«Записки социопата»

Степан Калита Записки социопата

Только человек с тонкой душевной организацией может так выглядеть в моем относительно еще юном возрасте. Очень хреново. Я помят, регулярно умираю от похмелья, у меня постоянно скачет давление, и вообще – я, в сущности, очень больной и старый человек. Я неоднократно слышал, что внешность у меня нестандартная, и нос сделали хреново. И голова шишковатая – последствия все той же сложной операции.

Не думаю, что молодой хирург, которому предстояло собрать меня по кусочкам, слишком старался. У него была холеная внешность человека, уверенного в собственной безупречности (такие чаще всего встречаются среди адвокатов) и выводок девочек-студенток в качестве постоянного сопровождения. Девочки также присутствовали, когда меня разбинтовали и представили им – для подробного изучения моей изувеченной физиономии. Они наблюдали за операцией, восхищаясь работой педагога и обилием вытекающей из меня крови. Эти же студенточки опрашивали меня в палате уже после того, как операция завершилась.

Поначалу они не могли расслышать, что именно я говорю. А я не мог извлечь из себя ни единого членораздельного звука. Но потом мои отчаянные: «Пошли вон, стервы!» и «Да будьте вы прокляты!» их нежный слух все же различил. Надо ли говорить, как они были возмущены. Ведь им нужно было писать курсовые, а я категорически не желал отвечать на вопросы, испытывая сильную боль…

* * *

Внешность моя необратимо изменилась в возрасте примерно двадцати двух лет после весьма неудачной драки и последующего восстановления в обычной московской клинической больнице. С тех пор, я не знаю, как я выгляжу. Тому, кто никогда не менял лицо, сложно объяснить это ощущение. Помню, как разматывал бинты, стоя перед зеркалом, и, когда снял их, ужаснулся, насколько я не похож на себя прежнего. С тех пор из зазеркалья на меня смотрел чужак – он скалился, улыбался, бывал сердит. Но никогда не походил больше на меня прежнего.

Много раз потом я размышлял, как поступил бы тогда, знай, что за этим последует. И неизменно отвечал себе: сделал бы то же самое. Я заступился за девушку.

Военное заведение, где люди становятся крепки телом, но не разумом, отмечало окончание одного из курсов, в парке. Курсанты пили водку. И в определенный момент некоторые из них, видимо, полностью утратили разум. Потому что схватили и потащили в кусты случайную прохожую. Что касается меня, то я шел мимо из университета, с портфелем, который больше никогда не видел. Поначалу конфликт выглядел вполне безобидно – они отступили, девушка убежала. Я тоже собирался покинуть поле несостоявшегося боя – но один из них вдруг ударил меня в лицо, и я упал, после чего на меня налетели стаей. Так бывает, когда от злости люди не думают о последствиях. Курсанты потоптались у меня на лице, разбежались и скучковались у лавочек, что-то пили, оглядываясь… Я смог встать. Далеко не сразу. Добрел до забора. Оторвал доску с длинным гвоздем. И вернулся. Этой доской я бил их не без удовлетворения. С холодной яростью и отчаянием. Я всегда ненавидел подонков. Гвоздь вонзался в тела. Помню тошнотворный звук, с каким я вырывал его. Меня снова повалили, били жестоко. Я уже мало походил на человека. Но снова поднялся и убрел, пошатываясь. Купил в местном хозяйственном два кухонных ножа. Продавщица смотрела на меня с немым ужасом. Но продала. После очередной схватки, – я располосовал ножами множество рук и ткнул кого-то пару раз в тело, но, кажется, неудачно, – я потерял сознание, и меня увезли на скорой. День закончился около пяти вечера. А я пока нет…

* * *

Я лежал спустя сутки в палате, с перебинтованной головой, и думал, что жизнь закончена. Больнее всего было душе. У меня она живая. Умеет до сих пор отзываться болью. Помню, было ужасно обидно, что я так рано умер. А эти, которые нападали «стаей», толпой на одного, будут жить. Возможно, доживут до глубокой старости. Интересно, думал я, как там та девушка? Она и представить, наверное, не может, что от ее спасителя остался кусок мяса с изувеченным лицом.

Один старичок – в двадцать лет, другой и в сорок пять – все еще молод, у него нет этой мрачной надломленности, загруженности, глубоких проблем, переживаемых людьми в возрасте. И кто вам больше нравится? Мне милее первый типаж – юный старичок. У него есть опыт. Может, уже и глаз тусклый, и усталость периодически накатывает, мучают депрессии и мигрени, он слишком много пьет – зато он все про вас и про жизнь, скорее всего, уже понимает.

Я был старичком, мне кажется, уже в раннем детстве. Мама потом, через много лет, говорила, что она всегда воспринимала меня опытным и взрослым мужчиной. В отличие от младшего брата, лишенного по этой причине свободы и подвергнутого сверхопеке. И я ей верю. Это досадная правда. Мне не хватало легкости моих сверстников. Зато я был наблюдательнее. Умел слушать. Анализировать информацию. И всегда хорошо учился…

* * *

Мы поговорили с врачом. Он интересовался, в основном, кто мои родители, и сколько я смогу заплатить за операцию. Я понял, что без денег мое лицо так и останется страшной маской. Умирать я к тому времени раздумал, душевные волнения прошли, стало казаться, что я выкарабкаюсь. Наивная простота. Долгие годы я не мог свыкнуться с новым лицом, мне предстояло с ним жить, но я пока не представлял даже – как. К родителям за деньгами по многим причинам обращаться было бесполезно: у них были свои заботы, своя жизнь, и связанные с ней серьезные траты. Я старался с ранних лет обходиться сам. Пришлось звонить друзьям.

Никогда и никого ни о чем не просил. Это ценили. Окружающие напротив – все время что-то от меня хотели, им казалось, что именно я смогу им помочь. И очень обижались, когда получали отказ. Обусловленный тем, что у меня есть глубокое убеждение – каждый должен сам справляться со своими проблемами, не загружая ими окружающих. И только в крайнем случае имеет права попросить о помощи.

Из всех моих близких друзей (хотя таковыми сложно кого-либо назвать), только у одного, у Дини, все судимости погашены. И то только потому, что он всегда умел договариваться. Ценнейшее качество, но не для меня – я не иду на компромиссы. Особенно с собой. Что касается друга, то он договорился с прокуратурой. Да и сам в свое время получил юридическое образование. С другими людьми, не имеющими шальной природы, удалой лихости, быстро становится скучно. В этих прочих нет отчаяния, им всегда есть, что терять. Они еще не осознали, что жизнь – в сущности, игра без правил, и справедливости нет, и не будет, как нет и единой правды. И надо обладать смелостью, какая граничит с постоянным осознанием, что рок маячит над тобой, и ты в любой момент можешь умереть. Если моя жизнь слишком комфортна, и я забываю об этой простой истине, то долго смотрю в зеркало. Мое новое лицо говорит мне: парень, ты, как и все мы, уже мертвец, приговоренный к смерти по причине рождения. Смирись с этим. И будешь счастлив.

Но это не значит, что осознание смерти должно привести вас к дурацкому умозаключению, будто каждый свой день нужно проживать, как последний. Вовсе нет. Каждый свой день нужно проживать с достоинством. И помнить, что ты, скорее всего, ничего не успеешь понять, когда Смерть придет за тобой. А есть ли за последней чертой судилище, или все умершие друзья ждут тебя за широким столом Вальхаллы, неизвестно никому. Даже клирикам, наивно полагающим, что только им известна Истина.

Деньги мне привезли на следующий день. Я вышел в холл. Ощущал я себя египетской мумией. Чудовищно болела голова. Ни глаз, ни носа, ни ушей не было видно. Одна щель, через которую я мог обозревать агрессивный мир. И еще одна, где помещался мой рот с разбитыми опухшими губами.

– Спасибо, – выдавил я, взяв у Сереги конверт с деньгами.

– Держись давай. Мы все за тебя кулаки держим.

Я вяло кивнул.

– Извини, Серег не до общения.

Мой интеллект в очередной раз сыграл со мной любопытную штуку. Он разгонялся, как только я переставал злоупотреблять алкоголем, до такой степени, что я терял возможность общаться с людьми в их неторопливой манере. Они говорили слишком медленно, мыслили слишком медленно, они качественно не соответствовали моей стремительной модели мышления. Им недоставало совершенных синапсов в нервной системе, и это было слишком очевидно, чтобы я мог им это простить. А они не могли простить мою гордыню. Мне было дискомфортно общаться с ними. Они слышали только себя. И не могли воспринимать информацию в том темпе, какой я задавал.

Радость от общения с себе подобными, в результате, я испытывал, только принимая алкоголь. В отличие от газет, новостных ресурсов в интернете, научной литературы, люди не могли сообщить мне ничего нового. Пустой треп раздражал. Они были невыносимы. И я их не выносил.

Так и начинается социопатия. К кому-то она приходит от жизненных потрясений, кому-то достается по наследству в связи с несовершенным генофондом, а кто-то мыслит слишком быстро и методологически четко, чтобы в трезвом виде переносить человеческие существа.

Кажется, мой приятель, с которым мы обычно пили сутками, всерьез обиделся. Но он, по счастью, был достаточно проницателен, чтобы понять: я не том состоянии, чтобы ждать от меня не только общения, но и обыкновенной вежливости.

– Вот еще кое-что, – он сунул мне сумку и слегка постучал по ней ногтем. Послышался звон.

Друзья были настолько милы, что купили мне три апельсина и литровую бутылку водки. Созна ю сь, я всерьез подумывал в тот же день, а не выпить ли мне, черт побери. В конце концов, я вполне сносно перемещался по клиническому отделению. А от ужасного самочувствия водочный наркоз должен был помочь. Но потом благоразумие взяло верх, и я подарил бутылку соседу по палате. Он провел в больнице уже почти три недели, постоянно отказываясь от предстоящей операции. «У меня эмоциональный шок!» – говорил он. В конце концов, не только я, знакомый с реалиями жизни, но и врачи начали подозревать, что он бездомный. И выгнали его на улицу.

Случилось это через месяц, когда я уже пошел на поправку. Он был чрезвычайно возмущен недоверием и черствостью медицинских работников. И сказал дрожащим голосом, что сегодня непременно напьется.

За окном больницы открывался чудесный вид – морг и обширное кладбище, напоминая о моей бренности и особенностях российской медицины. Больным, считали врачи, не обязательно иметь хорошее настроение. Достаточно и того, что их лечат бесплатно. Ну, как бесплатно – за взятки. Но попробуй об этом упомяни – живо вылетишь вон, вместе со своей искореженной физиономией и острым языком.

Сосед по палате, пока его досадная тайна не раскрылась, очень любил поговорить. Поскольку первое время мне было тяжело поддерживать беседу, приходилось все больше слушать. Говорил он медленно и монотонно, не умея выстроить мало-мальски увлекательный рассказ. Под его бубнеж заснуть не представлялось возможным. Он мешал не только мне, но и другим больным нашей палаты. До сих пор не понимаю, откуда берется такое количество людей, обожающих пустой треп, но при этом неспособных донести хоть какую-то внятную мысль.

– Если соберешься жениться, Степа, – говорил он мне, – запомни хорошенько. Бабы – расчетливые суки. Жена все у тебя может отобрать – и сбежать. Ничего ей не давай. В квартиру не прописывай. Деньги держи у себя. И чуть что – сразу бей в морду. Баба, она как собака, любит сильную руку. Вот у меня была жена. И что ты думаешь, все получилось, как я и говорю – сбежала, падла, не прошло и полгода.

– Может, она оттого сбежала, что ты ей денег не давал и чуть что сразу бил в морду?! – отозвался из угла Валерик.

Валерик, восемнадцатилетний парнишка, лежал в больнице вторую неделю. Умудрился простудиться сразу после сдачи анализов, поэтому операцию ему отменили – ждали, когда он выздоровеет.

Я беспокоился, что могу тоже подхватить простуду, и тогда меня непременно ждут осложнения. Поскольку переложить Валерика было некуда, врачи приняли радикальные меры – стали пичкать всех в палате антибиотиками. Включая разговорчивого соседа. Таблетки он всегда ел с большой охотой – подозреваю, полагал, что все они очень полезны для здоровья.

Предположение Валерика соседу не понравилось. Он придерживался радикальных взглядов на женщин, переживая снова и снова коварство сбежавшей жены. Некоторым любителям пострадать только дай повод – они сами доведут себя до белого каления.

– Помолчал бы, парень, – сказал он. – Сука она была. Потому и пропала с концами…

Кстати, эту незатейливую историю я позже рассказывал нескольким приятелям – и постепенно она превратилась почти в анекдот. Во всяком случае, я слышал ее пересказ от одного малознакомого человека. И очень удивился.

Я сразу понял, что в отделении челюстно-лицевой хирургии хорошо спит тот, кто засыпает первым. В носы жертв отечественной хирургии были забиты целые мотки бинта и ваты, из отдельных ноздрей торчат трубки, рты всегда приоткрыты, чтобы жадно ловить спертый больничный воздух. Поэтому храп по ночам стоял чудовищный. В то время совесть меня почти не беспокоила, поэтому я спал, как страшный замотанный бинтами младенец, извергая самые причудливые и очень громкие звуки. Сосед утверждал, что я задыхаюсь во сне, и он, обеспокоенный моим состоянием, вынужден меня будить. Уверен, он просто не мог заснуть под нашу канонаду. Ему, единственному, так и не сделали операцию. Впрочем, он и не собирался ее делать. А здоровому человеку в палате с пятью издающими звериный рык монстрами по ночам было очень неуютно. Так, должно быть, чувствовал себя Одиссей в пещере циклопа.

Над нами находилась «Хирургия глаза». Между лестничными пролетами висел телефон-автомат – единственная доступная связь с миром. Сверху к нему ползли, цепляясь за стены, люди с окровавленными повязками на глазах. Некоторые перемещались довольно бодро, стучали по ступеням палками. Сразу можно было понять, кто только начал терять зрение, а кто ослеп уже очень давно, и успел освоиться. Приходилось часто помогать беднягам набирать номер – у меня, по крайней мере, оставались на поломанной физиономии глаза, а они пребывали в кромешной тьме, или видели очень смутный мир через тусклые бельма.

Однажды я провел у автомата почти четыре часа. Слепцы выстроились в очередь, и я все крутил и крутил диск, выслушивая кошмарные рассказы об их болезни. И ни одной, ни единой светлой истории о чудесном исцелении. Они, словно, сговорились.

Чудесное исцеление, наверное, могло происходить где угодно, только не в этих мрачных стенах. Большинство врачей в чудеса не верили, только в торжество науки над несовершенством человеческой плоти. Бог, должно быть, обладает очень черным чувством юмора, раз он создал нас такими хрупкими. Но ему и этого показалось мало. Душа, заключенная в полную нервных окончаний оболочку из мяса и костей, тоже может болеть. И так болеть, что жить не захочешь. Не понимаю, как Бог может осуждать самоубийц, если сам дарует им не совместимые с жизнью страдания…

Я решил к телефону-автомату больше не ходить. Слишком много человеческих страстей обрушивались там на меня в одночасье, и они начинали меня душить. Как дурные воспоминания. Только это были даже не мои воспоминания, а память о чужих разрушенных судьбах, о страданиях и боли. С меня хватит, понял я. И больше никогда не появлялся на площадке между этажами. Иногда мне представлялись слепцы, стоящие там унылой толпой, тянущие руки к телефону на стене. Я старался о них не думать. Малодушие иногда – единственное спасение для человека, у которого душа живая…

Впоследствии я видел точно такую же боль старого, умирающего, пребывающего в отчаянии человека, видел ее каждый божий день на протяжении нескольких месяцев. И от осознания собственного бессилия и постоянной жалости, я начал пить все чаще и чаще. Жалость, мне довелось это узнать, – по-настоящему разрушительное чувство. Оно может вас даже убить, если ваша душа способна к состраданию. Тогда я начал завидовать людям, не способным чувствовать, и завидую до сих пор.

– Ну вот, значится, едем мы из Кельна на поезде с корешком из моего призыва… – разглагольствовал сосед, лежа на своей кровати.

Больше всего он любил вспоминать о службе в армии. Ему, наверное, повезло тогда единственный раз в жизни – он поехал отдавать своей стране «священный долг» в Германию. И там ему так понравилось, что он решил в один прекрасный момент стать немцем и остаться на родине Адольфа Гитлера навсегда. Разумеется, такие планы не могли понравиться командованию части, дислоцированной где-то в Восточной Пруссии… О дальнейшей своей биографии незадачливый дезертир упоминать не любил. Судя по всему, ничего хорошего после Германии в его жизни уже не происходило.

– А в поезде познакомились с двумя девками. Такие, скажу я тебе, девахи, – он зацокал языком. – Выпили мы с ними шнапса. Разговорились. А потом я одну уже раздел, значится, сапог тяну на себя, чтобы снять. А у нее ноги распухли, не снимается, и все тут…

– А почему ноги распухли? – удивился я. – Девахи что, совсем старые были?

Сосед выпучил на меня глаза, как будто только что увидел.

– По… почему старые? – выдавил он.

– Так ведь ноги-то распухли.

– Не старые! – взвился он. – Молодые девки. Немки они. Понял? Вот у них ноги и распухли… – И продолжил свой обстоятельный рассказ. – Пришлось, значит, сапог резать. Но она не возражала, так ей хотелось…

Я решил, что с меня хватит, и, ни слова не говоря, вышел в коридор. Посидел немного у телевизора, шел какой-то убогий мексиканский сериал, несколько старух оккупировали территорию, бесполезно было пытаться переключить канал. Куда-то проследовал хирург с выводком студенток. После операции я его по-настоящему боялся. Этот человек способен был резать человека по живому, терзать плоть, отрывать от нее куски, швыряя их в тазик, смещать лицевые кости с помощью клещей и молотка. Сейчас он представлялся мне нацистским палачом. Такие резали детей в концентрационных лагерях, чтобы посмотреть, что у них внутри.

Я и подумать не мог, что платить в советской больнице нужно не только хирургу, но и анестезиологу, если не хочешь в буквальном смысле прочувствовать на своей шкуре, что такое пытка… Физическое страдание не способен перенести ни один человек. Я бы, без сомнений, сдал всех партизан, лишь бы прервать мучение. Анестезия действовала полчаса, стандартное время для тех, кто забыл дать взятку. Операция длилась полтора – сложный случай. Надо было все разрезать, поставить на место, сшить. Поэтому через час я просто-напросто потерял сознание. Мне говорили, такие операции не делают под местным наркозом, потому что больной может задохнуться. Через много лет я узнал, что это не так. На Западе такое откровенное зверство не практикуется. Но советский человек – особая порода людей, считали они, из них гвозди можно делать, так что может и потерпеть.

* * *

Самый симпатичный хирург, какого мне довелось знать – Максим Топоров (имя и фамилия изменены, как и у всех в этом повествовании). Максиму было около сорока. Каждый вечер он был что называется в кондиции – набирался во дворе, с мужиками. А утром отправлялся как ни в чем не бывало оперировать. Руки у него при этом не дрожали. Как это бывает с дворовыми обитателями, окружающие относились к нему очень по-разному. Большинство презрительно, называли его просто Топор. Это и есть снобизм офисного быдла по отношению к врачу-алкоголику. Некоторые считают, что в нашей стране к алкоголизму относятся терпимо. Это неправда. Алкоголиков у нас презирают и ненавидят. Максим не умел пить – и периодически впадал в запои, но на работе ему неизменно прощали его прогулы, перенося сроки операции. Впоследствии я узнал, что он – очень талантливый хирург. Образ жизни, который вел Максим, его полностью устраивал. Он был счастливым, очень обаятельным человеком. Даже когда напивался вдрызг.

Несколько раз мы пили с ним пиво во дворе, пару раз водку в сквере (он предпочитал именно ее), и каждый раз после общения с Топором у меня оставалось очень теплое чувство. Редкий случай – когда имеешь дело с хроническим алкоголиком. Обычно попойки с такими людьми заканчиваются печально. И на следующий день испытываешь только омерзение – и к себе, и к тому, с кем пил.

У Максима была жена и две или три любовницы из числа его студенток. Он регулярно навещал их – и охотно делился подробностями своих похождений с собутыльниками. Жена же, массивная дама, особенно – в области бедер, безумно его любила, и столь же безумно ревновала. Мне приходилось видеть, как он бежит от нее через двор, а она несется за ним – то со скалкой, то со сковородой наперевес. После очередного скандала он обычно пару недель ночевал у друзей. У него их хватало. Как я уже упоминал, сильно пьющий хирург был исключительно добрым и душевным человеком.

В последний раз я видел Максима, выезжая из наших старых дворов на черном БМВ шестой серии. К тому времени я заработал много денег и нашел нужных людей, которые двинули меня по политической линии. Помог Диня. Помогли старые связи. Никогда не думал, что внезапно сделаю столь успешную карьеру. Прекрасный хирург Топоров спешил куда-то с авоськой, в домашних тапочках. Внешний вид его никогда не волновал. Скорее всего, он торопился в продуктовый – близилось закрытие…

Я давно уже переехал из того района, но, подозреваю, окажись я на знакомой улице, возле домов, где мы жили, я увижу его снова. Он все так же будет сидеть на лавочке в компании помятых людей, рядом с которыми ему совсем не место. А может, будет бежать через двор от разъяренной супружницы. Но непременно остановится, улыбнется, как прежде, пожмет мне руку, и затрусит дальше, пока его не настигла справедливая кара за многочисленные измены.

* * *

Меня навещали за все время пребывания в больнице только трижды. В первый раз, когда я был без сознания, родители привезли кое-какие вещи – спортивный костюм, джинсы, футболку, свитер и кожаную куртку (моя одежда вся была в крови, и ее забрали). Во второй раз Серега привез деньги. Затем друзья приехали шумной толпой. Визит сопровождался обычной для нашей компании пьянкой. Ребята умудрились пронести в отделение водку и пиво, от которых я, впрочем, категорически отказался. Друзья вдоволь поржали над моей раздувшейся, как у утопленника (это их определение), рожей и предложили мне немедленно организовать побег из больницы. Но я отверг это заманчивый план, прекрасно осознавая, что без многочисленных процедур по прочистке носовых пазух, полосканий и прочая-прочая-прочая, я, скорее всего, наживу какие-нибудь осложнения на свою морду, и меня, в конце концов, придется усыпить, потому что вылечить уже будет нельзя.

Скажете, человека нельзя усыпить? Он же не животное? Что ж, я сильно в этом сомневаюсь. По мере того, как атеистическая идея все больше овладевала умами простых граждан, человек постепенно превращался в животное. Я вовсе не хочу при этом сказать, что он оскотинивался. Совсем нет. Просто если принять во внимание тот факт, что человек слеплен не по образу и подобию Бога, а произошел от обезьяны, то он и есть натуральное животное. А как иначе? У обезьян тоже, между прочим, есть мораль, то есть они следуют общепринятым нормам поведения, чтобы не быть битыми сородичами. Моя мораль, как выяснилось, была недостаточно высока для нашего социума. Иначе, почему я в больнице, а мои сородичи где-то бродят по городу. О нравственности мартышек я бы поспорил. Но и среди людей по-настоящему нравственных индивидуумов я встречал чрезвычайно мало.

Однажды мы пили с приятелем, и он сказал, что к нему скоро придет ветеринар.

– А что, обычный врач уже не помогает? – поинтересовался я с иронией.

Несмотря на веселое настроение, сопровождавшее нас весь день, кошка, к которой, собственно, и должен был придти ветеринар, к вечеру издохла. Признаюсь, я не питал к ней симпатии. Это было тощее уродливое существо искусственно выведенной породы, абсолютно лысое, с очень дурным нравом. Эта бестия постоянно за что-то мстила хозяину – и гадила, то в тапки, то на кровать, но он все равно ее любил. Парадокс человеческой психики – большего негодяя я, наверное, за всю жизнь не встречал. Он отправил в больницу жену, выбив ей передние зубы и сломав ребра, избил собственную мать, не платил алименты детям, называл их «крысята». А к лысой кошке испытывал самые нежные человеческие чувства – холил ее, лелеял, и кормил только элитным кормом.

Но вернемся к животным от человеческих чувств. Наблюдая за жизнью социума, в целом, и отдельными людьми, в частности, могу сказать, что да – всем нам свойственны отнюдь не человеческие, а животные страсти, все мы ведомы могучими инстинктами, подчинены рефлексам. И даже любовь, это высокое состояние души, воспетое поэтами, есть ни что иное, как гормональная лихорадка, когда наша эндокринная система свихнулась и выбрасывает в кровь все новые и новые дозы биологически активных веществ. Если эндокринная система полностью охвачена болезнью, ради любви вы даже можете совершить страшное. Например, убийство. Ну, или суицид, если ваш недуг оказался недостаточно заразен – и вы не смогли передать его бациллы своей избраннице.

И все же, я человек сомневающийся, и, несмотря на все вышесказанное, не до конца разделяю эти радикальные взгляды. По очень простой причине. Любой, даже самый мощный инстинкт, человек, столь явно наделенный животным началом, способен преодолеть. Я утверждаю, что любовь, или страсть к продолжению рода, как зовут ее психологи, возможно преодолеть. И страх смерти, или инстинкт самосохранения, может стать абсолютно неважен, когда речь идет о том, чтобы защитить женщину, ребенка, когда необходимо быть мужчиной – в самом простом и понятном смысле – настоящим мужиком. Я неоднократно перебарывал этот страх. И, к моему удивлению, прожил, наверное, уже половину жизни, преодолевая данный мне от рождения могучий инстинкт. И остальную часть, надеюсь, прожить также – с достоинством…

* * *

Пора, пожалуй, покинуть серые стены больницы. И выйти в большой мир. Это только на первый взгляд они кажутся белыми, тому, кто не знает, что в природе ни истинно белого, ни радикально черного не существует. «Так то в природе, – непременно возразит кто-то слишком умный, – а стены больницы воздвиг человек, а потом маляр покрывал краской и белил известью, так что это белый цвет». Возражу. Мы с вами и есть природа. В нас нет ни единого по-настоящему ярко выраженного проявления – будь то наши чувства или наши поступки. Даже если шагаешь за край. Все они – лишь бледная тень того, чем могли бы быть, умей мы достигнуть всей четкости спектра, всей полноты эмоций. Нет. Мы чувствуем наполовину, живем наполовину, и даже в пропасть шагаем, надеясь, что лететь не слишком долго, и в конце нам не будет слишком больно. Вот и больничные стены – серые, да и какими они еще могут быть, если они – часть общей картины…

Если вам случалось видеть человека, который выписывается из хирургического отделения, после операции на лице, вы можете себе представить, как я выглядел. Синее лицо, распухший нос, узкие щелки глаз, – в общем, законченный бомж, проведший на улице не один месяц. Не просыхающие «Синяки» даже с похмелья выглядят много лучше, чем я тогда. Несправедливость жизни заключается в том, что свои лица все эти категории граждан заслужили. Я же стал «красавцем» по стечению обстоятельств. Хотя, если мыслить философски, каждый в этой жизни получает по заслугам. Даже если о том не просит.

Я вышел из больницы в ноябре. И ощутил кожей прохладный ветер. Если бы у меня сохранилось обоняние, я бы, наверное, почувствовал тот сладкий запах, какой ощущает любой, кто долго болел и, наконец, выбрался из дома на свежий воздух. В кармане куртки лежало немного денег, и я решил выпить пива, чтобы почувствовать себя увереннее. Дело в том, что я постоянно ловил на себе брезгливые и в то же время заинтересованные взгляды прохожих. Ощущение было для меня абсолютно новым. Я еще не понимал, но позже осознал, что именно тогда нажил один из своих главных неврозов. Периодически мне начинает казаться, что все взгляды устремлены на меня, на мое лицо. Я словно стою один, под светом софитов, а на мне скрещиваются взгляды, словно лучи фонарей. Так, наверное, должен чувствовать себя беглец, выхваченный мощным прожектором из темноты.

Я медленно прошел вдоль забора больницы, свернул к пруду, миновал его и вышел к палатке с разливным пивом. То, что она оказалась здесь, у меня на пути, показалось мне чудом. В такие минуты думаешь, что Бог все же есть. Потом снова начинаешь сомневаться. Так уж паскудно устроен человек. Успокаивает одно. Вряд ли бородатый великодушный парень на небе сильно обижается на нас. Если он существует, то наверняка думает, что мы получились довольно хреново – не только пребывающими постоянно в сомнениях, но и полусумасшедшими. Так любой отец подумает о своем отпрыске, если тот вдруг однажды заявит: «На самом деле, отец, тебя нет, я в тебя не верю!»

Меня приняли у палатки, как родного. Кто-то даже хлопнул по плечу и сказал: «Прости, парень, обознался». За столиками и чуть поодаль у бетонного забора скопилось человек тридцать. Тянули пиво и трепались меж собой. Здесь обсуждались все вопросы – от семейных дрязг до международной политики. Собеседники попадались самые разные. Иные спившиеся интеллигенты и интеллектуалы, впавшие в запой, куда более интересные люди, чем директора крупных предприятий и топ-менеджеры частных компаний. И я бы с ними, возможно, поболтал, рассказал бы, что со мной случилось и, уверен, нашел бы и сочувствие, и понимание, и добрый совет. Но сейчас мне нужно было понять, что делать со своим новым чужим лицом, как принять себя таким, какого я еще не знал, и понять, куда двигаться дальше.

Опьянение – это настоящее счастье для тех, кто часто и с удовольствием поддает. Если, конечно, вы просто пьяница, а не хронический алкоголик, трясущийся по утрам. Эти пьют уже просто от горя, оттого, что их жизнь – развалины, а сами они – одинокая руина, такие существуют по инерции, давно утратив всякий смысл бытия.

– Посуды нет, – сказала продавщица в палатке.

Расстроенный, я обернулся. И тут какой-то помятый тип сунул мне в руки поллитровую банку: «На вот, я пошел…» – И заковылял прочь.

Я немедленно сунул банку в окошко, и продавщица, сполоснув ее для порядка, нацедила мне бледно-желтого пенистого пива. На ценнике написано было «Жигулевское», но в те времена другого было днем с огнем не сыскать, так что если бы они написали просто «Пиво» – это был бы тоже устойчивый и популярный у народа бренд.

Банку я осушил до дна. И снова протянул продавщице. Вторую тоже. Третью уже можно было посмаковать. Мне показалось, что это пиво, выпитое после полутора месяцев больницы, самое вкусное, какое я пил в жизни. Я отошел к забору, облокотился на него плечом и, прихлебывая пиво, стал думать, как жить дальше…

Постепенно я почувствовал, как меня заполняет уверенность в себе – очень приятное чувство. Она была мне необходима сегодня как никогда… Теперь на меня никто не смотрел, прохожие спешили мимо, я не привлекал их внимания, я слился с толпой, стал одним из них. И мысли потекли уже не так стремительно, как раньше, обгоняя одна другую, а размеренно, вышагивали чинно, так что я мог уловить их суть, вглядеться в них, осознать, наконец, что же со мной произошло, и как мне теперь жить. Алкоголь в небольших дозах помогает разобраться в себе и в ситуации. Это абсолютно точно. Главное, не переборщить, не допустить, чтобы мысли кинулись от твоего разума врассыпную, а ты сам, утратив контроль, нырнул во мрак. А наутро проснулся с больной головой, удивленный, как же так получилось – ведь было же желание выпить в меру. К сожалению, меры я не знал. Да и кто ее знает? Только те, кто привык себя обманывать. Или те, кто не испытывает никаких страстей. Мне они всегда были свойственны. У меня горячая кровь. И чувство меры я презирал.

– Эй, парень, – меня кто-то осторожно тронул за плечо, и я обернулся. На меня смотрел невысокий дядька в кожаной кепке. Рядом топтался другой, в тренировочных штанах, и очень угрюмый. – Пить будешь?.. – Дядька приоткрыл полу куртки и продемонстрировал пузырь.

Сейчас, когда всюду шныряют клофелинщики, столица наводнена разнообразным сбродом со всей страны, и народ за время реформ, звериного капитализма и последующей коррупционной стагнации окончательно озверел, я бы отказался, не задумываясь. Но тогда были времена, когда человек человеку еще мог иногда побыть братом, а не демонстрировать постоянно звериный оскал. Это уже потом, когда эффективные менеджеры вытравили из народа веру в собственные силы и заставили каждого быть энергичным, не в меру напористым, существующим по соревновательным западным принципам, все мы стали намного хуже, и из хомо советикус превратились в обыкновенных злобных жлобов. Раньше мы их презирали, теперь они хозяева жизни. Да и сам я ненамного лучше. Катаюсь по Москве на трехлетнем «БМВ» шестой серии, и ненавижу общение с так называемыми в нашем кругу «простыми людьми». И только когда достаю вечером бутылку коньяку (чаще – XO, реже – VSOP), выпиваю несколько рюмок, и вспоминаю, что такое человечность, я корю себе за то, что очерствел душой. Хотя карьерный успех, наверное, все же, не моя заслуга, а просто стечение обстоятельств.

Мы отошли к тополям, где, по очереди прикладываясь к бутылке, быстро ее опустошили. Тогда было принято пить прямо из горл а , если, конечно, у вас не было с собой складного стаканчика. Некоторые любители поддать, точнее – настоящие профессионалы по части поддавания, везде носили с собой стаканчик из пластмассовых колец, вдетых одно в другое, словно специально разработанный советской промышленностью для алкоголиков. Реже – обычную рюмку прямо в кармане брюк. Хорошо современным бухарикам. Если есть желание раздавить на троих пузырь, всегда можно купить пластиковые стаканчики. Не то, чтобы это сильно повысило общий уровень культуры пития – он всегда был в России неизменен, убийственно низкий, но во дворах и скверах благодаря распространению пластика распивают теперь чуть культурнее, это факт…

Душа распахнулась навстречу миру. Мне стало казаться, что жизнь, в сущности, прекрасна. В этом иллюзорном состоянии благодаря алкоголю можно прибывать несколько дней и даже недель. Но потом неизбежно наступит тяжелая депрессия, как только вы вынырнете на поверхность, протрезвев… Но до нее было еще далеко. Мне стало хорошо.

Домой ехать не хотелось. Я жил тогда с родителями и братом Георгием, Гошей, который был младше меня на десять лет, в небольшой двухкомнатной квартире в Текстильщиках. И мне там совсем не было места. Мое детство было весьма пустым с точки зрения современных понятий о детстве, и в то же время очень насыщенным. Я рос заброшенным ребенком. Зато научился самостоятельности. И очень рано повзрослел. Братом родители занимались обстоятельно (скорее всего, это возраст сделал их ответственными по отношению к детям), они заставили его пойти в музыкальную школу. А когда Гошу сбила машина в восемь лет, мама настояла на том, чтобы виолончель он не бросал. Она поседела тогда за один день, каштановые волосы стали серыми. До сих пор помню чудовищную истерику, когда она металась по квартире и безостановочно кричала. Она вернулась из реанимации, где провела без сна несколько дней. Но нервная система находилась в таком возбуждении, что она не могла ни спать, ни есть.

Могу сказать абсолютно точно, что такую серьезную трагедию люди воспринимают очень по-разному. Некоторые реагируют внешне спокойно, а потом их вдруг увозит скорая с инфарктом. Другие выражают свои эмоции бурно. И начинают действовать. Мама всегда была очень эмоциональна – покричав вдоволь, она начала действовать. Полагаю, она совершила подвиг, подняв его на ноги.

Впоследствии мне тоже пришлось совершить подобный подвиг. Смог бы я его повторить? Со всей ответственностью заявляю – нет, никогда. Второй раз я бы этого не выдержал.

Несколько месяцев Гоша пролежал в коме. Его левая рука, та, что должна скользить по грифу виолончели, была изуродована. Думаю, мама была абсолютно права, заставив его все-таки закончить музыкальную школу. Хотя преподаватели всячески старались больного ребенка выпихнуть. Гошиной руке, да и голове, такие упражнения были очень полезны.

Поскольку мы жили в одной комнате, я был вынужден слушать бесконечные неровные пиликанья, дисгармонию, вызывавшую нервную дрожь в конечностях. Смычок соприкасался со струнами и скользил по ним, а левая изувеченная рука не могла правильно их зажимать. В результате, инструмент исторгал совершенно непотребные и очень громкие звуки. Хотя о виолончели говорят, что она обладает тембром человеческого голоса, я до сих пор не могу переносить ее звучание. Такое ощущение, что некто проводит смычком прямо по оголенным нервам. Может, потому, что эта музыка соотносится у меня в голове с той давней трагедией. Ни одно наше переживание никуда не уходит, оно остается с нами, осаждается на самое дно души. Стоит ее взбаламутить, и оно вырывается наружу, делая нас глубоко несчастными.

Сейчас мои родители и брат живут за границей. У Гоши прекрасный сын по имени Николай Георгий, – у англо-саксов принято давать детям двойные имена, – правда, жена, очень деловая девушка, от Гоши ушла, назвав его бездельником. В сущности, она права. Брат, и правда, бездельник. Бренчит целыми днями на гитаре и мечтает когда-нибудь сколотить собственную группу. Учитывая тот факт, что ему уже за тридцать, вряд ли в музыкальной карьере он достигнет успехов. Впрочем, его безалаберность каким-то образом делает его очень обаятельным. Есть лентяи мерзкие и гнусные, их буквально хочется прибить. А есть очаровательные бездельники, идущие по жизни с улыбкой. Они делают только то, что им нравится, и всем своим видом выражают счастье. Мой младший брат как раз из таких – жизнерадостный, исполненный позитива человек. Может быть, он такой потому, что побывал по другую сторону бытия и сумел вернуться обратно в земную жизнь? А может, ему от рождения суждено было стать человеком легким и веселым. Четыре раза он пытался получить образование, родители тратили на обучение большие деньги, и каждый раз Гоша бросал учебу, придумывая себе уважительные причины. Последняя – он должен зарабатывать деньги для сына. Из этой затеи ничего не получилось, университет он бросил, но и работу через полтора месяца бросил тоже, сформулировав свое решение просто: «Не моё».

Я пришел к выводу, что есть люди, для которых «своего» в этой жизни не существует вовсе. Для них, где бы они ни работали, любая деятельность будет «не моё». У меня же колоссальная приспособляемость к обстоятельствам, я способен в любой, даже самой рутинной, работе отыскать что-то, что будет доставлять мне удовольствие. Возможно, меня будет тяготить то, что я занимаюсь «не своим» делом, но я все равно буду успешен в этом «не своем» деле.

Как это часто бывает с нетрезвыми людьми, меня понесло туда, где мне всегда было хорошо – к Лене. Она жила неподалеку от метро «Аэропорт». Снимала комнату у человека, к которому я всегда испытывал необыкновенную симпатию. Он просил называть его просто – дядя Коля. Девочка из провинции, светленькая, с широко открытыми глазами, Лена была глубоко наивна, как это часто бывает с провинциалками, и в то же время совсем не глупа. Недавно поступила в институт на биофак. Там я ее и подцепил. Мой друг, студент того же ВУЗ-а по имени Антон, учился на курс старше. Лена курила у центрального входа. Я подкатил в своей обычной манере: «Привет… ой… прости». Изобразил смущение. «Похоже, я обознался. Принял вас за другую». И отошел в сторонку. Еще раз смущенно обернулся. «Вы извините». «Да ничего», – ответила она. «Я Степан». Я обкатывал эту схему долгие годы, она отлично срабатывала. Вот и в тот раз все получилось как нельзя лучше. Увы, в те годы мобильная связь еще не стала обыденностью. А домашнего телефона у них с дядей Колей не было. Зато она записала мне на бумажке адрес, и сказала, что я могу приехать в любое время, она будет ждать. В общем, проявила недюжинный интерес к моей персоне. Тогда у меня было другое лицо, и девушкам я нравился не за деньги и ум, а просто за то, что я симпатичный и веселый молодой человек. Не лишенный, впрочем, дурных наклонностей.

Причина отсутствия городского телефона была прозаической. Дядя Коля пропивал все, что зарабатывал, до копейки. Пил он страшно, даже не запоями, а одним бесконечным запоем, который длился уже лет десять, с тех пор, как его жена и сын погибли в автомобильной катастрофе. Но при этом он никогда не позволил себе ни единого дебоша, столь свойственного людям с недостатками воспитания. Изъяснялся дядя Коля изысканно, как аристократ девятнадцатого века, у него были рыжие пышные усы, закрученные кверху, и очень бравый вид. Увлекался дядя Коля всего двумя вещами – водкой и поэзией. У него была обширная библиотека, в которой встречались уникальные книги, и даже сброшюрованные самописные самиздатовские сборники поэтов с дарственными надписями. В прошлой жизни дядя Коля был уважаемым издателем, его ценили за проницательность и умение раскрыть талант. Но потом проклятая автокатастрофа навсегда вышвырнула его из обыденности и превратила в человека, которому, в сущности, на все плевать. И в первую очередь, на себя. Причем, это состояние вовсе не было апатией. Это была зрелая позиция человека, все для себя решившего раз и навсегда. Пустить пулю в лоб – слишком радикально, счел дядя Коля, поэтому я буду убивать себя медленно. Помимо водки он пил вино из бумажных пакетов, предпочитал «Изабеллу». Иногда мы пили ее вместе. И достигнув определенной кондиции, начинали по памяти читать любимые стихи. Когда стихи кончались, дядя Коля извлекал из недр обширной библиотеки какой-нибудь запылившийся фолиант, изыскивал поэтический бриллиант, и, тыкая крупным пальцем с желтым нестриженным ногтем в книгу, зачитывал, захлебываясь от восторга, очередной шедевр малоизвестного автора. Как правило, я тоже приходил в восторг, и затем заучивал его наизусть. До сих пор помню многие строчки поэтов, чьи имена не найдешь ни в одной литературной энциклопедии. Меня очень впечатлил, к примеру, поэт по фамилии А.Глинский. На его стихи известные барды сочинили песенку, об этом я случайно узнал много-много лет спустя. Дядя Коля не сознавался, но я подозревал, что он и был тем самым А.Глинским. Во всяком случае, этот псевдоним очень ему подходил, а поэзия была в его духе: «Когда умру, мне станет не до сна, любимая вернется в каждый сон…». Позже я узнал, что Глинский – другой человек, но явно когда-то приятельствовал с дядей Колей. Работал дядя Коля на кладбище, могильщиком, и говорил, что с этой работой ему очень повезло. Подозреваю, дело было не только в деньгах. Могильщик – одна из немногих профессий, позволяющая пить прямо на рабочем месте. И кроме того, находясь все время на кладбище, он, как будто, становился ближе к своей семье, с которой всеми силами стремился воссоединиться.

Как это часто бывает с алкоголиками, в его квартире периодически появлялось множество сомнительных личностей, так называемых «друзей». Один из них, отсидевший десять лет за вооруженный налет, как-то раз кидался на меня с ножом, хрипел: «Падла-а-а!» и брызгал слюной. А когда мы с Леной заперлись в комнате, долго ломился в нее и орал, что все равно меня достанет. Не достал… Припадок случился с ним неожиданно. Вот мы сидим, вот я залпом выпиваю рюмку, встаю, чтобы покинуть довольно скучные посиделки (в отличие от дяди Коли, его «друзья»-собутыльники не внушали мне симпатии), говорю: «Спасибо, я пошел», и в следующую секунду бывший зека с ревом кидается через стол, опрокидывая тарелки: «Падла-а-а!»

В другой раз какой-то паренек вполне заурядной наружности занял у меня немного денег, еще немного денег у Лены, унес дяди Колин серебряный портсигар, серебряные ложки и несколько дореволюционных изданий. Дядя Коля, когда он упаковывал вещи, отрубился и мирно спал.

– Черт с ним, с серебром! – убивался позже дядя Коля. – Но книги, книги!..

Когда меня лет через десять занесло в район «Аэропорта», я решил пройтись и посмотреть, как они живут – не заходить, а просто глянуть, светятся ли окна, ощутить запах былого, люблю порой окунуться в воспоминания о былом.

Есть умники, которые говорят, что прошлого не существует, надо жить будущим – мне их искренне жаль. Прошлое – это то, что нас формирует, делает нас теми, кто мы есть. Если у вас нет прошлого, если вы старательно уничтожаете, вымариваете его, значит вы оторванный от своего опыта пустой человек. Наше прошлое сродни родовой памяти, очень важно помнить о своих корнях, откуда ты пришел, – только тогда становится понятно, куда и как идти дальше.

Старый дом, где жил дядя Коля, снесли. На его месте построили четырнадцатиэтажные современные здания. Куда переселили жильцов, я так и не сподобился узнать. Так бывает, потеряв однажды человека, ты сохраняешь его только в памяти. И там он живет до бесконечности. Надеюсь, дядя Коля присоединился к своей семье. Он так сильно этого хотел…

Я никак не мог сообщить Лене, что попал в больницу. Получалось, что я просто исчез на полтора месяца из ее жизни. Испытав несколько разочарований в личных отношениях, она не могла предположить, что со мной что-то случилось, а решила, я ее просто бросил. Я действительно тогда производил впечатление весьма легкомысленного молодого человека. Девушек у меня было много, и я даже не старался их наличие скрыть. Не удивительно, что она так подумала. Оказавшись у подъезда ее дома, я вдруг вспомнил, как выгляжу, и понял, что напугаю Лену до чертиков, если она увидит меня таким . Тут я заметил ковыляющего по улице дядю Колю – он немного прихрамывал на правую ногу, повредил ее в той самой аварии, отобравшей у него жену и сына. Он заметил меня, остановился шагах в двадцати и громко проговорил:

– Merde! Что это с тобой, Степан? – Он любил использовать в своей речи французские словечки, восхищая своих диковатых собутыльников.

Я подошел, вкратце рассказал о том, что произошло.

– Ничего себе, – сказал дядя Коля. – Знаешь что, у меня есть стойкое ощущение, что тебе ни в коем разе не стоит сейчас появляться пред светлые очи Елены Прекрасной. Боюсь, она несколько на тебя сердита.

– Но у вас же нет телефона, я не мог позвонить…

– Одни ищут возможности, другие изыскивают причины. Давай-ка поступим так, я поднимусь наверх, поговорю с ней, потом помашу тебе из окна, если все в порядке. И ты зайдешь. Такой вариант тебе подходит?

– Ладно, – сказал я. Хотя предложенный дядей Колей «вариант» мне сразу не понравился.

Он скрылся в подъезде, а я, помявшись пару минут, понял, что ждать не могу – совсем. Интуиция – странная штука. Даже у тех, кто обладает ею в полной мере, она не всегда срабатывает. Иногда молчит, как дохлая рыба. А иногда вдруг включается на полную катушку, особенно тогда, когда ей следовало бы помолчать. Именно поэтому я не считаю интуицию даром, она не всегда уместна. Я открыл тяжелую подъездную дверь, – домофоны и подъездные коды, как и мобильные телефоны, еще не вошли в обиход, – по старой лестнице с высокими ступенями и чугунными ажурными перилами поднялся на второй этаж. Там я наткнулся на соседа Лёню, нигде не работающего омерзительного бездельника лет тридцати. Он целился в меня из боевого пистолета.

– Привет, – сказал Леня, – руки вверх.

– Ты что, дурак? – я попятился назад. Кто-то может смотреть прямо в лицо черному глазу огнестрельного оружия, я не из таких смельчаков.

– Спокойно, я же шучу, – Леня поднял ствол к потолку и загоготал, обнажив желтые зубы. Недавно он устроился на очередную временную работу, в троллейбусный парк, продержался там месяца три, потом, получив очередной оклад, запил – и работу бросил. Коммуналка, где жил Леня, находилась на той же лестничной площадке, что и квартира дяди Коли. – Смотри, какая штука, – Леня любовно погладил вороненый ствол и поделился: – Дядька дал. А что у тебя с мордой?

– Подрался.

– Понимаю. Зайдешь? – он красноречиво постучал указательным пальцем по горлу.

Я подумал: почему бы и нет. Пусть Лена с дядей Колей наговорятся, выяснят все, а я потом к ним загляну. Как выяснилось позже, это решение было ошибкой…

– Ну, чего ты приперся?! – зло говорил Леня, заглотив третью рюмку водки. – Думаешь, тебя тут кто-то ждал. У нас с Ленкой только-только все складываться начало…

– В каком смысле? – спросил я угрюмо.

– Ты на себя посмотри, вечно у тебя какие-то странные идеи, стишки пишешь, заумный такой, короче, все у тебя – не как у людей. А она девушка простая и понятная. Ясно же, что ничего у вас не получится.

– А у вас получится?

– Конечно, получится.

Мне показалось, он больше пытается убедить в этом себя, чем меня. В комнате у Лени был обычный беспорядок: давно немытый дощатый крашеный пол, старый шкаф с оторванной дверцей, нестиранная одежда валялась в кресле и на стуле, у стены стоял ряд бутылок из-под водки и портвейна. Особой гордостью Лени являлся большой телевизор, который он не выключал никогда. Телевизор был для него не только окном в мир, но и единственным источником информации. Потому что книг и газет он не читал.

– Хочешь, подарю? – предложил хозяин дома неожиданно и протянул мне компостер для талонов на троллейбус. Словно взятку предлагал.

– Спасибо, не надо, – отказался я, чем разозлил его окончательно.

Я почувствовал, как всегда в таких ситуациях, запах опасности. Интуиция меня редко подводила. Пистолет лежал между нами на столе, как разделительная линия на игровом поле. Мы были противниками. Боевое оружие, стреляющее девятимиллиметровыми патронами, способно было проделать аккуратное отверстие и в умной голове, и в башке полного кретина. Пуля – зла и безразлична. В меня стреляли много раз. Но попали только однажды. В руку. Но об этом позже.

– Брезгуешь, да?! – разошелся Леня.

– Ну, что ты завелся? – попытался я его урезонить. – Вовсе я не брезгую! – Но его уже было не остановить.

Он махнул еще рюмку, раскраснелся и даже немного взмок от ярости. Я заметил, что руки у него сильно дрожат – видимо, он пил не первый день. В таких случаях человек быстро теряет самоконтроль…

Пистолет я успел схватить первым. Его рука хапнула пустоту. Леня отшвырнул табурет и попытался меня ударить. В эту секунду сердце у меня скакнуло вниз – я представил, что меня оперируют снова. И поспешно, медлить было нельзя, ударил его рукояткой по лицу, наотмашь, не сдерживаясь, изо всех сил. Он отшатнулся с криком, закрывая рассеченную скулу. Я резко отодвинул стол, – с него полетела, разливаясь, бутылка и стаканы, – и ткнул его пистолетом в солнечное сплетение.

– Ну, ты, с-сука! – Леня задохнулся от боли, скрючился и сполз на пол.

– На хрен мне твой компостер, подари лучше ствол, – попросил я.

– Да ты!.. Не могу. Он не мой.

– А я тебе его потом отдам. Поиграю немного, и верну.

– Сука, – повторил Леня. – Пиздец тебе. Понял?

– Угрожать не надо, не советую, – сказал я. Поднял с пола бутылку, демонстративно залпом допил то, что осталось, и вышел на лестничную клетку. В голове роились самые разные мысли. Главная – ни Лена, ни дядя Коля не знают, где я живу. И это, в сущности, очень хорошо. Леня, конечно, – тупой паразит, прыщ на теле общества, не имеющий никаких серьезных связей, но и такой человек может быть опасен, потому что напрочь лишен фантазии. Многие преступники совершают что-то просто потому, что не могут себе представить, какие последствия могут их ожидать.

Когда через некоторое время я попал в серьезную переделку, Ленин пистолет служил мне гарантом безопасности. Честное слово, я даже вспомнил его добрым словом. К тому моменту я научился разбирать, собирать оружие, заменил пружину, регулярно смазывал детали. Я привязался к этому опасному предмету, предназначенному для самообороны и нападения, настолько, что таскал его с собой буквально везде. Разумеется, у меня не было разрешения. Беззаботная юность тем и хороша, что ограничений не существует. Подозреваю, если бы не драка в парке, не операция на лице и не возникшее у меня ощущение беззащитности и смутного страха, я бы избавился от пистолета. Но он был мне нужен сейчас, чтобы снова почувствовать себя мужчиной, ощутить, что я способен любому агрессору дать отпор. Я хотел иметь возможность отстоять справедливость, если потребуется, и сохранить при этом жизнь…

На звонок открыл дядя Коля. Он просочился в дверь и печально склонил голову.

– Знаешь, Степ, – он положил мне руку на плечо, – она сейчас не хочет тебя видеть. Может, позже?

– Но вы сказали ей, что я был в больнице?

– Женщины, – он вздохнул, – иногда сложно понять, что у них на уме.

– Ладно, – я пожал дяде Коле руку: – Увидимся! – И поспешил по лестнице вниз. Наверху хлопнула дверь, раздался Лёнин крик. Я прибавил шагу, а потом и вовсе перешел на бег…

Это была последняя моя встреча с дядей Колей. Что касается Лены, то я снова встретил ее лет через десять с гаком. Она сильно изменилась, выглядела уже не юной девочкой из провинции, а провинциальной хабалкой, с короткой стрижкой, выбеленными волосами и чуть припухшим лицом. Она и Лёня сидели в маршрутке на задних сидениях, а я впереди, лицом к ним. Мы смотрели друг на друга почти безразлично, малознакомые люди из далекого прошлого. Мне даже показалось, что Лёня меня не узнал. Впрочем, он был сильно пьян, и дремал. А Лена пробормотала отчетливо: «Ну и встреча!» – и поспешно отвернулась. Так мы ехали минут пятнадцать. К друг другу мы так и не подошли, не перемолвились и парой слов.

Я с удивлением думал потом об этой странной встрече. Как она могла предпочесть мне Леню? С другой стороны, я не оставил ей выбора. Никогда не был обидчив, но после больницы мне нужна была ее поддержка, внимание. А она даже не захотела меня видеть. Может, я был слишком жёстким, бескомпромиссным и недостаточно настойчивым, может, просто не смог донести до нее своих чувств. А может, Леня был для нее вполне естественным выбором. Лена – девушка из простой многодетной семьи, дочь обвальщика мяса и водительницы автобуса. Со мной, чьи интересы лежали в самых разных областях, ей, наверное, было сложно. Леня не мог просто так начать тот разговор – видимо, Лена жаловалась ему на меня раньше. Что ж, дядя Коля в очередной раз оказался абсолютно прав. Женщины, иногда сложно понять, что у них на уме.

* * *

Порой наступает время, когда любому нужно забиться в нору, остаться одному, чтобы собраться с мыслями и вновь стать самим собой. Волк зализывает раны, укрывшись в потаенном месте в лесной чаще. Мне жаль тех, кто боится одиночества. Для меня одиночества не существует. Оно – удел несчастных людей, у которых внутри нет ничего. У поэта, философа, человека думающего – внутри космические пространства, целая Вселенная, для них одиночество исключительно плодотворная среда. Я всегда подсознательно стремился остаться один, но у меня почти никогда не было такой возможности. Потом я изыскал ее, заработал возможность иногда пребывать в одиночестве. Но сейчас, по прошествии многих лет, у меня появились и другие мысли по этому поводу, возник другой опыт. Может быть одиночество вдвоем – когда человек рядом с тобой ничем тебе не мешает, не раздражает, дает возможность думать, созерцать себя и окружающую действительность. И даже более того – через ценнейшее общение, уникальные поступки – дает предпосылки для новых духовных и бытийных открытий. Найти такого человека, такую женщину, с которой возможно понимание, единение душ и тел, это, безусловно, – главная ценность, важнейшая грань жизненного успеха. И я такую женщину нашел. Но много позже.

– К тебе пришли, – сказала мама, через трое суток моего сознательного затворничества.

Все эти дни, по большей части, я сидел за секретером, чирикал стихи в клетчатой тетрадке и смотрел в окно. Мне казалось, я страдаю. На самом деле, я испытывал творческий экстаз, умея ловко обратить свое дурное настроение в довольно неплохую поэзию.

Подобное перетекание негативного жизненного опыта в литературу, замечу, мне удавалось далеко не всегда. Позже я испытал настоящее горе, и от бесконечной жалости к умирающему, утратил все силы. У меня не было их даже на то, чтобы выразить горе в стихах. Я мог только лежать под одеялом битые сутки. Чувствуя себя постаревшим на много лет, с трудом приподнимался на локте, цедил коньяк в рюмку и, отхлебнув совсем немного, падал на подушки, лежал без сил. В таком состоянии я провел без малого месяц. Так выглядит настоящая депрессия. Говорят, из нее невозможно выйти без помощи специалиста. Я выбрался сам, собрав силу воли в кулак. Но до депрессии было еще далеко. Пока я всего лишь прощался с Леной, оставившей в моей жизни крошечный, малозначительный след. Я, будто, увидел на лугу порхающую над разнотравьем лимонницу – ничего особенного, простенькая белесая бабочка, но до чего она прелестна, живет всего мгновение, появилась и исчезла из моей судьбы, словно ее и не было. Осталась только память. Но образ совсем поблек, почти стерся, будучи заменен на новый – ее изменившееся, постаревшее лицо, запечатленное оттиском более поздних воспоминаний мимолетной встречи в маршрутном такси.

За окном люди, имевшие о жизни более устойчивое представление, чем я той осенью, спешили по своим скучным человеческим делам. Толпились на остановке, чтобы добраться до метро. Штурмовали редкие желтые автобусы. Некто с портфелем смешно упал в лужу – после дождя на перекрестке возле родительского дома всегда стояла вода. Автомобили то и дело разражались музыкальными сигналами – мода на громогласные клаксоны с мелодиями появилась как раз той осенью. И некоторые водилы, лишенные вкуса и воспитания, чаще всего кавказских кровей, с удовольствием жали на сигнал через каждый километр пути, чтобы продемонстрировать – круче них только вареные яйца.

Ко мне пришел мой друг Серега. Мы дружили со средней школы. Жизнь его сложилась, в общем, довольно бестолково. Хулиган и забияка, он любому времяпровождению предпочитал качалку и секцию бокса. При этом оставался добрым и отзывчивым парнем, не терпел несправедливости и защищал слабых. Ему прочили отличную карьеру на ринге, но бокс он, в конце концов, бросил. Из школы Серегу тоже исключили после восьмого класса. И он пошел в ПТУ, учиться на слесаря. А оттуда в армию. По возвращению из рядов доблестных Вооруженных сил Сергей стал куда менее добродушным парнем. Ему пришлось там не сладко, жесткий нрав и наличие московской прописки настроили дедушек против него. Сначала у него украли помазок. Он провел краткое расследование, спрашивая всех, не видели ли они его кисточку для бритья. И, в конце концов, набрел на бойца своего призыва, который красил помазком подоконник – демонстративно, под чутким руководством старослужащих. Конфликт на кулаках закончился абсолютной победой Сереги в первом же раунде. Разумеется, такого безобразия дедушки стерпеть не могли. Следующей ночью Серегу вызвали в умывальник, где били уже вдесятером, с применением подручных средств, в том числе, табурета. Там он и пролежал до утра, весь в крови. А утром его нашли и отвезли в местный военный госпиталь. Ему сделали операцию в связи со сложным осколочным переломом ребер. А затем, после лечения, перевели в другую часть, от греха подальше. Потому что всё, о чем мечтал Серега, – вернуться и отомстить. В этом мы были с ним похожи. Наверное, потому и стали друзьями. Серегу отправили в крошечный горный блокпост на Северном Кавказе. В то время проблемы с закавказскими республиками уже начались, хотя власти старались замалчивать все эпизоды…

Из армии Серега вернулся с синими татуировками на обеих руках и уродливым шрамом в области сердца. Мы выпили пива на пляже в Серебряном бору и разговорились. Я стал рассказывать о своих романах, о том, как весело порой провожу время, о Лене – тогда мы еще встречались. А он вдруг пришел в ярость.

– Пока мы я там кровь проливал, ты здесь баб трахал! – И попытался ударить меня, но я вовремя увернулся. – Пошел ты, крыса тыловая! – сказал Серега и, натянув широкие штаны (слаксы) и футболку, зашагал прочь.

Его бурная реакция на мои, в сущности, безобидные рассказы меня покоробила, и я решил, что наше общение себя исчерпало. Но потом подумал, что, должно быть, в армии ему неслабо досталось, – в основном, по голове, – что мы друзья с детства, и надо проявить понимание.

Я оказался прав, через некоторое время Серега оттаял, стал мягче, но периодически его, все же, переклинивало, и он кидался на людей. Потом он признался, что ему довелось поучаствовать в боевых действиях и даже зачистке одного села, – официально об этом нигде не говорилось. Двух его сослуживцев тогда убили. А им пришлось по приказу командира расстрелять несколько местных жителей. И до самого дембеля, который он встречал там же, на блокпосте, Серега ждал, что их маленькую заставу, возьмут штурмом – угрозы от местных боевиков поступали все время. А местный старейшина пытался договориться с командиром, чтобы ему отдали (или хотя бы продали) несколько русских солдат, участвовавших в расстреле. Кроме того, регулярно постреливали снайперы, так что военнослужащие старались не высовываться.

– У одного «черепа», – рассказывал Сергей, – крыша не выдержала, и он ночью ушел в самоволку. Так его и не нашли потом. Ни домой не вернулся, ни в часть. Видно, грохнули там же, в горах.

Нам еще многое предстояло пройти вместе. Но потом наши пути, все же, разошлись. Когда с бизнесом не получилось, он на некоторое время ушел в криминал. Занимался разного рода темными делами, в основном, крышевал коммерсантов средней руки. Еще ездил по России – и сбывал фальшивые доллары. Однажды получил задание – поехать в Чечню и забрать деньги. Въехал в Грозный на стареньком «БМВ». А вернулся пешком, на перекладных, без копейки. И очень радовался, что унес ноги. Во мне всегда присутствовала осторожность, а он был абсолютно бесшабашным малым. В начале двухтысячных Сереге улыбнулась удача – он стал телохранителем одного из видных политиков, первых лиц государства. Чем очень гордился. Платили Сереге хорошо: он женился, завел ребенка, стал строить дачу. А через некоторое время погиб – закрыл телом своего подопечного.

Мне всегда бывает странно, когда я слышу такие истории, потому что отлично знаю, как большинство телохранителей относятся к «денежным мешкам», которых им приходится охранять. Собственная жизнь всегда дороже. Но почему-то в такие секунды они вдруг принимают решение – пожертвовать собой. Может быть, срабатывает профессиональный рефлекс? Или же это идет откуда-то изнутри? Может, поступить иначе им не дает кодекс чести, что-то сродни самурайской морали?..

Так что уже более десяти лет мой старый друг Серега лежит в могиле. А его бывший начальник, – теперь видный оппозиционер, – периодически мелькает в прессе, рассказывая, как он собирается бороться с «режимом». Подозреваю, он, как и большинство подобных деятелей, существует на западные деньги. Хотя для всех нас финансирование подобных оппозиционеров давно уже не секрет. Даже Бориса Николаевича Соединенные Штаты сделали президентом России – во всяком случае, это американцы оплачивали его предвыборную кампанию. В российской политике не считается зазорным опираться на западный капитал. Поговорка «Деньги не пахнут» актуальна сегодня как никогда.

– Ну, у тебя и рожа, Шарапов, – сказал Серега, хотя навещал меня в больнице и уже имел «счастье» видеть меня таким. – Может, пойдем, погуляем?..

– Пойдите, пройдитесь, – крикнула мама с кухни. – Тебе надо выйти на улицу.

Я воспринял предложение без всякого энтузиазма. Настроение было хуже некуда, как я уже упоминал – мне казалось, что я страдаю. И все же согласился. Прельщала перспектива немного промочить горло. Мы вышли из дома и направились дворами к пивному ларьку.

– Есть дело, – поведал Серега, когда мы взяли пару кружек. – Можно бабок срубить по-легкому.

– Я тебя внимательно слушаю, – я сдул пену и отхлебнул пиво.

– В общем, один парень, Хасан, предложил кое-что купить. Он дешево продает, ему срочно деньги нужны. Ну и можно будет купить у него, и потом продать.

– Основа любой спекуляции, или бизнеса, что, по сути дела, одно и то же, – заметил я, рисуясь, – дешево купить, выгодно продать. А что именно он продает? Это раз. И второе, у тебя что, деньги есть?

– Ну-у, – протянул Серега, – деньги всегда можно достать.

– Где, например?

– Например, занять.

– А отдавать как планируешь?

– Так когда продадим, деньги будут. Вот и отдадим. А разницу – в карман.

– Мда. А если не продадим? И кстати, что ж ты один все не провернул, если все так просто?

– Мы же друзья, – Серега замялся, – и потом, ты у нас – с мозгами, сразу поймешь, если что не так.

– Так, – сказал я с иронией: – Такие дела не делаются с бухты-барахты, надо выпить сначала, и хорошенько все обдумать.

– Согласен.

Мы купили в хозяйственном магазине канистру на пять литров для пищевых продуктов (были и не пищевые), наполнили ее пивом под завязку и отправились в парк, к пруду. Здесь Сергей поделился со мной информацией, что именно предлагает купить неведомый мне Хасан.

– Ворованные Жигули, – сообщил он, – можно поштучно. Калашниковы. Но только оптовые партии. И коньяк – «Слынчев бряг».

– Как? – переспросил я.

– «Слынчев бряг». В переводе с болгарского – солнечный берег.

– Это тебе Хасан рассказал, или ты сам перевел?

– Хасан, конечно, – Сергей кивнул.

– Ну-у, что я тебе хочу сказать, – сделав основательный глоток из канистры, я вытер губы, – на хрен ворованные «Жигули» и Калашниковы. Это подсудное дело. Не надо нам с этим связываться. Даже если деньги большие. Ты в тюрьму хочешь?

– Н-нет, – Сергей затряс головой.

– Вот и правильно. Тебе и армии, я так думаю, вполне хватило. А что касается коньяка. Он не ворованный?

– А черт его знает.

– Ладно, будем надеяться, что нет. Надо узнать, сколько он хочет за ящик, взять на пробу один – и попробовать его впарить через магазины и ларьки. Если получится, возьмем больше. Кататься будем, само собой, не с ящиком, а с одной бутылкой. И еще условие – если беремся за дело, чур, то, что идет на продажу, не выжирать. Договорились?

– Конечно, договорились, – Серега заметно воодушевился. – Вот ты молодец. Ну, чего, может, тогда сразу к Хасану? Он тут недалеко работает, на овощном складе. У него там рядом подвал в доме, он там все и держит…

И мы направились к неизвестному мне тогда поставщику ворованных Жигулей, Калашниковых и жуткого болгарского пойла под называнием «Слынчев бряг». Сейчас я подобную продукцию не пью, поэтому не могу сказать наверняка – существует ли этот суррогат коньяка по сию пору, хотя бы на Золотом берегу, или давно канул в лету, вместе с коньячным спиртом «Наполеон» и спиртом «Рояль», столь любимым одно время в простонародье. По мере того, как мы приближались к подсобке овощного склада, а пиво в канистре уменьшалось, походка наша была все увереннее, в нас все заметнее проступал простой российский бизнесмен девяностых годов. Мы беседовали о том, как это замечательно – купить дешевле, а продать дороже, как это просто, в сущности, – но никто так не может, потому что все идиоты. К тому моменту, как мы пришли к воняющему гнилыми овощами складу, в нас плескалось по три с половиной литра пива в каждом, и дельцы с Уолл Стрит в сравнении с нами казались нам с Серегой просто не имеющей коммерческого таланта швалью.

Помещение так называемого «Склада» досталось Хасану благодаря матери-дворничихе. Она была этнической узбечкой, и даже в Москве не изменила цветастым свободным халатам и шапочкам наподобие тюбетеек. Обычно узбекские женщины с возрастом, об этом рассказывал сам Хасан, пышно «расцветают» – то есть приобретают ярко-выраженные грушевидные формы, и быстро «отцветают» – их коричневатые лица покрываются морщинами и становятся похожи на древесную кору. Именно так выглядела родительница Хасана. Ко всему прочему, без всякого стеснения она носила под носом еще один ярко выраженный элемент национального колорита – усы.

В то пору, когда мы с Серегой решили заняться коммерцией, Хасану было чуть больше тридцати. Репутация среди интеллигентных людей нашего района у него была самая неприглядная. Все считали его бандитом. Не без оснований. Что касается обычных граждан, каковых всегда большинство в любом российском городе, на селе и среди топографических координат помельче (в районе, на улице), у них Хасан пользовался неизменным авторитетом. Заработал он свою славу еще в отрочестве, когда местное матёрое юношество шло район на район – с кастетами, свинцовыми накладками на кулаках, ножами, заточками, цепями и железными прутами. В этих столкновениях Хасан всегда отличался крайней жестокостью. Ему ничего не стоило, например, сломать кому-нибудь руку, пробить голову, ударить так, чтобы противник не поднялся, – поэтому его боялись. Этот детский страх постепенно трансформировался во что-то вроде уважения. Его сверстники подрастали и рассказывали тем, кто помоложе, что с Хасаном лучше не связываться, и детишки верили. Тем более что наш герой периодически кого-то бил, будучи в подпитии. Отец Хасана был то ли киргизом, то ли казахом, откуда-то из тех степей. Поэтому к нему часто приезжали с малой родины земляки, и тогда они начинали бурно радоваться встрече, доходя в своих кутежах до крайности. Как правило, такие родственные визиты заканчивались в камерах местного отделения милиции. Несмотря на явное хулиганство, вроде разбитых витрин и физиономий простых прохожих, все шалости подвыпившего Хасана почему-то обходились без последствий. Авторитета полуузбеку, искренне полагавшего себя русским (тогда быть русским у малых народностей еще почиталось престижным), добавляла его недюжинная физическая сила – он фанатично занимался самбо. И даже стал призером нескольких крупных турниров.

Впрочем, о регалиях я его никогда не спрашивал. Мы, вообще, редко сталкивались с ним. Мне было лет девять-десять, когда я принимал участие в тех самых разборках район – на район, где отличился Хасан. С тех пор я знаю, как ощущали себя воины на Куликовом поле. На меня массовая драка (сто на сто человек) с применением холодного оружия произвела неизгладимое впечатление. Мне в кровь разбили губы. И я, уронив стальной прут, подобранный на ближайшей стройке, бежал, как заяц, натыкаясь то и дело то на воющего от боли паренька, закрывавшего порезанное лицо разбитыми руками, то на кого-то лежавшего навзничь и, кажется, вовсе убитого.

Будучи вне себя от стыда за свое трусливое бегство с поля боя, я затем преодолевал свой страх, разгуливая по темным улицам и постоянно нарываясь на драки. Мне важно было доказать себе, что я Мужчина, почувствовать, что я способен перебороть омерзительное чувство дрожи в коленях, что я больше не боюсь схватки. Инстинкт самосохранения в нас настолько силен, что, наверное, человек его напрочь лишенный – просто инвалид, да и вообще смертник. Мне так и не удалось стать бесстрашным, но я умею обуздать этот инстинкт.

Мне стоило, к примеру, огромных усилий совершить первый прыжок с парашютом, но я умудрился заставить себя шагнуть из люка самолета в никуда. И потом, пребывая в абсолютном ужасе и некоторой растерянности, я дергал запутавшиеся стропы, в стремительном полете к земле. Когда я уже успел обогнать всех, кто прыгал раньше, потоком воздуха вдруг надуло крошечный кусочек купола, и я, вращаясь вокруг своей оси, ощутил, что полет замедляется. А через секунду парашют распутался полностью, и меня ударило по рукам и в области паха, где крепились ремни, и я повис в громадной пустоте неба. Глянул вниз – и увидел крошечные домики, тонкую полосу дороги, электрические провода, поле, куда я должен был приземлиться. И все это стремительно росло, приближалось. Единственной мыслью в тот самый первый раз было: какого черта я во все это втравился, идиот?!. Это уже потом, после третьего, четвертого прыжка, после того, как парашют раскрывался, я научился ощущать радость полета, удивительный покой высоты, и стал завидовать птицам. Им не надо было забираться в старый шумный кукурузник и сигать оттуда вниз, преодолевая страх. Они могли просто вспорхнуть с земли или ветки – и устремиться в небесные дали.

Думаю, ученые правы, и птицы произошли от динозавров, постепенно приобрели способность летать… Они уменьшились в размерах, поскольку поднять такую огромную тушу в воздух может только авиаконструктор (например, Туполев), но никак не рациональная матушка-природа. И если это так, то, может быть, и человек через многие века приобретет столь ценный навык. И тогда закроются все парашютные и аэроклубы, и прекратятся авиасообщения на короткие расстояние, и косяки людей самостоятельно потянутся на юга в период летних отпусков. Что-то я углубился в фантазии, вернемся в реальность прошлого.

Хасан встретил нас приветливо.

– Что с лицом? – спросил он меня.

– Подрался, – ответил я, не углубляясь в подробности. С такими людьми лучше говорить мало, и всегда по существу. Иначе сочтут болтуном. А болтунов серьезные люди этой социальной прослойки очень не любят.

– Так ты боец?

– Да какой он боец?! – ответил за меня Серега. – Студент он.

– Что изучаешь?

– Филфак.

– Философия, что ли? – Хасан прищурился.

– Вроде того… Литература.

Он поскучнел:

– Я читать не люблю. От книжек настроение портится.

Спорить с такими людьми тоже не стоит. Поэтому я просто кивнул.

И мы направились на «Склад». Серега, давно знавший Хасана, обсуждал с ним каких-то общих знакомых и их дела. Я по большей части помалкивал.

«Склад» представлял собой обычную однокомнатную квартиру в типовой хрущевской пятиэтажке, но имел отдельный вход с улицы. Именно из-за этого злополучного входа через несколько лет «Склад» привлек внимание сразу нескольких группировок, желавших это помещение заполучить под бизнес. К тому времени Хасан бесславно сгинул где-то на просторах нашей Родины. Ходили самые разные слухи: что он уехал к себе, чтобы там заниматься делами, что он где-то скрывается, что его убили или посадили. Последние два предположения мне представлялись самыми реальными. Если торговать Калашниковыми и ворованными Жигулями, рано или поздно тебе придется за это заплатить. Мать Хасана некому было защитить, и ее просто выкинули на улицу – и со «Склада» и из квартиры. Некоторое время она бродила по району и бесконечно причитала, рассказывая внешне участливым, но, в общем, безразличным к ее проблемам местным клушам, о своих бедах. Потом куда-то пропала…

Мы поднялись по лестнице. Хасан отпер дверь ключом, и мы зашли на Склад. Здесь помимо многочисленных ящиков, выстроенных до самого потолка, и сумок с разнообразным товаром были заперты, но немало по этому поводу не переживали, какой-то мужичок уголовной наружности и три поддатых девицы. Все четверо сидели за столом, накрытом газетами, и пили «Слынчев бряг».

– Наши парни, – сказал Хасан, указав на нас, – будут товар толкать.

– Здоров, парни. Откушайте продукт, – предложил мужичок хриплым, пропитым голосом и, отобрав рюмки у девиц, под их бурные протесты, нацедил из бутылки коричневую жидкость. Назвать «Слынчев бряг» коньяком сейчас, после стольких лет употребления элитных сортов, язык у меня не поворачивается.

– Штрафная, – взвизгнула блондинка с синяком под глазом и захохотала.

Мы переглянулись.

– Выпьем, – сказал Серега.

«Коньяк» лег на пиво, как мускулистый мачо на истомившуюся по ласке вдову. Смутная и сонная радость жизни взорвалась в голове, разлилась бодростью в членах. Я сразу заметил, что одной из девиц за столом не больше восемнадцати, и она, между прочим, очень даже симпатичная.

– Присядем, – предложил Хасан, – обсудим дела.

Я оглянулся в поиске стула.

– На ящики садись, – скомандовал он.

