием:

— А, понимаю. Конечно! Тебе все это должно быть очень неприятно. Но имей в виду, ты сам во всем виноват. Сколько раз я тебе говорила — нужно быть напористей. С женщинами нужно быть потверже, а с Дженис тем более. — Наконец до нее, по-видимому, дошло, что замечания ее не слишком деликатны, и она поспешила загладить свою бестактность: — Ну ладно! Свет на ней клином не сошелся. Придет время, и найдешь себе кого-нибудь. Такой парень, как ты… — Здесь Эдвин впервые поднял на нее глаза, и миссис Джексон отпрянула, испуганная его холодным взглядом, — испуганная тем более, что он был так нехорош собой. — Ладно. Я пойду к ним и скажу, что тебе не до них. Я понимаю, Эдвин. Я им все объясню.

— Миссис Джексон, пожалуйста! Прошу вас, скажите, что я не хочу им мешать в такое время. Больше ничего. Они имеют право побыть одни своей семьей.

На этот раз миссис Джексон решила оскорбиться, усмотрев в его словах намек на собственную назойливость, и, выходя из двери, куснула напоследок:

— Ты даже не спросил, кто у нее родился.

— Кто у нее родился? — послушно прошептал он жалким голосом.

— Отличная девочка! — ответила она, просунувшись в дверь и отваживаясь смерить Эдвина, который сидел, отвернув голову, сердитым взглядом. — И вот что я тебе еще скажу: сделал ей этого ребенка, наверное, красивый парень — дети ведь красоту наследуют не только от матери.

По-соседски утешив его, миссис Джексон удалилась, а Эдвин уронил голову на колени и застонал — потрясенный кощунственным отношением к великому таинству, каким в его представлении было рождение ребенка Дженис.

Дженис лежала, откинувшись на подушки, в спальне родителей — в ее собственной негде было повернуться. Комната так и излучала тепло, словно вобрав радостное возбуждение, в которое привело рождение ребенка всех — кроме нее. Теплые тона обоев, слабый накал лампочки, еще не выветрившееся чуть хмельное чувство облегчения — здесь было покойно, как в колыбели. И тем не менее новоиспеченная мать, с лица которой уже сошел воспаленный румянец, лежала неподвижно, скованно, словно не желая ни в чем участвовать, словно отстраняясь от события, центральной фигурой которого была она сама. Доктор и акушерка уехали. Миссис Джексон ушла домой. Отец сидел внизу. В доме наконец улеглась суета. Делать было нечего. Личико младенца, лежавшего в колыбельке рядом с кроватью, трепетало тем первым ощущением жизни, которое приходит вслед за первым криком; склонившись над ним, стояла мать Дженис, Эгнис, и легонько покачивала колыбельку.

Дженис чувствовала, что настал момент решительно заявить о своем праве на независимость. Она упорно настаивала на этом с самого начала, но именно сейчас следовало поставить все точки. С самого того момента, когда ребенок наконец отделился от нее и она закрыла глаза, чтобы поскорее забыть кровь, крики, пережитые боль и страх, Дженис неотступно думала об одном — как она это скажет.

— Кто это снял коттедж старика Риггса? Что он за человек? — начала она тихим голосом, но прекрасно владея собой.

— Вот уж не знаю. Я его и не видела. Папа видел. Говорит, совсем молодой, — ответила Эгнис, не спуская глаз с ребенка, страшась нарочитости, с какой дочь игнорировала свое дитя — так, немало тревожа этим мать, держалась Дженис в продолжение всей своей беременности. Эгнис втайне надеялась, что чувства дочери изменятся после рождения ребенка — этого, однако, не произошло.

— Не понимаю, как кому-то могло прийти в голову поселиться здесь. Да еще молодому.

Дженис видела, что мать находится в том настроении, когда ей хочется одного — чтобы все как-нибудь уладилось, лишь бы самой ничего не предпринимать. И не из черствости, хоть и можно было принять это за черствость, а, скорее, из непреоборимой застенчивости и подавленности, заставлявших ее сознательно не замечать того, что могло вызвать одни слезы. Дженис посмотрела на свои вытянутые руки, — белые руки на белой простыне, до сих пор еще влажные, чуть поблескивающие, беспомощные и в то же время ищущие деятельности: иногда пальцы, встрепенувшись, начинали беззвучно барабанить по простыне. Руки ее не испытали страданий — пожалуй, только они одни.

Пока они разговаривали, младенец уснул, и Эгнис низко склонилась, словно ища на его личике признаки огорчения, которое она могла бы согнать своим дыханием.

— Мне ее не нужно, мама, — безжалостно сказала Дженис. — Вовсе не нужно.

— Ты просто устала, — ответила Эгнис, не оборачиваясь к дочери, — со многими женщинами так бывает. Не говори… так. — Она выпрямилась и зашептала, обращаясь к ребенку: — Ты моя прелесть. Да? Ну конечно! Прелесть, а не девочка.

— Я вполне… пойми, я отвечаю за свои слова, не брежу… в твердой памяти. Я с самого начала не хотела иметь ребенка и теперь не хочу.

— Что это твоя мама там болтает, — сказала Эгнис девочке, — вот ведь какая смешная! Утром-то самой стыдно будет. Верно я говорю?

— И кормить ее не хочу, — упорно гнула свое Дженис слабым голосом, покусывая нижнюю губу. — И прикасаться к ней не хочу. У меня, мама, нет к ней никаких чувств. Я знаю, тебе это непонятно, но это так. Ты настояла, чтобы я не делала аборта, — так вот… — Она замолчала было, понимая, какую боль причиняет матери, но тут же, ожесточившись, от сознания, что нужно довести дело до конца, что именно сейчас она непременно должна выяснить этот вопрос, продолжала: — Так вот, раз уж она родилась, можешь забирать ее себе. Ты же говорила, что заберешь? Говорила ведь! Говорила!

Эгнис вздрагивала всем телом; она боялась повернуть лицо к дочери, понимая, что, взглянув на Дженис, расплачется, а разве слезами чему-нибудь поможешь? Пусть уж лучше выговорится, ее тоже надо понять. Расплакалась в конце концов Дженис.

— Ты меня презираешь. Я же знаю. Только ты ведь не знаешь, как это получилось. А я не могу тебе рассказать. Не могу! Может, ты тогда и поняла бы, но я не могу. Ты меня презираешь. И все равно мне ее не нужно. Не нужно! Не нужно!

Она натянула простыню на голову и лежала, сотрясаясь от безудержных рыданий. Эгнис, теперь уже тоже обливаясь горькими слезами, подошла и, сев на краешек постели, стала осторожно поглаживать руку Дженис — она делала это почти машинально, в равной мере боясь согласиться с Дженис, протестовать или хотя бы попытаться понять ее.

— Ну что тебе сказать! — прошептала она наконец. — Не знаю! Эта крошка никому зла не сделала. Безгрешное дитя она. Я просто не понимаю, как ты можешь к ней так относиться. Но тебя я не презираю. Не смей даже говорить мне такое. Что бы ты ни сделала, я никогда бы не стала презирать тебя.

— Прости меня! Прости меня, мама! — Голос Дженис, заглушенный простыней, выражал такое отчаяние, что старшая женщина прикусила кулак, чтобы заглушить рвущиеся наружу рыдания. — Лучше бы мне не родиться на свет! Зачем? Зачем только я родилась!

— Т-с-с, успокойся! Т-с-с!

Эгнис положила руку на плечо Дженис и стала укачивать ее так же нежно, как качала перед тем младенца.

Муж Эгнис, Уиф, сидел внизу, слышал все это и не знал, что и думать. Казалось, ему бы только радоваться, однако праздничное настроение его омрачалось страхом за будущее — будущее дочери и ее ребенка.

Он вышел во двор и, отойдя немного от крыльца, остановился на границе тени и падающего из окон света; вглядываясь в трепетную темноту летней ночи, он скрутил себе сигаретку. У Эдвина горел свет, и Уиф собрался было заглянуть к молодому человеку, но передумал — чувства Эдвина к Дженис не были секретом ни для кого. Ему сейчас с головой хватает и своих переживаний.

Вместо этого Уиф отправился в свой сарай. Там его дожидался зажатый в тисках кусок дерева, который он строгал, когда Эгнис окликнула его и послала к Эдвину, попросить съездить за доктором. Он потер большим пальцем гладкий край доски, затем подобрал рубанок и повел им вдоль светлого древесного волокна.

Эдвин дожидался, чтобы все успокоилось. Он не двинулся с места, когда уезжал доктор, не шелохнулся, когда последний раз простучала каблуками, возвращаясь к себе, миссис Джексон. Виски было выпито, и он перешел на пиво — несколько бутылок давным-давно хранилось у него дома. Алкоголь, по-видимому, почти не брал его, разве что лицо стало еще более натянутым, а движения — еще более скованными. И все.

Золотистые язычки пламени начали прорываться сквозь угольную пыль, они вспрыгивали к трубе, похожие на яркую, блестящую форель в запруде. Только легкое жужжанье электрической лампочки нарушало тишину в комнате, но даже этот слабый звук раздражал Эдвина, пока он сидел и прислушивался.

В два часа Эгнис позвала Уифа, все еще работавшего в сарае. Эдвин услышал, как в разговоре они упомянули его имя, и был совершенно ошеломлен тем, что в такой момент о нем могли вспомнить, и благодарен за то, что они постеснялись его беспокоить. Они понимали, что он пришел бы, если б хотел. Но не захотел. Они уважали его желание побыть в одиночестве.

Он дал им час на то, чтобы угомониться окончательно. Он слышал, как прерывисто плакал младенец, как по шоссе пронеслась машина, как чавкала трава под ногами бредущих мимо коров, как потрескивает уголь в камине. Наконец он вышел из оцепенения.

Подойдя к стене, он отодвинул громоздкий буфет, приподнял кусок плинтуса позади него и достал ящичек со своими сбережениями. Хватая работу, где только возможно, он умудрился скопить четыреста двадцать фунтов — это при незаконченном-то обучении и при том, что приходилось содержать мать. Деньги эти предназначались для первого взноса за дом, где будут жить они с Дженис. Деньги несли осуществление его мечты о ней.

Внутри ящичек был черный, блестящий, и пачки замасленных кредиток, будто отворачиваясь от собственного лоснящегося отображения, упрямо скручивались в трубочки. На внутренней крышке была наклеена аккуратно вычерченная таблица, на которой были отмечены даты, когда накопленная сумма достигла пятидесяти фунтов, ста, двухсот и так далее. Он сгреб все деньги и пристально посмотрел на них. Уголь в камине подернулся толстым слоем пепла — швырнуть бы в камин банкноты, уголь бы разгорелся. Только он не мог: чем дольше держал он деньги над решеткой, тем глупее ему представлялся подобный жест. Он положил деньги на место, решив, что не станет тратить их даже на подарок, который должен сделать новорожденной.

В бумажнике у него лежало пять кредиток по одному фунту и еще десять шиллингов. Пять фунтов он положил в конверт, заклеил его и написал на нем несколько слов. Затем умылся холодной водой, привел себя в порядок, стараясь не шуметь, вышел из дома и направился к ее двери. Наверху, в спальне, горел свет, и он постоял немного, не сводя глаз с освещенного окна. Человек, подаривший ей этого ребенка, был неизвестен ему, его имя никогда не называлось, он никогда не приезжал в Кроссбридж. И не приедет. Эдвин опустил конверт в ящик для писем и поспешил обратно к себе.

Обнаружила этот конверт Эгнис, спустившаяся через несколько минут вниз вскипятить молоко для ребенка. Она довольно долго смотрела на него, зная, что благодарные чувства ее дочери будут весьма поверхностными, лишний раз поражаясь терпению этого человека, тому, как он проявляет свою любовь.

На конверте было написано:

Дженис

Для ее дочки!

С наилучшими пожеланиями

Эдвин Кэсс

Глава 4

Ричард уже несколько раз просыпался и снова засыпал, ощущая, как блаженная истома, возникая во рту, медленно растекается по всему телу, доходит до ног. Он так хорошо выспался, что пробуждение было чистым удовольствием: словно лопалась тоненькая оболочка дремоты и он тут же глубоким вздохом восстанавливал ее; словно кто-то осторожно прижимал к его лицу подушку, набитую вереском, и он зарывался в нее, и его кожа, глаза, медленно пробуждавшиеся мысли погружались в ароматную духоту — так дельфин медленно выныривает из моря лишь затем, чтобы снова погрузиться в него. Девственный сон. В нем прошлое величаво отступало назад, очищенное от едкого пороха, которым оно постоянно грозит воспламенить настоящее; будущее же — мысль о котором обычно врывалась по утрам в его сознание со скоростью падающей в почтовый ящик газеты представлялось несерьезным, отрадно бесформенным, так, тоненькая спиралька душистого дыма, вьющаяся у лица, никаких разрушительных взрывов и столбов огня. В этом сне он купался, замирал и плыл куда-то, чувствуя, что его дурманно-радостное состояние подтверждает — первый шаг на пути к осуществлению мечты сделан.

Яркое солнце проникало сквозь легкие занавески, пронизывая медно-красными и золотыми лучами клубящийся пылинками полумрак, превращая его комнатку в лениво вращающийся шар, позолоченную клетку, и она покачивалась перед его пресыщенным взором под пение птиц, которые населяли медленно плывущий за окном мир.

Полдень остался позади, когда он наконец встал и начал одеваться, и слабость словно бескостных, отяжелевших пальцев тоже была приятна. Он вышел во двор и глубоко вдохнул воздух, чистый, как звонкий хрусталь, радостно поеживаясь, когда холодок проникал ему в теплые легкие. Затем не спеша приготовил себе завтрак и, поев, уселся с сигаретой, чашкой кофе и тихо мурлыкающим за спиной транзистором.

Громкий стук в дверь, через несколько секунд ставший настойчивым, разрушил его мечтательное настроение.

— Извините, что потревожила, — сказала миссис Джексон, сияя улыбкой, — но приехал фургон Кооперации. Теперь уж до понедельника его не будет. Вот я и решила задержать его для вас.

Она указала на фургон с таким видом, будто сама добыла его из-под земли. Шофер пожелал Ричарду доброго утра.

— Очень любезно с вашей стороны, только я привез с собой кучу всяких продуктов. По-моему, у меня все есть.

— Вы уверены? О молоке и яйцах можете не беспокоиться — это можно брать у миссис Лоу. Ну а как насчет мяса? И колбасы? Имейте в виду, в Кооперации делают хорошие колбасы. Конечно, не то что у Лина Тернера в Коккермауте, ну и с колбасой, которую готовит мисс Фэргюссон, они ни в какое сравнение не идут, да ведь и к мисс Фэргюссон надо в Эгрмонт ехать… но все же колбаса у них неплохая. Уж вы такой, наверное, не едали.

Отказаться после этого значило бы выставить себя человеком нелюбезным и нелюбознательным. Он поднялся по двум ступенькам в лавку-фургон, где шофер достал длинную тонкую коричневую колбасу и отвесил ему фунт с лишком.

— Сверните ему колбасу, мистер Портер, — сказала дама, — он, наверное, и не знает, как это делается.

Колбаса, похожая на толстую веревку, лежала, угнездившись, на белой эмалированной чашке весов. Мистер Портер помахал ею перед глазами Ричарда, затем сложил аккуратными петлями и переплел их между собой так, что в конце концов колбаса превратилась в огромный коричневый артишок. Воодушевившись, Ричард купил себе еще несколько пирожных и две баночки домашнего повидла — последнее вопреки протестам миссис Джексон, которая шипящим шепотом сообщила, что у нее в кладовой есть повидло получше, которое она охотно уступила бы ему. Она вошла с ним обратно в дом.

— А вы, я вижу, купили большую часть обстановки мистера Риггса. Он ведь сам ее делал — не всю, конечно, но часть сам. Большой искусник. Настоящий краснодеревщик. Знаете, у него под конец жизни появилось много странностей. Лично я ничего в этом плохого не видела, но поступки у него бывали более чем странные. Вы меня понимаете? Не то чтобы он позволял себе какие-нибудь пакости. Нет, этого не скажу. По-своему это был очень воспитанный человек. Всегда при галстуке и в крахмальном воротничке, но странности за ним водились. Ну, давайте выкладывайте свои покупки.

Ричард протиснулся мимо нее и свалил продукты на стол.

— Кто вам сделал уборку? Если, конечно, это не секрет.

— Ну что вы, какие тут могут быть секреты. Мне присылали уборщицу из Бюро услуг. По-моему, она работала здесь дня три или четыре.

— Я Ничего себе работала! Явилась из Коккермаута на этом, как его… мопеде. Мне лично не нравится, когда женщины разъезжают на этих штуках тем более толстухи вроде нее. В следующий раз, когда вам понадобится что-нибудь, далеко не ходите. Ну так как, все у вас теперь есть? А то вы только скажите.

— Все. Большое спасибо!

Закончив увертюру, миссис Джексон перешла к тому, что ее больше всего интересовало, и за какие-нибудь несколько минут выяснила, что коттедж он снял за один фунт десять шиллингов в неделю (дороговато, заметила она), мебель купил за пятьдесят фунтов (приблизительно так она и стоит), что поселиться здесь он решил на год, что приехал он из Лондона, где работал в редакции одного журнала, не женат, намерения приобрести домик в личную собственность не имеет (тут она стала настойчиво убеждать его, что очень даже стоило бы это сделать), что ни братьев, ни сестер у него нет и что и мать и отец у него умерли — отец погиб на войне (двадцать семь человек погибло из одного только Кроссбриджа, сказала она, просто не верится, ведь такое крошечное местечко и нате вам — правда, это за две войны), что вырос он у деда в провинциальном городке и что очень любит читать и читает много. По ходу допроса Ричард сообразил, что раз и навсегда дает ответы на все вопросы, которые могут возникнуть у жителей деревни, и что, сообщая эти данные миссис Джексон, передает их в надежные руки. Ясно, что ответы будут доведены до всеобщего сведения.

К выуженным из него фактам миссис Джексон обязательно добавит и свои домыслы — впрочем, под этим названием фигурировать они не будут, поскольку она, конечно же, убеждена, что личное мнение — по крайней мере ее — ничуть не уступает каким-то точным сведениям и, уж во всяком случае, внушает больше доверия. Итак, она скажет, что деньги — не очень много, на черный день, — у него есть, что твердостью характера он не отличается, уступчив и вообще человек воспитанный, приятный, хоть и ленивый, что ему следовало бы набрать веса и что он здесь и двух недель не проживет.

— Отчего же вы в таком случае выбрали Кроссбридж? — спросила она в заключение.

— Я как-то раз проезжал тут — сразу после рождества. И он напомнил мне места, где я вырос, — Дербишир. В общем, мне здесь понравилось.

— Что вам тут делать? Все, кто помоложе, бегут отсюда и правильно делают. — Миссис Джексон помолчала. — Ну что ж, задерживаться мне некогда. Вам, может, и нечего делать, а меня работа ждет. Я шучу, конечно.

Он сдержанно улыбнулся и вышел с ней во двор. Она приостановилась, беспокойно поглядывая по сторонам, опасаясь, не упустила ли чего-нибудь интересного. И заодно решила сообщить и ему кое-что в ответ.

— Вы, я думаю, заметили, что тут творилось прошлой ночью?

— Нет. А мне следовало заметить?

— Ну, вы по крайней мере могли бы заметить машину. Я говорю не о старой тарахтелке Эдвина, а об автомобиле доктора. У вас есть машина?

— Нет. А что, кто-то захворал?

— В некотором смысле. Дженис Бити, вон в том крайнем коттедже. Она ребенка родила.

— Да ну? — сказал Ричард, но, почувствовав, что этого мало, прибавил: — Отлично!

— Отлично? Вот уж не сказала бы. Пожалуй, это последнее, что я в данном случае сказала бы. — Миссис Джексон повернулась к нему с усталым видом. — Лучше уж я вам все расскажу, по крайней мере будете знать, как дело обстоит. Кто-нибудь непременно заговорит с вами об этом, и что же получится — сплетня, только и всего. Потому что ребенок-то у Дженис без отца родился. То есть отец, конечно, где-нибудь да есть. Только никто его не знает. Она, видите ли, в колледже училась, поступила… дай бог памяти, да, в сентябре позапрошлого года. Вот, значит, сумку с продуктами больше десяти секунд пронести не могла, руку она ей, видите ли, оттягивала, а в колледж поступить сумела. Там это и случилось. И никто не знает как, а если и знают, то молчат, — сердито закончила она.

— Понимаю. Бедная девочка!

Миссис Джексон собралась было дать ему ответ, который с корнем уничтожил бы всякое сочувствие, но тут же вспомнила, с кем имеет дело: ведь это же просто знакомый, а не сосед, и, что он за человек, пока неизвестно, — вспомнила и воздержалась. Она удовольствовалась замечанием, содержавшим, по ее мнению, окольный упрек:

— Я бы сказала, бедный младенец! Кормить его придется бабушке Эгнис. Наша Дженис наотрез отказалась, это мне сразу стало ясно. Не пожелала себя утруждать. Ну ладно, я пошла.

Она поплелась прочь, потихоньку переваливаясь с ноги на ногу. Типичная деревенская старуха, привыкшая к изрытым колеями проселочным дорогам; она шла с чуть закинутой назад головой, словно шаря глазами по небу — а вдруг да наклюнется какая-нибудь пикантная сплетня. Ричарду она определенно понравилась.

Тем не менее неясная мечта о бездумном и безмятежном первом дне была основательно подпорчена. Он немедленно собрался на прогулку, решив еще раз подняться на знакомую гору, добраться на этот раз до вершины и спуститься с противоположной стороны.

Кроссбридж, как сказано выше, было название всей деревни. С горного склона она была видна как на ладони. Деревня расположилась равносторонним треугольником, вершины которого находились в полумиле одна от другой. Один угол составляли Коттеджи на Перекрестке, ричардовский коттедж, ферма мистера Лоу и трактир; коттеджи стояли в стороне от шоссе, и к ним вела грунтовая дорога, которая бежала затем через поля и упиралась в горную дорогу, проходившую чуть пониже того места, где, наполовину одолев склон, стоял сейчас Ричард. Тут же неподалеку находились Женский клуб, школа, сейчас пустующая, кузница, сейчас заброшенная, и несколько домиков. Во главе северного угла стояла церковь — небольшое строение конца восемнадцатого века, — пристроенная к часовенке пятнадцатого века, когда-то принадлежавшей владельцам поместья Кроссбридж и поныне соединявшейся с помещичьим домом подземным ходом. Само поместье превратилось теперь в богатую ферму; поблизости от нее выстроилось несколько домиков муниципальных служащих, дом священника, две небольшие придорожные фермы и контора лесничества. Третий угол приходился на то место, где Ричард свернул вчера с шоссе, провожая домой старуху. Его образовывал ломаный строй коттеджей, в одном из которых помещалось почтовое отделение и бакалейная лавка. В пространстве, заключенном между этими тремя точками, было разбросано еще несколько ферм, два-три новеньких дачных домика, еще трактир и державшиеся кучками коттеджи, часть которых пустовала.

Деревня, вид на которую открывался с горы, располагалась на краю некрутого косогора, начинавшегося от самого моря. Милях в семи отсюда находился узкий залив Солуэй-Ферт, за ним в Голуэе высилась неприступная цепь Шотландских гор. С другой же стороны вдоль всего побережья выстроились небольшие шахтерские городки; Уайтхэйвен, Уоркингтон, Флимби, Сидвик, Мэрипорт — от каждого разбегались веером тропинки к прилегающим деревушкам. Многие годы в этом районе добывали железную руду, и, хотя теперь почти все рудники были закрыты, остатки сооружений, понастроенные на скорую руку бараки для рабочих все еще были раскиданы повсюду среди чистого поля, как следы извержения давно остывшего вулкана. К Кроссбриджу примыкали четыре железных рудника — все небольшие, все быстро выработанные, но качество здешней руды было выше, чем где бы то ни было в Англии. На фоне ферм они сразу кидались в глаза, а рядом с одним из них — рудником Брау — до сих пор высились островерхие развалины — безрадостный ориентир, видимый на много миль вокруг.

Все эти свидетельства разработок полезных ископаемых от побережья и до самых гор были лишь жалким напоминанием о днях промышленной революции. Сейчас — с той же поспешностью, что и четверть века назад железные рудники, — закрывались одна за другой угольные шахты. Этот район никогда не принадлежал к особенно богатым или процветающим вотчинам новой аристократии, столь бодро разграбляемым горнорудными магнатами: тут сыграли роль какие-то запоздалые соображения, необходимость извлекать энергетические ресурсы из недр земли. Камберлендский угольный бассейн и железные рудники с самого начала не приносили больших доходов, а если и приносили, то недолго; здешние запасы не шли ни в какое сравнение с неистощимыми, по всей видимости, залежами Южного Уэльса, Йоркшира или Ланкашира, и теперь выпотрошенные копи раскинулись по полям, как старая овчина — съежившаяся, потрескавшаяся, изношенная, сморщенная, никому не нужная. Горы шлака представлялись церковными колокольнями, единственный действующий еще заводской гудок — колоколом, сзывающим прихожан к утрене, шахтные стволы — погребальными свечами, и, будто освещая погребальную церемонию, над трубами Уоркингтонского сталелитейного завода полыхало багровое пламя. И повсюду подо все подкапывался древесный червь, насквозь источивший дешевенькие постройки. Одного морского вала, одного сильного порыва ветра, одного подземного толчка было бы достаточно, чтобы стереть с лица земли эту жалкую рухлядь. И не осталось бы никаких следов хищнического разграбления недр.

Хотя на первый взгляд над всей местностью, вплоть до берега моря, господствовала обнаженная порода — перемежаясь лишь взводами коттеджей, стоявшими дозором там, сям, везде и бог весть где, — чем дольше вы всматривались в пейзаж, тем больше ваше внимание по праву приковывали фермы и обнесенные изгородями поля — основа, плоть, истинное лицо местности. Некоторые фермеры засыпали находившиеся на их земле шахты, и образовавшиеся курганы поросли травой. Здешняя земля уступала в плодородии более северным районам Солуэйской равнины, но травы здесь родились обильные и сочные, и тучные коровы паслись на лугах с марта по октябрь. Скотоводство приносило хороший доход. В бывшем поместье Кроссбридж только что выстроили новый коровник, где доилось свыше трехсот коров одновременно. Тракторы ходили по полям, мощные грузовики раскатывали по дорогам со скоростью пожарных машин, громыхая молочными бидонами; большие легковые машины с забрызганными молоком крыльями стояли у дверей; благосостояние обнаруживало себя в беспечности, до недавнего времени непривычной в этих местах. Поэтому, чем дольше смотрел Ричард вниз, тем более ничтожными становились шахта и рудники, державшие когда-то в страхе эту землю, а пышные зеленые луга, хорошо протоптанные тропинки, калитки, хлева и коровники постепенно оттесняли развалины и сами выступали на первый план.

Когда он поднялся еще выше по склону горы Нокмиртон — значительно выше того места, где стояла скамья священника, выглядевшая при дневном свете совсем покосившейся и ветхой, — он увидел тот же пейзаж опять по-новому. Отсюда казалось, что лежащая под ногами низменность — это те же горы, только съежившиеся и ничтожные по сравнению со своими величественными собратьями, — неказистый шлейф, жалкое звено, необходимое, увы, чтобы соединить крутобокие хребты с морем. Оглядевшись вокруг, Ричард увидел, что горы захватили все видимое пространство. Отроги Каледонской гряды, тянувшейся когда-то от Скандинавии до Атлантического океана, они считались древнейшей горной цепью в мире. Горы были голые. Известняк, сланец, гранит и ордовикский камень. Тут на крутом обрыве можно было увидеть следы каменистой осыпи, там в красноватой скальной породе зияла глубокая расщелина — давно зарубцевавшаяся рана, вошедшая в народные сказания; нагромождение камней, говорящее о давнишнем обвале, пирамиды из камней на вершинах, острием втыкающиеся в небо; каменные стены, через равные промежутки лепящиеся к горному склону, вышедшие на поверхность жилы сланца — все здесь говорило о бесплодии и о вечности. Кто только не побывал здесь: кельты, римляне, скандинавы, саксы, французы, англичане, шотландцы, и ничьих следов не сохранилось, кроме разве нескольких не поддавшихся времени видимых сверху земляных укреплений. Все здесь, казалось, утверждало, что всякая жизнь будет в конце концов стерта с лица земли, обратится в прах, что любые перемены изменят что-то лишь на короткое время, что все высокие порывы сведутся постепенно к ироническим противоречиям.

Отсюда, с такой высоты, до смешного недолговечными по сравнению с горами казались возделанные поля и шахтерские городки. А тишина! Над Ричардом простиралось синее небо; только стук копыт нескольких черномордых овец, пасущихся на склоне, только доносящееся издалека тарахтенье трактора, только звонкие трели одинокого жаворонка, парящего в небе, были редким и желанным вторжением в тишину, легкой рябью на поверхности океана безмолвия, приятным напоминанием о том, что где-то идет человеческая жизнь, о которой в горах совсем забываешь.

Было уже часа четыре, и осколок моря, именовавшийся Солуэй-Ферт, блестел как начищенный клинок; реденький туман высвобождался из приморских городков, тончайшая пелена висела над примыкавшими к фермам полями, но на вершине горы воздух был прозрачен и чист. Теперь Ричард стоял на самом гребне Нокмиртона и чувствовал, как его распирает от восхитительного холодного воздуха и от тишины, так что тело его начинает расти и расправляться и отдельные частицы отрываются от него и свободно парят, купаясь в неге.

Странное ощущение! Будто прежде он никогда не думал, никогда не существовал. И как бы романтична ни была эта мысль, как бы ни отдавала дешевым пантеизмом, он не мог от нее отмахнуться. Словно с него все стерли, как с грифельной доски. Все, что он делал прежде, не имело никакого значения. Жизнь, в которой он барахтался, из которой выдирался, от которой сбежал в конце концов, потеряла всякое значение. Значение имел лишь настоящий момент, вереск, цеплявшийся за ботинки, мешавший ходьбе, сам он, озябший и одновременно пьяный от воздуха. Вот о чем были его мысли. Ландшафт плавно катился от него вниз, к морю, и такой царил здесь покой, что все раздиравшие его сомнения и тревоги тоже откатились куда-то.

Следуя примеру людей, построивших эти каменные стены и оставлявших свой скот пастись без надзора на горных склонах, которым не приходило в голову ни буравить эту землю, ни превращать ее в дойную корову, — которые хорошо отдавали себе отчет в том, какие именно трудности стоят перед ними, — людей осмотрительных, но не трусов, — Ричард решил, что ему следует наметить план, чем заполнить вереницу предстоящих пустых дней. Он будет вставать поздно и ходить на прогулку. Во второй половине дня будет обедать, затем работать: напишет пару статей, может, начнет книгу, которую ему вроде бы поручили написать. Но без спешки. Не исключено, что снова возьмется за сочинение песен. После работы можно сходить куда-нибудь выпить, а потом он будет читать. Никаких списков обязательного чтения или твердого расписания дня не будет у него. Как сложится день, так и сложится, нужно только в общих чертах наметить его распорядок. У него было тысяча двести фунтов, полученных за вариант киносценария, — это позволит ему не думать о заработке целый год, а то и больше.

Надо сперва создать какой-то внешний порядок и научиться строго следовать ему. Надо установить равновесие между устремлениями духа и тела, между напряженностью и разгильдяйством. Надо на деле познать, что время может течь сквозь пальцы, как песок в песочных часах, что едят не только ради удовольствия, но и для того, чтобы утолить голод, что стремление к одиночеству — отнюдь не страх перед неумением устроить свою жизнь, не бегство от сложностей ее, но счастливая возможность самооправдания.

Он надеялся, что постепенно из внешнего порядка выработается определенный стиль жизни. Упорядоченная жизнь будет лишь началом. Со временем с помощью им самим выработанного и контролируемого ритма он восстановит и полностью утраченное уважение к себе. Он еще поймет — нет, не смысл своей жизни, не ее ценность, — поймет хотя бы, какой она могла бы быть, поймет, на каких условиях сможет принять участие в ней.

Эта перспектива воодушевила его, и он зашагал дальше, вверх по склону горы Миддл, обогнул гору Блэйк, и всю дорогу его сопровождали вершины других гор, которые то вздымались, то опускались, то расстилались высокогорными плато, то вдруг расступались, чтобы открыть взору пологую долину. Он гулял до самых сумерек и вернулся домой, еле волоча ноги от усталости.

Глава 5

Несколько последующих дней Ричард допоздна спал, и счастливое забытье представлялось ему многоводным озером, погрузившись в которое можно дочиста отмыться, оттереть всю грязь, завтракал дома или на воздухе, подолгу гулял и не придерживался пока даже намеченных им себе скромных правил, отложив на время поиски стиля жизни и попросту наслаждаясь ею.

Дело в том, что он полюбил Кроссбридж. Он понимал, что подобная слепая любовь — это чистая сентиментальность, но так уж случилось, и порой ему начинало казаться, что именно из такой слепой любви и может со временем выкристаллизоваться понимание. Он полюбил коттеджи и простор вокруг, любопытные взгляды и приветствия людей, проезжающих мимо на машинах, грузовиках и тракторах, походку женщин, идущих по обочине дороги, человека, обкашивающего живую изгородь, тягач, застрявший в воротах в результате неудачной попытки выехать в поле задним ходом, кухню в трактире на горе, где даже в июле топили углем, радушное лицо заведующей почтовым отделением, детей, которые как-то налетели на него на велосипедах, оснащенных всякими техническими штучками, а потом так же внезапно исчезли, — и все это на фоне торжественных гор, подымавшихся сразу за деревней.

Не так уж много темных личностей разгуливало здесь по ночам, как это можно было заключить из впечатлений первой ночи; не так уж мало оставалось предприимчивых людей, как это можно было понять из слов миссис Джексон. Молодые люди нередко покидали деревню, то же самое делали многие молодые люди на протяжении двух-трех последних столетий, а может, и того раньше («Покинутые деревни» Голдсмита встречались в каждом веке последнего тысячелетия) однако кое-кто оставался. Ведь теперь, когда неподалеку выросли новые предприятия: шелкоткацкая фабрика, атомная электростанция, современные автомобильные заводы, — гораздо больше народу имело возможность найти работу по душе, на которую можно было ездить из Кроссбриджа. Да и фермы покрупнее набирали рабочих почти как в доброе старое время, поскольку современное, интенсивное земледелие требовало не меньше людей, чем прежнее, экстенсивное. Не то чтобы Кроссбридж процветал. Население его сильно сократилось по сравнению с днями железорудных разработок или еще более отдаленным временем, когда на фермах, как правило, держали много батраков, и заведующая почтовым отделением успела сообщить Ричарду, что число, коренных кроссбриджцев тает с каждым днем, а уж тех, о ком она могла бы сообщить подробности, почти совсем не осталось. Уиф был одним из немногих, кто еще хранил в памяти имена людей и названия мест, всевозможные даты, пожары, происшествия, случаи воровства, точные сведения о склонностях, обычаях, костюмах, говоре, развлечениях; и все же, несмотря на то, что познания Уифа казались более ценными, поскольку относились к области прошлого, можно было предположить, что грядущие перемены окружат со временем ореолом и наблюдения Эдвина, и его образ жизни. Хоть сами традиции и менялись, люди, создающие их, оставались неизменными.

Спустя неделю после своего приезда, когда ненастье, пришедшее на смену хорошей погоде, заставило его просидеть почти весь день дома (этот день Ричард провел удивительно приятно, создавая условия для любимой работы: расставлял в нужном порядке книги, раскладывал блокноты и карандаши, переставлял мебель в комнатах), он воспользовался тем, что дождь временно прекратился, и решил дойти до церкви. От дороги неприятно пахло сыростью, а на всем пути он не встретил ни одного человека.

Снаружи церковь замшела, и покрытые лишайником места серебрились после дождя. Сложенная из сизого камня, добываемого поблизости, она стояла на холме, сплошь покрытом могилами, и выглядела несколько заброшенно.

Внутри, однако, было восхитительно тепло и чисто. Ричард ожидал, что стены будут грязные и закоптелые, а они сверкали белизной; скамьи были натерты до блеска, подушечки для коленопреклонения выглядели так, будто их только сегодня выколачивали, на алтаре, отгороженном полированными перилами, стояли свежие цветы; чистенький книжный прилавок не производил обычного жалкого впечатления, купель работы пятнадцатого века была аккуратно огорожена лиловым шнуром. Единственный неф вел к ступеням алтаря, то есть к западной стене старой часовни. Церковь не была отягчена шедеврами архитектуры, и тем не менее Ричарду никогда еще не приходилось бывать в сельской церкви столь изящных пропорций — войдя, вы сразу же ощущали тепло и уют. Кафедра проповедника с начищенным бронзовым орлом на передней стенке стояла совсем близко от молящихся, и веревка колокола висела сразу за купелью.

Из ризницы вышла Эгнис и, увидев Ричарда, подошла к нему. Она была в фартуке, специальных перчатках и шляпке, которую так и не удосужилась снять, — раз в неделю она приходила убирать в церкви. За последние дни они достаточно хорошо познакомились, чтобы почувствовать взаимную приязнь; встреча при таких обстоятельствах лишь укрепила это чувство, и скоро Эгнис уже рассказывала ему о самой церкви, о священнике, о порядке богослужений; показала ему книгу посетителей и, явно желая удивить, сообщила, что всего несколько дней назад посмотреть церковь приезжали туристы из Австралии и Канады, и стала уговаривать его самого оставить подпись в этой книге.

Зная со слов миссис Джексон положение дел у нее дома, Ричард испытывал некоторую неловкость. Будто имел над Эгнис некую власть, мог повергнуть в глубокое смущение, сказав, что знает ее секрет. Ему вдруг явилась нелепая мысль: а что, если взять да сказать ей, что он все знает, а потом утешить — это, мол, все пустяки. Но он тут же ужаснулся собственной черствости. Самообладание Эгнис было, на его взгляд, достойно подражания. Это была невысокая хрупкая женщина с легкими седыми волосами. Красивые глаза и нос, маленькие руки, на ногах тяжелые ботинки. Особенно поразила Ричарда ее кожа: в уголках рта и глаз намечались морщинки, но такие легкие, что скорее говорили о доброте, чем о возрасте — а так кожа была гладкая и нежная, словно шелк, на который нанесли румянец, свежестью напоминавший только что сорванное яблоко, нанесли воздушными мазками, едва коснувшись кистью лица, чтобы, не дай бог, чем-нибудь не напортить. И если он испытывал смущение в ее обществе, то не меньшее смущение испытывала и она. Ее бодрый тон и суховатая манера держаться недостаточно хорошо маскировали — скорее, даже подчеркивали — разницу между простым знакомством и дружескими отношениями, которые для нее были, очевидно, более естественными.

Чтобы сказать ей что-нибудь приятное, он похвалил церковь, чувствуя себя довольно глупо, так как сухой тон, в который впал и он, звучал неуклюже и потому даже немного напыщенно. Она поблагодарила.

— А вы новый ковер заметили? — сказала она, указывая на длинную ковровую дорожку, протянувшуюся от южного входа до ступенек алтаря. Дорожка была из недорогих, но сделана будто по заказу для этой церкви и выглядела весьма парадно: неяркий свет, падающий из окон, скрадывал и облагораживал яркость расцветки. — Нам давно нужен был ковер. — Ричард кивнул, и Эгнис, чувствуя его искренний интерес и тронутая им, продолжала, слегка приукрашивая свой рассказ, чего обычно себе не позволяла. — Но мы тогда как раз купили новые стихари для мальчиков-служек — у нас их всего-то трое, — и в кассе церковного комитета совсем не оставалось денег. Тогда я раздобыла два мешка угля у мистера Скотта, — я, собственно, хотела заплатить за них из своего кармана, но он пожертвовал уголь, — мне, видите ли, хотелось разыграть что-нибудь, что могло бы пригодиться в хозяйстве, и мы выручили от этой лотереи двадцать фунтов. Я все устроила сама. Никакой тут моей особой заслуги, конечно, нет, просто мне хотелось сделать всем сюрприз, поэтому я никому не сказала, на что именно пойдут вырученные деньги. Одним словом, уголь я получила, билеты распродала, и к пасхе у нас был новый ковер. — Почувствовав, что незаметно для себя расхвасталась, Эгнис покраснела и указала на коврик, лежавший у купели. — А на этот деньги собрала миссис Фрайер. В девять фунтов обошелся. Ей, бедной, пришлось от себя десять шиллингов доложить.

Тут она взглянула на часы и заторопилась домой. Время для работы приходилось выкраивать из четырехчасовых промежутков между кормлениями — очень не разболтаешься. Ричард пошел вместе с ней. На паперти он подержал ее хозяйственную сумку, пока она застегивала пальто на все пуговицы, несмотря на то, что тучи рассеялись, выглянуло солнце и от земли подымался теплый пар. Впоследствии Ричард узнал, что уборка церкви — всего лишь одна из безвозмездных обязанностей, которые Эгнис выполняла в деревне. Она убирала также помещение Женского клуба, развозила по четвергам на тележке готовые обеды, ходила в больницу поить чаем больных, заседала в церковном комитете, в комитете по устройству ежегодных карнавальных шествий и экскурсий для пенсионеров, да еще при всяком удобном и неудобном случае можно было услышать: «А уж это мы оставим миссис Бити». И все это делалось без тени самодовольства. Она, случалось, ворчала, что она одна такая ненормальная — отдувается за всех, смеялась над своей вечной занятостью, называла себя миссис Швабра и получала от своих общественных дел огромное удовольствие. Они давали ей возможность побыть на людях, так же как ежегодное участие в рождественском спектакле давало ей возможность попеть и подурачиться вволю, ко всеобщей радости — и к своей, разумеется, тоже. Именно контраст между хрупким внешним видом, скромностью манер, граничившей с робостью, и энергией, с которой она неизменно хваталась за работу и отдавалась веселью, и вызывал восхищение Ричарда, перешедшее впоследствии в преклонение. Она была хорошая женщина, очень скоро он начал считать ее лучшей из всех, кого он знал, самой искренней. Однако тихоней Эгнис отнюдь не была и, разойдясь, показывала себя подчас с весьма неожиданной стороны. Благопристойность, сдержанность, замкнутость, пунктуальность — все те качества, которые обычно приводят к известной сухости или в лучшем случае к снисходительному отношению к жизни, у нее служили трамплином к смеху, веселью и радостной готовности помочь.

Она выросла в большой семье — младшая из десяти детей, — и ей самой хотелось иметь семью не меньше. Но после рождения Дженис оказалось, что она больше не сможет иметь детей.

Они шли по дороге, и Ричард, неловко склоняясь к ней, слушал ее рассказы. Эгнис показала ему место, где прежде зажигались праздничные костры (она однажды разрисовала себе лицо жженой пробкой и напугала всех до полусмерти); место, где в былые времена выстраивались мужчины в ожидании найма (Уиф тоже раз стоял — тут она и увидела его впервые — и был очень обижен, когда она подошла и спросила: «Сколько просишь?»); трактир, называвшийся «Преисподняя».

— Об этом трактире рассказывают множество всяких историй, — говорила она. — Иногда сюда приезжали гончары; они открывали позади трактира базар и несколько недель кряду торговали своими изделиями. Они снимали зал и каждый вечер устраивали какие-нибудь развлечения: то надо было яблоки выуживать из бочки, то по шесту намыленному карабкаться и вообще всякие там игры — ну, вы знаете. А посуда, которую они продавали, была просто неописуемой красоты. Мы сами так ничего себе и не купили — по тем временам цены они заламывали немалые, — но у многих здешних до сих пор стоят на буфетах тарелки, купленные у тех гончаров. Они расписывали их вручную. Я не вру! Каждая тарелочка разрисована от руки. А уж фургоны! Ничего в жизни не видела красивее! Тогда еще, конечно, были лошади — это ведь все задолго до войны было. Но фургоны! Зеленые — ну и красные и желтые, — разрисованные и сверху лаком покрытые — просто загляденье. Я могла часами смотреть на них. Сколько раз я говорила Уифу, что если когда-нибудь променяю его, то не на другого мужчину, а только на фургон.

Она продолжала рассказывать ему о гончарах, и, глядя на нее — худенькую, в сером пальто и зеленой шляпке, — он невольно представлял себе белую березку, принесшую вдруг тропические плоды. Ему было так интересно, что он и не подумал, что держится с ней несколько покровительственно; позднее, вспоминая их прогулку, он порадовался, что такая мысль не пришла ему в голову.

Они свернули на дорогу, которая вела к их коттеджам, и теперь шли навстречу горам, освещенным большим желтым солнцем.

— Как хорошо с вашей стороны, что вы проводили тогда вечером домой миссис Кэсс, — смущенно сказала Эгнис. — Да уж, у нас ничего не скроешь. Билли Менн видел вас на дороге. — Она помолчала. — Вы ведь познакомились с Эдвином? Да, он живет в крайнем коттедже. Он все делает для нее — все, что может. Но она ни за что не хочет жить вместе с ним. Он ее кормит, а она иногда ругает его самыми последними словами. Я не хочу сказать о ней ничего плохого, потому что, по-моему, она человек больной. С головой у нее что-то. Но от лечения отказывается. Я к тому вам это говорю, что она могла наговорить вам про Эдвина бог знает чего, и было бы очень неприятно, если бы вы ей поверили. Ни один сын не мог бы сделать большего для своей матери, в особенности когда… а, да ладно, я просто считала своим долгом сказать вам, что Эдвин хороший человек.

Они расстались, и он пошел к себе в кухню пить чай, повторяя в уме: «Хороший человек, хороший человек». Когда она сказала так об Эдвине, ему захотелось, чтобы и о нем самом можно было сказать то же. Слова напомнили ему детство, когда все мы твердо знаем, что главное — это быть хорошим. Теперь его представление о том, каким должен быть хороший человек, несколько расплылось и исказилось: то это был человек, который сумел что-то создать из себя, в другой раз так называли человека, оказавшего кому-то добрую услугу, иногда того, кто старательно избегал всего вульгарного и банального; в большинстве случаев произносились эти слова с подковыркой, насмешливо, но сейчас, сказанные без задней мысли, они как-то особенно тронули его, отозвались в душе. Все становилось на свои места, вступали в силу простые, нравственные правила, вполне приемлемая иерархия — без страха, непременного спутника власти сильного, без коварства, неизменно сопутствующего наследной власти, без несправедливости, неизбежной при власти денег или личных заслуг, — где ценились лишь сердечность и человеческое достоинство, которое основывалось на убеждении, что при любых обстоятельствах можно поступить хорошо — а больше ничего и не надо.

Но нужна ли вообще иерархия?

Служение Отечеству, Патриотизм, Героизм, Честь, Долг — все эти высокие слова, когда-то волновавшие его, давно утратили в его представлении свой высокий смысл. Честолюбие, Роскошь, Величие — слова, служившие опорой для других иерархических структур, тоже порядком истрепались. Много слов отошло, многие еще отойдут, и, в общем, туда им и дорога — всем, кроме одного: Доброта, неотъемлемого качества хорошего человека. И пусть эмоции, которые вызывало у него это слово, скорее имели отношение к прошлому, чем к настоящему, к движению вспять, а не вперед, говорили скорее о желании уйти от проблем, чем о стремлении разрешить их, он готов был принять эти обвинения. Потому что лишь одно это слово, со всем его значением и предысторией, стояло неопороченным среди обломков; ну а если человеческая жизнь заключалась, как считал Ричард, в развитии, в стремлении к цели, в приближении к ней, тогда какие-то переходные ступени и, следовательно, иерархия были необходимы, они придавали разумность поступательному движению. Хороший человек! Он занимал бы на иерархической лестнице достаточно высокое место.

Какое именно? Весь его порыв был заранее обречен из-за этой неуместной тоски по простоте. Выходит, он сам себе противоречит. Ему должны быть милы многообразие и сложность. Калейдоскоп современной жизни: образование, жизнь в столице, телевидение и прочие вытекающие одно из другого преимущества, которые никогда не предоставлялись Эгнис; пухлые воскресные приложения к газетам, моторология, психология, феноменология, поп-искусство, порнография, марихуана — весь этот поток люмпен-информации, который, ворвавшись, внезапно затопил уютную светлую кухню, олицетворявшую его собственное детство и отрочество, в дни, когда неведение было сродни невинности, когда дурное было черным, а географическая карта окрашивалась в красный имперский цвет. Разве увидишь «доброе» в пересечении лучей серого света — и так далее.

Может, и нет. Но с другой стороны, может быть, доброта не была такой уж элементарной частицей. Быть может, познакомившись с Эгнис поближе, он узнает, что неблагоприятные условия ее жизни порождали не меньше сложностей, чем его благоприятные. И потом, ведь никуда не денешься от факта, что винегрет из сложностей в его жизни стал совершенно несъедобен. Он был вполне готов к тому, что ему укажут, будто оказался он выкинутым из Лондона по причине собственной бесхарактерности, но поверить этому готов он не был. Сам он верил, что бежал к чему-то, а не от чего-то. Он приехал сюда, потому что выбрал такое решение.

Он не разделял мысли, что рассудочность приводит к бездействию, но признавал, что, ничего не делая, трудно отметить в себе какую-нибудь перемену. Он избрал для себя состояние покоя. Прежде всего надлежало определить границы этого состояния.

Он вышел во двор. Между хозяевами всех трех коттеджей шел оживленный обмен мнениями, и слова, перелетая через живые изгороди, оседали вокруг него. При каждом коттедже, имелся большой сад; Ричард и прежде не раз слышал, как переговариваются по вечерам их владельцы, с удовольствием прислушивался к всплескам их слов, но до этого дня не испытывал ни малейшего желания самому вступить в разговор. Он пошел по дорожке, еще сам не зная, отважится ли на такой самоуверенный шаг, поглядывая на соседей выжидательно, и Уиф подозвал его. Они приняли его в компанию сдержанно, но без натянутости. Эдвин был там — он сосредоточенно занимался своим садом, словно готовился выставить его на приз — и мистер Джексон, покорный человечек, чьи плечи, колени и шея говорили, что он готов по первому слову влезть в хомут, все же прочие черты выражали покорную радость оттого, что его пока еще не захомутали.

— Я вот тут говорил — моя жена мне рассказывала, будто в Эсби в фургоне живет какая-то шведка. Так вот, будто она, эта шведка, жена говорит, запросто валяется в чем мать родила, совершенно запросто. — Мистер Джексон говорил совсем тихо.

— А в Швеции они всегда так, Джек, — с улыбкой сказал Уиф. — Вот поезжай в Швецию, увидишь, у тебя еще в таможне всю одежду отберут.

— Ты не шутишь? А? Бог ты мой! Спасибо, что я не шведом родился. Это ж какую надо толстую кожу иметь.

— А они себя закаляют — всю зиму напролет голыми в снегу катаются. А летом хлещут себя березовыми ветками.

— Ты не шутишь? А? Ну, знаешь, я лично никогда б не стал. А говорят-то они как! Миссис Джексон говорит, все слова будто английские, только навыворот.

— Вот именно, Джек.

Мистеру Джексону еще долго можно было морочить голову, прежде чем он догадался бы, что над ним смеются. Как будто непрерывный поток информации, поступавший от жены, создал в его голове воронку, в которой фильтр сомнения разъело ржавчиной или, вернее, прорвало под напором сплетен.

Постепенно у Ричарда вошло в привычку коротать с ними вечера, немного помогая в тяжелой работе, и он все больше сходился с Уифом; он выпивал чашку чаю, принесенную Эгнис — за ней немедленно следовала чашка чаю, принесенная миссис Джексон, да еще с кусочком кекса, — и благодаря тому, что ему теперь всегда было куда пойти, приступы беспокойства удавалось подавлять или по крайней мере облегчать. Сам себе удивляясь, он начал жить в соответствии со своей программой — писал по статье в неделю, отослал две из них в журнал, где прежде работал, и получил извещение, что они приняты. Вечерами он допоздна читал, слушал свои пластинки или садился за маленькое пианино и подбирал двумя пальцами разные мотивы, подумывая, не взяться ли снова за сочинение поп-музыки, чем он когда-то, правда не слишком успешно, занимался.

Ему казалось, что все вокруг подчиняется его воле. Он забыл страх, который наводили на него горы, — наоборот, они с каждым днем все больше восхищали его, их близость пьянила, ему начинало казаться, что он может повелевать ими. Наблюдая за Эгнис, вечно куда-то спешащей, он все с большей уверенностью возводил ее в идеал.

Он окреп, и лицо его утратило напряженное выражение. По утрам он умывался из бочки, стоявшей во дворе; ополоснув лицо леденящей водой, от чего щеки сначала деревенели, а затем начинали дрожать мелкой дрожью, он чувствовал прилив бодрости. Тело, начинавшее костенеть от сидячей жизни в Лондоне, стало подвижным и гибким.

Иногда по вечерам ему случалось увидеть в верхнем окошке Дженис. Через несколько дней после рождения ребенка у нее произошло какое-то осложнение — ничего серьезного, но ее уложили в постель. Заметив его взгляд, она сразу же отходила от окна. Солнце посылало ей вдогонку низкие косые лучи, они дотягивались до ее густых золотистых волос, и те начинали гореть, будто рожь на закате. Затем все исчезало.

Как-то раз Ричард пошел пройтись в противоположную от гор сторону и набрел на крошечное озерцо в низких берегах — жалкую лужицу, образовавшуюся, казалось, из излишков вод, выплеснутых горными озерами. Какой-то человек в черных болотных сапогах удил рыбу, стоя на травянистом берегу, — плоская прямая фигурка на фоне плоских, идущих бочком облаков. Ричард загляделся на него, забыв о времени, что с ним теперь нередко случалось, и очень удивился, когда человек этот заговорил с ним и сделал несколько шагов в его сторону.

— Да, — говорил человек, — скверная история. Его «мини-купер» стоял у той вон калитки, и кто-то заметил, что он там уж два дня стоит. Ну что ж, пришлось вызвать водолазов. Драгой здесь ничего не сделаешь слишком глубоко. А ведь никогда не скажешь. Они и нашли его — с камнем на шее. У него хорошая работа была и все такое. В газетах писали, будто это из-за бабы, на которой он жениться хотел. Видно, здорово расстроился из-за чего-то.

Тогда, может, потому, что история эта была так монотонно рассказана, Ричард не заинтересовался ею. Однако, увидев впервые Дженис, он сразу же подумал, что она и есть та самая женщина. Он сперва убедил себя в этом, а потом — столь же непоследовательно — огорчился. И, даже осторожно наведя весьма подробные справки и выяснив, что молодой человек был вовсе не из этих краев и что Дженис в то время училась в колледже и, следовательно, вряд ли могла быть причастна, полного облегчения он так и не ощутил.

Глава 6

Уиф шагал по горной дороге далеко впереди. Сперва Ричард и не делал попыток догнать его, справедливо полагая, что Уифу хочется побыть одному. В какой-то момент, когда Уиф скрылся за перевалом, Ричард решил было даже вернуться домой, чтобы его появление — Уиф, по-видимому, как и он, направлялся на Эннердэйльскую ярмарку — не испортило старику удовольствия. Однако о том, куда идет, он сказал миссис Джексон, а она, без сомнения, успела оповестить об этом всех, кого могла; если впоследствии выяснится, что они с Уифом не встретились, это непременно послужит пищей для разговоров. Ну и потом, Ричарду хотелось побывать на ярмарке.

Уиф шел, подняв плечи и наклонившись вперед; за спиной, легонько ударяя его по пояснице, болталась консервная банка желтого цвета для наживки. Волосы у него были вихрастые, густые и давно не стриженные, черные с проседью, как мех барсука; щеки красные в синих прожилках, которые сплетались под кожей в замысловатый узор; крупный нос чуть нависал над широким аккуратно очерченным ртом. На Уифе была белая рубашка с отложным воротничком, открывавшим багрово-красную шею, старая куртка, рабочие брюки и грубые черные накрепко зашнурованные башмаки. Он родился в Кроссбридже и, хотя в молодости провел немало лет, батрача в других краях, родную деревню не забывал никогда. Сейчас он работал в ближней деревне в известняковом карьере. Склонность же к земледелию и работе на свежем воздухе удовлетворял, обрабатывая свой участок и занимаясь всякого рода поделками по вечерам и по выходным дням.

Когда Ричард добрался до вершины горы, он увидел, что Уиф стоит, поджидая его, и побежал навстречу. Обычно Уиф, разговаривая с Ричардом, из уважения, вероятно, тщательно следил за своей речью и воздерживался от местных оборотов. А тут — считая, по-видимому, что если кто и имеет отношение к ярмарке, то это он, а отнюдь не его спутник, — что-то разошелся.

— Вишь ведь как, — сказал Уиф, когда они пошли дальше уже вместе. — Я на ярмарке не был уже лет одиннадцать — да нет, все двенадцать. Ага! В старые-то времена я сколь хошь оттопал бы, лишь бы на ярмарку попасть. Встану, бывало, в три и пошел — вишь как, понятно, если день выдавался свободный. А сегодня у меня так ладно получилось, потому что я под самый отпуск лишнюю смену отработал. Ну тут я и порешил — ладно, думаю, мы это времечко сбережем и, хочет Эгнис или не хочет, мы на ярмарке побываем.

Ричард почувствовал мгновенную неловкость — оттого что все его дни были «свободны». Но… тут же в голове родилось столько доводов в свое оправдание, что он даже расхохотался. Он даже не подозревал за собой такой блестящей обороноспособности.

— Смейся, смейся! — сказал Уиф, поглядывая на него с широкой улыбкой. — Но так у нас водилось. Хотя и то сказать, уж если в те дни устраивалась ярмарка, так это была ярмарка. Вот когда я работал у майора Лэнгли, это до войны еще было, а жил он у черта на куличках, у самой шотландской границы, — ездок он был, доложу я тебе, знатный, — ну так куда мы их только ни возили, лошадей-то наших. Две у него были Бесси и Гильдед. Да, веселое было времечко. Иногда, чтоб попасть вовремя, приходилось выезжать около полуночи. Ездили в теплушках. До Бристоля и обратно я так ездил. И только погрузишься, бывало, в вагон, тут же их и чистить начнешь. Я всегда сам их чистил, никого не допускал, как-никак клайдсдэйли! Это, я тебе скажу, лошадь! Такие они у меня ухоженные были, что у них щетка была шелковистая, все равно как женский волос. Ага! Да, и хвосты в косички мы им заплетали — в восемь прядок, еще и цветы иногда вплетали, а уж сбруя начищалась так, что глаза слепило. Был в Брамптоне парень один Ньюол по фамилии, — так ты знаешь…

Они прошли мимо заброшенной шахты — той самой шахты, которая сверху, с горы, походила на разрушенный замок и далее на коротком расстоянии была не лишена какого-то необъяснимого величия, словно навеваемые ею мысли о поэзии труда и неумолимой действительности были сродни мыслям, возникающим при виде старого замка; постояли на гребне горы, с которой открывался вид на море и на Эннердэйльское озеро. Небо было серое, отчего резче выступал сланец на склонах гор; оно угнетало, грозя земле потоками нежеланного дождя, и слабодушных приводило в уныние. Стояла почти полная тишина. Все будто сговорились не замечать, что так некстати портится хорошая летняя погода.

Ярмарка расположилась в двух милях к западу от озера за деревней Эннердэйль: небольшое скопление белых палаток среди зеленых лугов, до испарины сопротивлявшихся серенькому дню. Их путь лежал мимо нескольких новеньких дачных домиков и стольких же заброшенных коттеджей, вниз по извилистой дороге, где то и дело менялся открывавшийся им вид.

Уиф ни словом не обмолвился о Дженис. Однако об Эгнис он поговорил всласть.

— Знаешь, у нас в деревне просто не знают, как на нее смотреть, — говорил он, — она ведь родом не отсюда, но, боже ты мой, без нее они б со скуки пропали. Взять хотя бы прошлый год: перед тем как должен был состояться детский спортивный праздник, оказалось, что у спортивного комитета в кассе ни гроша! Зять Билли Менна сбежал после ежегодного бала со всей выручкой, а никто слова сказать не смеет — ладно бы чей зять, а то ведь самого Билли Менна! Ну вот, а тут, знаешь, есть много ребятишек, которые ничего в жизни не видят. То есть они, конечно, сыты и обуты, да ведь этого же еще мало. Пата Грегори знаешь? Ну так у него их десять! Почему он, между нами говоря, и живет на пособие: пособие по многодетности плюс пособие по безработице — да ему никогда своим трудом столько не заработать; и таких, знаешь ли, немало, они, конечно, и пособие берут и еще подрабатывают немного налево. Так им выгоднее. Ну ладно, так, значит, об этом спортивном празднике. Денег нет. А уже сентябрь. Никаких афиш. Билли Менн заявляет: «Праздник отменяется». Так знаешь, что Эгнис сделала? Обошла всех сама — и заметь, пешком, а погода ненастная, слякоть, снег, — обошла с жестяной кружкой, которую я для нее сделал: прорезал отверстие для монет и дырку для ассигнаций, все как полагается, и она не пропустила ни одной фермы, зашла во все дома до единого в кроссбриджском приходе и собрала шестьдесят два фунта, четырнадцать шиллингов и два пенса. Билли Менн уж тогда округлил сумму до шестидесяти трех фунтов. И все сама, по своему почину. А ведь нашлись такие, что еще и осуждали ее. Один фермер заявил, что она-де попрошайничает. Попрошайничаю? — говорит она. Я, говорит, просто получила от тебя небольшую субсидию, вроде как вы, ребята, получаете от нас, налогоплательщиков, раз в неделю круглый год и не краснеете! Это его привело в чувство. Ну а Грета Хетфингтон так перестала с ней разговаривать — сказала, что, мол, «не пристало» человеку, состоящему в церковном комитете, ходить с кружкой — это разве что под рождество разрешается. Так Эгнис пошла к ней, взяла и пошла и сказала Грете, что, видно, неладно с ней что-то, если для добрых дел ей нужно рождества дожидаться. Так прямо и сказала! И учти, ведь ни к кому она не приставала. Просто объясняла, в чем дело. А ведь дело-то хорошее.

Они миновали деревушку — на улице ни души, — перешли через мост, оставили позади домик Охотничьего клуба и подошли к ярмарке. У обочины там и сям приткнулись машины и фургоны, и три полисмена сосредоточенно прохаживались по дороге; у двоих из них были белые повязки на рукаве. Входной билет стоил три шиллинга, они уплатили и вошли.

Ярмарка расположилась на взгорье, и горы, обступавшие ее с трех сторон, с интересом взирали на людское сборище. Тучи понемногу редели, и кое-где сквозь разрывы проглядывала холодная голубизна, к которой Ричард так привык за последние несколько недель. Скоро солнце окончательно разогнало тяжелые баркасы серых облаков, и в небе не осталось ничего, кроме жалких обрывков, которые ветер трепал, словно лоскутки белой кисеи.

Ярмарка была невелика, но Уиф показал Ричарду все весьма обстоятельно. Они поспели к параду домашнего скота, который здесь осматривали и оценивали по всем статьям целое утро. Подошли к овальному большому полю, которое, как полчище жуков, окружали сплошным кольцом автомобили, и стали смотреть, как фермеры и их сыновья, работники, девушки и старики проводят вдоль каната, огораживающего поле, мерно вышагивающих коров, телок и волов. У каждого животного на стегне был налеплен номер, все были на веревке, и, когда их проводили мимо фургона с громкоговорителем, один из членов ярмарочного комитета объявлял, за какие именно статьи им присуждается приз, и казалось, этой литании не будет конца. Большинство людей, сопровождавших животных, явно стеснялись, и, даже несмотря на то, что на открытом поле их было много и находились они на глазах у сравнительно малочисленных зрителей, многие краснели или шли потупившись, словно ожидая насмешек — вполне заслуженных, на их взгляд, — за то, что лезут напоказ.

Уиф сосредоточил все свое внимание на животных, Ричард же, не отрываясь, жадно смотрел на людей, их хозяев. Кого тут только не было: пожилые мужчины, державшие веревку небрежно, за самый кончик, с таким видом, будто и не помнят, что у них там на другом конце веревки, и полностью углубленные в свои мысли, которые, очевидно, шли не дальше их собственного носа; молодые парни — сыновья фермеров, горделиво выступавшие по сырой траве и то и дело дергавшие за веревку, словно желая лишний раз показать всем, что животное это принадлежит им; подростки, которые все время вертелись, стараясь хоть на минуту высвободить одну руку, чтобы прихорошить волосы. Иногда попадался очень старый человек или же очень крупный, бросавшийся в глаза неожиданно самоуверенным видом — можно было подумать, что он участвует не в параде домашней скотины, а в параде победы, непоколебимо уверенный в своем праве на все существующие в мире ордена. С вершины горы Грайк или Крэг все это, вероятно, выглядело, как пышная религиозная процессия древних кельтов, как шествие друидов. Огромное скопление народа в таком пустынном месте уже само по себе придавало сборищу значительность, не соответствовавшую случаю. Но больше всего поразило Ричарда смущение, отражавшееся на лицах. Он уж и забыл о существовании этого чувства. А между тем оно отнюдь не говорило о робости, или ограниченности, или умственной отсталости: просто смущение считалось совершенно недопустимым в той среде, которая окружала его последние несколько лет, на той ступени жизни, где все защитные средства брошены на то, чтобы искоренить всякое чувство, из-за которого можно прослыть недостаточно передовым.

И снова он увидел это выражение в павильоне местной промышленности, куда Уиф повел его после того, как закончилась раздача призов и были произнесены все речи. Там в просторном шатре были представлены плоды трудов всей округи. Цветы, овощи, яйца, фрукты, всевозможные домашние торты, вязаные вещи, шитые изделия, картины, резьба по дереву, изделия из металла — все это было тщательно выращено и сделано, со вкусом расставлено; но и здесь создатели всего этого смущенно старались затеряться в толпе зрителей, чуть ли не стыдясь того, что являются творцами предметов, над созданием которых они так кропотливо трудились. Там были поразительные вещи. Глазированный торт, на котором расположилась ферма, вся целиком, с постройками, сельскохозяйственными машинами и животными из разноцветной глазури. Покров для алтаря с замысловатой вышивкой, наводящей на мысль, что на создание его была положена целая жизнь, проведенная в душной келье, которую бессменно стерегли Целомудрие и Самоотречение. Пастушьи посохи с рукоятками, вырезанными столь искусно, что даже не верилось, что это ручная работа; неизвестно почему, но сюжеты рисунков все до единого были весьма мрачные: змеи сползали вниз по посоху, а сверху торчали крошечные оленьи рога; была даже одна рукоятка из слоновой кости. На отдельной подставке стоял специальный приз — его получила молодая женщина, сделавшая масштабную модель деревни Эннердэйль из крошечных кусочков сланца. Эта модель являла собой пример беззаветного прилежания, совершенно недоступного пониманию Ричарда. Были тут лепешки, булочки, шоколадные пирожные, яблочные пироги, печенье, буханки хлеба. Теперь, после вручения призов, они раздавались присутствующим.

Павильон местной промышленности занимал единственную большую палатку. Палатка поменьше была отведена под сельскохозяйственные машины, которые Уиф осматривал с особым пристрастием: можно было подумать, он только и ищет, к чему бы придраться, к расшатанному болту или негладкой поверхности, ища подтверждения невысказанной теории, что в нынешние времена работа уж не та, — но повода ему не представилось. Вообще же, помимо веками освященной пивной палатки и ее двух неизбежных сателлитов — женского и мужского туалетов, — всю остальную площадь занимали лишь ларьки, легковые машины и, конечно, грузовики. В конце поля выстроилась по меньшей мере сотня грузовиков, и именно туда направился теперь Уиф.

Тут было сердце ярмарки. Мостки скрипели под тяжестью животных, которых затаскивали наверх и загоняли в стойла. Кругом была раскидана солома, палки ударяли по стегнам, огромные машины с налепленными на ветровом стекле розетками разворачивались и покидали поле, увозя свой груз. Повсюду вертелись мальчишки, ошалевшие от деловой сутолоки. Пивная палатка с распахнутым настежь входом не вмещала всех желающих выпить, и часть их расположилась на солнышке снаружи; женщины разлеглись на разостланных плащах, обложившись каталогами и газетами. Готовились к конским соревнованиям жокеи: тут были пожилые мужчины с военной выправкой — один с лицом багровым, словно освежеванным алкоголем и открытым воздухом, в блестящем черном котелке, плотно нахлобученном на голову в целях предосторожности, с тоненькими кривыми ножками, подрагивавшими на боках гнедой лошадки; молоденькие девушки — Дианы все как одна, — которые восседали в седле весьма гордо, одна из них с молочно-белой кожей и пылающим румянцем особенно выделялась красотой и щеголеватостью костюма, ее маленький носик был надменно приподнят кверху, а сама она не менее надменно то приподнималась в стременах, то снова опускалась; какие-то мужчины в толстых твидовых пиджаках, с лицами, выдубленными не хуже поводьев, которые они держали в руках, в пропыленных бриджах, морщившихся над запыленными сапогами, с дымящейся сигаретой в зубах, — во всем облике их было что-то ухарское и в то же время глубоко провинциальное. Все они были между собой знакомы. Эти жокеи кочевали с ярмарки на ярмарку, почти как странствующий цирк, ежедневно заставляя провинциалов и фермеров трясти мошной, а сами получали за это оловянные кубки и бумажные цветы. Легким галопом выезжали они то на одну арену, то на другую с номером на спине, не зная толком ни неровностей поля, расстилающегося под копытами лошади, ни деревянных барьеров, зачастую расставленных на слишком близком расстоянии. Они были гвоздем программы. И нисколько не сомневались в этом — все с удовольствием шли посмотреть на них. Уж тут смущением и не пахло.

Ричард кинул взгляд за пределы ярмарки, в направлении, противоположном тому, куда уезжали машины. И опять его ошеломил покой, царящий всего в нескольких шагах отсюда. Через час-другой ярмарке придет конец, палатки снимут, мусор уберут, и от того, что происходило здесь, не останется и следа. Он не понимал, почему эта мысль так беспокоит его. Быть может, временное скопление народа казалось столь трогательным потому, что, свидетельствуя об искреннем желаний людей держаться вместе, добровольно объединиться, оно в то же время служило доказательством недолговечности людского единения. Как бы то ни было, но один только вид открывавшегося за полем пейзажа доставлял ему особое удовольствие.

— Видишь, вон! — сказал Уиф, указывая на женщину лет тридцати, которая вела по направлению к стойлам серую кобылу. — Это Энн Дьювен. — Он выжидательно помолчал. — Ее по телевизору показывают, как она препятствия берет. Я ее только на прошлой неделе видал. Она в этом году опять будет принимать участие в соревнованиях на приз за лучшую лошадь года. В Лондоне. Она, черт возьми, умеет из лошадки все выжать. Хиби ее кобылу зовут. Хи-би! Она под Энн прямо летает.

Ричард бросил на Энн мимолетный взгляд. Отметил почет, которым она была окружена: молодые жокеи старались пройтись будто невзначай мимо нее, с трепетом ждали ее кивка, громко хохотали, когда она отпускала какую-нибудь шуточку, — грелись в лучах ее славы.

— Мне только-только хватит времени купить подарки, до того как начнутся конские соревнования, — сказал Уиф. Они пошли к прилавкам — неровным рядам дощатых столов под навесами, на которых были разложены игрушки, сласти, всевозможные побрякушки, кухонная посуда; все красиво, все баснословно дешево. — Вот почему такие мероприятия разор для рабочего человека. — Уиф ухмыльнулся. — Подарки-то всем надо покупать, а это знаешь, в какую копеечку влетает.

Эгнис он купил две статуэтки — пивные кружки в виде толстяка в старинном костюме, беда только, что фигурки эти больше напоминали полоумных карликов, Дженис — коробочку шоколадных конфет и внучке — пушистого зайчика.

Покупал все это Уиф с роскошной небрежностью, не задумываясь и не мелочась, хотя денег у него было в обрез. Зарабатывал, он 11 фунтов 14 шиллингов и 4 пенса в неделю, и после уплаты 30 шиллингов за аренду земли и домика, налогов и счета за электричество, покупки угля, съестных припасов и прочих предметов первой необходимости в кармане у него мало что оставалось. Когда-то Эгнис тоже работала и не прочь была бы поработать и сейчас, но этому препятствовали два обстоятельства. Во-первых, Уифу очень не хотелось, чтобы жена его работала. Обычай, требовавший, чтобы муж содержал жену, укоренился так давно, что для Уифа нарушить его было бы мучительно; не менее мучительно было бы и Эгнис видеть, как он оскорблен и унижен этим. Вторая причина была не столь общепринятой. Он начинал работу в семь утра — добираясь туда на велосипеде — и возвращался зимой около четырех, а летом в пять часов вечера, и ему нравилось, чтобы обед ждал его на столе. Он не устраивал сцен, не предъявлял никаких требований, как иные мужья, считающие это неотъемлемым правом главы семейства, — он просто любил, чтобы обед к его приезду был на столе. И Эгнис любила ждать его с обедом. Поэтому, чтобы приработать немножко, он брался за всякие случайные работы, которыми занимался по вечерам, а Эгнис без конца вязала и шила — кропотливый труд, приносивший ей редко-редко когда 15 шиллингов в неделю. Этот источник дохода почти иссяк с рождением ребенка. Однако сокращение бюджета не обескураживало Уифа: он говорил о нем, ощущал его, он вполне сознавал, что нельзя ждать справедливости от общества, которое санкционировало такое положение вещей — да что там санкционировало, процветало именно благодаря такому положению, — но таков уж был его удел: он был слишком стар, чтобы бороться, следовательно, ему приходилось протягивать ножки по одежке. Пусть он не богат — это еще не причина терять чувство собственного достоинства.

Подарки были завернуты и рассованы по объемистым карманам, и они отправились наслаждаться зрелищам конских соревнований, с трудом протиснувшись возле судейской будки, чтобы занять передние места.

Сильных соперников у Энн Дьювен не было, и она заняла первое место во всех заездах, в которых участвовала. Летний день не спеша клонился к вечеру, и Ричард почувствовал, что его начинают завораживать нескончаемо повторяющиеся движения лошадей и несмолкаемое уютное бормотание громкоговорителя. Человек с микрофоном, казалось, знал все обо всех. Он объявлял, в чем состоит задача, перечислял прошлые победы и стиль езды каждого жокея, тут же сообщал матерям, где можно найти потерявшихся детей, предупреждал зрителей, где нельзя находиться во время соревнований, передавал сообщения полиции, напоминал, где состоится следующая ярмарка, ставил в перерывах между двумя заездами пластинки с бравурными военными маршами и вообще действовал так, словно его единственной заботой было заполнить территорию ярмарки звуками из своего громкоговорителя, а тут еще Уиф непрестанно делился с Ричардом своими впечатлениями от прежних и теперешних ярмарок, воспоминаниями, которые возникали в связи с услышанными именами или увиденными лицами. Уифа знали тут многие, хотя Эннердэйль и не входил в их округ, и поэтому он время от времени покидал Ричарда и протискивался через толпу, чтобы поговорить с окликнувшим его человеком. Он принял угощение — Ричард купил четыре бутылки пива, — и они с удовольствием потягивали его прямо из коричневого горлышка, а солнце тем временем румянило их лица, и грохот грузовиков, ржанье лошадей, громкоговоритель, зазывные голоса торговцев и крики детей сливались мало-помалу в гармоничный гул, который вихрем закручивал жаркий день с той же легкостью, с какой облака скользили по небу над вершинами гор.

Время от времени Ричард, точно очнувшись, вырывался из этого круговорота и тогда начинал видеть только лица. Ему казалось, что эти лица не меняются уже сотни лет: вот, например, эти мужчины, с усилием затаскивающие животных по скользким мосткам, могли с таким же успехом брести и в Кентербери с чосеровским Мельником, так выразительны были их лица и так типичны. Тоненькие наездницы могли, казалось, по десять лет дожидаться в замках суженого или сидеть терпеливо на фоне брауновских пейзажей, усталые, но довольные тем, что уступили настойчивым просьбам портретиста, будто заяц, выпрыгивавшего из-за широкого мольберта; юноши с напомаженными волосами, в костюмах, мешковато сидевших на не вполне сложившихся фигурах, со лбами, пересеченными всего лишь двумя-тремя морщинками, которые подчеркивали, что им еще долго шагать вниз по склону жизни, могли бы маршировать под барабанный бой на любое сражение, от Мурского до Ипрского. Только недоростки, уродцы, от роду проклятые, так долго заполонявшие промышленный и сельский ландшафты и литературу, придавая Англии весьма характерные антропологические черты, только они не бросались здесь в глаза сегодня, хотя мелькавшие то тут, то там бородавчатые носы и непропорционально короткие ноги свидетельствовали о том, что они еще не совсем отошли в область предания.

В Лондоне лица редко занимали его, во всяком случае, не в такой мере. И тем не менее преемственность существовала и в городах, только вечная спешка затуманивала там образы. Быть может, он ощущал все это здесь так остро потому, что подобные лица ассоциировались с его детством, которое, правда, протекало в другой местности, но весьма сходной с той, где он оказался сейчас. Глядя на эти лица, он ощущал связь времен; здесь глаз не натыкался поминутно, как в Лондоне, на стандартный тепличный продукт одного-единственного поколения, в силу своей стандартности потерявший всякую связь и с поколениями предыдущими и с последующими, — изолированная частица, страшащаяся своего одиночества и в то же время гордая им. Здесь он был частью всех поколений; спешить было некуда, все равно все когда-нибудь уйдут в небытие — эта мысль успокаивала и придавала уверенность, он почувствовал, что перестал быть инородным телом в новой среде, избранной им для себя. Прежде этот успокоительный вывод немедленно заставил бы его посмеяться над собой, но сейчас его защитные средства бездействовали. Он в них не нуждался.

Специальное сообщение! Конские соревнования закончены. Сейчас круг будет очищен для гран-парада, за которым последуют игры: бег с картофелиной в ложке, музыкальные ведра и так далее. «Но прежде — подарок всем вам! Давайте-ка от души похлопаем редкому в наше время зрелищу. Пара клайдсдэйлей — серых ломовых лошадей, — убранных так, как это делалось тридцать, даже сто лет назад. Да, дамы и господа! — их выведет и покажет вам мистер Гектор Лоуэл, восьмидесяти одного года, который спас этих лошадок от живодерни и содержит теперь на свои собственные средства, чтобы и другие могли разделить удовольствие, которое испытывает он сам при виде этих благородных животных. Восемьдесят один год, дамы и господа! Давайте похлопаем Гектору и его клайдсдэйлям — вон они появились в том конце поля, у киоска с мороженым. Сейчас я поставлю „Военный марш“ в исполнении оркестра Валлийского гвардейского полка. Вот он! Восемьдесят один год! Гектор Лоуэл!»

— Ты подумай! — сказал Уиф. — Мы с Гектором проработали вместе семь лет в одном местечке — Куртуэйт оно называлось. Восемьдесят один год! Очень может быть! Вот ведь чертовщина какая!

На поле появились две огромные кобылы, которые, наверное, могли бы таскать плуг по двенадцать часов кряду, волочить по раскисшим дорогам пушки, перевозить из одного конца страны в другой имущество целой семьи. Они шли рысцой. В первый момент Ричарду показалось, что их никто не ведет, но потом он заметил пару коричневых штиблет, мелко семенивших между массивными копытами. Трудно было решить, что производит большее впечатление: громадные лошади с гривами, разделенными на пряди и перевитыми гирляндами, хвостами, подстриженными и заплетенными в идеально ровную лоснящуюся косу, отполированными копытами, ноздрями, пышущими жаром, ощутимым даже в этот жаркий день, или сам Гектор — малюсенький, строгий, с седыми вихрами, выбивающимися из-под нового картуза, в коричневой робе, хоть и самого маленького размера, но все равно не по росту длинной; он не уступал в резвости своим лошадям, бежал, подбивая коленями чересчур длинные и широкие штанины, и уголки его губ поочередно подергивались — это он отдавал приказания своим питомицам; он крепко держался за уздечки, высоко подняв руки, и достаточно было одной из кобыл раз мотнуть головой, чтобы он взлетел на воздух, но Ричард был уверен, что даже и тут он задрыгал бы ногами, ругнулся в сердцах и сохранил бы на лице каменное спокойствие.

Зрители встретили его смехом и аплодисментами, но Гектор скоро дал понять, что вышел он не смеха ради. Он провел лошадей шагом, пустил их рысью, чтобы продемонстрировать их мощь, сцепил их накрепко хвост к хвосту и заставил тянуться — кто кого; он оглаживал их и трепал, а затем, подойдя к человеку с микрофоном, стал указывать на их различные статьи, а микрофон все пел и пел им хвалу. Суровое выражение его лица начисто исключало мысль, что это цирковой номер, в то же время серьезность, с какой он выступал, не оставляла у зрителей сомнения в том, что они имеют счастье созерцать редкостное зрелище. Под конец он остановился возле судейской будки, подождал, чтобы поставили новую пластинку, объявленную как «Музыкальный автограф Гектора», высморкался в огромный платок, взял обеих лошадей под уздцы и под звуки марша «Полковник Боги», встреченного бурными аплодисментами, пустил своих ломовиков галопом к выходу через все поле, семеня и подскакивая между ними, едва касаясь земли носками башмаков.

— Пошли поговорим с ним, — сказал Уиф, который, должно быть, один на всем поле наблюдал за выступлением Гектора с улыбкой. — Черт возьми, хотел бы я быть таким в восемьдесят один год.

Они обошли поле вдоль выстроившихся грузовиков и направились в угол, где обосновался Гектор. Несколько человек стояли поблизости; они переговаривались между собой, однако к Гектору, который был слишком занят своими делами, обращаться не решались. Уиф подошел к нему, представил ему Ричарда, и Гектор, объявив во всеуслышание, что Уиф в лошадях толк знает, почему с ним можно и поговорить на эту тему, стал рассказывать им о своих клайдсдэйлях.

— Не забудь, — сказал он в заключение, — что это денег стоит. А у меня ведь ничего, кроме пенсии. Сам знаешь.

— Как же ты управляешься? — спросил Уиф.

— Управляюсь, — ответил Гектор. — Сегодня, например, я их пешком привел. Семь миль отшагал. И привел. Думал, не поспею на эту проклятую ярмарку, когда в Уотброу Пенелопа у меня вдруг закинулась. Я уж с ней и так и эдак, а она знай свое. Просто ума не приложу, что это на нее иногда находит. Ну а потом, мне ведь за показ платят. А как же! Фунт стерлингов за выход. А то и два. Но я никогда не прошу.

— Должно быть, большого труда стоит содержать их в таком прекрасном виде? — заметил Ричард.

— Труда? — переспросил Гектор. — При чем тут труд? — Он помолчал. — И все-таки я вот что тебе скажу, Уиф, — с этим кончено. Скоро никто знать не будет, даже как расчесывать гриву. Забудут, на что лошади хвост. Вот так-то! Кончено все это! И я тебе еще кое-что скажу — я рад! Возни с ними не оберешься.

— Когда же ты за это дело взялся — а, Гектор?

— Да уж год как. Видишь ли, Энсон рассчитал меня, сказал, что я на ферме больше не работник. Паскуда! Да я ему сто очков вперед дам. Ну, начал я чувствовать, что костенею. Не могу я на одном месте сидеть. Не могу сидеть дома. Не могу сидеть сложа руки. Думают так: костеней себе на здоровье. Тогда, мол, и в труп превратишься без хлопот. А, Уиф? К этой мысли тебя вроде приучают. Только со мной не выйдет, братец! Нет! Я еще попрыгаю.

— Ты останешься на гонку? — спросил Уиф.

Гектор ответил не сразу. Во время разговора с Уифом глаза его и все тело так и плясали от избытка какой-то лешачьей энергии — слова были лишь банальным выражением этой энергии. Но после вопроса Уифа он вдруг тяжело осел на плоские ступни, словно от удара, и сказал:

— Ни за что, Уиф! Зарекся!

Уиф кивнул.

— И обратно вы собираетесь сегодня же вечером? — спросил Ричард. — Опять семь миль пешком?

— Сегодня вечером? Да нет, сию минуту. Разве что у вас где-нибудь припасен десятитонный грузовик, на который я могу свою пару погрузить.

И в подтверждение этих слов он повернулся, схватил лошадей под уздцы и зашагал по полю. Уиф и Ричард пошли с ним. Он шел с нарочитой скромностью звезды, ловя каждый брошенный на него взгляд, отмечая каждую улыбку и приветственный кивок, но не отвечая на них, важно выступая со своими мастодонтами, способными тащить груженую баржу. Ричард заметил, что Уиф смущен несравненно больше. Сам Ричард чувствовал себя церковным служкой, которому в силу случайности довелось сопровождать епископа, покидающего пределы храма.

У ворот они распрощались. Уиф хотел вернуться домой к ужину, поэтому они с Ричардом повернули в сторону Кроссбриджа, когда бег с картофелиной был еще в полном разгаре, громкоговоритель на полную мощность орал «Милая, о чем же ты грустишь?», гончие с тявканьем неслись по нижнему полю, а павильон местной промышленности на глазах оседал — державшие его канаты постепенно отпускали, ибо надобность в нем миновала. Отдаляясь от поля действия, они скоро перестали различать отдельные звуки — кроме, конечно, лая собак, — а потом ярмарка и вовсе отступила.

— Что это случилось с Гектором, когда вы спросили его про… как это вы назвали… «гонку»?

— Про собачьи бега по следу я его спросил, — сказал Уиф. — Эта забава у нас тут в большой чести. Собаки бегут семь-восемь миль по следу, намеченному анисом. На них большие деньги ставят, и Гектор раньше из самых заядлых игроков был. Да что там собаки! Когда я еще работал с ним, он готов был ставить деньги на что угодно. Хоть на то, сколько раз стрельнет лошадь, раз начавши… вот он какой был. А проиграет, и сразу же: «Ну, еще раз — квит или плачу вдвойне». На любую сумму. Захочет выпить, тотчас за кости, и опять «квит или плачу вдвойне», или там, кто будет брать билет в автобусе или за покупку платить — проиграет, и сразу же «квит или плачу вдвойне». Представляешь! Даже со сборщиками в церкви ухитрялся иногда счастья попытать. Жена от него ушла, видишь как. Какое-то время он жил у замужней дочери, а потом и она его выгнала. И тут уж он совсем сбился с круга. Когда мы с ним познакомились, ему полагалось, как всякому батраку, жилье на ферме от хозяев, так он выклянчил себе пять шиллингов ночлежных денег, а сам спал где попало. Да, забыл — как-то раз он поспорил с одним парнем, что доплюнет до крыши, и, представь себе, выиграл! И еще он носил при себе всегда в коробочке двух жуков и устраивал бега. В общем, просто срам, во что он в ту пору превратился. Его не узнать было: мыться перестал, ходил оборванным, не брился — разве только на спор. Раз как-то поспорил с Томми Уоллесом, с парикмахером, что тот не сумеет побрить его без мыла или там без крема, а Томми взял да и побрил, ей-богу, правда, да еще волосы ему подстриг в придачу. Ну что ж, говорит Гектор, когда он кончил, твоя взяла, ты выиграл. Да, говорит Томми, выиграл и потратил пол-утра, чтобы тебя задарма обслужить.

Его ведь что выручало! Первое, он работник каких мало. Ростом не вышел — ну, да ты сам видал, — а работать мог за семерых. Ага! И ведь как работал! Аккуратно. Инструмент имел всегда отличный; за что бы ни брался, все делал по первому классу. И работы искать ему не приходилось. Ну а второе, воровством он никогда не грешил. Обычно бывает так — начал человек играть в азартные игры и уж себя не помнит. Попрошайничать начинает, тащить, что плохо лежит. А Гектор — никогда! Он, уж если припрет, мог за себя день отработать, а потом еще полночи за кого-нибудь другого. Только чтобы деньгами разжиться. Люди это уважали.

Ну так вот, значит, — про собак. Гектор этим делом заинтересовался. А он-таки в собаках толк знает. Ну и стал разъезжать повсюду, чуть только прослышит, что где-то будут бега. А в сезон, что ни день, их где-нибудь обязательно да устраивают. Вот и начал он каждый вечер мотаться на велосипеде, то туда, то сюда. Хочешь верь, хочешь не верь, но бывало так, что без Гектора и бегов-то не начинали. И для себя он это дело считал беспроигрышным. И ведь верно, дотошный был черт — знал все, что можно только знать, о каждой собаке: родословную, статьи ее, каков с ней хозяин, как она бежит в мокрую погоду, как в сухую, знает ли местность, как относится к овцам, есть ли в окрестностях загородки из колючей проволоки и что она станет делать, наткнувшись на колючую проволоку, — ведь некоторые собаки просто перемахивают через нее, очень даже многие. В общем, Гектор совсем свихнулся, хотя глупостей он не допускал — если понимаешь, о чем речь. Деньги на собак ставил, но всегда с шансиком. И мало-помалу стал делать на этом деньги. Ей-богу? Кое-кто из букмекеров вообще перестал принимать от него ставки. Вот до чего дошло. Не то чтобы он играл совсем без промаха, нет, но, как правило, выигрывал — тут уж сомневаться не приходится. В общем, попрыгали у него букмекеры.

Ну вот, значит, жульничество на этих собачьих бегах, понятно, идет вовсю, вернее, шло теперь, говорят, немного лучше стало, — во всяком случае, раньше жульничества было много. Они, собаки-то, бегут на большое расстояние — то есть, я хочу сказать, видно-то их только при старте да при финише, ну так они что делают: смоется какой-нибудь типчик незаметненько с поля, перехватит какую-нибудь собаку, а то и двух, скажем фаворита, и задержит ее на пару минут. И еще всякие там махинации бывали. Так вот, начали поговаривать, будто Гектор тоже в такой афере раз участвовал. Кто-то будто видел, как он придержал фаворита. И ему запретили доступ на бега. Он это отрицал. И я ему верю. Но нашлись двое свидетелей, которые подтвердили, что своими глазами это видели, — и ему запретили дальнейшее участие. И до чего же он это переживал, ты просто представить себе не можешь. Понимаешь, хоть он все и отрицал, хоть и доказал, что те двое парней, которые свидетельствовали против него, стараются на одного крупного букмекера, которого он в свое время посадил в лужу, ничто его не утешало. Ходил он с таким видом, будто был повинен во всех смертных грехах. Ушел с работы и стал настоящим бродягой. Ей-богу! Бродяжил несколько месяцев подряд. Но вот помирает его жена, которая от него ушла, он приезжает на похороны. И сразу же находит себе другую. У него от баб отбою не было, пока он в крупный азарт не ударился. Такой ферт всегда был, не приведи бог. Ну так вот, эта новая жена — Мэри Элис Фримен ее звали, родом из Сискэйла, я знал ее брата, — так она из него человека сделала. В два мига он у нее опять стал одним из самых расторопных мужиков в округе. А теперь еще и этими лошадками обзавелся. Веришь ли, я об этом до сегодняшнего дня не знал.

— Неужели ему действительно восемьдесят один год? — спросил Ричард, жаждавший продолжения рассказа. — На вид никогда не дашь.

— Не дашь? Нет, это правда. Знаешь, старики, которые прошли первую мировую войну и все, что потом было, уж если они до сих пор дожили, то, значит, им сносу нет. Разве ты сам не замечал? Тут у нас еще один есть, под Кроссбриджем живет — Алекс Рэдд, — то же самое! Хотя этот не такой крепкий, как Гектор. Я хочу сказать, Гектор не сдастся до последнего. Понимаешь ли, для таких людей, как он, слова «свободное время», и «отдых», и «праздники», и прочее — это все пустой звук. Его с детства приучили работать, он и будет работать, пока ноги не протянет. Ничего не поделаешь — натура такая. Все раньше были такие.

Остаток пути Ричард продолжал расспрашивать о Гекторе, и Уиф рассказывал все, что знал, с той же готовностью, с какой и до этого развлекал Ричарда почти весь свой выходной день. Спокойно, с достоинством Уиф принял молодого человека в спутники, и чем ближе они подходили к коттеджам, тем яснее Ричард понимал, какое удовольствие получил от прогулки. Кроме того, он понял, что, наверное, был обузой для Уифа.

И, не удержавшись, высказал это.

— Да ну, пустяки какие! — сказал Уиф. — Я только рад был, когда тебя увидел. В одиночку ведь и заскучать недолго. Не с кем и словом перекинуться. Не понимаю, как тебе нравится жить одному в этом коттедже. Я б не смог.

— А мне нравится. Я очень долго постоянно был на людях. Приятно сознавать для разнообразия, что ты сам себе хозяин.

— Беда только, что ты еще и сам себе работник.

— Это не страшно. И кроме того, если я совсем буду пропадать, дам объявление — может, кто-нибудь согласится приходить ко мне убирать раза два в неделю.

— В Кроссбридже самый дешевый способ дать объявление — это сказать миссис Джексон. Она любой газете даст сто очков вперед. Мгновенное действие. Мгновенное!

— Приму к сведению. Но мне нравится одиночество. — Он помолчал.

— Ну да. Наверное, есть люди, которым это нравится. На первый взгляд я не сказал бы, что ты из таких. Но вот поди ж ты!

— Мне действительно нравится, — настаивал Ричард. — Мне надоело постоянно находиться в окружении людей, брать на себя обязательства, которые, рассудив трезво, я вовсе не жаждал выполнять, видеть людей исключительно по той причине, что они у тебя на глазах, постоянно таскаться по всяким злачным местам в компании шапочных знакомых, кроме, может быть, двух-трех, но… вы меня понимаете?

— Нет, — улыбнулся Уиф, — по правде говоря, Ричард, я ни слова не понял из того, что ты наговорил.

— Не понимал и я — в то время.

— Что же, выходит, надо нам с тобой на этом и успокоиться.

Покой! Многозначительное слово — за ним не пропадешь. Ярмарка спокойно осталась позади, и Гектор преспокойно отправился в путь; день клонился к спокойному летнему вечеру, и впереди его ждал спокойный коттедж. Слово, дав ему почувствовать себя в безопасности, тут же заставило задуматься.

Ибо после угнетенного состояния, в котором он находился, «полного нервного истощения», как назвал его доктор, «заболевания весьма распространенного», ни о чем он так не мечтал, как о покое. И здесь он обрел его. Он спал подолгу и крепко, его больше не мучили толпящиеся в уме образы, воспоминания, кошмары, прокрадывавшиеся в его беззащитный мозг, так что он был согласен на все, только бы не закрывать глаза. Его больше не кидало в дрожь при мысли о неизбежной смерти… Хватит! Слишком опасно вспоминать, каким он был. Нет! Ему нужен только покой. И все же, стоило им свернуть на дорожку, которая вела к Нокмиртону и по которой можно было дойти до его коттеджа, он вдруг испугался мира и тишины, разлитых вокруг. Может, такая резкая смена почвы была наихудшим выходом. Потому что сейчас, шагая рядом с Уифом, он вдруг почувствовал себя здесь чужим. Но почему? Почему после такого мирного дня? Почему его ноги вдруг стали ватными, почему начало казаться, что живая изгородь исчезнет от его прикосновения, что во всем этом прочном, реальном мире он один настолько призрачен, словно его и вовсе не существует?

— А ну, гляди веселей! — сказал Уиф. — На так уж плохо все обстоит.

— Простите, пожалуйста!

— Вид у тебя что-то понурый. Слишком долго пробыл на воздухе, вот и устал с непривычки.

— Да, да! Только дело не в этом.

— Слушай. Приходи к нам сегодня ужинать. Нельзя же все время одному сидеть.

— Нет, что вы. Я, право, не могу… У миссис Бити и без того много дел… Я прекрасно поужинаю один. Я…

— В общем, мы будем очень рады. Приходи, когда надумаешь.

Доброта Уифа! Одним из признаков неуравновешенности Ричарда — а он до сих пор находился в этом состоянии вопреки все возрастающей уверенности в себе — была готовность восхищаться каждым новым качеством, которое он открывал у старика. Еще несколько недель назад он ни за что не стал бы выискивать добродетели в каком-то старом селянине, так как счел бы, что «снисходит» до него и вообще ведет себя по-идиотски. Он обвинил бы себя в том, что уподобляется антропологу, рассматривающему деревенских жителей, как какое-то диковинное племя, в котором жив еще светлый образ благородного дикаря, надо только «уметь его увидеть». Он и сейчас предъявил себе это обвинение. Предъявил больше в шутку, чтобы «спустить пары» — самозащита нервного человека против обязательств любого рода. Прежде он был твердо убежден, что всего банального следует избегать любыми средствами; самое лучшее согласиться, что это действительно так, а потом показать, что лично ты до такой банальности не опустишься.

Ну и потом, даже если он и держался снисходительно, неужели снисхождение не могло проистекать из симпатии с легкой примесью признательности? А, к черту! Уиф добр! Ричард вдруг вспомнил своего деда, который также отличался завидным умением жить в ладу с окружающим миром. Прогулка до трактира после ужина, возвращение домой с ясеневой палкой, которую сам выломал из чьей-то изгороди, веселенькие мотивчики, которые он постоянно насвистывал себе под нос, резвый спуск без тормозов по склону Краутерс Хилла на старом велосипеде, руль которого вихлял из стороны в сторону, в то время как старик напряженно вертел шеей, чтобы как-нибудь не пропустить чего-нибудь интересного. По-видимому, вполне довольный и даже не догадывающийся, что жизнью можно не дорожить. Ричард расхохотался.

— Так-то лучше, — сказал Уиф. — А вот и Эдвин.

Эдвин вышел им навстречу — вернее, навстречу Уифу. Он явно хотел поговорить с ним наедине, и Ричард распрощался, поблагодарив Уифа за приятно проведенный день; он вдруг обрадовался тому, что сейчас останется один, что он всего лишь знакомый — а следовательно, от него не требуется активного участия в их делах.

Глава 7

В добротном спортивном пиджаке и серых фланелевых брюках, при галстуке и в сверкающих ботинках Эдвин, как всегда, выглядел намытым, начищенным, подтянутым. Он был неукоснительно чистоплотен, вечно то мылся, то купался, будто готовился к конкурсу на чистоту. Однако этим он еще больше ставил себя под удар, нарываясь на обидные замечания по поводу своей внешности.

С трудом выдавив из себя несколько общих фраз о том о сем — из чего Уиф безошибочно заключил, что разговор предстоит серьезный, — Эдвин наконец решился.

— Дженис, — сказал он, — это я насчет Дженис. Вот в чем дело-то: я заходил к ней несколько раз, пока она еще не выздоровела, и разговаривал с ней, но я хотел бы поговорить и с вами.

— Понятно. Может, зайдем в дом, там поговорим. Она ведь еще не спускается вниз по вечерам.

— Знаю. Только… уж лучше я здесь, Уиф, если разрешите. Не подумайте, мне скрывать нечего — все это я уж и ей самой высказал. Спасибо за приглашение. Я очень благодарен, только, если не возражаете, я скажу, что хотел, прямо на улице. Сигаретку?

Характерным резким движением он выдернул пачку из кармана. Похоже было… впрочем, к чему тут сравнения: Эдвин и правда добросовестно изучал правила хорошего тона, но, поскольку воспринимал он их туго и вязались они с ним плохо, его твердая решимость и умение «поступить во всех случаях жизни как надо» нередко производили тягостное впечатление. Не успел Уиф взять сигарету, как Эдвин, не потрудившись достать одну и для себя, сунул пачку обратно в карман, вытащил спичечный коробок, ругнулся, когда неизвестно откуда налетевший шкодливый ветерок задул спичку; лишь с третьей попытки ему удалось дать Уифу прикурить и тем самым завершить свой светский жест.

С минуту они стояли молча на тихой дорожке, прислушиваясь, как скрежещет на шоссе грузовик, меняя скорости на небольшом подъеме, следя, как угасает длинный летний день, а вечер неторопливо окутывает их мглой, отгораживая от остального мира.

— Я с ней говорил, — начал Эдвин, высморкавшись в развернутый платок, — только мне, конечно, не хотелось расстраивать ее, пока она еще не совсем оправилась, но я хотел, чтобы она знала, что я все так же… я сказал ей, как сейчас вам говорю… что я… что никакой разницы это не делает… то есть я чувствую себя ужасно глупо, говоря это, но иногда приходится говорить глупости для того, чтобы потом перейти к следующему, понимаете, Уиф. Со мной, во всяком случае, так бывает. Я, Уиф, вот что хочу сказать — я ей сказал… я, собственно, надеялся, что, может, она и сама понимает, но я все-таки решил еще раз сказать ей, ну на всякий случай, я ей сказал…

— Сказал, что по-прежнему хочешь жениться на ней?

— Вот именно!

Уиф кивнул. Эдвин покраснел до ушей, но продолжал смотреть Уифу прямо в лицо только когда последний отзвук его последнего слова растворился в воздухе, он отвел глаза в сторону и достал из кармана пачку сигарет.

С одной стороны, Уиф ничего лучшего и желать не мог. Ему нравился Эдвин, он восхищался им, считал, что отношение Эдвина к Дженис заслуживает уважения. И в то же время — никуда не денешься — для Дженис Эдвин был пустым местом. По крайней мере так она говорила. Это-то и смущало Уифа и даже вызывало стыд за дочь. Иной раз она держалась с Эдвином так, что никто не усомнился бы, что он ей больше чем нравится, и любой другой молодой человек сделал бы из ее поведения соответствующие выводы. Иногда она отзывалась о нем с такой симпатией, что казалось, стоит только Эдвину сделать ей предложение, и согласие он получит. И тем не менее Эдвин был для нее пустым местом.

И дело было вовсе не в его наружности, уверяла она, хотя Уиф не очень-то ей верил. Она говорила, что у него «нежная» улыбка, а выражение лица «мужественное и доброе», и каждого, кто в ее присутствии отзывался о нем пренебрежительно, она немедленно ставила на место. Просто ей не хочется за него замуж, объясняла она. Но временами Уиф бывал почти уверен, что она с готовностью вышла бы за Эдвина, во всяком случае, была бы не против. И то, что такое настроение совпадало обычно с приступами безысходной тоски, только запутывало его.

— Что ж, — сказал Уиф, — пора бы вам наконец решить этот вопрос. Так или иначе.

— Да не хочется мне торопить ее, — ответил Эдвин. — Мне ведь не к спеху. Поймите меня, пожалуйста. Я бы не хотел, чтобы она подумала, будто я на нее наседаю.

Уиф чуть было не сказал ему — следуя по стопам миссис Джексон, — что, может, и лучше было бы, если «насесть», но вовремя прикусил язык. Тут уж или одно, или другое. Если он так высоко ценит постоянство Эдвина, его бережное отношение к Дженис, как тут намекнешь ему, что все это не в коня корм, — можно окончательно вышибить у парня почву из-под ног.

— Да я ж понимаю, Эдвин, что тебе не к спеху. А вот с ней-то как? То есть, я хочу сказать, и ей ведь надо на что-то решиться в конце концов. Ты не думай, будто мне это как-то мешает, но решить этот вопрос нужно.

— Видите ли, я только хотел, чтобы вы знали, как я на это дело смотрю.

— Знаю, парень! Спасибо! — Эдвин переступил с ноги на ногу, почувствовав сострадание в его тоне. — Ты ведь знаешь, я всегда очень высоко тебя ставил, — продолжал Уиф, не догадываясь, что слова его звучат как-то очень уж прощально, — знаешь, что сам я ничего лучшего не желал бы. Уверяю тебя! Ладно, я поговорю с ней.

— Пожалуйста, не надо — разве если вы увидите, что она… в общем, не надо этого делать. Собственно, я сам не знаю, как тут быть.

— Уж я постараюсь не напортить. Обещаю тебе!

Вид у Эдвина сделался совсем страдальческий, он ясно представил себе, как бестактные слова встанут между ними непреодолимой стеной и окончательно погубят все его шансы на удачу. А рассчитывать можно было только на удачу — это Эдвин прекрасно понимал.

— Может, пойдем выпьем? — спросил он.

— Нет, спасибо, Эдвин. Мне домой пора.

— А может, пойдем? — Молодой человек вытянул шею и мотнул головой по направлению к трактиру, как будто то обстоятельство, что трактир по-прежнему стоит на своем месте, могло придать его предложению больше убедительности.

— Нет, я и так опаздываю. Эгнис будет беспокоиться.

— Ну что ж.

Первым тронулся с места Уиф. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы оставить Эдвина — смиренное воплощение душевного состояния, изображенного Мунком в его «Крике». Только Эдвин не кричал — собрав в комок всю свою волю, он слал ее вдогонку Уифу, сам же стоял, замерев на месте, без содрогания ожидая приступа отчаяния, от которого — он догадывался — ему не уйти. А вот Уиф содрогнулся.

Он вошел в дом, раздал подарки и уселся ужинать, довольный тем, что впечатления дня помогут ему заполнить трещину, пробежавшую в семье и грозившую расшириться. Кухня насквозь пропахла младенцем. На веревке у очага сушились пеленки и резиновые штанишки. Выстиранные детские вещички лежали стопками на буфете; на каминной доске валялись английские булавки, тут же выстроились стройным рядом бутылочки. Сама же девочка лежала в углу кушетки. Ее назвали Паулой по настоянию Дженис, только в этом и проявился ее интерес к дочери.

Эгнис едва держалась на ногах от усталости. Желая оградить Дженис от неодобрительных толков, уже начавших циркулировать в деревне, она упорно продолжала исполнять все обязанности, взятые ею на себя ранее, не желая своим отказом давать лишнюю пищу для сплетен. Но даже с ребенком она управлялась с трудом. А Дженис почти совсем не помогала ей. Она никогда не кормила девочку, только изредка стирала пеленки, а если порой и наклонялась пощекотать малютке шейку или поиграть с ней, то лишь ценой героических усилий, с единственной целью сделать приятное Эгнис — и в такие минуты на нее было больно смотреть.

Все это было еще терпимо, пока Дженис чувствовала себя плохо, — Уиф и Эгнис видели в этом объяснение поведению дочери, правда, объяснение это теряло с каждым днем убедительность, но все же помогало мириться с положением дел, огорчавшим и пугавшим их. Однако вот уже несколько дней Дженис по вечерам спускалась вниз. Она чувствовала себя лучше. Сидела в кресле с забытой книгой на коленях, и все ее силы, казалось, были сосредоточены на том, чтобы не допустить домашних в свой внутренний мир. Выглядела она усталой; тело после родов еще не обрело былую гибкость и подвижность, и только волосы оставались такими, как были. Она подолгу расчесывала их и холила, словно ей было необходимо, чтобы хоть что-то напоминало ей о прежнем и вселяло в нее бодрость. Они у нее были густые и длинные, темно-золотые с более светлыми, соломенными прядями, еще больше оттенявшими их красоту; волосы обрамляли ее лицо, даже занавешивали его от посторонних взглядов. Такое же отсутствующее выражение часто появлялось у нее, когда она была подростком, вспомнил Уиф. Он до сих пор не мог смириться с тем, что его отношение к ней невольно переменилось после той давней болезни. После болезни у нее развилось сильное малокровие, и он стал обращаться с ней так, как, по его несколько смутным понятиям, следовало обращаться с больными, а поскольку сама она стала все больше времени проводить за книгами и все больше отдаляться от своих деревенских сверстниц, утверждался в своем отношении к ней и он. Именно тогда он утратил ощущение, что это его кровное дитя, и до сих пор, несмотря на все желание, не мог вновь обрести его.

Эгнис терпеливо ждала своего часа. Она, со своей точки зрения, не видела никаких причин, почему бы Дженис не заняться собственным ребенком. Но была готова подождать — еще немного.

— А Ричард-то этот, — сказал Уиф. — Знаешь, мать говорила мне, будто у него весь дом книгами завален.

— Это еще ничего не доказывает, — ответила Дженис, чувствуя за словами отца желание восстановить ее связь с внешним миром, а сейчас ей это было совершенно не нужно, — ей ничего не было нужно, даже отцовской заботы, чьей бы то ни было заботы.

— А отец и не собирался ничего доказывать, — возразила Эгнис, тяжело опускаясь на кушетку; она устроила Паулу на согнутой правой руке и поднесла рожок к ее серьезному личику. Собственно говоря, особенных хлопот девочка не доставляла. Просто полная беспомощность ребенка требовала напряженного внимания, и именно это чрезвычайно утомляло немолодую уже женщину.

— Он ведь пишет для журналов, — заметил Уиф укоризненно, словно это давало Ричарду законное право на владение книгами. — Наверное, для этого нужно очень много читать. Как, по-твоему?

— Ах, папа, я не знаю. Можно быть последним дураком и обывателем и все-таки писать в журналах. Что тут такого особенного?

— Мне он все равно нравится, — помолчав, сказал Уиф. — Обыватель-добыватель. — Он улыбнулся. — Зря он, конечно, здесь лоботрясничает, но парень он славный. Будто подхватывает каждое твое слово. Ты заметила, мать? Подхватывает, будто ничего подобного в жизни не слыхал.

— Бесси (это была миссис Джексон) говорила мне, будто он останавливается и заговаривает с каждым встречным. Ему все равно, кто это. Даже Эдна Паркинсон может ему часами что-то рассказывать, а он будет слушать. Бесси говорит, ей кажется, он пишет книгу обо всех нас.

— Господи! Этого еще недоставало! — Лицо Дженис стало жестким, и даже рука сжалась в кулак. — Если он думает, что может за наш счет написать книжку из серии «Путешествия по забытым уголкам Англии»… Пусть только попробует!

— Ну-ну, — сказал Уиф, откидываясь назад на стуле, — что до меня, я бы не возражал, если бы меня в книге описали. А ты, мать?

— И я не против. Только б не описывал мою наружность.

— А пусть его делает что хочет. Только и слышно: Ричард то да Ричард се. Надоело!

— По крайней мере есть о чем поговорить, — спокойно сказала Эгнис. — Теперь мы и за это должны спасибо сказать.

— А почему нам, собственно, нужно разговаривать? — пробормотала Дженис, главным образом чтобы последнее слово осталось за ней, чтобы отступить, не роняя достоинства.

— Потому что есть вещи, о которых нужно поговорить.

Девочка высосала свой рожок, и Уиф, чтобы разрядить атмосферу, начал передразнивать ее отрыжку. Дженис уткнулась в книгу. Эгнис понесла ребенка наверх. Было половина девятого, и ее уже заботила мысль о ночном кормлении. Пока Эгнис была наверху, Уиф включил телевизор и стал скручивать себе сигарету.

Вернувшись, Эгнис собрала со стола, налила всем по чашке чая, а затем плюхнулась на кушетку и стала смотреть на мерцающий экран. Телевизор их был постоянно в неисправности, а Уиф не знал, как к нему подступиться. Он мог провести в дом электричество, починить часы, разобрать на части мопед и поковыряться в радиоприемнике, но в телевизорах он ничего не понимал, а когда они возили свой аппарат в ремонт, он через два-три дня снова портился, и деньги оказывались выброшенными на ветер. Поэтому сейчас они смотрели скользящие вниз кадры — снежную вьюгу и размытые контуры, сквозь которые с трудом пробивалась к ним какая-то любовная драма. Это была любимая передача Уифа, и, пока она не кончилась, все сидели молча: Эгнис, позевывая, вязала, Дженис читала, время от времени с непреодолимым отвращением поглядывая на экран.

Когда передача закончилась, Уиф пошел в свой сарайчик поработать. Дженис посмотрела новости и выключила телевизор. Эгнис уснула. Дом стих.

Дженис закурила сигарету и уставилась в огонь. На дворе с приближением грозы жара усиливалась. Лето. И все равно пылающий огонь. Очаг — средоточие семьи, фокус. Фокус-покус! Она пнула решетку. Угли распались, и выпрыгнувший золотисто-огненный язык чуть не лизнул ей ногу.

— Что это? — спросила Эгнис.

— Ничего.

Эгнис сидела, опустив плечи; широко расставленные колени туго натягивали старенькое ситцевое платье; подол нижней юбки свисал чуть не по щиколотку. Дженис было неприятно смотреть на нее. С минуту Эгнис терла кулаками глаза, прогоняя сон, заодно она старалась выиграть время и подготовиться к разговору с Дженис. Главное — начать. Но начать было необходимо.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказала Дженис. — Поскольку отец ушел, тебе представляется случай поговорить… только имей в виду, я не передумала. Да ты и сама знаешь. Нет! И не собираюсь!

— Да не волнуйся ты так, — устало сказала Эгнис. — И не кипятись. Никто не собирается тебя к чему-то принуждать.

— Как бы не так! А ты! Ты молчишь… но ведь я знаю, что ты… Послушай, мама, ведь я говорила тебе, говорила — еще давно сказала… Сказала ведь? — Ее всю трясло от волнения, и Эгнис никогда не знала, что говорить в таких случаях, как вывести ее из такого состояния.

— Конечно, сказала. А я что, разве жалуюсь?

— Но ведь для тебя это ужасно. Ты вконец изматываешься, ты устала, ты спишь на ходу… я не могу это выносить. — Она помолчала. — Но я… отказываюсь… что-нибудь… ничего не желаю делать. Отказываюсь! Если я соглашусь… Она меня свяжет по рукам и ногам. Ты считаешь, что это звучит ужасно… И я считаю, что это звучит ужасно. Это действительно ужасно.

— Что уж тут такого ужасного? Многие матери…

— Я не… Я не чувствую себя матерью. Не хочу чувствовать себя матерью.

Эгнис с трудом подавила нарастающий против дочери гнев. Она тоже была вспыльчива, но уже давно заметила, что вспышки ее гнева разбиваются о холодную решимость Дженис, как вода о камень.

— Эта крошка скоро захочет иметь маму, — спокойно сказала она. — Мне приятно нянчить ее, — приятно, поверь мне, Дженис. Я очень горевала оттого, что после тебя у меня больше не могло быть детей. Но каждому ребенку нужна мать.

— Почему?

— Потому что нужна, Дженис.

— Но почему? Почему? Если за ребенком хорошо смотрят… Я ведь тебе в подметки не гожусь. Ты хочешь сказать, что я причиню Пауле вред, если не возьму ее себе. Это неправда. С тобой ей гораздо лучше. Взяв ее, я причинила бы ей куда больше вреда.

— Но это же такая радость! Дети — радость! Поверь мне. Ну, конечно, они иногда…

— Как ты не можешь понять? Для меня этот ребенок — не радость. Никакая не радость. Ни капельки! О, как я хотела бы вычеркнуть последний год своей жизни. Я правду говорю, мама. Я не умею притворяться. Правду говорю.

— И что, по-твоему, в этом такого уж замечательного? Если бы все начали сообщать о том, что они чувствуют, уверяя, что это правда, — что бы это было?

— Уж хуже, чем теперь, не было бы.

— Зря ты так думаешь! Зря. Всем нам бывает худо. У всех у нас бывают черные дни, но зато бывают и светлые. Все зависит от того, как смотреть на вещи. Почему тебе обязательно надо выискивать в себе все самое скверное, а потом с пеной у рта уверять, что это правда? Зачем тебе это надо? Ты что, уже ничего хорошего в жизни не замечаешь? Так, что ли? Да не отворачивайся ты от меня, Дженис. Это трусость. Прежде ты такая отзывчивая на чужое горе была. Будто я не видела, как ты плачешь над газетой, прочитав, что кого-то там убили. Куда все это делось?

— Никуда не делось.

— Так ли? За кого, интересно, ты можешь болеть душой, если у тебя душа не болит за эту крошку? Ну-ка, скажи! Этому ребенку ты жизнь дала. И никуда ты от этого не денешься. Тебе горько это слушать, да? Так позволь мне сказать, что нам с отцом ты за последние недели доставляла одни лишь горести. А мы ведь не фыркали, ни о чем не допытывались… Ты что думаешь, мне не интересно знать, кто же все-таки ее отец, просто чтобы знать! И… — Эгнис замолчала. Раз сорвавшись на крик, она уже не отвечала за себя.

Дженис снова уселась в кресло и ваяла книгу. Своим криком мать вернула ей самообладание. Ей представилось, что она прекрасно держит себя в руках.

— Нехорошо все это, — прошептала наконец Эгнис. — Ну да ладно, будет!

Будет так будет! Все уляжется. Но не улегся дух противоречия, не дававший уступать, когда ее уговаривали, убеждали в чем-то, затрагивали больные темы.

— Я не знаю, что хорошо и что плохо, — возразила Дженис; оборвать так просто разговор было бы слишком жестоко. — Прежде всего, по-моему, нельзя сказать, что родиться на свет так уж хорошо. Это случайность или неизбежность, и я не вижу, какое это может иметь отношение к добру и злу в моем понимании этих слов. — Она, как оглоблей, разбивала доводы матери: барабанный бой, заглушающий мелодию.

— Разве их можно понимать по-разному? — возразила Эгнис.

— Можно! Что хорошо здесь сегодня, будет плохо завтра где-нибудь в другом месте. Убийство, обман, ложь, забота о людях, помощь им — все это может быть и добром и злом, в зависимости от обстоятельств. А уж раз даже убийство может рассматриваться и как добро и как зло, и если все мы родились по воле случая, и если верить не во что… не делай такого лица, ты прекрасно знаешь, что это мое убеждение… Так что может быть хорошего или плохого в том, что я хочу жить, как мне нравится, без этого ребенка?

— Но он же твой!

— Меня им наградили, — зло сказала Дженис, — и оставила я его только благодаря тебе. Да, ты права, я произвела его на свет и…

— Вот то-то и оно.

— Нет, нет! Если бы тебя тут не было…

— Я тут не всегда буду.

— Пока что ты тут.

Эгнис посмотрела мимо дочери, туда, где висело овальное зеркало, державшееся на пучке бамбуковых палочек. Комната была забита всевозможными статуэтками и безделушками. Чтобы перетереть их, нужен был по крайней мере час.

— Мне хотелось бы, чтобы ты поняла, почему я так поступаю, — сказала Дженис тихо. — Я знаю, что стоит мне начать говорить, и меня уже несет куда-то, но… Ах, господи, как бы мне хотелось уметь передать все, что я чувствую, и все, что думаю… тогда бы ты поняла. Мне так хотелось бы.

— Не пойму я, Дженис, никогда не пойму.

Эгнис встала и сразу же почувствовала боль в щиколотках. Ей было неприятно оставлять дочь в таком состоянии: забившейся в глубокое кресло, с видом озлобленным и в то же время затравленным. Но больше сегодня сказать ей было нечего.

— Если ты не хочешь еще чаю, я, пожалуй, пойду к себе.

— Спасибо, не хочу. Может, я налью тебе чашечку? Давай принесу наверх. А ты выпей его в постели.

— Нет, милая. Не люблю я пить чай в постели. Вечно только расплескиваю все.

Эгнис пошла к двери, которая вела на лестницу. У самой двери она обернулась и сделала последнюю попытку:

— Ты хочешь сказать, что можешь глядеть на эту малютку и не испытывать при этом никаких чувств?

— Не спрашивай меня об этом.

— А я спрашиваю.

— Если я отвечу, тебе будет еще больнее.

Эгнис кивнула и пошла наверх. Книга выскользнула из рук Дженис и упала на пол. Родители по-прежнему связывали ее по рукам и по ногам. Как ни старалась она оторваться от них, они непрестанно заставляли ее чувствовать, что она — неотъемлемая их часть, причем часть скверная. Рядом с родителями она производила впечатление плохого человека и боялась, что, продолжая жить бок о бок с ними, и сама поверит в это. Ей казалось, что она только-только начала расцветать, только-только начала понимать, что человек имеет право устраивать свою жизнь по собственному усмотрению, впервые глотнула воздуха, неведомого ей прежде, но явно ей предназначавшегося… и вдруг снова угодила на цепь в эту темницу, и с ней снова обращались, как с маленькой. Хуже всего было то, что она любила своих родителей, гордилась жизнью, которую они вели, — действительно по-детски гордилась, понимая, что они сумели достичь чего-то в жизни. Но ведь и ей хотелось иметь возможность устроить свою жизнь по своему усмотрению. Любовь к ним и заставляли ее кидаться в крайности, лишь бы добиться этой возможности. Чем исступленнее ссорилась она с матерью, тем страшнее ей было, она сознавала, что от простого взгляда, от малейшего изменения тона может выйти из себя, потерять уверенность в себе, а тогда недалеко и до полной капитуляции. Возможно, она и не вполне ясно представляла себе, что хочет делать и кем хочет стать, но в одном она была уверена твердо: уступить отцу и матери нельзя. Какими бы нежными узами ты ни был связан, они остаются узами.

Войдя в дом, Уиф застал ее за глажением детского белья. Она предложила приготовить чай, но он сам поставил на плитку чайник, повторяя прибаутку об искусстве заваривать чай, заимствованную им у одного старого йоркширца. Дженис слушала его с неодобрением. Она скептически относилась к каким-то специфическим йоркширским добродетелям или итальянскому темпераменту и вообще к любым обобщениям — за исключением одного: все мы разные. Но, слушая, как отец снова и снова повторяет свое заклинание, она вдруг подумала, что ее недовольство выглядит куда более косно, чем бездумное бормотание отца, и улыбнулась, обозвав себя мысленно напыщенной дурой.

— Тебе надо что-нибудь выгладить? — спросила она.

— Разве что язык. Ох, и наговорился же я сегодня, язык у меня как с цепи сорвался. Этот Ричард — он ведь все больше помалкивает, со мной по крайней мере.

— О чем же ты ему рассказывал?

— Ну… О птицах небесных и зверях… Черт, ведь когда-то я помнил Библию наизусть. Птицы небесные… птицы небесные… а ты-то знаешь?

— Папа!

— Зачем мне было вообще знать все это, раз я теперь не помню. Думал, что никогда не забуду.

Он сгорбился над чашкой, обхватив ее обеими руками, глядел в угасающий очаг и с удовольствием прислушивался к постукиванию утюга о доску.

— Ну как, надумала что-нибудь? — спросил он наконец.

— Нет еще.

— Что ж, время терпит.

— Как сказать. — Она ожидала, что он продолжит разговор, но Уиф никогда ни к чему не понуждал ее. В их отчуждении была повинна она, однако именно он, а не она упорно продолжал сохранять дистанцию. — А как бы ты хотел, чтобы я поступила?

— Тебе виднее.

— Это не ответ. Должны же быть у тебя какие-то соображения на этот счет. «Тебе виднее!» Да это почти то же самое, что сказать: «А плевать я хотел!» Как, по-твоему, я должна поступить?

Уиф рассмеялся, глядя на Дженис, и в конце концов она тоже начала смеяться.

— Ты любое слово можешь передернуть, — сказал он. — Тут же, не сходя с места. Если бы тебе кто предложил пять фунтов, ты и тут повернула бы все против того человека.

— Вовсе нет! — Она помолчала. — Ничего бы я не поворачивала. — И прибавила: — Ты видел Эдвина?

— Ага! Сегодня вечером.

— И что же он тебе сказал?

— Послушай, Дженис, ты ведь не хуже моего это знаешь. Наверное, он тебе дороже, чем ты думаешь, если тебе хочется лишний раз это услышать. Мне он сказал то же, что говорил тебе. Жениться он на тебе хочет.

— У него вид огорченный был?

— А тебе зачем это знать? Нет, вид у него не был огорченный. Эдвин умеет свои чувства от людей прятать. Имей в виду, он совершенно точно будет огорчен… если ты… если ты не… словом, ты сама понимаешь. Но никому этого не покажет.

— Знаешь что, папа? Сегодня он мне правда понравился. То есть, конечно, он некрасивый и не очень-то умный и все такое прочее… но, когда он заходил к нам сегодня, он мне правда понравился. Он сильный человек — ты как считаешь?

— Он настоящий мужчина.

— Настоящий мужчина, — фыркнула Дженис и улыбнулась. Она догладила последнюю кофточку, прибрала за собой, подсела к отцу и затем, словно в их разговоре не было никакого перерыва, сказала: — А ведь это действительно так. Он гораздо лучше, чем эти нахальные ничтожные мальчишки — бывшие школьники, с которыми я познакомилась в колледже. Куда лучше любого из них. Ты понимаешь, Эдвин вовсе не такой уж сильный. Но он какой-то ясный. Никогда ничего не станет делать, предварительно не обдумав. Он последователен во всем. Обдумает что-нибудь, решит, и тогда уж его не свернешь. Как с приятелями, например. Решил, что у него нет времени шататься со своими сверстниками, — и кончено. Как отрезал! А это не всякий может. И еще решил, что ему нужно всегда ходить чистым и опрятным, и, пожалуйста, ходит, хотя все над ним подсмеиваются. И это еще не все. Он хочет «выбиться», как он говорит, — и выбивается, причем нет в нем ни горечи, ни озлобления, как это часто бывает. Я уважаю его.

— У него, наверное, сейчас уши горят, — осторожно заметил Уиф.

— Нет, уши у него никогда не горят. Его ведь очень мало интересует, что думают или говорят о нем другие. Включая меня. Он хочет жениться на мне, только это ему и надо. А что я говорю о нем, это ему, пожалуй, безразлично. Понимаешь, вот это-то мне и нравится в нем. Единственное, что его интересует, — это добиться своего, остальное его мало трогает.

— В упорстве ему не откажешь. Сколько уж лет он по тебе сохнет? Пять, а то и больше — с самых тех пор, как сюда приехал, ты еще тогда в школу ходила. И я готов на что хочешь спорить, за все это время он ни разу ни на какую другую девку и не взглянул.

— В этом есть и что-то страшное. — Дженис вздрогнула. — Нельзя так. Если я могу быть для него единственной женщиной — безо всяких исключений, — значит, у него что-то не так.

— Снова передергиваете, мисс Бити?

— Наверное. — Она встала и потянулась. — А знаешь, что мне правда нравится в Эдвине? Нет? Мне кажется, если бы я вышла за него замуж, он сразу же выкинул бы меня из мыслей, а следовательно, и я могла бы выкинуть его. Это совсем неплохо.

— На мой взгляд, не так уж и хорошо.

— Это означало бы, что я могу жить, как мне нравится.

— Хочешь, значит, и так и эдак?

— Ничего не значит. Какой уж там «эдак», когда я и насчет «так» решить ничего не могу. Нет, если бы я и вышла замуж за Эдвина, то только для того, чтобы многое забыть.

— Мой совет тебе — не выходи за него, если ты так рассуждаешь. Ему-то что достанется в таком случае?

— Получит то, что хочет.

— Откуда ты знаешь, что он хочет, — не будь так уверена. Как бы то ни было, Дженис, мне неприятно слушать такие разговоры: «многое забыть»! Нельзя жизнь прожить, забывая все на свете.

— А почему бы нет?

— Потому что из памяти ничего не выкинешь.

— Я могла бы выкинуть из памяти Эдвина через минуту после свадьбы.

— Нехорошо ты говоришь, Дженис. Зачем о нем так? Он заслуживает лучшего.

— Как ты можешь решать, кто чего заслуживает?

— Могу. Если ты не можешь — это твое дело. А я могу. И повторяю, он заслуживает лучшего.

— Может, я и выйду за него. То-то все ахнут, а?

— Еще бы! Если тебя такие вещи могут радовать.

— Иногда могут. Жить на удивление окружающим! В этом тоже есть известная прелесть.

Уиф промолчал. В один момент она отдалилась от него. Он смотрел на ее усталое личико, и ему хотелось почувствовать жалость к ней, тогда, может, он сумеет простить ее и снова приблизить к себе. Но было в выражении ее лица что-то недоступное его пониманию. Что-то чужое; злорадство или какое-то болезненное возбуждение, разобрать он не мог. И понять тоже.

— Пойду лягу, — сказал он.

— Ну что ж, спокойной ночи! — быстро отозвалась она.

Уиф был уязвлен ее тоном, явно дававшим понять, что она рада прекратить разговор, но сдержал себя и отправился спать, не вступая в дальнейшие пререкания.

Дженис вышла на крыльцо, чувствуя, что дольше не может оставаться в тесной кухне. Ночь бархатно коснулась ее кожи, и несколько минут она простояла неподвижно, давая глазам привыкнуть к непроницаемому мраку, и постепенно разлитый вокруг жаркий душистый покой унял ее возбуждение. Она была в черной юбке и черном свитере, и свет, падавший из отворенной двери, выхватывал из темноты лишь ее золотившиеся волосы. Впервые после рождения Паулы ступала она за порог дома. Ей казалось, будто в ночной тишине слышится поскрипывание ее тела, оттого что легкий ветерок тянет ее, пытаясь стронуть с места, и она потерла ноющую поясницу, чтобы легче было двигаться. Она чувствовала себя раздобревшей и неповоротливой. Ох, если бы ночь снова сделала ее такой, какой она была когда-то.

Позабыв о том, что следовало бы накинуть что-нибудь на плечи, она закрыла за собой дверь и пошла по направлению к Когра Мосс — небольшому горному озеру, приютившемуся в ложбине между горами Блэйк, Миддл Фелл и Нокмиртон. С тех пор как она себя помнила, озеро было водохранилищем, но такими вот летними вечерами отец иногда брал ее с собой туда на рыбалку: деревенские девочки устраивали на берегу озера пикники, купались и резвились в его водах. «Вот уж где тишина, так это на Когра Мосс», — говорила ее мать.

Подойдя к коттеджу Ричарда, она приостановилась: ей очень хотелось бы незаметно заглянуть к нему. До нее донеслись звуки музыки: какой-то квартет исполнялся по радио или, может, это играла пластинка. Дженис попыталась вспомнить композитора, но не смогла; музыка, играющие на занавесках отблески пламени и мысль о завидной свободной жизни, которую, судя по разговорам, устроил себе Ричард, вызвали у нее гримаску отвращения и досады, и она заспешила прочь.

Пока она шла полями к озеру, лишь шелест ее собственных шагов по траве нарушал тишину. Беглянка! И как чудесно, что ночь, сама того не ведая, поглотила ее и она может двигаться в ней, как Иона во чреве кита. Чем дальше она отходила от дома, тем свободнее чувствовала себя — в воображении она казалась себе ночной дриадой, героиней то одного, то другого романа, непременно преследуемой или кого-то преследующей, скорее всего, мадам Бовари или Анной Карениной — любимыми героинями ее школьных дней, хотя обе они в представлении Дженис носили рабские оковы — иными словами, были связаны узами брака. Она давно не думала о них, и теперь, вспомнив, испытала удовольствие. И тотчас же в памяти возникло все, о чем она запрещала себе думать последние месяцы: ведь она мечтала о жизни, полной приключений, она стремилась к ним, хотела их, в течение тех нескольких семестров, которые она провела в Каркастерском колледже, ее ни на минуту не покидало чувство, что она вступает в новую жизнь. Увидев, что может жить как хочет — сама устанавливать распорядок дня, читать что хочет, выбирать знакомых по своему вкусу, — и поверив, что так будет продолжаться и впредь, до бесконечности, поскольку она вырвалась из туго свинченных рамок своей среды, Дженис с готовностью начала кидаться в любую бегущую мимо волну, только бы она подхватила и несла ее. И первая же высокая волна прямиком принесла ее обратно в Кроссбридж.

В свое время она пролила из-за этого немало слез, но потом успокоилась. Единственное чувство, которое она испытывала сейчас, была пьянящая радость: веселое возбуждение, казалось, передалось даже ее рукам и ногам — перелезая через изгородь, чтобы пересечь горную дорогу, она почувствовала, что они снова стали гибкими и послушными, юбка стесняла шаг, но это уже не раздражало, напротив, сопротивление шершавой материи было приятно.

Повыше, на горе, вспыхнул велосипедный фонарь и стал приближаться к ней; она прижалась к живой изгороди, чтобы не быть замеченной. То был Эдвин, который, переодевшись в рабочее платье, ехал в Киркленд, где его ждала какая-то работа. Он увидел Дженис со спины и тут же сообразил, что узнан, но что присутствие его нежелательно, и прокатил мимо, даже не замедлив ход. Она перебежала дорогу и очутилась на поле, за которым находилось Когра Мосс.

Отъехав подальше, Эдвин остановился у обочины. Он привык мгновенно определять настроение Дженис и действовать соответственно, научился извлекать из любого положения хоть какую-то выгоду для себя. Сейчас он решил, что она еще недостаточно оправилась, чтобы гулять в одиночестве в такое позднее время. Он должен тайком сопровождать ее. Не показываться ей на глаза, но быть под рукой. Он перекинул свой велосипед через калитку и спрятал его за изгородью. Затем быстро зашагал через поле к дорожке, по которой, он это знал, непременно пойдет она.

Он никогда не понимал ее пристрастья к одиноким прогулкам. Сам он вырос в небольшом промышленном городке и под словом «прогулка» понимал пикник, экскурсию, развлечение. Тем не менее он исходил с ней — до чего же бесцельными казались ему такие прогулки — все эти горы и знал их как свои пять пальцев.

Когра Мосс никогда ему не нравилось: унылое место, мало деревьев, смотреть не на что — лишь обнаженные склоны гор, обступивших ложбину со всех сторон; озерцо было обнесено железными перилами, местами сломанными — в темноте можно запросто оступиться и упасть в воду. Вспомнив об этом, он бросился бежать, забыв об осторожности, и Дженис услышала его.

Глава 8

— Эдвин, ты?

Он застыл на месте.

— Я же знаю, что это ты. — Она помолчала. — Если это ты, не отвечай. — Он услышал смешок, и слова застряли у него в горле. — Ну что ж, своим молчанием ты подтвердил свое присутствие, — сказала она немного погодя, — другого доказательства и не нужно.

После этой нелепой тирады Дженис двинулась дальше; дважды она приостанавливалась, чтобы насладиться замешательством Эдвина при каждой такой остановке. Ее трогало его намерение охранять ее и очень радовало то, что он не собирается навязывать ей свое общество.

Между дорогой и Когра Мосс не встречалось никаких деревьев, кроме коротенькой тополевой аллейки, неожиданно возникавшей на склоне горы Нокмиртон; словно кто-то задумал однажды превратить эту древнюю котловину в цветущую аркадию, но, наткнувшись на сопротивление голых гор, отказался от своей затеи. Однако куцая аллея сохранилась, и сейчас при свете луны, выглянувшей из-за громоздкого силуэта горы Блэйк, Дженис видны были устремленные в небо вершины деревьев, похожие на зачехленные плюмажи. Она знала, что стоит раскинуть руки, и можно коснуться кончиками пальцев нежной коры и, если бежать от тополя к тополю, стволы начнут мелькать мимо в том же завораживающем ритме, в каком телеграфные столбы проносятся мимо окна вагона.

Аллея упиралась в небольшую водокачку, а там было уже и само озеро. Она прошла ярдов сто по берегу, ведя рукой по покосившимся ржавым перилам, нашла скамейку, минуты не просидев, снова вскочила, подошла к перилам и оперлась о них, прислушиваясь, как шуршит в зарослях вереска Эдвин, выбирая наблюдательный пункт.

— Можешь спуститься ко мне, если хочешь. Я только не хочу разговаривать.

И опять ответа не последовало. Она пожала плечами.

Луна к этому времени целиком выбралась из-за гор. Она была непомерно большая, неровная и господствовала в небе, подавляла все вокруг, как на детских рисунках или на картинах Дуанье Руссо. Луна, казалось, была так близко, что с вершины горы до нее можно дотянуться рукой. Звезды, совершенно померкнув в свете этой наглой луны, превратились в пятнышки света. Ее отражение в неподвижной озерной глади было как фотография, и, когда легкое дуновение ветерка подернуло вдруг воду рябью, Дженис даже вздрогнула от негодования. В озере луна выглядела лучше, чем на небе, она теряла свой надутый космический вид, прозрачнела и становилась похожа на волшебный шар. По ту сторону озера лунные блики, играя, высвечивали каменистую осыпь, а сбоку топорщился непролазный черный кустарник, скрывавший заболоченное пространство, над которым вздымались горы с посеребренными луной гребнями.

Дженис вспомнила, что была здесь точно такой же ночью за несколько дней до первого выпускного экзамена, когда мир еще находился в полном равновесии, и ей пришла тогда мысль, что Офелия или леди Шэлот, решив наложить на себя руки, не нашли бы лучших декораций. Она и сама когда-то подумывала о самоубийстве, но это была всего лишь игра — простейший способ увеличить в своих глазах цену собственной жизни, вроде того, как в детстве она нарочно растравляла себе душу, воображая, что отец умер, так что даже засыпала в слезах. Дженис улыбнулась, вспомнив все это: до чего же мала и глупа она была тогда. И вдруг ей стало страшно.

Она слишком далеко зашла для первой прогулки и теперь почувствовала себя нехорошо. Этот ребенок! Когда мать уходила по своим делам и Дженис оставалась за хозяйку, она иногда часами просиживала у колыбельки, вглядываясь в личико дочки. Дай она себе волю, она могла бы обнаружить в девочке что-то привлекательное, могла бы привязаться к ней, полюбить ее, и тогда безапелляционные слова матери: «Ты же любишь ее… что бы ты там ни говорила… я же вижу» — оказались бы справедливыми. Но она себе воли не даст. На память приходили перенесенные при родах муки, это выручало ее, помогало сопротивляться. И сразу же она начинала ругать себя: «идиотка», «безмозглая дура», «зачем, зачем». Как могла она допустить это? Отец девочки, Пол, преподаватель колледжа, казался ей не столько губителем, сколько олицетворением беды, которой она расплачивалась за собственную глупость. Вместо того чтобы проявить силу воли и, поступив в колледж, жить своим умом, она поддалась его влиянию, поверив, что подобная уступчивость как раз и является доказательством ее независимости. Он много говорил с ней и осторожно вводил в круг ограниченных — в ее представлении безграничных — познаний, теоретических и практических, которыми располагал; как будто она не могла с гораздо большим успехом овладеть ими сама, не окажись она, как ей представлялось теперь, сбитой с толку унизительно лестным мужским вниманием. Вниманием мужчины, который говорил с ней о том, о чем ей хотелось слушать: о книгах, идеях, возможностях… Не то чтобы она отдалась ему. Сурово, не слишком тонко оберегая свою невинность, она долго сопротивлялась — до той ночи, когда он, пьяный, нетерпеливый, с угрозами, швыряя в нее, ошеломленную оттого, что такие вещи могут говорить ей, злыми словами, повалил ее на свою постель, притворяясь перед собой и перед ней, что ее сопротивление продиктовано стыдливостью, а не нежеланием, и овладел ею. Изнасиловал! После этого она категорически отказалась встречаться с ним. Он покинул колледж до того, как ее беременность стала заметна, и ей также пришлось уехать. На все его письма, просьбы, переданные через третьих лиц уверенья в любви ответ был один — она лишь отрицательно трясла головой. Она не желала его видеть ни сейчас, ни потом, не желала, взглянув на него, убедиться, насколько презирает себя за него. Никогда больше!

А Паула ведь искаженное слово «Puella», то есть «девочка». Очень подходящее имя для ее дочки. Неопровержимое доказательство, что с отцом покончено навсегда. Его имя, и тоже искаженное. Puella, Puella, Puellam.

— Puellae, Puellae, Puella, — громко склоняла она. — Puellae, Puellae, Puellas, Puellarum, Puellis… Ты меня слышишь, Эдвин?

Никакого ответа, даже сопения его не было слышно. Может, он ушел, пока она стояла тут?

Опять эта луна! До чего же она плохо себя чувствует. От ходьбы заболели швы, и, хотя ночь до сих пор хранила духоту и жар, скопившиеся для грозы, так и не разразившейся, она вдруг озябла, выступивший пот стал холодным и липким. Поплыть бы, покачиваясь, на этом золотом шаре, зашевелился в мозгу червячок. Поплыть бы… Сонная бесшабашность напала на нее; усталость в соединении с колдовской таинственностью этого места давили так сильно, что она даже почувствовала слабость в ногах. Черная вода, глянцево-черная вода — упасть в нее и скользнуть вниз, на глубину десять тысяч сажен, и улечься там среди длинных, похожих на кудри, колышущихся водорослей. Выбрав такой конец, она окончательно доказала бы свою независимость, но не о свободе выбора говорил бы такой поступок, а лишь о жажде забвения. И все же она привела себя в по-настоящему экзальтированное состояние, у нее даже дыхание перехватило, и она вцепилась дрожащими пальцами в холодные, заржавленные, шершавые перила, всем телом ощущая, как собственная кровь то нежно его подхлестывает, то отчаянно бьется в нем. Не выпуская перил, она рухнула на колени, закрыла глаза, и перед ними закачалась, кружась и замирая, необъятная галактика.

— Эдвин, — прошептала она. У нее совсем не было голоса. Она прижалась лбом к перилам, чтобы прийти в себя, и позвала громче: —Эдвин! Эд-вин! Пожалуйста, спустись сюда. Мне нехорошо. Прошу тебя!

Ответа не было. Лишь заблеяла где-то овца. Он и правда ушел.

— Эд-вин! Прошу тебя, Эдвин.

Только слабое эхо откликалось на ее зов. И тут она словно покинула свое тело и очутилась на склоне горы, глядя оттуда на себя, коленопреклоненную на берегу озера, и еще одно ее «я» взирало еще откуда-то на обе эти фигуры, и еще одно… она не то крикнула, не то всхлипнула, чтобы разбить эти сумасшедшие отражения, дыхание жаром опалило губы, и этот звук пугающим грохотом отдался в ушах. Она вскочила и бросилась бежать по дорожке. Добежав до тополевой аллеи, она приостановилась и огляделась по сторонам — нет ли Эдвина, но его не было ни видно, ни слышно. Только висела в небе глумливая луна, которая успела еще разрастись, вобрав внимание всего мира в свой надутый лик. Дженис побежала дальше, спотыкаясь о камни; от этого бешеного бега у нее болело все тело, и она неотступно чувствовала, что второе ее «я» несется следом за ней, прыгая по вершинам гор, и передразнивает каждое ее движение.

Она добежала до дороги, но никак не могла открыть калитку в изгороди. Калитка держалась на веревочной петле, только она была старая, осевшая, и, сняв петлю, нужно было слегка приподнять ее. Дженис дернула к себе, но калитка заскочила. Чем сильнее она тянула, тем крепче заедало. Дженис попробовала протиснуться в щель между столбиком и калиткой, но не смогла. Хотела было перелезть через изгородь, но швы к этому времени так разболелись, что она просто не рискнула. Она попробовала приподнять калитку. Ничего не вышло. Тогда, ухватившись за верхнюю перекладину хлипкой дверки, она начала трясти ее изо всей силы, наполнив глухим дребезжанием жаркую ночь.

— Дай-ка я!

Дженис отпрянула: из-за живой изгороди по ту сторону дороги появился Эдвин. От неожиданности она совсем растерялась, испугалась, но сразу же взяла себя в руки.

— Почему ты ушел? — строго спросила она.

— Ее просто нужно повыше приподнять, — сказал Эдвин, наклоняясь и рывком приподнимая калитку за нижнюю перекладину. — Вот.

Дженис не двигалась с места.

— Куда ты исчез?

— Когда?

Невинный тон Эдвина — жалкая попытка прикрыть ложь — взбесил ее.

— Сам знаешь когда! Когда я была возле озера. Ты шел за мной… я же знаю. А когда я крикнула, позвала тебя… почему ты ушел?

— Разве я шел за тобой?

— Ради всего святого, Эдвин, не прикидывайся дураком. Я всего лишь хочу знать… а, да ладно!

Через отворенную калитку она вышла на дорогу, в раздражении от того, что, отдавая дань вежливости, не могла не подождать, пока он возится с калиткой, закрывая ее.

— Я думал, ты хочешь побыть одна, — сказал он, стоя к ней спиной. — Ты крикнула оттуда, чтобы я не подходил… вот я и подумал: не буду ей мешать, раз она хочет побыть одна, а если она будет знать, что я тут, рядом, она уже не будет чувствовать, что одна… вот я и ушел.

— А что ж ты тогда ждешь меня здесь?

— Просто хотел увериться, что ты благополучно добралась до дому, — спокойно ответил он. — Рано тебе пускаться в такие дальние прогулки после… после того, как ты хворала… вот я и подумал — посмотрю-ка я за ней одним глазом.

— Каким, левым или правым? А, да ладно! — Она помолчала и затем с таким явным усилием, что он весь сжался от ее похвалы, сказала: — Ты очень добр ко мне, Эдвин. Спасибо тебе!

Она пошла в сторону тропинки, которая, пролегая через три поля, вела к коттеджам.

— Доставить тебя домой? — тихо спросил Эдвин, уже забыв обиду.

— Нет, спасибо, Эдвин. Ведь у тебя же велосипед.

— Я мог бы бросить его здесь. Потом мог бы забрать.

— Да… но я бы лучше… понимаешь, им теперь так редко выпадает случай побыть наедине со своими мыслями.

— А? Ну, конечно. Что ж, в таком случае спокойной ночи, Дженис!

— Спокойной ночи! И еще раз спасибо.

Она ступила на тропинку, зная, что он не двинется с места, пока она не выйдет окончательно за пределы всех его пяти чувств. Муж? Почему бы и нет, если уж так нужен муж. Он даст ей независимость.

Она чувствовала себя лучше, успокоилась и теперь думала лишь об одном — как бы поскорее добраться до дому и лечь. На луну она не оглядывалась, стараясь игнорировать ее присутствие.

Подходя к коттеджу Ричарда, она услышала всплеск, шумный вздох и затем журчанье переливающейся через край воды. Она посмотрела через изгородь. Ричард стоял в бочке для дождевой воды — он держался обеими руками за ее края и торопливо окунался. Голова его то показывалась, то исчезала. Он трясся от холода и что-то насвистывал, явно наслаждаясь своим купанием. Окунулся в последний раз — теперь уж с головой — и вылез. Она увидела его белую кожу, покрытую мельчайшими капельками воды, серебрившимися при лунном свете. Он отряхнулся, правой ладонью сгоняя воду с тела. Немного попрыгал во дворе и стремглав кинулся в дверь коттеджа, из которой вырвался луч света и упал прямо на Дженис, так что она застыла на месте, чтобы не быть замеченной. И еще долго после того, как дверь закрылась, она продолжала стоять неподвижно — на всякий случай.

Эдвина не было дома, не поджидал он ее и у ворот, и она вздохнула с облегчением. Она боялась, что в таком настроении может наговорить ему лишнего — или чего-то недоговорит. Вспомнив о том, как Ричард плясал голый у себя во дворе, она хотела расхохотаться, но смогла лишь улыбнуться. Подходя к своей двери, она обернулась, чтобы в последний раз взглянуть на луну, которая спустилась еще ниже, совсем нависнув над полями — как медленно надвигающаяся опасность. Дженис посмотрела, посмотрела, плюнула и только тогда повернулась к луне спиной.

Глава 9

По вечерам Ричард начинал чувствовать себя счастливым избранником милостивой судьбы. Сейчас он сидел, не отводя глаз от огня, вытягивая ноги, пока не коснулся носками чугунной решетки камина. Яичница, копченая грудинка, поджаренный хлеб и чай были уничтожены. Виски дожидалось своей очереди; вокруг — вороха книг, журналов и пластинок; бежать некуда, спешить незачем. Он перебирал в памяти события прошедшего дня, стараясь припомнить побольше услышанных от Уифа историй, представлял себе ярмарку — поле для соревнований и Гектора, повисшего между двумя вздыбившимися кобылами — и то задерживался мыслью на этих образах, то позволял им медленно проплывать в мозгу, будя схожие воспоминания и обрастая ассоциациями. Наконец он взял какую-то книжку.

«Некоторые считают, что главное — это жить, но лично я предпочитаю чтение». Он не мог вспомнить, кто это сказал — кто-то, кого современные острословы в два мига разнесли бы в пух и прах, а скучающие меланхолики сочли бы занятным, — но сейчас мысль ему понравилась. «Вставай, мой друг, а книги свои брось!» — мог сказать Вордсворт и тут же добавить: «У нас богатств накопленных есть тьма, имеем мы за что благословлять умы сограждан и сердца». Хорошенькая альтернатива!

Он взглянул на книгу — сборник стихов Одена. Одну строфу он отметил еще накануне вечером и сейчас перечитал:

Сознанию опасности не до́лжно исчезать: Твой путь, пойми, хоть короток, но крут, И как на глаз тот спуск ни просто взять, Смотри ли, нет, — придется прыгать тут!

Стихи непосредственно относились к нему. За словами поэта сквозила мысль, что мы в конце концов становимся такими, какими себя видим. Однако из кресла так просто не прыгнешь! Но не мог же Оден исключить себя из числа тех, кто «сознает опасность», — вероятнее всего, слова эти были написаны в утешение. Выходит, что теперь сознание опасности утратило свою первоначальную связь с войной. Оно могло возникнуть, когда вы сидели в уютной комнате у себя дома, при чтении, от чьего-то взгляда. Но разве опасность — это не непосредственная близость смерти? А кто может считать себя застрахованным от атомной бомбы? Или от того, что будет поставлен под удар привычный уклад жизни? Что и случается при каждом новом изобретении. Все это так сложно. Взять хотя бы отдельного человека. Когда Лоуренс сознавал опасность острее: взрывая поезда на службе у Фейсала в Саудовской Аравии или летая, под именем Шоу, на абсолютно надежных по мирному времени самолетах военно-воздушных сил Англии?

«Мы этого не знаем и не узнаем!»

Фраза выскочила откуда-то внезапно, как чертик. «Мы этого не знаем и не узнаем!» Модное выражение, имеющее весьма модное назначение — оборвать своевременно любую фразу, не дав ей развернуться в абзац. На такой иронической, самонадеянной нотке заканчивались обычно и все его праздные размышления. Примитивизм, мещанство! Такая реакция могла найти себе объяснение в беспокойной мысли, что ученость и склонность к отвлеченному мышлению при всей их очевидной полезности до добра не доводят, поскольку требуют исключительных прав — ему, казалось бы, такая реакция не к лицу. Но что поделаешь!

Подобно чувству виноватости оттого, что он «ничего» не делает, у реакции такого рода тоже были корни, уходившие достаточно глубоко — где уж там их выкорчевать; какое-то время их можно игнорировать, но не вечно же. А что до «ничегонеделания», то здесь, например, критерием ему служил образ жизни его деда и бабушки, для которых работа была одновременно насущной необходимостью, добродетелью и доказательством способностей человека, и их образ жизни оставался для него эталоном, хотя при той жизни, которую вел сам он начиная с университетских времен, это было психологически совершенно абсурдно.

Уединение не внесло ясности в его мысли, они продолжали порхать, как птички с ветки на ветку.

Он встал и поставил пластинку Монтеверди, и тотчас вспомнил Венецию и атмосферу чувственности, которой, казалось, был проникнут этот город; подумал о Байроне, делящем время с Шелли, о Томасе Манне, исчезающем в лабиринте грязных улочек, — суровом тевтоне, отдающем дань древнему пороку, о безумном бароне Корво, ставшем гондольером, чтобы расплачиваться со своими мальчиками и покрывать позором богатых покровителей, о злоключениях Рескина, шалостях Браунинга… Он переменил пластинку. Мозг его, словно получив заряд возбуждения от дня, проведенного в обществе Уифа, продолжал отстукивать имена полчищ писателей, сумевших увековечить себя, — имена чередой проходили по извилинам серого вещества, не вызывая в памяти ни строчки из того, что было ими написано. Он привез с собой несколько пластинок поп-музыки и, выбрав «Дом восходящего солнца», раздвинул мебель и немного потанцевал. Нет, музыка оживила в памяти слишком многое. Он вышел во двор, не обращая внимания на то, что пластинка продолжает крутиться на диске и иголка постукивает на последней бороздке.

Позади коттеджа стояла бочка с дождевой водой. Он поболтал в воде пальцами и вдруг почувствовал неудержимое желание прыгнуть в нее. Внимательно посмотрел по сторонам и улыбнулся — кто мог его увидеть? Сбрасывая одежду, он безжалостно подавил усмешечку над собой, как по команде стрельнувшую в мозгу. Взять бы да утопить это вечно шпионящее язвительное «я». Он стоял голый, подрагивая. Вода выглядела неприятно. Перекинув ногу через край, он подтянулся и залез в бочку, чуть не задохнувшись, когда вода взяла его холодной, металлической хваткой. Он запрыгал, затем окунулся с головой и получил такую ледяную оплеуху, что даже испугался, как бы не окоченеть от холода. Решив вылезать, он еще секунду помедлил, потом выкарабкался из бочки и кинулся обратно в кухню. Растираясь грубым полотенцем, он услышал, как где-то поблизости хлопнула дверь. Может, Дженис? Только она одна пришла ему на ум, и при мысли о ней все его тело напряглось. Он желал ее. Желал с самой той минуты, когда впервые увидел…

По залитым лунным светом полям катил Эдвин, похожий на привидение из сказок, которые накрепко вплелись в народные сказания старого Кроссбриджа. Эдвина эти сказания интересовали мало. У него был свой коттедж, своя работа — работал он здесь ради Дженис, и коттедж ожидал ее. Он быстро крутил педали и клял судьбу за то, что не оказался под рукой в ту минуту, когда был ей нужен. «Я звала тебя», — сказала она, а все, на что его хватило, — это разыграть святую простоту, которая шла ему как корове седло, и по-детски лепетать, что он даже не шел за ней. «Я звала тебя!» А он уже успел исчезнуть, как тень — не тень даже, а тень своей тени, — почему-то вбив себе в голову, что нельзя ей надоедать, нельзя попадаться на глаза, разве что она его позовет, что она должна сделать первый, второй, третий и все последующие шаги — а сам он должен лишь стоять в отдалении и терпеливо ждать.

И хотя привела его к этой мысли болезненная уверенность, что он недостоин ее, уверенность, не оставлявшая его до сих пор, в самой этой мысли таилось зерно гордыни. Раз он так любит ее, значит, и она должна любить его в ответ так же сильно, и, следовательно, зачем ей его нежные слова, знаки внимания, обходительность; постоянные напоминания о неизменности его намерений — вот и все, что нужно. И вовсе не надо завлекать, возбуждать в ней интерес, ухаживать за ней, домогаться ее — при чем тут какая-то любовная игра, услада влюбленных? В конце концов она должна будет склониться перед его волей, на его условиях. И то, что она была несравненно привлекательней любой другой женщины на многие мили вокруг, лишь усугубляло его желание — она должна полюбить его необыкновенной, другим недоступной любовью.

Немного еще подождать он мог, но скоро ему придется уезжать отсюда. Курс обучения был закончен; как квалифицированный сварщик, он мог грести деньги лопатой в любом из близлежащих городков. Сварщики теперь не так уж часто встречаются, в то же время при непрерывно растущем количестве автомобилей спрос на них велик, как никогда. У него есть все возможности хорошо зарабатывать. Только нельзя тянуть с отъездом. Чем скорее он уедет, тем лучше.

В конце концов он добрался до дома матери. Опять у нее во всех окнах горел свет — она никогда не укладывалась спать по-людски, просто засыпала там, где ее настигал сон, в первом попавшемся кресле или в постели, если могла дотащиться до нее, — и ему пришлось долго барабанить в запертую на два засова дверь, а ведь она знала, что именно в этот вечер, раз в неделю, он привозит ей деньги. Когда наконец она его впустила, он на миг задержал дыхание, чтобы дать себе привыкнуть к спертому воздуху ее коттеджа, а затем осторожно вошел: каждый раз ему наново приходилось приучать себя к грязи и беспорядку, граничившему с хаосом, и к ее лицу.

Мать была в рваной ночной рубашке, к тому же прозрачной (обстоятельство, которое, по-видимому, ее ничуть не смущало). Уговорить ее — или заставить — появляться перед ним в более приличном виде было выше его сил; даже шаль, которую она накинула на плечи, идя отпирать двери, была немедленно скинута. Стоило ему бросить взгляд в ее сторону, как его глазам представилась сероватая пористая старушечья кожа, старушечья грудь, старушечьи волосы — нечто совершенно непотребное! Он наступал на туфли, пальто, нижние юбки, панталоны, бюстгальтеры, шляпы. Повсюду валялись газеты, жестяные банки, стеклянные банки, чашки — казалось, все внутренности дома и его обитательницы были раскиданы в беспорядке по полу, словно какой-то злой дух просунул руки в окна и вывернул наизнанку дом со всеми его потрохами. И стоило ей заговорить, как он видел лицо, которым она его наградила. Чем реже он ее видел, тем безобразнее казалась она ему при встрече. Временами он был способен забыть собственное безобразие, забыть постоянную готовность окрыситься, нанести ответный удар, — готовность, которую это безобразие, едва осознанное, выработало в нем, забыть вопиющую, безысходную несправедливость, свой постыдный крест. Но забыть ее он не был способен. Поросячья голова, снесенная и выставленная на всеобщее обозрение, голова чудовища, насаженная на пику, в прядях волос, подобно питонам, обвивающим древко; голова-череп, который какой-то вселенский Франкенштейн решил для смеха оштукатурить плотью, — вот что думал он о своей матери (а бывало, что думал и почище), и все для того, чтобы отмежевать свое лицо от ее, чтобы, представляя ее себе в таком гротескном виде, не чувствовать, будто у него может быть с ней что-то общее. Но при первом же взгляде на мать вся эта тщательно построенная оборона летела к черту. Он был ее сыном и нес на себе ее печать.

Эдвин согласился выпить чашку чаю, потому что так уж было заведено и его отказ только вызвал бы лишние разговоры — хотя и согласие его она встретила воркотней. Он, как всегда, уселся на ручку кресла, тем самым отгораживаясь от окружающей мерзости и одновременно давая понять, что он здесь ненадолго, и замкнул — тоже как всегда — сердце, глаза, отключил каждый кончик нервов, лишь бы не воспринимать окружающего. Ничего не поделаешь, она была на его попеченье, и не видеться с ней он не мог.

Миссис Кэсс не спешила с чаем. Эдвин приходил к ней не часто, и, раз уж он был тут, ей хотелось вытянуть из него все, что можно. Не то чтобы она была привязана к нему — а если когда-то и была, то эта привязанность оказалась так глубоко погребенной под ею же самой созданным мифом материнской любви, что докопаться до нее не представлялось возможности, — во всяком случае, думая о своем детстве, отрочестве или юности, он не мог вспомнить, чтобы она хоть раз проявила свою любовь, доказала ее каким-нибудь поступком. Ее любовь относилась к разряду чувств, не требующих доказательств, мгновенно испаряющихся, но оставляющих за собой право требовать. И все же он был ее сыном, играл роль в ее жизни — и притом довольно существенную: во-первых, из-за денег, которые она взяла, пересчитала и сунула за диванную подушку, и, во-вторых, из-за доклада о положении его дел, который повторялся от раза к разу почти без изменений и встречался — или, вернее, осыпался — обидными замечаниями, но обойтись без которого было невозможно.

Он рассказал ей о своей работе, — и она сумела выудить из него все, что касалось его клиентов и сверхурочной работы, и выведала-таки, сколько ему за нее платят, — еще кое о каких событиях своей жизни, на его взгляд интересных, которые она, однако, пропустила мимо ушей, и наконец в самый тот момент, когда, отбыв положенные полчаса, он начал пробираться к двери (тут нужно было только действовать — намеков она не понимала), она, как всегда, прицепилась к нему с Дженис.

— Ну что, твоя принцесса все еще морду от тебя воротит?

— Нет!

— Так в чем же дело? Ведь влипла же она, скажешь, нет? Сучонка она, вот и все — не лучше остальных. Поймала тебя на крючок. Поймала и держит про запас. А ты и пальцем ее еще не тронул. Уж я-то знаю.

— Да.

— Ну, гордиться тут, поверь, нечем. Только время зря тратишь. Она тебя за нос водит. Самая обыкновенная потаскушка, а туда же, воображает о себе бог знает что. Погубит она тебя.

— Не погубит, мама!

— Ты ей деньги даешь?

— Сама же знаешь, что нет.

— Так я тебе и поверила. Вот увижу ее — сама спрошу.

— Только попробуй! — В голосе его прозвучала угроза. — Только попробуй, мама, и больше ты меня не увидишь. И деньгам конец! Всему конец!

— Она потаскушка, шлюха она!

— Спокойной ночи, мама.

— И какой же ты мужчина, раз с этим миришься? Барахло! Мальчишка!

— Спокойной ночи!

Он ушел, как всегда, вне себя от бешенства и жалости к себе, так что с полмили прошел пешком, не рискуя сесть на велосипед.

Когда Эгнис спустилась в полночь в кухню кормить девочку, у нее был такой утомленный вид, что Дженис, которая не могла уснуть от усталости и боли во всем теле после прогулки, наконец сдалась. Она возьмет на себя ночное кормление — ночное и утреннее, в восемь часов, чтобы обеим им как следует высыпаться. Будет давать девочке рожок. И все, больше она на себя ничего не возьмет. Возвращаясь к себе наверх, Эгнис немного всплакнула, всплакнула от облегчения, но страх оставался у нее в сердце: она ведь понимала, что Дженис пошла на это не ради ребенка. Отнюдь нет.

Кормя девочку, Дженис пыталась вспомнить мотив, который насвистывал Ричард. Она улыбнулась, представив себе его обнаженное белое тело. Надо же быть таким дураком, чтобы козлом скакать по двору, подумала она.

Глава 10

Дэвид и Антония застали Ричарда в постели. Он подумывал, что пора бы бросить привычку спать по двенадцать часов в сутки, но пока что расставаться с ней ему не хотелось. Было таким наслаждением пробуждаться часиков в десять, когда день давно уже начался, краски его прочно обозначились, люди заняты своим делом, — пробуждаться без раздражения, без спешки, без чувства, что тебя выпихнули в мир, не дав продрать глаза, еще теплого и трепещущего от снов, которые быстро померкнут при виде накрытого для завтрака стола.

Дэвид Хилл был одним из новых «парней с севера». Волна, набежавшая с севера Англии на Лондон, неся на гребне своих писателей и оборотистых деляг — надо думать, приблизительно так же хлынули туда при Гладстоне шотландцы и вслед за Ллойд Джорджем валлийцы (вот и Север в конце концов поставил от себя премьер-министра), — эта самая волна доставила и Дэвида в гостеприимную столицу, которую очаровал его фовизм, позабавила настырность и несколько шокировала прямота. Теперь, в середине шестидесятых годов, начался отлив, и факт, что вы родились севернее Трента, уже не рассматривался как залог того, что вам открыт доступ к самым хлебным местам, но Дэвид угодил в Лондон на своей волне в самом начале, и она вынесла его на весьма завидный отрезок страны молочных рек и кисельных берегов, где он прочно и надежно обосновался. Воспринятые с детства особенности речи, от которых он так усердно избавлялся в школе и в университете, были восстановлены, освежены и отработаны, так что теперь речь его была почти безупречной имитацией речи его отца. Его одежда — опрятная и приличествующая случаю, пока он носил форму школьную, военную, движения за атомное разоружение и форму профессиональных карьеристов, теперь — в соответствии с новейшими тенденциями — отличалась полным пренебрежением к внешнему виду и столь же полным подчинением требованиям передовой моды. Его убеждения, естественные для той среды, к которой принадлежали он и его родители и которые в результате необузданного чтения привели его в лагерь воинствующих радикалов, заставляя разрываться между Троцким и Лоуренсом, стали теперь мягкими как воск; он начал находить достоинства даже в консервативной партии, а однажды, как стало достоверно известно, выступил в защиту монархии («А она молодец!» — рассудительно заметил он). Единственное, что было в нем неизменно, — это честолюбие. И еще практичность.

Честолюбие подсказывало ему, что настало время делать следующий ход. Как-никак ему уже стукнуло тридцать. Он успел уже сделать три хода и верил в свое чутье. Начал он свою карьеру с театра, по административной линии, и очень скоро стал директором-распорядителем солидного театра с левым уклоном. Затем перекинулся на телевидение: сперва редактировал сценарии целой серии новых пьес — преимущественно писателей с севера страны, — имевших большой успех, а затем стал постановщиком этих самых пьес. И наконец, сделался заместителем главного редактора нового журнала, который, идя по стопам «Плейбой мэгезин», пересыпал заумные рассказы фотографиями обнаженных красавиц, упаковывал свою продукцию в глянцевитую обложку, вкраплял немного художественных снимков манекенщиц в умопомрачительных туалетах, вносил иногда суровую нотку, печатая очерк о трущобах или еще о чем-нибудь в этом роде, и, как и следовало ожидать, приносил хороший доход. Работая в этом журнале, он и познакомился с Ричардом, принял его в штат и был возмущен больше всех, когда Ричард бросил свое место. Потому что он был пропагандистом — себя; ему хотелось, чтобы Ричард стал его подобием, особенно в том, что касалось карьеры. Ему хотелось постоянно иметь перед глазами подтверждение того, что он избрал правильный путь, а скорее всего можно было поверить в это, обзаведясь апостолом. Ричард имел все данные стать таковым и кое-что сверх того: известную небрежность, что ли, которая одновременно раздражала и завораживала Дэвида. Нечто трудноопределимое. Однако талант был налицо — в этом Дэвид, работая бок о бок с Ричардом, убедился. Когда Ричард вскинулся и ушел, Дэвид воспринял это как личное оскорбление.

Антония — новейшее добавление к длинному списку женщин, которых Дэвид именовал «мои пташки», — была представлена как «дочь священника, чтоб ты знал!». Очень живая и яркая, она сияла той особенной, выхоленной, натренированной красотой, которая, как ни удивительно, является плодом регулярной игры в хоккей и утренней верховой езды; неглупая, нервная, тоненькая, всегда одетая сногсшибательно элегантно — и по последнему крику моды, — сейчас она была в сапогах и мини-юбке, с длинными прямыми волосами. Она была секретаршей Дэвида, или ассистенткой, как их стали теперь называть.

Растолкав Ричарда, Дэвид отослал Антонию сварить всем им кофе и, усевшись, принялся объяснять причину своего приезда. Как всегда, начал он на высоких нотах и держался на них, пока хватало сил.

— Пришло время делать следующий ход, — разглагольствовал он, кладя ноги в замшевых полуботинках на стол и расстегивая — чтобы, упаси бог, не помялась — свою бутылочно-зеленую курточку, сшитую под камзол. — В этой игре нужно непрестанно двигаться, если не хочешь остаться за бортом. Мне просто необходимо ненадолго убраться из Лондона. Зачем? О, это целая история. Видишь ли, во всех этих проклятых учреждениях — театрах, телевидении, журналах — всюду одно и то же: все только и смотрят, как бы найти кого-то нового. Ну, ты сам знаешь. Поэтому, чтобы продвинуться вперед, нужно сперва отодвинуться в сторонку. Человека, который занял бы только что освободившееся теплое местечко, непременно подыскивают на стороне. Все эта мода на молодежь! Новенькое — во что бы то ни стало новенькое. Играет свою роль и «закат империи» (и когда она наконец закатится?). Заместитель, знающий дело, не обязательно лучший выбор, и вообще нужно перетряхнуть все сверху донизу и посмотреть, может, теперь-то «запляшут лес и горы» — понимаешь, что я хочу сказать? Но главное — Новизна! Понимаешь, слова «новый», «новизна» приобрели теперь качественное значение — отнюдь не определительное, тебе не кажется? Ты только посмотри, что за дрянь теперь рисуют. Ну, например, банка варенья, втиснутая в равнобедренный треугольник, — это именуется «Этюд № 15». Такого прежде никто не рисовал (понятно, нет — варенья-то в банках не было), и этому сукину сыну удается сорвать куш, потому что это Ново. Ей-богу! Прав я? Прав! Сходи в какую-нибудь картинную галерею и посмотри на барахло, которое там развешано, а затем почитай «Обсервер», или «Таймс», или «Телеграф», и ты узнаешь, что в этих картинах трактуются отношения между «материей и окружающей средой», «пространством и временем», «плотностью и линейной подвижностью» и т. д. и т. п. Так оно и есть, но воспринимается-то оно так серьезно, торжественно, с благоговением, потому что это Ново! Что Ново, то Хорошо; отсюда следует: что Не Ново, то Плохо! — Он приостановился, но не для того, чтобы перевести дыхание, и отнюдь не ожидая ответа — скорее всего, для того, чтобы придать значительность своей декларации.

— То же самое и с работой. Меня знают в Лондоне, следовательно, мои возможности там ограниченны. Пришло время мне из Лондона убраться и слать туда волнующие сигналы из сердца исконной Англии — голоса из-за сцены, у греков на этот счет была очень верная мысль: настоящего бобра убивают всегда за кулисами… очень верно подмечено… и потом годика через два я смогу вернуться… скажем, через три… и тогда уж подыскать что-нибудь действительно стоящее. Я уже давно подумываю об этом. Так вот, есть место — главного редактора Северо-западной телевизионной компании, — совсем неплохо, четыре тысячи шестьсот пятьдесят фунтов плюс кое-что слева. То, что денег будет поменьше, я переживу… неплохое учрежденьице, хуже, чем сейчас, не будет, значит, надо брать, главный редактор стоит на одной доске с большими шишками, надо привыкать к положению, попрактиковаться сперва в маленьком пруду, понимаешь? Ну и другие пусть пока привыкают к этой мысли… разумеется, мне придется пожить в этой богом забытой части страны, но на этот раз я согласен пожертвовать искусством ради жизни… вот я и приехал принюхаться, как и что.

— О господи, — сказал Ричард. — Слушай, Дэвид, ведь я обо всем этом почти забыл, зачем ты мне напоминаешь?

— Он уже целую вечность жаждал высказаться, — сказала Антония, маневрируя с подносом в дверях кухни, — два дня по меньшей мере. Какой чудесный вид у вас из кухонного окошка, Ричард, просто ужасно красиво!

— Хреновая природа, что ли? — спросил Дэвид.

— Да, — ответила Антония. — Хреновая, но не покоренная, верно, Ричард?

— Мне бы чашку кофе, — ответил тот, — у меня такое ощущение, будто ваш друг Хилл растоптал меня.

— Я не ее друг, — сказал Дэвид, — дружба предполагает наличие социального равенства, qui n'existe pas[1], не правда ли, душечка?

— Он так мил со своими классовыми понятиями, вам не кажется? — сказала Антония. — Напоминает мне моего отца, когда тот говорит о «доблестных воинах в окопах». Совершенно одно и то же.

— Нет, — возразил Дэвид, — не то же. Твой отец говорит так по темноте, я же — из предрассудка. Большая разница.

— Кофе, — сказала Антония. — Быстро!

— Вся беда Антонии в том, что она родилась в дни, когда слова «общественность» и «общество» стали взаимозаменяемыми — по крайней мере в ее кругу. Поэтому бедняжка никак не может самоопределиться — ни в отношении своей среды, которая кажется ей слишком тупой, ни в отношении своих убеждений, которых она по тупости никак не может себе придумать. Поэтому она вертится вокруг людей, подобных мне, воображая, что мы олицетворение силы, не ведая того, что этот тип сошел со сцены лет десять назад и, если бы я когда-нибудь обнаружил в своем облике хоть какие-то его черты, я бы выкорчевал их бульдозером.

— Он тратит массу времени, разъясняя мне, что я собой представляю, у меня иногда даже создается впечатление, что он в меня немного влюблен, — сказала Антония.

— Она тратит столько времени на размышления о том, какое впечатление производит на окружающих, что мне иногда приходится тратить свое время на эти разъяснения, — сказал Дэвид.

— Вам надо пожениться, — сказал Ричард.

— Мы слишком хорошо уживаемся, чтобы идти на такую меру, — сказала Антония. — Кроме того, Дэвид ни за что не хотел бы иметь ко мне какое-нибудь касательство.

— Меня вполне устраивают существующие отношения, — сказал Дэвид. — Господин и служанка. Да и потом, Антония вела бы дом с таким же успехом, с каким моя мать носила бы мини-юбку.

— Вот если бы она нарядилась в мини-юбку, как это делает моя мать, — сказала Антония, — тогда бы перед тобой действительно встала проблема.

— А я люблю проблемы, решая их, я расту в собственных глазах.

— Да, — сказал Ричард, — тебя нужно поддерживать, чтобы ты не терял бодрости.

— Я должен бодриться, чтобы не закричать «караул».

— О господи! — воскликнула Антония. — Когда же это кончится?

— Что случилось с Фрэнком? — решительно спросил Ричард.

— Боже ты мой, — ответил Дэвид, — вот уж кто действительно сел в лужу. Видишь ли… так по крайней мере утверждает Антония, а я никак не поверю, что у нее хватило бы воображения сочинить такое самой… он связался с компанией Кэлли и…

Ричард обнаружил, что слушает сплетни не без удовольствия. Он старался не отставать от Дэвида в остроумии, изнемогал от непрерывной погони за красным словцом и в то же время находил разговор чрезвычайно занимательным. Он мог презирать себя, однако эта болтовня, безусловно, давала ему что-то. В данную минуту она была более существенна для него, чем покаяние и одинокие прогулки в горах. Ему казалось, что он отсек себя от Лондона, на деле же он всего лишь отошел от него. Они перемыли косточки Фрэнку, затем Джейн и Эндрю, были вынесены на обсуждение последние деловые удачи Джулиана — и так оно шло, пока Ричард не почувствовал, что мир, покинутый им, снова становится живым и осязаемым. Поостыв немного, Дэвид забыл о военных действиях против Антонии, а она, свернувшись калачиком в кресле, так что юбка закрывала только верхнюю часть бедра, также поутратила боевого задора — без которого она, по-видимому, не мыслила разговора с Дэвидом, — смягчилась, повеселела, и в ней появилось что-то детское.

— Итак, что, собственно, ты имеешь от этой сельской берлоги? — спросил Давид. — Пьешь сидр с аборигенами? Признаться, я ожидал от тебя по меньшей мере каких-нибудь «Деревенских дневников». Знаешь, вроде: «Сегодня я видел, как овца запуталась в колючей проволоке на вершине прекрасной горы, где только вчера погибли три сиротки… Солнце сияло, птицы чирикали, и вдруг — о чудо! — передо мной оказалась малиновка со сломанным крылышком…» Нет? Как это сказал Дилан Томас: «А черт с ними, для меня все они малиновки, за исключением чаек…» Мне бы в голову никогда не пришло, что тебя на землю вдруг потянет. Что же ты с этого имеешь?

— Тишину и покой, — отозвалась Антония. — Думаю, кое-кто из твоих друзей счел бы, что стоит бороться за установление их на земле.

— Но право, Ричард, — продолжал Дэвид. — Почему? Книгу стряпаешь? Нет? Еще один очаровательный сценарий? Нет? Вернулся к песенкам? Тоже нет? Ну, знаешь!.. На одних статьях далеко не уедешь. Ты ведь и так пишешь их по памяти. И они скоро выродятся в беллетристику, а этим у нас занимается другой отдел. Нам от тебя художественных произведений не нужно! Право же!

— Господи твоя воля, — сказал Ричард, — я просто хотел убраться из Лондона на несколько месяцев.

— Но почему? Хуже момента ты не мог выбрать. Ты только начал становиться на ноги. Нужно было остаться и еще какое-то время поработать локтями. Незаменимость — качество чрезвычайно ценное для бездельников вроде тебя. Ты себя поставил в очень невыгодное положение. — Он помолчал и, бросив быстрый взгляд на Антонию, спросил: — Это что, из-за Салли?

— Дэвид!

— Нет, — ответил Ричард, — или да! Может быть. Не знаю. Она была одной из причин. Я не хочу думать о ней.

— Что ж, она — насколько я понимаю — о тебе тоже думать бросила, — сказал Дэвид. — Прямиком вернулась к старому оплоту молодцу Филипу Карлтон-Смиту. Никаких осложнений! Мой милый, тебе следовало за нее держаться. Она действительно потрясна.

— Благодарю!

— Я умываю руки, — сказал Дэвид. — Ты загубил свою жизнь, мой мальчик, и все, что ты имеешь сказать, — это «благодарю!». Ну ладно. Я не возражаю против того, чтобы ты бросил все и уехал. Но зачем селиться в такой глухомани?

— Мне здесь нравится. Я вырос в такой же глуши.

— О боже! Возвращение в утробу! Какая сцена! В твои-то годы!

— Твоя терминология всегда поражала изысканностью, — сказал Ричард, — у тебя все утробы, фаллосы, анусы…

— Ты слышал последний анекдот про Тони? — спросил Дэвид. — Возвращается он недавно в Лондон после года в Греции и заявляет: «Вот, дорогой, где был anus mirabilis». Великолепно сказано, а?

— Нет.

— Ну ладно, хорошо! — Дэвид встал. — Поскольку уж мы застряли в этой проклятой сельскохозяйственной дыре, нужно хотя бы прогуляться. Ты же этим здесь занимаешься? Скачешь по горам, общаешься со Всевышним, Невидимым и Неслышимым, белоснежно-чистым, в решениях быстрым. Господи всеведущий и всесильный, пользуйтесь дешевой рабочей силой! Так, что ли? Ну, тогда пошли. Есть у тебя запасные доспехи для меня? Но прежде всего извечный вопрос: лить или не лить?

— Вверх по лестнице.

— Ты хочешь сказать, что этот домишко способен выдержать второй этаж? Ай да англичане!

Он пошел наверх. Уверившись, что он ушел и внезапно не вернется, Антония, которая продолжала сидеть, подобрав под себя ноги, так что совсем затерялась в большом кресле и была похожа на брошенного котенка, торопливо заговорила с Ричардом.

— Салли ужасно переживала. Правда! Я видела ее сразу после того, как она получила ваше письмо… и она сказала, что вы были до того во всем честны, что она просто восхищена и потому решила, что было бы несправедливо на чем-то еще настаивать. А кроме того, Филип как раз уезжал в Германию, и, если бы она не поехала с ним, это могло показаться странным, особенно после всех его хлопот. Но ее очень тронуло ваше письмо, Ричард, это я знаю точно. По-моему, она считает, что вы правы. Она сказала, что в конце концов вы вдвоем только испортили бы друг другу жизнь, и больше ничего. И поскольку вы предоставили ей шанс выпутаться, она этим шансом воспользовалась. Только не верьте Дэвиду.

— Это со мной нечасто случается.

— Вот… — задумчиво произнесла она. — Знаете, он далеко не так уверен в себе, как прикидывается…

— И слава богу!

— Вот… — Она заговорила медленнее, растягивая слова: — Я что хочу сказать… Он сумел поставить этот журнал, да его-то там не любят… И по-моему, это его гнетет. Я хочу сказать, когда достигаешь его уровня, то просто необходимо, чтобы тебя любили, — иначе не видать ему работы, к какой он стремится. А что он прекрасно с ней справился бы — в этом никто не сомневается. Но, по-моему, главное, почему он серьезно задумался, не устроиться ли ему на это место на телевидении, — это страх, что ему начинает изменять счастье. Он слишком быстро продвигался по службе — это всех раздражает. Ему завидуют. И вот мне кажется, он решил, что, если ему удастся развернуться здесь по-настоящему — ведь отчасти это будет и административная работа, — он получит хороший козырь, как, по-вашему? Во всяком случае, мне кажется, когда вы уехали, он очень жалел — не ждал этого, — хотя, наверное, отчасти сам вас довел, ведь он же вас заваливал работой.

— Тут дело не столько в самой работе, сколько в вечной спешке. Сами по себе статьи эти вряд ли имели какое-то значение.

— Вот… Статьи, конечно, большого интереса не представляли… не представляют, ведь так? Я хочу сказать, Дэвид всегда ставил ваши статьи выше всех остальных, но даже они… Собственно, вы и собирались сделать их несколько поверхностными. Правда?

— Нет! Но так вышло. Спасибо!

— Вот… Ну, и вы понимаете, Дэвид ведь действительно талантливый человек. По-моему, ему просто осточертело все это.

— Что именно? — спросил, появляясь в дверях, Дэвид. — Ага, молчите! Итак, вы говорили обо мне? Верно? Почему молчание всегда знак согласия? Почему бы ему не быть знаком пренебрежения, например? Нет! Ну ладно, я пересмотрел наши планы. Из твоих крошечных оконец на втором этаже я уже видел окружающие тебя с трех сторон горы или что там еще. Поэтому прогулка отменяется. Предлагаю выбрать четвертую сторону, где гор нет, и насладиться английским сельским пейзажем, как я люблю — в облаке бензинной гари, со скоростью шестьдесят миль в час, взяв курс на ближайший известный тебе ресторан, где подают добрый горячий обед и доброе холодное пиво, как сказал бы мистер Хемингуэй. Помнишь его «Праздник, который всегда с тобой»? Он пишет там, что жена его «готовила добрые сандвичи». Интересно, что было бы, если бы она вздумала готовить худые? Заметь, этот человек пытался воскресить слово «добро», уж поверь мне. В этой книге оно встречается десять раз на странице, как минимум. Поэтому он, наверное, и пустил себе пулю в лоб. Добро мертво, а Эрнесту недостало веры праотцев, чтобы преодолеть это маленькое препятствие, когда он споткнулся о него. Смерть! Ну ладно. Готовы мы или нет? Скажи, Ричард, ты всегда ходишь в грязных джинсах и прочем? Где твоя былая брюмелломания? Ведь это ты толкнул меня на этот путь. Я был простодушным юнцом, пока судьба не свела меня с очаровательным юношей, талантливым юношей, остроумным юношей, юным юношей Р. Годвином, который, ваша честь, научил меня хорошо одеваться — с того и пошло. Поехали! Помчимся мимо всех этих полей и мускулистых людей, которые жнут, или сеют, или что они там делают в это время года.

— Пожалуй, косят? — спросила Антония.

— Только что кончили, — ответил Ричард.

— Когда вы закончите первый тур вопросов и ответов в сельскохозяйственной викторине, можно, пожалуй, и выезжать. И ради Христа, Ричард, переоденься. То, что ты живешь здесь, достаточно плохо и без того, чтобы ты еще наряжался для своей роли. По-моему, с твоей стороны чистейшая показуха одеваться под деревенского простака. Ты заслуживаешь лучшего.

— Какая может быть связь между рациональностью и одеждой? Носят ее, чтобы приукраситься, а вовсе не для тепла. Это павлиний хвост, а не оперенье.

— А по-моему, Ричард одет удивительно рационально, — сказала Антония.

— Продолжай в том же духе, и ты кончишь там, что будешь брать телевизионные интервью у архиепископа Кентерберийского и дирижера самого модного поп-оркестра.

— Люди получше меня вынашивали замыслы и похуже. Ну, поехали!

Они послушались его и вскоре очутились в Коккермауте, в ресторанчике «Форель», где долго, обильно и словоохотливо завтракали. После завтрака, объявив, что таким прекрасным летним днем нельзя не полюбоваться и что откуда же еще любоваться им, как не из окна комнаты, выходящей на солнечную сторону, Дэвид потребовал, чтобы они перебазировались в гостиную, где они еще выпили, затем попросили чая и стали дожидаться открытия бара. Все это время они с Ричардом без умолку говорили о Лондоне, общих друзьях, политике, непрестанно перепрыгивая с предмета на предмет, ведя разговор в возбужденном, приподнятом тоне, что в самом Лондоне было естественно и забавно, в Коккермауте же звучало истерично и излишне многословно. Антония снова, как и после реплик, произнесенных при появлении (по всей видимости, хорошо отрепетированных), весьма изящно свернулась в кресле и совершенно отрешилась от них обоих, судя по равнодушным ответам в тех случаях, когда спрашивали ее мнение. Они говорили об успехе.

— Я просто не вижу других мотивов, или стимулов, или как тебе угодно называть это, — говорил Дэвид, — я хочу сказать — какие еще причины могут побудить человека к действиям? Назовем это честным соперничеством, если тебе так больше нравится. Что еще?

— Да какое там стремление к успеху — просто Жадность, — ответил Ричард, — жажда власти или жажда наживы. Все, что угодно, лишь бы преуспеть. И какие-то мерки насчет того, что и когда допустимо, вряд ли здесь имеют значение. Добейся известности, и это уже успех, хотя причина твоей известности может не иметь никакого отношения ни к твоим дарованиям, ни к твоим личным качествам и т. п. — довольно оказаться в составе жюри на телевизионной викторине.

— Не так это просто, как кажется.

— А кто говорит, что просто? Но этого же недостаточно — вот что я хочу сказать. Мне осточертело гоняться за знаменитостями — ведь вся моя работа сводилась к этому, может, потому я так болезненно реагирую, как выразился бы ты.

— Просто тебе осточертела роль догоняющего. Захотелось для разнообразия самому стать знаменитостью. Чтобы погонялись за тобой.

— Ну, это ты…

— Для разнообразия! — Дэвид помолчал и прибавил: — Подумаешь, разнообразие.

— Неужели ты так-таки и не можешь меня понять? Просто я считаю, что жизнь можно устроить лучше, вот и все. Не исключено, что я ошибаюсь. Не знаю, сумею ли я ясно сформулировать свою мысль и т. д. и т. п., но, видишь ли, мне кажется, что погоня за успехом — чем, по твоим словам, занимаются абсолютно все, по крайней мере все, кого мы знаем (никто, конечно, в этом никогда не признается, но для них единственное, что важно в жизни, это быть известными), — так вот, мне кажется, что для меня это теперь уже не столь существенно. И я хочу выяснить, нет ли еще чего-нибудь. — Ричард волновался, ему хотелось, чтобы слова его звучали убедительно, но до этого еще не дошло он сам еще ясно не видел своей цели.

— Стало быть, ты сделал выбор — отойти в сторонку. Все это было бы не так плохо, будь у тебя на что опереться, но этого-то у тебя как раз и нету, — резко возразил Дэвид, — несколько статеек, халтурные песенки — ведь и только? Ты же не можешь просто сидеть и размышлять все время, а? Хотя, пожалуй, ты смог бы. Вроде Бертрана Рассела, который отрешился от мира на семь лет, чтобы обдумать Principia Mathematica, — типично библейское число, уж он-то наверняка это заметил, — но это как-никак была диссертация. Ты не интеллектуал. Какую тему возьмешь ты для своей диссертации? Что тебе не по душе твой прежний образ жизни? Ну и что? Измени его. Ты не можешь просто взять и убежать — во всяком случае, не в это же захолустье.