Мы придвинули ящики к столу, сели. Девушка оказалась прямо напротив меня. У нее были прямые длинные волосы, васильковые глаза, особого, глубокого, почти фиолетового оттенка, маленький носик и пухлые губы. Она уже порядком выпила. Но вид сохраняла строгий и независимый, знала себе цену. Пока – знала.

Я никогда не питал иллюзий по поводу подобных красоток, посещающих пьяные компании. Я не слишком верю, что женский алкоголизм излечим. Жизненный опыт подсказывает – пьющую женщину спасти нельзя. Хотя мне случалось встречать дам, которые утверждали, что раньше они сильно пили, а вот теперь – полностью завязали… Я им не верю. Те, кто рано начинает отравлять свой организм этиловым спиртом, обычно быстро заканчивается. В двадцать с небольшим на их лицах заметны следы морального вырождения, к двадцати пяти такие девушки уже законченные развалины, с ничего не выражающим взглядом, спутанными волосами и одутловатым лицом. Кто-то непременно скажет, что это, дескать, сексизм. Но, мое глубокое убеждение, женщина в отличие от мужика не должна пить. У нее должен быть дом, семья и четкие представления о том, что такое хорошо, и что такое плохо, а что для женщины – смерть. Внушать эти убеждения обязаны отцы. Если, конечно, они желают счастья своим дочерям.

Мне всегда хотелось, чтобы у меня родился пацан, потому что с ними куда меньше возьни и проблем, и куда больше взаимопонимания. Возможно, это иллюзия. Поскольку пацанов мне Бог не дал. Почему-то у мужиков со стержнем, я заметил, чаще всего рождаются девочки. Я чуть с ума не сошел, ощутив внезапно всю меру ответственности, когда нам с женой сообщили, что у нас будет дочь. Если бы мне сказали, что теперь я должен буду отвечать за слаженную работу всего российского государства, я бы посмеялся и сказал – да это ерунда, в сущности, вы просто не знаете, какой тяжкий груз испытывает мужчина, зная, что у него есть дочь. Мои дочери еще очень маленькие. Но я не представляю себе, что буду делать, если одна из них начнет выпивать или свяжется не с той компанией. Мне сложно вообразить, что я сделаю с молодым человеком, который будет наливать моей крошке, ведомый, скорее всего, надеждой, что она потеряет контроль над собой, и он сможет забраться к ней в трусики. Наверное, просто убью негодяя. Выброшу его из окна и расскажу господам полицейским (теперь они так называются), что паренек любезно согласился помыть окна в нашем доме, да вот беда, не удержался, соскользнул с подоконника. Мне поверят, я – почтенный отец семейства, успешный в карьере солидный человек, и отнюдь не произвожу впечатление социопата, коим, несомненно, являюсь…

Мы вывалились со «Склада» в мутном полузабытье. Попойка вошла в крутую и патологическую стадию, когда отравленные алкоголем пьяницы почти полностью теряют над собой контроль и совершают всякое. И потом самым неиспорченным из них бывает стыдно – чаще за слова, реже – за поступки…

Я проснулся дома, открыл глаза – и сразу пожалел о вчерашнем дне. Потолок покачивался надо мной, как палуба корабля, и от этой мнимой качки к горлу подступала тошнота. Я вспомнил, как прижимал пьяную девушку к бетонной стене, целовал в шею и губы, щупал крепкую грудь, сквозь блузку проступали затвердевшие соски. Она казалась мне очень красивой, вяло сопротивлялась и просила налить еще. Затем Хасан скомандовал «отбой», и нас быстро вынесло на улицу, как скомканные газеты сквозняком. Я оставил ее без всякого сожаления. Как оставлял потом слишком многих.

Повезло, что Серега был трезвее, чем я – он захватил с собой целый ящик болгарского пойла. Только по этой причине, наверное, оно и осталось целым. Помню, меня штормило по дороге домой, и я капитально треснулся недавно сделанным в больнице лицом о стену. И только утром, рассматривая синее, распухшее, очень нехорошее лицо, испугался возможных последствий, и немного того, как выгляжу. Чужак смотрелся враждебным и жестоким. На носу наметилась горбинка, и оттого профиль казался ястребиным.

Мы созвонились с Серегой, встретились – и предприняли свой первый тур по местным магазинам. В первом же продуктовом нам удалось втюхать весь ящик – и договориться о новых поставках. Мы оставили себе только одну бутылку – в качестве образца.

– По-моему, мы слишком дешево сдаем, – сказал я.

– Давай накинем, – предложил Серега.

Мы слегка повысили цену, и тут же за это поплатились – битых три часа мы таскались по магазинам и палаткам, но никто не выказал ни малейшего желания приобрести проклятый «Слынчев бряг». В конце концов, мы понизили ставку до первоначальной и почти сразу нам улыбнулась удача, а в районе метро мы вдруг и вовсе наткнулись на золотую жилу.

– А сколько всего можешь ящик поставить? – проявил заинтересованность азербайданец по имени Муса. Он был бизнесменом средней руки, но явно процветал – об этом говорили золотые зубы и цепь желтого металла (возможно, подделка) с мизинец на шее. Этому типу принадлежало сразу несколько ларьков прямо у выхода из метро. Их ассортимент был рассчитан на самый широкий круг покупателей – хлеб и молоко для пенсионеров, жевательная резинка и чипсы для школьников, презервативы и сосиски в тесте – для студентов, и алкоголь и сигареты, пользующиеся наибольшим спросом, для всех категорий граждан – он продавался без ограничений по возрасту. Никого не интересовало, сколько лет пацану, сующему в окошко деньги. Главное, он платежеспособен, значит, имеет право курить и пить. В этом есть определенная капиталистическая логика – покупатель всегда прав. Даже если ему десять, и он хочет засмолить папироску.

Я неспроста упомянул о капиталистической логике. Много лет спустя я общался с директором одного магазина, и он убивался, что ужесточился контроль за продажей спиртного несовершеннолетним. Ему, видите ли, местная школа-интернат делала отличную выручку…

– Коньяка хоть жопой ешь, – ответил Серега, – у нас там целый склад.

– Ну, давай, братан, – Муса сверкнул золотыми зубами, – я на проба вазму… тры! – И он показал четыре пальца.

– Три или четыре? – уточнил я.

– Я же ясно сказал, тры! – Он чуть пошевелил ладонью. – Суда не смотры, один палэц савсэм сломан, нэ сгибаэтса.

Три ящика, которые мы доставили от Хасана, распродались за пару дней. Палатки коммерсанта из солнечного Азербайджана стояли в отличном месте. Проходимость здесь была колоссальная. Самостоятельно разориться без помощи участливой Крыши Муса бы никогда не смог. Но Крыша была тут как тут. И когда почти весь склад был уже распродан, наш партнер по бизнесу с печалью поведал, что больше брать не будет.

– Закрываюс, – сказал он, – савсэм люди, как звэри, тут. На родина еду. Там буду таргават.

К тому времени у нас на руках было довольно много наличных, заработанных обычной спекуляцией, или, если хотите, по международной схеме бизнеса – купил за рубль, продал за два.

Серега сильно сокрушался по поводу скоропостижного отъезда Мусы.

– Может, этим попробовать впарить? – предложил он.

– Тем, кто у него палатку забрал?! Бандитам?!

– А что? Может, они возьмут.

– Может, и возьмут, – согласился я. – Даже может так статься, и заплатят. Только у меня есть идея получше. Ты видел, за сколько Муса наш коньяк толкал? Посчитай, сколько выходит за ящик. Посредником быть, конечно, хорошо. Но это все копейки.

– И что ты предлагаешь?

– Надо самим палатку открывать.

– Угу, так мы ее и открыли…

– Я уже узнавал, кстати, – сказал я, – тонар можно очень недорого взять. Нам, правда, все равно на него бабок не хватит. Но можно занять на первое время. Потом с прибыли отдадим.

Серега покосился на меня с сомнением.

– Ну, не знаю.

Забегая вперед, могу сказать, что сомневался он не напрасно. Коммерсант из меня получился очень даже неплохой. А вот партнер по бизнесу хреновый. Когда мои новые товарищи, поспособствовавшие очень во многом, стали на меня наседать – точнее, настойчиво интересоваться, зачем нам нужен в деле Серега – для меня коммерческие интересы оказались выше дружбы. И по сию пору мне стыдно за проявленное тогда малодушие. Хотя, по правде говоря, может, товарищи и были правы.

На некоторых внезапное обогащение никак не сказывается. Я, к примеру, абсолютно спокойно всегда относился к деньгам, понимая – они не сделали меня ни лучше, ни хуже. Они просто есть, но в любой момент могут меня покинуть. Деньги, вообще, мистическая субстанция – к одним идут в руки, других старательно избегают. Но я – скорее, исключение из общего правило. Большинство людей даже малое благосостояние заставляет проникнуться глубоким самоуважением к себе любимым. А прочих, тех, кто победнее, они вдруг начинают считать людьми второго сорта.

Серегу занесло резко и капитально. Он возомнил себя организатором дела, над которым я поставлен управляющим, перестал заниматься проблемами бизнеса совсем, все больше пил, и проводил почти все время в кабаках и в казино – они как раз стали появляться. При этом в тот период зарабатывали мы совсем немного. Если сравнивать с нынешними временами, то заработки той поры кажутся мне просто смехотворными. Но для Сереги даже небольшая наша прибыль показалась колоссальной и вскружила ему голову. Он проигрывал деньги, и запускал руку в кассу. Я тоже забирал свою долю. В результате, страдали закупки.

– Зачем он нам нужен?! – сказал мне однажды дядя Дато. – Ты подумай, мы можем все вместе встретиться, все обсудить. Сказать ему – пусть выходит из дела…

Я долго думал. И, в конце концов, решился. Последней каплей стал момент, когда я пришел на торговую точку, чтобы забрать выручку, но там ее не оказалось. Продавец поведал мне, что среди ночи заявился Сергей и выгреб все из кассы. Он был пьян в стельку и попросил продавца мне ничего не говорить. Но продавец, молодой парень-студент, не захотел врать и брать на себя ответственность за чужие деньги. И правильно сделал.

Когда Сереге объявили, что он здесь больше не хозяин, что он просто никто, с ним случился дикий приступ ярости. Он рвался набить мне морду, но его оттащили. Грозил, что разберется со мной и со всеми нами. Потом внезапно притих, видимо, осознал, что натворил, и стал слезно просить вернуть его в бизнес, обещал исправиться.

– В тебе нет никакого смысла, – сказал ему сын дяди Дато. – Пойми, ты для нас просто бесполезен. Ничего личного.

Вот и все. Так кончилась наша дружба. Но той далекой осенью мы были еще очень близки, мы были людьми одного социального круга, прорастали вместе, как два упорных деревца через черный асфальт беспросветной действительности и пока бесконечно доверяли друг другу. Просто потому, что вокруг были только те, кому верить было нельзя. Я чувствовал это нутром. И сразу повел дела так, чтобы нам не пришлось доверяться каким-нибудь сомнительным типам. Серега напротив – настаивал, что деньги нужно занять у Хасана, у Вовы Мишина, у Графа, у Зеленого – и прочих мутных районных обитателей, способных дать ссуду под небольшие проценты двум начинающим бизнесменам. Моя интуиция не подвела. Большинство тех, кто получил подобные ссуды, потом серьезно поплатились за свою недальновидность. Одни стали дойными коровами, зарабатывающими на деле сущие копейки. Другие сбежали, спасая себя и семью. А третьи бесследно исчезли после конфликта с «работодателями».

Деньги, полученные для ведения бизнеса в восьмидесятых-девяностых у бандитов и оборотней в погонах, работали, между прочим, все двухтысячные. Подставные владельцы регулярно выплачивали проценты своим закулисным инвесторам. А некоторые, зарвавшись, вдруг отказывались платить. Новое время, думали они, новые порядки. Как показала практика, коммерсы сильно ошибались – времена менялись, а порядки нет. Сначала их просили расплатиться по-хорошему, потом пугали, и наконец, пришив липовое уголовное дело, заставляли продать бизнес за бесценок. И уже полностью выпотрошенных либо сажали в тюрьму, либо давали убраться за границу. Вы о подобных делах наверняка знаете, хотя журналистика расследований в нашей стране почти умерла – все боятся связываться с сильными мира сего. Но есть смельчаки-единицы, которые все же вытаскивают грязное белье на свет. Правда, потом такие дела все равно обычно заминают. Иногда вместе со смелыми журналистами.

* * *

Я ненавижу это общественное устройство, но в то же время принимаю его как данность, как сложившуюся систему, в которой ничего нельзя изменить. Я так устроен, что мог бы уехать, но могу жить только в этой стране. Я здесь родился, я ее продукт, я винтик этой системы, я – часть всероссийского жестокого порядка. Чтобы жить здесь хорошо, нужно соблюдать понятия этой страны – закона в России никогда не было и нет. И человек у нас существует для государства, а не наоборот. Понадобится – оно переварит и вас, и вас, и вас, и меня. Сегодня я среди тех, кто вписался в систему, я вращаюсь внутри пульсирующего живого механизма страны. И мне хорошо. Хотя порой очень холодно и пусто внутри. И ощущение – будто падаю в пропасть.

А еще у меня есть верный спутник – страх. Страх быть выброшенным на обочину, рухнуть в социальное ничто. И ощутить себя, как в детстве, когда у интеллигентных родителей не было денег, чтобы купить мне самые необходимые вещи. Я помню, как завидовал сыну работника номенклатурной сферы, живущему по соседству, потому что зимой он ходил в перчатках и кожаных сапожках, а я чучело – в варежках, валенках и перешитой дубленке деда. Немного успокаивало то, что я был среди таких же, как я, – нищих детей богатой великой страны. Нас было много, и мы все выглядели, как пугала. Не знаю, правда, сейчас, это страх – мой спутник, или я спутник своего страха. Потому что я владею им, и умею его в себе задавить. А он не способен победить меня, выжившего в этой стране, и вписавшегося в конечном счете в систему.

Может показаться, что я излишне критичен к другим, и слишком при этом люблю себя. Это не так. Давно заметил, покритикуешь кого-нибудь за нехорошие качества (чаще – вслух, реже – про себя) – и замечаешь через некоторое время те же качества в себе. То ли сами прирастают, чтобы понял – никто не совершенен, и надо всех принимать такими, какие они есть. То ли все проще, в других видишь только то плохое, что есть в тебе самом. Эта давно мною подмеченная закономерность помогла мне терпимее относиться к ближним. Но терпеть отнюдь не значит прощать. Иногда необходимо проявить жесткость, чтобы человек извлек урок из своего поведения – а не совершал раз за разом одни и те же ошибки. Хотя многие, очень многие, любят наступать на одни и те же грабли. Умение делать выводы – одно из ценнейших качеств. Причем, его невозможно приобрести, как правило, этот навык врожденный…

* * *

Первый ларек мы не покупали, точнее говоря – оплатили только часть его стоимости. Остальную часть мой друг детства Степа Бухаров назвал «пацанский подгон». Все эти подгоны – босяцкий, пацанский, воровской и прочие должен сказать, весьма специфического свойства. Ты получаешь презент, а потом оказывается, что от тебя тоже ждут благодарности. Благодарность эта может быть как мизерной, так и весьма существенной. Босяк, пацан или вор, подогнав тебе что-то очень нужное, считают, что ты им теперь обязан по гроб жизни. Но бывает так, что, сделав однажды доброе дело, они затем исчезают с горизонта. Потому что жизнь у них сложная, линия судьбы полна изгибов, с такими людьми всякое может случиться.

– Тонар я тебе достану, – сказал Бухаров, ковыряя в зубах спичкой, – только ты мне скажи, ты где его ставить собираешься?

– Где-нибудь здесь, – ответил я неопределенно, – недалеко.

– Это разумно, – одобрил Бухаров, – со своими пацанами всегда проще договориться. И чем ты там барыжить будешь?

– Да всем подряд, что будут покупать.

– Водкой в разлив будешь торговать?

– В разлив? – удивился я.

– Ага. Без базара, это дело выгодное. Короче, я тебе подгоняю тонар за полцены, но могу приходить – водку пить. Идет?

– Да без проблем, – сказал я, на ум пришел «Слынчев Бряг». – Можем, и коньяк разливать.

Другого пути, чтобы начать бизнес у нас не было. Когда мы с Серегой узнали, сколько стоит подержанная палатка, и подсчитали свои скудные финансы, оказалось, что у нас не хватает больше половины. Оставалось одно – либо брать ссуду у серьезных людей, либо где-то добывать не первой молодости ларек, чтобы потом за него расплачиваться. Я навел справки, не продает ли кто-нибудь палатку. И один из моих приятелей предложил обратиться к Бухе – мол, ты же его хорошо знаешь, он такой предприимчивый парень – достанет все, что угодно.

Со Степой Бухаровым, или просто Бухой, как все его называли, мы жили в одном доме и в одном подъезде, только я на девятом этаже, а он на четвертом. Мальчишками мы бегали играть в футбол на школьный двор, шлялись вдоль Москва-реки в компании таких же мелких оболтусов, валялись на кучах соли и песка в Южном порту, забирались на местную стройку, где фехтовали на кусках арматуры, а осенью жгли сухую траву – очень популярное у юных пироманов развлечение. Однажды родители купили мне детский набор для мыльных пузырей. Я самозабвенно запускал их с балкона, любуясь, как пузыри, играя радужными разводами в лучах солнца, летят, несомые ветром, вдоль дома. Вскоре я заметил, что на балконе четвертого этажа появился мой приятель Степа Бухаров и принялся сбивать пузыри бельевой палкой. Сейчас далеко не все даже знают, что такое «бельевая палка». А раньше, когда белье кипятили на плите, такая палка была просто необходима в хозяйстве.

Прямотой Буха не отличался с детства, любил приврать, схитрить, занять денег и не отдать, и постоянно ходил на местный рынок – воровать у торговок семечки и изюм. Ему было лет девять, когда он впервые попался в овощном магазине на краже – пытался вынести трехлитровую банку с березовым соком.

Лет в тринадцать он серьезно отличился. Какие-то местные мальчишки помладше занялись живодерством. Они отлавливали кошек – и замучивали до смерти. Сначала жестоко пытали, выкалывали глаза, отрезали хвост, а потом вешали несчастных животных на дерево, обмотав проволоку вокруг шеи.

Этот бытовой детский садизм, между прочим, встречается довольно часто, но о нем почему-то не принято говорить. Между тем, из детей-живодеров обычно вырастают взрослые садисты. Я глубоко убежден, если уже в детстве некто способен истязать живое существо, если ему доставляет удовольствие страдание божьей твари, то остается всего один шаг к подобным преступлениям против человека. И большинство юных живодеров этот шаг совершают.

Одна из наших соседок по дому, чей кот был умерщвлен самым варварским способом, пожаловалась Бухе… Он бил их жестоко, металлическом прутом с ближайшей стройки. Результатом стали множественные переломы – ребер, рук и ног и черепно-мозговая травма у одного из пострадавших. После этого инцидента из школы Буху исключили, но, поскольку он был несовершеннолетним, любой другой ответственности ему удалось избежать. Вскоре он уже учился в другой школе. Кошек на деревьях мы больше не видели. Интересно было бы проследить судьбу малолетних живодеров. Пошел ли им впрок этот урок, или они еще больше ожесточились – и стали убивать уже людей? Увы, я ничего о них не знаю. А может, не знаю к счастью.

По мере взросления мы все меньше общались с Бухаровым. У него появилась своя (приблатненная) компания, новые (фартовые) интересы – и находить общий язык нам стало сложно. Он то и дело попадал в какие-то истории, у него начались неприятности с законом – то из-за драки, то из-за ограбления квартиры. Помню, как мы стояли у подъезда, и он с грустью рассказывал, что для того, чтобы не посадили, ему пришлось ДАЖЕ устроиться на работу.

– Работа – это полная жопа, – печально говорил Буха, – я сразу взял себе пива с утра, потому что понял, без допинга хрен отработаешь. Мне только до суда продержаться, а потом – на хер. Это не жизнь.

В другой раз он демонстрировал мне нож с тонким четырехгранным лезвием.

– Такая вещь. Тыкаешь в бок или между ребер, и человеку гарантированно пиздец. Кровь из раны не выходит, остается там, сворачивается, и все, амбец, врачи ничего сделать не могут. И прикинь, такая вещь продается совершенно свободно на Курском.

Я с пониманием покивал, хотя убийства, как у всякого нормального человека, вызывали у меня оторопь. Но для большинства моих сверстников в эпоху перемен пролитая кровь стала явлением настолько обыденным, что об убийствах можно было свободно говорить – в кругу своих, разумеется. Пролитой кровью решали деловые вопросы. И партнеры по бизнесу частенько заказывали друг друга, чтобы владеть им единолично.

В общем, Степа Бухаров уверенно двигался по кривой дорожке. Куда она его завела, в конце концов, я могу только догадываться. Скорее всего, он и по сию пору сидит на зоне. Кто-то из общих знакомых давным-давно упоминал, что Буху отправили из тюрьмы на крытую. Если перевести этот сугубо уголовный термин, так называется исправительно-трудовое учреждение, куда направляют за особо тяжкие преступления или за нарушения режима. Охотно верю, зная беспокойный характер Бухарова, – без преступной деятельности он начинал сильно скучать, тюремный распорядок был не для него.

Последний раз я видел Буху в нашем доме. У меня уже было несколько торговых точек, бизнес развивался поступательно и уверенно. Я спускался с девятого этажа на лифте, он зашел на своем четвертом.

– Как дела? – спросил Степа, широко улыбаясь.

– Отлично, – ответил я, – работа идет. Растем потихоньку.

– А машина есть?

– Машины нет, – в то время я еще не успел обзавестись автомобилем.

– А говоришь «отлично». – Он хмыкнул. – Были бы отлично, на машине бы ездил…

Лифт остановился на первом этаже, и мы вышли на лестничную площадку, где стояли три милиционера.

– А мне машину уже подали, – сообщил Степа.

– Пошли, Бухаров, – сказал один из милиционеров, – а то мы заждались тебя уже.

– Понятий у вас нет, я ж попрощаться.

У подъезда Буху посадили в кузов милицейской машины, захлопнули с лязгом дверцы. И он уехал надолго в какие-то дальние края. Кто знает, может, мы еще встретимся когда-нибудь с моим другом детства Степой Бухаровым? Но я в этом сильно сомневаюсь. Слишком много лет прошло. Если уже в пятнадцать мы стали такими разными, что не могли общаться, то сейчас мы и вовсе люди из разных миров. Хотя, как показывает мой житейский опыт, даже самые удаленные вселенные иногда пересекаются.

* * *

– Откуда?! – поразился Серега, когда я показал ему наш свежеспертый где-то в Подмосковье тонар.

– Пацанский подгон, – сказал я.

Он глянул настороженно.

– Да все в порядке. Ты Буху знаешь?

– И что Буха?! – Серега помрачнел еще больше.

– Буха подогнал. Ничего платить не надо. Но… Будем водку в разлив продавать, и ему наливать, когда попросит.

– И все?

– Все.

– А водку разве можно в разлив продавать?

– Нам все можно, – сказал я. Конечно, у меня не было такой уверенности. Но я наивно полагал, что обо всем при желании можно договориться. При этом я никогда ни с кем ни о чем серьезном пока еще не договаривался, и понятия не имел, во что может вылиться наш скромный бизнес.

Понимание пришло чуть позже – когда в парке Лосиный остров я копал себе могилу, а за мной мрачно наблюдали люди с каменными лицами и пистолетами в руках. Врагу не пожелаю подобного опыта. Но если ты сделал карьеру, пройдя через такие тернии, ты закален – и готов к испытаниям на любом уровне.

Первым делом мы привели тонар в неузнаваемый вид – покрасили белой краской и через трафарет намалевали черный липовый номер. До сих пор его помню наизусть. Пусть только в моей памяти он и останется. Нам посоветовал замаскировать палатку Буха – во избежание притязаний со стороны прежнего владельца. Краску мы купили самую дешевую, и она оказалась настолько левой, что сохла почти месяц. Затем мы выбрали место. Серега предлагал воткнуть палатку в ряд других возле автобусной остановки, но я опасался конкуренции. Мне нравилось место поближе к овощному. Проходимость здесь было хорошая. К тому же, неподалеку находился «Склад» Хасана, которого я считал потенциальным поставщиком, а значит, нам не пришлось бы далеко таскать ящики. Там мы, в конце концов, и поставили наш первый ларек. Возникла проблема с электричеством, но дядя Леша, местный мастер на все руки и хронический алкоголик (такие водились раньше в каждом районе), за пару пузырей взялся проблему решить. Для этого он прикрутил электрические провода к линии местного общежития. А чтобы они не болтались в воздухе, мы частично их прикопали поздно темным вечером – чтобы не привлекать лишнего внимания…

* * *

Дабы не замыкаться на одной лишь коммерции (честное слово, бизнес для меня вовсе не так существенен, как может показаться), замечу, что попутно развивалась и абсолютно иная жизнь. Я, словно, существовал одновременно сразу в нескольких параллельных вселенных. Должно быть, это свойство юности – ты еще не успел определиться, и потому следуешь сразу несколькими маршрутами. Верное направление уже прощупывается, и ты к нему стремишься, но бурный поток судьбы неумолим – никогда не знаешь, куда тебя повлечет. Возможно, и вовсе, – выбросит на берег. Или разобьет о камни. Хотя, может так статься, это только мои внутренние ощущения, а у других всего одна прямая дорога, ведущая их прямо к цели… или к гибели.

На своем пути я видел столько нелепых смертей, что иногда мне кажется – я и сам готов к смерти. Но потом я понимаю, что это – иллюзия. К смерти не готов никто. Разве что глубокие старцы, умудренные жизненным опытом, безмерно уставшие от многочисленных хворей и глубокой немощи. Хотя и старики вовсе не хотят умирать. Они хотят заснуть, чтобы однажды проснуться молодыми и полными сил…

Примерно в то же время я влюбился до безумия. Любовь случилась, как вспышка сверхновой. Еще вчера ты не знаешь ее, не подозреваешь о ее существовании. А потом наступает этот день и час. Она просто проходит мимо, говорит несколько слов. Ты отвечаешь ей. Или заворожено на нее смотришь. И вот уже тем же вечером, лежа один в своей постели в темноте, ты не можешь заснуть от сильного сердцебиения и томления в груди. Тебя будто что-то душит.

Я переживал возникновение любви, как разлад с самим собой. Меня совершенно выбило из колеи это могучее ощущение нехватки другого живого существа рядом. Мне хотелось быть рядом с нею, дышать тем же воздухом, что и она, газом, выдыхаемом ею, прикасаться к волосам и груди, и обладать, обладать, снова и снова обладать ею. Я испытывал невозможное желание, настоящую жажду. Ее можно было утолить лишь на краткое мгновение, совершив акт постыдного рукоблудия. Тогда у меня появлялась возможность немного отдохнуть от удушающей любви. Но потом чувства снова накрывали меня. И я ворочался в постели, под мокрой простыней, вне себя от невозможности обладать ею.

Мы сближались быстро и неотвратимо. Она также вспыхнула – и стала моей…

Потом не видеть ее день или два – стало для меня настоящим мучением. И я вновь и вновь направлялся к ней. Иногда, когда она не могла со мной встретиться, я просто бродил вокруг ее дома, прижимался к железной ограде, и смотрел в ее окна. Сколько юношеских неуклюжих стихов я тогда написал, сколько строчек посвятил ей, и какие страсти я тогда испытывал – может понять только тот, кто по-настоящему любил. Можно многие тома написать о нашей внезапно вспыхнувшей и продолжавшейся долгие годы любви… Но, пожалуй, я ограничусь лишь несколькими яркими эпизодами, чуть позже…

Когда все распалось однажды из-за моего упрямства и гордыни, она звонила, плакала в трубку, просила о встрече. Но я был неумолим. Через пару месяцев я женился на другой, чтобы забыть ее навсегда. Не получилось… Без любви жить в браке может только моральный мазохист. Я не смог – всего три с половиной месяца, и развод.

Впоследствии мы встречались эпизодически. Я помню все эти встречи. Каждый раз они заканчивались постелью. Даже когда она была на четвертом месяце, беременная первым ребенком от другого, мы ласкали друг друга до наступления оргазма, чувствуя неизмеримую нежность, и в то же время боль утраты. Понятно было, что для нас двоих все кончено.

А еще я соединился с ней после автомобильный аварии, из-за которой у нее на ноге остался длинный уродливый шрам. Она говорила, что боялась только одного – что умрет, и никогда больше не увидит меня. Поэтому сразу после больницы она связалась со мной (у нее всегда были мои контакты) – и приехала. Мы не расставались две недели, запершись вдвоем в квартире, даже не выходили на улицу, заказывая еду на дом. Этим поступком Даша вызвала негодование всей своей родни. Ее муж регулярно названивал по телефону и бродил в окрестностях дома, будучи вне себя от горя. Потом узнал адрес, ночевал на лестничной клетке, угрожая ей сброситься с балкона. Тогда я сказал ей: «Иди». И она ушла… В конце концов, у меня уже была другая жизнь. Даже со своим чужим лицом я к тому времени свыкся.

Она отдала мне при расставании нательный крестик, и я взял его, понимая, что принимаю на себя не только наши общие, но и ее грехи. Взял сознательно, мне хотелось, чтобы ее жизнь сложилась в соответствии с первоначальным божественным замыслом. Насколько я знаю, сейчас она счастлива. И после рождения второго ребенка, мальчика, названного в мою честь, наши встречи надолго прекратились. Думаю, теперь уже навсегда. Впрочем, замысел Бога, я убеждался в этом не единожды, понять иногда бывает довольно сложно. Еще мне сложно понять, по какому такому совпадению мальчик Степа родился ровно через девять месяцев после нашего бурного двухнедельного романа. Она заверила меня по электронной почте, что он не мой, и я поверил.

* * *

Но мы немного забежали вперед. Вернемся к тому периоду моей жизни, когда выкрашенный в белый цвет украденный в Подмосковье тонар превратил пару молодых людей в успешных коммерсантов. В те времена иллюзии и энтузиазм были настолько сильны, что казалось, малый бизнес способен любого сделать богачом. Поскольку все мы были нищими, многие владельцы палаток, и правда, стали ощущать себя «новыми русскими» – приобрели сотовые телефоны (в те времена – здоровенная бандура с толстой антенной), а еще красные и малиновые пиджаки. Я ходил по району важный от собственной значимости, с трубкой от домашнего радиотелефона. Мне подарил ее дядя-радиоэлектронщик, собрал сам. Радиус покрытия в несколько километров делал меня похожим на богатея, чем я немало гордился. Но до палатки телефон, увы, не добивал. Поэтому, миновав ее, я сразу превращался в обычного пролетария. Да и яркого пиджака у меня никогда не было: сначала я ходил в джинсовой куртке, потом в дорогом кожаном пиджаке, затем снова сменил его на ту же старенькую джинсовую куртку, когда кожаные пиджаки вышли из моды. После настала пора носить деловые костюмы. И я перешел на них…

В первый же день открытия тонара у меня появилась возможность убедиться, как сильно я заблуждался, думая, что открыть малый бизнес в новые времена – это несложно. Ко мне немедленно пожаловал местный участковый, чтобы выяснить, чья это палатка, и почему здесь стоит. Меня он принял за продавца, в связи с юным возрастом, и я не стал его разубеждать. Милиционер строго приказал: палатку закрыть, торговлю прекратить, а владельца он просит явиться к нему на разговор, «вот телефон и номер кабинета»…

Я могу найти общий язык практически с любым человеком, исключая разве что круглых идиотов. Такие мне тоже встречались в немалых количествах. И я тратил на них свое время, чтобы понять – были они такими рождены или стали идиотами со временем. Души раздаются хаотично, окружающая среда оказывает крайне малое влияние на свойства личности. И тепличный мальчик, растущий в любви, может стать жестоким убийцей. А имеющий склонность к насилию паренек способен вырасти достойным человеком. Арсений Валерьевич Лановой, наш местный участковый, был круглым идиотом. Об этом я заявляю со всей ответственностью…

Прежде чем идти на разговор, я решил хорошенько подумать, чем мне грозит этот визит, и что мне стоит говорить, а о чем говорить не стоит. Меня сильно пугала возможность, что может обнаружиться, что тонар ворованный. Я решил покурить травы – и подумать.

* * *

Время от времени под травой я впадал в задумчивость, погружался в размышления о жизни, о том, кто мы, куда идем, и самое главное, зачем идем. Наше бытие представляется мне штукой довольно бессмысленной. Многие вещи кажутся недоступными, необъяснимыми. Наука не дает ответа на мои вопросы. И вера не дает также, хотя порой я верую неистово.

Мне, например, сложно осмыслить, что есть сознание, и как наша нервная система, этот сложный природный механизм, уживается с душой. Правда, некоторые вовсе отрицают ее существование. Но я для себя этот вопрос давно решил – душа есть. Не только у человека, но и животных, и у растений, и даже у некоторых предметов, считающихся по какому-то странному недоразумению неодушевленными.

А что если однажды некто откроет душу и сумеет отделить ее от тела? Отделить – и поместить в иной сосуд. Кажется, восточная религия утверждает, что душа есть даже у камня. Но вы только представьте себе одухотворенный камень. Он не имеет органов восприятия, не имеет чувств, следовательно, не может реагировать на окружающую действительность. Одухотворенный камень не способен мыслить, поскольку у него нет головного, да и спинного, мозга, нет нейронов, синапсов и прочих компонентов для осуществления такой сложной деятельности, как мышление. Сравним камень и человеческое тело. Твердый минерал, не обладающий сознанием, даже в саду камней он не способен обрести целостность личности. И тело – совершенный инструмент, сосуд для души, созданный когда-то лишь для того, чтобы душа могла чувствовать и воспринимать окружающую действительность…

Я затянулся и передал папиросу Боре Стахову. Он, как и я, глядел в потолок с черными кругами от спичек на побелке. Мы сидели под лестницей на батарее и курили траву.

«Ну, меня и унесло», – подумал я. Тряхнул Стахова за плечо. Он очнулся, следом за мной выныривая из мира мутных философствований.

– Хорошая трава, – одобрил Стахов. – Там еще есть?

Я помотал головой. Говорить не хотелось.

– Проблемы у меня, – сказал я. – Участковый на разговор вызывает.

– И поэтому ты решил травы покурить? – Стахов хмыкнул.

– Помогает думать.

Не знаю, почему я так считал. Теперь я полагаю иначе. Каннабис, если вдыхать его дым регулярно, вызывает заметный дефект личности, человек меняется почти до неузнаваемости. Взять хотя бы Борю Стахова. У него был весьма широкий круг увлечений: от классической литературы и музыки (он играл в группе на бас-гитаре) до первых националистических сходок.

Тогда эти организации только-только стали появляться, их никто не контролировал, и националисты спокойно собирались по квартирам и подвалам, печатали разнообразную литературу, в основном, брошюрки понятного содержания, и дурили мозги подросткам, намереваясь создать из них армию для захвата власти в стране. Между прочим, среди тех идейных националистов, стоявших у истока движения, были и весьма известные люди. Некоторые потом решительно открестились от своего участия в движении, рассказывать о патриотической политике в парламенте, занимать посты советников в мэрии.

Боря Стахов верил в превосходство русской нации неистово, с фанатизмом сильно обиженного нацменами. В организации он числился писарем, и радостно рассказывал, как они планируют со временем взять почту, телеграф и вокзалы – и создать Великую Российскую империю. Травой при этом он увлекался все сильнее, а любители марихуаны (я давно это заметил) не только к социальному протесту, но и к любым активным действиям не способны. Вскоре круг его интересов стал стремительно сужаться. Сначала Стахов полностью охладел к музыке. Затем перестал читать – совсем, говорил, что на чтение времени не хватает. Дольше всего продержались националистические идеи, но затем и они перестали его увлекать. Теперь, в основном, он рыскал по району в поисках травы. Жесты Бориса стали весьма характерны, как и манера речи. Он уже не реагировал на шутки. И воспринимал мир, даже не будучи укуренным, как нечто иллюзорное. Словно все вокруг – туман, а он идет через него, не слишком поспешая.

Сторонники легализации легких наркотиков считают, что марихуана абсолютно безвредна. Они полагают, только тяжелые наркотики могут вызывать необратимые изменения психики. Я больше доверяю своему опыту и наблюдениям за людьми. Боря Стахов впоследствии выносил из дома вещи, и продавал их за бесценок, чтобы закупиться травой. Причем, дошел до такого состояния довольно быстро – за пару лет. Я, признаться, полностью, потерял к нему интерес через некоторое время. Жизнь наркомана слишком пуста и подчинена одной только цели – достать еще зелья. Меня же вело по жизни не только любопытство (что еще ожидает меня там, за поворотом судьбы?), но и могучий инстинкт самосохранения, не позволивший мне превратиться в ничто.

* * *

Каким-то волшебным образом мне удалось, не посещая коррумпированного милиционера Арсения Валерьевича Ланового, держать палатку открытой около четырех месяцев. Участковый регулярно заявлялся на точку, свирепо таращил светло-голубые рыбьи глаза и требовал немедленно прекратить торговлю. Я с печальным видом опускал ставни, и обещал, что владелец посетит его в самое ближайшее время.

– Просто он сейчас в отъезде, – врал я, – вместо него другой сейчас, а он ничего не решает.

– Пусть другой зайдет, – говорил участковый, – с ним все порешаем. Пусть не сомневается.

Так продолжалось до тех пор, пока на вырученные деньги мы не открыли еще одну палатку. На этот раз – возле метро, на кругу, где парковались таксисты. Ее владелец кому-то задолжал деньги, и поэтому продавал ларек за бесценок, главное – срочность. Я перебрался на круг, а в палатку нанял продавца.

Сначала я думал, Серега займется торговлей. Но он, услышав об этом, громко фыркнул:

– Я? В палатке? Да никогда!

Впоследствии у Сереги были времена, когда он согласился бы и на такую работу. Но пока он был полон пафоса, ощущения собственной значимости. Ему казалось, это именно он организовал бизнес. И теперь все пойдет по накатанной – ничего не надо делать, деньги сами будут сыпаться в ладошки. Но ни один бизнес не способен развиваться самостоятельно. Ни одно предприятие не сможет успешно функционировать без умного человека у руля. В любом деле важен грамотный управленец. И этого управленца необходимо контролировать. Если владелец ослабляет внимание к собственному делу, оно непременно развалится, или же перейдет в руки того, кто в этом заинтересован и более сведущ.

Поиск продавца – дело серьезное. Один мой знакомый нанял на работу первого встречного. В тот же день только что трудоустроившийся паренек напился вдребезги – и принялся раздавать товар всем, кто проходил мимо, абсолютно бесплатно. А потом, чтобы скрыть недостачу, поджег палатку – и уехал на родину в Вологду, где его так и не нашли. В общем-то, довольно веселая история. Правда, она не показалась таковой владельцу злополучной палатки.

Я дал объявление в газету. Уже на следующий день заявилось два молодых человека и девушка. Девчонка была смазливой, отличалась фрикативным «г» в речи. Она приехала в Москву из украинской глубинки. Несмотря на «г» она очень глянулась Сереге.

– Ее берем! – заявил он уверенно.

– Нет! – я был настроен решительно. – Ее точно не берем.

У меня сильно развита интуиция, я обычно легко определяю людей, за которыми тянется шлейф проблем. Не ошибся я и на этот раз. В данном случае, главной проблемой девушки был ее муж – бандит мелкого пошиба, не признающий никаких авторитетов, не способный воспринять никакую, даже самую примитивную, аргументацию.

Девушка эта вскоре переехала к Сереге. Благо, жил он совсем один, в оставленной ему по наследству бабушкиной квартире. Недели через три под окна серегиного дома заявился муж украинской красотки – и потребовал нового ухажера выйти на разговор.

– Ты не мог бы с ним поговорить? – попросила девушка, сделав круглые глаза. – Я его боюсь, он меня преследует. Он такой страшный человек. От него даже собственные родители отказались.

Не обратив внимания на эти слова, Серега, уверенный в своей богатырской силе, вышел во двор. Он намеревался просто поговорить с украинским хлопцем, вразумить его, попросить больше не преследовать девушку. Тот вылез из новенькой девятки и в спортивном костюме Адидас маялся у подъезда.

– Привет, – сказал Серега. И тут же получил такой мощный удар в челюсть, что моментально лишился четырех передних зубов и оказался на асфальте. Он помотал головой, приходя в себя, и увидел, что обидчик, ухмыляясь, скачет, как на боксерском ринге.

– Ну че? – боец сплюнул. – Еще хочешь, москаль клятый?

Серега, не будь дураком, метнулся к подъезду и забежал внутрь. Украинский хлопец орал ему вслед:

– Сыкло, куда побежал?! Эй, ты, сука, ты видишь, вообще, с кем связалась? Это же сыкло натуральное…

«Сыкло» тем временем поднялось по лестнице, достало из шкафа бейсбольную биту (тогда их было мало, и все они были нарасхват) и стремительно вернулось на поле боя. Увидев, что расстановка сил коренным образом поменялась, муженек решил ретироваться и запрыгнул в машину. Серега был достаточно быстр, чтобы снести зеркало, выбить пару стекол и как следует пройтись битой по кузову. После чего девятка наконец завелась, дала по газам и исчезла за поворотом.

Серега вернулся домой, посмотрел на себя в зеркало, сосчитал зубы и ужаснулся. Он схватил сумку смазливой девушки с Украины и вышвырнул ее с балкона. Затем открыл дверь и вышвырнул уже девушку.

– Пошла отсюда, шалава!

Она визжала и упиралась. Потом сидела под дверью и подвывала, как побитая собачонка. Громкими рыданиями девушка привлекла внимание соседей. Все вместе они долго уговаривали Серегу пустить несчастную в квартиру, но он был непреклонен.

Хотя он наверняка не согласился бы со мной, я думаю, в тот момент Серегой двигал страх. Этот глубинный эмоциональный процесс заставляет нас совершать самые постыдные поступки. Он делает нас более животными, нежели людьми. Порой, когда невозможно объяснить, почему человек поступил так или иначе, все предельно просто – виной всему именно он, страх.

Я, к примеру, после больницы стал чудовищно жесток в драках. Я видел, что могут с тобой сделать противники, если их не остановить. Моя боязнь перед увечьем, страх перед физической болью, заставляли меня действовать решительно и жестоко.

* * *

Однажды я возвращался на поздней электричке от Даши. На метро пришлось бы сделать огромный круг, а на электричке от меня до нее, и от нее до меня, было всего несколько станций. Я стоял в тамбуре, пил Жигулевское из бутылки, и слушал в плеере шансон – Николая Резанова, а может, Аркадия Северного… Два приблатненных придурка в черных кожаных куртках нарисовались в считанные мгновения. Им нужны были деньги. Один достал нож и перерезал провод наушников. Музыка резко оборвалась. И уже в следующую секунду, я, перехватив бутылку за горлышко, опустил ее на голову урода с ножом. Бутылка разбилась с глухим звоном, порезав мне руку. Розочкой я ткнул другого в лицо – единственная открытая часть тела. Острые стекла пропороли ему нос и щеку. Кровь хлынула фонтаном, залила рукав моей джинсовой куртки. Он завизжал, как поросенок, закрыв лицо, заметался по тамбуру. Второго я попытался полоснуть наотмашь, но он увернулся. Тогда я врезал ему левым кулаком по скуле, и почувствовал, что нож ткнулся мне в локоть. Розочкой я саданул его в голову, над ухом. Она полностью раскололась, и он рухнул возле дверей, подвывая. Я принялся бить их ногами, добивать, чтобы уложить, чтобы они не поднялись, и не причинили мне вреда. Целился, в основном, в лицо, так вернее. Затем распахнул дверь и побежал через вагон, весь заляпанный чужой кровью.

В сущности, им повезло. Потому что у меня был с собой пистолет с боевыми патронами, с которым я не расставался. Но во время драки, охваченный страхом, я о нем даже не вспомнил.

Поезд вскоре остановился, и я вышел. После чего постарался убраться подальше от места побоища. Я не был уверен, что эта драка обойдется без последствий. На локте у меня оказался глубокий порез, но кровь быстро остановилась. На ладони и вовсе – царапина. Наушники было жалко – они стоили недешево. Но, в целом, я легко отделался. Этих веселых ребят я больше никогда не встречал. Думаю, они запомнили меня навсегда. Возможно даже, решили завязать с гоп-стопами. Меня греет мысль, что один из них, глядя в зеркало, всегда думает не только о себе, но и обо мне, и еще о том, что последствия преступлений могут быть самыми разными…

В другой раз я ехал на поезде из Ростовской области. Зашел в вагон-ресторан, заказал себе коньячку, немного еды. Собирался провести время спокойно, в тишине и размышлениях о жизни. Но какие-то отморозки, справлявшие то ли День рождения, то ли чьи-то поминки, пристали к девушкам. Сколько раз я давал себе зарок не вмешиваться (особенно после больницы), но всякий раз, оказавшись в подобных обстоятельствах, веду себя так, словно мне больше всех надо. Поначалу они просто пытались познакомиться, но потом, когда их в очередной раз отшили, стали наглеть. Один из них, с темными волосами, как у кавказца, залепил девушке оплеуху. Я встал, прошел по вагону и уселся рядом с девчонками, прямо напротив нахала.

– Ты чего к моим девушкам пристаешь? – поинтересовался я.

– Чего? – он не понял, распаленный алкоголем и ссорой.

– Пойдем побазарим в тамбуре, – попросил я.

– А пойдем! – он вскочил, всем своим видом демонстрируя решимость.

– Димон, ты куда?! – рванулся за ним один из приятелей.

– Сидеть, ща вернусь, – одернул его Димон.

Мы вышли в тамбур. Здесь паренек сразу повел себя агрессивно. Стал толкать меня в грудь, через губу спрашивая: «Ну, чего тебе? Ну, чего тебе надо?!». Так он дотолкал меня до двери, я пощупал ручку и понял, что она не заперта. Хотя обычно проводники запирают двери.

– Спокойно, Димон, – сказал я, уперся ему в грудь и резко оттолкнул. А когда он ринулся на меня, отскочил в сторону, открыв дверь и, зацепив его за одежду, вышвырнул наружу. Поезд шел километров сорок в час. Насколько я успел заметить, он покатился по насыпи. Беззвучно. А может, крика просто не было слышно.

Я аккуратно прикрыл дверь. Очень вовремя. В тамбур ввалился один из приятелей скоропостижно покинувшего поезд пассажира.

– А где Димон? – удивился он.

Я пожал плечами:

– А он что, не возвращался?

– Н-нет.

– Наверное, в купе пошел, – предположил я. – И вообще, что ты меня спрашиваешь? Я что, слежу за ним, что ли?

Я вернулся в вагон-ресторан, подсел к девушкам. В отсутствие главного дебошира его друзья оказались вполне сносными людьми. Во всяком случае, нас они больше не беспокоили. Я заказал девушкам вина, себе еще коньячку. Дорога до Москвы была неблизкой, так что я собирался провести время, по крайней мере, не скучно. По иронии судьбы, мне понравилась именно та девушка, которой бедняга Димон залепил пощечину. К своему стыду, я совершенно не помню, как ее звали…

Зато отлично помню, как, заплатив проводнику, в его купе я обладал ее упругим молодым телом, испытывая прежде незнакомое чувство. Я ощущал себя во время этого соития завоевателем, получившим в результате схватки лучшую самку. Пусть поединок был не совсем честным, кого это волнует. Один из его участников, наверное, топает по рельсам, думал я, а другой наслаждается понравившейся ему женщиной. При этом ко всем прочим ощущениям примешивалось острое чувство вины. Вы поймете меня, если узнаете, что из Ростовской области я ехал не один, а вместе с Дашей. Мы серьезно поругались, прежде чем я пошел в вагон-ресторан. Она так и не дождалась моего возвращения, легла спать. Ей даже в голову не могло придти, что я сумею найти в поезде подобные приключения и девушку на одну ночь. Попрощавшись с ней, – мы долго целовались в тамбуре, – я купил в ресторане пару бутылок пива, чтобы запить коньяк, и направился по вагонам искать свое место. По дороге я вспомнил, что забыл взять у красавицы телефон, но мне уже было не до того – я был пьян и хотел спать. Добрался – и завалился на полку.

Утром мы помирились с Дашей. Я поведал ей, что надрался в вагоне-ресторане и пожаловался на чудовищное похмелье. Девушку я видел потом на перроне в Москве, она жеманно мне улыбнулась. Но утром она уже не казалась мне столь же привлекательной, как ночью, и я отвернулся, сделал вид, что не узнал ее. Больше мы никогда не встречались. Какова судьба отставшего от поезда пассажира, я тоже не знаю. Может так статься, он сломал шею и остался лежать возле железнодорожного полотна. Я не испытываю по этому поводу никаких угрызений совести. Уверен, жизнь подонка не стоит столько же, сколько жизнь настоящего человека…

* * *

Выбирать продавца нужно было из двух ребят. Один из них – невысокий и белокурый, сразу видно – мальчик из приличной семьи, такого с радостью взяли бы на работу в любой офис. Многие идиоты до сих пор подбирают персонал по физиономическим признакам. Как будто приятная внешность – гарантия отличной работоспособности. Особенно этим в корне неправильным подходом отличаются разнообразные кадровые агентства и слабо разбирающиеся в людях эйчары. Другой паренек повыше – с синяком под глазом. Его-то я и взял после краткой беседы. Мне сразу стало ясно – парень умный и честный, именно ему я смогу доверять. И снова оказался прав, в чем убедился впоследствии. Синяк пройдет, а натура не изменится.

* * *

Знакомство с Дашиными родителями состоялось примерно через месяц после нашей встречи. Как я уже упоминал, я буквально боготворил эту девушку. Для меня она была ангелом, спустившимся на землю с небес. Небес из голубого хрусталя. В нем плещется игристое шампанское и страсть. Весьма инфернальное желание – обладать ангелом. Причем, в самом примитивном физическом смысле. Но с другой стороны, этот ангел сотворен из плоти и крови. Она была так прекрасна, что первое время я боялся к ней прикоснуться. Мы просто гуляли по улицам, возле местных прудов, сидели на поваленном, но живом, дереве. А потом я ее поцеловал… Никогда прежде от поцелуя у меня так не кружилась голова. Это ощущение повторилось потом, через много лет, во время нашего краткосрочного, уже взрослого, романа. Поцелуй – и все плывет, будто девушка обладает способностью опьянять. Родители ангела представлялись мне людьми возвышенными и прекрасными, ведь только небожители способны сотворить столь прекрасное создание. Я сильно ошибался. Природа весьма причудливо тасует гены поколений – и создает удивительные типажи, из выродившейся породы она может вдруг сотворить совершенство.

Дашин папа, простой рабочий, трудился на заводе слесарем. Среди пролетариев есть очень много достойных и честных людей. Увы, Александр Мартынович к ним не относился. И даже напротив. Наша первая встреча с ним поразила меня в самое сердце. Хотя и тогда мне казалось, что я успел всякого повидать и достаточно ожесточиться. Даша немного задержалась с прогулки, мы загулялись до темноты. Я проводил ее до квартиры и с большим сожалением выпустил из пальцев ее теплую мягкую ладонь. Дверь распахнулась от удара. Краснолицый, сильно пьяный человек схватил мою Дашу за плечо – и швырнул вглубь квартиры.

– Ах ты, сука, блядь! Ты че шляешься, блядь такая?! – заорал он. И захлопнул дверь у меня перед носом. За ней слышалась еще более грязная брань и Дашины крики.

Я стоял, как громом пораженный. Моего ангела, мою бледнокожую хрупкую девочку, ругали последними словами. Да как она может жить в этой квартире, с этими людьми?!

Я решительно позвонил в дверь. Брань не утихала. Снова и снова я нажимал на дверной звонок. Пока не услышал из-за двери папашино:

– А ну иди на хуй, че те надо?! А то ща выйду, бля…

Затем громко закричала Даша:

– Папа не надо, пожалуйста… Степа, прошу тебя, уходи.

Я спускался по лестнице, не понимая, где нахожусь. Сердце глухо колотилось в груди.

Добравшись до дома, я позвонил ей и долго уговаривал уехать со мной прямо сейчас. Куда угодно. Лишь бы она вырвалась из этого дома.

– Он не может, не должен с тобой так обращаться, – твердил я. Пока меня не привел в себя Дашин окрик:

– Это мой папа. Он прекрасный человек. Ты просто его не знаешь.

– Что? – в первое мгновение я даже не понял, что она говорит. До такой степени ее слова по смыслу не соответствовали моему восприятию ситуации. Но дальше она начала рассказывать, как ее отец много и тяжело работает, что он сильно устает, что ему приходится пить время от времени, чтобы расслабиться. И что я его просто не знаю, а когда узнаю получше, то пойму – он замечательный.

В тот момент я осознал, что подобное поведение отца и оскорбления для Даши, увы, привычны. Папаша не только ругался, иногда он бил посуду, ломал мебель, порой поколачивал и ее и мамашу.

Но я к его выходкам так и не привык. Однажды я и сам был нетрезв и зол, пришел к Даше, и когда он в очередной раз стал крыть ее последними словами, а потом без всякой причины попытался ударить меня в лицо, увернулся – и как следует засадил ему в подбородок с правой. Он со стоном повалился в коридоре. После чего Дашина мама стала отчаянно кричать, что я убийца, у меня это «на морде написано». С тех пор от посещения Дашиного дома мне было отказано, о чем я, впрочем, никогда не сожалел. Мне совершенно нечего там было делать в присутствии ее родителей. А, когда их не было, я заходил регулярно.

Дашин отец однажды набрался и решил позвонить моим родителям. Трубку взяла мама. Икая, он сказал:

– Пусть твой сынок ко мне больше не приходит!

– А он не к вам приходит, – ответила мама. – Он приходит к вашей дочери. И знаете, я бы очень расстроилась, если бы он к вам приходил.

В общем, отношения наших родителей не сложились. Как и наши с Дашей отношения, в конце концов. Мой ангел тоже оказался человеком из плоти и крови. Однажды я узнал, что она мне изменила, и немедленно ушел. Потому что настоящие мужчины измен не прощают. Ей очень повезло, что ее нынешний муж придерживается иных взглядов. Ей, вообще, с ним очень повезло.

Еще будучи вхож в дом, где ангел жил со своей незамысловатой семьей, на антресолях я обнаружил целые стопки литературных журналов. И принялся читать их с увлечением. «Новый мир», «Иностранная литература», «Нева», «Дружба народов», … Тогда я читал очень много художественной литературы. Сейчас – гораздо меньше. По большей части, специализированную литературу по работе и краткие выдержки из статей, отобранные секретарем. Мне показалось странным, что литературные журналы оказались в Дашиной квартире. Не папа же – опытный слесарь второго разряда – их читал… Мама, работавшая фельдшером, тоже вряд ли имела отношение к этим изданиям. Тогда Даша поведала, что в комнате, где на стеллажах пылились журналы, когда-то жил пожилой профессор. А квартира раньше была трехкомнатной коммуналкой. В две комнаты въехало Дашино семейство – ее родители перебрались в Москву из Тамбовской области, за лучшей жизнью – работать по лимиту, и им выделили жилье. Профессор через некоторое время умер, к бурной радости Дашиных родителей, и лимитчикам решили подселить другого жильца. Их это никак не устраивало. И тогда Александр Мартынович, будучи человеком хоть и тупым, но очень упертым, занял круговую оборону – забаррикадировался в квартире вместе с женой и старшим сыном и сказал, что никуда не уйдет, а прямо здесь умрет с голода. Скандал случился хоть и локальной, но весьма ощутимый. В новые времена им, скорее всего, просто взломали бы дверь, и выволокли из квартиры силком. Но советская власть, хоть ее и принято ругать, отличалась порой гуманизмом. Особенно, когда речь шла о заводских рабочих. «Черт с вами, живите пока», – сказала советская власть. И они зажили втроем в трехкомнатной квартире…

Мы с Дашей довольно долгое время просто гуляли, взявшись за руки. Потом стали целоваться до изнеможения. Чаше всего на улице, на прудах, в троллейбусах – специально выбирали пустующие маршруты и ехали до конечной. Нам некуда было пойти. А потом наступило лето, ее родители уехали на две недели в деревню под Тамбов, и мы наконец перешли последний рубеж.

Тем же вечером Даша поведала мне, что у нее есть молодой человек. Оказалось, он вот уже полтора года служит в армии. Поэтому она берегла свою девственность до его возвращения – так они с ним договорились. Не сберегла. Но все равно, после того, как я ушел, она вернулась к нему. И он ее принял. Для меня странно, когда любовь оказывается выше гордости. Я никогда не смог бы поступиться ею.

– Что же ты будешь делать? – спросил я Дашу. Известие о молодом человеке порядком меня покоробило.

– Наверное, вернусь к нему, – она закусила губу. – Мои родители говорят – я так должна сделать.

Кто знает, может, они и были правы. В отличие от меня, в этом молодом человеке родителям нравилось все. Прежде всего, семья. Они дружили семьями, когда-то вместе приехали из Тамбовской области. К тому же, парень был простой и работящий. Я, по их мнению, занимался какими-то мутными делами («а вдруг он торгует наркотиками?!»), а он поступил в техникум, оттуда ушел в армию, по возвращению собирался восстановиться. У меня была разбитая в драке морда, кое-как залатанная врачами («что ты только в нем нашла?!»), а у него – лицо героя советских кинолент о комсомольцах и покорителях целины, белозубая улыбка и льняные вихры. К тому же, он никогда не использовал непонятных слов, и если что-то говорил, то напрямик – то есть имел в виду именно это, а не что-то совсем другое. Даже то, как я общался («слишком быстро!») вызывало у них раздражение. Они не всегда успевали понять, что именно я сказал. А меня крайне утомляла любая беседа с ними. Даже от необходимости перекинуться парой фраз с Дашиной мамой я заранее испытывал усталость…

Наша близость стала регулярной. Она запускала мне руку в джинсы и ласкала меня на черной лестнице, когда у нас не было возможности уединиться в квартире. При этом мы постоянно встречались у Сереги. И свидания эти стали настолько частыми, что он предложил мне сделать отдельный ключ. Чем я не преминул воспользоваться. Правда, через некоторое время Серега об этом пожалел – и ключ забрал.

Через некоторое время случилось то, что должно было случиться. Даша забеременела. Для нее это событие стало настоящей катастрофой. Она не знала, как сообщить об этом родителям. Меня она оповестила слишком поздно. У меня как раз начались проблемы с делами, и я некоторое время был недоступен. Если бы тогда я оказался рядом, скорее всего, моя жизнь развивалась бы по совсем иному сценарию. Неизвестно, лучше она была бы или хуже. Но факт остается фактом, она была бы другой.

Даша слишком доверяла своей маме. Кстати, когда я видел ее в последний раз, с мамой она не общалась совсем. Потому что осознала всю жестокость этого недалекого человека. С кем еще девочка в семнадцать лет может поделиться своей проблемой? Тем более, такой интимной. Конечно, с самым близким человеком – с мамой.

– Ничего ему не говори, – посоветовала мама. – Ты на него посмотри, он тебя сразу же бросит. У него таких, как ты, небось, полным-полно.

Она отлично знала, что нужно делать в такой ситуации. Дашина мама, как я уже упоминал, работала фельдшером. В тот же день, когда дочь сообщила ей о беременности, мама отправила ее на аборт. Причем (она сама об этом упоминала впоследствии – «чтобы неповадно было»), аборт Даше делали без анестезии.

А я узнал об этом лишь через несколько дней. Моя Даша вышла ко мне бледная, в красном платье и, рыдая, обо всем рассказала.

– Не знаю, как я не умерла, – сказала она. И я тоже заплакал. Я даже не мог на нее рассердиться. Она была просто маленькой, растерянной девочкой. И для меня осталась такой навсегда…

Несмотря на аборт без анестезии, Даша впоследствии родила двух абсолютно здоровых детей. А этот грех, изменивший нашу судьбу, я тоже взял на себя, когда она подарила мне свой нательный крестик. Пусть у нее все будет хорошо, думал я. А я, наверное, никогда ее больше не увижу. Но в этом есть и плюсы – я никогда больше не увижу и Дашиных родителей…

Даша рассказывала мне потом, во время нашего романа, что мама живет в одиночестве, где-то в однушке на окраине Москвы. Ту трехкомнатную квартиру давно разменяли, и даже дом снесли в период борьбы с хрущобами. Дашин папа заболел раком легких, но его вылечили – и отправили в тамбовскую деревню, доживать свой век с одним легким, на свежий воздух. Даша рассказывала мне, что он там почти беспробудно пьет. И регулярно получает по мордасам от местных мужиков – за дурной характер и отсутствие правильных понятий. Закономерный финал. Я вспоминаю их без всякой злости. Разве могут вызывать злость пустотелые существа, не наделенные душой?..

* * *

Мне никогда прежде не приходилось сталкиваться с милицией, и я до последнего оттягивал визит к участковому. Но так уж получается в нашей многострадальной Родине – если ты сам не хочешь идти в милицию, то милиция придет за тобой. Сначала они забрали в отделение продавца. Всего через два дня после того, как парень вышел на работу. Ему объявили, что назначат «козлом отпущения» за все грехи владельца палатки, и подбили второй глаз. Хорошо, что он был тертым калачом – и не подписал ни одной бумажки. Хотя ему подсовывали их – и немало. Ничего не добившись, они его немного попрессовали (в основном, угрожали вербально – меня вскоре ждал куда более жесткий прессинг) и отпустили восвояси. Но попросили передать мне, очень настоятельно, что ждут меня на разговор, «и не дай бог мне не явиться»… Потом ночью они приехали на вторую точку – и закрыли ее, пообещав утром палатку вывезти. Причем, вывезти вместе с товаром, и так, что я никогда не узнаю, где она. Угроза была отнюдь не зряшной, такие вещи чувствуются. Больше откладывать было нельзя. Поэтому я сказал, что хозяин палатки непременно придет на разговор в отделение завтра же – и «занесет». Это слово возымело волшебное действие. «Вот и отличненько», – потирая руки, как сытые мухи, бывает, трут лапки, менты уселись в желто-синий УАЗ и отчалили. Однако облегчения я не почувствовал – предстоял тяжелый разговор в кабинете участкового…

Разложение в органах внутренних дел длилось десятилетиями. И всех это раньше вполне устраивало. Говорить о том, что наша доблестная милиция превратилась в рассадник криминала, начали только в конце десятилетия двадцать первого века. Бравые парни с окраин России ехали в Москву, где устраивались в органы только с одной целью – припасть к кормушке и быстро обогатиться. Простой участковый на Мерседесе никому не мозолил глаз. Обыкновенный майор, прожирающий каждый день в ресторане ежемесячную зарплату, никого, в общем, не раздражал. Строивший многоэтажный особняк опер был в порядке вещей. И конечно, влияние их было безграничным. Попав во власть, они тут же начинали ощущать себя хозяевами жизни. За их спиной была насквозь коррумпированная система, позволявшая своим сынам жить красиво. Система, знали они, своих не сдаст, здесь рука руку моет, и не только моет, но и кормит – снизу вверх идут откаты по цепочке, прирастая от сержанта к лейтенанту, от лейтенанта к капитану, от капитана к майору, от майора к подполковнику и полковнику, а от полковника уже к самому генералу. В это самое время менты еще не были столь могущественны, как немного позже, когда знаменитое Управление по борьбе с организованной преступностью разметало бригады братков, посадило самых борзых в тюрьмы или отправило в расход, и крышевание бизнеса, этот сверхдоходный псевдоохранный бизнес, полностью перешел под эгиду доблестной российской милиции. А поскольку управление само постепенно превратилось в огромную бандитскую бригаду, состоящую сплошь из оборотней в погонах, то его тоже быстренько прикрыли, от греха подальше. Опытных успешных оперативников раскидали по другим отделам, чтобы не отсвечивали, но были при кормушке. И сами милиционеры из крышевателей в новые времена превратились в инвесторов. Свои деньги они вкладывали в бизнес, давали молодым, так сказать, дорогу в жизнь, ну и начальный капитал, само собой. И ждали от них благодарности – и выплат по гроб жизни. Но некоторые получившие путевку в жизнь, потом теряли контроль, им начинало казаться странное – что они сами всего добились, потом и кровью, так сказать, тяжелым трудом на деловой ниве. Отказавшихся от выплат сначала предупреждали, потом предупреждали жестко, а потом находили им заместителя, отбирали дело, заставляли продать бизнес за бесценок, не зачитав даже права для проформы, как это принято на Западе. И повезло тем, кто сбежал от своих милицейских боссов из страны. Я, кстати, оказался в их числе. Куда печальнее участь тех, кого просто прирезали, как ненужную, зараженную вирусом скотину, или сгноили в тюрьмах. Наверное, ни для кого не секрет, что в России сфабриковать липовое дело никогда не было проблемой. Помните каноническое – был бы человек, статья найдется? Времена меняются, система нет. Даже если прилепить новую вывеску, сменить название. Поэтому мне было чего бояться…

Я познакомился через пару лет после этих событий с одним милиционером из Пензы (название города изменено), любителем погонять на БМВ пьяным, да еще и по встречной полосе. Так он демонстрировал лихость. А я, хоть и не робкого десятка, едва не поседел. Если бы был трезвым, то испытал бы, наверное, еще б о льший страх. Мы выпили с ним совсем немного, и я спросил его, изображая душевную простоту, откуда у него деньги.

– Так… У меня это… инструментальный магазинчик. Инструментами для ремонта торгует. Ну, как магазинчик… – Он замялся. – В общем, все инструментальные магазины в городе…

Почти все деньги я вкладывал в развитие, и опасался, что откат за право работать может быть настолько велик, что похоронит дело. И был недалек от истины. Поскольку аппетиты у Арсения Валерьевича оказались колоссальные, а в финансовые дела он вникать не желал. Совсем. Лановой жил на широкую ногу – достраивал в Подмосковье трехэтажный кирпичный дом, о чем поведал мне сразу же после встречи.

– Пенсия скоро, мы рано выходим, – сказал он доверительно, – буду в собственном доме на пенсии жить. А там еще столько всего сделать надо… – И сразу же перешел к делу: – Что ж ты, гнида такая, меня за нос водил?

– Так получилось, – ответил я.

– А раз у тебя так получилось, надо бы оплатить всё – за те месяцы, когда выплаты не поступали. Так. Ты палатку когда поставил?

К тому моменту меня уже просветили знающие люди, что платить «крыше», если хочешь иметь бизнес, все равно придется. За каждую точку. Поэтому лучше договориться сразу, иначе проблем не оберешься. Но сумма, которую озвучил участковый, меня просто убила.

– У меня таких денег нет!

– Что, значит, нет? Найди. Ты же не просто так их даешь. Ты штраф платишь, за установку в неположенном месте, без разрешения. Да у тебя, наверное, и пожарного разрешения тоже нет. Мы тебе все обеспечим. И будешь работать. Ну?..

Удивительно, но тогда участковый милиционер вел такие разговоры с предпринимателями прямо в собственном кабинете, без всякого стеснения. Позже они стали куда осторожнее – передоверили переговоры мелким чинам, бывало, заходили сами, чтобы поговорить, назначали встречи в ресторанах, если речь шла о крупной сумме. Но все эти простые ухищрения взяточников были еще до инвестиционной эпохи, новые схемы пока не были обкатаны и отработаны. Они пребывали в состоянии полной безнаказанности, и творили все, что хотели.

– Да я никак не могу столько заплатить! – уперся я. – Ну, нет сейчас таких денег.

Таких денег, и правда, не было. Чтобы с ним расплатиться, я должен был бы распродать все до копейки, включая все имущество, и отдать ему. Наверное, такой расклад вполне устроил бы кровопийцу.

– Нет?! – он вдруг раскраснелся, саданул кулаком по столу. – Что ты мне ваньку валяешь?! Нет – так займи! Укради! Мне насрать на твои проблемы! А штраф ты мне заплатишь!..

Я мучительно пытался втолковать этому кретину, что он уничтожает бизнес, что он может, поумерив аппетиты, получать выплаты регулярно, но он был непробиваем, как стена. Не знаю, чем думают такие люди. Аргументация у них железобетонная – ничего не хочу знать, вынь – да полож.

Характер у меня весьма вспыльчивый, хотя я и стараюсь сдерживаться. Но здесь, видя, что по-другому он не понимает, я тоже вошел в раж и заорал:

– Раз так, вообще, ни хрена ты не получишь! Пошел ты знаешь куда?!. Откуда я тебе бабки возьму?! Ты меня, вообще, слышишь, дебил?!

Он сначала опешил, потом схватил трубку стоявшего на столе телефонного аппарата:

– Стоянов, зайди!

В кабинет через пару секунд вбежал запыхавшийся милиционер, на груди у него висел автомат.

– Вот этот только что сознался в тяжком преступлении. В камеру его посади. За ним теперь глаз да глаз нужен. Понял меня?

– Ах ты мразь! – не успокаивался я. – Думаешь, ты тут самый главный?! Это мы еще посмотрим. Я позвоню куда надо, повыше, и попрут тебя из органов!

– Да ты кто такой?! – Лановой стал пунцовым от гнева. Он вскочил из-за стола и двумя отработанными ударами в подбородок, – очевидно, за годы службы ему очень и очень многих приходилось бить, – отправил меня в нокаут. Стоянов рывком поставил на ноги. Меня немного повело, он придержал, чтобы я, не дай бог, не свалился, и, открыв дверь, вытолкал в коридор. Вслед неслись ругательства – участковый тоже отличался крутым нравом.

Я попытался развернуться. Стоянов похлопал по автомату:

– Пшел, давай. Не останавливайся.

Тут я пожалел, что поддался эмоциям.

– Мы не договорили…

– После договорите. Посидишь немного, подумаешь, что тебе сказать.

Меня обыскали. Я порадовался, что пистолет оставил в палатке. Найди они его, и у меня были бы большие проблемы. Хотя куда уж больше?! Они забрали ремень и шнурки, после чего запихнули меня в общую стоячую камеру-распределитель, где находилось уже человек двадцать. У одной из стен помещалась большая клетка. В ней, положив тяжелые руки на прутья и широко расставив ноги, стоял печальный рецидивист лет сорока. Я сразу решил, что он представляет опасность, поэтому его и отделили от остальных. Как оказалось, опасность для остальных представляю и я тоже…

– Ну, ты чего наделал?! – свирепо спросил Стоянов, вынимая меня из камеры, где только что развернулось массовое побоище. – Я думал, ты приличный человек.

Началось все по-дурацки. Один из задержанных спросил, есть ли сигареты, я ответил, что нет. Он поинтересовался: «А что есть?» В общем, в классической манере стал задираться. Мужик лет сорока с помятым лицом за меня заступился. Задира немедленно ударил его поддых. После чего получил от меня по физиономии. Кое-кто предпочел не вмешиваться. Но среди задержанных было много людей в сильном подпитии и раздражении. Так что помахаться большинство из них были не прочь. Силы оказались не равны. Коалиция тех, кто был на моей стороне, быстро одержала сокрушительную победу. Некоторые рвались добить противников, но я был категорически против – и оттаскивал их от избитых. В этот момент меня и изъяли из камеры, объявив главным зачинщиком драки.

Честно говоря, к этому моменту, вся эта тюремная феерия стала мне порядком надоедать.

– Слушай, – сказал я Стоянову, – ты же понимаешь, что это не я все затеял.

Но он, должно быть, получил четкие указания от шефа, и теперь с небывалым рвением собирался исполнить свой долг. В его задачу входило продавить коммерса, заставить выплатить озвученную сумму. Скорее всего, Лановой даже посулил ему в случае успеха комиссионные.

– Пойдешь в другую камеру, – ухмыляясь, сказал Стоянов, – там контингент покруче будет, не какие-нибудь забулдыги.

Рядом стояли другие милиционеры. Судя по счастливым выражениям их холеных физиономий, им происходящее очень нравилось. Работа в такой милиции воспитывает в людях садистские наклонности. Было видно, что им отнюдь не впервой ломать мелких предпринимателей, да и прочих граждан – просто из удовольствия.

– Может, я все же поговорю с Арсением Валерьевичем?

– Потом поговоришь, – Стоянов ухмыльнулся. – Он сейчас занят… очень. И это… штаны сымай.

– Чего? – поразился я. Я, конечно, слышал о том, что милиция способна на любые пакости, но со мной подобное происходило впервые.

– Штаны сымай. Вдруг ты на них повесишься.

Тут милиционеры уже в открытую стали радостно ржать. Но когда я послал их подальше, сделались злы, навалились на меня кучей, и, ловко орудуя кулаками, – удары я, в основном, получал по ребрам и в солнечное сплетение, – заставили меня снять джинсы.

Затем меня отвели по длинному коридору в камеру, где, по словам Стоянова, сидели законченные злодеи. По дороге я вспоминал все чудовищные истории, которые слышал от знакомых – о пресс-хатах, об избиваемых бесправных заключенных, о том, как сами заключенные удавили какого-нибудь неопытного паренька. Я думал, что попал в самый серьезный переплет в своей жизни… Но, увидев, что меня запихнули в камеру без штанов, я немедленно приобрел среди сидельцев весомый авторитет. Оказывается, такую меру менты применили впервые.

– На моей памяти здесь такого беспредела еще не было, – поделился со мной пожилой вор, представившийся Антохой. – Совсем мусора озверели.

Потом пошли разговоры за жизнь. А когда Стоянов пришел отпирать камеру через несколько часов, чтобы вернуть меня в кабинет жадного участкового, мы уже были почти приятелями. Во всяком случае, на прощанье все сокамерники желали мне всяческой удачи и чтобы никогда больше «не завинтили».

– Ты что ж делаешь, падла?! – крикнул Антоха Стоянову сиплым пропитым голосом. – Пошто у пацана штаны забираете? Тут же дубак адский.

Я, и правда, сильно замерз. И был несказанно рад встрече со своими старыми потертыми джинсами.

Арсений Валерьевич встретил меня, широко улыбаясь, указал на стул. Ну, прямо радушный хозяин встречает дорогого гостя.

– Присаживайся. «Садись» у нас не говорят. Примета плохая. Ну что, ты подумал?

– Подумал.

– И что надумал?

– Нет у меня таких денег. Их просто нет.

Гостеприимный хозяин сразу переменился в лице и настроении, зло процедил:

– Я, смотрю, ты очень плохо подумал.

– Я подумал хорошо, и у меня есть предложение. Я могу отдавать процент с выручки. Ежедневно. И еще – кормить наряд.

– Наряд кормить? – удивился участковый. – Это еще зачем?

– Ребята дежурят. Проголодаются. А тут палатка, где для них абсолютно бесплатно еда. – Я уже прикинул, что буду выдавать им по сосиске с тестом и по стакану с кофе. Внакладе не останусь. Крыша все равно обойдется дороже. Остальное, думал я, при желании, они могут докупить сами… И докупали – обычно пиво. Бывало, и водку в разлив.

Однажды милиционер в наряде так надрался, что уронил Макаров возле палатки, пока жадно пожирал сосиску в тесте. Я любезно ему подсказал, что он, к несчастью, потерял табельное оружие.

– Да это не табельное, – он улыбнулся, поднимая с земли пистолет, – это мой, личный. Я его так ношу, для самообороны. Нам же из этих стрелять по люд я м нельзя. Шмальнешь в кого – потом отчитывайся перед начальством. А из своего – пожалуйста…

Мое предложение неожиданно показалось участковому привлекательным. Хотя с финансовой точки зрения он сильно прогадал. Может, его подкупила человечность этой затеи, ведь я, в общем-то, собирался позаботиться о доблестной милиции. А может, он решил, что я человек упертый, и бодаться со мной не стоит. Может также, испугался моих пустых угроз, что я позвоню наверх – хотя я никак не мог поспособствовать его увольнению.