— А почему бы и нет? Так ли уж важно обязательно жить в городе? Знаю, знаю, считается, что мы живем в век Горожанина, и, если ты не мозолишь глаза семи миллионам человек, значит, ты в какой-то мере неполноценен. Но почему? Знаю, что наша культура — культура больших городов, тра-ля-ля-ля, что все большее и большее количество людей будет наблюдать жизнь из окна автомобиля, мчащегося сквозь строй небоскребов… но каким образом это может изменить что-то действительно существенное? В чувствах людей, их поведении и мыслях… в поступках?

— Хорошо! Итак, ты решил выяснить свои отношения с Родом Человеческим. Очень благородно. Но я не понимаю, как ты можешь осуществить свое намерение, пребывая в уединении. Ладно, пусть так. Но к чему ты в конце концов придешь? Нет ничего проще, чем фыркать на «погоню за успехом», но, знаешь, другого-то ничего нет. То есть такого, что задавало бы тон, было бы единым порывом, — и, что ты там ни говори, нельзя обсуждать Единый Порыв так, с кондачка, или отмахиваться от него. Никто в наши дни не живет с расчетом попасть на небо, разве что очень немногие: с этим кончено! Никто, разве что очень немногие, не живет для других, не отдает свое время общественным заботам, занимаясь благотворительностью: с этим тоже кончено! Никто уже не гонится за бессмертием, во всяком случае, никому из моих знакомых не пришло бы в голову принять участие в такой гонке. Секс? Что ж, это хорошо, но это скорее спортивное развлечение, чем честолюбивое устремление. Поэзия, наука и все такое прочее уже не привлекают прежнего количества желающих черпать из их источников — эти области стали весьма обособленными, для узкого круга. Нет, в наше время люди хотят известности, они хотят преуспевать, и больше ничего. Им хочется, чтобы все видели, что они Хорошо Живут сейчас, в данный момент. Отчасти это связано с нашей политикой. Если у нас равенство возможностей (правда, его нет, но мы достаточно часто высказываем намерение иметь таковое), то это означает, что свалка неизбежна и из нее победители выйдут еще более сильными. Равенство возможностей — да ведь это все равно, что сказать: «Все зависит от вас! Приготовьтесь! Внимание — у нас Свобода выбора. Пошел!» — и вот тут-то мы кидаемся врассыпную и доказываем, что, как бы ни были равны наши возможности, таланты-то, друг мой, у всех у нас весьма различны. И это не может не влиять на ход социального развития. Кому теперь нужна палата лордов? Разве что заднескамеечникам лейбористской партии. Кто смотрит с почтением на политических деятелей? Очень немногие. Кто действительно верит в то, что церковь может указать какой-то путь или что великие капиталисты достойны того, чтобы к ним прислушиваться (особенно раз теперь все они превратились в Правления, Советы директоров или финансовых граждан Панамы)? Вот тут-то и возникает необходимость в натертом мылом шесте. Настоятельная необходимость! Какая-то иерархия. Хотя бы потому, что она у нас была всегда и мы непременно сочинили бы новую куда скорее, чем нового бога, очутись мы без такового. И кто же находится наверху иерархической лестницы? То есть о ком люди говорят со смешанным чувством почтения, зависти, презрения и восхищения, с каким прежде говорили о сюзеренах и прочих знатных личностях? О ком? О Выдающихся Личностях. О преуспевших! И вот такими-то нам всем и хочется быть. И делать вид, что для тебя это новость, приемчик довольно-таки дешевый.

— Дэвид Хилл, Полное собрание эссе, том второй: «Всякий может преуспеть в мире капитала, нужно только постараться».

— Вот именно!

— Что ж, в таком случае я, наверное, дешевка.

— Очень уж упрощенно. И к тому же попахивает самоуничижением.

— Ну, если так… ладно. Я хочу добиться успеха на своих условиях.

— На каких?

— Не знаю. Но то, чего хочешь ты, мне не нужно. Я хочу, чтобы моя жизнь приобрела значение, хочу видеть, что дал мне прожитый день, искать смысл в том, что окружает меня, — пусть даже в чем-то нелепом: ничего не значащей болтовне, случайном происшествии. Я хочу полностью оторваться от этой твоей погони за успехом, потому что, сколько бы ты ни выиграл благодаря ей, мне кажется, потеряешь ты еще больше. Ты ведь знаешь, в каком состоянии я был последние несколько месяцев. Это был крах. На мой взгляд, по крайней мере. И я хочу посмотреть, что у меня получится.

— Если твои попытки увенчаются успехом, шли благую весть, тогда я тоже приеду и займусь реставрацией своей жизни. Все это треп из прошлого века, Ричард. Старо!

— Нет! Что действительно устарело, так это твоя сказка про успех. Как бы ты ни приукрашивал ее и ни омолаживал — она стара как мир. На сцене появляется честолюбивый желторотый юнец — младший сын обнищавшего герцога, обладателя шести оскудевших поместий, или это сын викария, или доктора, или просто сирота, или выходец из неимущего класса — и вступает в единоборство с жизнью, решив добиться успеха исключительно своим умом. Ты плетешься в хвосте, а вовсе не возглавляешь процессию. Одно и то же — от Уолси до Уилсона, от Пипа до Джо Лэмптона. Где тут новое слово? Ты устарел. При современной технике, когда столько людей может жить в комфорте, материальные блага, отмечавшие когда-то, как нашивки, продвижение вперед по пути успеха, с каждым днем обесцениваются. Ну, переедешь ты в дом попросторнее, будешь ездить в автомобиле побольше и т. д. и т. п. — так ведь это только вопрос масштаба, а, в общем-то, все остается по-прежнему; ты не вырываешься из тисков бедности, а лишь переваливаешь свой зад с подушки потоньше на подушку потолще. Только и всего. Или, может, заняться сколачиванием состояния для наследников? Или еще… ты становишься известным, к тебе приходит успех — хорошо, прекрасно! Но какого дьявола… Ты знаешь кое-что о силах, водворивших тебя на это место, и не слишком их уважаешь, не слишком уважаешь и себя за то, что согласился на него водвориться, знаешь ты и то, что в любой момент тебя могут турнуть за милую душу. Ты звено системы, которой нужен, но нужен постольку, поскольку знаешь свое место. И как бы занимательно ни было проводить часть жизни в обществе, очень скоро это сводится к тому, что ты отдаешь часть жизни этому обществу — может быть, это и приятно, соблазнительно и так далее, но я так не считаю, вот и все.

— Боюсь только, Ричард, что в деревенском домишке от всего этого больше не схоронишься.

— Почему бы и нет? Разве не так же скучно околачиваться в фешенебельных ночных клубах — «Катманду», например, или «Сан-Франциско», или что там еще сейчас в моде, баловаться наркотиками, или пить, или что там еще — в этом, по-моему, есть что-то от леммингов. Так или иначе, мне это нужно, как собаке пятая нога. Я захотел жить здесь. Захотел! Я уж забыл, что у меня могут быть такие желания — определенные и недвусмысленные.

— По-моему, ты так лезешь вон из кожи, говоря о своем нежелании идти в ногу с модой потому, что в душе тебе этого очень хочется.

— Я так и знал, что ты это скажешь! Что я могу возразить тебе? Пусть за меня доказывает жизнь.

— Гм! Твое дело! Кроме того, становится модным быть немодным. Последний крик!

Они еще выпили, а потом покатили обратно в Кроссбридж, потому что Антония захотела переодеться. Дэвид откуда-то прослышал, что в Уоркингтоне есть «классный» ресторанчик, даже с концертной программой — мим, два исполнителя непристойных номеров, привезенных из Бредфорда, новый сногсшибательный поп-джаз и сверх всего этого «Палм-Корт трио», которое играет легкую классическую музыку с 8.30 до 9.15 для более солидной публики. Он настоял, чтобы они поехали туда, и там в комнате с продымленными, засаленными, пожелтевшими от времени обоями, с репродуктором, который время от времени испускал скребущий по нервам электронный вой, среди нагромождения пивных бутылок, трясущихся щек, неугомонных ног, взрывов пьяного гогота, кружек пива, хрустящего картофеля, кутерьмы праздных часов они напились. Антония была в полном восторге — половину времени она проводила за тем, что обдергивала свою мини-юбку, другую же половину распалялась под взглядами, настойчиво следившими, как ее юбчонка ползет обратно к пупу. Дэвид становился все больше похож на карикатуру на самого себя, он был здесь как рыба в воде, веселился, заставляя вспомнить о легкомыслии и шике викторианской толпы, и одновременно пристально посматривал на Ричарда, хищно следил за ужимками Антонии, с удовольствием сознавая, что второго такого стреляного воробья и при этом столь бесстрастного наблюдателя здесь не сыщешь.

— Общинный строй! — кричал Дэвид. — Не нужно было тебе уезжать из Лондона.

О, очутиться сейчас, в разгар лета, в Лондоне, где по Олд-Кингс-роуд прогуливаются, вихляя бедрами, едва оперившиеся цыпочки и смазливые расфуфыренные мальчики, где разговор быстр и остер, как хорошо выдержанный сыр, где звучит барабанная дробь смелого нового мира и где каждый ублажает лишь самого себя. А кто вы таков, мистер Годвин? Спроси что-нибудь попроще, Фред! Покуда жив, ответа нету, умру, и кто-то даст ответ. Если уж на то пошло, мистер Годвин, то Собственной Персоной Вы не существуете — вы просто-напросто совокупность характерных черт, и точное определение вам дадут, только когда вас не станет. Пусть вас не станет — о, тогда, мистер Годвин, мы будем точно знать, кто вы и где, все станет ясно, как очи ребенка, как запах лимона и покров на звезде. Звезда — это только для рифмы. Уверен, что вы воспримете это по достоинству, вашему брату сейчас надо столько всего воспринимать по достоинству, что ум у вас превращается в насыщенную губку.

Матт Монро распевает, Матт Басби управляет… Манчестер Юнайтед; Маттхаттен, Матлок — все меняется, о боже, что случается с мат-терией, в чем дело… или сторож захотел пойти в… Алкоголь смерчем ходил в голове, пока в конце концов эту голову не втиснули в покачивающуюся на волнах лодчонку, а глаза его не уцепились за канаты, тянущие ее сквозь тугой, пропитанный винными парами воздух.

И снова мозг стал заполняться бессмысленными, трепещущими словами, которые неслись, перебивая одно другое, словно катушка в проекционном аппарате вдруг испортилась и начала вертеться все быстрее и быстрее. В свое время он пытался мириться с этим, давать словам волю — пусть себе несутся, он даже подгонял их… так в мозгу начинало мельтешить, как в подвальчике, где одновременно показывают винегрет из фильмов, короткометражек, фотореклам, слайдов и пьес — все это под такую же густую смесь разнородной музыки. Способ думать и реагировать, аналогичный образу его жизни. Но согласиться с этим он не мог. То, что казалось страстью, оборачивалось похотью. Сложное оказывалось поверхностным. Не развитие, а разладица!

Он выпил до дна свой объемистый стакан. Попробовал прислушаться к пению. Провел рукой по мокрому столу. Он хотел сидеть здесь, продолжать сидеть на этом месте, только бы унять трескотню в мозгу, но это было не так-то просто.

Салли! С глаз долой — из сердца вон! Вот бы никогда не подумал! Всегда такая… Главное — последовательность! Укрепляй свои суставы, разрушай свои заставы! А пуля виноватого нашла-таки! Вот оно. Салли. Великолепный раздражитель! Салли. Чем взяла… Ох, мама, ох, папа, родина-мать, отцовское дело, роскошное тело; юность в последней схватке со средним возрастом: соски торчком, упругие, вызывающие, как устоять; соблазнительна, как прелестница из старого романа, — вот он и не устоял. Любовь! Утверждала, что да. Точно! Утверждала! Вот только вечно доискивалась мотивов. А что мотивы? Разве нужен мотив, чтоб родиться на свет, и вообще, зачем родиться на свет? На кой черт они нужны… Но ведь против своих принципов не попрешь, они ведь ценней, чем твои инстинкты, так или нет? Да скажите же что-нибудь, заткните кто-нибудь этого шута, который рассказывает про безрукого и безногого. Мотивы — сомнительны. Легкая «интрижка» — или… нет, пожалуй, это слово слишком сильно, особенно когда языком не ворочаешь. Главное — последовательность. Прошу соблюдать порядок!

Салли. Он говорил с ней больше, чем с кем-либо другим, и все же он не сказал ей о других. И раскрывался перед ней насколько мог — она думала, что до конца, но в душе всегда оставалась льдинка, даже в моменты высшего накала страсти. Крошечный согнутый мизинчик… Зовущий? И пришел он к решению бросить ее и все это, сидя на скамейке в Кью-парке, глядя на Сайон-хаус на противоположном берегу, на мутные воды Темзы, сворачивавшей здесь к Ричмонду. Блики на реке посверкивали, как световые пятна на картинах Сера́, а потом подергивались дымкой, это уже ближе к Моне; он сидел, перебирая в памяти импрессионистов, потому что импрессионисты первые открыли ему глаза на живопись — каждое утро пятнадцать дней подряд он проводил в Jeu de Paume, итак, Моне, он сидел один, в восемь часов ударил колокол, время закрывать парк, колокол Кембрийской церкви или какой-то другой церкви поблизости, теперь уже не вспомнишь; колокола Сент-Мэри по звуку ближе Бингу Кросби, или по были Шордичские колокола, которые он, живя в Лондоне, так ни разу и не слыхал… во всяком случае, ударил колокол, предупреждающий о закрытии — набат, — а ему представлялась Салли, для него — центральная фигура в картине Милле «Ангелюс»… Но тут все вокруг начало вдруг рушиться, очевидно, поэтому пришлось одному из сторожей слезть с велосипеда, тронуть за плечо засидевшегося шалопая и посоветовать ему выйти на набережную — с вашего разрешения, так будет быстрее, сударь. Взгляд, сравнявший с землей. Как это говорится: жизнь — уравнитель, иерархии создает смерть. Остроумно-то остроумно, да не слишком, мистер Годвин На определенной стадии, un certain âge[2] остроумие должно переходить в нечто большее — вам не кажется? В нечто иное. Совсем, совсем иное. Ему пришлось оставить не только парк, так как, пока он шел по набережной, обнаружилось, что у него больше нет ни твердых правил, ни цели, вообще ничего, что могло бы удержать его от шага прямо в реку… но он не шагнул. Инстинкт самосохранения? Трусость? (Уж конечно.) Надежда? Что бы это ни было, чувство это следовало беречь, оно так легко могло заглохнуть. Итак, в Кроссбридж.

А в ресторанчике тем временем все тот же Дэвид; его рука, не таясь от посторонних взглядов, лежала на ляжке Антонии, а сам он горланил: «То была ночь после тяжкого дня», время от времени тиская в такт песне обнаженную плоть. Стало быть, «становится модным быть немодным». Что же дальше? Если каждую вещь и каждое явление расценивать лишь с точки зрения его связи с современностью, если каждую вещь и каждое явление рассматривать, исходя не из того, хорошо оно или плохо, правильно или неправильно, полезно или неполезно, а лишь из того, «в фокусе» оно или нет, причем «фокус» этот распространяется буквально на все, начиная с одежды и поведения, и налагает свои требования на все твои поступки, — что же тогда делать. Кроме того, как скрыться? Как-то так вышло, что понятие «мода» неразрывно слилось с духом соперничества и современной пробойностью больше от вас ничего не требуется, потому что каким-то образом прошлое потеряло всякую связь с настоящим. Только ли из-за этого? Так ли уж потеряло? Стоило вам — как это случилось с ним, с Ричардом, — увидеть то, что находится в фокусе, отчетливо и без прикрас, первое же возникшее сомнение означало, что вам пора выходить из игры — так или иначе, — а уж если выходить, то только по собственному желанию. Только выказав полное презрение, можно изничтожить то, на что вы предпочитаете закрывать глаза.

Нет! Дэвид и Антония резвились в соседней спальне, и душная ночь, пропитанная зноем и пивом, раскачивала его голову, как фонарь на корабле. Нет! Может быть, сердце и правда имеет какие-то свои резоны, о которых не подозревает разум. Нет ли еще какого-нибудь штампа, который можно было бы призвать на помощь в трудную минуту? Нет! Он не копался в себе в надежде откопать прелестное дитя природы. Нет! Он просто решил изменить обстоятельства своей жизни, чтобы начать жить по-новому. Уиф не казался ему пришибленным или неотесанным, он был не менее сложен, чем Дэвид. Нет! Но может, здесь существуют какие-то влияния, с которыми ему придется считаться… с другой стороны, ведь и в городе существуют влияния, распространяющиеся на тех, кто хочет, может, надеется, испытывает потребность увидеть, на тех, кто чувствует. Нет. Пусть Дэвид резвится хоть всю ночь напролет. Интересно, как выглядит во сне Дженис. Заиграет ли у нее в волосах луч света, пробившийся сквозь занавеску?

Натянутые «С добрым утром!», «Желаю успеха на новом месте». В общем, Дэвид, скатертью дорожка — излишне подчеркнуто, но иначе нельзя: как-никак линия обороны. Недлинная прогулка, чтобы проветрить голову; снова в постель средь бела дня. Сон.

Глава 11

Два или три раза в год Эгнис сзывала к себе на чай деревенских ребятишек. Как-то еще давно, разговорившись под рождество с детьми, она спросила, идут ли они куда-нибудь на елку. Выяснилось, что нет, что никто из них в гостях никогда не был, и она тут же решила пригласить их к себе.

Летом она обычно собирала детей в последнюю субботу перед концом школьных каникул. В погожий день, вроде того, что выдался на этот раз, Уиф расставлял перед коттеджами дощатые столы, взятые ради этого случая в Женском клубе. Столы выстраивались в длинный ряд почти до самых дверей эдвиновского коттеджа. Сложнее было всех рассадить — тут уж приходилось обирать коттеджи миссис Джексон, Эдвина и Эгнис до последней табуретки; кроме того, несколько стульев всегда можно было взять у мистера Лоу. Мистер Лоу неизменно присылал Эгнис еще и кварту густых сливок и целую корзину малины по случаю празднества. А чаи эти действительно стали для детей празднеством. Без особой суеты Эгнис сумела сделать из этих сборищ Торжественное событие, где царило подобающее случаю приподнятое настроение, однако совершенно отсутствовали скованность и скука, присущие иным торжествам, — и все потому, что цель ее была весьма проста: получше накормить ребят.

Эдвин обычно помогал утром с приготовлениями: накрывал столы, подметал дорожку, покорно исполнял любой каприз Дженис, которая то желала организовать поиски клада, местонахождение которого отмечалось воткнутым в землю колышком и который надо было выкапывать шестипенсовой монеткой, то требовала поставить бадью с водой, чтобы выуживать из нее яблоки, то… да мало ли какие забавы, памятные с детства, взбредали ей в голову. Тот же Эдвин поставлял прохладительные напитки — вишневый и абрикосовый сок, которые так любят мальчики, оранжад и лимонад, которые предпочитают девочки, но всегда перед появлением первых гостей он исчезал под каким-нибудь предлогом из дому.

Миссис Джексон, чье раздражение возрастало по мере приближения знаменательного дня, заранее недовольная шумом, роптавшая, что все это одни претензии и вообще никому не нужно, в пятницу вечером вдруг кидалась в самую гущу приготовлений, начинала помогать Эгнис печь пироги и кексы и чуть ли не оттирала ее в сторону; с этого момента миссис Джексон всей душой участвовала в надвигающемся приеме и хлопотала с каким-то, можно сказать, мстительным рвением. А с приходом детей ей доставалась весьма существенная роль общего врага — зная заранее, что может вызвать ее гнев, они с удовольствием поддразнивали ее, а затем с хохотом увертывались от тумаков.

Уиф и Дженис относились к приему совершенно одинаково. Жертвовали для него днем и вносили сколько могли выдумки в незатейливый замысел Эгнис. Многие мальчики влюблялись в Дженис, и многие девочки с удовольствием помогали Уифу строить клетку для кроликов или чинить велосипед.

Из окошка спальной Ричард видел, как по двое и по трое приходили дети, как мялись на дорожке: волосенки тщательно расчесаны, личики свежевымыты, носки, упорно спадающие, с не меньшим упорством подтягиваются, плиссированные юбочки открывают худенькие колени, и белый бант на макушке свисает на сторону. Из-за угла высовывается чья-то головенка, ноги в нерешительности переминаются, смущенное хихиканье, шаг назад, камушек, брошенный через изгородь, и, наконец, подпихнутый сзади гость появлялся на сцене и сразу же цепенел при виде уставленного яствами стола. Его подзывали, ласково уговаривали, и он начинал протискиваться за стол, где усаживался чинно, лишь изредка подталкивая локтем соседа и болтая ногами — в ожидании.

Начиналось с того, что Эгнис выносила чайник, при виде которого все замирали с разинутыми ртами. Это был громадный электрический чайник Женского клуба, несчетное количество раз прослушавший на своем веку знаменитый «Иерусалим». Каждый получал чашку чаю и какой-нибудь прохладительный напиток, и это сразу делало церемонию будничной и потому нестрашной ведь действительно самое время пить чай, и одновременно праздничной — потому что не в чае же было дело.

Вся эта картина — дети на фоне каменных коттеджей и пышных садов, еще благоухающих, но уже тронутых увяданием, рассевшиеся как участники маленькой конференции на единственном одушевленном клочке земли на много миль вокруг, детский щебет и возня, заглушающие все звуки, парализующие деятельность взрослых, — представилась Ричарду до того приторно пасторальной, что он почувствовал, как начинает — скорее всего, из духа противоречия — раздражаться. Посещение Дэвида вывело его из равновесии, и сейчас, глядя на себя со стороны, он думал, что просто-напросто чудит; и опять он думал, что не так уж важно, поступаешь ты хорошо или плохо, даешь людям или берешь от них, — существует какая-то высшая, недоступная нашему пониманию сила, которая все равно за вас все решит.

Наблюдая за детьми, он думал, что слишком уж легко впадает в отчаяние, тем не менее справиться с собой он не мог; думал, что нервное потрясение, перенесенное им несколько месяцев назад, объясняется простой распущенностью, но никуда не денешься — все было; думал, что жизнь, которую он ведет сейчас, неестественна — и тем не менее только такая жизнь не внушала ему отвращения. И еще он думал, что он — неудачник, однако, что из этого следует, решить тоже не мог. Он наблюдал Эгнис, простоту, с какой она держалась. Паулу вынесли на солнышко; колыбелька ее стояла в стороне от длинного стола, и девочки с разрешения по очереди заглядывали в нее, тогда как большинство мальчиков обходили ее стороной, словно это была фугасная бомба. Эгнис приглядывала за ребенком, смотрела, чтобы пирожные и булочки не залеживались на тарелках, оттирала заляпанные платья, утирала грязные носы — ей нечего искупать, думал он. Все в ней было последовательно — она оставалась естественна, верна себе; рядом с ней он чувствовал себя сухарем, иссушенным своими бесплодными сомнениями, ложью, тайнами. Что нужно сделать, чтобы достичь такого вот душевного равновесия?

Дженис. За ней он наблюдал не отрываясь. Ему хотелось вновь почувствовать откровенное желание — такое, как охватило его тогда ночью. Но сейчас, весь еще во власти трескучих слов Дэвида, еще не совладав с настроением, созданным им, он мог только следить за ней глазами, отмечать, что она немного кокетничает с мальчишками и держится подальше от колыбельки, улыбаться, видя, как она принимает на себя грозные взгляды миссис Джексон, любоваться ее рыжеватыми волосами, пронизанными солнечным светом, а затем возвращался к столу и упирался взглядом в статью, которую собирался отослать в понедельник утром. Он вспомнил, как храбро прикатил сюда, с отвращением подумал о собственной безвольности и ушел из дому через заднюю калитку, выкинув из мыслей картину, которую наблюдал.

Эгнис еще с утра чувствовала себя совсем разбитой, и только неподдельная радость детей поддерживала ее. Когда дети разошлись, она, продолжая двигаться по инерции, еще нашла в себе силы перемыть посуду, присмотреть, чтобы Уиф убрал все перед домом, привести в порядок кухню, служившую командным пунктом, но, когда она наконец занялась приготовлением еды для ребенка, у нее вдруг закружилась голова, она опрокинула кастрюльку и потеряла сознание. Миссис Джексон и Уиф отнесли ее наверх, где она немедленно пришла в себя и категорически отвергла предложение вызвать врача. Она сейчас отойдет. Все, что ей нужно, — это выспаться.

Уиф спустился вниз и уселся в кухне — ему не хотелось уходить из дому, он не решался даже пойти к себе в сарайчик, отвести там душу. Дженис накормила Паулу, уложила ее спать и приготовила ему поужинать.

— Первый раз в жизни вижу, чтобы она так скапустилась, — сказал Уиф. — Никогда прежде с ней такого не было.

— Перестаралась она. Всю ночь пекла. Устала, вот и все. Слишком много на себя берет.

— Ага! Да еще кое-что ей навязывают, — ответил он.

Дженис сдержалась, но, поскольку обвинения то и дело вклинивались в их прерывающийся зевками разговор, она решила расставить все точки. Ее не удержало то, что мать лежит в постели, что отец настроен к ней враждебно, — именно в такие минуты она испытывала потребность высказаться до конца и заявить о своих намерениях.

— Я подумываю, — начала она, — осенью вернуться в Каркастер.

— В колледж?

— Да. Мне сказали, что я могу вернуться, когда захочу. — Она заговорила быстро и сбивчиво: — Мне восстановят стипендию и все там. Так вот, я думала, что, если бы мне найти вечернюю секретарскую работу, я б зарабатывала достаточно, чтобы мама могла нанять какую-нибудь девушку смотреть за ребенком. Я думаю, это нетрудно будет сделать. Уверена, что кто-нибудь из выводка миссис Паттен согласится. Айрис только что кончила школу и пока что сидит без места. — Она помолчала. — К тому же она любит детей. Она у них всех остальных вынянчила; маме будет облегченье…

— Не понимаю я тебя, Дженис. Перестал понимать. Выходит, ты считаешь, что твоя мать согласится взять в дом кого-то смотреть за ребенком? То есть не в том дело, нужно ей это или нет, но неужели ты думаешь, что она согласится? А? То есть, выходит, ты вовсе ее не знаешь, если тебе даже мысль такая в голову могла прийти. Не понимаю я тебя, совсем не понимаю — видно, так оно и должно быть с этим твоим колледжем и вообще… но только и ты совсем перестала понимать нас. Неужели ты такой простой вещи в ум взять не можешь? А? Я на тебя не сержусь, вовсе нет, но как ты могла додуматься даже предлагать такое, когда сама знаешь, не можешь не знать, что это невозможно? Кончится это тем, что ты мать вконец расстроишь — то есть, я хочу сказать, неужели ты этого не понимаешь?

— Не вижу, почему это должно ее расстроить.

Уиф пожал плечами и уткнулся в газету. Он не представлял, как к ней подойти, все, что бы он ни сказал, грозило только ссорой и обидами.

— Но чего ты от меня хочешь? — не унималась Дженис. — Нет! Ты не прячься за газетой. Что, по-твоему, я должна делать? Оставаться здесь и жить на твоем иждивении? Постепенно взять на себя заботы о Пауле, потому что мама все больше устает? Этого ты хочешь? Или выйти замуж за Эдвина? Приискать себе кого-нибудь еще, ходить для этого на танцы — вдруг да кто-нибудь клюнет? Ты этого хочешь? Я не могу, папа! Я просто пропаду здесь. Мне здесь нечего делать. Сколько раз мне нужно повторять это… и выслушивать, как ты соглашаешься и делаешь вид, что понимаешь меня, а потом… все сначала… Ничего ты не понимаешь. Ничего! Ну? Что, по-твоему, я должна делать?

— Сказать тебе правду, я больше думаю о том, что будет делать твоя мать. Ты можешь за себя постоять. А она нет. Я сейчас о ней пекусь.

— Звучит довольно обидно.

— Нет, Дженис. Ты же не позволяешь мне печься о тебе, — задумчиво сказал Уиф. — Как я могу печься, если не знаю, в чем твоя беда. То есть знаю, конечно, знаю, что ты хочешь уехать… все это так, но то, как ты хочешь сделать это… как это у тебя получается… Тут я просто слов не нахожу, Дженис, и как же я могу беспокоиться о тебе, то есть я хочу сказать, помочь тебе — беспокоиться-то я, конечно, буду, хотя что толку, — так вот, как могу я помочь тебе, если слушаю я тебя и вижу, что не знаешь ты нас и никогда не знала?

— Как это я не знаю вас — конечно, знаю! Но это еще не дает тебе права говорить: «Мы не изменились, и, значит, ничего изменить нельзя». Кое-что изменилось. Появился ребенок. А теперь я хочу уехать. Это мое желание тоже не изменилось. Я должна зарабатывать этому ребенку на хлеб — что бы я там ни говорила маме, — поэтому я должна что-то изменить. Все, о чем я прошу, — это чтобы ты подумал, как это сделать? Только и всего.

— Но неужели ты не понимаешь не можем мы ничего решать, когда ты относишься к этому ребенку, как… я просто не знаю, никогда мне не приходилось видеть ничего подобного. То есть это просто… нет, я не понимаю.

— Так попытайся понять, для разнообразия. «Не понимаю!» Это не разговор. Так мы никогда с места не сдвинемся. Я сказала тебе, я говорила, говорила, говорила, что не хочу этого ребенка! И в этом я не изменилась — это-то ты можешь понять?

— Немножко ты все же изменилась, может, и еще изменишься.

— Ну нет. Ты прекрасно знаешь, почему я согласилась кормить ее и так далее; просто не хочу, чтобы мама падала в обморок каждые пять минут. Только и всего.

— Только ли?

— Да! Да! И нечего делать загадочный вид. Ты великолепно понимаешь, чего я хочу, но увиливаешь, делая вид, будто не понимаешь. Мои намерения ясны. Очень даже ясны. Ничего нового я не придумала. Я хочу вырваться отсюда.

— Сейчас — сию минуту?

— Ах, папа! Знаешь, ведь это шантаж. Да, уж если на то пошло — сию минуту.

— Шантаж? Слово-то какое! Да как у тебя язык поворачивается — ты понимаешь, что ты несешь иногда? — Дженис молчала. — Если ты хочешь знать мое мнение, то… по-моему, тебе следует подождать немного.

— Почему?

— Главным образом из-за твоей матери — или, по-твоему, это опять шантаж? И еще — я прямо тебе скажу, Дженис, хоть тебе, наверное, это и не понравится, — может, пройдет еще немного времени, и настроение у тебя переменится. Мне что-то кажется, что, если бы ты взяла да укатила сейчас, ты, может статься, жалела бы потом об этом всю жизнь.

— Если я не уеду этой осенью, мне придется ждать целый год.

— На твоем месте я б и подождал. Это мой тебе совет.

Она понимала, что ей придется последовать его совету. Радостное возбуждение от мысли, что скоро она снова сможет жить одна, без ребенка, резко упало; на смену ему пришла потерянность. Эгнис. Страх, что надо будет снова встречаться со знакомыми, когда она отнюдь не была уверена, что сумеет с честью выдержать это испытание. Сплошные сучки и задоринки и померкнувшая надежда осуществить безболезненно переход к иной жизни.

Год ожидания. Целый год!

Надо что-то делать, а то она окончательно падет духом.

Дженис пошла наверх и посмотрела в окно на ричардовский коттедж. Она видела Дэвида и Антонию, когда те приезжали к нему, и все трое вызвали у нее чувство зависти. Дэвид напомнил ей Пола.

Она порылась в своих бумагах и вытащила список обязательного чтения, составленный когда-то для нее Полом. Весьма продуманный. История, античная и новейшая; литература классическая и современная; политическая мысль, естественные науки, психология, гуманитарные науки. Обычная мешанина, считающаяся обязательной для людей, претендующих на интеллигентность, произросшая на основе серии «Сто лучших произведений мировой литературы» с добавлением нескольких книг, отвечавших личному вкусу Пола. Не исключено, что он был одним из последних в длинном ряду людей, веривших в возможность расширения кругозора путем сосредоточенного чтения. Как бы там ни было, для Дженис, которой нужно было заполнить чем-то пустой год, этот список представлял нечто существенное: расписание дня, нравственную основу.

«Какая ирония, — подумала она, — рассматривать список, составленный Полом, как нравственную основу своей жизни».

Глава 12

Скалистый холм Баунес стоит у самого Эннердэйльского озера, здесь же кончается шоссе. Отсюда идет лесная тропинка, которая вьется вдоль озера и приводит прямо к топям у его истоков. Холм круто обрывается в озеро, но там и сям из отвесной стены торчат большие каменные плиты, на которых можно поваляться невидимо для посторонних глаз, потому что на озере всегда пусто: Ричард еще ни разу не видел на нем ни одной лодки. Здесь он любил полежать в послеобеденные часы, ожидая, когда солнечные лучи брызнут из-за Скалы рыболовов, поднимавшейся напротив. Тогда озеро, отражая их, начинало сверкать мириадами серебристых блесток, застывших под верхним слоем воды, четких и ясных, как россыпь серебряных бус. Он вспомнил по ассоциации бойцовых петухов на ферме мистера Лоу — исстари прославленных забияк, которых держали теперь на племя, с роскошными хвостами, пунцовыми гребнями, а главное, с золотистыми гривами, ниспадавшими на спину узкими и длинными золотыми шнурами, не уступающими по красоте волосам Дженис. Неожиданная яркость оперения — броские, экзотические краски на фоне ландшафта, окрашенного в незаметно переливающиеся бесконечно нежные сумеречные тона, — напомнила ему живые краски гончарных изделий в описании Эгнис. Так и тут на фоне озера, папоротников и мхов, рядом с камнями, сланцем, порослями утесника и репейника — вдруг этот слепящий холодный блеск серебра.

Водил его смотреть английских бойцовых петухов Уиф — порода называлась «Голден дакуингс». С помощью того же Уифа он узнал и много других до той поры неизвестных ему названий. Потому что, хотя Ричард и вырос в большой деревне, по-настоящему деревни он не знал. Он знал землю и ее запахи, но воспоминания его были связаны всегда с маленькими улочками, с кино, школой — приметами городской жизни.

В саду Уиф показал ему розу «Дороти Перкинс», которую он первый вырастил в Кроссбридже вскоре после первой мировой войны. Как-то вечером он повел Ричарда посмотреть колонию бобров; подойдя с подветренной стороны, они увидели, как на поверхность выбирается целое бобровое семейство. Земля здесь была изрыта сообщающимися между собой норами, выходы из которых были защищены насыпями из нарытой земли. Он повидал черноспинных зайцев, которые скакали вверх по склону Нокмиртона с такой быстротой, что за ними не угналась бы никакая гончая; коршунов, гнездившихся на вершине горы Блэйк; лупины и дикую капусту такой неистовой желтизны, что ей позавидовал бы сам Ван-Гог; ячмень, распушивший усы, как кот; жаворонка, прямо с земли взмывавшего стрелой в небо. Крохи знаний, часто тут же улетучивавшиеся из памяти, ценные не столько сами по себе, сколько благодаря доброте, с какой они сообщались.

Он, кажется, мог бы пролежать здесь всю жизнь. Ни звука, лишь легкий плеск волны, набегающей на камни, серебристое мерцание; может, это распущенные волосы девушки, которая бросилась в озеро, спасаясь от преследования оголодавших гончих, — единственная легенда, связанная с этим озером.

Наконец он поднялся и пошел по тропинке через поля, на которых покачивались освещенные низким солнцем высокие стебли пожелтевших трав. От долгого лежания на камне ноги плохо слушались, и, чтобы разогнать кровь, он прибавил шагу. Вскоре он очутился на сжатом поле, огромная стая ворон копалась там в стерне. Черные кляксы на золотистом ковре. Он лизнул ладони и хлопнул — громко, несколько раз подряд, — и вороны поднялись в воздух и закружили, захлопали крыльями у него над головой, заслоняя небо, расселись на изгороди, снова поднялись при его приближении, перекликаясь, перестраиваясь в им одним понятные боевые порядки. Поднявшись немного по склону, он обернулся. Вороны снова расселись на поле.

Дэвид и правда вытряхнул его из равновесия — сомнений больше быть не могло, отдалиться еще не значило оторваться. Уиф не хуже Дэвида участвовал в современной жизни: он тоже мог включить свет, повернув выключатель, его еженедельная зарплата тоже зависела от того, как шли дела в самых разнообразных отраслях труда; просидев час перед телевизором, он тоже мог видеть войну во Вьетнаме, голодающих в Индии, прибытие в Лондон какого-нибудь премьер-министра, чемпиона мира по пожиранию яиц, оркестр ирландских волынщиков, состязания конькобежцев и телеочерк о творчестве Пикассо. Он тоже подвергался воздействию сил, увеличивавших и подменявших его собственные способности развиваться, реагировать, мыслить. Вернись ко мне прежние обостренные чувства осязания, обоняния и зрения, меня это лишь сбило бы с толку, а не помогло — как оно, собственно, и случилось, думал Ричард. Что мне «зов весенних чащ», когда из-за рева сверхзвуковых самолетов его и не услышишь? Однако существуют пределы. В современной Англии весь груз ее прошлого, ее традиции — словесные, феодальные, индустриальные, сельские, городские, примитивные, изощренные — все сосуществовали, все имели равное право на существование, и дом англичанина был его кельей, только у этой кельи не было стен. Но вот как же дальше уживаться с самим собой, если по всем приметам «видимый мир» и правда «перестал быть реальностью, мир же невидимый перестал быть иллюзией», — решить это можно только в одиночестве. Следовательно, безлюдье этих гор по-прежнему имело ценность, хотя бы чисто риторическую. Уединение он, бесспорно, здесь нашел и с каждым днем убеждался все больше, что был прав, ища его.

«Что же ты будешь иметь с того, что обретешь целиком свою душу, но откажешься от мира?» — спросил Дэвид. Ричард улыбнулся: он все не мог подобрать Дэвиду точного определения и теперь вдруг нашел — «задница»!

Он перевалил через вершину горы и стал спускаться, бросив напоследок взгляд на Эннердэйльское озеро, такое покойное сейчас, словно врезанное в берега, — прозрачный ковер, ковер, раскинутый между горами. Бросил он взгляд и на коттедж, где ему иногда удавалось мельком увидеть Дженис, но ни разу — встретиться с ней лицом к лицу, слышать звук ее голоса, но не говорить с ней.

Она отгородилась от всего — это вне всякого сомнения. В деревне он собрал о ней кое-какие сведения. Узнал, как после перенесенной в детства болезни она начала запоем читать, как ее утомляло все — кроме книг. Как она получала в школе награду за наградой, стипендию за стипендией, завоевала право поступления в Кембридж, но не пошла туда, предпочтя ему более современный колледж в Каркастере, потому что — как она якобы кому-то объяснила — там-то уж она, наверное, сможет жить так, как ей хочется. Ричарду представлялось, что она построила свою жизнь, руководствуясь лишь собственными понятиями и желаниями, без каких-либо уступок или отступлений, а ее ребенок казался ему суровой карой, которая постигает каждого, кто достаточно уверен в своих талантах или силах, чтобы прочно отгородиться от мира и жить по-своему. Все же она, по-видимому, начала бунтовать против этого наказания. Вот только как приблизиться к ней? Подобно Эхо замкнулась она в своей пещере, неприкосновенная, добровольная пленница, а он — Нарцисс — не двигается с места. Кто-то из них должен сделать первый ход.

Вблизи от дороги, которая вела на Кроссбридж, проходя мимо стада баранов с закрученными рогами, которые отскакивали от него в разные стороны не хуже оленей, Ричард вдруг услышал крик. Детский крик. Он пошел на голос.

На самой верхушке заброшенной шахты, похожей на руины старого замка, стоял на четвереньках маленький мальчик, цепляясь ручонками за обломки, вжимаясь коленями в расползающуюся кирпичную кладку. Двинувшись в любую сторону, он неминуемо упал бы.

Ричард побежал к нему. Увидев взрослого, мальчик, должно быть, от облегчения заревел благим матом. Он весь дрожал. Ричард попытался было залезть наверх, но кирпичи были слишком ненадежны, и, карабкаясь по ним, он рисковал обрушить всю стену.

Он посмотрел по сторонам. Ни души вокруг. Бедственное положение, в котором очутился мальчик, казалось какой-то нелепостью.

Мальчик перестал реветь. Он жалобно и вопросительно смотрел на Ричарда — его, очевидно, разбирало любопытство, что будет с ним дальше.

— Прыгай! — сказал Ричард. — Я тебя поймаю.

Ричард приготовился, и мальчик подался к нему, но тут же отрицательно замотал головой.

— Здесь невысоко. Прыгай!

Мальчик чуть двинулся вперед. Сверху посыпались мелкие камни. Он замер на месте.

— Да не ушибешься ты. Давай!

Мальчик был только что острижен, и на подбритой шее, вздрагивая, топорщилась колючая щетинка. На нем были мешковатые джинсы, полосатая майка и черные ботинки. Лицо старообразное, уже тронутое познанием, под бременем которого увядала невинность, только положение, в котором он очутился, было из детства, и, может, потому он не понимал, что ему делать.

— Ну, давай! — негромко повторил Ричард. — Я тебя поймаю.

Он прочно стал и раскинул руки. Уж перехватить-то мальчишку и не дать ему грохнуться прямо на землю он сумеет. Мальчик смотрел на него, короткие волосенки свисали на нежный белый лоб. Слезы оставили грязные потеки на щеках, из носу текло.

— Прыгай!

Мальчик покачал головой, и Ричард опустил руки. Вскарабкаться на стену невозможно, единственный выход — это построить площадку из валявшихся вокруг кирпичей и, стоя на ней, попытаться снять мальчика.

— Тогда сиди смирно! — сказал Ричард, поворачиваясь.

Мальчик отчаянно закричал. Но лишь только Ричард протянул к нему руки, он затряс головой с такой силой, что чуть не соскользнул вниз, и захныкал. Ричард, уже не поворачиваясь, отступил назад и под непрерывное хныканье начал собирать кирпичи.

Ему пришлось отойти подальше к шахтному стволу, кое-как огороженному несколькими столбиками, поверх него была небрежно брошена одна доска. Вокруг валялись кирпичи и доски, и Ричард в несколько приемов набрал, что ему было нужно; все это время мальчик не спускал с него глаз и не переставал хныкать. По горной дороге внизу проехали две машины, но ни один из шоферов не заинтересовался меланхоличной фигурой, совершающей путешествия между зубчатыми развалинами и огороженным шахтным стволом — во всяком случае, ни один из них не замедлил хода.

Чтобы построить площадку, пришлось немало потрудиться, когда же Ричард счел ее достаточно высокой и хотел на нее залезть, выяснилось, что она совсем непрочная и легко может развалиться. Ричард отправился на поиски длинной доски, которую можно было бы приспособить как лестницу. Когда он вернулся, оказалось, что мальчик соскользнул со стены на площадку, а оттуда на землю; теперь стоял, засунув руки в карманы и опустив голову.

Отвечать на вопросы он не пожелал. Ричард прежде никогда не встречал его в округе и, предположив, что он живет в одной из дальних деревушек, не стал приставать к нему с расспросами. Он пошел через поле к ручью, идя вдоль которого можно было добраться до Кроссбриджа. Увидев несколько подходящих камней, он перешел по ним на противоположный берег и обернулся. Мальчика уже не было.

Дело было нетрудное. Ни причины, ни следствия, даже бороться ни с чем не пришлось. А может, правда, что единственный путь к свободе — это борьба. Хотя бы с самим собой. Скучнейший поединок.

Он вышел через калитку на последнее поле и пошел вниз. К коттеджам, возвращаясь откуда-то, шла Дженис. Он постоял, провожая ее взглядом. Она видела его, но не обернулась. Пока нет. Ход был за ним.

Глава 13

Каждый чувствовал присутствие другого, как два рыбака, сидящие на одном отрезке тихой реки. Оба успели обжечься, соприкоснувшись с избранным для себя миром. Однако это новое пламя не только опаляло, но заодно и лечило старые раны. У Дженис пламя пробивалось сквозь лед, и она смотрела на него с пренебрежением — так, жалкий огонек, из любопытства можно и понаблюдать за ним, даже подойти поближе и погреть над ним замерзшие руки, но радоваться его теплу или поддаваться ему — это уж нет! И все же никуда не денешься — огонек горел. У Ричарда пламя прорывалось сквозь груду обломков, сжирая по пути путаницу его смятенных чувств, мечась из стороны в сторону в поисках новой пищи. Он расцветал под его действием, она сжималась.

Ричард вызывал у Дженис интерес. Пусть поверхностный — и все равно внутренне она постоянно была начеку и хорошо понимала, что слишком глупо было бы закрывать на это глаза. Что-то тлело. Интерес — вот именно! Безобидное чувство, которое порой расточается опрометчиво. Он был первый человек, встреченный ею после отъезда из Каркастера — за исключением Эдвина, конечно, — который заслуживал ее интереса. Он был хорош собой, довольно умен, вероятно, повидал жизнь. Что, должно быть, сделало его в достаточной мере непрошибаемым. В последующие несколько недель при встречах — а встречи эти все учащались — она держалась с ним нарочито скромно. Она блестяще владела искусством, постигнутым в университете: интонацией голоса дать понять, что любое свиданье, пусть даже длительное, остается для нее случайной встречей. Она не старалась форсировать события.

Да и нужды в этом не было. Ричард, впервые в жизни решивший чего-то домогаться, уже готовился к боевым действиям. Вставая утром, он внимательно оглядывал себя в зеркало: сгибал и разгибал руки, рассматривал свое тело в профиль. За два месяца на деревенском воздухе он хорошо окреп. Купался в озере Когра Мосс, с радостью ощущая свое тело, напрягавшееся от прикосновения холодной воды. Взбегал вверх по Нокмиртону. Про него можно было сказать, что он пышет здоровьем, оно просто перло из него.

Чего он не предусмотрел, так это столь быстрого возврата прежней самоуверенности, а она нарастала как снежный ком. До сих пор он держался в Кроссбридже как-то по-мальчишески: застенчиво, настороженно. Так он себя и чувствовал и ничего постыдного в этом не находил и не пытался преодолеть этих чувств, потому что был тут чужим, почти ничего не знал о сельском хозяйстве и вообще был профаном, в то время как повседневная жизнь шла здесь по дороге, проторенной многими людьми. Он держался нерешительно, потому что не знал, что делать дальше, неуверенно, потому что его постоянно тревожила мысль, зачем он, собственно, находится тут, замкнутый, сдержанный, отгородившийся от всего. Окружающие видели лишь малую толику его истинного «я», восьмую часть, шестнадцатую или еще какую-то там — только частицу, и даже в этой частице мало отражалось то, чем он стал за двадцать четыре года жизни: она была определенно чиста и прояснена — новая антенна, с готовностью ждущая, чтобы ее настроили на волну, которая несла пока еще неясный код. Ощущение, что Дженис находится поблизости — ни на что другое он пока что и не претендовал, — придало ему какую-то легкость, изменило его.

Самое важное — чего Дженис не понимала и о чем даже не догадывалась, — Ричард чувствовал себя сильным в такой ситуации. Потому что, сколько он себя помнил, он всегда был влюблен в кого-то. Всего лишь несколько месяцев назад в Лондоне, прогуливаясь под вечер по Черч-стрит или по Кингс-роуд, он иногда мог насчитать тридцать-сорок женщин, с которыми с удовольствием вступил бы в близкие отношения на неделю-другую.

То, что все его романы неизменно обрывались, что блаженно-восторженное состояние скоро улетучивалось и на смену приходило пресыщение, что стоило любовной связи затянуться, и она тут же утрачивала легкость и начинала тяготить его, а регулярность, с какой они сменяли одна другую, говорила о внутреннем влечении, неутолимом и непонятном ему самому, — обо всем этом он предпочитал не задумываться; более того, все это только придавало ему силы, подкрепляя уверенность, что уж он-то, столько раз побывавший в ответчиках, теперь может быть в этих вопросах судьей.

Он стал меньше читать, меньше писать, наблюдал за Дженис; разговаривал с ней, гулял по полям, где, как он знал, успела побывать она, желая насладиться вслед за ней видом осенней природы, высматривал, когда зажжется свет в ее окне, еще дольше высматривал, когда же на занавеску упадет тень от ее головы, ждал.

И знал, что во всем этом кроется какая-то доля того, что он ищет, — хоть крошечная доля да обязательно должна быть. Итак, он продолжал пребывать в насыщенном значением ожидании; в этом тоже было нечто совершенно для него новое, и, чтобы острее ощутить разницу с прежним, ему хотелось подольше продлить это состояние. Пусть медленно нарастают в нем чувства и зреют в эту пору ранней осени.

Эгнис заставила себя снова взяться за дела и сумела, как всегда, пышно украсить церковь к Празднику урожая. Непостижимо, как она, выросшая в скученности и продымленности густонаселенного шахтерского района, могла ревностно выполнять свои общественные обязанности в Кроссбридже, особенно когда дело касалось местных традиций — например, Праздника урожая. Может, это объяснялось болезненным самолюбием, обычным для людей, постоянно чувствующих на себе чужие взгляды: наставленные тесными рядами домишки редко способствуют уединению, а кухня в них — не только кухня, но и бойкий перекресток. Уж если праздновать Праздник урожая, то по всем правилам, а для этого нужны снопы пшеницы, горы фруктов в больших медных тазах и ведрах, цветы в каждой нише, овощи на ступенях алтаря, четкие зеленые лапы хвойных веток на стенах, нарядные уздечки — символ пахоты, снопы ячменя вдоль прохода, вся церковь — желто-коричнево-зеленое цветение осени. Хотя ей помогали и другие, последнее слово было всегда за Эгнис — просто потому, что она была готова работать больше всех и потому что очень уж старалась устроить все покрасивее, будто украшала церковь к собственной свадьбе. А кроме того, украшение церкви, как, кстати, и многие другие дела, было прекрасным предлогом уйти из дому и тем самым заставить Дженис нянчиться с Паулой: она видела, что ничего это пока не дает, но опускать руки не хотела.

Дни становились короче, и Уиф приходил домой все раньше. На сверхурочные ему рассчитывать было трудно, да и случайная работа зимой подвертывалась не так-то часто, поэтому обычно в зимние месяцы он затевал какое-нибудь капитальное усовершенствование в доме. В прошлом году он смастерил шкафчики для постельных принадлежностей. Этой зимой решил заняться сбором материала для постройки каменных стенок на своем большом участке, чтобы разгородить его. Внешнюю стену ему и так предстояло перекладывать, а самый участок он хотел поделить на три части: загородку для кур, огород и цветник с небольшим газоном, скамейкой и качелями — их он тоже смастерит сам, а может, еще и ящик для песка, чтобы Пауле было где играть. Скамейка же предназначалась Эгнис — пусть сидит на воздухе все лето.

У Эдвина работы с наступлением осени стало много больше, и, поскольку он теперь был уже на полной зарплате, сверхурочная работа давала ему солидные деньги, и он начал строить конкретные планы относительно дальнейшего устройства своей жизни. Поговаривали, будто иную неделю он получал больше двадцати пяти фунтов — это не считая того, что он зарабатывал по вечерам. Он копил деньги, и растущие сбережения служили ему щитом, за которым он прятался от мысли о возможных последствиях начавшегося сближения между Дженис и Ричардом. Он видел его, но не разрешал себе пугаться. Сам он главную ставку делал на свое постоянство и пока что не видел необходимости менять тактику. До сих пор она себя оправдывала. Дженис никогда не водила дружбу с мальчишками в школе, хотя этого можно было ожидать; история в Каркастере скорее отвратила ее от мужчин, чем возбудила у нее к ним интерес. И последнее время она все чаще соглашалась встречаться с ним. Как-то вечером они долго разговаривали о его матери, и тут его прорвало, несмотря на обычную сдержанность — даже не сдержанность, а просто нежелание говорить о ней, — и он поведал ей много горького. Дженис все поняла. И вот еще, он думал, что осенью она опять поедет в колледж, — знал, что так она хотела, и привык к тому, что она всегда поступает как хочет, а Дженис взяла и осталась. Если он разрешал себе помечтать — а это он иногда себе разрешал, выверяя мечту тщательным анализом существующего положения, — ему казалось, что его долгое ожидание близится к счастливому концу. Он сказал бы, что Паула не внесла никакой разницы в их отношения — кроме того, ребенок сделал Дженис более досягаемой; теперь, поскольку стало ясно, что и она не без греха, ему начало казаться, что не такая уж он ей неровня. К тому же, по мере того как рос его заработок и шире становились возможности, крепла и его уверенность в себе, особенно в последнее время. Он не занесся, но былая приниженность исчезла навсегда.

Глава 14

Хотя Дженис и Ричард проводили теперь вместе довольно много времени, их встречи на этом этапе были — или по крайней мере выглядели — случайными. Дженис, не желая себя связывать, отказывалась рассматривать эти встречи как естественное следствие их непрестанно возрастающего обоюдного интереса; она предпочитала делать вид, что видится с ним так часто просто потому, что знакомство их стало более близким — как-никак они же соседи.

Обычно они встречались часов в шесть и шли к нему в коттедж поболтать. Она брала у него книги, слушала, как он, возбуждаясь от звука собственного голоса, объясняет, почему он вообще приехал сюда; ему хотелось внести полную ясность в этот вопрос — заставить ее поверить, что это ни в коем случае не уход от жизни. В свою очередь она рассказывала ему о себе, вспоминала детство с легкостью, свойственной людям, лишь недавно с ним распрощавшимся и уверенным, что они свернули с курса, им с детских лет предназначенного. В мечтах — правда, столь затаенных, что она не решалась четко сформулировать их, — она стремилась как раз к тому, что покинул он, — к той вольной, пусть до некоторой степени паразитической жизни, где при известной гибкости можно лавировать между колышками, расставленными для тебя обществом, не зацепившись ни за один из них. Так, почти незаметно для себя она тянулась к соблазнам, которым со временем неминуемо должна будет поддаться.

В этот вечер она, однако, не появилась, и, подождав немного, он пошел к ним — там ему сказали, что ее нет дома. Сегодня пятое ноября, и она пошла с Эдвином к церкви смотреть на праздничный костер. Уязвленный тем, что ему ничего об этом не сказали и не пригласили с собой, Ричард решил дойти полями до горной дороги; позднее он, может, и подсядет к ней у этого самого костра.

Последнее время он так углубился в себя, что перестал замечать окружающие горы. Перестал почти сознательно — словно возбуждение, в которое они его приводили, не способствовало его теперешним целям, а может, наоборот, именно они создавали у него настроение, когда кажется, что ничего невозможного на свете нет. И представлялись горы ему попеременно то не имеющими к нему никакого отношения, то отнимающими слишком много душевных сил. Однако этим вечером, задетый за живое, что, как ни странно, привело его в веселое расположение духа, он чувствовал, что его неудержимо тянет к горам. Какое впечатление могут производить подобные очертания, формы, запахи, краски, нагромождения, растительность, скалы, воды, тучи и ночной мрак на других, он не знал — но против него они действовали единым фронтом. Он чувствовал, что погруженный в темноту ландшафт — это мощная сила, чувствовал также, что, попади он под его чары, и ему конец. Может, это просто его фантазия, может, и так. Но с каждым шагом в душе просыпались и шепотком заявляли о себе все новые страхи, дотоле молчавшие.

Он дошел до горной дороги и тут впервые оглянулся на пламя костров, разбросанных повсюду на много миль вокруг, врезающихся конусами света в кромешную тьму. Некоторые — только что разожженные — горели алчно-желтым огнем, молодое пламя жадно пожирало аккуратные сооружения из картонных коробок, веток и старых шин; другие, уже догорающие, обвивали светящимся кольцом груду пепла и вбирали в себя краснеющий свод, тогда как создатели их, опустившись на колени, разгребали золу, чтобы испечь картофель в мундире; несколько костров уже погасло, несколько заглохло, теперь они будут потихоньку тлеть до самого утра. И сколько охватывал глаз, вокруг костров, которые горели на всем пространстве от самой дальней горной деревушки до небольших промышленных поселков, возле выстроившихся в ряд то там, то сям неприметных коттеджей, на задворках ферм, в боковых улочках, на обочинах шоссе, до самых приморских городков, где костры мерцали на фоне немигающих уличных фонарей и деловитых всполохов сталелитейных заводов, на пляже, где догорал сухой плавник и, умирая, бросал свое пляшущее отражение в выкинувшее его море, — повсюду, то вплетаясь в тревожную, брызжущую искрами россыпь костров, прожигающих раскаленными кончиками промозглую ночь, то вырываясь из нее, с грохотом и свистом вспыхивали потешные огни. Костры хранили молчание, и рядом с ними жалкие взрывы петард, хлопушек, мигалок, атомных бомбочек, шутих и всевозможных других предметов, протыкающих острым звуков воздух, звучали, как пистолетная пальба на затихшем поле сражения. Время от времени в воздух взвивались ракеты и, разорвавшись, превращались в сверкающую и тут же меркнущую звезду; неожиданно вспыхивали, разбрызгивая искры, бенгальские огни, шипели, вращаясь, огненные колеса.

Он вспомнил фотографию своей матери, снятую при неисправной лампе-вспышке: полосы света прочерчивали всю карточку, как след от ракеты, и только лицо осталось нетронутым. Ей было очень мало лет, когда он родился, и образ, который он навсегда сохранил в душе, был образом очень молоденькой женщины — гораздо моложе его — с длинными черными кудрями, нежным овалом лица и улыбкой, воспоминание о которой всегда вызывало у него легкую ответную улыбку. Он старался представить себе, каким бы он был, если бы вырос у родителей, и не мог. Слишком рано он остался сиротой, и дедушка с бабушкой слишком хорошо заботились о нем, чтобы он мог испытывать какие-либо горькие чувства, помимо смутной тоски, а стоило ему начать думать о родителях, и любопытство сразу же вытесняло эту тоску. Все равно ему не дано узнать, каковы были в действительности его родители. Судя по описаниям, они были безупречны, в разговорах о них поминались лишь те особенности характера, которые выставляли их в лучшем свете; поскольку их стремления и возможности оборвались, не успев расцвести, отчего ж было не говорить, что их ждало большое будущее. Никогда не горевать по родителям, потому что никогда не знал их; лишь сожалеть, что так случилось!

Он отвернулся от костров, зашагал вниз к церкви и стал петь псалмы, как всегда, когда бывал один и спокойно настроен, — те самые псалмы, которые тысячу раз пел в школе и в церкви. Сначала «Вперед, Христово воинство!», но выбор показался ему до смешного приличествующим случаю. Спеть бы какой-нибудь псалом подлиннее, с хорошей мелодией, под который можно хорошо шагать. Он посмотрел направо, на горы, — посмотрел с вызовом: ему хотелось громко крикнуть что-нибудь и в их адрес. Наконец он вспомнил то, что надо: простой псалом, как раз подходящий — на сельскую тему:

Мы пашем и мы сеем Благие семена, Но поит и лелеет их Всевышнего рука.

Слова выговаривались ясно и отчетливо, но он тут же замолчал. Опять то же самое: стояло ему увидеть себя в действии, и деятельность его моментально парализовалась. Уж слишком на тему — так, что ли? Некоторое время он шел молча. Ну и что? Это в порядке вещей — отчасти затем он и приехал в Кроссбридж, чтобы иметь возможность взвесить и проанализировать те стороны своей натуры, с которыми прежде мирился, но с которыми, как выяснилось, мириться никак нельзя. Гипертрофировать какую-нибудь черту характера, с тем чтобы она самому начала казаться нелепой или приторной — хотя это, пожалуй, сродни методу тех докторов, которые утверждают, что нужно «питать болезнь», ускоряя тем самым ее ход, чтобы она скорее прошла. Или убила. Нет, тишину нарушить необходимо. Он стал насвистывать «Полковника Боги», затем «Британских гренадеров», затем «Правь, Британия, морями!» Так-то оно лучше! А вот еще песня, которую дедушка привез с бурской войны:

Прощай, Долли, хоть от горя Сердце может разорваться! Долг зовет меня за горы, Чтобы там с врагами драться.

Потом он спел «Крик», положивший начало синкопическим ритмам, приведшим впоследствии к рок-н-роллу, потом «Гончую», кое-что из репертуара Билли Хэйли, Маленького Ричарда, Клифа Ричарда и Битлзов — «Нам это по плечу-у!».

Он вспоминал мелодии песенок, одну за другой и широко шагал вниз по дороге, то насвистывая, то распевая во все горло, правда не столь свободно, как если бы был один на свете, а когда поравнялся с первой фермой, заслонявшей группу строений, над которыми возвышалась церковь, понизил голос и стал приборматывать «та-рам-там-там, та-рам-там-там!», как барабанщик, отбивающий такт, пока отдыхает оркестр. А за спиной у него вдоль извилистой дорожки летели, казалось, отзвуки его концерта, выискивая, где бы им приткнуться в этой безмолвной глуши.

Костер был разложен на выкошенном квадрате напротив шеренги муниципальных домиков. Когда Ричард подошел, он уже осел и расползся по земле; несколько ребятишек, стоявших вокруг, продолжали подбрасывать в огонь ветки и картонные коробки, пытаясь расшевелить его; кто-то палочку за палочкой зажигал бенгальский огонь, держа его в вытянутой руке, так что из-за белого рассыпающегося света не видно было лица; вокруг человека с бутылками пива и стопкой бумажных стаканчиков толпились люди.

Он скоро отыскал глазами Дженис. Она держала в опущенной руке бумажный стаканчик и смотрела в огонь. Рядом стоял Эдвин. Лицо ее разрумянилось от жара, волосы были покрыты шарфиком. Ричард остановился на почтительном расстоянии, вне поля их зрения. Ему представилось, что она испытывает знакомое ему чувство одиночества в толпе, и он подумал, как все это должно быть ей чуждо и безразлично, но тут какая-то маленькая девочка протянула ей бенгальский огонь, и Дженис вдруг начала вертеть его над головой как лассо, покатываясь от смеха при виде того, как шарахаются от нее окружающие, как они увертываются от разлетающихся во все стороны искр. Эдвин сказал ей что-то, но она только помотала головой; к ним подошли какие-то люди, и все вместе они выпили еще пива — кто-то принес сандвичи. Снова Эдвин что-то сказал Дженис, и снова она не согласилась, но на этот раз обняла его.

Ревность ужалила Ричарда, когда руки Дженис легли на плечи Эдвина. Дженис была та женщина, которую он хотел; в ней слились все женщины, с которыми он когда-либо был близок. Она продолжала обниматься с Эдвином, и Ричард напряженно вглядывался сквозь потрескивающее пламя, стараясь разгадать выражение ее лица. Он сделал шаг вперед и остановился в нерешительности. Быть может, он всего лишь возбуждал в ней любопытство, ничего больше, а настоящим избранником ее был Эдвин. Вся самоуверенность соскочила с него при этой мысли и тут же вернулась, лишь только он увидел, что Эдвин отошел от нее, сел в свой фургончик и уехал.

Покинул Дженис. До чего же она хороша! Ему вдруг представилось, что он не просто познакомился с ней, а наконец нашел ее. Все остальные были просто так: расплывчатыми образами, случайно повстречавшимися на окольных дорожках жизни, забавой — а вот Дженис он нашел. Он знал, что их тела соприкоснутся без тени нетерпения — первого признака ошибки, что она для него все, — все, чего он хочет от женщины, от ее тела, поведения, мыслей. Он не отводил от нее глаз, ему не хотелось двигаться. Он смотрел на нее, и такая нежность поднималась в нем, что желание было почти вытеснено, и вот он уже ничего не чувствовал, кроме благодарности за то, что все-таки нашел ее. Нашел! Невероятно! Найти кого-то, о ком и представления не имел, пока не увидел; на кого наткнулся случайно; и чей точный образ успел тем не менее безошибочно запечатлеться в сознании и чувствах, так что к мыслям невольно примешивалось удивление — никак же это я раньше не разглядел ее, и ужас от того, что тысячи случайностей могли помешать их встрече. Ибо чувства, которые он питал к другим женщинам и которые — как ему до недавнего времени казалось — он питал к Дженис, не шли ни в какое сравнение с тем, что он испытывал сейчас, — такая сила была в этом чувстве и такая ясность. Именно эта снизошедшая на него ясность укрепляла его в уверенности, что он нашел ее.

И в тот же миг или всего несколькими секундами позже — а может, даже и раньше, только под напором более сильных чувств он этой мыслишки не заметил — он представил себе все связанные с этим преимущества. Как он ни старался отогнать эту мысль, отпихнуть ее от себя как недостойную, низкую, мелкую — какими еще эпитетами заклеймить ее? — она была тут как тут. Преимущества, несомненно, были. Ради Дженис ему не понадобилось бы менять русло своей жизни — их жизни просто слились бы воедино; ее присутствие внесло бы в его жизнь радость, завершенность, которых — оставайся он в одиночестве — ему явно недоставало бы и без которых жизнь едва ли могла представлять для него ценность. Ради нее ему пришлось бы подыскать себе работу, он остался бы жить в этих местах — как и хотел; она пришла бы к нему с душой, не исковерканной проклятыми вопросами, от которых бежал он, и это помогло бы исцелиться ему самому; с ней он построил бы жизнь, осмысленную уже потому, что ему было бы для кого жить. И почему это утилитарные соображения могут как-то умалить любовь? Разве они не сопутствуют любой привязанности? Это же естественно. Разве любой порыв, рождающий надежды, прежде неведомые, не несет с собой в дар и кое-какие преимущества? И тем не менее наличие такого дара в ручье, который, как он считал, должен нести лишь чистую ключевую воду, ужаснуло его. Заставило задержаться, не трогаясь с места, проводить ее взглядом, когда она повернулась и в одиночестве покинула празднество, заставило дать ей уйти — прежде чем кинуться вдогонку.

Что-то удерживало его. Отчасти страх, в котором он увидел симптом готовности отдать свою судьбу в чужие руки, а отчасти картина собственного будущего, которая, приоткрывшись на мгновение, может кольнуть иногда человека в самом начале какого-нибудь события в его жизни или в самом конце, после чего все начинает казаться тусклым и бледным и все жизни случайными, быстро гаснущими вспышками — к этому добавилось раздражение, вызванное собственными земными помыслами, и все это, вместе взятое, тяжело навалилось на него и удерживало на месте, пока ее шаги не замерли вдали.

Он посмотрел на костер. Дети все еще играли вокруг него, крики их особенно пронзительно звучали в тишине, которая ласково обволакивала потрескивание догорающих веток, но отталкивала резкие и высокие детские голоса; люди расходились по домам, выпуклый багровый отсвет все больше сникал, опускаясь к расползшейся по земле дымящейся куче.

Он тряхнул головой и побежал за ней.

Глава 15

Она слышала сзади его торопливые шаги, но не остановилась подождать его и продолжала шагать с нарочитой твердостью; так же нарочито повела она себя и с Эдвином, особенно когда стала обнимать его, разглядев Ричарда по ту сторону костра. Эдвин, как обычно раз в неделю, в этот вечер должен был отвезти матери деньги, он все откладывал отъезд, и вид у него при этом был такой горестный, что Дженис в конце концов стало жалко его и она перестала подсмеиваться над ним, усмотрев в его твердости верность долгу, достойную поощрения. Однако обняла она его главным образом, чтобы «показать» Ричарду. Люди, бегущие за тобой вдогонку, всегда ставят себя в глупое положение, думала она. Спешат как на пожар, а когда знаешь, ради каких пустяков это делается, впечатление получается довольно-таки смехотворное. Потом долго не могут отдышаться, нелепо семенят, стараясь попасть в ногу, несут какой-то вздор, объясняя, зачем понадобилась такая спешка, и в конце концов умолкают, выжидая, чтобы установилось какое-то взаимное понимание. Эти и подобные мысли беспокойно вертелись у нее в голове, хотя, казалось, она могла бы понять, что ее собственная торопливость может свидетельствовать о хладнокровии, а может и о нетерпении, скорее последнее. Гораздо скорее. Тот факт, что она сторонилась мужчин, объяснялся отчасти ее агрессивной невинностью, так жестоко попранной одним из них. Мужчины не интересовали ее, как она считала, потому что весь ее интерес был сосредоточен на собственной персоне. И этой персоной она по собственной воле в течение целого года пренебрегала — ведь не идут же в счет его взгляды, рука, которая как-то раз легла на ее руку, напружиненная готовность его тела в те минуты, когда они сидели вдвоем и ей казалось, что он вот-вот кинется на нее, — и вот сейчас, когда над ней не висели никакие насущные дела и она не видела никаких возможностей быстро изменить к лучшему свою жизнь, ради чего стоило бы лезть из кожи, у нее впервые с тех пор, как она стала женщиной, оказалось время подумать, понаблюдать, вздохнуть свободнее, и тут она почувствовала, как оживают какие-то неведомые ей до той поры закоулки души и тела. Трепет ожидания пробежал по нервам, когда он начал нагонять ее; напряжение вернулось сразу же, лишь только он замедлил бег, остановился, пошел шагом.

Она продолжала идти быстро, но он — судя по его потяжелевшим шагам — не собирался больше гнаться за ней. Чувствуя себя оскорбленной, она не замедлила шага; не замедлял и он — однако расстояние между ними оставалось прежним. Дженис это показалось обидным, хоть она и старалась вновь призвать на помощь чувство юмора; он не имел права так с ней обращаться — появиться у костра, так и не дать ей шанса показать, что она знает о его присутствии, а потом предоставить ей решать, как поступать дальше. Ведь теперь получалось, что она должна принять на этот счет решение, которое равнялось чуть ли не признанию. Дать ему нагнать себя могло означать лишь, что она готова к объяснению — а ей признавать этого вовсе не хотелось; с другой стороны, не дать ему нагнать себя означало бы, что она предпочитает делать вид, что не замечает его, — но ведь это же было совсем не так.

Она пересекла мостик, от которого пошло название их деревушки; ручеек, бежавший до того в болотистых берегах, попав в небольшой туннель, бурлил и пенился у нее под ногами. Вот и половина пути. Она чувствовала себя глупо и сердилась на него за то, что он причастен к этому — хотя, что уж там винить его, оба хороши. И все же неужели он не мог пробежать еще несколько ярдов и нагнать ее, просто взять и нагнать; а может, он и хотел, чтобы все было непросто. Ей стало неприятно. Неужели он считает, что можно возбудить ее интерес подобными штучками… однако ее интерес был возбужден, следовательно, он оказался прав. Значит, ни в коем случае нельзя позволить ему убедиться в своей правоте, пусть не радуется! Она продолжала идти быстро, даже чуть прибавила шагу, чтобы он не подумал, будто она намеренно мешкает.

Начался подъем. Что ж, на подъемах ход, естественно, замедляется, почему бы и ей не замедлить его немного и еще чуть-чуть, тогда он скоро приблизится к ней настолько, что ей придется остановиться. Она с самого начала решила, что, когда расстояние между ними достаточно сократится, она остановится, иначе создастся дурацкое положение — для обоих, чего ей вовсе не хотелось, или впечатление, будто между ними происходит поединок, тогда как она предпочитала думать, что сама в этой игре не участвует. С другой стороны, если она замедлит шаги больше, чем требуется, нет никаких гарантий, что он не последует ее примеру, и есть все основания думать, что, заметив ее маневр, он вообразит себя победителем.

Она вообще не стала замедлять шаг и шла в гору так же быстро. Теперь он точно приноровил свой шаг к ее, так что временами она не могла с уверенностью сказать, идет ли он все еще за ней или нет; однако она удержалась от желания обернуться и посмотреть — луна светила слишком ярко, чтобы это сошло незамеченным. В негодовании она шла, громко топая — какое он имеет право так с ней обращаться?

А может — внезапная догадка так кольнула ее, что она чуть было не остановилась, — может, кинувшись за ней вдогонку, он по дороге одумался, пересмотрел свой план — если таковой у него был, — решил ни в какие объяснения не пускаться, от встречи как-нибудь увильнуть? Но почему? Прежде он, несомненно, был увлечен ею. Может, не следовало ей обнимать Эдвина — да? Господи боже мой, ну какое это могло иметь значение, а если имело, это только доказывает, что он ревнует, как самый настоящий пошляк! Слово это мягким, гибким смычком прошлось по струнам ее сердца. Ревнует. Ревнует. Ревнует вот уж никогда бы не подумала. Он ревнует!

Она уже почти дошла до поворота к коттеджам и все еще… Даже если он приревновал, неужели он стал бы так долго дуться? Потому что он именно дулся, иначе объяснить его поведение она не могла. Но ему как-то не подходило дуться. Она просто представить себе не могла его надутым. Не из тех он, кто дуется. Он давно бы отошел… а может, надо начать с того, что он и не ревновал вовсе.

Но почему же он тогда не догоняет ее? Они уже почти пришли. Она свернула на тропинку и, свернув, немного замедлила шаг. Он не свернул за ней. Выжидает. Но она не слышала его шагов на твердом грунте. Значит, остановился. И не слышно его. Может, пошел в трактир, может, пошел обратно; она сделала было несколько шагов назад и вдруг остановилась… может, он задержался по нужде! Она рассмеялась — громче, чем нужно, и дольше, чем нужно… и тут он вышел из-за поворота и подошел прямо к ней.

— С вами что-нибудь случилось? — спросил он.

— А что со мной могло случиться?

— Не знаю.

Она снова расхохоталась, еще громче прежнего, и Ричард, поглядев на нее с секунду, улыбнулся, а потом захохотал вместе с ней.

— Почему вы остановились? — спросила она.

— Думал, что вам хочется побыть одной.

— И поэтому вы взяли и остановились?

— Да.

— Взяли… и остановились.

— Да.

Она снова залилась смехом, и ей понадобилось сделать над собой усилие, чтобы перестать. Ричард на этот раз не засмеялся.

— Зачем же вы тогда бежали за мной, разрешите вас спросить?

— Потому что я хотел поговорить с вами.

— Ну и?..

— Я подумал, что вам хочется побыть одной.

— Мне и хотелось.

— Выходит, я был прав.

— Да. Выходит.

— Хорошо.

Она смутилась, спрашивая себя и не зная, почему, собственно, она смеялась, отчего вернулась за ним, что ей теперь делать, как отнестись к его объяснениям, что он думает о ней да и имеет ли вообще все это какое-нибудь значение…

— Может, зайдете ко мне, выпьем чего-нибудь? — сказал он.

— А который теперь час?

— Девять тридцать. Половина десятого.

— Пожалуй, можно.

— Пожалуй?

— Что вы хотели этим сказать?

— Ничего.

— А вот и хотели.

— Ладно. Я хотел этим дать понять, что несколько необычно принимать приглашение так… так…

— Осторожно?

— Настороженно.

— Вероятно, как правило, вам не приходится так долго идти по следу за своими гостями.

— Не приходится. Нет! — Он замолчал и улыбнулся, заранее зная, что это приведет ее в ярость. Так оно и случилось. — Ну как? Пойдем?

— Если хотите.

Они молча дошли до его коттеджа; не нарушая молчания, он поворошил огонь в камине, достал бутылки и стаканы, повесил их пальто. Она заходила к нему и прежде, но впервые по приглашению, да еще такому многозначительному. Оробевшая, смущенная, Дженис сидела с бесстрастным, натянутым и слегка скучающим видом. Ричард улыбался про себя; однако, уловив промелькнувший в ее глазах панический страх, почувствовал, как мгновенно улетучилась вся его мальчишеская самоуверенность, и так ему вдруг захотелось обнять ее, любить ее, что он пришел в еще большее волнение, чем она.

Все, чего он хотел… но куда там, — столь же тщетно, как бежать вдогонку за молодым оленем. А случай может теперь не представиться еще несколько недель, подумал он с ужасом. Сделав над собой усилие, он заговорил — стал болтать всякую ерунду, благодарный, что она слушает его с таким пониманием. Так они помогали друг другу возводить барьер, который оба — он сознательно, она себе самой не признаваясь — страстно хотели опрокинуть. Так началось их сближение, — началось с непринужденной болтовни, характерной для их прежних встреч, только теперь они не давали болтовне угаснуть не потому, что знали, что скоро расстанутся и тем самым положат ей конец, а потому, что боялись наступления этого конца.

— Я хочу, чтобы вы знали про Паулу, — сказала она вдруг. — До сих пор я никому не говорила об этом. Ее отец был преподавателем у нас в Каркастере. Эта история продолжалась всего несколько месяцев, но мне теперь кажется, будто она занимает большую часть моей жизни.

Она приостановилась. Ричард ничего не сказал. Тогда она продолжила свой рассказ. Дженис понимала, что до Ричарда не могли не дойти слухи о ее прошлом, и решила рассказать ему об этом прошлом во всех подробностях, отчасти чтобы опровергнуть измышления, которые уже, конечно, накрутили вокруг ее имени досужие языки. Главная же причина, почему она непременно хотела все рассказать ему, была не совсем ясна ей самой. Она знала — утаивать что-либо от Ричарда нельзя. Если бы она скрыла что-то, из этого можно было бы сделать вывод, что она имеет на него виды и боится, как бы раскрытие тайны не сорвало ее планов. И другая причина — более четкая: еще во время их прежних сумеречных разговоров она чувствовала, что между ними ощутимо стоит некий известный обоим, но тщательно замалчиваемый факт; разбухая от недомолвок, переходящих в скользкие намеки, впитывая трепетное возбуждение, охватывавшее обоих, он постепенно превращался в кляп, окончательно застопоривший слова и создававший положение, в поисках выхода из которого можно совершить какой-нибудь необдуманный поступок. О необдуманных поступках не могло быть и речи. В то же время она сознавала, что «исповедь» — так же как и прояснение недомолвок, которые придавали оттенок интимности их отношениям, — выглядела, или могла выглядеть, как срывание покровов, перед тем как окончательно ввериться ему; была выражением доверия и любви к нему, поскольку, открыв ему все, она отрешалась от чего-то, что было не только ее личным достоянием, но и средством самозащиты. С таким же успехом она могла сказать: «Теперь ты знаешь обо мне все до конца — ну так как, нужна я тебе еще или нет?»

Заглянув себе в душу, она несколько смутилась, но довела рассказ до конца. Что мог сказать ей Ричард? Он пошел в кухню варить кофе.

Вернувшись, он застал Дженис на коленях перед камином, который она прикрывала расправленным газетным листом; решетку она откинула, чтобы увеличить тягу. Оба сознавали: она — что он наблюдает за ней, он — что она ощущает его присутствие. Ни один не двигался. Ее густые волосы, свободно рассыпавшиеся по плечам, вспыхивали золотом на фоне черного свитера. Свитер был заправлен в джинсы, туго перепоясанные ремнем; у Ричарда руки стали ватными, когда он представил себе, как проводит ладонью по грубой ткани, облегающей ее бедра. Наконец она обернулась и посмотрела на него; кожа у нее была нежная и светлая, на щеках розовый румянец; мягко очерченный подбородок, маленький прямой носик, тонкий, сужающийся книзу овал лица — в этом лице не было ничего распутного, наводящего на мысль, что не случайно лишилась она невинности; невозможно было обнаружить в нем и присутствия духовной силы, которая могла бы подчинить себе физические желания; скорее всего, оно выражало полуготовность-полупассивность, казалось, ее достаточно пальцем поманить. Он поставил поднос на стол и пошел обратно в кухню.

Дженис смотрела на газетный лист. Огонь весело разгорался за ним, красное пламя высвечивало черный шрифт, всасывало серый лист, тянулось к нему огненными языками. Она не понимала, что с ней делается. Она дала себе смягчиться, конечно, поверхностно только, но ведь все связанное с Кроссбриджем представлялось ей теперь поверхностным; энергия, которую она собрала, чтобы вырваться отсюда, выдохлась, и в результате теперь — хотя она и продолжала читать и заниматься — она скорее оправлялась от поражения, чем подготавливала победу. Магический круг, начерченный ею вокруг себя, — круг, внутри которого ищут душевное равновесие сильные одиночки, находя утешение и уверенность в мысли, что всякий неизбитый путь прокладывается в стороне от общества и вопреки ему, что именно невежество общества или его равнодушие толкает их на этот путь, — перестал быть защитой. Ричард украдкой проник внутрь и заполнил его нежностью, какой она до сих пор не встречала, вызвав к жизни семена тех душевных свойств и порывов, которые никогда прежде не могли укорениться просто потому, что для них не оказывалось места, но теперь начали прорастать: необъяснимые влечения, робость, желания, смятение чувств — все прямо противоположное тому, что она напряжением воли воспитывала в себе, — роились в ее душе, и она понимала, что меняется, отступая перед обстоятельствами.

Огонь окрасил середину газеты в коричневый цвет, и наконец пламя прорвалось сквозь подпаленную бумагу и метнулось к ней. Дженис не шелохнулась. Края испещренного новостями квадрата загнулись, и газета превратилась в ком огня, угрожающий скатиться к ее ногам. От жара лицо ее словно покрылось глазурью. Упав на откинутую решетку, огонь взметнулся к ее коленям, а затем опал, превратившись в неряшливую кучку серых хлопьев, засыпавших зеленый кафель.

— Надо разжечь его, — негромко сказал Ричард.

— Вы разожгите.

Он подошел, а она отступила к кушетке. Подложив в камин щепок и подсыпав угля, что заняло у него некоторое время, Ричард поднялся и растер ногой газетный пепел. Когда он повернулся, Дженис сидела на кушетке, вытянув перед собой ноги, вцепившись руками в пояс, сердитым взглядом осматривая свою фигуру.

Ричард сел рядом с ней, закурил сигарету и уставился в огонь. Следующий ход был за ним; ход был продуман, отработан, больше говорить было не о чем.

Но в эту столь желанную минуту он сдержал себя. Физическое возбуждение, которое она в нем вызывала, которое он с таким трудом не раз превозмогал, вдруг спало, почти рассеялось. Если бы он попытался взять ее сейчас, это была бы все та же старая песня. Самые слова, которые приходили на ум: «ход», «акт», «роман», — были чисто механическими, были схемой. Он сознавал, что этого недостаточно — та самая сила, которая подстегивала его тщеславие, укрепляла и поддерживала его, пока он добивался ее, теперь ударила по нему же, притормозив инстинкты внезапным откровением, что сильнее — это еще недостаточно, что теперь только совсем по-другому оказалось бы достаточным, если он хочет, чтобы его попытка изменить свою жизнь увенчалась успехом.

— Хотите есть? — спросил он в конце концов.

Дженис вздрогнула при этих словах, произнесенных неуверенным голосом, смотрела на него, как ему показалось, бесконечно долго и вдруг хихикнула.

— А вы хотите есть? — спросила она.

Ричард рассмеялся. Дженис, почувствовав вдруг, что от ее натянутости не осталось и следа, подтянула под себя ноги, тряхнула волосами, и Ричард подумал, что его коттедж словно ожил.

— Хорошенькое начало! — Он встал. — Господи, до чего же все это глупо. Хотите вы есть?

— Да! Хочу! Просто ужасно хочу! — Дженис, желая помочь, повернулась, протянула руку через спинку кушетки, потянулась за подносом, нечаянно столкнула его со стола — и все грохнулось об пол.

— Оставьте! — приказал Ричард. — Оставьте! Если мы начнем ползать на карачках с совками, то обязательно стукнемся лбами и тогда… Выпейте.

Дженис смущенно кивнула, чуть ли не со страхом поглядывая на засыпавшие пол осколки. Ричард пошел было за стаканами, но, перехватив ее взгляд, быстро принес щетку и все вымел. Осколки гремели в маленьком совке.

— А теперь, — сказал он, — виски. Поскольку ничего другого нет.

Он налил две солидные порции в высокие зеленые стаканы и подошел к Дженис, которая, сидя на ручке кресла, с трудом справлялась с приступом смеха. Они чокнулись и выпили.

— Почему вы сказали, что это глупо? — спросила, помолчав, Дженис.

— Хватит об этом, прошу вас. Выпейте лучше еще. — Он подлил ей виски. Теперь все пойдет как по маслу: они слегка подопьют, лягут в постель, быстро управятся — а потом уж будут расплачиваться за последствия, если последствия будут. Всякий другой вариант был бы слишком мучителен и, возможно, включал бы еще больший элемент расчета — да, может и так; эта мысль подбодрила его. — Ваше здоровье!

— Нет, но почему все-таки это глупо?

— О, к черту, Дженис! Провались оно! Провались все! Это же очевидно.

— То есть нам, очевидно, надо было прямо лечь в постель, — сказала она с такой нарочитой небрежностью, что Ричард снова расхохотался; слова, казалось, падали у нее изо рта, как сочные сливы. Переспелые!

— Да, я так считаю, — ответил он тоном военного командира, — и я считаю, что следующая операция, несомненно, должна вылиться в массированное наступление моих сил для прорыва вашего фланга. В дальнейшем следует придерживаться тактики ad hoc[3].

— Ну и что?

— Ну… и это было бы недостойно. Особенно после того, что вы мне рассказали. За что мы выпьем сейчас?

— Помолчите!

— Ладно!.. За молчание!

— То, что с вами случилось, должно быть ужасно, — сказал он погодя. — Я вел себя как скотина… Извините меня.

— Когда кто-то говорит, что мл себя по-скотски, не делает ли он это для того, чтобы ему тут же сказали: «Нет-нет, что вы!» — тогда он утешится и может продолжать в том же духе. — Она сказала это весело, возбужденно.

— Да! Да! Наверное, отчасти так оно и есть. Беда в том, что все так переплетено, что не найдешь ни начала, ни конца. — Он улыбнулся. — Лучшая мысль этой недели! — И затем: — Нет, я был скотиной, пытаясь «подкатиться» к вам, ведь я знал, что с вами произошло. И это больше не повторится. Ни сейчас, ни впредь. — Он поклонился.

— Можно мне еще выпить?

— Разумеется. — Он протянул руку и плеснул виски ей в стакан.

— По-моему, ваша беда в том, что вы ничем не заняты, — осторожно сказала Дженис, не уверенная, имеет ли она право лезть в его личные дела, — вы говорите и каетесь… я прекрасно понимаю почему, можете больше не произносить речей в свою защиту… только что вы намерены делать дальше?

— Людям иногда удается изменить себя.

— Святым! — возразила она категорически.

— Не только святым. Всяким. Об этом что ни день пишут — о людях, которые вдруг осознали, что больше не хотят быть такими, какими были до сих пор, и действительно что-то предпринимают в этом направлении.

— Прямо как в «Ридерс дайджест»: «Внезапно осознав, что я нахожусь на ложном пути…»

— Подступ был ложный…

— Что вы хотите сказать?

— Хочу сказать «подступ был ложный», — ответил Ричард. — Если я не могу выразить свою мысль без того, чтобы меня не обрывали, причем заслуженно, значит, лучше мне и не соваться.

— Аргумент довольно-таки слабый. Вам не кажется?

— Нет. Если не умеешь отстаивать свои убеждения, значит, лучше о них помалкивать. Но вот, откинув в сторону мою личную непригодность для роли человека, выступающего со всякого рода предложениями… почему все-таки человек, объявивший, что он верит в Бога, или в Демократию, или в Справедливость и так далее, совершенно «естественно» вызывает у нас смех? Кажется, достаточно одной усмешечки, чтобы он шлепнулся мордой в грязь. Почему у нас не хватает пороху верить во все это, зато уж если кто-то скажет: «Я верю в Деньги, Женщин, Власть, Наслаждения», ему будут почтительно внимать? Может, секс, звонкая монета, положение в обществе и гедонизм внушают больше доверия, чем справедливость, свобода и вера, может, она внушают больше доверия потому, что они, вне сомнения, гораздо более свойственны миру — такому, каков он сейчас и каким был всегда? Может, следует — как поступают некоторые — посвятить себя служению этим тотемам, все поставить на них, потому что только от них рождается что-то новое?

Ну а если не хочешь, — горячо продолжал он. — Что тогда? Сложить крылышки, сказать: «Я, наверное, отстал от моды, за международной жизнью не слежу, закулисной жизни не знаю, за событиями не поспеваю, чего-то мне не хватает, я, собственно, из каменного века…» — и скромно уковылять в какой-нибудь уютный уголок, предоставляя арену тем, кто получше и помодерней? Что ж… так я и поступил; это первый этап. А устроившись в уголке, можно попытаться привести круговорот своих мыслей в порядок; вы начинаете читать. И натыкаетесь на фразы, которые сперва кажутся вам очень правильными, вроде вот этой у Торо — я вчера вечером даже ее выписал… — Он взял книгу: — «Если человек идет не в ногу со своими товарищами, это значит, что он слышит не того барабанщика. Пусть же он шагает под ту музыку, которую слышит, каков бы ни был ее такт и из какого бы далека она ни доносилась». — Он захлопнул книгу. — Мысль вам нравится — ровно одну минуту. Затем вы начинаете соображать, что эта мысль скорей мешает, а отнюдь не помогает вам, потому что вывод из нее можно сделать один: каждый человек, что бы он ни делал, по-своему прав. Геббельс просто слышал не того барабанщика, и Калигула тоже.

Кроме того, вы начинаете соображать, что утверждения вроде торовского возможны лишь при наличии норм поведения общественных и личных, устоявшихся настолько, что любое отклонение от них можно только приветствовать, поскольку оно вносит свежую струю и обеспечивает перемену к лучшему — значит, принимается за аксиому, что основная структура остается неизменной. Только о какой основной структуре можно говорить теперь? Люди обычно подчиняются правилам — но что это означает? Хотя большинство в известной степени придерживается моногамии, так сказать, многие ли найдут какие-то доводы в ее защиту, кроме того, что так удобнее? Да и во всем так же. Ладно, что плохого в подобном утилитаризме? Ровным счетом ничего, кроме того, что в конце концов он обязательно приведет к обществу, где взаимоотношения людей будут покоиться исключительно на деловой основе. Ладно, почему бы и нет? Почему не согласиться с тем, что ваши друзья — это ведра, которыми можно черпать воду из чужих колодцев, что ваша жена — это известное количество половых отправлений, необходимое украшение и к тому же с ней всегда можно поболтать? Так будет проще. Но это омерзительно! К чему может привести подобный утилитаризм — только к той разновидности скотства, которую любят называть нарядным словом «Анархия». Любовь и Анархия? Несовместимо! Со временем Утилитаризм будет все больше полагаться на незыблемость — а что может быть несовместимей с незыблемостью?

Итак, мы возвращаемся к тому, с чего я начал. Я сказал, что не считаю себя пригодным для роли человека, выступающего со всякого рода предложениями. Блям-блям-блям! Это, безусловно, обесценивает мои последующие высказывания. Потому что нельзя говорить в отрыве от себя. Если вы считаете, что нужно что-то делать, то и делайте хотя бы что-то — при условии, конечно, что не нанесете этим ущерба окружающим. Вы должны закалить себя — хотя бы до известной степени, — должны придать себе устойчивость, выработав в себе убеждения, пусть смутные, вроде тех, что раньше поставляло общество, или какие вы сочтете нужным иметь. Кругом вода; единственный способ испробовать ее — это раздеться догола и нырнуть. Правда, в наше время больше пристало плавать в полном одеянии — в наркотическом тумане или укутавшись во всякие выверты для избранных; может, так оно и нужно. Но одна из причин, почему я приехал сюда, — это потому, что я твердо убежден, что так не нужно!

— Какое значение все это может иметь? Допустим, вы разрешите все вопросы — что же тогда останется? Почему вам обязательно нужно оказаться правым?

— Я и сам не знаю.

— Ну хорошо, вы убедитесь, что правы, а дальше что?

— Не знаю. — Слова перестали быть просто словами, они наполнялись значением, он вкладывал в них всю убедительность, на какую был способен. Она должна понять. — Допустим, вы окружены звуками, — громкими звуками. И вам нравится, что они такие громкие; но однажды — только однажды — эти громкие звуки сливаются в нечто вам неведомое — назовем это гармонией. Звуки продолжают грохотать. Вы забываете созвучие. Вы не знаете слова «гармония». А звуки становятся оглушающими, вы начинаете страдать от них — это не ваша выдумка, вы действительно страдаете, впадаете в меланхолию. Но что поделаешь? Звуки грохочут, грохочут. И вот вы вспоминаете ту гармонию. Стараетесь уловить ее. Ничего… Стараетесь вызвать ее. Ищете. Она уже необходима вам — все остальное теряет значение; а они — звуки — по-прежнему грохочут. Вы должны найти то, что потом сможете назвать гармонией. Конец Первой части.

— Понимаю.

Говоря, Ричард не мог усидеть на месте — он не расхаживал по комнате, а стоял у своего кресла, что можно было объяснить желанием пойти и взять с камина сигарету, но временами его начинала бить сильнейшая дрожь — от старания заставить Дженис понять и поверить в то, что он хотел ей сказать. Она подумала даже, что он помолодел, лицо разгорелось, прядь упала на лоб — до чего же сильно было напряжение, охватившее его, она физически ощущала, как оно передается ей. В его глазах — открытых и правдивых — отражалась вся его натура, ищущая, пытливая и в то же время страстная и целеустремленная, и такое обаяние, такая сила исходила от него, каких она до сих пор никогда на себе не испытывала. Ее реплики, вначале саркастические, захлебнулись в потоке его красноречия; чем дольше они говорили — он уже спокойней, смиренней, более отвлеченно, — тем большей нежностью она проникалась к нему. На нее напала блаженная усталость, от которой недалеко до вожделения. Не понимая, что творится с ней, чувствуя лишь сладостную истому в ногах и легкое приятное покалывание под кожей, она закинула руки — медленно-медленно — за голову и слегка сжала себе шею, чувствуя, как напрягается, дразня исподтишка, и выпирает ее грудь.

Оба понизили голос. Теперь говорила она. Он слушал, вжимаясь в кресло, преодолевая себя, сознавая, что находится на грани, которую так легко переступить, но даже сейчас, страстно желая ее, он огромным усилием заставил себя подождать еще, чтобы быть уверенным, чтобы убедиться… а не просто потребовать ее тело в виде расплаты за ею же выказанные чувства. То, как она закинула за голову руки, как поджимала под себя, а потом снова распрямляла ноги, да все ее движения, похожие на тягучие переливы тяжелого шелка, завораживали и манили — но именно эта самозабвенность парализовала все его наступательные планы.

А Дженис вступила в область чувств, прежде ей неведомую. Бдительное око, которое она не спускала с себя, все плотнее смыкалось по мере того, как тесная комнатка убаюкивала ее и настраивала на интимный лад, и она воспринимала это с умиленным удивлением. Еще ни с одним мужчиной не приходилось ей оставаться наедине столько времени без того, чтобы не оказаться под огнем самых беспардонных домогательств. Здесь же она покачивалась, как в колыбели, не ощущая на себе нетерпеливых рук, уйдя в себя и все-таки близкая ему. Словно тонкие стебли подымались в ее душе, — стебли, которые она раньше вытаптывала или игнорировала; как тропические растения, они обвивали ее чувства и льнули к ней, источая все до единого свежее очарование.

— Понимаете ли, я считаю, что думать можно, только если имеешь перед собой конкретную цель, — с расстановкой сказала она. — Если, конечно, вы не собираетесь разрабатывать какую-то отвлеченную теорию, — но даже тут вам надо записать свои мысли и так далее — и думаете вы о том, что вам предстоит сделать. Все остальное — просто барахтанье где-то в серединке.

— Ну, я, конечно, барахтаюсь где-то в серединке, — засмеялся Ричард. Он подумал, что она решила дать ему еще один шанс. — Эх, быть бы мне гражданином развивающейся африканской страны, скидывающим правительства направо и налево; или китайцем с портретом Мао на кармане и культурной революцией, которая ждет моих указаний; или хотя бы даже американцем со всеми его проблемами: энергетикой, сегрегацией, нищетой и дезинтеграцией, о которых так печется весь мир, что я и сам бы кинулся в борьбу — то ли разрушать, то ли строить. Но я всего лишь англичанин — средних умственных способностей, средних дарований, с грехом пополам ковыляющий по жизни. Так вот, если я не примыкаю ни к одной из мировых полярностей — чего я не собираюсь делать, — что может быть лучше, чем брести в середине ручья и пытаться выяснить, нельзя ли как-нибудь поплыть? А я знаю, что плыть мне хочется. Это-то я знаю.

— И все это отнюдь не ново, — сказала она, — вот уж сто лет, а то и больше находятся люди, которым их общество кажется ненастоящим. Отговорки, и больше ничего.

— У меня уходит почва из-под ног. Знаю, что это не ново. Но… последний раунд. Столько было пересмотрено в конце прошлого столетия и начале этого — в отношении мыслей, понятий, поведения, общественного устройства и искусства, — что люди, которые провернули все это, представляются нам теперь какими-то новейшими Древними и, следовательно, непререкаемыми авторитетами. Но при всем том, что имело место за эти последние сто лет, основные положения жизни остались неизменными — ну, например, тот факт, что жизнь дается один раз, что слагается она главным образом — я говорю о нашем обществе — из человеческих взаимоотношений, что каждый человек имеет возможность — если ему повезло, как везет большинству из нас тут, — добиться в жизни того, что когда-то называлось «что-то» (прекрасная цель!). Что-то. Как-то. Это осталось неизменным. Изменились знания, обстоятельства, возможности, но ситуация — делать или не делать, что делать и как делать — осталась неизменной. И еще, хотя считается, что все эти вопросы давно разрешены, лично я ничего не разрешил. Я только принял чужие решения, но, пожалуй, хорошо было бы мне и самому кое-что разрешить для себя — и вот вам великая жертва, приезд в этот маленький уютный коттедж, имея за спиной банковский счет на тысячу фунтов стерлингов. Аминь! — Он замолчал. Самое время для следующего хода.

— Мне нужно идти, — сказала Дженис преувеличенно бодро. — Я обещала покормить Паулу в двенадцать. Теперь она спит после этого до самого утра.

— Я доставлю вас домой.

— Доставлю? Вы тоже говорите «доставлю»?

— Да! — Он улыбнулся.

Они пошли по дорожке, совсем темной в эту безлунную ночь. У Эдвина в окне еще горел свет; миссис Джексон крепко спала, хотя одним ухом, без сомнения, зарегистрировала запоздалые шаги; мистер Джексон наслаждался во сне вольной жизнью, тишиной и хороводом красоток из ярких настенных календарей; Эгнис и Уиф давно были в постели. Тихо, только звук их шагов. Дойдя до ее двери, они остановились и некоторое время стояли молча.

Дженис сказала тихонько:

— Мой отец любит говорить: «Уверен, что я прав! Уверен!» Должно быть, и вам хотелось бы с полным основанием сказать то же самое?

— Наверное, так.

Когда ее рука, белевшая в темноте, протянулась к щеколде, он нежно задержал ее и повернул Дженис к себе.

— Я люблю вас, Дженис.

— Да, — голос ее прозвучал сухо. — Да, я знаю.

— Выйдете за меня замуж?

— Не могу. — Ответ прозвучал непоколебимо, твердо. — Не могу!

Он выпустил ее руку и кивнул. Резко повернулся уходить. Она взяла его за руку чуть повыше локтя.

— Не нужно произносить это слово, — ласково сказала она.

— Какое? Люблю?

— Да.

— Нужно, Дженис. — Она почувствовала, как напряглись мускулы на его руке, освобождаясь от ее пальцев. Он говорил медленно, веско, так что ей даже стало страшно: — Вы должны повторять его, пока оно не отпечатается у вас в душе, как тавро.

— Не могу я.

— Спокойной ночи, Дженис!

Она проводила его взглядом. Подождала, пока он не скрылся на дорожке, уводящей к коттеджу, который стоял на отшибе. Поодаль от трех сгрудившихся домиков. Сам по себе.

Его дверь отворилась. Свет, вырвавшись, осветил мокрый забор и исчез.

Глава 16

Ричард явился к ним домой на следующее утро и пригласил Дженис съездить с ним куда-нибудь на весь день. Эгнис понимала, к чему клонится дело, понимала также, что Дженис хочется принять приглашение, и стала уговаривать ее: за Паулой она посмотрит, сегодня суббота и в деревне у нее нет никаких дел.

Они доехали на автобусе до Коккермаута и там пересели на другой, идущий на Кэсвик. Этот автобус был маленький, одноэтажный, похожий на сельскую ратушу на колесах — он подбирал пассажиров, которых кондуктор знал не хуже, чем они знали друг друга. Это сгладило смущение, которое могли испытывать Дженис и Ричард после вчерашнего, вновь оказавшись вдвоем при свете дня. В Кэсвике они зашли в кафе неподалеку от рынка и выпили кофе, а затем не спеша пошли по вымощенным сланцевой плиткой улицам к озеру.

Яркое зимнее солнце белесо просвечивало сквозь реденькие, скользящие по небу облака, пропуская лучи через сплетение оголенных ветвей, наводя глянец на мокрую траву, рассыпая бриллиантовые искры по воде.

Они нашли лодочную станцию, не закрывавшуюся на зиму, — и Ричард нанял большую гребную лодку. Скоро они были уже далеко от берега, и гора Скидоу, к подножью которой лепился городок, встала перед ними во весь свой рост. С непривычки грести было нелегко, холодный ветер обжигал Ричарду лицо. Два-три рыбака удили с лодок рыбу да моторный катер, тарахтя, пенил воду, как заводной кораблик в луже, — а так на озере было совсем пустынно.

Они заговорили, и до того громко звучали их голоса, что пришлось понизить их. Словно они разговаривали, стоя посреди готического собора, где звуки так отчетливы и разносятся так далеко, что каждое слово кажется неоспоримым. Они перешли на шепот, спохватились, рассмеялись и, услышав, как звонко катится по воде их смех, снова зашептали. Отойдя довольно далеко от берега и миновав первый остров, Ричард отпустил весла, чтобы закурить. Дженис захотелось погрести, и, когда они встали, чтобы поменяться местами, плоскодонка опасно накренилась. Она оказалась еще менее опытным гребцом, чем Ричард, и скоро оба были мокры с головы до ног. Ричард сел рядом с ней, и, взявши по веслу, они направили лодку к небольшому причалу, неподалеку от которого стояла гостиница.

Это был один из тех роскошных загородных домов времен королевы Виктории, постройкой которых отдавалась дань любви к природе, что было возможно лишь в эпоху беспощадной эксплуатации. Едва ли в нем прожило более одного поколения первоначальных владельцев. Теперь это была фешенебельная гостиница, жизнь которой в этот тихий сезон совсем замирала бы, если бы не жиденькая кучка давно утративших былую резвость стареньких дам и господ, ценителей красот природы. Дженис и Ричард выпили в баре виски с содовой; огонь, пылавший в большом, набитом углем камине быстро просушил их одежду досуха, и они отправились обедать.

Обеденный зал был невелик — столиков на пятнадцать — и почти пуст. Они уселись в одном из двух огромных, выходивших на озеро эркеров, и к ним подошла медлительная официантка средних лет; она внимательно осмотрела их с ног до головы с таким видом, будто хотела пристыдить за то, что они в свои годы могут позволить себе обедать в гостинице для избранных и не потрудились даже одеться поприличней ради такого случая.

Кормили здесь хорошо, и Ричард ел за троих: овощной суп, лососину, ростбиф с йоркширским пудингом, торт и крем. Дженис попросила себе только лососины, но он убедил ее заказать «фирменный десерт», который оказался фантастическим сооружением из мороженого всех цветов, увенчанным вафлями и плиточками шоколада. Они выпили по три чашки кофе, и, когда наконец закончили обед, столовая совсем опустела; только их официантка стояла в дверях, сердито покашливая и потряхивая подвешенным к поясу блокнотом — так, наверное, позванивает ключами тюремная надзирательница.

В конце концов, жестокосердно подразнив ее своим присутствием еще немного, они вышли, сытые и довольные, в бодрящий день. Пошли прогуляться по лесу неподалеку от озера, встретили там старика, который, поздоровавшись, остановил их и завел длинный разговор о нынешней небывало хорошей погоде и прогнозах на весну. Он был очень стар, сзади из-под полей мягкой фетровой шляпы выбивался клок белых волос; широченный черный шарф, черное пальто, застегнутое от шеи до колен, брызги грязи на черных, начищенных до зеркального блеска ботинках. Прощаясь, он приподнял шляпу, глядя на Дженис, и пошел дальше уже более бодрой походкой, довольный передышкой и еще более довольный тем, что пригляделся к ним как следует, что даст ему возможность подробно рассказывать вечером в холле гостиницы про встреченную «милую молодую пару». Если смотреть снизу через обнаженные ветки, грачи, прочно зацепившиеся чешуйчатыми лапками за верхние сучья деревьев, казались толстобрюхими и тускло-черными. Ричард и Дженис свернули с главной дорожки и спугнули парочку — школьника и школьницу, которые вскочили с травы как ошпаренные и долго провожали их взглядом, встревоженным и неприязненным. Солнце выманило из дупла серую белочку, и они остановились посмотреть, как она перемахнула через тропинку, поцарапала лапками основание ствола, вжалась в него, а затем в несколько прыжков очутилась снова в своем убежище.

Ричард взял Дженис за руку, и они пошли совсем рядом; ей не хватало уверенности, чтобы положить голову ему на плечо, но она легонько касалась его при каждом повороте тропинки, на каждой колдобине.

Наговорившись за обедом, они шли теперь в молчании, и каждый сознавал, что другой высматривает местечко, где можно было бы остановиться и прилечь, однако оба были слишком упрямы и потому ограничивались тем, что исподтишка приценивались к возможностям, которые сулило им папоротниковое ложе. Снова выйдя к озеру, почти к тому месту, где стояла их лодка, они остановились и залюбовались мирным пейзажем, открывшимся их взору, упиваясь красотой озера, рдевшего под лучами заходящего солнца. Тихая нега вокруг. Ни волн, подхлестывающих страхи, ни неприступных скал, которые нужно одолевать во сне, ни безбрежных водных просторов, вселяющих благоговейный ужас, ни непроходимого единообразия, которое хочется изничтожить, — идеальная соразмерность горы и озера, дорог, деревьев, ферм, деревень, островов, облаков, лодок — все на своем месте, все словно с отменным прилежанием вырисовано на холсте этого зимнего дня, навевая воспоминания о каком-то сказочном мире. Дженис прикоснулась щекой к его щеке, и он крепко прижал ее к себе, но этим все и ограничилось. И снова, хотя ему хотелось верить, что своей сдержанностью он обязан музыке и настроению этого дня, хотя был момент, когда он все отдал бы, лишь бы поверить, что способен на это, в глубине души он все время понимал, что дело тут в здравом смысле, подсказывавшем ему, что не следует срывать плодов зря.

Они пошли обратно к лодке.

На многих тернеровских полотнах небо бывает такого промытого воспаленно-красного цвета, так расцвечено резкими контрастными полосами со смело брошенными там и сям белыми и золотистыми мазками, такое на них буйство пылающих закатов и в то же время такая безмятежность, что с трудом верится — неужели природа способна создать нечто подобное? Этот закат подтвердил, что да, способна. Над кромкой озера поднимались черные горы, как поясом разделяя воду и небо. На небе плавно опускающееся кроваво-красное солнце собрало вокруг себя хаотическое нагромождение облаков, то набегающих на него, то разбегающихся прочь, похожих на схваченные морозом океанские волны, тяжелые у основания, воздушно-перистые по краям, насквозь багряные, словно через них солнце вбирало в себя все пламя дня. Но облаков было не так много, и все они клубились вокруг солнца, как песок вокруг армии, идущей через пустыню, остальное же небо было совсем чистое, густо-синее — цвета сапфира чистейшей воды, постепенно переходящего в агатово-черный, и поражало оно не меньше, чем кричаще-рубиновые облака. А само озеро: расколотые жемчужинки на гребнях мелких волн, дальний плес — бирюзовая брошь, и вода, там, где в ней отражалось солнце, — осыпанный рубинами ларец для драгоценностей. И через все это медленно двигалась черная лодка, словно увозя домой последних посетителей отживающего свой век рая.

Ричард греб, обратив лицо к солнцу; он молчал, подавленный окружающей красотой. Остро чувствуя близость Дженис, до сих пор ощущая прикосновение ее щеки, он все же позволил себе отдаться во власть уходящего дня, отогнать все мысли в надежде впитать и сохранить в памяти все его великолепие, все цвета. Дженис сидела, откинувшись, на корме, ее волосы переливались всеми красками, и лицо по сравнению с ними казалось бледным; руки нежно белели на фоне черной юбки. И у Ричарда снова проснулась вера в силу воздействия таких прекрасных мест на человека, который, подобно ему, хотел бы что-то изменить в себе; он подумал, что эта сила и совершенство могут найти какой-то отзвук в его душе и заставить его понять, что он может нести ответственность за красоту, открывающуюся ему, и в какой-то мере ответствен перед ней.

Круг, огороженный горами, накрытый небесным сводом, подпираемый снизу водой, — а что находится за этим кругом? Мысли его обратились к прошлому, и ему вдруг представился этот самый вид в наклонно повешенной раме в углу переполненного подвальчика. А за этим хлынуло все остальное. Заработало самосознание, даже тут восставая против его мыслей, его поступков. Значит, улизнул в живописный уголок — а разве твое место не там, среди наркоманов, попранных традиций и ярких пластмасс? Как здесь мирно, — оскорбительно мирно для того остального, разве что закрыть на него глаза. А если закрыть глаза — значит, это попросту бегство. Он внимательно смотрел на сменяющиеся, как в калейдоскопе, краски — это тоже из прошлого. Хватит! Суть не всегда находится в середине, большинство не обязательно право, если центр сместился, не обязательно бросать мир в пучину анархии.

Дженис сидела, поглаживая себе руку. Кожа была такой нежной и упругой, она даже удивилась, что никогда не замечала этого прежде. Тело, которое она не желала знать до тех пор, пока оно не разбухло у нее на глазах, было охвачено неясным желанием, и в мыслях она уже видела себя обнаженной, лежащей, ждущей. Ей вдруг начало казаться, что жизнь ее до сих пор была сплошным строевым учением. Смотреть прямо перед собой! Левой — правой! Левой — правой! Левой — правой! Смиррр-рна! Но сейчас ее телу был созвучен иной ритм, — ритм, который если и соблазнял ее когда-то, то она упорно его заглушала, ритм, который вытеснял прежние мысли, казавшиеся теперь сухими и ограниченными. Но привычка была слишком сильна, чтобы она могла позволить своим чувствам отразиться на лице или сказаться на поведении, и если им все же удавалось пробиться наружу, то с такой натугой, что у Ричарда не поднималась рука воспользоваться минутой, он боялся вспугнуть эти чувства. Сама же она, хотя и сознавала, что испытывает что-то совсем новое и неодолимое, определить это чувство не могла, да и не считала, что оно может повлиять на склад ее мыслей и заставить отбросить осмотрительность. Инициативу должен был взять на себя Ричард — только он мог заставить ее понять, что происходит с ней, однако малейшая его неосторожность вызвала бы с ее стороны отпор, она замкнулась бы в себе.

Лодка стукнулась о маленький причал, и они вышли на берег. Пока они шли к автобусной стоянке, солнце окончательно село, и, оглядываясь назад, они видели лишь последний малиновый отблеск, снизу подкрашивавший облака. Автобус стоял, готовый к отправке, и скоро они уже были в Кроссбридже и шагали по дорожке, ведущей к коттеджам. Поравнявшись с первым, постояли в нерешительности, затем она пошла дальше, а он еще немного постоял, провожая ее взглядом.

Она ни словом не обмолвилась о его предложении. И впредь не собиралась, если только он сам не заговорит о нем.

Глава 17

Эдвин мучительно долго чистил зубы. Он с такой яростью тер их жесткой щеткой, что казалось, вот-вот раздерет в кровь свои твердые десны. Затем он тщательно прополоскал рот, выплюнул воду и, оскалив зубы, внимательно осмотрел их в зеркале. Зубы были чистые, но, как бы тщательно ни соблюдал он правила зубной гигиены, они так и не становились белыми.

Вернувшись с работы, он снова побрился, снова выкупался, снова почистил уже вычищенный утром пиджак, снова отутюжил брюки, со вчерашнего утра лежавшие под матрасом. Его ботинки сверкали, из нагрудного кармана торчал кончик тщательно выглаженного платка; мелочь была аккуратно рассортирована, чтобы изобилье пенсовых монеток не оттянуло карман и не испортило стрелку на брюках. Чистое белье, чистая рубашка, новый галстук вишневого цвета из тяжелой шелковистой ткани, черные носки. Впервые в жизни применительно к его волосам можно было употребить слово «стрижка» — до сих пор он дожидался, когда совсем обрастет, а потом терпеливо сидел на стуле, пока вооруженный ножницами Алф Хоккинг корнал его. На этот раз он побывал у «Дениса» — один шиллинг плюс шесть пенсов на чай, но зато теперь вместо бритой шеи с двумя резко обозначенными мышцами, подпирающими макушку, которая была неровно пострижена и синевата, у него была «стильная» прическа — иными словами, волос на голове осталось больше.

Особенно потрудился он над своими руками, долго тер жесткой щеткой ногти и суставы пальцев, отчищая въевшееся масло, а затем долго держал растрескавшиеся кисти в густом мыльном растворе. И все-таки дочиста отмыть их ему не удалось, желтоватый налет на коже оставался, свидетельствуя о том, что ее непрестанно окуривают дешевыми сигаретами «Удбайн». Уже одетый, начищенный, готовый, он не удержался — еще раз подошел к умывальнику и еще раз намылил руки, как алхимик, надеясь на чудо — а вдруг да белизна пышной мыльной пены впитается в его плоть.

В боковом кармане золоченый портсигар — так! Деньги — во внутреннем кармане. Ключи от машины — в заднем. Хотя на дворе было холодно, он решил не надевать пальто — уж очень бедно оно выглядело по сравнению с костюмом.

Он стоял перед зеркалом в ванной комнате, напоследок оглядывая себя. Внимание, проявленное им к своей особе, и уверенность в себе несколько притупили его обычное отвращение к собственной внешности, и он даже кивнул своему отражению. Выглядел он вполне элегантно, что же касается всего остального, то тут уж ничего не поделаешь. Это лишь начинала намечаться мысль, которая впоследствии сформируется ясно и четко, а именно: плевать я хотел на свою наружность — не так уж она плоха в конце концов, — в общем, вы как угодно, сам же я ни стыдиться, ни отчаиваться из-за этого больше не собираюсь.

Перед уходом он засыпал огонь в камине мелким углем, еще раз переставил стоявшие на столе две чашки с блюдцами, тарелку с печеньем, сахарницу, молочник и баночку с растворимым кофе, даже наполнил водой чайник — все готово на случай, если он вдруг решит пригласить ее к себе, когда они вернутся.

Да! Часы! Он забыл про них. Оказалось, что он уже на несколько минут опаздывает. В первый момент он ужаснулся — он еще никогда не заставлял Дженис ждать, — но потом даже обрадовался. Последний штрих в его приготовлениях.

Он вышел и взглянул на машину. «Форд Англия» — он занял ее на этот вечер у своего хозяина. Машина была уже развернута и стояла на дорожке радиатором к шоссе.

Неторопливо он направился к коттеджу Дженис. Постучал. Вошел.

— Пора бы тебе отвыкнуть стучаться к нам, парень, — сказал Уиф. — Садись — она еще прихорашивается наверху.

Эдвин, осторожно прихватив стрелки двумя пальцами, высоко поддернул штанины и сел.

— Вон ты какой хороший костюм себе завел, — сказала Эгнис, выходя из глубины кухни с ребенком на руках. — Ну-ка встань, покажись. — Эдвин встал. — Однобортный? Ничего себе! И галстук как хорошо подобрал. Уиф ни за что галстуков не носит. Веришь ли, когда наша свадьба была, три человека понадобилось, чтобы галстук на нем завязать. Ей-богу!

— Он меня за глотку душит, — сказал Уиф, гримасничая. — Не переношу, когда запонка мне в кадык впивается.

— Никто сейчас таких запонок и не носит.

— А у меня такие рубашки, что их надо с запонками. И я их не переношу.

— Я ему купила две рубашки, для которых не нужно никаких запонок, — сказала Эгнис, — так они лежат в нижнем ящике комода уже… лет пять, не меньше.

— Я люблю приручать вещи не спеша.

— Ты любишь ходить оборванцем, вот что ты любишь. Посмотри, как Эдвин хорошо одет.

— Ну, мама! Он же молодой парень.

— Молодой, старый — какая разница? Мужчина должен хорошо одеваться.

— Ну, поехала! Послушай, мать, я ж чистый хожу.

— Еще бы ты грязный ходил.

— А когда надо было, я и в самом хорошем обществе лицом в грязь не ударял. Только прошли те времена. Ну, ладно об этом. Давай ее мне!

Эгнис передала девочку Уифу, который сразу же перенес на нее все свое внимание. Низко наклоняясь к Пауле, так что волосы падали ему на лоб, он делал ей «козу рогатую». Веселый морщинистый гном, согнувшийся над феей, — так это выглядело со стороны, и Паула улыбнулась и заворковала, со счастливым видом хватая беззубым ротиком его короткий корявый палец, и глаза ее светились дружелюбием. Она с самого начала доставляла мало хлопот, а сейчас, когда у нее стал просыпаться интерес к окружающему миру, она превратилась в спокойную милую девочку. Сидя в подушках, она, казалось, только и ждала, когда ей улыбнутся, чтобы самой просиять улыбкой.

— Как твоя мать? — спросила Эгнис.

— Спасибо, хорошо, — ответил Эдвин.

— Наверное, скучно ей там одной. Я часто думаю, что надо бы зайти к ней, да вот никак не выберусь. Лень-то раньше нас родилась. И ведь все дело в этом отрезке дороги, после того как свернешь с шоссе. Идешь будто по ничейной земле. А вот отец помнит, когда все это было одно большое поместье.

— А как же, — сказал Уиф, — одно из самых образцовых в нашей округе — это я тебе говорю. Спэддинг еще был там управителем — так, кажется, их тогда называли, да, мать? — управитель, а теперь величают управляющими. Росточком был маленький, чуть разве побольше, чем наша мать, и носил маленькие такие усики — носогрейка, что ли, они назывались? — так, полоска на верхней губе, будто не добрился утром. А уж охоту любил! Чуть завидит, что впереди что-то движется, — сейчас за ружье. У них была стая гончих, так знаешь — пари готов держать, что он знал этих гончих не хуже, чем доезжачий… как его звали, мама, Каррик?

— По-моему, Гаррисон.

— Да нет же! Джон Гаррисон в мастерских работал, он в жизни не охотился — бывало, еще говорил: «Мне все кажется, будто это за мной гонятся, терпеть этого не могу». Нет, что-то вроде Каррика.

— Картер, — сказала Эгнис.

— Нет, не Картер.

— Картер, — повторила Эгнис. — Я помню, потому что как-то я тебя спросила, не родственник ли он Сэту Картеру из Уистона, а ты сказал, что он его троюродный брат, о котором они помалкивают. Картер!

— Да нет же — то был — совсем другой Картер. То был Патчи Картер, у него еще было несколько гончих для охоты по следу.

— А вот и Картер!

— Да нет же, мать! Не Картер. Говорят тебе, нет, а ты все меня сбиваешь. Ага, вспомнил! Гарри Геррик.

— Да нет же, отец! Гарри Геррик какое-то отношение к спиртным напиткам имел.

— Пил он, только и всего.

— Но только он доезжачим не был.

— Он и доезжачим был и пил, я тебе сейчас докажу. У Билли Менна есть мельхиоровая кружка, из которой всегда пил Гарри Геррик, и, имей в виду, только портер, ничего другого в рот не брал, — так вот, на этой кружке нацарапано Г. Г., а под этими буквами герб, а еще ниже стоит «Доезжачий из Фицбриджа» и еще всякие числа — Билли получил кружку от этой вашей мисс Уилкинсон, которая Гарри хоронила, когда он помер. У него ведь никого не было. Геррик — не здешнее имя. Гарри Геррик, как ты ни крути. И пожалуйста, не смотри на меня так, мать. Я сам видел эту кружку. Билли Менн держит ее у себя в сарае. Так вот, — он повернулся к Эдвину, — что ж это я хотел тебе рассказать про Спэддинга… А! Наконец-то, Хороша, нечего сказать! Эдвин ждет тебя уже минут десять.

— Он не сердится. Правда, ты не сердишься, Эдвин?

— Нет.

— Это он при нас так говорит, — сказал Уиф. — Вот подожди, останетесь вдвоем.

— Ничего страшного ты со мной не сделаешь, а, Эдвин? — беспечно спросила Дженис.

— Вот уж не знаю, — покраснев, ответил Эдвин, не сводя глаз с Уифа. — Что вы посоветуете, мистер Бити?

— Я думаю, Эдвин может сам за себя постоять, — сказала Эгнис. — Ну, отчаливайте. Мне нужно переодеть ребенка, а Эдвину, наверное, совсем не интересно, чтобы у него весь вечер в глазах детская задница мелькала.

— Может, тебе помочь? — спросила Дженис, явно желая воспользоваться этим поводом для дальнейшей проволочки. Эдвин это понял.

— Нет, — бодро ответила Эгнис. — Отправляйтесь и веселитесь.

— Правда?

— Ну конечно.

В нетерпении пожилая женщина выпроваживала молодую, а оба мужчины поглядывали на них с опаской, пряча свои чувства под снисходительными улыбками, — можно было подумать, что они так и останутся вчетвером.

— Ну? — сказал Уиф. — Нам нечем вас тут развлекать.

Эдвин встал. Дженис еще раз подошла к зеркалу и попудрилась. Эгнис подтолкнула дочь ласково, но твердо.

— Поезжайте, — сказала она. — Эдвин уж давным-давно тебя дожидается. Уж и вечер на исходе.

— Когда мы вернемся, Эдвин?

— Это как ты захочешь.

— В таком случае не поздно, мама.

— Если ты будешь так и дальше копаться, у вас и вовсе времени не останется.

И все-таки Дженис продолжала мешкать. Эгнис все с большим замешательством смотрела на Эдвина — ей было неприятно, что терпение его подвергается такому испытанию, — Эдвин же, не желая снова садиться, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, оперся рукой о телевизор и не знал, куда девать глаза. Наконец взгляд его уперся в календарь, и он стал читать про себя даты.

— Я только на секундочку, — сказала Дженис. — Забыла шарфик. — Она направилась в угол кухни, откуда лесенка вела в ее спальню. — Одну минутку.

— Батюшки-светы! — воскликнул Уиф. — В жизни не видел такого представления. Куда ты везешь ее, Эдвин? Не в Букингемский ли дворец? — Эгнис метнула на мужа грозный взгляд, и он замолчал.

Они ждали.

— Кого тут хоронят? — сказала Дженис, вернувшись наконец. — Я видала панихиды и повеселее.

— Такими вещами не шутят, — сказала Эгнис.

— Ха! Лучшие похороны, которые я в жизни видел, были под Хэксхемом. Там проживала старая барыня, совсем одна, а места возле Хэксхема, знаешь, какие глухие. Ну, в общем, померла она. И гробовщику — Уотсон его фамилия была, — чтобы пробраться в дом, пришлось лезть через окошко в верхнем этаже. Она пролежала замерзшая целую неделю, когда он попал наконец туда… и это только начало. Этот самый Уотсон…

— Отец! — сказала Эгнис. — Им ехать пора.

— Нет, расскажи, папа. Что же там было такого забавного?

— Видишь ли, эта старая барыня не снимала корсета уже…

— Отец! — повторила. Эгнис.

— Я думаю, лучше давай двигаться, а то как бы нам без обеда не остаться, — сказал Эдвин, в первый и последний раз вмешавшись в разговор. Дженис кивнула и пошла к нему.

— Не делайте ничего, что я…

— Отец! — От смущения Эгнис не знала, куда деваться. — Ну, веселитесь!

— Спокойной ночи!

Эгнис и Уиф не сказали ни слова, пока не услышали включившегося мотора. Наконец машина тронулась, отъехала, звук мотора постепенно затих.

— Я уж думал, они никогда не уедут, — сказал Уиф. — Теперь мне без чашки чаю не обойтись. Смотри-ка, даже маленькая не выдержала и уснула мокрая.

— Давай-ка ее сюда. Я ее переодену. Придется разбудить, больше ничего не остается.

— Давай выпьем сперва чаю.

— Ну ладно.

Девочку уложили в уголок кресла, ее присутствие действовало, как катализатор, на процесс успокоения их взбаламученных чувств. Трое мужчин в жизни Дженис, думала Эгнис: один — отец ее ребенка, о нем она упорно молчит; другой с давних пор любит ее — с этим она ломается, и не от неуверенности в своих чувствах, а от душевной глухоты; и, наконец, третий — ему она только что на шею не вешается, а если когда с родителями о нем заговорит, так только в пренебрежительном тоне. Будто Эгнис не понимала, к чему велась вся эта игра: кокетство, завлекающие взгляды, мнимая нерешительность и прочая канитель; она видела Дженис насквозь, дочь просто хотела крутить другими по своему вкусу и усмотрению. Была в Дженис какая-то холодная расчетливость, заставлявшая мать неприятно поеживаться, и в то же время безответственность, которая пугала; неверные шаги без опрометчивости, ошибки без порывистости, свет без тепла.

Она желала Эдвину добра; оба они — и Уиф и Эгнис — считали, что не стоит Дженис принимать его предложение, что ничего путного из этого не выйдет, оба вздохнули бы облегченно, узнав, что она наконец отказала ему; оба в душе надеялись, что, может, все-таки не откажет.

Эдвин решил, что с него хватит жить надеждами. Пришло время что-то предпринять и выяснить наконец, на что он может рассчитывать.

Он до последней мелочи продумал программу вечера, и сейчас его тревожило лишь одно: как бы им не опоздать в ресторан. Гостиниц в Озерном краю было много; некоторые из них казались гораздо более роскошными, чем были на самом деле, благодаря красивому местоположению и ресторанным ценам, с точки зрения людей, живших и работавших в окрестностях, баснословным. До прошлой недели Эдвин и не замечал их существования; если ему случалось проезжать мимо, он не отводил глаз от дороги, а голова была занята сложными расчетами стоимости того или иного вида работ и сравнительными выгодами банковских вкладов, ссуд и наличного капитала; мысли о Дженис, как всегда в деловой сутолоке дня, были упрятаны в волшебную шкатулку, которая обладала способностью сужаться до невидимых размеров и разрастаться до того, что вытесняла из головы все остальное.

Но, решив сделать ей предложение, он начал к гостиницам присматриваться. Оставляя свой фургончик на стоянке, шел к заранее намеченной и внимательно изучал меню, висевшее рядом с входной дверью; интересовали его не цены — с затратами он не только не считался, но даже хотел, чтобы обед обошелся ему подороже — чем несусветней сумма, тем лучше! Выстаивал он под дверью главным образом затем, чтобы определить, что это за люди такие посещают подобные места. Он вовсе не хотел лезть туда, где будет чувствовать себя не в своей тарелке и только испортит себе настроение — хотя и допускал, что некоторая неловкость будет неизбежной расплатой за роскошь; не хотел он также беспокоиться из-за всяких мелочей. Поэтому, найдя наконец гостиницу по вкусу, он съездил туда — дважды.

Первый раз это было что-то ужасное: его усадили за столик в самом центре зала, и там он сидел с лицом, пылающим от жары и духоты, окруженный разнаряженной публикой, чувствуя, как впиваются в него стрелы пренебрежительных взглядов, и, цепенея под ними, он ел, напрягая всю свою волю, чтобы не забыть, как это делается, упрямо выполняя заданный себе суровый урок. Он никого не видел; был так потрясен парадом столового серебра, что уж не знал, как подступиться к супу, пока в памяти не возник голос парня, работавшего у них в гараже, который любил прихвастнуть, что ему к красивой жизни не привыкать, шепнувший: «Иди от краев к центру»; а когда ему наконец принесли кофе, он осушил чашку одним глотком и чуть не перевернул стол, ринувшись к выходу. И тут-то узнал, что платят в таких ресторанах не за прилавком у выхода — там оказалась вешалка, и ему пришлось дожидаться, пока не подошел официант со счетом в руке и непроницаемым выражением на лице, которое Эдвин истолковал как полное презрение. Мало того, выйдя на улицу, он сообразил, что не оставил на чай, и, поскольку выбор его твердо остановился на этом ресторане, он заставил себя вернуться, дождался появления подававшего ему официанта и сунул ему полкроны со словами: «Забыл вам это передать».

Очнувшись в фургоне, который он оставил на дороге поодаль, Эдвин добрых пять минут сидел, не в силах унять дрожь, — дрожь от стыда, злобы, отвращения к самому себе, жгучей неприязни ко всему лакейскому племени, не в силах завести мотор, пока наконец не принял утешившего — или успокоившего — его решения: завтра вечером снова приехать сюда и постараться, чтобы на этот раз все сошло гладко.

На второй раз его усадили у стены. По крайней мере один фланг был прикрыт. И столик был на двоих — не на четверых, как в первое посещение, — так что ему не пришлось трястись, как бы к нему не подсела компания лощеных незнакомцев, рядом с которыми он будет выглядеть деревенщиной. Кроме того, подавал ему тот же официант, был любезен, поболтал о том о сем, выразил удовольствие, что Эдвину понравилось, как у них кормят. А Эдвин и не разобрал, чем его кормили, — даже сейчас, обедая здесь вторично, он почти не различал никакого вкуса. На этот раз он украдкой поглядывал на других посетителей, особенно на мужчин — как одеты? В костюмах. Значит, с этим порядок. Большинство посетителей разговаривали вполголоса, а многие молча пережевывали пищу, кое-кто — как он смутно догадался — чувствовал себя здесь далеко не на месте, как и он сам. На этот раз он выпил кофе маленькими глоточками и попросил еще, а затем дождался, чтобы подали счет.

Заказы на обед прекращали принимать в четверть девятого, и, чтобы не опоздать, он ехал очень быстро. Мысли о предстоящем разговоре с Дженис, о том, что она тут, рядом, о машине, которую нужно беречь, о том, чтобы поспеть в ресторан вовремя, полностью завладели его вниманием, и, на счастье, ему было не до разговоров.

Гостиница стояла на берегу озера Бессентуэйт. Она была не так велика, как прочие приозерные гостиницы, но было в ней спокойное достоинство, которое приходит только с возрастом и которое Эдвин сразу же отметил, решив, что это как раз «то, что надо». Она стояла в большом парке, и днем из окон открывался вид на озеро, которое находилось в нескольких шагах. По отделке и общему тону она была несколько старомодна; еда была незамысловата и обильна, автомат-проигрыватель отсутствовал, так же как и пианино: ничто не должно было отвлекать от главной цели, ради которой сюда приезжали, — хорошо поесть. Гостиница знавала лучшие времена, служила пристанищем большим компаниям седоусых рыболовов, и на стенах ее висели гравюры и всевозможные чучела, столь милые сердцу спортсмена. Мебель была дубовая, ковры — чуть потертые, персидские, пестрые; стены оклеены неброскими обоями теплых тонов. Хотя было ясно, что гостинице уже не видать былой знатной публики, сейчас она переживала пору доходного бабьего лета, которое — как надеялся владелец — могло обернуться для нее весной. Владелец сам ведал кухней, жена его следила за чистотой в номерах и общим порядком, брат стоял за стойкой в одном из двух баров. Летом гостиница сотрясалась под напором туристов, приезжавших сюда целыми автобусами, однако не только справлялась с ними, но и приветствовала эти набеги, ничуть от них не страдая. Зимой, как сейчас, она служила отрадой пожилым людям; заглядывала сюда, в порядке эксперимента, и молодежь или же случайные aficionados[4] озерного царства, которые распинались в похвалах зимнему сезону, поскольку летний испорчен туристами.

Эдвин сумел войти в зал с уверенным видом и сразу же с удовольствием заметил, что, хотя Дженис отнюдь не разрядилась ради него в пух и прах, она, бесспорно, была самой привлекательной женщиной в зале. Все взгляды обратились к ней, и он исполнился гордости, оттого что был ее эскортом. Он и действительно эскортировал ее, проведя чуть ли не церемониальным маршем к столику, который, слава богу, оказался угловым, пододвинул ей стул, взял меню с таким видом, будто собирался изучать боевое задание.

Он хотел сказать ей, чтобы она заказала самое дорогое блюдо, какое только есть, но удержался. И был очень доволен скромностью ее выборе, свидетельствовавшей о хорошем вкусе.

Заказать бутылку вина или нет, было серьезной проблемой. Иметь на столе бутылку и потягивать вино было бы чудесно. Но как заказать, не выказав своего невежества, и как пить, не обнаружив непривычки к нему? Обедая здесь во второй раз, он напряженно слушал, стараясь уловить тон, каким заказывают вино, — интонацию-то он уловил, но произношение, конечно, подвело бы его. Ну и потом, вино полагается пробовать — тут уж вышла бы одна комедия. Он решил не заказывать.

— Если хочешь, можно взять вина, — сказал он.

— Нет, спасибо, — ответила Дженис, — оно только нагоняет на меня сон. А ты пей, если хочешь.

— Возьмите пива, сэр! — сказал официант, который считал себя вправе вмешаться в разговор по своему усмотрению. — Пиво пойдет куда лучше с тем, что вы заказали, — по правде говоря, я считаю, что все эти вина — одно баловство. Пиво — вот что должен пить нормальный англичанин.

— Ах, я с удовольствием выпью пива, — сказала Дженис. — Полпинты, пожалуйста.

— А вам пинту, сэр? Хорошо. Поверьте, нигде в округе вы не получите такого великолепного пива, как у нас. Мистер Роулинсон прямо помешан на своем пиве. У нас есть мельхиоровые кружки, которые мы держим для собраний бизнесменов и тому подобных случаев, в них я вам и подам — уж если пить пиво, так только из мельхиора.

Эдвину все это очень понравилось.

После густого острого супа с индийскими пряностями им подали бараньи котлеты с овощами и картофелем и фирменный мусс.

— Ну как? — сказал официант Эдвину. — Может, еще себя побалуете? Внизу у нас осталось несколько порций — зря пропадут. Знаете, мусс, который делает наш повар, лучший из всех десертов, которые мне доводилось пробовать, за исключением разве самых шикарных ресторанов. Ну так как? Принести?

— Да, — ответил Эдвин, совсем освоившийся здесь. — Пожалуйста!

— А мадам? Принести вам, красавица?

— Спасибо, нет.

— Не смею настаивать. Дамам нужно следить за фигурой. Не то что нам, мужчинам, верно, сэр? Значит, так. Спешу за одной порцией мусса. Одна нога здесь, другая там.

Они болтали так свободно, что Эдвин даже позволил себе слегка откачнуться на стуле — мало того, сознавая, что действует в нарушение этикета, он нашел в себе достаточно уверенности, чтобы пренебречь этим.

Дженис долго сидела над кофе, но наконец настало время уходить. Эдвин дал официанту на чай пять шиллингов, и тот многозначительно подмигнул ему в ответ.

Место, где он сделает Дженис предложение, было выбрано с большой тщательностью, хотя и без мучений, сопровождавших поиски ресторана. Выбор его пал на небольшую проселочную дорогу, доходившую почти до самой кромки озера — она словно упиралась в озерную гладь; в отдалении же, прямо из черной воды, подымались черные горы, и несколько фонарей, похожих на огромных светляков, проглядывало сквозь чащу, покрывавшую горные склоны.

Стоило заглохнуть мотору, и в наступившей тишине к ним подкралась решающая минута. Он чувствовал, что каждое сказанное слово будет окончательным. Шелуха приготовлений отпала. Оставалась цель, и ее следовало назвать. Четко и ясно назвать. Никаких околичностей, это лишь умалит ее, никаких заходов издалека — это лишь обесценит слова.

Эдвин болезненно — как еще никогда в жизни — ощущал свою внешность. В ресторане он видел Дженис такой, какой — при удаче — будет видеть ее отныне всю жизнь. Хорошо одетая — для него; красивая — для него; весь разговор в течение всего вечера, каждое движение — для него. Он очень скоро убедился, что никто из присутствующих не может сравниться с ней в очаровании, и гордость за нее, вожделение к ней, сознание своего ничтожества рядом с ней — все это перемешалось с любовью, которую он всегда питал к ней, и спокойная преданность, распалившись, перешла в бурную страсть, из которой когда-то родилась. Но теперь, в машине, он видел ее волосы, осветленные белесым светом луны, всего в нескольких сантиметрах от своих ног — ее ноги, такие нежные и упругие, и лежащие на руле машины собственные руки показались ему большими и узловатыми; он ощущал мельчайшие капельки пота на своем бескровном лице и вспомнил его неровный овал, и даже собственные зубы стали казаться ему безобразными, не по рту крупными, так что челюсть словно выдвигалась вперед, как лопата.

— Дженис, — начал он, — ты уж выслушай меня до конца. — Он замолчал, не глядя на нее, но видя — по ее крошечному отражению в зеркале, — что она не смотрит на него. Так было легче. — Так вот, мое материальное положение тебе известно, мне нет нужды повторять…

— Это не важно, — сказала она ласково, не прерывая, скорее ставя знак препинания.

— Для меня важно. Это лежит на мне. Так вот, все, что я хочу сказать по этому поводу: мне нужно уезжать отсюда. Мне подвернулась возможность открыть свое маленькое дело в Уайтхэйвене, и я решил этой возможностью воспользоваться. Пока что это всего лишь старый гараж, но накладные расходы невелики, и, как мне кажется, я могу рассчитывать, что часть прежних клиентов перейдет ко мне, так что будет по крайней мере, с чем начинать. Электросварщиков не так уж много — во всяком случае, их не хватает, а научиться этому делу не так-то просто. Мне бы только зацепиться, а уж там я своего добьюсь. По крайней мере хочу попытаться.

— Но это же чудесно, Эдвин. Конечно, ты всего добьешься. «Эдвин Кэсс — Электросварка!» Ты и жить там будешь?

— Да. Мне придется поселиться над гаражом. Помощник мне пока не по карману, поэтому даже несложные работы будут отнимать у меня порядочно времени. На втором этаже есть несколько комнат — сейчас это просто мусорная свалка, но я приведу две-три комнаты в божеский вид, чтобы там можно было жить. Конечно, времени у меня будет мало, на развлечения хватать не будет, собственно, и не почитаешь даже, но это меня не пугает: я люблю доходить до всего своим умом — может, и не оглупею.

— Ну конечно же.

— Мне очень жаль будет покинуть мой коттедж. Я много труда в него вложил и хотел бы и дальше жить в нем… он меня устраивает. Но так уж получается. И еще я думал, что мы… мы с тобой… могли бы… мне казалось, что, если когда-нибудь у нас что получится, тебе было бы удобно жить рядом с отцом и матерью. И я к ним расположен.

На этот раз он ждал какого-нибудь замечания, но такового не последовало.

— Значит, я переезжаю, — с усилием продолжал он. — И я хотел бы, чтобы ты вышла за меня. Мне уже не придется так часто видеться с тобой, когда я уеду… да и вообще… ты сама знаешь мои чувства. Я долго ждал. Это, конечно, ничего не значит… кроме того, что… это доказывает, что я никогда… что никто другой… я ничего так в жизни не хочу, как жениться на тебе. Если бы рассказать тебе, сколько я о тебе думаю, ты б не поверила. Для тебя одной я старался. Все что у меня было, — это мысль о тебе. Больше ничего.

— Ты не должен так говорить. Ты и без этого…

— Без чего? Нет. Не будем об этом. Я б не мог. Ничего бы я не добился. Это ты, Дженис, заставила меня тянуться наверх, к другой жизни. Ведь где мое место по рождению? Среди ничтожеств. Останься я с ними — чего бы я стоил?

В душу Дженис начал закрадываться страх. Что будет, если она скажет «нет»?

— Я тебя последний раз спрашиваю, Дженис.

— Не говори так, Эдвин.

— Почему? Это ведь правда.

— У тебя это звучит, как угроза. Я даже немного боюсь тебя.

— Меня?

— Да!

— Но это невозможно. Как ты можешь бояться меня, Дженис? — Эдвин сознавал, что она просто пытается уйти от ответа, но был так удивлен, что осекся.

— Оглядись по сторонам, — сказала Дженис, воспользовавшись паузой. — Ты же почти никого, кроме меня, и не видишь. Почему ты так уверен…

— Уверен.

Дженис подумала, как хорошо, если бы пошел снег — чтобы черное озеро покрылось обрывками кружев, горы надели мягкие белые шапки и охваченный морозом искрящийся снежный покров хрустнул бы, если ткнуть его указательным пальцем. Хоть бы стихийные силы вмешались в этот разговор.

— Ну вот, — сказал Эдвин. — Я тебе признался. Да для тебя это давно не новость. — Он так стиснул зубы, что у него заболела кожа на скулах. — Что ж ты на это скажешь?

У Дженис застрял комок в горле, и она не смела продохнуть. Страх перед Эдвином напал на нее совершенно неожиданно. Его топорное, повернутое к ней в профиль лицо отливало нездоровой желтизной. По телу у нее побежали мурашки.

— Я не могу выйти за тебя, Эдвин. Никогда не смогу выйти за тебя.

— Ты собираешься за этого парня? — выкрикнул он.

— За Ричарда?

— За Ричарда. Я ведь слышал вас тогда — все слышал. И когда ты отказала ему, я чуть не захлебнулся от радости. Я еще подумал: вот кто ей пара и, если она за него не хочет, значит, у меня есть шанс. Но это все-таки он, да?

— Нет!

— Кто же тогда? Последний месяц ты от него не вылезала! А ты хоть раз задумывалась, каково мне было на это смотреть? Ну-ка, скажи, задумывалась?

— Нет. Не задумывалась.

— Так я и знал. Ладно, я тебе делаю предложение в последний раз, Дженис. Перестать думать о тебе я не могу, может, никогда не смогу, но я могу попытаться устроить свою жизнь без тебя.

— Ты прекрасно проживешь без меня, Эдвин, все равно я б не дала тебе счастья.

— Почем ты знаешь?

— Не дала бы. Да и все равно не могу я.

Они молчали. Отопление было выключено, и в машине стало прохладно, потом и вовсе холодно. Эдвин не шевелился. Дженис боялась, что любое ее движение может привести к тому, что он потеряет контроль над собой. Он сидел, не касаясь ее, такой большой рядом с ней; можно было ожидать чего угодно.

Сюда не доносились звуки проезжающих по шоссе машин. Никаких признаков жизни на озере.

Вдруг Эдвин уронил голову на руль.

— Не знаю, как мне жить без тебя, Дженис. Не знаю!

Она увидела, что он плачет, беззвучно — и протянула руку, чтобы погладить его по голове. Он повернулся, схватил ее за плечи, стал целовать. Она не могла шелохнуться, так крепко ухватил он ее, но вся сжалась от отвращения. Почувствовав это, Эдвин еще крепче прильнул к ее губам, схватил ее за грудь и стиснул с такой силой, что она вскрикнула бы от боли, если б могла.

Он откачнулся от нее, и она решила при первом удобном случае открыть дверцу и бежать.

— Ты ничего не имеешь мне сказать?

— Нет.

— После того, что я… что я позволил себе… так тебя лапать?

— Нет.

Он наклонился к ней, и она непроизвольно отстранилась, не в силах скрыть омерзения. Эдвин выпрямился.

— Вот, значит, как ты относишься ко мне?

— Как?

— Я видел твое лицо.

— Ты пугаешь меня, Эдвин. Это не от меня зависит.

— И от меня не зависит, что у меня такое лицо! Понимаешь ты это? Не зависит!

Она кивнула. Не ощущая больше страха. Только усталость. Она обошлась с ним нечестно… Но так ли, сяк ли — все равно было бы нечестно.

— И сколько бы я ни ждал, что бы ни делал — для тебя никакой разницы, да, Дженис?

— Да! — Голос ее звучал еле слышно, как издалека. — Никакой!

Он включил мотор. Руки у него дрожали, мотор тут же заглох. Наконец он рывками вывел машину на дорогу и помчался вперед с убийственной скоростью. Дженис сидела, забившись в угол, даже не расправив платье. Эдвин брал повороты так, что визжали шины, не выключал фар, и на небольшом прямом отрезке дороги заехал за разграничительную линию, в то время как стрелка спидометра подбиралась к цифре 90. Он упорно молчал. Молчал, свернув на узкую дорогу, ведущую к коттеджам, молчал, проезжая мимо них и резко затормозив возле ричардовского коттеджа. Молчал, пока не утих последний звук мотора.

— А теперь пойди и скажи ему то, что ты сказала мне, — с расстановкой выговорил он. — Приучайся говорить с людьми прямо, Дженис. Я уеду отсюда — и он уедет. С одной только разницей: я тебя не забуду, Дженис, пока у меня не отшибет память. — Он говорил, словно гвозди забивал в доски, предназначенные для того, чтобы отгородиться от нее. — Если тебе что будет надо — приходи, если смогу дать, ты это получишь. А теперь прощай!

Она кивнула и вылезла из машины. Ричард вышел на крыльцо, и оба они смотрели, как Эдвин задним ходом проехал по грунтовой дороге, развернулся и выехал на шоссе.

Ричард подошел к ней.

— Он уезжает отсюда, — сказала Дженис без всякого вступления. — Он сделал мне предложение, и я ему отказала. Вам тоже нужно уехать.

— У вас вид… хотите чего-нибудь выпить? — Подойдя к ней вплотную, Ричард заметил, что лицо ее бледно и словно окаменело, а сама она дрожит от холода. — Заходите… или, если хотите, я провожу вас домой. Вы что-то плохо выглядите.

Она наклонила голову и пошла к его коттеджу. Войдя, уселась на кушетку поближе к камину, поджав под себя ноги. Ричард принес ей чашку кофе и виски.

Затем он сел, выжидательно глядя на нее. Она попеременно отхлебывала то кофе, то виски.

— Я хотела, чтобы он сделал со мной что хочет, — сказала она отрывисто, негромко. — Понимаете? Знаю, что никогда не смогла бы полюбить его… и все же хотела. — Она замолчала. Ричард ничего не ответил, не в силах разделить ее смятенных чувств. Она начала всхлипывать, негромко, неназойливо. — Я сама не знаю, чего хочу, что ненавижу. Не знаю, что смогу найти в любви. Не выходит у меня это… Я хотела, чтобы он меня… Как Пол.

Столь натянутым было молчание, наступившее между ними, что Ричард не решался отвести от нее глаза.

— Я выйду за вас замуж, — сказала она тем же тоном, по-прежнему глядя в огонь. — Если вы хотите на мне жениться — я согласна.

Ричард промолчал. Тогда Дженис встала — словно расталкивая волны путаных мыслей, которые подступали со всех сторон, грозя сомкнуться над ней. Она пошла к дверям. Ричарду не хотелось говорить, но он сознавал, что нужно отважиться и сказать ей хоть что-то, заставить ее вернуться к жизни.

— Подумайте как следует. Сейчас не время об этом говорить. Я доставлю вас домой.

— Не надо.

— Это не будет…

— Не надо! — Она в первый раз подняла на него глаза. — Если бы Эдвин вот сейчас снова попросил меня выйти за него, я, пожалуй, согласилась бы. Только люблю я вас. Так и знайте.

Глава 18

Зимний день смазал все краски, и все вокруг стало серым, плоским и неподвижным. Свинцово-серое, нависшее небо было затянуто такими плотными тучами, что они, казалось, не перемещались, а стояли недвижимо, как горы. Серые дороги струились между облетевшими живыми изгородями и полями, утратившими все краски. Конусообразную вершину Нокмиртона еще не заволокло, но, опустись тучи чуть ниже, и она тоже пропала бы из виду. Все казалось одинаковым в этом сером освещении, все вокруг посерело, фургоны выглядели серыми, синевато-серый цвет домиков и крыш словно сгустился, и, куда ни взгляни, отовсюду веяло неживым холодом, заставлявшим каждого путника плотнее закутываться, а каждое семечко, каждую луковицу зарываться поглубже, чтобы спрятаться от морозов, которые в скором времени неотвратимо скуют землю.

В такое время казалось, будто изменения никогда не коснутся этой части Англии. Появлялся ли на ее дорогах автомобиль, всадник или пеший охотник, оставлял ли в поднебесье след пролетающий над ней самолет или современные суда медленно продвигались вверх по течению ее рек к озерам, ничто не могло изменить сложившегося здесь уклада. Словно прошедшие века так плотно наложили на эту местность свой отпечаток, что ее уже ничто не могло изменить, она ничего больше не могла воспринять нового и от этого хмурилась.

Дженис, катившая перед собой коляску, давно уже прошла место, до которого обычно доходила, гуляя после обеда с Паулой. Верх коляски был поднят, чтобы защитить ребенка от ветра, и ей начало казаться, что мимо оголенных кустов живой изгороди, покачиваясь на высоких колесах, проезжает какой-то таинственный черный ящик. Дженис захватила с собой шарф, замотала им шею и шла теперь, уткнув в него подбородок, чтобы не простудить горло на леденящем ветру. Ветер был несильный, но пронизывал насквозь, так что кровь отхлынула от ее лица, и она совсем побледнела.

Она прошла кучку коттеджей, теснящихся вокруг почтовой конторы, и свернула на дорогу, которая вела к домику, где жила мать Эдвина. Но шла она, едва замечая, куда идет. Все мысли ее были заняты событиями прошлого вечера.

Почему она так испугалась Эдвина, почему ее так встревожили слова, сказанные им напоследок? Не понимала она и того, почему вдруг согласилась выйти замуж за Ричарда или почему позднее, уже лежа в постели, горько плакала, стараясь слезами облегчить душу и не дать себе снова впасть в нерешительность, которой больше не могла выносить.

Выходить замуж, не выходить — в любом случае она, по-видимому, что-то теряла: в одном — свободу, в другом — спутника жизни. Она хотела любви, но предпочла бы обойтись без физической близости; была не прочь соединить свою жизнь с кем-нибудь вроде Ричарда, но предпочла бы жить одна. Она пришла в восторг при мысли, что он уедет, и обрадовалась, поняв, что он останется; впала в уныние, решив, что зря швыряется его любовью, вновь впала в уныние, решив, что зря обольщается насчет его любви; настроилась помечтать о будущем с ним и тут же затосковала по будущему без него. Ей было приятно, что его не раздражают ее настроения, и было приятно, что некоторые из них наводят на него скуку; ей нравилась упорная работа его мысли и нравилось пренебрежение, с каким он отзывался об этой работе. При встрече с ним ее тело то распалялось, то коченело; то ей хотелось бежать к нему навстречу, то она думала, что никогда больше не захочет видеть его. Вверить себя ему — таково было ее желание, не вверять себя никому — честолюбивая цель; по крайней мере в прошлом такая цель у нее была. Она катила черную коляску по серой дороге, от холода у нее покраснела кожа на щиколотках. Снег в воздухе. Острые камешки под тонкими шинами.

Она посмотрела по сторонам и увидела, что зашла бог знает куда. Паула тихонько покряхтывала, не плакала — Дженис подумала, что она и вообще-то редко плачет, заглянула в коляску и снова отметила отсутствие у дочери всякого сходства как с собой, так и с Полом, словно девочка не захотела быть похожей ни на одного из них.

Серый цвет сгущался, нагоняя сумерки, и она повернула назад. В тот момент, когда она поравнялась с коттеджем, где жила мать Эдвина, старуха подошла к калитке, придерживая желтыми от никотина пальцами свалявшееся драное меховое пальто, накинутое прямо поверх комбинации; клочья волос выбивались из крепко закрученных мелких бигуди, незаправленные металлические стерженьки, болтаясь, путались в жидких сухих прядях. Она видела Дженис, когда та проходила мимо, и теперь поджидала ее.

Дженис хорошо знала миссис Кэсс, но до сих пор не свыклась с ее лицом и избегала смотреть на нее. И нисколько не стыдилась этого. Ей всегда казалось, что миссис Кэсс щеголяет своим уродством, добивается от вас сочувствия, спекулируя на отвращении, которое внушает.

— Твой, что ли? — Кивок в сторону коляски.

— Да.

— Ну-ка поглядим. — Она вышла за калитку и заглянула в коляску, взявшись за края обеими руками, так что пальто распахнулось и из комбинации, голубой, выперло наружу ее тело. — Не похожа на тебя. Хотя в таком возрасте они никогда ни на кого не похожи. Я так думаю, что в больницах могут запросто чужого подсунуть… Я сколько раз говорила Эдвину: слишком ты хорош для меня — он, знаешь, какой у меня всегда был щепетильный: взялся разносить газеты и отдавал мне половину заработка, а я и не просила; разносил газеты по утрам, а по выходным еще и молоко; на ферме работал, бутылки мыл. Откуда ты у меня такой хороший, говорила я, тебя, наверное, мне в больнице подсунули.

Они были совсем одни на дороге. Со стороны могло показаться, что молоденькая женщина зашла навестить мать, а старая любуется ребенком своего сына.

На миссис Кэсс напала игривость.

— Костюм себе купил, — сказала она. — Со мной не посоветовался; он и не сказал бы мне ничего, если б я сама не почуяла и не выудила из него. Знаю, знаю, зачем он купил, все понимаю. Мог и не говорить.

Она отошла от коляски и теперь стояла в калитке, снова стянув спереди пальто, вращая слезящимися на ветру глазами в отвисших, воспаленных веках.

— Заходи, чаем угощу.

— Нет, спасибо, миссис Кэсс. Мне пора идти. Мы уже и так опаздываем к кормлению.

— Так покорми ее здесь. Что? Ты ее грудью не кормишь?

— Нет.

— Я Эдвина с первого дня не стала кормить. Чего ради грудь портить? И ничего, обошлось. А сколько ахов было, возмущения. Но я сразу решила — не буду и не буду. Ты тоже, а?

— Вероятно… да.

— Ну ладно. Заходи! Заходи! Не думай, не во дворец тебя зову — этот чертов Эдвин дает мне столько, что и половую щетку не купишь. А сам гребет деньги лопатой, прохвост несчастный! Да, вот так я его называю — прохвост! Все мужчины прохвосты. Ты от них подальше держись. Заходи же!

— Да мне, миссис Кэсс, пора домой. Правда.

— Не хочешь, значит, а?

— Не могу.

— С чего это ты вдруг так заторопилась, черт бы тебя побрал, а? Нос дерешь? Может, мой дом и не хорош для некоторых, но для меня это мой дом, чтоб ты знала. А Эдвин уж позаботился, чтобы я жила у черта на куличках, — я все его штучки знаю, ублюдок он этакий! За тридевять земель запятил родную мать — а я компанию люблю. К веселой жизни привыкла.

— Но, миссис Кэсс, я, право… мне нужно домой.

— Сколько раз я говорила Эдвину, что он дурак, что связался с тобой. Мы для тебя недостаточно хороши, верно ведь? А я вот не понимаю — как у тебя наглости хватает со мной разговаривать, когда у тебя ребенок, неизвестно с кем прижитый. Прикидываешься, будто просто прогуливаешься без дела. Но я-то знаю, что тебе надо. Такие, как ты, без мужчины не могут.

— Я пошла.

— Правильно, беги отсюда! Бегите, мисс Воображала! Надеюсь, что тебе не удастся подцепить моего Эдвина, чтоб вас обоих черт взял, очень надеюсь! Он сегодня вечером приедет сюда. Я скажу ему, что видела тебя, что ты только и ищешь, кто бы тебя… Всякому видно. Уличная девка, вот ты кто! Дрянь! Дрянь!

Дженис покатила коляску дальше и вдруг, устыдившись, что отказалась принять приглашение миссис Кэсс, хотя стыдиться тут было, собственно, нечего, повернулась и закричала:

— Да замолчите вы! Еще спасибо скажите, что Эдвин вообще вам что-то дает. Каждому встречному вы на него плачетесь. Постеснялись бы так о нем говорить. Не стоите вы такого сына.

— Ты что сказала? — Калитка открылась, пальто распахнулось, миссис Кэсс зашаркала по дороге и остановилась в нескольких шагах от Дженис. — А ну-ка повтори! Ну! Ну! Попробуй только повтори, что ты сказала! Повтори! Дрянь такая!

— Извините, миссис Кэсс, я погорячилась.

— Дрянь! Извините! — Она плюнула на дорогу. — Вот что мне твои извинения.

— Я пошла. Прощайте!

— Прощайте! — Дженис двинулась вперед. — Прощайте… прощайте… Прощайте! — паясничала старуха, так что слово в конце концов начало жалить как змея. — Прощайте… прощайте… прощайте… Тоже мне царица Савская! Шлюха ты! Думаешь, никто тебя тут не достоин. Как же! Правильно, беги! Беги! Беги! Чтоб тебе шею сломать! Ха-ха-ха!

Коляска подпрыгивала на своих высоких тонких колесах, шарф развевался у Дженис за спиной. Она не остановилась, не посмотрела назад, даже добежав до места, где начинался крутой подъем, не замедлила шаг, пока не стали подкашиваться ноги и не перехватило дыхание. Она заглянула в коляску посмотреть, как там Паула, поняла, что испугалась за своего ребенка, отстегнула фартук коляски, вынула девочку и прижала к себе. Паула, которая до сих пор не плакала, теперь расхныкалась.

Дженис пошла, катя одной рукой коляску и держа на другой ребенка, и, хотя она боялась, как бы руку не свела судорога — уж очень тяжела была ноша, — решила, что ни за что не положит девочку обратно в коляску. Заметно стемнело, и, когда Дженис выходила на шоссе, из-за поворота вдруг вывернулся грузовик, ослепив ее ярким светом фар. Она метнулась в сторону, оступилась и чуть не съехала в неглубокий кювет. Паула, лежавшая на руке, давила, как огромная опухоль, как увесистый булыжник, но Дженис не могла заставить себя положить ее. Последние полмили, от почтовой конторы до трактира, она шла в полной темноте. Еще несколько машин промчалось мимо нее, и каждый раз она пугалась, что ее задавят. Одна проскочила совсем рядом и зацепила за ступицу колеса, так что коляска вырвалась из руки Дженис. Она решила срезать путь и свернула на дорогу, по которой гоняли скот и которая соединялась тропинкой с грунтовой дорогой, пролегавшей мимо их коттеджей. Она уже шла по этой дороге, когда ее обогнал Эдвин в своем фургончике, и, подходя к дому, увидела, что он стоит и ждет ее.

— Что-нибудь с Паулой?

— Нет. — К этому времени Паула так вдавилась ей в руку, что, казалось, теперь ее можно было только вырвать с мясом.

— У тебя вид плохой.

— Я гуляла и зашла слишком далеко… в сторону поместья… и там встретила… Я так устала. Мне нужно скорее домой. Совсем Паулу голодом заморила.

— Ты видела мою мать?

— Да, да, видела.

— Она что-нибудь говорила?

— Ничего особенного… Мне нужно домой, Эдвин, пусти, пожалуйста.

Он отступил в сторону. Когда она уже взялась за ручку двери, он крикнул ей вдогонку:

— Не беспокойся, я ей скажу пару ласковых. И насчет меня не беспокойся. Я уезжаю.

У нее не было ни сил, ни желания ответить на вторую часть его сообщения, в котором слились и мольба, и надежда — не передумала ли она, — и даже угроза.

Войдя в кухню, она передала Паулу матери, а затем заявила, что хочет сама покормить ее. Уиф и Эгнис притихли, видя ее бледность, обеспокоенные тем, что она все время озирается и вздрагивает, хотя все вокруг было тихо и мирно.

— Ричард не заходил? — спросила она.

— Нет.

— Но он тут? Не уехал?

— Конечно, тут. Куда ему деться? Конечно, тут!

Паула уснула, не высосав и половины своего рожка, и Дженис качала ее на руках, пока не уснула сама.

Глава 19

То, что должно было случиться, случилось под самое рождество — у Ричарда в коттедже. В этот день Эдвин увез остатки своего имущества, натянуто попрощавшись со всеми соседями, за исключением Ричарда, которого игнорировал. Но никто не осудил его — и тем более миссис Джексон, которая, участвуя в сцене прощания, умудрилась выдавить несколько слезинок и сама была так ошеломлена этим обстоятельством, что, скосив глаза, долго следила, как они скатываются по ее щекам, а в конце концов даже удалилась ненадолго, предположительно для того, чтобы взять себя в руки, на самом же деле — чтобы увидеть в зеркале, докуда они докатятся. Уезжал Эдвин в субботу после обеда, и у многих кроссбриджцев нашлось время заглянуть ненароком к Уифу или к миссис Джексон — впрочем, некоторые прямо говорили, что пришли пожелать Эдвину доброго пути, так что проводы получились весьма многолюдные; до этого Эдвин выпил чашку чаю у Эгнис с Уифом и еще одну у миссис Джексон, которую теперь — после того, как иссякли слезы, — больше всего волновал вопрос, кто займет крайний коттедж и станет ее соседом; она хотела, чтобы это были люди солидные, но непременно доброжелательные, потому что, говорила она, когда три коттеджа стоят на таком отшибе и в то же время так близко друг от друга, доброжелательность оказывается дороже, чем все остальное, вместе взятое. Ну а уж Эдвину доброжелательности было не занимать.

Дженис охотно приняла бы участие в проводах, но, поскольку все остальные явно считали ее — думая так, она была недалека от истины — причиной бегства Эдвина, ей было неловко, и потому, не отговорившись даже головной болью, что лишь ухудшило бы дело, она просто не вышла и играла с Паулой дома. Паула хворала с самого того дня, когда им пришлось спасаться бегством от миссис Кэсс; температура у нее поднялась до сорока градусов уже в тот же вечер — точнее, на следующее утро, поскольку она проснулась с плачем около двух часов ночи, и, хотя Эгнис уверяла, что беспокоиться нечего, что это обычная простуда, доктора все-таки вызвали; он определил тонзиллит и сказал, что ребенка придется подержать дома неделю, а то и больше. При желании Дженис могла бы использовать это в качестве отговорки.

Ей было жаль, что, болезненно воспринимая общее осуждение, она решила не выходить из дома. Ей хотелось бы расстаться с Эдвином по-хорошему: не только без обид — не в этом суть, — а так, чтобы знать, что все между ними улажено, выяснено, договорено до конца, — вот чего она хотела бы. Эгоистично, конечно, это она и сама понимала и находила подтверждение тому в поведении Эдвина, который держался хоть и корректно, но неприступно и всем своим видом как бы говорил: ты еще раскаешься, что отвергла меня. Она не жалела, что он уезжает.

А вот Уиф жалел. Он даже не ожидал, что его так огорчит этот отъезд. Столько работы переделали они вместе с Эдвином; на глазах у Уифа тщедушный вихрастый подросток вырос и окреп, в шестнадцать лет он уже гордо сам снимал себе коттедж, вот только когда на Дженис глаза поднимал, у него всякий раз язык прилипал к гортани от смущения; приобрел профессию — не такую уж распространенную, мало кто шел в электросварщики, брал книги в передвижной библиотеке, чуть ли не тайком прокрадывался туда, прячась за живыми изгородями, чтобы никто его не увидел, а забравшись в книжный фургончик, вел себя как слон в посудной лавке, пока мисс Стил не взяла его под свое покровительство. Но больше всего Уифу импонировала твердость Эдвина, его упорство в достижении поставленной себе цели — скучно будет здесь без него. Хотя Уиф не думал, что он когда-нибудь станет мужем его дочери, он как-то сказал Эгнис, что сильно привязался к Эдвину, относится к нему, как к сыну родному.

Смелое предприятие, в которое пустился Эдвин, еще больше возвысило его в глазах Уифа. Эдвин начал чуть ли не с нуля — хуже могло быть разве что калеке или умственно отсталому, — и вот поди же, только что закончив обучение, он уже переселяется в полуразрушенный гараж в глухом переулке, вдали от центра сонного городка Уайтхэйвена, и оттуда намерен бросить вызов всему миру. Сам Уиф никогда бы на такое не отважился и, думая о решительности Эдвина, проникался к нему все большим уважением — как ни к кому другому в своей деревне.

Ричард знал о предстоящем отъезде, но держался в тени. Хорошо бы пожать руку Эдвину и пожелать ему удачи, но он понимал, что не сумеет сделать это без неловкости. Вот если бы Эдвин первый подошел к нему. Потому-то Ричард и сидел у себя в коттедже, хотя предпочел бы пойти на Когра Мосс и посмотреть охоту на лис. Он сидел дома, чтобы быть на месте, если Эдвин вдруг пожелает проститься с ним. Ведь если Эдвин зайдет и не застанет его, получится нехорошо — дурные манеры, дурные чувства, дурной поступок. Он пошел в спальню и устроился так, чтобы видеть все, оставаясь невидимым; смотрел, как выносят картонные коробки, домашнюю утварь, постель, ковры и занавески (мебель была перевезена накануне — хозяин отпустил Эдвина пораньше, желая, очевидно, чтобы будущий конкурент уехал, чувствуя себя до некоторой степени ему обязанным), наблюдал за помощниками и за зрителями, за дамами, вручающими на прощанье баночки варенья; целую коробку булочек и печенья поднесла Эгнис, а мистер Лоу, фермер, принес Эдвину камберлендской колбасы. Сборище возле одного из выстроившихся в хмурый ряд коттеджей было чем-то похоже на народное гулянье, и, смотря на этих людей, Ричард изо всех сил боролся с жалостью к себе, правда, безуспешно — жалость хоть и не снедала его, но почти и не покидала. Он вспомнил собственный отъезд в университет, собравшихся соседей; почему-то в тот момент, окруженный людьми, с которыми прожил бок о бок всю жизнь, он особенно остро почувствовал свое сиротство. Да, Эдвин — помимо всего — вызывал у Ричарда восхищение. Все-таки жалко, что они так и не познакомились поближе. Итак, он ждал, зная в душе, что Эдвин не придет.

Когда все было готово, несколько раз проверено, все ли взято, не забыто ли что-нибудь, провожающие расступились, словно открывая Эдвину дорогу к дому Дженис. Пока он ходил прощаться с ней, кто смотрел в сторону, кто делал вид, будто увлечен беседой, — все прекрасно понимали, что она отказалась ехать с ним, все жалели его, зная, как терпеливо ухаживал он за ней, и тем не менее никто не сомневался, что надежды, которые он возлагал на свой отъезд, скорее осуществятся без нее, чем с ней. Ричард не сводил глаз с коттеджа; Эдвин пробыл там довольно долго, наконец он вышел, направился прямо к своему фургончику, сел за руль, быстро помахал всем и уехал. И тут — Ричард голову готов был дать на отсеченье — провожающие как один повернулись и посмотрели на его окошко, так что ему пришлось даже пригнуть голову, но, когда он снова выглянул, почти все уже разошлись, только Уиф разговаривал с мистером Джексоном и Фрэнком Семплем, и тогда он подумал, что, может, ему просто померещилось.

Он вышел черным ходом, перелез через низкую ограду в робсоновское нижнее поле и зашагал к Когра Мосс, однако охота уже переместилась дальше, и, как он ни напрягал слух, лая гончих так и не услышал. Он погулял дотемна, незаметно для себя дошел до Киркленда, где выпил две бутылки пива, перед тем как идти назад, в Кроссбридж.

В коттедже его горел свет, в камине потрескивал огонь, шторы были задернуты, оставалось только приготовить ужин. Вместо того, чтобы заняться его приготовлением, они отправились в постель.

При свете ночника на белой простыне она, распростертая под ним, рассыпанные по подушке золотящиеся волосы, ее чудесная, цвета слоновой кости, кожа, которую он, не в силах оторваться, ласкал губами. Объятие, такое крепкое, что ее грудь вжималась в его тело, рука, нежно касавшаяся ее лба, ее бедра, ее спины. Они ласкали друг друга, ласкали еще раз, лежали, затихшие, рядом и снова предавались любви.

И все тревоги улеглись, призраки исчезли, она всю себя отдавала ему, раскинув руки, дотягиваясь кончиками пальцев до краев постели, и наконец все, что разделяло их, окончательно растворилось, и они, свитые в один кокон, медленно плыли куда-то. Забытье наступало, лишь только они замыкали друг друга в объятиях и ее ноги не спеша обвивались вокруг его тела; забытье в момент кипения страсти — именно об этом он и мечтал, мечтал всегда. Умирая так, он вновь мог возродиться к жизни. Поиск был окончен; на смену путанице их отношений пришли: служение друг другу — готовность слить воедино свои тела, властность — его ненасытность в любви, нежность — теплота ее ласк.

Они поженились вскоре после рождества. Эгнис боялась, что Дженис кинулась к Ричарду с отчаяния, оставшись с ребенком на руках и сознавая, что Эдвин для нее потерян, и всячески пыталась убедить ее, что время терпит, что спешить некуда, впадать в панику нечего. Но, оправившись от неожиданности, она все с большим расположением стала относиться к Ричарду и день свадьбы встретила с радостью. Уиф тоже был доволен, особенно он обрадовался, когда узнал, что Ричард устроился преподавателем в школу в Клитон Муре и начнет работать после пасхи. Они решили поселиться в крайнем коттедже, который прежде занимал Эдвин; появилась наконец какая-то определенность, и это тоже радовало Уифа.

Эгнис так хотелось, чтобы они венчались в церкви, что она, сделав над собой усилие, попросила их об этом. Чтобы доставить ей удовольствие, они согласились, однако Дженис отказалась от фаты и надела в церковь голубой костюм.

Все было в снегу. Талый снег на дорожках за воротами церкви, коричневатые следы от грязного снега на новом коврике возле купели. Эдвин прислал им в подарок застекленный книжный шкаф.

Они поехали на несколько дней в Эдинбург, это было их свадебное путешествие, и вернулись оттуда на день раньше, чем собирались, — обоим хотелось скорее в свой дом, в свою постель, потому что предавались любви они очень часто — все, что им нужно было, это лежать обнаженными, сжимая в объятиях друг друга.

Часть вторая ОТ ВСЯКОГО ДЕРЕВА В САДУ

И заповедал Господь Бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть;

А от дерева познания добра и зла не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь.

Первая книга Моисея. Бытие II, 16—17

Глава 20

Снег пролежал до самой пасхи. Выдавались дни, когда он стаивал, но на утро все опять было под белым покровом, чуть оплавленным лучами яркого зимнего солнца. Только живые изгороди быстро выдирались из-под снежного покрова и стояли на страже, намечая границы частных владений, готовые ограждать от любых посягательств вверенную им землю. Не то что стены — эти сложенные из камня ограды, накрепко приросшие к горам, похожие на кожу, скинутую проползшей здесь когда-то первобытной тварью, прятались под снегом. Хотя и они не были совсем уж невидимы, сугробы, возвышавшиеся то там, то тут, указывали, что на этом месте задержан снежный обвал или оползень и что, раскидав снег, обязательно обнаружишь здесь каменную стену.

Снег приглушал все звуки. Дороги быстро превращались в коричневатую жижу; она перемешивалась с песком, разбросанным заботами муниципальных властей, и это месиво разлеталось грязными брызгами из-под колес грузовиков, а затем мирно оседало в канавах. Собаки попрятались по домам. Тракторы не работали в полях. Движки муниципальной электростанции, которые обычно грохотали, как «пробный гром на репетиции», по выражению Эгнис, сейчас, придушенные тяжестью снега, мягко постукивали. Люди ходили закутанные и сосредоточенные — не то что летом, — в перчатках, шарфах, толстых свитерах, башлыках, рукавицах, пальто, сапогах, толстых носках, и, когда они окликали друг друга, слова вылетали неожиданно громкие и хрусткие и тут же бесследно тонули в снегу. Счищать грязь с крыльца и разметать дорожки вот что стало основной работой. По вечерам ею занимались мужчины, по утрам — женщины.

И тут-то вы замечали, как малолюден Кроссбридж. Потому что нигде — ни на крутых склонах гор, ни на полянах, скатывавшихся к скованным тоненькой корочкой льда ручьям, — не видно было ни салазок, ни снеговиков, ни снежных боев. Возле церкви ребятишки из ближних коттеджей расчистили пологую дорожку, и по воскресеньям можно было наблюдать, как несколько мальчишек и девчонок тянутся туда гуськом, таща за собой приземистые деревянные санки с начищенными стальной стружкой полозьями, а если отец оказывался в добром расположении духа, то и смазанными маслом. А так с вершины Нокмиртона, на которую забрался как-то Ричард, незаметно было никакого движения, если не считать снующего между раскиданными коттеджами кирпично-красного почтового грузовичка, который то и дело буксовал на обледеневшей дороге, и никаких звуков к нему на вершину горы не доносилось — просто видно крошечный яркий грузовичок, засевший в снегу. Зато вокруг, в горах, которые громоздились всюду, по-видимому, непрестанно шло какое-то движение: снег оползал, открывал прогалины, обваливался, образовывал наносы, можно было подумать, что горы, поеживаясь, стараются стряхнуть его со своей старой шкуры, тяжко вздыхают, выбиваясь из-под снежного покрова, тогда как равнина остается недвижной.

Их коттедж в эти дни был темной, потайной норкой. В камине постоянно пылал огонь, и уютная атмосфера дома приятно дурманила, заставляя жить как в тумане; они вставали поздно, ложились рано, проводили большую часть дня за чтением и обсуждением планов на будущее. Деньги у Ричарда кончались, поэтому работа становилась насущной необходимостью, и это его радовало. Он считал, что преподавание — честный способ зарабатывать на жизнь, и попросил выслать ему все его записи лекций по истории и книги, которые он оставил на хранение у дедушкиного соседа. Просматривая эти записи, он наслаждался четкими формулировками причин и следствий, звучанием имен и названий битв, трескучестью общеизвестных истин. Работа, которую он проделал когда-то в университете, сейчас не вызывала у него никакого раздражения, быть может, потому, что места, где жил он теперь, столь бедные памятниками времен завоевания Англии норманнами, изобиловали напоминаниями о связи поколений — в камне и в обиходе, в понятиях и в характерах, — так что все эти споры и раздоры из-за Плантагенетов, Тюдоров, Стюартов, вигов, тори, магистратов, метрополии, Реформации, закона об охране общественного спокойствия и порядка представлялись ему лишь ловкими приемами, нужными, чтобы взбудоражить людей хотя бы на короткое время. Однако во всем этом была и своя прелесть: может быть, потому, что в Лондоне ему и самому приходилось принимать участие во всяких закулисных сговорах и политической игре, узоры истории представлялись ему не тонко продуманными маневрами, нужными для разрешения какого-то давно потерявшего всякое значение вопроса, а сложными тактическими ходами людей честолюбивых и принципиальных, жадных или бессребренников, а то и совмещавших все эти качества, и сама история, которую должен будет преподавать он, освобождалась от помпезности и тяжеловесности, сообщавшихся ей в университете, и становилась скорее собранием анекдотов.

Кое-что из этих лекций следовало переписать заново, и Дженис помогала ему. Ее тоже увлекла эта работа. А когда Ричард снова взялся сочинять музыку для песенок, она помогала ему подбирать для них стихи. Он поймал себя на том, что снова напевает какие-то мотивчики, и кое-что из них записал. Он понимал, что без магнитофонной записи, а еще лучше — пробной пластинки шансы на успех так малы, что их можно приравнять разве что к шансу выиграть главный приз в денежной лотерее; все же он отослал песенки приятелю, занимавшемуся изданием нот, и был доволен этой почти безнадежной попыткой, очертившей узкий круг его жизни.

А этот круг действительно чудесным образом сузился. После брака. Устланный внутри шелковой ватой сосуд — вот что такое брак. Мятущиеся мысли в голове, раздражение, которое эти мысли вызывали, — все потонуло в его любви к Дженис. С каждым новым днем воображение дорисовывало все новые ее добродетели, достоинства, прелести, и с каждым днем она становилась в его глазах все совершенней. Крепла его любовь, росло его мнение о ней, преклонение перед ней; и каждая частица его души была заряжена пылкой нежностью к ней, так же как каждая клетка его тела трепетала от страсти к ней. Он был подобен одному из тех растений, которые, сомкнутые и скрученные, ждут своего часа, чтобы вдруг раскрыться и пышным цветением и одуряющим ароматом вытеснить само воспоминание о своей было невзрачности. Но, исполнив свое назначение, они уже больше ни к чему не стремятся. Так и Ричард — он перестал копаться в себе, ему достаточно было Дженис, Паулы, Уифа с Эгнис и деревенских знакомых, достаточно познать, что такое любовь, и увидеть, как она раскрепощает всегда жившие в его душе чувство юмора, доверчивость, привязчивость и оптимизм. В нем окрепла уверенность, что он нашел стиль жизни, в поисках которого приехал сюда.

Этот стиль сложился до него, все, что ему нужно было, — это принять его, не строить какую-то особую жизнь, а просто почувствовать себя неотделимым от остальных, причем не только в настоящем, но и в прошедшем; не пытаться доказывать себе, что то, что делает жизнь яркой и полноценной, хорошо не только сегодня, но было хорошо вчера и всегда будет хорошо, а жить соответственно. Прежде он испытывал страхи — сейчас он и думать забыл о них: он был любовником, мужем, отцом, сыном, другом, соседом, учителем — человеком, который стал своим в этой деревне, и ведь ничего чудодейственного в этой деревне нет, дело вовсе не в месте, а в нем самом. Дай он себе время задуматься, у него, возможно, закралось бы подозрение, что ничего он не постиг, а всего лишь юркнул в какую-то щель; он понял бы, что теперь просто жить нельзя, что необходимо перед каждым шагом щупать землю, потому что все эти массовые истребления и бомбы, технический прогресс и организации привели к тому, что человек не обладал больше достаточным разумом и чутьем и уже не мог доверять земле, по которой ступал. Но над этим он не задумывался. Он решил, что здесь впервые с тех пор, как стал взрослым и перестал быть доверчивым, он обнаружил объединяющие людей свойства. И хотя эта прекрасная мечта могла разбиться вдребезги, могла исчезнуть, могла быть непоправимо запятнана, он верил в нее, и еще никогда в жизни ему не было так хорошо.

Именно теперь он по-настоящему полюбил Эгнис. Она излучала не бодрость, хотя элемент бодрости, несомненно, присутствовал, не радость, не довольство жизнью, хотя и это все было, — излучала она при каждом своем движении надежду. Не тот жизнерадостный оптимизм, который возносит вас к небесам, чтобы затем шмякнуть оземь, и не елейные, навек затверженные посулы грядущего блаженства, от которых веет непроходимой скукой; ее надежда касалась настоящего и выражалась в каждом ее жесте, в каждом взгляде. И после ее ухода зароненная надежда оставалась в сердцах, подобно тому как музыкальная фраза еще долго остается в памяти, после того как оркестр скрылся из виду. Она и сама прожила нелегкую жизнь, отнюдь не была овечкой и давала волю языку, когда хотела выразить свое неудовольствие; она не отличалась и излишним благочестием, и сказать, что она безупречна, было бы явным преувеличением; она знала изнанку жизни и всю ее сложность, не сторонилась их и тем не менее верила в жизнь и верила, что жить хорошо.

Эгнис привязалась к Ричарду, и скоро они стали как мать и сын, свойство́ мало-помалу превратилось в родство. Близкое соседство укрепило их взаимную приязнь, как это было и с Эдвином. Когда она убедилась в искренности отношения Ричарда к ней и другим, в его страстной любви к Дженис и нежной — к Пауле, поверила в его решение стать преподавателем, и преподавателем хорошим — судя по тому, как он готовился; когда, наконец, поняла, что он вовсе не подсмеивается над чудачествами Уифа (сама Эгнис нисколько не закрывала глаза на сумасбродства мужа, иногда высмеивала их, иногда искренне потешалась, слушая его, но никогда не подумала бы оборвать, потому что таким уж он был — человек, которого она любила), она прониклась к нему добрыми чувствами. Сиротство Эгнис непременно связывала с одиночеством. В ее ранних воспоминаниях, помимо шахтерских городков, фигурировали детские приюты, всегда мрачные, как зал в ратуше, пропитанные угольной пылью, как каморка при выходе из шахты; выстроенные парами ребятишки, обкорнанные до самой макушки мальчуганы — в этих приютах дети испытывали страшное одиночество: казалось, что и позади у них ничего нет и не было и что не к кому им обратиться за поддержкой или хотя бы за указанием. И как ни убеждал ее Ричард, что дед и бабушка были на редкость добры к нему и заботливы, запечатлевшаяся у нее в мозгу картина не могла не влиять на ее чувства к нему, ей представлялось, что он, должно быть, испытывает не только радость, соединяя свою жизнь с женщиной, рядом с которой стоят еще два поколения, но, возможно, сердце у него слегка щемит.

Единственная новость, которую принес им Уиф в разгар этой снежной зимы, было известие о смерти Гектора. Гектор завел моду в любую погоду вываживать лошадей по дороге, пролегающей за его домом. С трудом держа обеих под уздцы, он водил их взад и вперед, как крошечный грум, ухаживающий за конями какого-нибудь римского легионера, — взад-вперед, взад-вперед, пока они не проделывали положенный моцион. Даже в гололедицу. Тогда он выходил загодя и соскребал лед на дороге или скалывал бугры, предварительно разметав снег. Какая-то собака кинулась лошадям под ноги. Они взвились на дыбы и, стоя на мощных, играющих мускулами задних ногах, оторвали от земли Гектора, не выпустившего из рук уздечек; он отбрыкивался от собаки, с рычанием вертевшейся у него под ногами, а обе лошади, грозные лошади, настоящие клайдсдэйли, обезумев от страха, тащили его, не давая ступить на землю, пока он наконец не отпустил одну из них, но тут же попал под другую и получил копытом удар в лоб, от которого умер на месте.

— Последний он такой оставался, — сурово сказал Уиф, — а теперь вот и его не стало. Но обещание свое он крепко держал. Сказал, что никогда больше не будет азартничать, и не азартничал. Ни разу. — Он помолчал. — Лошадей-то, наверное, пристрелить придется.

Но вот пришел день, когда снег перестал быть надежным укрытием. Через несколько недель после того, как они поженились, зерно, которому суждено было упасть на почву, на которой строился их брак, и пустить там корни, оказалось посеянным. Дженис мимоходом спросила Ричарда, уж не намерен ли он поселиться в Кроссбридже навсегда, и напомнила ему, что сама она хотела бы отсюда уехать. Он замер, но ответил, что хотел бы остаться здесь и уедет только в том случае, если об этом попросит его она — его жена. После этих слов он почувствовал, что надежды его разлетаются, беспорядочно рассыпаются, что он снова один. Но она успокоила его, сказав, что счастлива его счастьем, и попросила забыть об этом разговоре.

Пасха была ранняя. Снег и лед стаяли. Ручьи надулись и бурым пенящимся потоком вышли из берегов, на два фута затопили Кроссбридж и даже самый мост; ручьи скатывали вниз по склонам обломки скал, опоили зеленеющие поля до того, что они превратились в непроходимые болота. Дороги развезло так, что по ним было ни пройти, ни проехать. Скоро только в ложбинах, куда не проникало солнце, еще сохранялись прожилки снега, напоминающие о зиме. Природа набухала первой зеленью — предвестницей весны, грядущего изобилия. А Дженис узнала, что ждет ребенка, и лед, ушедший с лица земли, вошел к ней в душу.

Глава 21

Ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы сообщить об этом Ричарду и родителям. Она откладывала разговор со дня на день, бывало, что и сама забывала, и тогда на душе у нее становилось легко и весело; все же в конце концов она заставила себя сказать им. Их радость и заботы, которыми, узнав, они окружили ее, действовали на нее раздражающе; ей казалось, что кровь и вправду холодеет у нее в жилах, и ответную улыбку ей часто приходилось мучительно выдавливать.

Ричард начал преподавать, и большую часть дня она оставалась одна, всеми силами стараясь подавить страх и отвращение к набухающему в ней ребенку. Она гуляла с Паулой, как-то раз даже помогла матери убрать церковь, побывала на собрании Женского клуба. Начала играть на пианино — когда-то, пока Дженис еще не решила, что у нее для этого нет времени, мисс Уилкинсон в течение нескольких лет бесплатно занималась с ней музыкой, — просмотрела список книг, притворяясь перед собой, что еще поедет в Каркастер. И несмотря на все это, постоянно пребывала в паническом страхе, и впереди ей мерещилась катастрофа.

Она почти перестала выходить, ничего не делала, ничего не читала, слушала радио — но голоса ее раздражали, пенье и декламация стали невыносимы, и она наполняла кухоньку коттеджа электронными ритмами поп-музыки, — вставала поздно, перестала следить за собой, оставляла посуду немытой, под всеми предлогами подкидывала Паулу Эгнис, которая была рада помочь, опасаясь, что беременность воскрешает мучительные воспоминания, думая, что потворство и неусыпная забота будут с ее стороны лучшей помощью.

Дженис не находила себе места. Она не понимала, почему бы ей не быть довольной жизнью, знала лишь, что недовольна. Она любит Ричарда — эти слова она твердила себе в укор и в помощь, в отчаянии и в надежде, твердила тысячу раз в день. Любит его нежность, его упорство, даже когда оно оборачивается упрямством, его решимость, даже если, как сейчас, она нагоняет на нее тоску. И ей опять стало тоскливо. Не должно было этого быть, она сознавала, что не должно. А сама пропадала от скуки. Так она это называла, боясь даже в мыслях заходить дальше.