Кстати сказать, ребята в наряде, и правда, были мне очень благодарны. Иногда они выходили на ночные дежурства прямо после дневной смены, без ужина. Некоторые просто экономили деньги – были среди них и честные сотрудники, хотя таких традиционно очень мало. Порочная система новобранцев либо быстро переваривала – и превращала в тех же «оборотней в погонах», либо просто, пожевав, выплевывала – они не уживались с коллегами и писали рапорт на увольнение.

– Ну, ладно, – сказал Лановой после того, как мы обсудили ставку поборов. – Черт с тобой. Хотя ты меня грабишь. Режешь по-живому.

«Ничего себе «грабишь», – подумал я, – по-моему, вполне очевидно, кто кого грабит».

Из отделения я поехал за деньгами, вернулся, «занес» участковому первый взнос за «беспроблемный бизнес», и, наконец, оказался на свободе. Зашел к Арсению Валерьевичу я в десять утра, а выбрался из его цепких пальцев около пяти. Жутко хотелось спать. А еще забраться в ванную – и смыть с себя всю мерзость, с какой мне пришлось столкнуться за этот день. «Как у них хватает душевных сил работать в этом ужасном месте, – недоумевал я, – даже находясь по эту сторону закона, будучи не бесправным скотом, а хозяином положения, разве может человек в таких условиях оставаться человеком». Как выяснилось, все же, может. Хотя очень и очень немногие на такое способны. И тогда я встречал, и сейчас знаю честных ментов (теперь уже – пентов), которые взяток не берут и работают на совесть. О них нельзя не вспомнить. Им бывает обиднее всего, когда всех равняют под одну гребенку, и ругают всех подряд, не разбирая заслуг и регалий.

* * *

Я проспал всю ночь и почти весь следующий день – настолько вымотался в отделении. А когда проснулся, почувствовал себя куда лучше…

Ночью в палатке делать было нечего. Посетителей было мало. Хотя порой гульба в окрестностях шла до двух-трех часов ночи. Колдыри предпочитали тусоваться в шаговой доступности от выпивки. В основном, я что-нибудь читал. Иногда писал стихи. В те времена я мог обходиться без сна до трех суток, работая и днем, и ночью. Правда, потом падал без сил. Я очень завидовал дедуле из Сингапура, который не спал вот уже пятьдесят лет. Везет же, думал я, сколько всего можно было бы успеть. Эх, если бы и я мог так же.

На самом деле, когда меня посетила настоящая бессонница (сказывалось нервное напряжение), я понял, что состояние это крайне непродуктивное – не сон, не явь, а что-то среднее. Ты бродишь, как сомнамбула, по кабинету, и не можешь сконцентрироваться на делах. Бессонницей, кстати, лечат депрессию. Имея подобный опыт, отлично понимаю, как это работает. Нервная система полностью угнетена через несколько бессонных дней и ночей, мысли путаются. Ты словно находишься под сильнодействующими антидепрессантами. Попробуйте как-нибудь долгое время не спать – может, вам понравится это состояние…

Немного беспокоила меня маячившая на горизонте сессия – в университете я не появлялся уже очень давно. Но решил, что, в крайнем случае, возьму годик академического отпуска. На нашем факультете учились ребята, которые регулярно уходили в академ. В результате, ВУЗ они заканчивали годам к тридцати. Что их вполне устраивало, учитывая висевший над всеми нами дамоклов меч службы в армии. Один мой приятель решил этот вопрос радикально – женился на старушке и оформил над ней опекунство. В военкомате он заявил, что они любят друг друга. Его признали негодным. Впрочем, вовсе не из-за пожилой жены, а по причине психического расстройства.

На кругу, где стояла палатка, вечером собирались таксисты. Рядом с ними болтался разбитной сутенер, девочки прятались в кустах. Хотя их никто особенно не гонял. Милиция не видела смысла связываться с проститутками – периодически, по указанию начальства, девочек ловили, а потом отпускали. Некоторые менты, ничуть этого не скрывая, пользовались услугами проституток – либо везли их на так называемую конспиративную квартиру, либо сами ехали к ним. А толстый капитан с усами, каждый раз, когда заступал в наряд, захаживал к Нинке, разбитной украинской девахе, работавшей продавцом в соседней палатке. Они запирались минут на тридцать. Потом он, поправляя форму, довольный, как мартовский кот, запрыгивал в уазик и говорил: «Ну, вот теперь трогай». Я, в принципе, не имею ничего против такого рода аморализма, я не ханжа. Ее муж, ярко выраженный некоренной москвич в первом поколении, тоже приехавший откуда-то с необъятных просторов бывшего СССР, конечно же, ни о чем не подозревал. Он иногда заходил, чтобы узнать, как дела у жены. Мне все время казалось – муж вот-вот столкнется рогами с животастым усатым капитаном, но каким-то образом они никогда не пересекались, словно две параллели, живущие в разных мирах. У Нинки были потрясающие малосольные огурцы, которые она делала сама. Постоянные покупатели моей водки в разлив знали, что можно рядом в любое время суток прикупить огурчик на закусь.

Однажды зимой от скуки я решил над соседкой подшутить, позвал местных бомжей (они все время ошивались неподалеку – место было кормовое, много пьяных граждан) и сказал, что Нинка хочет почистить крышу от снега. После чего вручил им бутылку водки и лопату… Бедная Нинка кричала, как резаная, когда к ней на крышу вдруг забрались несколько бомжей, и принялись по ней топать.

– Что ж вы делаете, гады?! – вопила она. – Сейчас провалится! Точно провалится!

Не провалилась.

У таксистов развлечения были самые незамысловатые. В основном, они играли в карты на деньги на капоте одной из машин. Никогда не пили, поскольку за рулем, но проституток любили. Однажды один из них сунул физиономию в палатку, где я читал очень тонкий и эмоциональный текст в «Иностранной литературе», и, дыша луком, радостно проговорил:

– Там баба пьяная к нам прибилась. Будешь, Степк?

– Спасибо, сегодня что-то не хочется, – ответил я.

– Ну, как знаешь. А мы будем.

Наверное, из-за помятой в драке и кое-как залатанной физиономии простые люди всегда принимали меня за своего. И не просто принимали – я им искренне, «без балды», нравился. Меня не раз хлопали по плечу: «Ты, Степаныч, свой парень, в доску». Очень часто мне предлагали выпить. Даже незнакомцы. Хотя с возрастом я все чаще и чаще отказывался. Чем старше становишься, тем тщательнее подбираешь собутыльников. А некоторые так разочаровываются в людях, что предпочитают пить в одиночестве. Люди пожилые, как правило, тоже проникались ко мне необъяснимым доверием и спешили поделиться жизненным опытом, научить меня, как правильно жить. «Сынок, – говорили они, – я тебе плохого не посоветую»… Ну и так далее. Советы их, увы, обычно были лишены всякого смысла. Поскольку они прожили ту жизнь, которая мне никак не подходила. Но я ценил проявленную душевность, теплоту – и выслушивал их не слишком умные речи с деланным интересом.

Таксисты частенько делились со мной историями о своем нелегком ремесле.

Один из них как-то раз подвозил двух ребятишек лет по четырнадцать-пятнадцать. Оба сели на заднее сиденье. А в середине пути водила вдруг почувствовал сильный удар в спинку кресла. Недавно он установил в нее стальную пластину для крепости. Оказалось, его пытались ткнуть заточкой. До этого ребятишки уже зарезали аналогичным способом несколько человек, и забрали у них выручку. Таксист резко остановил машину, выскочил и побежал. Убийцы – за ним. По счастью, мимо проезжал милицейский наряд. Оказалось, это детдомовцы решили таким способом немного подработать. И подработали себе неслабые срока. Надеюсь, сидят до сих пор.

Другого знакомого таксиста тоже едва не убили. Парочка на заднем сиденье его машины решила заняться любовью. Ему это не понравилось, о чем не преминул сообщить. Вскоре ему на голову надели целлофановый пакет. Слегка придушив жертву, любитель дорожного секса проделал ножом в пакете аккуратные дырки для глаз и сказал, что такая обзорность создаст приятное уединение для всех. Бедняга думал, что его обязательно убьют. Но когда они доехали до точки назначения, с ним даже рассчитались по прейскуранту – удивительное благородство.

Еще один таксист, совсем молодой парень, очень неудачно подрезал черный Мерседес на кольцевой. После чего его машину протаранили и столкнули в кювет. Из Мерседеса выбрались злые, как черти, братки. Но он к тому времени успел убежать от греха подальше в лес…

Через некоторое время в куда более сложных обстоятельствах предстояло побегать по лесу и мне. Но пока я был вполне безмятежен. У молодых людей, как правило, есть иллюзия, что уж с ними-то точно ничего не случится.

Таких историй, как вышеизложенные, те, кто работал ночью в Москве в девяностые, могли бы рассказать сотни. Далеко не все из них заканчивались благополучно. Слишком неблагополучно было тогда в Москве. В столице то и дело слышались звуки выстрелов, автоматные очереди. Бандиты делили сферы влияния, и постепенно прибирали к рукам город. Я все еще был настолько наивен, что полагал – милицейская крыша избавит меня от любых наездов. К тому же, у меня хватало знакомых, связанных с криминалом, я вырос с ними рядом, ходил в одну школу, и полагал – в случае чего мне обеспечат защиту. Вера в крепкие тылы, и это горькая правда, отнюдь не означает их наличие. Это касается как влиятельных друзей, так и верных жен. Истина заключается в том, что доверять нельзя никому. Никто не способен выдержать искус, когда сам дьявол расставляет на тебя силки.

Кстати, о проститутках. До моей работы «на кругу» я никогда их прежде даже не видел. Приятели рассказывали, как вызывали проституток к себе, или сами катались за ними на площадь трех вокзалов. Там их традиционно было полным-полно. Я никогда не разделял подобной увлеченности процессом непосредственно ебли. Мне услуги жриц любви, подозреваю, не доставили бы удовольствия. Несмотря на молодость (все юнцы похотливы), я испытывал удовлетворение только от близости с той, которую любил – с Дашей. Причем, чем дольше я оставался с женщиной, чем больше раскрепощался, тем большим было наслаждение от наших постельных упражнений. Хотя изменял Даше я все равно регулярно. И чувствовал себя потом препаршиво – не давали покоя угрызения совести. Порой я задавался вопросом, зачем мне это было нужно? И приходил к парадоксальным выводам. Всему виной – повлиявшая на меня искаженная общественная мораль. На мужские измены российские обыватели смотрят сквозь пальцы. И даже более того – молодой парень, не имеющий всех девушек, до каких только может дотянуться, считается ненормальным. Таким образом, я просто следовал тенденции, взращенный на извращенной общественной морали. Вот только уличные красотки меня никогда не прельщали. Интуитивно я ощущал: с ними что-то не так. Чувствовался душок несвежей плоти. Ведь плоть непременно разлагается, когда гнить начинает душа.

Мои юношеские представления с возрастом, в общем-то, совсем не изменились. Хотя с тех пор я познакомился со множеством проституток, и вполне их изучил. Но не физически – они мне омерзительны, а в духовном смысле – я разговаривал с ними из интереса, приходилось. И довольно много.

Меня крайне удивляют люди вполне зрелые, некоторые даже рафинированные, питающие по непонятной причине страсть к женщинам легкого поведения. В литературе, особенно европейской, я не раз встречал описание общения писателя с проституткой. Этих девушек очень любят показывать эдакими трагическими героинями. И русские классики – не исключение. Достоевский со свойственным ему морализаторским прямодушием изобразил жертвующую собой Сонечку Мармеладову. Есенин, как известно, «читал стихи проституткам». А Чехов, пишут биографы, и вовсе, обожал их трахать – у него было к ним, если верить написанному, прямо-таки патологическое влечение. Как и у одного известного английского актера, которого поймали с купленной за пару долларов негритянкой в машине. За внешностью тонкого интеллектуала в пенсне и записного красавчика может скрываться весьма порочная натура. Внешность, как известно, обманчива.

На деле все эти падшие девочки идут в профессию отнюдь не от тяжелой доли, а по причине куда более прозаичной – это их призвание. Кто-то может со мной поспорить, но я со всей уверенностью заявляю: они выходят на панель только потому, что искренне любят «это дело». Оправдание при этом у них может быть любое (хотя им не нужно оправдание, они не совершили никакого преступления, на мой взгляд) – в первую очередь, это, конечно, финансовые трудности. Все это чушь. Я знал женщин, которые пришли в древнейшую профессию, имея вполне успешный бизнес, и кстати, неплохой интеллектуальный багаж. От природы они были полигамны, как большинство мужиков, к тому же, страдали тем, что на языке медицины называется нимфоманией. Большинство проституток – ярко выраженные нимфоманки. Может, потому к ним и тянет определенного рода мужчин – они хотят ощутить страсть. Не знаю. У меня сегодня вызывают искреннее отвращение некоторые животастые коллеги, когда после литра в бане они вызывают девочек и начинают их лапать, едва не роняя при этом слюни. В этой животной похоти они, сами того не замечая, выглядят, как натуральные козлы. Полигамные женщины тоже не вызывают у меня симпатии.

Один очень известный человек, чью фамилию называть не буду по понятным причинам, после посещения бани умудрился заразить свою жену сифилисом. Ему еще повезло. Брачный контракт был составлен так, что даже в случае измены она не могла ничего получить, поэтому предпочла брак сохранить. А он потом, смеясь, рассказывал, как унизил свою супругу, послав ее куда подальше. Прощаясь, он хотел пожать мне руку, но я от рукопожатия уклонился и спросил участливо, долечился ли он уже, или пока нет. Кажется, я его немного обидел…

Дошло до того, что один такой козел стал распространять обо мне слухи, будто бы я гей. Пришлось вызвать его на серьезный разговор. Он изобразил недоумение, но намек понял. Странно, им невдомек, что можно любить жену. Причем, свою. И получать удовольствие от той же животной страсти – но только с ней одной. Наверное, я мужчина, устроенный иначе, чем остальные. А может, просто нагулялся в свое время. Я, разумеется, могу вспомнить всех женщин, с кем у меня был секс – у меня отличная память, но придется постараться. В рамках этого повествования, пожалуй, не стоит обнажать свой дон-жуанский список, вынимать его из широких штанин. Поверьте, он достаточно велик, чтобы я мог им гордиться.

Еще я, наверное, один из немногих, кого в свое время выгнали из публичного дома. История эта, хоть и некрасивая, до сих пор кажется мне забавной.

* * *

Мы с приятелем Арсеном пошли в ресторан, чтобы отметить одну удачную сделку. Хотя нет, соврал, мы пошли просто так – чтобы напиться. Я продолжал развивать бизнес. Он же был бандитом средней руки, членом одной мелкой группировки, крышующей рынок в Калитниках. Мы дружили давно. Мне с ним было весело, ему со мной интересно. За подкладкой пиджака Арсен носил молоток. В драке – страшное оружие. А если обыщет милиция, скажет, что идет что-нибудь чинить. Ели мы, в основном, соленья. Пили водку. Запивали пивом. И когда настал вечер, сделались настолько пьяны, что всякие глубокие темы отпали сами собой, и мы стали говорить «о бабах». Арсен поведал, что недавно был в «Рае» у проституток, и «вот это был вечер, лучше давно время не проводил».

– А я никогда у проституток не был, – сказал я. – Никогда. – И опечалился. «Вот умру, – подумал я, – а так никогда у проституток и не побываю. А так хочется с ними поговорить. Как написано у этого… как его…» Я как раз тогда прочел книгу одного малоизвестного европейского автора, фамилию его сейчас не вспомню, да это и не важно, важно то, что на меня произвела большое впечатление его дружба с уличными девками.

– Так поехали в «Рай», – взвился похотливым соколом Арсен.

– Что, прямо сейчас? – удивился я.

– Конечно! – Тут у него зазвонила трубка на столе. Он нажал отбой, вынул аккумулятор и сунул выключенный телефон в барсетку. Размером его телефон был с половину этой самой барсетки. Я свой таскал в кармане джинсовки, эта дура вечно мне мешала. Под джинсовкой у меня был пистолет в кобуре.

Одержимые навязчивой идеей, как это часто случается с алкоголиками, мы быстро расплатились и почти бегом кинулись на улицу. Арсен поднял руку, и тут же из темноты вынырнул жигуль с частником. Мы уселись на заднее сиденье. Арсен продиктовал адрес – и мы поехали к проституткам. По дороге он, пребывая в приподнятом настроении, подогретый водкой и пивом, весело разглагольствовал, как отлично мы проведем время. Водитель угрюмо помалкивал, на что мы не обратили никакого внимания. Впрочем, когда я с кем-нибудь из своих друзей садился в такси, водители обычно всегда старались ничего не говорить, даже если в салоне царила гробовая тишина.

Как большинство борделей, «Рай» находился при гостинице. Организовано все было с максимальным удобством. Войдя в центральный подъезд, посетители миновали небольшой коридор – и оказывались у стойки администратора. Здесь пути их расходились. Постояльцам гостиницы, служившей прикрытием доходного бизнеса, следовало идти направо. Богатым развратникам отпирали дверь слева.

– Я плачу, – сделал широкий жест Арсен.

Я не возражал.

Сразу за дверью налево (для тех, кто собирался сходить налево) открывался зал. Здесь стояло два обитых кожей красных диванчика и стол русского бильярда. Через зал можно было пройти в две крохотных спальни, оборудованных широкими кроватями и зеркальными потолками, и в помещение, где был небольшой бассейн – метра три на четыре с металлической лестницей посередине.

– Так, – Арсен потер ладошки, поставил барсетку на бильярдный стол, – давайте нам водочки, бутылочку, четыре кружки пива… И… И все, – сказал он.

– Что-нибудь закусить? – грузный парень весом под сто тридцать кило в черном костюме мало походил на официанта.

– Не надо, – сказал Арсен. – Сейчас мы слегка промочим горло, и девочек веди.

Когда громила ушел, он обернулся ко мне:

– Ну, как тебе?

Я пожал плечами.

– Пока не знаю.

Гнездо разврата я оглядывал с осуждением. Спьяну во мне проснулся моралист. Мне казалось, что только абсолютно убогие в нравственном смысле люди посещают проституток. И конечно, сами бляди – бракованный человеческий материал, этим девочкам требуется квалифицированная психологическая помощь. Да, я собирался помочь этим несчастным встать на путь исправления. Да так увлекся этой идеей, что через некоторое время одна из них кричала, пребывая в абсолютной ярости: «Ты меня ебать пришел или мораль читать?!» Но пока еще до этого не дошло. Мы собирались «промочить горло» – и выбрать из предложенных девочек двух, чтобы предаться с ними… Арсен – жестокому разврату, я – жестокому морализму.

«Бутылочка водочки» растворилась поразительно быстро. Видимо, горло у нас сильно пересохло, пока мы ехали от ресторана в такси. Пиво тоже ухнуло в желудок одно за другим. Причем, я выжрал все четыре кружки – Арсен не возражал, он уже был в кондиции. Пенное пойло стремительно всосалось в пищеварительный тракт, следом за сорокоградусной, – и сделало меня пьяным чудовищем. Хотя девочки еще не пришли, я разделся догола, побросал одежду на бильярдный стол под бурные возражения Арсена (он собирался загнать в лузу шар) и упал в бассейн. Вода в нем оказалась теплой и совсем меня не отрезвила. Я выбрался и принялся разгуливать по центральному залу в чем мать родила, выражая неудовольствие тем фактом, что девочки медлят. Арсен тоже был так пьян, что, казалось, не замечает, что его приятель абсолютно голый.

Наконец, явился наш крепыш в сопровождении примерно десяти разнообразных «красавиц». Я стоял, нимало не смущаясь, облокотясь на бильярдный стол.

– Ой! – сказала одна из них, глядя на меня.

– Что «ой»?! – спросил я гневно.

– Да смешно просто. – Она захихикала. Другие девочки сохраняли серьезность черт лица, в том числе, и их суровый провожатый. Мне показалось, он вообще лишен чувства юмора.

– Я вот эту хочу! – сказал я и ткнул пальцем в хохотушку.

Здоровяк обернулся к девушке, чуть качнул головой.

– А мне вот эта нравится, – Арсен выбрал блондинку с длинным крючковатым носом.

– Ты уверен? – спросил я. Сам я всегда обожал аккуратные маленькие носики, и меня его выбор сильно удивил…

Уже очень скоро, буквально через полчаса, я узнал, что жена Арсена очень и очень похожа на эту длинноносую проститутку…

– Так. Мы уже все выпили, – сказал он. – Значит так. Еще бутылку водки неси. Два пива…

– Четыре, – поправил я.

– Ну, хорошо, четыре… И… И все.

– А шампанского для нас? – отозвалась девушка, которую выбрал я.

– И шампанского, – не стал спорить Арсен.

– Два, – уточнил я. – То есть две, две бутылочки.

После того, как я вырвал из рук у девушек уже откупоренное шампанское, налил его в пивную кружку и залпом выпил, состояние мое серьезно усугубилось. Я стал очень настойчиво расспрашивать шлюх, откуда они родом, и как сюда попали. В конце концов, та, которую выбрал я, взяла меня за руку и повлекла в одну из комнат. Там она села на двуспальную кровать и поманила меня пальчиком. Я стоял, прислонившись к стене – точка опоры была мне сейчас крайне необходима. Сильное опьянение у меня всегда идет волнами – я то почти трезвею, то готов упасть.

– Так откуда ты? – повторил я.

– Я же тебе уже говорила. Из-под Ногинска. Иди сюда… – Она извлекла из сумочки презерватив и помахала им. – Сам наденешь или помочь?

– Не надо … – воздев к потолку указательный перст, я изрек внушительно: – Не понимаю! Как! Можно! Было! Дойти до такого падения!

– Ты о чем? – спросила она с неудовольствием. Должно быть, подобные разговоры ей надоели.

– Вот скажи, – продолжал я нравоучительно. – Неужели тебе нравится сосать все эти грязные члены? Неужели ты не против, чтобы чужие мужики пихали их в тебя? Пихали и пихали. Пихали и пихали. День за днем. Раз за разом. Всякую заразу. Ведь это… если подумать… если подумать… – Пьяному сознанию очень не хватало слов: – Нравственная… Дыра. – Нашелся я. И добавил уже совсем грубо: – Ты – нравственная дыра. Ты хоть это понимаешь, Дыра?..

– Понимаю, я все понимаю, – проговорила она, ловко распечатала презерватив и опустилась передо мной на колени. То, что она проделала в следующее мгновение, поразило меня до крайней степени. Раньше я такого не видел. Резинку она сунула себе в рот и склонилась к моему вялому органу. Я наблюдал за ней, завороженный доселе невиданным аттракционом… А уже через минуту с эрегированным пенисом, на котором красовалось «изделие номер один», выбежал из комнаты в залу, где Арсен с упоением трахал деваху, разложив на одном из красных диванчиков.

– Арсен! – вскричал я. – Ты только подумай! Она умеет надевать гондон… РТОМ!

– Твою мать! – мой приятель дернулся всем телом и остановился. – Блядь, Степа, ну ты чего делаешь, вообще?!..

– Извини-извини, – сказал я, сорвал с члена презерватив и вернулся к проститутке… Только для того, чтобы в течение получаса довести ее до белого каления… Она раскричалась и вопила противным тонким голосом: «Ты меня ебать пришел, или мораль читать?!». Потом схватила вещи, которые успела снять, выбежала в зал с бильярдом, где снова помешала Арсену. «Вашу мать! – заорал он в свою очередь. – Да что ж такое?! Дадут мне в этом бардаке когда-нибудь нормально потрахаться?!»… Не дали. Вскоре три недовольных человека сидели на красных диванчиках, а я, глотнув еще немного горючего, расхаживал перед ними голый и читал нравоучения.

– Как же так можно?! – говорил я. – Пребывая в вертепе, ощущать себя вполне нормально? Это же чудовищный аморализм, полная духовная деградация. – Меня так несло, что я даже протрезвел на время. И проститутки, и мой приятель Арсен, казалось, были абсолютно дезориентированы. Они не понимали, что, собственно происходит. Привычный порядок вещей был основательно нарушен. – Взять вот этот шар, – вещал я, прохаживаясь вдоль бильярда. – В нем души больше, чем в проститутке. Отдавая свое тело, милая девочка, ты отдаешь, на самом деле, свою внутреннюю сущность, душу. А ведь она принадлежит богу…

– Ну, хватит! – выкрикнула та, что так ловко надевала ртом резинки. На груди у нее, между прочим, висел крестик. – Ты меня заколебал. Если ничего больше не будет, то я пошла. – Она вскочила с дивана.

– Останься, – попросил Арсен, взяв ее за руку. – Я хочу с двумя… Если, конечно, никто снова не помешает.

И тут произошло непредвиденное. Ничто не предвещало беду. Но она нагрянула. Раздался громкий стук в дверь. Причем, стучали настолько решительно, что я подумал – притон накрыли менты. Метнулся к окну – первый этаж, но на окнах решетки. В тот момент у меня даже мысли не возникло, что меня, собственно, забирать не за что. Главное побыстрее смыться, думал я. Я забегал по помещениям, простукивая стены в поисках потайной двери, но ее, разумеется, не было. Арсен и девицы сидели притихшие. Возможно, им было любопытно, чем все закончится. В конце концов, мне надоело искать то, чего нет, и, поскольку стук не прекращался, я пошел к двери и распахнул ее. Голый. Одеться я так и не удосужился. На пороге стояла какая-то блондинистая девица с длинным носом. Она оглядела меня с ног до головы, поморщилась, затем оттолкнула и прошла в зал. Здесь она остановилась напротив Арсена. Как сейчас помню эту картину. Он сидит в самом центре дивана, обняв проституток за обнаженные плечи. Вид у него такой ошарашенный, словно он увидел белого медведя с улыбкой Джоконды.

– Вот значит как! – сказала блондинка. – Отлично!

Прошла мимо меня и хлопнула дверью.

– Что это было? – спросил я удивленно.

– Моя… моя жена, – проговорил Арсен, затем налил рюмку водки, выпил, за ней вторую, и третью. – Ты! – он обернулся ко мне, вдруг став очень злым. – Это ты позвонил моей жене. Больше некому. Никто не знал, что я здесь.

– Окстись, – сказал я. – Я твою жену знать – не знаю.

– Зато ты знаешь мой телефон, – Арсен вскочил с дивана. – Позвонил мне домой, и сказал, где я. Так?

– Да ты совсем рехнулся, – я аккуратно переместился к бильярдному столу, на нем лежал пиджак моего приятеля. К подкладке, я отлично это помнил, была пришита петличка, а на ней висел молоток. В минуты гнева Арсен был опаснее бешеного слона. Поэтому я на всякий случай перекрыл ему путь к оружию. – Слушай, брат, – сказал я, – клянусь тебе, я тут ни при чем. Я понятия не имею, как она узнала, что мы здесь.

– Ну, конечно, – Арсен недобро засмеялся. – Больше некому! – И кинулся ко мне, выставив перед собой руки, будто собирался меня задушить. Я только успел схватить со стола бильярдный шар и ударил его прямо в лоб. Наверное, из-за яростного разбега он и рухнул так живописно – заехав ногами под стол, а голову, запрокинув назад. Упал, и сразу сел, закрыв ладонью лоб. Сквозь пальцы заструилась кровь. Ее было много. Он даже не стонал. Просто сидел и молчал, как громом пораженный.

Девушки закричали: «Прекратите! О господи!». Одна подбежала к Арсену, другая к двери, чтобы вызвать охрану.

– Стоять! – я побежал за ней, схватил за плечо. Но она уже молотила в дверь кулачками. Потом стала отбиваться от меня:

– Отпусти меня, придурок!

Щелкнул замок, и в зал практически вбежал здоровяк в костюме. Я по инерции продолжал удерживать проститутку.

– Отпусти девушку! – рявкнул он. И я немедленно выпустил ее из рук. И запрыгал перед охранником, размахивая кулаками:

– Ну, давай, давай… Вперед, боец. Посмотрим, чего ты стоишь. Хотя… – Я вернулся к столику с напитками, налил себе водки, выпил и обернулся: – Таких, как ты, на меня нужно четверо…

Накаркал. Здоровяк ушел и привел с собой еще троих. Все вместе они некоторое время бегали за мной вокруг бильярдного стола. При этом я здорово веселился, хохотал и швырял в них шары. Затем они меня поймали. Пару раз приложили о стену. Влепили кулаком поддых. И понесли дебошира к выходу. На улицу меня вышвырнули абсолютно голого. За мной полетела одежда. Я принялся собирать ее по мокрой мостовой, одеваться, ругаясь на чем свет стоит. Оделся, и понял, что чего-то не хватает. Мобильный лежал в кармане, паспорт тоже. А вот пистолета с кобурой не было. Дверь в гостиницу-притон предусмотрительно заперли, и я принялся колотить в нее, крича: «Ствол верните, суки!» Прошло минут пятнадцать, я не успокаивался – тогда на первом этаже приоткрылось окно, и в него выбросили мой пистолет с кобурой.

– Так-то, – сказал я. Подумал, а не шмальнуть ли пару раз в дверь, чтобы знали наших, но решил, что, пожалуй, не стоит.

– Арсен! – заорал я, вспомнив о раненом в голову друге. – Арсе-ен! – Он не откликался, и я пришел к выводу, что либо обиделся, либо трахает, как и планировал, сразу двух проституток и не хочет, чтобы его беспокоили…

Зря я оставил приятеля в «вертепе разврата». Ссадина на лбу была совсем небольшой – в общем, ранение незначительное для такого типа, как Арсен. Поэтому ему заклеили рану пластырем, и принялись, как у них это называется, «доить клиента». Его поили три дня. За это время Арсена свозили в банк и с деньгами увезли далеко из Москвы в Ногинскую область, где проживала одна из мерзких шлюх. Там он чувствовал себя некоторое время королем, водил девочек по ресторанам, ювелирным магазинам, покупал им одежду, обувь, драгоценности и духи. Ночевали они в лучшем номере местной гостиницы. А когда на третий день у Арсена закончились бабки, и он с грустью сказал, что в банке тоже ничего нет, его попросту выгнали на улицу. Из какого-то местного телефона-автомата он позвонил мне, сказал, что у него нет средств даже на электричку, и его могут высадить, но, чтобы я обязательно встретил его на вокзале, где мы должны, просто обязаны, вместе выпили пива.

– Очень пива хочется, друг, – сказал Арсен доверительно и как-то по-детски…

Пока мы цедили пиво в привокзальной тошниловке, он, по большей части, говорил о жене, о том, как он ее любит, но что теперь им точно придется развестись.

– Представляешь, – сказал Арсен, – тот таксист, который нас подвозил, это же ее родной дядя оказался. И главное, я его отлично знаю. Понятия не имею, как я не узнал его в темноте. Помнишь, он еще подвез нас прямо до двери «Рая». А оттуда, оказывается, поехал сразу к моей жене. И все ей рассказал. Извини, брат, что я на тебя подумал.

– Ничего страшного, – ответил я, рассматривая синий лоб приятеля. – Я не в обиде. Ты же знаешь, как я к тебе отношусь…

Забегая вперед, сразу успокою тех, кто переживает за семейную жизнь Арсена – с женой он не развелся. С ночными бабочками со временем завязал. Дядя больше не вхож в их дом. Мой приятель некоторое время грозился разбить предателю голову, но потом поостыл. Я убедил его, что это неконструктивное решение. Почему-то не только Арсен, но и его жена посчитали, что это именно дядя виноват в их семейных проблемах. Загадка причудливой человеческой психики. В новые времена мой приятель Арсен очень неплохо устроился. По иронии судьбы он живет сейчас в той самой области, где когда-то стал дойной коровой для пары проституток. Работает водителем и по совместительству охранником у местного главы района. И вместо молотка носит теперь в кармане бильярдный шар. Шучу. Понятия не имею, что именно он теперь носит для самозащиты и нападения. Скорее всего, что-нибудь смешное – например, газовый баллончик. Я не видел Арсена лет десять. Но он иногда звонит, рассказывает, как у него дела. И каждый раз предлагает встретиться как-нибудь, когда будет в Москве – посидеть в ресторанчике, выпить водки, как в старые времена. Я всегда отвечаю: «Ну да, как-нибудь». Хотя отлично знаю, что вряд ли пойду в ресторанчик – слишком много работы, я уже не гожусь для праздных посиделок. Жалко времени, оно бежит все быстрее и быстрее.

* * *

Работать продавцом, то есть на себя в собственном бизнесе, мне довольно быстро надоело. Тем более, мой компаньон в отличие от меня не напрягался – и чувствовал себя при этом отлично. Стало казаться, что пока я сижу целыми днями в палатке, жизнь проходит мимо. За меня ее проживает кто-то другой. Например, вон тот парень в блестящем Мерседесе. Остановился в двенадцать ночи и послал девушку купить пива. Или мой приятель Серега – как здорово гулять по кабакам, не зная никаких проблем. А что, дело и так делается… Или вот этот, притормозивший у обочины на Москвиче, пусть машинка у него и плохонькая, зато одет в стильный кожаный пиджак – явно дорогой. А у меня даже нет времени, чтобы пройтись по магазинам… И тут я его узнал. «Давно не виделись, – подумал я. – Это же Слава Кашарин».

Молодой человек в кожаном пиджаке, между тем, двинулся к палатке, замешкался, копаясь в карманах, и наконец, припал к окошку. Глаза у него были подернуты мутной пленкой.

– Братан, – сказал он, – угости сигареткой. Я пустой…

Только сейчас я заметил, какой Слава худой. У него дрожали даже не руки, а пальцы – чуть подрагивали. Тонкие, желтоватые, словно слепленные из сухих вермишелин. И кожа почти прозрачная.

– Привет, Слава, – проговорил я.

Он наклонился ниже, почти просунул в окошко голову и уставился на меня. Сначала с непониманием, потом узнал и растянул губы в улыбке.

– О, а ты чего тут делаешь?..

– Это моя.

– Слушай, да ты крут. А может, – его лоб прорезали морщины, – а может, ты мне тогда денег одолжишь. Совсем немного. А то я, понимаешь, на мели… А?

Я печально вздохнул.

– Нет, Слав, не одолжу. Прости.

Кашарин многие годы учился на том же факультете, что и я. После очередного академа (он брал их регулярно) мы с ним оказались в одной группе. Ненадолго. Занятия он посещал не чаще одного раза в семестр. На экзамены и вовсе не являлся. В результате я перешел на следующий курс, а Слава остался учиться на том же. Он был очень неглупый парень, и если бы захотел, то обязательно закончил бы университет. Но у Славы была проблема – наркотики, и периодически он выпадал из жизни, опрокидываясь в черную яму. У его отца было много денег. Время от времени Кашарина клали в элитные клиники, чистили кровь, пытались психологически на него воздействовать. Но, как это часто бывает, если человек не хочет помочь себе сам, вряд ли его кто-то вытянет.

Папа Славы в свое время отправил его учиться в один из английских университетов. В Великобритании, между тем, имеется целая сеть людей, занятых поисками богатых сынков и дочек – по ним работает наркомафия. Их задача – подсадить отпрысков состоятельных пап и мам на иглу. Чтобы затем грабить их через детишек. Тогда о такой опасности никто не подозревал. Только потом спохватились, когда слишком многие уже стали наркоманами. Кашарин-старший лично ездил в Лондон и, несмотря на протесты сына, вернул его в Москву. Он надеялся, что в отрыве от разлагающей среды Кашарин-младший изменится. Но просчитался. Во времена моей бурной юности в столице уже успела сложиться устойчивая наркоманская тусовка. Они собирались в клубах, где в почти свободной продаже были наркотики. Героин можно было купить в Москве запросто, если, конечно, знать адрес дилера.

Мы познакомились со Славой на одном из семинаров, обменялись в ходе дискуссии парой остроумных реплик. А потом продолжили наше общение в студенческом буфете. Он полез в сумку, чтобы достать журнал (издание для наркоманов – к счастью, его прикрыли), и у него выпал на пол маленький шприц. Кашарин склонился, быстро его поднял, огляделся по сторонам и посмотрел на меня.

– Машинка, – сказал он, – запасная.

Я не стал ничего уточнять, и он принял меня за своего.

Кашарин-старший (напоминаю, что в этом повествовании нет ни одной настоящей фамилии) в советское время был заместителем директора крупного промышленного предприятия. Когда колосс Советского Союза рухнул, у руководителей такого ранга появилась возможность стать частными собственниками. Что они и проделали с немалой ловкостью, словно всю жизнь только и ждали этот шанс – стать из советских руководителей крупными капиталистами. Конечно, не все были способны использовать эту уникальную возможность с толком. Многие товарищи капиталы вложили крайне неумело, и стремительно разорились. Но у Кашарина-старшего оказалась врожденная финансовая жилка. На базе развалившегося производства он создал несколько других. Кое-что продал. Кое-что купил. И быстро развил собственное дело до небывалых высот. Теперь он мог позволить себе жить на широкую ногу – купить несколько квартир, машин, домов в ближайшем Подмосковье, отправить детей учиться за границу. И даже подарил непутевому сыну, когда он вернулся из Лондона, целую строительную фирму вместе с рабочими и устоявшейся репутацией. Подарил для того, чтобы Слава следом за папой научился делать деньги. Он надеялся, что сына заинтересует если не дело, то прибыль, ему понравится набивать карманы и покупать дорогие вещи, и тогда он бросит маяться ерундой, возьмется за ум.

О, сколько таких родителей, потерявших детей, я повидал на своем веку. Сколько наблюдал отцов, пребывающих в иллюзиях, что если дать детям все, то они будут благодарны и счастливы. Но деньги, вопреки мнению людей приземленных, еще никого не сделали счастливыми. Говорят, они дают свободу. Но это вопиющая глупость. Если у тебя нет внутренней свободы, ты никогда ее не обретешь. У наркомана свободы нет тем паче. Как и воли. Он полностью зависит от порошка. Кашарин был несчастлив патологически. Его убивала наркотическая зависимость. И он ничего не мог с собой поделать, медленно погружаясь на черное дно. Я застал его, когда он все еще барахтался на поверхности, даже пытался учиться в университете и строить отношения. Девушки находили Славу привлекательным. Он был худ, всегда стильно одет (много денег и умение прислушиваться к советам может заменить вкус), к тому же, хорошо обеспечен. Он приглашал девиц в дорогие рестораны, кормил, поил, рассказывал, какой крутой у него папа; большинству из них этого было достаточно, чтобы сделать вывод – Слава очень и очень перспективный жених. Одно время Кашарин даже встречался с дочерью знаменитого олигарха, ныне живущего в Туманном Альбионе. Потом с девушкой-бизнесменом по имени Лина. Какое-то время она терпела его выходки, но, в конце концов, ей надоели постоянные Славины срывы.

После той первой встречи на семинаре мы созвонились, он пригласил меня в гости – попить пива, послушать музыку. И хотя я почти все время был занят, на праздные посиделки времени не было, но решил, что зайду. Кашарин мне показался человеком с юмором. Почему бы и нет? Квартира у Славы была примечательной, на Маяковке, в очень старом доме. Чтобы сделать «студию» (такой у него был бзик), он с помощью строителей своей фирмы снес практически все стены, включая несущую, так что дом мог рухнуть в любой момент.

– А, – Слава махнул рукой, – все равно под снос идет. Так что по барабану.

Мне, в общем, было все равно, а вот Лина действительно сильно переживала. Хоть дом и состоял в ветхом фонде (его, кстати, снесли через пару лет), квартира принадлежала ей. Поскольку дом перекосило, – по внешней стене пошла трещина, и у соседей перестали закрываться входные двери, – ее обязали выплатить крупный штраф (и государству, и соседям) и поставить стену обратно.

– Я заплачу, – Кашарин был по обыкновению беспечен, – главное, не надо париться. Не надо нам этой стены. Лучше штрафы платить. – Тогда у него еще было много денег.

Когда он передавал мне этот разговор с Линой, я отлично представлял, как она себя ощущала. Слава доводил эту сугубо рациональную и умную девушку до безумия. Иногда у меня складывалось впечатление, что она вот-вот выбросится из окна от отчаяния.

Когда я впервые оказался в этой квартире, то изумился ее необычности: бросалось в глаза не только отсутствие стен, но и необыкновенно яркие краски отделки – каширинские строители сделали все в соответствии с его предпочтениями. Из стереосистемы звучала бесконечным «туч-туч-туч» музыка в стиле рейв, электронная услада наркоманских ушей. У стены стоял стол из зеленого стекла. На нем лежал пакетик с белым порошком.

– Героин, – поведал Кашарин. – Не хочешь попробовать?

Я пожал плечами.

– Вообще-то, я думал, пива попьем…

– Да какое пиво? Это же гораздо лучше. Соглашайся. У меня и шприцы есть. Есть новые, нераспечатанные.

– Да ты что?! Ни за что! – решительно отказался я.

– Ну и зря, – Кашарин искренне расстроился. – Если машинкой по вене, гораздо лучше эффект.

– Нет, извини, это не мое.

– Ладно-ладно, не буду настаивать, – Слава достал металлическую трубочку, похвастался: – В Лондоне купил. Там, вообще, такие классные штуки можно приобрести. У нас не найдешь таких. В общем, так. Равняешь – и вдыхаешь дорожку.

– У меня нос сильно сломан, – сказал я. – Правой ноздрей могу вдохнуть. Левой – вряд ли.

– Плохо, – снова расстроился Кашарин. – Может все же по вене? Я поставлю.

– Нет.

– Ну, тогда вдыхай только одной, чтобы продукт не переводить.

Он высыпал немного порошка на зеленую поверхность и разровнял кусочком картона, специально предназначенного для этих целей (кредитные карты тогда еще не были в ходу). Я взял трубочку, склонился над столом – и быстро вдохнул линию. Ноздря сразу онемела, потеряла чувствительность, холодок затронул и небо.

– Не чихать! – предупредил Кашарин. Чтобы не смущать меня, он, наматывая на руку резинку, ушел на кухню. Скорее всего, не хотел показывать, что вены у него исколоты. А когда вернулся, был в весьма приподнятых чувствах: – Присядем, – предложил он.

В диване мы буквально утонули. Я и не заметил, как мы просидели молча полчаса. Состояние мое было странным: с одной стороны хотелось спать, с другой, я не чувствовал такой потребности, эмоциональное состояние стало непривычно вялым, обычно я бодр и полон сил, а сейчас мне не хотелось ни говорить, ни двигаться. Еще через полчаса пришла Лина и устроила тихий скромный скандал. Во всяком случае, он таковым воспринимался. Потом мы очень спокойно, буквально крадучись, вышли из квартиры и направились в сторону метро. Почти не разговаривали. Не было смысла. Я упомянул только, что ничего не чувствую, наверное, героин был плохой. Слава заверил меня, что это нормально…

Ночью мне приснился порошок. Целые россыпи порошка. И больше ничего. Статичная картинка. Такого со мной еще не случалось. Потом героин снился мне периодически в течение целого года. И всегда одинаково. Аккуратные белые кучки. И при этом ничего не происходит. Но я его хочу. Очень хочу. А через год героин покинул мою жизнь. Навсегда. Ушел даже из снов. Сейчас я думаю, мне повезло. Оказалось, что это не мой кайф. Наркоманы, уверяющие – дурь расширяет сознание, назвали бы меня человеком примитивным. Потому что из тонизирующих и «расширяющих сознание» веществ я предпочитаю алкоголь.

Я еще несколько раз потом бывал в этой квартире, встречался со Славой. Но Кашарин был человеком настроения. Мог сегодня быть радушным хозяином. А завтра сказать, что не хочет никого видеть, потому что он всех терпеть не может. Потом он продал строительную фирму и поссорился с отцом. У него начались проблемы с деньгами – героин стоил дорого. Он принялся занимать деньги у всех друзей и знакомых. Я одолжил ему довольно крупную сумму, после чего он исчез, не удосужившись хотя бы позвонить. Я думал, он исчез навсегда. Но он снова появился, только для того, чтобы рассказать, что у него страшные проблемы, наобещать с три короба, снова занять деньги, и опять исчезнуть. Именно тогда я сделал вывод, что наркоманам доверять нельзя. Они – самые необязательные люди на свете. Их интересует только порошок. Все остальное – человеческие отношения, – такие как дружба, любовь, привязанность, а также чувство долга, ответственность, сострадание, – перестают их волновать…

У палатки Кашарин махнул мне рукой на прощанье и побрел к машине. Отчего-то несколько недель потом меня мучило желание позвонить ему, спросить, как дела, ведь когда-то приятельствовали. Так я и сделал. Помимо телефона Лининой квартиры у меня был его домашний. Ответила незнакомая женщина. В ответ на просьбу позвать Вячеслава она всхлипнула.

– Слава умер, – сказала она, и положила трубку…

* * *

Я обсуждал как-то раз с одним очень известным человеком иностранную наркомафию. Он вдруг усмехнулся нехорошо, и зло проговорил:

– Так им, свиньям, и надо. Не будут отправлять своих гаденышей учиться за границу. Они же что думают, Степа, что эти там отучатся, закрепятся. И помогут потом выводить капиталы.

– Капиталы можно и без детей вывести, – не согласился я.

– Не скажи, – он покачал умной головой. – А еще знаешь, почему они все детей отправляют в Англии, в Америки? Думаешь, потому, что там образование лучше? Ничего подобного. Их детишки едут туда только потому, что они не хотят, чтобы дети жили здесь, в России. Потому что они не верят в то, что у этой страны есть будущее. Понимаешь, какие сволочи? Работают здесь, во власти, в банках, в нефти, газе. А в будущее страны не верят. Ну и что они тут наработают?

– А ты веришь? – спросил я.

Он помолчал, вздохнул:

– И я не верю. Но это только между нами.

* * *

Кастинг на роль нового продавца, который заменил бы меня в палатке, я проводил недолго. Довольно быстро нашлась смышленая девочка-скрипачка. Мечта всей ее жизни была исключительно убогой – эмигрировать в Австралию. Для этой цели она собиралась накопить круглую сумму – для подачи документов на эмиграцию, на эмиграционного адвоката и чтобы устроиться на новом месте. Я считал, что ларек – не лучшее место для зарабатывания денег, но разубеждать ее не стал – продавец был нужен срочно. К тому же, мне понравилась ее целеустремленность. Итак, она целеустремилась в торговлю, а я целеустремился в жизнь.

Буквально через несколько дней я познакомился со сногсшибательно красивой девушкой. Ее подцепил в так называемом арт-кафе один из моих многочисленных приятелей.

– Ты бы ее видел, – рассказывал он, причмокивая губами, – конфетка, а не девочка.

Мы встретились втроем. И я сразу понял, что абсолютно согласен с этим незатейливым определением. Света была конфеткой невысокого роста, с длинными прямыми волосами и глазами, подведенными синей тушью. Красива она был той особой кукольной красотой, которая свойственна лишь некоторым миниатюрным девушкам. Такие умеют завести мужчину, свести его с ума, отлично знают об этом своем умении и активно им пользуются. Впоследствии большинство из этих дюймовочек обычно превращаются в маленьких некрасивых женщин, претерпевая странную, почти мистическую, метаморфозу. Постаревшая кукла выглядит уродом. Но в юности (а ей было всего семнадцать) они поистине прекрасны.

Мы отправились в то самое арт-кафе, где они познакомились. Со стороны приятеля было весьма опрометчиво взять меня с собой. Хотя я никогда не замечаю девушек своих друзей, но она вовсе не была его девушкой. У них еще ничего не произошло. По сути, это было их первое свидание. Поэтому Света была вольна в своем выборе. Впрочем, я не настаивал. Она сама попросила у меня телефон, когда приятель отошел в туалет, а затем позвонила тем же вечером и спросила, не хочу ли я приехать к ней в гости. Я замялся. Предложение было слишком неожиданным. К тому же, я собирался завтра утром встречаться с Дашей. Но ломаться не в моей манере, я раздумывал секунд десять, а затем рванул на Третьяковскую.

По дороге позвонил приятелю. Хотел объясниться, сказать, что Света сама меня к себе пригласила. Но разговор сложился странно. Он сам заговорил о Свете, мечтательно поведал о том, что она любит ромашки, и надо бы их ей подарить, и что он только и о ней и думает с момента нашего посещения арт-кафе.

– Ладно, – сказал я. – Созвонимся. Спасибо.

– За что «спасибо»? – удивился он.

«За Свету», – подумал я. И сказал:

– Да просто так.

Она ждала меня у метро. Я подарил ей купленные только что ромашки, точнее белые хризантемы с мелкими цветочками.

– Ромашек не было, – буркнул я.

– Откуда ты знаешь? – удивленный взгляд из-под длинных ресниц.

– Догадался.

Восхищение во взгляде… Мы сели в трамвай и, болтая о пустяках, поехали к ней. Я заметил, что Света напряжена. Мы были мало знакомы. И она пока смущалась.

Когда мы доехали до дома, поднялись по лестнице с ажурными перилами на второй этаж и зашли в квартиру, Света сразу прильнула ко мне. У нее был свой способ снимать напряжение. Я склонился и поцеловал ее в губы, ощутив, что пахнет девочка почему-то малиной.

– Пойдем сразу в постель, – сказала она, – а то ты слишком скован.

– Я? – Но возражать я опять же не стал.

Помню сейчас ее силуэт в дверном проеме балкона. Она стояла голая и курила. А за силуэтом проглядывала ночная Москва – старые дома, серое небо в облаках и купол церкви напротив. Обнаженное юное женское тело на фоне древнего храма. Данным ей от природы телом она очень гордилась – особенно грудью. Ей нравилось ходить по дому в неглиже. Когда я приехал со Светой к одному из моих приятелей, он прошептал мне на ухо: «Ну, вы и смотритесь… Красавица и чудовище». На стене у нее висело огромное зеркало. Мы стояли напротив. Она – передо мной, крохотная, едва достающая мне макушкой до подбородка. А я, массивный, как утес, нависаю над ней. Лица: кукольное, почти идеальное – ее, и мое – обезображенное, с перебитым носом, шрамом над глазом и неровным изгибом брови. Мне нравилось брать ее за талию, мои пальцы почти сходились, настолько она была тонкой. Идеальная фигура – отнюдь не девяносто-шестьдесят-девяносто, а та, что внушает самцам сексуальный трепет. От изгибов этого упругого молодого тела действительно можно было свихнуться. Я всегда включал свет во время секса, чтобы видеть ее. Я не позволял ей проявлять хоть какую-нибудь инициативу, она была красавицей в лапах чудовища. И я обладал ею во всех позах, брал ее, ласкал, переворачивал, нанизывал. А ей оставалось только кричать от страсти и царапать ногтями мою спину.

С этими следами от ногтей я едва не погорел пару раз. Очень не хотелось, чтобы Даша решила, будто я ей изменяю. Но, как я уже упоминал, отказаться от развлечений на стороне я не мог. Мне казалось тогда, это нормально. Главное, не расстраивать лишней информацией свою любимую женщину. Идеология развратника в самом ярком проявлении…

Я человек, к сожалению (а может, к счастью), не лишенный совести. Она грызла меня почти неделю, и я все же решил объясниться с приятелем. Мы встретились, и я сказал:

– Тут такое дело… Помнишь, Свету?

– Что значит – помнишь? – он улыбнулся. – Как можно забыть такую девушку! – В словах прозвучало столько восхищения, что собака-совесть взялась за кость моей души с удвоенным усердием. – Только она со мной разговаривать не хочет, – он погрустнел.

– В общем, тут такое дело… – Я поскреб небритый подбородок, не зная с чего начать. Решил бить наотмашь: – Мы теперь вместе.

Он опешил. Потом воскликнул:

– С моей Светой?!

– Почему это с твоей? С моей Светой. – Уточнил я. – Мы вместе с моей Светой.

– Это же я с ней познакомился!

– Ну да, ты с ней познакомился, а я с ней сплю.

– Ну ты и сволочь! – вскричал он и вдребезги разбил бутылку о мостовую, так что осколки полетели нам под ноги. Приятель развернулся и пошел прочь.

Объяснения не получилось, что меня порядком покорбило. Но я подумал, что влюбленный слишком много на себя берет. Разве я виноват, что она предпочла другого? Сам позвал поехать вместе в арт-кафе.

С тех пор прошли годы, для меня – целые века. Я встретил его у метро Третьяковская, улыбнулся, пошел навстречу. Он, заметив меня, нахмурился и перешел на другую сторону улицы. Человек, который столько лет хранит обиду, по-моему, психически болен. А значит, Света тогда выбрала правильного парня…

Ее мама была женщиной одинокой. Подозреваю, очень красивой. Я никогда ее не видел. Она нашла себе богатого любовника и жила у него в особняке. Со Светой у нее были очень сложные отношения. С одной стороны, девочка была полностью заброшена и предоставлена сама себе, лет с пятнадцати. С другой, мамаша оставила дочке огромную трехкомнатную квартиру на Третьяковской, и считала, что этого вполне достаточно, чтобы дочь была довольна.

Беспорядок в квартире царил чудовищный. Складывалось ощущение, что Света не убиралась там никогда. Пройдя босиком по полу, я с ужасом обнаружил, что подошвы ступней стали черными. Ремонт тоже не делался много лет – обои выцвели, местами отслоились, побелка и штукатурка осыпалась, на потолке зияли трещины. Добротный старый паркет, по словам Светы, невозможно было отмыть. Он скрипел и вздувался. Мне хотелось принести тапочки из дома и ходить в них, но я не знал, как этот сугубо гигиенический жест воспримет Света. Вдруг сочтет, что я собираюсь к ней переехать?

Между тем, встречались мы от случая к случаю. Она рассчитывала на серьезные отношения. И я вел себя, по ее мнению, странно. Ссылаясь на работу, все время исчезал. При этом я вовсе не хотел терять Свету. Мне было удобно завалиться к ней часа в два ночи, иногда сильно подшофе, полюбить ее при свете люстры несколько раз за ночь, а утром отчалить по своим делам. При этом я привык к ней, секс мне нравился все больше. Я не любил ее, но определенно к ней привязался.

«Многоженство – это, в сущности, неплохо, – размышлял я тогда. – Только очень уж у наших русских женщин нрав жесткий. Они соперниц в шаговой доступности ни за что терпеть не станут – расцарапают друг другу мордочки. Или найдут другой, более цивилизованный способ, как конкуренток сжить со света».

В квартире у Светы постоянно ошивались какие-то сомнительные типы, чем она меня порядком раздражала. Казалось, она приглашает в гости всех случайных знакомых. И всех случайных знакомых своих подруг. Подруг я воспринимал как неизбежное зло. То и дела какая-нибудь из них припиралась к Свете со своим бойфрендом, чтобы уединиться в одной из комнат. Хорошо хоть, им хватало такта не совокупляться на нашей кровати. Не поймите меня неправильно. Я вовсе не переживал за осквернение «супружеского ложа», мною двигало исключительно чувство брезгливости. Однажды я даже застал у нее в квартире парочку молодых кавказцев.

– Это друзья Эльмиры! – представила их Света.

Друзья у подруги Эльмиры были мутные. Очень хотелось выгнать их взашей. Но возражала сама Эльмира.

– Дурочка, – говорил я Свете, – тебя же точно когда-нибудь ограбят.

– А у меня брать нечего, – отвечала она. Брать действительно было нечего. Квартира пустовала, даже телевизор отсутствовал.

– Тогда изнасилуют.

– Нет, – она смеялась, щекотала ноготками мне грудь, – они знают, что у меня есть ты. Они тебя боятся.

Я только вздыхал. Если бы я хоть немного ее ревновал, то давным-давно взбесился бы от такого обилия гостей в доме. Но правда заключалась в том, что мне было на нее наплевать. Да и гости вели себя в моем присутствии максимально корректно. Очевидно, были уверены, что я Светин молодой человек. И она, видимо, меня таковым наивно полагала…

Несмотря на привязанность, расставание наше я пережил легко. Ей наконец надоели мои постоянные исчезновения – и она решила поставить вопрос ребром.

– Извини, – сказал я, – но такой у меня образ жизни.

– Ах, образ жизни, ну, тогда мы расстаемся!

– Что ж, – мы лежали в постели после акта любви, и я был порядком расслаблен. – Расстаемся – так расстаемся…

– Ну и что ты лежишь? – разъяренная, она уперлась спиной в стену и ногами спихнула меня с кровати.

– Прямо сейчас расстаемся? – я поднялся с пола и гневно уставился на нее.

– А чего ждать?

– Ну и отлично, – я стал торопливо одеваться, сдернул с вешалки джинсовую куртку. – Адье! – сказал я на прощанье и вышел в ночь. До метро было всего несколько трамвайных остановок, и я зашагал между рельс вдоль бульвара. Оно должно было открыться через час, но меня это не волновало. Я знал, что это всё, наш роман завершился. Но тоски не чувствовал. Напротив, меня будто освободили. Я понял, что в последнее время разрывался между двумя женщинами, и меня это тяготило. Настала пора отдать всю свою любовь, всю страсть, одной только Даше… Но на следующий день я познакомился с Рошель… Впрочем, об этом позже.

Со Светой мы больше никогда не встречались, даже не созванивались. Для меня расставание прошло так легко, словно она жила только в моем воображении. Думаю, для нее все было куда сложнее. Но у нее имелась гордость, и она ее проявила. Умница, девочка! Так с нами, самцами, и надо поступать.

* * *

После общения со Светой, окончательно утратив остатки совести («совесть – в задний карман, и вперед», как говаривал один мой покойный друг), я углубился в настоящий разврат. Я познал, какое удовольствие, уверенность в себе, и радость жизни может дать красивая девочка рядом и фигуристая девочка в постели. И стал знакомиться с женским полом всюду, не переживая из-за отказов, даже на улице. Съемная квартира предоставляла возможность интимного досуга круглые сутки, и я активно ее посещал – причем, только с этой целью. Она быстро превратилась в гнездо бабника, где свет давал уютный торшер, а кровать представляла из себя круглое двуспальное ложе. А еще я пользовал девочек у них в гостях, или прямо в подъездах, на черной лестнице, в лифтах, прижав к стволу дерева в одном из лесопарков (например, в Измайловском я бывал регулярно – там было темно, и стояли скамейки).

Однажды я провел ночь в компании сразу трех девиц. Они слегка подвыпили и явно были не прочь заняться сексом. Девочки окружили меня и принялись раздевать. Уверен, они думали меня смутить. Но я только сказал, что мне надо позвонить… Сказал Даше, что по работе уезжаю в Тулу, и рухнул на кровать… Секс втроем мне понравился относительно – все равно получилось, что я люблю их по очереди. Так какой в этом смысл? К тому же, одна из девчонок только изображала искушенную в любовных утехах гейшу и, лишившись девственности, вся перепачкала меня кровью. Ее подруги пребыли в шоке от такой детской наивности. Но когда она потом рыдала от стыда в ванной, долго ее утешали. Я в это время сидел на балконе в коротком девичьем халате и курил длинную сигарету «Морэ». Девушка подошла, дотронулась до плеча, я неаккуратно повернулся – и халактик с хрустом разорвался на спине, пуговки улетели в ночь. Утром меня хватило только на одну из них. Девственница обиженно заметила, что, наверное, я ее просто не хочу – как будто запас мужской силы во всяком из самцов бесконечен. Впрочем, откуда ей знать? А третья, также не полюбленная с утра, сообщила с обидой, что я сильно храплю.

– Душа моя! – возмутился я. – Если бы у тебя был такой нос, ты бы на ночь вставляла в ноздри коктейльные трубочки, чтобы не умереть от апноэ.

– А что такое апноэ? – спросила девственница.

Я сразу понял, что мне пора и стремительно засобирался. То ли в шутку, то ли всерьез эти мегеры спрятали мои трусы. Я поискал их минут десять под их дружный смех, потом плюнул, надел джинсы, майку – и вышел вон. В подъезде я столкнулся с пузатым мужиком лет сорока. Из квартиры все еще слышны были заливистые трели.

– Туда не ходите, товарищ, – сказал я ему строго. – Там у мужчин трусы воруют.

В юности рано утром, весь пропахший свежим развратом, выбираясь от какой-нибудь девушки, или сразу трех, смотришь с презрительным любопытством на обывателей. Они всегда спешат, всегда озабочены. А ты торопиться сегодня не расположен. Гребешь себе по улице не спеша, наслаждаясь воздухом и ощущением, как сладко ты провел вечер и ночь, и так ясно осознаешь всю полноту жизни, радуясь, что умирать тебе еще не завтра. Хотя последнее как раз – весьма обманчивое чувство. Умереть ты можешь в любой момент. А значит, должен быть к этому готов.

* * *

От девочек, воодушевленный новым опытом, я сразу поехал на самую прибыльную точку у метро, где не был уже дня три. Там меня ожидал большой сюрприз. Очередной управляющий проворовался – и исчез с деньгами. Поэтому товар не привезли. Серега суетился, предлагал найти его и отделать – так, чтобы мама родная не узнала. Ему, видите ли, не выдали выручку за вчера, а очень нужно было отыграться…

Для меня тогда еще было загадкой, почему русские люди при всех очевидных талантах и умениях – всегда плохой персонал, и подобрать себе хороших сотрудников – целая проблема. Те, кто думает по-другому, ошибаются. Потом я нашел для себя ответ на этот непростой вопрос. У нас, русских, порода сильно испорчена. Нас душили рабовладельческим строем аж до середины девятнадцатого века; когда он везде уже был отменен, среди нас уничтожали лучших, расстреливая голубую кровь, отправляя самых породистых в эмиграцию; государство все время наживалось на русском человеке, демонстрируя удивительно ловкие и подлые способы вновь и вновь обдурить и ограбить народ. Вот он и сделался таким – хитрым, необязательным, с презрением относящимся к хозяину и частной собственности, и чего греха таить, пьющим по-черному – от тоски, безнадеги и безумной лихости, присущей тем, кому нечего терять.

Все управляющие, которых я находил, были трезвыми, в меру приличными людьми до первой (максимум – второй) получки. После чего они запивали, и исчезали с деньгами. Некоторые из них потом с виноватыми мятыми мордами появлялись – чтобы «стрельнуть» еще немного денег и, возможно, попроситься обратно. Одного (уж больно хороший человек был) я даже на полном серьезе решил закодировать. Я лично водил его к врачу, и он действительно на три с половиной месяца превратился в адекватную личность. Но потом все повторилось, и новый запой его был куда ужаснее предыдущих. Я приезжал – и находил его регулярно возле магазина, где он валялся в луже собственной мочи и блевотины.

А персонал был необходим, как воздух. Дело быстро расширялось. И не только продавцы, не только управляющие, закупавшие товар и следившие за продавцами, нужны были и охранники. После нескольких наездов и одного ограбления, я понял, что дело плохо. Девочка-скрипачка вся тряслась от страха. Мне даже пришлось ее утешать, одновременно сожалея о потере денег. Она отдала их без единого слова. Да и как не отдать, когда два лихих мордоворота суют в палатку ствол. Бронированные стекла стоили слишком дорого. И замок в двери можно было выбить одним ударом ноги.

Охранник, – я в этом глубоко убежден, – это очень особенная порода русских мужиков. Как правило, в охранники идут молодые парни, которые в этой жизни выбрали для себя самую простую позицию – по возможности ничего не делать, или делать то, что попроще. У них даже не возникает позыва как-то задействовать мозги. Мне представляется, шевеление извилин в черепе сильно пугает этих ребят. Хотя я и сам поработал охранником два летних месяца перед первым курсом ВУЗ-а. Приходилось охранять офис. Половину офиса охранял я. В другую часть хитроумные хозяева запускали питона. Я доставал из-под лестницы старый матрас, ложился на него, и слушал, как питон, издавая слабый сип, словно проколотая велосипедная шина, скользит вдоль двери. Воры не преминули забраться к нам в офисы. Мою половину не тронули – должно быть, я показался им страшнее питона. А ту часть офиса обнесли целиком, прихватив и экзотическую змеюку с собою.

В общем, с охранниками мне не везло. Они шлялись ночью где ни попадя. Норовили устроиться на работу – и не выходить. Один даже сам пытался обложить данью продавца. Выход нашел Серега – он стал охранников бить. Заводил этих крепких, смурных от лености ума парней за палатку и бил в грудь, приговаривая: «Ну чё? Пробью фанеру?! Посмотрим, как ты охранять можешь?!» Расчет оказался единственно верным – вскоре на всех трех точках у нас были отличные ребята в охране, Серегу они боялись и держали себе в узде. Я среди них прослыл человеком добрым и щедрым, поэтому ко мне увальни пытались подольстится, называли по имени отчеству. И все время держались поближе к точке – на случай проверки. И сейчас среди профессиональных охранников есть очень большой процент натуральной бессловесной скотины. Их надо запрягать в плуг, и гонять по полю вместо лошадей, хотя по конституции они больше схожи с волами. Подозреваю, если бы сельское хозяйство в нашей многострадальной стране не было бы так загнано, что почти все посевные луга стоят пустые (зато как рапортуют в прессе – повысим урожайность еще и еще), им нашлось бы место и счастливое житие в деревне. А они и тогда, и по сию пору, вынуждены ехать в город, где их бьет в грудь Серега и эксплуатирует Степан – жестокие и предприимчивые городские хмыри. Ничего, скоро одному из них самому придется работать охранником у дяди. А другой и вовсе – станет бегать по стране, скрываясь и от бандитов, и от мицилии…

Если первое ограбление случилось, заключил я, будем готовиться ко второму. Я наивно полагал, что мы с другими владельцами таких же магазинчиков могли бы скооперироваться и нанять общую охрану – шаг логичный. Но тогда каждый торговый волк был рэкетируемому собрату тоже волком, и делиться заработанным не собирался. Напротив – дабы придушить конкурента, проверить его на прочность, к нему присылали свою крышу – посмотреть, какие ответные шаги он предпримет. А если не предпримет, значит, можно дербанить бизнес. Я сунулся с разговорами к одному, ко второму, к третьему, – но они на контакт не шли. Только расспрашивали все время, кому я плачу. Я решил, в конце концов, что дело нечисто. Пожаловался участковому. Арсений Валерьевич, между тем, от меня отмахнулся, как от назойливой мухи. Деньги ему получать нравилось, решать проблемы – наоборот. Тут я почувствовал некоторую растерянность, но решил, что стоит выждать. И дождался.

* * *

На точке присутствовал новый продавец, совсем молодой парнишка, охранник Гриша, бывший украинский десантник, и я. Машина подъехала около двух часов ночи, и к нам пожаловали господа бандиты. Все в спортивных костюмах фирмы Адидас, желтых цепях, с бритыми складчатыми затылками, – в общем, братва в полный рост, на рабочем выезде, как полагается.

– Кто хозяин? – буркнул один из них, чьи глазки даже не открывались, настолько заплыли жиром, и пнул палатку в бок – ногой, обутой в кроссовок.

– А в чем дело? – я приехал из очередного загула и угощал Гришу пивом – он, в отличие от многих других сотрудников алкоголиком не был, и мог, приняв пару бутылочек, не продолжать напиваться.

– Ну, ты, – он надвинулся из темноты, – сладкий, красивый. – Юмор я оценил. На днях меня спрашивали в баре, не могу ли я своим лицом орехи для них колоть (смешно, я и посмеялся, но сейчас было совсем не весело). – А ты чего тут вопросы задаешь? – Продолжил он тоном одновременно небрежным и угрожающим. – Чего блатуешь, в натуре? Ты что ли, главный?

Я решил применить ту же тактику, что и с участковым прежде.

– Главного нет, – сказал я, – но я его временно заменяю.

Он отошел к остальным мордоворотам. Переговоры у них были короткие.

– Значит, такой расклад. Мы тебя сейчас с собой забираем. Он потом подъедет, и побазлаем. А если не приедет, пошинкуем тебя, понял?

– Да я его даже не знаю, – опешил я. Крепкие ребята уже подхватили меня под руки и потащили к черной машине.

– Может, в багажник? – бросил один.

– Да не, там Лесничий, пошинкованный, – откликнулся другой.

Вскоре мне предстояло узнать, что какого-то незнакомого бандита по кличке «Лесничий» за одни только подозрения четвертовали, упаковали в сумку и кинули в багажник. Тут я и вспомнил об обманчивом чувстве, когда кажется, что вся жизнь еще впереди.

В жизни бывают моменты, когда все материальные блага, все нажитое за годы, вдруг кажется абсолютно ненужным. Хочется сбросить груз вещей, освободиться от них. И не потому, что ты вдруг превратился в стоика, способного обходиться малым, или, например, узрел высшую мудрость добродетели – нищета возвышает дух. Но внезапно начинаешь завидовать людям, у которых ничего нет – дощатый пол в комнате с выцветшими старыми обоями, селедка с картошкой на завтрак, обед и ужин. Да черт с ней с едой, черт с ними с вещами, черт с ним со всем! Главное, у тех, у кого ничего нет, и забрать нечего. И проблем у них куда меньше, чем у таких, как я. Я же, как паук, плету бесконечно паутину, только ловлю в нее не жирных мух, а жирные материальные блага. Мне приходится все время думать, как заставить деньги работать, перетекать из одних продуктов жизнедеятельности в другие, думать, как сделать свою паутину надежнее, липче, цепче, чтобы она прирастала, а не истаяла в одночасье. А чем больше паутина – тем больше денег и соответственно материальных благ. Заработать деньги сложно. Еще сложнее при этом не стать их рабом. Зато так легко все эти деньги истратить. Нет ничего проще, чем расстаться со всем, что у тебя есть. Прогулять целое состояние можно за один день. Да что там за день – за час. Отдать все на благотворительность, например. Иногда отсутствие денег – и есть главное благо, причем, тоже сугубо материальное.

Так я думаю сейчас. И примерно так же думал тогда. Когда по ночному городу, обгоняя по неровной траектории машины, против всяких правил движения мчался черный автомобиль с молчаливыми пассажирами. Они даже музыку не слушали. Такая ненасыщенная у них была внутренняя жизнь. Убивать меня мордовороты в спортивных костюмах пока не собирались, но палец вполне могли отрезать. Чтобы попугать. Или для развлечения. Один такой мне признавался позже, когда я спросил его, зачем он пошел в бандиты: «А знаешь, как я людей мучить люблю! Аж руки вот так вот дрожать начинают. Попью человеческой кровушки, и на душе хорошо становится».

В машине стоял запах мертвечины – сладковатый до приторности. От него мне порядком подурнело, закружилась голова. Злые м о лодцы его, похоже, не замечали. Так хозяин квартиры, где много лет обитает кошка, не чувствует, что его питомец в очередной раз пометил углы. В общем, было страшно. Но примешивались и другие чувства. Как я уже упоминал, человек я очень странный. В минуту опасности ощущаю не только страх, но и небывалый подъем. Скорее всего, это знаменитый адреналин берется за работу, и разгоняет нейроны. Обостряются чувства, ускоряются рефлексы, и думать я начинаю намного интенсивнее.

«Не стрелять же их, в самом деле, – думал я, – хотя эти твердолобые создания даже не удосужились проверить, есть ли у меня пистолет. Совсем не хочется состязаться в игре – кто кого быстрее завалит. К тому же, я не убийца. Придурки взяли первого встречного. А им нужен был хозяин ларьков и магазинов. Значит, я, как этот первый встречный, им совсем не нужен. С другой стороны, они, видимо, собираются использовать меня в качестве заложника. Но опять же, даже не удосужились узнать, кто я такой. Но любой заложник им никак не подойдет. С чего это обычный владелец вдруг пойдет впрягаться за простого охранника? Просто попрощается с ним, и наймет другого. Во всяком случае, – думал я, – логика у них должна быть такая, людоедская. Они же людоеды».

– Мужики, – сказал я. – Я же только вчера на работу устроился. Я, вообще, в ваших делах ничего не смыслю.

Они угрюмо молчали. Приняв это молчание за готовность меня выслушать, я продолжил:

– А я знаю, кстати, где живет владелец. Могу показать.

Это предложение их заинтересовало. Они расшевелились, стали угрюмо ворчать. Как дикие животные, учуявшие запах добычи. Тот, что сидел рядом со мной, тип с борцовскими поломанными ушами, хмыкнул.

– А чего? Это дело.

– Тогда вот здесь сворачивай, – я ткнул указательным пальцем в стекло, – и обратно давай. Я покажу, как лучше проехать.

Им, видимо, очень понравилось, что я решил им подсобить в их нелегком бандитском деле. Обстановка быстро разрядилась. Они даже рассказали мне, как вчера завалили Лесничего за предательство, и вынуждены два дня возить его в багажнике, потому что пока скинуть некуда, а дел полно.

– А ты сам-то, чего в охрану пошел? – сказал тот, которого я окрестил «борец». – Сейчас, знаешь, какие дела делаются, брателла. Хотя это ведь тоже не каждому дано… – Он наморщил низкий лоб. – Не каждому, да.

Я решил – он, конечно, прав. Чтобы заниматься такими делами, как эта троица, нужно иметь очень небогатую фантазию. Иначе легко представить, что и тебя когда-нибудь собственные друзья, так же, как беднягу Лесничего «пошинкуют», и положат в багажник. А если фантазия у тебя такая бедная, как у «борца», или вон того громилы с бритым до синевы затылком с переднего сидения, то ты себе такое даже вообразить не можешь. Настоящие преступники, работающие на самом дне, люди вообще крайне ограниченные. Это я вам со всей ответственностью заявляю. От ограниченности и крайняя степень жестокости.

Ничего этого вслух я, разумеется, говорить не стал. Наоборот – поинтересовался, где записывают в бандиты, как мне поскорее попасть в их доблестные ряды и как я мог бы из простого охранника стал преступным авторитетом. Моя деланная наивность их здорово развеселила.

– Гля, какой кент?.. – водитель заржал. – Барыгу охранял только сегодня, а уже в авторитеты метит? – Он был чуть старше своих подельников, с дребезжащим надорванным голосом.

– До авторитета дорасти надо, – сказал бандит с бритым затылком, – это такие… такие умные… знаешь… уважаемые люди. Не то, что мы с тобой.

Я с удовлетворением отметил, что меня приняли в компанию, «мы с тобой» обнадеживало, контакт определенно налаживался. Но никаких иллюзий я не питал. Ехали мы хоть и по знакомому району, но в неизвестном направлении. План у меня был самый незатейливый: подъехать к какому-нибудь подъезду, сказать номер любой квартиры и надеяться на лучшее – может, удастся сбежать. Главное, выиграть время и не стать их заложником. Эти отморозки с пленником могут все, что угодно сделать. Здесь международные конвенции о гуманном обращении не действуют. Например, вспороть ноздри или вовсе отрезать нос, или уши. А, возвращая заложника, они скажут, что так и было. Я таких историй наслушался немало. Особенно про уши. «Их здесь не росло».

Удача – ящерка изворотливая. Надо не только поймать ее за хвост, но еще и сделать так, чтобы хвост этот не остался у вас в руках. «Борцу» приспичило отлить. Машина остановилась возле гаражей. Сразу за ними начиналась пустынная в этот час железнодорожная платформа. Кто-то разбил фонарь, и темень стояла такая – хоть глаз выколи, хоть оба. Пошел промозглый осенний дождь, мелкая противная морось. Короче говоря, погода вполне соответствовала моему состоянию. «Борец» мне уже вполне доверял. Он вышел из машины, не закрывая дверцы, и принялся обильно мочиться под разбитым фонарем. Я понял – пора. Дернул дверь со своей стороны, выпрыгнул из авто и стремглав помчался, боясь поскользнуться на липкой грязи, вдоль гаражей. Они явно не ожидали от меня такой прыти.

– Стой, сука, завалю! – заорал один из них.