Она с ранних лет привыкла к большой самостоятельности, и, хотя в городах люди могут быть столь же одиноки, способствующий разобщению рельеф деревенской местности сказался на ее характере, и в конце концов она уверилась, что судьба ее находится исключительно в ее руках; она еще девочкой полюбила одинокие прогулки, и мечты, которым она предавалась, гуляя, мало-помалу определили ее душевный настрой. Мечты всегда были одни и те же. Она станет независимой, умудренной жизнью женщиной, свободной от привязанностей как к людям, так и к месту. Довольно-таки скромная, безобидная мечта — пока она оставалась мечтой, но она превратилась в цель, и эта цель определила всю жизнь Дженис. Вокруг она не видела ничего, чему стоило бы посвятить себя, — ее не интересовали ни смена времен года, ни животные, ни окрестности, ни люди, живущие поблизости; она не собиралась брать пример с родителей, потому что путь, избранный ею, был совершенно не похож на их путь.

Влюбившись в Ричарда, она расцвела, но не так, как следовало бы расцвести в ее придуманной жизни. Прежде ее воля была законом, теперь она должна была повиноваться чужой воле; она следовала, а не вела; была скорее сургучом, чем печатью. И все же она расцвела, поскольку тело ее отзывалось на зов его тела, прелестное лицо понемногу утратило напряженность, которая так часто портила его, мысль освободилась от шор, и после разговоров, которые они вели, многое из того, что было прежде под запретом, стало возможным и досягаемым. Потому что расплачиваться за избранный ею для себя образ жизни приходилось пустотой в какой-то части мозга — может, воображаемой пустотой, но чуть ли не физически ощущаемой, где никогда не возникало никаких вопросов, откуда все неуместные сомнения были раз и навсегда выкорчеваны, где в цепях, выкованных из ее намерений, томился ее дух. Обсудили они и это.

Но лишь только она узнала, что снова ждет ребенка, лишь только полностью осознала, что это влечет за собой, и все мгновенно очутилось на прежних местах, как до встречи с Ричардом, и при всем старании она не могла ничего с собой поделать. Она презирала себя за то, что отдаляется от Ричарда, делала все, чтобы он не заметил, понимая, однако, что это плохо удается ей; в то же время она видела, что он объясняет ее настроение страхами, готов в любой момент прийти ей на помощь и вовсе не хочет докапываться до причин ее внутреннего разлада, заслуживая этим еще больше любви. Столько ей нужно было в жизни любить — но жизнь обдавала ее холодом, замораживала душу, так что часто по вечерам она могла лишь сидеть, съежившись, цепенея в отчаянии, и единственное, на что у нее еще хватало сил, были слабые попытки объяснить все тем, что она совершенно измотана — и это была правда: внутренняя борьба изнуряла ее, она видела, что терпит поражение, хотя бывали минуты, когда у нее рождалась уверенность — тут же подавляемая, — что не поражение она терпит, а завоевывает победу, одержав которую сумеет, может, стать наконец самой собой.

Не способствовала хорошему настроению и погода — весна была тускло-серая, как поздняя осень: бурный конец зимы, казалось, утомил природу, и растения росли хмуро, с натугой, не выпрыгивали, а с трудом пробивались наружу, продирались сквозь землю, а не выскакивали из нее. Она сопровождала мать, когда та выходила иногда днем по своим делам, и как-то раз они зашли к миссис Кэсс. Поведение Эдвина в отношении нее — он прекратил давать ей деньги с самого того дня, когда она напугала Дженис, — не переставало тревожить Эгнис. Хотя Эгнис было трудно осудить Эдвина — в конце концов, ни для кого не секрет, что миссис Кэсс нарывалась на это уже лет пять, если не больше, — факт оставался фактом: он бросил мать на произвол судьбы. Трудно ей было и сочувствовать миссис Кэсс — женщине, которая не упускала случая, чтобы посеять между людьми рознь и взаимную подозрительность, — и все же никуда не денешься, она осталась одна да еще лишилась порядочной доли своих скромных средств. Эгнис пошла к миссис Кэсс с намерением предложить ей работу на пару часов в день: в ратуше освободилось место уборщицы, его предложили самой Эгнис, но она и без того была занята выше головы и потому рекомендовала туда миссис Кэсс и теперь хотела сказать ей об этом.

Их приход был для матери Эдвина настоящим подарком судьбы, и она постаралась получить от него максимум удовольствия. Сперва она затащила их в дом; не успели они войти, начала слезливо жаловаться на кашель, который напал на нее, лишь только она нагнулась поднять с пола нижнюю юбку. Затем принялась уговаривать, чтобы они выпили у нее чаю, и, становясь все самоувереннее при виде смущения матери и рассчитывая, что вгонит в смущение и дочь и тем самым отыграется, поволокла Эгнис в кухню полюбоваться засаленными кастрюлями, помойными ведрами и вообще мерзостью запустения, не переставая причитать, что все это из-за того, что она живет одна, всеми брошенная. Вслед за этим она захотела, чтобы покормили и ребенка, на что Эгнис согласилась, правда, при условии, что сделает все сама: вскипятит молоко, простерилизует рожок и соску и накормит девочку.

Итак, три женщины сидели в уединенном коттедже; холодный дождь барабанил в окна, ненадежный огонек, тлевший в камине, не разгонял, а, скорее, подчеркивал унылость дня. Миссис Кэсс то усаживалась на ручку дивана, то ловко лавировала между грудами наваленного повсюду хлама, одной рукой она стягивала на груди теплый халат и прямо исходила злорадством. Эгнис, предлагая ей работу, была сама деликатность, но если бы с таким предложением явился губернатор их графства, то и ему это даром не сошлю бы с рук. Вот, значит, как сыновья поступают! Плюют на тебя, как только у них в кармане денежки заведутся, как только какие-то глупости в голову взбредут. Родную мать, которую он приволок за собой в эту проклятую, мерзкую дыру, где от скуки подохнуть можно, запрятал от всех, потому что стыдится ее; заставил сидеть тут, потому что ему, видите ли, хотелось, чтобы она была рядом, — вот эту родную мать он теперь бросил, как в свое время его прохвост отец. Скажи спасибо, что он не женился на тебе, сказала она Дженис. Он умеет подольститься, когда захочет, — но это все видимость одна, после свадьбы он бы с тобой обращался не лучше, чем со мной. Плевал бы на тебя!

Нет, заявила она наконец Эгнис. Нет уж! Она переедет в Уайтхэйвен, и, если Эдвин выставит ее из дому, она найдет, где поселиться, по крайней мере будет жить в городе, где вокруг хоть какая-то жизнь. А если он думает, что этот номер ему сойдет с рук, то он глубоко ошибается! И между прочим, она с большим удовольствием уберется из этой дыры; ей надоело, что все только и знают, что о ней сплетничают. Всем до всего есть дело, все норовят сунуть нос куда не надо. Она сыта Кроссбриджем по горло — одна темнота и бескультурье! Она здесь закисла, и Дженис закиснет — и нескольких лет не пройдет! Такая красивая девка, чего ради ей хоронить себя в этом болоте! Она руку на отсеченье готова дать, что года не пройдет, как Дженис сбежит отсюда; она сама в молодости такая же была — все что угодно, лишь бы повеселиться.

— Нет! — повторила она, неохотно провожая их к выходу, вернее, загораживая дверь, так что Эгнис в конце концов пришлось протиснуться мимо нее. — Можете сказать этим в ратуше, пусть катятся со своей работой ко всем чертям. Я в прислугах довольно походила.

— Все эти подлые людишки в Кроссбридже, — орала она, когда они уже подымались вверх по склону, — все они холуи, ничего лучшего не знают и не узнают никогда — в том и беда их! — Опять она стояла за калиткой, выкрикивая им вслед оскорбления, и казалось, что она вот-вот кинется вдогонку за матерью и дочерью, которые удалялись поспешным шагом, сильно смахивающим на беспорядочное отступление.

По мнению Эгнис, миссис Кэсс поступила бы правильно, переехав в Уайтхэйвен, хоть это и доставит неприятности Эдвину: самой ей будет куда неприятнее оставаться здесь в одиночестве. Говоря о миссис Кэсс, она ни разу не назвала ее «бедной женщиной»; единственное замечание, которое она позволила себе в отношении миссис Кэсс, было довольно пренебрежительно: и зачем это нужно, сказала она, тыкать всем в глаза свое несчастье, прямо как нищенка! Вернувшись домой, она пересказала все Уифу и прибавила, что сходит к ней еще раз и предложит воспользоваться для переезда платформой для перевозки скота, принадлежащей мистеру Робсону — после того, конечно, как Уиф спросит разрешения мистера Робсона, но он еще никогда никому в этой услуге не отказывал, — а Уиф довезет ее до места и поможет устроиться. Сама же Эгнис зайдет к ней через недельку-другую, когда будет в городе, чтобы проверить, не забыла ли она чего.

Дженис не испытывала ни отвращения, ни жалости, ни страха. Она пошла к миссис Кэсс, потому что об этом ее попросила мать, посидела сколько требовалось и покинула ее дом без неприязни и без облегчения.

Она, казалось, начисто утратила свою жизнерадостность. И это особенно было заметно рядом с Ричардом, который наслаждался работой в школе и каждый раз возвращался домой, насыщенный впечатлениями дня. Правда, может, не столько работа, сколько сознание, что он работает, веселило и радовало его, но не так уж это было важно. Судя по всему, он был весел и доволен, и Дженис очень хотелось бы зажечься его энтузиазмом, только у нее это как-то не получалось.

Дженис оставалась только женой; она теперь так медленно двигалась сквозь ничем не заполненные дни, что едва слышала плач своей дочери и, уставившись невидящими глазами перед собой, в пустоту, не замечала тревожных взглядов матери.

Глава 22

Наконец как-то в субботу выдался по-настоящему весенний вечер, и после ужина они пошли в трактир, выпили там немножко и поиграли в домино. Дженис знала там всех, и ее все хорошо знали, только до недавнего времени ее положение в деревне — положение, в которое она поставила себя еще со школьных лет, — было довольно неопределенным. Большинству этих людей ей обычно нечего было сказать, а если когда и было, она редко снисходила до разговора. Ее поведение заслуженно снискало ей репутацию девицы высокомерной, слегка чокнутой и с сомнительным прошлым. Загадочный ребенок — неожиданный результат столь странного поступка, как отъезд в каркастерский колледж, скоропалительное замужество — неожиданный результат ухаживаний Эдвина, и последующее превращение в самую заурядную домашнюю хозяйку подтверждали самые резкие мнения на ее счет и кое-какие новые теории. Ее появление в трактире в субботний вечер, при том, что беременность ее была, правда, еще не очень, но все-таки заметна, придало этим теориям известную пикантность. Поведение же Дженис в этот вечер многих окончательно сбило с толку. Потому что, чувствуя себя здесь несколько увереннее, чем Ричард, и воодушевленная этим, она взялась опекать его и при этом так по-свойски повела себя с остальными посетителями, что кое-кто из самых смелых теоретиков тут же начисто отказался от своих прежних умозаключений и решил, что она попивает втихомолку, поскольку алкоголь явно подействовал на нее благотворно, а скрывает это столь тщательно потому, что и Эгнис за такое по головке не погладит, да и в колледж, если до них дойдет, ее могут обратно не принять.

Уже тот факт, что она отважилась подсесть к доминошникам, был сам по себе знаменателен. Эта комната где на стене висела еще и мишень для метания стрелок была сердцем трактира: здесь души были нараспашку, все были свои, и в выражениях никто не стеснялся Всех женщин громко приглашали «сгонять партию» только немногие, самые бойкие, приглашение принимали, но и они, сыграв партию-другую, обычно отходили в сторонку. Дженис же провела у стола битый час играя с Ричардом в паре, играя с нескрываемым азартом, заражая остальных участников своим воодушевлением, приводя их в приподнято-праздничное настроение, и во многих головах уже начала складываться легенда, неизменно начинавшаяся словами: «В тот вечер, когда она сюда пожаловала, я…», а когда хозяин объявил, что пора закрывать, она увела их всех за собой в соседнюю комнату, где аккордеонист еще с полчаса играл знакомые всем песни, и все они пели хором, и почти на всех лицах была какая-то полупьяная просветленность, будто это был рождественский сочельник, а не просто весенний субботний вечер.

Всю дорогу домой она бежала впереди Ричарда, который не останавливал ее. Сам он был скорее обеспокоен, чем весел. Обеспокоен тем, что весь вечер напролет она исступленно кокетничала направо и налево — такое настроение ему случалось наблюдать у других женщин, но у нее — никогда. Оно обычно бывало предвестником войны — до победы или до поражения — и, во всяком случае, сулило решительный бой. Он полагал, что в любой другой компании, где люди не были связаны добрососедскими отношениями, вынуждающими действовать с оглядкой, она своим поведением спровоцировала бы не одну попытку уединиться с ней, и он обязательно оказался бы вовлеченным в драку, пытаясь помешать этому. На нее напало какое-то бесшабашное настроение, но не в таком месте можно было дать ему выход.

У себя в коттедже, после того как в камине запылал огонь и на столе появилось виски, а не кофе, она включила радио, долго шарила по шкале, пока не наткнулась на Люксембург, передававший полный арсенал поп-музыки, сдвинула к стенам кресла и кушетку и принялась плясать, потребовав, чтобы и Ричард присоединился к ней, однако не давая ему взять себя за талию или хотя бы притронуться к себе. Стоило в эфире зазвучать мелодии не столь пронзительной, без четкого грохочущего ритма, она кидалась к радио и искала другую, более громкую станцию.

Несмотря на тревогу, Ричард чувствовал, что поддается ее настроению — его тянуло попрыгать под музыку и потопить в наслаждении танцем страшащую мысль о том, что поведение ее граничит с безумием. Поскольку попытки остановить ее явно не увенчались бы успехом, он и сам начал танцевать — отчасти ради удовольствия, отчасти из решимости не оставлять ее одну. Вскоре он уже вертелся, извиваясь всем телом, повторяя ее движения, которые, когда он смотрел на нее, казались ему немного нелепыми, слишком неестественными, слишком изощренно, неуклюже первобытными и почему-то даже неприличными в их маленькой кухне, после вечера, который они провели, — такими же неуместными, как звуки тамтама в христианском храме. Кроме того, хотя танцевала она хорошо, она с такой натугой двигала всем телом в такт музыке, что неистовство пришло на смену изяществу; это было уже не наслаждение танцем, а исступление. Она вскочила на стул и, спрыгнув на пол, низко присела, почти припала к его ногам, затем откинула назад волосы, выгибаясь все дальше и дальше назад, и стала крутить бедрами, чуть потряхивая руками. Снова вскочила на стул, со стула забралась на стол и спрыгнула оттуда, чуть придержавшись за его плечи, чтобы не упасть, тут же отдернула руки и откинулась назад, чуть не метя пол волосами, Снова вскочила и спрыгнула, и Ричарда вдруг осенило, что она старается неспроста, но не успел он поверить своей догадке, как она еще раз спрыгнула, почти упала и схватилась за живот, корчась от боли. Вызвали доктора; у нее произошел выкидыш.

Глава 23

Эгнис потратила больше времени, чем ожидала, разыскивая новое жилище Эдвина, и уже решила, что придется возвращаться в Кроссбридж пятичасовым автобусом, а не трехчасовым, которым она ездила обычно в дни своих больничных дежурств. Беда в том, что Эгнис никогда бы не подумала разъезжать на автобусе по городу, гараж же Эдвина находился на окраине, которую она знала плохо, так как почти все ее дела в городе были сосредоточены в центре.

До места она добралась вконец уставшая. Было начало лета, и день выдался жаркий, а последний отрезок пути пришлось идти в гору, мимо убогих лавчонок и куцых рядов стандартных домишек, за которыми прятались огороды и груды шлака, сбегавшие прямо к морю. Само море было скорее серое, чем синее; оно сверкало и переливалось под солнечными лучами, соблазнительное после улиц, по которым клубами носилась угольная пыль, но недоступное для купальщиков, поскольку илистая береговая полоса перемежалась нагромождениями грязных камней; купаться нужно было ехать в Сент-Биз, который можно было узнать по скалам, вздымавшимся в нескольких милях к югу от уайтхэйвенской гавани, или еще дальше, в Сискэйл, где был песчаный пляж. Пароходов не было, и над морем стояла тишина, только пыхтел паровоз, бегающий по территории порта. Эгнис родилась здесь поблизости в те времена, когда угольные шахты встречались через каждые двести-триста ярдов; сейчас все они позакрывались, и их копры были похожи на стенобитные машины, которые побросали после снятия осады. Она не скучала по этим местам.

Гараж Эдвина стоял особняком. С одной стороны его выстроилось несколько небольших магазинчиков, которые замыкал магазин подержанного платья, а затем шел пустырь, служивший кладбищем автомобилей; с другой заколоченный досками кинотеатр возглавлял ряд больших однотипных двухэтажных домов, которые уже давно сдавались по комнатам: в нескольких были общежития холостых рабочих, в двух или трех обитали проститутки и в семи жили вестиндцы, образуя единственную в городе цветную колонию. Гараж Эдвина помещался в невысоком строении, нарядных бензоколонок перед входом не было, не было и никакого оживления вокруг. Спереди крыша сильно выступала, отбрасывая на землю длинную тень, уползавшую в зияющую чернотой распахнутую дверь гаража. Над гаражом, словно башенка, приклеенная к игрушечному домику, высилось жилое помещение.

Эгнис была здесь впервые — значительно позднее, чем ей хотелось бы, но из-за несчастного случая с Дженис она оказалась привязанной к дому дольше, чем ожидала. По слухам, Эдвин преуспевал; Билли Менн побывал у него и сообщил, что «работы у Эдвина по горло», «занят выше головы», «просто отбоя нет от заказчиков», и это ее порадовало, но не удивило. Миссис Кэсс отправилась вдогонку за сыном и, по полученным сведениям, снимала комнату где-то недалеко от порта, хотя никто не мог с точностью сказать, получает она вспомоществование от Эдвина или нет. Сплетничали, будто она шатается по портовым барам размалеванная и напудренная, как девчонка.

Заглянув в черный провал, Эгнис поежилась, но отнюдь не оробела, напротив, решительно шагнула внутрь. Эдвин был в дальнем конце гаража, он сидел на корточках над автомобильной осью со сварочной горелкой в руке, которая разбрасывала пучки искр. В рукавицах и шлеме с опущенным щитком он был похож на сказочного механика, в одиночку создающего машину, которая удивит мир. Она подождала, пока он кончит, и затем пошла к нему. Он тотчас же двинулся ей навстречу, на ходу стаскивая рукавицы и откидывая щиток.

— Миссис Бити! — Он улыбнулся. — Вот это радость! Я уж думал, вы никогда к нам не выберетесь.

— Здравствуй, Эдвин! Я давно собиралась, да… ты ведь слышал?

— Да! Как она сейчас? Ничего?

— Ничего. Только очень убита. Это, знаешь, не дай бог никому. Но… по-моему, самое страшное уже позади. Теперь дело пошло на поправку…

— Хорошо хоть так!

Он стоял, не зная, что сказать, и Эгнис успела рассмотреть, как изменился он за несколько месяцев самостоятельной работы. Стал еще бледнее, скулы, которые всегда сильно выдавались, теперь, казалось, готовы были прорвать кожу; волосы, сухие и словно поредевшие, безжизненно свисали по обеим сторонам лба, и прежде запавшие, глаза совсем ввалились, ушли в глубь глазных впадин. Обгрызенные ногти врастали в подушечки пальцев, руки были грязны, но самое главное, вид у него был совершенно изнуренный.

— Выпьете со мной чаю, миссис Бити? Обычно в это время мой помощник готовит мне чай, только сейчас его нет, я послал его доставить заказ.

— С удовольствием выпью, Эдвин. Только я не хочу тебе мешать. Давай я сама приготовлю. Где у тебя все?

— Видите ли… Обычно я пью чай прямо здесь, миссис Бити, но лучше пойдемте наверх… Здесь не больно-то чисто.

— Нет, нет, нет! Раз уж у тебя так заведено, давай пить здесь. Я еще никогда не пила чай в гараже. Ага! Это газовая плитка? А где кран?

Взяв чайник, Эгнис наклонилась над краном, который торчал из земли приблизительно на два фута, — струя из него била с такой силой, что насквозь промочила ей туфли. Рядом с плиткой стояли две коричневые эмалированные кружки, сахар в банке из-под варенья и полбутылки молока; чай был в чайнице, которую она сама подарила когда-то Эдвину в Кроссбридже на новоселье.

— Так как же ты живешь, Эдвин?

— Да неплохо! Задергивают меня иногда, но, в общем, ничего.

— Говорят, ты процветаешь.

— Говорить-то все можно. Но вам я скажу, миссис Бити, дела у меня и правда идут хорошо. То есть настолько, что я подумываю даже взять еще помощника.

— Но это же замечательно, Эдвин. По-моему, это просто великолепно. Значит, хорошо идут твои дела.

— Мне нужно разворачивать дело быстро, иначе я здесь прогорю. Тут есть один большой гараж, ну и всякая мелюзга тоже берется за сварку — а находятся они все в центре. У меня же единственный специализированный гараж. Мне повезло, что я сумел сохранить своих прежних клиентов — во всяком случае, кое-кого из них. Спасибо! — Он взял протянутую ему чашку и продолжал говорить с Эгнис о своих делах так, как он никогда ни с кем другим не говорил, радуясь представившейся возможности. — Видите ли, было бы надежнее создавать дело не спеша… но если я буду двигаться не спеша, то так и застряну здесь навсегда безо всяких перспектив. Я работаю, себя не жалея… по шестнадцать часов в день, иногда разве по четырнадцать, без выходных, и я стараюсь доставить заказ по крайней мере за два дня до срока. Я представляю клиенту более скромную смету, чем он получил бы где бы то ни было, и выписываю счет на сумму ниже сметной, а затем посылаю ему карточку — я заказал себе карточки с адресом и так далее — с извещением, что «заказ выполнен». Понимаете? Он этого не ждет и, вполне возможно, знакомым расскажет — мне в награду. То же самое и с ценами. Я беру много меньше, чем, по моим сведениям, другие гаражи, и если могу, то еще урезываю цену. Но только в том случае, если могу скостить достаточно большую сумму, чтобы он заметил. Тогда он опять-таки об этом расскажет. Но долго так продолжаться не может, потому что эта урезка цен в конце концов сработает против тебя: люди на всегда любят дешевку — разве что на мелких починках; к тому же труд мой идет за гроши. Парню, который у меня работает, я плачу меньше некуда — как ученику, и мне с ним повезло, он все на лету хватает. А теперь мне надо такого, который бы только что кончил техническое училище и хотел бы попытать счастья. Ну вот, я б тогда передал ему часть заказов, чтобы он работал у меня на процентах. Это было б для него хорошим началом. Работы в нашем деле хоть отбавляй, главное, побольше ее нахватать вначале — сделать себе имя, пока накладные расходы не так велики, а уж потом одно за другим само потянется. Ближайшие полгода все решат.

— Если бы у нас была машина, мы бы ее прямиком к тебе отправили.

— Я слыхал, как вы за меня агитируете. — Эдвин улыбнулся. — Артур Картер заезжал на прошлой неделе, так он мне рассказывал: «Эгнис всех посылает к тебе — если у кого шина спустила, так и то говорит, нужно к Эдвину, чтобы он ее накачал». Спасибо вам за это. Но ведь вы всегда за меня будете, что бы ни случилось, а, миссис Бити?

Эгнис смутилась, когда он спросил ее так в лоб.

— Ну, это вовсе не значит, что ты можешь делать все, что тебе вздумается. Если ты начнешь бегать по улицам и пугать народ своей горелкой, я тебе не заступница. Нет!

— Но я знаю, что почти во всех других случаях вы будете за меня. Если бы вы знали, как я рад, что вы зашли ко мне, миссис Бити. Я все время вас поджидал, но знал, что после случая с Дженис вам будет не до того. Как она сейчас, правда ничего? — Ему хотелось, чтобы она подтвердила это еще раз.

— Да, Эдвин. Ей, конечно, тяжело, но от этого никуда не денешься. Себя винит во всем. Ну а Ричард говорит, что это просто несчастный случай. Она что-то разрезвилась, прыгнула со стула, да неудачно. Но это ее совсем сразило.

— А как Паула, как Уиф… и миссис Джексон. А Билли Менн?

Она с удовольствием пересказывала ему деревенские новости, заключая из интереса, с каким он слушал ее, что, в сущности, он не изменился, а это в ее представлении было самое важное. Если про кого-то говорили: «Он переменился» или «Она сильно изменилась», за этими словами почти всегда скрывалось известное недоверие, редко-редко когда они сопровождались похвалой или восторженным отзывом; обычно после них ставилась точка, которая отнюдь точкой не была — скорее многоточием, многозначительным и наводящим на мысли, причем далеко не утешительные. Но Эдвин в сущности своей не изменился.

Эгнис хотела убрать его комнаты наверху — у нее с собой были и щетка, и мастика для мебели, и хозяйственное мыло, — но намеки он пропускал мимо ушей, а когда она заявила об этом прямо, он отговорился, сказав, что предпочитает то недолгое время, что она пробудет у него, провести за разговором, к тому же он никому не хотел показывать свою квартиру: вещи как были свалены в кучу в день приезда, так и лежали, кровать почти всегда оставалась незастеленной, посуда немытой — это в Кроссбридже он был так педантичен и щепетилен, здесь же он не мог тратить силы на поддержание порядка.

Ему не хотелось отпускать Эгнис. И хотя пока она сидела у него, он все время думал о том, что ему еще надо сделать сегодня, и мысленно перестраивал порядок работы после ее ухода, все равно ему не хотелось, чтобы она уходила. Он будто стремился получить всю до капельки ту дружескую поддержку, которую она могла дать ему, не только для того, чтобы залечить тоску прошлых месяцев, но чтобы отложить немного про запас против одиночества, маячившего впереди.

Когда ей пришло время уходить, он настоял на том, чтобы довезти ее до автобусной станции. Помощник уже вернулся, и его свободно можно было оставить в гараже одного на несколько минут — да что там минут, часов и даже дней, если только он будет строго исполнять все, чему его учили, и Эдвин с улыбкой выслушал возражения Эгнис. Про себя он знал, что и не то рад был бы сделать для нее.

Они доехали до автобусной станции.

— А твоя мать, — спросила осторожно Эгнис, — у нее все хорошо?

— Да.

— Слава богу. Ну что ж, Эдвин, мне пора — как бы не пропустить этот автобус. А то Уиф без обеда останется. Уйдет в свою сараюшку, и все. Без меня он и за стол не сядет.

— Это уж точно. — Он перегнулся через нее и открыл дверцу. — Вы не… вы скажете Дженис, что я ей привет шлю?

— Скажу.

— Спасибо!

Он смотрел, как она медленно идет к остановке, тяжелые сумки оттягивают руки, походка медлительная, но грациозная; все в ней, думал он, особенное, даже пальто, старенькое-старенькое, и лицо — более обычного усталое — сохраняет изящество черт, словно на долю его обладательницы выпала беззаботная, легкая жизнь. Эх, была бы она его матерью!

Он поехал назад, и в тот момент, как он повернулся к Эгнис спиной, в нем поднялась злоба против собственной матери. Будьте покойны, она пожаловала сюда вслед за ним — явилась однажды в восемь часов вечера с полным грузовиком скарба, — и он был вынужден впустить ее к себе, а затем вынужден был дать ей денег, чтобы она убралась. Он хорошо знал ее комнату в порту, ему приходилось бывать там регулярно и платить ей, как когда-то в Кроссбридже, чтобы она держалась подальше от него. Он задыхался от возмущения, когда думал об этом. Теперь он уже не испытывал чувства долга, которое могло хоть немного подсластить пилюлю. Он просто откупался от нее, чтобы она не устраивала скандалов. Его душила злоба оттого, что она не задумываясь воспользовалась его теперешним положением, сообразила, что напортить ему сейчас проще простого, и заставила нарушить обещание никогда больше не давать ей ни пенни, — оттого, что она одержала верх. Но делать было нечего, оставалось только выжидать. Случилось так, что в первый — и последний — раз она притащилась в гости именно в тот день, когда к нему неожиданно зашла дочь его прежнего хозяина. Мать явилась страшная и грязная, вдребезги пьяная, била себя в грудь, жаловалась на то, что подыхает от скуки в этом городишке, где ее заперли благодаря проискам собственного сына, которому нужна бесплатная прислуга, что он требует, чтобы она его обслуживала, но не на таковскую напал. Недоумевающая гостья в панике бежала.

Дженис не убежала бы, думал он. Дженис посмеялась бы или по крайней мере нашла бы, что ответить. Он думал о Дженис очень часто, считал, что это в порядке вещей, даже не замечал, что мысли его неотступно заняты ею, — думал и думал, вроде как о деле, — но сейчас приход Эгнис взбаламутил ему душу с мучительной силой, и, тормозя машину на пыльной вершине холма, увенчанного его гаражом-развалюхой, он даже застонал, представив, что́ потерял.

Эгнис догадалась, что любовь Эдвина к Дженис ничуть не остыла, и повздыхала об этом в автобусе по дороге в Кроссбридж. Хотя что уж тут грустить, думала она. Ричард — хороший человек, и Дженис выбрала его. Только б это не с отчаяния — уж очень ясно было написано это отчаяние на лице дочери, когда она объявила им о своем решении. Но так или иначе, выбор был сделан.

Добравшись до дому, Эгнис узнала, что Дженис хотела накормить отца обедом, но Уиф, как она и ожидала, отказался. Она порадовалась — всегда бывает приятно узнать, что предположение твое оправдалось… Ричард вернулся из школы и зашел поздороваться; он принес с собой Паулу и, казалось, совсем не торопился домой — однако, поймав себя на том, что нарочно мешкает, тотчас же поднялся и пошел к себе.

Паулу уложили спать после того, как она вдоволь наплескалась и навизжалась в ванночке, умудрилась соскользнуть с материнских колен на пол, пока ее одевали ко сну, вся извертелась на руках у Дженис, когда та наконец понесла ее наверх в кроватку, — она покидала день с той же неохотой, с какой сам дневной свет покидал его в этот летний вечер.

Ричард с женой поужинали молча и приготовились коротать медленные часы, оставшиеся до сна. Приготовились прочно погрузиться в молчание, которое установилось между ними после «несчастного случая» и лишь иногда нарушалось припадками раскаяния, скрашивалось попыткой объясниться, поговорить в дружелюбном тоне. Теперь, когда не существовало больше причины, почему бы Пауле не занимать главного места в ее жизни, Дженис обнаружила, что ее дневной распорядок почти полностью подчинен аппетиту девочки, и это приводило ее в ужас.

Ричард взял книгу и уставился в стену. За окном было еще светло и тепло, тихо и спокойно — они могли бы пойти прогуляться, поудить рыбу, могли бы даже успеть взять лодку на одном из озер, могли поработать в саду, как Уиф и миссис Джексон, но они сидели, делая вид, что читают, и каждый знал, что другой притворяется, сидели, избегая вопросов, которые могли бы оборвать молчание, страшась возможной ссоры.

Больше всего он боялся, как бы Дженис не впала в такой мрак, откуда ее не дозовешься. Оба прекрасно знали, что потеря ребенка не была несчастным случаем, но, в то время как Ричард старался поглубже спрятать мысли об испытанном потрясении, потому что на нем лежала забота о ней, Дженис носилась со своими, словно нарочно себя растравляла.

Итак, он был женат, у него была дочь — не его, но любимая, любимая жена, родители жены, которых он любил; жил он в местечке, которое полюбил. Однако слово «любовь» стало для него пустым звуком. В душе его оставался только страх. Он излечился от постоянного копанья в себе, но непрекращающаяся борьба с Дженис грозила вернуть его в прежнее состояние. Он боялся этого.

— Если хочешь, можно сходить выпить чего-нибудь, — предложил он.

— Нет. Спасибо, нет. Не хочу я туда больше.

— Можно сходить в другой трактир.

— Нет.

— Что-нибудь случилось? — помолчав, спросил он.

— Нет. Почему ты так думаешь?

— Мне показалось, что ты чем-то расстроена.

— Нет.

— Послушай, Дженис! Если у тебя есть, что сказать мне, давай говори. Будет лучше.

— Будет ли?

— Да, будет.

— Почему?

— А, черт возьми! Конечно, может, и не будет. Но по крайней мере я буду знать, в чем дело, вместо того чтобы постоянно теряться в догадках: согласись, это довольно унизительно. Дело не в том, могу я что-то исправить или нет. Но хоть я буду знать, в чем дело.

— В каких догадках?

— Да что с тобой, в конце концов?

— Ничего.

— Прекрасно. Описан полный круг. Только наши круги не полные, а незаполненные. И потом, я не считаю, что лучше всего разговор идет по кругу. Прямые линии куда как предпочтительнее.

— Не впадай, пожалуйста, в свое истерическое остроумие, мне это действует на нервы, — спокойно сказала Дженис. — Терпеть не могу, когда ты такой.

— Виноват!

Дженис опустила на колени книгу и прямо посмотрела на него. Помолчала. Все-таки он заслуживал объяснения.

— Я до того жадна, что это просто ужасно, — сказала она. — Ничто меня не удовлетворяет. Я так эгоистична, что ничего не делаю из страха, как бы мой поступок не повел к другим поступкам, еще более эгоистичным. И я прекрасно сознаю, что я тебе обуза. Мне это неприятно. Но я… честное слово… я не могу подавить чувство, что меня разорвет, если я не отдамся своим желаниям. Я вся состою из желаний, Ричард. А чего хочу, сама не знаю.

— Ой, знаешь. — Ричард немного успокоился, правда, рука его дрожала, пока он доставал сигарету, но это была дрожь облегчения. — Ты прекрасно знаешь, чего хочешь. И всегда хотела. Мне кажется, я имею представление о том, как сильно ты этого хочешь. Это ненасытность! — Он улыбнулся. — Ты, наверное, заразилась ею от меня.

— Что ты теперь собираешься делать? — спросила Дженис.

— Сию минуту?

— Теперь. Теперь, когда у тебя есть работа, ты женат, обосновался здесь. Что ты собираешься делать?

— Пожалуй, попробую остановиться на достигнутом. Ты хотела бы большего?

— А ты разве нет?

— Нет. В данный момент — нет. Я доволен тем, что имею.

— Ой ли?

— Брось, пожалуйста, свой многозначительный тон. Да, доволен.

— А я уверена, что тебе все это скоро надоест, Ричард, — сказала она. — Тебе и так пришлось от столького отказаться, чтобы остаться жить здесь. Думаешь, я не вижу: ты заставляешь себя часами читать, заставляешь себя гулять — никто так в горах не гуляет, люди обычно останавливаются, оглядывают окрестности, ты же будто совершаешь марш-бросок. Ты себя губишь, Ричард.

— Вовсе нет. Я меньше занимаюсь, только и всего.

— Ты ничем не занимаешься. Ты все еще придумываешь себе стиль жизни. И даже не говоришь больше об этом. Вспомни, когда ты последний раз сообщал мне свои мысли о том, «как жить лучше»?

— О господи! Во всяком случае, не так давно.

— Ты идешь на попятный?

— Вовсе нет! Просто я хочу от слов перейти к делу. Ты, по-видимому, считаешь, что этого мало. А я нет.

— Это все потому, что ты смешиваешь два понятия. Деятельность — это еще не достижение цели. Почему бы тебе просто не жить как живется… и плевать на последствия?

— Если впереди нет цели, то деятельность подменяется движением. Что ж, и плевать! В комнате можно произвести не меньше движений, чем на каком-нибудь новом континенте.

— Но ты…

— Послушай! Некто Томсон заходил вчера ко мне в школу. Он инструктор лейбористской партии — еще довольно молодой, лет тридцати с небольшим; так вот он предлагает мне вступить в партию и работать для нее. Сперва я подумал — какого черта, что это может кому-нибудь дать, сам я ненавижу лейбористскую партию, отказавшуюся от всех социалистических принципов, пожалуй, больше, чем консерваторов. Во всяком случае, на кой дьявол мне это нужно. А потом я понял, дело вовсе не в партии. Он взялся за это, потому что считает, что люди вроде него смогут принести больше пользы, чем другие.

— И ты согласился работать для поддержания никчемной организации?

— Не такая уж она никчемная. Трудно, конечно, восторгаться ею. — Он улыбнулся. — Но ты права, я собираюсь кое в чем ему помочь.

— Вот это-то я и имела в виду, когда сказала, что ты себя губишь. Ты без идеи не можешь. Кончишь тем, что преисполнишься сознанием долга, как какой-нибудь церковный староста. Есть в тебе, что ни говори, эдакая благочестивость. Почему ты не принял предложение Дэвида? Я прочла его письмо — оно ведь адресовано нам обоим. Почему ты утаил его от меня?

— Я не хочу больше этим заниматься.

— Но почему? Ведь это всего лишь Каркастер. Не намного дальше, чем твоя школа. И к тому же ты премило выглядел бы на телеэкране.

— Не хочу.

— То есть… ты хотел бы, но, по-твоему, тебе это не пристало, и потому, сверившись со своей дурацкой, ниспосланной свыше шкалой, ты убедил себя, что не хочешь… хотя знаешь в душе, что с удовольствием согласился бы.

— И вовсе не так. Ты очень смело судишь о моих чувствах. Хотел бы я иметь хотя бы половину твоей смелости.

— А я хотела бы, чтобы ты посмелее делал то, что тебе хочется.

— Неужели ты не понимаешь, что, в общем-то, все равно, что делать, пока не определишь точно, к чему у тебя лежит душа? У нас в журнале работал один человек, так он как-то весь вечер напролет рассказывал мне о том, как шагнуло вперед типографское дело с тех пор, как начали употреблять глянцевую бумагу. Большинство людей сами ошалели бы от скуки и я вместе с ними — а тут нет. Он был в восторге от своей работы, а я не был и прекрасно сознавал это. Такие люди есть везде. Они как-то умудряются добраться до самой сердцевины… о господи! Опять меня понесло!

— Продолжай!

— Нет.

— Продолжай!

— Нужно знать, на чем стоишь. Нужно иметь право сказать: «Вот на этом я стою». А лучше всего, чтобы о тебе так говорили, просто быть таким без всяких там заявлений. Но если в тебе этого нет, тогда это единственное, за что стоит бороться.

— Понимаю. — Дженис на секунду задумалась. — Но я не стоик. Я даже и не хочу быть им — а ты, по-видимому, хочешь. Я не хочу страдать ради самого страдания, я хочу делать то, что хочу, и хочу получать от этого удовольствие.

— Хочу! Хочу! Хочу! Три родника рождают реку, интересно, что породят три желания.

— Ричард, я хочу вернуться в Каркастер осенью. Пожалуйста, отпусти меня.

— Значит, вот чего ты хочешь. Все еще.

— Да! Извини меня.

— Не надо извинений.

— Но мне, правда, стыдно. Что я еще могу сказать?

На следующей же неделе она начала готовиться к отъезду. Эгнис была неприятно поражена и ругала дочь, но безрезультатно — в конце концов она смирила свой гнев и согласилась смотреть за Паулой пять дней в неделю, хотя Ричард объявил, что по вечерам будет забирать ее домой.

Дженис сразу же пришла в чудесное настроение. Уиф давно не видел ее такой покладистой и веселой. Она поздоровела, загорела и была, как никогда, ласкова и откровенна с ним. Иногда она начинала тревожиться: «Никуда я не поеду», «Зря я это затеяла», «Как могу я вас бросить», на что Ричард возражал: «Ты должна». К концу лета деньги его почти иссякли, и ему ничего не оставалось, как снова преподавать. Песни его «не пошли», снова же браться за статьи у него не было желания или, возможно, не хватало уверенности в себе. Преподавать он будет там же, менять школу, чтобы последовать за Дженис, не станет. Это было одно из негласных условий.

Дженис уехала в Каркастер на грузовике мистера Робсона. Ричард помог ей устроиться и вернулся домой. В первый момент ему было тяжело общество Эгнис — он чувствовал, что она не понимает ни его, ни Дженис, не видит в их поступках ни великодушия, ни здравого смысла, поэтому он пошел и стал помогать Уифу складывать каменную стенку в саду. Они проработали дотемна.

Глава 24

Дженис никогда еще не жилось так хорошо. Оказалось, что от стипендии и от денег, которые посылал ей Ричард, у нее остается кое-что на одежду. Наряды прежде совсем не интересовали ее, да и теперь нужны были исключительно как лишнее доказательство ее независимости. Она наряжалась потому, что жизнерадостное настроение, в котором она неизменно пребывала, требовало, чтобы все — ее походка, речь, работа, даже платье — отвечало этому настроению.

Что касается свободы, то в Каркастере она оказалась на каком-то исключительном положении. Ее беспрепятственно восстановили в колледже, в сущности администрация даже пренебрегла собственными правилами в своем стремлении проявить либерализм и великодушие; Дженис высказала желание слушать лекции по английской литературе, и, хотя список был уже заполнен, ее с радостью включили в число слушателей; она только заикнулась о квартире, не желая идти в общежитие, и ей тут же помогли подыскать крошечную квартирку неподалеку от колледжа и выдали безвозмездное пособие, которое наскребли из какого-то фонда. Желание иметь отдельную квартиру отнюдь не было капризом — просто она считала, что ей нужно держаться подальше от тех, кто знал причину ее длительного отсутствия, — бывших однокурсников, перешедших уже на третий или на четвертый курс, но достаточно хорошо помнивших обо всем, чтобы при случае пожалеть ее или переглянуться у нее за спиной. Не то чтобы ей приходилось испытывать чувство неловкости, но все же она хотела по возможности избегать чужой жалости и подчеркнутого внимания. Кроме того, единственная замужняя женщина и мать в толпе, которую составлял цвет бесцеремонного английского юношества, она нуждалась в известной защите, и квартира таковую предоставляла.

Эта квартирка сделалась ей милее, чем родительский дом или свой собственный. Она обставила ее без претензий и проводила в ней все свободное время; спешила туда после лекций, варила себе кофе, съедала пару яблок, включала проигрыватель, купленный Ричардом по случаю, а затем, задернув шторы, усаживалась с ногами в глубокое кресло, зажигала настольную лампу и погружалась в чтение, упиваясь свободой.

То, что эта свобода досталась ей за чужой счет, беспокоило ее временами, но не нарушало душевного равновесия. Она знала, что Пауле живется хорошо, и, чем больше она думала об этом, тем прочнее укреплялась в своем давнишнем мнении: смотреть за девочкой — прямая обязанность Эгнис, ведь Эгнис в свое время не позволила ей сделать аборт. Эгнис постоянно твердила, что будет нянчить ребенка, что это доставит ей только радость. А теперь, когда девочке пошел второй год, хлопот с ней становится все меньше — тем более что она уже начинает ходить, скоро ее можно будет спокойно выпускать бродить между коттеджами хоть на целый день. Ну а Ричард… То, что он остался жить в Кроссбридже, — это уж его дело. Она снова испытала легкий укол совести оттого, с какой черствостью отгоняла всякую мысль о нем, но тут же успокоилась, подумав, что Ричарда никто не неволил, он пошел на это добровольно.

Ощущение свободы не оставляло ее ни на минуту. Можно не слушать голосов, которые не хочется слышать; можно не следовать заведенному другими порядку: никто не говорил ей, что нужно делать, когда ложиться спать, что купить; можно не вертеться в замкнутом кругу чужих потребностей. И полная свобода действий! Свобода бродить по Каркастеру сколько душе угодно, ходить в кино, читать, бездельничать, мечтать. Кроссбридж представлялся мрачной полосой в ее жизни, слава богу оставшейся позади. И что самое главное, можно было свободно замкнуться в себе: она ни с кем близко не сходилась и к знакомым относилась настороженно. Собственно говоря, единственный человек, с которым она встречалась довольно регулярно, хотя и не слишком часто, был приятель Ричарда, Дэвид, теперь уже директор Северо-западной телевизионной компании.

Она жила недалеко от замка. Каркастерский замок, построенный Генрихом II, перестроенный Генрихом VIII и реставрировавшийся после каждой пограничной войны, находился в северной части города и был великолепно расположен. К югу, востоку и западу от него местность полого опускалась, однако не настолько полого, чтобы скрадывать грандиозность крепостных стен; северный же склон круто обрывался каменными уступами вниз, к равнине и к реке. Город был невелик — около семидесяти тысяч жителей, — и замок, собор с чудесными витражами тринадцатого века, ратуша в стиле поздней английской готики, здание суда, городские ворота и вокзал времен королевы Виктории, две гостиницы темно-красного кирпича, музей и колледж определяли его лицо. Изрядный кусок южной части города захватил большой рынок, привлекавший скотопромышленников, аукционеров, посредников и прочий торговый люд со всей округи. Немногочисленные новые здания были вытеснены за пределы старого города, они разместились там, где когда-то стояли бивуаком войска, и построены были с не большей заботой о красоте и комфорте, чем самая невзрачная армейская палатка; можно было подумать, что они только и ждут изобретения какого-нибудь нового бульдозера, который одним махом сотрет их с лица земли и водрузит на месте бараков настоящие дома.

Разумеется, были в городе и увеселительные заведения, где дергающиеся под звуки электронной музыки подонки посасывали сомнительные сигареты, где наш исступленный век поворачивался самой своей бесстыжей стороной, — мир, увлекший Дэвида, успевший быстро наскучить ему, но который он продолжал усердно изучать в каких-то своих целях. Однако Дженис вовсе не казалось заманчивым бывать с ним в таких местах: она и там видела стадо — то же стадное начало, которое лежало в основе всяких обществ, деловых клубов и церковных комитетов. Может, когда-нибудь… но не теперь; теперь ей хотелось только одиночества, ее привлекали парки, улицы старинной части города — может, потому, что они отжили свое, сюда редко кто заходил, разве что у кого-то появлялось желание «заглянуть на часок-другой», но ни на минуту, конечно, не возникала мысль, что здесь можно остаться жить или найти развлечение, — эти места, заброшенные и оторванные от повседневной жизни, располагали к одиночеству, но не так, как горы вокруг Кроссбриджа; тут вам ничего не внушали, ни к чему не принуждали — просто милостиво предоставляли возможность побыть наедине с собой.

Теперь Дженис жила именно так, как всегда хотела; она словно была создана для такой жизни, а та, прежняя, представлялась ей неестественной. Она не видела ничего похвального в чувстве долга, абсолютно ничего; и, хотя привязанность к родителям и заставляла ее на многое соглашаться, она делала это ради душевного спокойствия, а отнюдь не потому, что считала себя обязанной поступать так, а не иначе. По мнению Дженис, каждый человек становился самостоятельным с самого того момента, как у него появлялось свое мироощущение. Пышным цветом распустившееся чувство, приведшее ее к браку, представлялось ей отклонением в сторону, а вовсе не слабостью — иначе получалось бы, что одиночество свидетельствует о внутренней силе, тогда как сама она считала, что одиночество — это самое насущное в жизни.

Выдавались в Каркастере ясные осенние дни, когда она уходила в замок с утра — за исключением субботних дней, там почти не бывало народа; она бродила по крепостному валу или по просторным дворам, бесцельно слонялась по небольшому военному музею, и ей начинало казаться, будто каждый предмет, к которому она прикасается, на который смотрит, непосредственно воздействует на ее чувства, будто весь внешний мир наваливается на нее своей тяжестью. Бурый камень вызывал в памяти тронутый морозом пожухлый вереск, темные склоны гор, вельветовые штаны рабочих, разъезженные дороги, замшелые стены церкви, тепло ее собственной, оклеенной коричневыми обоями комнатки. Тучи, проплывавшие над Эденской долиной, над Солуэйской низменностью, в сторону гор, будили мысли о морях, над которыми они до того проходили и из которых родились; серые и грузные, они словно несли в себе истинный смысл ее грез. На нее со всех сторон наступали краски: ярко-красные мундиры, неправдоподобно зеленые лужайки в парках, синтетические цвета автомобилей и фасадов магазинов по Кастл-стрит — они воскрешали в памяти детское восприятие красок с такой отчетливостью, что в голове, будто чертово колесо, медленно поворачивалась сомкнувшаяся в кольцо радуга. А тут еще звуки и запахи, осязание и вкус — случалось, что она с трудом могла дотащиться до своего излюбленного места, до скамьи на соборной площади.

И тогда ее голову заполоняли всевозможные образы; она не гнала их, давая мыслям сворачивать с нормального пути, но твердо держа их в узде. Нет, никакое это не безумие. Просто болезненно обостренное восприятие окружающего мира: до чего нелеп вид женщины, пересекающей площадь, до чего забавны двое мужчин, в такт покачивающих своими портфелями, — глаза затравленные и при этом углублены в беседу о жизненных устремлениях, которые у них преобразовались в банковские счета; до чего доходит глупость стариков, не желающих покидать своей скамейки, хотя солнце, совершенно очевидно, уже не покажется сегодня, сидят и то и дело задирают головы в надежде увидеть последний отблеск; до чего сосредоточен ребенок, сидящий на корточках у мертвой клумбы и проковыривающий пальцем ямку в вязкой земле, чтобы закопать конфетку в бумажной обертке. Она наблюдала все это, наблюдала других людей, многих, очень многих и начинала думать, что ничто в этом мире не имеет значения, что за спиной у каждого стоит смерть и все мы кружимся, как в гигантской центрифуге — вроде тех, что бывают на ярмарках, — плотно прижатые спиной к стенке; что самое каждодневное существование наше не что иное, как бесконечно повторяющийся вымысел, беззастенчивое желание прикидываться кем-то, прикрывать свои страхи и страсти любым занятием — будь то проковыривание ямки в земле или цепляние за привычную скамейку в парке; это так помогает справляться с тайными мыслями и успокаивает — преграждая дорогу мечтам.

А ей казалось, что мечтать в одиночестве, испытать в жизни все, что ты только способен испытать, и потом позволить осколкам чувств осесть в душе, не раскладывая их по полочкам, — вот и все, что нужно. К чему правила — продиктованные ли условностями или созданные тобой самим. Она не хочет ничего упорядочивать, не в пример Ричарду, она не хотела никак связывать действительность с каким-то образом жизни; ей вовсе не нужно было никакое общество — пусть оно разваливается или перерождается или вообще делает что хочет, лишь бы ей не принимать участия в этом процессе. То, что она была сыта, одета и материально обеспечена трудами других, нимало ее не обязывало. Если предметы жизненной необходимости находятся под рукой, почему бы и не воспользоваться ими — так обстояла ее жизнь сейчас; другие обстоятельства, возможно, вызвали бы у нее иную реакцию. Все вокруг представлялось ей сглаженным, как земля под снегом: может, и есть особенности рельефа, только они припрятаны. Она уже смирилась с этим снегом. В то время как Ричард хотел, чтобы выбор целиком зависел от него, считая невыносимой самую мысль об отступлении, капитуляции, отречении (иными словами, был не согласен с тем, что жизнь — это набор отлично снивелированных альтернатив, что могло превратить — и превращало ежедневно — всякий выбор в издевательство), Дженис предпочла бы, чтобы выбора вообще не было — никакого. И не потому, что мир представлялся ей таким уж примитивным, — она не хотела мира, где споры решались бы в кровавых схватках; не одобряла она и людей, которые принимали желаемое за действительное и смотрели на жизнь как на непрестанную психологическую войну; она просто не видела причин создавать что-то, предпочитая жить в мире образов, сотворенных собственным воображением, желая быть отражателем и собирателем их, хотела, чтобы жизнь ее была служением тем образам, которые ее пленяли, и чтобы никакие правила не становились препятствием на пути к достижению ею своей цели. Она считала, что раз ей чего-то хочется, то желание требует исполнения; если же ей не удавалось осуществить свое желание, она искренне огорчалась.

Ричард — она сознавала — чувствовал, он понимал порочность некоторых явлений, некоторых поступков, и это отягощало его совесть. Только интеллигентская мягкотелость и пагубная способность все усложнять мешали ему ясно и определенно утверждать, что что-то плохо. Они да еще, возможно, известная скромность, сомнение в том, хватает ли у него опыта, чтобы делать правильные выводы, не позволяли ему твердо заявить: «Да, это плохо!» Но сам-то он это понимал инстинктивно. Тогда как Дженис не понимала. Столь же инстинктивно. На каком-то этапе жизни она отстранила от себя других людей и осталась одна, одна со своими непреложными истинами, среди которых не было места понятиям добра и зла — их вытеснили честолюбие и желание во что бы то ни стало поставить на своем. То, что делала она, касалось только ее; то, что делали другие, касалось только их. Исключительно! Если бы она запуталась в чем-то, судить ее не мог никто: единственным критерием были ее желания, скоропреходящие, как день, и, как день, неотвратимые. А кому дано судить — прав ли день или нет?

Когда она приехала в Каркастер — и не постепенно, а сразу же, как только она поселилась в собственной квартире, — ее страсть к Ричарду остыла. Ей больше не хотелось его ласк, и пребывание дома по выходным дням стало расплатой за то, что она родилась на свет такой, а не иной; через несколько лет — чем меньше, тем лучше — и этот долг будет выплачен, и тогда она навсегда останется одна. Однако она без отвращения вспоминала о любовном экстазе первых месяцев — о днях, когда отдавалась страсти так же безоглядно, как Ричард; ей и в голову не приходило, что она может быть такой неистово покорной, какой она становилась в темноте их спальни. Но больше она не хотела всего этого: уж лучше гулять с Паулой и наблюдать за тем, как ветер нагоняет зиму, пригоршнями разбрасывая отжившие свое листья по полегшей траве.

Глава 25

Как-то в воскресенье он уговорил ее пойти с ним утром погулять. Ему не доставляло удовольствия уговаривать ее, но на этот раз он твердо решил, что не дозволит отпущенному ему короткому отрезку времени промелькнуть бесследно, надо хотя бы попытаться чем-то его ознаменовать.

Они вышли полями к горной дороге и дальше уже пошли по ней — поля совсем раскисли, и месить ногами грязь им не хотелось. На дороге никого не было, ни велосипедистов, ни машин, и вокруг все было пусто: ни коров в поле, ни работников; даже горные овцы, наверное, забились в какой-нибудь глубокий овраг, а серые тучи так низко нависали над землей, что, казалось, их толща должна измеряться милями.

Дженис шла на некотором расстоянии от него, подчеркнуто внимательно глядя вперед, и что-то такое было во всем ее облике, что, казалось, дотронься до нее, заговори с ней, и она отскочит в сторону или заледенит прикоснувшуюся к ней руку. Ричард не стал испытывать судьбу, однако он с трудом отрывал взгляд от ее лица, с трудом удерживал руки, чтобы не коснуться ее. Она не может не видеть, как сильно он желает ее, думал он, и, наверное, нарочно принимает этот восхитительно неприступный вид, чтобы еще больше разжечь его страсть.

Ричард любил ее, как никогда прежде. Пока Дженис не было с ним, он постоянно думал о ней, мечтал, чтобы она скорее приехала, с тоской представлял себе, что бы они могли делать, будь они вместе; ему просто хотелось быть с нею рядом, хотелось видеть ее, разговаривать с ней. Он любил ее так сильно, что боялся даже говорить ей об этом.

В первый же раз, когда она приехала из Каркастера, он предложил, что поедет с ней туда — нет, он не поступит на место, предложенное ему Дэвидом, а устроится преподавателем в какой-нибудь школе.

— Как хочешь, — ответила она.

И столько разочарования прозвучало в этих двух простых словах, столько плохо скрытой неприязни, что он понял: ехать нельзя. Она хочет быть одна, хочет независимости, и, уважая это желание в себе, он должен уважать его и в ней.

Все это он весьма пространно объяснял Эгнис, повергнутой в полное недоумение их внезапной разлукой, тем, что брак их превратился, по ее словам, в какое-то «маршрутное такси»; но ему так и не удалось рассеять ее сомнения, как он ни развивал тему независимости и желания счастья любимому человеку, ради которого пойдешь на все. «На первом месте должен стоять ваш брак», — сказала Эгнис, и, хотя многое можно было возразить на это, убедительного ответа он как-то не нашел. Он женился на Дженис, чтобы быть всегда с ней, но почему-то не поехал с ней; это противоречие можно было объяснить лишь твердым намерением не сворачивать с избранного им пути, — объяснить, да, но какой из этого следует вывод? «Почему ты просто не заставил ее остаться?»

Дженис была в ярко-красном пальто, выглядевшем экстравагантно на этой безрадостной проселочной дороге. Пальто застегивалось на бесчисленное множество пуговиц от горла до талии, оттуда полы его разлетались в стороны, открывая юбку в складку выше колен и черные лакированные сапоги; красное и черное прекрасно сочеталось с золотом ее длинных спутанных волос, и казалось, будто она движется вне пейзажа, как яркое видение в нудном сером сне. Два ряда пуговиц так рельефно обрисовывали ее грудь и так точно повторяли ее линию, что Ричарду захотелось расстегнуть пальто, увидеть нежную белизну наготы, ощутить тяжесть на своей ладони. Лицо ее, повернутое к ветру, снова, как в тот день, который они провели на озере, поражало лилейным цветом кожи и ярким румянцем, и, казалось, ничто и никогда не коснется ее нежного белого лба и щек, окрашенных густо-розовым. Именно эта неприкосновенность так неотразимо действовала на него.

Они спустились вниз, прошли под мостом, миновали карьер и поднялись на гору, с которой открывался вид на Эннердэйльское озеро. Сейчас озеро клубилось паром, хмурилось тучами, и мокрые деревья на крутых склонах будто набрякли предчувствием беды, вершины гор, словно перекликаясь с тучами, повторяли те же тона: мутно-коричневый, стальной и непроницаемо-синий.

Пошел дождь, несколько крупных капель упало им на голову; капли были тяжелые, длинные, долго вскармливаемые тучами; любимчики, они упали на землю первыми, и каждую было слышно в отдельности, каждая оставила свой след; падая, они пробивали плотную оболочку грунта, высвобождая запахи земли. Затем капли стали чаще и мельче, тучи, полегчав, немного расступились, и перекрещивающиеся лучи бледного, чуть тронутого желтизной света упали на землю. И тут, словно выпущенный на волю, хлынул ливень.

Ричард и Дженис побежали к брошенной шахте, где можно было укрыться под уцелевшей крышей. Они посмеялись над своим видом, потому что успели вымокнуть, и сняли пальто. Ричард стал искать, из чего бы сложить костер, но под рукой ничего подходящего не оказалось.

С того места, где они стояли, озера не было видно. Вход в шахту был когда-то заколочен досками, но доски эти давно растащили, шахта осталась не засыпанной, и видно было, какая она глубокая. Та несколько досок, под которыми они укрылись от дождя, служили прежде крышей строению, примыкавшему к шахте; сохранились и две целые стенки, две другие были наполовину разобраны. Отсюда ничего не было видно, кроме ничем не замечательного мокрого поля, даже вершины гор, которые обычно виднелись в отдалении, оказались скрыты потоками дождя.

Ричард обнял Дженис и поцеловал ее. Рука его коснулась ее груди, и оттуда жадно скользнула вниз, к бедру. Она с такой силой оттолкнула его, что он отлетел от нее.

— В чем дело? — спросил он. Впервые он задал ей прямой вопрос.

— Просто настроения нет.

— Это заметно.

Не стоит продолжать, думал он. Раз уж ей не хочется. Это ее право. Однако он был уверен, что за ее отказом кроется нечто большее, что она отстраняет его не только от своего тела. Невозможно быть женатым, любить свою жену и не быть ей мужем. Не постараться хотя бы выяснить причину, не попытаться что-то предпринять, будет просто трусостью; это означало бы, что ты готов довольствоваться меньшим, чем то, на что имеешь право. Пойти на это — значит снова отдаться на волю обстоятельств.

— Послушай, Дженис, я понимаю, что у тебя нет настроения… что ты не хочешь ничего такого с самого того времени… после того, как потеряла… Ты нарочно устроила себе выкидыш? Ведь нарочно? Скажи!

— Не знаю.

— Нет, знаешь! Я ведь видел. Видел твои глаза, когда ты окончательно решилась.

— Пожалуй, что нарочно, — тихо сказала она, — но я вовсе не думала об этом в таком смысле. Мне не хотелось еще одного ребенка… но я вовсе не ожидала, что будет так больно. Просто так получилось.

Ричард кивнул. Дрожь, которую он старательно сдерживал, вдруг прекратилась; то, что произошло, больше не внушало ему ужаса.

— Все, что я хочу знать, — это почему мы стали чужими. Я хочу тебя. А ты меня нет.

— Только последние несколько недель.

— Не только. После того, как ты потеряла ребенка… потом поправилась… я думал об этом… какое-то время все было, как прежде… это потому, что ты знала, что уедешь? Почему ты вышла за меня замуж, Дженис? Почему ты решила выйти за меня замуж?

Он повысил голос до крика. И как всегда в таких случаях, Дженис, которая в первый момент растерялась, сразу же успокоилась.

— Вышла, и все. Если начать копаться в причинах, всегда окажется, что виноватых нет.

— Да разве речь идет о чьей-то вине? Ты любила меня — так? Какая тут может быть вина? Хотела быть моей женой? Так? Тоже ничьей вины тут нет. И я любил тебя, хотел тебя — все так обыденно, весьма обыденно, и чья тут может быть вина? Однако мы даже не коснулись слова «любовь», отмахнулись от слов «соединить свою жизнь», мы действовали так, словно у нас не было никаких других причин, кроме соображений удобства.

— А может, это и были соображения удобства. Но я люблю тебя, Ричард; или я вообще никого не люблю. И если бы я хотела соединить свою жизнь с кем-то, то только с тобой. Что тебе еще надо? Остальное — это соображения удобства.

— На твоем месте я бы не употреблял слова «любовь». Какое мы имеем право говорить о ней? Любовь дает. Наш вариант ее берет.

— Неправда. Если бы я не знала, что ты любишь меня, я бы покончила с собой. Покончила с собой или с тем, чем мне хотелось быть. Только сознание твоей любви и спасло меня тогда.

— Однако, воскреснув, ты поняла, что эта любовь не так уж нужна?

— Нужна, но по-другому.

— Что это за другой вариант?

— Вариантов может быть сколько угодно. У нас обоих есть свои занятия: у тебя — здесь, где ты пытаешься создать для себя какую-то жизнь, у меня — в Каркастере. Дружеские отношения, привязанность для нас сейчас важнее, чем страсть.

— Привязанность — это далеко не все, Дженис. На одной привязанности не проживать. Она помогает приятно проводить время, только и всего.

— А что еще нужно? Если время проводят приятно, можно не замечать его и делать что хочешь. Если же оно проходит неприятно, все наши силы уходят на борьбу с этими неприятностями. Разве любовь не хороша уже тем, что помогает скрашивать время? — Она помолчала. — Ты ведь хочешь от меня откровенности, да, Ричард? Так вот, я знаю, что ты был совершенно искренен, говоря о своих тогдашних чувствах, теперь я понимаю это. Никогда не думала, что кто-то может покоряться мне и я ему до полного самозабвения. Никогда не поверила бы, что это возможно. Но теперь уже не то.

— Что ж дальше?

— Мне необходимо вернуться к тому… чего мне всегда хотелось. Я чувствовала, что хочу этого, даже когда… даже когда все, что было между нами, казалось так чудесно. Все равно в душе меня тянуло уехать. Но только твоя любовь дала мне возможность уехать — без нее я просто зачахла бы.

— Да, ты права, что уехала, раз ты этого хотела. — Он помолчал. — Только я скучаю без тебя, Дженис. И вся эта жизнь здесь, у черта на рогах, и мое учительство, и агитация за лейбористскую партию — все это представляется теперь таким смехотворным.

— Но это вовсе не смехотворно. Не надо так думать. Пожалуйста, не надо.

— Нет. — Или да, подумал он устало. Это не имело большого значения. — Я так и не думаю. Просто хотел шантажнуть тебя. — Они опять помолчали; она заметила, что лицо его твердеет: нескрываемое отчаяние сменяется чуть озадаченной задумчивостью, которая так нравилась ей в нем, — нравилась куда больше, чем суровая целеустремленность на лицах даже наиболее привлекательных из знакомых ей мужчин. Она побаивалась его физического обаяния — он никогда не бывал необуздан в своих ласках или груб, но она побаивалась силы, под действием которой начинала вдруг изнемогать от желания; и еще ее пугало его упорство — да, он никогда не станет останавливать ее, но и сам не остановится, решив разобраться, что хорошо и что неправильно в их поступках.

Сквозь тучи проглянуло солнце, высвечивая луга, на которые падали его лучи, отчего еще более сумрачными казались промежуточные поляны, меланхолично дымившиеся после недавнего дождя. Дженис встала и нетерпеливо встряхнула несколько раз свое красное пальто, пытаясь расправить помявшуюся от сырости материю. Она подошла к краю шахты и надавила ногой на одну из уцелевших досок. Доска громко, неприятно хрустнула, из промокших насквозь пазов, выступила грязная жижа. Держась за столбик, Дженис изо всей силы топнула по доске. Доска надломилась; Дженис чуть не кувырнулась вперед, но сумела удержаться на ногах. Теперь доска свисала одним концом в шахтный ствол, совсем как приоткрытый люк. Она зашла с другой стороны и несколько раз пнула доску в том месте, где она была прибита. Доска держалась прочно. Дженис подобрала камень и, опустившись на колени, стала бить по дереву острым концом. Ричард наблюдал за ней, посмеиваясь; забыв обо всем, она, согнувшись, колотила по неподатливой доске, свесив длинные волосы чуть не до земли.

— Не отодрать, — сказала она. Поднялась на ноги. — Попробуй ты.

— По-моему, и так неплохо, — сказал он.

— Ну попробуй. Держи! — Она кинула ему камень, он отскочил в сторону, и камень шмякнулся у его ног.

— Ты могла сломать мне палец на ноге.

— Посмотри, может у тебя выйдет.

Не поднимая камня, он пошел к тому месту, где стояла она. Доска держалась достаточно крепко. Лучший способ сломать — это попрыгать на ней… и свалиться вместе с ней на дно шахты.

Это его остановило.

— Ничего не выйдет, — сказал он.

Она посмотрела на доску, хотела было снова приняться за нее, передумала, потеряла всякий интерес к своей затее и, отвернувшись, стала разглаживать пальто.

— Ты промочишь ноги в траве, — сказала она, глядя мимо него.

Он подошел к ней и положил руки ей на плечи. Он не почувствовал в ней ни ответного порыва, ни сопротивления. Когда накануне ночью он решился предъявить свои права, она лежала так неподвижно, что всякая попытка была бы с его стороны агрессией; можно было подумать, что она силой воли старается изгнать из своего тела всякую способность чувствовать, зная, что постепенно руки его похолодеют, потеряют настойчивость, и страсть, перейдя в вороватую похоть, угаснет сама собой. Но сейчас в ней была какая-то искра жизни, какой-то отклик на прикосновение его рук, она не замкнулась в себе, оставив ему лишь свою плоть.

Он нежно привлек ее к себе, руки скользнули вниз, к юбке, расстегивая молнию. Она то ли повернулась к нему, то ли пожала плечами, но недостаточно решительно, чтобы остановить его, а потом, когда он начал раздевать ее, руки ее обвились вокруг его шеи и голова легла ему на плечо.

Но хотя ее тело было податливым, хотя она стонала и кусала его жадные губы, он понимал, что хотела она лишь одного — поскорее с этим кончить. И он решительно ничего не мог сделать, чтобы вернуть ее к себе. Разве что разделить ее желание.

Отрываясь от нее, он на какой-то миг услышал в ее вздохе те же чувства, что владели им, этот вздох отозвался в его душе, успокоил страхи — пусть это был лишь миг, но в этот миг они принадлежали друг другу, и, значит, надежда оставалась — он понял, что нашел свою любовь, что никогда не уйдет от нее, никогда не захочет уйти.

Глава 26

Святая ночь, мир на земле, В небе яркая светит звезда, И Непорочная дева-мать Склонилась младенца святого качать. Спи! Храни тебя бог! Спи! Храни тебя бог!

Два мальчика подождали, пока последние вибрирующие нотки их высоких дискантов не растворились в воздухе, затем тот, что был постарше, взялся за бронзового слоника, висевшего на двери коттеджа Эгнис.

Стук-стук молоточек, Дзинь-дзинь звонок, За то, что мы спели так здорово, Подайте вам пятачок! А пятачка если нет у вас. То и поменьше сойдет, Если же нет и того у вас, Что же — храни вас бог!

Дверь отворилась, и упавший свет осветил замерзшие рожицы, выглядывавшие из шарфов, которые заботливая рука намотала вокруг шеи. Получив несколько пенсов, они побежали к фонарю у дорожки, пересчитали и поделили деньги и решили, что еще рано идти в трактир. Лучше подождать, пока все там налакаются.

В темной церкви лунный луч задержался на шелковистой поверхности белых восковых свечей и заблестел, коснувшись начищенной бронзы. Ветки остролиста свисали с окон, и большой «поцелуйный» венок из омелы, висевший над восточным входом, покачивался на сквозняке, тянувшем сверху, из башенки.

Миссис Уилкинсон складывала так и эдак пакетики с собственноручно связанными перчатками, шарфиками и чулками, как всегда не зная, что лучше: свертывать ли вещи в трубку — что было практичнее и требовало меньше бумаги — или же делать плоские квадратные пакетики, которые выглядели наряднее, но могли показаться слишком претенциозными. Один пакет был побольше других — в нем лежал свитер, предназначавшийся Джону Телботу: его жена умерла летом, он отказался переселиться к какой-нибудь из своих замужних дочерей, не пожелав покидать дом, где когда-то родился, и, постепенно отступая, окопался наконец в кухне, где среди хаоса вещей, напоминавших ему о прошлом, покорно доживал свой век.

На полях не было снега, и дети знали, что его и не будет — слишком уж много выпало в прошлом году, трудно рассчитывать на такое счастье два года подряд; впрочем, поля, освещенные полной луной, выглядели беловатыми, так по крайней мере казалось водителям машин, проносившихся между колючими живыми изгородями, — принаряженные и припомаженные, они спешили на танцы, рассчитывая, что еще до полуночи кто-нибудь да нагреет соседнее сиденье.

Зал Женского клуба был украшен бумажными гирляндами, замысловато подвешенными крест-накрест и выдержанными в пастельных тонах — голубых и розовых, преимущественно в розовых; они еще не успели обвиснуть, несмотря на то, что уже прошли чашка чаю для дедушек и бабушек, детский праздник, вечер членов клуба, спектакль, поставленный драматическим кружком специально для этого вечера, и кроссбриджский рождественский бал. После бала на полу все еще виднелись следы талька, и к тому же кто-то разбил стекло на портрете королевы, но Эгнис еще предстояло убрать зал, и для встречи Нового года достаточно было добавить немного воздушных шаров. Те, которые сейчас безжизненно свисали с потолка на веревочках, или полопались, или спустили воздух, за исключением одной зеленой колбасы в центре зала, тугой и блестящей, будто только что надутой, так и напрашивавшейся, чтобы ее проткнули.

Ричард отдавал немало свободного времени лейбористской партии, он работал над осуществлением проекта, который сам предложил, почему и приводить его в исполнение приходилось главным образом ему самому; задумал же он восстановить пришедшую в запустение часть лейбористского клуба, который сгоряча построили непомерно большим: отремонтировать, обставить, добыть журналы, собрать по подписному листу деньги на покупку угля, а затем передать пенсионерам. Это оказалось не так-то просто, приходилось лавировать, чтобы ненароком не задеть чьего-то самолюбия, что было нетрудно и чего Ричарду хотелось всеми силами избежать; более того, оказалось чрезвычайно сложно вообще протолкнуть идею — все же он ее отстоял, несмотря на противодействие ряда членов, которые готовы были превратить помещение в склеп для членских билетов, только бы не согласиться на такой бредовый проект, к тому же сильно отдающий роскошеством. Чтобы в центре города имелась большая комфортабельная комната с горящим камином, журналами, свежими газетами да еще чаем по три с половиной пенса чашка и печеньем по полпенса штука — страшно подумать! Несколько комплектов шашек, домино и еще кое-какие игры — вот и все по части развлечений. Что же до остального, посетителям предоставлялось действовать по собственному усмотрению. С помощью Эгнис, поскольку городок находился неподалеку от Кроссбриджа, Ричард организовал дежурство семи женщин, они приходили ежедневно, каждая раз в неделю (ему пришлось выдержать еще один бой за то, чтобы клуб был открыт и в воскресные дни), по утрам, с десяти до одиннадцати, и убирали помещение. Для осуществления этого несложного плана потребовалось почти все его свободное время на протяжении двух месяцев и много сил, и даже теперь ему приходилось уделять клубу немало внимания. Хотел же он, во-первых, чтобы ни у одного пенсионера не создалось впечатления, будто его тянут туда на веревке, и, во-вторых, самому остаться по мере возможности в тени. Как он ни старался, остаться в тени ему не удалось — отчего все его попытки в этом направлении выглядели довольно-таки глупо и неуместно.

В сочельник двери дома Эгнис были широко открыты для всех, и целый день в коттедже толклись люди, которые приходили пропустить стаканчик-другой, а Дженис угощала и привечала всех. Уифу, которого без всякого милосердия заставили нарядиться ради праздника в спортивную куртку и серые фланелевые брюки, пришлось еще раз переодеться — в парадный костюм, чтобы сопровождать Эгнис в церковь к ночной службе. Ричард и Дженис убрали посуду, а потом пили и разговаривали, пока не вернулись старики; тогда были розданы подарки, и Уиф занялся на кухне гусем, которого еще утром принес от мистера Лоу и ощипал у себя в сарайчике: он всегда потрошил его в последнюю минуту, чтобы гусь не «выдохся».

Настроение у Ричарда то и дело менялось. Сейчас он был весел, потом на грани слез; какая-то странная смесь восторженности и чувствительности вклинивалась в напряжение от едва начавших рассеиваться дурных предчувствий. Дженис, на его взгляд, была так спокойна и выдержанна, что он чуть не упрекнул ее за это; окунувшись снова с головой в домашние дела, она выказывала все те оттенки характера, которые он больше всего любил в ней и которые — в этом он не сомневался — она могла проявлять лишь потому, что все это ненадолго.

Но вот прошел первый день рождества — один из самых приятных в его жизни; он ел гуся, ощипанного Уифом, зажаренного Эгнис и затейливо украшенного перед подачей на стол Дженис — фаршированного яблоками, окруженного картофелем и репой, залитого яблочным соусом и хлебной подливкой, и Паула, сидевшая в детском креслице, колотила ложкой по своему столику, и в комнате настаивалась праздничная атмосфера к рождественскому обращению королевы, которое передавалось по телевидению и было выслушано в торжественном молчании.

На второй день утром Ричард отправился с Уифом, который снова облачился в свой привычный костюм, на лисью охоту, вернулся домой под вечер, сильный, здоровый и усталый, поднял Дженис на руки, покрутил ее по комнате, а затем повез в Киркланд на танцы, где они танцевали до упаду. Дженис обожала Ричарда в таком настроении — энергичного, веселого, подвижного и предприимчивого. Никогда она не полюбит никого другого, да и не нужно ей это.

И вся неделя до самого Нового года была удивительная. Они снова предавались любви. Паула, научившаяся ходить, ковыляла рядом с ними, когда они ходили гулять, ездила на плечах Ричарда, прыгала по дивану и плакала, когда ее укладывали вечером спать, потому что очень уж ей хорошо было днем.

В канун Нового года прикатил Дэвид, уже с новой спутницей (эту он называл Худышка, и она была манекенщицей), и все вчетвером они отправились на кроссбриджский бал, где Худышка произвела фурор, прыгая за воздушными шарами в своей мини-юбке, пропели со всеми «Доброе старое время», еще потанцевали и ушли около двух часов ночи. Ричард, немного подвыпивший, крепко обнимал Дженис, которая относилась к его пьяным ласкам гораздо снисходительнее, чем к трезвым — управление неуправляемым, — и снова и снова повторял вполголоса берущие за душу стихи Бернса. «Э, да это же мотив корейского национального гимна», — с лучезарной улыбкой объявил Дэвид, у которого на плече висела ставшая почти бескостной Худышка, и они вернулись в коттедж, чтобы «принять обязательства на будущий год», как сказал Дэвид: «Виски — да, слезы — нет».

Глава 27

— Я обязуюсь предаваться распутству и не жалеть средств на наслаждения, — сказал Дэвид, — особенно на кратковременные. Я обязуюсь никогда не упускать случая побаловать себя и посвятить свою жизнь поискам новых значений слова «потворство». Я обязуюсь никогда не раскаиваться, кроме тех случаев, когда раскаяние может настроить меня на дальнейшие подвиги. Я верю, что человек свободен и что лучшая форма его свободы — это ублажение собственного «я». Поэтому я велю себе собрать по всем дорогам, большим и малым, все части своего ego[5], сирые, убогие и презренные, и пригласить их на великий брачный пир, где женихом буду я, а невестой — моя мечта, и мы выпьем за Здоровье, Процветание и Успех! — Он взглянул на Ричарда, ожидая, что тот встанет, затем поднял свой стакан и жестом гангстера из кинобоевика одним глотком осушил его.

Все четверо тесно сидели у пылающего камина, уютно устроившись коротать ночь с бутылками виски и пирожками, начиненными миндалем и изюмом, которые с гордостью выставила Дженис, к ужасу Худышки (ее настоящее имя было Фиона; войдя в комнату, она первым долгом высмотрела самое большое кресло и устроилась в нем, то выглядывая, то прячась за высокую ручку, как шкодливая марионетка), и, судя по всему, Дэвид был твердо намерен встретить Новый год словоизвержением.

Если он и обнаруживал признаки упадочнического настроения, пока плечом прокладывал себе путь к новой работе, то сейчас оно бесследно рассеялось — на месте он закрепился. «Даю себе два года…», но перемены, которые он осуществил, уже принесли Северо-западной телевизионной компании популярность, какой она раньше не знала, а самая замечательная новость — ее он сообщил шепотом по секрету еще в начале вечера: есть много шансов за то, что одна из его программ будет передаваться по центральному телевидению, впервые в истории этого района. Так что он был вполне доволен собой.

— Да, вот еще! Шутки в сторону. Я обязуюсь пройтись такой могучей метлой по чистеньким задницам всех членов Административного совета графства, что до конца года они предложат мне беспрецедентную — запомни это слово, Годвин, оно тебе пригодится в твоих политических делах, — беспрецедентную — это ведь тоже «классовое» слово, верно? Заметь, я говорю «беспрецедентную», олухи, которые считают почему-то, что образованного человека из тебя можно сделать, только если ты будешь спать в дортуарах для одних мальчиков и тебе будут забивать голову кратким курсом латинской грамматики, произносят «беспрецедэнтную» — наверное, это от зубрежки неправильных глаголов, хотя интересно знать, какой глагол не станет неправильным, дай ему только волю… да, так где это я? Ага, в администраторских задницах… да нет, пропади они пропадом! Господи, я б и сам в них пропал — есть там один, епископ, наверное, он решил, что на небе не найдешь мягкой скамейки, в общем, он занят тем, что подбивается жирком (как говорят у нас на севере), так что любо-дорого смотреть, у него уже и сейчас хватает на двоих, хотя, может, он к этому и стремится — хитрюга, старый греховодник! Да! Так я обязуюсь получить предложение… и милостиво, скромно, неохотно, как полагается по хорошему тону, соглашусь принять… беспрецедентную… и на старт… На старт! Внимание! Пошел! Все! Конец новогодних обязательств. Давай, Фиона, твоя очередь.

Фиона погрузилась в раздумье. Длинные ноги сплетались и расплетались, указывая на то, что умственная деятельность дается ей нелегко. Узкая рука с розовыми ноготками обхватила изящный подбородок, и по-детски большие карие глаза, выглядывавшие из-под дорогостоящего беспорядка ее ультрамодной прически, неотразимо затуманились.

— Мне б на обложку попасть, — сказала она.

— Тут об обязательствах идет речь, Фиона! А ты вылезаешь с каким-то дрянненьким скромным желаньицем. Возьми обязательство, как я. Ну, что-нибудь там насчет своих моральных качеств.

— Я обязуюсь… — Она помолчала для пущего эффекта; все это напоминало ей игру в «сыщика», которую она терпеть не могла. — Я обязуюсь лучше относиться к людям.

— Ох, Фиона! Ты смотри поосторожней, а то еще Ричард в тебя влюбится. И это все?

— Все.

— О, наивность юности! Иисусе сладчайший! Еще виски?

Ричард пододвинул ему свой стакан и стал смотреть, как поблескивающая коричневая струйка стекает по стеклянным стенкам. Затем он взглянул на Дженис и подмигнул ей. Она улыбнулась в ответ.

— Вас что, в постель потянуло? — воскликнул Дэвид. — Господи, а я-то думал, что после свадьбы вы угомонитесь. Надо бы вам с большим уважением относиться к нам — молодым и неженатым. А то смотреть противно! Уж если я когда-нибудь женюсь, это будет означать, что я покончил с миром вожделений. «Пока нас не разлучит смерть», сказал бы я, подразумевая: «Пока нас не соединит смерть, моя цыпка». Ну, выпили! До дна! — Это относилось к Фионе, которая моргнула, глядя, как виски снова льется в ее стакан.

— Знаете, — начал Дэвид, хотя, собственно, он и не останавливался. — Ричарду, — он обратился к Дженис, — надо было принять работу, которую я ему предлагаю. Не вести обычную программу — для этого нужен человек с лицом, внушающим доверие, и, можете себе представить, один такой у нас есть, — Ричард мне был бы нужен на роль главного комментатора и ведущего для серии модных передач, которые я задумал. Когда он принарядится, он как раз то, что надо. Положительный, с «открытым лицом» и не выраженной классовой принадлежностью. Он нагловат, наш Ричард, то есть нагловат в телевизионном смысле, так сказать, это наглость, приведенная к общему знаменателю. Имейте, однако, в виду, что его пришлось бы подержать сперва несколько дней в темной комнате, чтобы он утратил свой цветущий вид. Загар разрешается — желательно в январе, тогда все поймут, что вы из тех, кто любит побегать на лыжах, но предпочитает никому не тыкать это в нос, — но нельзя же появляться на экране, пыша деревенским здоровьем. Нет, право, мне ведь до сих пор нужен человек. Соглашайся!

— Нет! Не будь таким настырным, Дэвид.

— Ну вот, полюбуйтесь. — Дэвид повернулся к Дженис, красноречиво разводя руками. — Я предоставляю этому юноше шанс, который выпадает раз в жизни, — стать героем голубого экрана в районах столь отдаленных, как Дамфрис и Барроу, где его останавливали бы на улицах домохозяйки с корзинками и ребятишки с липкими ручонками и приставали бы с просьбой поставить автограф на мешочке из-под конфет, и принимали бы бесплатные билеты на свою любимую телевизионную передачу, где его лапали бы хорошенькие девчонки в синих робах — все для пользы дела, и приглашали бы на обеды с цветом камберлендского общества — для поддержания контакта, и от всего этого, даже не почесавшись, он трижды отказался.

— Не про меня… — Ричард пьяно замотал головой. — Лучше я буду учить детей.

— А сам ведь терпеть не может, — беспечно сказала Дженис.

— А-га! Мне показалось твое молчание несколько подозрительным. Значит, опять добровольно наложил на себя епитимью?

— Мне, правда, кое-что в этом нравится — Дженис не права.

— Преподавание не для тебя, — заявил Дэвид. — Лично я не имею ничего против этого — если не считать детей, зарплаты и самой работы, но ведь есть сотни людей, которые хотят быть учителями.

— Я один из них. Я бы выпил еще немного виски, если у тебя хватит сил на минутку расстаться с бутылкой.

Фиона вскоре уснула, и, вместо того, чтобы разбудить ее и отправить в постель, Давид повернул ее кресло так, чтобы на нее попадало больше тепла, а им троим не мозолила бы глаза ее красота, даже во сне поданная со вкусом. Дэвид настроился пить всю эту ночь напролет. Он не скрывал своего намерения, напротив, давал понять о нем с каким-то злорадством.

— Пойду заварю еще кофе, — сказала Дженис.

Ее веселое возбуждение совсем прошло. Хотя в Каркастере, когда они бывали вдвоем, общество Дэвида всегда доставляло ей удовольствие, сейчас ее раздражал его язвительный тон и упорство, с каким он приставал к Ричарду, который, на ее взгляд, был слишком кроток в своих возражениях. Она прислушалась — Дэвид и не думал униматься.

— …Нет, так оно и есть. Во всех американских колледжах введены, как они у них называются, «классы сценического воспроизведения». Я читал об одном таком классе, где было предложено «воспроизвести» то, что происходит в брачную ночь. Все как есть. И один студент сказал: «Некоторые девчонки действительно себя показали». Безумие какое-то! Но приходится шагать в ногу.

Ей захотелось назад, в свою квартирку в Каркастере. При воспоминании о ней ее обуял на мгновение панический страх. А вдруг кто-нибудь залез туда в ее отсутствие (она не хотела никому сдавать ее на время каникул, предпочитая переплачивать, лишь бы кто-то посторонний не пользовался ее приютом). Ей захотелось поскорее вернуться: убедиться, что все в порядке. На следующее же утро. Сию же минуту.

— …Раньше все писали Христа, а теперь никто не пишет, — говорил Дэвид, — только и всего. Помнишь, как мы снимали короткометражку о Сотби и как раз угодили в тот день, перед самым концом сезона, когда они продавали целыми акрами полотна девятнадцатого века — «все ручной работы», как выразился, помнишь, тот тип, — целые полки мертвых спасителей: сходящих на землю, возносящихся на небо, всюду, куда ни повернись. Теперь такого больше нигде нет. «Вперед, христовы трупики»… Кончено!

Слова, из которых состоял этот возбужденный разговор, никак не вязались с тем, что представляло смысл для нее. Говорить люди умеют. О чем это она? Да, говорить люди умеют, но речи их скорее сбивают с толку, чем что-то объясняют. Мысли ее путались, она понимала, что они говорят, но каким-то образом изреченные слова сводили на нет все, о чем бы ни говорилось. Люди гораздо реальнее своих слов, но им этого мало; с нее же вполне достаточно тишины. Она не торопилась с кофе, опасаясь, что тишина, которой она окружила себя, будет грубо нарушена, а она так устала.

— …Нет, на сегодняшний день носителем строгой морали является рабочий класс, — это опять-таки говорил Дэвид, — средние слои общества так терпимы — за исключением, конечно, прослойки из оголтелых баб, которые задались целью привить всем гормоны богоданных генов призрака старой Англии, так что сейчас уже нет клочка земля, который не разворошили бы в поисках ископаемых останков. Что я хочу сказать; если какой-нибудь паренек из рабочей среды еще немного обеспокоится, обрюхатив девку, то уж…

— Бога ради, — прервал его Ричард, — на такой терминологии далеко не уедешь. Не прикидывайся, что мы с тобой можем сказать что-нибудь умное насчет классов, да еще под утро.

— Нет, ты от этого так не отмахивайся, — сказал Дэвид.

— Да он ни от чего и не отмахивается, — сказала Дженис, решив, что пора ей вернуться, иначе продолжительность ее отсутствия обязательно вызовет комментарии, чего она меньше всего хотела. — Он рассказывал вам про свою Комнату отдыха для пенсионеров?

— Нет. Но я об этом слышал. «Достойный подражания пример для всего графства» — написала по этому поводу «Мэрипорт ивнинг стар».

Дженис, войдя в комнату — но желая выйти оттуда как можно скорее, — поставила на стол поднос и в меру небрежным тоном заявила, что хочет пойти наверх почитать. И ушла. В спальне, сидя на постели и обхватив колени, закутанные белой простыней, она закурила и, уставившись в золотистые шторы, стала считать дни, остающиеся до возвращения в колледж.

— …Все это я знаю, — сонно выпихивая слова, говорил Ричард, с трудом подавляя желание последовать за Дженис. — Но это выше моего понимания. Все та же жвачка. Как можно что-то делать для людей, если не имеешь ни малейшего представления о конечной цели твоих усилий? Я как-то участвовал в демонстрации — один-единственный раз, и, конечно, на полпути отстал и дальше Слау не пошел, вполне удовлетворенный своим крестовым походом, но, господи, во имя чего все это делалось? Это было настолько убого, что я видел только два выхода: или немедленно смыться, или тут же рехнуться. А может, наоборот, образумиться. Не знаю. Но мне хотелось сказать каждому: ПОСЛУШАЙТЕ, ВЫ В ОПАСНОСТИ ТОЧКА СЛУЧАЙНОСТЬ ИЛИ ЗЛОЙ УМЫСЕЛ НЕ ВСЕ ЛИ РАВНО ТОЧКА ПОЛНОЕ ИСТРЕБЛЕНИЕ ТОЧКА. Телеграмма на весь мир. А ведь во главе шли честь и совесть лейбористской партии, которая, став у власти, немедленно проголосовала за дальнейшее производство атомного оружия. Ну, конечно, они сказали, мы, мол, это делаем потому, что иначе нам у власти не удержаться. Но какое, черт его дери, это имеет значение? Все равно, скажем, как если бы они дали обет целомудрия, а потом для пользы здоровья переспали бы со всеми проститутками в округе. Вот! Если люди не могут стряхнуть свою апатию, когда речь идет об их же собственном истреблении, — что же остается? Что? Можно помогать налаживать работу Клуба пенсионеров, и очень возможно, что гнаться за большим — это только тешить свое тщеславие — но чего ради? Я не паникую по поводу Бомбы — а может, следовало бы? Разве не следовало бы всем паниковать по этому поводу? А поскольку все пока что спят спокойно, откуда же им взять ресурсы или что там еще, чтобы беспокоиться о чем бы то ни было?

— Ты слишком долго играл в самостоятельность, — ответил Дэвид, наслаждаясь смятением Ричарда.

Кофе, так и не выпитый, остыл; уголь в камине, превратившийся в покрытую спекшейся корочкой груду, вдруг обвалился и рассыпался, стукнувшись о решетку и разбудив Фиону, которая обворожительно похлопала глазами и, наверное, снова угнездилась бы поуютнее в кресле — спать дальше, если бы Дэвид не отволок ее наверх. Вернувшись, он сообщил, что «предпочитает заниматься этим делом по утрам — зимой во всяком случае». Замечание наводило на мысль об излишествах в прошлом, и Ричард с легкой неприязнью подумал, что, вместо того чтобы уйти к себе в спальню, придется заняться психотерапией, в которой, по-видимому, нуждался его приятель, потому что Дэвид нарочитым жестом распустил галстук, одним пинком ноги, обутой в модный ботинок, отшвырнул прочь последние следы деловитости и собранности, обязательных для молодых людей на руководящих постах, и стал распространяться о том, до чего ему опротивело все, с чем он вынужден сталкиваться, но при этом так распоясался, что перешагнул все границы и стал противен сам. В общем, на него напала пьяная болтливость.

Мысли Ричарда вились, отставая от слов, которыми они энергично перебрасывались с Дэвидом, мысли были значительными и убедительными, и рядом с ними слова казались ничтожными пешками, но тут же мысли раздувались, как воздушный шар, от ностальгии и неопределенности, тогда как слова, и только они, сохраняли вес и устойчивость.

В какой-то момент они надумали пойти пройтись, открыли дверь, решили, что на улице слишком холодно, и вернулись к подернутому пеплом камину и быстро убывающему виски. На смену жажде общества — которая, собственно, и толкнула Ричарда провести ночь таким образом — пришло отвращение, и ему стало грустно от собственной слабости, которая заставила его ухватиться за то, от чего он старался отучить себя.

— Нет, — сказал Дэвид напористо, — человек не может жить вне того, что происходит вокруг. Ты пытаешься отвести часовую стрелку назад. А ведь она близится к звонку. Никому это еще не удавалось. Никто и не должен стремиться к этому. И хотя бы ты занимался здесь чем-нибудь экстравагантным, так ведь нет — ничего нового ты не придумал. Пытаешься вести себя как человек не первой молодости, только и всего. Наверняка тебе в голову запала какая-то мыслишка насчет «зрелости». Так знай, со зрелостью кончено. Навсегда! Все это в прошлом. Нужно идти вперед сколько есть сил, иначе тебе крышка. Нет никакого смысла сидеть, не отрывая зада, над избранными произведениями авторов эпохи Возрождения и рассуждать о Красоте и Гармоничной жизни или о чем там они еще рассуждали; стоит взять жизненный барьер — что большинство людей типа «А ну подвинься, Я иду», вроде нас с тобой, делает, — и можно не бояться, что не заработаешь себе на жизнь, не увидишь каких-то там чудес света, — в общем, по жизни топать можно без больших трудов… так вот, когда барьер взят, ты начинаешь понимать, что дух или энергия этого похмельного века нацелены на Новое, и мысль, которую я предлагаю твоему вниманию, такова: если ты не признаешь этого, не ведешь себя соответственно и не выискиваешь повсюду Нового того и Нового сего, это означает, что, каким бы расчудесным мир тебе ни казался, ты упускаешь в жизни самое для себя главное, и, кроме того, могу заранее тебе предсказать, что жизнь быстро утратит для тебя всякий смак, потому что именно в непрестанной Новизне заключается теперь самое интересное, а пропустить самое интересное в своей эпохе, знаешь ли, стыдно!

— Все, что ты наговорил, сводится к тому, что надо кидаться очертя голову за каждой новой модой, чуть только ею повеет в воздухе, — сказал Ричард. — Так ведь это всегда так было. Ничего тут нет нового. А что делают эти твои Апостолы Новизны? С гордостью выпячивают свои уродства, но ведь это перестает действовать скорее, чем броская фраза, потому что, как сказано у Уинда, «Последняя Труба вострубит только раз. Каждый день трубить она не может». Итак, они демонстрируют уродства — забывая, что и для уродства необходимы известные нормы, чтобы оно было жизнеспособно, не говоря уж об эффективности. Вопят, призывая к насилию, а чего добиваются? Главным образом истерии; насилие — это драка, ругань, безумие и кровь, они забывают, что насилие лежит в самой природе человеческой и что вызвать его к жизни — раз плюнуть. Правдивое описание того, что творится на какой-нибудь городской улице, могло бы вызвать гораздо больше желания применить насилие, чем рассказы о всяких ужасах. Ладно, может, ты и прав. Может, мы должны признать или поверить, что лучше всего взять какой-то фрагмент нашего собственного опыта и поставить на него асе до копейки. Может, так и надо. Может, мы все — или каждый в отдельности — должны жить отрицанием прошлого и протестом против всего, что предлагается нам а настоящем. Так вот, может, именно это я и делаю.

— С той лишь разницей, что твой вариант очень уж скучен.

— Откуда это тебе известно, черт бы тебя подрал?

— Не рычи! Просто так со стороны кажется.

— Ты хочешь сказать, что в нем нет материала для телепередачи? А что имеешь от своей жизни ты, Дэвид? Говори от имени Апостолов Новизны. Ну, говори! — Опьянение Ричарда перешло в воинственную стадию.

— О господи! Я просто живу в свое удовольствие. И если это у меня не получается, огорчаюсь. Только и всего. Распускать слюни по какому-нибудь другому поводу я считаю идиотством и пустой тратой слов. Каждый здравомыслящий человек, видя к тому возможности, хочет жить в свое удовольствие и при известной энергии добивается своего. Я прекрасно понимаю, что это не совпадает с твоими отжившими снобистскими понятиями насчет «цели жизни» — но для большинства из нас цель эта достаточно хороша. Ты просто забыл, как сам когда-то веселился. Живя тут, ты превратился в резонера. Точно. Это старомодное слово прекрасно тебя определяет; современного слова тут просто не подберешь.

— Ничего я не забыл, и было все это не так уж весело. Я очень люблю пить виски, но если пить только виски, то за месяц можно допиться до полного идиотизма. По твоим словам, силу можно обнаружить только в крайностях; доводя что-либо до предела, люди обретают могущество; все то золото, что блестит; тише едешь — ближе будешь, разгоняй тоску, брат, докуривайся до одурения, блуди всласть, пей так, чтобы море по колено было — что-нибудь одно, конечно, а то будет как-то несерьезно, — и никогда-никогда не останавливайся, чтобы передохнуть. Никогда не задумывайся, а то, не дай бог, обнаружишь, что вещи, существование которых ты, как тебе кажется, отрицаешь, на самом деле существуют. Знаю я твое наслаждение. На мой взгляд, оно граничит с паникой.

— Может быть, — сказал Дэвид торжественно, — дело все-таки в Бомбе, а?

— А, иди ты…

— Крайне неприличное выражение.

— Что ж, «хочу дойти до предела в своей нормальности». Из твоей оперы, а? А еще хочу жить без боязни, что меня вдруг возьмет и выметет, как мусор, любая очнувшаяся от сна метла общественного мнения. Это ведь так скучно, так ужасно скучно!

— Правильно. Чертовски скучно! А разве… Я хочу сказать, разве ну, положа руку на сердце — тебе не скучно преподавать в школе?

— Нет! Что я, кричать должен, что ли? НЕТ! Помимо всего прочего, тот факт, что некоторые виды деятельности тебе автоматически кажутся «скучными», указывает на то, что ты не имеешь ни малейшего представления ни о чем, кроме зрелищ. Так как же ты, прохвост эдакий, берешься судить о том, что скучно и что не скучно? И почему скучно? Потому что обратный смысл — весело? Итак, все должны вести «веселую», по твоим не установленным пока что стандартам, жизнь? Безупречно, спокойно, благословенно ВЕСЕЛУЮ?

— А почему бы и нет? Разве веселое не лучше скучного?

— В карманном толковом словаре обоим словам отведено равное количество строк. Почему бы тебе не отобрать в словаре самые длинные толкования — выпиши все слова, о которых больше всего написано, и строй свою жизнь на них. Тогда ты мог бы быть уверен, что получаешь от жизни максимум — и доходишь до крайности. Ну почему бы тебе не сделать этого, Дэвид? Например, в слове «на» кроются богатые возможности.

— Налить тебе еще?

— Нет, я пошел спать. С меня хватит. Меня так и распирает от всякой ахинеи, которая вот-вот хлынет потоком, и я не желаю сидеть тут и слушать самого себя. Нет, спасибо!

Дженис спала, свернувшись калачиком; Ричард посмотрел на нее, но, не доверяя себе, не решился дотронуться до нее, да и будить ее не хотелось. Но он долго не мог заснуть, жалея, что ввязался в разговор с Дэвидом. Стоило ему начать объяснять, как его объяснения, словно в руках какого-то алхимика, мгновенно превращались в догматическую жвачку, а слова начинали брякать в голове, как ржавые колокола, сзывающие к вечерне, на которую все равно никто не придет. С другой стороны, если он не может отстоять свою точку зрения, нет никакого толка вести такую жизнь. Искупление объяснением — так, что ли? Нужно говорить до конца — раз уж начал, что уж там темнить. И хотя слова могли осквернить его чувства, как грубые мазки, брошенные на чистый холст, на котором следовало изобразить пеструю путаницу мечты, лучше уж дать замарать свои чувства, чем оберегать их, уходя от споров, это в конечном счете могло привести лишь к болезненным нарушениям, к мании величия или комплексу неполноценности и, уж во всяком случае, к полному уходу в себя. Он должен жить среди людей, говорить с ними, и, если его фразы будут тарахтеть, как жестянки, привязанные к собачьему хвосту, остается надежда, что их бренчание может разбудить хотя бы его самого.

Он посмотрел на Дженис. И тут слова бесполезны. Он потерял способность заражать ее своей любовью. А может, потерял любовь к ней? Он дотронулся до ее плеча. Нет! Он любит ее, и любовь даст ему силы ждать. Лежа рядом с ней, он попытался ощутить эту любовь в надежде, что ее зов откликнется во всем теле, в каждой извилине мозга, и вдруг ему стало страшно. Потому что ничего не произошло, и только густая темнота, обступавшая его, сгустилась еще больше, стала в центре совсем непроницаемой и сковывающей.

Дэвид, громко топая, подымался по ступенькам и сильно стукнулся плечом об их дверь. Дженис шевельнулась. Скрипнула дверная ручка и, щелкнув, стала на место; по кашлю было слышно, что он направился к себе в комнату по другую сторону крошечной лестничной площадки. Ричард весь напрягся, сам не зная почему — так и не нашел объяснения, даже когда немного успокоился и отмяк; удовлетворительного объяснения не было.

Первый день Нового года! Утром приедет Эдвин, которого пригласила Эгнис. Ему всегда отводилась роль «первопроходчика», то есть первого человека, который переступает порог дома в новом году. Такой человек должен быть темноволос и держать в руке кусок угля и хлеб. На счастье! Предлог, сонно подумал Ричард, предлог выманить Эдвина на день из его гаража и подбодрить немного. При такой работе да еще с такой матерью можно дойти до полного отчаяния.

Кто живет в соответствии с… чем? Если бы ему только выкинуть этот вопрос из головы, он бы уснул. Он сорвал Дэвиду бенефис, и это его радовало. Дэвид во всем любит поставить на своем. До чего же хороша Дженис. Во рту до сих пор чувствовался вкус виски с примесью кофе, шипуче-сладковатый налет, который к утру прокиснет. Чего же он хочет? Спать! Выше знамя!

В висках застучало — это снова набросились на него его мысли.

Глава 28

— У Ричарда совсем ум за разум зашел, никуда от этого не денешься. Еще винца? Неплохое местечко, а? Итальянский ресторан в Каркастере. Но кормят недурственно. Да, так вот что я хочу сказать: парень гибнет. Он что-то там вбил себе в голову я знать ничего не хочет — вот только я не уверен, достаточно ли крепка у него для этого голова. Что я хочу сказать, ведь он не какой-то интеллектуал, которому ничего не стоит уединиться на несколько лет, чтобы решить все извечные проблемы мироздания. Так ведь? Голова у него варит ничуть не лучше моего. И он отнюдь не создан для того, чтобы жить анахоретом в такой глуши. Уверен, что ему совсем не нравится болтаться там в одиночестве, когда вы живете за тридевять земель, в культурном центре. Так зачем ему это надо? Тогда в Лондоне с ним действительно была скверная штука, прямая дорога в психиатричку, но ведь это когда было! Да, да, я знаю, зачем ему это надо — он хочет понять… и т. д. и т. п. Но ничего хорошего из этого не выйдет. Ведь он даже физически сдавать начал — не хватило пороху не спать до утра в новогоднюю-то ночь, помните? Плохо! Нет, по-моему, его грызет какая-то извращенная мысль относительно неотвратимости судьбы. Человек без будущего. Он ведь весьма одаренный малый, ваш Ричард. Но ему придется убедиться, что заскочить обратно на колесницу успеха не так-то просто, если он будет еще долго бить себя кулаком в грудь в своем изгнании. Кто-то должен втолковать ему это. — Дэвид вытер губы льняной салфеткой и непринужденным жестом поднес к губам бокал. Дженис была красива, привлекала взгляды, с ней приятно было показываться в ресторане. Они составляли хорошую пару — он в прекрасно сшитом костюме, в рубашке из лучшего магазина и ярком модном галстуке в цветочек, она в белой блузке без рукавов и розовато-лиловой короткой юбке. С каждым разом появление с ней в общественных местах доставляло Дэвиду все больше удовольствия.

— Вряд ли стоит ему что-то втолковывать, по-моему, это мало что даст, — возразила Дженис, — и потом, он ведь делает то, что хочет.

— Нет, нет. Пока что он только старается выяснить, что, собственно, хочет делать. Будто такое желание не испытывает каждый человек. Все это совершенно ни к чему. Нужно наметить себе четкую линию и держаться ее. Иначе — беда!

— Он себе наметил немало линий, — сказала Дженис, — не знаю, может быть, вся его беда в том, что он слишком рано наметил их и слишком упрямо за них держится.

— Возможно, но все эти поиски смысла жизни… Ведь это отжило. Пустая трата времени. Кто об этом задумывается в наши дни? Если бы он действительно представлял из себя что-то и действительно мог сделать что-то, он не стал бы утруждать себя спорами. Просто взялся бы и делал. Это несерьезно.

— А вы так уверены, что знаете, что серьезно и что нет? — Дженис сказала это со смехом, справедливо полагая, что на такое замечание у Дэвида найдется достаточно остроумных и язвительных возражений. — Вы, значит, уверены?

— Нет, — незамедлительно ответил он. — И мне, в общем-то, на это наплевать. От таких упражнений здоровый молодой человек способен свихнуться. Все тот же спор: «Сколько ангелов может уместиться на острие иглы?» — перенесенный в современные условия. Конечно, тут есть о чем поспорить, вполне допускаю: может, это даже интересно — для нескольких евнухов и членов какого-нибудь мозгового треста, но только не для вашего покорного слуги. Ешьте! Лучший способ доказать неприятие ирреального.

— Я восхищаюсь Ричардом.

— Вот как! Восхищаетесь! Это проще всего. Я же остаюсь при своем мнении — он попусту теряет время. И упускает возможности — господи, да при такой-то жене! Я бы с вас ни на секунду глаз не спускал. Уверяю! Послушайте, тут организовался небольшой коллектив, именующий себя «Клубом зеленой гостиной». У них там идет инсценировка «Эдвина Друда» — так, кажется. Какой-то гений дописал конец. Мне нужно быть там, потому что один из этих ребят, по слухам, представляет хороший материал. Все это я веду к тому, чтобы спросить: а не пойдете ли и вы со мной?

— Я бы с удовольствием… но сегодня вечером я еду в Кроссбридж.

— Останьтесь до завтрашнего утра. Я уверен, Ричард поймет подобный зов культуры.

— Дался он вам. Почему он так вас беспокоит?

— Может, — Дэвид перегнулся через стол и сказал драматическим шепотом: — может, потому, что в душе я — Сами Знаете Кто.

— Может, и так. Возможно, отсюда и Фиона. Кстати, какая ее постигла участь?

— Общая… отправлена на покой. Сдана в архив. Все они мне через неделю-другую осточертевают. Спасибо еще, что мы живем в перенаселенной стране. По моим последним подсчетам, у меня еще есть в запасе двадцать четыре с половиной миллиона. Так пойдете?

— Не могу, Дэвид.

— Ну, пожалуйста! Послушайте, обычно я не пристаю к женщинам, не упрашиваю их. Но вы единственная, кто не нагоняет на меня смертной скуки. Один только вечер — уделите мне вечер, мадам, утешьте бедного старичка. — Он театральным жестом сжал ее пальцы, но когда Дженис, рассмеявшись, попробовала отнять руку, он не отпустил.

— Перестаньте дурить, Дэвид.

— «Дурите», как вы изволили выразиться, вы, а не я. Вы не имеете права встречаться со мной так часто и нырять в кусты каждый раз, когда я приглашаю вас пойти куда-нибудь, где мы можем часок-другой побыть вдвоем.

— Почему бы и нет?

— Потому, моя дорогая, что так ведут себя женщины, желающие кого-то «завлечь», — а я о вас лучшего мнения.

— Бросьте, Дэвид! Со мной это не пройдет. Если не хотите кормить меня ленчем, не надо. Но, принимая ваши приглашения, я вовсе не становлюсь вашей должницей. Ведь это несколько «старомодный» взгляд на вещи, вам не кажется? Ага! Я так и знала, что вы поморщитесь. Самое тяжкое преступление, в каком я могла вас обвинить.

— Успокойтесь-ка на минуточку. Да, я хочу быть с вами. Что в этом такого страшного? Может быть, нежное пожатие ручек через стол вас удовлетворяет…

— Это ваша рука все время тянется через стол. Мои, как вы могли заметить, рвутся обратно к вилке и ножу. Благодарю вас.

— О боже! Ну хорошо, давайте говорить серьезно. Почему я не могу сказать: «Послушай, дорогая, давай переспим сегодня». Почему я не могу сказать этого по чести, по совести? А? То есть мне этого хотелось бы. Льщу себя надеждой, что и вы получили бы от этого кое-какое удовольствие. Это естественно, так поступают все, весело, приятно, — так зачем же вся эта комедия с увертками и средневековой стратегией? Это же так утомительно! — Он подался вперед и лег грудью на стол.

— Не паясничайте!

— Да, я паяц, но под белилами-то у меня слезы, и, когда на рассвете я сорву с себя маску, портрет Дориана Грея взглянет на меня и скажет: «Это ты убил малиновку!»

— Мне пора домой.

— Зачем?

— Сказать? Да? Штудировать «нравственные устремления героев Джордж Элиот».

— И ради этого она покидает меня! Будьте добры, счет! Действительным стремлением Джордж Элиот, насколько я могу судить, было стать богом. Вы это проходили? Счет! Спасибо! Сейчас он вернется. Пальто наденете?

Они прошли по застланному толстым ковром полу, лавируя между гладкими дубовыми столиками, стараясь не зацепиться за нацеленные в бревенчатый потолок шпили роскошных стульев в готическом стиле; Дэвид шел, отвечая кивками на быстрые взгляды, улыбаясь несшемуся вслед пояснительному шепоту; и вот уже они очутились на медленно сереющей улице и затерялись в потоке людей, кочующих из магазина в магазин.

Он проводил взглядом удаляющуюся Дженис, и глаза его сузились, прогнав игривый оттенок, сверкавший в них во время ленча. Ни для кого другого он не покинул бы в самый разгар рабочего дня телевизионную студию, находившуюся на окраине, и не приехал бы в центр, а она поела и умчалась, будто заходила в ресторан перекусить со случайно встреченным знакомым.

Он поехал обратно, внимательно ведя машину, неизменно внимательно. Старая как мир формула сработала в его случае, как и в миллионах случаев до него. Чем равнодушнее держалась с ним Дженис, тем сильнее ему хотелось покорить ее. Кроме того, говорил он себе, ему хотелось добиться от нее этого в любом случае. Он весьма гордился своим успехом у женщин и обычно в этом себе не отказывал, однако, чем больше он думал о Дженис, тем меньше тянуло его к другим женщинам. Он и в Кроссбридж-то приезжал ради нее, а вовсе не из-за ее окаянного супруга; избрав такую жизнь, Ричард словно оплевывал жизнь, которую вел он, Дэвид, и это казалось ему невыносимым. Но Дженис держалась холодно и неприступно; обычно от таких неприступных он быстро отступался, считая, что игра не стоит свеч, но ему чудился огонек, теплящийся в ней, идущий вразрез с этой холодностью, — сумей он подкараулить его и раздуть, огонек мог вспыхнуть таким пламенем, какого он еще не знал. Как это сделать — задача, над которой стоило поломать голову…

Дженис прекрасно понимала, куда клонит Дэвид, и в душе забавлялась. Она могла пококетничать с Дэвидом, позавтракать с ним в ресторане и потом исчезнуть, не испытывая никаких угрызений совести, так как считала, что к женщинам он относится несерьезно и цинично. Временами, правда, в нем проскальзывала какая-то озадаченность и прямодушие, и тогда он начинал нравиться ей и вызывал у нее сочувствие, но это бывало редко, и сочувствовала она ему, но никак не его намерениям.

Сидя в автобусе, катившем по ухабистой дороге в деревню, она старалась настроить себя на соответствующий лад. Вначале, приезжая домой на субботу и воскресенье, она пробовала садиться за учебники, как будто перемена места не имела никакого значения, но постепенно это стало требовать от нее такого напряжения, что она предпочла бросить свою затею. Если ей подворачивалась дома приятная работа, она ею занималась; если же такой работы не оказывалось, это ее не слишком огорчало. В настоящий момент ее тревожило нечто иное — противозачаточная спиралька, которую ей недавно вставили, вызвала кровотечение и боли в низу живота, и от тряски и духоты в автобусе ей стало нехорошо. Чтобы не приезжать домой совсем уж измученной, она вылезла на одну остановку раньше и прошла пешком остающиеся полмили.

Стоял свежий мартовский день, пасмурный, но не грозивший дождем, поскольку пронзительный ветер дул с северо-востока. Багаж ее был невелик — небольшой чемоданчик, но и он скоро оттянул ей руку и при каждом шаге бил по ноге. Она шла медленно и размеренно, и, хотя ветер, забираясь под пальто, подгонял ее, она предпочитала мерзнуть, предпочитала вытирать навертывающиеся на глаза слезы, чем ускорить шаг я побыстрее укрыться от него. Последнее время, несмотря на твердое решение вести себя так, чтобы Ричарду не в чем было упрекнуть ее, она каждый раз с такой неохотой ехала домой, что это благое намерение легко могло сорваться.

Когда доктор вставил ей спиральку, на нее напала дрожь, но она сумела сдержать себя, даже улыбнулась ему на прощанье и вышла из двери кабинета с таким видом, будто ничего особенного не произошло; оттуда она отправилась на соборную площадь, где долго сидела, пустыми глазами глядя на огромные окна в закопченных чугунных решетках. Итак, отныне детей у нее быть не может. Так велико было ее облегчение, что оно уравновешивало моральное потрясение от совершенного поступка.

Возле самого поселка ей вдруг стало дурно. Она сильно озябла, голова кружилась. На углу она постояла, прислонившись к холодным камням.

Уиф и Ричард были в саду, они складывали в штабеля камень, из которого Уиф собирался строить стенки. Камня было уже припасено много, но Уиф не спешил начинать кладку, стараясь, видимо, растянуть удовольствие. Он задумал сложить стенки без раствора, тогда они будут не менее долговечны, чем те, что сохранились на склонах гор. Об этом — в форме предположения — он сообщил мистеру Джексону, а тот передал его слова миссис Джексон, которая немедленно оповестила об этом всю деревню как о первом, правда, но безошибочном симптоме мании величия у Уифа Бити: «Помяните мое слово, за этим кроется желание увидеть свое имя в „Уэст Камберленд таймс“ или еще что-нибудь в этом роде». Паула, которой было уже почти два года и которая давно бегала, играла в песок, сидя на бортике специально для нее сделанного ящика. Несмотря на то, что день был холодный, от картины, которую составляла эта троица, веяло миром и теплом. Места для Дженис на ней не было. Да оно и не нужно было ей.

Улучив момент, когда все трое углубились в свои дела, она вошла в дом. Стол, как всегда, был накрыт для нее в вазе на буфете стояли свежие цветы, в камине жарко горел огонь, решетка была начищена. Не снимая пальто, она опустилась в кресло и дала волю своему беспокойству — пусть нервы пошалят и успокоятся, до того как она увидится с Ричардом. Приезжая домой каждую неделю, она проявляла известное великодушие, как ни нелепа, если вдуматься, казалась эта мысль ей самой; но никуда не денешься, приезжала она, чтобы доставить удовольствие им всем и во избежание неприятностей. Сама она могла прекрасно обойтись без этих поездок.

— Привет! — сказал Ричард.

— Привет!

— Ты так тихо прошла сюда. Я уж думал, ты опоздала на автобус.

Он мялся в нерешительности, не зная, как она отнесется к поцелую — с одной стороны, ему хотелось поцеловать ее, а там будь что будет, с другой — страшно было порвать тоненькую ниточку, связывавшую их, такую сейчас ненадежную.

— Как дела? — Она подняла к нему лицо и улыбнулась. Он поцеловал ее, но, когда руки его потянулись, чтобы обнять ее, она чуть подалась назад, и он сдержался. — Почему ты не писал на этой неделе? — спросила она.

— Не о чем было. Ничего не произошло. Ах да, мисс Уилкинсон сломала шейку бедра — оступилась, уворачиваясь от мопеда Арнольда… как его там?

— Арнольда Миллара?

— Да. На этом мы заканчиваем сводку новостей.

— Как предвыборная кампания? Пройдет ваш человек?

— Любой пройдет. Западный Камберленд — надежный оплот социализма.

— О господи! Опять разочаровался.

— Нет, почему же. Но, увы, потерял интерес. Хотя нет, это неправда.

— Ты все еще сам себе возражаешь?

— Еще бы! Ты не хочешь поужинать? Или, вернее, ты хочешь поужинать?

— Нет, спасибо. Попозже.

— Твоя дочь в саду.

Дженис спокойно посмотрела на него:

— Я видела. Кто купил ей эту курточку — мама?

— Нет, я.

— Очень милая.

Паула вошла с сосредоточенным видом, во, увидев Дженис, взвизгнула от радости и запрыгала на месте. Дженис улыбнулась, однако с места не двинулась, и понемногу девочка успокоилась, перестала прыгать я, постояв немного с озадаченным видом, заковыляла к материнскому креслу.

И этот вечер прошел так, как обычно проходили теперь вечера дома, — они толклись на небольшом пространстве, чуть ли не извиняясь каждый раз, когда наталкивались друг на друга. Зашла Эгнис, потом все вместе они пошли к ней, а миссис Джексон стояла, как одинокий часовой, на полпути между двумя коттеджами и с победоносным неодобрением посматривала на все это. Они уложили Паулу и уселись читать.

Ричард уже давно отказался от планомерного чтения, бросил регулярно слушать свои пластинки. Уютные «культурные» вечера, которых он немного стеснялся, но которые тем не менее доставляли ему большое удовольствие — хоть он и не мог бы с уверенностью сказать, искренне оно или надуманно, — эти вечера отошли в прошлое. Всякая систематичность ушла из его жизни. Он вообще махнул рукой на свой жизненный распорядок. Читал, но без разбору. Когда-то он гордился своим физическим состоянием, способностью ограничивать число выкуриваемых за день сигарет, соблюдать режим — все это ушло, и, в общем-то, без сожалений.

При том, что Дженис жила в Каркастере, а сам он пропадал целыми днями в школе, делать дома было почти нечего, если специально не искать себе занятия. И соображения удобства, возникшие у него, когда он только решил жениться на Дженис (которые он тут же отверг, но забыть о которых не забыл), рикошетом ударили по нему же. Дженис-то рядом не было. И если раньше он был один по собственному решению и сам выбрал место, где осесть, то теперь он был один, потому что в планы Дженис входило временно оставить его здесь.

Может, ему следовало проявить больше твердости, когда она собралась уезжать, — но на каком основании, если он сам был сторонником независимости? Или последовать за ней в город, хотя бы даже теперь, — но зачем? Помимо всего прочего, он не хотел играть вторую скрипку при Дэвиде.

Не хватало ему чего-то. Дело свое он делал, а знать толком ничего не знал. Вот Уиф, тот был у себя в саду хозяином — все там было ему знакомо и понятно, а он, Ричард, до сих пор не разбирался ни в растениях, ни в цветах, ни в деревьях, ни в животных, и собственное невежество все больше угнетало его, тормозя восприятие того, что должно было давать ежедневную пищу уму.

Он снова принялся изучать названия садовых цветов. Каждый вечер Уиф повторял ему их, и, выходя на прогулку, он выискивал знакомые цветы на насыпях вдоль изгородей и в полях.

Итак, он будет знать названия всех цветов! Ричард расхохотался.

— Ты что?

— Ничего!

— Что тебе так смешно? Прочитай!

— Да нет, просто вспомнил смешное. — Ее внезапный интерес возбудил его. — Пошли спать, что ли? — И тут же легчайшая тень пробежала по ее лицу, изменив его выражение.

Значит, им опять предстояла такая же ночь — инертные тела бок о бок на несмятых простынях. Но разве это так важно, ведь не секс же, в конце концов, самое главное? Он, не отводя глаз, смотрел на нее, пока она не заговорила.

— Я сегодня завтракала с Дэвидом.

— Как он?

— Все такой же! Наслаждается своим повышением.

— Молодец!

— Был весел и бодр.

— Дважды молодец!

— К чему этот тон, Ричард?

— Что еще?

Дженис оставила этот вопрос без ответа. Но ее вдруг охватил жгучий стыд: она немало сделала, чтобы вогнать его в удрученное состояние. И вогнала-таки.

— А как прошли пробные выпускные экзамены в школе?

— Боже милостивый! До чего она старается!

К чувству стыда примешалась обида.

— Мы еще успеем выпить до закрытия по одной, — сказал он. — Пойдешь? Я так и думал, что нет. Не дожидайся меня. — Он пошел к двери. — А я могу с десяти шагов узнать наперстянку, — сказал он оттуда.

Она продолжала читать все так же сосредоточенно, с совестью, не потревоженной его выходкой. Он взялся губить себя с тем же безрассудством, с каким брался за все, думала она. Но чтобы помочь ему, пришлось бы вмешаться в его дела, отчего — по ее твердому убеждению — пользы все равно никакой быть не могло. Пусть поступает как знает.

Глава 29

Бежать! Она сказала ему о противозачаточной спиральке, и, возможно, дело было именно в этой вещественной, как бы сказать… «пломбе», что ли? Уже при одной мысли об этой преграде, самодовольно угнездившейся в самой точке соития, бесстрастно налагающей свое пластмассовое вето, его передернуло, как от боли. Но возражать тут не приходилось. Это уж будьте уверены. Смеяться? Ему расхотелось жить.

Бежать! Ну да, конечно… «Лети, лети», — промолвила птица, и его птичка заставила-таки его полететь. Податливый воск характера, несуразные, растрепанные перья нравственного сознания — вот из чего были сделаны крылья, пристегнув которые он устремился к солнцу — или к слишком уж неприкрытой действительности, — что и привело к небезызвестному падению с неба, не замеченному находившимся поблизости пахарем. Икар с картины Брейгеля: иллюстрация к мысли «проще всего отвернуться от чужой беды!» «Люблю людей, которые замахиваются на непосильное и гибнут», — это Ницше, сам канувший в безумие, все тот же Икар… И все потому, что крылья-то были ненастоящие. Или, может, потому, что солнце все равно оказалось бы слишком горячим — какой материал ни возьми, — даже если бы какой-нибудь Мэрлин проник в чужую мифологию и превратил юношу в настоящую птицу — ну, в сокола, например. Ведь сокол тоже мог бы слишком приблизиться к солнцу — нетрудно додуматься, что ему захотелось бы дерзнуть. Рискованно. Опаленные крылья вместо растаявших. Не тот эффект! Обгоревший ком, плюхнувшийся на вспаханное поле, чтобы стать перегноем. Тогда как Икар, юноша-птица, будет, несомненно, со временем найден — и хоть что-нибудь да скажут по этому поводу, ну хотя бы просто: «Какая жалость!» Но сказано будет больше, и кого-то возьмет любопытство, и он сам решит попробовать и на этот раз не подлетит так близко к солнцу. Только зачем тогда вообще лететь?

Опять фантастическая путаница мыслей. Это начинали сказываться слишком большие дозы одиночества. Он предавался любимому — самому для себя рискованному — занятию: размышлениям, но мысли его, по-видимому, не властные согласовывать действия с намерениями, бесцельно толклись вокруг груды нахватанной отовсюду дребедени; факты и иллюзии приставали к оболочке его мозга, как мухи к свисающей с потолка липучке. Или, может, он был недостаточно одинок — но где оно, это дремучее одиночество высохших анахоретов, или симеонов столпников, или вообще людей, удалившихся в пустыню. Какая уж тут пустыня! Англия — это страна парков с ухоженными дебрями и «запущенными» уголками, где за каждым кустом прячется пышная зелень огорода. Да, конечно, он должен был попробовать создать себе настоящее одиночество — но в этом случае эксцентричный отшельник непременно был бы раскопан лет через двадцать журналом «Ньюз оф ди уорлд» и получил бы хорошенькую рекламу. Если вы удаляетесь в пустыню в Англии — даже в такую пустыню, — вы становитесь Робинзоном Крузо, начинаете сажать капусту… и ждать, когда же можно будет вернуться.

Может, может, Мэри, все наоборот, как твой сад весной цветет? В нем похотливые быки и рогоносцы-дураки…

Он, спотыкаясь, доплелся до трактира и за полчаса успел выпить предельно много. Компания в трактире раз и навсегда установила свое отношение к нему — привычный чужак, вроде золотых рыбок в полиэтиленовых мешочках на ярмарке («все равно больше двух дней не проживет»), герметически закупоренный в недоступную пониманию неопределенность своего положения («Он что, учитель? Интересно, надолго его хватит?»), но тем не менее он был там принят — на черта это надо, быть принятым! Он мог болтать с ними, метать в цель стрелки, слушать, порой посмеяться. Но главное было — пить; не то чтобы он по-настоящему запил, но пропустить несколько стаканов — что ни день, то больше, — хорошо проспиртовать слизистую оболочку желудка — это да!

В ту ночь он не тронул Дженис, но на следующий день после обеда, застигнув ее врасплох на заваленной воскресными газетами кушетке, взял свое. Вспомнил тот раз возле заброшенной шахты, когда почувствовал, что она — его; снова поверил, что если она кого и любит, то только его, но вновь ощутил и ее холодность — леденящий холод, идущий из самой души; даже находясь на вершине страсти, когда они блаженно сливались в одно, он не мог преодолеть чувства, что доступ ему закрыт. Он знал, что скоро опять его будут преследовать эти вечные сновидения, в которых все женщины — нимфетки, девственницы, только и ждущие, чтобы первый встречный рыцарь подцепил их на свое греховное копье.

Странная бездумность овладела им. Он смотрел на Паулу — свою дочь по жене (вдруг поймал себя на том, что стал так называть ее), и думал, что заботливость, которая раньше определяла его отношение к ней, переродилась в показную сердечность, вся его привязанность выражалась в том, что он подкидывал ее в воздух, или крутил взвизгивающую девочку по комнате; любовь — в том, что он целовал ее на ночь в пухлый ротик, забота — в ежедневном вопросе, машинально задаваемом Эгнис: «Ну, как она сегодня?»

По вечерам в саду у Уифа камни становились все тяжелее, а число выкуриваемых между делом сигарет увеличилось настолько, что на два камня приходилась чуть ли не пачка. Взяв на себя задачу научить Ричарда разбираться в растениях, Уиф выполнял ее чрезвычайно добросовестно, но, когда, приподняв бровь, он спрашивал: «Ну-ка, что это?» — Ричард частенько с трудом удерживался от того, чтобы не сказать: «А мне какое дело?» Было так легко ответить: «Не все ли равно?» Легко отстраниться от всего — во имя ничего. Ноль — основа всех построений. Ноль — это важнейшее изобретение. И «ничто» владеет силой далеко не оцененной; во имя него блестит мишура, и во имя него все так быстро обращается в пыль и прах, что мир движется будто в водовороте хлама.

Знание — пороховая бочка, столь заботливо заложенная воинственными праотцами, чтобы, перетряхнув мир, установить в нем справедливость, — взорвалось и полетело ко всем чертям. То, что знание дает силу такому человеку, как Уиф, очевидно; но ведь сила должна была бы украшаться знанием, вместо того чтобы развиваться на его основе. Нет, шарить в загашниках Уифа — это всего лишь отсрочка, так же как его брак, как преподавание в школе; нельзя быть самим собой, работая под кого-то другого.

Итак, он продолжал перетаскивать камни, мучась оттого, что ему часто хотелось нагрубить старому человеку, рядом с которым он чувствовал себя зеленым юнцом, и сознавая в то же время, что он должен как-то отгородиться от него.

Бегство от Артура Томсона и местных органов лейбористской партии. Ричард понял, что связь его с партией объясняется минутным капризом или бесцельностью собственной жизни и что связался он с ней не потому, что верил в нее, а, скорее, движимый какими-то своими представлениями о полезной деятельности. Он вовсе не гордился тем, что так низко ставит политику и политиков, но было бы смешно закрывать на это глаза. У него вышел спор с Артуром относительно местных выборов. Артур подыскал одну выборную должность, пройти на которую у Ричарда было много шансов, и попросил его выставить свою кандидатуру; «чтобы пропихнуть в совет пару передовых ребят». Ричард возражал против подобной политики «гнилого местечка»; «Человек должен служить интересам тех, кто его выбрал». Артур встретил эти слова пренебрежительным смешком; однако они, по-видимому, его задели. На язвительное замечание Артура Ричард ответил в том же тоне, и два приятеля, так и не ставшие друзьями, окончательно разошлись.

Ричард перестроил свой день. Вместо того чтобы возвратиться в Кроссбридж школьным автобусом, отходившим в четыре часа, он оставался проверять тетради в учительской. В опустевшей школе, где лишь уборщица изредка нарушала тишину, случайно громыхнув ведром, работа шла быстро, и в начале шестого он уже обычно заканчивал ее. У него оставалось время сварить себе чашку кофе и, подбросив угля в камня, почитать немного, перед тем как идти в бар. Потому что из уважения к Эгнис он не хотел выпивать всю свою дневную норму в Кроссбридже. Итак, около шести часов он отправлялся в бар «Олень».

Этот маленький бар находился в центре длинного двухэтажного строения, разбитого на квартиры с отдельными входами; располагался он в двух таких квартирах. На вывеске был изображен рогатый олень с раздувающимися ноздрями, застывший на вершине холма — будто замер на миг, уходя от погони. Хозяином бара был некий мистер Джонсон, работавший днем на угольной вагонетке: немногих посетителей, заглядывавших в обеденное время, обслуживала его жена. У них была дочь Маргарет, женщина лет тридцати двух, приехавшая помочь родителям после несчастного случая, происшедшего с ее отцом — груженная углем вагонетка наехала ему на ногу и раздробила кость, — эта Маргарет и была причиной того, что выбор Ричарда пал на бар «Олень».

Войдя, он обычно занимал место у окна, откуда взгляд его, минуя дорогу, руины, бывшие во времена королевы Виктории и бурного роста промышленности джутовой фабричкой, и осевший строй муниципальных домиков, достаточно новых, чтобы выглядеть неуместно ухоженными рядом с развалинами, упирался в громоздящиеся повсюду горы; освещенные передвигающимися лучами солнца, которое плавно соскальзывало за горизонт, они отливали всеми оттенками от красного и пурпурного до темно-зеленого и золотисто-коричневого. Он почти бросил бродить по горам — занятие, которое так любил когда-то, — и теперь, держа в руке кружку пива, повторял себе, что лучше всего оцениваешь природу — да и вообще что бы то ни было, — глядя на нее сквозь стакан.

Он вспоминал последнюю длинную прогулку, на которую отправился, испытывая неловкость перед Эгнис за то, что снова подкинул ей Паулу, и злость на себя из-за того, что постоянно пребывает в состоянии какой-то суетливой бездеятельности, а мысли его, как обычно, крутились вокруг Дженис, которая должна была быть с ним, имела право не быть, и все-таки, ну почему он не с ней? Он же любит ее, разве это не означает, что они должны быть мужем и женой? И да и нет. И да и нет? Да!

Он быстрым шагом обогнул Нокмиртон, желая как можно скорее добраться до прячущихся в горах лощин. Именно там он попробует справиться со своими расстроенными чувствами, а нет — так отдаться на их волю. Наконец в ложбине, со всех сторон закрытой горами, он остановился. Шагах в ста от него расстилалось горное озерцо, темное и неподвижное. Возле него из земли торчало несколько деревец, будто воткнутых кем-то в знак того, что кое-какие попытки озеленить берега предпринимались. Он огляделся: со всех сторон его окружали все те же горы с округлыми вершинами, исчерченные поперек проступившей породой или покрытые каменистой осыпью, но все как одна голые и холодные. Когда сумерки сгустились и наступил вечер, он пошел прочь, с неохотой покидая это место, чуть ли не насильно уволакивая себя. Тишина запустила свои когти ему в душу. Мысли его были о Дженис — все они или отталкивались от нее, или вели к ней, были в ней или против нее; даже здесь, в холодной ложбине, он задыхался от кипевшей в нем страсти, над которой окончательно утратил власть. Вернувшись домой, он записал в своей записной книжке: «С жизнью кончается все; смерть — забвение, варианты исключены». Мысль ему очень понравилась, и он отправился в трактир выпить по этому случаю. Придя к себе, он перечитал свою запись, и внезапно она показалась ему столь невыносимо пошлой, что он выдрал листок, на котором она была сделана, и швырнул его в огонь. Удовольствие, которое он испытал, глядя, как, корчась, коричневеет, а затем обугливается бумага, воодушевило его, и он стал рвать все свои заметки и бросать их в огонь листок за листком. Так же поступил он и со своими песенками. Затем пошел наверх и принес оттуда копии своих статей; они отправились туда же, за ними последовали несколько писем, полученных от Дженис. Он вспомнил, как, покончив с этим, спокойно накрыл стол к завтраку и затем, улегшись в постель, проспал ночь, как давно уже не спал…

Обычно «Олень», который находился по соседству с автобусной станцией, бывал битком набит от без четверти шесть до четверти седьмого, затем бар пустовал до половины восьмого, когда начинали собираться постоянные посетители. Приходя в бар в этот пустой час, Ричард незаметно плевал через левое плечо, смотрел, нет ли где сучка, за который можно подержаться, пересчитывал кружочки под пивными кружками — в общем, подманивал счастье как мог, лишь бы оно улыбнулось ему и он остался с Маргарет наедине. В этот вечер счастье ему не улыбнулось. В баре засиделся еще один посетитель, человек немногим старше его, с напряженным бледным лицом — непрочной преградой между напирающим внешним миром и каким-то жестоким внутренним недугом; лицо это уже сейчас так состарилось, как едва ли когда-нибудь состарится лицо Ричарда; оно было одутловатое и в морщинах, которые глубоко залегли на влажном лбу и прочесали щеки; черные волосы были зализаны назад при помощи бриолина; сложением он слегка напоминал Эдвина — плохо свинчен, широк и шишковат, будто к тщедушной основе в последний момент решили добавить костей и мускулов, но сделали это очень уж неохотно и небрежно. На нем была толстая спортивная куртка, серая рубашка с расстегнутым воротом, джинсы, подпоясанные утыканным медными гвоздиками поясом, и сапоги с отвернутыми голенищами, в которые, по-видимому на ковбойский манер, он заправил свои джинсы. Широкий кожаный ремешок обнимал его запястье — петля от поводка, на котором он держал огромную и тощую немецкую овчарку: она то устрашающе ходила по узкому кругу, то ложилась, навострив уши, — воплощенное безмолвное ожидание.

Он потребовал домино и пригласил Ричарда «сгонять» с ним и с Маргарет партию. Появилась захватанная доска и затем кости — маслянисто-блестящие и черные с одной стороны, белесоватые — с другой, усыпанные агатово-черными глазками; их вытряхнули с грохотом на стол из старой консервной банки и перемешали. Они условились играть по три пенса стук и пенни очко.

Ричард выигрывал, — выигрывал, сам того не желая, так как ему было бы куда приятней отдавать деньги Маргарет, чем получать с нее — пусть даже пустяки, — тогда как человек с овчаркой, совершенно очевидно, был одержим желанием выиграть и легкость, с какой счастье само шло в руки Ричарду, воспринимал как личное оскорбление. Однако делать было нечего. В одной из партий Ричард имел под конец два «дубля» — пятерки и шестерки (проиграй он, и ему пришлось бы заплатить один шиллинг и десять пенсов), — но и тут он выиграл.

— Давайте играть шиллинг стук, шесть пенсов очко, — сказал человек.

— Нет, — ответил Ричард, — с меня и этого хватит.

— И с меня тоже, — сказала Маргарет, догадываясь о мотивах Ричарда и согласная с ним.

Человек бросил взгляд на стопки монет; у Ричарда была самая большая, Маргарет, которая выиграла две-три приличные партии, оставалась при своих; сам он уже успел разменять фунтовую бумажку.

— Давайте повысим ставки, — упорствовал он. — Мне надо отыграться.

— Послушай, Эдгар, — сказала Маргарет, — не все могут позволить себе так вот швыряться деньгами.

— Ну, с голоду ни один из вас не умрет, — сказал тот. — Давайте! — Он улыбнулся. — Боитесь растрясти свои сбережения, что ли?

Продолжать препирательства было неприятно, и все же Ричарду не хотелось отступать перед таким напором.

— Будем играть по-старому, — сказал он, — меня это вполне удовлетворяет.

— А меня нет. Мне нужно уходить. Так я скорее разделаюсь.

Это, безусловно, звучало заманчиво. И сказано было не просто, а со значением; Ричард заметил, что Маргарет слегка покраснела.

— Давайте компромисс, — сказал Ричард, — шесть пенсов стук, пенни очко.

— Три партии, — сказал человек, уже совсем бесцеремонно, — две по-вашему, одну по-моему. Справедливей некуда.

— Но я не хочу играть по такой ставке.

— Ничего. Не разоритесь!

— Но… меня удовлетворяет прежняя ставка… по-моему, глупо залезать так высоко.

— Метнем! — Человек положил пенни на ноготь большого пальца, приставив к нему ноготь указательного. — Орел — играем по-моему, решка — по-вашему.

— Нет!

Монетка по-прежнему лежала на двух обломанных ногтях. Ричард заметил, что они не только обгрызены, они были все в трещинах, черными полосками расходившихся от бледных лунок, будто на них наступили подбитым гвоздями сапогом. От вида этих ногтей Ричарда замутило.

— Смотрю я на этот пенни, — сказал человек, — и думаю: скучно ему, наверное, сидеть так без дела. Дам-ка я ему попрыгать.

Он щелчком подкинул монетку в воздух, поймал ее на ладонь правой руки и тут же шлепнул на тыльную сторону левой. Затем открыл монетку.

— Орел, — сказал он. — Моя взяла. — И положил монетку рядом со своей кучкой. — Пусть дама перемешает.

Маргарет посмотрела на Ричарда и не шевельнулась. И вовсе я не боюсь этого человека, уверял он себя, — да так оно и было, поскольку возможность драки не страшила его. Испытывал он не страх, а какое-то другое, непонятное чувство, хотя, собственно, что тут могло быть непонятного: он должен уметь постоять за себя, не копаясь в мотивах; столкновение все равно неизбежно, но так оно хоть было бы оправданно, тогда как сейчас даже Маргарет, как он видел, была озадачена его странной несговорчивостью при полном неумении настоять на своем. Не навязывай волю свою ближнему своему!

— Ладно!

Маргарет перевернула кости рубашкой вверх и перемешала их. Эдгар закурил сигарету, затем аккуратно положил ее на край пепельницы, словно ружейный патрон, который должен быть под рукой в решающий момент. Снаружи доносился шелест автомобильных шин, мальчишеские возгласы: «Пасуй сюда, да сюда же!» — и хлюпающий удар футбольного мяча о стену. Неизменные часы в баре: сколько раз их тиканье было единственным звуковым дополнением к их разговору. Мелодраматическое тик-так. Весенний сумрак быстро сгущался, но игра теней скрадывалась двумя горевшими электрическими лампочками, ярко-желтыми под белыми абажурами.

Они разобрали кости и начали первую партию. Эдгар, ссутулившись, привалился к стойке, возле которой он совсем еще недавно стоял, выпрямившись во весь рост, напряженно вглядываясь в темные прямоугольники, один против всего света и колеса фортуны. Овчарка свернулась у его ног; безо всякого повода с ее стороны он пнул ее в бок твердым носком сапога. Забытая сигарета дымилась сама по себе, и длинный стебелек пепла подкрадывался все ближе к коричневому мундштуку.

Маргарет выиграла первую партию, но досталось ей немного — всего три шиллинга. Во второй партии Эдгар остался с шестеркой, тройкой и «дублем-пять», успев дважды «постучать» — это стоило ему одиннадцати шиллингов и шести пенсов, достались они Ричарду.

— Давайте метнем, кому начинать последнюю партию, и удвоим ставки, — сказал Эдгар.

— Нет, — сказала Маргарет, — вы как хотите, а для меня ставки и без того высоки.

— А вы что скажете? — спросил он Ричарда.

— Я с ней согласен.

— Еще бы! При таком выигрыше и я бы с кем угодно согласился.

— Ну, знаешь, Эдгар, — сказала Маргарет, — ты же сам хотел повысить ставки. И проиграл, только и всего.

— А этого разве мало? — Он улыбнулся ей. — Ну давай, ты и твой кавалер не обедняете, если мы сыграем по два шиллинга стук и шиллинг очко.

— Нет, я не буду.

— Ну что ж, — сказал Эдгар, сунув в рот окурок и осыпая пеплом пол, — придется нам играть вдвоем, так, что ли?

Он шумно перемешал кости, не подымая глаз от доски. Затем протянул кость Ричарду, тот в свою очередь протянул одну кость ему. Начинал тот, у кого была старшая, и снова Ричарду повезло.

— Видно, мамаша вам ворожит. Поехали!

Пока они играли, Маргарет перетирала стаканы, вымытые после первого наплыва посетителей. Напряженная складка, появившаяся у губ, когда Ричарда назвали ее кавалером, так и не исчезла; если не считать этого, она была спокойна и сдержанна, как обычно. Она уступала Дженис в красоте, но глаза у нее были серые, овал лица тонкий и едва заметная впалость щек отнюдь не грозила в близком будущем стародевьимя морщинами. То обстоятельство, что она не была замужем, казалось ему совершенно нелепым, загадочным даже, и невозможность проникнуть в эту тайну — о чем ясно говорило все поведение Маргарет — только распаляла его любопытство.

Партия по новой ставке шла медленно. Оба «стукнули» по разу, отчего на доске появилось четыре шиллинга. Выиграл партию Эдгар, но Ричард остался с «дублем-один» и, следовательно, должен был доплатить всего два шиллинга.

Эдгар взял деньги и начал снова перемешивать кости.

— Пять шиллингов — стук, шиллинг — очко, — сказал он, не глядя на Ричарда.

— Нет, спасибо, — ответил Ричард, — с меня хватит.

— А с меня нет, — возразил Эдгар, — я хочу отыграться.

— Если вы хотите получить обратно свои деньги, пожалуйста, забирайте их, — сказал Ричард. — Но игру я кончил.

Эдгар перестал мешать кости и поднял глаза. В каждом жесте его была нарочитость; сам отлично сознавая угрозу, крывшуюся за этой нарочитостью, он несколько переигрывал и от этого постепенно становился смешон.

— Вы хотите сказать, что предлагаете вернуть мне мой проигрыш?

— Да, уж лучше, чем продолжать игру.

— Вы что, думаете, я совсем уж до ручки дошел?

— Нет, — ответил Ричард, — отнюдь.

— Так вот, я дошел, — с расстановкой сказал Эдгар.

Ричард взял свой стакан и отпил из него; ободок был твердый и холодный, пиво не спеша лилось в горло. Эдгар повернулся в сторону Маргарет, чтобы посмотреть, оценила ли она по достоинству его остроумный ответ, но она по-прежнему стояла к ним спиной.

Он тоже отхлебнул пива.

— Значит, шабаш?

— Боюсь, что так.

— Боитесь? С чего это вы забоялись?

— Я не хочу больше играть.

— Значит, не хотите уважить.

— Совершенно верно.

Эдгар ухмыльнулся, но ухмылка опять не достигла цели. Момент затеять ссору каким-то образом был упущен. Ричард убедился, как легко бывает одержать верх и как это, в общем, неважно.

— Выпьем? — предложил он.

— Давайте! Только что-нибудь покрепче.

— Прекрасно. Виски?

— Можно.

— Двойное, пожалуйста, Маргарет.

Она надавила рычажок под бутылкой и, после того как определенное количество виски налилось в стакан, надавила на него еще раз. Эдгар осушил стакан одним глотком, кивнул, стегнул собаку поводком и ушел.

Ричард сгреб деньги. Он выиграл около тридцати шиллингов. Монеты с трудом умещались в обеих горстях.

— Не могли бы вы обменять все это на пару бумажек?

— Я дам вам фунтовую бумажку, которую он у меня разменял.

— Я положу ее отдельно — пусть при случае отыграет. — Он улыбнулся.

— С какой стати?

— Ну, он…

— Он, по всей вероятности, зарабатывает не меньше вашего. Тратит по-другому — вот и вся разница.

— Неужели столько же?

— Он должен получать шиллингов двадцать пять в неделю как разнорабочий. Он работает сдельно на строительстве дорог.

— Ну а зимой как?

— Не беспокойтесь, он себя в обиду не даст. — Маргарет улыбнулась. — Теперь такой народ.

— Может, вы чего-нибудь выпьете?

Он еще ни разу не угощал ее. Значение, которое он придавал ответу на свой вопрос, ему самому показалось несуразным. Он не выдержал и расхохотался.

— В чем дело?

— Я просто подумал… — Ричард помедлил, — для меня очень важно, чтобы вы разрешили мне угостить вас.

— Ну, раз так, я выпью шотландского виски.

— Тогда и я тоже, если вы мне нальете.

— Отчего же не налить. — Она рассмеялась. — У вас такие веселые глаза, а разговариваете вы ужасно серьезно. Знаете, — прибавила она, — мне кажется, вы нарочно нарываетесь на неприятности. Вроде Эдгара.

— А он нарывается?

— Вечно затевает драки. Он бы и на вас полез, если бы не побоялся, что ему и в наш бар закроют вход. Его здесь, в городе, уже почти никуда не пускают.

— Понятно. Новое подтверждение тому, что инстинкт самосохранения действует во спасение всех окружающих. Популярная теория.

— Я тоже ничего оригинального в этом не вижу.

— Сколько вы еще пробудете здесь? — внезапно спросил Ричард.

— Несколько недель. А может, месяцев. Очень приятно пожить спокойно, после того как намотаешься как следует.

— И вы тоже?

— Нет. — Она покачала головой. — У меня теперь вроде бы все ясно. Мне нравится здесь свежий воздух, я люблю днем гулять — и проводить время с людьми, среди которых выросла. И все же здесь будто стоишь на месте, а не движешься.

— А может, оно и лучше — стоять на месте?

— Нет!

— Вы уверены?

— Да, конечно.

— Но лучше, чем если вас остановят — вот так, обухом по голове?

— Думаю, что да. Но не очень-то многих людей останавливают обухом по голове! — Она улыбнулась, подняла стакан и не отрываясь выпила.

— Впечатление, будто у вас на все готов ответ.

— Впечатление? — Она помолчала. — До чего ж легко создавать впечатление. — Но это было сказано вскользь, без намерения вызвать Ричарда на дальнейший разговор.

— А теперь мне пора идти готовить ужин, — сказала она, — спасибо за угощение.

Он вернулся к своему месту у окна, спрашивая себя, почему он действовал так вяло. Ни туда, ни сюда. Вроде бы начал флиртовать с ней — хотя в этом старомодном слове присутствовало изящество, которого явно не хватало его действиям, — ну, скажем, ухаживать за ней, но с такой оглядкой, словно делал шаг назад после каждого шага вперед. В достаточной мере бесцельное маневрирование. Он сгорбился. Плечи у него были пока еще крепкие, но он чувствовал, как все остальное тело никнет под гнетом беспробудной усталости. Он словно со стороны смотрел на себя — вот сидит себе тут, совсем поникший. Он был своим единственным зрителем, Нарцисс перед зеркалами, многократно повторяющими его отражение. История Нарцисса, обратившегося в цветок и навеки обреченного покачивать головкой, скорбя о своей неодушевленности, — разве это не самый горький миф? Свободный человек, собственноручно уничтоживший себя.

Сидя за своим столиком, он и вовсе потух. Ему казалось, что и со всем вокруг творится то же самое. Жизнь ушла отовсюду. Города, например, совсем зашелудивели от кирпича и бетона — они раскидывались перед автобусами и бульдозерами, подобно древней блуднице, награждая заразой взамен обещанного облегчения. А горы вокруг, где больше не слышно песен, — он опоздал и тут. А люди, замурованные звуками, непрестанными звуками, так что без шума уже и жить не могут. А мужчина, забывающий, что он — оплот, и женщина, не думающая, что на ней держится все. А планета, взъерошенная, равнодушно вращающаяся вокруг солнца, которое одно остается неизменным. Впереди пустота. И так просто скатиться в эту пустоту.

В бар вошла мать Маргарет. Старая женщина с задубевшей кожей, блестящими глазами, с прямыми седыми волосами, аккуратно уложенными вокруг головы. Темное платье, единственное кольцо со сверкающим камнем на усыпанной гречкой морщинистой руке. Она благосклонно поболтала с ним, и Ричард выпил еще.

Он пропустил последний автобус — в половине восьмого — и, зная, что теперь ему придется идти пешком, съел пирожок и немного хрустящего картофеля. Просидел в баре до закрытия. С Маргарет ему больше поговорить не пришлось. Слушал разговоры других.

Холодная весенняя ночь. Он пошел старой дорогой, где никто не остановит машину, чтобы подвезти его. Виски плескалось в нем, и он старался как можно быстрее переставлять ноги, чувствуя, что налит жидкостью до краев, как бочонок, и что его, как бочонок, распирает. Вне его проспиртованной головы мир не существовал — не было ни холода, ни ночи, ни ландшафта. Алкоголь подчинил себе все. Кто это ушел из палатки капитана Скотта, чтобы дать другим лишний шанс на спасение?

Надо уходить из школы. Он потух, и от этого его неуверенность перерождается в цинизм. Как же все-таки звали того человека?

Он шел посередине узкой темной дороги, луна пряталась за тучи, вокруг, насколько он мог заметить, не было ни души, и все же ему не пелось. Песни были в нем самом, глубоко запрятаны, а наутро осадки виски застелят ему мозги. Ну нет! Маргарет была… но это же смешно!

Так как звали человека, который покинул палатку? Оутс? Оукс?

Что-то в этом роде. Просто взял и ушел. Он ушел.

Не убежал!

Глава 30

— Это все наша Дженис его доводит, — сказал Уиф.

— Никто его не заставляет жить здесь, — возразила Эгнис, — всякий другой мужчина поехал бы за ней не задумываясь. Скажешь, нет?

— Черта с два, — ответил Уиф. — Очень он ей там нужен. Она этого и не скрывает. Если бы какая женщина так со мной обошлась, я б не стал навязываться. Она гонит его от себя… Нельзя же так! Не удивлюсь, если он плюнет на все и уедет.

— Возьмет да уедет? — Эгнис опустила шитье на колени.

Последние месяцы Уиф все неодобрительнее относился к Дженис. Словно ее постоянное недовольство вонзилось в конце концов в тот уголок сердца, где он хранил любовь к ней, и ранка, расширяясь, болела и саднила. Эгнис была очень огорчена и удивлялась силе его раздражения — вот и сейчас, едва он вернулся с работы, сел за обед, надев свои скрепленные проволочкой очки, и обсудил все, что пишут в газетах, перед тем как пойти работать в сарае или в саду, как сразу же заговорил об этом.

— Ты, выходит, считаешь, что он может вовсе ее бросить? — сказала Эгнис.

Уиф оставил без внимания ее испуганный тон.

— И прав будет. На мой взгляд, причин у него предостаточно. Что она за жена ему? Я вообще не знаю, зачем она пошла за него, разве что в тот момент ее это устраивало. Она могла с таким же успехом выйти и за Эдвина. Сама мне раз сказала, что готова выйти за Эдвина, потому что тогда сможет делать все, что ей заблагорассудится. Я об этом все время думаю. Кем это нужно быть, чтоб сказать такое?

— Она после родов не в себе была, — уныло ответила Эгнис, — сама не знала, что делает. Ты подумай, каково молоденькой девочке такое перенести.

— Предположим. А ведь он все-таки взял ее за себя. И заботливей парня не найдешь. Ей бы пора угомониться — а она только пуще кобенится.

— Не везло ей в жизни, — сказала Эгнис, — бог знает о чем она только не передумала, пока болела в детстве и лежала, месяцами прикованная к постели.

— Пора бы и утешиться. Ты на него посмотри. Сиротой вырос. А ведь ничего, держится. Эдвину тоже нелегко приходилось. Но и он держится. Все дело в человеке. А она себе волю дала и вон во что превратилась. Я, мать, ее просто не узнаю.

— Неужели ты думаешь, он может уйти от нее? — прошептала Эгнис.

— Не знаю. Тут тебе сам черт не скажет. В том-то и дело. Вот пить он начал — это я знаю. И «компании» у него никакой нет — это я тоже знаю. Он одно время с парнями из лейбористов водился, но потом что-то у них рассохлось — и я его за это не осуждаю. Я хочу сказать, не может же он куролесить с молодыми парнями, у которых одни девки на уме. Те, что переженились, — за теми жены по пятам ходят. Ну а остальные или сидят по домам, или в рюмку смотрит. Так что тут делать молодому человеку вроде него, a?

— Не надо было ему вообще сюда приезжать, сказала Эгнис, — что он, ждет, чтобы перед ним все плясали? Другие как-то живут, значит, и он может. Все ж таки человек он грамотный, мог бы сам придумать себе занятие.

— Интересно, что он может себе придумать, если у него все мысли женой заняты? Он ее по-прежнему любит без памяти — это я тебе точно говорю. А она там в Каркастере шашнями занимается! Он просто хочет забыться, не думать ни о чем. И потом, пусть он грамотный, только ни хрена это ему не дает. Извиняюсь за выражение! Он до всего старается своим умом дойти, ничего на веру не принимает. Я же вижу, что он над многим думает, и давай ему бог! Большинство молодых ребят живут себе как живется и голову ни над чем не ломают. Я сам таким был. Но мне нравятся люди, которые говорят: «А ну, постой, дай-ка я сам попробую разобраться».

— Ты что это, на его сторону стал?

— Да не в сторонах дело! Дело в том, что понимание надо иметь. И он не святой, только много ли святых наберется? А Дженис наша с ним подло поступает. Я ее просто не узнаю, Эгнис. Ладно, допустим, в ней нет ничего от меня, но я все смотрю, может, от тебя что-нибудь перепало. И тоже что-то не заметно.

— У нее глаза твои. И уж если она что задумала сделать, ее не свернешь — как тебя. Только что у тебя желания все скромнее.

— Нет, ничего у нее от меня нет. А уж насчет тебя! Да ведь ты в любую погоду побежишь, если надо человеку помочь — хоть знакомому, хоть незнакомому. А она телефонную трубку не поднимет. Ты месяц будешь переживать, если тебе покажется, будто ты кого ненароком обидела, а для нее нет слаще, как нарочно человека побольнее куснуть. Ты ласковая, женушка моя, всегда ласковая была, а вот дочка — та кремень. Не надо бы мне говорить так про нее, да все равно скажу. Кремень она.

— Не такая она. — Эгнис чуть не плакала. — Не такая она, Уиф! Не можешь ты так о ней говорить.

— Могу, голубка моя, могу и говорю, — негромко ответил он. — Одного я не могу — в себе это носить. Если б я тебе всего этого не высказал, меня б разорвало.

— Но что же с ними будет?

— Не знаю. И думать об этом не хочу. За грехи детей с родителей взыщется. Вот все, что я знаю.

В кухню из сада прибрела Паула, и заботы о ней отвлекли Эгнис. Купать ее, кормить ужином и укладывать в постель нужно было сегодня раньше обычного, так как Эгнис должна была вечером идти в Женский клуб, где раз в месяц собирались умственно отсталые дети со всего района. Эгнис готовила им чай и угощение, другие помогали занять и развлечь ребятишек. В этот вечер ей обещал помочь Ричард, и она должна была встретиться с ним возле самого клуба, у автобусной остановки. Поэтому она расправлялась с Паулой проворно, но без излишней суеты, чтобы не взбудоражить ее. Эгнис с каждым днем все больше привязывалась к девочке; она часами разговаривала с ней и внимательно выслушивала ее ответы, терпеливо учила новым словам. Случалось, она смотрела на Паулу, играющую в саду, и видела другую картину: себя, еще молоденькую, еще не потерявшую надежду иметь много детей, и Дженис, которая порхала среди цветов, сама похожая на нежный лепесток. И тогда печаль и радость так перемешивались в ней, что она поспешно бралась за какое-нибудь дело, боясь, как бы воспоминания не завладели ею окончательно и не выбили из колеи. Она даже себе не хотела признаваться, как часто последнее время ловила себя на том, что, задумавшись, проходила мимо церкви или куда там еще она могла идти.

У нее появилось желание как-то ограничить свою деятельность, но из страха оторваться от жизни она противилась ему. Все чаще и чаще она чувствовала, что ей не хочется идти убирать церковь или наводить порядок в Женском клубе (она опять вернулась к этому занятию: миссис Керрузерс, проработав всего четыре месяца, отказалась, заявив, что у нее вода в колене), не хочется ехать в Уайтхэйвен поить чаем с печеньем больных в клинике, идти в… но тут она энергично брала себя в руки и быстрым шагом шла куда надо и доводила себя до полного изнеможения.

Она вспоминала, как впервые приехала сюда, как робела в непривычной сельской местности я терялась перед соседями, с недоверием относившимися во всем, кто родился за пределами Кроссбриджа, Но никогда не выказывала своих страхов, а, напротив, приложила все старания, желая доказать Уифу, что она не хуже любой деревенской девушки и что он не пожалеет, что женился на ней. И чего только она не выкидывала; раз перекопала за день весь сад — хотела сделать ему сюрприз, а потом оказалось, что он уже неделю назад засеял его. Она бродила по полям, собирая цветы и ветки, чтобы к его приходу превратить коттедж в цветочный павильон. Он был такой кроткий человек; но кротость была так прочно заложена в его натуре, что, вместо того чтобы превратить его в «тряпку» — как пророчила ее семья, — стала для нее твердой основой, пошатнуть которую могло бы только стихийное бедствие. Она содержала его одежду в таком порядке, что его дразнили на работе «франтом», — как бы ни стара была рубашка, она всегда была аккуратно заштопана и чисто выстирана. И он каждодневно испытывал чувство благоговения перед ней. Его первая и единственная победа — он даже мечтать не смел, что она посмотрит на «неотесанного батрака», и вот, гляди-ка, привез ее к себе, преисполненный гордости и благодарности, которые нисколько с тех пор не убыли.

Тем более была Эгнис встревожена запальчивостью и горечью, с какой Уиф говорил о Дженис. Дженис была в детстве такой красавицей. В те дни — пока Эгнис еще не узнала наверное, что больше детей у нее не будет, — весь мир заключался для нее в этой маленькой золотоволосой дочке, выбегавшей навстречу возвращающемуся с работы Уифу, чтобы прокатиться у него на спине, возившейся на клочке земли, который он отвел ей под «собственный» сад, и прыгавшей от восторга, когда она обнаруживала утром распустившийся за ночь цветок. Дженис ходила с отцом на рыбалку и как-то раз потерялась, когда же после долгих поисков ее нашли, то оказалось, что она отправилась в путешествие вдоль ручейка, пытаясь разговаривать с рыбками. Эгнис казалось, что ее душа открыта навстречу всем ветрам, что каждая песчинка несет с собой воспоминание, переливающееся в солнечном луче или уютно укутанное в теплом зимнем довольстве. Идиллия, идиллия! Но почему же ей грустно оттого, что прошлое представляется в воспоминаниях таким идиллическим?

Были и другие мысли, которые ей никак не удавалось отогнать от себя. Как могла Дженис сказать об общественных делах, занимавших такое большое место в жизни Эгнис, что «не стоят они всех этих усилий»? Хорошо бы знать в этом случае, что уж такое «стоящее» делает она сама. Эгнис высоко ставила умственные способности своей дочери, даже немного побаивалась ее серьезности с тех самых времен, когда маленькая девочка, поднявшись наконец после долгой болезни, уединилась в задней комнатке, которую назвала «кабинетом», и, бледная и осунувшаяся, целиком ушла в свои книги и тетради, раз и навсегда решив получать по всем предметам только высшие оценки. Слова ее дочери можно было понять так: «То, что делаешь ты, если и не пустая трата времени, то, во всяком случае, песчинка в море». При своей чуткости Эгнис именно так их и поняла, и они больно ее укололи, но она не умела резко отстаивать то, в чем сама толком не разбиралась.

Итак, она шла в тот вечер в клуб без обычного удовольствия. Словно что-то надломилось в ней. Это нужно скрывать — как же иначе, но от себя-то не скроешь.

Ричарда не оказалось на автобусной остановке, и она вошла в помещение клуба. В окно она видела, как подошел, остановился и отошел еще один автобус, но Ричард и на нем не приехал. Еще автобус отходил из Уайтхэйвена в четверть восьмого, и в надежде, что он приедет с ним, она шутливо говорила собравшимся женщинам — которые очень рассчитывали на его помощь — о том, как не замечают времени люди, которые «слишком много думают». Но он не приехал и с этим автобусом, и больше она уже не пыталась оправдать его.

Ричард сознательно пропустил автобус. Проводил взглядом удаляющийся блестящий старый кузов с надписью сзади: «Осторожно! Берегите свою жизнь». Ему не хотелось общества Эгнис и детей. Прежде он охотно помогал ей в подобных случаях, но при его теперешнем душевном состоянии это было бы и слишком сложно, и неискренне. Он не мог больше смотреть ей в глаза. По мере того как он, теряя почву под ногами, все больше опускался, Эгнис росла в его главах, становилась недосягаемой. Она нервировала его, и он решил, что с него хватит.

Он отправился в «Олень» повидать Маргарет. Снова дожидался, пока опустеет бар, неторопливо потягивая горькое, казавшееся безвкусным пиво. Посетители толпились у стойки, и в маленьком помещении пахло сыростью. Пиво было крепкое. Стоявшая за стойкой Маргарет проворно обслуживала всех и болтала с каждым желающим.

Ричард уже дважды приглашал ее в ресторан, и оба раза все шло как по-писаному. Подавали суп — они мирно беседовали, довольные друг другом. Сменялись блюда. Кофейные чашки опорожнялись и наполнялись. Она рассказывала о своей жизни, о том, как, не связанная ничем, вооруженная знанием машинописи и стенографии, скиталась по свету, подобно средневековому монаху, вооруженному знанием латыни. Она побывала в Соединенных Штатах и в Мексике, в Риме, Стокгольме и Лондоне. Главным образом жила в Лондоне. И со временем так пообтесалась под точилом собственного опыта, что, по ее словам, свой голос узнавать перестала. Бывает, слышит, как кто-то говорит, и просто поверить не может, что это она сама. Потому-то она и ухватилась за возможность приехать помогать родителям. И сквозь паузы, перемежавшие ее повествование, Ричард так и видел двухкомнатные квартирки с отдельной кухней и туалетом, женатого мужчину, оставляющего свой портфель в крошечной передней, незаметное исчезновение с приема на крыше дорогого ресторана в какой-нибудь потайной закуток. Нарядные платья и тревога из-за безошибочно округляющейся талии. Жизненный опыт дал ей и плюсы и минусы: известную стойкость, некую захватанность и некую гордость, качества, имевшиеся и у других женщин, которых он знавал в Лондоне, — ничего общего со скульптурной неприступностью Дженис. Ну а вы много ли повидали? — спрашивала она. И он отлично понимал, на что ему следовало бы настроиться, но молчал. Все это ни к чему. Он хотел перестать думать о Дженис, отомстить ей и — как ни странно — найти в себе силы позволить ей и впредь вести самостоятельную жизнь, но вместо того, чтобы помочь ему в этом, Маргарет лишь заставила его видеть Дженис еще отчетливей. И он просто провожал ее до дому и прощался с ней у калитки.

Его интерес — само слово выдавало это — к Маргарет был напускным. Однако он продолжал игру. Хотя Дженис невыносимо редко позволяла ему любить себя, на секс его особенно не тянуло. Если человек удовлетворяет свои сексуальные потребности со слишком уж большими интервалами, то воздержание может перейти в конце концов в самый настоящий аскетизм. Все же он притворялся перед собой, что обделен, что страдает без женской ласки, — так легче было решиться на контрмеру. Но притворство усыпляло желания.

Бар опустел.

Ричард подошел, чтобы взять себе еще пива, последний человек закрыл за собой дверь, и Маргарет громко рассмеялась — все это произошло одновременно.

— Вы могли бы освободиться сегодня пораньше? — спросил он.

— Могла бы. А что?

— Я хочу пригласить вас.

— Поужинать?

— Да. Или мы могли бы пойти…

— В кино? В «АВС» сегодня Элвис Пресли, а в «Ригале» — «Проклятие Франкенштейна».

— Ко мне домой.

— Понятно.

Она поставила пустую кружку под кран мойки и смотрела, как пышная пена стекает по стенкам.

— Что-то чересчур уж откровенно. Вам не кажется? — спросила она.

— Да, наверное.

— Вы подумали об этом?

— Нет. Как это ни смешно. Но так будет лучше.

— Ведь это только все осложнит?

— Осложнит. Без сомнения.

— Вы этого добиваетесь?

— Видите, как я бойко на все отвечаю, Маргарет! — Он поднял стакан. — Ваше здоровье!

— Это ведь не Лондон. Здесь все на глазах. Пока что вас не трогали. Но тут уж вам кости перемоют. И не только вам.

— Да.

Он больше ничего не сказал. Приехать с ней к себе в Кроссбридж, оставить ее ночевать, прогнутся от стука Эгнис и плача Паулы, требующей завтрак, означало бы полный крах. Разрушая, можно избавиться от мусора, но иногда при этом могут погибнуть невосполнимые ценности. Маргарет поедет с ним — но для обоих это будет лишь повторением пройденного, оба будут помимо воли думать о прошлом, и эти воспоминания оттолкнут их друг от друга; нет, это не будет ни утолением жажды, ни даже тенью нежности.

И все-таки ему хотелось, чтобы она поехала с ним. Он хотел всем показать — пусть все летит к черту, пусть страдает Эгнис и злорадствует миссис Джексон, пусть Дженис сначала заметит, как все в Кроссбридже при виде ее хихикают в кулак, а потом узнает все от него, пусть лучше между ними стоит позорный факт, чем настороженная бдительность, пусть лучше все начистоту, чем эти вечные недомолвки.

— Спасибо! — сказал он Маргарет.

Она улыбнулась и наклонилась к нему. Он приложил палец к ее губам и пошел к двери.

— Вы забыли взять сдачу, — сказала она, беря две монетки. Он подставил руку. Она кинула монетки, и он ловко подхватил их.

Он пошел по направлению к порту. Море ударялось о причальную стенку, волны перекатывались, отливая свинцом; слишком оно было грандиозное и умиротворенное. Постояв немного, он пошел в ближайший бар, «Докер», где прежде заседал иногда комитет по устройству Комнаты отдыха для пенсионеров. Было время, когда Ричард боролся. Пусть против самого себя, но все равно боролся. Только продолжая эту борьбу, мог он наконец почувствовать себя свободным; прежде он знал это теоретически, теперь убедился окончательно. Он больше не боялся себя. Но если жить без страха, то неужели и без надежды? А единственная надежда, которая у него еще оставалась, была в Дженис.

Она одна могла дать то, что было нужно ему. Не осознав этого, нельзя было надеяться что-то получить или понять, не для чего было жить.

Потому что любовь, сама не поддающаяся определению, точно определяет всю деятельность вокруг себя — так из неподвижной точки в центре можно наблюдать весь вращающийся вокруг мир. Любовь, выражающаяся в деятельности тела, все силы расходующего на страсть, повинна в слабости и разболтанности человека в повседневной жизни. Она безмозгла, потому что, на что бы ни обращался мозг, охваченный неизъяснимым восторгом, все представляется ему как бы отражением этого счастья. Эгоистична — в своей откровенной потребности полного удовлетворения, жертвенна — всецело отдавая себя услаждению другого. В своей нежности и ярости, неистовстве и безмятежности она превосходит все другие наслаждения, уготованные человеку; что перед ней взлеты радости и бездна страданий, обычных, человеческих, понятных. А вокруг нее вертятся те свойства человеческой натуры, которые могут служить ей питательной средой, но могут в своей ненасытности погубить ее: похотливость, жадность, тщеславие, лживость. Но только они отнюдь не неизбежные ее спутники, проявляются они и сами по себе. Никогда прежде он не испытывал такой любви, как сейчас. Он не мог двинуться с места, у него захватило дух, когда он на мгновение осознал всю силу своей любви.

Сейчас он пойдет и напишет Дженис, бросит школу и, как только устроит свои дела, поселится вместе с ней. Нет! Этого мало! Он поедет к ней сию минуту. Он должен увидеть ее… если он не сможет заставить ее понять сейчас… он был уверен, что у себя в Каркастере она не может не чувствовать в этот момент всей безграничности его любви, она ждет его, ждет, чтобы он приехал, ждет — как он ждет — минуты, когда они отдадутся той страсти, которая приподымает людей над землей, тогда как ее корни питаются соками этой земли.

Глава 31

Он встал и вышел из бара. Порт был погружен в темноту. Он торопливо зашагал по набережной и чуть не сшиб с ног женщину, которая, пошатываясь, вынырнула из переулка. Тело ее, замотанное в многочисленные слои одежды, мягко, как тюк, стукнулось об него и затем отлетело к краю причальной стенки, огороженной лишь низко провисающей между столбиками цепью.

— Куда прешь, прохвост несчастный?

Ричард узнал голос сразу же: миссис Кэсс. Она, покачиваясь, топталась на одном месте — у ненадежной цепи, на краю пятна желтоватого света, который нехотя отбрасывал уличный фонарь. Ричард сделал шаг в ней и вступил в освещенный круг.

— Миссис Кэсс?

— Я ж не нарочно, — отозвался плаксивый голос, — я просто шла домой — и вот не смогла отпереть дверь, потому что ключ потеряла. Понимаете, некуда мне идти, — продолжала она извиняться жалобным голосом, а сама тем временем придвинулась к нему. — Понимаете, когда я в баре была, он был при мне. Я туда снова сходила, но там говорят, что ключа нигде нет, а я-то знаю, что там он у меня был… Ах, да, ведь вы ж не тот молоденький шпик в штатском. — Она умолкла.

Ричард начал раздражаться, чувствуя, что запутывается в силках, расставленных старухой. Однако не мог же он просто повернуться и уйти. Оставить ее в таком виде, вдребезги пьяную, бесцельно топчущуюся на нетвердых ногах у края причальной стенки. Но ведь он знал, что Дженис ждет его, а даже сядь он сию минуту в поезд, пройдет часа полтора, прежде чем он доберется до нее. Ему непременно нужно идти.

— Да ведь вы же тот самый Ричард, который отбил невесту у моего Эдвина, — вот оно что!

Стоя почти вплотную к нему, она протянула руку и схватила его за отворот куртки, и ему стоило больших усилий не отвернуться: лицо ее теперь было уже не просто безобразным, ему показалось, что оно разлагается. Он старался не всматриваться — впечатление было, что безобразные, перекошенные черты размягчились и как-то растеклись. И к прокуренному дыханию и перегару примешивался запах грязной одежды и больного тела.

— Хорош! — сказала она, оправившись от страха, который поддерживал ее в вертикальном положении, и цепко хватаясь за Ричарда. — Прикинулся гадиной — шпиком. Этот сукин кот шатается тут по ночам, и все чтобы обижать женщин и приставать к ним. Мужчин-то небось не трогает. — Она повалилась на грудь к Ричарду, он подхватил ее под мышки, она сначала обвисла, затем с трудом выпрямилась и при этом громко испортила воздух. Тугой звук — похожий на горестный вздох, вернее, даже стенание — выпутался из тряпок, окутывающих ее ноги, поднялся из-под юбок и окрасил воздух теплым запахом лимона и пива. Ричарда чуть не вывернуло наизнанку. Это отнюдь не метафора. Он почувствовал, как его желудок поднялся, оторвавшись от того, к чему был прикреплен, а затем плюхнулся на место, оставив в горле отвратительный налет тошноты. Дженис ждала его. Миссис Кэсс, делая новые усилия выпрямиться, рыгнула прямо ему в лицо, обдав запахом тухлого яйца: рот ее так и застыл разинутым — влажно поблескивающий провал, — а беспомощная рука, белея в темноте, казалось, шарила вокруг скорее для того, чтобы помочь рту захлопнуться, чем из соображений, продиктованных деликатностью. Зрелище этой руки, грациозно прикрывающей зияющий провал, в то время как испещренные какими-то точками безумные слезящиеся глаза встревоженно вращались в своих орбитах, оказалось выше его сил. Он расхохотался; воодушевленный собственным смехом, расхохотался еще пуще, вдыхая обволакивающее его зловоение, пробиваясь через одну оболочку запахов только затем, чтобы на него пахнуло с пристани отвратительным духом рыбьего жира, и смех его холодным, неуместным дребезжанием прокатился по воде.

— Он еще будет смеяться, гад такой! Пошел от меня! Убирайся!

Он отпустил ее, и она, лишившись поддержки, откачнулась к краю причальной стенки. Он шагнул к ней и, схватив за пальто, подержал, пока она не обрела равновесие, и затем отпустил.

— Вы бы поосторожнее, — сказал он. — Свалитесь когда-нибудь в воду.

— А какому дьяволу до этого дело есть? Кто по мне плакать будет? Мой Эдвин, может, и поплакал бы раньше, пока ты у него его кралю не увел. До той поры он все на свете для меня сделать был готов. Он свою мамочку знал и знал с ней обращение. Я ему сказала, что шлюха она, да разве любви прикажешь…

Она зарыдала, и опять-таки в этом было что-то омерзительное, как будто слезы сочились из каждой поры ее трясущегося тела, вымывая въевшуюся грязь; и такая смесь жеманства и бессилия была в ее рыданиях, что трудно было поверить, будто это плачет один человек; впрочем «омерзительно» — это слишком сильно сказано, слишком уж жестоко. Потому что, какая бы путаница чувств ни вызвала ее слезы, она страдала, она плакала, и щемящая тоска все больше завладевали Ричардом при виде этого безысходного гори. Придется ему остаться и помочь ей — а там уж можно ехать к Дженис.

— Он в нее был по уши влюблен, — всхлипывала миссис Кэсс. — Она для него во всем мире одна была, не считая матери. Ради нее он даже мной пожертвовал бы. Это она погубила его — и вы вместе с ней. Вы тут тоже приложили руку, вы его погубили.

— Как вам кажется, где вы могли оставить свой ключ?

— Я же вам сказала, что не знаю. Вот тоже дурак! Какого черта вы стоите тут?

— Может, я мог бы залезть в окошко или еще что-нибудь сделать? Где вы живете?

— Я вам не позволю окна выбивать. Мне приходится все здесь держать на запоре. Без этого нельзя. Этот прохвост, сын мой, привез меня сюда из прелестного коттеджика вам в таком и не снилось жить, — где все вокруг меня уважали и где мне никогда не нужно было запирать дверь, но ведь тут же не город, а сумасшедший дом какой-то. Без ключа в дом не войдешь. Он загнал меня сюда, чтобы я у него поперек дороги не стояла. Будто я не знаю — ублюдок несчастный!.. — Она замолчала, и Ричард понял, что она обдумывала какой-то хитрый план, осуществление которого потребует его участия. — У него есть второй ключ, — сказала она, — он не разрешает мне приходить к нему домой, но, если вы меня приведете, тогда другое дело, и потом, я ведь только за вторым ключом. Вам придется проводить меня к нему.

— Хорошо. Я провожу вас.

Она приободрилась, подошла и взяла его под руку. Когда они подходили к портовым воротам, от железнодорожной станции, находившейся неподалеку, отошел поезд и понесся вдоль берега в Каркастер.

— Вы прямо будто мой кавалер, — сказала миссис Кэсс сентиментальным голосом. — Дайте закурить.

Глава 32

Эту прогулку он запомнил навсегда. Очень скоро миссис Кэсс устала, и алкоголь снова стал разбирать ее. Ее шатало из стороны в сторону, она чуть не падала с узенького тротуара, словно все части ее тела безудержно разбегались в разные стороны и ей с трудом удавалось удерживать их при себе. Шарфик слетел у нее с головы и упал в канаву, и, когда Ричард нагнулся за ним, ему стало страшно, как бы она не рухнула туда же, подмяв его под себя.

Прохожих на улице было немного, но ни одного из них не пропустила эта старая карга. Она выкрикивала свои пьяные приветствия и принимала насмешки, которые отпускались в ответ, с видом королевы, выслушивающей грубые комплименты льстивых царедворцев. Улицы были ее дворцовыми покоями, и Ричард — принцем-регентом. Она помахивала рукой своему отражению в затянутых изнутри темно-синими шторами витринах; остановилась перед зарешеченным окном ювелирного магазина — посмотреть и оценить разложенные там кольца и браслеты, налетела грудью на молоденького полисмена, которого — к ужасу Ричарда — знала по имени, и потанцевала перед кривоногим стариком шахтером, который назвал ее Мэгги Мэй и попросил сплясать ему галоп. Ричард перестал стесняться, потерял даже желание поскорее доставить ее к Эдвину, он просто превратился в слепого исполнителя ее воли. И когда у подножья холма, откуда дорога вела вверх, прямо к гаражу, она потребовала, чтобы ей дали чего-нибудь промочить горло, ну хоть рюмочку, самую-самую малюсенькую, когда она уселась на дороге, готовая в случае отказа расплакаться, она могла вертеть им как хотела, причем это была уже не просто эксплуатация, а самая настоящая тирания — он больше не испытывал раздражения, а лишь тупо удивлялся, откуда у этой замотанной в тряпки, не по сезону укутанной женщины берется столько энергии и настойчивости.

Очутившись в баре, она вальсом прошлась до стойки — раз-два-три, раз-два-три, изящно приподняв пальчиками полы пальто, шаркая ногами в стоптанных домашних туфлях, — споткнулась и рухнула грудью на прилавок, а потом принялась раскланиваться в ответ на одобрительный гогот и недовольное ворчание окружающих. Джину с тем самым, как его, хотела бы она выпить, джину с тем самым, только того самого совсем чуть-чуть, пожалуйста, а его мой новый кавалер, будьте знакомы, здоровье хозяина, здоровье хозяйки, здоровье честной компании — и маленький стаканчик взлетел в воздух и содержимое, как устрица, проскользнуло в ее проспиртованную глотку. Еще рюмочку. Всего одну — а тогда можно и к сыну. Да, к сыну. Кто же ее сына не знает. У него гараж — вон там, на горе. Настоящий зазнавшийся кот, но она все равно любит его, как-никак сын — вот хочет ему своего нового кавалера показать, это его… но тут она поперхнулась второй рюмкой джина и закорчилась в конвульсиях, потребовавших столько места, что публику, толпившуюся у стойки, как ветром сдуло, а она начала отчаянно семенить ногами, как пляшущий дервиш, и хозяин, выскочив из-за стойки, стал изо всех сил колотить ее кулаком по спине, подгоняя к двери и за дверь, на улицу! «Если ты, грязная, поганая баба, осмелишься еще раз сунуть сюда нос… Да и ты тоже! Забирай ее откуда привел!..» Словно легкая тень какого-то прежнего воплощения миссис Кэсс, явившаяся, чтобы терзать выжившую из ума старуху, Ричард выскользнул на улицу и увидел, что она стоит, прислонившись к фонарному столбу, испуская театральные вздохи.

Они подымались в гору мимо мерцающих, словно светляки, окон коттеджей и коротких вспышек ручного фонарика, среди груд битого кирпича и мусора, бывших прежде чьим-то жилищем; причалы обозначались внизу мелкой россыпью светящихся точек, и море тихо плескалось, набегая на берег. Они шли по дороге, где было больше простора, и Ричард чуть не волок ее на себе — она висела у него на шее и громко пела «Траллийскую розу» прямо ему в ухо, пела с большим чувством и умоляла его и вообще всех подпевать. А затем они оказались на вершине холма, где их поджидал порыв холодного ветра, и автобус, громко загудев, вильнул, чудом не наехав на них, и в окнах выставились испуганные лица, и кондуктор, державшийся за перила открытой площадки, разразился бранью… Автобус ознаменовал конец его миссии, потому что уже был виден ярко-желтый свет, пробивающийся сквозь щели гаражной двери, и, изнемогая под тяжестью миссис Кэсс, обливаясь потом, Ричард поставил точку, отчаянно застучав в дверь кулаком, так что она затряслась, подалась и широко распахнулась, обнаружив Эдвина.

Эдвин стоял, переводя глаза с матери на Ричарда, которого он изучал взглядом печально-рассеянным, — по всей вероятности, в эту минуту его интересовало лишь, как это все так вышло. Затем он отступил в сторону, жестом пригласил их войти, выглянул на улицу, желая убедиться, что там больше никого нет, и с шумом захлопнул дверь.

Ричард, исполнив свой долг — если это можно назвать долгом, — хотел повернуться и уйти, но миссис Кэсс, которая совсем осипла и что-то бессвязно шептала у него под боком, вцепилась ему в руку и не отпускала. Здесь, в гараже, освещенном яркой лампочкой, с грязным, замасленным полом, поднятыми на домкратах машинами, всевозможным инструментом на скамейках, сварочным аппаратом, наверное только что работавшим — возле него валялась маска, как кем-то оброненный шлем, — на Ричарда напала мгновенная тошнотворная усталость, она пришла вдруг и тут же исчезла, будто лишь затем, чтобы напомнить, что у него могла быть совсем другая жизнь, или о том, как трудно было бы ему на месте Эдвина, или о раскрепощении, которое такая жизнь могла бы ему принести.

Стоя к ним спиной, словно ему тошно было на них смотреть, Эдвин вытирал руки о ветошь, бывшую когда-то мужской рубашкой.

— Вы что, через весь город шли? — спросил он наконец, поворачиваясь к ним лицом — оно было серое и изможденное, бесспорное доказательство того, что он работал, не щадя себя.

— Пришлось, — сказал Ричард. — Ваша мать потеряла ключ от квартиры. Она сказала, что у вас есть запасной, вот я и предложил проводить ее сюда.

— А ее надо было провожать?

Ричард не понимал, какой с него может быть спрос за состояние миссис Кэсс; тем не менее не так-то легко было найти ответ, который исключал бы всякую возможность претензий к нему.

— Нужно ее было провожать, я спрашиваю?

— Я вас слышал.

— Я ему сказала, Эдвин, что можно позвать полисмена, — заныла миссис Касс. Она отцепилась от Ричарда и сделала несколько нетвердых шагов, с трудом удерживаясь на ногах. — Я сказала, что это пустяк — велика важность, ключ потеряла… но он сказал, что проводит меня сюда. Я сказала, что ты не любишь, чтобы тебе мешали. Я сказала, что как раз по вечерам ты очень занят. Я сказала, что мы с тобой договорились… Я сказала…

— Да замолчи ты! Молчи, старая дура… Тоже мне мать! Зачем вам понадобилось тащить ее через весь город? Чтобы осрамить меня? Конечно, все видели вас… все теперь будут знать, что она моя мать… Уж она, конечно, всех оповестила, наверное, не закрывала своего поганого рта. — Эдвин шагнул к Ричарду, но запнулся о рычаг тисков и остановился. — Захотели меня осрамить. На вас похоже.

— Он осрамил тебя? — воинственно сказала миссис Кэсс. — Вот прохвост! Он только и знает, что срамит тебя, Эдвин. Увел у тебя из-под носа эту проклятую девку, когда у вас уже все было слажено — правда, она красивая, ничего не скажешь, — а теперь опять перед тобой гоголем ходит. Глядите, мол, какой я интеллигент! Гад ползучий!

— За-мол-чи! Было тебе сказано, чтобы ты сюда не являлась. Вспомни, что я тебе сказал.

— Не помню, Эдвин, не сердись!

— Помнишь, я сказал…

— Нет.

— Ну так я тебе напомню! Если ты хоть раз появишься здесь, сказал я…

— Не надо.

— Если ты хоть раз появишься здесь, сказал я…

— Не надо! Не надо!

— Если… ты… хоть… раз… появишься… здесь, ты больше меня не увидишь. А теперь посмотрим, шутил я или нет. А вы, — повернулся он к Ричарду, — вы сделали это нарочно, чтобы посмеяться надо мной и своими глазами убедиться, что я работаю как вол. Что ж, можете рассказать обо всем Дженис. Валяйте! Рассказывайте! Да только заодно расскажите ей вот что: с тех пор, как я здесь, я каждые два месяца удваиваю оборот. Каждые два месяца! Попробуйте-ка представить себе это, если можете. Да я в банк каждую неделю, наверное, больше кладу, чем вы в месяц зарабатываете. Прикиньте-ка в уме. Я мог бы на других спину гнуть, как всякие прочие дураки. Вполне мог бы! Но я вырвался и теперь кое-чего в жизни добьюсь. — Его трясло, словно этот поток слов оказался губительней для его организма, чем работа по шестнадцать-семнадцать часов в сутки. — И вот еще что: я отлично понимаю, что здорово отстал и одичал здесь. Не воображайте, будто я не понимаю, на кого стал похож. Уже сколько месяцев совсем читать не могу — на полстранице засыпаю, — но и это не беда. Это я наверстаю, как только понадобится. В конце концов, не так уж это важно. Я сам себе хозяин. Понимаете? Про вас этого не скажешь.

— Да он же просто учитель, Эдвин. На побегушках у всякого. Учителишка!

Эдвин повернулся к миссис Кэсс и занес руку. Однако волна ярости, накатившая на него при их неожиданном появлении в его берлоге, успела схлынуть; его самого передернуло от того, что он чуть было не сделал, и рука безвольно упала.

Все молчали.

Ричард взглянул на часы:

— У вас случайно не найдется железнодорожного расписания?

— Найдется.

Тяжело ступая, Эдвин прошел в глубину гаража, при свете одинокой лампы казавшегося пещерой. Он пошарил на широкой скамье, где стояла чайная посуда, и вернулся с книжечкой в руке.

Ричард полистал ее и увидел, что поезда до сих пор ходят по зимнему расписанию и что последний уже прошел.

— Тут кто-нибудь не довезет меня до Каркастера?

— Надо Уилсона Роуэна спросить.

Ричард кивнул. Но надежда уже угасла. Слишком мало у него было с собой денег. Все срывалось из-за такого пустяка — до чего же глупо.

— Черт!

Он стоял, не зная, что предпринять. Конечно, можно было бы попросить Эдвина отвезти его, но он боялся нарваться на грубость.

— Вот что, — сказал он. — У меня с собой мало денег — не могли бы вы одолжить мне пару фунтов или… или вы сами не довезли бы меня до Каркастера? Мне нужно повидать Дженис.

— И вы хотите, чтобы я помог вам как-то с ней повидаться?

— Да нет. Я… еду к ней. Я заплачу вам за машину.

— С чего это вы взяли, что я приму от вас деньги?

— Да не петушитесь вы так, ради всего святого! Не можете, что ж, так прямо и скажите, я пойду поговорю с Роуэном.

— Это еще как повезет. Он не любит ездить после восьми вечера.

— Кого-нибудь другого найду.

— Не забывайте, что вы не в Лондоне.