Расстояние до щели в гаражах было еще довольно внушительным. Я понял, что они могут успеть подстрелить меня в спину, и сделал несколько довольно неуклюжих зигзагов, чтобы не попали. Затем все же поскользнулся, плюхнулся в лужу. И тут же вскочил, одним махом преодолел оставшееся расстояние, влетел в щель, протиснулся через нее, перемахнул платформу и рухнул на пути… Прямо на труп собаки, сбитой поездом. Тем вечером мертвецы явно ко мне благоволили. Не знаю, сколько там пролежала туша, но она успела сильно разложиться. Правая рука погрузилась в жижу с кусками твердого – обломков костей. Левой я нащупал череп. В бившем откуда-то со стороны тусклом свете поблескивал студенистый мертвый глаз. Не помню, чтобы когда-нибудь еще в этой жизни я ощущал столь острый животный ужас, и такое глубокое омерзение. Я выдернул руку из брюха и пополз на четвереньках в сторону, переваливаясь через рельсы, меня выворачивало наизнанку… Но уже через мгновение отупляющее безумие отступило, кометой в мозг ударило: «Сейчас меня будут убивать!». Стряхивая с рук остатки собачьих гнилых потрохов, задыхаясь от нервного перенапряжения, я побежал по рельсам, а затем вломился в первые попавшиеся кусты с другой стороны железки. И тут же за моей спиной с диким грохотом промчался состав. Я не остановился, стал в темноте подниматься по склону, заваленному мусором – бутылками, кусками арматуры, туалетной бумагой из поездных сортиров, прочей дрянью, какой всегда завалены обочины железных дорог в России. И вскоре увидел сонный микрорайон. В некоторых домах светились желтым окна. Боже, как же я им завидовал. Эти люди проживали свою жизнь в тишине и покое…

Только сейчас я немного пришел в себя, узнал эти места – и трусцой побежал к дороге. Там недовольному водителю я отдал дорогие часы за то, чтобы он отвез меня домой. Смотрел он враждебно, но с искушением справиться не мог – скаредность оказалась сильнее брезгливости. Несло от меня чудовищно – собачьим трупом. И выглядел я деклассированным экземпляром трущобной жизни. Когда я вылезал из машины, то заглянул на заднее сиденье и даже пожалел беднягу – оно все было в грязи. Впрочем, водитель получил отличные часы, может позволить себе чистку салона. Тогда такой услуги, кстати, еще не было. Как и обилия платных моек. Так что, наверное, пришлось ему самому потрудиться.

Дома я принял душ, переоделся, сходил к помойке и выбросил всю одежду, в которой был до этого. Затем, пребывая все еще в шоковом состоянии, аккуратно обрил наголо лохматую голову. И после этого лег спать. Эту ночь я спал без сновидений. Зато потом труп собаки на железнодорожных путях я видел во сне регулярно. И каждый раз просыпался в холодном поту.

* * *

Утром настало время проанализировать ситуацию, понять, что собственно произошло. И что делать дальше. И конечно, первым делом я встретился со своим компаньоном Серегой и поделился случившимся. Мой друг меня в очередной неприятно удивил.

– Ты что, струсил, что ли? – он засмеялся. – Да не стали бы они тебя валить! На хрен ты им сдался?

– Ты что, дурак? – спросил я серьезно. – У тебя с головой все в порядке? Они меня взяли в заложники. Ты бы их видел!

– Да ладно, – он махнул рукой, – я и не таких видел. А чего побрился-то? Внешность решил изменить? Чтобы не узнали? – И опять засмеялся.

– Ну да, хотя, конечно, не стоило, наверное.

– А чего, мне нравится, – сказал Серега. – Тебе так даже лучше. Морда у тебя кривая, и череп странной формы. А общий вид очень даже ничего. Парадокс.

– Твою мать, да послушай меня. Это бандитский наезд. И там все очень серьезно, – попытался я вразумить его. – Ты должен будешь некоторое время ходить везде вместе со мной. Понимаешь, везде? По крайней мере, пока все не уляжется. Если… если уляжется.

– Чегой-то? – он снова засмеялся. – Ты эту кашу заварил, ты и разгребай. Зачем ты от них убегал-то? Ну, приехали бы, поговорили. Меня, кстати, сегодня пацаны на день рождения пригласили к Ольге. Ты идешь? Она – девка отличная. И про тебя спрашивала. Я-то сам на ее сеструху запал.

Я все понял.

– Ладно, – сказал я, – проехали. Иди к Ольге. Развлекайся. – Махнул рукой и пошел прочь.

– Степаш, – закричал он вслед. – Ну, ты чего?.. Обиделся, что ли? Мы же вместе, братан! Мы вместе! Я с тобой!

Как раз в этот момент я окончательно осознал, что наши компаньонские отношения очень неравные и неправильные: деньги зарабатывает один, а делить их приходится поровну. Но все равно я еще некоторое время тащил за собой Серегу наверх – слишком долго мы были друзьями. Он искренне считал, что это он начал наше «дело», когда впервые предложил развозить по палаткам и продавать коньяк «Слынчев Бряг». Отчего люди так тяжело расстаются со своими заблуждениями? И почему так сложно нам бывает указать самым близким не только на их ошибки, но и на откровенный сволочизм?

Главное, что я понял – если хочешь заниматься любым, даже самым малым бизнесом в этой стране, сперва обеспечь тылы, научись хотя бы хорошо стрелять, и будь готов к тому, чтобы применить оружие – и только потом думай о выгодном вложении денег. Я решил купить побольше патронов – и начать упражняться в стрельбе. Нанять охрану – тоже, конечно, полезное дело. Но если в тебя начнут стрелять, редкий охранник закроет нанимателя телом. Даже самому преданному псу человеческой породы своя шкура всегда дороже.

Я решил посоветоваться с кем-нибудь компетентным. Благо приятелей, болтавших, что они настоящие бандиты с большой дороги, у меня хватало. Тогда было модно выдавать себя за урку. Сейчас, слава Богу, эта чудовищная мода сошла на нет. Урла заслуживает только презрения. Мне нужно было понять, что делать в столь сложной ситуации. Я рассчитывал, что меня немедленно просветят, что к чему и направят на путь истинный. Но вдруг оказалось, никто не знает ответов на вопросы, которые я задавал. Тем более, не может помочь уладить это дело. У большинства моих тогдашних приятелей было куда больше понтов, чем возможности реально решить какие-то проблемы с криминалом. Участковый и вовсе стал на меня кричать, что вот, дескать, делать ему больше нечего как разгребать мои неприятности.

– У тебя характер дурной, Степан, – сообщил мне Лановой, вот и влезаешь куда не надо. – Потом вдруг стал мил, приветлив: – Пообщался бы ты с ними, сели бы – порешали все.

– Арсений Валерьевич! – я возмутился. – Да это натуральные отморозки. Они меня убьют – и все. – Я еще не понимал, что другого выхода, кроме как договариваться, у меня нет.

– Ну, знаешь, – участковый стал перебирать бумажки на столе. – Не хотел этого говорить, но ты и впрямь параноик. Никто тебя не убьет.

Между тем, угрозы были отнюдь не пустыми. В чем мне вскоре пришлось убедиться. Поведение Ланового тоже стало мне со временем яснее – ясного. У милиции все активнее отгребали крышевание бизнеса криминальные структуры. «У тебя какая крыша, ментовская или бандитская?» «Ментовская!» «Э, да ты, брат, попал». Шутка тех славных темных времен. До обратного крышевого передела, когда Управление по борьбе с ОПГ заработало на всю катушку, еще было далеко. Арсений Валерьевич, строивший дачку и собиравшийся на заслуженный отдых, растить кабачки и морковку, просто ничего не смог бы с бандитами поделать. А если бы попытался, ему бы быстро объяснили, кто в стране настоящий хозяин. Он просто боялся связываться с подобными структурами. Сеть у них, между тем, была уже такая разветвленная, что найти кого-нибудь для них не составляло труда. Но я по-прежнему не ощущал настоящие масштабы проблемы. Хотя меня основательно потряхивало.

Все, чем мне смогли помочь мои криминальные знакомые – продали несколько горстей патронов. И я, отъехав на электричке в лес (машину я пока еще не водил), несколько раз потренировался в расстреливании бутылок. Результат был плачевным – меня не то что в Ворошиловские стрелки, даже в простые стрелки нельзя было записать. Одним словом – мазила. К тому же, после драки и операции на лице у меня стало падать зрение. Упало не сильно, но если бы пришлось отстреливаться в случае нападения, я бы на себя не поставил.

Несколько человек отказались мне помогать под разными предлогами – «сейчас столько дел», «не-не, болею», «понимаешь, я как раз на следующей неделе уезжаю, а вот когда вернусь…». Один честно сказал, что с такими, как эти ребята, судя по тому, как я их описал, никто не захочет связываться.

– Если они возят с собой в багажнике труп, – он помолчал, – правда, ты его не видел… Но все равно, лучше не стоит. Единственное, чем я могу тебе помочь, разузнать, что это за люди, и насколько они серьезные пассажиры.

– Вот за это спасибо, – поблагодарил я. Ответ пришел уже на следующий день – очень серьезные, и мне лучше лечь на дно, и как можно быстрее, поскольку меня уже ищут. Эта информация еще больше вогнала меня в депрессию. Тем более что по району уже ползли слухи, что я попал в серьезный переплет – и меня разыскивает братва. Я не знал, порождали ли эти слухи мои разговоры с людьми, близкими к криминалу, или же они исходили от тех, кто меня искал. Неведение еще больше усугубляло паранойю. С одной стороны у меня сразу здорово скакнула вверх репутация. Из обычного мелкого коммерсанта я превратился в человека, завязанного в каких-то бандитских разборках. С другой, в гробу я, начитанный интеллектуал и человек дела, видел такую репутацию!

При этом мой компаньон Серега, как ни в чем не бывало, продолжал гулять и развлекаться. Его, похоже, происходящее совсем не трогало. Он теперь один ездил по точкам забирать выручку, что его полностью устраивало. Потому что он мог распоряжаться казенными деньгами по своему усмотрению. Что и проделывал регулярно, создавая зияющие дыры в бюджете. На мои упреки отвечал: «Ну, так забирай сам. Не пойму, что за претензии ко мне могут быть». Очень хотелось дать ему по морде, но я обычно не совершаю опрометчивых поступков. Особенно, когда надо мной сгущаются черные тучи. А ну как он решит, что выручку вообще не надо отдавать мне и пускать в дело? Тогда все станет еще хуже. Серега и так почти неуправляем.

Один тип на полном серьезе посоветовал мне сколотить банду.

– А что, – говорил он, потягивая пивко, – с бригадой тебе никто не будет страшен. Бабки, чтобы содержать бойцов, у тебя есть. Потом еще подтянешь и денег, и бойцов. И подомнешь их под себя.

– А потом что? – угрюмо спросил я.

– Потом такие дела начнутся – ма-а-ама-не-горюй, – он даже за голову схватился от открывшихся ему перспектив. – Начнем большую войну, возьмем себе пару районов города. И будем играть по-крупному.

– Нет! – Убил я разом все его мечты. – Мне это не подходит. Я не бандит. И бандитом быть не хочу.

В конце концов, нашелся храбрец, готовый мне помочь.

– Без проблем, братан, – сказал он. – Я эту шелупонь разгоню на раз. – И великодушно разрешил: – Бабки можешь сразу не платить. Можно потом. Я подъеду – назначу им стрелу, и все разрулим.

– Где ты им стрелу назначишь? – спросил я. По счастью, эти недоумки решили, что я, и вправду, недавно нанятый охранник. На точке они появлялись только раз – снова искали владельца и угрожали, что если он не появится по такому-то адресу (адресок любезно оставили на купюре), то его ждет большой бум. Но я их серьезно задел своим побегом. Для этих отморозков, видите ли, тоже была важна репутация. Причем, репутация именно такого свойства, какой я чурался. Так что они искали и меня – владельца, и меня – охранника.

– Где скажешь, там и назначу, – ответил он. – Или хочешь, сам по своим каналам разузнаю, кто тебя ищет и почему?..

– Давай, – согласился я.

На следующую встречу он не явился. Через некоторое время я узнал, что храбреца так отделали, что он угодил в больницу. Ему повезло куда меньше, чем мне в свое время. Видимо, били профессионально. Беднягу выписали, но мозг у него оказался поврежден. Он так и остался на всю жизнь инвалидом. Я много раз видел его впоследствии. Он шел, чуть склонив голову, скосив глаза. Никого из прежних знакомых не узнавал. Под ручку его водила старенькая мама. Не знаю, как он сейчас, и жив ли вообще. Честно говоря, даже не хочется об этом думать. Ведь он стал таким, потому что оказался единственным, кто выразил готовность мне помочь. Конечно, не из дружеского расположения (мы были едва знакомы), а исключительно ради денег. И все равно, факт остается фактом.

Подобный героизм – на мой взгляд, сродни шизофрении. Человек бросается на амбразуру, ценой своей жизни дает однополчанам захватить высоту. Или направляет самолет на колонну танков, чтобы сжечь их к чертовой матери и самому погибнуть героем. Или даже кидается на толпу хулиганов, чтобы защитить девушку. Но с хулиганами, по крайней мере, есть шанс остаться в живых. Вполне возможно, они достаточно разумны, чтобы прислушаться к аргументам. Может, у них и совесть имеется, и общечеловеческие ценности им не чужды. Но когда имеешь дело с бездушным вражеским дотом, колонной железных танков или бандитами из девяностых, для которых лучший аргумент – пуля, а пилить труп в ванной – обыденность, лучше забыть о героизме, и бежать куда глаза глядят. Парень проявил героизм – и его сознательная жизнь закончилась, началась бессознательная, в теле инвалида с поврежденным мозгом.

* * *

Это сейчас я думаю, что героизм – сродни болезни. А тогда я был настолько беспечен, что пришел к выводу: делать нечего – надо идти на переговоры. Или меня выловят через некоторое время, и пиши пропало. Через цепочку «Серега – охранник – бандиты» я назначил встречу. Передал, что хочу поговорить только с главным. Разумеется, не тот Я – охранник, которого они знали и искали, чтобы наказать, а Я – владелец торговых точек. Главарь должен был расценить этот ход следующим образом: «Кабанчик дозрел, устал бегать, испугался, решил сам придти к охотникам». Он и расценил именно так. Стрелку я назначил в пустынном месте, на песчаных карьерах Южного порта. Очень точно расписал маршрут, как туда дойти.

Конечно, за бутылкой (а пил я с момента похищения больше обычного) я поделился кое-с-кем, что собираюсь идти на встречу с бандитами один. Слухи снова распространились с бешеной скоростью.

– Ты что, баран? – стращал меня паренек по кличке Длинный, тоже весьма искушенный в таких делах человек. – Тебя завалят там, и все. Никто на стрелку один не ходит.

– А это и не стрелка, – возражал я, – просто встреча. К тому же у меня вот что есть, – и я совал руку под левую полу пиджака.

– Пистолет, что ли? Ну, ты дал. У них там автоматы, гранаты, целый арсенал. На случай если ты другую крышу приведешь, и другая крыша захочет сказать, что ни фига ты им не должен. Это стрела. Настоящая стрела. Понял?

В конце концов, я поверил, что это, и правда, «настоящая стрела». Во всяком случае, то, что бандиты под ней понимают. И все равно решил идти один.

– Ну, давай я тебе хоть лимонку достану, – проявил благородство Длинный. – Будут кромсать, хоть взорвешь ее, чтобы не один на тот свет.

– Давай, – согласился я.

– Полтос, – тут же объявил он. Я кивнул. Не укорять же Длинного за жадность. Благородства в нем, на самом деле, не было ни капли.

Напоследок я все же поинтересовался у Сереги, не хочет ли он разделить участь друга детства и бизнес-партнера. Он не хотел. Совсем.

– Ты это… Когда вернешься, зайди ко мне, расскажи, как все было. Только я не у себя, я у Ольгиной сестры буду. Договорились?

– Что ж ты такой козел? – только и спросил я.

Лимонку Длинный мне достал, как и обещал – за полтос. И я, зарядив полностью обойму пистолета, с гранатой в кармане джинсовки, отправился в Южный порт в гордом одиночестве.

* * *

В одном известном сериале есть момент, списанный с моей жизни. То ли фантазия сценариста оказалась столь причудлива, что нашла неизбитый сюжет в реальной жизни. То ли все гораздо проще – он жил в том же районе, что и я, и писал о том, что знал. Во всяком случае, использовал некоторые факты, которые были у всех на слуху…

Я быстро шел по выровненному бульдозерами песку, по левую руку возвышались песчаные кучи, медленно текла грязная Москва-река, вдалеке торчали подъемные краны порта, и, несмотря на то, что двигался я очень бодрой походкой, мне хотелось остановиться, развернуться и так же бодро (а может, еще бодрее) пойти назад. Но у меня есть в характере качество, не позволившее мне это сделать – упрямство, порой – бычье. К тому же, все происходящее казалось мне несправедливым. Я думал: главный не в курсе, что его бойцы творят натуральный беспредел – хватают малознакомых людей и везут их в неизвестном направлении. Я питал иллюзию, он всего лишь, как и менты, хочет договориться со мной об отчислениях с бизнеса.

На самом деле, договоренности его не интересовали. Он собирался забрать у меня все за мнимые долги, а меня поставить на счетчик – и отнять затем даже квартиру. Так они работали, эти веселые ребята.

Он сидел посреди песчаного пустыря на стуле, специально принесенном для местечкового короля. На плечи его был накинут серенький неприметный пиджачок, под ним виднелась белая советская майка. На ногах почему-то кирзовые сапоги. Образ дополняла сбитая на затылок кепка. По мере того, как я подходил, вид у него делался все более удивленным. Потому что на пустыре собралось человек пятьдесят, и все отлично вооружены. Длинный был прав – у них имелись и автоматы. Среди присутствующих я заметил своих похитителей. Они сразу заметно напряглись. Один наклонился к «королю» и, видимо, пошептал на ухо: «Это не он». Потому что «король» подался вперед и резко спросил:

– Ты кто такой? Тебя владелец прислал? Че сам не пришел, голуба?

То ли это неуместное слово «голуба» показалось мне смешным. То ли сказалось нервное напряжение. Но я рассмеялся.

Сидящий на стуле опешил еще больше, даже обернулся на свиту с растерянным видом, как будто спрашивал – да что это такое?

– На самом деле, это я договаривался о встрече, – сказал я и постарался унять очередной смешок. – То есть это мои павильоны, и палатки тоже мои.

Тип с борцовыми ушами дернулся: «Ах ты, гнида!», но «король» утихомирил его одним только повелительным жестом. Поднял руку, шевельнул пальцами – и тот замер каменным истуканом.

– Ну, говори, раз сам пришел, – сказал «король». – Видишь, как я внимательно тебя слушаю. Очень внимательно.

У него был чуть заметный кавказский акцент. То ли он был русским, выросшим среди кавказцев. То ли нарочно копировал их манеру речи. Тогда, да и сейчас, среди воров в законе было много выходцев с Кавказа. Как только их возникал переизбыток чернявых воров в столичном регионе, местные авторитеты тут же начинали говорить с легким кавказским акцентом – сам прилипал, во избежании эксцессов. Вроде и по-русски говоришь, а в то же время и не совсем.

– Я пришел договориться обо всем сразу, чтобы не было разногласий в дальнейшем. Хотел обсудить, какой процент платить…

– Один пришел?! – вскричал он вдруг и снова подался вперед, словно собирался на меня кинуться.

– Один, – ответил я спокойно.

– Без оружия пришел?! – возопил он снова.

– Почему без оружия, у меня тут… – Я сунул руку под джинсовку, и тут же замер, потому что вся свита разом дернулась, зазвенели затворы. Тогда я предусмотрительно руку очень аккуратно вынул. – Еще лимонка у есть. В кармане. Больше ничего…

– Я понял, он сумасшедший, – изрек «король» после короткой паузы. И обратился ко мне: – Скажи, ты сумасшедший, да?

– Есть немного, – скромно согласился я. – Я хотел только обсудить условия…

– Знаешь что! – снова закричал он. – Иди ты со своими условиями!.. – И понизил голос: – Пока иди. Мне подумать надо. – Погрозил мне пальцем. – А ты молодец, не испугался. Я тебе так скажу. Ты или очень высоко плавать будешь, малец, или очень быстро утонешь. Понимаешь меня?

– Очень хорошо понимаю, – заверил я.

– Слушай, почему мне все время кажется, что ты надо мной издеваешься?! – опять закричал он. Обернулся к своим людям: – Почему мне все время кажется, что он надо мной издевается?

Те, хоть и были безмозглыми кретинами, но поняли, что вопрос этот риторический и отвечать на него не нужно, угрюмо промолчали.

– Я не издеваюсь, – сказал я, – честное слово. – Прозвучало неубедительно.

Он вдруг разразился бранью на незнакомом языке, после чего сказал с еще более ярко выраженным кавказским акцентом:

– Ну, все, иди уже, достал, мамой клянусь. А то я за себя совсем не отвечаю. Погуляй пока, мы сами тебя найдем. Теперь мы знаем, кто ты, сумасшедший, а?

Я медленно повернулся и пошел. Мышцы на спине напряглись. Мне казалось, вот-вот на меня обрушится град пуль. Я был для них отличной мишенью на этом пустыре. Надо же было выбрать именно это место. Но стрелять они не стали. Я спокойно добрался до ближайшей улицы. На ней как раз находился ларек с разливным пивом. Между прочим, встречу в таком месте я назначал, отчасти потому, что он здесь стоял. Было пять часов вечера, но почему-то возле ларька было пусто. Я залпом осушил три кружки, и мне полегчало. Даже стало весело. Надо же было рассмеяться главарю бандюков прямо в лицо. Я снова расхохотался. Поймал на себе удивленный взгляд продавщицы из пивного ларька. Помахал ей и устремился в дебри родного района.

* * *

Не знаю, что на них так подействовало – то ли моя безбашенность, то ли они просто хотели узнать, что за мной никто не стоит, то ли собирались убедиться, что Я – это действительно Я, а не подставное лицо… Я передумал многое, но так и не нашел ответ, почему меня действительно на время оставили в покое. Я смог наконец уделить больше времени Даше и, как это со мной все время случалось, еще одному сладчайшему существу женского пола.

Ее звали Рошель. Конечно, ее настоящее имя было совсем другим. Но я называл ее Рошель. По одной простой причине – она так представилась. Ей чудилось в этом звукосочетании что-то французское. Поскольку она была очень хороша собой, то планировала сделать международную карьеру манекенщицы. В то время, когда я с ней познакомился, она уже выступала на подиумах. Пока только в Москве, на небольших показах. Но все говорили, у нее отличные перспективы. Снималась она и для нескольких глянцевых журналов. Сначала я думал, она просто – красивая картинка, а за фасадом пустота. Тем более что она активно строила из себя дурочку, и голосок у нее был соответствующий. Но оказалось, у нее недюжинный талант к рисованию. Графику она создавала тушью и карандашом. Предпочитала писать женские тела. И дарила наброски всем безвозмездно. Я с радостью принялся украшать ее рисунками почти пустую съемную холостяцкую квартиру. Серега, когда увидел такую красоту, чуть с ума не сошел: «Подари, а?» Конечно, графику. А не Рошель.

Она отдалась мне в первый же день нашего знакомства. Только спросила: «Ты же не подумаешь, что я шлюха? Просто я очень тебя хочу». «Не-е-ет, конечно, нет!» – заверил я ее. Она, и впрямь, не была шлюхой. Тонкая, увлекающаяся натура, она просто брала все, что хотела. В тот раз взяла меня. Что было очень и очень кстати. Мне нужно было унять стресс. А для снятия стресса нет ничего лучше интенсивного секса со сногсшибательной красоткой. Вы не знали? Тогда мне вас искренне жаль.

Некоторые полагают, что в постели женщины модельной внешности и, вообще, худышки холодны, как лед. Это неправда. Не знаю, от чего зависит женский темперамент, но явно не от объемов тела. Думаю, это божественный дар. Или проклятье, если рассуждать с точки зрения мужей-рогоносцев.

Мы совокуплялись постоянно. Не вылезали из постели часами. Она проявляла такое рвение, что порой мне казалось – я больше никогда не захочу секса. Но потом она, мастерски работая языком и губами, снова пробуждала во мне желание. И все начиналось по новой. Меня возбуждало в ней все. То, что она носит старомодные чулки вместо колготок, притом, в сеточку. Какие-то немыслимые шляпы. Как оттопыривает верхнюю губку. Ее удивительной формы пупок. Крохотная грудь с твердыми сосками. То, какие у нее узкие худые бедра. И даже то, что она не обращает никакого внимания на растительность между ног. Ее лобок всегда можно было взлохматить, ее это очень забавляло. Мы были бы отличной парой, если бы кроме секса я не интересовался больше ничем в жизни. Но, к сожалению, любые удовольствия рано или поздно приедаются. К тому же, я любил Дашу. А Рошель пользовал со звериной страстью ради наслаждения, и только. Даже странно, как быстро закончился наш роман, он длился от силы полтора месяца. Она просто однажды исчезла – и все. Истаяла в дымке дней, как сказал бы поэт. Я раз за разом набирал ее номер, но никто не отвечал. Потом ее подруга сообщила мне, что Рошель вышла замуж за богатого пожилого дядьку. Он обещал ей блистательную карьеру на подиуме. Но, как это часто бывает, обманул.

Иногда я думаю, вот и я уже тоже почти пожилой и весьма богатый дядька – пора бы начать обманывать глупеньких молоденьких девочек, обещая им манну небесную, ну или хотя бы карьеру на эстраде. Но отчего-то не тянет. Мне кажется, я все про них знаю, а это так скучно…

По человеку в юности, что бы там ни говорили записные умники, никогда не скажешь, кем он станет в будущем. Блестящий отличник может стать запойным, вечно всем недовольным алкоголиком. Прогуливающий почти все лекции молодой человек успешным ученым с мировым именем. Талант проявляется с ранних лет? Несусветная чушь! Это оправдание, придуманное слишком рано состарившимися и списавшими себя в утиль людьми. А удивительная красотка, рядом с которой меркли лучшие топ-модели мира, может вдруг превратиться в снулое бледное существо – чей удел скучная работа и дом.

Рошель увяла быстро и безвозвратно. Я встретил ее, когда ей было всего-то тридцать с хвостиком. Но ей уже ничего не хотелось в этой жизни. Она отощала до той ужасной степени, когда женщина превращается в трупик синего цыпленка из советской гастрономии. И даже кожица на руках делается куриной, покрытой мелкими мурашками. Губы когда-то столь сексуальной девушки, а ныне весьма непривлекательной женщины, также отдавали синевой. Я, признаться, собирался по доброй памяти отыметь ее как следует. Даже потащил к себе, но по дороге, пока мы ехали у меня в машине, передумал. Причина была во мне. Мы остановились на светофоре, и ей вздумалось меня поцеловать. Я обнял за плечо ее костлявое тельце, почувствовал под пальцами лопатку. Но самое ужасное – у нее отвратительно пахло изо рта. Тухлыми яйцами. Постоянные голодовки манекенщицы окончательно испортили ей желудок. Я постарался ничем не обидеть Рошель, или как там ее теперь звали. Максимально сгладил неловкость нашей встречи. Сказал, что вспомнил – у меня важные переговоры, она де так вскружила мне голову, что я обо всем забыл. Обменялись телефонами. Но я так больше никогда и не позвонил ей. Кажется, кто-то из общих знакомых говорил мне, что сейчас она занимается дизайном интерьеров, что-то пытается рисовать на продажу, но безуспешно. У меня нет желания узнавать, как она живет. Наша последняя встреча не оставила у меня к ней никаких чувств. Даже воспоминания юной желанной Рошель сильно поблекли.

Не совершайте моей ошибки. Не встречайтесь с той, которая когда-то внушала вам сильные чувства, даже если это была страсть, вас ждет сильное разочарование. Встречайтесь только с той, которую по-настоящему любили. Таких женщин в жизни каждого мужчины, я в этом уверен, всегда две. Для меня это Даша. И моя нынешняя жена – удивительная женщина, умная и чувственная одновременно, сочетание, увы, крайне редкое. Уверяю вас, не всем повезет найти такое сокровище. Оттого и бродит по свету столько одиноких душ мужчин и женщин. Нет никаких половинок. Есть несовершенные мужчины и женщины. Бросайте их к чертовой матери. И бегите искать идеал. Только сразу предупреждаю, на всех идеалов не хватит. Идеал товар штучный. Вот и я тоже сошел с конвейера, где печатают таких, как я, затем немного покрутился на рынке отношений (без маркета никуда) и угодил в цепкие объятия жены. Теперь шаг вправо, шаг влево – расстрел. Секретов у нас друг от друга нет, но она даже не подозревает, о чем я пишу, и что хочу всем поведать, – и ей, в особенности.

* * *

Осень. Время седых дождей. Опавшей желтой листвы. Прочей поэтической банальности. И мое любимое время года. Несмотря на то, что однажды осенью, очень много лет назад, убили моего друга Гошку.

Гоша, пожалуй, был самым перспективным среди всех моих друзей. В том смысле, что он подавал большие надежды. Любил погулять, покутить, но при этом отлично учился, был старостой курса, возглавлял студенческий профсоюз, да еще и работал при этом, как вол. Уверен, его ждала отличная карьера. Он мог бы стать успешным политиком, бизнесменом, продюсером. И кстати, стал сопродюсером в свои девятнадцать, у одного ныне почти забытого певца. Певчишка этот, совсем безголосый, тощий, тогда мелькал на всех телеканалах, особенно часто его показывали на давно почившем в бозе телеканале «2x2». В эстрадной попсятине никогда не ценился собственно музыкальный материал, играла роль только хорошая раскрутка. Народу впаривали любое говно, и «пипл хавал» его с удовольствием – по меткому замечанию другого певца, еще более одиозного и пустого. Мне не было никакого дела до их музыкальных экзерсисов, но Гоша очень помог эстрадной звезде в карьере, а он на Гошины похороны так и не явился, не счел нужным. Хотя его ждали. Особенно ждали почему-то Гошины родители. Как будто этот человечек был другом их сына.

Друзья напротив – пришли все. Нас было много. Мы стояли в черных куртках под проливным дождем у морга. Потом – на кладбище, где мокрые дорожки устилали желтые листья. Затем – за столом, где, как это часто бывает, скорбное настроение постепенно сменилось воспоминаниями, после стандартной реплики кого-то особенно резвого и веселого: «Гоша бы не хотел, чтобы мы грустили!» Такой человек всегда находится на любых поминках. Тогда водка еще вызывала веселье, а не щемящую тоску. Еда радовала желудок – можно было не заботиться о лишних калориях. Так что мы ели и пили от души. За столом обсуждали всякое. Забавно, за ним оказались обе Гошины девушки. Сначала они угрюмо держались в стороне друг от друга. Потом, объединенные общим горем, почти припали друг к другу, соприкоснулись плечами, пили водку, не закусывая, и говорили, говорили, говорили… все время о том «каким он парнем был». Одна потом вышла замуж и родила двоих детей, другая – вконец скурвилась и спилась. Угадайте, кто больше любил покойного?.. Отец Гоши сидел, охваченный глубокой тоской, тоже много пил, и время от времени повторял тупо, не глядя на меня: «Вот, Степа, видишь, как получилось. Нашелся негодяй!» Я сдуру, попав в квартиру, спросил маму невпопад: «Ну как вы?» Она вся вскинулась, ее будто током ударило: «Плохо, Степа, очень плохо! Очень уж у меня хороший мальчик был!» Я опустил глаза, мне стало стыдно этого нелепого вопроса и собственной глупости, я ощутил, словно это я виноват, что меня там не было.

Я потом, и правда, сотню раз задавался вопросом, был бы Гошка жив, если бы я оказался на том злосчастном Дне рождения, и не находил ответа. Но все вокруг уверенно говорили: «Если бы ты пошел, ничего бы не случилось». Но я не пошел, я целые дни проводил в постели с Рошель, наслаждаясь ее гибким сладким телом, ее умением довести меня до пика желания и опустошить до дна…

Отлично помню тот день. Раздался телефонный звонок. Я продолжал ритмично двигаться. Звонок был настойчив. Тогда я выбрался из девушки и из постели, буркнул: «Я сейчас», протопал голый в соседнюю комнату и взял трубку. Звонила наша общая знакомая. Как-то раз ее я тоже затащил в постель. Гоше она симпатизировала, меня терпеть не могла, поскольку я ее благополучно бросил после первого же раза, поняв – не моё, не вкусно. Так бывает. Услышать ее было неожиданностью… Сначала я даже не понял, что она говорит – ее слова не соответствовали моему восприятию действительности на тот момент. Из сладкой истомы я перенесся прямиком в холодные будни.

– Что? – переспросил я. Слова обретали смысл.

– Гошу убили, – повторила она. – Похороны в четверг.

– Как? – только и смог сказать я. – Как убили?

– Ножом… – Помолчала. – Так ты придешь?

– Конечно, приду.

– Тогда я еще позвоню, скажу тебе точнее. Хорошо?

– Хорошо.

Я положил трубку, тупо потоптался на месте, не зная, что предпринять. Потом проследовал обратно в комнату, сел на постель. Рошель потянулась, что-то проговорила – я ее не слышал. Сказал спустя довольно долгое время:

– Моего друга убили… зарезали ножом. Только что позвонили, сказали.

– Да ты что?! – она сразу выскочила из-под одеяла и направилась в ванную. Голый, я через некоторое время пошел за ней. Рошель стояла у зеркала и подводила глаза. Обернулась ко мне. – Ну, что? Я крашусь тогда? Сексом больше не будем заниматься?

– Больше не будем, – пробормотал я, продолжая пребывать в ступоре. Я пытался прислушаться к себе, понять, что я чувствую в этот момент. И с ужасом понял, что не чувствую ничего, только пустоту, будто я человек-барабан. Никаких ощущений – ни сожаления, ни боли, ни тяжести от утраты близкого человека. Это осознание было страшным. Может, я высох, стал нелюдем? Может, Гошка был мне не так уж и важен? Я смотрел на обнаженную девушку перед зеркалом и думал: а что, если бы зарезали ее? Наверное, я также не ощутил бы ничего. Ну, в самом деле. Умерла – и умерла, найду другую. И Гошу тоже заместят другие со временем. Но ведь его нельзя, невозможно заместить! Любой человек – это целый мир, я это точно знаю! А я ничего не чувствую. А если сейчас взять трубку, набрать его номер – может, он подойдет?! Вдруг это все нелепая шутка? Гошка любил розыгрыши. Но если я наберу его номер, то трубку, скорее всего, возьмет не он, а его убитые горем родители. Ну нет, не хочу с ними говорить… Совсем не хочу…

Проявив малодушие, я подумал, что лучше встречусь с родителями вместе со всеми, в толпе, на кладбище. Так будет легче. Но получилось иначе…

Рошель быстро собралась – и упорхнула, сделав мне ручкой «пока-пока». Она явно не желала быть внутри чужого несчастья и сопереживать ему. Такое качество я потом часто встречал в легких людях. Они, словно, отталкивают от себя любые неприятности и темные стороны жизни. Откровенно говоря, я им даже завидую. Сам я тяжеловесный и неподъемный, как крышка добротного гроба, и черная изнанка действительности налипает на меня всюду, не давая порой ни идти, ни дышать… Едва за Рошель закрылась дверь, и я остался один, телефон снова оборвал тишину. Звонила Гошина мама. Деловитым, как мне показалось, голосом, она звала меня приехать к моргу – назвала дату и время. Я ничего не спрашивал, сообщил только, что уже в курсе…

Потом опять долго сидел, прислушивался к себе. Мне показалось, я понял, в чем дело – я вовсе не бездушная скотина, просто пока не могу осознать, что Гошку убили. То есть я понимал, что его больше нет. Но восприятие этого факта настигло меня лишь через несколько месяцев. Вот тогда-то меня и обуяла подлинная грусть, тогда он стал мне сниться, более того – я стал видеть его в толпе, убеждаясь затем, что это совсем другие, просто похожие на умершего друга, люди. Но в тот момент мои ощущения все еще казались мне странными, я их смущался, мне думалось – моя реакция на смерть Гоши, мое поведение ненормальны.

Да что там, они и были ненормальны. Смерть пришла, но жизнь продолжалась.

На кладбище было довольно много народу. Среди толпы провожающих я заметил девушку в черном полупальто, длинных черных перчатках, с очень темными волосами и лицом белым, как из воска. Мы были едва знакомы, я вспомнил, что это Катя, подруга Гошиной девушки. Она была на Дне рождения, когда убили Гошу, и посчитала для себя невозможным не придти на похороны. Пока все толкались вокруг гроба, я постарался переместиться поближе к «черной Кате», как я ее окрестил, сохраняя при этом максимально скорбный вид.

– Привет, – сказал я тихо.

Она удивленно обернулась.

– Я Степан, – шепнул я, – Гошкин друг. Мы с тобой виделись как-то…

С кладбища нас должен был везти похоронный автобус. Там я, немного смущаясь, устроился рядом с ней. Катя смотрела в окно.

– Какой-то кошмар, – сказал я, ощущая себя последней сволочью. На похоронах одного из лучших друзей я клеил девушку. Причем клеил, судя по всему, потому, что мне понравился ее траурный наряд.

– Да, – она обернулась, – это ужас. – Такой молодой. Так рано…

В автобусе уже вовсе перешептывались: обсуждали случившееся, похороны, как держатся родители, и кто убийца, поймали ли. Мы занялись тем же. Попутно я разглядывал ее коленки в сетчатых чулках – иногда пола пальто замечательным образом приоткрывалась. «Еще сочтет меня извращенцем, – думал я тоскливо, – насколько все было бы проще, если бы Гошу не убили. – Я даже немного разозлился на него. – Черт его дернул умереть именно сейчас. Сначала познакомил бы нас с Катюшкой…» Я сделал ей осторожный комплимент. Она неожиданно ответила очень активно: полезла в сумочку, достала блокнот и резкими росчерками написала свой телефон. Вручила вырванный листок мне и снова углубилась в разговоры об ужасном происшествии. Я точно также, незаметно, словно ничего не случилось, сунул телефон в карман куртки…

На поминки дома у Гоши Катя не поехала, я почувствовал, что это очень хорошо, и дал себе слово вести себя максимально пристойно…

На кладбище была еще одна отвратительная сцена, устроенная, как ни странно, священнослужителем. Не знаю, как звали того батюшку, но мне он запомнился худым человечком с полулысым черепом и неаккуратной седой бородой, будто ее вырывали клоками. Когда гроб опускали в могилу, он решил произнести напутственную речь для всех присутствующих молодых людей. Повод для морали был самый подходящий – зарезали юношу, в самом расцвете сил. Вряд ли он знал о Гоше что-нибудь кроме того, что паренек получил нож во время дружеской попойки, но ему было достаточно этой информации, чтобы сделать выводы.

– Для вас всех! – Изрек он грозно. – Это урок! Как надо себя вести! И как не надо!

На несчастных родителей было жалко смотреть. Мне захотелось засветить кулаком в мерзкую поповскую харю, но я понимал, что придется терпеть – не хватало еще устроить на похоронах драку со священником. Он говорил долго. Все стояли под моросящим дождем и слушали идиотскую отповедь. Наконец, он замолчал, и гроб опустили под землю. Я почувствовал облегчение…

А спустя много лет я встретился с одним из общих знакомых – он тоже был на кладбище в тот день, и был поражен, когда он слово в слово повторил за священником: «Для всех нас, его друзей, это был урок, – сказал он, – как надо себя вести!» – И отхлебнул, между прочим, дорогой коньяк, которым я его угощал.

Я рассердился не на шутку.

– Не знаю, как для тебя, – сказал я, – а для меня никаким уроком Гошкина смерть не стала! Он был отличным парнем. А что любил повеселиться, так это потому, что мы были молодыми. И большой дурак тот, кто тратит юность иначе. И тот священник тоже дурак. И среди них, к сожалению, тоже дураки встречаются.

Он покивал скорбно – мол, да, встречаются. А я в тот момент понял, что он и сам дурак из дураков. И больше мы никогда не общались.

Были, конечно, были, у моего друга Гошки нехорошие черты характера. Поговорка «о мертвых либо хорошо, либо никак» исключительно глупа. О мертвых надо говорить. Говорить то, что вы думаете. О людях недостойных никто ничего не скажет. А о достойных можно и нужно говорить – и хорошее, и плохое. Ибо память для тех, кто ушел, – лучшая награда за прожитую жизнь. К тому же, сами за себя они уже вряд ли подведут итоги. Ибо их больше нет.

Я задаюсь простым вопросом, где покойник Гошка блуждает сейчас? В каких мирах? Слышит ли голос? Или наши мысли тоже ему доступны? А может, он воспринимает только текст, написанный на бумаге или набитый на компьютерной клавиатуре?.. В черное атеистическое небытие, даже если оно есть, очень не хочется верить. Я для себя давно решил: если во что-то не хочется верить – не верь. И наоборот, если хочешь поверить во что-то светлое, или даже святое, – уверуй. И будет тебе счастье. Может, и не счастье. Но, во всяком случае, жизненная поблажка.

Напиваясь, Гоша бывал очень нехорош. Опрокидывал очередной стакан – и лез в драку. И вовсе не от молодецкой удали (это еще можно понять), а подчиняясь жившей в нем странной, почти патологической, злобе. Дрался он подло, по принципу – бей своих, чтобы чужие боялись. Бил внезапно, сильно, с перекошенным от случайной ярости лицом. Иногда хватался за нож. Однажды порезал руку ни в чем не повинной девушке. Впоследствии он даже не извинился перед ней. Буркнул сердито, когда я упомянул об этом отвратительном эпизоде: «Не помню – значит, не было». В других эпизодах пугал ножом окружающих, делая неаккуратные выпады. Помню, я как-то сболтнул ему, раздраженный его дурным поведением: «Смотри, плохо кончишь. Когда-нибудь с тобой также случится». Будто накаркал.

Однажды, надравшись в хлам, он откусил стакан, желая продемонстрировать, как он крут: сильно порезал губу, залил кровью скатерть, и больше таких экспериментов не повторял.

Иногда мы пили пиво на крыше («в кабачке у Карлсона», как мы называли эти посиделки) и он, пребывая в кураже, вдруг стал однажды швырять бутылки вниз, нимало не заботясь о том, что они могут попасть в кого-нибудь из прохожих. Мы поругались – и не виделись несколько недель.

С возрастом он стал пить все крепче и чаще, и злобы из него выплескивалось все больше. Не знаю, откуда она пребывала в нем. Такое ощущение, что его обуревали поселившиеся в нем демоны. Он напивался, лез на рожон, встревал в драку. Всегда во время сугубо дружеских посиделок – никогда на улице. Думаю, посторонних людей он побаивался.

Именно тогда я от него отстранился. У меня появились свои дела, у него – свои. Он тоже много работал. И хотя мы почти не виделись, но, приходя домой в подпитии, он все равно говорил родителям: «Со Степкой нажрались». Об этом я узнал на поминках. Набирался он в незнакомых мне компаниях. Многие из его новых приятелей были близки к шоу-бизнесу. В одной из таких компаний он и оказался в тот злополучный вечер.

Девушка Люба, чей День рождения справляли, всеми силами стремилась сделать карьеру певички и устроить личную жизнь. Любого молодого человека в радиусе доступности она воспринимала как потенциального ухажера. В одном из московских клубов она познакомилась с парочкой молодых кавказцев – то ли азербайджанцев, то ли дагестанцев. Ребята показались ей милыми, поскольку все время говорили комплименты. Они выглядели спокойными, уравновешенными и выгодно отличались от русских ребят, привыкших бурно проводить время, тем, что совсем не пили. Один сказал, что поступил в Институт Дружбы народов. В гостях у Любочки собралась, в результате, очень разношерстная публика. Многие друг друга не знали совсем. Гоша пришел со своим приятелем Ромой, неприметным типом в очках.

Этого самого Рому Гошин отец потом обвинил за то, что тот ничем не помог другу, когда его убивали. Рома, в самом деле, безучастно стоял в стороне, подозреваю – окаменев от ужаса. Паренек из интеллигентной семьи, он никак не ожидал такой развязки. Рома в ответ на обвинения разрыдался и в слезах убежал. На похороны его не позвали. Да он и не стремился. Хотя с убитым они были одноклассниками, и знали друг друга многие годы.

В процессе застолья Гоша впал в свое ставшее обычным злобное состояние. Мишенью на этот раз он, к несчастью для себя, выбрал одного из кавказцев. И после краткой перепалки от души приложил его по физиономии, скакнув через стол. Гости столицы со скандалом покинули квартиру. Но только для того, чтобы через час вернуться.

В дверь позвонили. Открыла Люба. На пороге стояли кавказцы. Они попросили позвать на лестничную клетку своего обидчика, чтобы разобраться. Поскольку их было двое, вместе с Гошей смело вызвался пойти разбираться и Рома. Дальнейшего развития событий никто не ожидал. Один из гостей выхватил специально для этой цели принесенный кухонный нож и ударил им Гошу. Два раза в сердце и один раз в печень. Бил профессионально. То ли успел потренироваться на людях, то ли, что весьма вероятнее, часто резал баранов на малой родине, и знал, как расположены внутренние органы. Затем убийцы развернулись, и спокойно ушли. А в квартире именинницы началась паника. Роман, говорят, вопил благим матом. Кто-то кричал, что надо вызывать скорую. Причитала Люба, Гошу она положила к себе на колени, и старалась закрыть раны руками. Он умер почти мгновенно, не успев сказать прощальных слов (хотя я не верю в их мудрость и искренность) – истек кровью, пронзенное сердце перестало биться…

Сразу после убийства и исполнитель, и соучастник скрылись из Москвы. Об этом много говорили на похоронах. Милиция предприняла все возможные усилия (точно не знаю, какие именно), чтобы задержать их по горячим следам – но тщетно. А еще Гошины родственники рассуждали за столом о мести. О том, что даже если убийц посадят надолго, все равно нужно мстить. Ведь человека больше нет, а «эти твари» ходят по земле, воздухом дышат. Я много пил (мне подливал Гошин отец), вскоре сильно захмелел и решил присоединиться к разговору. Услышав, о чем идет речь, я заметил:

– Надо этого гада так же наказать, как он Гошку. Зарезать его надо.

Все согласно закивали. А один родственник в очках с короткой стрижкой, по-моему, он приходился Гоше дядей, то ли родным, то ли двоюродным, зловеще насупился и проговорил:

– Все правильно парень говорит…

– Это его лучший друг, – вставил Гошин отец с гордостью и подлил мне водки, – они все время гуляли вместе. А в этот день он занят был, и не пошел туда…

– Но сначала надо его найти! – перебил очкарик, мрачнея еще больше.

Весь вечер потом он ко мне приглядывался. Затем подсел и начал рассуждать о том, что преступники в нашей стране уходят от наказания, что милиция вся насквозь продажна, и наверняка «этот» заплатит, чтобы его отпустили, если поймают. А такого допустить никак нельзя… И надо ловить его, искать самостоятельно… Я кивал, поглощая водку и закуски.

Гошин дядька оказался прав. Где-то месяц убийцу искали. Причем, не только милиция. Привлекли по своим каналам частных сыщиков. Потом он внезапно обнаружился в Подмосковье. Снова порезал кого-то, но не смертельно. Его схватил проезжавший мимо патруль. На этот раз гаду не повезло. Суд прошел быстро. Дали восемь лет.

Все это время дядька, заполучивший мой телефон через Гошиных родственников, названивал мне – и сообщал подробности. Мне, безусловно, было интересно, как развивается дело, поэтому я выслушивал его внимательно, возмущаясь периодически ему в тон. Приговор казался очкарику слишком мягким. Он считал, что злодей откупился. А вскоре позвонил и поведал, что того переводят по этапу на Кавказ.

– Понимаешь, что это значит? – спросил он.

– Нет, – ответил я.

– Там у них все свои, все куплены, он там на свободу выйдет очень скоро. Надо встретиться.

– Зачем? – удивился я.

– Такие вещи по телефону не обсуждают.

Встретились мы где-то через неделю. Гошин дядя показался мне сильно перевозбужденным. Он схватил меня за рукав куртки и заговорил, оскалившись, будто собирался меня укусить:

– Так и есть. Мой человек, – он так и сказал «мой человек», – сообщил, что он уже вышел на свободу, и спокойно разгуливает, приехал в село, к своим родственникам, у них и живет. Ну, как тебе такое? Убил человека – и в полном порядке.

– Наверное, они выкуп заплатили, – сказал я.

– Да сто процентов! Ты, вот что, собирайся потихоньку. Поедем через пару дней за ним. Этого так оставлять нельзя.

Я посмотрел на него, как на сумасшедшего. Идея ехать на Северный Кавказ, чтобы убить неизвестного мне придурка, которого я никогда в глаза не видел, представлялась мне полным бредом.

– Даже не знаю… – пробормотал я.

– Ты же сам сказал! – Он настаивал, напирал, давил. И тогда я решил – а черт с ним, поеду. Не знаю, как я на такое решился. Подумал только: «Вот авантюра!» Но в молодости мы все полны безрассудства, и многие потом за это безрассудство расплачиваются всю жизнь. А многие сразу же – жизнью.

Еще пару дней после этой встречи я был исполнен решимости, мне казалось: отомстить за Гошу – святое дело. Не знаю, как Гошиному родственнику удалось настолько заразить меня этой идеей. Но я по-настоящему загорелся вендеттой. Купил консервы, плащ-палатку, новые тяжелые ботинки, чтобы шагать по грязи. Почему-то мне казалось, там нас обязательно ожидает грязь. Хотя сейчас я знаю, что в дальний переход лучше брать старую, проверенную в деле обувь – достаточно разношенную, чтобы в ней было комфортно.

Он все не звонил, прошла неделя, затем другая, и постепенно мое желание – сгонять на Северный Кавказ, поучаствовать в групповом убийстве – стало проходить. А тут еще начались очередные проблемы с бандитами. Они зачем-то приехали ночью к палатке, пугали пистолетом продавца, разбили витрину. Покуражились, сказали, чтобы владелец, то бишь я, ждал сюрпризов, и уехали. Я снова стал волноваться. Похоже, назревал очередной наезд. Были ли это те самые братки, или какая-нибудь другая бригада, я не знал. Но насторожился, стал думать, какие меры предпринять, чтобы обезопасить себя. В общем, когда позвонил очкарик, и сказал, что они выдвигаются сегодня, я ответил, что не поеду – слишком много проблем сейчас. Он помолчал:

– Что ж, – сказал с ледяной интонацией, – это твой выбор.

Больше я о нем никогда не слышал. Я никогда также больше не встречался также с Гошиными родителями. Никогда не навещал его могилу. Не знаю, есть ли могила у его убийцы. Или он до сих пор бродит по земле и, может быть, поджидает сейчас за поворотом с ножом кого-то еще, кто сказал ему что-то не то.

Сожалею ли я, что не отправился мстить за друга? Нисколько. Прежде всего, я не убийца. Хотя в определенных обстоятельствах любой из нас способен убить. Надеюсь, жизнь никогда не заставит меня пойти на подобное преступление. Не моя вина, что мы живем в государстве, где убийца может быстро выйти на свободу. Мне известны случаи, когда тяжкое предумышленное убийство переквалифицировалось за деньги в убийство по неосторожности, после чего злодей отправлялся на три года в колонию-поселение. Я знаю о делах, когда убийца, и вовсе, получал условный срок. Не моя вина, не моя вина, – повторяю я снова и снова, так спокойнее на душе. Остается надежда, когда-нибудь все изменится к лучшему. Но и в девяностые, и сейчас, порой единственным способом достичь справедливости в России является самосуд. Глубоко личный выбор – желаете вы такой справедливости или нет. За родных я бы убил. За друга – не смог. Гордиться нечем, стыдиться нечего.

* * *

Телефон с некоторых пор стал меня раздражать. Не иначе, сотовую связь придумал злой гений. Боссы крупных компаний давно смекнули – удобно, когда работник всегда на связи. То, что поначалу кажется бонусом – бесплатная дорогая трубка и переговоры за счет компании – на поверку оказывается ошейником и цепью. Тебя дернули, и ты, гремя звеньями, побежал отвечать на вызов хозяина. Хорошо живется счастливчикам, чей мобильный можно выключить. Некоторые мои знакомые из самых высших бизнес-кругов и вовсе им никогда не пользуются. О чем заявляют с немалой гордостью с телеэкрана. Возможность не иметь сотового телефона стала прерогативой влиятельных людей. Простые граждане обязаны пользоваться мобильным, – если, конечно, они не законченные маргиналы, – отвечать на бесконечные звонки по работе, разговаривать с давно опостылевшими приятелями, родственниками, решать по телефону бытовые и прочие проблемы. Жизнь обывателя немного облегчает определитель номера. Благодаря определителю можно отсечь нежелательные звонки, сформировать черный список, сливать в утиль ненужных людей и навязчивых знакомых. Что касается девяностых, технологическое несовершенство делало телефон крайне неудобной и непредсказуемой вещью. Никогда не знаешь, кто позвонит, и зачем. Я остро почувствовал это после одного телефонного звонка в девяностых.

В трубке сначала тяжело задышали, словно на том конце провода был не человек, а горилла, затем некто проговорил подчеркнуто недоброжелательным тоном:

– Слышь, ты?.. Попал ты на счетчик. Понял?

Я пару секунд помолчал. Сердце екнуло. Все знали, что это значит. Но я решил, все же, выяснить, почему попал, и на чей, собственно, «счетчик». Меня порядком покоробило, что неизвестные откуда-то откопали мой телефон. Телефон был четко привязан к адресу квартиры. То есть им не составляло труда придти для разговора прямо ко мне.

– Ничего не понял, – ответил я. – Давайте конструктивно. Откуда счетчик – и почему?

– Я тебе папины слова передаю. Папа очень просил передать, что ты долг свой так и не занес. Время вышло – теперь счетчик тикает.

– Стоп, я никому ничего не должен.

– Гнилой базар, баклан. А за базар отвечать придется.

– Мне что, кто-то должен был передать, что я должен отдать деньги? – попытался я нащупать логику.

Я был слишком наивен. В такого рода наездах логики не существовало, да и быть не могло. Любого бизнесмена прессовали по давно наработанной схеме. Ему объявляли вдруг, что он не вернул долг – энную сумму денег, цифра была, как правило, совершенно фантастической. После чего включался «счетчик» – и долг рос в геометрической прогрессии. Никто не мог выплатить сумму «долга». Да это и не нужно было вымогателям. В конце концов, они забирали себе все, а коммерса валили. Так делало большинство, но были и цивилизованные бандиты. С ними я встретился гораздо позже. И эта встреча, поначалу показавшаяся мне выходом из положения, тоже оказалась тупиком. Причем, тупиком, на долгие годы загнавшим меня в эмиграцию.

– Короче, я тебе сказал: «счетчик включен». А ты теперь сам шевели мозгой! – Горилла отключилась.

А я начал стремительно «шевелить мозгой». Первым делом я позвонил владельцу квартиры, и немедленно с нее съехал, в тот же день – надо было спешить. Перебрался я подальше от бизнеса, поближе к Даше. Теперь мне не нужно было добираться до нее на электричке. Можно было ходить пешком. Правда, через железнодорожные пути – неизменно навевавшие дурные воспоминания. Затем я взял много денег и поехал в милицию, к жадному участковому. У меня снова теплилась надежда, что, может быть, хоть на этот раз он мне поможет. Но Арсений Валерьевич меня в очередной раз удивил.

– Знаешь что, – сказал он хмуро, – я тебе честно скажу, мне твоих денег больше не надо.

– Как? – поразился я.

– Вот так. Всё, свободен.

Я ничего не мог понять. Раньше он настаивал, чтобы я постоянно заносил деньги. А теперь вдруг отказывается от любых отчислений с бизнеса.

– Меня прикроют? – спросил я.

– Что ты тут ваньку валяешь?! – заорал он. – Сам отлично все знаешь! Ну, все, вали, давай…

Я направился к Сереге, благо, он жил неподалеку, изложил ему вкратце суть событий.

– Че, прямо отказался, и все? – удивился он.

– Да.

– Слу-ушай, – он растянул рот в улыбке. С тех пор, как ему вставили новые передние зубы, белые и красивые, он постоянно улыбался. – Так дай мне денег тогда. Мне они сейчас во как нужны.

– Ты совсем дурак? – расстроился я. – Ты хоть понял, что на нас наезжают? На счетчик ставят?

– Не на нас, а на тебя. Это какие-то твои терки. На меня почему-то никто не наезжает.

– А ты не думал, почему на тебя никто не наезжает?! – Я начал злиться. – Потому что я взял все на себя. Я сказал, что я владелец бизнеса. А мог бы стрелки, между прочим, и на тебя перевести. Ты же тоже в деле на равных. По крайней мере, по проценту прибыли.

– Ты чего, совсем, что ли?! – он обиделся. – Стрелки перевести… Слушай, ну, дай мне денег. Реально не хватает на одну вещь. Я отдам со следующей выручки.

В очередной раз убедившись, что от Сереги никакого толка, я вышел на улицу, взял пива и уселся на лавку. Нужно было подумать. Под пиво всегда думалось лучше. Если участковый отказался от процентов, значит, он либо собрался меня прикрыть совсем, а дела передать кому-то из своих, либо, что весьма вероятнее, ему кто-то запретил меня трогать. Неужели у бандитов столько рычагов, что они могли надавить на милицию?.. Маловероятно. Или, все же, так и есть? До чего же тогда все прогнило, если у нас в стране всем заправляют бандиты. И если они могут так вертеть ментами, что им стоит меня вычислить, где бы я ни жил. Телефон они наверняка раздобыли через ментов. Я порадовался, что квартиру снял через знакомого паренька, малознакомого с прочими районными обитателями. Кстати, раньше за сдачу квартиры могли запросто привлечь к уголовной ответственности. Но все равно находились добрые и жадные люди. В общем, ни в какие базы и реестры я не был внесен. Агентств по аренде жилья пока не существовало. Все, что мне нужно сделать сейчас, понял я, тщательно скрывать от всех, где я живу, и попросить управляющего закупками самого получать прибыль и передавать деньги при личной встрече. А, в общем и целом, я могу спать спокойно.

К тому времени, мои родители с младшим братом уже уехали из страны, так что за них я мог не волноваться. Это было время, когда открылись границы, многие ученые получили выгодные предложения от университетов за рубежом, и смогли выехать из страны за их счет. После отъезда родителей, в большом городе я остался один, не отягощенный родственниками, через которых меня можно было бы разыскать. Юность беспечна, поэтому я решил на бандитский «счетчик» вообще никак не реагировать, сделать вид, что этого звонка не было, забыть о нем.

* * *

Я приехал в грязную захламленную квартиру, где не так давно умер ее прежний обитатель, затворник и тихий пьяница. Там мне стало настолько неуютно, что я сразу же вспомнил о «черной Кате» и позвонил ей. Мы встретились, погуляли по Москве, сходили в театр. И она пригласила меня в гости. Оказалось, Катя живет в одной из сталинских высоток, в четырехкомнатной квартире. Я – дитя спальных районов Москвы. Мне всегда казалось, что в этих домах обитают только самые влиятельные граждане. В принципе, мои представления были недалеки от истины. Сейчас обедневшая старая интеллигенция совсем покинула сталинские высотки, перебралась в коробки на окраинах. Высотки им теперь не по чину – не по денежному статусу. Здесь обитает большой капитал. Печальная участь достойнейших граждан страны, где все понятия искажены.

Мама у Кати давно ушла из семьи. Так представила ситуацию сама Катя. Подозреваю, папа ее просто выгнал. Он отличался характером нордическим, долгие годы проработал за границей в Индии, по повадкам в нем угадывался бывший военный. Сейчас я думаю, он был офицером госбезопасности, из тех, что засылают в иностранные посольства в качестве наблюдателей. Отчего-то Катя сразу же решила представить меня папе. Он цепким взглядом оглядел меня сверху донизу, предложил нам пройти к нему в кабинет.

В советское время книги было принято не только читать, но и коллекционировать. Если многочисленные тома не украшали стены вашей квартиры, вас автоматически можно было причислить к пролетарскому быдлу. Трехметровые потолки были забиты собраниями сочинений. На свободных стенах висели картины, в основном – пейзажи. На самом большом полотне в тяжелой раме художник-маринист изобразил волнующееся море. Посреди комнаты стоял широкий стол, на нем лежали бумаги и стояла чернильница с пером. Катин отец открыл аккуратный шкафчик – мини-бар.

– Коньяк, водку, бренди? – спросил он.

– Коньяк, – я немного смущался. Не привык к такой обходительности.

– Катюша не пьет, – сказал папа строго, глянув на дочь. Я понял, что она в этом смысле утратила его доверие. «Видимо, перебрала где-то – и заявилась домой в непотребном виде», – подумал я.

Он налил дорогой коньяк в большие фужеры. Стал водить над своим носом, нащупывая аромат. Я по привычке дворового пацана выпил свой залпом, как пили «Слынчев Бряг», и поставил на стол. Заметил, что Катин папаша все еще ловит ноздрями коньячный дух. Получилось некрасиво…

– Где вы познакомились? – спросил он, подливая мне новую порцию коньяка.

– На кладбище, – ответил я, подражая его манере принюхиваться к напитку.

Он воззрился на меня с немалым удивлением.

– То есть на поминках, – исправился я. – Наш общий знакомый того… в смысле, умер… ну и мы… в общем, понравились друг другу, – я с трудом закончил фразу, чувствуя себя полным кретином.

Он поморщился.

– Учитесь?

– В Университете. На третьем курсе.

– Это хорошо… хорошо… Еще коньячку?

– Можно.

Катя почему-то все время молчала. Я решил, что отец ее подавляет. Так и было на самом деле.

– Ну, идите, – повелительным жестом он, наконец, отпустил нас. И я ощутил облегчение.

Мы прошли в Катину комнату, отделанную в индийском стиле. Она выросла в этой стране – и потому впитала ее дух. Приехав в Россию, Катя отчаянно скучала по Индии, мечтала туда вернуться. Но командировка отца закончилась, и новой не планировалось. У нее были небольшие шансы поехать снова в Индию в ближайшее время. Только намного позже, по турпутевке. Что она и сделала, одной из первых рванув на Гоа. И там оставшись. Подозреваю, выехала по туристической визе.

Мы не общались многие годы. Я встретил ее не так давно в Мумбае. И поначалу даже не узнал – настоящая индианка, в национальной одежде, с точкой во лбу, означающей, по-моему, счастливое замужество. Замуж она вышла тоже за индуса, весьма состоятельного – он работал в киноиндустрии. Она раздалась, располнела, но странным образом похорошела. Пахла пряностями. Я предложил зайти куда-нибудь выпить. Она засмеялась и решительно отказалась, словно я сморозил нечто непристойное. Так мы и разошлись в разные стороны.

Катя показалась мне с самого начала очень странной девушкой. Слишком увлеченной индийской философией и культурой. Она танцевала индийские танцы, пела тонким голосом песни и практиковала, как выяснилось, тантрический секс. Еще у нее было уникальное качество – говорить все, что на уме, сразу, без обиняков. Наверное, так принято в индийской культуре.

– Займемся тантрическим сексом? – предложила она, когда я снова пришел к ней в гости. – Ничто так не сближает, как тантрический секс.

Я вынужден был признать, что «не умею», но готов освоить эту практику.

– Эксперименты меня не пугают, – заверил я.

Так же спокойно после первого раза, когда я спросил ее, со сколькими партнерами она занималась этим самым сексом, Катя ответила:

– Ты восьмой.

Я поежился. Подобная откровенность все же отталкивает.

Мне представлялось, тантрический секс – это нечто невообразимое в смысле поз и совершаемых любовниками телодвижений. Но на поверку оказалось, все это – просто разводка для лохов. Все, что требовалось от мужчины, как можно дольше сдерживать семяизвержение. Поначалу у меня никак не выходило оттягивать финал. И тогда Катюша, добрая душа, предложила прикладывать к моим яйцам лед. Это уже было слишком. Я решил, что индийская культура слишком экзотична для меня, что мне куда больше нравятся русские девушки и простой незатейливый «перепихон» – когда фонтан страсти бьет ключом. И просто исчез, поехал к Даше, не оставив Кате номера телефона.

Потом я размышлял по этому поводу, и пришел к выводу, что слишком увлеченные девушки мне не нравятся. Я люблю женщин, способных обеспечить семейный уют – тех, в ком даже на расстоянии ощущается теплота, интимная ласка. У меня вызывают отторжение особы, у которых на первом месте дело, и только потом: семья, их мужчина, дети. Работая много, в самых разных сферах, я встречал немало женщин, вызывающих уважение. Уважение, но не желание. Их личная жизнь, как правило, всегда летела в тартарары. Будучи талантливейшей бизнесвумен, одна моя знакомая все время жалуется мне, как она несчастна в любви. Ее периодически атакуют молоденькие жиголо, коих развелось в нашей стране, как мух, но ее вовсе не привлекают смазливые недомужчины. Она говорит, что хочет мужика. Подозреваю, намекает на меня. Но я никогда не разрушу то хрупкое и горячее, тонкое и щемящее, волнующее и трогательное, что обрел однажды совершенно, как мне кажется, незаслуженно – свою семью.

* * *

Несмотря на то, что с Дашей мы периодически расставались, всегда на очень короткое время, мы всегда знали, это расставание – невзаправдашнее, это игра. Знали, что обязательно состоится примирение, и оно будет бурным, непременно бурным… Я и предположить не мог тогда, что когда-нибудь наши дороги разойдутся навсегда, что разведут нас ошибки, совершенные в силу юношеской глупости, и моя непомерная гордыня – абсолютное неумение прощать. Она знала – я всегда приду. Где бы ни был я, где бы ни была она.

Помню, как внезапно летом меня обуяло острое желание ее увидеть. Она тогда уехала в Тамбовскую область, на родину родителей. Проблема заключалась в том, что денег у меня не хватало даже на билет в один конец. Ничуть не смутившись этим обстоятельством, я взял паспорт, и помчался на вокзал. Уже через час с небольшим я сидел в поезде и слушал стук колес, он набирал ход. В вагон я вошел беспрепятственно – билеты у пассажиров не всегда, но частенько, начинали проверять уже после отправки, а документы никого и вовсе не волновали. Затем я рассказал проводнице душещипательную историю наших с Дашей отношений. Сказал, что обязательно должен ее увидеть, иначе просто умру, а денег нет, совсем нет… так получилось. И тучная тетка в летах вдруг вся растаяла, как масло в жару, и позволила мне доехать до станции назначения в своем купе. По дороге она распечатала бутылку водки, и мне пришлось пить с ней почти всю ночь. Утром она была, как огурец, а я пребывал в состоянии сильного подпития.

Вышел на перрон, и понял, что не знаю, куда идти. «Улица Лесная, дом два», – с трудом припомнил я. Остановил случайного прохожего.

– Подскажите, пожалуйста, как пройти на Лесную улицу.

– Ой-йо, это дал ё ко, – сказал он, – за м о стом. – Выговор у него был забавный. Ему мой московский диалект тоже, должно быть, показался необычным. – С Москвы, чё ль? – спросил он. И примерно поведал, как я могу добраться до Лесной.

– С Москвы, – ответил я на бегу.

Конец августа. Ранее утро. Несмотря на солнечную погоду, было зябко. Поэтому я перешел на бег. Прохожие смотрели на меня с недоумением. В России, в отличие от Америки, культуры бега не существовало. И до сих пор она не прижилась. Одно дело если ты бегаешь в фитнес-центре, на дорожке, и совсем другое – если несешься по улице. Бегущий человек вызывает неизменный интерес. Если бежит, значит, либо кого-то догоняет, либо наоборот – за ним кто-то гонится. За мной гналось желание увидеть Дашу.

Я выбежал на железный мост, окрашенный в ярко-красный цвет, и остановился, пораженный открывшимся внезапно видом. Под мостом разливалась широкая река. На песчаных ее берегах стояли сосны. Медленно шла баржа. И уходила, казалось, прямо под огненный шар, недавно вынырнувший из темной воды. Восход был поистине прекрасен. Я стоял и любовался. А мимо по мосту шли люди. Много людей. Они шли на местное предприятие. Оно еще работало. Но доживало последние деньки. Скоро, очень скоро, предприятие закроется. И местные жители, полностью зависимые от вредного производства, окажутся не у дел. И подадутся на заработки – кто в Москву, как это принято в России, кто в ближайший крупный город. Но большинство сползет в нищету и окажется почти совсем без средств к существованию.

Я побежал дальше. От вокзала до Лесной было часа полтора, если сильно поторапливаться. Калитка дома номер два оказалась закрыта. И я, подергав ее пару раз, перемахнул через забор. И стал стучать в дверь аккуратного деревянного домика. Открыла старуха – высокая и сухая, как старая ветла.

– Здравствуйте, – выпалил я, – я к Даше.

– А Даши здесь нет, – сказала она удивленно, – она с мамой на квартире. – Сощурилась на меня: – А ты Степан, чё ли?

– Да, – я радостно кивнул – значит, Даша рассказывала обо мне.

– Ну, проходи. Случилось чего? – Она посторонилась, пропуская меня в дом.

Потом мы сидели, пили чай с бутербродами, и я торопливо рассказывал, что вот, вдруг мучительно захотелось увидеть Дашу, и я ничего не смог с собой поделать, сразу сел на поезд – и приехал. Она приглядывалась ко мне с пытливым интересом – я, наверное, казался ей слишком порывистым и нервным юношей. Я был все еще пьян, и говорил много. И далеко не все по существу. В старушке ничто не выдавало сельскую жительницу. Ее никак нельзя было назвать бабкой. Скорее, она напоминала обедневшую пожилую графиню, неведомым образом занесенную в эту совсем не подходящую ей обстановку. И одета она была не по-женски – в линялые штаны и зеленый свитер. Лицо сильно морщинистое, как древесная кора, и волевое. На нем выделялись ярко-синие, совсем не потускневшие от времени, глаза.

Ничто не предвещало, что через месяц она скоропостижно скончается. От инфаркта. Я еще подумал тогда: «А вдруг это я виноват?! Может, она так переволновалась тогда?» Но сразу отбросил эту мысль. Выглядела она спокойно. Это я был взбудоражен, полупьян, поедал бутерброды с колбасой и рассказывал, как люблю ее внучку. Спохватился.

– Может, вам помочь чем-нибудь надо?

– Помочь? Зачем это? Я еще крепкая. Все сама могу. Хотя… возьми вон ведра, за водой сходи. Колодец в конце улицы. Далёко.

Обрадованный тем, что могу быть ей полезен, я подхватил ведра и заспешил по Лесной к колодцу.

Телефона у бабушки не было. И принеся ей ведра с водой, я направился по указанному адресу к новым домам. Предстояло еще два часа бега трусцой – утро выдалось даже слишком оздоровительным. Впрочем, погода стояла потрясающая: светило солнце, синело небо, и на душе было удивительно светло, как бывает, наверное, только в молодости, когда груз грехов еще не придавил к земле, и ты способен над ней парить, готовый на любые, самые дерзкие, поступки.

Странное зрелище – три панельных девятиэтажки посреди старого села, словно занесенные сюда ураганом из города. В одном из новых домов «на квартире» жила Даша с мамой. На звонок открыла моя девочка. Увидев меня, Даша после секундного замешательства кинулась мне на шею. У ее мамы радости напротив – не наблюдалось. Она в очередной раз объявила, что я псих. В принципе, она была недалека от истины. Порывистая юность в своих проявлениях порой безумна. Особенно, когда речь идет о любви. Но нет худа без добра. Зато мамаша сразу и с удовольствием одолжила мне денег на обратный билет. Узнав, что я приехал без гроша в кармане, она снова покрутила пальцем у виска.

Я задержался на сутки. Мы ходили купаться на песчаный пляж – и целовались. Стояли на красном металлическом мосту над рекой – и целовались. Гуляли по селу – и целовались. А вот ночью целовать Дашу мне не позволили. Ее мама настояла, чтобы мы спали в разных комнатах. Сама она разместилась на узком диване с моей возлюбленной. Видимо, наивная женщина полагала, что мы еще не успели соединить наши юные тела. Я уехал утренним поездом. Мы долго стояли на перроне, прощаясь.

– Ты удивительный, – говорила Даша, – теперь я знаю, ты можешь меня найти везде.

Она ошибалась. Потом она рассказывала мне, как на собственной свадьбе ждала – вот-вот подъедет машина, и я выйду, чтобы украсть ее, увезти навсегда. Но я так и не приехал, к ее глубокому разочарованию. Она стала женой другого. И прожила с ним уже очень много лет. Он готов прощать ей все. Даже измены. Он совсем не такой, как я…

И снова было лето. И опять она уехала. На сей раз на дачу друзей ее родителей, под Чехов. И вновь мне захотелось увидеть Дашу. На сей раз деньги у меня были. Но еще не было машины. Я сел в электричку и отправился искать неведомую дачу. При этом у меня даже не имелось никаких топографических координат. Я только знал, что это дачный поселок под Чеховым. И что фамилия друзей – Прозоровы. Но я так хотел к ней, что готов был обойти всю Землю.

Целый день я бродил по окрестностям Чехова, разыскивая Прозоровых, но так и не нашел. На станцию я вернулся в три часа ночи. И обнаружил, что до первой электрички еще несколько часов. Тогда я зашел в беленое здание вокзала и сел на лавку. Публика здесь собралась самая разная – была парочка поддатых и помятых граждан. Но, в основном, электричку ждали грибники с полными корзинами. Я даже подивился: откуда такое богатство? Сплошные белые и подберезовики с подосиновиками. Знают люди грибные места.

Примерно через полчаса в вокзал зашли вальяжно три милиционера с дубинками.

– Встать! – заорал один из них и ударил по лавке. Алкаши сразу подпрыгнули, встав по стойке смирно, как дрессированные пудели. Другие нехотя поднимались. Я и еще несколько грибников остались сидеть. – Я кому сказал! – Мент сдернул с головы одного из грибников шляпу и швырнул на землю. – Встать! Построиться в шеренгу!

Мне все происходящее показалось фарсом, но я тоже поднялся.

– Кто такой? – спросил милиционер, и вдруг ткнул человека дубинкой в живот. Тот, охнув, согнулся. – А ты кто? – Он замахнулся на второго. Тот испуганно съежился. И тоже получил дубинкой поддых…

Вся экзекуция длилась минут десять. Садист вопрошал всех по очереди, те отвечали, называя имя отчество и фамилию. Меня милиционеры обошли вниманием. Один из них буркнул: «Сядь!» Я понял, что их не интересую и с облегчением присел на скамейку. Мечталось – подойти и дать кому-нибудь из ублюдков в морду. Но я знал, что подобная мера возымеет только один эффект – меня заберут, закуют в наручники и будут судить за нападение на представителя власти. Возможно, даже закроют на несколько лет.

Вскоре стало ясно, что им, собственно, нужно. Отобрав у грибников полные корзины под умоляющие причитания, стражи порядка потащили добычу к машине. И потом до самого утра я слушал, как бедняги проклинают доблестную милицию.

Электричка пришла, но я в нее не сел. Меня снова охватило острое желание увидеть Дашу, – особенно после пережитой только что мерзости, – и я решил продолжить поиски. Ранее я прочесывал район справа от железной дороги, а на сей раз решил взять левее. И уже в десять утра обнимал Дашу. Ее родители смотрели на меня с ненавистью. Но что они могли поделать?.. Я уговорил свою девочку ехать в Москву немедленно. Ее мама кричала в неистовой злобе, когда дочка собирала вещи. Вскоре мы сидели в электричке, и она заметила, глядя на мои дорогие туфли (я поехал ее искать в них):

– Никогда в жизни таких грязных ботинок не видела.

Из-за налипшей на них глины туфли стали тяжелее раза в три. У меня уже серьезно болели мышцы ног.

– Имей совесть, – сказал я, – я тебя два дня искал. Прочесал всю округу. Даже затрудняюсь сказать, сколько километров прошагал в этих ботинках.

Очень странно вспоминать сейчас, как легок я был на подъем. Не представляю, что должно произойти, чтобы я предпринял сегодня подобное путешествие. Хотя у меня есть отличный джип, я вряд ли поеду искать кого-то по лесам и весям, имея из координат только: «под Чеховым, на даче у друзей по фамилии Прозоровы». Хорошо еще, что мне встретился дядька, который знал этих самых Прозоровых.

Кстати, туфли отмылись от грязи, и выглядели весьма пристойно. После того, как я натер их гуталином, в них снова можно было посещать светские рауты. Туфли я использовал во всех обстоятельствах. А вот кроссовки никогда не любил. Это не моя обувь. Даже на спортивной площадке я предпочитаю обыкновенные кеды.

* * *

Некоторые отношения, однажды начавшись, остаются с тобой на всю жизнь. И это лучшее, что может случиться с отношениями между мужчиной и женщиной. Причем, никто из них может даже не ставить задачу – их сохранить. Но существует некое сродство душ и понимания жизни, которое не позволяет разорвать нить. Клубок судеб разматывается, и эта нить тянется через десятилетия, связывая вас воедино.

У Валентины была шикарная фигура. Прекрасно это осознавая, она носила только обтягивающие наряды. Мужики останавливались на улице и провожали плывущую по тротуару Валентину жадными взглядами. Ее формам было тесно. Ее хотелось освободить от одежды, раздеть немедленно, позволить пышному телу дышать свободно. Этой груди необходимо вздыматься волнами. А бедрам положено трепетать под грубыми мужскими ладонями. Она училась на том же факультете, что и я, на курс старше. И я неизменно ощущал содрогание, когда мы встречались в вузовских коридорах. Она одаривала меня благожелательной улыбкой. А я прятал взгляд, поскольку слишком очевидно было, что даже взглядом мне хочется ее облапить.

Однажды я не выдержал. Подошел. И прямым текстом заявил:

– Как насчет свидания?

– Неожиданно, – она вновь улыбнулась, но по-другому, так бывает улыбается грациозная кошка, показав острые зубки. – Я не против.

– Может, в пятницу?

– Давай. У меня лекция. Но я, так и быть, могу ее прогулять. Только ради тебе.

Никогда не знаешь, во что выльются отношения. Честно говоря, мне представлялась тогда только постель. Я собирался вдоволь наиграться ею, а потом вернуться к Даше. Но в пятницу, гуляя по парку, мы разговорились, и вдруг выяснилось, что у нас полно общих тем. Она, как и я, увлекалась литературой и историей. Обладала отменной эрудицией – заслуга образованных родителей. К тому же, у нас было похожее чувство юмора, и мы начали сразу же беззлобно подтрунивать друг над другом – и смеяться.

Я проводил ее до дома, долго не мог с ней расстаться, мне нравилось с ней общаться, а когда наконец покинул, все думал: как удивительно – еще сегодня утром Валька была фигуристой недоступной красоткой, а сейчас превратилась в живого человека, компанейского, своего в доску. Вот только моя страсть таинственным образом растворилась. Может, оттого, что мужчине нужна загадка, чтобы испытывать к женщине влечение. Валентина для меня загадкой уже не была – раскрытая книга, на той же странице, что и я. В меру циничная, в меру деловая, знающая себе цену, с отличным чувством юмора. Романтика с такой девушкой, понял я, просто невозможно. Ей скажешь, что любишь. А она в ответ рассмеется.

Мы созвонились. И уже в воскресенье она приехала ко мне в гости.

– Может, займемся сексом? – предложила Валя в ответ на мое предложение «выпить чаю».

– Давай, – после короткой паузы согласился я.

Пока я ее раздевал, мы вдоволь напотешались друг над другом. Нам казалось, все это какой-то цирк. Тело у нее, и вправду, было шикарным. Ничего лишнего. И все настолько качественно создано Господом Богом, что сразу ясно – кто настоящий Творец. Я некоторое время ласкал ее. Потом рукой решил провести по животу. И она захихикала:

– Ты что делаешь, щекотно?

Наверное, с другой я бы почувствовал себя уязвленным. Но это была Валюха – свой человек. Я тоже засмеялся, и принялся ее щекотать куда активнее…

– Черт! – сказал я через некоторое время, когда она лежала подо мной, а я, приподнявшись на руках, смотрел между ее больших грудей на свой едва привставший член. – Со мной такое впервые.

– Бедный, – она снова засмеялась. Но тут же прикрыла рот ладошкой. Сделала серьезное лицо. Хотя глаза веселились. – Это я во всем виновата. Ложись. Сейчас.

Я лег на спину. И она принялась ласкать ртом мой вялый член. Ее действия возымели эффект – вскоре член напрягся, пришел в боевую готовность. Я уложил ее на спину, вошел в нее и стал ритмично двигаться. Постоянно думая при этом: «Да что за бред, шикарная ведь девчонка, и фигура, и лицо – безумно красивая девушка, может со мной что-то не так?» И тут же мой член снова обмяк. И ей пришлось опять приложить усилия, чтобы его поднять. Так продолжалось несколько раз. В течение полутора часов. Пока я наконец не кончил.

Я натянул трусы и уселся в кресло, глядя на нее выжидательно. Поскольку мы удивительным образом понимали друг друга без слов, она сказала:

– Это был худший секс в моей жизни.

И тут нам стало так смешно, что мы начали хохотать, не переставая. И никак не могли успокоиться. Про такие случаи говорят: «смешинка в рот попала».

Разумеется, я не мог удовлетвориться «самым худшим сексом в ее жизни», мне нужно было доказать Вале, что я настоящий самец. И в течение следующих нескольких недель я вполне вернул пошатнувшуюся репутацию. После нескольких успешных раз она стала меня возбуждать все больше. Да и она уже не смеялась, а тянулась навстречу, приоткрыв рот и жарко дыша…

Затем я познакомился в Валиными родителями. Семья показалась мне замечательной. Папа имел собственный цветочный бизнес. Но главным его увлечением был Николай второй. Он коллекционировал книги о последнем русском царе, и, казалось, знал о нем все. Мама была домохозяйкой. Но настолько интеллигентной, красивой и милой женщиной, что напоминала не русскую домохозяйку в цветастом халате и бигудях, а классическую американскую из пятидесятых годов – у которой и газон возле дома должен быть ухожен, и вид всегда такой, словно через час на светский раут.

Еще у Вали был старенький дедушка, увлеченный шахматист. Мы провели с ним немало часов за шахматами. В основном, выигрывал он. Но пару раз мне удалось свести партию к ничьей.

На этом свете живет множество мерзавцев. Дедушка однажды пошел в продуктовый за кефиром. И не вернулся. У подъезда собственного дома его зверски избили два пьяных подонка. Он умер не сразу. Попал в больницу с проломленным черепом. И там вскоре впал в кому и скончался. На суде убийцы вели себя вызывающе нагло. И получили по полной. Меня всегда удивляло, почему люди такого сорта устраивают подобное представление на суде? Неужели не понимают, что тем самым роют себе яму? Для меня их поведение необъяснимо. Как необъяснима мотивация их поступков.

В общем, семья Вали настолько разительно отличалась от Дашиной, что я поразился, каким может быть отношение. Я к такому не привык. Мне было в их доме и уютно, и тепло. И понимали меня с полуслова. И никакого напряжения в общении я не испытывал. Проблема была только одна: Дашу я любил, а Валю нет.

Можно сколь угодно долго убеждать молодых людей, что думать необходимо головой, и выбирая себе спутницу, нужно, прежде всего, смотреть на ее семью. Они никогда не прислушаются к советам умудренным опытом родителей. Потому что для юного создания всегда на первом месте чувства. Если, конечно это настоящий человечек, а не грезящий только материальными благами моральный урод, воспитанный моральными уродами – родителями. И все же, как страшно за дочерей, как хочется, чтобы им встретился равный, близкий по духовному развитию и по интеллектуальному уровню человек. Но любовь зла. Может так статься, придется бить козлов и отваживать от собственного дома…

Мы встретились с Валей – и никогда больше не расстались. Но и мужчиной и женщиной друг для друга не стали. Ее родители так и не поняли наших отношений. Им казалось – вот они, две половинки единого целого, казалось бы – нашлись, хватайтесь друг за друга и плывите в океане жизни. Но мы не были созданы стать парой, мы должны были стать друзьями. И стали ими, в конечном счете.

Потом я наблюдал бессчетное число Валькиных романов, нисколько ее не ревнуя. Только иногда критиковал за беспутность. Бывало, ругал, когда она находила совсем кретина – рисуя его грандиозным мачо. Женский вкус – загадка. В конце концов, пройдя через крайне неудачное замужество с алкоголиком, который почему-то показался ей похожим на меня (она специально подчеркнула этот момент), Валя вышла замуж за художника. У них родилась дочь.

А потом Валька с мужем переехали в США. И мы потерялись на некоторое время. Но лишь для того, чтобы снова встретиться в Нью-Йорке. Помню, какой я испытал шок, когда увидел ее шикарную фигуру. И свернутые шеи американских мужиков. Один черный даже зацокал языком.

«Как на Вальку похожа, – подумал я, и тут же: – Екарный бабай, это же она!»

И побежал, расталкивая толпу, по 42-й Стрит, крича во все горло:

– Валя! Валька, постой!

Еще когда только попал в Штаты, я думал, что вот – неплохо бы разыскать свою старую подругу. Ведь она где-то живет в этой стране. Но осознавая масштабы Америки, понимал, что это пустые мечты. И вот – словно притянул ее на Манхэттен…

Она буквально онемела. Американские мужики продолжали глазеть, теперь уже с завистью, когда мы обнимались, и я целовал ее чуть ли не взасос от радости. Хотя погодите – взасос, так случайно получилось.

– Ну, где ты?! Как ты?! Давай рассказывай! – так и не выпустив ее из объятий, сияя, спрашивал я.

– Да здесь же, рядом… Степ, отпусти, неудобно…

И в кафе на углу она потом рассказывала мне, как жила все эти годы. Что поначалу было тяжело. Но сейчас все хорошо, купили сначала машину, потом дом. Правда, теперь все в кредитах. В общем, стандартная эмигрантская история. А я поведал ей о своих злоключениях…

Мы как будто нарочно следовали друг за другом по миру. Сначала я за ней поехал в США. Потом она за мной – в Россию. Так бывает, когда судьбы тесно связаны.

Муж ее в Штатах сначала впал в депрессию. Его живопись никого не интересовала. Его картины не продавались. Его не брали даже иллюстратором в заштатные издания. Потом он познакомился с каким-то ценителем. И тот устроил ему небольшую выставку в собственной галерее. Там его и открыл некий местный знаток. О Валькином муже стали писать в газетах. Картины стали продаваться. Как раз в этот период мы и встретились. Затем он немного изменил стиль письма – и его полотна вдруг стали очень и очень востребованы. По мере того, как росли гонорары, стал портиться характер Валькиного мужа. Прежде тихий скромный человек, он превратился в домашнего тирана. Требовал, чтобы к нему относились, как к гению. И для него стало настоящим шоком, когда Валя в один прекрасный день заявила, что уходит от него. Как?! От него?! От великого таланта?! Участь жены гения, знаете ли, не всем подходит… Некоторые предпочитают жизнь обыденную, но спокойную… Последовала утомительная судебная тяжба, длившаяся несколько лет. Наконец, Валентина, забрав четверть всех денег, которые не успели забрать адвокаты, и дочь, выехала в Россию. После многочисленных судов и общения с юристами, Штаты ей резко разонравились. Она говорила, ей там душно.

Я к тому времени уже давно жил на Родине. Мы регулярно созванивались, переписывались. И потому я встречал ее в аэропорту в Москве.

Она появилась из стеклянных дверей терминала «Шереметьево 2» в шикарной шубе и темных очках в пол лица, похожая на миллионершу. С белокурой дочерью – дылдой, вымахавшей на голову выше матери. Сейчас девочка делает карьеру модели. С ее ногами и ростом туда ей – прямая дорога. Была ранняя весна. Снег уже растаял. И в шубе Вальке, должно быть, было очень жарко. Но она не могла появиться на Родине иначе. Ей нужно было всем, и в первую очередь себе, показать, что она не назад возвращается, а приехала в свое отечество из-за океана победительницей. Я ее отлично понимал.

Когда мы свернули на Ленинградское шоссе, я повернулся к «миллионерше» и спросил:

– Валька, пива хочешь?

– Пива? – переспросила она удивленно.

– Ну, да. Нашего, русского, пива.

– Нашего, русского, очень хочу, – сказала она и засмеялась, так же просто, как когда-то очень давно.

Я притормозил у палатки и купил ей бутылку холодного пива.

Она сделал большой глоток и зажмурилась по-кошачьи:

– Сто лет пива не пила. Хорошо-то как.

– Это Родина, Валь, с возвращением, – я улыбнулся. Я был рад, что она приехала. Мне ее очень не хватало.

* * *

После очередного перерыва в отношениях, когда я завел отношения на всю жизнь с Валькой, я снова предстал перед Дашей. Выпрыгнул, как черт из табакерки, по меткому замечанию Дашиной мамы. Я полагал, примирение будет бурным, как всегда. Но Даша неожиданно проявила характер, поскольку была уверена, что я ей изменяю. Она не пустила меня даже на порог. Сказала, что я могу проваливать «к тем девкам, с которыми сплю». Мне пришлось приложить немало усилий, чтобы вернуть ее. Я все время звонил и безбожно врал – уверял, что никогда не изменял, что даже в мыслях у меня такого не было, как можно. А что касается моего отсутствия, то во всем виновата проклятая работа. «Приходится трудиться двадцать четыре часа в сутки, – говорил я, – чтобы дело не заглохло». Трубку она не бросала, внимательно выслушивала все. Хотя ей было непросто. Воодушевленные нашей ссорой родители активно капали на мозги, стараясь вбить между нами большой клин. И все же, им не удалось приблизить наше расставание. Главным моим козырем стала новая квартира в шаговой доступности. Я убедил Дашу, что снял квартиру только для того, чтобы быть поближе к моей девочке. Вообще-то, у меня не было выбора, что предложили – то и взял, но «моя девочка» поверила.

Я бы не назвал ее наивной, но каждый верит в то, во что хочет верить. И только у прожженных циников, вроде меня сегодняшнего, почти не осталось веры – ни в людей, ни в судьбу, ни в божественный промысел. Пожалуй, я верю в хаос, и очень четко вижу свое место в этом хаосе. Но моих способностей по упорядоченью хаоса не хватает, я не способен его контролировать – все вновь разваливается, распадается, под руками – сухая глина, почва осыпается из-под ног. И я в очередной раз оказываюсь в лишенном логики пространстве. И снова стараюсь привести его и себя в мало-мальски пристойный вид. И у меня получается. Пока я в силах, получается.

Квартира Даше не понравилась. Обшарпанная и грязная, она, ко всему прочему, нехорошо пахла: немытым человеческим телом, разлитым вином, убожеством и нищетой. Я поначалу стеснялся приводить сюда Дашу. Но где-то мы же должны были заниматься сексом. Оказавшись в квартире, моя девочка поначалу была подавлена. А потом проявила сугубо женскую решимость, способную творить чудеса, и взялась разгрести авгиевы конюшни. Я ей активно в этом помогал. Хозяин дал карт-бланш, разрешил выбрасывать все, что мне не понравится. И я примерно трое суток таскал на помойку тюки с барахлом, бутылки, банки, заношенные тряпки, воняющие бывшим владельцем одеяла. Даша тем временем отмывала квартиру: терла пол из досок, скоблила раковину и ванную. И сделала мутные окна прозрачными, а замызганный кафель сияющим. Именно тогда я впервые подумал, что из нее получится прекрасная жена. Я и предположить не мог, что женой она будет другому. Не самой лучшей в определенных обстоятельствах женой. Если подумать, ее мужу не позавидуешь. Жить с постоянным осознанием, что твоя супруга любит не тебя. И так будет всегда, до твоего последнего часа. Она ясно дала это понять, сказав, что живет с ним ради детей. А когда дети повзрослеют, выпорхнут из гнезда, что она собирается предпринять? Понятия не имею. Скорее всего, она так прирастет к своей устоявшейся жизни, что ей останутся только вздохи об упущенных возможностях и собственной растворившейся в годах решимости.

Я решил больше не изменять Даше, поскольку испытал нечто, похожее на испуг. Я вдруг понял, что могу ее потерять. Впервые. Это осознание сковало меня страхом. Я даже предложил ей переехать ко мне, жить вместе. Но она сказала, что пока не готова к такому шагу. Ее родители не поймут, если она вдруг переберется к мужчине, не выйдя за него замуж. К женитьбе не был готов уже я. Мне казалось, это слишком серьезно. И я еще слишком молод, чтобы связывать себя узами брака.

– Ну и не надо торопиться, – она передернула плечиками. И я вдруг пожалел, что не могу вот так решительно – взять ее в жены, забыв обо всем. И в этом сожалении было предчувствие беды.

Между тем, лучшая подруга Даши, Ольга, готовилась к замужеству. Она приехала в Москву из алтайской деревни. Поступила в тот же университет, что и Даша. С будущим мужем познакомилась уже на первом курсе. Они стали встречаться, и примерно через год он сделал ей предложение. Оля поехала на малую родину – сообщить родителям радостное известие. Там у нее случился конфликт с отцом. Очень странный конфликт. Известие родители восприняли по-разному: мама была рада за дочку, отец же рассердился, и сказал, что замуж ей выходить пока рано. И вообще, почему она не говорила об этом раньше. Вечером он растопил баню, и позвал Олю попариться. Как раньше. Дело в том, что до самого отъезда дочери из деревни они ходили в баню вдвоем. И мылись вместе, причем, в обнаженном виде. Олину маму это нисколько не смущало. Проведя два года в большом городе, девушка сильно изменилась, многое осознала, и когда отец позвал ее париться вместе, она наотрез отказалась. Подобное поведение дочери настолько оскорбило отца, что он устроил грандиозный скандал, и выгнал Ольгу из дома. Она уехала в ночь, под крики отца. По этой причине на свадьбе родители невесты не присутствовали. Также как и прочие ее родственники. И впоследствии отец с дочерью больше никогда не общался. Он наотрез отказался даже говорить с ней по телефону. Впрочем, Ольга и сама не особенно стремилась наладить отношения. Напротив – она всегда очень плохо отзывалась о родителях, особенно об отце… Семейная жизнь у нее сложилась неудачно. К тридцати годам у нее уже было трое детей от трех разных мужиков, и не было мужа. Даша говорила, что Ольга просто не способна полюбить мужчину, от этого все ее проблемы.

Среди женщин встречаются снежные королевы, не способные на чувства. И ладно бы они портили жизнь только себе, но и их мужья обычно – глубоко несчастные люди, переживающие трагедию ледяных отношений. Дом, где нет любви, всегда охвачен холодом. Живущие в нем люди – инвалиды, чьи души омертвелые и пустые. Счастье, если найдется настоящая женщина, и уведет беднягу-мужика из такой семьи, отогреет лаской, даст ему новую жизнь. Он ее заслужил, пережив многолетнее заключение в объятиях снежной бабы…

Был ли Ольгин отец педофилом – под вопросом. Возможно, для него просто был важен устоявшийся семейный уклад. И дочь он воспринимал как ребенка, не заметив, что она давно уже стала женщиной. Но то, что педофилы существовали всегда, и в советское время тоже – очевидный факт. Не думаю, что в последнее время их стало больше, чем раньше. Просто сегодня о них стали много писать и говорить. А раньше правду замалчивали. Жертвой педофила в свое время стала и моя Даша.

Ее родители постоянно принимали у себя дома родственников и знакомых из Тамбовской области. Те использовали московскую квартиру как перевалочную базу. Некоторые просто приезжали в гости – посмотреть Москву. Почему бы не приехать – раз приглашают. Однажды с гостевым визитом прибыл некий дядя Слава, приятель Дашиного отца. Родители работали весь день, а дядю Славу оставляли сидеть с ребенком, в качестве бесплатной няньки. Даша запомнила этого сорокалетнего несвежего дядьку навсегда. Когда она рассказала мне, что произошло, – ей было всего пять лет, – я весь дрожал от возмущения, от кошмарности произошедшего, и думал – боже, как чудовищно вывихнуты мозги у отдельных представителей рода человеческого, их необходимо истреблять, они не должны, не могут ходить с нами по одной земле, жить рядом с людьми… Ребенок играл в комнате, а дядя Слава сидел на диване в одних трусах. Даша заметила странное вздутие и мокрые пятна на трусах. Педофил был сильно возбужден. Потом он предложил девочке дотронуться до возбужденного органа. Сам гладил, целовал ребенка, называл ее «маленькой принцессой»… И попросил потом ничего не говорить родителям. «Пусть это будет наш маленький секрет. Ты же умеешь хранить секреты?» Но вечером, Даша все рассказала маме. Дашин папаша, узнав о случившемся, пришел в дикую ярость, и спустил приятеля с лестницы, несколько раз заехав ему по физиономии. На этом все и закончилось. Следственные органы родители не привлекали. Психолога для ребенка тоже не стали приглашать, полагая, что Даша вскоре все забудет. У простых людей – простые решения. Но Даша не забыла. И рассказала через много лет эту историю мне. Не знаю, повлияла ли встреча с дядей Славой на Дашину психику. Я никаких надломов в ней не замечал. Но, говорят, они могут проявиться неожиданно, даже в зрелом возрасте, уже после сорока. Человек вдруг начинает испытывать разнообразные неврозы, впадает в необъяснимую депрессию, полностью теряет контроль над собой. Мне больно думать об этом. В одном Даша может быть уверена. Я всегда приду – и буду рядом, если ей понадобится моя помощь, если она о ней попросит…

Олину свадьбу организовывали родители жениха. Выбор сына они одобрили. Оля казалась им доброй, простой девушкой. Так в червивом яблоке не сразу разглядишь изъян. К тому же, у жениха был не слишком удачный жизненный старт. Родители надеялись, что женитьба его подкорректирует. Имелась судимость. И даже не условная. Высшее образование он получать пока не планировал. Нигде официально не работал. Хотя деньги у паренька откуда-то были. И он их не жалел – водил будущую жену по ресторанам, покупал ей недешевые шмотки.

– По глупости попал, – рассказывала Ольга, – в баре кружку кинул пивную, и попал по голове жене милиционера. А тот так рассердился, что завел на него дело.

Такими историями полнятся тюрьмы. Виноватых там почти нет. Все попали по глупости. А некоторые даже – за любовь. Их, видите ли, оговорили. Они думали, что спят с девушкой по ее согласию, а она почему-то посчитала, что ее изнасиловали…

Я положил пистолет в сумку и сдал вместе с курткой в гардероб. Даша была свидетельницей, а мне предстояло сидеть в одиночестве. С Ольгой мы не ладили. С такого рода людьми я с трудом нахожу общий язык. Точнее, они по какой-то причине меня недолюбливают. Если люди всегда уверены в собственной правоте и отнюдь не добры к окружающим, мы категорически не сочетаемся. Чтобы мне досадить, меня посадили подальше от молодоженов, среди многочисленных родственников и друзей жениха. Никто еще не успел положить в тарелки еду, а я уже налил водки в винный бокал и с удовольствием выпил. Вскоре окружающие перестали казаться мне настолько чужими, я даже почувствовал к ним смутную симпатию. Я ел и пил, и кричал: «Горько!», о чем-то трепался с соседями. Потом все танцевали. Тамада устраивал конкурсы. И было чертовски весело… А закончилось все внезапно. В зал ворвался ОМОН, и всех расставили вдоль стен – руки на стену, ноги на ширине плеч. Обыскали. Стали кого-то допрашивать. Я улучил момент, подбежал к столу и махнул еще полстакана водки. Меня яростно схватили, ругаясь, пихнули обратно к стене. Кто-то кричал возмущенно, кто-то пытался что-то втолковать бойцам ОМОН-а, невеста, я заметил, всплакнула: «испортили свадьбу». Наконец, разобрались. Представители органов просто-напросто ошиблись зданием. В считанные мгновения они покинули помещение. Извиниться забыли. Но самое удивительное, когда вооруженные люди в камуфляже скрылись, выяснилось, что жениха нигде нет. Позже обнаружилось открытое окно в примыкающей к залу кухне. Олина истерика сильно усугубилась – она стала натурально выть, как это принято в русских деревнях на панихиде. Несколько друзей жениха вызвались его найти, и отправились на поиски. И нашли, к моему удивлению. Привезли перепуганного, полупьяного часа через полтора. Оказалось, жених так испугался ОМОН-а, что сделал ноги. Парадоксальным образом подобное поведение Ольгу нисколько не насторожило… Разводилась она с ним, уже будучи беременной первенцем. Муж в это время сидел в следственном изоляторе, по подозрению в квартирной краже. Женитьба его нисколько не скорректировала. Как он был вором, так и остался. Каждый сам выбирает свой путь.

* * *

Основная проблема любого дела – кадровый голод. О том, как сложно подобрать персонал, я уже упоминал. Закупщик, привозивший мне выручку, в один отнюдь не прекрасный день просто-напросто исчез. Объявился он спустя две недели, сильно помятый, с красным воспаленным лицом и глазами цвета спелой вишни, и рассказал невероятную историю. Деньги у него якобы украли цыгане на вокзале. И он, опасаясь моего гнева (и не думал, что я такой страшный), решил на работу больше не приходить. При этом у меня был его адрес (он жил в Подмосковье) и паспортные данные. При желании я легко мог найти прогульщика – и представить счет. Но, очевидно, это обстоятельство закупщик не принял во внимание. Как не принимают во внимание закон преступники с низким уровнем ай-кью. Когда он объявился, мне сразу стало ясно, чем он занимался: две недели беспробудно пил, а вся выручка за неделю ушла на водку и развлечения. Его внешний вид говорил сам за себя. Тем не менее, я решил притвориться, будто поверил в историю с цыганами – искать нового работника не хотелось. Да и где гарантия, что новый работник тоже не запьет? В конце концов, этот закупщик работал со мной больше полугода, я начал ему доверять, и деньги он привозил регулярно, пока с ним не случился приступ извечной российской болезни. К тому же, он обещал отработать все, что взял, и я дал ему шанс исправиться. Но запойных алкоголиков, увы, исправит разве что гениальный нарколог (такие изредка, но встречаются), или могила. Закупщик через несколько месяцев снова сорвался, и больше на работу не возвращался. На этот раз никаких денег он с собой не прихватил, ничего чужого не потратил, правда, остался должен за «цыганскую» историю. Но я решил простить пьянице долг. Опыт подсказывал: переживать по поводу денег – себе дороже.

Если бы вы только знали, как часто в жизни мне приходилось сталкиваться с людьми нечистоплотными в финансовом отношении. Поначалу я сильно переживал, когда мне не возвращали долги. Даже мучился бессонницей, пытаясь себе объяснить, как люди могут так поступать. Даже если отбросить такое непопулярное понятие, как честность, должны же быть обязательства… Но потом я поумнел. Хранить память о долгах – то же, что хранить обиду. Это знание вносит диссонанс в твою жизнь. А что касается должника, или негодяя, то он чувствует себя вполне нормально. Просто потому, что он так несовершенно устроен, потому, что дурно воспитан родителями. Иногда я даже давал в долг с одной только целью – никогда больше не видеть этого человека. Я научился определять мошенников по лицам. «Вот тебе сто рублей. Надеюсь, мы поняли друг друга. И никогда больше не встретимся». Среди них находились удивительные наглецы. Не имея денег, чтобы отдать, они, тем не менее, пытались занять у меня снова. Человеческая природа причудлива и порой безобразна. Некоторые человечки объясняли свою неплатежеспособность просто: «Тебе, жалко, что ли? У тебя денег вон сколько! А у меня всегда в кармане пусто». Как будто за то, что я так много и успешно работаю, я обязан платить им дань. Отдельные экземпляры умудрялись жить исключительно на заемные средства. Как некоторые банки в эпоху перемен. Они брали в долг, тратили деньги, потом занимали побольше уже у других, отдавали первый долг, жили на эти деньги, а чтобы вернуть новый долг, опять занимали, уже у третьих лиц. И так далее, снова и снова, по кругу. Так и существовали. В постоянных долгах. Выстраивая свою индивидуальную финансовую пирамиду.

Если сегодня у меня кто-то попросит в долг, я, скорее всего, не дам ни копейки. Научен горьким опытом. Не дам даже друзьям – не хочется терять друзей. И благотворительность представляется мне пустой тратой средств. Я недостаточно богат, чтобы заниматься благотворительностью. Вот мой принцип. К тому же, я совсем не уверен, что благотворительность – это благо, несмотря на корень этого слова. Вкладывать надо в развитие, в производство. Оплачивать необходимо только труд тех, кто помогает строить дело. Остальное – шелуха. Армия попрошаек с протянутой рукой вызывает у меня брезгливость и раздражение. Если бы я прислушался к их групповому стону, то раздал бы все свои деньги, и все равно – им всем не хватило бы. Они передрались бы между собой, быстро разворовали часть, прожрали бы все остальное. И остались в том же положении, в каком находились прежде. А я лишился бы того, что имею. И сотни людей остались бы без работы…

Когда закупщик исчез, я несколько дней тщетно пытался дозвониться до Сереги, потом, злой, как черт, поймал машину, и поехал в родной район – разбираться, что, собственно, случилось.

Без меня все дело покатилось в тартарары. Одна из палаток оказалась закрыта. Продавец не вышел на работу. В торговом павильоне ночью ограбили склад, и вынесли товара на кругленькую сумму – еще предстояло разобраться, кто к этому причастен. Выручку за два дня, как выяснилось, забрал Серега. И укатил с деньгами и очередной случайной знакомой в подмосковный санаторий. Об этом я узнал только через неделю, когда мой бесполезный партнер по бизнесу соизволил объявиться. Я носился по району, как выпущенный из сосуда джин, давал пинка тем, кто его заслуживал, хвалил и поощрял тех, кто честно выполнял свою работу. И всего за один день сотворил экономическое чудо. Все семь палаток и два торговых павильона заработали. Я также сообщил всем, что временно закупками буду заниматься сам. Пришлось залезть в копилку, и выгрести оттуда все средства. Там было немного – все заработанное я вкладывал в дело. Так поступаю и по сию пору.

На другой день я с водителем Витей (он был закодирован и хранил мрачную трезвость) отправился на оптовый рынок, закупаться. У меня был длинный список, составленный утром. На перекрестке мы остановились на светофоре.

– Вот это жопа! – сказал Витя.

На автобусной остановке спиной к нам стояла девушка. Худенькая в верхней части тела, с тонкой осиной талией, она обладала пышнейшей задницей. Я тоже залюбовался. Загорелся зеленый свет. Витя тронулся и резко притормозил возле остановки. Открыл дверцу и выбрался из машины. Я понятия не имел, что он задумал. Водитель трусцой подбежал к девушке и смачно шлепнул по попе.

– Вот это жопа! – услышал я Витин восторженный крик в отдалении.

Девица завизжала. Довольный собой, Витя поспешно сел в машину и дал по газам.

– Ты что творишь?! – спросил я сердито. Меня обуревали двойственные чувства. С одной стороны, я был рассержен идиотским поведением водителя. Но в то же время меня разбирал смех. Я вспомнил возмущенное выражение лица девицы с большой попой. И расхохотался. – Слушай, Витя, – сказал я, – ты – неприличный тип. Очень тебя прошу, при мне так больше не делай.

– Ладно, – он хмыкнул, – но жопа-то была классная. – И воткнул в магнитофон кассету. Слушал Витя всегда Юрия Антонова. И только его одного.

Я попытался выяснить у Вити по дороге, не оставлял ли закупщик какой-нибудь информации. На тот момент я понятия не имел, что с ним случилось. Знал только, что он пропал, и увез с собой выручку за неделю. Но Витя тоже не владел информацией.

– Забухал, наверное, – предположил он.

– Он же не пьет, – возразил я.

– Вот я и говорю. Совсем не пьет – это всегда подозрительно. Значит, запойный. Кодировался, наверное. Как я.

Большинство алкоголиков своей болезни (и особенно, ее лечения) стесняются, скрывают информацию о тяжком недуге, – только не Витя. Он периодически начинал рассуждать о том, что кодировка – это очень и очень здорово. Потому что «хрен бы он машину водил и работал сейчас, только и делал бы, что бухал».

Несколько дней мы катались на оптовый рынок без приключений. Но затем возобновился бандитский кошмар…

Я пересчитал деньги, положил их во внутренний карман куртки и вышел из тонара. Было раннее утро, половина шестого. В этот момент метрах в тридцати, взвизгнув тормозами, остановилась машина. Я глянул в ту сторону, и помертвел от ужаса. Из машины пока никто не вышел, но стекло задней дверцы было опущено, на меня смотрел ствол… Я всегда обладал отличной реакцией, и в тот момент вскинул левый кулак, закрыв лицо. Рукой двигал, подозреваю, сам ангел-хранитель. У человека просто не может быть настолько точных и быстрых движений. Пуля должна была угодить мне в глазницу, но попала в ладонь, чуть ниже мизинца и безымянного пальца, и, пробив ее насквозь, изменила траекторию и стукнула меня в бровь. Удар получился сильным – как умелый апперкот. И тут же я сиганул вправо и, пригнувшись, побежал зигзагами к метро. Левую искалеченную руку я придерживал правой. Кровь била небольшим фонтанчиком, и пальцы я почти не чувствовал. Охранник, дежуривший постоянно возле этой точки, неведомым образом исчез. Подозреваю, просто спрятался от греха подальше. Кому охота подставлять себя под пули, даже если ты на хорошей зарплате? Еще одна пуля шибанула в асфальт рядом со мной. Я бежал, без оглядки, одержимый одной только идеей – спастись. На светофоре стояла Волга. Я рванул на себя дверь, упал на переднее сиденье и заорал во весь голос:

– Убивают! Мужик, спасай!

У того отвисла челюсть, он глянул в ту сторону, откуда я прибежал, и тут же дал по газам. Должно быть, ему очень не понравилось увиденное. На красный свет мы вылетели на перекресток, свернули налево, и помчались прочь по проспекту. Я обернулся и успел рассмотреть «веселую троицу» в черных кожаных куртках и спортивных штанах. Они стояли возле светофора, будто провожали нас. Преследовать не пытались.

– Где тебя высадить? – буркнул мужик. Наверное, меня он тоже принял за бандита. И совсем не горел желанием участвовать в наших разборках. Покосился с неодобрением на искалеченную руку. Кровь с нее все капала и капала на резиновый коврик. Причем, очень быстро – кап, кап, кап – я даже испугался, что умру от кровопотери.

Я сунул правую руку во внутренний карман, достал крупную купюру, протянул водителю.

– До травмпункта довези. Любого. Там уже я сам.

Ни слова не говоря, мужик взял деньги и доставил меня в ближайший травмпункт. Там долго выясняли, из какого я района, и почему приехал именно сюда – идиотские совковые порядки. Кровь, тем временем, все текла и текла из простреленной руки. Я начал ощущать головокружение.

– Зашейте, – попросил я. – Или я сейчас в обморок грохнусь.

– Что-то ты бледный, – обратил на меня, наконец, внимание доктор. Он спешно осмотрел руку, спросил, что случилось. Я ответил, что наткнулся на острый штырь на стройке.

– Не маленький, вроде бы, уже – по стройкам лазить, – недовольно сказал травматолог.

– Работаю я там, – ответил я.

Он также осмотрел мое лицо.

– Левая бровь – рассечение. Синяк будет. А так ничего страшного. Дай-ка угадаю. Это ты, наверное, на стройке кирпичи лбом пытался разбивать.

Я промолчал.

В руку сделали несколько уколов обезболивающего. Обеззаразили перекисью. Несмотря на обезболивание, я едва не закричал. Зашили рваную рану на внутренней стороне ладони, сделали несколько стежков на тыльной.

– Кости тоже пострадали, – констатировал врач, рассматривая рентгеновский снимок, – но гипс накладывать поверх раны нельзя. – Сверху на бинты положим фиксирующую повязку. Руку держать на перевязи. Полный покой. И не дай тебе бог стронуть там что-нибудь. Пальцы потеряешь.

– Я их совсем не чувствую.

– Неудивительно. Ничего, срастаться начнет – сразу почувствуешь. К нам на перевязку через неделю.

Со временем рука действительно восстановилась. Но мизинец и безымянный палец на левой руке и сейчас двигаются не так хорошо, как на правой. Шрам на тыльной стороне ладони всегда напоминает мне, что у меня есть ангел-хранитель. В минуту опасности он завладевает моим телом, и тогда я способен творить чудеса. В чем мне еще не раз предстояло убедиться.

* * *

Многие удивляются, отчего Бог (если он существует) так жесток. Разве может милосердный, всепрощающий Бог убивать десятки тысяч ни в чем не повинных людей, используя в качестве орудия возмездия за грехи цунами, землетрясения, наводнения, ураганы и прочие стихийные бедствия? Почему он насылает их на людей? За что такая немилость? Мне представляется, я знаю ответ на этот вопрос. Если принять за данность, что Бог воспринимает человечество как единое целое, не заботясь о судьбе отдельных его представителей, то все встает на свои места. Представьте себе муравейник. Насекомые ведут постоянную работу по его строительству и поддержанию. Мириады муравьев без устали трудятся, чтобы сделать свой дом лучше. Если исчезнет один муравей, даже несколько десятков муравьев, даже сотня, – разве что-то изменится? Муравейник продолжит свое бытие и развитие. Поэтому массовая гибель людей в стихийных бедствиях – незначительные потери, не заслуживающие внимания высшего существа. Другой пример – пчелиный рой. Имеет ли значение для пасечника, как себя ощущает одна пчела? Считается ли он с ее мнением, ее желаниями, ее жалкими надеждами на лучшую жизнь, если бы таковые вдруг возникли? Признает ли пасечник ее индивидуальность, ее право на собственное мнение? Вряд ли. Вот так и Господь Бог. Для него важен только рой, его жизнеспособность, прирост, и чтобы мед получался качественный.

Но проблема в том, что человек – не муравей и не пчела. Это и наше счастье, и наша беда. В нас что-то сломалось в процессе эволюции. И мы обрели персонализацию. Нам хочется, чтобы нас осознавали как личность. Каждого из нас. Мы отделены от окружающих плотной стеной собственного разума. Мы не мыслим себя общностью, не представляем собой коллективный разум. Хотя и склонны к тому, чтобы сбиваться в человеческие стада по принципу рода, нации, расы. Человеческий индивидуум обладает личностным самосознанием. Хотя для некоторых это вовсе не очевидно. Рудименты коллективного разума муравьев или пчел наблюдаются у тех, кто видит свое продолжение в детях, кто полагает, что после смерти будет жить в них. Но дети тоже персонифицированы, отделены от родителей собственным Я. Никогда не стоит забывать, что ваш ребенок – личность, а вовсе не ваше продолжение. Он может быть похож на вас внешне, или чертами характера, но это свойства только тела, его функциональных особенностей, но никак не души.

Так имеет ли значение человеческая жизнь для Бога? Особенно, если за чертой смерти нас ожидает вечность, как утверждают христианские теологи. Полагаю, нет. Это гуманисты утверждают, будто всякая жизнь священна. Это человек придумал, что ее нужно ценить.

Наверное, каждый помнит, как он впервые осознал, что когда-нибудь тоже умрет. Ребенок в момент этого осознания испытывает настоящий шок. Мне помогли постичь смертность телевизионные «Новости». Показывали войну. На экране телевизора бегали солдатики и расстреливали друг дружку из автоматов. А потом крупным планом показали тела убитых. Среди них я увидел несколько женщин и детей. И вдруг понял, что все это реальность. И случись мне оказаться в то же время в том же месте, я мог бы лежать среди них.

Мама сидела рядом. Я, перепуганный донельзя, спросил прерывистым шепотом:

– Мама, а ты тоже умрешь?

– Когда-нибудь умру, – ответила она. – Все умирают рано или поздно.

– А я… я умру?! – проговорил я, едва дыша от ужаса.

– Обязательно, – ответила мама. – Ты же тоже человек.

Будучи не в силах сдерживать слезы, я отчаянно разрыдался.

– Ах, вот как, – мама недобро усмехнулась. – Значит, маму тебе не жалко? А себя жалеешь! Себя!

Слезы моментально высохли. Мне стало стыдно. Я действительно считал, что мамина смерть не так страшна, как моя. Но признаться в этом, даже самому себе, отчего-то было невозможно.

– Нет, мама, нет, – соврал я тогда. – Пусть лучше я умру. Лишь бы ты была живая и здоровая.

– Вот теперь ты рассуждаешь, как мужчина, – сказала мама. – Молодец.

Я навсегда запомнил этот разговор.

С самых ранних лет я обладал врожденным знанием о том, как надо себя вести, какой поступок правильный, а какой может совершить только дрянной мальчишка. И также – что должен чувствовать (и даже – о чем должен думать) хороший человек. К сожалению, наши эмоции и сознание корректировкам не поддаются. Все наши усилия по изменению себя – тщетны, это самообман. Я, может, и хотел бы стать идеальным во всех отношениях, но и мои мысли, и мои поступки, порой бывали весьма скверными. Я не прислушивался и к разумным советам взрослых. Совершал ошибки. И делал выводы только на основании собственного опыта. Я набил довольно много шишек, формируясь как личность. Но, по всей видимости, только так и можно стать личностью.

Одно я усвоил четко – есть вещи пострашнее смерти. И бояться за свою жизнь в определенных обстоятельствах стыдно. Если, конечно, ты мужчина. Или мнишь себя таковым.

* * *

Целый день я сидел перед телевизором, тупо переключая каналы. Левая рука лежала на перевязи и отзывалась пульсирующей болью – в ней, словно колотился пульс, ритмично травмируя ткани. Меня обуревали весьма противоречивые чувства. Основным было раздражение на себя. Я себя ненавидел. «Сбежал, как заяц», – говорил я себе, вспоминая раз за разом, как несся, задыхаясь, к перекрестку, едва живой от страха. Раздражение мое все нарастало.

Пришла Даша. Выслушав мой рассказ, стала меня жалеть, уговаривала больше никогда не ездить к палаткам. И вообще, бросить бизнес, раз это стало настолько опасно. Ее слова еще больше вывели меня из равновесия. «А что если бы там была Даша? – думал я. – Я бы также побежал, бросил ее?» И не находил ответа. «Неужели я трус?» – задавался я очередным вопросом.

Я достал пистолет, проверил его. Действовал одной рукой, лишь немного помогая себе указательным и большим пальцем левой. Надел кобуру, сунул пистолет подмышку. Затем достал и положил в карман перочинный нож, принадлежавший умершему владельцу квартиры.

– Я на точку, – сказал Даше. – Хочешь, оставайся здесь. Хочешь, иди домой.

Она обхватила меня, почти повисла на мне:

– Не пущу! Ты никуда не пойдешь.

– Пойду! – проявил я упрямство. – Я не буду от них бегать. Либо они меня, либо я их. Третьего не дано.

– Может, с ними можно договориться? – Она едва не плакала.

– Это отморозки. С такими не договариваются. Они сразу стреляют.

– Не пущу! – закричала она. – А если ты пойдешь… если только ты пойдешь… То я пойду с тобой. Так и знай.

– Послушай, – попытался я ее урезонить. – Это мужские дела. Тебя это совсем не касается.

Теперь я пожалел, что посвятил Дашу во все подробности. На самом деле, мне очень хотелось с кем-нибудь поделиться тем, что произошло. А она была для меня самым близким человеком…

Битый час я уговаривал ее прекратить истерику. В конце концов, она разозлилась, сказала: «Делай, что хочешь!» и ушла, хлопнув дверью. Я испытал облегчение, созвонился немедленно со своим приятелем и поехал к нему.

* * *

Моего приятеля звали Трэш. Он был байкером и бандитом средней руки. Ни в каких ограблениях и кражах не участвовал, но обожал разборки, когда можно было проявить лихость и безбашенность. Широкоплечий, высоченный, он носил поношенную бейсболку с выцветшим узором и старую черную косуху – и походил на культуриста или, что в те времена было куда актуальнее, перекачанного уроженца города Люберцы. Обычно разборки Трэша происходили с участием знаменитого сообщества байкеров, в те времена бывшего у всех на слуху. Оно и сегодня существует, хотя уже не столь заметно. Мы с Трэшем сошлись на почве любви к тяжелой и классической музыке. Несколько раз вместе выпивали. Поддерживать его темп было непросто. Мотоцикл Трэша почти все время стоял в гараже, поскольку владелец был перманентно пьян. Иногда, набравшись в зюзю, он все же выгонял железного коня и катался на бешеной скорости по родному району. Жил Трэш на другом конце Москвы, так что я знал о его пьяной лихости только по рассказам знакомых. Дома у моего приятеля была кладовка, а в ней небольшой склад оружия – пистолеты, карабины, гранаты. В том числе, несколько противотанковых – предмет особой гордости. Поскольку Трэш пил, как сапожник, временами он страдал паранойей – ему начинало казаться, что за ним вот-вот придут – либо менты, либо кое-кто пострашнее ментов. Спал он, по его собственным словам, тоже – с пистолетом под подушкой.

Я прихватил пол ящика пива, и мы стали пить его дома у Трэша.

– Есть дело, – сказал я, когда мы осушили по паре бутылок.

– Че за дело? – отозвался мой приятель.

Я вкратце поведал о своих проблемах, рассказал о том, что случилось вчера. Трэш слушал внимательно, периодически хмыкал и кивал. Напоследок растянул губы в нехорошей усмешке:

– Ну, че? Валить братков надо.

– Не надо. Лучше просто напугать.

– Просто напугать не получится. Сам подумай. Они шмаляют на поражение. Явно хотят тебя вальнуть. Так что теперь – либо ты их, либо они тебя.

Он повторил мои мысли. И все же, я сомневался.

– Может, они просто проезжали мимо и решили выслужиться, без команды сверху.

Трэш кивнул.

– Может быть. Но не уверен.

– Так ты поможешь?

– Дело такое… стрёмное. Нет, ну, я возьмусь, конечно. Но ты сам понимаешь… Мне налик не помешает. Это, по сути, работа. И работа серьезная. Мы с тобой друзья, конечно… – Он замялся.

– Я заплачу, само собой, – поспешно пообещал я. – Мне нужен напарник. Когда их шуганем, получишь деньги. – Назвал сумму.

– Вот это разговор, – Трэш улыбнулся, – нормальные бабки. Особенно, если никого валить не нужно. Я и сам, честно говоря, против того, чтобы валить. Не люблю мокрые дела. Может, еще бойцов возьмем?

Я покачал головой.

– Не хочу никого лишнего привлекать. Это личное дело. Разозлили они меня.

– Понимаю. – Трэш отхлебнул пиво из бутылки. – Но ты проставляешься, Степ. На сухую такие дела не делаются.

– Как раз такие дела делаются только на сухую! – возразил я. – Ты не против, если я у тебя сегодня переночую? А завтра рано утром выедем на точку. Будем их там ждать.

– Нет проблем, – ответил Трэш. – На сухую, так на сухую. Только тогда давай сегодня нажремся. Пиво – это хорошо. Но лучше беленькой взять. В смысле, водки…

– А ты завтра встанешь в шесть утра? – спросил я с сомнением.

– Даже не сомневайся. Я с утра всегда, как огурец, даже не опохмеляюсь…

Чтобы разбудить приятеля, мне пришлось поливать его из чайника. Я пытался привести его в сознание криком, потом долго тряс за плечи, лупил по щекам – все безрезультатно. Когда я наклонил над ним чайник, он поначалу лежал без движения, потом приоткрыл рот и стал жадно глотать воду. Затем резко сел на кровати, бешено вращая глазами.

– Ты что?! – проговорил он сипло. – Ты кто?! А… Это ты.

– Шесть утра, – сказал я. – Я еле-еле тебя добудился. Вставай. Пора работать.

Он со стоном сполз с кровати, натянул черные джинсы и сразу побрел в арсенал. Вышел оттуда с пистолетом в левой руке и противотанковой гранатой за поясом.

– Это еще зачем? – поинтересовался я хмуро.

– Как зачем?! – искренне удивился полупьяный Трэш. – Жизнь спасти, если что.

– Оставь гранату, – попросил я. – Возьми только пистолет. И проверь, чтобы он был заряжен.

– Обижаешь, – протянул Трэш, прицелился из пистолета в фотографию какого-то своего предка. – Броня крепка и пушки наши быстры, и наши люди мужества полны, – пропел он. – В строю стоят советские танкисты, своей великой родины сыны.

Я подумал, что взял в компаньоны не того человека. Но вариантов у меня было немного. Трэш был самый отвязный, но и самый прозрачный среди всех. Я знал, что он, хоть и безумный, зато исключительно честный малый – и никогда не подставит.

Мы приехали на точку, где я на днях изображал трусливого зайца, в семь утра. Хотя мне было не по себе, в то же время я чувствовал сильное возбуждение. Так ощущает себя, наверное, солдат перед боем. Позавтракали сосисками в тесте. Выпили кофе. И уселись за столик в ближайшем открытом кафе (его владелец Юра – бывший милиционер – был моим приятелем), отсюда отлично просматривалась местность, стали ждать. Трэш усидеть на месте не мог. Он встал, прошелся взад-вперед, направился к палатке. Вернулся.

– Слушай, у тебя там водка в разлив… – сказал он. – Холодновато что-то. Может, погреемся?

– Мы же договорились, – возмутился я. – И потом ты сам сказал, что никогда не опохмеляешься.

– Не опохмеляюсь, – подтвердил Трэш, – просто погреться захотелось.

Я помотал головой.

– Нет, мы на работе не пьем.

– Ну и ладно, – Трэш уселся верхом на пластиковый стул – спинкой вперед. – Значит, будем так и сидеть, как идиоты…

– Кстати, я скоро отъеду, – проговорил я через некоторое время. – За мной водитель приедет. Надо товар закупить.

– Валяй, – сказал Трэш с деланным безразличием.

– А ты пока подежурь. Если они приедут, без меня ничего не предпринимай.

– Не буду.

Вскоре прибыл Витя на «Газели», и мы поехали за товаром. «Есть улицы центральные, – пел Юрий Антонов из хрипящих динамиков… – высокие и важные, с витринами огней…» Выехали за МКАД – самый дешевый оптовый рынок располагался там. По обочине медленно катил велосипедист с бидоном в руке. Когда мы поравнялись с ним, Витя изо всех сил вдавил гудок. Едва не подпрыгнув от испуга, велосипедист сильно прибавил в скорости. Мы обогнали его под радостный Витин смех.

– На фига? – спросил я угрюмо.

– Обожаю велосипедистов, – поведал Витя, – видал, как он педальки начал крутить!

Мой водитель был полон сюрпризов. На дороге он никогда не скучал. В затяжной пробке на обратном пути оставил Газель и пошел стрелять у других водителей из машин, стоявших за нами, сигареты. Его, видите ли, развлекала их реакция.

Обратно мы приехали только в час дня. На точке я застал сильно поддатого Трэша. Он пил водку с охранником. Тут же выяснилось, что оплачиваю эту несанкционированную пьянку я.

– Я у тебя взял бутылку, в счет предстоящих выплат, – Трэш лучезарно улыбнулся.

Я пришел в ярость. Устроил разнос продавцу за то, что он бесплатно раздает выпивку. Затем оштрафовал за пьянство на работе охранника. Сильно обиженный, он убрел из уличного кафе к таксистам. Напоследок я отобрал у Трэша бутылку и уселся напротив.

– Друг мой, – сказал я. – Так дело не пойдет.

– А что такое? – спросил он.

– По-твоему, это нормально?

– По-моему, нормально.

– Мы договаривались, что делаем дело, и пить не будем, – я помолчал. – Я думал, ты понимаешь, насколько все серьезно.

– Вот бля-а-адь, – протянул он, и закурил, демонстративно отвернувшись.

До глубокого вечера мы не разговаривали.

– Ну, все, – сказал я около двенадцати, – больше ждать не будем. Завтра здесь же встречаемся в половине восьмого.

Он молчал.

– Ты придешь?! – спросил я, повысив голос.

– Да, – буркнул Трэш, и, сунув руки в карманы джинс, быстро пошел прочь.

Я забрал выручку и поехал по остальным точкам, а потом домой.

На следующий день Трэш объявился только в девять, сильно помятый и злой. Я понял, что вечер он провел бурный – дневное воздержание и чувство протеста заставили его снова напиться в зюзю. Я отчитал его за опоздание… Мы отдежурили весь день. А затем следующий день… За три дня бандиты так и не объявились. Яростное желание реванша стало постепенно утихать… Когда на четвертый день Трэш заявился в двенадцать дня, я потребовал от него объяснений.

– Бля, ну проспал я, – сказал он. Я понял, что пунктуальность – не самая сильная его черта.

– А если бы они за это время приехали? – поинтересовался угрюмо.

– Три дня уже тусуемся, нет никого!

– Ладно, – я махнул рукой и снова поехал с Витей закупаться товаром. Настроение у меня было отвратительным. Раздражал необязательный пьяница Трэш. Бесили бандиты. Почему они вдруг решили опять оставить меня в покое? И Витя, несмотря на предупреждения, вновь демонстрировал разнузданное поведение. Кричал в открытое окно идущим вдоль дороги девушкам: «Эй, красавица, куда пошла? Давай прокачу!»

– Витя, – сказал я, сильно утомленный его быдловатыми манерами. – На хрена ты девушек пугаешь?

– Ты что?! – он вытаращил глаза. – Да они рады знаешь как! Я же им комплименты делаю.

– Рады, значит, – пробормотал я. – Останови-ка здесь.

Витя притормозил у палатки. Я вылез и купил две бутылки пива. Одну выпил залпом, вторую стал потихоньку цедить в машине. Мой водитель косился на меня неодобрительно. Как всякий закодированный алкоголик, к пьянству он относился отрицательно.

– Хорошо-то как, – сказал я, допив вторую бутылку. Мне, и правда, стало намного лучше. Пенный напиток, обладающий седативным эффектом, всегда гармонизировал нервную систему. Я уже не испытывал столь глубокий диссонанс с действительностью. Я с ней примирился. И ощущал себя, как тяжело больной, получивший дозу нового высококлассного лекарства.

На оптовом рынке помимо товара я купил ящик чешского пива, чтобы усилить эффект «лекарства». И всю обратную дорогу пил его с немалым удовольствием, рассказывая Вите анекдоты. Один из них так ему понравился, что он, задыхаясь от хохота, отпустил руль. «Газель» долбанула высокий бордюр. Витя порядком перепугался. И попросил меня больше его не смешить…

Злой, бледный Трэш расхаживал вдоль палатки. Он не пил несколько дней. Из-за непривычной трезвости мой приятель чувствовал себя не в своей тарелке. Я выбрался из машины и попросил его занести початый ящик чешского в палатку («какой из меня грузчик с одной рукой?») и разложить пиво в холодильнике.

– Будем пить, – сказал я. Трэш просиял.

Мы уселись за столик все в том же кафе и принялись опустошать бутылки со спринтерской скоростью. Трэш стремился вернуться в привычный образ мачо, не ведающего страха и упрека. Я намеревался разогнать чернильную тоску. Но, как это обычно бывает, мы достигли совсем другого эффекта. Трэш сделался буйным. Остановил случайного прохожего, и съездил ему ни за что – ни про что по физиономии. Я же впал в печаль и задумчивость. И осознал, что последние дни провел исключительно тупо. Зачем я искал встречи с бандитами? Ведь это могло закончиться очень печально. Даже если бы я всех их успешно пострелял (сомневаюсь, что мне хватило бы духа), через некоторое время приехали бы другие – чтобы отомстить. Или же меня попросту арестовали бы. И отправили на долгие годы за решетку… Желание быть настоящими мужиками нередко делает из настоящих мужиков дураков.

Трэш прибежал откуда-то с бутылкой в руке и рухнул на пластиковый стул. Тот не выдержал веса, а может бьющей из пятой точки энергии, и с хрустом сломался. Одна из ножек подогнулась, и мой приятель упал на бетонный пол. Вскочил, отбросил сломанный стул, взял другой. Уселся в своей обычной манере – развернув стул.

– Есть идея, – сказал он. – Если эти отморозки не едут, мы сами за ними поедем…

Обуреваемый сомнениями и тоской, я заглянул в горлышко пустой бутылки. Трэш тут же отобрал ее у меня, распечатал новую и сунул мне в руку. Я уже был очень сильно пьян, но выпил бутылку залпом. Тоска не желала проходить. И я намеревался уничтожить ее вместе с ясным сознанием.

– Мы найдем их, – продолжил он, – и застремаем. Они поймут, что с тобой лучше не связываться.

– Где мы их найдем? – спросил я. – Я же тебе говорил. Я понятия не имею, где их искать.

– Как зовут главного?

– Тоже не знаю, – я пожал плечами. – По телефону, вроде бы, говорили: «Папа просил передать».

– Значит, Папа. Ищем Папу! – Трэш вскочил. – Вон там, на пятачке таксисты дежурят, пойду с ними поретру. Узнаю, где бандюки собираются.

И он умчался к таксистам. Разговор у них происходил следующий. Мой приятель представился, сказал, что его зовут Трэш.

– Мусор, – блеснул один из таксистов знанием английского языка.

– Сам ты «мусор», – Трэш натянул ему кепку на нос. – Отцы, – сказал он затем торжественно, – мы бандитов ищем. Заплатим тому, кто нам покажет, где они тусуются.

Вскоре мы ехали с одним из таксистов в некую бильярдную «Пирамида», расположенную неподалеку.

– Обычно за проститутками клиенты ездят, – сказал водитель насмешливо, – за бандитами в первый раз.

– А может, мы – менты, отец, – стал куражиться Трэш, – приедем, и всех там повяжем. И нам сразу орден на грудь.

– Непохожи что-то…

– А мы под прикрытием работаем. Я байкера изображаю из банды «Ночных волков». Слышал про таких?.. А коллега мой – капитан милиции, мозг нашего дела.

Водитель ничего не ответил. Сильно поддатый парень, несущий пургу, вызывал у него раздражение. Оно ощущалось. Но выказать его он так и не решился.

Мы доехали до заведения и вышли из машины. Кафе «Пирамида» было оформлено в зеленый цвет – под сукно бильярдного стола, или доллары – кому как больше нравится. Миновали стеклянные двери. На входе дежурил массивный охранник, скорее толстый, чем накачанный. Внешний вид Трэша вызвал у него неправильную реакцию. Проще говоря, фейсконтроль мой приятель не прошел. Его старая косуха, линялая бейсболка, казаки с коваными носами – все говорило о том, что в этом заведении ему не место. Завсегдатаи играли в бильярд и сидели за столиками. Одеты они были, по большей части, в спортивные костюмы фирмы Адидас и кроссовки.

Кто знает, может этот охранник был убежденным гуманистом – и таким образом оберегал байкера-неформала от расправы? Узнать, как обстояло дело, теперь уже не представляется возможным. Беспредельщик Трэш достал пистолет и изо всех сил ударил охранника рукояткой в лоб. Тот охнул, попятился. Кровь сразу же потекла из ссадины над переносицей, огибая ручейками маленький курносый нос. Трэш снова замахнулся, и охранник, взвизгнув совсем по-свинячьи, побежал через зал, мимо бильярдных столов, в сторону кухни. Дебошир в косухе кинулся за ним.

Столики располагались у дальней стены заведения, отделенные от основного зала колоннами. Коротко стриженные люди с удивлением наблюдали за происходящим. Прежде, во всей видимости, им видеть такого не доводилось. Их оберегала от потрясений суровая репутация. Но не в этот раз. Возле входа на кухню находился бар. Иностранные красивые бутылки с напитками стояли, создавая своеобразную стену элитного алкоголя, на зеркальном фоне. Бармен держал в руке телефонную трубку и смотрел куда-то вниз, за стойку. Видимо, набирал номер. Я хапнул из-под мышки пистолет, направил на бармена и побежал через зал, крича во весь голос:

– А ну, положи трубку, сволочь!

Он, расширив глаза от испуга, немедленно подчинился, отбросил трубку, будто только что понял, что держит за хвост гадюку.

С кухни доносились громыхание кастрюль и отчаянные вопли. Там Трэш расправлялся с охранником за то, что бедняга не сразу распознал в нем почетного гостя. Заодно досталось и поварам.

У меня было такое чувство, что все последние дни я жил со сжатой пружиной внутри. И вот теперь она распрямилась. Из меня рвался наружу сокрушительный торнадо, и я был не в силах его удержать. Я схватил с ближайшего стола шар и метнул в бар. Эффект превзошел все мои ожидания. Бутылки раскололись с диким грохотом. Осколки, в том числе и зеркальные, полетели во все стороны. Часть стены элитного алкоголя осыпалась на пол. Оглушительный погром так мне понравился, что я немедленно швырнул еще несколько шаров. Бармен, пребывая в священном ужасе, рыбкой нырнул в сторону, подальше от разлетающихся вдребезги бутылок и зеркального фона.

Все это время посетители стояли возле бильярда и сидели за столиками, застыв в немой сцене, совсем как в финале «Ревизора». Потом большая часть из них внезапно подорвалась и решительно направилась к выходу. Люди в спортивных костюмах почти бежали, так они торопились покинуть подвергнувшуюся нападению варваров бильярдную. Подозреваю, они бы с радостью перешли на бег. Но для них было чрезвычайно важным сохранить достоинство. Выглядел этот массовый исход комично. Все их неловкие движения словно говорили: что вы – что вы, я вовсе не сматываюсь, я ничуть не испугался, просто у меня вдруг появились неотложные дела.

Я подошел к бару, обогнул стойку, положил на нее пистолет и достал из кармана перочинный нож. Неловко открыл его одной рукой, попробовал перерезать телефонный провод. У меня ничего не получилось – и нож был тупым, и одной рукой резать провода неудобно. Тогда я рванул его на себя и вырвал с корнем из розетки. Затем я аккуратно сложил нож, убрал в карман и снова взялся за пистолет.

Тем временем, из-за столика поднялся вальяжный полный мужик в спортивном костюме. Он пересек зал, приблизился к барной стойке и, не глядя на меня, обратился к бармену. Тот, распластавшись по окну, словно хотел через темное стекло просочиться на улицу, застыл в отдалении.

– Братишка, – сказал мужик, – нацеди три кружечки пива.

– Мы закрыты, – ответил бармен срывающимся фальцетом.

– Наливай! – скомандовал я.

Тогда он поспешно потрусил к крану и стал дрожащими руками цедить в кружки разливное пиво. Все это время бесстрашный мужик с интересом меня рассматривал. Я оглядел его напротив – без всякого интереса, взял со стойки уцелевшую бутылку с виски, открутил крышку и отхлебнул из горла. Если у меня оставались опасения, что нам что-нибудь обязательно будет за учиненное безобразие, то после принятия очередной дозы алкоголя, всякий страх окончательно рассеялся.

Из кухни выбежал окровавленный охранник, получил удар в затылок, охнул и упал на пороге. Наступив ему на спину, возник Трэш с озверелым лицом. Глянул ошалело на бармена, наливающего пиво, наглого мужика в спортивном костюме, на меня с пистолетом в руке. Затем вырвал почти полную кружку из рук бармена и осушил. Мужик и на Трэша смотрел внимательно. Широко шагая, мой приятель направился к одному из столиков. За ним сидели трое средних лет, не робкого десятка – иначе они тоже покинули бы помещение. Я снова приложился к бутылке. Было даже интересно, что предпримет Трэш. Бармен тоже смотрел на него, и пиво перелилось через край кружки, потекло на стойку.

– Я ищу Папу, – сказал Трэш угрюмо.

Люди за столиком засмеялись.

– А я маму, – пошутил один из них. – Никогда ее не видел. В детском доме вырос. Очень хочу найти.

– Это погоняло такое – Папа. Знаете такого? Или как? – в голосе Трэша зазвенели металлические нотки.

– Ты, парень, с луны свалился, что ли? – Шутник стал серьезен. – У нас папой всякого авторитетного человека называют. Я много пап знаю. Встречал. И на этапе. И в централе. Тебе какой папа нужен? Или ты на самом деле своего папу ищешь?

Трэш помолчал.

– Мне нужен тот, который здесь командует.

– Здесь всем я командую, – почти ласково сказал собеседник. – Ты, если хочешь что-то, ко мне обращайся. Я тебе помогу.

Трэш явно растерялся. Он стоял возле столика, как официант без подноса, и мялся, будто посетители никак не могли определиться с заказом.

– Ладно, – сказал он наконец, и направился обратно к барной стойке. В его поле зрения угодил наглый мужик. Ему как раз налили три кружки пива. Он сгреб их громадной пятерней и пошел к своему столику, где его ожидали два приятеля. – Стоять! – рявкнул Трэш, ткнул мужика в пузо пистолетом, отобрал кружку и стал ее жадно пить. – Моего друга знаешь? – он повел стволом в мою сторону.

Мужик медленно покачал головой.

– Значит, не знаешь? – Трэш прищурился. Отшвырнул кружку. И резким ударом выбил две других из рук мужика. Они разбились об пол. Пистолет снова уперся в живот. – С нами пойдешь, – сказал Трэш и повел заложника на выход.

Я глотнул виски, швырнул бутылку о стену, и направился следом.

Мужик кивнул своим приятелям и они, словно он отдал им немой приказ, остались сидеть за столиком. А мы вышли на улицу, и двинулись вдоль высокого металлического забора. Причем, я убрал пистолет в кобуру. А Трэш нес свой, прикрыв курткой, нацелив на мужика.

– Куда вы меня? – поинтересовался он.

– На расстрел, – ответил Трэш.

– А не страшно, пацаны, в людей стрелять?

– Я свое уже отбоялся, – заявил Трэш.

Сразу за забором начинался пустырь. Но дойти до него нам было не суждено. Мужик вдруг резко развернулся всем телом, и наставил на Трэша маленький, почти игрушечный, пистолетик. Мой приятель от неожиданности подался назад, а затем скакнул в сторону, прикрывая почему-то голову. Пистолетик оказался тут же направлен на меня, я замахал здоровой рукой:

– Эй-эй, не стреляй!

– Волыны бросайте, – сказал мужик спокойно.

Я пистолет отдавать не собирался, поэтому медлил. Но Трэш отчего-то выкинул свой сразу же. Бывший заложник удовлетворенно хмыкнул, поднял его, и сунул за пояс спортивных штанов.

– Ты тоже давай, – сказал он.

С пистолетом, давным-давно отнятым у Лени, расставаться не хотелось. Он придавал мне уверенность в себе. Но я решил – жизнь дороже, извлек оружие из кобуры и кинул на асфальт. Мужик осмотрел критично ствол, хмыкнул и тоже убрал за пояс спортивных штанов. Я подумал тогда: «И как у него штаны не падают», но мысль была неуместной, озвучивать ее явно не стоило. Рядом с вооруженными людьми лучше всегда помалкивать.

– Валите отсюда, фраера! – сказал мужик, поводя маленьким пистолетиком. – И больше мне на глаза не попадайтесь.

Мы поспешили выполнить настоятельную просьбу, как недавние посетители бильярдной, почти бежали, торопясь оказаться как можно дальше от «Пирамиды». Причем, я едва поспевал за Трэшем. Так, двигаясь быстрым шагом, мы выбрели к палатке с разливным пивом. В очередной раз я подивился, что разливухи таинственнейшим образом оказывались у меня на пути в самые тяжелые периоды жизни.

– Надо же, какая херня случилась, – сказал Трэш, отхлебывая пиво. – Ты понял, кто это был?

– Кто? – спросил я.

– Вот и я не понял. А откуда у него этот ствол взялся, понял?

– Нет.

– Вот и я – нет.

– А на фига ты ему пистолет отдал? – поинтересовался я хмуро.

– А ты?

– Так ты первый свой бросил.

– А ты второй. Какая разница?

– Нет, я не понимаю, – настаивал я. – У тебя же твой в руках был.

– Ну ладно, – Трэш помялся. – В общем, я тут потренироваться на выходных решил. Пострелял немного по бутылкам. И патроны закончились. А купить не получилось.

Я похолодел.

– Так ты что, с незаряженным пистолетом ходил все эти дни?

– Ну, да, – он улыбнулся, отпил пиво. – А че? Страшно?

– Вот ты дебил! – только и сказал я.

Потом мы выпили еще по паре кружек, и я предложил поехать ко мне. Хотелось как следует надраться, чтобы забыть о проблемах. У меня вызывало радость только то, что мы унесли ноги из этого бандитского заведения. Не иначе, снова помог ангел-хранитель.

Не переставая пить пиво, мы сели в автобус, потом на электричке добрались до меня. Купили еще ящик пива и красного вина для девушки. Трэш загорелся идеей вызвать свою знакомую по фамилии Бледер. Он незаслуженно называл ее «блядур». И повторял это так часто, что я даже имени девушки не запомнил. Трэш позвонил ей – и Бледер сразу согласилась приехать: «Записываю адрес».

* * *

Бледер оказалась некрасивой, очень тощей, с длинным носом и черными кудрями. В общем, не мой тип. Мне всегда нравились девушки с кукольным личиком – блондинки с голубыми или зелеными глазками, и совсем некукольной фигуркой – чтобы формы отчетливо проступали, даже будучи скрыты одеждой.

Мы врубили на полную тяжелый металл, несмотря на то, чтобы была ночь, весело общались и много пили. Я на время забыл о бандитах и о том, что последние дни прошли черти как. Даже потеря пистолета меня уже расстраивала не так, как раньше. Через некоторое время девушка заявила:

– Давно так весело не проводила время, с такими замечательными парнями. Один из которых настолько умный, а второй – такой красивый.

Фраза оказалась не только идиотской, но и роковой…

Красотой я после челюстно-лицевой хирургии не отличался, и намек на неординарную внешность воспринял болезненно. Поэтому решил – пора спать.

– Я лягу на кухне на раскладушке, – сказал я. – Вам, ребята, уступаю свою кровать.

Выдал им чистое белье, постелил себе на кухне. Но лечь так и не успел. У Трэша с Бледер началась бурная ссора.

– Значит, я, по-твоему, недостаточно умный?! – кричал он. – По-твоему, я дурак?! Так, что ли?!

Она пыталась оправдаться, но Трэш пребывал в той стадии алкогольного опьянения, когда не слышат никого, кроме себя. В конце концов, он засветил девушке по физиономии. И ушел в ночь, хлопнув входной дверью.

Бледер упала на расстеленную кровать и разрыдалась. Я попытался ее успокоить, сказал, что такое случается, не стоит придавать этой пьяной ссоре значение.

– Меня еще ни один мужчина не бил, – поведала, всхлипывая девушка.

– Все когда-нибудь бывает в первый раз, – заметил я.

Честно говоря, я думал, Трэш вернется, но прошло несколько часов – его не было.

– Может, пойти его поискать? – предложил я. Но девушка наотрез отказалась. Ее можно было понять. Ни с того – ни с сего получить по физиономии – будешь злиться. В будущем, подумал я, она будет тщательнее подбирать слова. Одной фразой задеть сразу двух мужиков – тут требуется особое мастерство. – Давай спать, – сказал я.

Она легла в комнате. А я на раскладушке, как и планировал…

Отчего-то не спалось. Когда тебе двадцать с небольшим, а в той же квартире лежит в постели горячее женское тело, только что рыдавшее у тебя на плече, заснуть не просто. Я ворочался около получаса. Потом встал, завернулся в одеяло и пошел в комнату. Она тоже не спала. Я склонился над ней, поцеловал, забрался под одеяло, и принялся ласкать ее маленькую грудь, чувствуя, как под пальцами твердеют соски.

– Нет, – проговорила Бледер и отстранилась. При этом толкнула меня неуклюже, угодив по больной руке. Я даже вскрикнул. И рассердился.

– Нет, так нет, – я собирался встать. Но она резко схватила меня за плечо и притянула к себе:

– Стой. Мы просто не поняли друг друга.

Вскоре я обладал ее худым костистым телом. Действовал властно, очень по-мужски. Переворачивал ее и так и эдак, и с наслаждением шевелился в ней. Удобнее всего было любить ее по-собачьи – в других позах мешала простреленная рука.

Утром у нее на лице обнаружился фиолетовый фингал. Загримировав бланш перед зеркалом, Бледер направилась на кухню, готовить завтрак. Она демонстрировала бытовую хозяйственность с удовольствием. Чем очень меня подкупила. Большинство избалованных девчонок считают ниже своего достоинства даже прикасаться к домашним делам. Во всяком случае, в начале отношений. Это потом, взрослея, они осознают, что зрелого мужчину проще всего завоевать, «взяв на уют». Всякий мужик любит домашний комфорт, кроме, разве что абсолютных дикарей.

Я ел яичницу с колбасой и ощущал себя очень дискомфортно. Мне было неудобно перед Трэшем. Я понятия не имел, в каких он отношениях с этой девушкой. Может, он даже ее любит? К тому же, я испытывал стыд и перед Бледер – по тому, как она суетливо и услужливо себя вела, я заключил, что она рассчитывает на большее, чем просто одноразовый секс.

– Давай Трэшу позвоним, – предложил я.

– Этому козлу?! – возмутилась она. – Ни за что!

– Ну, ладно.

И тут раздался звонок в дверь, от которого я едва не подпрыгнул.

– Похоже, Трэш вернулся, – сказал я растерянно.

– Не открывай! – заявила Бледер.

– Хорошо.

Звонок повторился несколько раз. Затем незваный гость удалился. Я направился к окну, аккуратно отодвинул штору и выглянул. Из подъезда вышла Даша, обернулась – я тут же задернул штору. Но мне показалось – она меня заметила. Когда я выглянул снова, Даша направлялась восвояси.

– Черт! – выругался я.

– Что-то случилось? – спросила Бледер.

– Ничего, – ответил я. – Знаешь, у меня куча дел…

Действуя весьма решительно, я через некоторое время выпроводил девушку. После чего позвонил Трэшу. Он взял трубку после сотого, наверное, гудка. Голос у моего приятеля был сонный. Я сразу решил признаться во всем. И признался. Прозвучало неловко. Я оправдывался идиотской фразой: «так получилось». Трэш явно не ожидал такого развития событий. Он был писаным красавцем, широкоплечим, с правильными чертами лица, и привык получать от девушек все их внимание. Также он привык к их послушанию и обожанию. Предательство Бледер стало для него откровением.

– Вот же сука, – сказал он. После чего зло прошипел: – И ты тоже пошел на хер! Я с тобой больше не разговариваю!

* * *

Причудливы извивы судьбы. Если бы в девяностых мне рассказали, как сложится судьба этого отчаянного парня, байкера и пьяницы, я бы ни за что не поверил. Через некоторое время Трэш, катаясь в пьяном угаре на мотоцикле, попал в аварию. Переднее колесо железного коня ударилось в отбойник и «словило клин», если пользоваться байкерским жаргоном. После чего мотоцикл перевернулся, и его наездник покатился по дороге, только чудом не угодив под колеса несущихся по проспекту машин. Целый год мой приятель пролежал в больнице с многочисленными переломами. У него были серьезные проблемы со спиной. Угадайте, кто его навещал чаще других? Правильно. «Блядур». После выхода из больницы Трэш женился на ней и бросил пить, совсем. У них родилось двое детей. Один – в России, другой – за границей. Отвязный, буйный, неуемный Трэш вдруг объявил всем друзьям и знакомым, что он – еврей, что только сейчас, благодаря своей жене, он осознал свое иудейское происхождение, и собирается эмигрировать в Израиль. И осуществил это намерение, ко всеобщему удивлению. В Израиле, правда, Трэш прожил сравнительно недолго – лет пять. Однажды он возвращался откуда-то с семьей. Машине преградили путь люди с автоматами – палестинские террористы. Они вывели Трэша, его жену и детей, и расстреляли. Так его нашла смерть, в чужом краю. Кто знает, если бы не Бледер, поехал бы он в Израиль? Может, остался бы на родине? И тихо спился здесь. Но был бы жив по сию пору. Странно даже думать об этом.

* * *

Расставание с Дашей я перенес на удивление легко. Во мне живет спасительная злость, позволяющая, сжав зубы, проходить самые тяжелые жизненные этапы. Тогда я, возможно, совершил одну из самых больших ошибок в жизни. А может, мой уход от нее, и стремительная женитьба, чтобы ее забыть, и не была ошибкой – а было единственным возможным шагом, приведшим меня туда, на те скромные вершины, где я сегодня нахожусь.

Не знаю, существует ли экстрасенсорика, эзотерика, прочие малообъяснимые вещи, без веры в которые некоторым людям мучительно скучно жить?.. Только не мне – я терпеть не могу мистику. Но несколько раз, и это неоспоримый факт, во мне просыпался смутный, необъяснимый с точки зрения здравого смысла, дар. Дар ясновидения. Я точно знал, где находится тот или иной человек, и даже, что он делает в то время, пока я тянусь к нему ментальным щупом. Не испытал бы сам, никогда не поверил бы.

Отлично помню этот день. Меня вдруг охватило болезненное ощущение: грядет нечто плохое – и я должен действовать. Я как раз вышел из магазина, где купил Даше изящные часики на тонком золотистом ремешке с белым крохотным циферблатом. Мог бы купить вещицу подороже, но мне понравилась именно эта, за ее миниатюрную красоту. Я представил, как часики будут смотреться на тонком запястье моей девочки. Они лежали в кармане, а я стоял посреди улицы, на Сухаревской, охваченный внезапным дурным предчувствием.

Затем, как лунатик, не замечая прохожих, побрел к метро. Доехал до Павелецкого вокзала. Нашел на табло поезд «Москва-Тамбов» и двинулся по перрону, вдоль вагонов. Даша и ее ухажер стояли возле одного из них, прощаясь. Ее будущий муж уезжал в Тамбов, к родне. Он увидел меня первым и уставился во все глаза. Даша заметила его напряженный взгляд, обернулась и вздрогнула вся. Я сразу понял: виновата.

– Привет, – сказал я, больше слов не нашел, развернулся и направился прочь. Но в хвосте поезда остановился. «Что же, все так и закончится? А может, между ними ничего не было?..» Всегда хочется верить в лучшее. Достал часики, повертел в руке. Приложил к уху. Они тикали медленно, время почти остановилось. С головой у меня происходило что-то странное. Я никак не мог понять, каким образом попал к этому поезду. Я же понятия не имел, где Даша. Я не мог знать, что она окажется на вокзале. Мне никто не говорил, что она будет здесь – провожать этого типа. И действительно, я ехал на вокзал, как одержимый, будто меня кто-то вел…

Щемило сердце. Я ощущал такую боль, что хотелось выть. Поезд, наконец, тронулся. И она появилась. Подошла ко мне, заглянула в глаза, полные слез.

– Кто тебе сказал? – спросила Даша тихо.

– Я не знаю, – ответил я честно. – Я просто приехал к тебе, и все.

– Тебе мама сказала?

– А она, значит, была в курсе?

Даша замолчала. Я сунул ей в руку подарок. Она улыбнулась вдруг. Достала из сумочки очень похожие часики.

– Ты не поверишь. Вы даже подарки мне одинаковые сделали.

Именно эти слова все решили. Я выхватил у нее из рук купленные мною часы и швырнул их в ближайшую урну. Затем пошел прочь от нее, все ускоряя шаг. А за мной растягивалось невидимое поле, и тянуло меня к Даше, как металл к магниту. Но я был жестче металла. Я добрался до вокзального буфета, купил себе пива, и стал жадно его поглощать. Алкоголь – не лучший способ решать душевные проблемы. Помимо боли у тебя появляется желание совершать дурацкие поступки.

Я приперся уже очень поздно вечером к ней домой. И долго допрашивал ее у подъезда. Она ничего не рассказывала, но и врать тоже не хотела. И я, вконец истерзанный, отправился домой. По дороге выпил еще. И принес с собой. Напился до беспамятства, упал и заснул, не раздеваясь… Утром меня разбудил телефонный звонок… Молодой человек сошел с тамбовского поезда и вернулся в Москву. Ночью он приехал к ней и, поскольку родители ему благоволили, остался у них ночевать. Он звонил, чтобы встретиться со мной и прояснить все раз и навсегда. Законное желание.

Мы встретились посередине между Дашиным и моим жилищами – на железнодорожном мосту. Он был достаточно благоразумен, чтобы не лезть в драку. Да и мне, честно говоря, не хотелось его бить. Если кто и был виноват в этой ситуации, только Даша, и я, погрязший в изменах. Парень был лишь разменной монетой в наших отношениях. Терпение Даши иссякло. Скорее всего, последней каплей стал эпизод, когда я не открыл дверь, и она увидела меня, выглядывающего воровато из-за шторы.

– Она говорит, что любит тебя, – сказал он. – Для меня это неважно. Потому что я женюсь на ней, и мы будем с ней жить. – У него был твердый характер и стальные яйца. Он был ниже меня на полголовы. При желании я мог бы перекинуть его через перила моста и посмотреть, как он грохнется на рельсы. Эта мысль посетила меня и растворилась в гордыне. Тем более, он тут же рассказал, что они несколько раз переспали на прошлой неделе.

– Забирай, – проговорил я зло. – После тебя она мне не нужна.

– То есть ты не будешь нам мешать? – уточнил он.

– Не буду, я… я, вообще-то, женюсь, – сказал я. Эта идея созрела у меня только что. Основной посыл был примитивен и туп – я хотел отомстить.

Наша встреча продолжалась недолго, мы беседовали минут двадцать. Затем он поехал обратно к Даше. А я сел на автобус и направился к своей сокурснице Лине. Она жила на конечной, мне предстоял почти получасовой маршрут, и по дороге я обдумал все детали.

* * *

Лину я соблазнил и сразу же покинул от скуки. Даша тогда готовилась к экзаменам в университете, и времени на встречи ей катастрофически не хватало. Ценным качеством Лины был ее легкий характер. Она любила покутить, была хохотушкой, столь жизнерадостные люди всегда привлекают внимание. К сожалению, легкий нрав, как правило, идет в комплекте с вопиющей внутренней пустотой. Я заметил зияния в душе сразу, но, поскольку серьезных отношений не планировал, меня все устраивало. Комплексы, неврозы от нереализованности, несоответствие запросов и предоставленного жизнью выбора возникают у таких людях с возрастом. А в юности они весьма милы и симпатичны, полны надежд на длинную интересную жизнь. Особенно, если не существуешь с ними в одной квартире – и не знаешь всю подноготную. Позже она говорила: «У меня точно есть талант. Огромный талант. Только я пока не знаю, какой». Никаких талантов Лина в себе, увы, так и не обнаружила. Когда я видел ее в последний раз, она работала продавщицей в бутике на Манежной площади. Печально думать, что это итог ее карьерных устремлений. Но, скорее всего, так и есть. Вот такую девушку – легкую, симпатичную, с амбициями, но без талантов и глубокого ума – я и решил взять в жены. Причем, жениться я собирался немедленно.

Я позвонил в дверь. Она открыла. Обрадовалась и приняла меня так, будто я не бросил ее, а уехал на время в командировку. Мне казалось, из нее получится отличная жена – любящая, в чем она неоднократно признавалась, и без претензий. К тому же, мне нравилась ее мама – переводчица с французского, музейный работник. Зарабатывала она очень мало, но работу свою обожала. Женщиной моя будущая теща, была одинокой. Мужчин близко не подпускала. Складывалось ощущение, будто она в своем весьма перезрелом возрасте, как девочка, продолжает ждать принца не белом коне. Между тем, все принцы давно разъехались по юным красавицам. Одно время за ней ухаживал известный театральный актер. Но стоило ему намекнуть на интим, как Линина мама глубоко оскорбилась, и вычеркнула его из своей жизни. Мне нравилась ее экзальтированность. Но ужасно раздражала манера вмешиваться в нашу личную жизнь. Да и к людям она, в целом, относилась презрительно. Хотя многие, стоит признать, такое отношение заслуживают.

– Мы поженимся, – сказал я Лине со свойственной мне безаппеляционностью и упрямством. Если я что-то задумал, то осуществлю это непременно.

– Ты делаешь мне предложение?! – поразилась она. Было от чего испытать шок.

– Да, – ответил я. – Думаю, нам стоит пожениться. Мы – отличная пара. Нам ведь весело вместе?

– Очень, – сказала она.

– Ну, вот и будем веселиться дальше. Во всяком случае, скучно не будет, – последнюю фразу я в первую очередь адресовал себе.

– Я согласна, – быстро согласилась Лина, пока я не передумал, и умчалась в соседнюю комнату – сообщить новости маме.

Вскоре моя будущая теща объявилась с иконой. Она заставила нас встать на колени, и принялась крестить, приговаривая:

– Благословляю вас, дети мои. Я вас благославляю. Благословляю!

Меня порядком покоробил этот обряд. Раньше религиозности в Лининой маме я не замечал. Она, ко всему прочему, прослезилась от умиления. Принялась нас целовать, называя: «Мои принц с принцессой». А потом побежала звонить сестре и бабушке с дедушкой – чтобы сообщить благую весть: дочка выходит замуж.

То, что брачные колесики закрутились так быстро, несколько выбило меня из равновесия, вновь захотелось выпить, поехать к Даше. Но я сжал кулаки – пойду до конца… Нельзя прощать предательства. Пусть знает, что мне на нее плевать…

Месть свершилась. До Даши через некоторое время через общих знакомых дошло известие, что я собираюсь жениться, и даже подал документы в ЗАГС. Она звонила, плакала в трубку:

– Не понимаю, зачем тогда все это было… Я же люблю тебя. Безумно люблю.

Я был непреклонен. Стоял на своем:

– Я – мужчина. А мужчины измен не прощают. Все кончено.

У нее был тоже взбалмошный характер. Вдоволь наунижавшись (мне доставляли удовольствия ее истерики), она в один прекрасный день объявила, что тоже выходит замуж.

– Поздравляю! – сказал я. И бросил трубку…

Моя первая свадьба была примитивной по-советски, с глупым крикливым тамадой и потрепанной певицей. Я женился в старом костюме – не посчитал нужным купить новый. С ее стороны были родственники со стороны мамы. Линин отец в семье считался изгоем, хотя он и дал часть денег на свадьбу. С моей присутствовали только друзья. Я пригласил человек сорок. Некоторые откровенно не сочетались друг с другом: интеллигентные мальчики и откровенные бандиты. Поэтому во время застолья началась драка. Гости швырялись бутылками, стульями и салатом оливье. Я пил очень много. И громко хохотал, глядя, как разносят заведение. Мне, и впрямь, было очень весело. А родственники жены пришли в ужас, старались не встревать, чтобы им не досталось. В конце концов, драчуны устали, и стали просто пить водку. Я купил «белой», как ее называл Трэш, с избытком, потому что знал – моим друзьям «сколько не бери всегда мало». Вскоре все были примерно на одном уровне, ссоры прекратились, начались разговоры по душам. Некоторые просто спали щекой на закусках.

– Какая свадьба без драки?! – шепнул я жене. – Хорошо, правда?

– Горько! – снова заорал кто-то. Мы встали и начали вновь целоваться под дружный хоровой счет гостей: «Три… Четыре… Пять… Пять… Пять…» – классическая свадебная острота.

Я проснулся с сильной головной болью на чужой двуспальной кровати, в чужой трехкомнатной квартире. Здесь мне предстояло прожить четыре месяца, до скандала и скоропостижного развода.

Нет, этот брак не был ошибкой. Он многое мне дал для понимания людей, осознания, кто есть истинный интеллигент, а кто таковым только притворяется, манерничая, всячески изображая интеллигентность. Также этот неравный союз разорвал наши с Дашей страстные и болезненные отношения. Вряд ли я справился бы с расставанием, если бы не женился. В общем, брак имел смысл. А вот Лина была самой бессмысленной и бессодержательной среди всех девушек, с которыми я встречался долго. Впрочем, я ее помню. Значит, и в ней имелся какой-то неведомый смысл. Может, она была в моей жизни только для того, чтобы я когда-нибудь вспомнил ее и написал о ней пару абзацев.

Детей ни в коем случае нельзя убеждать, что самое главное – это талант. Обнаружив в себе его отсутствие, они ощутят глубочайшее разочарование, собственную никчемность, и вряд ли справятся с этой психологической травмой. Так же как отсутствие цели – есть благо. Поскольку, не имея цели, никогда не обретешь невроз ее недостижимости.

* * *

Порой, когда событиями руководит случай, от нашего благоразумия ничего не зависит. И потом, по прошествии времени, некоторые пострадавшие (те, что уцелели в стремительно разыгранной судьбой драме) мечтают все вернуть, и раз за разом прокручивают в голове пустое. А что, если бы я тогда поступил так? Ну почему, почему я не мог сделать в тот момент по-другому? Что случилось с моим здравым рассудком, когда я принимал это идиотское решение? Порой случай может служить оправданием. Я нахожу в наличии случайностей моральное успокоение. Ведь это не я виноват в том, что произошло – во всем повинен он, проклятый случай. Идеальное алиби для прокурора-совести на случай, если вы сделали что-то нехорошее.

Помню, как мы шли по улице пьяные и веселые, была новогоднюю ночь. Все пребывали в отличном настроении. Только семейная пара, мои давние друзья, ругались как обычно – так у них было заведено. Муж вовсе не был пьяницей. Зато закладывал за воротник отец жены. И она, опасаясь, что муж тоже начнет пить, старалась заранее оградить его от пагубного пристрастия к зеленому змию. Бог ты мой, им было тогда по двадцать. Они были молоды, верили, что в будущем их ждет много хорошего, строили планы. Но поганец-случай рассудил иначе. Мы все разошлись по домам. Пара скандалистов осталась на улице вдвоем. Он явно хватил лишнего. Шатался, смеясь, чем сильно ее раздражал. В конце концов, она накричала на него и ушла, думая, что скоро он ввалится пьяный, и можно будет продолжить чтение нотаций. Надо хорошенько отдавить ему мозоль совести, рассуждала она, чтобы избежать в будущем подобного поведения. Но муж все не шел. Часа через полтора, сильно взволнованная, она выбежала на улицу. Но на том месте, где она оставила мужа, его не оказалось. Она оббежала пол района. Прошло часа три, начало светать, а она все рыскала по округе. И нашла все-таки приблудившегося супруга, очень далеко от дома, на детской площадке. Он сидел на скамейке. Когда она, подойдя ближе, чуть толкнула его в плечо, он повалился на снег. Этой ночью ее муж замерз насмерть…

На нее было страшно смотреть. Примерно месяц она вообще не могла разговаривать. И вся, словно, выцвела. Даже темные волосы приобрели пепельный оттенок, будто припорошенные пылью. И серо-голубые глаза ничего не выражали. Целыми днями она лежала на кровати, не желая вставать. Даже умываться перестала… Потом постепенно, как это обычно бывает с молодыми людьми, в ней пробудилась жажда жизни – втекла в нее по капле, и, несмотря на неизбывную горечь, она вновь захотела быть.

Забавно, как судьба любит давать наставления. Словно над всеми нами не создатель, а строгий учитель, и ему важно, чтобы мы, нерадивые ученики, усвоили урок. А если не усвоили, урок повторяется. Учитель лупит нас по голове указкой до тех пор, пока мы не поймем его небесную арифметику. Она вышла замуж через несколько лет за Толика – за настоящего алкоголика. И тащила его пьяного в любом состоянии домой. И отогревала там, включив калорифер, кутая его в плед, прижавшись к нему всем телом, – даже если он совсем не замерз. Об этом Толик, пропивший в итоге все на свете (даже собственный разум) рассказывал мне и прочим собутыльникам еще в те времена, когда он был нам интересен. Он был знаком с обстоятельствами смерти своего предшественника. Ему очень нравилась трогательная забота жены. Она его действительно грела. И порядком веселила. Это же Толик, пропивший разум, – у него нет ничего святого. Хотя он и стреляет сейчас мелкие монетки возле церкви. По-моему, там ему не место. У привокзальных магазинов больше подают. Впрочем, в этом я не специалист.

Мне удивительно слышать, когда говорят – я не верю в случайности. Случай – атом судьбы. И как можно не верить в то, из чего формируются молекулы закономерностей.

Вместе с Валькой и ее отцом мы пошли провожать ее школьную подругу – девочку жизнерадостную, смешливую, очень светлую. Вечер прошел замечательно, она заразила нас позитивом, и настроение у всех было отличным. Тем более что мы с Валиным отцом немного поддали.

– Машину лучше ловить там, – я показал в направлении улицы, где даже в этот поздний час можно было остановить частника.

– Я боюсь ездить с незнакомыми людьми, – вдруг сказала девочка. Хотя раньше у нее не было возражений, что мы поймаем для нее такси.

– Главное, – назидательно заметил наивный во многом Валин папа, – запомнить номер!

Я поднял руку, остановилась красная пятерка.

– Привет! До Бирюлево довезешь?.. – поинтересовался отец Вали, заглянув в машину. – Сколько?.. Годится столько?! – крикнул он нам, назвав сумму.

Девушка кивнула, попрощалась с Валькой, чмокнула меня в щеку и села в машину. Следуя наставлениям Валиного отца, я заучил номер. Настолько тщательно, что помню его до сих пор… А вот подругу Вали с тех пор мы больше никогда не видели. Ее вообще больше никто никогда не видел… Милиция с интересом отнеслась к информации о номере и марке машины. На этом все и закончилось. Найти красный жигуль с такими номерами им так и не удалось. Он был не из московского региона, и как будто сквозь землю провалился. Вместе со светлой девушкой и водителем – я помню только его смутный темный силуэт.

– Это мы виноваты, – убивалась потом Валька. А я знал, что нашей вины нет – это случай убил ее подругу, ну, или вывез из страны – и продал в рабство.

А как объяснить то, что я много раз должен был погибнуть, но всегда оставался жив? Как-то раз поехал с водителем Витей на рынок, но вдруг по дороге передумал. Попросил его остановиться. Пошел к пивному ларьку, и стал с местными мужиками пить пиво, до самого вечера. А Витя на МКАД-е попал в аварию. Причем, пострадала именно та сторона, где должен был сидеть я – буквально всмятку. Понятия не имею, чем я руководствовался, когда покинул машину – и ушел пить. Мне просто мучительно захотелось пива, вот и все.

Аналогичный случай, кстати, произошел с известным в нашем районе алкоголиком – дядей Лешей. Он поздно вечером пошел за водкой, и подзадержался, пил под грибком с такими же, как он, синими людьми. Услышал вдруг ужасающий грохот. Земля задрожала под ногами. А когда он с авоськой, где лежала початая бутылка, вернулся, родного дома уже не было – от него остались одни руины. И часто потом его можно было видеть у палаток, поскольку жить ему было негде, и на детской площадке. Он пил и все время рассказывал, что алкоголь даровал ему жизнь. Уверившись в волшебной силе спиртосодержащих напитков, поневоле перестанешь просыхать. Так и случилось. И умер дядя Леша примерно через полгода после того, как террористы взорвали гексогеном его дом, от инфаркта. Рассказывали, будто он ночевал у каких-то не в меру жадных знакомых, и те не дали ему с утра опохмелиться. Известно, что мотор алкоголика запросто может остановиться, если резко прервать запой. А если запой длится полгода, то резкая отмена приведет к смерти почти наверняка.

* * *

Я вел себя тогда крайне неблагоразумно. Но со мной ровным счетом ничего не происходило. Когда я приезжал на точку, там не было никого из криминальных элементов. Когда же меня разыскивали бандиты, я был вне зоны досягаемости. Разумеется, это случайность. Но она своей устойчивостью стала напоминать закономерность. Так прошло несколько месяцев, наступила зима, а за ней и весна. Я окончательно успокоился, поверил, что имею дело с круглыми идиотами, и мне ничего не угрожает. Рука почти зажила. Остались шрамы. Кости срослись. Когда эластичную повязку окончательно сняли, кисть меня ужаснула. Было ощущение, что она нежизнеспособна: неловко шевелились пальцы, торчала непонятная шишка. Рука напоминала куриную лапку. Я купил эспандер и принялся разрабатывать кисть. Прогресс стал заметен уже очень скоро. А к концу зимы пальцы почти восстановились. Бить с левой в челюсть я бы не стал – она все еще побаливала. Но она, черт возьми, работала, и это радовало меня несказанно.

Я не платил ни бандитам, ни ментам. Открыл еще два крупных магазина. С деньгами стало настолько хорошо, что я решил в ближайшее время прикупить машину. Причем, Жигули и Москвич меня не устраивали. Даже Волга казалась мне недостаточно шикарным авто. Я хотел что-нибудь особенное. И задумал купить себе БМВ. Лучше – черный. Я и сегодня питаю слабость к черным БМВ. Причем, мне нравятся старые «бандитские» модели в пятом кузове. Привычки юности не исчезают за наслоениями жизненного опыта, не вытравливаются химикатами возраста и зрелых эстетических представлений. То, что ты любил когда-то, то, чем владел, вызывает самые приятные воспоминания и чувства. Но покупку машины пришлось на некоторое время отложить. Старые знакомцы снова объявились весной. На сей раз они действовали решительнее, чем раньше.

* * *

Бандиты приехали ночью, не меньше десяти человек. Подперли снаружи дверь старенького тонара – того самого, с которого все начиналось. Облили его керосином и подожгли. Продавец внутри чуть не сошел с ума от ужаса. Он решил – его сжигают заживо. В принципе, так все и выглядело. В последний момент долбаные пироманы выбили палку, и он, в клубах едкого дыма, под мокрым полотенцем (сообразил, молодец), кашляя, вывалился наружу. Его немного попинали, глядя, как горит палатка. Как всегда переборщили – сломали парню нос и несколько ребер. Охранник попросту сбежал, увидев, что происходит. Пришлось снова оштрафовать его – на сей раз за трусость и профнепригодность. Огонь перекинулся на брезентовый шатер. Им накрывалось кафе моего приятеля Юры, где мы осенью ожидали с Трэшем наехавших на меня бандитов. Бандюки даже не пытались потушить шатер. Он выгорел дотла. Вместе со стойкой и кое-каким Юриным имуществом. Он почему-то хранил на работе документы. Их пришлось потом долго восстанавливать.

Бандиты попросили избитого продавца передать, что собираются поступить так со всеми моими палатками, и уехали, довольные акцией устрашения.

Продавец в тот же день уволился.

– Точно не будешь работать? – спросил я. Не хотелось терять такого ценного (а главное, непьющего) работника.

– Мне моя жизнь дороже, – ответил он угрюмо. И я понял, что должен как-то защитить – если не себя, то хотя бы своих людей. Таким макаром они все от меня разбегутся…

Я был возле другой палатки, когда вдруг объявился некий человечек с усиками. Блатного я в нем сразу не распознал. Между тем, он был представителем преступного мира.

– Поговорить бы, – сказал он.

Я решил сначала: это поставщик товара – хочет предложит что-то на реализацию. И потому спокойно согласился.

– Вас очень хочет видеть один влиятельный человек, – сказал он и подмигнул. Впоследствии я узнал, что это нервный тик. Однажды он даже получил по морде в троллейбусе за этот мимический дефект. Не в меру раздражительный пассажир решил, что незнакомец с усиками то ли хочет познакомиться, то ли нарывается на драку. Услышав, что «влиятельный человек» хочет меня видеть, я и сам был близок к тому, чтобы ему засветить.

– Стрелка на пустыре?! – поинтересовался я зло. – Чтобы обсудить, кто моя крыша?!

– Ну что вы, – обращение на «вы» подкупало. Я к такой обходительности не успел еще привыкнуть. Но был настороже. Даже тот, кто называет тебя лучшим другом, может в один прекрасный момент оказаться злейшим врагом. – Вы меня неправильно поняли… Падлой буду, я не имел в виду ничего плохого. – Когда он вдруг ввернул в вежливую речь неуместное «падлой буду», я пригляделся к нему внимательнее. Этот тип явно старался показаться не тем, кто есть. На руке у него я заметил татуировку из пяти точек. Я отлично знал, что она означает, вырос во дворах – камера-одиночка, один в четырех стенах. На фаланге безымянного пальца был ожог – скорее всего, сводил кислотой еще одну тюремную наколку. Усики странным образом делали его похожим на приличного человека, но глазки бегали, и кожа лица была вся рыхлая, такая обычно бывает у зеков, питающихся от случая к случаю. Если долго ешь одну баланду, портится и кожа и зубы. Рот он открывал осторожно. Я мог поспорить – зубов в пасти у него недобор. Испортились и выпали по той же причине – цинга, скорее всего. – У Дато Левоныча для вас уникальное деловое предложение, – говорил он, пока я его рассматривал. – Он хочет встретиться в ресторане. Обед, разумеется, за наш счет. Это его ресторан. Вы согласны?

– Какое предложение? – спросил я. – У меня все хорошо, мне ничего не надо.

– Дато Левоныч хочет рассмотреть возможность инвестиций в ваш бизнес. Мы много наслышаны о вас.

«Интересно, – подумал я, – что они могли обо мне слышать? И где? От кого?» Я сильно сомневался, что у нас с Дато Ливонычем могут быть общие знакомые. Разве что тот самый Папа. Или участковый, Арсений Валерьевич Лановой, – по долгу службы он имел сношения с самыми разными людьми.

– Я никуда не пойду, – сказал я твердо. – Так и передай.

– Напрасно, – протянул он и нехорошо усмехнулся. – От таких предложений не отказываются.

– Слушай, ты, – я сгреб бывшего зека с усиками за воротник, и чуть не приподнял его над землей – оказалось, что он почти ничего не весит, – знаешь, сколько я таких, как ты, видел-перевидел? – Встряхнул его. Слегка ударил по скуле. И отпустил.

Он отбежал на безопасное расстояние и прошипел, как змея:

– За такое можно перо получить!

– Вали отсюда! – заорал я, притопнул угрожающе. И он торопливо потрусил восвояси, периодически оглядываясь и скалясь нехорошо. Он напоминал гиену…

* * *

К моему удивлению, загадочный человечек с усиками вовсе не исчез, а стал появляться на точке регулярно. Он буквально уговаривал (а затем и умолял) принять предложение своего хозяина – посетить ресторан и обсудить деловые вопросы.

В определенный момент у меня возникла любопытная идея. Судя по всему, этот Дато Левонович – человек не простой. Скорее всего, тоже бандюга. Было бы здорово столкнуть его лбами с тем самым Папой. Пусть они грызутся между собой, встречаются на стрелках, теряют бойцов – таким уродам все равно жить незачем. А меня оставят в покое. Хотя бы на время разборок. Конечно, это не киношка, где злодеи перебьют друг дружку, а герой потом отпразднует победу. Кто-то из них, в конечном счете, приберет к рукам эту территорию, и снова насядет на меня. А может так статься, они договорятся, поделят сферы влияния… От идеи я, разумеется, отказался. Поскольку не знал, как ее реализовать. Да и с Датом Левоновичем общаться совсем не хотелось – неизвестно, что у него на уме.

Встреча с «ресторатором и деловым человеком» была впереди. А пока я залатывал дыры в бизнесе. Прикупил еще две палатки взамен сгоревшей. Нашел для них отличные новые места. Постарался, чтобы никто не знал, чьи это ларьки. Постоянно искал новых работников. Людей по-прежнему не хватало. Старые сотрудники то и дело вытворяли черти что – не выходили на работу, пили на рабочем месте, воровали – в общем, приходилось все время их увольнять, обновлять штат. И это притом, что я постоянно повышал заработную плату.

Денег не хватало ни на что. Я женился, и попал в «денежную яму». Экзальтированная теща, вызывая у меня раздражение, периодически намекала, что мечтает съездить в Париж. По ее мнению, я был достаточно богат, чтобы подарить ей тур на день рождения. Жена, ничуть не смущаясь, брала деньги прямо из ящика моего стола – и тратила на свои нужды. Она считала, что так и должно быть в семье – все финансы общие, даже если жена ничего не зарабатывает. Я приходил домой – и видел, что она в очередной раз устроила пирушку, пригласила подруг, накупила еды и элитного алкоголя. Праздники она организовывала без меня, но за мой счет. Если денег в столе не оказывалось, устраивала скандалы. Основной аргумент – мужчина должен зарабатывать, иначе «зачем она выходила замуж». «А я не знаю, – говорил я, – за каким хреном на тебе женился». Подруг гнал из дома поганой метлой – действовал жестко, не стараясь сохранить с ними теплые отношения, и прослыл среди них человеком злым и «противным». Теща тоже истерила. Ее состояние легко объяснил бы любой психолог. Отсутствие мужчины и половой жизни сказывалось на нервной системе.

Ко всему прочему, в квартире жила еще и третья сука, собака породы такса. У этого существа случилась вскоре после моего переезда ложная беременность. Она улеглась в кресло посреди коридора, и, когда я проходил мимо, цапнула меня за руку. Прокусила ладонь до крови. После ранения руки я берег, и очень разозлился. Испытывая острое желание прибить собаченцию, я слушал взволнованные речи женщин. Теща рассказывала, какие тяжкие страдания испытывает «девочка», ведь, на самом деле, ее давно кастрировали, и она не может иметь щенков. А Лина убеждала меня, что Дикси (так звали зубастую тварь) на самом деле очень хорошая и добрая – просто сейчас у нее тяжелый период.

Этот самый тяжелый период сопровождал ложнобеременную таксу по жизни. Ее излюбленным развлечением было, выбежав из подъезда, кинуться с лаем на людей, справлявших малую нужду за палатками. Они, конечно, поступали предосудительно, не спорю. Но в Москве тогда совсем не было туалетов. Так что некоторых граждан власти сами вынуждали нарушать закон об антисанитарии. Дома собака тоже лаяла и периодически выла – чаще всего ночью, я тщетно пытался заснуть под ее жалобный скулеж.

Счастливый период начался, когда однажды такса простудилась, и потеряла голос. Я и представить не мог, что с собаками такое случается. Дикси выбежала из подъезда, побежала привычным маршрутом и… вдалеке, вместо криков о помощи, я услышал дружный хохот. У писающих мужчин свирепая такса, беззвучно разевающая пасть, вызвала приступ веселья.

– Что это с ней? – спросил один радостно. Я узнал его – он регулярно мочился за палатками, и Дикси страшно ненавидел.

– Голос потеряла, – ответил я.

– Отлично, – он захохотал во все горло, – так ей и надо!

В этот самый момент собака прихватила его за ногу. И он, прекратив смеяться, заорал.

– А зубы в порядке, – заметил я.

Однажды жена потащила меня в парк – выгуливать собаку. Я никогда не любил бесцельные прогулки. Если я куда-то иду, то всегда быстрым шагом, и только для того, чтобы что-то сделать. Никогда не бывает, чтобы трезвый Я предавался праздному гулянию парках и скверах. В общем, настроение у меня было мрачное – по случаю бессодержательного времяпровождения. Я совсем не умею ничего не делать, и очень злюсь, когда меня к этому принуждают. Да, иногда я поддаюсь на женские уговоры. Но чаще всего они сами потом жалеют, что заставили меня пойти у них на поводу. Ранняя зима. В парке было полно лыжников. Дикси немедленно погналась за одним из них. Бедняга, взмахивая палками, попытался от нее спастись, покинул лыжню и с воплем скатился в овраг. Настроение у меня стало немного выравниваться. Потом собака распугала других лыжников. Они кричали, чтобы мы ее убрали. Но я честно сказал: «Это не моя».

Дошли до прудов. Их едва сковало тонким льдом. Он лежал на поверхности, тонкий и хрупкий, слегка припорошенный снегом, и готов был сломаться под любым весом. Я поднял камень – и швырнул в пруд. Он пробил во льду аккуратное отверстие. Коротконогое чудовище стояло на берегу, заворожено глядя вдаль. Я взял палочку, поманил ее – и бросил на лед. Такса рванула с места, и, ломая ледяную корку грудью, поплыла за палкой.

– Дикси! – закричала в ужасе Лина. И заметалась по берегу.

– Как ледокол идет, – отметил я. – Интересно, доплывет – не доплывет?..

Доплыла. Но в этот день мы серьезно поссорились.

Собак я люблю. Правда, только определенной породы. Мне нравятся бультерьеры. Но даже среди них встречаются удивительно тупые экземпляры. Что касается Дикси, это был образчик всего, что я ненавижу в собаках. Причем, я всего лишь отвечал ей взаимностью. У меня осталось несколько следов от зубов этой мерзавки.

В аналогичной ситуации мой друг Гоша, переехав к девушке, пошел гулять с ее овчаркой, и забыл собаку, привязанной у магазина. Магазин находился очень далеко от дома. Он специально уехал на автобусе подальше – чтобы агрессивная псина не смогла вернуться. На столь решительные шаги по избавлению от зубастой твари я, увы, был не способен.

Вообще, совместная жизнь, когда нет любви, напоминает каторгу. Постепенно тебя начинает раздражать любая мелочь. Мы занимались сексом на полу, потому что кровать сильно скрипела. Лина не хотела, чтобы ее мама, лишенная грубой мужской ласки, слышала ритмичные поскрипывания. Опасалась, у мамы чрезмерно разыграется фантазия – и она станет кидаться на первого встречного. Может, даже на ее мужа. Я стелил на полу покрывало, стягивал одеяло и подушки с кровати, мы ложились… И Лина начинала смеяться. Будто ее кто-то щекотал. Нет, это здорово, когда у человека легкий веселый нрав. Но только не в постели. Этот смех злил меня донельзя. Я чувствовал, как в его клокотании растворяется всякое желание. Тащил обратно на кровать подушку, одеяло, ложился и отворачивался. Мы никогда не спали, обнявшись. Только отвернувшись друг от друга. Я никогда не любил Лину. Да, поначалу она была мне симпатична. Но не более того. А через пару месяцев совместной жизни Лина и вовсе перестала меня привлекать как женщина. Я обнаружил изъяны в ее фигуре, дефекты в лице. Чем дальше, тем больше недостатков я видел в ней. Она уже не казалась мне миленькой. Ее внешность стала обыденной. И волосы, как сено – желтоватые, сухие. А тело пухлое, неспортивное. И щеки тоже полные. И нос виноградиной на некрасивом лице.

Как-то незаметно от меня стала ускользать радость бытия. Я жил с женой и тещей. Но душой был далеко.

Они дружили с соседями, людьми простыми и радушными. Как-то раз сосед (он попросил называть его просто Вадим, хотя был старше меня лет на двадцать) поинтересовался, не разбираюсь ли я в компьютерах – ему надо переустановить систему, настроить приложения. Я ответил, что сам не разбираюсь, но у меня есть друг – Серега, он кое-что понимает. Серега, на самом деле, понимал не в компьютерах, а в компьютерных играх. Но мне хотелось услужить соседу, наладить с ним отношения. Серега приехал с дискетами, сосед поставил бутылку коньяка, шоколадные конфеты. Мы взяли быстрый старт, и прикончили бутылку за час. На столе появилась вторая… До Серегиного приезда компьютер работал, но периодически появлялось сообщение об ошибке. Когда же поздно вечером мой друг уезжал, осушив весь запас алкоголя в доме, система не работала совсем – и находила один только диск «a:», предназначенный для дискет.

– Ну, – сказал Серега, – больше я ничего сделать не могу.

– Да и коньяк закончился, – добавил я.

Мы вышли из дома. Он был печален:

– Сломали мужику комп, нехорошо…

Вадиму пришлось за деньги вызывать настоящего специалиста, и тот восстановил работоспособность компьютера. Но отношения, все же, у нас после этих посиделок за ремонтом компа стали хорошими. Иногда мы с ним пили пиво у тех самых палаток, за которым Дикси облаивала писающих мужчин. Когда мочевой пузырь переполнялся, и я присоединялся к мужикам – не ходить же каждый раз домой.

Дом, где я поселился на четыре мучительных месяца, стоял возле самого выхода из метро – конечная остановка на ветке. Утром было удобно ехать в университет. Можно пройти в середину вагона. И когда рабочий люд заталкивался на следующих станциях, я читал книжку в середине вагона. Мне даже стало нравиться, что ехать далеко. Так я успевал прочитать гораздо больше…

Однажды на балконе я обнаружил чьи-то красные спортивные штаны. Понял, что они сушились выше, и их занесло ветром. Я поднялся на этаж выше, позвонил в звонок у общей двери. Кто-то спросил сварливо:

– Чего надо?!

– У меня тут штаны, – сказал я, чувствуя себя идиотом. – У вас красные штаны не улетали с балкона?.. Я живу на седьмом. Ко мне прилетели. Думал, может, это ваши?..

В ответ меня обругали матом, обозвали «ебаным шутником». Я сильно обиделся. Хотел сделать доброе дело – и на тебе. Решил больше по квартирам не ходить. Вышел на балкон и вышвырнул штаны прочь. Проследил их траекторию. Они пролетели всего пару этажей и приземлились на пятом.

Через некоторое время раздался звонок в дверь. Я вышел. На пороге стоял мужик лет пятидесяти.

– К вам красные треники не залетали? – спросил он и поспешил объяснить: – Сушились на балконе, ветром сорвало.

– Они на пятом этаже, – сказал я.

– Спасибо, – он обрадовался, пошел к лифтам. Остановился, пораженный новой мыслью, обернулся: – А вы откуда знаете?

– Ко мне они прилетали. Я их забросил на пятый.

– Ага, понятно-понятно, – он покивал. И ушел с таким видом, словно только что стал обладателем уникального знания.

Отношения с соседями у меня вообще всегда складывались непросто. Это только убийц и насильников соседи обычно описывают следователям, как скромных и приветливых людей. Обо мне они наговорили бы всяких гадостей. Приветливым меня не назовешь. Соседство я воспринимаю, как неизбежное зло. К тому же, я человек раздражительный. Я, к примеру, терпеть не могу, когда со мной не здороваются в ответ. Мрачный мужик с пятого этажа в ответ на моё: «Здравствуйте» несколько раз молча одаривал меня презрительным взглядом. Пока однажды я не заорал: «Здравствуйте!». И поскольку он не реагировал, выдал, уже оглушительно: «Здра-вствуй-те!!!»

– Ты чего?.. Ты чего орешь?! – опешил он.

– А чего вы не здороваетесь? Я думал, может, слышите плохо?

– Ну, здравствуй, здравствуй. Доволен?

Он был натуральным хамом, и продолжал игнорировать соседей, но мне всегда кивал и бормотал под нос с неудовольствием: «Привет!»

Другого соседа я и вовсе поколотил. Молодой парень, лет восемнадцати, он выволок из подъезда пожилого бомжа и ударил его в лицо. Поскольку мой первый брачный период пришелся на зиму, на улице было холодно. Бомж поселился на черной лестнице. Спал там, расстелив газеты, старался никому не мешать. И все равно помешал – этому юному, полному сил недоумку. Его девушка, пока происходила расправа, стояла рядом, она явно была довольна происходящим. А он бил пожилого человека ногами, приговаривая: «Неохота руки марать». Я подбежал, ухватил юношу за воротник и оттащил от бомжа. Развернул и съездил ему несколько раз по лицу.

Потом мы минут пятнадцать выясняли с ними отношения. Отчего-то для многих людей крайне важен их срок проживания на определенной территории. Они полагают, длительность этого срока дает им больше прав, чем тем, кто приехал (или переехал) недавно.

– Мы здесь с рождения жили, – кричала девушка, – а ты только приехал к своей…

– Ключевое слово «жили», – сказал я, – а теперь здесь я живу. А вы, ребята, под вопросом.

Впоследствии они старались делать вид, что меня не замечают – отворачивались, чтобы не здороваться, и даже переходили на другую сторону улицы.

Ненавижу, когда обижают слабых. Большинство бомжей – даже не жертвы обстоятельств, они стали бездомными по причине психического нездоровья. Это не их вина, что в нашей стране социальные службы не способны помочь больным людям. Наша государственная машина жестока – ей проще перемолоть тебя в труху, а не поставить на ноги. Здесь выживает только тот, кто способен сам о себе позаботиться, самостоятельно вытащить себя за волосы из трясины. Россия – для молодых и сильных. Я делаю всё, и буду делать всё, пока жив, чтобы молодые и сильные поняли – это не так…

Где-то посередине первого краткосрочного брака я оказался в больнице – сильное переутомление спровоцировало сердечный приступ. Врачи дали совет, никак не согласующийся с моим образом жизни – подольше спать и поменьше нервничать. Первое время я старался следовать их рекомендациям, но вскоре понял, что это невозможно. Лину по какой-то неясной причине раздражало, если я ложился спать раньше, чем она. У нее всегда находилось много дел, а я должен был дожидаться, пока жена окажется в супружеской постели. А вставать приходилось рано. И приходил я все позднее, навесив на себя кучу дел и обязанностей.

Я всегда жил в столь стремительном ритме, что оглянуться назад было некогда. Может, поэтому я сейчас с таким интересом смотрю в прошлое? Ритм был бешеный. За исключением краткосрочного периода за границей, когда я не работал. Но тогда я пребывал в столь глубокой депрессии, что все дни проводил в баре, за рулеткой. Играл по мелочи. И постоянно выигрывал. Никакой системой не пользовался. Фортуна благоволит не только новичкам, но и людям, глубоко несчастным. Именно таким я и был в тот период. Все тратил на пиво, крепкие напитки слишком дороги. Но на пиво мне хватало одних только выигрышей. А потом я однажды проснулся, нашел себя в той же грязной дыре, снятой за гроши, лежащим в одежде на несвежей постели. Рядом с кроватью валялись банки из-под пива. За стеной ругались китайские эмигранты, они жили в одной комнате целой общиной. Я протопал в ванную и, как следует рассмотрев в зеркале свою некачественно сделанную в России, поросшую мятой щетиной физиономию, понял, что должен выбираться… И уже через месяц я снова мчал на всех парах.

Мне случалось встречать людей, которые не справлялись со своим ритмом жизни, но продолжали упорно нестись вперед. Во-первых, потому, что «так принято», им не хотелось отстать от остальных. А во-вторых, потому что им катастрофически нужны были деньги. По молодости лет и недомыслию они навесили на себя слишком многое: требовательных жен и капризных отпрысков, эту толпу захребетников надо, разумеется, кормить и обеспечивать – или они откажутся тебя любить, потому что ты лузер. Только эти люди не осознавали, что как и лошади бывают разных пород, так и среди людей встречаются и скаковые, и тяжеловозы, и просто кони в яблоках. И если молодой организм еще способен перенести стресс и стремительность бега, то ближе к зрелости ты вполне можешь надорваться. Как загнанные, они падали без сил, обычно – в кресло у телевизора, становились обузой для жен и детей, и те рвали их на части, как стервятники добычу. Но чаще просто – стреляли в ухо, то есть уходили, забрав детей и имущество, потому что кому нужен ни на что не способный «глава семьи».

Разумеется, бывают и другие случаи. И стремительные уходы скакунов после инсультов. И забота любящих жен и детей о тех из них, кто остался в живых, но стал инвалидом. Но такое, уж поверьте моему жизненному опыту, встречается крайне редко. Эгоизм в человеческой природе, любви там всего кроха. Именно поэтому любящий всегда для меня милее, чем тот, кого любят. Мужики просто сходили с дистанции и превращались в еще одно никому (даже родным, особенно – родным) не нужное человеческое существо. Каждый рождается одиноким. И уйдет один в мир иной, даже если ему протянут в этот последний миг дюжину стаканов.

В общем, я продолжал скакать по жизни стремительным галопом молодого самоуверенного жеребца. Выбросил в мусорное ведро рецепт – решил, что любые лекарства мне противопоказаны. И забыл все предписания врачей. Единственное, в чем я решил себя ограничить, – употребление алкоголя. Получилось, правда, далеко не сразу. Периодически я все равно напивался вдрызг. Но появилось главное – укоры совести и желание когда-нибудь бросить.

Из больницы я несколько раз звонил жене. Каждый раз она отвечала, что смотрит интересное кино, и ей, собственно, не до меня. Поскольку я пробыл там всего неделю, – а потом попросту сбежал, – сильной обиды не было. Я, вообще, не умею обижаться – я делаю выводы. Если человек, а тем более муж, звонит из больницы, а жена не считает нужным с ним даже поговорить, отдавая предпочтение «интересной фильме», ясно – и насколько важен муж, и какие моральные качества у киномана. Что бы он там о себе ни думал, и что бы ни декларировал. Ты – человек легкий, но пустышка.

Мы все еще оставались близки, но брак уже дал трещину. К тому же, я бросил пить, а жена, будучи большой любительницей жизни, регулярно закладывала за воротник.

Однажды мы поехали к ее троюродной сестре, где девушки радостно напились вина. А я сидел мрачный и слушал их глупый щебет. Трезвому в компании пьяных обычно очень скучно. Сестра была успешной пианисткой, ей прочили международную карьеру. Тренировала пальцы она каждый день. Я обратил внимание на необычные движения ее кисти, лежащей на клавитуре рояля – вытянутая, она могла разжаться внезапно, и превратиться в подобие тарантула, перебегающего по белым и черным клавишам. Она могла дотянуться пальцами до феноменального их числа. Кажется, это называется растяжкой по октавам. Впрочем, я не музыкант, так что могу ошибаться. Эти самые пальцы ее муж потом в порыве ревности сломал, захлопнув рояльную крышку. После чего карьера пианистки резко оборвалась. Не знаю, как дальше сложилась ее судьба. Может, она нашла себя. А может, до сих пор переживает тяжелую психологическую травму, потому что в те времена, когда я ее знал, весь смысл существования для нее заключался в музыке. Ежедневные тренировки по многу часов и бесконечные разговоры о музыке.

– А вы любите классику? – спросила она меня во время первой встречи.

Я, конечно, подумал, что речь идет о литературе. И ответил – что, да, очень люблю. После чего удостоился долгого и мучительного для меня концерта на рояле. Играла она виртуозно. Но я все равно заскучал.

Чтобы как-то себя развеять я сходил и купил для них любимое вино дяди Коли – «Изабеллу» в пластиковых пакетах. После чего девушки зверски напились. И все равно – было скучно. Пианистке на следующий день было так плохо, что она не попала на занятия в консерваторию. Я ощутил змеиное удовлетворение…

Развод я не переживал. Было некогда. Да и не осталось никаких эмоций. Я учился, работал. Периодически, правда, приезжал и трахал бывшую жену. Незатейливо, просто потому, что хотелось секса. Ей, видимо, тоже хотелось, поэтому она часто звонила – зазывала меня в гости. Наверное, можно было бы сказать, что мы сохранили хорошие отношения, если бы для кого-то из нас эти отношения что-либо значили. Так же легко они прекратились, когда мы почти одновременно нашли себе новых партнеров по постели.

Она к этому моменту переехала в новую квартиру, и мне стало лень ездить к ней на другой конец города. Там, в отсутствии мамы, Лина наконец зажила так, как ей нравилось. В квартире царил бардак, в раковине Пизанской башней, грозя обрушиться, возвышалась грязная посуда, постель не застилалась никогда. Обувь, когда я к ней приезжал, она разрешала не снимать. Обычно так делают после ремонта. Но у нее не было ремонта! Эту квартиру, вообще, очень давно не ремонтировали. В очередной раз я, помнится, радовался тогда, во время секс-визитов, что наше супружество стало столь краткосрочным. Из совмещенного санузла на кухню выходило окно, замазанное белой краской. Не знаю, какому извращенному уму пришла однажды в голову идея делать такие окна. Но где бы я их не видел, окна всегда закрашивали. Однажды, приехав к Лине, я нашел его разбитым. Из рамы торчали обломки стекол.

– А-а, – сказала она, – ерунда, соседи заходили. Стали подглядывать друг за другом – выбили.

Я решил, что мне ни к чему знать подробности, пора заняться делом, залез в ванную и порезал ногу…

Нет ничего хуже пьяного приятельства с соседями. Никогда такое соседство не заканчивается хорошо. Лучше всего, чтобы собутыльник жил где-нибудь очень далеко. Если вы в активной фазе – в другом городе. Если завязали – в другой стране. Лина, с ее склонностью к алкоголизму, стала даже за время нашего брака, заметно круглее. И в лице у нее появилась легкая припухлость. Особенно, в области щек, шеи и век. После переезда эти признаки угасания юной миловидности еще больше проявились.

На самом деле, на лице алкоголика отечность, выдающая страсть к бутылке, то возникает, то исчезает поначалу. Пока в определенном возрасте не закрепится окончательно. Может, и хорошо, что сейчас я совсем не знаю свою первую жену?.. Кто знает, на кого она похожа? Хотя, справедливости ради должен заметить, что выпивающие в юности люди часто берутся за ум, и в зрелости выглядят прекрасно.

В общем, все кончилось так же, как начиналось – бессмысленно. С самого начала было ясно, что эти отношения ни к чему не ведут.

* * *

Я все еще хотел купить машину. И отправился на курсы. Быстро отучился. Вождение давалось мне легко. Теория тоже. Но когда инструктор предложил подстраховаться, то бишь купить права, я сразу согласился. Не помню точно, сколько они стоили, но сумма показалась смехотворной. Страховался не только я, почти все. Тех, кто завалил и теорию и вождение, я встретил на следующий день в ГАИ – они тоже пришли получать права. Бизнес в дорожной автоинспекции был поставлен на широкую ногу, я даже позавидовал их успехам. У меня как раз начался период некоторой стагнации. Любой бизнесмен вам скажет – периоды спада и подъема есть всегда. И ни один в мире эксперт не может объяснить, чем вызваны эти колебания. Помог бы разве что астролог. Но в астрологию я не верю.

В газете я нашел объявление – продается машина, БМВ, как я и хотел, но вот цвет, увы, не черный, а серебристый металлик. Впрочем, цена была такой привлекательной, что я немедленно набрал номер.

– Да, – сказал продавец, – есть машина, стоит на автостоянке, пожалуйста, приезжайте, забирайте. Когда можно посмотреть? Да хоть сегодня вечером.

Мой приятель Юра, у которого из-за бандитов сгорело летнее кафе, вызвался поехать вместе со мной. Узнав стоимость машины и год выпуска, он выпучил глаза:

– Такого не бывает! Ты уверен?

– Да, – ответил я. – Я уже созвонился, все в порядке. – И предположил: – Может, он сам не знает цены? Вот и продает так дешево.

– Такого не бывает, – повторил Юра. Как всякий бывший милиционер, он был мнителен, никому не доверял, всех подозревал в криминальных наклонностях. А меня считал слишком наивным.

Поехали на его машине – старый дизельный джип. На всякий случай Юра взял с собой трос.

– С покупными машинами всякое может быть, – сказал он. – Может, тащить придется.

– Это ж не старая рухлядь, – возразил я, – пятилетка.

– Пятилетка пятилетке рознь. Может, она после аварии. Приедем, а там – передка нет. Или задница всмятку. Или нет и задницы и передка. Ты его спрашивал – она, вообще, целая?

– Да. Он сказал, все в порядке, в авариях не была.

– Да нет, такого быть не может, – замотал головой Юра, словно яростно отрицал саму мысль, что кто-то отдаст хорошую пятилетнюю БМВ по такой цене, – значит, перекрашена. Или в угоне. Насчет этого не беспокойся, пробьем по базе.

Когда мы осматривали машину, он записал номера кузова, двигателя (пришлось долго его искать, протирая тряпкой, – мотор весь был в масле) и номера регистрации в ГАИ (продавали по генеральной доверенности). Затем Юра отошел, стал звонить знакомым.

Хозяин, толстый парень лет двадцати с наглой физиономией, стриженный почти наголо, стоял рядом, лузгал семечки, и объяснял мне:

– Тут движок подтекает. Недавно делали свои. Но на это ты не обращай внимания. Это все лажа.

– Он в машинах разбирается, – я показал на Юру, – а я нет. Сейчас он договорит, и посмотрит.

– А, понятно, – парень сплюнул шелуху и отошел в сторону.

Я смотрел на авто, он начинала мне все больше нравиться. Всякий хороший продавец автомагазина знает: иногда клиента просто нужно оставить с машиной наедине, подождать, пока он в нее влюбится.

– Все в порядке, – сказал наконец Юра, – машина в угоне не числится. – Заглянул под капот, окликнул владельца, спросил: – А чего движок весь в масле?

Тот подошел, начал небрежно объяснять что-то о недавнем ремонте.

– И заднее колесо спущено, – проговорил Юра.

– Наверное, прокол, – владелец пожал плечами, и добавил торопливо: – Запаски нет. Но я сегодня хочу продать обязательно. У меня покупателей уже очередь стоит. Звонили целый день.

– Потому что цена хорошая. – Я кивнул.

– Подозрительно хорошая, – уточнил Юра, – а что, никто не предлагал заплатить больше, забрать сразу?

– Предлагали, конечно, но мы же договорились с вами.

– И как мы ее заберем без запаски? – Юра задумался. – Она хоть на ходу у тебя?

– Конечно, – заверил владелец. – Могу завести – прокатиться.

– Не надо на спущенном колесе ехать. Потом придется диск менять. А может, и подшипник, – Юра снова заглянул под капот, попросил: – А ну-ка заведи.

Машина завелась без проблем. Двигатель работал ровно и тихо.

– Глуши, – Юра вынул щуп, протер тряпкой: – Слушай, а что масла-то совсем нет? – Он сунул руку под машину, вытащил ладонь всю в масле. – Течет, похоже. Подстелить бы чего-нибудь, – проворчал. И полез под машину. Когда выбрался на свет, констатировал: – Поддон пробит. И пробка, похоже, подтекает. На такой ехать нельзя. И заводить было не желательно. Движок так убьем.

– Ну, вот, – расстроился я, – а я хотел прямо сегодня забрать.

– Лучше сегодня, – подтвердил владелец, – а то я ее другим отдам.

– В таких делах лучше не спешить, – проявил рассудительность Юра, – будут еще машинки, купишь. Эту чинить надо.

– Я ее и собирался чинить, завтра, – сказал владелец, – у меня один приятель – автомеханик, завтра приедет, и все починит. И заберете тогда. А пока задаток оставьте, чтобы я знал, что вы точно ее заберете.

– Сколько? – спросил я.

– Задаток – как обычно. Пятьдесят процентов от стоимости.

Юра обернулся ко мне вопросительно.

– Оставишь задаток?

– Не знаю, – замялся я.

– Давай мы ПТС с собой заберем, – предложил Юра продавцу.

– Не-не-не, – тот замахал руками, – я же вас первый раз вижу. Где я вас потом с документами на машину искать буду? Я расписку напишу, что деньги взял с паспортными данными. Пойдем ко мне. – Он махнул в сторону ближайших домов. – Я тут рядом живу. Там и напишу.

– Ладно, – согласился я. В конце концов, решил я, буду знать, где он живет. Да и паспортные данные у меня. И расписка. А уже завтра я сяду за руль собственного БМВ.

– Я пока здесь, возле машины побуду, – сказал Юра.

Пока мы шли к домам, продавец представился:

– Боря. – Протянул пухлую ладонь.

– Степан, – я отметил, что рукопожатие у него необычное. Он вовсе не сжимал руку, а будто разрешал ее пожать.

В квартирке была бедная обстановка. Типовая двушка без евроремонта. Женщина средних лет с оплывшим лицом в халатике появилась на пороге одной из комнат и тут же скрылась, словно испугалась чего-то. Мы прошли на кухню, сели за столик. Боря достал из куртки помятый паспорт без обложки и принялся писать расписку. Я заметил, что он левша. Буквы Боря выводил неуклюже, почерк был округлый, неровный. Он дышал тяжело, словно писать ему очень и очень неудобно.

Как я узнал потом, ему, и вправду, тяжело давались писания не той рукой, к которой он привык. Я сидел и с интересом смотрел, как Боря заполняет расписку. Отсчитал ему доллары, ровно половину суммы. Он открыл ящик стола и небрежно их туда кинул, красовался. Я заметил, что там много «зеленых» – рассыпаны, как фантики.

Мы вернулись на стоянку. Юра стоял с ножным насосом возле машины, качал колесо. Увидев эту картину, продавец переменился в лице.

– Вроде, не спускает, – сказал Юра удовлетворенно. – На разговор отойдем, – обратился он ко мне.

Мы отошли в сторону.

– Я тут, пока вы ходили, кое-какие справки навел. Его в этих гаражах никто не знает. Машину пригнал три дня назад сюда. Сказал, у него тут у друга гараж. С тех пор она тут и стоит. Покупатели приезжают каждый день. С утра до ночи.

– Как это? – удивился я.

– Да черт его знает. Мутный тип, короче.

– Вообще-то, он нам и не говорил, что у него здесь свой гараж, – возразил я. Мою подозрительность полностью застило желание обладания БМВ. Именно этим. – И потом, я у него в квартире был. А покупателей, может, что-то в машине не устраивало. Может, движок в масле. Они смотрели и уезжали. Он мне расписку написал. – Я продемонстрировал мятый листок, испещренный каракулями.

– Дурак ты, Степа, – обиделся Юра, – делай, конечно, как знаешь, но я тебя предупредил.

Я вернулся к машине, уточнил:

– Значит, механик завтра будет?

– Завтра-завтра, – ответил Боря с ехидной улыбочкой, глаза у него были хитрые, – и все сделает.

Я достал из кармана остаток суммы, протянул ему деньги:

– Я тут подумал, а ну его, лучше прямо сейчас заберу.

– Как – прямо сейчас?! – улыбка сползла с лица Бориса.

– Вот так. Ты документы на машину давай. – Я постучал носком ботинка по колесу. – Вроде, не спускает. Так что мы прямо сейчас ее и заберем.

Юра подошел незаметно, поинтересовался у продавца:

– А что, тебя что-то не устраивает?

– Да все устраивает, – заверил Боря, – но вам же будет выгоднее забрать машину потом, то есть завтра. Она же не на ходу. Если без масла ездить, движок стуканет. Сами же сказали.

– А почему ты думаешь, что она своим ходом пойдет? – Юра захлопнул капот. – Документы тащи. А я пока свой джип подгоню, сейчас на трос ее подцепим, и отгоним ко мне.

– А как же доверенность? Генеральная? Вы же без нее машину переоформить не сможете?! – нашелся прохиндей.

– А я за доверенностью завтра приеду, – сказал я.

– А я завтра не могу, – забыв о встрече с несуществующим механиком, выпалил Борис.

– Тогда приеду, когда сможешь.

– Неси давай, – подключился Юра, – что-то не так, что ли?

Разговор продолжился на повышенных тонах. Юра даже предложил вызвать милицию, поскольку «все это странно». Боря еще некоторое время упирался, потом понял, что мы непреклонны, и принес документы. Когда мы, подцепив на трос, увозили БМВ, вид у него был обреченный, словно только что мы лишили его всех средств к существованию.

Машину мы отогнали к Юре в гараж.

На следующий день я стал звонить Борису, но телефон, указанный в объявлении, молчал. Лавочка прикрылась – он больше не был заинтересован в покупателях. Только тогда я вдруг сообразил, что фамилии на документах и на доверенности не совпадают. То есть владел машиной один человек, а продавал ее совсем другой. И все же, ситуация требовала разрешения, поскольку без владельца машины (ее настоящего владельца) я не мог переоформить ее на себя. А мне очень хотелось стать ее полноправным хозяином.

Я упорно звонил в течение полутора недель, но все без толку. Тогда я собрался и поехал навестить Бориса. На улице возле знакомого подъезда толпилось человек двадцать. Я прошел мимо них, поднялся по лестнице на второй этаж, позвонил в дверь. На звонки никто не ответил. Зато за спиной поинтересовались:

– Ты не владельца серебристого БМВ, часом, ищешь?

– Ну, да, – ответил я.

– Добро пожаловать в клуб, – мрачно сказал мужик в спортивном костюме, пожал мне руку, – я тоже этому козлу аванс оставил. Мы его уже несколько дней ищем. Перезнакомились уже все. – Мы вышли из подъезда, и он стал представлять мне активистов из числа пострадавших. – Вот это Виталик, это Леха, это Женя, а это Петр Иваныч. Он, вообще, всю сумму заплатил, чтобы, значит, на следующий день авто забрать.

Петр Иваныч уныло кивнул в подтверждение сказанного.

– Ты не думай, – заверил меня Леха, крепко сбитый парень с золотой цепью на шее, – мы его все равно найдем. А когда найдем, похороним. Куда он отсюда денется? Вон его мать в окне маячит. – Я обернулся, мне показалось – занавеска чуть дрогнула. – Прячется от нас. Говорит, что сына знать не хочет.

Мне стало жаль эту несчастную женщину. Разве она виновата, что родила и воспитала урода? И в приличных семьях порой вырастают настоящие подонки.

– Милицию вызывала уже несколько раз, – сообщил Петр Иваныч.

– А нам милиция по хую! – взорвался неожиданно Леха. – Мы здесь потерпевшие. Пока я из него свои бабки не вытрясу, никуда не уйду.

В планах несанкционированного собрания было отловить Борю, вывезти куда-нибудь за МКАД, и там, избив до смерти, бросить в лесу. Я решил, что, пожалуй, не стоит говорить этим рьяным поборникам справедливости, что я увез вожделенный БМВ, прицепив за трос. Потому что тут же найдется умник, который заявит на мою машину права. Тот же Петр Иваныч, например. Он ведь оплатил полную стоимость.

– Ты с нами?! – я вздрогнул, когда мужик в спортивном костюме хлопнул меня по плечу. – Замочим гада?!

– Но ведь так мы не увидим своих денег, – возразил я осторожно.

– А он их нам сначала отдаст, а потом мы его зароем! – кровожадно скалясь, проговорил Леха.

У подъезда, по всей видимости, собрались самые злые и решительные среди обманутых покупателей. На самом деле их было больше, много больше. Вели себя активисты так, будто отдали последние деньги. Возможно, даже чужие.

– Лучше действовать по закону, – заявил я. Чем сразу заслужил презрительные насмешки. Осторожно, стараясь никого не обидеть, я сказал, что, пожалуй, пойду. Жаль, конечно, потерянных денег. Но что делать – говно случается, как говорится. Меня провожали криками в спину, называя трусом и ничтожеством. Было немного обидно, но грела мысль – все они дураки, а я снова оказался самым умным.

Теперь предстояло решить сложную задачу – как переоформить машину в собственность. Мне повезло, у настоящего ее владельца оказалась редкая фамилия. После того, как его пробили по базе МВД (спасибо Юре), у меня в руках оказался московский номер. Я позвонил, подошла женщина, пожилая, судя по голосу. Услышав о причине моего звонка, стала истерично кричать:

– Сколько же можно! Он уехал – и здесь больше не живет. Об этой машине он и слышать ничего не хочет! Делайте с ней, что хотите, сволочи, раз забрали! Он вам больше ничего не должен!

Затем она бросила трубку. И больше на звонки не отвечала.

Я понял, что мне достался БМВ со сложной историей. Печально, конечно. Но кто же мог предположить, что так получится? Никто не знает, как больно бьют по голове грабли, пока на них не наступит.

Юра предложил сдать машину на «разборку». Так назывались (и до сих пор называются) места, куда сдают обычно битые, старые, иногда – ворованные, машины на запчасти. Я созвонился с одним таким «сервисом». Выяснилось, что я выручу за сданную машину даже больше, чем за нее заплатил. Это радовало. Но проблема заключалась в том, что машину я успел полюбить. И хотел ездить именно на ней, и ни на какой другой. Такими капризами обычно страдают начинающие автолюбители и люди консервативных взглядов. В тот период моей жизненной истории я объединял в себе оба этих качества.

* * *

Банальная истина – но связи действительно решают все. Вряд ли вас ждет поступательный карьерный рост (особенно, в нашей феодальной стране), если у вас нет связей. Я, к сожалению, так и не научился дружить с нужными людьми. Среди моих товарищей чаще всего встречаются те, от кого никакой поддержки не дождешься. Они маловлиятельны, много пьют, влипают в неприятности. И тем не менее, я с ними дружу. Вокруг меня всегда было много людей. За исключением разве что эмигрантского периода. Но его я в расчет не беру – очень сложно оказалось найти себя в среде, где считается нормальным налаживать связи с помощью притворной дружбы. В России все иначе. Как заявляют сегодня некоторые общественные деятели, когда их обвиняют в связях с криминалом – я с этими ребятами вместе вырос. Что ж, мы действительно росли со многими криминальными авторитетами по соседству, вместе играли во дворах, учились в одних и тех же школах, таскали портфели одним и тем же девочкам. Если кого-то знаешь с детских лет, невольно относишься к нему по-другому – и доверяешь. Знакомство с детства вызывает обманчивое восприятие близости. Хотя бы потому, что людям свойственно меняться. Порой эти изменения фатальны.

Саня Званцев рос в соседнем дворе. Мы вместе ползали по паутине из металла – такие ставили на детских площадках, как-то раз, помню, вместе притащили домой котят, гоняли в футбол возле школы и ходили на дискотеку – подраться. Когда немного подросли, часто пересекались в одной и той же компании – ребята вечно торчали возле турников и брусьев, занимались спортом. Серега знал Саню даже лучше, чем я. Он учился в соседней школе, считавшейся хулиганской, был на класс старше. Минули годы. Я встретил его на железнодорожной платформе в Солнечногорске. Я мотался туда в военный госпиталь – навестить друга, которому в драке сломали челюсть. Саня показался мне странным, немногословным, внутренне напряженным. Я счел, что ему надо расслабиться, к тому же – столько лет не виделись, предложил ему выпить пивка. Мы пошли к палатке. Когда возвращались к платформе, он все время держался сзади. Я о чем-то, смеясь, рассказывал, радовался, что встретил старого знакомого. Обернулся. И увидел, что он со звериным лицом заносит надо мной отвертку.

– Ты чего?! – я отбежал подальше. Остановился.

– Не боись, – крикнул он, сменив выражение лица, – я пошутил. – Спрятал отвертку в карман. – Покрутил ладошками. – Видишь, все. Шутка! – Улыбнулся. Но взгляд остался тяжелым.

Я неспешно подошел. Шутка мне совсем не понравилась. Вскоре я заметил, что юмора мой детский знакомец вообще не воспринимает. Из него, будто, полностью выветрилось это чувство – остался один только злой сарказм. Общаться с ним было тяжело. Он и отвечал не сразу, помолчав – словно думал постоянно о чем-то своем. Может, о том, как бы мне поудачнее всадить отвертку в бок?! Мы допили пиво, дождались электрички и поехали в Москву. По дороге почти не разговаривали. Общих тем не было. К тому же, у меня не шел из головы недавний эпизод. Я вышел раньше, поехал домой на метро. Он сказал, ему нужно на вокзал. Так и расстались.

Потом общие знакомые рассказали, что он во всесоюзном розыске – убил свою гражданскую жену и ее маленькую дочь. Прирезал во сне. И сбежал. Я внутренне похолодел. Только тогда я понял, какой опасности избежал. Припомнил все детали короткой встречи, и как он себя вел – искажения в психике очень заметны. Первый признак – полностью пропадает чувство юмора.

С тех самых пор даже к тем, кого знаю с детства, но не видел многие годы, я отношусь настороженно. Где гарантия, что они сохранили здравый рассудок?! Может, они давно свихнулись – порешили всех своих близких, и теперь только и думают о том, как бы пришить кого-нибудь еще?..

* * *

Но вернемся к полезным связям. Когда у меня появилась необходимость переоформить машину, я стал наводить у знакомых справки, интересоваться, не мог бы кто-нибудь помочь в этом непростом деле. И очень скоро нашел человека, способного танк в Парке победы оформить в индивидуальную собственность. Даже документы были не нужны. Их делали за отдельную плату. Он был, по-моему, «черным маклером», из тех подонков, что выселяют одиноких стариков и окончательно спившихся алкоголиков из квартир, и реализуют их недвижимость. Но я ничего не желал знать об этой стороне его деятельности. Меня интересовал только ручной нотариус у него на зарплате. «Черный маклер» сказал, что денег с меня не возьмет. Но когда ему понадобится, я тоже ему помогу.

Такой подход мне не понравился. Лучше никогда не одалживаться у подобных людей. Никогда не знаешь, что они попросят за свои услуги.

– Так не пойдет, – решительно сказал я, – лучше назови цену.

Он склонил голову, оценивающе на меня посмотрел, сказал: «Ладно». Затем переписал на бумажку мои паспортные данные и всю необходимую информацию из ПТС. Уже на следующий день с утра у меня была генеральная доверенность на машину.

– Ты просто волшебник, – сказал я.

– Обращайтесь, – он сунул в карман деньги.

Учитывая сложность ситуации, взял он совсем немного. Я тогда впервые подумал, что в коррумпированности нашего общества есть существенные плюсы. Взятка позволяет обойти бюрократические препоны. Но, увы, и закон тоже.

Механик приехал, осмотрел машину, сказал, что надо менять поддон – посадка низкая, дороги плохие, днище цепляет дорожное покрытие. Мы с механиком на такси поехали на «разборку», где я купил старый поддон для БМВ моей модели. После его замены залили масло. Я впервые прокатился. И ощутил, что машина буквально летает на шести цилиндрах. Запарковав ее возле дома, я лег спать и в шесть утра «полетел» в ГАИ. Несмотря на ранее утро, народу было полно – очередь занимали с четырех. Но ко мне, видя на чем я приехал, сразу же подкатил предприимчивый малый, предложил помощь в оформлении авто за небольшую денежку, и я с радостью согласился. За отдельную плату он предложил сделать «блатные номера». Я сразу отказался. Светиться любят позеры-пустышки, те, кто хочет всем продемонстрировать, как он крут. Я же, во-первых, никогда не любил понтоваться, во-вторых, гордыня – грех, а в-третьих, зачем вешать на себя лишний опознавательный знак, люблю оставаться в тени. В два часа дня мне вручили неблатные, но красивые, номера. Я заехал в автомагазин, купил для них крепеж, и самостоятельно прикрутил номера на машину.

Счастливый донельзя, я поехал к Юре – похвастаться, как ловко все проделал. Он меня отругал.

– Ну, ты чего?! – сказал Юра. – Мозги на помойке нашел?! Продавай ее срочно!

– Почему?! – я расстроился. – Она же моя теперь по документам.

– Сам подумай. Что если ее бывший владелец в угон заявит? И попадешь тогда. Хотя он и после продажи может подать. Я же тебе говорил – сдай на «разборку». Зря ты меня никогда не слушаешь.

– Да ну тебя, ты перестраховщик. – Я махнул рукой. И отправился хвастаться приобретением перед другими приятелями. Но по мере того, как я мотался по Москве, беспокойство нарастало. Юра – оперативник, думал я, он в такого рода делах разбирается. А ну как попаду я ни за что – ни про что с этой машиной. Зачем я только оформил ее на себя противозаконным методом?.. И как теперь сделать так, чтобы мне это не вышло боком?

К вечеру того же дня я твердо знал – на этой машине мне не ездить, я должен ее продать. Избавиться от БМВ – и постараться забыть об этой истории. Иначе не видать мне покоя. Если владелец обратится в милицию, и менты начнут копать – сразу же выйдут на меня. А вдруг обвинят меня в том, что это я БМВ у владельца отжал? Грело одно обстоятельство. До сих пор он машину в угон не заявил. Видимо, его сильно напугали, когда отбирали авто за долги. Скорее всего, и не заявит. Боится. Ясно одно – продавать нужно не знакомым, а случайным людям.

Я накинул тысячу долларов сверх заплаченной мной цены – и дал объявление в газету. Машину пока снова поставил в Юрин гараж – он не возражал. Напротив, был рад, что я прислушался к нему и проявил благоразумие.

Первый покупатель попросил его встретить возле метро. Я решил, что на метро он и приедет. Мы подкатили с Юрой на джипе. Оказалось, покупатель прибыл не на своих двоих, а на новеньких жигулях третьей модели.

– Купил только что, – похвастался он. – Вашу возьму, и будет у меня две. – Широко улыбнулся. Было очень заметно, что он совсем недавно где-то разжился деньгами и теперь радостно их тратит.

– За нами езжай, – буркнул Юра. И проворчал, когда мы сели в его машину: – Не мог сразу в гаражи что ли приехать?

Юрино недовольство задействовало неведомые энергетические поля. Они в свою очередь воздействовали на разум покупателя, и он, не заметив отъезжающего автобуса, врезался в него на полном ходу. Передняя часть трешки в области правого крыла оказалась разбита всмятку. К счастью, никто не пострадал. Когда я подошел, незадачливый покупатель чесал в затылке.

– Знаете что, – сказал он, – наверное, я теперь БМВ не буду брать…

– Ладно, – я пожал ему руку, прощаясь, – тогда мы, пожалуй, поедем. Всего доброго.

Юру случившееся развеселило.

– Ну и клоун! – Мой приятель расхохотался. – Будет у меня две. Ни одной у тебя не будет! Ни одной! Ха-ха-ха.

– Жалко парня, – сказал я.

Второй покупатель сразу объявил, что машину забирает. Было немного грустно, когда я в последний раз ехал на ней – снимать с учета. Мы быстро оформили договор «купли-продажи». Затем я получил деньги. И с души словно камень свалился.

Но через неделю покупатель мне позвонил. Голос звучал растерянно.

– Степан, – проговорил он, – тут какие-то люди меня разыскали. Говорят, эту машину они купили тоже, точнее – аванс за нее заплатили.

– У вас же документы на нее есть, так? – спросил я.

– Д-да, – ответил он растерянно.

– И машина у вас. Ну, так и забудьте о них.

– Но…

– Я сказал – забудьте. И не надо мне больше звонить! Я – занятой человек. До свиданья. – Швырнул трубку. Он, и правда, меня разозлил. Я думал, что навсегда забыл об этой истории. А он, на тебе, снова напоминает.

Больше он меня никогда не беспокоил. Обманутые аферистом Борей автолюбители тоже. Прошли годы. Я вновь ошибся, полагая, что навсегда забыл об этой истории. А она, на тебе, лежит все так же в картотеке памяти. Удивительно, все же, устроена память. Воспоминание может скрываться в картотеке годами, и даже десятилетиями, но если оно вдруг понадобится – я найду его, отряхну пыль, и впишу в это повествование.

* * *

Бесчестных людей я повидал на своем веку великое множество. И все они были весьма схожи по человеческим качествам: cчитали себя лучше других, и полагали, что жизнь к ним несправедлива. А потому, чтобы восстановить правильный, по их мнению, порядок вещей, способны были на любую ложь. И не испытывали, обманывая и подличая, угрызений совести. Значимость мук совести, вообще-то, очень сильно преувеличена. Человек, нравственно неполноценный, выстроив собственную картину мира, никогда не испытывает стыда. С его точки зрения он поступает абсолютно правильно. И даже если суд признает его вину, он никогда не согласится, что виноват. Скорее решит, что имеет дело с судом неправым.

Как же страшно возмущался Серега, когда у него однажды заняли денег, и не вернули. Как это часто бывает, должник испарился.

– Я даже рад за тебя, – сказал я.

– С ума сошел?! – возмутился Серега. – Он у меня бабки украл, а ты радуешься?

– Надо радоваться урокам. А это урок. Хорошо, что ты отдал свои деньги. Мог ведь отдать чужие.

Серега покрутил пальцем у виска.

– Погоди, он еще появится, – пообещал я, и не ошибся.

Подобную публику я детально изучил. Они почему-то считают, что кредитор должен вникнуть в их тяжелое положение, и будут тянуть из него деньги до последнего. При этом жизненные обстоятельства самого кредитора их абсолютно не волнуют. Получилось, как я и говорил, – должник объявился спустя месяц, рассказал слезную историю о том, что финансы были нужны ему для больной бабушки, или что-то вроде того – они всегда плачутся, притом очень убедительно. Затем он занял у Сереги еще денег, и снова пропал.

– Черт! – Серега мотал головой. – Понять не могу, как я ему поверил. Он же обещал. Сказал, отдаст с процентами.

– На жадность тебя взял, – заметил я. – Снова рад за тебя. Еще один урок. Не жадничай – будешь при деньгах.

– Да пошел ты! – вскричал Серега.

Его должник появился бы и в третий раз, но он, к несчастью, оказался наркоманом – деньги ему, конечно, были нужны вовсе не для больной бабушки. Как это часто бывает, когда денег много, а голова отказывает, он умер от передозировки. Похоронил не только себя, но и Серегины надежды на возвращение долга.

– Что б я кому-то когда-то дал хоть рубль! – убивался он. Теперь мой друг мыслил так же, как и я, опыт – сын ошибок трудных. Никому не доверяя, не подвергнешь сомнению собственное человеколюбие. Эту истину я вывел давным-давно, и придерживаюсь ее по сию пору. Правда, человеколюбие мое очень опосредованное, распространяется на весьма узкий круг лиц. А мизантропия носит массовый характер.

– Пойдем, пива выпьем, – предложил я Сереге, – я угощаю.

У меня было отличное настроение. Я только что обманул очередную молоденькую девушку – пообещал ей любовь до гроба. И теперь наслаждался упругим телом. Она была совсем юная, в постели ничего не умела. И я владел ею всецело, получая удовольствие от податливости и готовности узнавать новое. При этом девушка готовила вкусные ужины и завтраки – торопилась продемонстрировать все положительные качества. Видимо, хотела замуж. Я ощущал себя рядом с ней опытным мужиком, и даже староватым временами. Меня, с одной стороны, устраивала ее покорность и желание угодить. С другой, раздражала бесхарактерность. Память сохранила ее высокий дрожащий голос, она чуть растягивала гласные, да еще гладкие, словно вылепленные из воска, личико и попу. Худенькая фигурка и большая красивая попа – весьма возбуждающее сочетание. Часами я обучал ее правильно делать минет. Несмотря на старательность отличницы (она всегда училась на одни пятерки), она так и не смогла добиться совершенства. Приходилось класть ее на бок, опускать пониже, и, пристроив член во рту, двигаться – делать так, как нравится мне.

Склонность к разнузданному разврату прежде была мне не свойственна, я и сам себе удивлялся. Хотелось попробовать многое. Садо-мазо, однако, не прижилось. К мазохизму я явно не питал склонности, подчиняться кому-либо даже в постели был не способен. А садировать девушек физически было не по мне – хлестнешь плетью чуть сильнее, они завизжат, и становится их жалко. Сердобольный садист – что может быть смешнее?

Ох уж эти юные девицы. Некоторые из них, те, которым едва минуло восемнадцать, даже не умели как следует следить за собой. Интимную прическу я видел всего несколько раз. Чаще всего они предпочитали ходить «как есть», то есть с лохматым лобком. Я не ханжа, мне это даже нравилось. Одна молоденькая кореянка поведала мне, что у них, азиатов, так принято. Что ж, Россия немного Азия. Во всяком случае, в районе девичьих лобков. Мохнатая грудь у мужиков – это нормально. Но и на женской груди, увы, иногда появляются отдельные волоски. Когда я впервые это увидел, моя эрекция резко пошла на спад. Девушку с волосатой грудью я прогнал сначала из кровати. Затем – из квартиры. А потом, по телефону, – и из моей жизни. «Ну, почему, – думал я, – почему мамаша не научила дочку следить за собой? Ведь это элементарные правила. Не могут, не должны, на сиськах расти волосы. Мамашина миссия – объяснить дочке, как должна выглядеть грудь, чтобы она не распугала мужиков».

Сейчас все иначе, а тогда сексуальное воспитание в семье было отнюдь не общепринятым стандартом. Эту функцию брал на себя кружок подружек. А уж они посоветуют – так посоветуют. Незнание предмета среди юных дев было вопиющим. Мне приходилось их по мере возможности образовывать. Хорошо, что большинство, по крайней мере, знало, где у них клитор. Но прикасались к нему они с неизменным стеснением. Многие впервые испытали оргазм под моим чутким руководством. И впоследствии от этих девочек, вдруг обнаруживших в себе сексуальность, мне приходилось буквально скрываться. Две из них однажды столкнулись на лестничной клетке возле моей квартиры и натурально подрались – расцарапали друг дружке лица, попортили прически. Я их разнимал. Потом бросил обеих.

В определенный момент я даже стал испытывать садистское удовольствие, произнося эту фразу: «Знаешь, нам надо расстаться». Я никогда не понимал мужиков, не способных на подобное признание. «Это же удовольствие», – думал я, не осознавая, что таким образом мщу Даше. Парадоксально – я мстил за то, что ее бросил. Я не понимал, что мне не хватает любви, я винил в этом девушек, отыгрывался на них… Растопить лед огрубелого циника удастся только одной, но до встречи с ней было очень и очень далеко. А пока встречались другие – чаще неопытные и нелюбимые, реже – опытные и нелюбимые.

Однажды я пришел к другу в гости, выпить пива. Там собралась веселая компания. К нам присоединилась симпатичная девушка в зеленом свитере по имени Оксана. Она села на диван возле меня. Я тронул ее за плечо, хотел что-то сказать. Но она вдруг выкрикнула:

– Не трогай меня!

Прозвучало так резко и зло, что я несколько опешил. Я, вроде бы, ничем не заслужил подобной агрессии.

– Я тебя чем-то обидел? – спросил я.

В ответ она встала и вышла в другую комнату – там был балкон, на котором все курили.

Несмотря на искушенность в отношениях, я понятия не имел, что женщины могут и так импульсивно себя повести, если им кто-то понравился. Поведение зачастую может показаться алогичным – но это всего лишь брачные игры, совсем как у животных. Оксана меня завлекала – и я поддался. Посидел некоторое время, размышляя – какая ненормальная девушка, и пошел за ней.

Курила она жадно – будто последнюю сигарету в своей жизни. Прикурила новую, посмотрела на меня загадочно.

– Хочешь, – спросила, – я брошусь с балкона?

– Не надо, – я почему-то сразу ей поверил.

– Думаешь, слабо?

– Нет, я думаю, что это будет очень нехорошо.

– Почему? Тебе меня жалко?

– Тебя – нет, мне жалко себя. Если ты сбросишься, придется мне бросаться за тобой.

Пару секунд она разглядывала меня, словно первый раз увидела, затем прильнула всем телом. Я поцеловал ее – и чуть не закашлялся. Она специально выдохнула мне в рот дым. И расхохоталась.

– Какая ты веселая, – сказал я недовольно.

– Пойдем, – Оксана схватила меня за руку, – музыку слушать. Там все нас потеряли, наверное.

Через час я втащил ее в ванную, облокотил на раковину, и принялся расстегивать ей джинсы. Она торопливо помогала мне, спустила их до колен. Я освободил член, он буквально рвался наружу, положил ей руку на затылок, наклонил вперед, и вошел в нее. Оксана едва слышно застонала. Глядя вниз, на изгиб ее ягодиц, я врывался в нее раз за разом. Когда кончал, вынул член. И она моментально развернулась, упала на колени, припала к нему губами, продлевая наслаждение.

Этот секс кардинально отличался от моих соитий с податливыми молоденькими девочками. Она была старше меня на год, искушена во всем. Я трахал ее потом везде, где только можно, и где нельзя – потому что запрещено законом. И поздно вечером на лавочке возле дома. И на автобусной остановке. И на черной лестнице. И в лифте. И даже в туалете кинотеатра. Несколько раз секс получился прилюдным. Мы оставались ночевать в гостях в однокомнатной квартире и не могли сдержать себя.

– Ну, вы даете! – сказал потом хозяин квартиры, шокированный продемонстрированной нами свободой нравов.

Два месяца мы не могли отлипнуть друг от друга. Затем я проанализировал свои ощущения – и понял, что кроме желания ее немедленно трахнуть я не испытываю к ней никаких чувств. Покончить с ненормальными отношениями я решил в биллиардной. Хорошо не на кухне, где много острых предметов.

– Знаешь, – сказал я, – нам надо расстаться.

– Я этого ждала, – проговорила она тихо. И вдруг резко и неожиданно ударила меня кием по спине.

– Ой-йо-о! – Я изогнулся от боли. Она быстро пошла через зал, бесстыдно виляя бедрами. – Вот сука! – выдавил я. Хотел побежать за ней, но не смог, облокотился на стол. Боль через некоторое время утихла. От удара остался красный след на уровне лопаток. Я рассмотрел свою спину вечером в зеркале.

Некоторое время я жалел, что бросил Оксану. Мне не хватало секса с ней. Я пытался утешиться с другими, но ни одна из них не шла в сравнение с идеальной любовницей. Я загрустил. Но ненадолго. Вскоре мне стало не до развлечений. Печаль моя сменилась ужасом. Потому что наконец, после долгого перерыва, объявились бандиты. На сей раз они не стали разводить пустой треп, снова объявлять, что я поставлен на счетчик, сжигать палатки, вовсе нет – теперь они собирались меня убить. Во всяком случае, выглядело это именно так.

* * *

Тяжелые времена. Эпоха перемен. Она пришла с развалом Союза, да так никогда и не закончилась в этой стране. Самое страшное восточное проклятие – чтоб тебе жить в эпоху перемен. И на наш век, к несчастью, выпала длинная и противоречивая эта эпоха. И мы настолько в нее вросли (я врос – всем существом, она определила мое мышление, а через него и бытие), что жить в стабильном государстве нам невыносимо. Почва под ногами обязательно должна быть шаткой, заработок нестабильным, окружение враждебным – тогда ты в своей среде, чувствуешь себя акулой в родном водоеме. Во всяком случае, мои ощущения от Родины всегда именно такие.

Сегодня самые смекалистые молодые людей мечтают стать депутатами или чиновниками, понимают – чем ближе к власти, тем ближе к кормушке. А в девяностые, если бы вы спросили у юных, какую профессию они мечтают освоить, почти все ответили бы, что хотят стать бандитами. Быть причастным к криминалу было не только выгодно, но и престижно. Это сейчас мода на уголовную романтику, к счастью, сошла на нет. А тогда бандит был национальным героем. Да и по сию пору считается: грабить богатых не зазорно. Наоборот – стыдно быть состоятельным. Представления народа просты и понятны, думает обыватель по шаблону. Если у тебя мошна полна, значит ты – вор, и нет у тебя ни стыда – ни совести. Обнесли тебя – и поделом, «вор у вора дубинку украл». И конечно, всему виной – вопиющая безнаказанность. Если у тебя есть деньги, ты почти наверняка избежишь ответственности.

Только по их недосмотру я сам себе казался очень смелым и удачливым предпринимателем. Бизнес мой был небольшим, поэтому меня и держали на длинном поводке, понимали – до определенного момента взять с меня нечего. Так скотину растят на убой, зная, что потом, когда кабанчик нагуляет сало, его все равно пустят под нож. Вот и мое время тоже пришло.

В дверь позвонили.

Я посмотрел в глазок. Увидел малознакомого паренька из родного района в желтой майке. Открыл. Он стоял на пороге, мялся отчего-то.

– Слушай, разговор есть…

Ничего особенного он не сказал, ничем не показал дурные намерения, но шестое чувство меня снова не подвело, сердце заколотило. При этом паренек был щупленький, внешне безобидный. Но я почувствовал, что дело неладно. По его выражению лица, по исходящему от него нехорошему запаху лжи, понял это.

– Я тут не один, – соврал я.

– Ну, на улицу выйди, пойдем, посидим где-нибудь, поговорим.

«Интересно, как он узнал, где я живу», – пронеслось в голове. Но спрашивать об этом я не стал. Впоследствии я узнал, что криминальные элементы перетрясли полрайона, пока не вышли на хозяина съемной квартиры. Хозяин был моим товарищем, но своя шкура ему оказалась дороже. К тому же, у него был маленький ребенок – отморозки пообещали, что ребенка заберут, а жену изнасилуют. Когда сталкиваешься с подобным кошмаром, разумеется, предпочтешь сохранить благополучие семьи.

– Хорошо, – сказал я, – на улице меня подожди. Я сейчас оденусь – и выйду.

– Давай быстрее, – попросил он, – разговор серьезный.

Этого типа в желтой майке напротив – никто не запугивал. Ему пообещали, что если он поможет меня найти, и выманит, то станет полноправным членом банды. Для него посвящение в бандиты было что-то вроде голубой мечты. Он полагал, что немедленно обогатится, купит себе малиновый пиджак, голду и печатку – и станет крутым. Хотя низший слой группировки – солдаты, как их называли, – пользовали исключительно как пушечное мясо за гроши. И сдавали задешево, если было нужно.

Один мой близкий товарищ, когда его бросила девушка, решил податься в бандиты. Поскольку он отличался высоким ростом и крепким телосложением, его взяли с радостью. На первой же стрелке ему прострелили ногу – слишком заметная мишень. После чего он решил – лихая жизнь не для него. Но ОПГ так устроены: войти легко, а за выход надо заплатить. Чаще всего члены группировки повязаны кровью, и знают, что деться им некуда. Потом жизнь его была похожа на кошмар – ему приходилось все время скрываться, а домой он заходил через окно, благо жил на первом этаже. Не имею представления, как он соскочил. Я тогда уже жил за границей. Но приглашение присоединиться к политической деятельности по электронной почте мне прислал именно он – в двухтысячных он работал помощником депутата и одновременно – советником при губернаторе…

Я выглянул в окно. Худшие подозрения подтвердились. У подъезда стоял черный БМВ. Возле машины курили несколько мордоворотов. Придурок в желтой майке что-то им втирал. Возможно, они хотели подняться, чтобы взять меня сразу. А он их отговаривал – хотел заработать баллы. Во всяком случае, наверх они не пошли.

Надо было срочно решать, что делать. Вариант остаться в квартире я отмел сразу – им ничего не стоило взломать хлипкую деревянную дверь. Но выйти из подъезда я тоже не мог – они сразу же меня возьмут. Может, позвонить кому-нибудь из соседей, обрисовать ситуацию, попросить меня спрятать, дать денег, в конце концов? Но что сделают бандиты, когда выбьют дверь, если выбьют дверь, и меня не окажется в квартире? Начнут названивать всем соседям по подъезду. На законы им плевать – они могут и обыск устроить, это же беспредельщики.

Я пожалел, что так и не купил новый пистолет. И лимонку подарил по пьяни товарищу. Сейчас она бы мне очень пригодилась. Торопливо оделся. Взял паспорт, пачку денег, гвоздодер. Сунул за пояс, прикрыв длинной курткой, кухонный нож. И вышел из квартиры.

Лестница возле лифта вела на крышу. Дорогу к свободе преграждал люк с висячим замком. Я воспользовался гвоздодером, выдрал петли с корнем, скинул замок вниз и распахнул люк… Всегда боялся высоты, хотя и прыгал с парашютом, чтобы побороть этот страх. Стараясь не приближаться к краю, я побежал по центру крыши. Гвоздодер сжимал в руке – его наличие меня успокаивало. Люк я предусмотрительно закрыл. Времени у меня было немного, и я, задыхаясь от волнения, спешил. Миновал несколько подъездов. Подбежал к самому последнему люку. Дернул крышку. Заперт изнутри. Попытался поддеть гвоздодером. Но безуспешно. Открыть невозможно. Потерял минут десять. Кинулся к другому люку. Но и он не поддался. Только третий оказался не заперт… Я поспешно спустился по крутой железной лесенке – едва не свалился, так торопился поскорее покинуть крышу. Приехал на лифте на первый этаж. Здесь, стоя у подъездной двери, остановился перевести дыхание… Они неподалеку – могут увидеть, как я выхожу. И тогда либо побегут за мной, либо начнут стрелять, как в прошлый раз. Я решил, что медлить больше нельзя, выскользнул из подъезда и сразу свернул налево. И, ссутулившись, быстро пошел прочь. Не оглядывался. Мне казалось, если я увижу их, то и они заметят меня… И почти сразу же уловил крик. Судя по голосу, меня увидел предатель в желтой майке. Я перешел на бег. Миновал угол дома, помчался по улице, наткнулся на дыру в заборе, и тотчас пролез через нее на школьный двор, пересек его, свернул за здание школы, побежал к выходу, через ворота. И краем глаза заметил движение. Обернулся на бегу. Черная машина неслась вдоль забора. Я побежал к гаражам. Затем сменил направление – через двор к арке. Подбегая, увидел, что она замурована – ремонт. Развернулся. Мои преследователи уже спешили через двор. Я заметался, видя, что не успеваю уйти – они разошлись веером, отрезав мне путь к отступлению. Я порядком запыхался, от волнения перехватывало дыхание. Во дворе были люди: несколько подростков пили пиво на лавочке, женщина медленно катила по дорожке детскую коляску.

– Вызовите милицию! – заорал я. – Убивают!

Все они обернулись, уставились на меня во все глаза, но не предприняли никаких действий.

Преследователи остановились в нескольких шагах. В глазах горел охотничий азарт.

– Ну, ты чего?! – сказал бандит с бычьей шеей. – Набегался? – Я отлично помнил его. Это от него мне пришлось убегать однажды осенью. И другой был мне знаком. Тоже здоровенный, как медведь, с перебитым носом и борцовскими ушами. Еще двое были щуплыми – предатель в желтой майке, и второй, совсем молодой, лет восемнадцати, с физиономией главного районного хулигана.

– Чего надо? – стараясь восстановить дыхание, проговорил я. Гвоздодер я держал наизготовку. Тяжелая ржавая железяка запросто могла пробить череп.

«Медведь» полез под куртку, но «Бычья шея» его остановил:

– Не надо, – сказал он сиплым голосом, – так возьмем. – Ухмыльнулся, попросил вкрадчиво: – Сядь в машину, пацанчик, ничего тебе не будет. Побазарим, и отпустим.

– Я тебе не пацанчик! – рявкнул я, терять все равно было нечего. – Пошел на хуй, мудак!

– Ты чего, рамсы попутал?! – взвинчивая сам себя, «медведь» с ревом ринулся на меня. Но так и не добежал, остановился, стал делать обманные движения. Я размахивал гвоздодером с криком: «Убью!», чувствуя, как колотит в висках учащенный пульс. И заорал снова что было сил, обращаясь к тетке с коляской и треклятым подросткам, которым, похоже, было все равно:

– Звоните ментам по ноль два!

Тетка развернулась и медленно пошла прочь, всем своим видом показывая, что ее происходящее не касается. Подростки притихли, один из них встал. Но бандит с бычьей шеей заорал на него: «Сидеть!», и он послушно бухнулся обратно на лавку.

– Вперед! – «Бычья шея» схватил паренька в желтой майке за плечо и толкнул ко мне. – Вали его.

Бедняга по инерции пробежал несколько метров, и тут же получил гвоздодером по физиономии. Мне даже страшно стало, когда металл соприкоснулся с его подленькой физиономией – хрясь! – и он, раскинув руки, лежит на асфальте. И тут же «медведь» внезапно оказался рядом, и профессиональной двойкой ударов отправил меня в нокаут. Меня развернуло, и я упал на живот. Но оружие из рук не выпустил. Тут же ко мне подбежали все трое и принялись бить ногами. Метили, в основном в лицо. Я прикрывал голову руками. Но все равно попадали. От чего сознание стало мутиться. Затем кто-то вцепился в гвоздодер, дернул на себя, но я продолжал за него бороться. Каким-то образом, как ящерица, я вывернулся, дернул из-за пояса нож и полоснул по руке. Послышался громкий крик, враг отпустил гвоздодер. Рыча от возбуждения, я снова извернулся и врезал железякой по колену «хулигана». Затем, отбиваясь, вскочил на ноги, и кинулся на них – со всем возможным отчаянием, как загнанный в угол зверь. Со зрением творилось что-то неладное, видел я врагов смутно, сквозь пелену. Потом оказалось, что у меня ушиб глазного яблока. А другое застилала льющаяся из рассеченной брови кровь. «Бычья шея» нанес неудачный хук справа – по кулаку пришелся сильный удар гвоздодером. Металл зазвенел. Тряся ушибленной конечностью, бандит попятился. «Хулигана» я ткнул своим оружием в солнечное сплетение и тут же по касательной врезал ему по подбородку. Видимо, зацепил кожу острым краем – тут же хлынула кровь. Дальше началось нечто несусветное – я то бежал за одним и бил его по голове и по подставленным для защиты блокам, то кто-то гнался за мной. Мы бегали по двору и колотили друг дружку. Гвоздодер оказался очень действенным оружием. Все смешалось. Нож я метнул в кого-то, надеясь, что он, как в кино, вонзится в тело врага, но он увернулся… Я так вымотался, что мне казалось, будто бой продолжается по меньшей мере полчаса. Между тем, дрались мы минут десять. Все прекратилось в мгновение. Я увидел направленный мне в грудь пистолет. И тут же бросил гвоздодер, выставил перед собой руки:

– Стой! Не надо. Я сдаюсь…

– Ты блядь пиздец! – выразил общее мнение «бычья шея», когда меня сажали в машину – на заднее сиденье, посередине, между «хулиганом» и «желтой майкой». Тяжело дыша, «медведь» обернулся, он сидел за рулем.

– Ты, сука, проворный! – сказал он зло, но вместе с тем весело. – Давно такие проворные не попадались. Зря ты эту хуйню устроил, очень зря.

Солдаты-исполнители – ребята простые. Мышление у них бесхитростное, как кирпич. И конечно, линейное. То бишь мыслит такой солдат четко (поскольку сам четкий) и только в рамках собственных устойчивых представлений. А если что-то вдруг идет не так, как должно по его представлениям, возникает когнитивный диссонанс, солдатский мозг коротит, и он теряет способность принимать грамотные решения.

Жертва, по их мнению, должна себя вести определенным образом – трястись от страха, молить о пощаде, сулить баснословные барыши, чтобы отпустили. Дышали парни тяжело. Стекла моментально запотели. Трогали синяки, шишки и царапины, оставленные моими кулаками и гвоздодером. И были крайне недовольны тем, что я принялся вдруг болтать без умолку. Я рассказывал им о любимых поэтах Серебряного века: цитировал стихи, излагал подробности биографий. «Бычья шея» выругался и смачно харкнул в открытое окно. «Медведь» последовал его примеру – повернул голову и плюнул. Крякнул от досады. На стекле повисла вязкая слюна. Он протер его тряпочкой. Посмотрел на меня сердито в зеркало заднего вида.

– Ебнутый на всю голову, ботаник, – сказал, – ты бы лучше заткнулся, а?

– Куда едем? – спросил я в ответ.

Этот вопрос я повторял время от времени, продолжая трепаться. Они не говорили, куда мы направляемся, я их явно раздражал, но рот мне они не затыкали. Вдруг стало смешно, и я, стирая кровь с лица, расхохотался. Думаю, сказывалось нервное напряжение. Один в опасной ситуации теряет дар речи, другой становится слишком разговорчивым. Вел я себя, и правда, как законченный псих.

– Посмейся пока, – проговорил шепотом парень в желтой майке, – недолго осталось смеяться.

Технология запугивания жертв у них была такой же незамысловатой, как и мышление. Если словесные угрозы не помогали, жертву били, тушили о кожу окурки, иногда поджаривали утюгом, запихивали в багажник – и возили по городу. В общем, ничего нового они придумать не могли. Порой должников и тех, кого поставили на счетчик, отвозили в лес, где заставляли копать могилу. Это был всего лишь один из методов устрашения. Но я об этом не знал. Если вы не владели всей полнотой информации, то вполне могли решить – вас приехали убивать. Именно так я тогда и подумал. Кто знает, может, они, и правда, собирались меня убить. За давностью лет теперь уже невозможно точно установить, что именно они планировали со мной сделать…

Доехали по МКАД-у до Лосиного острова. Свернули к небольшому деревянному заграждению, выкрашенному в предупредительные красный и белый тона. «Медведь» вылез, поднял бревно – импровизированный шлагбаум, не способный никого остановить. Мы заехали на территорию лесопарка. Машина с низким брюхом, цепляя кочки, медленно покатилась по сырой неровной дороге. Двигались вглубь Лосиного острова до тех пор, пока почти не засели в глубокой колее. Здесь меня грубо вытолкали наружу. Из багажника «Медведь» достал топор и лопату. Сунул ее сразу мне в руки, показал пистолетом: «Туда». Молодому бандюку с хулиганской рожей приказал:

– Останься…

Тот собирался возразить, но «Медведь» одарил его таким красноречивым взглядом, что тот счел за благо промолчать – привалился к кузову БМВ, сложил руки на груди, сделал вид, что ему все безразлично.

Когда адреналин поступает в кровь на протяжении долгого времени, в конце концов, наступает перенасыщение – и тогда впадаешь в апатию, испытываешь безразличие ко всему, кажется, что все это происходит не с тобой. Ты, словно, наблюдаешь за собой со стороны, и искренне удивляешься, как это такой замечательный парень угодил в такой жуткий переплет.

Я шел впереди, сжимая черенок лопаты. Они – сзади, держали меня на прицеле. Спина взмокла. Я боялся, что в нее вот-вот ударит пуля. Очень хотелось жить. В такие минуты желание жить напоминает жажду. Вдыхаешь сладкий воздух, разглядываешь жадно этот мир – хочется напитаться им напоследок как следует, втянуть в себя, и не отпускать.

Мы вышли на небольшую прогалину.

– Стоять! – скомандовал «Бычья шея», и я остановился. «Медведь» воткнул топор в березу. Присел на поваленный ствол. Рядом с ним устроился «Предатель» в желтой футболке. Руководил событиям «Бычья шея». Он глядел на меня насмешливо. Ему снова казалось, он полностью владеет ситуацией. – Ну, давай, – сказал он, – копай могилку.

Я ждал этой команды. Осмотрелся, оценивая диспозицию. Два бойца ОПГ сидели поодаль, на стволе дерева. «Медведь» и «Бычья шея» с пистолетами. «Желтая футболка» – нет, похоже, он вообще не вооружен. А у меня только лопата. Стоит мне что-нибудь предпринять – и меня тут же пристрелят.

Я воткнул лопату в почву, нажал на нее ногой, вывернул ком сырой земли. Поддавалась земля на удивление легко. Скоро начнутся заморозки – и она промерзнет насквозь, не сковырнуть. В голове мелькнуло: «Хорошо, что сейчас решили убить, еще до холодов, по крайней мере, копать не трудно». Я ужаснулся собственным мыслям. Работал медленно, не спеша, стараясь придумать выход. Похоже, единственная возможность уцелеть – попытаться убедить их, что они совершают ошибку. Я всегда гордился своим даром убеждения, надо задействовать его сейчас. Бандиты наблюдали за мной радостно, словно я не могилу для себя копал, а строил для них уютный дом.

– Сколько вам заплатили? – бросил я угрюмо.

– А шо, стишки читать больше не будешь? – деланно удивился «Медведь». – А то я бы послухал.

– Не буду, – сказал я, встал во весь рост, – я заплачу больше.

– Ты копай, копай, – прикрикнул «Бычья шея». – Тебя же кроме тебя никто не похоронит.

Я помолчал, вывернул еще несколько комьев земли, моя могила ширилась. Между тем, стало смеркаться. В лесу ночь всегда приходит раньше. Тени от деревьев стали мешаться с сумерками. Свет потускнел.

– Да пусть базарит, – сказал «Медведь», – слышь, ты, про башли начал базарить – так добазарь до конца.

У меня появилась смутная надежда, что я выберусь отсюда живым. Я уцепился за нее, как утопающий за соломинку.

– Отдам, сколько надо, – сказал я тихо, – только не убивайте.

– Шо? – заорал «Медведь». – Шо ты там говоришь? – Он поднялся, и, прижав ладонь к уху, пошел ко мне. Приблизился на расстояние удара, и остановился. – Не слышу вас, Москва?! – выкрикнул он. – Повтори-ка по буквам, шо базаришь?

– Жить хочу, – сказал я.

– А может, отсосешь у меня?! – Он захохотал, довольный своим чувством юмора. Его поддержали смехом два других отморозка. – А мы тебя отпустим. Опустим – и отпустим.

Я мог стерпеть все, – страх, боль, – но только не унижение. Хотят убивать – пусть убивают. Но глумиться надо мной я им не позволю. Умру, как мужчина! Ярость меня буквально ослепила. И в ту же секунду, я, сжав зубы до хруста в челюстях, взмахнул лопатой. И снял «Медведю» кусок скальпа с черепа. Обнажилась белая кость. Никогда прежде такого не видел. И мгновенно заполнилась кровью. Пострадавший дико завизжал, закрутился на месте. Дзынь – пуля попала в клинок лопаты, и отрикошетила, ушла в сторону. Стрелял «Бычья шея». Я швырнул в него лопату. Он отмахнулся, отбил ее, замешкался… За это время я успел добежать до березы, выдернул топор и развернулся. Кинул его с силой. «Бычья шея» спустил курок, но промахнулся, и тут же топор угодил ему обухом ему прямо в лоб. Получилось очень эффектно. Он опрокинулся, будто ему в голову попал не топор, а по меньшей мере стенобитное орудие. Пистолет отлетел в ельник. Вместе с «Предателем» мы ринулись к нему. Я оказался расторопнее, прыгнул, проехал несколько метров по мокрой листве. Рука легла на холодный металл. «Предатель» упал мне на спину, стал кулаком долбить по затылку. Его удары показались мне после недавнего побоища очень слабыми. Я попытался скинуть гада, но он держал меня крепко, и все время кричал: «Жека! Жека! Помоги, блядь!». Я сунул пистолет за плечо и спустил курок. Выстрел ударил возле уха – и я на время оглох. Но тут же почувствовал, что свободен. Вскочил. «Предатель» поспешно отползал на спине, двигая руками и ногами. Желтая майка вся окрасилась темно-красным, пуля попала ему куда-то в область шеи. С ревом (из перекошенного рта летели кровавые слюни) «Медведь» принялся палить во все стороны. Стрелял он, похоже, наугад. Потому что пули летели куда угодно, только не в меня. Пригнувшись, я побежал зигзагами через лес. В памяти навсегда засела страшная картинка. Оглушенный бандит лежит, раскинув руки. Другой, перепуганный, в желтой майке, залитой кровью, от которой поднимается пар, держится за шею. И третий, с висящей надо лбом волосатой кожей, захлебывающийся криком, мечется раненым зверем, натыкаясь на деревья.

Я бежал и бежал, не останавливаясь, пока не сбилось дыхание. Тогда я остановился, обнял дерево, и так стоял минут двадцать. В лесопарке почти совсем стемнело. Надо было выбираться. Я прислушался, определяя по звуку, где дорога. И снова побежал. Пистолет сунул за ремень. Вскоре, продираясь через кустарник уже ближе к опушке, я наткнулся на целующуюся парочку. Парень с девушкой были порядком пьяны.

– Привет, – сказал я, – как на МКАД выйти?

– О! – парень засмеялся. – Лесной человек. А ты что тут делаешь, лесной человек?

– Да вот… заблудился.

– Заблудился?! – Он развеселился еще больше. – Ну, пойдем. Нас там машина ждет. Довезем тебя. Зовут-то тебя как?

– Степан. Степа.

– А я Виталик. Это вот Иринка моя.

Мы вышли к машине. Там оказалась еще парочка.

– А мы лесного человека нашли, – поделился радостью Виталик.

В ответ хозяин машины осветил меня фонарем, поинтересовался:

– Кто это тебя так?

– Бандиты, – сказал я честно, – хотели, чтобы я себе могилу выкопал… А я… в общем, я убежал.

– О как! – опешил поддатый Виталик. – Ну, садись скорее, лесной человек Степан, по дороге все расскажешь.

Водитель, как выяснилось, тоже был не слишком трезв. Периодически он отхлебывал коньяк из бутылки. И когда на посту нас остановили, я решил, что путешествию пришел конец. Но водитель деловито продемонстрировал ксиву, и мы поехали дальше.

– Он мент, – поделился Виталик, – настоящий. Но ты не бойся, не оперативник. Крыса канцелярская. В архиве сидит, бумажки разбирает. Но ксива хорошая. Сколько раз нас выручала.

Меня довезли почти до дома. По дороге я вкратце поведал о том, что со мной произошло.

– Заяву будешь писать? – спросил архивный мент.

– Нет, – ответил я.

– Ну и правильно, – одобрил он, – себе дороже…

– Ну, бывай, – сказал на прощанье Виталик, – береги себя. Сегодня мы тебе помогли. А завтра, может, ты нам поможешь. Сделайте дяде ручкой, – сказал он девушкам. И они, улыбаясь, помахали мне на прощанье ладошками.

«До чего приятные ребята, – думал я, стоя посреди улицы. – Если бы все были такими, как эти четверо, кто знает, может, я смог бы со временем полюбить людей»…

Далеко не все, кто нарушает закон, заслуживают наказания. Среди них встречаются прекраснодушные граждане – за подлинную душевность и всепонимание я бы им все простил.

По старой привычке я запомнил номер машины. Это было несложно – три четверки и буквы «ара». Примерно через месяц этот самый автомобиль показали по телевизору в «Дорожном патруле». Искореженный кузов лежал посреди проезжей части. А рядом – тела, накрытые черными пакетами. Погибли трое. Я для себя решил, что машину взял покататься какой-то нехороший человек с друзьями. Возможно, даже угнал. Чтобы быть счастливым мне обязательно нужно верить в некоторые домысливаемые факты и обстоятельства. А иначе – как жить?..

* * *

Мое несостоявшееся убийство привело к неизбежному пересмотру ценностей. Приоритеты полностью изменились. Теперь я не думал о будущем, а жил только днем сегодняшним. Раз и навсегда я разучился копить деньги. И решил потратить все, что у меня есть. «Если завтра умру, – думал я, – кому все это достанется?» Видимо, владельцу съемной квартиры, поскольку ни жены, ни детей у меня нет. Также я решил бросить бизнес. Есть множество других, менее опасных, занятий, решил я. Например, журналистика. Писать я всегда любил. Жизнь дороже…

Первым делом я купил себе машину. На этот раз не экономил. Взял дороже рыночной стоимости черный почти новый Лэнд Ровер. Оставил его Юре, написав доверенность. Юра обещал за машиной следить. А я, бросив все дела, точнее – оставив их пока на Серегу, уехал в отпуск – в Крым. С собой у меня был рюкзак, а в нем сумка, набитая наличными. Я собирался потратить всё. Хотя была середина осени, я был уверен, что отдохну отлично. Мне жизненно необходима была передышка. С головой было плохо – постоянно мучил страх. Со мной ехал один из близких друзей, я звал его просто – Бегемот. Милейший парень, умный и веселый, студент. Но те, кто его не знал, обычно робели. Внешность у Бегемота была суровая – двухметровый рост, вес около ста пятидесяти килограммов и толстая физиономия с упрямым подбородком. Мы с Бегемотом отлично ладили. Хотя познакомились довольно необычно – ухлестывали вместе за одной девушкой. Она предпочла меня. Но Бегемот не обиделся – у него был легкий характер, и любые житейские дрязги он воспринимал философски. Собственно, и учился он на философском факультете.

С квартиры я так и не съехал официально. Забрал оттуда часть вещей, деньги, документы. Все пожитки сложил в рюкзак и купленный по случаю полосатый чемодан на колесиках… А пока я развлекался на югах, квартиру взломали и подожгли. Так сдавший меня бандитам владелец поплатился за предательство. Ремонт ему пришлось делать за свой счет.

Ехали мы не дикарями – я купил путевки в санаторий – для себя и для Бегемота. Он оценил мою щедрость и тоже проявил широту души: «Пиво в поезде с меня!» Можно было, конечно, долететь до курорта на самолете. Но я решил, лучше добираться поездом. Причем, настоял на плацкарте. Хотелось быть поближе к людям. По причине психологической травмы я буквально жаждал общения. Появилось необычное для меня желание – побыть в толпе, стать ее частью. Среди людей мне было спокойнее. Оставаясь один, я начинал нервничать. Мысль о самолете едва не спровоцировала панику – даже дышать трудно стало. Хотя раньше летать я не боялся. Бегемоту я честно рассказал о своем клиническом состоянии. Он отнесся с пониманием: «Стресс надо лечить коньяком! Лучше коньяка пока ничего не придумали. Хотя можно и водкой. Но водкой дольше». Лучшего спутника для отвязного отпуска и представить невозможно.

– Давай соревнование устроим, – предложил Бегемот, когда мы разместились на боковых полках, и поезд отъехал от вокзального перрона, – кто больше баб трахнет.

Идея мне понравилась, я с радостью согласился. По моим прикидкам, шансов у меня было больше. О чем я и сообщил Бегемоту. Он засмеялся и самоуверенно объявил, что с моей рожей, «конечно же, мне ничего не светит». Пари мы заключили на две бутылки крымского портвейна.

Мы занимали боковую полку, и рядом с нами в плацкарте ехало две семьи. При посадке, когда я увидел их впервые, они показались мне очень приличными людьми. К тому же, путешествовали пары вместе с детьми. И я печально подумал, что не стоит налегать на напитки, чтобы не смущать ребятишек. Но сразу после отправления один из мужиков выставил на стол бутылку водки, разложил закуску, и у наших попутчиков началась такая пьянка, что я невольно пожалел детей. Хотя, наверное, они к такому привыкли. И папаши, и мамаши перепились до поросячьего визга. Один из мужиков выбросил в окно часы, разбил физиономию о столик (причем, намеренно), а потом заснул на вторых полках поперек купе – ногами на одной, головой на другой, жопа свешивалась в проход. Женщина под крики: «Мама! Мамочка! Не надо!» ползала по вагону, из выреза блузки то и дело вываливалась обвисшая некрасивая грудь.

– Это отвратительно, – выразил Бегемот наше общее мнение.

Мы старались на дикие семейства внимания не обращать, потягивали пиво и играли в шахматы. Периодически кто-то из соседей по купе пытался к нам пристать, но мы их игнорировали, и, в конце концов, они поняли, что нас бесполезно тормошить.

Мое внимание привлекла проводница.

– Она, вроде, ничего, – сказал я Бегемоту.

– Ничего, – согласился он.

– Открою счет, – я похотливо улыбнулся и пошел в конец вагона.

Вскоре мы с проводницей разговаривали по душам. Начал я с того, что рассказал ей, как она понравилась моему другу Бегемоту. Затем поведал, что и мне тоже, и поэтому мне жаль ее отдавать. Ей явно польстило наше внимание. Но потом девушку понесло негативом – она начала рассказывать, какая у нее тяжелая жизнь в родном городке, как она ненавидит поезда, и как мечтает сменить профессию. Мне взгрустнулось. Через некоторое время я прервал ее, сказал, что мне пора и вернулся на место.

Потом мы с Бегемотом направились в вагон-ресторан. Я предусмотрительно вынул из рюкзака сумку с деньгами и документами, взял ее с собой.

Во многих вагонах-ресторанах, да и обычных ресторанах тоже, работают целые бригады девочек-разводчиц. Их задача – раскрутить клиента на дорогую выпивку. Для достижения этих целей они активно флиртуют и сулят ночь, полную любви. С такими девочками мне уже приходилось сталкиваться. Некоторые из них вели вполне приличный образ жизни, учились в университетах, а в заведениях подрабатывали – прожить на стипендию было невозможно. С одной такой я даже учился, и регулярно списывал у нее домашние задания. В вагоне ресторане разводчицы тотчас объявились, как только мы сели за столик. Клиентов не было совсем, поэтому девочки были очень настойчивы. И всеми силами старались показать, что никакой корысти в их действиях нет. Они, разумеется, не знали, что у меня с собой куча денег, что я всё равно все их собираюсь потратить на отдыхе, так что на выпивку скупиться не стану. И совсем не обязательно врать нам прямо в глаза.

– А ведь вы нас разводите, девчонки, – сказал я, улыбаясь, когда одна из них стала рассказывать, что мы можем снять купе на четверых на всю ночь. За нами при этом пристально наблюдал толстый кавказец, хозяин поездной ресторации, он сидел за дальним столиком и контролировал деятельность своих подопечных. Мы пили отнюдь не дешевое вино, на столе стояла початая бутылка. Но они хотели, чтобы я заказал еще две.

Спорить со мной девочки не стали. Одна из них, блондинка, обернулась на хозяина. Он сделал ей какой-то знак.

– Тебе что, денег жалко?! – спросила блондинка с вызовом.

– Совсем не жалко, – честно ответил я. – Просто люблю играть в открытую. Ваше общество нам приятно. Посидите с нами. Можете заказывать все, что хотите. Только врать не надо, ладно?

Но «играть в открытую» им не понравилось. Они встали и пересели за столик к кавказцу, спиной к нам.

– Ну, ты чего? – шепотом сказал Бегемот. – Нормальные же девчонки.

– Не люблю, когда меня держат за лоха, – сказал я.

Но он, несмотря на всю очевидность ситуации, так и не поверил, что девочками двигала исключительно корысть. Многие молодые люди отчего-то считают себя неотразимыми. Бегемота сей порок, иногда именуемый гордыней, не миновал. Он направился к столику, где сидели девушки, и попытался с ними заговорить.

– Слыщищь, – донеслось оттуда, – тебя видеть не хотят, парень. Непонятно, щто ли?

Я обернулся.

– Бегемот… Оставь их. Иди сюда.

Но он не унимался, пытался выяснить, хотели они нас «развести» или нет. Кавказец вскочил и стал кричать.

– Ладно, ладно, успокойся, – сказал Бегемот. – Дай мне бутылку водки, и мы уйдем.

Кавказец прошел к стойке, мой товарищ – за ним. Я отвернулся, допил залпом вино и встал из-за стола… Мы пошли по вагонам, добрались до своих мест, сели. Бегемот торжественно изрек: «Та-да!» и извлек из-под спортивной куртки бутылку кофейного ликера.

– Спер! – гордо сказал он.

– На фига?! – спросил я шепотом.

– А чего они?..

– Ну, ты даешь… Давай быстрее. – Я открутил крышку ликера, припал к горлышку. Затем Бегемот отхлебнул сразу полбутылки. Мы добили ворованный ликер в считанные минуты. После чего Бегемот выкинул пустую стеклотару между вагонами. Очень вовремя.

Вскоре из вагона-ресторана прибежал перевозбужденный кавказец. Он кричал, что мы украли у него «элитный» ликер и должны немедленно заплатить за него.

– Мы вам искренне сочувствуем, – сказал я, облизывая сладкие губы. – Но с чего вы взяли, что это мы?

– Да, дядя, ты чего?! – возмутился Бегемот. – А если я скажу, что ты у меня бутылку водки украл? – Он потряс у него перед носом бутылкой, купленной в вагоне-ресторане. – Совсем ослеп? Мы только белую и пьем. Напитки смешивать – себе дороже. Потом, знаешь, какое похмелье будет?..

Активно жестикулируя и ругаясь на родном языке, кавказец убрался восвояси. А мы разлили водку по стаканам… Вскоре мне стало хорошо, и проходящую мимо проводницу я ущипнул за попу. Она в ответ засмеялась, глянула весело.

– Приходи попозже, посидим…

– А ты молодца! – похвалил меня Бегемот, когда она ушла. – Чувствую, хорошо отдохнем.

Я, и правда, собирался открыть счет. Но потом почувствовал, что сильно пьян, и завалился спать. Несколько раз просыпался в холодном поту, трясся от ужаса. В голове засела одна только мысль – жить, как же я хочу жить.

Когда мы покидали поезд, счет по-прежнему был ноль – ноль.

На перроне возле вагона-ресторана курила одна из девушек. Она вдруг улыбнулась, помахала нам рукой и послала воздушный поцелуй.

– Чего это она? – удивился Бегемот.

– Похоже, ей понравилось, что мы ликер сперли.

– Во как, – Бегемот покачал головой. – Наверное, ей не нравится то, чем она занимается.

– Наверное, – согласился я.

На частнике мы доехали до маленького приморского городка. Возле пансионата на улице Ленина расположилась пивная «Якорная цепь».

– Давай по пиву, – предложил я, – а потом пойдем размещаться.

Мы взяли по кружке, сели за столик. Женщина за стойкой сидела и пялилась в телевизор, где шел мыльный мексиканский сериал.

– А пива у вас много? – спросил я.

– Много.

– Что, всегда есть?

– Всегда.

– А не закончится?

Она одарила меня сердитым взглядом, я мешал ей следить за судьбой несчастной героини.

– Главное, чтобы вы не закончились.

Мы пили, не просыхая, четыре дня. Бегемот просто так накачивался алкоголем. А я принимал лекарство от стресса. Через неделю на стойке появилась табличка: «Пива нет!» Мы выпили все.

После того, как пиво в «Якорной цепи» закончилось, мы перебазировались в другое кафе, на главной приморской аллее. Городок, где я оригинальным методом лечил больные нервы, был совсем небольшим – две центральные улицы, одна возле моря, другая – перпендикулярно морю, и некоторое количество переулков. Большинство из них даже названий не имели.

– А что, траву здесь можно купить? – поинтересовался я заговорщицким шепотом у бармена.

Тот кивнул.

– На рынке, у менял.

Мы направились на рынок, где помимо официального обменника валюты работало несколько предприимчивых молодых людей. Они меняли доллары и рубли на гривны по более выгодному курсу. И, как выяснилось, приторговывали марихуаной.

– Товар отличный, – сказал продавец, глянул внимательно, – и оттягивает, и успокаивает.

Реклама что надо! Я не стал мелочиться – взял сразу стакан. Местная трава оказалась забористой. Она и оттягивала, и успокаивала, и вводила в транс. Потом настолько же сильный «пот» мне удалось покурить в Нью-Йорке, у друзей – старых хиппарей. И я рассказывал им, что пробовал такую же сильную траву в Крыму.

– А я курить что-то не очень хочу, – Бегемот покосился на продуктовый магазин, – может, лучше пивом затаримся?

– Можно и пивом, – согласился я. – Будем пить пиво и курить траву.

– Так никто не делает, – запротестовал Бегемот. Либо люди курят, либо пьют. Потому что сделаешь пару глотков пива – и весь кайф выветривается. Это все знают.

– Просто они траву экономят, а у нас бабла немерено. Будем и пить, и курить.

Так мы и поступили. Оказалось, если выпить очень много пива и выкурить очень много травы, кайф вовсе не выветривается. Совсем наоборот – голова отключается полностью, наступает состояние абсолютного отупения. Сделавшись дебилом, начинаешь концентрироваться на мелочах. В определенный момент я осознал, что мы уже примерно полчаса молчим и пялимся на мигающие разноцветные лампочки под потолком кафе. Я кое-как растолкал Бегемота (он сидел с открытым ртом), мы допили пиво и направились в санаторий. А по дороге – заблудились! Происходящее напоминало фантасмагорию, потому что я точно знал: в этом населенном пункте всего две улицы. Все равно что заблудиться в трех соснах – народная мудрость утверждает, что это невозможно. Тем не менее, мы никак не могли найти дорогу до санатория.

В конце концов, Бегемот кинулся, едва не рыдая от ужаса, к какому-то парню, схватил его за плечи и принялся изливать душу.

– Мы не знаем, где мы! Мы не знаем! – выкрикивал он и тряс незнакомца. – Помоги нам, прошу тебя. Умоляю!

Паренек, не выказав и тени удивления, сказал: «Пошли за мной!» – и буквально через минуту указал нам здание санатория.

– Спасибо! Спасибо тебе! – Бегемот вцепился в руку спасителя и долго жал ее. До тех пор, пока парень не вырвал ладонь и не убежал.

Когда мы оказались в номере, мой друг никак не мог успокоиться:

– Какой парень! А? Какой молодец!

Он хвалил его почти час, пока мне это окончательно не надоело.

– Может, ты педик? – поинтересовался я.

– Я? Педик?! – удивился Бегемот. – Почему?

– А чего ты уже час расхваливаешь этого парня?..

Бегемот обиделся и надолго замолчал, уставился в окно – и снова завис.

«Ну и трава, – подумал я, – забористая. Но надо бы с ней поаккуратнее»…

На следующий день мы раскурились прямо с утра. Пошли в кафе, заказали завтрак. Обсудили текущие дела. Пришли к выводу, что пиво с травой в таких количествах – это зло. Надо выбрать что-то одно.

– Давай проголосуем, – предложил я.

Бегемот отдал свой голос марихуане, я выбрал пиво. К общему знаменателю нам придти так и не удалось. Поэтому мы начали пить прямо за завтраком. За соседним столиком я увидел двух миловидных девушек, и решил, что пора уже открыть счет. Мы на отдыхе целых пять дней, и до сих пор так ни с кем и не познакомились.

Девушки приехали из Минска. Отдыхали уже две недели. И утром следующего дня должны были уезжать обратно к батьке Лукашенко.

– Как обидно, – сказал я.

– Еще как, – белорусская красотка закусила губу, глядя на меня даже слишком откровенно.

Поскольку времени у нас было мало, романтику свиданий под луной и неоткровенных признаний сексуально озабоченных отпускников пришлось отбросить. Из кафе мы направились вдвоем прямо в санаторный номер. Там мы сначала раскурились. А потом полюбили друг друга. Она стонала и извивалась так яростно, что я сделал вывод – две предыдущих недели прошли впустую.

Вечер мы провели вчетвером, снова накурились до отупения. Настолько, что я даже не помнил, как мы расстались с белорусскими девчонками. Но когда утром проснулся, похмелья не было – его нейтрализовала трава. Настроение было отличным. Еще бы, я ведь открыл счет.

– Один – ноль, – заорал я.

– Дай поспать, – проворчал Бегемот, сунул голову под подушку.

До самого обеда мой друг брюзжал:

– Не понимаю, как с такой рожей ты охмуряешь баб. Что они в тебе находят?

– Бабам виднее, – отвечал я, посмеиваясь.

После обеда мы взяли пиво и расположились на пляже. Поскольку было довольно прохладно, одежду не снимали. Неподалеку я заметил двух девушек. Одна – страшненькая и, как выяснилось, с ужасным характером. Почему-то считается, что уродины прекраснодушны и полны нерастраченной любви. Это не так. Точнее, далеко не всегда так. Другая – рыжеволосая, в темных очках, напомнила мне Патрисию Каас. Я подсел к девушкам, поделился своим наблюдением. Рыжеволосая Наташа, придержав очки, поглядела на меня над ними оценивающе. Завязалась непринужденная беседа. Мы договорились вечером встретиться в «Якорной цепи» – туда как раз завезли свежее пиво…

Поначалу девочки смущались – и пили очень скромно. Затем раскрепостились и поведали, что, вообще-то, пиво они не любят, зато обожают крымский портвейн. Я сразу же заказал четыре бутылки. Они очень обрадовались моему подходу к делу – и радостно напились.

Когда совсем стемнело, я вытащил Наташу из-за стола и повел гулять по набережной. Целью моей был, конечно, совсем не променад. Мы прошли всю набережную до конца, и я потащил девушку в гору. Там, на вершине, я уложил Наташу на спину и стал целовать. Она была в майке с голой спиной, а вершина горы была почти лысой и каменистой. Наташа оказалась предусмотрительной девушкой, достала из кармана презерватив и протянула мне. Я поспешно его надел, развел в стороны ее колени, и навалился всем телом. Она слабо застонала. Я решил – от удовольствия. И принялся ритмично двигаться. Она стонала все сильнее. Потом закричала, что ей «больно», и что она «больше не может». Я остановился. Мой член – конечно, совсем не детская игрушка, но я сильно сомневался, что он может травмировать девушку.

– Что случилось? – спросил я.

– Спина! – Она чуть приподнялась. Я провел рукой по ее спине. Она оказалась влажной. Поднес ладонь к глазам и в свете луны увидел кровь. Острые камешки все это время впивались в ее тело. А она стоически терпела пытку, пока я возил ее по импровизированной терке. Возможно, сказывалась алкогольная анестезия. Потому что выдержать такое было довольно сложно. – Все в порядке со спиной, – соврал я, – ничего страшного. – Лег на камешки сам, благо на мне была спортивная куртка. А она оседлала меня сверху.

Некоторое время мы занимались сексом с необычайным удовольствием (я даже подумал, что в этом плане мы идеально подходим друг другу), затем я бурно кончил. Наташа сползла с меня. Я протянул руку, чтобы снять презерватив, и похолодел – порвался…

Несколько месяцев после этой истории Бегемот терроризировал меня шуточками.

– Вот откроешь как-нибудь дверь, – говорил он, – а на пороге она, твоя красавица Наташка из Донецка. С ребеночком. Здравствуй, папа. Причем, приедет не одна. Они там в Донецке люди простые. Всех родственников с собой прихватит. Жди гостей.

Страшненькая подруга Наташи на следующий день накинулась на меня чуть ли не с кулаками.

– Ты что с девушкой сделал?! – кричала она. – Видел бы ты ее спину. На ней же живого места нет.

– Это секс, – отвечал я. – Садо-мазо…

– Два – ноль, – я состроил язвительную гримасу. И Бегемот снова принялся ворчать, что не понимает, как мне это удается. Его возмущению не было предела.

Девушки вскоре уехали к себе в Донецк, а мы нашли себе новых подружек.

– Может, искупаемся? – предложила мне местная красотка Алла, за которой я начал ухлестывать.

– Вообще-то, холодновато, – заметил я.

– Московский мальчик, тепличный, совсем не закаленный, – сказала она насмешливо.

– Ладно, искупаемся, – я рассердился настолько, что даже не заметил, как меня взяли «на слабо» – самая примитивная манипуляция.

– Поплыли далеко, – предложила Алла, когда мы зашли в воду.

– Давай, – согласился я.

И мы поплыли… Поначалу я ничуть не волновался. Мы миновали буйки. Отплыли от них метров на сто, но останавливаться она даже не думала. Я все чаще оглядывался на берег. По мере того, как он отдалялся, я терял уверенность в себе. В конце концов, когда берег окончательно исчез из поля зрения, я сказал, что поворачиваю назад. Она в ответ презрительно фыркнула… Я доплыл. Едва дыша от усталости, выбрался из воды и упал без сил на песок.

Алла оказалась мастером спорта по плаванью. Когда через пару дней она сдалась под моим настойчивым натиском, я трахал ее очень жестко – мстил за недавнее унижение, и получил большое удовольствие от своеобразной секс-вендетты.

– Три-ноль, – поделился я обновленным счетом с Бегемотом, – мужик, похоже, ты безнадежно отстал.

Он покраснел от зависти, закусил губу, вскочил, заходил по комнате.

– Всё! – выкрикнул он. – Я на поиски! – И вышел, хлопнув дверью.

Через час он ворвался в номер, где я смотрел телевизор и пил пиво.

– Нашел! – вскричал Бегемот. – Но их две. Пойдем, присоединишься к нам.

Я заметил, что мой друг успел порядком набраться. Но с удовольствием последовал за ним… Найденные Бегемотом девушки меня ужаснули. Во-первых, обе были в теле, то есть сильно толстые. Во-вторых, не первой свежести, старше нас. В-третьих, вульгарные до невозможности, постоянно матерились. И наконец, последнее, самое страшное. У той, что обнимала Бегемота за плечи, и время от времени что-то жарко шептала ему в ухо, на левой руке была татуировка – восходящее солнце и год – тысяча девятьсот какой-то. То ли Бегемот не заметил этот знак отличия, то ли не обратил внимания. Я решил не портить ему праздник – пусть веселится. Они пили водку, что объясняло неразборчивость моего друга, некоторую зашоренность его зрения. Вскоре, обнимая толстую вульгарную деваху с аутентичным тату, Бегемот направился к ней в номера. А я остался наедине с подругой. Общение у нас поначалу не заладилось. Но потом я предложил покурить. Мы уселись с ней на пирсе, втянули в себя целую беломорину травы, и стали с удовольствием молчать. Мне нравилось, что она ничем не нарушает тишину. Над нами было звездное небо. Перед нами темное море. Под нами – ворох несущественных проблем, втоптанных в землю отчаянным раздолбайством…

Бегемот пришел только утром. Мрачный. Видимо, с утра его избранница не показалась ему привлекательной.

– Три – один, – сказал он тем не менее.

– Из уважения к твоему вкусу, эту красавицу я готов зачесть за полтора балла, – Я засмеялся.

– Смейся, смейся, – процедил Бегемот. – А я сегодня увидел, что у нее на руке уголовная татуировка – солнце и год освобождения. Пиздец какой-то.

– Да ты что?!

– Вот именно.

Я захохотал, но веселье мое длилось недолго.

– В общем, – объявил Бегемот, – мы сейчас завтракаем вместе… Что ты на меня так смотришь? Я пытался отвертеться. Не получилось. Она, знаешь, как давит!

На завтрак я не пошел. Бегемот обиделся. Пусть обижается, решил я, заслужил. Пошел на почту, и стал звонить друзьям и знакомым в Москве. Именно тогда я узнал, что сожгли съемную квартиру. Кое-каких утраченных навсегда предметов гардероба было жалко. Но я весьма неважный потребитель, сильной привязанности к вещам не питаю. Из-за таких, как я, страдает мировая экономика, и переезжают на помойку раритеты, некогда дорогие кому-то. Главной новостью для меня стало, что мои стихи взял для публикации крупный литературный журнал. Самому мне и в голову не пришло бы их отсылать – это осуществила Валька, по собственной инициативе.

– И гонорар заплатят, – радостно сказала она, – немного. Но все же что-то. Я же говорила, что ты гений.

– Это здорово! – выдохнул я. – Спасибо тебе.

Я понял, что уже хочу в Москву. Несмотря на то, что там меня, скорее всего, ждут бандиты. В конце концов, решил я, найму охрану, буду везде ходить в сопровождении парочки вооруженных горилл. Деньги еще остались. Правда заключалась в том, что охрана стоила дорого. Да и перемещаться с охраной не слишком удобно – я всегда ценил свободу. И потом, охранник нужен, только если ты уверен, что, увидев его, на тебя не нападут. То есть это скорее фактор запугивания, а не реальной защиты. По-настоящему никто подставляться за тебя не будет – жизнь дороже денег. И снять тебя из снайперской винтовки совсем не проблема, если потребуется. К тому же, отморозков охранники вряд ли испугают. Но что-то же нужно делать. Я чувствовал, что Москва меня ждет.

У трудоголиков всегда так. Стоит на некоторое время отойти от дел – и начинает мучить настойчивое чувство, похожее на совесть, но другое. Тебе кажется, что без тебя все развалится. Внутренний голос требует вернуться, взять ситуацию под личный контроль. И пока ты этого не сделаешь, зуд беспокойства будет нарастать. Не умею долго отдыхать. Отдых для меня – смена деятельности. Хотя, если хорошенько напиться, забываешь обо всем. Но пьянство – непозволительная роскошь для трудоголиков.

Бегемоту известие о том, что мы едем в Москву, не понравилось.

– Ну, ты чего? – возмутился он. – Только начали отдыхать.

– Полетим на самолете, – ответил я. – Дел много.

Мы в последний раз надрались в «Якорной цепи». Причем, я пил мало – мысленно уже был в Москве – а утром такси отвезло нас в аэропорт.

* * *

Сразу по возвращении я поселился в гостинице. Встретился с подругой. И мы вместе поехали в редакцию литературного журнала. Там за стихи мне выдали крошечный гонорар и спросили, не хочу ли я поучаствовать в поэтических чтениях. Я замялся. Подумал, и решил, что, по крайней мере, это будет любопытно, новый опыт как-никак – и согласился.

– Запишите телефон, – сказал редактор. – Это организатор чтений. Его зовут Лев Скомородов. Много делает для молодых поэтов.

Мы созвонились. По телефону Скомородов производил впечатление человека чрезвычайно занятого.

– Конечно-конечно, сейчас я не могу, но обязательно переговорю с вами потом… Знаете что, приходите в наш поэтический уголок в эту субботу, к двенадцати часам, – он назвал адрес. – Будете?

– Буду.

– Отлично, тогда я включу вас в список выступающих. Ничего, если пока поставлю вас ближе к концу?

– Не возражаю.

Организаторские способности у Скомородова были на высоте. Как и умение заводить полезные знакомства. Стихи и прозу он писал непрерывно. Печатать его творения отказывались. Скомородов издавался только за свой счет. При встрече намекнул, что проблемы с публикацией – происки могущественных врагов из КГБ. При этом времена были уже такие, что печатали всех. Даже «Эдичку» Лимонова и «Майн Кампф» Адольфа Гитлера. А вот Скомородова – нет, нельзя, вдруг кто-нибудь прочтет что-нибудь эдакое, скомородовское, и тогда немедленно рухнут все государственные и морально-нравственные устои в России. Я ознакомился потом с одной из его брошюр, и весьма опечалился – текст был беспомощен и хил, как похмельный хиппи. Зато организатор Скомородов умел говорить, как никто другой. Я заметил, что хорошие писатели, за редким исключением, – очень плохие ораторы. И наоборот, если кто-то постоянно пизд и т с телеэкрана, разливается в эфире соловьем – значит, читать не стоит, только время потратишь зря.

Скомородов предварял речью все поэтические «вечера» (ставлю в кавычки, поскольку проходили они днем), и речью же эти самые «вечера» завершал.

– Сегодня здесь собрались не только те, кто уже преуспел на поэтической ниве, но и те, кто только делает первые шаги… – Всю эту выспреннюю пошлость он нес с абсолютно серьезным лицом. Собравшиеся в зале молодые (и уже изрядно помятые) литераторы оживленно хлопали.

Поначалу я наблюдал всю эту жалкую пиздобратию с умильным лицом олигофрена, пока не понимая, куда попал. «Вот они, – думал я, – люди искусства. Вот они – настоящие люди. А нам всем лишь бы нахапать побольше. Деньги, деньги, деньги… Пора бросать этот опасный бизнес к чертовой матери. От него один душевный непокой. Мое место здесь – среди них». Меня не смущало даже то, как неприглядно они выглядят – неаккуратно одеты, некрасиво, на некоторых мешковатые брюки и пиджаки, другим наоборот – одежда мала, вся мятая, в пятнах, длинные немытые волосы, козлиные бороденки. Девушки все, как на подбор, уродины. За исключением нескольких. Но их сюда явно занесло по ошибке. А может, явились со своими чокнутыми кавалерами.

Я, в общем-то, человек неиллюзорного склада ума. Мыслю сугубо рационально и четко. Математическая логика и здравый расчет – главные составляющие моей личности. Разочарование наступило быстро. Достаточно было понаблюдать за поэтами пару часов, чтобы навсегда преисполниться к ним (ущербным существам обоего, часто – среднего, пола) глубокой жалостью. Слушателей в зале не было совсем, одна только пишущая публика. Все они ждали момента, чтобы выбежать на сцену – и прочесть своё, сокровенное, выплеснуть дрянные стишки в зал прямо из глубин больного подсознания. Подарив собравшимся незабываемую встречу с тем, что они считали искусством, чтецы немедленно зал покидали. Поэтому во время жеребьевки все жаждали оказаться первыми – конечно, первыми, ведь можно уйти пораньше, и остальных слушать не придется. Я читал свои тексты, увы, самым последним. Поэтому к тому моменту, когда я должен был подняться на сцену, в зале остался только Скомородов, его девочка-протеже и ваш покорный слуга.

– Тогда я, наверное, не буду читать, – пробормотал я, пребывая в замешательстве. С иллюзиями вообще расставаться довольно тяжело. Но мне уже все было понятно.

– Не надо, – милостиво разрешил Скомородов. – Не думаю, что вы нас сильно удивите.

Хамил он не в первый раз. Сразу после знакомства Скомородов заявил:

– Читал… Много думал… А думал я вот о чем. Не лучше ли вам заняться чем-то другим, молодой человек, пока не слишком поздно? – И заклокотал, похрюкивая. Так он смеялся.

Мне, очевидно, следовало оценить его чувство юмора. Но я не оценил. И тогда Скомородов, с удовольствием глядя в мою мрачную физиономию, сообщил, что остроумие – главное из человеческих качеств. И если я им не обладаю, то ему меня жаль. Он, вообще, сразу меня невзлюбил. По одной простой причине. Юная девочка-протеже, к которой он был неравнодушен, мною заинтересовалась. То ли всему виной нестандартная внешность, то ли особый склад мышления, но экзальтированные девицы ко мне льнули. Может, хотели фото на память в стилистике «Красавица и чудовище». Или были достаточно умны, чтобы оценить мое тонкое остроумие. Девочка. Он ценил в ней многое. Восемнадцать лет. Кругозор. Открытость миру. Способность чувствовать поэзию. Правда, не его, но все же… Умение сопереживать, любить. Прямые темные волосы. Влажные большие, как у нерпы, глаза. Мягкие линии фигуры. Пятьдесят килограммов сочной молодой плоти. Такой похотливый козел, как Скомородов, не мог не заинтересоваться юной поэтессой. Стихи она, увы, тоже писала отвратительные.

Увидев, что мы разговариваем, Скомородов прервал собственное выступление, слетел со сцены, пробежал через зал и придвинулся к нам вместе со стулом.

– Говорите? – бахнул он. – О чем… го-говорите?! – От стремительности перемещения он слегка запыхался. Возраст сказывался.

Девочка поскучнела. Поэт в летах с мешками под глазами ее больше не развлекал.

– Так… ни о чем, – проговорила она с унылой интонацией.

– Выйдем покурить, молодой человек, – предложил мне Скомородов.

– Пойдемте, – согласился я.

Когда мы оказались на улице, и он закурил, я поделился с ним своими наблюдениями:

– Здесь, похоже, каждый интересуется только собой.

– Вы заметили? Отлично. С поэтами и писателями часто так. Если много пишешь, поневоле приходится много думать. Если много думаешь, постепенно лишаешься идеалов. Лишаешься идеалов, обретаешь идолов. Точнее – идола. Главное идолище любого писателя – Он сам. Возвышаешься столпом нерукотворным над грудой своих идеалов – и думаешь: «Ну, не мудак ли я?! Ведь мог же заняться в жизни каким-нибудь более интересным делом».

– Вы повторяетесь, – заметил я.

– Так… размышляю о жизни. А вы разве не размышляете о таких вещах? Вы же поэт. Должны, по идее.

– Некогда, слишком много дел. Да и не поэт я. Работаю много.

– А знаете, я вам завидую, – Скомородов покачал рукой с зажатой в пальцах сигаретой на уровне моей груди. Он был маленького роста и глядел на меня снизу вверх. – Вы молодой. У вас все впереди. Вам даже талант не нужен. Вы много работаете. А меня… меня он душит. Постоянно.

– Так бросьте это дело, раз душит, – я улыбнулся, – займитесь чем-нибудь другим.

– Не могу! – яростно выдохнул Скомородов. – Может, и хотел бы, да поздно. Талант… талант меня душит.

Он так и не издал ни одного сборника не за свой счет. Не помогли даже связи в литературной среде. Его уделом так и остался «самиздат». Прожил Скомородов совсем недолго. Однажды я случайно наткнулся на его сайт. Там сообщалось, что он давным-давно умер. В начале двухтысячных годов. Это известие показалось мне удивительным. Я почему-то думал, что Скомородов вечно живой. Может, потому, что он так ярко отражал все самое мерзкое, чем живут в России «талантливые» литераторы. Абсолютно реальный человек он воплотил собой некий собирательный образ – нетерпимого, завистливого и жалкого графомана.

Мои стихи потом регулярно печатал тот самый толстый журнал, и другие литературные журналы потоньше тоже печатали, но никогда в жизни я не больше не бывал на поэтических вечерах. И с поэтами стараюсь не общаться. Настоящих среди них – один на миллион. Все они, как правило, крепко пьют, любят женщин, ругаются и бьют физиономию тем, кто не хочет признавать их гениальность. В реальной жизни настоящие поэты невыносимы. Мне искренне жаль их жен, детей, собак и прочих членов семьи. А большинство тех, кто слагает слова и пестует рифму – сентиментальное говно, недостойное упоминания. И все же, господина Скомородова я увековечил. Хотя какой он к черту Скомородов, в этом автобиографическом бытописании ни у одного реального человека не сохранилось настоящего имени.

* * *

За время моего отпуска Серега снова запустил дела. Пришлось заниматься восстановлением всех логистических цепочек, выстраивать то, что разладилось. Я злился на компаньона, но у меня даже мысли не возникало – выгнать его из бизнеса. Для себя я уже все решил – ухожу я. Но сначала надо было поговорить об этом с Серегой.

– Как это?! – поразился он, явно не ожидая такого развития событий.

– Не хочу больше этим заниматься. Жизнь дороже. Так что половину нашего дела я собираюсь продать.

– А я не согласен, – мой компаньон мотнул головой. – Ни хрена…

Дальше разговор пошел на повышенных тонах.

– От тебя ничего не зависит! – рявкнул я в завершении. – Сказал – продам, значит – продам!

Оставив Серегу в мрачных раздумьях (была надежда, что он одумается), я поехал на точку, и перерыл весь тонар в поисках телефонного номера и адреса ресторана, куда меня приглашал неизвестный «благодетель». И не без труда все же его нашел – записал в тетрадке учета рабочего времени.

К моему удивлению, за время моего отсутствия бандиты не объявлялись. Если бы не сожженная квартира, я бы решил, что они сгинули в лесу. И все же, их отсутствие казалось мне чрезвычайно странным. Не мог же я их, в самом деле, напугать? У уголовников принято мстить – такой у них моральный кодекс. За снятый частично скальп – с меня обязательно снимут голову.

В это время мы как-то ненароком сблизились с еще одним моим давним приятелем. Его звали Зеленый. Отнюдь не потому, что во время возлежания на газоне его не было видно. Зеленого так прозвали еще в те времена, когда он, и правда, был совсем зеленым юнцом, но при этом участвовал со вполне зрелыми людьми в делах отчаянно противозаконных.

Особенно отличился Зеленый во время событий октября девяносто третьего. Проживал он тогда на Новинском бульваре, неподалеку от Белого дома. Ельцин развернул войну с путчистами, и толпа ринулась спасать молодую российскую демократию. В центре города творился натуральный беспредел. Москва полнилась слухами – говорили, что в девяносто первом многим согражданам удалось неплохо помародерствовать. Поэтому в девяносто третьем в центр прибыли не только защитники демократии и ельцинской власти, но и те, кто собирался чем-нибудь поживиться. И не только москвичи, но и жители других населенных пунктов. Потом я слышал, что лица тех, кто составлял толпу в девяносто третьем сильно отличались в худшую сторону от лиц толпы девяносто первого… Погром случился капитальный. Зеленый рассказывал, как он сотоварищи вынесли витрину крупного торгового центра, где продавали дорогущие вещи, и он в числе первых ринулся на штурм. Забежал туда худосочным парнишкой в одной тоненькой курточке, а выбежал изрядно ожиревшим – поскольку нацепил на себя две кожаных куртки, дубленку и пальто. Отволок добычу домой. Теща с женой увязались за ним – когда гремит революция, и в округе громят магазины для богатых, дома останется только трус. Среди русских женщин, которые, как известно, и в горящую избу войдут и коня остановят, робкие дамы встречаются все реже. Охрана поначалу пыталась защищать хозяйское добро. Но быстро сдалась – молодые крепкие парняги смекнули, что идут фактически против трудового народа, и сами, будучи его неотъемлемой частью, потащили все, что призваны были защищать.

Когда с разграблением ближайших магазинов было покончено (а события развивались стремительно), Зеленый, не теряя времени, вместе с приятелем отправился поближе к Белому дому – снимать с машин колеса. Сам он катался вот уже полгода на раздолбанной пятерке с разбитым бампером. И рассудил, что пришло самое время этот самый бампер сменить. Вокруг большинства автомобилей уже вовсю парили «стервятники» с гаечными ключами и плоскогубцами. В девяностых, вообще, было так принято – если чье-то авто слишком застоялось, от него постепенно начинают откручиваться детали, словно сами собой, пока не останется среди двора один бесполезный кузов – без дверей и капота. И тот, бывало, распилят автогеном, и уволокут по левым автосервисам.

И вот пока сознательные граждане спешили к Белому дому, где собирали баррикады и вооружались, Зеленый с приятелем спешили в обратную сторону – волокли ворованный бампер.

– Вы что же, сволочи?! – окликнул их солдатик в камуфляже. – Воруете, пока народ против коммунистов борется?!

– Чего? – откликнулся Зеленый, положил бампер. – Не слышу.

Солдатик подошел ближе.

– Воруете, говорю! – сказал, глядя исподлобья.

Тут Зеленый и его приятель накинулись на идейного бойца и, уронив на землю, немного попинали. Потом подхватили бампер и понесли дальше. Затащили добычу в берлогу, и поспешили снова на улицу – когда еще такой случай разжиться халявой представится.

На набережной они сразу оказались в толпе.

– Граждане! – закричал кто-то. – Кто умеет заводить машину без ключа?!

Повисла пауза.

– Ну, я умею, – с сомнением отозвался Зеленый.

– Отлично! – Его тут же вытолкали вперед. – Значит так! – сказал активист с лицом человека, всегда убежденного в собственной правоте. – Вот здесь – два «Москвича». Не уверен, что оба с бензином в баках. Нам надо завести хотя бы один.

– Зачем? – удивился Зеленый.

– Вы поедете в сторону Кубинки, узнаете, не идут ли сюда танки, и если идут, немедленно примчитесь – и доложите.

– Есть! – тут же отозвался сообразительный Зеленый, завел «Москвич» – и уехал на нем восвояси. Подальше от Белого дома – в сельскую местность, где у него была дача. Там, свинтив номера, он еще целый год катался на этом самом «Москвиче». А потом утопил по пьяни в пруду.

Тогда меня, помню, поразил цинизм, проявленный Зеленым и прочими молодчиками. Казалось, этим остервенелым ворюгам нет никакого дела ни до пошатнувшейся демократии, ни до младореформ, ни до пресловутой свободы, будь она неладна. Но вскоре история России продемонстрировала – позиция неприятия любой власти, недоверия ей – единственно верная. У Зеленого, по крайней мере, остались от событий октября девяносто третьего года две куртки, дубленка, пальто, бампер от Жигулей и целый «Москвич». А у сторонников ельцинской власти – одни только пустые надежды на лучшую жизнь, медленно рассеявшиеся, как туман в голове обывателя, вместе с рейтингом первого российского президента.

Вот с таким отвязным типом, которого я очень уважал за раздолбайство, я и поехал в ресторан дяди Дато. Тогда я, правда, еще не знал, что дядю Дато зовут дядей Дато. Я просто собирался побеседовать с влиятельным, судя по всему, незнакомцем – чтобы продать ему свою часть бизнеса. У меня не было даже четкого представления, сколько я могу выручить с этой сделки. Единственное, что мною двигало – желание уйти с крутой дорожки навсегда.

Ресторан оказался крошечным. Всего пять-шесть столиков в полуподвальном помещении. Впоследствии я узнал, что этот ресторан – только для своих. Случайных гостей здесь, конечно, принимают. Но обычно надолго они не задерживаются, им говорят, что ресторан закрыт на спецобслуживание – и выставляют за дверь. Для меня стало неожиданностью, что в зале никого нет. Я надеялся, что встречу здесь если не самого владельца, то хотя бы того назойливого типа. На мою просьбу связать меня с хозяином заведения официант сказал, что запишет – кто приходил, и мне перезвонят… Подавали грузинскую кухню. Я впервые оценил вкус многих блюд. Нас не выгоняли, в первый раз ко всем присматривались. И мы с Зеленым просидели часа четыре, потратив немало денег на грузинское вино. Официант брезгливо поглядывал на нас, поскольку мы, нимало не смущаясь, как последние плебеи, запивали вино пивом. Когда я попросил счет, он наклонился и сказал:

– Дядя Дато очень просил, чтобы ты приходил завтра обедать. Часа в три примерно. Лучше не опаздывать.

Я оценил этнический речевой оборот «примерно – лучше не опаздывать», и на следующий день мы с Зеленым пришли уже в половине третьего. Дядя Дато и его сын, обрусевший грузин лет двадцати, который говорил по-русски без всякого акцента, уже сидели за одним из столиков. Когда мы вошли, дядя Дато остался сидеть, а сын поднялся:

– Проходите, пожалуйста.

Тут же официанты кинулись накрывать на стол – на этот раз в меню были не только грузинские блюда, но и русские – подали и черную икру с блинами, и поросенка, и сырокопченые колбасы, и фаршированные помидоры и маринованные баклажаны. В общем, стол ломился. Помимо грузинского вина выставили дорогую водку в запотевших бутылках.

У меня уже после первых нескольких рюмок рассеялись все тревоги, владелец ресторана и его сын показались симпатичными грузинами. Да и кто бы не растаял от такого приема?..

– Называй меня дядя Дато, – разрешил мой новый знакомец. Он никак не давал мне приступить к разговору о делах, все время прерывал: – Погоди, дорогой, сперва покушай, выпей, потом поговорим… Успеем, все успеем…

Зеленый пребывал в абсолютном восторге. Он поглощал еду с таким аппетитом, словно до этого провел две недели в КПЗ, чавкал и хрустел костями, раскладывая их прямо на скатерти. Я косился на него с неодобрением. Поскольку грузины питались аккуратно, пользовались ножом и вилкой. Дядя Дато вообще ел мало, по большей части медленно говорил, рассказывая поучительные истории из своей жизни. А его сын вел себя, как английский аристократ. И водке предпочитал вино.

В конце концов, мне удалось перейти непосредственно к делам. Тут меня ожидал большой сюрприз. Выяснилось, что дядя Дато даже слышать не хочет о том, чтобы я продавал бизнес или, к примеру, платил ему какой-то куш за крышевание.

Манипуляции человеческим сознанием, в сущности, очень просты. Достаточно освоить несколько простых приемов – и любой собеседник ваш. Ими, кстати, часто пользуются цыгане. «Мой золотой» – сначала они убеждают вас в вашей исключительности. А когда вы в это уверовали, могут делать с вами все, что угодно.

Вот и дядя Дато, со всей очевидностью, в совершенстве овладел подобными приемами. Я пришел к нему с твердым намерением – выйти из дела, чтобы больше никогда не рисковать своей жизнью, не желая ни в чем уступать ему, если придется, и не отдавать просто так ни копейки. А вышел из ресторана – окрыленный, уверенный в собственной значимости, и оказавшийся полностью у него под колпаком. Только через несколько месяцев я осознал, что, вообще-то, всеми делами теперь заправляет дядя Дато, а я лишь выполняю функции управленца. В ресторане он убедил меня, что я – настоящий гений, и что никто, кроме меня, не справится с этой работой. А он очень и очень хочет, чтобы мы вместе добились успеха.

– Ты можешь больше ни о чем не волноваться, – заверил меня дядя Дато, – слово даю, тебя больше никто никогда не побеспокоит. Я хочу поднять этот тост за то, чтобы умные и талантливые люди находили друг друга, помогали друг другу, и всегда следовали друг за другом, что бы ни случилось. Вместе мы сила. По одиночке – тьфу, соплей перешибешь! – Он улыбался, и я ему верил. Мне казалось, в лице дяди Дато я обрел не только защиту, но и друга.

Увы, у людей подобной породы друзей не бывает. Нет, рядом с ними, конечно, есть те, кого они зовут друзьями. Но только до той поры, пока друга можно использовать с выгодой. Если же необходимость в друге отпадет, его легко вышвырнут на обочину и забудут. Я наблюдал потом одного такого «друга» дядюшки Дато – будучи полностью раздавлен, он выпрашивал у него хоть какую-то помощь, но не получил даже жалкую подачку. Примерно так же, по настоянию дяди Дато, я поступил и с Серегой.

– Пойми, он просто не нужен, – говорил дядя Дато. И я ему снова верил. Ведь это же дядя Дато – он знает, что я – гений бизнеса, он понимает, что лучше для нас.

Держитесь подальше от таких, как дядя Дато. Дельцов с холодными глазами и радушным кавказским обхождением. Для них всегда главными останутся деньги. А люди для них – инструменты, способствующие их обогащению.

* * *

Такие, как Зеленый, в принципе не способные существовать в заданной обществом системе координат. Ни одним обществом. Ни в одной системе. Их постоянно тянет прорвать пространство, и оказаться там, где они будут занимать соответствующее (конечно же, высокое) положение относительно всех осей мироздания. То бишь, если излагать проще, их постоянно тянет на подвиги. По весьма дурацкой причине – их не устраивает окружающий мир и свое место в этом мире. За время нашего общения мне пришлось извлекать Зеленого из милиции несколько раз. Попадал он туда совсем не за тяжкие преступления, а по преступной глупости. Напился от отчаянья – и разбил витрину. Напился, горюя по упущенным возможностям, – и порезал кухонным ножом соседскую дверь, а потом перерезал соседям все провода. Напился, пребывая в раздрае с собой, – и дал по физиономии фээсбешнику. Последнее деяние Зеленому не простили. Его сначала крепко отмудохали в милицейских застенках (мордой на свидании он походил на синего с коричневой надувного слоника), а потом завели на него уголовное дело. Причем, квалифицировали пьяную выходку как нападение на сотрудника органов.

После задержания я потерял Зеленого на долгие годы. Не то, чтобы я не переживал за приятеля – было жаль бедолагу со сломанной судьбой (впрочем, термин «сломанная судьба» – сильное преувеличение, когда речь идет о Зеленом), но мне стало куда легче, когда он исчез. Я даже ощутил укор совести – будто я специально, по собственному почину, избавился от него. Судьба его вовсе не сломалась, как обычно говорят о тех, кто угодил в тюрьму. Через несколько лет Зеленый освободился, устроился на работу экспедитором, неплохо зарабатывал, женился. Потом подсел на наркотики. Но странным образом почти не изменился, даже не похудел, его и тюрьма не изменила – мордатый, здоровенный. И работать он продолжал вполне успешно. Единственное, периодически исчезал из дома, уйдя в очередной наркотический загул. Потом, виноватый, появлялся на пороге. И жена, добрая душа, его прощала. Не знаю, что с ним сейчас. Но почему-то мне кажется – Зеленый не бедствует. Некоторых даже наркотики не берут. Во всяком случае, убить быстро, перешибить такую крепкую русскую кость, наркотики не способны. В Зеленом очень сильна была сибирская порода – она его, видимо, и держала на плаву.

* * *

В моей жизни события стали развиваться стремительно. Дядя Дато сообщил, что хочет инвестировать в мой бизнес очень большие средства. И мы предприняли рейд по магазинам, которые должны были вместе с моими составить единую сеть. Этот ритейл-проект девяностых предстояло возглавить мне. От открывающихся перспектив у меня начала кружиться голова и трястись руки. Под мой контроль переходило столько собственности, что я утратил всякие представления о реальности: и магазины, и оптовые склады, и даже часть вещевого рынка. Причем, с переоформлением всех прав. Дядя Дато сказал, что всецело мне доверяет. Не только деловой партнер, но и настоящий друг!

Уже через несколько месяцев я целиком на свои деньги купил двухкомнатную квартиру на окраине Москвы, в строящемся микрорайоне. В доме шел ремонт, постоянно работал перфоратор. Этот адский инструмент долбил не только стены, но и мозг тех, кому не посчастливилось заселиться раньше времени. Но я был на седьмом небе от счастья. Дом сдавался с типовым ремонтом. Я пригласил рабочих – и начал отделывать свое жилище в модной стилистике «евро». Рядом с домом я приобрел гараж, где мог ставить машину. Жизнь налаживалась стремительно, и обещала стать еще лучше в ближайшем будущем. Дядю Дато я почти боготворил. Немного робел перед ним – опасаясь, как бы он не забрал назад все пожалованные мне неожиданно блага. Я восхищался его умением заводить связи и договариваться с важными людьми. На нескольких встречах я присутствовал. Но только, когда они касались наших дел. Чаще всего деловые встречи проходили в ресторане дяди Дато. Но если у гостя имелись свои предпочтения, он нанимал столик и в других едальнях. В том числе и очень пафосных.

В некоторых из этих ресторанов в советское время собиралась творческая интеллигенция, обсуждала новости литературы и искусства. Теперь за широкими столами в залах для элиты сидели разнообразные грубоватые дяди, ловко вписавшиеся в новую действительность. У отдельных литераторов еще были чаяния, что когда-нибудь они вернутся в эти стены, но им не суждено было сбыться. Бандитский капитализм оказался идеальной моделью для новой России. Он формировался не один день. И чтобы его разрушить теперь уже не хватит десятилетий.

По настоянию дяди Дато я вышвырнул Серегу из бизнеса. И вновь, как и в случае с Зеленым, ощутил постыдное облегчение. Мне казалось, я совершил предательство. Эта подленькая американская максима «ничего личного – это только бизнес» подходила к ситуации более всего. Но он все же воспринял отставку как глубоко личное. Отчасти из-за собственного унижения – осознав, что потерял всё, он буквально умолял взять его назад. Но я был непреклонен. И сразу почувствовал, когда его не стало рядом, что все это время волочил бесполезный груз в лице своего партнера. Денег стало много больше. Много-много больше. Я старался ничего не копить – тратить сразу. Но не успевал, появлялись новые. Я и сам не заметил, как деньги для меня стали обесцениваться. Я закупал продукты на неделю, не глядя на ценник. Потом и вовсе – стал питаться только в ресторанах. Набил шкафы ненужной одеждой – большинство вещей я так никогда и не надел. Купил себе несколько золотых цепей и перстней. По поводу перстней подумывал даже, а не начать ли мне их коллекционировать. Заходя в очередной бутик, я удивлялся – почему все так подешевело, хотя темпы инфляции были чудовищны, и все дорожало. Стал дарить всем дорогие подарки, и вокруг меня тут же нарисовалось огромное количество «друзей», готовых в любой момент помочь и услужить.

Мне понравилась девушка на улице. Я забежал в ювелирный магазин, купил кольцо с брильянтом и побежал за ней.

– Девушка, можно вам сделать подарок?

– Зачем? – удивилась она. – Мне ничего не надо.

И все равно я, распахнув красную бархатистую коробочку, всучил ей кольцо.

– Это вам, за вашу красоту, берите! – И умчался, немало не жалея о своей расточительности.

Думаю, она помнит меня до сих пор. Такое кольцо сейчас должно стоить никак не меньше тысячи евро.

К роскошной жизни, хорошим вещам, дорогим напиткам быстро привыкаешь. Я тратил в день примерно столько, сколько стоило это кольцо. Когда друзья предлагали мне выпить отечественного пива, я кривил физиономию. Водка – только Finlandia. Пиво – исключительно импортное, предпочитал в то время Grolsch. И коньяки, всевозможные коньяки. Я пил их все время, с черным шоколадом, купленным на вес. Преимущественно – французские сорта. У меня сложился своеобразный ритуал, соблюдаемый по сию пору – два-три раза в неделю я непременно выпиваю вечером полбутылки дорого коньяка. Я до сих пор уверен, несмотря на рекомендации врачей, что только коньяк поддерживает мою нервную систему в рабочем состоянии.

– Хотите, я подарю вам шубу? – предложил я однажды девушке высоченного роста (метр восемьдесят семь) с длинными темными волосами.

– Хочу, конечно, – она засмеялась. – И правда, подаришь?

– Подарю, прямо сейчас.

Мы сели в мою машину и поехали в магазин. По дороге болтали. Она оказалась манекенщицей. Никогда не любил дылд, мне нравятся миниатюрные девушки, но она меня чем-то зацепила. В магазине она перемерила половину ассортимента. И поскольку никак не могла определиться – песец и норка, я купил ей сразу две шубы, но поставил условие – потом едем ко мне, отмечать обновку. Предложение недвусмысленное. Я фактически ее покупал. Она и не думала ломаться – согласилась сразу.

Мы ввалились ко мне, я швырнул шубы на пол, и прямо на них, в прихожей, незамысловато ее отодрал. Она пыталась сопротивляться поначалу, говорила: «Может, лучше минет? Я не могу так сразу!» Но ощущение мягкой шубы под попой сделало ее покладистой.

Любительницу изделий из шкурок пушных зверьков звали Настей. Она вцепилась в меня, как клещ в мягкие ткани, и готова была сосать из меня наличность, и не только, на постоянной основе, лишь бы не упустить такую выгодную партию. При этом расчетливая девочка была очень скрытной, и поначалу периодически исчезала куда-то, пока я не припер ее к стенке. Оказалось, она разыгрывала запасной вариант с богатым папиком, опасаясь, что я ее брошу, и она останется ни с чем.

Я сделал так, что они расстались. А потом, и вправду, ее бросил. Я поначалу отнесся к Насте с симпатией, но потом понял, что презираю содержанку. Мне не нравилась роль Кошелька. Хотелось, чтобы меня любили не за деньги. А просто за то, что Я – это Я. Как Даша – вопреки всем недостаткам.

Между прочим, недоверие – самый распространенный комплекс состоятельных мужчин. Женщины, как будто, физически не способны влюбиться по-настоящему в тех, у кого есть деньги. Может, потому, что в таком союзе всегда предполагаются отношения «купли-продажи». А там, где речь идет о сделках, не может быть искренних чувств.

Настины неуемные желания раздражали все больше. Получив одно, она тут же хотела другое. И самое отвратительное, она постоянно строила планы. Эти планы касались нас двоих. Но воздушные замки, возникающие в Настином сознании, основой всегда имели мои деньги. Она, например, планировала со временем приобрести недвижимость за рубежом. Ей хотелось, чтобы я открыл для нее «Салон красоты», где она будет всем заправлять. И даже наши эфемерные дети, родившиеся в ее идиотских грезах, должны были поехать на учебу в Англию… Все планы рухнули, когда я сказал, что нам надо расстаться. Ярость ее буквально захлестнула. С ножницами в руке, визжа, она накинулась на меня. Потом запустила в окно бутылкой мартини. После чего я вышвырнул ее вон. А шубы сбросил с балкона, когда она садилась в купленную недавно машину. Разумеется, я оформил авто на себя. Но забирать его тоже пришлось с боем.

Спустя много лет, будучи за границей, я увидел Настю по телевизору. Она добилась своего, стала известной моделью на Западе. Я не испытал никаких эмоций по поводу ее успеха. Иллюзий я не питал – девочке, скорее всего, обеспечил карьеру очередной мужик с большим карманом. Что касается меня, я не готов был вкладываться ни в одну девицу, я не хотел покупать любовь, мне нужны были настоящие отношения. Но я нашел их только много лет спустя, когда мои финансовые дела стали отнюдь не так хороши, как под патронажем дяди Дато…

* * *

– У тебя были кое-какие враги, – поведал мне однажды дядя Дато, помолчал: – Больше у тебя нет врагов.

– Спасибо, – сказал я. – Меня это немного беспокоило.

– Правильно, – дядя Дато кивнул. – Беспокоиться все равно надо. Беспокоиться очень полезно. Кто не беспокоится о себе, о семье, о друзьях – тот больной человек.

Меня, увы, покинуло не только беспокойство, но и элементарная осмотрительность. Мне стало казаться: в лотерее жизни я выиграл раз и навсегда, забыв простую истину – кто высоко летает, тот больно падает.

Большинство толстосумов живут по принципу – даже благотворительность должна приносить прибыль.

Не люблю лукавства, лучше быть честным, хотя бы с самим собой. Бесполезно давать бедняку в руки медную монетку, даже золотой грош его не спасет. Твоя задача – обеспечить нищего лопатой или киркой, или удочкой. Или оставить в покое. Потому что не все эту самую кирку воспримут как благо. Некоторые посчитают ее кайлом. И с удовольствием опустят на голову благодетеля. На твою голову.

Я не чувствовал в те времена, хотя и тратил кучу денег, что у меня появилась хоть одна лишняя копейка. Денег никогда не бывает достаточно. Даже если у тебя миллиарды. Поэтому богатство – это вовсе не дорогие машины, большие квартиры и бороздящие океан личные яхты. Богатство в обретении возможности всегда делать только то, что ты хочешь. Говорят, деньги дают свободу. На самом деле, они ее отнимают. Но правильно инвестированное богатство обеспечивает душевный покой. Тот самый, к которому все так стремятся. Которым Сатана одарил Мастера. Но покой возможен только при наличии у человека способностей к правильной организации пространства вокруг себя. И еще – умении послать назойливых окружающих в пеший тур по злачным местам. Возле человека с деньгами мгновенно появляется множество прилипал – и родственники, и те, кто набивается к вам в друзья, и те, кто стремится попасть в любовницы и жены.

Есть и такие (особенно много их было в девяностые), кто, распознав в вас успешного человека, точит на вас зубы – точнее, ножи.

Россия по сию пору внушает страх предприимчивым иностранцам. В девяностые они ринулись сюда с целью быстрого обогащения. Россия представлялась им клондайком двадцатого века. Только вывозили не золото, а то, что можно забрать у советского народа. Разграбление страны велось не только изнутри, но и снаружи. Многие из этих зарубежных «старателей» пропали в России без вести – пошли на корм рыбам или червям. Других расстреляли прилюдно – акция устрашения всегда действенна. Эти меры напугали иностранцев так, что они до сих пор не хотят связываться с инвестициями в российские предприятия. И не верят, что здесь можно честно вести бизнес, без крыш и откатов. Не без оснований они считают, что человеческая жизнь в России ничего не стоит. Да и откуда возьмется ценность человеческой жизни в стране, где миллионы людей отправляли в топку, чтобы на их костях возвести колосс новой империи?

Между тем, цена человеческой жизни в России – отнюдь не нулевая. Она такая, какую ты сам себе определяешь. И если ты сам не ценишь свою жизнь, другие определят ее нулевой. А может так статься, и с минусовым знаменателем. Ты уверен, что никому не мешаешь в этой жизни? А если все же мешаешь? А если он сильнее? И ценит твою жизнь на порядок меньше – даже не своей жизни, а своего дела?

И все равно, осознавая всю жестокость Родины, мне нужно было проехать полмира и вернуться обратно, чтобы обрести четкое понимание: такому человеку, как я, тепло только там, где он родился. Я плоть от плоти этой страны, я сын этой земли, я часть этой системы…

* * *

Помню этот день. Я с одной черной сумкой на колесиках прохожу российскую таможню. Все, что нажил Там, продано за бесценок, деньги вложены в акции и другие ценные бумаги. Сердце слегка замирает. Я отвык от сутолоки, суеты и недружелюбия. На паспортном контроле давка. Народ толпится, нервничает. Кто-то рядом вдруг громко выругался матом. И мне неожиданно от этой брани так похорошело на душе, что захотелось обнять незнакомого матершинника. Просто потому, что он свой, русский.

Потом я купил в буфете аэропорта бутылку российского пива, вышел на улицу, вдохнул воздух – несвежий, пахнущий выхлопными газами, распечатал пиво, и сделал большой глоток из горлышка… Никаких больше бумажных пакетов, необходимости тащиться в бар, чтобы пригубить алкоголь. Свобода, мать вашу, свобода!.. Это несомненно был один из самых счастливых дней в моей жизни. Стоило ли уезжать? Конечно, стоило. Мне не оставили другого выбора…

Меня встречал погрузневший, полысевший, но сохранивший крепость тела Диня. Разгоняя джип до двухсот километров в час на шоссе из Шереметьево, он заметил, что я тяну ремень безопасности:

– Не надо, не пристегивайся.

– А что, можно до сих пор без ремня?

– Да какая, на хрен, разница? Стекла тонированные.

Как же я соскучился по России, понял я, по этой лихой безбашенности и отсутствию четких правил, когда несовершенство законов искупается необязательностью их исполнения, и все вопросы можно решить, минуя бюрократические препоны – одними только наличными. Человек, привыкший жить в нашем обществе, с трудом вживается в иную жизнь – где любое нарушение предполагает наказание, и закон действует неукоснительно. Заплатив однажды крупный штраф за то, что пил пиво на улице (по незнанию, а не по злому умыслу), я почти никогда больше не рисковал повторять этот подвиг. Во всяком случае, когда находился в городской черте – на территории неукоснительного соблюдения закона.

– А помнишь, как в гостинице в Подольске ели черную икру ложками? – вспомнил Диня. – Под водку?

Я кивнул. Это было время, когда мне пришлось в срочном порядке менять места дислокации. Помотало по России. Впрочем, слишком далеко я не забирался. Советы, что пора валить из очередной гостиницы, потому что готовится рейд, приходили прямиком от милицейской крысы – прикормленного оперативника звали Витя. Меня в моих перемещениях сопровождали Диня и Старый. Старый был даже чуть моложе нас, но лоб у него был морщинистый, как у старика, и виски седые. Поэтому его так и прозвали.

– Старый, кстати, погиб, – сообщил через некоторое время Диня. Он вел машину, перемещаясь из ряда в ряд. Неудовольствие участников дорожного движения, жмущих на сигнал, не то, чтобы его не волновало – оно доставляло ему удовольствие. – По-тупому погиб, – Диня посмотрел на меня.

– Давно? – спросил я.

– Лет семь уже. Сидел в машине с корешем, зимой, бухали они там, прямо в машине. Там тепло. Старый смотрит, идет мусор. Ну, он заржал, ты же его знаешь, говорит: «Сейчас весело будет!», окошко опустил, схватил отвертку, кореша за волосы схватил, отвертку ему к горлу приставил и орет: «Слышишь, мент, у меня тут заложник, сейчас я его завалю!» А тот героем оказался, достал ствол и открыл сразу огонь на поражение. У Старого дырка в голове, корешу его ухо отстрелил.

– Действительно, по-тупому, – сказал я.

– Главное, менту этому ничего не было, оправдали его.

– А если бы он заложника убил?

– А у наших ментов, как в Израиле, по херу заложники, с террористами разговор короткий, никаких переговоров, – Диня громко захохотал. А я поежился. Вспомнил, что чувство юмора у него весьма своеобразное. И реакция на шутки порой непредсказуемая. И что, вообще-то, человек он жутковатый, а в прошлом и очень опасный. Хотя к дружбе относится очень серьезно – последнюю рубаху готов отдать, если потребуется. Мы, помнится, побратались. Для него это многое значило. В свое время он очень обиделся на меня – когда ему нужны были деньги, я не одолжил. Он, наверное, думал, что разговаривает по телефону с богатым человеком, отлично устроившимся за границей. Но у меня не было ни гроша. Даже деньги на выпивку я умудрялся находить, обыгрывая казино. Там еще был бесплатный кофе и мятные конфеты. Я горстями загребал леденцы и рассовывал по карманам. А потом по темной улице Атлантик-сити, полупьяный, плелся в крысиный угол, где жил, слыша, как вслед что-то орут ниггеры. Главное было – не останавливаться. «Диня, извини, у меня денег нет», – сказал я тогда. А он меня не понял. По его мнению, я был из тех, кто всегда при деньгах.

Один мой приятель имеет любопытную теорию. Он полагает, деньги – мистическая субстанция. На небесах еще до твоего рождения предрешено – сколько денег у тебя будет в этой жизни, а сколько тебе ни в жизнь не заработать. Я встречал людей, у которых, и правда, серебряный доллар на лбу проступал. Все, чего они касались, превращалось в деньги. Но я никогда не был таким счастливчиком. Деньги шли ко мне, но периодически меня покидали. И чтобы снова стать человеком состоятельным, приходилось прикладывать большие усилия…

* * *

Когда управление по борьбе с оргпреступностью всерьез взялось за дядю Дато, он немедленно решил отдать им меня. Так было удобнее. Не знаю, с самого ли начала я был подставной фигурой, или обстоятельства так сложились, что меня пришлось слить, но в один прекрасный день сын доброго дядюшки сообщил, что мне надо в срочном порядке съехать с квартиры и рвать когти.

– Менты нам на хвост сели, – сказал он, – мы пока не знаем, откуда они на тебя вышли. Но дела такие… нехорошие дела, понимаешь…

– У нас же, вроде бы, все по закону, – удивился я.

– Да как в этой стране все может быть по закону? Сам подумай. Тут либо делаешь дело не по закону, либо сидишь – и ничего не делаешь.

– Я думал, вы со всеми договорились.

– Со всеми договорились, – он закивал, – а с этими договориться нельзя. Они ничего не хотят. Денег не хотят. Подарки не хотят. И никого слушать не хотят. Волки просто, а не люди.

– Я-то тут причем? – попытался возразить я.

– Говорю же, они узнали, что ты всем управляешь, под тебя копают, под папу копают. Ты, главное, молчи, делай, как тебе папа говорит. Папа тебя в беде не оставит. Ты папу знаешь. Он своих людей не оставляет. Надо временно на дно залечь, брат. Потом шум чуть-чуть утихнет, и будет все, как было. Хорошо, брат?

– Ладно, – согласился я, ощущая растерянность. Я настолько привык за последнее время, что дела идут только в гору, что столь неожиданное развитие событий несколько выбило меня из колеи.

– Есть, где перекантоваться?

– Найду.

– Деньги есть у тебя?

– Пока есть.

– Я бы вот что, на твоем месте из Москвы свалил на время. И постарайся паспорт поменьше светить. Прическу тоже смени, что ли?.. Отрасти усы, бороду.

С сыном дяди Дато ко мне приехали два мордоворота с перебитыми носами и тяжелыми подбородками.

– Диня, Старый, – представил он «зондер-команду», – они пока с тобой побудут.

– Не понял, – удивился я. – Это зачем?

– Куда ты – туда и они. Короче, они на нашу семью работают. Вдруг что – они помогут.

Тогда я решил, что дядя Дато, опасаясь за мою ценную жизнь, приставил ко мне громил, чтобы со мной ничего не случилось. Но очень скоро понял – ему важно было не упускать меня из виду. Дядя недооценил мое умение заводить друзей – после того, как мы с ребятами исколесили всю центральную Россию, пили несколько месяцев водку, вместе гуляли девочек и ходили в баню, сдружились мы по-настоящему. Особенно, близки мы стали с Диней. Со Старым дружить было тяжело – он был что называется себе на уме. И любил нехорошо пошутить.

– Эта чурка богатая думает, я ему чем-то обязан, – опрокидывал рюмку и говорил Диня, выпятив подбородок, – отдохнет. Я своих корешей не сдаю, не боись.

Я кивал, разливая водку. Видок у меня был еще тот. Наголо бритый в целях конспирации, в бороде и усах, я, по мнению моих новых друзей, выглядел, как моджахед. Так они меня прозвали.

– Вот свистнет дядя Дато, – говорил Старый, посмеиваясь, демонстрируя обостренное чувство дурацкого юмора, – придется нам тебя зарезать, Моджахед. Но ты не бойся, это не больно, чик и все.

– Да пошел ты, – отвечал я, и наливал себе из бутылки полную рюмку – лечил нервы. К тому времени я уже знал, что порядком ошибся, доверившись хитроумному грузинскому благодетелю. Под выпивку ребятки растрепали мне все секреты – впрочем, рассказать они могли только о том, что сами знали. А знали они очень немногое. Дядя Дато дела выстраивал так, что всего не знал, думаю, никто. Даже его сын. Лишь он один владел всей полнотой информации – удерживал в своих руках все ниточки, и периодически дергал за них. И марионетки, вроде меня, приходили в движение.

* * *

Это значение функции стремится к бесконечности, а деньги, если их только тратить и не зарабатывать, всегда стремятся к абсолютному нулю. В определенный момент я понял, что больше оплачивать наш вынужденный увеселительный вояж по России не в состоянии. О чем и сообщил с прискорбием сопровождавшим меня головорезам. Ребята потускнели взглядами, но в проблему вникли. Тем более что они видели, как я звонил своим старым знакомым и пытался занять деньги. Но ни один, повторяю – ни один, из них не захотел одолжить мне даже сотню долларов. Хотя сотня нас, конечно, не спасла бы. Еще вчера эти люди пели дифирамбы, произносили тосты в мою честь и за здравие, и называли своим другом, а сегодня не хотели иметь со мной ничего общего. Полагаю, некоторых из них здорово напугали оперативники. Другим же мое положение было просто безразлично. Все хотят иметь в друзьях успешных людей, полных оптимизма, и никому не нужен бедный неудачник, пытающийся взять в долг.

Диня и я отправились с сельской почты звонить дяде Дато. Прикрывая трубку рукой и свирепо при этом поглядывая на греющую уши работницу почты, Диня говорил: «Понял… понял… все понял…» Когда мы вышли на воздух, он поведал, что именно «понял»:

– Дато сказал – сами справляйтесь, но чтобы в Москве пока не появлялись. И звонить больше не надо. Пока не надо.

– То есть денег не будет?

– Нет. Чурка, мать его так. Слил нас всех, по ходу.

– Ни хрена себе!

– Сами справимся, – Диня поскреб небритый подбородок и зыркнул по сторонам по-волчьи. По внезапно прорисовавшимся хищным повадкам я сразу понял, как именно он собирается решать наши финансовые проблемы. Меня подобный подход никак не устраивал.

Дела у дяди Дато обстояли неважно. Управление по борьбе с ОПГ действовало крайне жестко, и перетрясало все его окружение, обрубало все связи. Поэтому до поры – до времени он предпочел о нас забыть. К тому же, очень удобно свалить все грехи на того, кто в бегах. Так менты вешают на труп все висяки, и закрывают сразу несколько дел.

Я решил сразу расставить все точки над «ё», чтобы в дальнейшем между нами не было недопонимания.

– Хочу предупредить, – сказал я, пока мы шли к электричке через дачный поселок. – Я грабить никого не буду. Это не мое.

– А тебя никто и не просит, – Диня оскалился – так он выражал неодобрение. – Сами справимся.

– Нет, правда, не мое. Мне проще тогда в Москву вернуться.

– Так, успокойся, – сказал Старый, – водки выпьешь перед делом, и все будет чики-пуки.

– Нельзя перед делом пить, – возразил Диня. – Попалишься обязательно.

– Да ни хера, я всегда пью!

Они заспорили, как лучше грабить – «на сухую», или «по пьяни». А я думал о том, что свинтить от них и вернуться в Москву – в сущности, очень неплохая идея. Хотя они обещали меня прикрывать, да и отношения были замечательные, а что ждет меня в Москве – неизвестно. Но эти двое, настроившись на грабежи, могут втравить меня в такие неприятности, что уже никогда не вернешься к нормальной жизни.

Диня заметил мое настроение. Несмотря на злую профессию, он очень чувствовал людей. Правда, утешитель из него был наихреновейший.

– Чего замолчал? – спросил он. – Задумал чего-то? Тебе, Моджахед, все равно терять нечего. На тебя уже столько всего повесили… – И провел ладонью по моей бритой голове, на которой начали прорастать жесткие волосы. Я дернулся и выругался.

– Бля, не трогай мою голову, Диня!

– Кончай базар, пацаны! – рявкнул Старый. – Поехали-ка, пацаны, в Иваново. У меня там старый друг. Сделаем дело, и под Иваново на дно ляжем. Там на Волге деревня. Почти все дома пустые. В одном бабка Варвара самогон гонит. Я там полтора года назад месяц шкерился. Перекантуемся недельку. Может, потом все иначе будет.

– Навряд ли, – сказал Диня. – Дато злой, сука… Сами справляйтесь. Мать твою.

До Иваново мы добирались долго, на перекладных. Часть дороги проехали на попутках. Причем, одного из водителей мои сопровождающие кинули – не только не заплатили за проезд, но и отобрали у него всю выручку – жалкие копейки, их не хватило бы даже на полноценный обед в провинциальной столовой. Не говоря уже о ночлеге. Мы очень спешили, поэтому нигде не останавливались по дороге. Когда прибыли, наконец, в город, все, включая меня, были голодные и злые.

– Реально завалю сейчас кого-нибудь! – бурчал Старый. – Падлы!

Никого конкретно он не имел в виду, свирепел от пустого желудка.

Мне вспоминалось, как совсем недавно мы жрали ложками черную икру в шикарном гостиничном номере и запивали ее шампанским. Был бы я предусмотрительнее, экономил бы деньги.

– Сюда, – Диня указал на закрытое кафе – то ли «Встреча», то ли «Незабудка» – короче говоря, с пошлым незапоминающимся названием, – пошли жрать.

– Так денег нет, – сказал я.

– А по херу…

Был вечер пятницы. Из магнитофона зажигательно пела местная группа, ставшая через несколько лет знаменитой по всей стране. Пока ее знали только в Иваново. Почти все столики были заняты. Публика наливалась алкоголем по случаю окончания рабочей недели. Мы расселись. Официантка принесла меню и собиралась уходить. Но Диня поймал ее за руку.

– Девушка, стойте, мы сразу закажем.

Я попросил принести сосиски, яичницу и две бутылки пива. И принялся пересчитывать мелочь, надеясь, что этого хватит. Мои приятели не скромничали: мясные стейки, салаты, в том числе – Оливье, разносолы, нарезки и две бутылки коньяка.

– Принесите сразу обе, – распорядился Диня.

Старый стал надо мной смеяться.

– Чего ты скромничаешь?! Если все равно ни за что не платим, надо брать всего побольше.

– Девушка, – позвал снова официантку Диня, – запишите, не два, а три стейка. Поешь! – сказал он мне.

– И три пива, – нашелся я.

– Все? – спросил она.

Я кивнул…

– Неправильно это как-то, – говорил я после, уплетая стейк. – А как уходить будем?

– Не ссы, – ответил Диня с чувством глубокого превосходства, – ты на улицу выйди проветриться. А мы потом подтянемся.

Так мы и поступили. Сразу после того, как я вышел наружу, мои сотрапезники устроили драку с поножовщиной. Грохот и ор в кафе стоял невообразимый – как будто там прошел торнадо, и разметал людей и мебель по помещению. Первым наружу выбежал Старый, стирая кровь с разбитого лица. За ним с ножом в руке, оскалившись, Диня.

Я собирался бежать, но он меня остановил.

– Погоди, не бежим, идем быстрым шагом, туда…

Мы свернули в какой-то сквер, пересекли его, миновали несколько дворов. Старый время от времени оглядывался, затем буркнул:

– Хвоста нет.

Поймали машину. Доехали на ней, снова не заплатив водителю, до знакомого Старого. Не сказал бы, чтобы он был очень рад видеть «старого друга». Я сразу понял, что их связывают исключительно деловые отношения.

– Короче, Мишаня, – сказал Старый, когда мы оказались в квартире. – Нам надо денег, и на дно лечь.

– Денег нет, – Мишаня развел руками.

– Тогда – дело делаем, и на дно лечь. Но ты поможешь.

Мишаня закусил губу. Начал мямлить, что попробует где-нибудь деньги достать, но их все равно надо будет вернуть как можно скорее.

– Бля, еврейская морда, – Старый помрачнел, – ты забыл, кто тебе помог?.. Мы для тебя все? А ты для нас ничего?

Диня все время, пока происходил этот разговор, молча разглядывал фотографии, стоявшие на книжных полках. Обернулся.

– Дочка? – показал на один из снимков. На нем «старый друг» Старого был запечатлен с миленькой блондинкой.

– Жена, – проговорил Мишаня.

– Красивая, – одобрительно заметил Диня.

Повисла пауза.

– Ладно, есть тут один человек, он мне тоже должен, он поможет, – неожиданно проявил решительность «старый друг».

– Тоже еврей? – поинтересовался Старый.

– Какая разница, – отмахнулся Мишаня. – Сейчас, я только оденусь. И позвоню ему – предупрежу. Кажется, у него было одно дело для вас. Мы не так давно обсуждали…

Хозяин квартиры скрылся в одной из комнат. А я подумал: а что если потихоньку потеряться, пока мы будем добираться до этого неизвестного человека? Пожалуй, это лучший вариант. Взять, и исчезнуть для всех. Вот только что я буду делать без денег в чужом городе? Устраивать драки в ресторанах – и убегать, не заплатив? Можно, конечно, двинуть в Москву на электричках. В последнее время мы так время от времени путешествовали. Но в одиночку, нарушив предписания дяди Дато? К тому же, узнай он, что ребята меня потеряли, им тоже достанется от «доброго» дядюшки на орехи.

С одной стороны, мне очень не хотелось их подводить. С другой, я видел, как стремительно наша компания скатывается в банальный бандитизм. И я вместе с ними. Любой мент признает меня соучастником. Дядя Дато, конечно, сильно меня разочаровал, думал я, и, по сути дела, подставил. Но, кто знает, может, ему удастся все разрулить. И тогда все вернется на круги своя. Я снова буду управлять магазинами. А он крышевать наш общий бизнес.

В общем, я решил, что сейчас ударяться в бега в одиночку – по меньшей мере, неумно. Лучше если тебя будет искать кто-то один, а не все сразу. Так больше шансов уцелеть…

Мишаня попросил нас побыть во дворе, а сам поднялся к «человеку», чтобы обсудить детали лично – «нетелефонный разговор». Появился он, изрядно разогретый коньяком, раскрасневшийся и довольный, только через час.

– Все на мази, – сказал Мишаня, потирая ладони, словно озяб. В эту минуту он напоминал мелкого беса, чьи рожки прикрывали зачесанные на лысину справа налево длинные патлы. Далее он поведал, что именно нужно будет делать. Предстояло страшное. «Человеку» нужно было убрать другого «человека». И он очень надеялся на нашу помощь.

– Кто он? Что за шишка? – поинтересовался хмуро Диня. Мокрое дело пришлось ему не по нутру. Но названная сумма, казалось, сразу примирила с необходимостью совершить убийство.

– Да так, мелкая сошка, – Мишаня махнул рукой, – чиновник местный. Слишком много на себя берет.

Я слушал подробности с содроганием – где его можно найти, где работает, где живет, как лучше всего обставить дело. Предполагалось самоубийство из именного пистолета. Дескать, совесть взяточника замучила, и он покончил с собой. «Только не хватало влезть в подобную историю, – думал я. – Заказное убийство. Полный мрак».

– Аванс будет? – спросил Диня.

Этот вопрос Мишаню крайне опечалил.

– Оплата постфактум, – проговорил он медленно, почти по слогам. – То есть после дела.

– Так не пойдет, – не согласился Диня. – Мы ж не лохи.

Мишаня глянул на Старого.

– Нужен аванс! – сказал тот твердо. – Половина.

– Ну хорошо, дам вам аванс, из своих. Только не половину, а тридцать процентов, и потом еще пятьдесят. А двадцать мне – за риск.

– Опять еврейские штучки! – рявкнул Старый.

– Да ладно тебе, пойдет, – сказал Диня. – Завалим этого, и все дела… Только тридцать процентов прямо сегодня. То есть прямо сейчас.

– Сегодня?! – вскинулся Мишаня.

– Конечно. Ты же не хочешь, чтобы мы у тебя ночевали?

Эта перспектива так не понравилась заказчику убийства, что он тут же согласился:

– Ладно-ладно, вы здесь подождите, я через час подвезу.

– Здесь? – Диня огляделся с сомнением. – Нет уж. Тут шалман приличный есть в округе? Мы там посидим, подождем тебя…

– Тут есть, недалеко, можно и там, – и Мишаня подробно рассказал, как именно нам дойти до ресторана.

Когда он покинул нас и отправился за деньгами, я мрачно проговорил:

– Я в этом не участвую!

– Ты о чем? – спросил Диня.

– Нельзя просто так убивать человека.

– Ну, ты чего, дурак?! – Старый расхохотался. – Бля, Диня, он реально подумал, мы какого-то хмыря валить станем.

– Нам тридцати процентов вот так хватит пока, – улыбаясь, заметил Диня. – Ну, ты, зверюга, Моджахед. В натуре решил, что мы мужика хотим завалить?..

– Очень смешно, – пробормотал я. Меня по-прежнему терзали сомнения. Я не знал, когда именно они врали – когда говорили, что убьют чиновника, или сейчас – когда говорят, что собираются обмануть Мишаню и кинуть на деньги. Пожалуй, никогда в жизни я не испытывал столь противоречивых чувств. Если вам не случалось бывать в такой компании, среди людей, способных на все, вряд ли вы меня поймете.

Я и сам терпеть не могу, когда беспомощность авторского текста пытаются закамуфлировать обсценной лексикой. Но почему-то стоит выбросить из реальной речи реальных героев привычные им слова, как речь тут же становится ненастоящей, да и образы героев теряют выпуклость и исчезают в тумане прошлого, пеленающего память. Потому, извините, записные барышни, но автору придется и дальше быть слишком буквальным и следовать правде жизни.

Пока в ресторанчике мы поглощали нехитрый ужин, Старый решил испортить нам аппетит очередной историей. Он, вообще, любил поговорить. Особенно, поддав.

– И вот добазарились мы с этим типом, и я беру нож, – он поднял тупой столовый прибор, – не такой, конечно, а кухонный тесак, и хуяк, отхерачиваю ему ухо одним ударом. И такой я злой был в этот момент, что хватаю это ухо и, почти не жуя, проглотил! – Старый замолчал, принялся ожесточенно работать челюстями, выжидательно наблюдая за нашей реакцией.

– Пиздишь? – Диня осклабился.

– Ага, – Старый радостно заржал. – А Моджахед поди снова поверил.

– А вот я реальный случай знаю, – сказал Диня. – Один тип на зоне вилку в глаз другому воткнул. – Он резким выпадом прибора показал, как именно это случилось. – Вынул у него глаз, и в натуре проглотил.

– Да ладно тебе! – Старый развеселился еще больше. – Глаз?! Вилкой?! А откуда на зоне вилка? Может, он еще и хуй у него отрезал – и проглотил. Погоди. Не, не отрезал. Так глотал! – громкий хохот Старого привлек внимание, посетители ресторанчика с недоумением стали на нас оглядываться.

Чувство юмора моих приятелей, как я уже упоминал, мне сильно претило, но желудок у меня был крепкий. И аппетит очередные грубые шутки не испортили. Я продолжал поглощать пищу, мрачно размышляя о превратностях судьбы – еще вчера я общался с интеллигентными людьми в университете, обсуждаю с Валькиным отцом правление Николая Второго, а сегодня коротаю время в компании двух натуральных отморозков.

Через пару часов появился Мишаня, присоединился к нам, передал сверток с деньгами. Диня отправился в уборную – пересчитывать наличные.

– Месяц – на все про все, – заметил Старый.

– Почему так долго?! – возмутился Мишаня.

– Мы же профессионалы. Такие дела просто так не делаются… с бухты барахты… Надо все детали узнать.

Пошла торговля за оставшийся клиенту жизненный срок. Мишаня хотел, чтобы он отправился в мир иной как можно скорее. Старый упирался. В конце концов, сошлись на трех неделях.

Когда мы остались втроем, Старый сказал:

– Ну что, сейчас возьмем мотор, и двигаем ко мне в деревню. Три недели у нас есть. – Он поскреб грудь. – Чувствую, устал я, отдохнуть душой надо. Там, на природе, эх хорошо.

Как именно собирается отдыхать Старый, я пока не представлял. А отдыхать он собирался очень просто, по-русски – отправившись в запой. Подспорьем в этом деле ему был бабкин самогон, предприимчивая старуха снабжала им все города и села на многие километры окрест. Клиенты приплывали к самогонщице чаще всего на лодках по Волге.

* * *

На сей раз водителя не кинули. Мужик и сам не подозревал, как ему повезло. Договорились, что завтра он приедет, чтобы сгонять в ближайший продмаг за провизией. В этот день уже было поздно закупаться – мы приехали на место в кромешной темноте. Ни в одном доме не горели окна. В этой деревне не было ни магазина, ни почтового отделения, ни милиции, но, по крайней мере, было электричество. Подозреваю, благодаря бабке-самогонщице, которой электричество обеспечивало бесперебойное производство. Но в доме, куда привел нас Старый, света не было.

Кое-как перекантовались до утра. Когда рассвело, вконец окоченевший, я выбрался из ледяного дома и смог наконец различить очертания местности, где оказался. Покосившаяся ограда, заросший бурьяном двор, сортир в дальнем углу. Даже тропинка к нему покрылась травой. Я нашел в доме газету, и почапал к деревянному домику, сразу промочив в обильной росе ноги и джинсы. Дыру в полу окружали ненадежные доски. Опасаясь провалиться, я кое-как справил естественные надобности. Газета оказалась аж семидесятого лохматого года. Леонид Ильич, по счастью, уже не мог узнать, что я сделал с его фотографией.

Когда вернулся, на крыльце обнаружил Старого. Он широко улыбался. В руках Старый сжимал две полные бутылки из-под пива, заткнутые бумагой. В бутылках плескалась мутная жидкость.

– Видал?! – сказал Старый. – Самогон. Бабка Варвара обещала, когда это выпьем, как раз трехлитровка дойдет, на черносливе настоянная. Вот такая вещь! Будешь?..

Ночь выдалась холодная, я промерз до костей, поэтому с радостью согласился.

– Давай пока без стакан о в, по-простому, из горла, – предложил Старый. – Один тут где-то есть, но хуй найдешь где.

– Давай, – согласился я…

Когда через час проснулся Диня и вышел на крыльцо, нам уже сильно прихорошело.

– Самогон будешь? – радостно крикнул Старый.

Диня посмотрел неодобрительно, поежился.

– Не нравится мне тут, – сказал он, – хуевая была идея – сюда ехать. Вечно ты хуету какую-то придумаешь. И потом, мы чего сюда, бухать приехали?..

Старый взвился:

– А что еще делать?! Не хочешь – не надо. Нам больше достанется. Да, Моджахед?

– Да, – сказал я и приложился к бутылке.

Диня посмотрел на часы.

– Скоро машина приедет. Кто со мной за продуктами?

– Я, – вызвался Старый.

– Ладно, – Диня кивнул и направился к деревенскому сортиру. Оттуда раздался его недовольный крик: – Мать твою, как здесь срать-то?!

– Вот за это его не люблю, – сказал Старый, – это ему не так, то не так. А мы попьем недельки три. Правда, Моджахед?

– Три? – сказал я с сомнением. – Здоровья не хватит.

– Хватит, – заверил меня Старый. – Это же не водка. Это самогон. Чистый продукт. И потом свежий воздух. Река рядом. Сам увидишь, тут хорошо. Я тут душой отдыхаю. – И он поскреб грудь – как будто очерствелую душу почесал.

Водитель не обманул. Машина пришла строго в оговоренное время. Когда мои приятели уехали за продуктами, я решил пройтись по окрестностям – посмотреть, куда меня занесло. Всего домов было десять – два представляли собой пепелище, один развалился под гнетом времени, стена упала внутрь. Другие пока стояли. Но большинство – с заколоченными намертво окнами. Сколько еще таких крошечных умирающих хуторков по России – без счета. Да и кто их будет считать? Кому они нужны?.. Во дворе одного из домов неожиданно обнаружился почти новенький жигуль. Из трубы поднимался дым.

«Надо бы и нам печку растопить», – подумал я. Почему эта идея не пришла никому в голову вчера, понятия не имею. Ну, ладно мы с Диней, выросли в городе. Но Старый ведь здесь не в первый раз. Мог бы и подсказать. Или дров нет?

Сразу за деревней начинался резкий спуск к речке, чье название я, увы, не запомнил. Она была неширокой, но впадала через сотню метров в широченную Волгу. На реке стоял невесть откуда взявшийся здесь насквозь проржавевший баркас. От него остался только сожранный временем рыжеватый остов. Я дошел до берега Волги – крутого, песчаного. Спуститься к воде здесь было невозможно, слишком высоко. Зато в речушке при желании можно было даже искупаться. От этой мысли сразу стало холодно. И хотя самогон грел изнутри, я чувствовал, что меня снова начинает потрясывать.

Стащив дрова с чужой поленницы (нехорошо, конечно, но где еще их взять), я вернулся в дом, и со второй попытки разжег печку. Дым сразу повалил в дом. Но затем я догадался выдвинуть чугунную заслонку из каменной кладки, и тяга сразу переменилась – густые клубы поволокло наверх. В двух комнатах маленького домика почти сразу стало тепло. Сидя у печки, я зажег свечу, она обнаружилась на тумбочке (ночью, в темноте, обнаружить ее не представлялось возможным) и стал читать старые газеты – целая стопка лежала рядом, видимо, для растопки…

В ближайшие три недели мы перечитали с Диней все газеты, а еще литературные журналы, обнаруженные в коробке под кроватью. Как и в квартире Даши когда-то, эти толстые журналы стали для меня приятным сюрпризом. Как заправские книгочеи, мы с Диней обменивались понравившимися текстами, обсуждали их достоинства и недостатки. Но почти никогда не соглашались друг с другом. Его привлекал, в основном, увлекательный сюжет. Меня – изысканная стилистика. Поэтому Дине очень понравился производственный роман о заводских буднях. А я прочел удивительный, насыщенный тонкими речевыми оборотами, текст какого-то молодого автора. Запомнилось, что в нем природа выведена поэтично – он описывал ее глаголами. И я, стоя под проливным дождем, возле Волги, думал, что река она стремится слиться с небом, стать его частью, но не может. В этот период мы с Диней еще больше сблизились – странное дело, нас объединила литература.

Что касается Старого, то он буквально за несколько дней превратился в невменяемое существо и полностью утратил человеческий облик. Мы наблюдали неоднократно, как он с лицом почти сизым выползал из дома, таращил на нас налитые кровью глаза, цедил самогон, и только, приняв дозу, приходил в себя – начинал не мычать, а говорить.

– Пистолет оставь, – попросил Диня в один из дней, недели через полторы нашего пребывания на природе.

Но Старый, не слушая его, сунул ствол в карман и убрел за дом, пошатываясь.

– Как же он заколебал, – сказал Диня, – надо отсюда уезжать, а то к нему скоро белочка придет.

От бабкиного дома минут через пятнадцать послышался громкий ор, затем грянул выстрел. Мы побросали журналы и кинулись туда.

По откосу, к реке, поскальзываясь на липкой грязи, бежали два мужика в темных рыбацких куртках и сапогах. Старый стоял, привалившись к забору, и целился им в спины.

– Не стрелять! – заорал Диня.

– Они… меня… на хуй посылать! – ревел обезумевшим зверем Старый.

– Уймись, они думали ты местный синяк, – попытался вразумить его Диня.

Куда там. Старый с силой оттолкнул его и направил пистолет на меня. В глазах я прочитал страшное – что он меня не узнает. И попытался его вразумить. Говорил медленно.

– Ну, ты чего?! Успокойся. Это же я, Моджахед. Пистолет убери. Я боюсь, вообще-то.

Пару секунд он стоял, молча, явно не понимая, кто к нему обращается. Потом выдавил: «А-а!», развернулся и побежал за мужиками. Мы кинулись следом. Честно говоря, спешили не сильно.

– Ну его, на хуй, – пробормотал Диня, – ты же видишь, он невменяемый.

Мужики запрыгнули в лодку, причаленную на речушке, и быстро работая веслами, пошли по воде к Волге. Старый бегал по берегу и орал во всю глотку:

– Назад, назад я сказал, суки. Последнее предупреждение. – Он хотел было вскинуть пистолет, но тут на него налетел Диня. Они рухнули в траву и принялись кататься и мутузить друг друга. – Моджахед, помоги! – крикнул Диня, тут же получил мощный удар в подбородок, опрокинулся на спину и замер.

Старый был больше, тяжелее его, он встал на четвереньки, затем пополз по траве, поднялся на ноги и побежал вдоль речушки – за уходившей лодкой.

Я попытался привести Диню в чувство, потряс за воротник, но он только мотал головой, не открывая глаз, как будто даже в отключке продолжал драться.

Лодка добралась до Волги и стала отплывать все дальше и дальше. Старый стоял над обрывом, выделяясь темным силуэтом на фоне медленно теряющего цвет в сумерках неба. Поднял руку с пистолетом. Бах, бах, бах, бах! В тишине выстрелы прозвучали, как гром, раскатились по округе эхом. И снова над крошечной полузаброшенной деревней и Волгой схлопнулась покойная тишина…

Лодку на следующий день прибило к берегу Волги. Старый с виноватым видом ходил смотреть, как обстоит дело. Дело нужно было уладить. Видимо, ему пришлось спускаться с обрыва. Вернулся он весь грязный с ног до головы, сказал угрюмо, что все в порядке. Потом я краем уха слышал, как он обсуждал на крыльце с Диней, куда делись тела. Тот уверял, что мужики, видимо, попадали в воду и уплыли, потому что в лодке их не оказалось.

С мрачным видом Старый нацедил полный стакан самогона – раздобыл посуду у бабки Варвары – и выпил, даже не поморщившись, как воду… Уже через десять минут он улыбался.

– Да не ссыте, пацаны, прорвемся. И не такое было.

Через час его радужное настроение сменилось мрачнейшей депрессией, он стал злой, метался по участку и рвал на себе рубаху.

– Сука я! – Рычал Старый. – Что ж я наделал-то, бля?! Опять я, опять! Уйду, нахуй, в монастырь! К богу, нахуй, пора мне. Душа болит! – Он снова скреб грудь ногтями – видимо, душа на самом деле болела.

– А вот и белочка, – констатировал Диня. – Недолго ждали. Почему мне, человеку с высшим юридическим образованием, приходится работать с такими пидарасами?

– А у тебя есть высшее юридическое образование? – удивился я.

– Угу, – кивнул Диня, – заочник я… Короче, недорого обошлось. Меня Дато собирался в прокуратуру пихнуть, но ничего не вышло. Я им не подошел. Сказали, рожей не вышел. А корочки остались…

В России говорят: лучше согрешить и покаяться, чем не согрешить – и потом каяться. Любого иностранца эта непростая рассейская мудрость поставит в тупик. Выходит, грешить лучше, чем не грешить? Да и каяться из-за того, что не согрешил – это как-то странно. Желание покаяться нисходит к тем, кого взрастила земля русская, исключительно по пьяни, или когда случилось что-то по-настоящему нехорошее – например, в тюрьму сел, ну или когда груз грехов настолько тяжек, что больше невмоготу. Еще в России говорят: у пьяных душа раскрывается. Душа раскрывается, и осознание содеянного сваливается прямиком на дурную голову, мутит ее.

Тогда я видел пьяное покаяние впервые. Старый страдал тяжко – орал, метался, временами даже выл.

– Вот как с ним быть?! – переживал Диня. – Нет, можно, конечно, без него отчалить. Но неправильно это… Слышишь, Старый, – кричал он, – может, ты уймешься? Уезжать отсюда надо. – И повторял это раз за разом, медленно, без нажима, как будто общался с неразумным ребенком.

После очередного такого обращения Старый, нам показалось, пришел на время в ум. Встрепенулся, замер, забормотал, крестясь: «Да-да, точно, ехать надо, срочно ехать». И вломился в избу, стал набивать сумку продуктами. Пока собирался, хлопнул еще стакан. Налил, сволочь, до краев… Затем вывалился наружу и, словно забыв о нас, шатаясь, пошел вокруг дома. Сумку выронил. Толкнул калитку. И скрылся за забором.

– Просто пиздец! – констатировал Диня. – Пошли, посмотрим, куда он. А то еще натворит дел. Хотя уже по хрену. Мне по хрену. Дальше некуда.

Старый, несколько раз упав по дороге, добрел до Волги. И поспешил вдоль нее – туда, где песчаный обрыв был ниже, и можно было спуститься. Спрыгнул вниз, как парашютист в открытый люк. Но не разбился. Когда мы подошли, он тащил лодку из кустов. Весло в ней было всего одно. Но Старого это не остановило. Он периодически вглядывался в небо, словно ждал, что оттуда его окликнет боженька, и рыдал, издавая временами рев, размазывая слезы по грязному лицу. Выглядел он при этом абсолютным безумцем. И мне, честно говоря, было страшновато – а вдруг разум к нему не вернется. Да и пистолет под курткой он периодически щупал – видимо, боялся потерять.

– Старый, – крикнул я, – ты куда?

– Да пусть плывет, хер с ним, – Диня махнул рукой.

Старый оттолкнул лодку, хотел запрыгнуть в нее, но вместо этого неуклюже шлепнулся, ударившись с громким стуком о задний борт, так что она приподняла нос и с плеском упала на воду. Старый охнул, перевернулся, сел, подобрал под себя ноги и принялся грести. Проплыл он метров пять, после чего лодка, быстро набрав воду, пошла на дно. Старый сам пробил днище, но забыл об этом. Он побарахтался пару минут в воде. Мы наблюдали: выплывет – не выплывет. Лезть в студеную воду очень не хотелось. Ее низкая температура подействовала на Старого отрезвляюще. И он все-таки выбрался на берег. Старый трясся всем телом и кутался непослушными руками синеватого оттенка в насквозь промокшую одежду. С него текло.

Диня засмеялся.

– Ну, чего, наплавался, юнга?! Гут, юнга. Пойдем, тебя сушить будем.

Старый послушно побрел за нами, продолжая тихо повторять что-то о раскаянии и покаянии. По дороге мы обсуждали, как будем выбираться отсюда. Диня согласился со мной, что лучше всего договориться с хозяином жигулей – заплатить ему, чтобы довез до Иваново. При этом мы ни разу его не видели. Он, словно, заперся у себя в доме – и никуда не выходил…

* * *

Я решил переговоры с затворником взять на себя.

На стук не сразу открыл невзрачный мужичок в ватнике, на лице выделялись седеющая борода и большие очки в роговой оправе. Одна из дужек была перевязана синей изоляционной лентой. Мужик стоял на пороге и молчал, глядя на меня угрюмо – с подозрением.

– Добрый день, – сказал я, – мы тут с друзьями приехали отдохнуть, рыбу поудить. Вот собираемся уезжать. А у вас машина…

– Ну и что? – перебил он меня. – И что, что машина?!

– Если бы вы нас подвезли, мы бы хорошо заплатили.

– Машина моя, – сказал он невпопад.

– Ваша, конечно, ваша, – заверил я его.

– И я на ней никого не вожу. – Он почему-то сразу настроился враждебно. Наверное, к такой агрессии в отношении чужаков был повод.

На всякий случай я повторил:

– Мы хорошо заплатим. Очень хорошо.

– Пешком идите, – ответил он сварливо. – И неча больше разговаривать. Занят я.

Я стал сердиться. Идти пешком было далеко. Даже очень. И подумал: «Раз он такой упрямый, пришлю к нему Диню, он его быстро убедит, другими методами».

В глубине дома послышался шум, мужик нервно оглянулся. Из комнаты выбрела девушка-инвалид. Она шла с трудом, свесив голову на бок, правую руку держала перед собой, согнутую в ладони, как это делают калеки.

– Папа, – проговорила она дрожащим голосом, – кто там?..

Мне сразу стало стыдно за людоедские намерения. Живя с волками, сам невольно становишься хищником.

– Иди в дом, Сонечка, – деланно сердито прикрикнул на девушку мужик. Обернулся ко мне: – Все, сказал – занят я!

Я кивнул, отступил назад, чтобы он мог закрыть дверь…

* * *

– Ну чего? – спросил Диня, когда я вернулся. Старый сидел в доме возле печки и снова о чем-то убивался, громко всхлипывая.

– Сломана машина, – сказал я.

– Облом, – Диня вздохнул. – Значит, пешком пойдем. Других вариантов нет. Я тут Старого порасспросил, больше тут нет никого.

– Когда?

– Да прямо сейчас и пойдем. Синяк обсохнет – и двинем. Чтоб я еще Старого когда-нибудь послушался. Ну, его нахер! В такие ебеня нас привез – деревня Кукуево ближе…

Старый порывался купить у бабки самогон про запас. Но Диня ему не позволил. Дело снова дошло до мордобоя. На этот раз я Дине подсобил, и мы, скрутив Старому руки веревками и отняв пистолет, погнали его пинками вон из любимой деревни, где он «душой отдыхал».

За последующие несколько часов он перебрал все матерные выражения, какие знал. И сулил нам такие страшные муки перед смертью, что более чувствительные натуры наверняка пришли бы в ужас. А мы только смеялись. Язык у Старого был препоганейший. Но угроз мы совсем не испугались. У нас были другие заботы. На обувь налипла осенняя грязь, и я стал ощущать ботинки двумя гирями. Причем, отодрать тяжелые комья не представлялось возможным. Онемели ноги, а за ними и спина. И шел я уже просто по инерции. А затем мы и вовсе осознали, что идем в кромешной темноте, не разбирая – куда. Можно было бы развести костер – погреться и отдохнуть, дождаться рассвета. Но кругом было поле, и мелкий сырой кустарник, почти неразличимый в густом мраке.

– Все, – сказал я, – больше не могу…

– Я тоже! – прохрипел Старый. Голос у него сел от подступающей простуды (странно было бы, если бы после купания в Волге он не заболел) и многочасового возмущенного ора. А может, боженька отнял у него способность говорить – за сквернословие. Он же взывал к нему, не переставая, несколько дней, вот Господь и обратил свой взор на грешника – и немедленно решил наказать. Я бы на его месте так и поступил.

Мы легли в траву. Я свернулся калачиком, стараясь хоть как-то собрать остатки тепла в теле, не дать ему улетучиться.

– Я в одном фильме видел, – зачем-то сказал я, – полярники раздевались до гола, и грелись друг о друга.

– Так и знал, Моджахед, что у тебя нездоровые наклонности, – откликнулся Диня. – Не дождешься.

– Хуевая идея, – согласился Старый. – Сейчас бы самогона. Чтобы согреться. Говорил, надо было взять…

Не знаю, каким образом, но мне удалось заснуть. Я даже видел сон. Мне снилось, что я голый полярник – умираю один посреди ледяной пустыни.

Когда на рассвете я проснулся, то сразу понял – ночевать здесь было очень плохой идеей. Во сне я так застудил шею, что следующую неделю мог ходить, только склонив голову на бок – как та девочка-инвалид, которую я пожалел. Но даже, вскрикивая от боли при каждом повороте головы, ощущая холод, какой я никогда прежде не чувствовал, я ни разу не пожалел, что не сказал Дине правду. Он бы ни за что не пошел пешком, зная, что неподалеку есть исправная машина, которую можно экспроприировать у селян – и с комфортом добраться на ней до города.

– Похоже, мы вчера в темноте заблудились, – констатировал я, оглядываясь кругом. – Дороги-то нет.

– Суки, руки развяжите, – попросил Старый. – Я… я их совсем не чувствую. Вид у него был ужасный – опухший, небритый, с огромными мешками под глазами, он напоминал бомжа. Впрочем, мы все смотрелись, как герои пьесы Горького «На дне».

– А ты вести себя нормально будешь? – спросил Диня.

– Угу, обещаю… – взмолился Старый. – Погорячился, пацаны.

– Ладно, – Диня достал нож, щелкнул им – выскочило лезвие. – Или, может, не резать веревку? – сказал он задумчиво. – Вдруг пригодится. Ну, там, повеситься, или еще чего?

– Бля, режь давай! – вскричал Старый.

Когда путы спали, он, постанывая от боли, принялся разминать затекшие конечности. Получалось это у него крайне неловко. Ладони, честно говоря, выглядели страшновато, приобрели даже не синий, как давеча, а фиолетовый оттенок. Но постепенно скрюченные пальцы стали подрагивать, а потом и сжиматься – разжиматься.

– Ствол пока не получишь! – отрезал Диня, и пошутил: – После того, что ты вчера наговорил, я тебя боюсь.

– Да ладно тебе…

– Все, я сказал, не ной.

В конце концов, мы кое-как отыскали размокшую колею, определили направление – и двинулись дальше. Через несколько часов выбрались на асфальтированное шоссе.

– Слава тебе Господи! – выкрикнул Старый. – Я уже думал, мы тут сдохнем.

– О, грузовик! – заорал Диня. Побежал вдоль дороги, замахал руками. Но грузовик промчался мимо, обдав его мелкими брызгами с мокрого асфальта. – Сука! – весело сказал он. – Ладно, теперь доберемся…

* * *

В Иваново мы сразу же сняли двухкомнатный трехместный номер в местной гостинице. Отмылись в душе, отпарили застывшие кости горячей водой (ни с чем несравнимое удовольствие), выспались, а утром отправились на местную толкучку, чтобы обзавестись новыми шмотками. В этой одежде и мне и моим товарищам было стыдно ходить. В тот же день мы купили билеты и сели на поезд, идущий в Москву. Это было обоюдное решение.

– Не знаю, как вас, – сказал Диня, – а меня Дато-джан окончательно заебал. Я что ему, пацан зеленый, профессиональный турист? Да еще и на самообеспечении. Пошел он на хрен, лично я увольняюсь.

– Я тоже, – согласился Старый, – у меня в Москве и без него дела найдутся. Есть к кому прибиться.

– А ты чего делать будешь? – спросил Диня.

– Пока не знаю, – я вздохнул.

– Тебе, братан, хуже, чем нам, – Диня хлопнул меня по плечу. – А знаешь что, вали-ка, ты, корешок, за бугор. Я тебе с этим подмогну. А как обустроишься там, сразу меня подтянешь. Будем с тобой на связи.

Я сразу задумался над этим предложением. Оно показалось мне очень заманчивым. А что, чем черт не шутит? Здесь меня ищут, и если найдут – неизвестно, чего ждать. Почему бы не пожить там?..

На мое решение повлиял и крайне прозападный общественный настрой. Тогда считалось: все, что российское – это очень плохо, это руины эсесера, это совок. Запад напротив – представлялся всем раем на земле, местом, где сбываются мечты, где предприимчивого и умного человека ждут с распростертыми объятиями, чтобы немедленно облагодетельствовать – дать ему тут же роскошную виллу и большую машину. Джип, вообще, странный фетиш россиян. До сих пор. Кто же знал в девяностые годы, что на больших машинах Там ездят, в основном, домохозяйки – потому что ее можно доверху набить продуктами в супермаркете. А состоятельные иностранцы предпочитают спорткары. Спорткар за границей я себе так и не купил. Я, вообще, жил более чем скромно. К большому разочарованию Дини. Как я уже упоминал, он обиделся, решил, что я его обманываю, не хочу дать в долг. Но потом оттаял, понял, что был не прав.

Старый валялся на верхней полке с высокой температурой в полубреду. А мы с Диней отправились в вагон-ресторан, чтобы обсудить, как будем действовать дальше, и как именно мне выехать из страны.

– Деньги нужны, – сразу сказал Диня, – много денег.

– Квартиру продам. Деньги будут…

– Другое дело. Тогда есть, о чем базарить.

– А границу как пересечь, ведь меня ищут, – я растерянно посмотрел в окно, за ним пролетали леса и поля Родины, с которой я уже мысленно попрощался, – таможня наверняка будет в курсе, и возьмут прямо в аэропорту. Значит, самолет отменяется. Переходить, что ли, границу, как эмигранты в семнадцатом году? Или на корабле?..

Диня захохотал так, что стало очень и очень обидно. Я понял, что по незнанию сморозил глупость.

– Ты, брат, не в эсесере живешь, а в новой России, – сказал мой товарищ назидательно. – Вроде, умный мужик, а такую херню иногда несешь, что я тебе удивляюсь. На корабле… У нас, у русских, все просто решается. Паспорт общегражданский – пять штук зеленых. Загранпаспорт – еще пятьсот зеленых. Причем, учти, это не фальшак какой-то. Абсолютно легальный документ, зарегистрированный везде, во все базы внесенный.

– А имя?

– Имя новое, конечно. Правда, если будешь выбирать, на штуку дороже выйдет.

– Буду, – твердо сказал я.

– Сам смотри. Деньги твои. Имя и фамилию всегда потом поменять можно, у нас же это бесплатно.

– Фамилию любую можно?

– Тебе за бугром жить. Так что придумай лучше такую, чтобы для иностранного уха подходила. А то не выговорят. Только не перемудри. А то подозрительно будет слишком. Смит – не пойдет. Жуков – нормально будет. Или Луков. Что попроще. Иванов там, Петров – тоже покатит. Матвеев. Смирнов. Кузнецов. Короче, будь проще.

Я довольно долго думал над именем. Имя – вещь глубоко сакральная, влияет на судьбу человека…

И как же странно я ощущал себя потом, держа в руках новенький паспорт. С фотографии на меня смотрело чужое лицо – я так и не смог к нему привыкнуть, ощущал маской. И носил я теперь чужое имя, утратив свое навсегда. Прошлый Я остался в прожитом и пережитом, и еще в тексте этих воспоминаний. А мне сегодняшнему предстояло стать новым человеком и прожить за него жизнь иную, чем та, которая была предназначена мне изначально. Судьба пошла по иному сценарию. Лучше или хуже она стала, я теперь уже не узнаю никогда.

* * *

Московский период после возвращения из затянувшегося вояжа я помню смутно – эпизодами. Привокзальная суета. Радость возвращения в родной город. Гостиничные номера. Один, второй, третий. Я постоянно менял место проживания, чтобы не выследили, не взяли за горло. Селился на окраинах и в Подмосковье, в маленьких гостиницах. Встреча с риэлтором. Еще одна, когда меня трясло от параноидального страха. Мне казалось, вторая встреча – ошибка. Но она была нужна, чтобы поставить подписи на документах. Я все время пил. Причем, водку. Только чтобы унять дрожь. Поймал себя на мысли, что даже в Иваново было спокойнее. Радость быстро сменилась отчаянием. Все время беспокоила мысль, что Диня тоже может кинуть – продать квартиру, забрать деньги себе, тем более что он контролировал счета. А я старался не высовываться из норы, не подставляться лишний раз. Успокаивал себя тем, что кому-то надо доверять, иначе все, иначе – амба, дальше некуда. Познакомился с девушкой в кафе, где обедал, привел ее в гостиницу. Запомнилось, как ночью она обсасывала большие пальцы ног – никогда прежде ни одна этого не делала. А утром я обнаружил, что она исчезла, прихватив часы и бумажник. Невелика потеря, счел я, – деньги за квартиру все равно лежат в банке. Я разучился ценить вещи. Пару раз мы встречались со Старым, пили, пребывая в мутной и злой тоске. Он вспоминал деревню и мечтал снова туда поехать – «отдохнуть душой». Душа у Старого опять болела. Диня то и дело приносил новости – Дато очень хочет со мной встретиться, но думает, что я где-то бегаю по России; Диней и Старым он недоволен, но простил их за то, что они меня так по-глупому упустили. Мне было совершенно наплевать, что мои приятели наплели дядюшке. Я жил одной только идеей: свалить за бугор как можно скорее, уехать ко всем чертям из этой злой страшной страны. Сколько можно бегать? Кто угодно упадет без сил. Я чувствовал, что загоняюсь. Нервное напряжение нарастало. Ощущал, что ни черта не соображаю. В голове было пусто. Утром, когда настигало похмелье, я буквально сходил с ума от дурных предчувствий. «Что я делаю, – думал я, – что я, черт возьми, делаю?.. Мне конец, определенно это все, финал. Дальше не будет ничего. Черная яма. И слой земли надо мной». И все время я ждал – вот сейчас, не сегодня, так завтра, придет Диня и скажет: «Все на мази, братан, тебе пора». Если скажет. Если не сдаст дяде Дато. Если бы у меня были чемоданы, можно было бы сказать, что я на них сижу. Но я остался ни с чем. Все нажитое разметало по чужим карманам. Да мне и не нужно было ничего. Только самое необходимое.

И все же этот день пришел. Я был пьян в стельку, когда Диня постучал в дверь. Открыл, и не сразу понял, что он держит в руках. Мой товарищ, широко улыбаясь, помахивал удостоверениями новой личности и билетами на поезд… до Варшавы.

– В Польшу? – удивился я. – Почему в Польшу?

– Там мой корешок сейчас с одним коммерсом работает. Он в теме, он в деле, он поможет с визами. Короче, не ссы, кореш надежный. Через пару недель будешь глазеть на небоскребы и говорить мне: «Спасибо». Но деньги опять нужны, сам понимаешь…

Я заплатил Дине более чем щедрый гонорар за его услуги. Но он рассчитывал на большее. Он засылал меня в цивилизованный мир, чтобы я подготовил плацдарм для его собственного приземления. Засылал, замечу, за мой счет. Но я на него не в обиде. Он многое сделал для меня. Причем, как для меня прошлого, так и для меня нынешнего.

Мы обнялись на вокзале. Я пообещал, что буду звонить по мере возможности…

Меньше чем через сутки я пересек границу бывшего СССР… И потом почти три месяца торчал в Варшаве. Динин кореш оказался из тех людей, которые добра не помнят, и помощь незнакомым людям оказывают очень неохотно. Тем более что деньги платил не я, а переводил из Москвы по частям Диня. За границу можно было вывезти лишь определенную сумму, рисковать я не хотел. Хотя Диня предлагал взять сумку с двойным дном. Так что материально от меня этот тип практически не зависел. В конце концов, когда мое терпение окончательно лопнуло, я приехал к офису, подождал, пока он выйдет, и сказал, что если визы не будет на днях, то я его убью. Прямо так – прямым текстом. Убью, пообещал я, потому что деньги у меня кончаются, и терять мне больше нечего.

– Ты скажи честно, – попросил я напоследок, – если вдруг, на самом деле, не можешь визу достать. Я тебя тогда, может, убивать не буду, поищу другие каналы.

Не знаю, что он подумал. Я предполагал, что он еще что-нибудь выкинет. Но несчастный придурок через пару дней позвал меня наконец придти к российскому посольству. У пропускного пункта за железными воротами в компании двух крайне подозрительных типов (один был в глубоко надвинутой кепке и темных очках, другой – нервничая, беспрестанно ходил из стороны в сторону) я ждал неизвестно чего. Но надеялся на чудо. Вскоре появился человек, одетый не по погоде, в клетчатом пиджаке. Подозвал нас, выкрикнув фамилии. Я поначалу даже не понял, что зовут меня – не успел привыкнуть к новому имени, но затем поспешно подошел. Другие – тоже.

– Паспорта, – сказал он и, получив требуемое, строго отдал указание: – Ждите здесь.

Появился он спустя часа четыре. Мы не ушли от посольского здания с колоннами только от безысходности. Прорываться внутрь тоже не было никакого смысла, ведь все делалось нелегально. Подозреваю, нас даже не пустили бы на порог. Мне проставили дипломатическую визу на три дня – для участия в Международной конференции в Нью-Йорке. Диня потом по телефону поведал, что краткосрочная виза обошлась еще в несколько тысяч долларов.

* * *

Вот и все. Прошло совсем немного времени. И я нашел себя сидящим на скамейке в центральном парке на Манхэттене. Меня посетило странное чувство. Очень четко я ощутил, что здесь меня быть не должно, и тем не менее, я здесь. Ночевать я планировал на той же скамейке. Надеялся, что не прогонят. Денег в кармане было ровно на два хот-дога. Первое время в Америке я только ими и питался. О, если бы мне было известно тогда, что в Центральном парке фирменная американская сосиска в тесте стоит аж на пятьдесят центов дороже, я прошел бы несколько кварталов, лишь бы сэкономить. Что делать дальше, я не знал.

«Какого черта меня сюда принесло?!» – подумал я. И вдруг совершенно неожиданно для себя ощутил себя счастливым. Глядите-ка, вот он я, парень из спального района Москвы, сижу на другой стороне глобуса, дышу воздухом прекрасной страны, именуемой Америка, при этом жив, здоров, и даже не слишком голоден, потому что только что сожрал хот-дог. За мной гонялись бандиты, милиция, меня пытались запугать, посадить, убить. А я, и это поразительно, вышел из всех передряг невредимым. Так неужели сейчас я, русский человек, буду отчаиваться? Я же все могу! Я куда крепче и сильнее любого из местных обитателей. Им и в страшном сне не привидится то, что довелось пройти мне!

Подумав так, я встал, поднял воротник – и зашагал на поиски работы… Тем же вечером я устроился мойщиком посуды в заведение, где хозяином был украинец из Луганской области, и гринкарта для приема на работу ему была не нужна – если только я буду держать язык за зубами… В заведении часто обедала так называемая русская мафия. И совершенно неожиданно я встретил знакомого. А он, как выяснилось, отлично знал Диню и дядю Дато. Ведь мир так тесен. И через несколько лет он вернулся в Россию. Гораздо раньше, чем я. И мое возвращение тоже было не за горами. Но это уже не предыдущая, а моя нынешняя биография.