— А ведь правда. Спасибо, что напомнили. Приятно было встретиться. Спокойной ночи!

— Держи! — Эдвин достал из кармана ключ и швырнул матери. — Можешь идти с ним.

Миссис Кэсс подхватила ключ, который сразу же исчез в складках навороченной на нее одежды, и, невнятно поблагодарив Эдвина за его великую милость, заковыляла к двери. Можно было подумать, что несколько мгновений, которые она провела в молчании, сильно подорвали ее силы. Нытье словно было каким-то видом энергии, заряжавшей ее, — теперь она совсем притихла, и вид у нее был поникший и больной.

— Мне кажется, ее следовало бы проводить домой, — сказал Ричард.

— Вот вы и проводите.

— Нельзя ли без грубостей? Вы ее сын.

— Я и так потерял достаточно времени. — Эдвин усилием воли взял себя в руки, застлавший глаза кровавый туман — результат вспышки гнева — рассеялся. В движениях его вновь появилась лихорадочная размеренность, свидетельствовавшая о неодолимой потребности трудиться и созидать. Даже мысль о вынужденной остановке в работе была ему невыносима.

— Она сама знает дорогу, — сказал он. — Ничего ей не сделается. — И прибавил с внезапной злобой: — Да кому она нужна!

От этой злобы Ричарду стало не по себе — он повернулся, чтобы идти. Миссис Кэсс стояла, приткнувшись к стене, почти невидимая под своими одеждами: ее волосы с седыми прядями растрепанным нимбом поднимались над лиловато-серым лицом. Что-то жуткое послышалось Ричарду в ее приглушеном тряпками голосе, когда она заговорила, — это был какой-то детский лепет, напоминающий невнятное бормотанье полоумной спиритки.

— Он говорит, мамочке нельзя больше к нему. Это ее-то любимый сыночек сказал. Ох, и негодник же он был, сущий негодник. Отдаешь им лучшие годы. Когда еще можно жизнью наслаждаться, приходится дома сидеть, смотреть за ними, подтирать за ними, подбирать, заботиться. А я разве ему когда хоть слово сказала — только бы он любил свою мамочку, ей больше ничего и не надо. А он вот не любит, что уж тут притворяться. Не любит он ее больше. Она мамочка плохая. Плохая!

Унылые причитания мокрой шерстинкой обвивались вокруг нервов Ричарда, слова, то завывающие, то снова падающие до шепота, все сильнее тянули его за душу, а старуха по-прежнему стояла неподвижно в ожидании, что ее вытолкают, или выведут, или побьют, или забудут про нее — смотря по обстоятельствам.

— Я провожу ее домой, — сказал Ричард. Он с трудом отыскал локоть, затерянный в ворохе тряпья, и потянул ее к себе. Вместе, спотыкаясь, медленно переставляя ноги, они пошли к выходу.

Одним прыжком Эдвин опередил их и широко распахнул дверь.

— Я ж тебе объяснял, — плачущим голосом сказал он, — что невозможно вести дело, когда дома творится такое. Тебе легко теперь раскаиваться. Опять осрамила меня перед ним! Другой заботы у тебя нет! А простишь тебя, и ты завтра же снова напьешься и снова будешь позориться. Ты же стала посмешищем всего города. А меня в каком виде выставляешь? — Он обратился к Ричарду: — Она напивается и начинает приставать к мужчинам и… она же бог знает что себе позволяет. Не мать она мне. Вы так на это и смотрите. Может, это ваше счастье, что вы без матери выросли. Не мать она мне!

— Весь в прохвоста отца, — сказала миссис Кэсс, будто последний мстительный огонек порхнул над остывшим пеплом, подернувшим ее сознание. — Поганый, никчемный подонок! Тоже мне вообразил, будто станет большим человеком. Не станет! Помяните мое слово. Кишка тонка. Он еще сядет в лужу — вот увидите!

— Не смей так говорить! Не смей!

— Я отведу ее домой.

— Ведите. Деньте ее куда-нибудь! Делайте с вей что хотите!

Очутившись на улице, где как будто сильно похолодало за несколько минут, с усилием волоча миссис Кэсс, Ричард попробовал было разобраться в причинах своего столкновения с Эдвином, но мысли его разбегались. Судить о том, что произошло, было трудно, да и не к чему: оба были по-своему правы, оба неправы, потому что даже не попытались смирить себя и договориться; ну и потом, какое ему, в конце концов, до всего этого дело; он испытывал лишь омерзение, оно комом лежало у него в желудке — тупая жалость, чем-то схожая с раковой опухолью.

Миссис Кэсс крепко ухватила его под руку. Вот оно, цепляние за жизнь. Женщина, которая никому не была нужна, которая вызывала одно-единственное искреннее чувство в одном-единственном человеке — и то презрение, чьи дни были лабиринтом попрошайничества, грязи, пьянства, мерзкого хныканья, которая думала лишь о том, где бы разжиться несколькими шиллингами на свои нужды (мысль, стучавшая в ее голове с той же настойчивостью, с какой дятел долбит мертвую кору). Ноги носили ее по привычке, ее глаза были открыты, но едва ли видели что-нибудь и загорались, лишь когда какое-нибудь случайное воспоминание попадало в фокус ее мыслей, чтобы тут же исчезнуть, словно акробат, подлетающий на батуте. И тем не менее эта женщина со всем пылом, со всей хитростью, на какую была способна, упорно гнала от себя смерть. Если бы не существовало ни инстинктов, ни разума, ни учений, ни религии, ни стремления к идеалу, тогда, пожалуй, следовало бы обратиться к силам, направленным на сопротивление смерти, — может, с их помощью и удалось бы чего-то добиться.

Только кому, чего и как?

Их нагнал автомобиль и, замедлив ход, остановился. Свежий лак холодно посверкивал под уличным фонарем. Из окна высунулся Эдвин.

— Я дам вам машину, чтобы доехать до Каркастера, — сказал он. — Это все, что я могу.

— Я не умею водить машину, — ответил Ричард с такой поспешностью, что сам рассмеялся, — не умею.

— Не умеете водить машину, — без выражения повторил Эдвин.

— Да.

— Ну что ж, ничего не поделаешь. Сам я вас отвезти туда не могу. Нет, этого не могу.

— Понимаю. Во всяком случае, спасибо за предложение. — Ричард решил воспользоваться обстановкой. — Может, вы отвезете домой вашу мать, раз уж вы все равно здесь. Роуэн живет недалеко. Пойду спрошу, может, он согласится отвезти меня в кредит. Спокойной ночи, миссис Кэсс.

Он поспешно зашагал прочь, не оглядываясь, не желая знать, что происходит позади.

Роуэн еще не вернулся с работы, раздраженно сообщила его жена, вышедшая на стук в кое-как накинутой поверх комбинации вязаной кофте, — поспешность, с какой она захлопнула дверь в кухню из небольшой передней, невольно наводила на подозрение, — еще не вернулся и не вернется до одиннадцати, это ей доподлинно известно, и, уж конечно, никого он сегодня никуда не повезет.

На вокзале иногда бывают такси. Их не было.

Хотя решение увидеть Дженис уже тяготило его, хотя он понимал, что его появление среди ночи или на рассвете едва ли будет встречено с восторгом, хотя он знал, что Эгнис будет беспокоиться о нем — по крайней мере это слабое утешение будет поддерживать его в пути, — он чувствовал, что должен идти, и пошел к шоссе, уводившему из города, в надежде, что кто-нибудь подберет его по дороге.

Глава 33

Зная, что так и так доберется до места слишком поздно, он не делал попыток остановить какую-нибудь машину, пока город не остался далеко позади. Тротуары горестным, созвучным его настроению эхом вторили стуку его твердых подошв. Нужно было отделяться от этого настроения.

Ему не хотелось думать об Эгнис или Маргарет, об Эдвине или миссис Кэсс, и, чтобы не увлечься постройкой дурацких воздушных замков, размечтавшись о Дженис, он стал размышлять, почему в течение этого года печаль постоянно присутствовала в его мыслях и поступках, и его вдруг царапнула догадка — не слишком ли он нянчится с этим чувством. А почему бы, собственно, и не нянчиться? Названное «печалью», оно уже переставало отдавать меланхоличным самолюбованием, как, скажем, «жалость к себе». Оды в честь жалости к себе? Нет таких.

Самое трогательное поэтическое произведение на тему печали из всех известных ему было теннисоновское «In Memoriam» — в нем так ясно говорилось об упоительности печали, о чувственном ее восприятия; утрату любви, говорит поэт, можно перенести, любя воспоминания и воспевая утраченное. Поэма, отрывки которой приходили на память, — признание самим поэтом суетности этого чувства. И действительно, что это, как не унизительное потворство собственной слабости рядом с мировыми проблемами или хотя бы с потенциальными возможностями внутреннего мира самого поэта? Если обратиться к таким сравнениям, печаль представляется неярким мерцанием, и тем не менее она обладает достаточной силой, чтобы жечь, воспламенять, изгонять из мыслей все, кроме собственного гнета. Отказывать печали в силе воздействия было бы передержкой в отношении эмоций, не бурно проявляющихся, но, без сомнения, свойственных человеку.

Было время, когда он испытывал неприятное чувство, наткнувшись в литературе на мысли, имеющие сходство — пусть отдаленное — с его собственными, словно он обнаруживал в себе самом что-то потустороннее, словно было что-то предосудительное в этом сходстве: недостаток Инициативности, Изобретательности, Самостоятельности. И оглушительная барабанная дробь этих общепризнанных добродетелей не умолкала в его сознании, чурающемся всего общепризнанного. Но теперь его больше не коробило, когда он встречал в книгах свои мысли. Что-то связывает всех людей: есть связи семейные, церковные, социальные, связь с современными героями, современными событиями — и в этом смысле литература просто добавочная магнитная стрелка, указывающая, с кого стоит брать пример. Ну а если подойти с практической точки зрения — весьма принятой в наше время, будто практичность, как таковая, уже есть добродетель, — литература имеет перед другими видами искусства то преимущество, что она более открыта в своих чувствах, более доступна — зеркало человеческих страстей в ходе истории. В этом она неизменна. Итак, он шел и думал о Теннисоне, о годах, проведенных им в печальных скитаниях после смерти его друга Халлама: с одной стороны, к поэту подступало горе, с другой — мысли о небытии, и от их постоянного соприкосновения родилась особая форма, стиль. Следствие утраты.

И он тоже понес утрату — потерпел поражение, домогаясь любви, только ему не хватило ни ума, ни уверенности в себе, чтобы честно признать это. Он тоже видел печаль в своей душе, и потому ему было нетрудно поверить, что ею проникнут весь мир, как было с Теннисоном, в чьих стихах дни черны, свет сер, улицы бесцветны, люди — призраки, чувства — химеры. И, подобравшись исподтишка к отбросам, оставленным отхлынувшей любовью, действительность легко отбирала что ей нужно, смотря по обстоятельствам; и в основе такого мироощущения лежала черная трясина, в которую утекала жизнь, и каждый день был последним днем.

Но ведь это было так давно! Теперь существуют средства излечения или по крайней мере рецепты. Погрузить, например, в трясину глубинную бомбу науки, и блокирующие отбросы разлетятся во все стороны, открывая путь свободе. Только вот свобода, добытая таким способом, может лишь утишить, боль — аннулировать такие факты, как утрата, она бессильна.

«Рассудка не теряй из-за своей утраты!» И теперь он действительно чувствовал ясность мысли, пока шел странно спокойный и присмиревший по окаймленным канавами городским улицам, и люминесцентные шары близоруко светились, и дорога была похожа на поблескивающий след улитки; где-то хлопала дверь, с грохотом пролетал мимо мотоцикл — сценические эффекты ночной жизни, — а он все шел я шел, поеживаясь, вжимаясь в свою одежду.

Дженис — длинные светлые волосы, насквозь золотые на сверкающем солнце, — ждущая под яблоней в цвету; чуть вздымающаяся грудь, осыпанные лепестками плечи.

Глава 34

В Каркастере, с тех давних времен, когда он был городом-крепостью, сохранилось четверо ворот, и к Западным воротам вела дорога, мощенная булыжником, — она-то и стряхнула с Ричарда дремоту. Решив наконец попытаться остановить попутную машину, он прождал битый час, прежде чем водитель какого-то грузовика распахнул перед ним дверцу своей высокой кабины. Ехали они медленно да еще посидели в придорожном кафе при въезде в Уигтон, где водитель надумал прочитать главу из своей книжки, предназначенной главным образом — судя по обложке — для того, чтобы распалить до предела эротические чувства, после чего напряжение ночной езды должно было показаться парой пустяков.

Водитель остановил грузовик у Западных ворот, поскольку его путь лежал не через центр города, а на север, к пограничному шоссе, ведущему через южную Шотландию в Глазго.

Было поздно, бары уже выплеснули на улицу последних посетителей, и они растеклись по своим кроватям. Несколько шустрых ночных фей, жмущихся к стенам домов, редкие полисмены, машины, освобожденные от дневных заторов, с шумом проносящиеся от светофора до светофора, и ползущая через город вереница грузовиков, неустанно перевозящих с места на место запасы продовольствия.

Фасады этого города не могли не вызывать почтения и благоговения. И не в Учености тут было дело, не в Религии и даже не в Благосостоянии, хотя все они сказали свое слово, — скорее всего, этого требовали Устои, весь стиль жизни — казалось, здания торжественно провозглашали: здесь людьми, жившими до вас, людьми более сильными, чем вы, было основано поселение, ваша задача — достойно вести себя, когда вы находитесь в его пределах. Требования были отчетливы: этот город — ваша крепость, помните свое место в нем. Современные города строятся так, что их можно переместить куда угодно, поставить на колеса и перекатить в Каир или Детройт — они везде приживутся. Никакого почтения и благоговения они не внушают и, даже хуже того, отталкивают своей способностью бесстрастно давить.

В университетском квартале царили благочестие и строгая простота, ассоциирующиеся с ученостью, несмотря на многие явления, с благочестием и простотой несовместимые. Но от этого никуда не денешься, стоит только отвести под какое-нибудь благое начинание специальное место. Науке — Храм науки.

Он постоял в нерешительности у ее двери, подумал: «Так и знал, что буду стоять в нерешительности» и тотчас сильно и отрывисто нажал кнопку звонка три раза. У него задрожали колени, но внезапный прилив энергии, током пробежавший по всему телу, помог взять себя в руки. Он отступил назад, на мостовую, и посмотрел наверх: в комнате загорелся свет и штора чуть сдвинулась в сторону. А вдруг она не одна? Он весь сжался и замер, но надежда снова вспыхнула, лишь только он увидел Дженис — она помахала ему и спустилась вниз.

Она отворила дверь и, приложив палец к губам, поманила его к себе. На лице ее было недоумение. Он вошел и стал подниматься вслед за ней на цыпочках по крутой лестнице, поскрипывавшей при каждом его осторожном шаге. В комнате, освещенной одним лишь торшером с темно-красным абажуром, он опустился в кресло, которое громко хрустнуло под его тяжестью, вспугнув сонную тишину.

— Что-нибудь случилось? — спросила Дженис.

— Нет. — Не было никакого смысла нагнетать напряжение. — Просто мне захотелось увидеть тебя.

— Да? — Дженис зевнула. — Как мило. — На ней был белый прозрачный пеньюар, заструившийся от плеч к полу, когда она потянулась в сладкой истоме. Его собственное тело, казавшееся ему в последние месяцы отяжелевшим и неповоротливым, рванулось ей навстречу, рванулось с такой же радостью, как в первые недели их знакомства, только на этот раз оно искало удовлетворения не только для себя, оно жаждало наслаждения для них обоих. — Хочешь кофе? — Она улыбнулась, возможно, вспомнила.

— Да. С удовольствием выпью.

Она кивнула и, все еще сонная, пошла наливать чайник. Когда она опустилась на колени, чтобы вставить штепсель в розетку, пеньюар ее распахнулся от пояса вниз, и у Ричарда закружилась голова при виде ее ноги, туго обтянутой гладкой белой кожей, соблазнительных складочек на животе, плотно сжатых ляжек. Чувствуя ком в горле, он встал, подошел к ней и опустился на колени рядом. Она все еще пыталась включить чайник, не попадая в отверстия расшатанной вилкой. Ричард зарылся лицом в ее густые теплые волосы и обнял ее за плечи, другой рукой он нежно гладил ее ногу, осторожно подбираясь к бедру. Она продолжала возиться со штепселем.

— Дай сюда.

— Пожалуйста.

Когда он отпустил ее, чтобы заняться чайником, она необидным, но быстрым движением поднялась на ноги и пошла за чашками.

— Может, выпьем кофе потом? — спросил он, не вставая с колен.

— А почему не сейчас? Тебе два куска сахара? Кстати, ты ведь так и не сказал мне, зачем ты приехал.

Она закончила приготовления и села в кресло, запахнув полы пеньюара — для удобства, но также, без сомнения, для его сведения.

— Захотелось тебя видеть. — Он встал, потоптался на месте, затем пошел и сел на кровать. — Наверное, тебе это кажется дико.

— Нет, почему же, это мило… Как там все?

— Прекрасно. Дженис, ради всего святого, почему мы не можем прямо лечь в постель, вместо того чтобы ломать комедию, как чужие? Я приехал, потому что люблю тебя.

Стрела, выпущенная преждевременно, пролетела всего несколько сантиметров и тупо стукнулась о глухую стену.

— Чайник кипит.

Она налила ему кофе и, передавая чашку, нагнулась и поцеловала его в лоб.

— Наверное, глупо объясняться в любви собственной жене. Да? Не знаю. — Он замолчал, но тотчас почувствовал, что должен продолжать говорить, как бы неестественны и надуманны ни были его слова. — Мы жаждем того, чего не знаем; узнав, теряем интерес.

— Хорошо! Кто это сказал?

— Не все ли равно?

Они пили кофе. Оба понимали всю нелепость ситуации, но Дженис старалась не думать об этом, чтобы еще как-нибудь не обидеть Ричарда, тогда как он с трудом сдерживал нетерпение — зачем она постоянно разводит канитель, стараясь отодвинуть момент их близости.

— Неужели так уж странно сказать, что я люблю тебя? Ты ведь так и не ответила.

— А зачем? Будто я не знаю.

— Что?

— То, что ты сказал.

— Скажи и ты.

— Не глупи!

— Скажи.

Она улыбнулась — или удачно изобразила улыбку — и, склонив голову, неторопливо поднесла к губам чашку.

— Эх, да что там! Послушай, Дженис, уже одно твое имя вселяет в меня… радость… я люблю тебя… и это единственное, что дает смысл жизни, вносит в нее красоту.

— Любовь движет миром! — Она прикусила губу. — Извини!

— Можешь не извиняться! Истина иногда звучит банально. Ну и пусть.

— Я вижу, ты приехал, чтобы произнести передо мной одну из своих речей, — сказала она. — Я без них соскучилась. И что бы ты там ни сказал, я заранее согласна. — Она поставила чашку и потянулась, ладонями отталкивая несопротивляющийся воздух. — Пошли спать, — сказала она спокойно. И повторила: — Пошли спать! — Она подождала минуту. — Уже очень поздно, Ричард, я спать хочу.

Он помолчал.

— Я хочу бросить школу и поселиться здесь в Каркастере, с тобой. Подыщу себе работенку. Может, у Дэвида найдется что-нибудь. Паула будет жить с нами, скучаешь без нее?

— Да. Иногда скучаю. Но возиться с ней здесь не хочу. Да это и невозможно.

— Так ли уж невозможно?

— Да. Переезжай, если хочешь. Ты должен поступать, как сам находишь нужным.

— А что находишь нужным ты?

— Ричард, я устала. Я не хочу больше этих пустых споров, когда с каждой чашкой кофе судьбы вселенной становятся все туманней. Это бессмысленно. Мне нравится в колледже. Я веду жизнь, о которой всегда мечтала — никто меня не беспокоит, я поступаю как хочу, сама выбираю, когда и что буду делать. Ты это знаешь. Когда закончу колледж и передо мной встанет вопрос, что делать дальше, тогда мы сможем поговорить об этом. Я начала писать — не хотела говорить тебе, пока у меня не будет чего-то законченного, чтобы показать тебе. Возможно, этим я и займусь.

— Все у тебя так прямолинейно и ясно. Рядом с тобой начинаешь удивляться, зачем люди вообще о чем-то волнуются, беспокоятся — кому это нужно. Ты всегда такая?

— Стараюсь.

— Зачем?

— Затем, что я не хочу всю жизнь шарашиться в тумане, вот зачем! Хватит с меня сентиментальностей, душещипательных прощений, примирений с нежными поцелуями, когда люди стараются делать вид, что главное в жизни — это сердечность. Я выросла на этом. Только это не для меня. Я хочу больше знать, больше испытать… ага, теперь тебе не нравится! Да, я не преподношу это в виде интригующих воздыханий по поводу Жизни с большой буквы, я просто хочу увлекаться, хочу удивляться и знать совершенно точно, что я делаю.

— Но зачем?

— Я знаю зачем. Потому что мне так интересно. Спор окончен!

— Хорошо. Спор окончен… Значит, впредь тебе спорить не о чем. Никаких перекрестков, не говоря уж о тупиках, — перед тобой неизменно лежит широкое шоссе — до следующего путепровода. Спустите курок, и — при наличии вакуума — пуля будет лететь по прямой бесконечно. Вот так-то, дамы и господа! При наличии вакуума… опускайте пенни в кружку… то бишь в вакуум. И ни тебе трения… ни изменения скорости, ни цели, ни…

— Перестань пороть чушь! Если ты хочешь представить дело так, будто я машина, а ты, о радость, наделен великолепным звериным чутьем — пожалуйста! Только прошу тебя, не уверуй в это сам, прошу ради тебя же самого. Если, конечно, эта мысль не нужна тебе в качестве утешения.

— Я, что ли, говорил об утешении, о сердечном тепле, о душещипательном тумане и о сентиментальности? Может, ты хочешь, чтобы я, перескочив через порог, валил тебя на пол, чтобы доказать свою любовь? Как я могу доказать ее? Разве можно ходить вокруг да около, нося любовь в себе, не пытаясь разделить ее, выказать как-то? Без того, для чего любовь предназначена, она — ущербное чувство. Она зачахнет или просто осыплется.

— Ну и пусть ее.

— Или будет убита.

— Кажется, я б ее убила своими руками, — с яростью сказала Дженис. — Красивое название для самой обыкновенной похоти, ничего больше. Уж я-то знаю. Ну и пусть будет убита!

— Но я хочу любить тебя, Дженис, и быть твоим мужем.

— Я знаю, что ты меня любишь. И мне нравится, как ты меня любишь. Ты нежен. Не пристаешь ко мне. И я люблю тебя. Когда мы не играем месяцами в молчанку, нам с тобой очень хорошо живется вместе. Я не хочу ничего менять.

— Я не понимаю, чего ты от меня хочешь?

— Если б понимал, то не сидел бы сейчас здесь.

Назови что-то своим именем, и потеря ждет тебя. И ведь всегда так! Неужели он не мог назвать чувство, которое испытывал к Дженис, без того, чтобы не разрушить его? Очевидно, нет, и все-таки не могли же они дольше руководствоваться в своих отношениях какими-то невысказанными загадочными мотивами… слишком скоро подобные загадки перерастают невысказанные сомнения. Вот оно, зеркало, бесчисленное множество раз отраженное.

Прах и пепел. Такой великолепный шанс, такое великолепное решение… или грудь в крестах, или голова в кустах!.. Все пошло прахом!

Дженис легла на кровать, а Ричард устроился ка диване. Кровать у нее была односпальная, но тем не менее… Он улегся на диване, словно только на диване мужу и спать. Или лежать. Потому что заснуть он не мог, чувствуя себя побитым, хотя никакой битвы, собственно, не было; значит, это мысль о борьбе так измотала его. Господи, помилуй нас грешных!

Она крепко спала. Голое плечо высовывалось из-под простыни, гладкая щека льнула к подушке. Безмятежный сон. Но внутри нее — защитная сетка. Постоянно присутствующий заградительный знак noli me tangere!..[6] не входить!.. дальше ни шагу!.. ни малейшего шанса! Ее дело, ее дело! Столько всего, что было ее делом, исключительно ее делом, больше ничьим; два предприятия с ограниченной ответственностью… Какой же выход? Слиться? Невозможно! Взять на себя руководство? Невозможно — хотя на какой-то отчаянный миг у него родилась мысль броситься к ней, выковырнуть из нее этот ненавистный предмет и овладеть ею без лишних разговоров… Ликвидировать дело? Свернуть? Объявить себя банкротом? Разделиться? Аналогии продолжали тяжело проползать сквозь пустоту его мыслей.

И так он лежал. Он знал, в нем была сила, была любовь, была потребность развиваться, дорасти до того, чтобы оказаться способным осуществлять любой свой порыв, — все это куда-то девалось, оставив от него лишь комок нервов; он здоров, не урод, готов отвечать за каждый свой поступок… с каким жаром пустился он в путь, без труда поддерживал в себе пламя на протяжении всего пути… и достаточно было холодка, повеявшего от нее, чтобы пламя это заглохло.

Тогда нужно уйти.

Но было бы чересчур мелодраматично уйти тайком среди ночи.

Тогда можно остаться.

Но она дала ясно понять, что предпочитает одиночество.

Значит, и он может оставаться в одиночестве.

Только не было ему счастья в одиночестве, он хотел любви.

Полюбить другую.

Этого он не может.

Он любит Дженис.

Она сказала, что любит его.

И этого ему мало? Быть может, он так и не изжил жадности, которая обуяла его в Лондоне? Быть может, ему нужны непрестанные доказательства любви: охи, вздохи, заверения, взгляды, поцелуи, законные претензии к нему, которые приходилось бы утолять до полного изнеможения; но ведь это просто-напросто означало бы, что он жаждет лишь полнейшего удовлетворения собственных желаний, так сказать, оптимальной прибыли с эмоционального капитала.

И так они лежали — разделенные несколькими футами. О чем это он размечтался? Разве мало лежать вот так, не касаясь друг друга, не занимаясь совместными гимнастическими упражнениями? Если для него «страсть» — это потные от старания бока, можно было развлекаться этим и не с ней. Весь этот вздор насчет таинства брака… Память услужливо подсовывала одну за другой давно оплеванные фразы, все эти «единая плоть и единый дух», «браки совершаются на небесах» — этого, что ли, он захотел? Одним махом он перечеркнул, разрушил все, что лишь недавно воздвиг.

Он так и не уснул. Его мозг был как сито, на которое память высыпала пригоршню пепла, и, успев выхватить из него несколько соринок покрупнее, он жонглировал ими. Снаружи начали доноситься звуки пробуждающегося города — топот башмаков по холодным тротуарам, гудок одинокой машины, шаги разносчика молока, позвякивающего бутылками.

А потом на него вдруг сошел покой. Что бы он там ни навоображал про себя и про других, порыв, приведший его к Дженис, был предельно искренним. Порыв да еще вера в добро, которая передалась ему от Эгнис. Эти находки — при всей кажущейся невозможности руководствоваться ими в жизни — игнорировать он не мог.

Глава 35

Завтрак был скуден а прошел в молчании, и они вышли из дома, ни словом не обмолвившись о минувшей ночи.

— Ты поедешь обратно скорым, чтобы поспеть в школу?

— Нет, я на него все равно уже опоздал.

— Мне пора на лекцию. Так что извини… Хочешь, пообедаем вместе?

— Я еще не знаю, что буду делать. Где ты обедаешь?

— В час я буду у ворот. Если тебя там не окажется, я пойду куда-нибудь сама.

— Отлично!

— Значит, договорились. — Она стояла перед нам в ситцевом платьице, с охапкой книг — образец ясноглазой студенточки, — и с обеих сторон их обтекал неторопливый поток молодежи, в меру целеустремленная толпа, готовая включиться в непонятный процесс, по ходу которого человеку вбивают в голову клинья всевозможных знаний, чтобы как-то его просветить, «вывести мысль» — откуда? И направить — куда? Ричард тряхнул головой, отгоняя бессвязные вопросы, без конца донимавшие его: в них ему скорее слышался плач по потемкам, чем плач в потемках. — Увидимся в субботу, — продолжала Дженис. — Я, наверное, успею на ранний автобус.

— Не приезжай, если тебе не хочется.

— Не говори глупостей, Ричард. — Она подняла на него глаза, ей хотелось расстаться на добром слове, но в его гнетущем присутствии ничего подходящего не приходило на ум. — Приеду обязательно. А теперь мне правда пора.

— Ладно! — Он продолжал стоять на месте. — Я думаю зайти к Дэвиду.

— Прекрасно! — Она сделала паузу. — Мы с Дэвидом довольно часто видимся.

— Да?

— Да. Но в этом ничего… ничего нет — да не смотри ты так сурово, Ричард. Просто для твоего сведения.

— Я уверен, что в этом ничего нет, — ответил он угрюмо.

Дженис рассмеялась. Рассмеялась так звонко и заразительно, что смех вмиг отмел и косвенный намек и невысказанный вопрос, повисшие между ними. Когда она смеялась вот так, все ее лицо, все тело приобретали, казалось, какую-то удивительную свободу. Ричард тоже рассмеялся.

— Нет, — сказала она грубовато, — ничего тут нет. До скорого! — Она вытянула губы и послала ему беззвучный воздушный поцелуй. — До скорого!

Он повернулся, чтобы не смотреть ей вслед, потому что мог бы простоять как вкопанный много дней, превратиться в дерево, согласный, чтобы ему обрубили ветки-руки.

Стояло жаркое весеннее утро, и, как только солнце нагрело ему немного голову, он словно налился свинцом. Плечи ныли, колени, ослабев, с трудом переставляли негнущиеся ноги, усталые мысли бесцельно разбегались. Ну что за дурацкое тело! Безо всякой причины оно могло изнемочь, впасть в прострацию и так же беспричинно трепетало от радостного возбуждения, и для того, чтобы держать его в повиновении, требовалось равновесие, которое исключало бы все чувства — иными словами, превращало человека в ходячую скуку, а потом и просто в болвана.

Город наслаждался утром. Яркие платья, пышная зелень бульваров и садов, розовато-лиловые входные двери, желтые калитки, растрескавшаяся белая линия посередине улицы, пронзительно-желтый ракитник на фоне синего неба, оставленный у обочины мотоцикл — кирпично-красное сиденье, голубой руль, белые сверкающие колеса; а на центральных улицах карнавальные краски витрин.

Дэвид был у себя в кабинете. Утренняя планерка только что закончилась, и он был — действительно или на словах — в восторге от перспективы «потрепаться». Возможно, Ричард ошибался, но ему показалось, что Дэвид держится с ним иначе, чем всегда, конечно, это могло быть просто мнительностью, но ему показалось, что Дэвид что-то скрывает, это могло быть воображением, но ему показалось…

— Дженис рассказывала мне, что вы довольно часто видитесь, — сказал он, поговорив о том о сем.

— Да ну? — Дэвид улыбнулся. — Это означает, что шансов у меня еще меньше, чем я думал. Шучу! Да, мы видимся. Насколько я заметил, она — единственное существо женского пола к северу от Хай Вайкума с мозгами в голове. Обедаем вместе. Затем она несется изучать подноготную Джордж (или не Джордж?) Элиот или чью-нибудь еще. Умница. Твоя жена.

— Да.

— Я пытаюсь убедить ее пойти на телевидение, как только она закончит это ритуальное забивание головы всякой трухой. Только представь себе ее на экране! Прохладна, как горный ручей, а язык остер как бритва. Могла бы стать среди женщин первой настоящей фигурой на телевидении.

— И что же она говорит по этому поводу?

— Говорит, чтобы я заткнулся! Конечно, в своей неподражаемой манере. Но что ей еще остается делать? Отрастить косички и заняться исследовательской работой? Какая непроизводительная трата! Сейчас уже столько народа занимается исследованиями, что для них можно было бы создать отдельное государство… где-нибудь в Африке при удаче. Ну что еще, занять какую-нибудь ответственную должность, вроде как эти бабы на руководящих постах — роговые очки и перетянутая задница? Это наша-то Дженис? Нет! Из народа она вышла и к народу должна вернуться с дарами в руках. А ты что, по работу пришел?

— Пока еще нет.

— Только шепни. — Дэвид взял листок бумаги. — Ты бы видел, с каким барахлом мне приходится возиться. Хорошо быть руководящим работником, сидеть во вращающемся кресле черной кожи установленного образца, иметь ковер во всю комнату и три изящных эстампа на стенах… беда только, что в нагрузку к прекрасному оформлению ты получаешь толпу идиотов. Представь, посылаю я нашего козырного корреспондента, и куда бы ты думал — в Лондон, сделать телеочерк о выставке Академии художеств, ну и еще пару других очерков, чтобы покрыть расходы — с теми он справился, — и что же он мне привозит? Обычную жвачку о том, что все это «несовременно», «непрогрессивно», ну и тому подобное. Будто для кого-то это новость! Неужели нельзя просто сказать, что Академия имеет много шансов внести свежую струю. Что консервативные элементы нашли там общий язык с модерновыми ребятами. Что в наши дни не только проще нарисовать пару окружностей, чем пару близнецов, но и вернее. Он именно так и скажет, когда мнение это устареет, но надо же уметь сказать раньше всех! Эти молодые ребята начисто лишены филистерства — в этом их беда. Им бы в воскресных приложениях писать. А я-то хотел сослужить службу Культуре!

— Впредь будешь умнее… Нет, я пришел повидать тебя вот насчет чего: не знаешь ли ты кого-нибудь, с кем я мог бы связаться и предложить написать несколько статей? А то я совсем обезденежел.

— Статьи много не принесут. Кстати, сколько ты проживаешь среди своих овец?

— Мне просто сейчас нужны наличные.

— Если у тебя туго с деньгами, могу ссудить, — сказал Дэвид, помолчав.

— Нет, не в том дело. Мне просто хотелось бы чем-то заняться. Знаешь ты кого-нибудь?

— Питер перешел работать в «Нова». Может, теперь у него больше веса. А Эндрю в «Телеграфе». Что, бросаешь просветительскую деятельность?

— Возможно.

— Одними чернилами не проживешь — пора бы тебе знать. Разве что ты стряпаешь там у себя какой-нибудь бестселлер. «Убийство в горах» — устраивает? У нас до сих пор фермеры еще не фигурировали в роли прозорливых детективов. Впрочем, детективы устарели — он должен быть агентом. Введи толпу цыганок и сумасшедшего ученого, который продолбил какую-нибудь из твоих гор и заложил в нее ракету, нацеленную на Лондон, — и ты на коне! Глава первая: «Этот день в Кроссбридже ничем не отличался от других, но Гекльберри Арматуэйт нюхом учуял беду. Сперва он подумал, что это запах свиного дерьма, но поскольку его тонкий деревенский нос не переставал подергиваться…» Ну и он мог изучить у тебя дзю-до, занимаясь по вечерам в Мэрипорте. Как насчет этого?

— Напишу.

— Десять процентов мне.

Дэвид продолжал пороть ерунду, и Ричард скоро присоединился к нему, чувствуя возврат бодрости, давно забытой. На было никакой причины, почему бы ему не перепрыгнуть через этот стол я не занять место рядом с «руководящим работником». Дэвид был жизнерадостен, он был деловит, он был занят, он был полон собой — он зорко следил за всем, что происходило вокруг, и если это шло ему во вред, то и пусть — во всяком случае, он жил и не тужил.

В бумажном мешке.

Деятельность, как таковая, не более ценна, чей бездействие, как таковое, теперь он окончательно убедился в этом.

В голосе Дэвида засквозило нетерпение — было так приятно, так приятно поболтать, но мир не стоит на месте… увидимся позднее? Возвращайся к обеду… заходи еще, обдумай все, что я тебе сказал… телефон… одну минуту, Энн… ты бы видел ее ножки, и она бы тебе их показала дальше некуда… эти провинциальные девчонки не знают, что такое кокетство — запомни слово, оно хорошо ложится, можно его употреблять и так и сяк… спасибо, Энн, одну минутку… привет Дженис… ты не хочешь посмотреть студии, а? Мы их расширяем, покупаем вторую камеру… Ну, пока!

Вылетел вон. Да, банк. Весьма неприятный телефонный разговор с отделением в Уайтхэйвене, нужно было удостовериться, что его чек на пять фунтов имеет покрытие. Известно ли ему, что на его счету осталось всего пять фунтов восемь шиллингов и три пенса? Да, известно.

Бар. За окном беспорядочной процессией шли студенты с плакатами — что-то насчет Родезии. Прекрасный повод начать бросать бомбы. Условный рефлекс либеральной душонки, подогретый перспективой небольшого, но оправданного кровопускания. Все их заявления не произведут ни на кого никакого впечатления, и все же они «заявляют». Сплошные детские игрушки. Студенты продолжали заявлять, а он заказал себе двойную порцию виски со льдом.

Уже под вечер он трясся на верху красного двухэтажного автобуса, где можно было курить и где через оконное стекло в хмельное лицо ему било солнце, а мысль о Дженис жгла затылок. Поворот. Заброшенные шахты за окном и груды шлака. И горячий воздух, прокаливавший редкие волоски у него на скулах. С Маргарет все. Хватит. Он переспит с кем попало — чтобы попросту.

Автобус вполз в прохладный ангар — это оказалась конечная станция, и оттуда, полностью загруженный в раскаленное бездумье, так что он уже не смотрел по сторонам, а шел, не отводя глаз от своих нетвердо ступающих ног, он направил шаги в ту часть города, где, неподалеку от Эдвина, обитали «девочки» — какой бесцветный эвфемизм! Может, Эдвин скупил уже все дома вокруг и выставил их прочь. Тем лучше, тем прекрасней.

Глава 36

Дома́ он нашел, но вокруг не было ни души. Солнце опустилось за строения с облупившимися фасадами на противоположной стороне улицы, и тень черной пеленой разлеглась у него под ногами, покрывая и выщербленные ступеньки домов, перед которыми он стоял. Он прошелся взад-вперед по тротуару. Из одного дома доносились истошные крики выведенной из себя матери, из другого появилась вереница вест-индских ребятишек, они шли гуськом, как охотники в джунглях. Подкатил фургон, и продавец, держа на вытянутой руке несколько вешалок с мужскими костюмами, быстро взбежал вверх по ступенькам крыльца; не успел Ричард подойти, как он уже скрылся в дверях.

Он не знал, в каком доме или домах жили интересовавшие его женщины. Густая тень, словно море в отлив, полоскалась под ногами. Какая-то женщина шла мимо гаража Эдвина прямо к нему. Он стоял и смотрел на нее в упор. Собственно, почему бы проститутке не сходить за покупками? С другой стороны, как можно остановить женщину с соломенной корзинкой для покупок и сказать ей: «Простите?..» Нет, удостовериться можно будет, когда она подойдет поближе… еще ближе… и тогда взгляд, мимолетный взгляд, и дальше уже идешь вместе, как бывало в Лондоне, где вы едва обменивались взглядом, а потом был коридор с пластиковым полом и крытая линолеумом лестница наверх. Поэтому он принял небрежную позу подвыпившего человека, женщина же, подойдя поближе, посмотрела на него с опаской, бочком проскользнула мимо него по самому краю тротуара и ускорила шаги, крепко сжимая сумку, чтобы в случае надобности отбиваться ею.

У вест-индских ребятишек он вызывал живейший интерес, они затеяли игру в крикет в нескольких шагая от него и нарочно запускали мяч в его сторону, а затем отряжали за ним смельчака, который, пригнувшись, шмыгал мимо него, хватал мяч и, с трудом переводя дух, живой и невредимый возвращался к своим.

Два фунта тринадцать шиллингов и семь пенсов в кармане; ничем не болен.

Он внимательно оглядел все двери. Высматривая такую, на которой было бы подозрительно много звонков. Звонков было много на всех дверях без исключения.

Тогда он занялся изучением занавесок. Может, нарядный тюль на окнах является опознавательным знаком? В этом случае он, безусловно, находился в квартале красных фонарей.

Он уже начинал радоваться провалу своего предприятия, наверное, не меньше, чем порадовался бы успеху, но тут на крылечке появилась ладненькая особа небольшого роста в пальто бутылочно-зеленого цвета; она заперла дверь, проверила замок, пригладила волосы, обдернула пальто, обвела взглядом улицу, закурила сигарету, затем не спеша спустилась с крыльца и пошла в сторону гаража Эдвина. Она поймала взгляд Ричарда и, сомнений быть не могло… закинула крючочек — пожалуй, самое правильное выражение, — но он не проглотил приманку: был слишком углублен в свои мысли, чтобы достаточно быстро среагировать. Он последовал за ней, завороженный покачиванием ее бутылочно-зеленых бедер, подавленный мыслью, что за то, чтобы она сняла это одеяние, придется заплатить определенную сумму. Несмотря на маленький рост, сложена она была хорошо — все выпуклости и вогнутости были как вычерчены. К тому же она производила впечатление женщины чистоплотной, и это тоже следовало учитывать, хотя почему, собственно, всегда было для него загадкой.

Дойдя до последнего дома в ряду, она остановилась и повернулась к нему с только что притушенным окурком в пальцах.

— Огонька у вас не найдется? Что вы люди делали без сигарет.

— Огонька, Огонька? Да, да, пожалуйста!

Светящийся стерженек зажигалки вспыхнул ярким пламенем, которое она потянула в себя через расплющенный почерневший кончик.

— Хотели бы развлечься? — спросила она.

— Да. — Ричард рассмеялся. — Да. Немного развлечься… Сколько?

— Зависит от того, что вы захотите. Два фунта десять как минимум.

Спросить, что входит в «минимум»?

— Ладно!

— Может, хотите сперва меня вином угостить?

Интересно, примет ли она чек, подумал он.

— При условии, что нам не придется идти через весь город.

— Надо спуститься с горки, и там сразу же есть славный бар.

— Что ж, сходим туда.

Она взяла его под руку, и они пошли.

— Я увидела, что вы стоите там и высматриваете, — сказала она. — Только что приехали?

— Да.

— Вы что, один?

— Да.

— Дайте-ка я сама угадаю. — Она помолчала. — Вы коммивояжер, верно?

— Как вы угадали?

— У меня глаз наметан. А где ваша машина?

— На ремонте.

— Ричард!

Он обернулся. Перед входом в гараж Эдвина, рядом с Эдвином, стояла Эгнис. Черная тень от домиков на противоположной стороне дотягивалась как раз до ее ног.

— Ричард… — Голос ее звучал как-то странно — будто и не повышен, но в то же время не лишен решительности. — Ричард, можно вас на минутку?

— Извините, — сказал он женщине.

— Я с вами.

— Не надо. Я… ну ладно.

Они подошли к гаражу.

— Привет, Эдвин, — сказала женщина. — Ну как, не надумал еще?

— Заткнись ты! — Вид у Эдвина был лихорадочный, он с трудом владел собой. Одежда на нем была та же, что и вчера, только сейчас она была не только замаслена, но и сплошь заляпана грязью. На лице тоже были засохшие брызги грязи.

— Ты что это, пирожки из глины лепил? — спросила она.

— С кем ходите — постыдились бы! — крикнул Эдвин, обращаясь к Ричарду, который не сводил глаз с Эгнис. Она изо всех сил старалась прогнать со своего лица всякое выражение, и в результате этих стараний кости словно отступили внутрь и оставшиеся без подпорок мягкие щеки и подбородок обвисли, холодные и безжизненные.

— Извините, Ричард, — сказала Эгнис. — Боюсь, что мне придется попросить вас проводить меня домой.

— Ну конечно. Что случилось?

— Вам-то что? — выкрикнул Эдвин и вдруг расплакался.

Лицо его скривилось от рыданий, он закрылся локтем, поднял плечи; не только горе выражал его вид, но и предельную усталость и страх. Эгнис придвинулась к нему и обняла за плечи. Ричард и женщина во все глаза смотрели на него.

— У него мать умерла, — тихо сказала Эгнис.

— Ой! Бедный Эдвин. — Женщина была искренне потрясена. — Ой, Эдвин, прости, что я тебя дразнила. Прости меня, Эдвин! — Она сделала шаг к нему, словно надеясь, что так ее соболезнования прозвучат теплее.

— Как это случилось? — спросила она у Эгнис, отпугнутая нескрываемой неприязнью Эдвина.

Эгнис покачала головой.

— Она оступилась, — сказал Эдвин, так же быстро овладевая своим отчаянием, как прежде поддался ему. — Вчера вечером, — он пристально посмотрел на Ричарда, — вчера вечером, после того как мы расстались с вами. Я посадил ее в машину и повез домой. Мне пришлось остановить машину возле причалов. Пришлось. По ее улице не проедешь. А когда она вылезла, она начала… говорить, ну и там… Я тоже вылез, хотел довести ее — сами знаете, в каком виде она была, вы ж ее привели. Но она меня даже близко к себе не подпустила; и вдруг оступилась. Я не мог найти лестницы, чтобы спуститься вниз. У причальной стенки не было воды, там можно пройти пешком. Она свалилась лицом в грязь. Доктор сказал, что она, наверное, захлебнулась грязью.

— О господи! — прошептала женщина. — Вот бедняга!

— Я приехала узнать, не нужна ли моя помощь, — сказала Эгнис — сейчас впервые стало заметно, что она совсем растерялась, увидев Ричарда в обществе этой женщины. — А теперь мне надо домой. У Эдвина еще много дел.

— Я же сказал, что отвезу вас, миссис Бити.

— Нет, Эдвин. Ричард проводит меня.

— Может, я могу чем помочь? — спросила женщина Эдвина. Тот не ответил.

Ричард почувствовал, как ком ужаса подкатывает ему к горлу. Какими глазами посмотрел на него Эдвин, описывая смерть! Будто отпихивал от себя подозрения, которые просто не должны были возникать. И лицо Эгнис, словно бы и спокойное, но до того стертое после двойного потрясения — ни кровинки в нем. Ком распирал ему горло. Старуха, уткнувшаяся лицом в грязь. Он успел отскочить в сторону, прежде чем его вырвало.

Он повернулся. Те трое по-прежнему стояли в полном молчании, на фоне домика, который начали рушить: в пролом была видна еще сохранившаяся лестница, камин, желтые отстающие обои. Теперь тень заволокла уже всю картину.

— Я только выпью воды, — пробормотал он. — Одну минуту.

В гараже было прохладно. Его затрясло, когда он подставил шею под холодный кран.

— Я не скажу Дженис. — Это произнес Эдвин, его черный силуэт вырисовывался в дверях. — И уж Эгнис, конечно, тоже не скажет.

Какая разница, скажет Эдвин Дженис или нет. Но откуда эта готовность покрывать его… и именно сейчас, сейчас… Ричард пошел за полотенцем.

— Она лежит наверху, — сказал Эдвин, — Эгнис прибрала ее. Мне казалось, будет как-то приличнее, если привезти ее сюда.

Ричард кивнул. Проходя мимо Эдвина, стоящего а дверях, он улыбнулся ему, и тот улыбнулся в ответ. Потом он еще долго не мог отделаться от воспоминая о жутких безмолвных гримасах, которыми они обменялись.

Женщина курила, стоя в нескольких шагах от Эгнис, которая ждала его, застыв на месте. Ричард внутренне сжался при мысли о боли, которую причинит сейчас Эгнис, — и все же счел своим долгом сначала подойти к женщине. Она отказалась взять деньги, посмотрела на него с неприязнью — возможно, была оскорблена его бестактностью. А может, просто ошеломлена.

Он коснулся локтя Эгнис, и они пошли. По дороге не обменялись ни единым словом, так же молча простояли минут десять в очереди на автобус.

Автобус, медленно катящий по узкой дороге. И закатное солнце, источающее сейчас самое буйное, самое яркое сияние дня. Засыпанный шлаком поблескивающий ландшафт откликался расплавленному медному диску тысячами красок; куда ни посмотри, всевозможные оттенки пурпура, цвета густо-коричневые и зеленовато-коричневые, как спинка ящерицы, а вот воздушно-белый, вся палитра сирени — от бледно-розового до темно-лилового, и все тона желтого — от золотистого до охряного. И повсюду блестки и искры, загорающиеся в прожилках породы и испещряющие перекопанную землю, они то тянулись по отвалам почти по прямой, как след улитки, линии, то переплетались причудливой паутиной, и все это горело, и сверкало, и меркло перед величественным светилом, а оно в свою очередь слало на землю все оттенки дня, пропуская их сквозь легкие облака, исходившие красками, которые они сами успели насобирать за день. Окружающие горы взирали на это великолепие со вздохом привычного восторга, и ручьи были похожи на волшебные нитки бриллиантов, и папоротник на мех сказочного зверя, коричневый и буро-красный, а цветы, а травы, а деревья, а птицы: дрозды, корольки, воробьи, малиновки, вороны, чибисы и чайки, залетевшие сюда вслед за тракторами, и водяные курочки, хлопочущие на берегах горных озер, — во всем была разлита радость длинного дня, радость, мимо которой он прошел, которой просто не заметил. И ему захотелось вернуться назад и начать все сначала, снова спуститься со склона горы и войти в деревню, где его никто не знает, и, если ничего нового не произошло бы с ним, ничего замечательного, что ж, пусть, он все же порадовался бы покою и тишине, сознанию, что и он частица окружающей его природы, не ставшая неодушевленной, не умерщвленная своей причастностью к ней, но умиротворенная, нашедшая наконец покой, — покой, от которого он бежал как от чумы и которого искал теперь, потому что знал, что в нем, и только в нем сможет найти исцеление. От чего, для чего — а, да не все ли равно? Трава, и листья, и плакучая ива над водой, и шустрые желтые зяблики, и кусты боярышника и трогательно-грациозные ирисы могут излечить его от самого себя, от его «я». А как же мать Эдвина? Поздно! Мокрое лицо, уткнувшееся в жидкую грязь.

И Эгнис рядом с ним, смотрит в другую сторону, с трудом сдерживает слезы.

Протестуй! Против мира, который растаптывает все надежды, попирая все, на чем держится надежда. Протестуй! Против мерзости людей, которые до сих пор не желают понять, что несправедливость и жестокость, продажность и равнодушие обязательно им же и отольются; что до тех пор, пока какая-нибудь струна добра не зазвенит на весь мир и не отзовется в сердцах людей, все попытки спастись останутся карабканием на борт тонущего корабля только затем, чтобы снова сорваться вниз, в кишащую крысами выгребную яму этого обреченного на гибель судна. Протестуй! Против чудовищной жестокости — сюда относятся и обожженные при взрывах химических бомб дети, и отвернутый взгляд при виде жалкого одинокого старика, и грошовые подачки на борьбу со страшными болезнями. Да, пусть крайности сойдутся в фокусе. Надо барабанить на весь мир сейчас, не откладывая, как бы слеп и беспомощен ни был ты сам — иным ты быть и не можешь. Все мы неизлечимо больны. Так бей же в барабан, поднимай хотя бы шум и прекрати этот шепоток в темноте, шепоток с самим собой, со своим «я». А как же мать Дженис? Поздно! Мертвенно-бледное лицо на фоне оконного стекла.

Автобус приближается к Кроссбриджу; теперь, кроме них, никого — и по-прежнему ни слова. И кривая улыбка Эдвина.

Что ж, прославляй! Если нечего, так хоть гаденького, ничтожного человечишку, которым, по-видимому, ты и являешься. Воспеванием преобрази его. Прославляй свое «я», вот и выведешь его из бездны, а которую оно так бездарно угодило. Прославляй Нарцисса и Икара, себялюбие и самонадеянность, выведи на свет усталую душонку, которую вечно приходилось наставлять на путь истинный, и журить, и брать на цугундер, поставь ее перед собой и скажи: вот он я, и какой толк от того, что я похороню себя, а глядя на свое прошлое, я вижу, что занимался исключительно тем, что рыл себе могилу! Поэтому я возношу себя на пьедестал, на скалу и говорю себе: иди и начинай действовать, делай то, что окажется тебе по плечу, прекрати это бесконечное копание в себе и колебанья, они способствуют лишь тому, что ты мельчаешь, они не доводят тебя до добра и делают не способным к добру. Выбирай любой путь — и иди по нему! Сам по себе. А Дженис сама по себе. Поздно!

Пока они шли по дорожке к коттеджам, Эгнис оперлась о его руку, чтобы подбодрить его, чтобы самой иметь опору, чтобы кто-то вел ее, потому что теперь, без посторонних, она не могла больше удерживать слезы. Молчание стало пугающим. Пока тарахтел автобус, оно не было таким мертвым.

Он довел ее до дверей, и она быстрым движением выдернула локоть, так что его рука повисла. Паула бросилась к нему, он поднял ее и подкинул кверху, а потом повернулся и увидел, что Эгнис еще не ушла — она стояла рядом, протягивая руки к девочке, и Паула прильнула к ней, как котенок к стволу дерева.

А Ричард пошел домой, сам себе противный, переполненный смутным страхом, понимая, что обломки крушения перекрыли ему все пути, даже те узкие тропки, которые, как он считал, он проложил сам; да, поздно!

Глава 37

Эгнис стала совсем молчаливой, замкнулась в себе, стала похожа на испуганного зайчишку, который забился в угол чьего-то двора, впервые услышав тявканье гончих. По малейшему поводу она начинала плакать, и никакие слова утешения не утешали ее. Не упрямство, а сознание собственного поражения породило у нее эту смиренную пассивность — она сдалась, но ни на какие уговоры не поддавалась. Уиф ничего не мог с ней поделать. В таком же состоянии она была только раз за всю их совместную жизнь — когда ей сказали, что она больше не сможет иметь детей. Но тогда он понимал причину ее отчаяния и помог ей справиться со своим горем; сейчас он не понимал и, следовательно, был бессилен помочь.

Все его попытки разбивались как о каменную стену. Она или молча отворачивалась, или просила оставить ее в покое голосом, в котором явно сквозило раздражение — способ наименее действенный, — а то и просто пускалась в слезы. Она вдруг превратилась в старуху. Ей трудно было смотреть за Паулой; домашнюю работу она делала через силу, придумывала всяческие отговорки, лишь бы уклониться от всех общественных дел в деревне, устало шаркала в шлепанцах по своей маленькой кухне. На похороны матери Эдвина она поехала и еще раз как-то под вечер съездила к Эдвину; надо думать, у них был какой-то разговор, но о чем — Уиф так и не добился. Он замечал, что она старательно избегает Ричарда, но, поскольку и его самого она избегала, он не усматривал в этом ничего из ряда вон выходящего. Когда приехала Дженис, Эгнис не выказала и доли того радостного возбуждения, с каким она обычно встречала еженедельные возвращения дочери домой, — прежде это всякий раз бывал для нее праздник, вновь вспыхнувшая надежда, что отныне все пойдет по-новому. И Уиф решил, что все дело в Дженис: наверное, что-то она сказала или сделала — а может, не сказала или не сделала, — и это в конце концов выбило Эгнис из колеи и довело до такого состояния. Однако он не решался обвинять и бранить Дженис — боялся потревожить гладкую поверхность, под которой скрывается невесть что. Но Дженис! Он не мог спокойно думать о ней.

Он был человек простой, бесхитростный и незлобивый, и хотя ему не позднее других пришлось испытать разочарования, хотя он повидал на своем веку достаточно, чтобы от бесхитростности и камня на камне не осталось, и прошел через такое, после чего незлобивость можно ценить как свойство, но трудно всегда сохранять ее в душе, все эти качества были по-прежнему при нем — уж из такого теста он был сделан и такой немеркнущей простотой светилась его жизнь; и вот внутренний мир такого человека пошатнулся, потому что мысли, на которые его наводила собственная дочь, непрестанно разъедали ему душу. Поначалу он делился своими мыслями с Эгнис, и она успокаивала его, считая, что это просто так — временная блажь, но теперь он таил их в себе и дошел до того, что не мог думать о дочери без ярости.

Ледяной холод, который, как ему казалось, исходил от Дженис, жег ему сердце.

Эгнис старательно гнала от себя все мысли. Ей хотелось сладостной пустоты в голове, тишины вокруг. Ей хотелось уединения, хотелось ни о чем не думать, ничего не говорить, ничего не слышать — пустота в голове, ничего вокруг. Перед глазами у нее стояла Дженис, равнодушно и неумело берущая на руки Паулу, Эдвин с мольбой об утешении на лице. Она видела покачивающиеся, обтянутые бутылочно-зеленым пальто бедра женщины, которую вел под руку Ричард. Она никому не хотела зла, никого ни в чем не винила, ей не нужны были объяснения или извинения, она просто хотела пустоты и мечтала, мечтала об одиночестве.

Оставшись одна, потихоньку хлопоча по дому, она начинала напевать про себя. Песни разных времен — то целую строфу, то мотив, то просто несколько слов, какие-то обрывки и, конечно, псалмы. Один она пела особенно часто. Этот псалом стал главным ее прибежищем, когда ей хотелось погрузиться в пустоту, и она вполголоса напевала, расхаживая по пустому коттеджу:

Господь творит свою волю, А годы сменяют года, Господь творит свою волю — Помни об этом всегда. Все ближе и ближе подходят сроки, И день настанет — настанет день вскоре, Когда мир весь заполнится славою божьей, Как водою заполнено море.

Тихий мелодичный голосок и лицо, нежное, как яблоневый цвет, невеселое сейчас, но не утратившее способности окрашиваться вдруг румянцем, кожа, по-прежнему нежная и гладкая, и седые волосы, отливающие серебром, схваченные на затылке. Грустные слова наполняли коттедж и летели ей навстречу отовсюду, куда бы она ни повернулась. Вот кровать — свадебный подарок ее братьев, они купили ее на распродаже и волокли на руках целые четыре мили. Пивные кружки в виде веселого толстяка, которые привезла ей Дженис, вернувшись из школьной экскурсии в Моркэм. Занавески собственного рукоделия. Она останавливалась в спальне, спиной к окну, и могла простоять так битый час, уставившись на висящий на стене календарь. Раз целое утро она провела над школьными табелями Дженис — они, оказалось, лежали в ящике комода под стопкой аккуратно выглаженных, почти не ношенных рубашек Уифа. Какие надежды они возлагали на Дженис, пока она училась в школе! Эгнис никогда не пропускала торжественного дня раздачи наград и помнила названия всех книг, которыми награждали за отличные успехи ее дочь.

Если она когда-нибудь и рисовала в мечтах картину, как они с Дженис идут под руку по деревне, разговаривая о чем-то своем, а кругом все шепчутся о том, как похожи друг на друга мать и дочь, то рассталась с этой мечтой без сожаления, с нее было довольно воспоминаний. Она вспоминала, как поняла однажды, что Дженис отличается от всех, как, все больше утверждаясь в этом мнении, прилагала немало сил, чтобы это различие закрепить. Девочка любила свой дом и никогда не стыдилась его, не в пример некоторым другим, которым далеко было до нее. Она, правда, иногда затевала споры с родителями, но только для того — Эгнис это ясно видела, — чтобы заставить и их взять барьер, который сама она старательно преодолевала, или же когда хотела выверить свои умозаключения на отце. И Эгнис мирилась с этим, понимая, что при таком положении неизбежны и стычки, и взаимные обиды, разве бывает роза без шипов? По правде говоря, было что-то странное в том, как на глазах у тебя кто-то меняется, превращается во что-то совсем иное, наблюдая это, обнаруживаешь и в себе качества и черты характера, которых иначе никогда бы и не заметила. Она чувствовала в Дженис дерзание, и восхищенный шепот, который такое дерзание вызывало, возмещал чувство утраты, если оно иной раз и рождалось у нее.

Она нашла конверт с карточками, старую пожелтевшую овальную фотографию своей семьи: мать в кресле, а дети сгруппировались вокруг, как верная стража; на лицах ни улыбки, ни вопроса, все как один — стойкие оловянные солдатики. Она просмотрела карточки, протерла их носовым платком и положила обратно, туда, где они давно лежали забытые.

Так проходили дни, следовавшие за ее встречей с Ричардом, проходили неспешно, как длинные вечера в раннем детстве. И постепенно воспоминания собственного детства осторожно вплетались в это медленно текущее время, и дни расстилались, застыв в неподвижности, а мысли становились лишь повторением пройденного, и ничто в настоящем не выступало на первый план, чтобы породить новые воспоминания.

Ричард вздохнул с облегчением, заметив, что Эгнис избегает его. Если бы Эгнис не дала так ясно понять, что хочет, чтобы ее оставили в покое, он, стараясь не попадаться ей на глаза, чувствовал бы себя трусом. Теперь у него оставалось много незанятого времени — отлученный даже от Эгнис, он оказался полностью предоставлен самому себе. Это давало возможность разобраться наконец в своих мыслях и что-то решить раз и навсегда.

Он должен достичь чего-то и оставить по себе какой-то след. Решение, что же именно делать, пришло неожиданно легко, так что, все еще болезненно не доверяя себе, он вначале отнесся к нему критически. Он предложит Дженис поехать с ним, но — предвидя отказ — готов ехать один. В Индию. Он отдавал себе отчет, что уход в подобную экзотику неубедителен, но шел на это. До летних каникул он отложит из своей зарплаты какую-то сумму, затем поедет в Лондон и постарается устроиться на работу в Индию (через ООН или какую-либо другую организацию), если же это не удастся, заработает себе на проезд и уже на месте посмотрит, что ему делать.

То, что он мог с тем же успехом заняться полезной деятельностью в Англии, не подлежало сомнению. То, что Индия со своими Миллионами Голодающих манила романтикой, обаянию которой, казалось бы, не следовало поддаваться при решениях подобного рода, тоже было правильно. То, что старанья на пользу такого множества людей в конечном счете будут столь же жалки, как и старанья добиться чего-то для себя (в том и в другом случае не обошлось бы без эгоцентризма — в одном он любовался бы тем, какой он хороший, в другом подыскивал бы красивые объяснения своим поступкам), — укор, безусловно, справедливый. То, что работа для облегчения участи бедняков была бы, по всей вероятности, той же благотворительностью, которую он всегда рассматривал как первую линию обороны существующего порядка и считал, что с ней должно быть покончено по возможности скорее, — тоже укор вполне справедливый. Что, исходя из всего этого, лучше было бы ему остаться у себя в стране, работать среди людей, которых он знал, и в организациях, о которых имел кое-какое представление и, следовательно, имел кое-какой шанс оказать на их работу некоторое влияние, — короче говоря, мог постараться превратить лейбористскую партию, или независимую лейбористскую партию, или коммунистическую партию в силу, способную внести перемены, коренные перемены, которая будет озабочена не умножением материальных благ, но практическим построением социальной структуры, к которой призывает социализм, — опять-таки верно. Но можно браться лишь за то, что вселяет в тебя надежду, это теперь он отчетливо понял. Во всяком случае, к нему это относилось полностью. Любое приложение деятельности, представляющееся логически стройным и прекрасным, может представляться таковым хоть до второго пришествия, однако, если эта деятельность не вселяет в него надежду, заниматься ею он не станет. И это тоже было эгоизмом: стремление в крупном найти местечко и для своих собственных, не столь значительных устремлений. Ничего не поделаешь!

Это были лишь первые доводы в споре с собой, который мог затянуться до бесконечности, но он старался пресекать его. Он находил, что решение его вызрело, и, хотя был готов к тому, что в любой день может изменить его, пересмотреть, потерять к нему интерес, этого не случилось. Он решил, что скажет Дженис, скажет Эгнис и приступит к осуществлению своего плана.

В субботу приехала Дженис, и он любил ее, если не так бурно, как вначале, то по крайней мере без боязни отказа, неизменно сковывавшей его последнее время. Приезд Ричарда в Каркастер как будто немного смягчил ее: она была со всеми добрее и ласковее. Словно понимала подсознательно, что в ее отношениях с Ричардом вот-вот наступит новая фаза. В воскресенье вечером, когда они лениво просматривали ворох газет, устроившись на диване под негромкое мурлыканье радио, он чуть было не рассказал ей о той женщине. Он не боялся, что Эгнис откроет ей глаза, но настоящего желания рассказать Дженис пока что у него не было, сначала надо было объясниться с Эгнис.

Уиф «крупно поговорил» с Дженис, но слова его скатывались с нее как с гуся вода, и очень скоро старик махнул рукой. Он стал даже сторониться дочери и весь ушел в постройку стенок у себя в саду. Ему оставалось сложить небольшой отрезок с одной стороны.

Поскольку Ричард опять начал возвращаться из школы рано, он снова стал помогать Уифу, и к середине недели стенка была почти закончена — положить несколько камней, и все готово. Около семи часов вечера оба вышли из дома и принялись за работу. Погода стояла пасмурная, ветер срывал с деревьев молодые листочки, по небу стремительно бежали тучи. После дождя в саду было предательски скользко. Паула, поскользнувшись, растянулась на дорожке, и Эгнис вышла утешить ее и отвести спать.

Завершили они работу часа через два. Собственно, они бы кончили гораздо раньше, если бы Уиф не потратил добрый час на детальный осмотр всего сооружения, внимательно простукивая и проверяя кладку. Ричард был так рад, будто сделал все своими руками. Странно, что работа, которая не принесет никому существенной пользы или эстетического наслаждения, которая не требовала ни особого мастерства, ни большой затраты труда, может давать такое удовлетворение, действовать так умиротворяюще. Ему захотелось постоять в пределах этих стен, выкурить сигарету, обстукать их основанием ладони, как Уиф, чтобы продлить переполнявшую его радость. И ведь сделал-то он совсем пустяк. Радость Уифа… только Уиф, думал Ричард, вероятно, получает одинаковое удовольствие от всего, за что бы он ни взялся. Была в нем какая-то радость созидания.

Темнело, но обоим не хотелось идти в дом. Хороший ветреный вечер, ранняя весна — время, когда, кажется, все можно прояснить и начать сначала.

Он скажет Эгнис о своем плане и попробует объяснить ей все, что произошло в тот вечер. Он чувствовал себя обязанным объяснить ей, он не хотел, чтобы она страдала, и, оказавшись причиной ее страданий, должен сделать все возможное, чтобы загладить свою вину. Лучшего момента не выберешь. Гора позади них быстро уходила в темноту, но темнота эта не была враждебна; трава вздрагивала под порывами ветра, пара грачей кружила с громкими криками у них над головой, вдалеке виднелись редкие огоньки. Ричард чувствовал, что имеет достаточно сил для того, чтобы начать любую избранную им для себя жизнь, знал, что от решения своего не отступится.

Эгнис вышла с подносом, на котором стояли две кружки с чаем и печенье. Она подала чай мужчинам, осторожно пробравшись между разбросанных мокрых камней, больше уже не нужных. Принимая из ее рук кружку с чаем, Ричард вопросительно посмотрел на нее — впервые после той ужасной встречи. Она стойко встретила его взгляд, но в глазах ее была мука, — мука, для него невыносимая.

Когда она повернулась, чтобы идти в дом, он вдруг не выдержал.

— Мама, — сказал он тихо, следуя за ней, — одну минутку.

В голосе его не было колебания: сейчас он скажет ей. Она ускорила шаги. Сознавая, что она убегает от него, не в силах перенести это, Ричард пошел быстрее.

— Не надо, — сказал он, — не бегите. Я хочу поговорить с вами. Пожалуйста!

Теперь она торопливо семенила, последние несколько ярдов она даже пробежала бегом из страха, как бы Ричард не схватил ее за руку, насильно не остановил; не сказал ей того, что она не хотела слышать.

— Мама!

Эгнис повернулась, чтобы сказать «не надо», сказать, «оставьте меня в покое», сказать, «уйдите», и, увидев Ричарда почти рядом с собой, вздрогнула и отшатнулась. Ноги не устояли на мокром камне, я она с размаху упала спиной на другой камень, торчавший острием кверху. Звук удара, короткий и резкий вонзился в мозг Ричарда.

Глава 38

Он так и застрял у него в мозгу, этот звук, — как пойманное эхо, которое будет теперь оживать от малейшего шепота. Он чувствовал, что звук этот по своей воле никогда не покинет его память. Он подстерегал его повсюду. Ричард мог сидеть с открытой книгой или шагать по дороге, ужинать или дремать и вдруг вздрагивал оттого, что звук ударял ему в голову.

Эгнис увезли в больницу. У нее оказался передом позвоночника у основания, и ее парализовало. Она лежала с открытыми глазами, выражение лица было спокойным, словно она прилегла отдохнуть, но выпростанные из-под одеяла руки оставались неподвижны, только чуть-чуть вздрагивали иногда, и речь была нечленораздельным лепетом, который скоро утомлял ее. Врачи обещали, что она будет жить, и, возможно, долго, что же касается выздоровления, тут они ограничивались соболезнующими фразами и советовали не терять надежду. Ее кровать была окружена цветами и открытками от односельчан, весь угол маленькой белой палаты был уставлен цветами, и оттого ее кровать казалась одром беспечальной смерти. К Уифу постоянно заходили осведомиться о часах приема, и в Женском клубе и в церкви были даже установлены специальные очереди, чтобы не утомлять больную посещениями и дать членам семьи побыть с ней хоть немного наедине. В дом отовсюду сносились подарки: фермеры приносили яйца и фрукты, дети — шоколад, а члены всяких комитетов — собственноручно связанные кофты; по меньшей мере три недели после несчастья коттедж был местом паломничества.

Дженис приехала домой, чтобы взять на себя бразды правления и смотреть за Паулой и за отцом. Семестр еще только начался, но сейчас от нее требовалось главным образом, чтобы она написала большое эссе по «своей» теме — а имея под рукой все пособия, она с тем же успехом могла писать его и дома, поручая Паулу каждое утро часа на три-четыре заботам миссис Джексон.

Хуже всего сказалось все это на Уифе. Он ушел в себя, он так замкнулся в себе, что Ричарду порой мнилось, будто перед ним совершенно другой человек. Он почти все время молчал, а если и нарушал молчание, то это бывал обычно какой-нибудь обрывок приятных воспоминаний, связанных с Эгнис, или желчный выпад против какого-нибудь вполне безобидного — но, на его вкус, нарочитого — замечания или поступка Дженис. На работе, из уважения к его горю, ему предоставили отпуск, но он смог высидеть дома всего лишь одно утро: можно было подумать, что его тянет прочь из коттеджа. Временами он выглядел настоящим стариком. Он стоял у крыльца, с трудом отвечая на соболезнования кого-нибудь из знакомых — руки глубоко засунуты в оттянутые карманы, тупоносые башмаки заляпаны грязью, шнурки распущены и волочатся по земле, жилет с оторванными пуговицами нараспашку, но коричневый перед его пока что не смят, — стоял, слегка покачиваясь, словно в нем еще теплилось воспоминание о том, как он любил когда-то качаться на каблуках, а потом на яркие глаза навертывались слезы, туманя их и старя, и лицо серело от усилий, которые он делал над собой, чтобы не расплакаться. Приятель видел, что творится с ним, и, неловко потрепав его по плечу или дотронувшись до локтя, уходил, а Уиф стоял к дому спиной, смотрел поверх своего сада на гору Нокмиртон, гневно курившуюся весенними облаками, и Дженис с Ричардом видели из окна, как от плача чуть вздрагивает шелковая спинка его жилета. Вихрастая голова с обкорнанным затылком падала на грудь, руки в карманах сжимались в кулаки, башмак нервно скреб землю, словно в раздумье — не пнуть ли какой-нибудь камень, но, прежде чем вернуться в дом или пойти к себе в сарайчик, он выпрямлялся и начинал с видом провинившегося школьника что-нибудь насвистывать; только залихватские мотивчики получались в его исполнении такими жалобными, что просто невыносимо было слушать.

Говоря об Эгнис, он вспоминал всегда что-то такое далекое, что казалось, будто вспоминает он не юность и не женитьбу, а самую жизнь — и зовет ее назад, к себе. А с Дженис он не мог разговаривать без раздражения, которое, правда, быстро угасало. Он винил ее безо всяких оснований — да он, собственно, оснований и не выставлял и никогда не говорил прямо, что в чем-то винит дочь, тем не менее он ее винил, и на лице у него это было ясно написано. Но пока что ему было не до Дженис и не до выяснения отношений с ней. Пока он мало на что реагировал, проводил все свободное время в больнице, ждал своей очереди войти в палату, менял цветам воду.

Дженис страдала от несправедливости невысказанных отцовских обвинений, но помалкивала. Ее немного тревожило даже, что он мог поддаться такому мелкому чувству в то время, как мать лежала парализованная. И еще больше тревожило ее, что сама она оказалась в состоянии так сосредоточенно и упорно заниматься своей статьей. И думать об этой статье, о своем будущем, о предложении Дэвида — обо всем таком; думать непрерывно и неотступно и быть не в силах выкинуть эти мысли из головы. Мысли о себе не просто преобладали, они вытесняли все остальные, и это сейчас, когда мать лежала недвижимая и безгласная! Контраст между собственным эгоизмом и беспомощностью матери был слишком страшен, чтобы подолгу задерживаться на нем, поэтому Дженис, решительно приказав себе не задумываться, быстро и ловко расправлялась со всеми домашними делами, и, вместо того чтобы попробовать разобраться во всем происходящем (в этом до глубины души потрясенный Ричард помощником ей не был, не помогало и то обстоятельство, что люди, как ей казалось, отворачивались от нее, когда она проходила по деревне, а главное, она вообще не испытывала потребности в чьей бы то ни было помощи), она продолжала держаться неприступно и не желала смирить свою гордыню. А ведь порой смирение приводит к пониманию. Внешне она оставалась холодна. И временами ее холодность казалась ширмой, за которой прятались истинные чувства, временами — позой, а потом вдруг начинало казаться, что такова она и есть на самом деле. Она не желала давать волю своим чувствам. Никаким чувствам. При малейшей попытке поддаться им ее начинало корежить от отвращения или от страха, и упорный рационализм вновь вылезал на первый план. Даже когда она ласкала дочку, видела слезы отца, слышала по ночам, как мучается Ричард, стояла у постели матери, — даже тогда она продолжала обдумывать свои планы, даже тогда, стиснув зубы, сохраняла решимость никого не впускать к себе в душу, чтобы по возможности никто ее не связывал, чтобы ничто ее не трогало.

Как-то после обеда, раньше обычного освободившись в школе, Ричард пошел в больницу. Час был неприемный, но персонал не придерживался слишком жестких правил, особенно в отношении таких больных, как Эгнис, все прекрасно понимали, что в больнице она надолго. Был «тихий час», как сказала ему сестра, но Эгнис лежала с открытыми глазами, и Ричарду разрешили пройти на цыпочках к стоявшему возле кровати стулу, после чего сестра, приложив палец к губам, удалилась. Прежде чем выйти, сестра со всех сторон подоткнула одеяло, хотя кровать Эгнис была в полном порядке с утра, и теперь Ричард мог видеть только обращенное кверху неподвижное лицо и седые волосы на подушке. Лицо Эгнис поражало красотой. Казалось, она легла в больницу, чтобы немного отдохнуть, кожа ее — всегда чистая и свежая — сейчас напоминала тончайший перламутр, чуть отливающий розовым на щеках, словно румянец этот был нанесен кропотливой кистью миниатюриста. Контраст между ее видом и состоянием и успокаивал, и приводил в ярость; ее лицо напоминало Ричарду о творениях великих мастеров, но он же знал, что под стеганым одеялом, словно в затвердевшем саване, неподвижно лежит ее хрупкое тело, обернутое гипсовыми повязками, знал, что, если она попытается заговорить, ее четко очерченный рот обмякнет и пустит слюну и на лице появится будто навек застывшее страдальческое выражение, и придется утирать ей подбородок и уговаривать, что не нужно говорить, и смотреть в ее глаза, чистые, прозрачные, напряженно пытающиеся выразить то, что она хотела и не могла сказать, выразить многое недосказанное, и изнемогающие от невозможности сделать это.

Ричард впервые остался наедине с ней, и потребовалось немало времени и неуклюжих фраз, прежде чем он сумел взять себя в руки. Он придвинул стул поближе к кровати, болезненно сморщился, когда ножки скребнули по голому полу, и сел так, чтобы она могла видеть его не напрягаясь.

Он хотел попросить у нее прощенья, хотел сказать, как сильно любит ее и почему любит, объяснять, почему он оказался в тот раз с проституткой.

И все это вдруг представилось ему ненужным, предельно эгоцентричным. Она была парализована, ее жизнь — та, которую она любила, — кончена, в этом не могло быть сомнения.

Вместо этого он стал рассказывать ей о своем детстве, вдаваясь в мельчайшие подробности. Он знал, что это она любит. Местность, где он вырос, мало чем отличалась от Кроссбриджа, так что он постоянно мог проводить параллели. Он рассказал ей о своем деде, который был во многом похож на Уифа, и о своей бабушке, которая была похожа на нее. О Темпле Уайтхэде, последнем человеке, сохранившем работу на конечной железнодорожной станции, имевшей когда-то важное значение и оказавшейся в их деревне, потому что лорд Йилэнд не разрешил тянуть линию дальше: его жена не пожелала смотреть на «грязные паровозы» из окна своего будуара, а поскольку в те дни о реквизиции не могло быть и речи, то и пришлось построить в деревне поворотный круг. Так вот, Темпл Уайтхэд заведовал этим поворотным кругом, гонял по нему паровозы, как сосиски по тарелке, но потом работа его сама собой кончилась, потому что под полем, принадлежавшем лорду Йилэнду, проложили тоннель, однако Темпл уйти отказался. Сначала он сменил должность и из механика превратился в мойщика, затем из мойщика в разнорабочего и, наконец, в сторожа, — даже когда все оборудование вывезли, он продолжал сторожить. Бывало, устроится на краю круга, на котором когда-то разворачивал паровозы, и давай чистить рельсы, и, хотя все окрест гнило и ржавело, хотя деревянный забор исчез в ту ночь, когда он не сторожил (надо было слышать шум, который он поднял, обнаружив пропажу), круг этот горел и сверкал и был готов, по его словам, принять поезд в любой день, если кто-нибудь надумает воспользоваться им. В конце концов, когда всякая надобность в стороже отпала, он переименовался в «смотрителя». Так и осталось не установленным, была ли это официальная должность и полагалось ли ему какое-нибудь вознаграждение — было замечено, что пенсию свою он получает регулярно, значит, вознаграждали его не слишком-то щедро, иначе пенсия была бы приостановлена. Как бы то ни было, он стал смотрителем и работал — или делал вид, что работает, или делал то, что, по его мнению, полагается делать в железнодорожном парке, — по будним дням с восьми до двенадцати и с часу до пяти, ограничиваясь в субботу обходом своих владений и в воскресенье беглым осмотром их в послеобеденные часы.

Такая жизнь, казалось бы, грозила полным одиночеством, но Темпл любил людей, человек он был общительный, из тех, которым не нужно искать общество, а к которым люди льнут сами. Уж хоть один старый приятель обязательно да торчал в парке: «Надо ж посмотреть, как там Темпл», и мальчишки из деревни прибегали туда по разным поводам, и, если они пытались сломать что-нибудь или утащить, Темпл гонялся за ними с руганью, если же они хотели посмотреть «что к чему», им сообщались исчерпывающие сведения о моделях и конструкциях паровозов; но главным образом они прибегали, чтобы повеселиться — потому что Темпл был прекрасным имитатором. Это за ним всегда водилось. Всех деревенских он представлял в лицах.

Была там начальница почтового отделения — мисс Осборн, так вот, он иногда изображал, как она ходит…

А ведь он пришел попросить у Эгнис прощенья. Быть может, этот неуклюжий рассказ тоже был одним из проявлений эгоцентризма? Хорошо бы, нет. Но разве почти все, что делают люди, не есть ублажение себя в той или иной форме? Вопрос отнюдь не риторический. Он действительно хотел выяснить это, выяснить наверняка. Но теперь для этого не было времени. Уходя, он поцеловал Эгнис в лоб, не сомневаясь и не задумываясь, как будет воспринят его поступок, — сомнения пришли, к счастью, потом. Лоб был чуть влажный, но кожа сохраняла упругость. Он вышел.

При натянутых отношениях между Уифом и Дженис в доме стариков стало довольно неуютно — но именно поэтому он и оставался там. Да что неуютно: ужасно, невыносимо, если уж на то пошло, потому что — сомнений быть не могло — он, я только он был виновен в том, что случилось с Эгнис; однако заставить себя рассказать кому-нибудь об этом он был не в силах. Он не раз порывался сделать признание, но что оно даст? Уиф ничего не поймет, он просто внимания не обратит да еще начнет винить Дженис в том, что своим поведением она толкнула его к другой. Дженис отмахнется от его слов, сочтя их очередной блажью, или, отнесясь к ним серьезно, еще выкинет что-нибудь, от чего пострадают Уиф и Паула, а может, даже и Эгнис.

Ему хотелось сказать: «Это все я. Я виноват».

Но что принесет с собой такое признание? Ничего, кроме дальнейших страданий и горя другим. Последний всплеск Эгоцентризма и Жалости к себе! Он был скован нерушимой, ни с кем не разделенной тайной.

Глава 39

Он спал все меньше и меньше и, несмотря на то, что наступило лето, постоянно ощущал озноб. Уифа трогало, что он так близко принимает к сердцу несчастье, постигшее Эгнис, но утешения его сводились к тому, что он, коснувшись плеча Ричарда, бормотал, что не надо, мол, так убиваться. Дженис пыталась выяснить, в чем дело, но у нее не хватало терпения выслушивать его бесконечные предисловия и вступления, из которых даже отдаленно нельзя было понять, о чем пойдет речь, да и не очень-то хотелось ей вникать в его дела, слишком много времени отнимали мысли о себе. Но она жалела его. Все его жизнелюбие выдохлось, и, хотя и прежде энергия чаще всего кипела у него внутри, все же когда-то он распылял ее вокруг себя, как море распыляет брызги. Теперь же он был тих и тихонько, но неуклонно съеживался внутренне все больше и больше. Он едва притрагивался к еде, бросил гулять, не заглядывал в трактир, мог просидеть весь вечер над одной и той же страницей и, включив телевизор в надежде отвлечься, смотрел мимо него пустыми глазами. Он похудел, перестал заботиться о своей внешности, ходил неряшливо одетый и даже грязный. Она видела, что он с трудом встает по утрам, с трудом поспевает на школьный автобус, с трудом проверяет тетради, что каждый шаг дается ему с трудом — даже комнату пересечь ему было трудно. Все утомляло его, и он неотвратимо подвигался туда, куда она отнюдь не собиралась следовать за ним, — к трясине депрессии, которая засасывает каждого, ступившего на нее.

Наконец Ричард почувствовал, что больше так продолжаться не может. Правда, которую он непрестанно ощущал в себе, представлявшаяся ему какой-то стихийной силой, должна быть высказана, он должен разделить ее с кем-то.

И вот однажды после школы он снова отправился в бар «Олень». Он решил сначала проверить тетради в учительской, как делал когда-то, но заснул над ними и проснулся, дрожа от холода, хотя за окном ярко светило солнце. В бар он пришел около семи; там было пусто. За стойкой стояла мать Маргарет, и он решил подождать. Попросил себе рюмку виски — он даже вообразить не мог, как другие осиливают целую кружку пива.

Подойдя к стойке за второй порцией виски, он спросил, заикаясь (заикание напало на него так неожиданно, что казалось притворным, но справиться с ним он не мог), дома ли Маргарет.

Оказалось, что нет. Как сообщила мать, она уехала обратно в Лондон. Отец уже почти оправился, так что необходимость в ее помощи отпала. Адрес Маргарет у нее есть, она предложила дать его, и Ричарду пришлось подождать, пока она разыскала адрес, медленно и старательно переписала его, сложила бумажку и вручила ему.

Он сунул бумажку в карман, решив потом выбросить. На что это ему? Да ничего между ними и не было! Все это относилось к тому далекому времени, когда жить было так просто.

Проглотив вторую рюмку виски с такой поспешностью, что жидкость, точно огнем, обожгла горло, он поперхнулся и отчаянно закашлялся, на глазах у него выступили слезы, и голова задергалась, как у марионетки.

Только выйдя на улицу, он понял, с кем ему нужно поговорить, и, сев в автобус, поехал в Уайтхэйвен — к Эдвину. Гараж был заперт изнутри, и он долго колотил в дверь, прежде чем ему удалось разбудить Эдвина, спавшего в своей комнатке в глубине помещения на втором этаже. Эдвин не захотел впустить его в себе, а Ричарду вовсе не хотелось идти с ним в какой-нибудь бар, поэтому они пошли гулять.

Верхней улицей они вышли из города и направились к расположенным террасами деревенькам, которые ненадежно лепились к крутым скалам, нависавшим над морем. Истекший день был чудесен, и закат поражал великолепием; какие-то дети играли на пустыре в крикет, мужчины вскапывали свои делянки, и все выглядело так удивительно мирно, так легко, приятно и просто, но покой, разлитый вокруг, ничуть не ослабил напряжения, владевшего этими двумя людьми.

— Я не рассказал Дженис о вас и той девке, — сказал Эдвин, и в голосе его так явственно прозвучало сознание собственной добродетели, хоть и с примесью хитрецы, что у Ричарда чуть было не сорвалось: «Ну так поди и расскажи — сам увидишь, что не больно-то я у тебя в руках». Однако он сдержался. Эдвину нужно сказать про Эгнис. Можно сказать и так и эдак — нет, только так…

— По-моему, именно это и прикончило Эгнис, — сказал Ричард и ужаснулся: как можно было выразиться так грубо о женщине, которую он любил, которая лежала сейчас одна в белой палате?

— То есть как это?

— Она после этого страшно изменилась, — ответил Ричард. — Словно отчаялась во всем. И вот, когда я хотел попросить у нее прощенья и объяснить ей все… мы были в саду, и я пошел за ней… и тут она и упала. Упала, убегая от того, что я собирался сказать ей.

— Не может быть! Правда?

Ричард не ответил. Вот он и сказал — ну и что? Самому себе должен был сказать. Сам решить за себя, как ему следует поступить. Просить о помощи — значило просить о сострадании. Он его не заслуживал.

Эдвин посмотрел на Ричарда, и было в его взгляде что-то от торжества и что-то от облегчения. Он остановился, сунул руки в карманы, вздохнул полной грудью и сказал с деланной небрежностью:

— Да не переживайте вы так. У меня ведь с матерью тоже что-то вроде этого вышло. Но это же чушь какая-то получается, понимаете? Она меня из себя вывела, и, если уж говорить начистоту, я, конечно, мог бы подъехать к самому ее дому, но я велел ей выметаться. Ну… вы же помните ее голосок. Так вот, она принялась орать на меня, и я вышел из машины, чтобы угомонить ее. Я пошел к ней… чтобы ей рот заткнуть, она ведь на весь город развопилась. А она, верно, решила, что я ударить ее хочу или не знаю уж что там. В общем, она попятилась… вот так она и упала. — Он замолчал и облизнул губы. Он знал, что Ричард приблизительно так и догадывался — а может, представлял себе все и гораздо хуже, — и потому решил пойти ва-банк и покончить с этим вопросом раз и навсегда. — Вот видите, я бы тоже мог винить себя — и виню… но это только если смотреть с одной стороны. Посмотреть с другой стороны — так виновата она… А на самом деле все это чистейший несчастный случай… Ведь вы же не хотели, чтобы с Эгнис так получилось, ведь не хотели же?

Ричард не ответил.

— Ясно, не хотели. И я не хотел. Так нельзя же всю жизнь казниться. А?

Внизу под ними скалы, уходящие в самое море. Хмурые, зловещие даже сейчас, в лучах заходящего солнца, и черные, словно насквозь пропитанные угольной пылью, густо покрывающей коттеджи и землю вокруг. Броситься бы на них. Только новые неприятности другим. И жизнь-то одна. Другой не дано.

Они повернули назад, и, когда подошли к гаражу, Эдвин вместо прощанья положил руку Ричарду на плечо — совсем как Уиф — и ободряюще стиснул.

— Обойдется, — сказал он. — Между прочим, мы теперь будем чаще видеться — я переселяюсь поближе к Кроссбриджу. Здесь мне теперь слишком тесно, а мои клиенты со мной не расстанутся. Я уж и помещение снял — бывшая кузница, знаете, где это? Снял и кузницу и домик, где раньше школа была. И то и другое. Уж там-то я развернусь. — Он кивнул. — Хороших сварщиков не так уж много. Если кому надо, тот за качество не поленится крюк дать. Ну и потом, все фермеры в округе ко мне пойдут.

Ричард кивнул и зашагал прочь.

Когда Эдвин расстался с Ричардом, его доброе расположение — целиком основанное на чувстве облегчения, которое он испытал, зная теперь, как ему казалось, что Ричард не лучше его и что отныне их власть друг над другом одинакова, — быстро испарялось, и, входя в гараж, он уже думал об Эгнис, для которой он сделал бы все, все на свете, — единственной женщине, относившейся к нему с уважением, неизменно ласковой с ним, которую он любил — да, повторял он про себя, любил. А этот сукин сын укокошил ее!

В больнице Ричарду сказали, что уже поздно, что посетителей больше не пускают, даже родственников, даже в виде исключения. И кроме того, Эгнис спит, проспит теперь до утра. Он хотел войти, хотел удержать ее, потому что знал, что она умирает и, умирая, не хочет вернуться назад. Он умолял сестру, но, чем больше он настаивал, тем тверже становился ее тон, и в конце концов он отступил.

Последний автобус уже прошел, и ему пришлось идти пешком. «Голосовать» на дороге ему не захотелось, и к тому времени, когда он добрался наконец до дому, его буквально шатало от усталости, и он повалился в кресло и заснул с открытым ртом, в уголках которого пузырилась слюна, — человек, потерпевший поражение.

Глава 40

Похороны Эгнис были в конце августа. Хоронили ее на кладбище при церкви, и почти вся деревня пришла проводить ее. Маленькая церквушка была переполнена народом, и венков принесли столько, что ими покрыли две соседние могилы. На могиле поставили крест, Уиф сказал, что установит надгробный камень, как только сможет, и, хотя ему со всех сторон предлагали деньги на покупку памятника, он отказался принять их. Шторы были опущены во всех домах, мимо которых следовал катафалк, и фермеры отогнали свои тракторы подальше от дороги, по которой двигалась погребальная процессия.

Уиф не захотел оставаться в своем доме и собрался переселиться в другую деревню, к брату. Дженис возвращалась в Каркастер, подыскав в деревне надежную женщину, которая согласилась смотреть за Паулой в будние дня. Заботам этой же женщины поручался и Ричард, который отказался уезжать, уволился из школы и никому ничего не говорил о своих планах.

Когда гроб вынесли из церкви и провожающие повалили следом, казалось, будто все кладбище почернело. Ричард не мог смотреть на узенький короткий ящик. Гроб опустили в могилу, Уиф взял горсть земли и бросил на деревянную крышку. Потом наклонился, будто хотел в последний раз спуститься к своей жене, и Дженис удержала его, бережно прижав его голову к своему плечу. Ричард ощутил в руке комок мягкой сырой земли и, раскрошив, бросил его в могилу.

Часть третья ПЛЯШИ ДО УПАДУ!

Влечения сердца не прямей, чем штопор, Не лучше ль для человека — если б он вовсе не жил. Ну, а родился — так следуй за всеми, Участвуй в танце, пляши, покуда хватает сил! Пляши, пляши — па танца несложны, Мотив зажигателен — что еще надо? Пляши, пока звезды не посыплются с неба, Пляши, пляши, пляши до упаду! Из «Эха смерти» У. X. Одена

Глава 41

Дженис посмотрела на лежащий перед ней чистый лист бумаги и снова взялась за ручку. Этим движением, однако, все и ограничилось: лишь только пальцы коснулись черной пластмассовой ручки, как всякое желание писать пропало. Со смерти матери она не написала еще ни строчки собственных мыслей, а теперь даже и от привычки, заставлявшей ее упорно работать над статьями, почти ничего не осталось. Она просидела за столом уже часа три, но так и не смогла выжать из себя ни слова.

Сама по себе такая бесплодность должна была бы казаться отрадной. Нельзя же до бесконечности продолжать «обычную» жизнь, как в первые месяцы после похорон, — добросовестность в этом случае граничила бы с бесчувственностью, переходила бы в элементарное равнодушие. Поэтому в глубине души она даже радовалась, что неспособна взяться за работу. Однако стоило ей, задумавшись, оторваться от себя, и эта радость осторожно протискивалась на первый план и представала в совсем ином обличии: все хорошо, все в порядке, она ведет себя, «как все». И тут же до сознания доходило, что лелеет она свое горе вовсе не по лежащей в основе его причине, а потому, что видит его благотворное воздействие на себя, и облегчение немедленно переставало быть облегчением. Новое проявление эгоизма — только и всего. Да и не так уж она стремилась быть как все.

Стоя у открытой могилы, она не пролила ни единой слезы. В этом не было ничего неожиданного. Она не испытывала ни малейшего желания плакать. Смотрела, как сыплется земля на гроб, постепенно покрывая полированное дерево, и видела, что для Уифа — а возможно, и для Ричарда — крышка гроба была слишком ненадежным заслоном, что они представляют себе, как земля сыплется прямо на лицо Эгнис, на ее тело, на ее смиренно сложенные руки. Для самой Дженис похороны были церемонией, в которой она принимала участие, не видя целого, связавшего воедино всех остальных ее участников. Все казалось разобщенным, далеким одно другому. Горе отца было его личным горем; были там и другие люди, безусловно опечаленные; глянцевитый лишайник расползался по стенам церкви; лопата одного из могильщиков валялась на уже выровненном холмике; шоферы машин, участвовавших в погребальном кортеже, стояли кучкой под платанами и курили. Вот, может, если бы Паула была здесь… она хотела взять с собой Паулу, хотела, чтобы Паула была на заупокойной службе, но Паулу оставили с кем-то из соседок.

Она не хотела ничего объяснять себе, не хотела копаться в себе — боясь того, что может обнаружить. Она давно решила, какой должна быть ее жизнь, и от этого решения не отступится; да, собственно, ничего другого ей и не оставалось — все прочее отодвинулось и было теперь далеко-далеко от нее. Если бы она могла перетащить в эту жизнь Ричарда, и отца, и Паулу, и кого-нибудь из прежних приятелей, она была бы довольна. Вне всякого сомнения. Она была одинока. Но она раз и навсегда решила, какой должна быть ее жизнь, и твердо знала еще с того вычеркнутого из жизни времени после родов, что не откажется от нее; одиночество или не одиночество, другой жизни она себе не мыслит.

Дэвид обещал приехать к завтраку — последнее время он ввел в систему приезжать к ней домой, прихватив бутылку вина и какой-нибудь паштет; она добавляла к этому хлеб и сыр — получалась пародия на французский пикник в провинциальном Каркастере. Сегодня она ждала его с нетерпением; ей всегда доставляли удовольствие его посещения, а последнее время особенно; его шутки — хоть они и были несколько утомительны, его напористость — хоть от нее порой становилось скучновато, и его вечная неугомонность и живость перестали раздражать ее. Он был так же далек ей, как и все, но по крайней мере с ним было весело. Напыщенная манера выражаться лишь маскировала желание веселиться и веселить, потребность дать выход своей энергии и расшевелить окружающих; даже сопротивляясь его натиску, Дженис понимала, что старается он для ее же блага. Сейчас, когда каждый желающий войти в ее мир непременно требовал, чтобы она раздвинула стенки этого мира или что-то в нем изменила по его усмотрению, было отрадно видеть человека, который хоть и давал мало, но и требовал взамен не больше. Иногда ей даже казалось, что Дэвид сознательно умаляет себя. Потому что давал-то он немало: при всем своем нахальстве он никогда не бывал груб и никогда не пытался под прикрытием красивых слов дать волю низменным инстинктам, чем грешили многие мужчины его склада; при всей своей словоохотливости он искал собеседников, а не только слушателей; при всем своем тщеславии он не просто хотел успеха, а всегда готов был помериться силами, чтобы завоевать его. Настаивая на чем-то, он тоном или словами неизменно давал понять, что все это несерьезно, оставляя тем самым лазейку собеседнику. Но самое главное, она чувствовала, что задыхается: в Каркастере — в обществе молодых людей, озабоченных мыслями о своем месте в жизни и верещавших под напором внешнего мира, а в Кроссбридже — в обществе Ричарда, снедаемого каким-то своим личным непонятным горем, которое представлялось ей попеременно то глупым и ненужным, то чересчур сложным — пока что она не хотела доискиваться правды, понимая, что это потребует напряжения всех ее душевных сил. Дэвид был отдушиной. Но такая переоценка далась ей не без труда.

Итак, она ждала его в настроении капризном и радостном. Она встала, отложив свою бесплодную работу — не такую уж важную, просто был объявлен конкурс на лучшее эссе в десять тысяч слов на тему «Литература и нравственность» с премией в двадцать пять фунтов, и ей захотелось победить в нем, — убрала книги и заметки, раскиданные по столу, расстелила чистую скатерть и, обнаружив, что у нее совсем мало хлеба, да и тот черствый, отправилась в булочную, оставив дверь незапертой.

Она шла по сонной улице, и несильный ветер путался в юбке, так что она липла к ногам. Солнце не обжигало ее кожу, а лишь нежно сгущало краски, и колючий воздух поздней осени не обветривал ее и не раскрашивал синим и красным. Она носила теперь короткую стрижку — для удобства, — но прядки надо лбом мягко приподнимались на ветру, а пшеничная масса волос у шеи вызывала у мужчин желание запустить пальцы в их золотистую гущу. Фигура у нее стала еще лучше — на смену угловатой худобе подростка пришла гибкая стройность женщины, навсегда распростившейся с детской пухлостью. Однако она вовсе не несла себя по улице, спокойно предоставляя встречным любоваться собой — что красота объясняет, но никто никогда не прощает, — и не жалась скромно к стенке, что обычно тоже вызывает интерес, часто неоправданный, — она просто шла, погруженная в свои мысли, почти не замечая, какое впечатление производит, вообще мало внимания обращая на то, что делается вокруг.

Дэвид уже ждал ее. Он успел накрыть на стол, и его присутствие придало комнате более уютный вид: на стуле лежало его пальто, он придвинул диванчик к окну и растянулся на нем с газетой в руках. Она даже не ожидала, что будет так рада его видеть, и они весело завтракали, столько смеялись за едой, что в конце концов уже не могли слова сказать без смеха, и каждый взрыв хохота был как точное попадание в нос корабля в ходе морских маневров, вслед за которым устанавливается тишина, нарушаемая лишь неуверенным плеском морской волны.

Он никогда не мог разобраться в ее настроении. Сегодняшнее безудержное веселье он объяснял тем, что она вновь сосредоточила свои мысли исключительно на себе. После смерти ее матери он стал относиться к ней с некоторой опаской. На его наметанный глаз, вернулась она в Каркастер после похорон вполне созревшей для того, чтобы «пойти в руки» к кому угодно, и он лично воздержался и не подхватил ее только из страха возможных осложнений, да еще потому, что момент был очень уж неподходящий. И тогда впервые за время знакомства с ней он почувствовал неприятный холодок. Она не возбуждала в нем прежнего непреодолимого желания, и впоследствии всякий раз, когда желание все-таки вспыхивало, воспоминание о том неприятном чувстве неизменно появлялось и гасило его. Это привело к тому, что ему стало гораздо проще бывать у нее, что он чувствовал себя с ней непринужденней; дело в том, что ему по-прежнему было приятно ее общество, хотя приезжал он теперь скорее потому, что его завораживало ее отношение к окружающему миру я поведение в отношении него, а вовсе не из желания испробовать свои чары на отнюдь не неприступной молоденькой женщине. В таком бесшабашном настроении, как сегодня, он еще никогда не видел ее и удвоил свою бдительность, подозревая, что какая-то невидимая стянутая пружина может развернуться внезапно и больно ударить по нему, если он не просто отзовется на ее настроение, а пойдет чуть дальше, что он иногда позволял себе прежде в тех случаях, когда она была настроена не столь вызывающе.

— Ну, как там Ричард? — спросил он, когда на столе остались одни объедки завтрака, а она сидела напротив него, жадными глотками приканчивая третью рюмку вина. Манеры оставляют желать лучшего, но хороша, подумал он.

— Ну, как там Ричард? — передразнила она. — Звучит, как позывные по радио. Ну, как там Ричард? — Она сказала это хрипло, поперхнулась и судорожно закашлялась, так что даже плеснула вино на платье. — Ничего! — отмахнулась она от него. — Ничего! — Она справилась с кашлем. — Что ж, придется мне отвечать так же, как вам приходится спрашивать. Ричард… — Она помолчала. — По прежнему «творит свою волю» — так, кажется, поется, вы должны бы знать? — изнуряет себя на каменном карьере до того, что по большей части не способен ни говорить, ни двигаться после работы, много пьет, насколько я могу судить, предается размышлениям еще больше, чем прежде, и с еще меньшими результатами и живет в хлеву. — Она замолчала, поняв, что хватила через край, но, радостно возбужденная непривычным отсутствием тормозов, закинула чепец за мельницу и легко и свободно продолжала выбалтывать свои секреты. — Со мной он почти не разговаривает. Иногда придет и усядется прямо в рабочей одежде… вы представить себе не можете, как он бывает грязен, и все бы ничего, если бы это была декоративная грязь, но это не так, а он отказывается умываться и переодеваться, хотя, как мне кажется, отнюдь не из снобистских фанаберий, а просто от усталости — и так и сидит весь вечер напролет, не читает, не слушает радио… у меня впечатление, что он готовится принять какое-то историческое решение… это становится совершенно невыносимым… а стоит мне спросить: «Случилось что-нибудь плохое?» как он набрасывается на меня: «Тебе-то что?»; «Почему именно плохое?»; «Что ты-то понимаешь в том, что хорошо и что плохо? О чем ТЫ вообще знаешь, кроме своих убогих честолюбивых замыслов?..»

— Похоже на то, что с ним все еще что-то неладное творится, — перебил ее Дэвид, не желая слушать дальнейших нападок на Ричарда; кроме всего прочего, ему был противен ее злобный тон. А ведь он понимал, что если она и любит кого-то, то только Ричарда, и ему было жаль ее, жаль, что несколько ударов судьбы привели к тому, что она все больше замыкается в себе и черствеет. — Я пытался поговорить с ним недели через три после похорон — вы знаете. Только мои речи не произвели на него ни малейшего впечатления. А я ведь правда старался. — Он улыбнулся. — Я старался втолковать ему, что работа в каменоломне — это чистейшей воды эксгибиционизм, но он и бровью не повел. Все, что он сказал мне в ответ, — это что не может больше преподавать, для того же, чтобы стать батраком, ему недостает знаний, а больше в Кроссбридже ему рассчитывать не на что. Но почему именно Кроссбридж?

— Почему? — переспросила Дженис слишком громко, пьяно. Дэвид заметил несоответствие между ритмом ее речи и жестами и подумал, что это несоответствие усугубляется ее отчаянными попытками скоординировать их. — Почему Кроссбридж? Как раз об этом я его и спрашиваю. Но он не хочет оттуда уезжать. И ведь там у него никого не осталось — разве что Эдвин. Мне говорили, будто он бывает у Эдвина в его новом гараже.

— Вы пытались вытащить его сюда?

— Да, — ответила она лаконично.

— Может, — неуверенно сказал Дэвид, — он не хочет оставлять без присмотра вашу дочку? Ведь она пока еще там?

— За ней прекрасно смотрят. Лучше, чем смотрела бы я. — Дженис взяла бутылку и вылила сохранившиеся на донышке остатки себе в рюмку. — Вы совсем как Ричард. Вам не хватает пороха прямо сказать, что я должна была бы сидеть дома и нянчить плоть от плоти своей, неотступно следя за ее развитием, как подобает Матери с большой буквы, — так, и только так! А я скажу вам, что воспитывать ребенка не обязательно должна мать, бывают матери, которые вовсе не отвечают требованиям. От меня, например, никакого толку не было бы. Вот так-то!

— Полностью с вами соглашаюсь.

— А что вам еще остается делать? — отрезала она.

— Да я, собственно, ничего и не собираюсь делать.

— Гм.

— Ну ладно, почудесил бы он какое-то время, но ведь надо же знать меру, а то можно и навсегда застрять. Хотя — насколько я могу судить — он что-то совсем соскочил с нарезок.

— С тех пор как женился? — спросила Дженис.

— Ну-ну! Не задирайтесь. — Дэвид улыбнулся и закинул руки за голову, при этом он незаметно высвободил часы из-под манжеты и с удовлетворением отметил, что время истекает. Он сам себе удивлялся — как нередко удивлялся в прошлом: зачем ему вздумалось добиваться этой женщины, которая сидела сейчас перед ним, распаленная, сверкая на него глазами, с лезущей вверх юбкой, потерявшая над собой, как ему казалось, всякий контроль, своим распутным видом способная отпугнуть любого. — Как бы то ни было, мне хотелось парню помочь. А он ни в какую. Такие-то дела. Забавно все-таки. Взять кого угодно из наших лондонских приятелей — все более или менее процветают, сеть достаточно велика, раз попав, не вывалишься. Всегда что-нибудь да подвернется. А вот Ричард выскочил.

— Мне казалось, вы ему в этом завидовали.

— Возможно, — ответил Дэвид. — Возможно. Но больше не завидую. Беда в том, что он вообразил, будто весь мир против него и, для того чтобы перетянуть этот мир на свою сторону, ему нужен волшебный ключик. А ключика-то нету! И как мир может быть против него, когда миру вовсе не до него? Он придумывает себе всех этих врагов, и противников, и обиды…

— Нет у него никаких обид. И без противников он обходится.

— Может, и так. — Дэвид зевнул. — Что-то меня развезло от вина. Ну, мне пора. Сегодня в Биттс-парке состоится сборище под лозунгом «Любовь объединяет». Мы будем давать репортаж о нем. Я знаком с парнем, который его организует, — то есть был когда-то знаков и вот решил отведать этого новейшего зелья, усыпляющего интеллект… или совесть. — Он встал. — Знаете, что мешает Ричарду жить? Его злосчастная совесть. Но только он зря. Все это дело прошлое. Теперь у нас так: вышел, сплясал свое — и привет!

Он улыбнулся и, не стирая с лица улыбки, протянул руку за пальто, обдумывая, как бы побыстрей убраться. Она явно ждала, что он попросит ее о новой встрече или поцелует на прощание, но он от этого улизнет… конечно, без неловкости не обойдется, но он отчетливо понимал, что если не будет действовать быстро и решительно, то непременно влипнет в историю.

— Можно, я с вами?

— Отчего же… но вряд ли вам там будет интересно. Ведь это совершенно то же самое, что Кастл-стрит воскресным вечером… толпы народа вокруг, наши операторы, которые все это снимают. Мне придется покрутиться там какое-то время… Нет, вам, я боюсь, там не понравится.

— Скажите, какая заботливость!

— Отнюдь! Поедем, если хотите.

— Нет уж, спасибо!

— Ну что ж, в таком случае я побежал. Я, кажется, говорил вам, что мне, по всей вероятности, придется скоро поехать в Лондон в связи с новым соглашением по поводу телепередач на заграницу. Теперь мне, наверное, придется все время порхать туда-сюда. Боюсь, что мы не сможем так часто видеться.

— Дэвид! Не будьте малодушны в придачу к глупости. Отчаливайте на свое мероприятие, как пай-мальчик, и очаровывайте там всех направо и налево.

— Дженис, бога ради!

— Да отчаливайте же! Извините! Но… в общем, вы молодец! Вы потрясающий молодец, Дэвид, — вот только что это вам дает? Мо-ло-дец! Мо-ло-дец! Мо-ло-дец! — Она закрыла руками уши и громко отбивала каблуком такт.

Он отворил дверь, и она остановилась. Глядя на нее, он почувствовал себя дураком. Уходить в такую минуту! Идиот! Вот только если бы она…

— Дженис!

— Все в порядке, Дэвид, Будьте здоровы! Пожалуйста… — Она запнулась. — Желаю… Пожалуйста! Ну, уходите же!

Когда она снова осталась одна, ей захотелось написать Ричарду. Она открыла папку с чистыми листками, начала писать и тут же разорвала первое письмо, затем второе, третье, четвертое. Встала и обошла всю свою квартирку с так и не прибранным столом. Как ужасно тесно, вот поедет она к Ричарду, сейчас, сию минуту, и скажет ему… что значит «скажет»? Что она сделает? Ну-ка, что сделает?

Самое разумное для нее было бы кинуться сейчас к Ричарду, сказать, что она любит его, развеять свой страх. Но ведь он в ту же секунду почует, что разум подсказал ей этот шаг, и это еще больше отдалит их друг от друга. Как-то раз он сказал, что соображения удобства скрепили их брак. Они оба, сказал он, вообразили, будто здорово придумали. Временное облегчение. Временная облицовка. А под ней незамазанные дыры.

«Дорогой Ричард, самый дорогой, любимый мой!

Я…»:

И не оставалось ничего, что бы не было отвергнуто ею, осквернено его неуместными подозрениями, оплевано во время их последних встреч: плоть к плоти, в холодной постели.

«Ричард!

Я…»

Хватит!

Если бы Дэвид просунул свою многоопытную ладонь ей между коленями, они, пожалуй, и раздвинулись бы сегодня. И единственно по той простой причине, что она позволила себе задуматься о своих прежних решениях, оживить горсть воспоминаний, которые можно раскалить до боли, но с тем же успехом можно и выкинуть из памяти. Если бы она оставила его у себя, это было бы добровольной расплатой за мысли, которым она дала волю и которые стали слишком мучительными. Такой путь вел к потере всего. А она не могла позволить себе потерять ни единой крохи из того, что имела, потому что тогда рухнуло бы все здание, которое она так старательно воздвигала.

Итак, она изорвала последние листки и умыла лицо. Села за стол и написала полторы страницы здравых рассуждений по поводу Литературы и Нравственности. Прикинула, как ей перестроить завтра свой день: это необходимо, чтобы успеть окончить статью к сроку, который она себе поставила. Собрала книги, которые надо было вернуть в библиотеку. Сожгла бумажки и объедки, оставшиеся от завтрака. Отметила по списку литературу, которую следовало заказать по ее теме. Написала записку лектору, благодаря его за полученное ею в числе полудюжины студентов приглашение присутствовать на неофициальном совещании по поводу учреждения общества эссеистов. Переоделась. Привела свой стол в такой вид, в каком, по ее мнению, ему надлежало быть всегда. Чернила на своем месте, перья на своем месте, лампа на своем месте. Вот так! Литература и Нравственность… следующая степень в каком-нибудь другом университете… и работа, работа, работа, которую она сможет регулировать, которой сможет наслаждаться, которая сделает ее независимой, благодаря которой она отличится — если захочет. А встретится какой-нибудь мужчина… что ж, она не видит необходимости всю жизнь оставаться неприступной карьеристкой, но она будет выбирать мужчину, она будет определять ход романа и его границы, решать момент, когда поставить точку. Вот так! Так оно должно быть. Любой другой вариант погубит ее или, вернее, то, чем она хотела стать, разрушит то, к чему она стремилась. А этого она не допустит.

Но Ричард, Ричард, может, он… она представила себе Ричарда. В субботу, как всегда, она увидит его. Нет никаких оснований, почему бы объяснению не сойти «удовлетворительно». Он переживет. А может, нет.

Сидя у себя в душной комнате, в облаках табачного дыма, который, путаясь в завитках волос, все еще вился вокруг ее головы, она вдруг увидела Ричарда — человека в грязных башмаках, вроде ее отца, только «вроде» здесь неуместно — какие могут быть сравнения там, где нет ничего общего, — сидящего молча… может, он молчит потому, что, для того чтобы разговаривать, нужна какая-то связь, а он понимает, что она изо всех сил старается избежать всяких связей… ах, отнюдь не ради позы она должна была оторвать всех их от себя: отца, мужа, дочь, любовников; все люди — подобно стульям у нее в комнате — были деревяшками, необходимым реквизитом, предметами, которые не имеют никакого отношения к водовороту ее мыслей, хотя — она заранее знала — очень скоро перед нею снова встанет необходимость обдумывать какие-то предложения, что-то решать, соглашаться на какие-то действия. Она представила себе Ричарда, но решительно подавила всякие чувства по отношению к нему. Ведь только коснись, и тут же установится контакт и вслед затем потеря контроля над собой и — для нее — всех возможностей.

И хватит с нее деревни! Деревня, где ты прячешься, как муравей в саду — вроде Уифа, неустанно приговаривающего: «Всю бы жизнь так!» Или стоишь на виду у всех, как Ричард, — засохшее дерево на лысой горе, мозолящее глаза, годное лишь служить ориентиром, дерево, не имеющее пищи, не имеющее цели. Нет, ни то, ни другое! Не нужен ей и третий вариант — возвращение особо одаренной девочки, стремящейся воссоединиться с тем, что когда-то было покинуто (больно смахивает на священника, вернувшегося домой, чтобы исповедовать своих родителей), непрошибаемо-самоуверенной, считающей, что она имеет право покровительственно относиться ко всем, не исключая мужчин (к Эдвину, например), потому что ничто не может уязвить того, кого ничто не может тронуть. Дженис и не хотела, чтобы ее что-то трогало, но не хотела она и покорно занять отведенное ей кем-то место. Она поселится в большом городе — чем больше, тем лучше, — где никто не будет знать ее, где она сможет жить именно так, как хочет, и где, неизвестная никому, сможет соприкасаться с людьми лишь по собственному выбору и порывать с ними когда захочет, без прошлого за спиной, ничего не ожидая от будущего.

В половине шестого она была на приеме у зубного врача: ей надо было поставить две пломбы. Ультразвуковое сверло вжигалось ей в зуб так, что изо рта шел запах сырого костра.

Вечером она сидела у себя дома на диванчике, при одной лампе: шторы задернуты, эссе на треть написано, кофе и сигареты под боком, книга, одиночество, покой. Такой покой она может иметь, только живя одна. Обезболивающий укол постепенно переставал действовать, и щека ощущалась отекшей и дряблой. Она коснулась языком шершавой поверхности новой пломбы. Затем язык прошелся по гладкой эмали зубов — мягкий и теплый, он скользил по эмали, твердой и блестящей. Проведя кончиком языка по краю зубов, она облизнула сухие губы. И они тоже стали мягкими и эластичными, как язык. Так было хорошо, что даже не хотелось шевелиться. Абсолютного равновесия, думала она, можно достичь только в полном одиночестве.

Глава 42

Из-за дождя работу пришлось прекратить, и рабочие расселись на полу в хибарке в ожидании, когда десятник отпустит их по домам. Сегодня работать больше не придется. Всего в хибарке размером не больше десяти квадратных футов их набилось восемь человек; исходивший от их отсыревшей одежды удушливый запах пота смешивался с табачным дымом и клубами пара, вырывавшимися из носика чайника, погружая комнату во мглу, под стать дождевой мгле за окошками, плакавшими изнутри и покрытыми струйками дождя снаружи.

Ричард был доволен уже тем, что сидит, прислонившись спиной к стене. На нем была та самая куртка, в которой он впервые появился в Кроссбридже — тогда прекрасно сидевший модный предмет одежды, теперь пропыленные лохмотья, — и через нее твердое дерево больно давило на позвонки. Его чувства почти полностью ограничивались телесными ощущениями. У него не было сил попросить у кого-нибудь лист газеты или достать сигарету. Словно одеревенение, напавшее на него после первых нескольких дней работы и прихваченное сырой погодой, прочно засело в суставах, запечатанное там почти беспрерывно моросящим дождем. Бедренные кости болезненно вклинивались в тазовые и мучительно ныли, когда он ходил, или сидел, или делал что бы то ни было, так же как и плечи, руки, живот и икры; работа вконец изматывала его. Еще в самом начале он простудился, и, поскольку простуду всегда рассматривал как некое досадное, но не заслуживающее внимания неудобство, которое никак не могло помешать его планам, он и на этот раз не обратил на нее внимания. Но эта простуда привязалась к нему и давала себя знать то надсадным кашлем, то холодным, липким потом по ночам, то какими-то покалываниями в голове и груди; она туманила мысля, давила на них, принуждала сосредоточивать все внимание на том, чем он был занят в данный момент, потому что стоило ему это внимание чуточку ослабить, и все начинало валиться у него из рук. Он боялся поддаться простуде и засесть дома на несколько дней, — боялся, зная, что, не походив на работу некоторое время, он уже не сможет снова взяться за нее, и что тогда? Поэтому он продолжал тянуть лямку. Сперва ему казалось нелепым, что в его годы можно настолько уставать от такой работы; ведь совсем недавно он мог, ни разу не передохнув, подняться на вершину Нокмиртона, а после этого ему обязательно нужно было еще заняться вечером каким-нибудь физическим трудом. Очевидно, думал он, закалка приобретается не так — прежней тренировки только на то и хватало, чтобы сохранить известную подвижность. Когда дело дошло до настоящей физической работы, оказалось, что вся его закалка ни черта не стоит.

Уволившись из школы и решив подыскать работу неподалеку от Кроссбриджа, он и правда вряд ли мог рассчитывать на что-нибудь другое. Пойти батраком на ферму было бы слишком уж глупо: он почти ничего не смыслил в сельском хозяйстве, а по возрасту его никто не взял бы на зарплату подростка, для того же, чтобы выполнять Мужскую работу, ему надо было, учиться и учиться. На это желания у него не было. Не было у него желания работать и на строительстве муниципальных дорог — в этом случае его гоняли бы с места на место по всей округе, а он не хотел уезжать далеко от дома. Кроме того, работа на каменном карьере была временная, и это привлекало его. Подсознательно он всегда помнил, что, как только карьер будет выработан, работы прекратятся, выпотрошенный кратер зарастет травой, и дело с концом. Здесь обычно заканчивали сезон люди, не задерживающиеся подолгу на постоянной работе и не желающие надрываться на сдельной работе, строя дороги. Только несколько человек: бурильщики, десятник, двое подрывников работали здесь давно. Остальной состав, включая Ричарда, который пришел последним, был текучий. Ричард работал на погрузке, ворочал каменные глыбы и укладывал их на машины. Руки у него покрылись мозолями, кожа во многих местах была содрана; теперь они загрубели, но продолжали болеть, особенно два пальца, где кожа была сорвана почти до мяса.

Поначалу над ним подшучивали, подвергали его всяким испытаниям, но ничем плохим это не кончилось. Вывести его из себя оказалось делом трудным отчасти потому, что он ни разу не попытался объяснить или как-то оправдать свое решение, отчасти потому, что он был молчалив и не выставлял себя борцом за права Простого Человека, главным же образом потому, что он не стеснялся своего решения. Ему не казалось, что это шаг вниз по социальной лестнице, что это поза (хотя такое обвинение не исключалось и у него не было ни возможности, ни желания опровергнуть его, позой это все-таки не было), не старался он и что-то доказать своим поступком. Он просто хотел жить в своем коттедже, не мог бросить его теперь, сразу после смерти Эгнис; кто-то должен же был остаться; ему хотелось — теперь уже смутно и без особой надежды, — имея перед глазами все, что окружало ее, попытаться понять, в чем была ее сущность. Ну и потом, он хотел зарабатывать деньги на работе, которая не вносила бы дополнительных сложностей в его жизнь, как это получилось с преподаванием.

Но чего он не учел, так это мучительной боли в каждой мышце, в каждом суставе, — боли, от которой собственное тело начинало казаться плохо пригнанной, неснимаемой броней, мешающей каждому движению.

— Конец работе, — сказал десятник. — Сегодня вряд ли прояснится.

Рабочие повставали, побросав на полу свои кружки и окурки, все поворачивались вяло — хоть бы один сделал бодрое, энергичное движение, — и одежда у всех была такая отсыревшая и пропыленная, что они вполне могли сойти за каторжан. Ричард уверял себя, что ему нравится их общество, однако даже в такой толпе он не мог отделаться от чувства одиночества.

Выйдя из хибарки, он пошел за своим велосипедом. Дождь еще припустил.

— Эй! — крикнул Боб, высовываясь из окошка машины — безбожно разбитого «эльвиса», который он купил за десятку у какого-то студента. — Эй, Дик, давай сюда! Уж до церкви-то мы тебя подбросим.

— У меня велосипед.

— Сунь его в багажник.

— Спасибо!

Длинная приземистая машина покатила по дороге, которая вела от карьера к неширокому грунтовому шоссе, их было пятеро, и машина, подпрыгивая на ухабах, вместе с влагой вытряхивала из их одежды острый запах пота. Запах был скорее приятен.

Вокруг все развезло от дождя. Дорога вилась среди гор, их мокрые склоны застыли в угрюмом молчании, которое нарушалось лишь несмелыми шажками какой-нибудь овцы. То, что при солнце или в бурю поражало размахом или величавостью запустения, теперь, в эту мокрядь, выглядело просто жалко — так, кусок неказистой сельской местности. Под упорно моросящим дождем горы, даже сам Нокмиртон, потеряли свою грандиозность и таинственность и превратились в жалкие мокрые холмы. Пока они тряслись по разъезженной бурой дороге, им не встретилось ни души. Наконец они выехали на шоссе, оно не блестело, как под проливным дождем, а покорно и тускло воспринимало сеющийся дождик, и случайная ферма или несколько сгруппировавшихся вместе коттеджей, попадавшиеся им на пути, выглядели понуро и убого. Дома из синевато-серого сланца, без единого ласкающего глаз яркого мазка — суровый и мрачный серый цвет, суровый и негостеприимный. Он смотрел в окно и не видел ничего — совсем ничего — такого, в чем можно было бы обнаружить какую-то прелесть, что захотелось бы узнать поближе; не было вокруг и ничего особенно давящего, такого, что могло бы окончательно отвратить вас. Все представлялось изнурительным, скучным, безысходным.

— Ну как, Дик, надумал играть с нами? — спросил Боб.

— Нет. Боюсь, что не смогу, — ответил Ричард, — я уже лет десять не играл в футбол. Да и прежде звезд с неба не хватал.

— Ты с тех пор малость подрос.

— Он с бабой спал. Это ведь тоже помогает.

— Сколько раз в неделю? А, Дик?

— Она только на субботу и воскресенье приезжает. К понедельнику он еле на карачках ползает.

— В этой команде и не надо звезд с неба хватать, — сказал Боб. — Мы же это так, чтобы размяться немного. В общем, ничего серьезного. И матчи все дружеские. Ну а потом, конечно, выпивон.

— Он о своих субботах печется, Боб. Не дави на парня. Ему субботы редко выпадают.

— Ничего, успеет после того, как пивные закроются.

— Я слыхал, она из тех, что рано в постель укладываются…

— Надо же, черт возьми! Хотел бы я, чтобы и моя так. А то колбасится внизу, пока я не усну, ожидаючи.

— Может, ей того только и надо, дурак!

— Нет, спасибо, Боб, — сказал Ричард, — спасибо за предложение.

— Ты все-таки еще подумай, — сказал Боб уже серьезно. Ричард интересовал его, он покровительствовал ему и был слегка задет тем, что, выступая в роли покровителя, не встречает настоящей покладистости в человеке, который, казалось бы, должен был легко войти в роль покровительствуемого. — Спорт пошел бы тебе только на пользу, Дик. И ребята в команде есть хорошие.

— Ну, все мы ребята хорошие.

— Едешь сегодня в Эннердэйль?

— А что там?

— Да, кажется, Джонни Джексон. Точно, он.

— Может, и съезжу.

Значит, это только он так устал!

Они высадили его у церкви, и, сев на велосипед, он покатил к коттеджам. Коротенькое расстояние. Одна сторона деревенского треугольника; и вдруг он вспомнил, как шел по этой дороге вслед за Дженис после костров… Как давно это было! Он шел тогда быстрее, чем ехал сейчас на велосипеде: от езды в набитой машине все тело у него затекло, и ему была отвратительна собственная немощность. Переднее колесо вильнуло и заехало на обочину. На подъеме, где Дженис так и не убавила тогда шаг, чтобы не дать ему догнать себя, он чуть было не соскочил с велосипеда и не повел его. С дедом его как-то раз было, что он бежал через весь город, толкая перед собой велосипед, — просто не мог остановиться в спешке, чтобы вскочить на него, боялся время потерять.

Когда он подъехал к своему коттеджу, на двери вышла миссис Джексон.

— Я у вас очаг разожгла, — сказала она, — думаю, вернется насквозь мокрый. Я только что заварила свежего чая. Выпьете?

— Нет, спасибо. Лучше я пойду переоденусь.

— Ну, как знаете.

— Спасибо.

Он прислонил велосипед к стене.

— А я утром Паулу видела, — сказала она. — Что ни день, то хорошеет. «Здравствуйте, тетя. — Это она мне говорит. — Здравствуйте, тетя!» — «Меня зовут миссис Джексон», — говорю я ей. «Мизи Зексон, — повторяет она, — здравствуйте, мизи Зексон». Славная девчонка! Дженис приедет сегодня?

— Думаю, что да.

— Приятно будет повидать ее. Крайний коттедж до сих пор еще пустует. Мне тут одной совсем скучно становится. Я уж сказала мистеру Джексону, если кто-нибудь не въедет в самом скором времени, то я за то, чтобы нам съезжать. Жутко как-то жить здесь одним. Взять хотя бы тот коттедж, который вы прежде занимали, — его ведь так никто и не снял. Я сказала мистеру Джексону, если никто в нем скоро не поселится, он пойдет на снос. Там ведь уже все стекла повыбивали. И я знаю кто, прекрасно знаю. Младшенький Билли Менна. Вот уж бандит растет. На днях его поймали, когда он сворачивал шею цыпленку. А когда его спросили, зачем это он, он ответил: «Чтоб посмотреть, что будет». Что будет! Я б ему показала, что бывает. Скрутила б ему немного шею, чтобы почувствовал, что бывает. Дрянь эдакая! У Дженис это последний год, так, что ли?

— Да.

— Кто-то говорил мне, будто она собирается еще какие-то экзамены держать. И чего это все с ума посходили с экзаменами, просто не представляю. А вы? Впрочем, вы-то, конечно, представляете, вы ж и сами все их сдавали. Теперь без экзаменов никуда не сунешься. А? Слава богу, я и без этого прожила. Мне всего этого никогда б не одолеть. Старая тупица, вот я кто! Я и в школе тупицей слыла. Вечно в углу стояла в бумажном колпаке — знаете, высокие такие колпаки, вроде трубочки для мороженого. Прости господи! Да я б теперь ни за чем не поспела. Только уж вы, пожалуйста, не проболтайтесь никому, что я в школе в тупицах ходила. Как-то само с языка сорвалось. Верно, оттого, что целый день сама с собой разговариваю.

Я гуляла сама с собой, Я говорила сама с собой И сама сказала себе: «Рассчитывай на себя, Береги себя, Потому что никто не подумает о тебе». Я ответила себе И сказала себе В этом своем ответе: «Рассчитывай на себя Или не рассчитывай на себя — Ничего ты не изменишь на свете!»

Это мать моя частенько певала. Вот мотива никак не вспомню. Может, все-таки зайдете на чашку чаю?

— Спасибо, зайду.

— Ну вот и отлично. За очагом смотреть не надо, сам будет гореть. Я его хорошо засыпала. Заходите, заходите! Садитесь! Я только что сдобные булочки испекла. Может, скушаете? Уиф был охотник до моих булочек. Угощу его, бывало, булочкой, он и растает. Все так и живет у брата? Никогда не видела его брата. Знаете, у меня в голове не укладывается, чтобы Уиф Бити мог жить где-нибудь еще, кроме этого коттеджа. Он ведь уже жил тут, когда мы сюда переехали. По-моему, оставался бы он лучше здесь. Я б у него убирала. Мне это и нетрудно совсем. Я б и у вас убирала, если бы вы мне разрешили. Все занятие. Вы, наверное, уедете, когда Дженис кончит?

— Да. Возможно.

— Ну еще бы! «И остался он один-одинешенек». Эдвин процветает, да? Я всегда знала, что этот парень далеко пойдет. Вы видели… впрочем, конечно, видели, ведь вы же теперь с ним приятели, а собственно, почему бы и нет? Я говорю о его новом гараже, знаете, как его все хвалят! Он взял к себе сына миссис Паркс. Эдвин еще разбогатеет, помяните мое слово. Но он не изменился, совсем не изменился, верно? Я хочу сказать, у него никогда не была душа нараспашку, а мысли свои он больше при себе держал, но и не заносился никогда. И до сих пор не занесся. Когда я прохожу мимо, он всегда рукой мне помашет. Я думала, он поселится в одном из этих коттеджей, но нет, ему, видите ли, больше нравится жить в одной комнате, в бывшем директорском кабинете. Чудак какой! Я, говорит, ем свой хлеб с каменной плиты, под которой погребены знания. Он ведь тоже очень способный был, Эдвин-то, и, хоть через «одиннадцать плюс» не перескочил, пошел-то ух как далеко. Непонятно мне, как это он тогда провалился. Вам не кажется, что выдерживают этот экзамен часто совсем не те, кому следует? Я хочу сказать, Эдвину-то нужно было учиться дальше. Хоть он и без того преуспевает недурно, лучше, чем многие другие, — она прикрыла рот ладонью, — ой, я ведь без намеков, Ричард, я вовсе не вас имела в виду. Всякий знает, что вы там только временно. Очень уж вы все близко к сердцу принимаете. Нельзя так легко падать духом. Что кончено, то кончено! Нельзя нянчиться со своим горем до бесконечности. Это и по отношению к себе нехорошо. Пора бы вам подумать о том, чтобы снова в школу вернуться, хотя и то сказать, преподавание теперь уже совсем не то, что было прежде. Я так считаю, что вам надо бы вернуться на телевидение или работать в газете — ну, как ваш знакомый, мистер Хилл; вот у кого хорошая жизнь, все время с интересными людьми встречается. На каменоломне интересных людей не повстречаешь; я ничего не хочу о них дурного сказать, но все же люди разные бывают, и вы совсем не такой человек, чтобы работать там. У вас же ум в голове есть. А много ли ума нужно, чтобы камни ворочать? Вот я и думаю про себя: «Он просто выжидает. Ему на долю выпало тяжкое испытание — собственно, если уж на то пошло, не одно, а целая куча, — вот он и старается, раны свои залечивает». Только, господи боже, Ричард, другие-то прошли через испытания и почище! Утешайтесь этим. Вспомните, и вам легче станет. Ведь хуже бывает. Ну ладно, надо еще чаю заварить для мистера Джексона — у него какой-то пришибленный вид последнее время, вы заметили? Пришибленный! Беспокоит он меня что-то.

Он пошел к себе в коттедж уже не такой понурый, как прежде. Уголь в камине спекся в маленькую пирамидку, и требовалась большая ловкость, чтобы подковырнуть ее кочергой и пустить в середину воздуха, а затем искусно обложить ее свежим углем так, чтобы не заглушить огня. Он проделал все это весьма тщательно, подождал, чтобы огонек занялся, и пошел переодеваться, побуждаемый к тому какой-то неуловимой интонацией в голосе миссис Джексон. Хорошо бы искупаться, но, поскольку очаг не топился весь день, воду нельзя было назвать даже тепловатой.

Дженис, как всегда, опаздывала — ей жаль было поступиться двумя лишними часами в Каркастере, и потому, вместо того чтобы выезжать в пять часов автобусом, который довозил ее до самой дорожки, сворачивавшей к коттеджам, она предпочитала ехать последним автобусом и потом тащиться пешком две мили от его конечной остановки. Есть ему не хотелось, но, испытывая беспокойство и подстегиваемый им, поскольку это была первая искра, высеченная из промокшей глины его сознания, он принялся за поиски — не чего-то определенного, а так, вдруг да наткнется на что-то, от чего станет легче. Он хотел было сходить за Паулой, но Дженис предпочитала забирать ее в субботу утром, говоря, что приезжает обычно в пятницу слишком усталая и раздраженная, чтобы еще возиться с ней, тем более что девочка все равно к тому времени бывает уже в постели. Паула успела стать ему чужой за то время, что не жила у него под боком, более чужой, казалось, чем другие дети, с которыми он сталкивался в деревне. И не потому, что она была каким-то необычным ребенком, просто ему было стыдно перед ней, как было бы стыдно перед взрослым человеком, по отношению к которому он поступил дурно, — стыд приводил к тому, что он держал себя с ней неестественно, а это не могло не сбивать ее с толку и не вызывать ответной натянутости.

Он пожалел, что уничтожил все свои заметки: имея их перед собой, он видел бы по крайней мере человека, с которым ему нужно бороться. Один блокнот все же уцелел от огня, и в нем он обнаружил несколько исписанных страничек. Главным образом это были перечни. Перечень того, что он хотел бы сделать, чем хотел бы стать. С самых первых дней в Кроссбриджа. Длинный список книг — бодрые галочки против первых шести и дальше никаких пометок. Список всего, что он считал важным в жизни. Он смотрел на него с тем же чувством, какое испытываешь при воспоминании о позабытом намерении, когда-то непоколебимом, а теперь чуждом. Простейшие правила. Никаких новых идей. Вера в Нагорную проповедь: вот только уверовав наконец, он выяснил, что неспособен найти применение этой веры к жизни. Итак, снова слова. Жизнь, с такой любовью расписанная по параграфам, что-то да значила — даже если вся весомость этих записей заключалась в словах; теперь она оказалась списанной в утиль.

Одна запись больно кольнула его. Он прочитал:

«…Перед тобой стою я! Что я еще могу! Помоги мне, господи!

Лютер! Найти в себе мужество сказать эти слова! Я мог бы произнести их только в кавычках».

Он швырнул и эту записную книжку в огонь вместе с чистыми листками и бил ее кочергой, пока она не превратилась в коричневато-серый пепел. Дженис должна была появиться с минуты на минуту. Он поставил чайник на огонь. За долгое время он впервые делал какие-то приготовления к ее приезду. Открыл пачку печенья, которую, она привезла на прошлой неделе, и выложил его на тарелочку. Поставил на стол две чашки с блюдцами, сахар, молоко, нашел остатки шоколадного кекса, подаренного ему миссис Джексон, и нарезал ровными кусочками. Как это она напевала?

Я ответила себе И сказала себе В этом своем ответе: «Рассчитывай на себя Или не рассчитывай на себя — Ничего ты не изменишь на свете!»

Глава 43

Прежде всего он должен сказать ей — не мямля, без всяких там колебаний, таящих в себе трусость, — о роли, которую, по его мнению, он сыграл в смерти ее матери. Он уже намекал на это, и довольно прозрачно, но, поскольку ему было важно не оправдаться, а выяснить ее отношение к этому, необходимо было снова начать этот разговор и довести его до конца. Потому что признание, сделанное Эдвину и приведшее к тяготившему его панибратству, так что теперь Эдвин приветствовал его, как будто они были заговорщиками — только, мол, он, Эдвин, стреляный воробей, а Ричард еще новичок, — это признание не достигло цели. Собственно, точно определить свою цель он и не мог, чувствуя, что поймет ее по-настоящему, лишь вплотную приблизившись к ней. Иногда ему казалось, что вопрос просто в том, что ему нужно облегчить душу — что ж, может, это и неплохо, да только принесет ли исповедь желанное облегчение; а потом ему начинало казаться, что дело, скорее, в стремлении быть искренним до конца, что существуют вещи, которые необходимо высказать и понять раз и навсегда, иначе мысли о них остаются неприкаянными или просто оседают в душе, как поселенцы без права гражданства.

Поэтому он тщательно подавил раздражение, которое начинало душить его теперь каждый раз при появлении Дженис, опасаясь в то же время, как бы не переборщить с гостеприимством, — одним словом, приготовился к игре. Их встречи вообще больше всего напоминали игру в теннис: подача мяча, ответный удар, линии четко обозначены, корт разбит на пустыре, и, если случалось, что мяч вылетал за пределы корта, они делали вид, что это так, пустяки, бросали игру на время, а затем начинали снова.

Она рассказала ему о митинге «Любовь объединяет», на который поехал Дэвид. Он лениво осведомился, как поживает Дэвид. Она сообщила ему, что Дэвид скоро возвращается в Лондон. Он нашел, что это, пожалуй, к лучшему. Она сказала, что закончила свое конкурсное эссе. Он спросил, хорошо ли оно получилось.

Он сказал ей, что у Паулы насморк. Она проявила приличествующую случаю озабоченность. Он сообщил ей, что подумывает начать играть в футбол. Она одобрила его намерение. Он рассказал ей анекдот, который слышал от Боба. Она посмеялась.

Он спросил ее, как она собирается провести каникулы. Она сказала, что еще не решила. Он настаивал на ответе: ведь и ему нужно наметить свои планы. Мяч, подлетев свечкой, ударился о землю, принеся с собой уклончивый ответ. Он сказал, что должен это знать. Она парировала ловким ударом в дальний угол, и вернуть мяч ему не удалось. Он сказал, что она должна приехать домой. Она ответила, что поступит так, как сочтет нужным. До чего типично! Совершенно верно! Отвратительно! Очень может быть! А Паула? Да, Паула. Так как же? Да вот так.

Ричард замолчал. Так или иначе, но он должен сказать ей. После паузы, обычной в супружеской перепалке, когда каждый словно набирает воздуха, когда каждому кажется, будто другой образумился, раскаялся даже, а на деле это совсем не так и затишье, распаленное неприязненным молчанием, может перейти в настоящую ссору, он заговорил снова.

И тут же осекся.

Затем ринулся вперед очертя голову.

— Я должен поговорить с тобой о твоей матери, — сказал он, и при первых же словах уверенность в себе, которую он почувствовал при ее появлении — ведь они одного поля ягода, оба молодые, во всем приблизительно равные, — уверенность эта словно испарилась, и он вдруг отчетливо увидел ее, элегантную, прекрасно владеющую собой молодую женщину, и себя, человека, теряющего душевное равновесие и готового покориться обстоятельствам. Будто Эгнис воскресла и разъединила их или, может, ее незримое присутствие заставило их отбросить притворство и выявить то, что составляло их сущность; словно соскочила с них благодатная мишура внешней приязни и остались они без покровов: Дженис — сосуд непреклонной воли, Ричард — человек, потерявший надежду, запутавшийся в себе.

— А нужно ли это?

— Да.

— Ну, что тебя гложет? Ты… говоришь о ней больше, чем я. Как будто она… да, как будто она твоя мать. Извини, пожалуйста. Я не могу смотреть спокойно, когда у тебя делается такой вид… как бы это сказать?.. Неистовый, что ли. Да, именно. Неистовый вид.

— Ты тратишь ужасно много слов. Почему? Ты что, боишься того, что можешь услышать от меня?

— Да я и так знаю. Знаю, что мама встретила тебя с какой-то особой. — Маргарет, так, кажется, ее звали — и зовут? Я нашла имя и адрес на бумажке, когда делала уборку. И ты считаешь, что это каким-то образом способствовало маминой смерти. Знаешь, я предпочитаю не говорить об этом. Исповедь требует духовника, а я, увы, для этой роли не гожусь.

— Извини. Я забыл о твоих чувствах. Не нужно было мне поднимать этот вопрос.

— Но ты уже поднял. И хотя ты не имел этого в виду, я чувствую укор, когда ты говоришь о «моих чувствах». Я прекрасно знаю, что, по общему мнению, мне их недостает. Отец так уверен в этом, что не ответил на три моих последних письма. Я пишу ему два раза в неделю. В последнем письме он просит, чтобы я не утруждалась приезжать к нему. Он, мол, знает, что для меня это слишком сложно. Тебе и Пауле он, конечно, шлет большой привет.

— Извини!

— Не извиняйся! Все это пустое. Истина старая, но тем не менее истина. Пустое все!

— Значит, ты не хочешь знать. Ну что ж, хорошо.

— Понимаешь, Ричард, это не имеет значения. Просто не имеет значения. Так же как и почти все остальное, над чем ты любишь размышлять часами. Все это впустую. Почему ты не посмотришь правде в глаза? Ничего ты не разрешишь. Потому что загадок-то нет… Воображать, что есть какой-то секрет Жизни, который ты можешь открыть, — боюсь, что это самонадеянно и глупо. Не такая теперь жизнь — да и была ли она вообще когда-нибудь такой? Ты то, что называется «старомодный», и это тебе скорее льстит, но какой ты там старомодный! Стоит тебе загореться чем-то, как ты тут же должен это опорочить — как и все мы. Только ты предпочитаешь думать, что поступаешь так в поисках какого-то абсолюта или первопричины — в общем, некоего подобия Грааля. Но я-то думаю, что поступаешь ты так исключительно из упрямства. Тебе почти ничего не нравится из того, что ты видишь вокруг. Во всем ты усматриваешь признаки морального разложения — и ты недалек от истины — и не замечаешь почти ничего помимо, потому что в твоих глазах разложение — это все семь смертных грехов, вместе взятых, тогда как на деле это только лишь желание отщипнуть себе лакомый кусочек… и ты тут же кидаешься искать чего-то другого, чего-нибудь старенького и испытанного, потому что то, что Ново, растленно, и доверия у тебя к нему нет. Услышав вдруг старый мотивчик, ты сразу же понимаешь, что он фальшив, но предпочитаешь делать вид, будто он тебе нравится, лишь бы не соблазнится какой-нибудь новой мелодией. В этом-то в есть твое упрямство. Но ведь, право же, все это так неважно. Ты должен решить, что ты будешь делать, и делать это. Остальной приложится. А если не приложатся, значит, по всей вероятности, и прикладываться-то нечему и, значит, ты ничего не потерял, болтаясь здесь без толку.

— Так, по-твоему, я болтаюсь здесь без толку?

— А как же прикажешь это называть?

Ричард кивнул. У него не было сил продолжать этот разговор. Дженис одним прикосновением своих легких сухих ладоней укротила его возбуждение, заставила замолчать, утихомирила. То, что это оказалось так просто, что это вообще оказалось возможно, прежде смутило бы его. Но сейчас он, по-видимому, совсем выдохся; он не мог возражать ей, зная, что это поведет к спору, которого хватит на несколько часов, и — еще того хуже — к ссоре, а это придаст ей еще больше выдержки, находчивости и четкости, а его окончательно собьет с толку, раздражит, утомит.

— Ну а теперь я тебе скажу, что думаю я, — неожиданно сказала она. — По-моему, ты мог бы сам сказать мне, что спутался с какой-то особой. Я предпочла бы услышать это от тебя, чем узнать самой.

— Но это же не так. Ничего… не было.

— Ты б хоть не врал.

— Но это правда. Ничего не было. Совсем ничего.

Она посмотрела на него, увидела, что он говорит правду, и расхохоталась. Ее смех возник вдруг, убив все остальные звуки, он существовал словно сам по себе, резкий и неприятный. Выражение ее глаз, однако, не было неприятным. А зубы посверкивали, лицо чуть подергивалось, казалось, если она сейчас не остановится, оно исказится мукой. Она смеялась вовсе не из желания обидеть его.

Внезапно он подумал, что все это дурной сон. Зачем он здесь, в грязных сапогах, с ноющими от усталости плечами? Не должно этого быть! Должна быть уютно-безалаберная квартирка в Лондоне, куда поминутно кто-нибудь заскакивает, последний фильм, самые последние известия, положение на любовных фронтах, дешевый малайский ресторанчик, сладкое пресыщение барами и телевизионными программами, раскиданные повсюду иллюстрированные журналы и полусекретные «прожекты». Кому-то перепадет дотация от БИК[7]… читал фельетон Тэда? Не лучше, чем то, что он писал в Оксфорде… а ты слышал, он выставил свою кандидатуру в парламент? Надоедливое, крикливое, озадаченное, сволочное, беспокойное, бездумное, расчетливое, обманутое, вынашивающее злобу, хвастливое, лишенное предрассудков общество не юнцов уже, только что покинувших стены университета, а молодых людей, умудренных несколькими годами работы, наращивающих силы перед преграждающей им путь плотиной старшего поколения, напирающих на стену, через которую они неизбежно просочатся, потому что развалины эти так или иначе будут принадлежать им. Теперь — увы, слишком поздно — все это казалось не столь уж непривлекательным. Было там известное чувство локтя, какая-то серьезность, от которых он слишком легко отмахнулся. Были люди, достаточно похожие на него, находясь среди которых он мог не испытывать ненужного напряжения от сознания, что он не такой, как все, не то что здесь, в Кроссбридже; жизнь, может, и не очень хорошая, но и не такая уж плохая. Во всяком случае, с тем миром он был связан органически.

Итак, картины жизни, которую он бросил, от которой отказался, наконец-то поплыли перед его мысленным взором, они манили, не вызывали неприятных чувств. Но ведь именно все это, вместе взятое, и выпихнуло его в Кроссбридж. Тем хуже для него, если жизнь, которую он так решительно отверг, была всего лишь милым попурри.

Дженис перемыла посуду и вернулась в кухню, на ходу вынимая шпильки из волос, готовясь ко сну. Она тряхнула головой, и волосы упали ей на лицо и на плечи. Подошла к зеркалу и внимательно посмотрела на себя.

— Наверное, мне скоро придется завести очки, — сказала она.

Ричард встал. Он обнял ее за талию, привлек к себе и уткнулся лицом в волосы, рассыпавшиеся по плечу. Она посмотрела на их отражение в зеркале. Сквозь одежду он чувствовал твердые контуры ее тела; его руки, лежавшие у нее на животе, стали подбираться к груди. Тепло, исходившее от нее, сразу же приободрило его. Нет, только Дженис нужна ему. Если они могут разделять радость любви — прижимая ее к себе, он думал лишь об этом, да и о чем другом мог он думать, — значит, не все еще потеряно, значит, есть, есть еще надежда, что эта постоянная потребность побольнее цапнуть друг друга когда-нибудь исчезнет и их совместная жизнь станет сносной. Не взаимной поддержки он искал — хотя она сюда входила, не трогательной заботы друг о друге — хотя не исключалось и это, нет, главное, была страсть, которую он мог разделять с Дженис, и только с ней, страсть, которая не поддается определению и может быть лишь познана, высший дар, не требующий объяснений, — да и что тут объяснять! В этом таилась подлинная надежда. Он поцеловал Дженис в шею, чувствуя, как щекочут ему губы прядки ее волос, как разливается слабость по всему телу, проникаясь надеждой, что неподатливая внешняя оболочка наконец вручит ему этот дар и расцветет пышным цветом его любовь к Дженис, давно уже томящаяся ожиданием. Так же, как томился сейчас он сам желанием обладать ею. Обладать ею всегда, оберегать ее, быть с ней терпеливым, быть ее другом, снисходительным, великодушным, всегда готовым помочь, любящим, доверчивым, — но это было немыслимо, совершенно немыслимо, пока она целует его через силу, пока воспринимает само действие как нечто совершенно ненужное и секунды, ушедшие на него, зря потерянными…

Сейчас, прижимаясь к ней, он почувствовал рождение надежды и чуть не застонал от сладостного предвкушения, однако сумел сдержаться из страха все испортить. Беззвучно проклюнувшееся зерно. Ему казалось, что самое важное — сию минуту сделать что-то, что доказало бы его бескорыстие, свидетельствовало бы о самоотверженности, любви, порядочности; мысли кружились у него в голове, словно хоровод печальных рождественских призраков. Но ничего придумать он так и не смог.

Он крепко поцеловал ее, сминая мягкие губы — тоже внешнюю оболочку, — но он не был грубым, этот поцелуй, И прыснули в разные стороны, спотыкаясь и падая, марионетки, которые он привычно дергал всю жизнь за веревочки: циничный взгляд на любовь, глумление над добрыми поступками, недоверчивый подход ко всем человеческим мотивам, кроме самых низменных, скука, которую наводило все, за исключением слюнявого блуда, подмигивающего издали, как некий кумир, непрочность дружеских отношений, готовность порвать их из страха, что при ближайшем рассмотрении окажется, что в основе дружбы лежат лишь меркантильные соображения, — ну а, естественно, когда ищешь, то всегда найдешь: такова была его жизнь — тесный тигель, который он создал для себя и вне которого уже не мог существовать, но вот теперь этот тигель исчез, и погружающий в небытие беззвучный поцелуй наполнял блаженством душу и тело. Он понял, что любит ее, понял, что может любить, и создание это принесло с собой тихую радость.

Они продолжали стоять тихо-тихо, им не хотелось двигаться, хотелось, чтобы все оставалось именно так; в это мгновение им ничего больше не было нужно.

И тем не менее что-то должно было измениться. Один из них должен был сделать первое движение. Ричард отступил назад, хотел что-то сказать, сдержался и замер на месте. Ему хотелось увести ее в постель, но мысль, что он может одним махом порвать свежесотканную тончайшую паутинку, протянувшуюся между ними, была невыносима. Он не доверял своей интуиции и боялся сделать ложный шаг. И они продолжали стоять.

Потом он расхохотался. Как ни старался он подавить этот безобидный приступ легкомыслия, явно не соответствующий его действиям, удержаться он никак не мог. Ему показалось ужасно смешным, что они стоят вот так друг перед другом с серьезным видом. Впоследствии он не раз задумывался, что вызвало его смех, и только долгое Время спустя понял, что это был последний отзвук прежней жизни. И этот слабенький отзвук ожег его как ударом хлыста своим пренебрежением к настоящему, отрезав его от прошлого.

Дженис смеялась вместе с ним, хотя и была самую чуточку разочарована тем, что напряжение вдруг спало; она заключила, что все обстоит как нельзя лучше и что два дня, которые ей предстоит провести дома, пройдут приятнее обычного. Она отправилась мыться, после чего пришла к нему в постель, я они предались любви.

Ричард не мог уснуть и около пяти часов встал и пошел на прогулку. Было совсем темно, и на земле темнота сгустилась до того, что ему казалось, будто он увязает в ней. Еще не начало светать, и птицы еще молчали. Холод пробирался под небрежно наброшенную одежду, и, чтобы согреться, он зашагал резвей. Щетина на его небритых щеках встала торчком, словно колючки, впившиеся в кожу.

Густые тучи покрывали небо, но конусообразный контур Нокмиртона и его остроконечная вершина выступали из темноты. На эту гору он и пошел. Прошел мимо скамейки, сидя на которой строил когда-то планы и надежды, и лишь мимолетное воспоминание шевельнулось в нем. Смех освободил его.

Глава 44

Мокрый вереск чавкал под ногами, однако ходьба не усилила его усталости, а, напротив, разогнала ее. Вернее, он сам разогнал усталость, так энергичен был его шаг. Скоро он достиг вершины — здесь не было ничего, кроме сложенных из камней пирамидок разной величины и нескольких сгрудившихся овец, которые насторожились при его появлении, Но не разбежались. Он закурил и остановился.

Об Эгнис Дженис сказала: «Это не имеет значения». Сейчас, стоя здесь, он подумал, что она права. Это не имело значения. Эгнис умерла, и стоит ли терзать себя, выясняя, какую роль сыграл ты в ее смерти. Но если не имеет значения это, то что же тогда имеет, господи, — что?

Имеет значение то, что Эгнис жила. При всей расплывчатости и пристрастности его оценки сомнению не подлежало, что она была добрым, хорошим человеком. И вот это имело значение и для него и для всех, знавших ее. Вполне возможно, что такая доброта могла произрасти лишь на почве, которую жадные руки его современников успели содрать с лица планеты, однако она оказалась способной существовать и вне родной среды. Эгнис отстаивала ее право на существование; у нее хватало силы воли проводить в жизнь то, что она считала своим долгом. Будь она «добра, потому что такая уж уродилась», она, без сомнения, не наделала бы стольких промахов, ей не приходилось бы, пересиливая себя, работать, когда ей вовсе этого не хотелось, она не брала бы на себя слишком много и не была бы порой немножко тщеславна! Нет! Доброта ее не была даром божьим. Она была делом ее рук. Эгнис пустила корни, нашла точки соприкосновения с Верой, Надеждой и Жизнью духовной, и вот это-то и выявило все, что было в ней лучшего. Он улыбнулся — ему вдруг вспомнились слова: «Да сохранится память о ней в наших сердцах», только на этот раз улыбка не была ни беспокойной, ни безнадежной — просто улыбка при взгляде на долгий путь, теперь уже пыльный и исхоженный, который привел его к этой фразе.

Но раз Эгнис сумела создать свою жизнь — пусть даже она располагала для этого лучшими средствами, пусть у нее были благоприятствующие обстоятельства, которых недоставало ему, исторически сложившиеся устремления, которых недоставало ему, покоящиеся на суеверии, но тем не менее действенные табу, которых опять же недоставало ему, — значит, это все-таки возможно. И добиваться чего-то он хотел, только взяв Эгнис за образец. Жизненный успех мог быть приятен и неприятен: это относилось и к богатству, и к власти, и к общественному положению — все это одно и то же, но все это несущественно по сравнению с главным: уверенностью, что правда существует, и способностью жить по правде. Правда неотделима и от любви; он любит — довольно взвешивать и копаться в себе, можно считать, что это установленный факт. Раз любовь пережила их последние встречи, когда они низвели ее до простого физиологического отправления, и снова сумела превратиться в бурный порыв страсти, значит, она выдержит и другие испытания.

Он не мог дольше оставаться вне жизни, естественной и привычной для него. Дальнейшее промедление приведет к тому, что он закроет себе путь к возвращению и в конце концов превратится в добровольного пожизненного изгнанника, постоянно мучимого страхом, что стал он таковым, потому что ему не хватило духа дерзнуть. Ну и потом, издеваться над всем я вся — это ведь лучший способ тешить свое тщеславие. Да, возвращаться нужно, но как и когда, это он решит сам.

Если смотреть правде в глаза, выходит, будто он ничего не получил от своего пребывания в Кроссбридже. Все, что он знает теперь, он знал я раньше, до того, как приехал сюда. Но отчетливо, как никогда, он понял разницу между тем, что значит просто знать и знать безоговорочно, когда для тебя становится необходимым и вместе с тем радостным руководствоваться этим знанием во всех своих поступках и ты уже не можешь жить иначе, как в соответствии с ним.

Что он нашел? Ничего из ряда вон выходящего. Что он искал? Немало. Оставался риск впасть в суетность, начать носиться со своим новым устремлением, как с драгоценной чашей, — не дай бог, еще кто-нибудь ее разобьет; занестись при мысли, до чего же здорово ты сумел наладить свои взаимоотношения с миром и до чего жалки попытки окружающих в этой области; или очень уж возомнить о себе, уверовать в свою правоту — настолько, что утратишь способность видеть разницу между тем, что действительно плохо, и тем, что не нравится лично тебе. В достаточной мере опасно да и простодушно как-то — здесь, пожалуй, можно употребить это слово — «стараться быть хорошим».

Но ведь доброта Эгнис не лезла всем в глаза, не кричала о себе. Она просто была основой, на которой Эгнис старалась строить свою жизнь, — старалась как могла. Подражать Эгнис он не мог, хотя и хотел следовать ее примеру. Он же добивался вот чего — сознания, что действует по непреложной правде, оно необходимо было ему, чтобы усмирять сумбур своих мыслей, которые взлетали потревоженной стаей всякий раз, как ему нужно было принять какое-нибудь твердое решение. И может быть, в прямом смысле слова ничего «доброго» в этом нет. Разумеется, он никогда не сумеет отыскать правду в ее непреложном значении, хотя он собирался продолжить — вернее, начать — свои поиски, и если слово «добро» не устраивает его, тем хуже — все равно придется обходиться им, поскольку в настоящий момент другим он не располагает.

Рассвет. Ричард обернулся и стал смотреть, как он ощупывает горные вершины: Старлинг Додд, Грэйт Бурн, Хен Комб, Блэйк Крэг, Гэйвел Фелл, все они вырисовывались, как гигантские маяки, готовые к тому, чтобы их зажег наступающий день. Птицы, пробудившись, пробовали голоса, сразу наполнив воздух своим гомоном, и уже трудно было поверить, что только что было совсем тихо. И солнце, казалось, выслало вперед свой личный ветерок — легкую и теплую струйку, пробившуюся сквозь волны холодного воздуха, которые перекатывались между горами. Он кинул взгляд на открывшийся ему бескрайний пейзаж: ни коттеджа, ни лачуги, ни человека — и не испытал при этом, как когда-то, ни благоговения, ни робости. Он знал, что в горах все еще сохраняются стены, пусть полуразрушенные, негодные — все равно они опоясывают даже самые высокие макушки; а в деревнях есть дома и речки. Встало солнце, и, наблюдая его могущественное царственное появление, он понял, откуда взялось поверье, будто оно катится по небу на колеснице, запряженной небесными конями. Роса сверкала таким богатством красок, что трудно было поверить — неужели это всего лишь вода; словно горные духи, повелители бриллиантов и изумрудов, прокрались ночью в траву и осыпали ее драгоценными камнями.

Он повернулся и посмотрел вниз, на Кроссбридж: все еще погружен в темноту, но подальше белели облака, подымавшиеся с моря, будто божественным соизволением вода сперва превратилась в молоко, а затем в тончайшую воздушную завесу. При появлении солнца дрожь восторга пробежала по заливу Солуэй и мириадами искр рассыпалась по его поверхности и по прибрежной равнине — легкое трепетное потягивание.

— Один! Один! — громко крикнул Ричард, и голос его прозвучал вольно и открыто. Куда бы он ни повернулся, всюду свет теснил тени, и краски, пережив ночь, как ни в чем не бывало выступали повсюду. Его чувства были насыщены до предела, и только благодаря дыханию он оставался тем, чем был, — предметом одушевленным и, следовательно, живым. И вот он стоял и дышал полной грудью, в то время как окружающий мир легонько ударял по его чувствам, как ударяет хвостом в океане рыба, — именно это ощущение он почти забыл и сейчас с наслаждением отдавался ему. Ощущать свое бытие и давать ему медленно сочиться сквозь переполняющее тебя безмолвие.

Солнце поднялось выше, стали видим уже церковь без шпиля, дома, где жили люди. Солнечные блики на крышах машин, стоявших возле гаража Эдвина. Гаража, где они вдвоем с Эдвином провели не один вечер и каждому хотелось спросить и страшно было узнать, не повинен ли собеседник в том же сокрытом преступлении, что и сам он, — в убийстве. Хотя это слишком сильное слово для обоих. Отправлялся Ричард к Эдвину в такие вечера в надежде, что земля содрогнется от его сомнений, раскаяния, запирательств, после чего останутся черные ямы виновности и развалины надежд. Ничего этого не происходило — так, игра одна, за уши притянутая дружба, в конце концов перешедшая во взаимную неприязнь. Но во время разговоров с Эдвином он понял, как самонадеянно приписывать себе худшее без достаточных на то оснований: он не был убийцей и только с отчаяния мог возомнить себя таковым.

До него донеслось звяканье молочных бидонов, я он увидел клубы дыма, подымающиеся из труб, — миниатюрные домики, пыхтя, начинали трудовой день. Он прилег, стал смотреть на небо и уснул. Ему приснился сон, однако, проснувшись, он мог вспомнить только его суматошный конец: целая армия внезапно исчезла в узких траншеях, вроде тех, что остались со времен мировой войны. Как он ни напрягал память, ничего больше вспомнить ему не удалось. Форменная одежда цвета хаки безошибочно указывала на то, что это солдаты — истребители жизни; почти сливаясь окраской и движением с бурой изрезанной землей, они исчезли в ней так, будто ушли на ее зов, а вовсе не были стерты с лица ее.

Он проспал несколько часов, и солнце уже давно спряталось за тяжелыми облаками, поспешно проплывавшими под ним, — облаками всех возможных очертаний, всех возможных оттенков серого, отороченных кружевом в тех местах, где они проредились и пропускали солнечные лучи.

Он пошел обратно в Кроссбридж. Земля пестрела вереском и черникой. Очутившись на крутом спуске, он стал передвигаться скачками, и ему казалось, будто на ногах у него намагниченные сапоги, которые шагают безо всякого усилия с его стороны.

Перед коттеджем Уиф, присев на корточки, играл с Паулой. Ричард постоял с минутку, наблюдая за ними. Уиф показывал девочке, как делать из бечевки, надетой на пальцы, корзиночку, и она не сводила с него зачарованного взгляда. Дженис, вышедшая из двери с кружкой чая в руке, увидела Ричарда и, так как он жестом попросил не выдавать его присутствие, одним быстрым взглядом, брошенным в сторону Уифа, объяснила ему все: что пришел он навестить их неожиданно, что он тоскует, что и он и она готовы если не помириться и полностью простить друг друга, то по крайней мере признать за другим качества, которые достойны любви и уважения. И что она рада этому.

Когда Ричард подошел к ним, Уиф поднялся с земли, заодно подняв и Паулу, и Паула протянула ручки к Ричарду. Он взял ее, подкинул кверху, а затем, когда она обняла его за шею и обхватила ножками грудь, стал быстро наклоняться и распрямляться, так что она хохотала и кричала: «Еще, еще!» Не так трудно оказалось снова приручить ее; вполне возможно, что серьезность, которая развилась в ней совсем недавно, останется навсегда, но со временем можно будет наслоить на нее еще что-то. Не надо ничего изживать, просто поверх одного качества нужно накладывать другое, и, если это другое будет достаточно прочным, спрятанные под ним вряд ли станут пробиваться наружу, разве что в редких случаях.

Уиф стоял, неловко переминаясь с ноги на ногу, и в самой этой неловкости был вопрос. Он подозревал в чем-то Дженис и из-за этих подозрений не мог держаться просто с Ричардом. Дженис ждала хода с его стороны, чтобы сделать ответный ход. Ричард больше всего хотел слов ясных и определенных. Впрочем, не так-то уж важны были ясные и определенные слова. Что ему делать, он знал: если первый блин будет комом, ничего не попишешь.

— Вот что, — сказала вдруг Дженис, — мне нужно сходить докупить кое-что. Нам сегодня больше продуктов понадобится. Ты ведь останешься, да, папа?

— Если это вас не обременит.

— Не обременит.

— Тогда останусь. — Он кивнул и протянул руки к Пауле, которая с большой охотой вскарабкалась на него. — А ты что собираешься делать, Ричард? — спросил он. — Надеюсь, скоро с карьера уйдешь?

— Да. — Дженис, которая пошла было за сумкой, при этих словах снова появилась в дверях. Теперь слова его предназначались ей: — Скоро. Проработаю еще месяц-другой, а затем перееду к Дженис в Каркастер. Там мы сможем поселиться все вместе, с Паулой. А субботы и воскресенья по-прежнему будем проводить здесь, в коттедже.

Дженис метнула на него острый взгляд. К утру на ее лице не осталось и следа вчерашней сговорчивости. Они все еще были далеки друг от друга, но бывали минуты, когда она могла с уверенностью сказать, что любит его, а ни про кого другого, включая Паулу, сказать этого она не могла. Он разгадал ее мысли — и импульс обороняться, и последующий пересмотр решения — и улыбнулся тому, что так хорошо знает ее.

Поняв его улыбку, она не сразу, но все-таки улыбнулась в ответ.

— Так вот сразу, — сказала она тихо, — взял да решил.

— Да.

Она кивнула и, нагнувшись, сняла Пауле туфельки и надела резиновые сапоги.

— А если она решит заработать еще одну степень, — продолжал Ричард, — я попробую уговорить ее сделать это в Лондоне. Я не против вернуться туда. Но спешить нечего.

Когда Дженис разогнулась, от мужчин не ускользнуло напряженное выражение ее глаз, так хорошо знакомое обоим. Но Ричарда это не смутило.

— Ну что ж, — сказала она, — очень кстати, что ты оказался здесь, папа, боюсь, что без тебя я б ничего этого не узнала. Пошли, Паула.

— А почему бы вам не вернуться сюда? — спросил Ричард Уифа, когда Дженис уже отошла от них. — По крайней мере мы всегда бы знали, что, приехав, увидимся с вами.

Дженис остановилась, обернулась; только теперь она поняла все. На попятный Ричард больше не пойдет. Он может вернуться назад, но только если встретит отпор; отхода на заранее подготовленные позиции не будет. Значит, так! Во всяком случае, теперь они будут на равных.

— Нет, — сказал Уиф, — вам и без меня забот хватит. Я там хорошо устроился. Мне бы только знать, что я всегда могу приехать в субботу поглядеть на вас.

— Ну конечно, можешь, — сказала Дженис. — Ладно, пока! Мы, наверное, не раньше, чем через час, вернемся.

Ричард с Уифом пошли в сад и уселись на скамейку, предназначавшуюся Эгнис. На какое-то время воспоминания о жене так ясно отразились на лице Уифа, что было не до слов. Они сидели молча, курили. Потом Уиф утер рукавом глаза, хорошенько прокашлялся и начал свертывать себе новую сигаретку; тонкие волокна табака разлетались в разные стороны от прикосновения его загрубевших пальцев.

— А знаешь, Ричард, — сказал он немного погодя, — вон в том коттедже, что возле шоссе, жил прежде один парень. Теперь там давно уж никто не живет. Так этот парень, он ни с кем не хотел знаться, все один да один, просто страсть. В компанию его, бывало, не затянешь, хоть волоком волоки. Ллойд по фамилии, Но по говору не валлиец, хоть и Ллойд. Так вот, — Уиф указал на свою сигарету, растрепанную и неумело сделанную, с отпечатками мокрых пальцев: чтобы выкурить такую, требовалась известная сила воли, — так вот, парень тот знал фокус, как свертывать сигарету одной рукой. Никогда не встречал другого такого умельца. То есть просто ни одного.

Он кивнул, осторожно чиркнул спичкой и глубоко затянулся творением своих рук. Упало несколько капель дождя. Миссис Джексон вышла в сад и стала собирать с веревки белье. Над Нокмиртоном бурно клубились тучи, уходя вверх, к небу. Ричард поежился от ветра и вздохнул полной грудью.

Г. Анджапаридзе В Английском графстве Камберленд

«…Навстречу ехал трактор; поравнявшись с ним, тракторист приветствовал его кивком. С трудом удержавшись от того, чтобы не заорать в ответ „добрый вечер“, он ограничился столь же сдержанным кивком и остановился посмотреть на широкий след гусениц, тянувшийся до самого перекрестка. Тишина засасывала тарахтение машины, и Ричард напрягал слух, чтобы поймать его замирающий пульс…»

«Снег приглушал все звуки. Дороги быстро превращались в коричневатую жижу; она перемешивалась с песком… и это месиво разлеталось грязными брызгами из-под колес грузовиков, а затем мирно оседало в канавах».

Не правда ли, отрывки эти могут напомнить эпизод или пейзаж в прозе советских писателей-«деревенщиков», вдумчивых летописцев земледельческого труда?

Для многих читателей понятие «современный западный роман» неразрывно связано с бешеным ритмом жизни гигантского города, неоновой пляской реклам, скоростными лимузинами, сверхзвуковыми лайнерами. Или с тяжкой жизнью рабочей окраины, сжимаемой неумолимым заводом-спрутом…

Но современный роман об английской деревне? Да остались ли в Англии деревни? Роман «За городской стеной», действие которого происходит в середине 60-х годов XX столетия, способен, думается, убедить любого скептика в том, что английская деревня в самом деле существует, порождая немало острых проблем, иногда сходных с теми, которые уже не одно десятилетие волнуют наших писателей, например проблему ухода молодежи из деревни в город.

Правда, Ричард Годвин хочет проделать как раз обратный путь. Собственно, его чрезвычайно знаменательной неудаче на этом пути и посвящен роман «За городской стеной».

Ричард бежит из «столичного водоворота», от «обезумевшей толпы» — ему претит погоня за деньгами и успехом, повседневная суета, раздражает калейдоскоп лиц, образов, разговоров, пестрота и лоскутность ощущений. В Кроссбридже он ищет покоя — это один из главных мотивов романа. Кроссбридж и в самом деле глушь, но глушь по английским понятиям — Дэвид и Антония легко добираются туда из Лондона на машине. Неподалеку от этой чудесной деревушки есть промышленные предприятия, но подобное соседство не может помешать Ричарду обрести искомый покой и благость, ибо фермы и поля вокруг Кроссбриджа — «основа, плоть, истинное лицо местности».

Деревня в романе «За городской стеной» олицетворяет не только первозданный покой и устойчивую размеренность быта. Мелвин Брэгг — хотя подобное сопоставление в первый момент может показаться неожиданным, — очень близкий в своих этических исканиях к таким советским писателям, как В. Белов, В. Лихоносов, В. Распутин, именно с деревней связывает твердые нравственные принципы, непреходящие моральные ценности.

В своей духовной эволюции Ричард с начала романа проходит несколько стадий. Переехав в Кроссбридж, он упивается уединением и тишиной, нетронутостью природы — ему прежде всего важен внешний контраст городскому пейзажу. Он наивно полагает, что, только живя в сельской глуши, найдет для себя смысл существования или хотя бы постигнет предел своих возможностей.

Затем, волей-неволей по-соседски сближаясь с Эгнис и Уифом, людьми простыми, но далеко не примитивными, Ричард обнаруживает в них замечательную нравственную силу, доброту, чистоту, то есть те самые качества, которых были лишены люди, окружавшие его в Лондоне. Ричард находит в деревне однозначную правильность норм поведения — Эгнис и Уиф воплощают для него вечность и неизменность нравственных уложений народа.

Для понимания позиции писателя очень важна сцена сельской ярмарки, на которую Ричард приходит вместе с Уифом. Ричард замечает смущение на лицах фермеров, демонстрирующих свой скот, смущение оттого, что они оказались выставлены напоказ. Это естественное человеческое чувство напрочь забыто в городе, где оно считается недопустимым. Вглядываясь в смущенные, но мужественные лица, Ричард вдруг понимает, что эти люди вполне могли бы сопровождать чосеровского Мельника в Кентербери, что, как известно, имело место в XIV веке. Он явственно видит связь времен, корни и преемственность черт народного характера.

Истоки высокой нравственности деревни писатель совершенно верно выводит не из патриархального быта на лоне природы, а из нелегкого крестьянского труда, осознаваемого как существо предназначения человека, как высший долг, позволяющего полностью раскрыться человеческому достоинству. К пониманию нравственного значения земледельческого труда приходит и Ричард. Для него в этом нет никакого откровения, поскольку «критерием ему служил образ жизни его деда и бабушки, для которых работа была одновременно насущной необходимостью, добродетелью и доказательством способностей человека, и их образ жизни оставался для него эталоном». Взгляд крестьянина на труд выражен в словах Уифа о старом конюхе Гекторе, которые могут быть вполне отнесены и к самому Уифу: «Его с детства приучили работать, он и будет работать, пока ноги не протянет. Ничего не поделаешь — натура такая. Все раньше были такие». А герой следующего романа Брэгга, «Батрак», действие которого происходит в конце XIX — начале XX века, скажет: «Труд — это единственное, на что я способен».

Подобное отношение к труду — естественное, как дыхание, — придает Гектору, Уифу, Эгнис и многим другим чувство уверенности в себе, которого так не хватает постоянно рефлектирующему Ричарду да и процветающему Дэвиду, успех которого зависит не столько от его деловых качеств, сколько от причуд и капризов музы развлечений.

То, что деятельность Дэвида в глазах Брэгга не является источником нравственной цельности, никаких возражений не вызывает. Но возникает ощущение, что для писателя только крестьянский труд по-настоящему ценен, что работа на земле — высшая форма человеческой деятельности. Уходящий из Кроссбриджа талантливый и трудолюбивый Эдвин превращается в машину, ремонтирующую другие машины, — ему уже просто некогда проявлять свои хорошие человеческие качества, и нет никакого сомнения, что они вскоре атрофируются. Естественно, Эдвина трудно считать рабочим, но и в других произведениях писателя можно обнаружить недооценку места и роли рабочего класса в современном обществе, чем и объясняется отсутствие какой бы то ни было реальной социальной перспективы в романах Брэгга, критически изображающих современную Англию. Признавая все сложности рабочего движения в Англии на нынешнем этапе, с подобной точкой зрения все же нет никаких оснований соглашаться.

Восхищаясь Уифом и вспоминая покойного деда, Ричард любуется и временем, в котором им довелось жить, когда большинству людей, как считает автор, удавалось достигать гармонии существования. Подобная идеализация прошлого, конечно же, совершенно неисторична.

Композиционной особенностью романа становится своеобразная борьба за Ричарда, которую ведут персонажи, непосредственно друг с другом на страницах книги не встречающиеся, — Дэвид, с одной стороны, Уиф и Эгнис — с другой. Самый первый приезд Дэвида обнажает всю иллюзорность бегства Ричарда в «покой»: презревший общество отшельник с любопытством слушает все лондонские сплетни. Дэвид тип «рассерженного молодого», который в юности поиграл в радикалы, но очень скоро начал менять убеждения, как одежду, следуя моде. Честолюбие и практичность способствуют его неуклонному подъему по иерархической лестнице в индустрии, производящей «массовую культуру».

Сам Дэвид достаточно умен, чтобы понимать истинную ценность своей «продукции», но… «массовая культура» — прежде всего товар, который надо продать побыстрее и подороже, пока спрос на него не упал. Цинизм Дэвида в большой степени идет и от неуверенности в себе, от того, что ему не дано повторить отступничество Ричарда, ищущего смысл человеческого существования.

Драматизм положения Ричарда в том, что, отвергая мир Дэвида и его модель «пути наверх», он, хотя и восхищается деревней, так и не становится в ней своим человеком. В Кроссбридже Ричарду хорошо, покойно, уютно, но это не дом, не родина, не то единственное место, где он может жить полной жизнью, как, скажем, Уиф, не мыслящий себя вне Камберленда. В конце концов Ричард и сам приходит к этой истине: «Нельзя быть самим собой, работая под кого-то другого». Кроме того, в Уифе есть «какая-то радость созидания», о которой применительно к Ричарду говорить не так-то просто. Он все же не созидатель, он продолжает оставаться потребителем. Для Ричарда, если отвлечься от всех его красивых слов, труд — прежде всего источник средств к существованию, а не категория нравственная, как для Гектора и Уифа. Остро ощущая свою человеческую несостоятельность, Ричард бросается из крайности в крайность: то намеревается ехать в Индию, то в качестве своеобразной епитимьи идет работать в каменоломню.

Брэгг беспощаден к своему герою и многим ему подобным, ибо Ричард олицетворяет собой широко распространенный в развитых капиталистических странах тип человека умного, глубоко порядочного, сознающего необходимость социальных перемен и в то же время не способного к каким бы то ни было решительным действиям, особенно если лично ему деятельность на благо общества ничего не сулит. Ведь бегство в Кроссбридж всего лишь очередной вариант эскепизма, стремления уйти как от собственных, так и от общественных проблем. Ричард человечен и достаточно отзывчив, но его способность отдавать себя людям не простирается дальше помощи опустившейся миссис Кэсс.

На последней стадии его «опрощения» и «хождения в народ» работа в каменоломне кажется ему дурным сном, и тут-то он признается самому себе, что с «тем» миром, то есть миром Дэвида, «он был связан органически». Все же возвращается он в этот мир, хотя бы по собственному мнению, другим, имея Эгнис в качестве нравственного примера, надеясь жить, как она, «по правде».

Такой итог может показаться скудным для героя, занятого поисками смысла бытия, но он с полной достоверностью вытекает из слабохарактерности Ричарда, его приверженности к определенному комфорту, стилю жизни, от которого отказаться окончательно он не в силах.

В изображении отношений Ричарда и Дженис легко заметить влияние Д. Г. Лоуренса с его извечной «борьбой полов» и интерпретацией любви как необъяснимой и необоримой страсти. Однако любовный треугольник решен Брэггом иначе, чем это сделал бы Лоуренс, для которого единственным возможным вариантом была бы связь Дженис и Эдвина, ибо только в людях, не затронутых цивилизацией, видел Лоуренс способность любить по-настоящему. Брэгг же наделяет этой способностью и «цивилизованного» Ричарда.

Ричард настолько счастлив своей любовью, что после женитьбы на Дженис готов совершенно отгородиться от мира. Однако Мелвин Брэгг отнюдь не разделяет его идиллического настроения. Идиллию разрушает Дженис.

Образ Дженис, пожалуй, один из самых интересных и противоречивых в романе. Незаурядная, сильная натура, Дженис, подобно многим юным провинциалкам, стремится в город, как мотылек на свет. Город в ее представлении — средоточие богатой событиями и ощущениями жизни, так не похожей на то однообразное существование, которое долгие годы ведут ее родители. Словом, она рвется именно в тот мир, откуда с такой резвостью бежит Ричард. Так что зародыш конфликта заложен уже в самом несходстве их устремлений.

Дженис вовсе не та идеальная жена и мать, какую Ричард справедливо видит в Эгнис и какая так нужна ему самому. С ранней юности Дженис жаждет эмансипации, освобождения от любых уз, что определяет ее безразличие к дочери. Брэггу ясно, что подобная позиция безнравственна. Цель Дженис — достижение полной свободы, независимости от каких бы то ни было привязанностей. Она любит родителей, но в то же время не приемлет ни их образ жизни, ни их мораль. Она думает исключительно об удовлетворении своих бесконечных сиюминутных желаний. Впрочем, чувство свободы у Дженис вне Кроссбриджа, по существу, столь же ложно, сколь чувство свободы у Ричарда в Кроссбридже. Оба они — невольники своих умозрительных этических конструкций. Недаром мечты Дженис писатель называет «придуманной жизнью».

Нравственный релятивизм Дженис ведет к предельному эгоизму и индивидуализму: «То что она была сыта, одета и материально обеспечена трудами других, нимало ее не обязывало». Неправедно само ее стремление к свободе: «То, что эта свобода досталась ей за чужой счет, беспокоило ее временами, но не нарушало душевного равновесия».

Завоевав самостоятельность и независимость, она не видит, что с ними делать, ибо за душой у нее, кроме скудного запаса знаний и безграничных потребностей, нет ничего.

В Дженис нет никакого продуктивного творческого начала. Образ ее, быть может, еще более ярко, нежели образы героев книг Ж. Перека «Вещи» и Ж. Л. Кюртиса «Молодожены», вскрывает самую суть психологии типичного члена «общества потребления». Дженис живет, руководствуясь принципом «потреблять, ничего не производя». А для успокоения жалких остатков своей совести она подводит под откровенное потребительство современный нигилистический философский базис: «Она… начинала думать, что ничто в этом мире не имеет значения, что за спиной у каждого стоит смерть и все мы кружимся, кружимся, как в гигантской центрифуге…»

Вызов Дженис, носительницы «цивилизации», родителям с их вековой патриархальной мудростью оценивается автором явно негативно. Микрокосм традиционного крестьянского дома не выдерживает испытания на прочность. Как бы ни печалился Мелвин Брэгг, он сам понимает беззащитность Уифа и Эгнис и неизбежность их поражения. Сегодня сила на стороне Дженис, как диверсант, взрывающий старый уклад изнутри. Но нельзя не заметь и символически-роковую роль в гибели семьи Бити, доставшуюся Ричарду. Боготворящий Эгнис, именно он оказывается косвенным виновником ее смерти, что еще раз художественно подчеркивает обреченность традиционного образа жизни.

Однако роман «За городской стеной» не рождает пессимистического настроения. Писатель создал полнокровные, многогранные образы и, даже осудив своих героев, он вовсе не закрыл им путь к нравственному совершенствованию.

Важную роль в создании атмосферы романа играет природа. М. Брэгг, пожалуй, один из самых талантливых писателей-пейзажистов в современной английской литературе. Вот как вдохновенно говорит он о дожде: «Пошел дождь, несколько крупных капель упало им на голову; капли были тяжелые, длинные, долго вскармливаемые тучами; любимчики, они упали на землю первыми, и каждую было слышно в отдельности, каждая оставила свой след…»

Нельзя обойти вниманием и то, с каким мастерством Брэгг пишет портреты своих персонажей. Как живые встают перед нами отвратительная старуха миссис Кэсс, добродушная сплетница и немножко ханжа миссис Джексон, ее всему покорный супруг.

Смело вводя в свои книги развернутые портреты и обширные описания пейзажа, Брэгг подчеркнуто несовременен, чужд нарочитому лаконизму и «телеграфному» стилю. Его непосредственный предшественник и учитель как в выборе тем, так и в стиле — выдающийся английский романист Томас Гарди, значительно повлиявший на многих английских прозаиков. Именно у Гарди в английской прозе нового времени впервые по-настоящему остро был поставлен конфликт между городом и деревней, занимающий, волнующий и Мелвина Брэгга.

Подобно Гарди, создавшему «уэссекский» цикл романов, Брэгг пишет своеобразную сагу о графстве Камберленд, о крае, где он родился в 1939 году. Биография его не богата событиями. Изучал историю в Оксфорде. Работал на телевидении, вел документальные передачи и программы, посвященные искусству, писал сценарии. Первый роман, «…Не было гвоздя», вышел в свет в 1965 году. Это произведение очевидно незрелое: рыхлая композиция, характеры большинства персонажей только намечены, а не раскрыты. Уже в этом, романе возникают многие мотивы будущих произведений писателя: действие происходит в Камберленде, в сельской местности и маленьком городке; главный герой книги, юный Том Грэм, с восторгом наблюдает за тем, как работает фермер Норман Дальтон, сильный и веселый человек, — любое дело горит у него в руках.

В романе «Второе наследство» (1966) Брэгг высказывает свои претензии к современной литературе: «Редко приходится читать о том, как люди трудятся и зарабатывают себе на хлеб…» Брэгг пишет свою книгу как бы в полемике против подобных романов — большое место в ней уделено описанию тягот и поэзии крестьянского труда. Нельсон Фостер, в молодости батрак, потом арендатор, ценою тяжких усилий становится владельцем собственной фермы. Сын Нельсона Джон ищет иной жизни. Он сближается с детьми бывшего хозяина своего отца майора Лэнгли, имя которого мелькает в романе «За городской стеной», в одном из рассказов Уифа Бити. Сын майора Артур, стыдящийся того, что его отец — богатый помещик (время действия — 60-е годы XX века), снабжает тянущегося к знаниям Джона книгами из своей библиотеки. Но в их дружбу вторгается сестра Артура, Пэт, считающая, что Артур тратит на Джона слишком много времени. Чтобы досадить брату, она соблазняет Джона. В этой психологической коллизии снова можно обнаружить отголоски романов Лоуренса: склонный к рефлексии интеллигент Артур холодная и недобрая Пэт и охваченный настоящей большой страстью Джон, оказывающийся для Пэт очередной забавой.

Наряду с романом «За городской стеной» самыми значительными пока произведениями М. Брэгга являются книги «Батрак» (1969) и «Место в Англии» (1970), составляющие дилогию, в которой прослеживается судьба трех поколений семьи Таллентайр. Действие романа «Батрак» начинается в 1898 году и заканчивается в 30-е годы нашего столетия. В романе «Место в Англии» действие доведено до наших дней. В первой книге только что женившийся восемнадцатилетний Джон Таллентайр вступает в самостоятельную жизнь. Он — потомственный батрак и не хочет работать в городе, предпочитая труд на ферме, кстати, неподалеку от Кроссбриджа. Ему приходится быть и пахарем, и пастухом, работать от зари до зари, часто по воскресеньям. Но единение с землей позволяет ему сохранить нравственное здоровье, которое не поколебать никаким ударам судьбы.

«Место в Англии» рассказывает о том, как живется одному из сыновей Джона, Джозефу, и сыну Джозефа Дугласу. Джозефу в юности довелось быть не только батраком, но и лакеем в господском доме. Был он подмастерьем у сапожника, работал на заводе, на аэродроме. В конце концов он становится арендатором кабачка, который превращает в своеобразный клуб для рабочих. Писатель подчеркивает, что делает это Джозеф вовсе не в целях наживы. Он хочет организовать досуг рабочих. Совершенно иная судьба у сына Джозефа Дугласа. Он окончил университет и стал писателем. Дуглас пишет роман о деде и отце. Интеллигент в первом поколении, Дуглас считает своей главной задачей поведать миру, как просто и честно жили эти замечательные труженики. Есть основания считать образ Дугласа в какой-то мере автобиографическим. С гордостью и восхищением пишет Дуглас о своем деде Джоне, который почти до восьмидесяти лет трудился на ферме. Дуглас, а с ним и автор видит в старом Джоне живое воплощение «достоинства простого человека».

Романы М. Брэгга «Нерв» (1971) и «Джош Лоутон» (1972) во многом повторяют предыдущие произведения, развивая их второстепенные мотивы. «Нерв» — единственный роман Брэгга, место действия которого не Камберленд, а Лондон. Состояние нервного истощения на грани срыва, в котором пребывает его герой Тед Джонсон, напоминает переживания бежавшего из Лондона Ричарда Годвина. Ничего нового в раскрытие темы отчужденного от людей и находящегося в глубоком духовном кризисе интеллигента роман не вносит.

Роман «Осенние маневры» (1978) посвящен последним парламентским выборам в Англии. Автор рисует неприглядную картину нравов политической верхушки, показывает двуличие и лицемерие политиканов, прячущих за красивыми словами трезвый, холодный расчет.

В книгах Брэгга содержится правдивая картина тяжелого положения английских батраков и рабочих в разные годы. Немало в них резких замечаний о несправедливости общественной системы. Но критика эта носит по преимуществу этический, а не социальный характер, хотя временами она бывает очень резка, в чем нетрудно убедиться, читая роман «За городской стеной», книгу яркую и талантливую.

Лучшие произведения Мелвина Брэгга — прекрасное подтверждение тому, что не скудеет одна из многих традиций английской литературы — традиция добротного и честного реалистического романа.

Примечания

1

Коего не существует (франц.).

(обратно)

2

В определенном возрасте (франц.).

(обратно)

3

Применительно к обстоятельствам (лат.).

(обратно)

4

Поклонники (исп.).

(обратно)

5

Я (лат.).

(обратно)

6

Не трогать! (лат.)

(обратно)

7

Британский институт кинематографии.

(обратно)

Оглавление

Часть первая ЗЕМЛЯ КОКЭЙН

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

Часть вторая ОТ ВСЯКОГО ДЕРЕВА В САДУ

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

Часть третья ПЛЯШИ ДО УПАДУ!

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

Г. Анджапаридзе В Английском графстве Камберленд Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg