«Полигон»

Полигон (fb2) - Полигон 1216K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Иван Сидорович Сажин

Иван Сажин ПОЛИГОН роман

Часть первая

Над полигоном бодро занималось утро: от майских полей и перелесков, от заросшей камышом и красноталом речушки струилась родниковая прохлада. Только что взошедшее розоватое солнце обозревало окрестности, заступая в дневной дозор. Обозревало добродушно: за минувшую ночь — никаких происшествий. Та же весенняя земля, исполосованная танковыми гусеницами, те же кусты в зеленых платках-обновках, те же бутафорные домики, пожарная вышка, «заводская» труба…

В «уазике» с темно-серым брезентовым верхом ехали двое — немолодой уже, заметно крупный полковник Одинцов и юный солдат-водитель Суббота. На чисто выбритом лице полковника — печать суровости, на висках — седина. Взгляд его быстр, память надежно хранит все, что необходимо на тот самый случай, ради которого ему доверено повелевать людьми и оружием, ради которого он едет сейчас сюда, боясь потерять лишнюю минуту.

Привалившись к спинке сидения, полковник не спускает со щебеночной колеи своих карих холодноватых глаз и лишь изредка безмолвным жестом указывает молодому водителю, куда повернуть машину на очередной развилке. Дорог тут много. Все они изъезжены, а кое-где в выбоинах еще стоит вода.

Полигонное разнопутье навевало раздольные мысли. Кому из людей военных неведомы эти дороги? Кто хоть раз получил прописку на полигоне, тот запомнил его на всю жизнь. У него своя, ни с чем не сравнимая судьба. И будь ты закоренелым служакой или зеленым новобранцем, сразу почувствуешь это, едва ступив на отчужденную шлагбаумом землю.

Полигон — институт сражений и подвигов, место мужания мужчины, взявшего в руки оружие. Прибыв сюда, ветераны, хотят они этого или нет, вспоминают былые сражения. С острым любопытством осматривают здесь каждую фронтовую примету новички. Их волнует замерший на обочине макет ракеты, орудия или танка, старый окоп, заросшая травой воронка, пулевая отметина на дереве, валяющийся под ногами снарядный осколок. И они тоже мысленно переносятся в область преданий о войне.

Представить можно все — человеческое воображение не знает границ. Но пока ты не исползал эти поля сам, не провел по ним боевую машину, не торопись называть себя солдатом. Ты им станешь, когда загрубеют твои ладони от металла, когда в любой момент будешь находить здесь нужную дорогу, когда с новой весной вырастет на этом поле трава, политая твоим потом.

Придет срок, тебя назовут умелым воином, ты в тонкостях усвоишь ратное мастерство и сердцем постигнешь святую истину: служить родной Отчизне — счастье. Под рокот мотора размышлялось уютно. В пути как-то яснее вырисовывалось недодуманное раньше, строже виделось и оценивалось свершенное.

Службу в этих краях Одинцов начинал еще комбатом, вдоль и поперек исколесил окрестные поля, знает каждый овраг и бугор. Многое тут созидалось его заботами, и многое надо бы еще сделать, да этим займется уже кто-нибудь другой.

Годы-то летят! В полном соответствии с законами времени на смену старикам приходит юность. И полками теперь командуют молодые, так что пора серьезно подумать о преемнике. На последнем совещании в штабе генерал Маренников не случайно отвел в сторону, озабоченно сказал:

— Слушай, Георгий Петрович, может, пойдешь моим заместителем?

Сгоряча насупился, отвечал почти рассерженно:

— К тыловым должностям не приспособлен. Лучше в запас.

Разумеется, мысли об увольнении — не самые радостные, да только ни к чему печаль! Главное, чтобы сегодня поудачнее прошли стрельбы в третьем батальоне. Первый и второй вчера отличились. Если и третий не подкачает, то за полком — первое место. А это значит, что в округе подумают, прежде чем списать полковника Одинцова. Участник Великой Отечественной, он и теперь занят главным делом: учит солдата тому, что на войне необходимо. И если понадобится сегодня, завтра — в любой момент поведет в атаку стальной свой полк и ударит с той силой, на какую способны современные бронированные машины в сочетании с бойцовским умением и мужеством.

«Ничего, я еще послужу!» — утешительно вздохнул он. У прижавшегося к рулю водителя мысли были попроще. Ему, рядовому Матвею Субботе, лишь прошлой осенью исполнилось восемнадцать. В его подчинении пока мотор да четыре колеса. И важно, чтобы они хорошо крутились.

До призыва он закончил шоферские курсы в родном городе. Во время проверочного марша показал себя неплохо, да и зимой на учениях не подкачал, подвозя танкистам горючее на полигон. А недавно его вызвали в штаб, приказали принимать командирскую машину. Ответил по-солдатски: «Есть!».

Одно лишь беспокоит Матвея: не освоил здешних дорог, — но это дело наживное. Машина у него новенькая, чуткая, только с завода получили, всего пять тысяч километров на спидометре. Хлопот с ней мало: обслужил, заправил — и кати хоть на край света. Не подведет, не откажет. Было у Матвея затаенное желание: когда-нибудь разогнать «уазик» до предельной скорости. Только вот момент пока не подвернулся. И сегодня, садясь в машину, батя коротко бросил:

— Держать шестьдесят.

А коль он так сказал, значит, своевольничать не смей. Над полигонной вышкой сигнально маячил красный флаг: идут стрельбы! Вышка розовато пылала широкими окнами в лучах утреннего солнца. Около нее прохаживался подтянутый, стройный майор. Нахмуренный, светлобровый, с тем выражением на волевом лице, которое бывает у человека, готового приступить к ответственному делу. На левом рукаве полевого мундира алела повязка руководителя стрельб.

Едва командирская машина остановилась, майор двинулся к ней. Шаг его был рассчитано нетороплив: полковнику надо выйти из уазика, поправить фуражку и снаряжение. Когда же Одинцов, приготовясь, глянул на майора, тот замер навытяжку, легко и красиво вскинул руку к темно-зеленой фуражке.

— Товарищ полковник! Батальон готов к выполнению боевых стрельб в составе взводов. Руководитель стрельб майор Загоров.

— Здравствуй, Загоров, — басовито молвил командир полка, подавая ему тяжелую, властную руку. — Значит, все готово?

— Так точно! Мишени установлены, как вы вчера приказали, автоматика проверена, оцепление выставлено.

— Добре, комбат.

Георгию Петровичу нравилась ретивая, вдумчивая исполнительность Загорова. Не однажды убеждался в его усердии. Честный и исполнительный комбат сделает все так, как велено.

— Раз все готово — начнем.

По крутой металлической лестнице поднялись на второй этаж вышки, откуда открывалась панорама полигона. Вдали, пока невидимые, на различном удалении затаены макеты танков, орудий и ПТУРСов. Батальон Загорова сейчас укрыт в лесу, опушка которого густо поросла орешником.

— Чей взвод начинает?

— Лейтенанта Русинова.

Майор включил селектор, подал команду. Динамик ожил, зашумел потрескивая. По радио донесся озабоченный голос взводного. Тут же послышался приглушенный рокот мощных двигателей.

В такие моменты Георгий Петрович всегда испытывал волнение и гордость. Обучение танкистов меткому огню в составе подразделения — теперь уже не та мучительная проблема, какой она была раньше. В совершенствовании учебного процесса полковник Одинцов также внес существенный вклад. Вот и вышка построена по его задумке, и мишенное поле оборудовано так, что макеты сами поднимаются и движутся по заданной программе, сигнализируют о попаданиях.

А новая организация танко-стрелковой тренировки, а вождение боевых машин по естественным препятствиям, а тысячи умелых танкистов, что вылетели из-под его крыла в разное время!.. Послужил он с пользой. И смену надежную вырастил. Тот же Загоров — чем не командир полка? Правда, излишне горяч, но со временем остынет, пообомнется…

На лесной опушке ожили и раздвинулись заросли орешника. Из них, дружно гудя моторами, вырвались приземистые глыбины. Покачиваясь на неровностях поля и мелькая широкими, отполированными грунтом траками, танки двинулись в атаку. Гул нарастал.

Едва стальные машины поравнялись с вышкой, показались макеты танков противника. «Сейчас начнется!» — подумал полковник. Окутываясь легким дымком, пятьдесятпятки ударили с ходу. Гремели орудийные выстрелы, а мишени не спешили падать, на пульте зажглась всего одна красная лампочка. Одинцов тревожно поглядел на насупившего брови комбата.

— Почему торопятся?

Мишени вчера переместили дальше, и теперь с открытием огня не следовало спешить, чтобы не делать промахов. Полковник опечалился: «Не соображают ничего эти бравые воители! Лишь бы дым, да гром, да пыль столбом…»

Он во все глаза смотрел на мигающий разноцветными огнями пульт управления. Увы, опасения подтверждались: первый взвод, как видно, не выполнит задачу. Вот опять зажглась красная… Почему же командир взвода не управляет стрельбой наводчиков? Видно ведь, что снаряды падают с недолетом!

— Что он молчит, как пассажир в автобусе? — вскипел полковник и властно кинул в селектор: — В чем дело, Русинов?

В ответ грянуло неожиданное, неприятно изумляющее:

— Наводчики подвели — дальность неверно определили.

— А командир взвода чем занят, в бильярд играет?

После тягостной паузы послышалось виноватое:

— Вас понял!

Одинцов недоуменно переглянулся с комбатом, оба возмутились. Иной раз простительны и промахи, и ошибки новичка, а вот неискренность… Да разве может офицер прятаться за спины подчиненных? Это же свинство!

Боеприпасы на исходе, никакое чудо не спасет наводчиков от провала. Правда, с выходом танков из лощины количество попаданий возросло. Красные лампочки на пульте управления теперь вспыхивали после каждого выстрела, из динамика то и дело сыпались команды взводного. Только поздно, поздно наверстывать упущенное!

— Проиграл ты бой, Русинов! — разочарованно хмурился полковник. — И сам же виноват.

Танкисты метко сразили пулеметные цели, и лейтенант по радио доложил об окончании стрельбы. Комбат включил селектор:

— Кругом! В исходное положение — марш! Сделал подсчет результатов, невесело сообщил:

— Товарищ полковник, взвод провел стрельбы удовлетворительно.

Одинцов кивнул, а из головы не выходили слова: «Наводчики подвели — дальность неверно определили».

— Намолотил Русинов капитально, — проворчал он. — Берите мою машину, Загоров, поезжайте и растолкуйте взводным: их задача — руководить боем, а не сидеть в танке пассажирами. Пусть намотают это себе на ус.

Комбат торопливо сошел вниз, вскоре уехал к лесу. Через четверть часа вернулся, и стрельбы продолжались. Печальный опыт первого взвода учли, да и мишени теперь показывали лишь после того, как пятьдесятпятки проходили лощину. На пульте управления то и дело загорались красные лампочки.

Георгий Петрович достал папиросу, закурил, все еще думая о промахе Русинова. «Нет, братец, не тем ты оправдываешься!» — упрекал он лейтенанта. Когда закончились стрельбы, майор собрал и построил около вышки командиров взводов и рот, доложил полковнику. Подведение итогов боевых стрельб заняло минут пять. О нелепом докладе лейтенанта Одинцов умышленно промолчал, хотя все ожидали, что он обязательно об этом будет говорить.

Смуглое лицо Русинова выглядело виноватым, смущенным. «Переживаешь, браток? — мысленно укорял его полковник. — Переживай, переживай, тебе это полезно».

— У меня все, — кивнул он комбату и отошел в сторонку. День-то какой солнечный, погожий! Земля прямо на глазах меняется. Из всех ее пор вытягивается кустистая поросль, цветы…

Загоров по обыкновению был краток, и танкисты вскоре покинули строй. Завязывался невеселый разговор: стреляли-то ниже своих возможностей. Все из-за первого взвода.

Русинов робковато подошел к командиру полка, занес ладонь к танкошлему:

— Разрешите обратиться, товарищ полковник?

— Оправданием оценку не исправишь, — сухо обронил Одинцов.

— Простите, я о другом… Я нечестно доложил о наводчиках — они не виноваты. — Голос лейтенанта дрогнул. — Со мной случилось неладное: растерялся…

Батальонные поутихли, вслушиваясь. Одинцов молчал. Его крупное лицо было хмурым, а у стоящего перед ним взводного на смуглых щеках разливался румянец.

— Почему рано открыл огонь? Неужели не мог сообразить, что чем больше дистанция, тем меньше вероятность попадания?

— Мишени-то были видны. Я и скомандовал. Волнуясь, Русинов жестикулировал. Сколько раз друзья делали ему замечания: «Толя, не маши руками!» Он забывал об этом. Вот и сейчас, поворачиваясь то вправо, то влево, показывал, где были его танки и где мишени.

— Вы же сами говорили: на цыпочках к врагу на танке не подберешься. Его надо давить огнем, как только заметил. А снарядов маловато.

Он опять развел руками и замолчал.

— Ишь ты, на меня же и ссылается! — усмехнулся командир полка. — Как будто я его учил напрасно снаряды жечь.

Офицеры тоже начали посмеиваться: гроза прошла без грома.

— Бездарно вели бой! — стоял на своем Одинцов. — Надо же уметь распорядиться боеприпасами. А если бы в бою у вас осталось всего два выстрела, а навстречу — два вражеских танка, тоже начали бы лупить с третьего километра?

— Да нет, постарался бы подпустить поближе…

— О том и речь! Голова-то для чего на плечах? Перестав сердиться, Одинцов уже радовался, что ошибся в худших предположениях. Победа лейтенанта над самим собой, пожалуй, стоит неудачных стрельб. Да и таких ли неудачных? Не хватило пробоин до красной оценки, а вообще-то взвод действовал тактически грамотно.

— Разрешите повторить? — осмелел Русинов. — Ручаюсь за отлично.

— В следующий раз, когда научишься беречь боеприпасы, — сердито отрезал полковник.

После занятий на солнцепеке казарма учебного центра манила своей прохладой. Танкисты с удовольствием задерживались в ней, чтобы умыться, отдохнуть. Раздевшись до пояса и обдавшись водой из крана, лейтенант Дремин не спеша вытирался полотенцем. Настроение у него было приподнятое: снова положил на обе лопатки своего дружка и соперника Русинова.

Отличная оценка взводу за стрельбу и благодарность комбата перед строем наполняли сердце Дремина приятным волнением. Похвала — заявка на будущую славу, ты — надежда полка, пример для многих. Тебя не забудут, когда наступит срок повысить в звании и должности, а то и раньше срока. Отчего бы и нет? Училище закончил с отличием, взвод передовой. Еще немного, и в штабе полка решат: «Да это же очень способный командир! Пора выдвигать». И вот — академия. После нее сразу батальон или кое-что повыше. А там — академия Генштаба. Мечты, мечты…

Дремин поморщился, а потом улыбнулся и подошел к товарищу.

— Что, одеваемся — и на обед?

Анатолий Русинов озабоченно орудовал иголкой.

— Сейчас, вот только пришью пуговицу к мундиру. Оторвалась, холера.

Крепкие руки лейтенанта орудовали расторопно, ловко. Закончив шить, он приткнул иголку в фуражку, натянул на тугие плечи полевой мундир.

— Пошли!

Евгений Дремин был белокур, сероглаз, статен, улыбка у него сдержанная, отнюдь не добродушная. В нем угадывался разносторонний, несколько насмешливый и самовлюбленный ум. Анатолий Русинов по своему характеру был проще, покладистей.

Отличались парни друг от друга, но это отнюдь не мешало их дружбе. Жили они в одной комнате полковой гостиницы, и, увидев их вместе, товарищи нередко восклицали: «А вот и черный с белым!»

Лейтенантам это нравилось — они улыбались. Впрочем, сегодня, по вполне понятным причинам, улыбался только белый. Сегодня Русинов был грустен: без малого стрельбы не провалил да еще батю рассердил своим идиотским докладом. Правда, кое-как выкарабкался, а то ведь мог бы нажить славу безнадежного растяпы.

Путь был короток: походная военторговская столовая находилась почти рядом, за распустившимися тополями. В высокую просторную палатку с прорезанными оконцами входили офицеры и прапорщики. С тыльной части полевого обеденного зала вбегали официантки в передниках и белых наколках на голове. Подносы с блюдами источали ароматный парок.

Друзья присели за свободный стол.

— Употребим для разгона? — предложил Евгений, разливая кефир.

— Можно.

— Ты, я вижу, переживаешь утренний промах?

— Переживаю — не то слово. Мучаюсь!.. Прямо из рук все валится. После такого прокола не скоро очухаешься.

— Перестань! — сказал Евгений ободряюще. — Ты же молодчина, сам себя победил! Я даже мысленно аплодировал тебе.

Анатолий еще больше нахмурился.

— Тоже скажешь, — победил. Говори, выкрутился, — точнее будет.

— Пусть выкрутился, все равно. Умение обращать неудачи в свою пользу — тоже искусство. Знаешь, какое мнение складывалось о тебе? Недотепа! Лопушок! Ротный две спички изжевал, пока ты с батей любезничал.

Евгений впервые хвалил товарища. Обычно он сдержан в этом, как всякий себялюбивый человек, которому не очень-то хочется признавать заслуги другого.

— Не переживай, все уладится, — добавил он после паузы, управившись с кефиром. — Как твои орлы, готовы к тактическому занятию?

— Готовы-то готовы, да там, знаешь, болотце надо перемахнуть. А оно с норовом. Недаром прозвали «Драконовой пастью».

— Обойти нельзя?

— Исключено.

Сдружились парни еще на первом курсе училища. Анатолию Русинову, выросшему в степном оренбургском краю, надо было многое наверстывать, когда он поступил в Ульяновское гвардейское. Его потянуло к Евгению, которого уважали однокурсники за разносторонние знания, за остроумие.

Уроженец Ульяновска, Евгений Дремин воспитывался в интеллигентной семье, много читал, увлекался кино, непременно смотрел премьеры в театре.

Сближение их началось после каверзного случая. Однажды в поле Русинов нагрубил преподавателю тактики, посчитав, что тот излишне придирчив к нему. Ну и, как выражались курсанты, схлопотал трое суток ареста. Его поступок обсуждали на комсомольском собрании. Выступил тогда и Евгений, бросил штрафнику самый язвительный упрек:

— Я думаю, невоспитанность Русинова — от недостатка общей культуры. Мы знаем, что это способный и трудолюбивый парень. Но ведь, кроме уставов и наставлений, он мало что знает. С отечественными классиками знаком лишь в объеме школьной программы, понятия не имеет, например, о Драйзере или Экзюпери. Это не делает ему чести.

Самолюбие Анатолия было задето. После гауптвахты он почти все свободное время отдавал книгам, часто советовался с товарищем. Евгению это льстило, он приносил Анатолию редкие издания из домашней библиотеки. Евгений не мог не видеть многих достоинств своего подопечного. Как никто другой, Русинов был исключительно трудолюбив и настойчив. В душе его счастливо завершался тот закономерный процесс, который называют формированием личности. Анатолий успел взять для себя с избытком то, что необходимо для жизни и для работы, да и после окончания училища не уменьшилась его тяга к знаниям.

На службе стали резче проявляться лучшие черты характера Анатолия. Беспокойный, постоянно ищущий молодой лейтенант обладал энергией, которой хватило бы на двоих. В его темных глазах постоянно светился живой блеск, по которому узнают влюбленных в свою профессию людей.

Ненасытный в работе, он готов был, кажется, и жить в казарме. За ним пристально следили командир роты Приходько, комбат Загоров и сам командир части.

Пятьдесятпятки с грохотом катили к заболоченному лугу будто и не знали лучшей дороги. Покачивались вытянутые вперед хоботы орудий, в открытых люках маячили головы механиков в ребристых шлемах.

Заросшая густой травой низина была искромсана следами стальных гусениц, кое-где среди сухих прошлогодних стеблей камыша оконца воды отражали безоблачное небо и яркое послеполуденное солнце. Здесь танки замедлили бег, словно раздумывая, в каком месте сподручнее перебраться на другую сторону.

Механик одной из машин, Индришунас, взял левее, где на грунте не было следов прошедших танков. Включив первую передачу и форсаж, повел машину по зыбкой, податливой почве. Он хорошо запомнил предупреждение командира взвода: в момент преодоления заболоченного участка держаться дальше от пробитой колеи, не увеличивать скорость, не делать остановок и поворотов — всего того, что обычно приводит к печальному итогу.

Правее мокро грудилась развороченная земля — кому-то уже довелось испробовать хватку «Драконовой пасти». Кого же угораздило засесть?..

Крепкий сложением, Индришунас восседал в рабочем кресле, держа ноги на педалях. Он верил, что не оплошает, так как уже проводил здесь послушную машину осенью прошлого года. Хотя погода в тот раз стояла сырая, все обошлось благополучно. А нынче вон какой ясный денек!

Не так уж страшна, «Драконова пасть», как ее разрисовали. Перебраться через нее стальному вездеходу совсем просто. Половина болота, считай, позади.

Внезапно ощутился резкий толчок о днище, что-то противно скрежетнуло, будто «Драконова пасть» скрипнула зубами: «Попался, браток!» Болотная низина дернулась и перестала ползти навстречу.

Неужели засел?! — испуганно ахнул механик, еще больше высовываясь из люка.

Не сразу сообразив в чем дело, стремясь выскочить из ловушки мощным рывком, он добавил обороты двигателю. Т-55 задрожал от непомерного напряжения, из-под гусениц полетели комья грязи, и начала заметно оседать задняя часть.

«Что я делаю? — Индришунас снял ногу с педали подачи горючего. — Сам же себя закапываю». Выключил двигатель и замер, взволнованно дыша, испытывая тяжесть в теле. Казалось, руки и ноги затянуло в трясину и не вытащить их, зря только силы тратишь. Хотел показать себя всех мудрее — вот и влип, как оса в варенье.

Из башенного люка вынырнул подбористый сержант Адушкин. Лицо недовольное, озабоченное. Пружинисто спрыгнул на влажную, просевшую под ногами почву, уставился глазами в растерянно заморгавшего механика.

— Что, Ионас, на камень наткнулся?

— Наверное… Стук был слышен, скрежет.

Танк залег в болоте, гусеницы глубоко въелись в грязь.

— Вот же холера!.. Не видел, что ли?

— Как бы я его увидел, еслиф он в земле? — В голосе механика теперь отчетливо слышался акцент.

— Еслиф, еслиф, — заворчал сержант, — не лез бы сюда, раз тут никто до тебя не проходил.

— Так дали бы команду! Взводный же сказал: по наезженному следу не вести машину. Вот я и взял левее. Проклятое болото, кто только выдумал его на нашу голову!

— Выдумали его для того, чтобы у нас получше соображалка работала, — ответил сержант и прикрикнул на выглянувших из люков наводчика и заряжающего: — Чего сидите? Достать лопаты!

Адушкин имел ровный, покладистый характер, однако сейчас не сердиться не мог: другие танки прошли, а их застрял. Наежив темные брови, прикидывал как быть. Метрах в десяти ползла пятьдесятпятка командира взвода, так что докладывать не нужно.

Лейтенант Русинов все видел, и едва зыбкая трясина осталась позади, велел механику остановиться. Поспешно выбрался из танка, подбежал к застрявшей машине. На смуглом лице были досада и злость.

— Что случилось?

— Днищем на камень сели.

— Угораздило вас!

— Не видно ж его было.

— Так чего стоите? Камень-то впереди или сзади?

— Наверное, впереди. — Адушкин присел, осматривая ходовую часть. — Видите, крен назад!

— Вижу, вижу. — Русинов обошел застрявший танк, распорядился: — Привязывайте к гусеницам бревно и задним ходом снимайтесь.

Лицо Индришунаса прояснилось, порозовело.

— И верно! Как это мы сразу не догадались?

— Не догадались… А лопаты кому я приказал достать? — буркнул Адушкин. — Прежде чем бревно привязывать, придется покопать. Иначе деревяшка просто хрустнет, не дойдя до камня.

— Резонно, — согласился Русинов. — Действуйте, Адушкин. Ежели своими силами быстро выберетесь, оценку вам не снизят.

— Постараемся.

Взводу приказано выйти во фланг опорного пункта противника, скрытно занять выгодный рубеж для атаки, а затем внезапным рывком поддержать наступление роты. Как на грех, увязли по собственной оплошности. Кукуй теперь!

Механик-водитель время от времени поглядывал на часы и снова налегал на орудие землекопа. Он был силач, Ионас Индришунас. Еще в школе подружился он с гирями и штангой, так что такая работа для него не трудна. Но он переживал свой промах и потому был очень расстроен. Наконец Ионас отбросил лопату, заглянул под открывшееся днище. Камня пока не было видно, да и нет смысла докапываться до него. Надо торопиться: если не успеют к началу атаки, им не поздоровится.

Ребята привязали тросом за траки обеих гусениц снятое с кормы бревно. Попробовав, прочно ли оно притянуто, механик вытер грязь со своих сапог, забрался в люк и занял место за рычагами. Запустил двигатель, включил задний ход…

Гусеницы тронулись, затянули под себя связку. Когда бревно уперлось в валун, мотор дико взревел напрягаясь, и танк медленно подался назад. Сержант чутко следил за движением машины, поднял руку. Едва впереди показалось привязанное к гусеницам грязное, лопнувшее бревно, резко взмахнул рукой: «Стоп!»

Индришунас выключил передачу, мигом выпрыгнул из люка.

— Выскреблись! — возвестил он и, схватив лом, начал сбивать затянувшийся на концах бревна трос.

Адушкин подошел к открывшемуся валуну, потопал сапогами по облысевшей макушке.

— Вот какая холера здесь зарыта!.. Заводи мотор. К атаке мы должны успеть.

Пожилой худощавый прапорщик Микульский, возраст которого выдавали посеребренные виски и морщинистое, как бы червленое лицо, дежурил около тягача. Небольшие блекло-голубые глаза из-под ершистых бровей, внимательно следили за каждым проходящим танком. По штату прапорщик командует ремонтным отделением батальона, но поскольку в роте нет заместителя по техчасти, то он в последнее время исполняет эти хлопотливые обязанности.

Что-что, а танки Микульский знал в совершенстве. Достаточно ему глянуть, как движется боевая машина, чтобы определить ее техническое состояние, а также квалификацию механика. В батальоне, да и в полку прапорщика уважительно называли по имени-отчеству Серафимом Антоновичем. Как и все бывалые, прошедшие через многие испытания люди, Микульский был, казалось, невозмутим. Спокойно наблюдал за происходящим, спокойно, но не беспристрастно. Ему хотелось, чтобы танкисты батальона преодолевали болото без задержек. К сожалению, это не получалось. Кривить душой прапорщик не умел. И как только вытаскивали застрявший танк, в его блокноте появлялась соответствующая запись о нечеткой работе.

Созданное на болоте препятствие — изобретение Одинцова. Года четыре назад он велел Микульскому привезти на тягаче и запрятать три огромных валуна. С тех пор танкисты, проводя ротные учения, проходили через болото. Застревали в нем, особенно весной и осенью. Машины приходилось вытаскивать на буксире. Ребята ругали «Драконову пасть», но если уж кому-нибудь приходилось посидеть в ней, тот прочно усваивал трудную науку. А она нужна: сумеешь пробиться там, где тебя не ждут, внезапно ударить, ошеломить врага, и ты выиграешь бой. Не сумеешь — погубишь и себя, и дорогую машину.

Индришунас — опытный механик, и до сих пор ему везло. Однако и он попался. Шумел тут: не видно камня, не видно (Микульский все слышал). А его запросто можно приметить. Вон еще травяное возвышение. Что там может быть? Конечно же, валун! Не допускай, чтобы тот попал под днище танка. Гусеницей наезжай на него — не прогадаешь.

— Ишь разворотили землю! — добродушно ворчал прапорщик, когда машина Адушкина скрылась.

Опять донесся гул моторов. Серафим Антонович вернулся к тягачу, достал сигарету. По номерам пятьдесятпяток он уже определил: к месту занятий идет взвод лейтенанта Дремина.

Две машины с ходу проскочили болотце и, победно взревев моторами, умчались. Следом через препятствие двинулся командирский Т-55. Механик рядовой Виноходов удачно выбрал место и, как требуется в таких случаях, перешел на низшую передачу.

Гурьяна Виноходова, чернявого, насупленного парня, бывалый прапорщик знал как облупленного. Даже представил сейчас, как тот сидит в отделении управления: закусил нижнюю губу, напряженно вцепился в рычаги. Нет у него чувства слитности с боевой машиной.

А без такого чувства постоянно кажется, что она вот-вот подведет тебя.

Намучился Серафим Антонович в апреле с этим механиком. Не сдав на классность, Виноходов пошел с жалобой к заместителю командира полка по политической части: дескать, придрались к нему члены комиссии, предъявили какие-то немыслимые требования. Переубедить его так и не удалось.

«Сегодня он как будто в форме», — подумал Микульский и отвернулся, уверенный, что взвод Дремина преодолеет болото лучше всех. Везет же этому свистуну! Не успеешь оглянуться, как его повысят в звании, а там — и в должности. Возможно, даже назначат командиром роты, когда капитан Приходько пойдет на повышение. «Только я к тому времени буду в запасе, так что не придется Дремину мной командовать», — утешал себя прапорщик.

Напряженный рев мотора вдруг оборвался. В звенящей тишине пятьдесятпятка беспомощно замерла посреди болотца.

— Засел все же! — удивился прапорщик. Машина стояла на грунте почти без осадки, не сделала ни одной пробуксовки. Должно быть, случилось другое.

Он видел, как лейтенант быстро и нервно выскочил из люка, выговаривая что-то неприятное механику, приказал членам экипажа достать лопаты. Те выбрались из люков, принялись копать за кормой вязкую, серую илистую глину.

«Надо узнать, что там у них», — решил Микульский.

Подходил неторопливо — на помощь его не звали. Спросил, что случилось. Взводный стоял чуть поодаль, сдвинув танкошлем. В сторону зампотеха роты даже бровью не повел. Механик, смугло-розовый от усилия и переживания, поднял голову.

— Да что?.. Отсоединилась тяга главного фрикциона. Серафиму Антоновичу все стало ясно.

— Регулировали вчера тягу?

— Ну регулировал…

— Так надо же с головой это делать! Почему не законтрили стяжную муфту?

Механик промолчал и со злостью налег на лопату. Дотошный прапорщик будто в воду глядел. Виноходов теперь отчетливо припомнил, как вчера вечером, когда заканчивал регулировки, подали команду на ужин. Поспешив, он закрыл лючок на днище и побежал на построение. Стяжная муфта осталась незаконтренной…

— Что вы решили делать?

— Как что? — в смятении огрызнулся механик. — Выбрать землю, чтобы залезть под днище, и соединить тягу… Тут уже копали, не мы первые. — Ему явно хотелось оправдать свой промах.

— А другого выхода разве нет?

Виноходов тягостно уставился на занудливого прапорщика.

— Танк-то на днище сел… Как доберешься до лючка иначе?

— Да очень просто! — возвысил голос Микульский.

Все повернулись к нему, опустив лопаты. Серафим Антонович легко взобрался на броню, махнул танкистам: отойдите прочь! Нырнул в люк механика, подозвал Виноходова.

— Если уж случился грех, то надо поразумнее искать выход. Вот смотри! — Прапорщик поставил рычаги во второе положение, затем нажал кнопку запуска. Танк вздрогнул, отрыгнул облако дыма. — Завелся мотор!..

Лейтенант не выдержал, подошел недоумевая: «Что это мудрит прапор? — Вдруг его обожгла догадка: — Он хочет вывести машину за счет усилий бортовых фрикционов!»

Словно оглушенный, Евгений застыл на месте, глядя на то, как зампотех на малых оборотах двигателя включает первую передачу, трогает машину. Это же он, командир взвода, должен был преподнести урок растяпе Виноходову! Надо же, свалял такого дурака: приказал достать лопаты.

Через минуту Т-55 оказался на твердом грунте. Но прежде чем остановить, прапорщик выбрал на поле ложбинку и поставил машину так, что ложбинка оказалась под днищем: залезай, ремонтируй. Не надо ни копать, ни в грязь ложиться.

Выключив двигатель, Серафим Антонович выбрался из люка, спрыгнул на землю.

— Надо знать возможности боевой машины! — кинул он и подался к тягачу, на ходу доставая курево. Помощь его больше не нужна.

Пятьдесятпятка вскоре фыркнула мотором и умчалась.

Нечаянно выпавший случай вызвал у Серафима Антоновича усмешку: «Ткнул носом гордеца! А то ходит и ног под собой не чует». Сначала прапорщику не хотелось делать запись в блокноте: мало ли что? Дремин еще подумает, что он с ним сводит какие-то счеты. Однако Микульский все больше убеждался в том, что умалчивать о случае на болоте нельзя. Тут и халатность со стороны механика. Явная. И незнание техники. Тоже явное. И как итог — плохая работа с личным составом во взводе.

— Значит, надо доложить, — пробормотал Микульский, доставая свой блокнот. — Пусть комбат снимет стружку со взводного, авось поумнеет. А то будет налегать на лопаты там, где нужна смекалка.

Вечер уже давно наступил. Даль утопала в серой, постепенно густеющей дымке. А полигон словно и не думал отдыхать после дневных забот: в отдалении стальными глотками ахали орудия, приглушенно рассыпался дробный перестук пулеметных очередей. «Начались стрельбы во втором батальоне, — определил Дремин. — Завтра и нам предстоит всенощная».

Лейтенант постоял минуту около казармы, а потом вошел в офицерское общежитие. Квадратный, с колоннами посередине зал погружался в сумерки. Нечто давнее, домашнее, грезилось в них, зовущих к покою. Справа и слева уже похрапывали прилегшие на железных койках офицеры. В дальнем ряду кто-то медленно раздевался, не включая свет.

Евгений снял ремень и мундир, скинул с отяжелевших ног яловые сапоги, разобрал постель. Едва улегся и натянул на себя простынь, как почувствовал блаженное облегчение. «Сделано сегодня немало. Опять оставил позади Русинова. Куда ему гнаться за мной!.. Мог бы даже получить две отличные оценки, если бы этот губошлеп Виноходов не забыл законтрить муфту сцепления или же если бы Микульский не отминусовал за задержку на болоте, — вздыхал Евгений. — Да и шут с ним! Подумаешь, велика утрата — снизили оценку на один балл. Стоит ли печалиться? Вот только с лопатами поторопился: зампотех теперь будет звонить везде. Но старому прапорщику остается лишь ворчать да завидовать молодежи… Как там Русинов — пережил свой промах или еще ахает? За тактические учения ему тоже четверку поставили: недружно начал атаку. Да, кстати, где же он?..»

Приподнялся, ощупал койку товарища: пустая! «Сразу после ужина исчез, да так ловко, что я и не заметил, — размышлял Евгений. — Куда он мог ускользнуть? На него это не похоже: был примерным домоседом…»

На ужин собрались поздно. Анатолий все оттягивал, дескать, нечего спешить. А когда вошли в обеденную палатку, там было почти пусто. Заведующая, Любовь Гавриловна, статная и пышнотелая молодица с зеленоватыми, как у русалки, глазами подводила итог дня в окружении официанток. Она сама привечала Русинова и Дремина, словно те пришли в гости к ней.

«Неужели Толька завел шуры-муры с заведующей? — недоумевал Евгений. — Второй вечер куда-то исчезает незаметно. Если так, то он проходимец, каких поискать. Но вот вернется, прижму его к стенке».

Послышался сдержанный говор. Комбат Загоров, его заместитель по политчасти майор Чугуев и начальник штаба майор Корольков прошли в комнату для старших офицеров. Дверь почему-то осталась неприкрытой, и отчетливо слышны были голоса.

— Надоело возиться с этим нытиком! Не сдал тогда на классность, жаловаться начал, — ворчал комбат.

Евгений насторожился: речь шла о механике его взвода рядовом Виноходове. Оказывается, Микульский не просто доложил о задержке на болоте, но и сообщил, чем она вызвана. Приглашенный к майору Чугуеву на беседу, механик признался, что забыл законтрить муфту после регулировочных работ.

«А я так и не поговорил с ним после учений! — запоздало досадовал взводный. — Чего это прапорщик начал подкапываться? Вечно что-то выискивает… Ну погоди, Сарафим-Херувим, я тебя так отделаю при всех, что не захочешь больше соваться, куда не просят…»

Майор Чугуев уверял, что Виноходов впервые допустил такой промах и можно ограничиться выговором.

— Нет, Василий Нилович, тут вы в корне неправы, — возразил Загоров. — Что значит — впервые? В бою он подставил бы под удар своих товарищей, и для них это плохо бы кончилось. Для всех!.. Не говорят же, что сдался врагу или предал впервые.

Снова послышался сдержанно-возражающий голос Чугуева:

— Алексей Петрович, но нельзя же каждый такой случай возводить в трибунальную степень. В мирных условиях солдат учится всему: и умению воевать, и чувству высокой ответственности.

— Во-во-во! Чувству ответственности… А чтобы оно становилось нормой поведения, не следует ограничиваться душеспасительными беседами, как это делаете вы. Нужно наказывать — и пожестче. Только тогда будет толк. В каждом проступке, кроме факта нарушения дисциплины, надо видеть еще и тенденцию. Есть незначительные, на первый взгляд, грешки, но имеющие опасную направленность. Сегодня по вине механика засел на заболоченном участке танк. Завтра случится еще что-нибудь. А послезавтра какой-нибудь разиня-наводчик, запутавшись и потеряв ориентировку, расстреляет полигонную вышку, где будут люди.

— Не надо, Алексей Петрович. Нуль в квадрат не возводится. — Замполит любил оперировать математическими терминами. Евгений слышал, будто Загоров и Чугуев не ладят между собой. Теперь вот явственно почувствовал и усмотрел в этом угрозу для себя: спор-то зашел из-за солдата его взвода. Завтра наверняка вызовут и его, лейтенанта Дремина…

Разговор возобновился и после нескольких реплик приобрел неожиданное направление.

— Да-а, наше русское благодушие не истребила даже Великая Отечественная, — с горечью молвил комбат. — А ведь сколько прекрасных людей погубило оно! Во время войны я был пятилетним несмышленышем и то запомнил один случай. Не могу сказать, где это было, — под Гомелем или под Брянском. Мы оказались на территории, занятой фашистами. Меня то вел за руку, то нес на закорках сержант, человек сильный и добрый. Под вечер мы, очень голодные, осторожно вошли в небольшой хутор. И тут увидели такую картину: какой-то подлец ездит на подводе по дворам и требует, чтобы крестьяне сдавали продукты для вражеской армии. Сержант ловко обезоружил предателя и так его пугнул, что тот без оглядки бежал с хутора. Как вы думаете, верно ли он поступил?

— Пожалуй, верно…

— А вот и нет! Не успели мы поесть у одной старушки, как хутор оцепили немцы. Сержанта схватили и тут же убили. Вывод элементарный: встретил подлеца — не надо красивых и гуманных жестов. Пришиби на месте! Сделал бы это сержант и остался бы жив.

— На жестокость не каждый сразу решится, — подал голос Чугуев после некоторого раздумья. — Вы же сказали, что сержант был добрым.

— Не сразу — говорите?.. А враг идет на жестокость сразу! И мы должны помнить это, как дважды два — четыре. Значит, солдат наш должен быть не только обученным и сильным, но и решительным. В каких условиях живет и воспитывается наш солдат? Дома его родители опекают. В детском садике, школе — тоже хватает сердобольных. Чуть кто обидел будущего гражданина — сейчас же появится десять заступников. А в армии? Та же картина. Мы объективно воспитываем сострадание к подобному себе. Дело это нужное, важное, но оно окажет нам плохую услугу в случае военного конфликта. Сознание того, что человека надо жалеть, будет размагничивать солдата в боевой обстановке. Он будет думать, авось и здесь его пощадят, авось командир не пошлет на верную гибель. А командир обязан послать! На то он и поставлен, на то и власть ему дана. И война никого не щадит, и враг безжалостен. Его задача — убить тебя. В крайнем случае, так искалечить, чтобы ты не смог больше взяться за оружие… Жалость вредна еще и потому, что сам ты, приученный к ней, вольно или невольно будешь щадить врага. Дескать, люди же перед тобой! И вот уже сомнение: убивать или не убивать? А у солдата не должно быть такого сомнения, иначе он не солдат…

— Так можно далеко зайти, — возразил замполит. — Зачем же начисто исключать жалость и доброту? Это ведь тоже важно.

— Жалостливые и добренькие — сестры милосердия. А война все-таки мужское, жестокое дело. И какая грозит нам война! Не знать этого — все равно что, идя в бой, забыть боеприпасы.

— Значит, надо вырабатывать у солдат жестокость?

— Так точно.

— И для этого сурово наказывать их за малейшую провинность?

— Только так, Василий Нилович.

Замполит вдруг спросил:

— А школу выживания не предусматривает ваша философия?

Насмешка пришлась не по нраву. Голос комбата сразу стал ледяным:

— За кого вы меня принимаете?

— За способного офицера, вероятно, будущего командира нашего полка. Но извините меня, Алексей Петрович, не нравятся мне такие рассуждения.

— А мне вы не нравитесь! — вспылил Загоров.

— Ого!.. Дальше в лес — больше дров.

— Самые опасные люди в наше время — догматики. Они готовы умертвить живую практику ради торжества застывших догм. Чуть скажешь новое слово, чуть станешь думать не по шаблону, как тебя обвинят в злонамеренности. И даже не дадут себе труда пошевелить мозгами и понять, что спасение в новом слове, а не в старой догме.

— Зачем же такие громкие обвинения?

— А затем, что вы, товарищ Чугуев, устарели со своей жалостью и вам следует кое о чем подумать.

— Понял, товарищ командир, — обронил замполит изменившимся голосом. — Но в тридцать пять лет человек, связавший свою судьбу с армией, думает все-таки о службе и ни о чем другом.

— И вы надеетесь до пятидесяти просидеть в батальоне?

— Не надеюсь.

— Так просите, чтобы выдвинули. Я походатайствую.

— Понятно, понятно…

Слышно было, как в комнате для старших офицеров кто-то ворочается на койке и вздыхает. Наверное, майор Чугуев. «Он милый человек. Зря Петрович навалился на него со своей философией, — подумал Евгений. — И ни к чему тут намек на возраст. А Корольков тоже хорош. Ни слова не обронил в защиту товарища. Странное равнодушие».

Трудно сказать, что побудило нынче комбата Загорова открыться с самой несимпатичной стороны. Может быть, неприязнь к замполиту Чугуеву была тому виной? А может, просто подошло время и какое-то давнее горькое семя дало в душе росток…

Загоров вырос без родителей. И нередко подчеркивал это, добавляя, что он сам себя воспитал, сам себе выбрал жизненный путь еще на школьной скамье. Захотел попасть в Суворовское училище — и его просьбе пошли навстречу (отец его был командиром-пограничником).

Служебная карьера у него складывалась удачно. Вскоре после танкового училища получил должность ротного, через три года поступил в академию бронетанковых войск. Из нее прибыл в этот полк на должность командира батальона. И вот уже который год его батальон передовой, взял обязательство стать отличным. Поговаривают, что Петрович — так подчиненные зовут комбата — первый кандидат в командиры полка, когда уйдет Одинцов. Евгений еще долго думал об услышанном. Во «фронтовой философии», несомненно, что-то было, однако душа не принимала ее… Крутой, крутой человек Петрович! И если он станет командиром полка, то многим придется туго. Тут надо заранее сделать вывод для себя, — размышлял лейтенант, чувствуя, что его одолевает дремота.

Внезапно над полигоном трескуче прокатился удар грома. Налетел ветер, и распахнутые половинки окна задребезжали. «А ведь разобьет их! — забеспокоился Евгений. — Надо закрыть…» Вскочив, он захлопнул окно, опустил шпингалет и снова лег в постель. Натянул поверх простыни одеяло.

В это время кто-то вбежал в общежитие, у Евгения мелькнула догадка: «Это — Толька… Видать, гроза вспугнула!»

А через минуту в дверь проскользнула крупная фигура друга.

— Чего не спишь, Женя? — спросил Русинов.

— Да вот гроза мешает… А ты где задержался?

— Рыбачил с Микульским на озере. Ох, и клюют караси, отбоя нет!

Раздевшись, он забрался под одеяло. Поворочался, укладываясь и подтыкая подушку, облегченно спокойно задышал.

— Слушай, Толя, мне кажется, ты не туда удочки забрасываешь!..

— А-а, ты вон о чем! — рассмеялся товарищ тихо. — Что ж, нравится она мне. Жаль, что замужем…

— Зачем же тогда встревать в интрижку? Ведь это дурно пахнет.

— Ай, чего ты пристал?.. Что, и поговорить уже не смей с женщиной? Не корчи из себя святого. И давай лучше спать.

Из-за шума дождя голоса их еле улавливались. Все еще доносились раскаты грома.

— Святого я из себя не корчу и о женщине мечтаю, — сказал Евгений. — Но о такой, которая бы стала спутницей жизни.

— Я тоже за такую женщину. Если бы она завтра встретилась, то завтра бы и женился на ней. А пока что прикажешь делать?.. Тебе тоже советую не записываться в монахи. Я давно заметил, как поглядывает на тебя официантка Люда.

— Нужна она мне, рыжая! Пусть засматривается на других.

— Напрасно. Может, ей и нужен всего лишь один твой поцелуй, и она потом всю жизнь будет счастливая… Все, спим.

Русинов уронил голову на подушку и затих. Уснул или притворяется?.. Пожалуй, уснул. На бессонницу тут не жалуются.

— Надо и мне спать, — пробормотал Евгений. — Ох, и Толька! Опять чудачество… — шевелил он беззвучно губами, засыпая.

Через неделю танкисты покидали полигон. Проверив, все ли взято, Анатолий Русинов с чемоданом в руке и шинелью под мышкой вышел из пустой уже казармы. Боевые машины выстроены в походную колонну на обочине изъезженной дороги. Танкисты стояли несколько в стороне, на живописной поляне. Разбившись на группки, большей частью поэкипажно, судачили о предстоящем отъезде. Вился папиросный дымок, слышались шутки и смех.

День уже давно был в разгаре. С утра парило, и горизонт терялся в дымке. Казалось, плывущие вверху облака рождаются на краю неба и уплывают неведомо куда. Настроение у Русинова было приподнятое. И не только потому, что возвращались в часть, — за прошедшие ночные стрельбы его взвод получил высокую оценку. Тем самым лейтенант вернул расположение к себе старших начальников.

Анатолий имел цепкую крестьянскую натуру, помогавшую его далеким предкам стоически переносить жизненные невзгоды, а ему, их потомку, — тяготы и лишения армейской службы. Причем некоторые трудности, по определению веселых приятелей, он сам себе и создавал, чтобы потом мужественно преодолевать. В полку его считали, несомненно, популярной личностью в том смысле, что о нем можно было рассказать не одну забавную историю.

Ничего, тот промах — уже достояние истории. В будущем Русинов еще не раз покажет себя.

— Толя!

Разгонисто шагая и совершая в мыслях разные геройские дела, он не заметил заведующую столовой Сулиму, которая хотела что-то сказать. Остановился, весь озаряясь улыбкой. Ее привлекательное, тоже улыбчивое лицо дышало свежестью и лаской. Сияли зеленоватые глаза, подрагивали крутые брови, рдели розовые щеки.

— Добрый день, Люба! — приветствовал ее, пожимая руку; молодым, радостным трепетом наполнилось его тело. — Вы, я вижу, тоже свертываетесь! — И кивнул в сторону убранных палаток, автомашин.

— А что, мы хуже вас, что ли! — задиристо отвечала она, смеясь.

— Когда отъезжаете?

— Как только погрузимся… Собственно, почти все уже на машинах, девушки и шоферы постарались. Теперь бы самую большую палатку еще затянуть — и порядок.

Анатолий видел, что обеденная палатка, свернутая в большой, выше человеческого роста рулон, уже связана, около нее стоит грузовик с открытым бортом.

— Чтобы поднять такой тючок, нужна по меньшей мере аварийная лебедка, — усмехнулся он.

— Обойдемся без лебедки — у нас доска есть. Только откомандируйте нам четырех дюжих молодцов, чтобы помогли шоферам.

— Это можно. Сейчас пришлю вам таких парней, что не только палатку, но и вас в машину подсадят.

— Нечего нас подсаживать, — возразила Люба. — Никто не останется здесь — все хотят домой.

Анатолий смотрел на нее восхищенными, почти влюбленными глазами, ревниво досадуя на то, что она замужем. Пока молчали, между ними, кажется, произошел некий тайный разговор. Парень не понял его значения и, волнуясь, спросил:

— Может, встретимся нынче вечером?

Она рассмеялась загадочно и осуждающе:

— Муж прислал письмо: на днях пожалует домой из отпуска. Детей оставил у матери на лето…

— Муж для красивой женщины — не самая романтическая фигура.

— Толя!.. Цур — на крюк. Был грех, сорвались — и хватит.

Он с минуту оторопело смотрел на нее, кающуюся и неуступчивую.

— Чего уставился на меня? Небось, и сам думал о том же.

— На крюк, значит? — растерянно молвил он. — Но почему?

— Нельзя нам встречаться, Толя, — грустно вздохнула она. В голосе и взгляде — ласкающая нежность: нелегко оттолкнуть от себя красивого парня. Однако теперь её волновало что-то другое…

Поняв, что упрашивать бессмысленно, он вдруг спохватился:

— Всего хорошего, Люба! До встречи в нашей гарнизонной столице.

И заспешил к стоящим у дороги танкам. Поставил на корму своей машины чемодан, положил на него шинель. Одетые в танкошлемы и комбинезоны, похожие друг на друга офицеры и прапорщики собрались около командира роты Приходько. Тот лишь недавно получил очередное звание, и подчиненные теперь с особым удовольствием обращались к нему со словами «товарищ капитан». Поговаривали и о том, что в ближайшие месяцы его назначат начальником штаба батальона, и в кругу сослуживцев капитан уже признавался: при нем в органе командования и управления будет соблюдаться железный порядок.

Приходько как бы заранее оглашал свою новую служебную программу, убеждая себя и окружающих, что непременно выполнит ее. Даже бросил курить. Теперь то жевал спичку, то сосал таблетку «табекс», якобы помогающую преодолеть никотиновый голод.

Капитан был крепкого сложения. Коричневые глаза весело смотрели из-под темных бровей. Вот только нос у него не воинственный, а курносый, не импонирующий будущему начальнику штаба. На вид ротному никак не дашь тридцати, хотя этот рубеж он тоже недавно переступил.

С подчиненными Приходько справедлив и приветлив, — они отвечали ему взаимностью. Еще он любил нехитрую шутку, и когда что-либо рассказывал, среди окружающих звучал смех. Вот и сейчас, заметив подошедшего лейтенанта, весело спросил:

— Так что, Русинов, с какой дистанции лучше бить по танкам противника? Вот тут говорят, чтобы кувалдой можно было достать.

Лейтенант лишь вздохнул в ответ.

— Скоро выступаем, товарищ капитан? — спросил он.

— Да вот через полчаса подъедет командир части. Наверное, сам поведет колонну. Большая очень.

На полигоне находились танки двух батальонов, спецмашины, летучки, тягачи.

— Разрешите послать один экипаж к столовой военторга? Просят помочь погрузить на машину большую палатку.

— Тоже нужное дело, — заметил капитан. — Разрешаю.

Русинов подозвал сержанта Адушкина, сказал ему, что нужно сделать, добавив:

— Через десять минут быть на месте.

Забрался в танк, где было тенисто и прохладно, как в блиндаже. Остывшая за ночь броня еще не прогрелась. В люки падал дневной свет. Поставив чемодан внизу, справа от себя, положив на казенник орудия шинель, он опустился на свое сидение, задумался. Вон ведь как все обернулось! Приласкала его любушка-голубушка — и оттолкнула. Замужем она…

Русинов недолго отдавался горестным раздумьям. Рассудив здраво, пришел к выводу, что ничем иным и не могла она утешить его. Жизнь у нее отлажена, как говорится, на мази. Что ей, с мужем разводиться? И ему тоже нечего загадки загадывать. Что из того, что увлечен! Не бегать же по пятам за ней, не подкарауливать за углом, чтобы вымолить новую встречу, ведь не мальчишка уже…

Познакомились они прошлой осенью. В тот вечер Анатолий пришел на ужин в военторговскую столовую почти последним. Торопливо проглотил остывшие блинчики со сметаной, запил их стаканом теплого молока и расплатился. На улице шумел дождь, крупный и частый. Выйдя, Анатолий снял с ремешка свернутую в рулончик плащ-накидку, спасительницу от осенней непогоды, раскатал ее, встряхнул, накинул на плечи. И тут увидел, что у крыльца под навесом стоит молодая статная женщина.

— Забуксовали? — спросил он дружелюбно.

— Забуксуешь, — отозвалась она с досадой в голосе. — И откуда он взялся? Только собралась идти — вот тебе, полило на голову. А я по глупости зонт дома забыла.

— Наверное, ненадолго…

Холодные капли зернисто сверкали в свете призрачно-голубых уличных огней, шумели на крыше столовой, хлюпали в желобах. Небо нависало низко и мрачно.

— Да кто его знает! — с сомнением сказала молодица. — Ишь, какой шпарит без передышки. А мне надо срочно домой.

— В таком случае приглашаю к себе под крыло, — джентльменски предложил Анатолий, распахивая плащ-накидку.

— Придется, — согласилась попутчица.

Он укрыл ее полой накидки и повел по шумящей от ливня улице, выспрашивая, как ее зовут и откуда она. Он-де не видел тут таких ладных да пригожих. Женщина весело усмехалась, говоря, что он плохо смотрел. Она здешняя, заведует той самой столовой, в которую он ходит обедать.

— Вот как! — воскликнул Русинов. — А вы, товарищ заведующая, очень молоды для столь солидной должности.

— Вполне возможно.

— Разрешите пригласить вас завтра на танцы в Дом офицеров.

— Я свое оттанцевала. Уже четыре года замужем, двое детей. Старшего лейтенанта Сулиму знаете?

— Как не знать! В соседнем батальоне служит. Значит, он и есть ваш муженек?.. Понятно, — вздохнул Анатолий.

— Что же вы сразу приуныли?

— А чему радоваться?.. Как встретишь касатушку по нраву, так оказывается, что она замужем.

Люба заразительно смеялась, вынуждая попутчика сбиваться с ноги. Дождь захлестывал под плащ-накидку, и им волей-неволей приходилось прижиматься друг к другу.

— Шутник вы! — обронила она. — Как вас зовут?

Лишь только он назвался, снова расхохоталась.

— Так это вы зимой хотели увести жену нашего соседа из Дома офицеров?.. О, Русинов, вы опасный человек!

Он тоже рассмеялся.

— Она же не сказала! Спрашиваю, можно вас проводить? Отвечает, пожалуйста. Я ее под ручку, а тут муж…

Подойдя к ее дому, они остановились.

— Да, товарищ охотник за чужими женами, опаздывать не надо. Говорят, кто поздно ходит, тот сам себе шкодит, — усмешливо упрекнула Люба на прощанье.

С тех пор, встречаясь, они обменивались улыбками, которые доказывали одно: оба помнят дождливый осенний вечер, игривый разговор. И после каждой мимолетной встречи Русинов ловил себя на мысли, что думает О Любе. Влекла его пышнотелая статная молодка с чуть выпуклыми, зеленоватыми глазами.

Еще более дружескими стали их отношения на полигоне. Как-то во время позднего ужина (в обеденной палатке было почти пусто) Анатолий озорновато подмигнул Любе. Неожиданно, зардевшись, она по-девичьи опустила глаза. И он предложил:

— Приходите через часок к озеру. Вместе посмотрим на вечернюю зорьку… Боитесь, да?

Сказал наудалую, почти уверенный, что получит насмешливый отказ. А она вдруг вздохнула:

— Не шути, хлопец! Вот возьму и приду. Весна ведь…

Сердце у него запрыгало испуганно и пылко.

— А я на шучу. Приходите, рад буду…

Свидание вышло хмельное, беспамятное. А затем начался отрезвление, и потому сегодня Люба заговорила о муже, маме и детях. «Эгоистка она, купринская Шурочка, — досадовал Анатолий, не в силах заглушить тоски, обиды, разочарования. А между тем надо было как-то примириться с неизбежным, и он пожурил себя: — Советовал тогда отец: женись, Толька! И девка была приглядная, высоконькая, из соседских, и нравились тебе. Надо было послушаться старого. Теперь она замужем. А говорят, любила меня: сама подругам признавалась… Теперь вот бесишься».

Кто-то звал его. Русинов высунулся из люка — рядом с танком стоял сержант Адушкин с разгоряченным веселым лицом.

— Товарищ лейтенант, ваше приказание выполнили, — доложил он.

Анатолий выбрался на корму, пружиняще спрыгнул на землю и сказал:

— Хорошо, ребята. Все там у них погружено?

— Вроде бы все… Да вон они уже поехали!

— Ну и ладно.

В это время прозвучала команда по машинам, и через пять минут бронированная колонна двинулась в путь. Семнадцать километров кое-как одолели за три часа, — много было задержек у переездов. В часть прибыли благополучно. Завтра — парковый день. Танки будут отмыты, очищены от пыли и грязи, их поставят в бокс до следующего похода на полигон.

Экипажи построились впереди своих машин. Загоров, как обычно, собрал в полукруг офицеров. Маршем он был доволен, распоряжения отдавал кратко. В заключение сказал:

— Завтра обслужить технику так, чтобы комар носа не подточил. А сейчас людям можно отдыхать. Командирам — тоже. В батальоне до отбоя остается капитан Приходько. Все, свободны!

Комбат вскинул руку углом, и офицеры, отдавая честь, начали расходиться. На засмуглевших, обильно запыленных лицах сияли усталые улыбки. Рыжеватый горбоносый лейтенант Винниченко, заглянув в карманное зеркальце, уже острил:

— А слышали, что в армии есть три степени грязности?.. Грязные, очень грязные и — танкисты!

— Ничего, сейчас отмоемся, — со смехом отвечали ему.

Доставали из танков чемоданы, шинели, стряхивали с себя пыль, снимали танкошлемы и комбинезоны. Личные вещи отправляли в ротные кладовые, наскоро ополоснувшись под кранами, спешили домой.

Вышли из городка и друзья-лейтенанты. Дремин был оживлен, говорлив. Трехнедельная полигонная страда позади, и теперь хотелось разрядки.

— Что хмуришься, Толя?

— Да так, — обронил Русинов; краснея и оглядываясь по сторонам, грустно добавил: — Да, Женя, ты, пожалуй, прав: не нужно мне водиться с той молодкой.

— Конечно, не нужно! А ты что, чудак, до сих пор сомневался?

— Не то, чтобы сомневался, а так… обдумывал.

— Тут и обдумывать нечего. Как ни крути, плохо. И кончилось бы это наверняка плохо. Так зачем тебе новое приключение на шею?

Евгений говорил громко, возбужденно. Анатолий снова беспокойно оглянулся: к счастью, поблизости никого не было… Товарищ прав. И может, к лучшему, что Люба сразу порвала с ним? Так что нечего унывать. И дела по службе налаживаются, и погода хороша. Солнце уже повернуло к вечеру.

— Все верно ты говоришь, — согласился он. — Только слушай, Женя, я тебя очень прошу: никому об этом ни слова!

Дремин снисходительно усмехнулся.

— Понял, не беспокойся. Умрет во мне.

Лейтенанты дошли до офицерской гостиницы, открыли свою комнату, — она показалась до того родной и уютной, что оба невольно растрогались. Прилегли каждый на свою койку: занемевшая от долгого сидения в танке спина просила отдыха.

В комнате было чисто и уютно: чьи-то заботливые руки навели здесь порядок. Должно быть, уборщица недавно заглядывала. Шкаф закрыт и в дверце торчит ключ. А сбоку, приколотый кнопками, белеет бумажный квадрат, где нарисован четкий круг с синей передвижной стрелкой. По кругу — секторы (очередное изобретение Русинова). В них написано: спортзал, кинотеатр, Дом офицеров, библиотека. Уходя после службы куда-либо, оба вместе или каждый порознь, друзья ставили стрелку на ту надпись, где они будут находиться. Таким образом, найти их было просто.

— Да-а, приятно вернуться в родные пенаты! — удовлетворенно молвил Евгений, глядя на «Аленушку»: та пригорюнилась на стене, над его койкой.

— Что верно, то верно, — подтвердил Анатолий; снял с гвоздя гитару, побренчал, настраивая. — Чувство такое, будто возвратился домой. Хотя, понятно, дом холостяцкий, не больно ласковый.

Евгений живо повернулся к нему.

— Толя, твои мысли начинают принимать опасное направление. Не забывай, что ты давал клятву, когда вступал в союз холостяков.

Оба рассмеялись. Был когда-то среди курсантов училища такой союз. Был да сплыл. Их товарищи, став офицерами, разъехались по разным гарнизонам. Многие давно женаты. А вот они двое еще держатся.

Настроив гитару, взял аккорд:

Где ты, где ты, мечта моя юная, Где же сходятся наши пути?.. Помоги, помоги, семиструнная, Недотрогу мою мне найти…

У Русинова был довольно приятный голос.

— Да, песенка хороша, — одобрил Евгений, когда Русинов умолк. — Знаешь, какую напоминает она мне?.. Мать ее любила. Там есть такие слова: «Покори-ила студентка-медичка непокорное сердце мое-о-о…»

— Вспомнил, вспомнил! — рассмеялся Анатолий, перебивая товарища. — Слушай. Мы ее когда-то в самодеятельности для забавы разучили…

Он пропел несколько куплетов и вдруг отложил гитару.

— Знаешь, Женька, что я подумал?.. Скоро выходной, не махнуть ли нам в субботу после обеда в театр?

— В театр? — Евгений приподнялся, снял с себя ремень и полевой мундир. — Так тебя Петрович и пустит!

— Пустит, куда он денется. Скажем, пришла пора невест глядеть. Если их нет здесь, то придется искать в другом месте.

— Ты смотри, о чем он мечтает!

— Жизненный вопрос… А то придут женатики с личной собственностью в Дом офицеров, и как только пригласишь какую на танец, так и косятся от ревности.

— Ты бы не косился?

Анатолий достал спортивные штаны, тапочки, переоделся.

— Откуда я знаю! Но чтобы на меня не косились, надо жениться. Надоели до чертиков холостяцкие стены. И ты, Женя, с твоими целомудренными проповедями надоел…

— Спасибо за комплимент! — Евгений гибко согнулся, присел несколько раз, разводя руки в стороны. — Пошли умываться, жених!

— Не обижайся. Я к тому сказал, что всему, видать, свое время.

— Ишь, как запел после уединенной встречи с чужой женой!

— Женя!.. Ты же дал слово.

— Не буду, не буду. Забыл, прости.

— Вот так ляпнешь где-нибудь, и начнется драма. А мы с ней всего-навсего постояли у озера да улыбнулись друг другу…

— На попятную пошел?.. Ладно, говори, что ты там надумал.

Анатолий достал из чемодана мыло, полотенце, зубную щетку. Смуглое лицо его приняло мечтательное выражение.

— Представь, что ты сейчас дома после учений. Тебя обнимает хлопотливая сорока, целует и говорит: родной мой, ты устал. А я тебя так ждала! Отдохни, пока ужин приготовлю. Приляжешь на диван, возьмешь в руки свежую газетку. И так легонько на душе станет, что забудешь об усталости и плохом настроении.

Евгений тоже мечтательно усмехнулся, поскреб в затылке.

— Тебя, я вижу, не на шутку разобрало. Но зачем спешить?

— Ему еще надо объяснять, что весна и прочее!

— Все равно не спеши. Бери пример с комбата. Ему тридцать два грохнуло, а он не думает жениться. Мы с ним как-то разговорились на полигоне. Сначала все выспрашивал меня, не думаю ли обзаводиться семьей. Когда я сказал, что не тороплюсь, он одобрил. Ну и в шутку, видимо, сказал: «Я тоже не спешу. Сначала дойду до генеральской звезды».

— Пустые бредни! — хохотнул Анатолий.

— Ничего не пустые. Он тогда развил передо мной целую теорию безбрачной жизни. Ссылался на Кампанеллу, Белинского, Чернышевского.

— А я говорю, пустые! Ждешь доказательства?.. Раз я пошел в кино — ты тогда был в наряде. Взял билет, отыскал свое место в зале. Смотрю, впереди — Загоров, и не один. Рядом с ним такая лапушка, что заглядение. Смуглая, щечки с румянцем, шелковистые волосы пышные и черные, будто их в тушь обмакнули.

Я позавидовал, глядя на них. Только картина началась, подружка головку склонила на плечо Петровичу да так и сидела. Понял, идеалист?

— Ох, Толька! — спохватился товарищ, глянув на часы. — Мы болтаем, а время-то летит! Как бы нам без ужина не остаться.

— Да-да! Пошли умоемся… Но ты так и не ответил мне: согласен в театр в субботу махнуть или нет?

Душевая была рядом. Оголенный по пояс, Евгений фыркал, разбрызгивал воду, медлил, — как тут поступить?

— Не знаю, что и сказать. Во-первых, далеко, во-вторых, неизвестно, сколько времени мы там задержимся.

— Задержимся столько, сколько нужно, хоть до конца воскресенья… Кстати, на месте ли наша «Ява»?

Мотоцикл марки «Ява» они купили вскладчину и успели исколесить на нем все окрестные дороги, совершая продолжительные путешествия в свободное время.

— А ты что, думаешь, с первой поездки и женишься. — начал подтрунивать Евгений над Русиновым, когда вернулись в комнату.

— Я долго раздумывать не стану. Говорят, на войне по-военнному: оценил обстановку, принял решение — и в бой… Слышал, как женился один парень из нашего училища?

— Кто это? — поинтересовался Евгений, одеваясь.

— Фамилию не помню, а зовут Эдуардом. Он выпускался года на два раньше нас… Еще говорили ухватистый мужик.

— Ладно, рассказывай, не тяни.

— Так вот, назначение он получил дальнее. На выпускном вечере преподаватель возьми и скажи ему: женись здесь, Эдуард. Там подружку днем с огнем не сыщешь. Знаю те места… Парень намотал это на ус, а невесты не было. Что делать? Вечером с дружком потопали в общежитие. Постучались в одну комнату! «Девушки, простите нас! Мы с деловым предложением: кто хочет выйти замуж?» Красавицы похихикали и молчали, Ребята — в другую комнату. А тут сидит одна лапушка, пригорюнилась. Дружила с парнем, да поссорились они. Подняла на сватов глаза: «А кто жених-то?» Эдуард представился ей. Она вскочила, встала рядом. «А ну, девочки, оцените!» — говорит. Подружки в один голос: ты с ним, как березка с ясенем. И благословили, свадьбу сыграли.

— Да ты-то откуда все знаешь? — недоверчиво хмыкнул Евгений.

Вытянув короткую крепкую шею, Анатолий застегнул галстук, поправил перед зеркалом воротничок зеленой рубашки.

— Знаю, не проболтаюсь. Помнишь, письмо моего земляка Петьки Шияна? Он как раз в том гарнизоне служит. — Выдвинул ящик стола, покопался. — Жаль, не сохранилось. Там еще были такие слова: живет Эдуард с женой душа в душу, два сына у них. Он уже ротой командует, а она в школе преподает.

Оба стихли, размышляя над тем, какие странные вещи иногда происходят в жизни.

— Нет, я на такую аферу не решился бы, — сказал Евгений.

— Мог бы и не говорить, — заметил Анатолий. — Тебя-то я знаю. Купаться пойдешь, так пока десять раз не пощупаешь воду, не лезешь. Между прочим, в женитьбе тоже смелость нужна.

— Разумеется. Но хотелось бы встретить настоящую любовь. Тогда колебания сами собой отпадут.

— Ха-ха… Никто не станет отрицать, любовь — великое благо. Только ты не хуже моего знаешь, что она встречается не каждому. Что ж, на корню засыхать?

— Толя, ты не прав. И придет срок — убедишься. Счастье познают лишь тогда, когда встречают истинного друга жизни.

На лице у Русинова появилась ироническая гримаса. Женя, прости меня, но ты похож на того блаженного, который стоит с открытым ртом — вот так! — и ждем, когда залетит это самое счастье. Да еще обижается, что долго не залетает.

Он рассмеялся: так живо изобразил Русинов блаженного, слоящего с открытым ртом.

— Ладно, пошли на ужин. Согласен я пойти в театр.

— Давно бы так!

Одевшись, они крутнулись раз-два у зеркала, закрыли комнату на ключ и, оживленно беседуя на ту же приятную тему, подались в столовую.

Заказчица была привередливой, к тому же не имеющей определенного вкуса. Она принесла отрез ацетатного шелка броской расцветки и хотела, чтобы в ателье пошили ей платье для пикника.

— Только подберите поэффектнее фасо-он, — просила она, жеманно растягивая слова.

Ей было за сорок. А это тот возраст, когда женщины особенно ревниво следят за собой. И многим из них кажется, что новшество в одежде поможет вернуть то, что утрачено с годами.

Закройщица Аня Скороходова, подвижная, симпатичная смуглянка, выслушав просьбу, пообещала сделать все, что в ее силах. С клеенчатым сантиметром и цветным мелком в левой руке, она листала журналы мод, предлагая клиентке то спортивное, то платье с жабо. На каждое предложение следовал иронически-капризный ответ:

— Поинтересней бы что-нибудь…

Заметив, что женщина часто окидывает ее взглядом, Аня спросила:

— Может, вам хотелось бы сшить такое платье, как у меня?

Сняла кофту. Однотонное, салатовое, с подрезом впереди, короткими рукавами и отложным воротничком, платье было сшито со знанием дела и, конечно же, придавало молодой строимой закройщице особую элегантность. Женщина осмотрела его с невозмутимым видом: ей хотелось чего-то ошеломляющего.

Аня перелистала журналы, какие были в ателье, и уже теряла терпенье. На языка вертелись слова: «Извините, в таком случае ничем не могу помочь». В это время послышался глуховатый голос приемщицы Раисы Антоновны:

— Аннушка!.. К телефону.

Извинившись, закройщица вышла в приемную. Неужели Алеша? — с забившимся сердцам подумала она. Давно уже, три недели ждет от него звонка. Волнуясь, приняла от приемщицы трубку.

— Да, я слушаю!

Отозвался он, родной и желанный:

— Аннушка, здравствуй!.. Это я.

По тому, как зажглись глаза под соболиными черными бровями, как зарделись щеки, не трудно было догадаться о состоянии молодой женщины. Голос ее словно перестроили на праздничный лад — в нем зазвучало столько восхищения, нежности, восторга, что передать словами невозможно.

— Здравствуй, Алеша! Значит, ты уже вернулся?

— Да… И время свободное есть. Ты меня хорошо слышишь?

— Отлично, Алешенька!

Аня представила, как он держит трубку, стоит. На его переносице сошлись остистые русые брови. Фуражку он снял, и непокорные волосы рассыпались по лбу. А она запустила пальцы в эти волосы и ерошит их…

Конечно, Алексей тоже радешенек, тоже волнуется, и потому говорит громче обычного. Его слышит, видимо, не только она одна… Плотно прижав трубку к зардевшейся щеке, пугливо глянула на приемщицу — та делала вид, что очень занята. Аня смутилась. Ей вдруг показалось, что она не имеет права на такое безмерное счастье. Может, кого-то обидели, и все, что причиталось многим, отдали ей одной. На мгновение она почувствовала себя неловко.

— Что же ты замолчала? — обеспокоенно спросил Загоров.

— Я рада, Алешенька! Рада. Жду тебя.

— Буду в шесть.

Поблагодарив Раису Антоновну за внимание, осторожно положила на место трубку и пошла. Нет, не пошла — полетела на крыльях: так порывист и легок был ее шаг, так тепло и солнечно было на душе. От недавнего раздражения не осталось и следа. В каком-то осеняющем вдохновении внезапно постигла капризную заказчицу, ее неуклюжую попытку скрыть свою беспомощность за этим наигранно-ироничным «Поинтересней бы что-нибудь». А еще вспомнила, что идя на работу, захватила с собой модный журнал, который прислала из Москвы сестра и который Аня показывала утром своим мастерам и вездесущей приемщице Раисе Антоновне. Журнал лежал на полке в закройной. Она быстро сходила туда, взяла его и с ободряющей улыбкой вернулась к приунывшей заказчице.

Женщина вмиг оживилась, листая журнал.

— Вот видите, есть же фасоны получше! — Теперь она была уверена, что не отстанет от моды не только в областном, но и европейском масштабе. — Что вы мне предложите?

Закройщица бегло перекинула несколько страниц и показала фигуры двух стройных длинноногих девиц в голубом и желтом платьях.

— Вот это прогулочное, с белой отделкой, будет вам очень к лицу. Лучшего фасона не подберешь.

Как видно, женщине надоело отвергать, она и сама хотела на чем-либо остановиться, и ответила согласием: это ей нравится.

— Вот и чудненько! — Аня сняла с плеча сантиметр и, обмеривая раздобревшую клиентку, делая записи в акте раскроя, оживленно затараторила: — Для пикника такое платье как раз подойдет. Летнее, без воротника, и теплое, под самую шею. Но оно с отделкой, и к нему нужны белые перчатки…

— Такие у меня есть, — ответила посетительница. Видя, что все складывается к лучшему, она повеселела.

Аня тоже забыла о недавней неприязни к женщине и своем намерении ответить ей отказом, и хотела только одного: чтобы та осталась довольна. Дописав последние цифры, отпустила ее.

— Все! Будьте здоровы. Оформляйте заказ у Раисы Антоновны. Первая примерка — в пятницу. Заходите во второй половине дня. Обед у нас с часу до двух.

— До свидания, милая. Спасибо вам.

В закройной Аня сняла кофту, пристегнула к поясу куцый суконный фартучек, чтобы не тереть платье о край широкого стола, занялась привычным и любимым делом…

Работа у нее спорилась. В течение полутора часов она раскроила столько, сколько иной раз не успевала и за полдня. А между тем все более отдавалась тому волнующему, пьянящему чувству, которое неизменно охватывало ее накануне встречи с любимым. Вдруг вспомнила, что Алексей пообещал прийти в шесть. Забеспокоилась, отложила ножницы. Как же не сообразила сразу? Надо было сказать ему, чтобы приходил на часок позже. Она сегодня до шести и не сможет приготовиться к встрече дорогого гостя. От радости забыла об этом во время разговора. Теперь вот думай, как быть.

«Зайду к Александру Павловичу, отпрошусь!» — решила Аня и заторопилась: время — пятый час. Сложив в фартучек свертки раскроенных материалов, отнесла их в цех, раздала мастерам и поднялась на второй этаж.

Заведующий ателье в своем кабинете писал доклад к очередному профсоюзному собранию. Это был седой и плотный мужчина лет шестидесяти. Во время войны он потерял левую ногу где-то под Яссами, не признавал протеза и ходил на костылях. Садясь за рабочий стол, прятал костыли в шкаф.

— Что, Аннушка? — спросил он закройщицу, снимая очки; широкое носатое лицо его преобразилось в улыбке. — Ну-ну, говори!

Держа перед собой уставшую от ножниц правую руку, она сказала просительным и ласковым голоском:

— Александр Павлович, мне надо уйти на часок раньше.

— Только и всего! — воскликнул он, — А я думал, что попросишь внеочередной отпуск в связи с предстоящей свадьбой.

— Александр Павлович!..

Смеясь, он махнул короткой, с широкой ладонью рукой.

— Не буду, не буду!.. Мастеров работой обеспечила?

— На весь завтрашний день.

— Ну и иди себе с богом. Сердечные дела не терпят отсрочки. Когда-то и сам был молодым.

Заведующий не первый раз вгоняет в краску. И тем не менее Аннушка вышла от него с легким сердцем. «Вот и чудненько!» — думала она, спускаясь по скрипучей деревянной лестнице, которую мастера и швеи почему-то назвали тещей. «О, вже теща заскрипела!» — говорили они. — Олександр Павлович пошкандыбал до

????

Аня на бегу известила приемщицу, что заведующий отпустил ее и что она сейчас уходит.

— Если надо, так чего ж не отпустить, — ехидно молвила Раиса Антоновна.

Тон ее ответа не задел Аню. У нее нынче ни на кого не было и тени обиды, все казались отзывчивыми и добрыми. И шутили от доброго сердца. Аня давно примирилась с тем, что ее называют невестой-сверхсрочницей. Теперь у нее была одна забота: не забыть купить все, что необходимо. Дома у нее, считай, ничего мет, кроме сметаны.

Алексей запрещает ей угощать его — боится, что она истратит лишний рубль. Сам же для нее ничего не жалеет: и кофточку купил прошлой осенью, когда ездил в отпуск, и золотой перстенек с камнем, и сумочку. Хотел даже отдавать часть зарплаты, да она отказалась наотрез, ведь не муж да жена, и сама прилично зарабатывает…

Встретились они в Москве, где оба учились. Он — в академии бронетанковых войск, она — в текстильном институте на факультете конструирования модельной женской одежды. В тот ясный зимний день оба случайно оказались на катке. Заметив, что девушка одна, Загоров поравнялся с ней, спросил:

— Разрешите составить вам компанию?

Высокий, плечистый, Алексей был тогда в шерстяном спортивном костюме, светло-розовой шапочке с кистью. Аня приняла его за спортсмена: он так уверенно держался на коньках, с такой легкостью мчался по сверкающему на солнце льду.

— Боюсь, это не доставит вам удовольствия. Как видите, я плохо катаюсь. — Аня говорила правду. Если бежала прямо, то еще ничего. Но лишь только пыталась повернуть, ее начинало безнадежно заносить и она нередко падала.

— Катаетесь вы вполне сносно, — весело заметил он. — У вас просто не наточены коньки. Давайте вашу руку.

Почувствовав опору, она пошла уверенней и даже на поворотах не теряла равновесия, точнее — напарник ловко и надежно подстраховывал ее… Так они начали встречаться. Сначала на катке и как бы случайно. А то, что он вызвался наточить ей коньки, так это было обычной любезностью молодого человека.

Вскоре Алексей и Аня обнаружили, что очень даже понимают друг друга. И не только на льду. Тем более, что по случаю весны каток закрыли. Им обоим было близко то, что они видели в театре, кино, картинной галерее. И в судьбах их оказалось много общего. Он вырос сиротой. Она не помнила отца, который в октябре сорок первого ушел в московское ополчение и погиб в бою.

Ей хотелось узнать о нем все-все, до малой подробности, и она не уставала слушать его. Когда же сама рассказывала о себе, то встречала такое внимание и сочувствие, которое располагает к откровению. Они жили друг для друга, и настала пора определить свои отношения, тем более, что Алексей заканчивал академию, получил назначение и скоро должен был выехать к месту службы.

— Знаешь, Аннушка, — трудно начал он во время очередной встречи. — Мне бы хотелось, чтобы наши отношения не затягивались тиной обывательщины. Сегодня двум любящим можно и не связывать себя браком, совместным имуществом. Наши чувства настолько выше всего этого, что мы сможем пренебречь условностями. Итак, да здравствует союз двух влюбленных! — неуверенно улыбнулся он, ожидая ее решения.

Аня ждала этого разговора и побаивалась, что Алексей поведет речь о скорой и неотложной свадьбе. Ведь она еще не окончила институт, а мать еще не расплатилась с долгами, в которые вошла, выдавая замуж старшую дочь Елену. К тому же не хотелось уезжать из Москвы, пугала самостоятельная жизнь…

И предложенное решение показалось ей великолепным. Она ведь тогда была лишена житейской предусмотрительности, не умела загадывать на будущее. И была романтична, хотя по женской своей интуиции знала, что в молодости проповедуют всякое, а жизнь потом берет свое.

— А знаешь, Алеша, ты здорово придумал! — ответила она тогда.

Это его ободрило и он продолжал: — Я вот почему пришел к такой мысли. Мне, человеку поенному, всю жизнь придется быть на колесах, А в армии закон: куда тебя посылают, не отказывайся. Офицерская профессия тем и отличается от прочих, что ты не можешь располагать собой, тебя могут вызвать в любую минуту и направить в самые неожиданные места. Девушка во всем согласилась с ним, хотя в душе была убеждена, что со временем все переменится к лучшему. Она тогда еще не знала, что Алексей Загоров непреклонен в своих решениях, — он был из числа тех людей, которые упорно следуют собственным принципам.

Закончив академию и проведя с Аней прощальный вечер, он убыл служить по направлению. Каждую неделю слал своей возлюбленной пространные письма, дышавшие нежностью и обожанием. Она отвечала ему тем же.

На следующий год Аня закончила институт. Теперь уже сама жизнь заставляла думать, куда поехать. Алексей не настаивал, чтобы она брала направление в места, поближе к нему, однако в последнем письме сделал приписку: быть с ней вместе для него — величайшее счастье. И она приехала, поскольку счастливой могла быть только рядом с ним. Ее охотно приняли закройщицей в местном ателье. Загоров уступил ей свою холостяцкую квартиру, а сам перешел жить в офицерскую гостиницу.

Пьянящими от избытка радости были их встречи. Но встречи эти вели в неведомое. И после каждой из них у Ани оставалось чувство неопределенности, вызывающее смутную тревогу. Не сомневаясь, что Загорочек, как она его ласково называла, нежно любит ее, все-таки не могла подавить в себе эту неудовлетворенность.

Старшая сестра в своих письмах интересовалась судьбой младшенькой, — спрашивала, когда же позовет на свадьбу. Аня в шутку отвечала ей: свадьбой у них пока и не пахнет, отношения у них, можно сказать, школьные. А однажды получила такой ответ от Елены: «Слушай, глупенькая, не верю я в ваш безбрачный бред, да и не вижу в том проку. Есть вещи, понять и оценить которые можно только находясь замужем. А если вы до сих пор встречаетесь по-школьному, то тут следует одно из двух: или ты не женщина, или Алексей твой не мужчина. А может, кто-то из вас двоих с приветом? Тогда это трудный случай…»

До того забавным показался высказанный взгляд на их отношения, что девушка расхохоталась. И на другой день, когда пришел Алексей, на нее вдруг напал неудержимый смех. Ну словно бес в нее вселился! Едва пересилив себя, едва взглянув на оторопевшего майора, она снова начала смеяться. Естественно, он обиделся. Непонимающе глядел на нее и требовал объяснения. Не над ним ли потешается она до слез?.. Кое-как успокоившись, сна вынуждена была все рассказать, а в подтверждение своих слов достала письмо.

Прочитав, он с минуту ошеломленно смотрел на нее. По его щекам разлился стыдливый румянец, в нем заговорило его мужское самолюбие. Ведь и Аня, судя по всему, разделяет взгляды своей сестры! Иначе на стала бы сообщать, в каких они отношениях…

— Да, Елена права, — начал он и замолчал. И было видно, что он теряет самообладание. Глаза его вспыхнули.

— Алешенька, это глупость! — молвила девушка, в на лице разгорался румянец, какая-то нервная дрожь сводила ей скулы.

— Нет, не глупость… Я знаю, Аннушка, ты лучшая из женщин. И ты сегодня узнаешь, можно ли назвать меня мужчиной.

Смеясь, она вырвалась из объятий, стала уклоняться от его ласковых призывных рук и все же покорилась неизбежному…

Придя домой, Аня надела фартучек, помыла огурцы и помидоры, сложила их горкой в эмалированную миску. Вот сейчас очистит лук и примется за салат.

Кухня у нее крохотная, не больше четырех метров, как все кухни в таких домах. Здесь с трудом поместились буфет, накрытый клеенкой стол для разделки продуктов — он же обеденный. Рядом с плитой прижался баллон сжиженного газа.

Взялась было за нож, но тут позвонили. «Неужели Алексей!» — испугалась она. Глянув на часы, успокоилась: еще нет и пяти. Пришла соседка по квартире Люба Сулима в розовом домашнем халате и в мягких, с кроличьей опушкой комнатных туфлях, прижимая под высокой грудью что-то недавно купленное. На лице ее, красивом, с легким румянцем, застыла улыбка.

Здравствуй, Аннушка! — ласково заговорила она, и, пойди, привлекла смуглую темноглазую хозяйку к себе — давно не виделись.

— С приездом, Любушка Гавриловна! Проходи в комнату.

— Спасибо, милая.

Они одного роста и возраста. Но Сулима, полная, представительная, выглядела гораздо солиднее и относилась к Ане так, как старшая относится к младшей. Сев на мягкий стул, сдержанно вздохнула.

— Вот услышала, что ты стукнула дверьми — и к тебе, — Отняла руку от груди, показала коричневый, с бежевым креп на платье. Положила на стол поверх газет.

Соседи жили со Скороходовой в дружбе. Надо скроить платье или юбку, выбрать в магазине костюм — тотчас к Ане. Она всегда рада помочь. Всегда, но не сегодня.

— Знаешь, приходи завтра в ателье, там и сварганим. А сейчас извини, голубушка, я гостя жду. Вот-вот заявится, — объяснила Любе свою занятость.

— А-а, знаю я твоего гостя! — Соседка усмешливо махнула рукой. — Мне надо платье сшить, а это для женщины всего важней. Муженек завтра прикатит из отпуска, хочу принарядиться. Я уже и машинку наладила. Вечер посижу — и готово.

Аннушка сложила руки на груди, выражение лица у нее сделалось весело-умоляющим:

— Пойми, голубушка, не могу и минутки тебе сейчас уделить!.. В квартире не убрано, сама не переоделась, ничего не приготовила. А он придет в шесть. Так что извини.

Люба глянула на свои часики в золоченом корпусе, поднялась и заговорила, идя за хозяйкой на кухню:

— Ну-у, до шести можно еще кабана зажарить!

Не отвечая, Аня решительно взялась за нож. Лезвие скользило по плотной, глянцевитой кожице помидора. Она проткнула розовый плод носиком ножа и стала кромсать его на куски. Соседка за ее плечами испуганно ахнула:

— Аннушка!.. Милая, что ты делаешь?

— Как что? Помидор режу…

— Она режет! Жалко смотреть, как ты портишь овощи. Дай-ка сюда!

Люба почти силой забрала у нее нож, попробовала пальцем лезвие и, смеясь, мотнула вьющимися темно-русыми волосами.

— Да он же такой тупой — с тоски не зарежешься! Сразу видно, что в квартире нет мужчины… А вообще-то ты когда-нибудь видела, как готовят салат из помидоров? Из тебя, погляжу, такой же кулинар, как из меня закройщик.

— Как могу, так и готовлю, — смущенно бормотала Аня.

— Да Алексей засмеет тебя с твоей помидоровой кашей! Знаешь, какие блюда подают им в столовой?.. Загляденье, На полигоне вот готовили салаты, посмотришь — слюнки потекут.

Аня выглядела растерянной.

— Выручай тогда…

— Да уж выручу. Вот только принесу свой резачок. А то твоим тесаком все испортишь.

Люба вышла и вскоре вернулась с небольшим, воинственно поблескивающим ножом, у которого было тонкое острое лезвие с красиво отделанной рукояткой.

— Муженек смастерил! — похвалилась она, уловив взгляд Ани. — Специально для овощей. А помидор, чтоб ты знала, самый деликатный овощ.

Соседка удалила гнездо плодоножки и, держа перед собой помидор, уверенно и быстро полоснула его. Розовый, круглый, как пятак, лепесток упал на тарелку. Второй лег на первый, чуть пониже… И вскоре весь помидор оказался на тарелке как бы растянутым наискосок. Мастерица подровняла его, полюбовалась.

— Теперь видишь!

— Любушка, ты волшебница! — не удержалась Аня от восхищения.

— Волшебница… Скажешь тоже. Я заведующая столовой, и мне приходится учить поваров и официанток. — Соседка взяла очередной помидор и так же ловко, играючи, разделала его. Аня во все глаза следила за ее искусными руками.

— Честное слово, хочется любоваться, как ты готовишь салат.

— Любоваться тут нечем. Ты лучше хороший ножик заведи да сама научись: тупым тесаком, милая, хорошего блюда не приготовишь.

Разговаривая, она работала непостижимо быстро, и лепестки ложились по краям тарелки. Аня смотрела завороженно, почти не веря, что из обыкновенных овощей можно сотворить такое чудо. Соседка украсила салат зеленым луком, нарезанным в ромбик, и отставила готовое кушанье в сторону.

— Что, убедилась? — Кинув на смущенную хозяйку торжествующий взгляд, предложила: — Давай еще огурцов нарежу. Эх, и вкуснятина будет!

— Да, все-таки ты мастерица! — еще раз похвалила ее Аня.

— Жизнь заставляет, милая. Ты ведь тоже не абы как кроишь, а стараешься получше. Может, надо еще что-то нарезать?

Аня достала из холодильника круг колбасы, подала добровольной помощнице. Та взяла разделочную доску и, очистив колбасу, принялась нарезать ее тонкими кружочками. Молчала она недолго. Кинув на хозяйку любопытствующий взгляд, вдруг спросила:

— А когда вы с Алексеем поженитесь?… Такую бы свадьбу закатили! Девушки из столовой помогли бы готовить. А я умею холодец варить — сам в рот просится.

Соседка раскладывала на тарелке порезанную колбасу, присыпая сверху луком. От нее веяло счастьем, бессознательно и весело раздражающим.

С ответом Аня не спешила. Здесь же, в коридоре перед кухней, переоделась в свое лучшее платье. Осмотревшись, проговорила со вздохом:

— Алексей не спешит…

— Странный он какой-то! Квартиру тебе свою уступил, на руках тебя готов носить, а жениться — не женится…

— Это долго объяснять.

— А ты долго не объясняй — ты его в загс затащи. Аня удивленно и озадаченно посмотрела на Любу.

— Что смотришь? Мужчину, милая, надо не только уметь найти, но и взять, как тот созревший гриб. Опоздаешь — почервивеет… Да! А сколько же Загорову зимой исполнилось? Я что-то и забыла.

— Тридцать два.

— Ого!.. Теперь сложновато с ним сладить, сам черт не окрутит. Но надо попробовать. — Люба загадочно рассмеялась, словно знала, как женить убежденного холостяка.

Аня зашла в комнату, стала делать перед зеркалом прическу. Она любила свои черные, послушные, с легким отблеском волосы. Расчесывая локон за локоном, укладывала их волнистыми завитками, прикрепляла заколками-невидимками. Люба вскоре тоже вошла в комнату, аппетитно жуя колбасу. Присела на стул, завистливо говоря: — Красивые у тебя волосы! А я все завивки делала, и вот дозавивалась. — Запустив руку в короткие, темно-русые кудри, взъерошила их. — Теперь хожу с такими пристрижками. А какая коса у меня была! До пят. Не веришь?

Аня кивнула головой, давая понять, что верит, — в зубах были заколки. Люба не сводила с нее зеленоватых глаз.

— Ох, Аннушка, ты прямо невеста! И прическу сделала не хуже чем в парикмахерской…

— Соль тебе в глаза! Все охаешь. Сглазишь еще, — с шутливым недовольством сказала Аня, укрепляя заколкой последний локон.

Соседка вдруг рассмеялась, мотнула головой и сплюнула:

— Тьфу, тьфу!.. А вообще ты правду сказала — урочдивая я. Но ты не бойся. Тебе я желаю только хорошего. Женится на тебе Загоров, вот увидишь. Мне хочется погулять у вас на свадьбе, и надо что-то придумать, чтобы вы семейно жили.

Аня поправила прическу, повернулась у зеркала.

— А ты придумывала?

— А как же!.. Но только под большим секретом, — рассмеялась Люба и понизила голос: — Я тогда училась в техникуме. Еду раз домой на каникулы. Вагон почти пустой. А тут ко мне в купе подсел лейтенантик. Такой пригожий, что я обалдела! Оказалось, почти земляк, едет тоже в отпуск к родным в село… Рассказывает, а сам краснеет, словно девушка. И так он мне приглянулся, что я просто не могла. Придвинулась к нему, попросила фуражечку померять… Ну и мой. Теперь уже деток двое.

— Ловко у тебя получилось!

— Уметь надо.

— Нет, ласточка, я так не умею.

— Ну и дура!

Аня задумалась на минутку:

— Понимаешь… У Алексея такой принцип: семью не заводить.

— Слышала я про ваш принцип. Выдумывают люди чепуху и косятся с ней, как дурни с писанными торбами. Если бы ты ему потачку не дала, то ничего бы из его принципа не вышло. Аня прошлась по комнате, остановилась напротив Сулимы.

— Это не чепуха. Таких пар, как мы с Алексеем, теперь много. Я имею в виду свободных пар. В будущем их станет еще больше…

— Да тебе-то разве легче от этого? — искренне удивилась Люба. — Тебе законный муж нужен, дети, Я как-то зимой слегла, грипп свалил. Температура поднялась — головы от подушки не оторвать. А муж в командировке. Так я говорю своей Оксане: «Доченька, принеси мне водички!» Принесла. А потом и покормила меня. Так-то вот. Если бы не было рядом никого, хоть сдохни. — Она махнула рукой с самоуверенным видом. — Конечно, я человек посторонний и не все понимаю, как там у вас и что. Но ежели по-жизненному рассудить, то в сто раз лучше жить семьей. Женитесь — мой вам совет.

Наспех прибирая в комнате, Аня усмехнулась. Странная соседка! Да разве такого человека, как Алексей, затянешь в загс? Вот он мечтает об академии Генштаба, готовится. И поступит туда…

Она украдкой вздохнула, внезапно представив, как однажды он уйдет от нее и никогда больше не вернется. И тогда в ее жизни наступит пустота. Кому нужна женщина, которой через два года — тридцать! Мужчины любят молодых и свежих. А она от горя быстро увянет и останется до конца дней одна. И зачем только ехала сюда?

Люба помогла ей подравнять на этажерке книги, сложила аккуратной стопочкой журналы на столе, собрала разбросанные газеты.

— Вот видишь, двадцати минут не прошло, как у тебя все готово. И сама ты принаряженная, словно куколка. — Она весело и повелительно махнула рукой. — А теперь давай кроить мне платье!

Аня смотрела на нее обескураженно. У нее никогда не хватало духу решительно отказать кому-либо из назойливых модниц. А браться за кройку сейчас не хотела — боялась отпугнуть Алексея тряпками. Зайдя в квартиру и увидев здесь соседку с ее платьем, он может повернуться и сказать до свидания. Потом жди опять звонка с тоской, неуверенностью и томлением.

— Любушка, — заговорила она почти умоляюще. — Ну давай займемся этим завтра!

— Чудачка! Да чего ты боишься?.. Может, Алексей твой придет через час, не раньше. А мы станем вот тут, и я его увижу, как только он появится в дальнем конце улицы. Не бойся, не прогляжу. Сразу заберу свои лахи и исчезну.

— Ох, беда мне с тобой! Ну давай! — Быстро развернула на столе креп, взяла сантиметр и мелок. — Фасон-то хоть выбрала?

Соседка вытащила из кармана халата вырванный из «Работницы» листок с моделью летнего платья.

— Вот такое. Недавно видела на одной солидной даме.

— Ничего фасончик… Только он не по твоей фигуре. Придется кое-что изменить.

Аня сняла мерку, записала, затем достала из-за зеркала закройный угольник, нанесла чертеж на материал и стала кроить, поясняя.

— Смотри, я делаю с запасом. Так что шей платье не в обтяжку, а полуприталенное. Оно тебе лучше пойдет — будет скрывать полноту. И давай сделаем пояс — тогда ты не будешь выглядеть монолитом.

Сравнение с «монолитом», как видно, не понравилось Любе, — на ее лице появилась ироническая ухмылка. Поглядывая в окно, забирая по частям крой и свертывая в рулончик, она отвечала с веселым вызовом:

— Ничего, и на полных женщин охотников немало! Так что мне бояться нечего. А вот ты, я вижу, никак не раздобреешь.

— Что-то не поправляюсь.

— Родить надо, милая. Как родишь одного да второго, так сразу где что и возьмется.

Не в меру болтливая соседка говорила с той житейской прямотой, с какой иногда говорят между собой женщины. Аню это смущало, — она краснела и старалась отмахнуться.

— А, зачем мне поправляться!

— Как это зачем?.. Да ты станешь еще красивее. Мужчины будут на тебя так заглядываться, что у твоего Алексея сердце от ревности заболит, все свои принципы позабудет. — Она помолчала секунду-другую. — Нет-нет, тебе надо замуж, напрасно ты время упускаешь. Позже и родить труднее. Так что думай, милая. Знаешь, что и тебе посоветую?

Она наклонилась и стала шептать на ушко молодой хозяйке.

— Не надо, Любушка! И иди уже, все сделали. Как раз успели.

Сулима вдруг спохватилась.

— Ох и забарилась я! А мне бы надо еще к врачу сбегать, принимает жена командира полка. Командирша, куда твое дело! Вот кто может…

Она вдруг прикрыла ладонью болтливый рот. Все ее крупное статное тело сотрясалось от сдерживаемого хохота. Аннушка недоуменно воззрилась на нее.

— Что ты, голубушка?

— Да так, смешинка в рот попала… Ох, милая, никуда твой Олекса не денется! Женится он на тебе, как пить дать.

Благодаря отзывчивую мастерицу, соседка удалилась. Аня свободно вздохнула, подобрала несколько мелких лоскутков, выбросила их. Еще раз осмотрела себя и квартиру, села у окна. «Ну и говорунья эта Люба! — подумала она. — Да и почему ей не говорить?.. И муж у нее неплохой, и девочки такие миленькие. Да ну ее к лешему, эту Любу! Вместе с ее советами. Только голова от нее разболелась».

Аня и сама не знала, отчего ей вдруг сделалось грустно. Сейчас придет Алексей — они долго не виделись, — радоваться бы, песни петь, а ей грустно. Никогда еще не бывало, чтобы она печалилась перед встречей.

Сначала думала, что виной тому соседка с ее советами, потом вспомнила, что и заведующий ателье, отпуская ее с работы, в шутку говорил о свадьбе. И сама она давно мечтает о том же. А свадьбы, наверное, никогда не будет.

Вспомнилось, как накануне заветного дня сестра Елена принесла фату. Тонкая белая материя манила взгляд, просилась в руки. Аня прижалась к ней лицом, стала смотреть сквозь нее, и все приобрело необыкновенно волнующий, счастьем осененный цвет. А на завтра, помогая сестре одеваться, восторженно говорила: «Голубушка моя, ты похожа на королеву!» Елена отвечала с задумчивой улыбкой: «Придет твой день, Аннушка, ты тоже станешь королевой».

Смотрела в окно, а все-таки не заметила, когда он пришел. Спохватилась лишь после того, как на лестнице послышались шаги: быстрые и легкие, они свидетельствовали о том, с какой окрыленностью идет человек. Шаги затихли у ее квартиры. Это Алексей!..

Аня вскочила на звонок, сердце у нее забилось сильно. Она забыла о своей грусти, лишь подумала: хорошо, что все заранее приготовлено! Алексей не любит, когда она пытается сделать это при нем… Подбежав к двери и не спрашивая, открыла в счастливой уверенности. Он стоял торжественный, улыбающийся, с букетом розовых тюльпанов в руке.

— Заходи, Алешенька! — радостно приветила она. Едва он перешагнул порог, едва захлопнулась за ним дверь, как она обняла его, порывисто прижалась. Он поцеловал ее, говоря:

— Вот и я!.. Здравствуй, Аннушка! Это тебе, моя родная.

И протянул букет. Тюльпаны были до того нежные, прекрасные, что у нее перехватило дыхание. От цветов веяло той поэтичностью, которая в восприимчивой душе вызывает светлые, возвышенные чувства.

— Извини, пришлось немного задержаться, — сказал он.

— Кто приходит с таким букетом, тому все прощается, — рассмеялась она, любуясь тюльпанами. — Но где же ты достал их?

Загоров считал, что вовсе не обязательно рассказывать, как он на попутной машине поехал за несколько километров в цветочное хозяйство и как вышла задержка на обратном пути.

— Где достал, неважно, — отвечал он с рыцарским великодушием, — важно, чтобы они нравились тебе, моя дорогая.

— Очень нравятся, Алешенька. Такая прелесть! — Она поднесла тюльпаны к смуглому лицу; из-за розовых бутонов блестели ее агатовые глаза. — Проходи, голубчик мой.

— Спасибо.

Он снял фуражку, неторопливо причесал русые, шелковистые волосы, заботливым взглядом окинул себя. Казалось, он родился военным и никогда никем иным быть не может. Прошли в комнату.

— Какая ты красивая сегодня! — сказал он, привлекая любимую к себе, и после каждого поцелуя спрашивал: — Ну как ты тут?.. Соскучилась?.. Ждала меня?..

Она отвечала кивком головы, вся светилась от радости — и глаза, и влажные, алеющие от поцелуев губы. Каждая жилочка в ней трепетала от счастья встречи.

— Спасибо, Алешенька, что пришел! Давай присядем…

— А я хочу сначала наглядеться на тебя, — озорно, по-мальчишески улыбнулся он. Теплыми ладонями взял ее лицо, с минуту неотрывно всматривался в него. — Какое счастье, что ты у меня есть, — прошептал он.

Обычно его серые глаза поражали выражением твердости, почти холодности. Сейчас они нежно сияли, и все лицо от широкого лба до подбородка было смягченным, растроганным, словно он сбросил маску всегдашней суровости.

Аня уже давно угадывала оттенки его настроений, и сейчас сдержанно-стыдливо потянулась к нему, закинула ему за шею руки. Он истосковался по ее теплу и ласке, был порывист, нетерпелив.

…Ей пришлось потом заново делать прическу, переодеваться. А он ходил за ней по пятам, целуя то шею, то плечо, и она чувствовала себя на седьмом небе. «Надо объясниться с Алексеем, и нам всегда будет так хорошо», — решила она. Тут же принялась накрывать на стол.

В душе она благодарила Любу за помощь, не забывала и ее советы. Когда сели за стол, выпили вина, начала с той осторожностью, на какую способны женщины, если они хотят чего-то добиться:

— Кушай, кушай! Ты очень худ, тебе надо поправляться. Если бы мы жили вместе, я бы так о тебе заботилась!

Он посмотрел на нее с ласковым укором:

— Опять Елена написала?.. Говори, родная, что у тебя там на душе.

Лицо ее вдруг порозовело от волнения и решимости.

— Алешенька, извини, но я так не могу больше. Ты часто уезжаешь, а я даже не смею спросить в полку, где ты. Кто я тебе, как назовусь?.. Устала и отвечать на глупые вопросы, почему занимаю твою квартиру, а ты живешь отдельно. Я уже не говорю о прочем.

Он погладил ее по худенькому плечу, вздохнул и качал:

— Честно признаться, меня пугает семейная жизнь после того, как женился мой товарищ по училищу. Дружил он с девушкой — водой не разольешь, а едва расписались — тут и началось! Ссоры, оскорбления, дошло до измены. Боже мой, что мне однажды довелось увидеть и услышать! До сих пор холодом окатывает, как подумаю. — Он помолчал, вспоминая. — Я тогда собрался в отпуск и получил от товарища телеграмму: срочно приезжай. Попал к ним как раз в тот день, когда они подали на развод, делили мебель и вещи… Все это не передать никакими словами.

— Не у всех же так складывается, — возразила она.

— Это понятно. Но зачем нам спешить?.. Вот я пришел к тебе, и у нас праздник, какой другим во сне не снится. Конечно, мы с тобой чаще расстаемся, зато не знаем, что такое семейные неурядицы. И у нас такие встречи, которым позавидуют самые счастливые женатики. Ну как, убедил?

Аня промолчала. Он принялся было за еду, но отложил вилку.

— Тебе хочется еще что-то сказать?

— Извини, Алешенька, — тихо и не совсем уверенно отозвалась она. — Может, я и не права… Но мне все-таки кажется, что счастье — не только праздничные булки, но и черный хлеб на каждый день. Пусть иной раз черствый, горький, но хлеб.

Он глянул на нее озадаченно.

— Не совсем понимаю тебя…

— Что ж тут не понимать? — Голос ее обрел силу и убежденность. — Вот ты говоришь, что счастье — в радости встреч. А мне оно видится в заботах о близком человеке… Иной раз купила бы что-то, приготовила, поделилась с тобой мыслью, сомнением, отвела душу в разговоре. А тебя нет рядом — и не хочется ничего делать, ни думать, ни говорить. Все тускнеет, как в дождливый день. И ощущение такое, будто живу я совсем-совсем напрасно.

— Тебе хочется, чтобы мы чаще встречаюсь?

— Мне хочется, чтобы ты был всегда рядом. Всегда, понимаешь?.. Проснусь среди ночи, а в квартире пусто. Нападет какой-то страх, полезут раздумья, и я не могу больше уснуть. Утром встаю разбитая…

— Короче говоря, ты хочешь, чтобы мы жили вместе, — перебил он ее, начиная нервничать. — Но если мы будем мужем и женой, то ведь я все равно не всегда буду рядом. Я же военный, Аннушка!

— Но будет рядом кто-то, кому нужна моя забота и защита. В нем я буду видеть тебя. — Она выводила черенком вилки на скатерти невидимый узор и не поднимала на него темных, грустных глаз.

Загоров отставил тарелку с недоеденным салатом, тяжело вздохнул.

— Ты хочешь иметь ребенка?

— Да, хочу.

— Что ж, я тебя понимаю. Желание материнства — святое желание. Без него не было бы и нас с тобой.

Он вдруг замолчал, не хотел больше ни пить, ни есть. Поскучневшими глазами смотрел перед собой. Аня пристально глянула на него раз-другой, смуглое лицо сделалось виноватым, расстроенным. Уже не рада была, что завела этот разговор. У нее же мягкий, податливый характер, и она так боится заслужить его неудовольствие.

Однажды он позвонил ей на работу, а у них как раз было собрание. Выслушав объяснение, он обронил до свидания, и повесил трубку. После этого не заходил дней десять… Был бы мужем, не делал бы таких фокусов. Подулся бы да и остыл… Потом, разумеется, у них была радостная встреча. Но пока Аня дождалась этой встречи, у нее изболелась душа.

«Что ж, видать, такова моя участь. Не быть мне королевой», — горько подумала она и погладила его по руке.

— Алешенька, голубчик, ну что с тобой?

Видя, что она так убита его молчаливым неодобрением, он стряхнул с себя насупленность.

— Ничего, это просто так. — И снова взялся за вилку. Она заглядывала ему в глаза, виновато и преданно улыбалась.

— Ты на меня сердишься, правда?.. Ну скажи, сердишься?

— Нет, родная моя, — отвечал он, и это было неправдой. Он действительно сердился. Но сказать ей об этом — значит вовсе обидеть ее и испортить вечер, а он так хорошо начался.

Она все поняла.

— Извини, пожалуйста. — Голос у нее дрогнул. — Никогда больше не буду говорить об этом. Даю тебе слово.

— Но почему же!.. То, что на душе, надо высказывать. Иначе как же? — Он чувствовал, что фальшивит, и не любил себя в эту минуту. — Извини и ты меня… Ты знаешь, я решил посвятить армии всю свою жизнь, без малого остаточка. А служба — ревнивая дама, не терпит соперниц…

Он говорил торопливо, сбивчиво. Слова его звучали как извинение за то, что он рассердился, за то, что сфальшивил.

— Не расстраивайся, Алешенька, — сказала Аня, не дослушав, явно думая о своем. — Может, еще немного винца?

Во взгляде, словах, в каждом ее жесте было беспредельное милосердие. Она простила ему, и у него отлегло от души.

— Спасибо. — Глаза его вдруг оживленно засветились. — А знаешь что? Пойдем-ка сейчас за город, а? Такой прекрасный вечер, а мы сидим и киснем.

— И верно!.. Какой ты молодец! — Она вскочила. — Сейчас оденусь и пойдем. Я быстро…

По асфальтовому раздолью шоссе мотоцикл несся гудящим вихрем. Анатолий и Евгений, оба в зеленых дорожных шлемах, щурились от встречного ветра, обвевавшего их голубой вечерней прохладой. Они радостно улыбались при мысли, что проведут вечер в театре. Вел мотоцикл Русинов.

Солнце заметно поостыло и, клонясь к горизонту, наливалось краснотой. Оно тоже неслось куда-то легко и неслышно. Казалось, сама удача, сказочно щедрая, отправилась вместе с ребятами в веселое путешествие.

Когда выехали на противоположный край широкой лощины, лес начал отступать, точно утомленный бешеной гонкой. Анатолий сбавил газ, притормаживая: впереди повороты, перекресток, постройки… Но лишь миновали небольшой городишко, снова увеличили скорость. Оставались позади селения, мелькали автобусные остановки со знакомыми надписями. А впереди из дымки уже вставали строящиеся на окраине огромного города корпуса нового завода и за пыльной листвой придорожных деревьев проглядывалась сплошная мешанина построек, высоковольтных мачт. Все ближе первые дома, переезды. По тряской брусчатке, вслед за автомобильной суетой, друзья въехали на городские улицы.

Торопились они напрасно. В кассовом зале театра было тоскливо пусто. Невысокая располневшая женщина в сером костюме весело болтала о чем-то с кассиршей. Над окошком приколотый кнопкой висел листочек с надписью: «Билеты проданы».

Лица друзей потускнели от разочарования. Было чертовски обидно, что так глупо рушатся все их замыслы. Русинова почему-то заинтересовала афиша, — вчитывался в нее, изучал.

— Может, перед началом спектакля кто-нибудь придет сдавать билеты? — не терял надежды Евгений.

— Как же, держи карман шире! — буркнул Анатолий, и вдруг лицо его просияло. — А ведь это идея, Женя!

Новенькие желтые полуботинки Русинова зацокали по метлахской плитке, на смуглом лице зажглась самоуверенная, вызывающая ухмылка.

— Позвольте, гражданочка! — попросил он женщину, и привалился к окошку, сказал небрежно: — Тут дядя обещал мне оставить два билетика.

Кассирша из-за стекла глянула на него недоверчиво.

— А кто ваш дядя?

— Народный артист республики Русинов.

— И всего-навсего два билетика?

Анатолий осуждающе поморщился.

— Нам больше и не надо. Так, Жень?

Евгений стоял за его плечами сам не свой: не ожидал, что товарищ выкинет такой номер. Кассирша крутнула головой, спросила:

— И вы уверены, что дядя позаботился о вас?

— А как же? По-родственному.

— А может, нет?

Кажется, она затеяла игру, в конце которой намеревалась ловко изловить прыткого лейтенанта. А он будто и не замечал ее маневра, шел напролом.

— Должен оставить. Я же недавно звонил ему домой…

— Борис Петрович уже больше часа в театре!

Евгений видел, как насмешливо оглядывает их полная женщина, и ему стало не по себе. Между тем Анатолий начинал «показывать характер».

— А недавно — это разве пять минут?.. Часа полтора уж прошло с того момента, как я говорил с ним. А чтобы вы не сомневались… вот!

Достав из кармана удостоверение личности и раскрыв его, сунул в окошко («Что, поймала?»). Поскольку в документе было четко написано, что предъявитель его — Русинов Анатолий Михайлович, кассирша погасила усмешку, подняла телефонную трубку.

— Сейчас узнаем. Мне Борис Петрович ничего не говорил о вас.

«Этого только не хватало!» — сгорал от стыда Евгений. Его даже повело всего. А кассирша уже говорила с кем-то.

— Зиночка!.. Попроси, пожалуйста, Бориса Петровича… Да-да, я жду у телефона. — Она кинула взгляд на лейтенантов. — Сейчас спросим у самого…

Минуты три тянулось напряженное ожидание. За это время, обезопасив себя шаловливым смехом, можно было спокойно уйти. Евгений даже отступил на два шага, подавая другу спасительный знак.

За окошком снова говорили:

— Борис Петрович?.. Извините, что беспокою… Здесь, около кассы, ваш племянник… Офицер Русинов… Говорит, что вы ему обещали на сегодня два билета… С трудом… Ну хорошо, сделаю.

Все это время, пока кассирша говорила с народным артистом, лейтенанты стояли в оцепенении. Но вот она кинула трубку. Смущенная и заметно порозовевшая, начала искать что-то. Тут же, как ни странно, подала билеты.

Анатолий расплатился. Глаза его горели насмешливым огнем.

— Вот так! — ухмыльнулся он и победно сунул билеты в карман. — Потопали, Женя!

На улице он облегченно вздохнул, повел плечами, расслабляясь. Коротко рассмеялся.

— Вот и отделали Пенелопу!.. Однако жарко в этом предбаннике.

Гений неодобрительно покачал головой.

— Слушай, Толик, мы могли капитально влипнуть!.. Не понимаю, как ты мог решиться на глупый фарс?

— Велика беда! Крутнулись бы и пошли прочь. Кто знает нас, лейтенантов безвестных?

— А если актер и в самом деле заказывал для кого-то билеты? Вот наделаем шороху, когда увидят, что пришли совсем не те.

— Исключено. Спектакль — не именины. Старик все понял и быстренько сориентировался. Актер все же!.. Не каждый день обращаются к нему однофамильцы, понимать надо. Психология — штука тонкая.

Товарищ неодобрительно покосился на него.

— Тоже мне психолог!.. Ты хоть видел актера Русинова?

— Да только что… на афише, — хохотнул Анатолий беспечно и посмотрел на часы. — Вовремя управились, так что еще успеем и перекусить до начала спектакля. Пошли!

Прозвенел третий звонок. Не оглядываясь по сторонам и не поднимая глаз, лейтенанты прошли в зрительный зал, разыскали свои места. В просторном, сверкающем огнями помещении было шумно, людно, суетливо. Почти в каждом ряду то садились, то вставали, пропуская опоздавших.

Плавно тускнея, померк свет, заиграло разноцветье юпитеров, по затихшему залу тугой волной прошлась музыка. И вниманием зрителей завладела сцена. А на ней — пожилой заслуженный генерал встречает приехавшего в отпуск сына-капитана, у которого вышла неприятность по службе и который не знает, как теперь быть…

За развивающимися на сцене событиями друзья следили с большим интересом, и первый акт показался им удивительно коротким. В антракте, едва они поднялись со своих мест, к ним подошла миловидная женщина с темными глазами. Спросила, слегка грассируя:

— Простите, кто из вас Русинов? Анатолий живо глянул на нее, отозвался.

— Борис Петрович очень просит вас задержаться после спектакля. Ему хотелось бы повидаться с вами.

Второй акт спектакля Евгению показался гораздо длиннее. Но отзвучали аплодисменты, опустился занавес, на минуту снова стало шумно и людно. Когда зал и фойе покинули последние зрители, к лейтенантам подошел Борис Петрович. Рослый, представительный, он улыбался сдержанно, несколько озадаченно. У него крепкая блестящая лысина, прищуренные с лукавинкой глаза. Нос по-ястребиному, чуть загнут вниз, губы крупноватые, подбородок волевой.

Он только что снял генеральский мундир своего героя, и было как-то непривычно видеть его в светло-сером костюме.

— Здравствуйте, племянники! — устало произнес актер, и вокруг карих глаз стрельнули лучинки морщинок. — Так кто из вас Русинов?

Смущенному Анатолию снова пришлось назваться. Борис Петрович подал ему руку, пошутил:

— А вы не из цыган?.. Вон какой черный.

— Может, и из цыган, — отвечал парень, смеясь. — Я своей родословной дальше деда не помню.

Актер тоже усмехнулся.

— Оригинальный способ проникновения в театр избрали вы! Я даже растерялся вначале. Думаю, откуда у меня племянник? Старший брат, как ушел на фронт, так и не вернулся. Никакого потомства он не оставлял. Младший — безнадежный холостяк. Но кто знает, может, какие-то грехи молодости открылись!..

— Да нет, Борис Петрович, мы однофамильцы.

— Значит, племянник вы липовый?.. Просто хотелось попасть в театр. Понятно… Нехорошо, конечно, но в сообразительности вам не откажешь.

Актер был заметно огорчен, и Анатолию стало неловко.

— А что было делать?.. Очень хотелось попасть в театр, а билетов в кассе нет, возвращайся не солоно хлебавши.

— Разговариваете вы по-нашенски, по-уральски, — задумчиво заметил Борис Петрович. — И фамилия Русинов не часто встречается.

— У нас Русиновых — дворов пятнадцать. И деревня — Русиновка.

— Уж не в Оренбуржье ли?

— Так точно, там.

Борис Петрович внезапно изменился в лице, заволновался.

— Постой, постой, парень! А ты ничего не путаешь?.. Я ведь тоже из той самой Русиновки! — Он привлек лейтенанта к себе, заглянул ему в глаза. — Милый ты мой мальчик! Да я не только племянником — сыном тебя готов назвать. Встреча-то какая… С войны не был в родных краях, а тут — земляк, односельчанин!.. Постойте, что-то вы проговорились, будто отмотали на мотоцикле энное количество километров?

— Да, больше полсотки.

— И что же, сейчас назад?

— Так нам это не впервые, — отвечал Анатолий.

— Зачем же отправляться в путь на ночь глядя?.. Нет, ребятки, переночуйте у меня. Я сейчас холостяк, квартира свободна. Вы даже не представляете, что значит для меня встреча с вами! Ну так как? Посидели бы вместе за столом, поговорили о Русиновке…

— Даже не знаю, — пожал плечами Анатолий и глянул на товарища. — Как ты, Женя?

— Как ты, так и я…

Видя, что они колеблются, Борис Петрович решительно взял их под руки и увлек к выходу. За театром, блекло освещенном фонарями дневного света, теперь стояла лишь одна «Волга». На месте была и «Ява» лейтенантов. Показав на мотоцикл, актер спросил;

— А кому из вас катить на этом «козле»?

— Да любому. Это у нас общее приобретение.

— Тогда, землячок, прошу ко мне.

«Неужели поедем к нему на квартиру? Он так знаменит!» — с восторгом подумал Евгений, прогревая двигатель мотоцикла и устраиваясь. «Волга» плавно взяла с места. Следом тронулся и «козел». Лейтенант боялся отстать, затеряться в лабиринте улиц большого ночного города. Надо было спросить адрес, а он не додумался до этого, и теперь напряженно следил за мелькавшими впереди рубиновыми стоп-сигналами автомашины.

Борис Петрович остановил легковую за пятиэтажным зданием с темнеющими в ночи балконами и окнами. Жильцы дома, очевидно, уже спали, — светились только окна лестничного пролета. Лампочка посреди широкого двора, запутавшись в ветвях каштана, скудно мигала.

Евгений приставил мотоцикл к стволу дерева, снял шлем, вынул из коробки на багажнике фуражку и надел. Он с интересом наблюдал за Русиновыми, а те увлеченно разговаривали, выходя из машины. В голосе актера звучали удивление и радость:

— Да неужто жив еще старик Кандала?! Сколько же ему лет?

— Он и сам не помнит, — рассмеялся Анатолий. — Был я там в прошлом году и слышал, как мальчишки дразнили своего однокашника, у которого меняются зубы:

Ты беззубый Кандала, Тебя бабка родила!..

— Забавно, забавно!.. А я помню старика, когда у него был еще полный рот зубов. Как он живет-то?

— Зимой с печки не слазит, летом на завалинке сидит да кости на солнышке греет. Соберет около себя сопливую ребятню, сказками потчует. Память у него еще стойкая.

— Золотой он человек! — растроганно произнес Борис Петрович. — Золотой… Я ведь с ним когда-то на охоту ходил. Как он знает наши тамошние места, как умеет рассказывать! Заслушаешься, бывало… — Он вдруг спохватился: — Но мы, кажется, увлеклись. Сейчас открою гараж да приютим технику.

Отошел к длинному ряду приземистых строений, зазвенел ключами, открывая замок. И опять донесся его взволнованный, растревоженно-благостный голос:

— Ах, истосковался я по родной Русиновке! По детству далекому — по деду Кандале. Разбередил ты мне душу, земляк! Но вот возьму отпуск — махну в родные края. Обязательно!

Он бормотал еще что-то, возясь с замком. Наконец распахнул двери, зажег в гараже свет. Осторожно сдал в него «Волгу».

— Мотоцикл давайте сюда, — показал он, выходя. Евгений поставил «Яву». Актер закрыл гараж и пригласил:

— А теперь прошу ко мне!

Евгений проснулся при солнечном свете, окинул незнакомое жилище недоумевающим взглядом: «Где это я?» Впрочем, тут же опамятовался. И хотя подспудно еще думалось, что вчерашнее просто приснилось, возвращался из мира грез. Все так непредвиденно и забавно получилось вчера! Будет что рассказать ребятам.

И не поверят, что они с Анатолием ночевали у народного артиста республики… Он выспался всласть, чувствовал бодрость в теле, и от приятных утренних мыслей ему стало так хорошо, словно был у себя дома в Ульяновске. Вот сейчас войдет мама и скажет: «Доброе утро, сынок! Как тебе спалось?» Улыбнется и сядет в кресло напротив.

Но тут подумал, долго ли ночью заседали Русиновы, и почувствовал неловкость за себя. Поздний ужин затягивался, Евгения неудержимо потянуло на сон, и хозяин предложил ему устраиваться на этом диване… Надо было посидеть с ними еще немного, хотя бы из приличия. О чем говорили-то?.. Сначала о родных краях, потом Анатолий спросил о женщине на фотопортрете, — хозяин отвечал с веселой шутливостью:

— Ну-у, о Кире Андреевне двумя словами не скажешь!.. Вообще-то жена и главный бухгалтер треста. Только главное в ней не это, а ее характер. Даже характерец, я бы сказал. Впрочем, гостей встретить она умеет…

Анатолий спал здесь же, на раскладушке. Его темноволосая голова глубоко утонула в мягкой пуховой подушке, из-под простыни смуглело сильное плечо с пятном от зажившей болячки. Зимой на учениях, продавив лед на заснеженной ямине, танк Русинова утонул почти с башней. Сам взводный мигом выскочил из люка, помог наводчику и заряжающему. А потом ему пришлось нырять в залитую водой машину, чтобы вытащить застрявшего механика. Вот тогда-то и промерз до костей, долго мучился чирьями. Зато спасенный механик смотрит на него теперь, как на бога.

— Да, он славный парень, — хмыкнул Евгений, потягиваясь в постели. — Шалопутный только.

Дремин осмотрел просторную, со вкусом обставленную комнату, попытался прочитать названия некоторых книг в шкафу, да они были далеко. Лежать бездельно надоело, — он приподнялся и начал осторожно покашливать, чтобы разбудить товарища. На беспечно похрапывающего любителя приключений это так же мало действовало, как тиканье комнатных часов или уличный шум.

— Толя!.. А, Толь! — Завидная у парня способность: спать где угодно и сколько угодно. Евгений позвал громче: — Анатолий, проснись!.. Русинов, тревога!

Товарищ оторвал от подушки темноволосую голову, недовольно бормоча:

— Что, какая тревога?

— Танки противника с тыла!

— А, перестань… Который час?

— Десять скоро. Пора принимать вертикальное положение.

Русинов зевнул и потянулся. Вставать ему явно не хотелось.

— А ты знаешь, во сколько старик отпустил меня?.. В три ночи. Все выпытывал и допрашивал: кто жив в селе, кто из старожилов помер и куда девался пес Тобка…

Он вдруг раскатисто хохотнул, вспомнив что-то смешное. Евгений почти испуганно цыкнул на него:

— Тише ты, барабан полковой!

— А что, получилось очень даже недурно! Как ты думаешь, поверят ребята, что мы с тобой ночевали у народного артиста?

Евгений усмехнулся от забавного совпадения их мыслей.

— Поверят. С тобой всегда происходят веселые истории.

На письменном столе, словно тоже просыпаясь, дзенькнул телефон, и через пару секунд залился звонкой утренней трелью. Евгений вопросительно глянул на товарища: что делать? Поднять трубку или разбудить хозяина? Быть может, это совершенно пустячный звонок и не стоит на него обращать внимания…

Анатолий мигом вскочил, подбежал к телефону, сорвал трубку, небрежно кинул:

— Да-да!

В солнечной тишине комнаты из трубки по-родственному зачастил приятный девичий голосок:

— Папуля, милый, здравствуй!.. А мы с мамой уже здесь, на вокзале. Целуем тебя!

— Молодцы вы с мамой! — нимало не смущаясь, отвечал «папуля». — Когда сошли с поезда?

— Да только что!.. Скорее приезжай за нами, ждем тебя.

Прикрыв трубку рукой, Анатолий повернулся к товарищу, еле сдерживаясь от смеха.

— Вот так номер! — зашептал он. — Задаст мне жару Борис Петрович…

Евгений осуждающе замахал рукой: кончай ломать комедию! Анатолий медлил, а голосок допрашивал:

— Алло, папа!.. Что же ты замолчал?

— Да тут у меня… чуть телефон от радости не прыгнул на пол. Где же вы будете ждать?

— В сквере у главного вокзала… Погодка нынче — просто прелесть! Даже не верится. Мы с мамой крепко спали в купе, продрогли и хочется погреться на солнышке.

— Ах вы, проказницы!.. Ну хорошо, погрейтесь. А я сейчас соберусь и подъеду за вами минут через пятнадцать. Па!

Все то время, пока Русинов лицедействовал, Евгений смотрел на него квадратными глазами. Едва тот положил трубку, возмущенно раскипелся:

— Ты с ума спятил!.. Зачем морочить людям голову? Позвал бы Бориса Петровича. Представляешь, что ты натворил?

— А-а, чепуха! — беззаботно обронил Анатолий, зевая. — На радостях она все равно не поняла, кто ей отвечал. — Он мечтательно усмехнулся: — Интересно, какая она? Наверное, хорошенькая. А, Женька! Борис Петрович хвалился дочерью… Сейчас пойду сообщу ему.

Заспанный хозяин тут же появился.

— Говорите, в сквере у главного вокзала? — Он был в шлепанцах и натягивал на плечи вельветовую куртку. — Доброе угро! Хорошо ли отдыхали?

— Отлично, Борис Петрович! — Евгений поспешно встал. — Вы нас извините, мы в два счета смотаемся.

Актер протестующе поднял руку.

— Это вы зря!.. Сегодня выходной, куда спешить? Вот сейчас заявится мое семейство — познакомитесь, позавтракаем вместе.

— Может, нам все-таки уйти? — спросил Евгений. — Помешаем же…

— Как раз наоборот! Интересней будет встреча, — возразил хозяин, щелкая суставами раскладушки. Сомкнул ее, поставил в угол.

Вернулся Анатолий, бесцеремонно утираясь чужим мохнатым полотенцем. Он успел уже умыться и, дурачась, по-военному доложил:

— Товарищ генерал! Лейтенанты готовы выполнить любой ваш приказ.

— Вот это мне нравится! — заулыбался хозяин. — Раз так, начинаю командовать. На вашу долю, ребятки, два неотложных дела: первое — немного прибрать в квартире, второе — купить вина и цветов. Цветов побольше. Сейчас я принесу деньги.

— Не надо! — запротестовал Анатолий. — Деньги есть.

— Что ж, ладно. Тогда я поехал. Постараюсь там немного задержаться, чтобы у вас было время.

Евгений расставил стулья, протер окошко в гостиной. Затем выровнял в шкафу книги. Их было много. Полистал некоторые и с сожалением поставил на место. Некогда! Едва умылся, оделся да причесался, как на улице зашумел мотор, тонко заныли тормоза.

Лейтенант приник к окну: у подъезда голубела знакомая «Волга», из которой выходили Борис Петрович, его жена и дочь. Громко разговаривая, они поглядывали в сторону дома.

«Что я рот разинул? — опомнился Евгений. — Надо же встретить их!»

Пока выбежал на улицу, подоспел и Анатолий. В руках у него красовался внушительный букет редкостных в это время роз, а в сетке лежали две бутылки вина, круглая буханка свежего хлеба, большая коробка конфет.

Ближе к Евгению стояла жена актера. Серый дорожный костюм элегантно облегал ее еще не утратившую стройности фигуру. В ушах — сережки, волосы уложены скромную прическу. Рядом с ней стояла девушка в легком сиреневом платье. Светло-русые волосы перехвачены зеленой лентой.

Женщины весело смеялись, слушая Анатолия.

— И вы назвали себя племянником!

Заметив Евгения, Борис Петрович дружески взял его под руку, подвел к своим домашним, представил:

— А вот и второй наш гость! Знакомьтесь.

Мать звали Кирой Андреевной, дочь — Леной. Девушка показалась Евгению пригожей, невиданной, и он задержал ее руку несколько дольше, чем того требовало приличие. У нее такое нежное, как бы зовущее лицо. И глаза искренние и ясные.

Тут Анатолий деловито сунул ему авоську с вином и хлебом, обронив:

— Подержи-ка, Женя!

Разделил надвое букет, и от имени мужчин вручил Лене и Кире Андреевне. Принял от них коробки, сетку с помидорами. Цветы понравились — мать и дочь признательно улыбались. Борис Петрович, с чемоданом в руке, добродушно заметил:

— Женщины почему-то всегда обожают розы. А вот на меня они не действуют.

— Потому и опасаются вручать их тебе! — задиристо кинула ему супруга, наклоняя голову к цветам. — Розы очень, очень милые.

Лицо ее еще не утратило привлекательности. Евгений глянул на Лену и невольно отметил: очень похожа на мать! Тот же вздернутый носик, та же округлость щек. Только глаза и волосы светлее. «Прелестной матери прелестнейшая дочь! — вспомнил он нечто давнее, вычитанное из книги и тут же поймал себя: — Отчего это вдруг заработало твое воображение, товарищ Дремин?»

— Видишь, Ленок, это милое мужское общество не ожидало нашего вторжения! — весело заметила Кира Андреевна.

— Да, такой сверхзадачи мы перед собой не ставили, — отшутился Борис Петрович.

— Боренька!.. Ты и жену встречаешь по системе Станиславского. Как можно?

— А ты против Станиславского?

— Я — за. Но только в театре.

— А как молодежь?

— Мы тоже — за, — нашелся Евгений. — Станиславский наш однополчанин, командир соседнего батальона.

Шутка имела успех. Едва вошли в квартиру, хозяйка начала осматривать ее радующимися глазами. Двери комнат были распахнуты настежь, отовсюду лилось сияние веселого, до зеркального блеска натертого паркета.

— Что, Кирилл, собственную квартиру не узнаешь? — спросил актер жену.

— Узнавать-то узнаю… Но я не ожидала от тебя такого усердия! И прибрал, и пол натер.

— Увы, на сей раз я не заслужил твоей похвалы. Это счастливая инициатива ребят.

— Ах, вот оно что! — рассмеялась Кира Андреевна. — Тогда суду все ясно. Значит, как был лежебокой и лодырем, так им и остался?.. Мой отъезд ничему тебя не научил.

Отшучиваясь, Борис Петрович освободил лейтенантов от ноши, провел их в гостиную и сказал:

— А теперь самое время сообразить что-нибудь на завтрак. А ну, Кирилл, похлопочи по старой памяти!

— Сейчас, сейчас… Перед такими милыми ребятами я в долгу не останусь. Вот только цветы поставлю.

Выйдя на минуту, она вернулась в переднике, тут же нашла всем работу. Анатолию было поручено открыть банку со шпротами и бутылки с вином. Евгений резал хлеб, Лена расставляла посуду. Сама хозяйка отправилась хлопотать на кухне.

Борис Петрович крошил помидоры в зеленую салатницу, переговариваясь с женой через открытую дверь.

— Значит, отдохнули неплохо?

— Гуляли каждый день у моря. Вода еще холодная.

— А как с питанием в санатории?

— Что-то неважно… У тебя тоже скудновато с продуктами. Наверное, только чаем и питался тут без нас?

— Почему только чаем? Сухари грыз…

— Мыши сухари грызут. А тебе свежую булку с маслом подавай.

— За булкой с маслом надо идти в магазин. А у меня все эти дни — ни минуточки времени.

— Опять новая роль?

— Да… На днях сдали приличный спектакль. Так что приглашаю вас посмотреть на меня в мундире бравого генерала.

— Вот как! Поздравляю… Да, товарищ генерал, я там привезла малосольной скумбрии. Вчера с Леной специально на Привоз ездили. Достань ее из моей дорожной сумки.

— Умничка! Сейчас достану. А помидорчики знатные, особое мерси тебе за них. Отменные.

Сели завтракать. Веяло неким семейным торжеством. Борис Петрович разливал в рюмки вино.

— У нас нынче прямо-таки лукуллов пир! — восклицал он. — Не хватает только соловьиных язычков. — Вознес бокал и заговорил стихами:

Ах, я дивлюсь, что продают его виноторговцы! Где вещь, чтоб ценностью ему была равна?..

— Омар Хаям, товарищи.

Евгений вдруг почувствовал прилив дерзкой отваги, — Лена сидела напротив него. Подняв бокал, возразил актеру тоже стихами:

Вечный хмель мне не отрада, Не ему моя любовь, Не тяну я винограда Одуряющую кровь…

— А это Афанасий Фет, — сказал он, чуть выждав. Кстати, вспомнилось четверостишие. Девушка одарила его улыбкой.

— Браво, Женя! — рассмеялась Кира Андреевна. — Но давайте все же выпьем. С дороги хочется есть. Мы проголодались…

— Первый тост за наших милых ребят, — предложил хозяин.

Опорожнили бокалы и занялись едой. Хозяйка с заботливым и ласковым видом подкладывала им в тарелки то одно, то другое. Но вот она обратилась к мужу:

— Боренька, давай еще по одной!

Он разлил вино, говоря, что второй тост ему хочется выпить за своего земляка, за племянника, — уточнил он с веселой улыбкой.

— Отставить липового племянника! — сказал Евгений. — Пьем за дядю.

— В таком случае дядя тоже липовый, — резонно возразил актер.

— Нет, дядя, что надо, — вмешался Анатолий. — Но знаете, что?.. Давайте выпьем за вашу семью. Мы рады, что познакомились с вами.

Тост был принят.

— Лена, что же ты не ешь? — спросила мать.

— Смотрю на это чудо, — отвечала девушка, придвигая к себе вазу с розами. — Какие у них тонкие и нежные лепестки! Цвета весеннего утреннего солнца. Интересно, какой это сорт?

— Это Глория Дей, — уверенно ответил Евгений, весь озарившись. — Прекрасный зимостойкий сорт. Вывел его француз Мейон.

Ему стало жарко от гордости, что все с таким вниманием слушают его, что Лена не спускает с него своих ясных глаз.

— Как раз, когда Мейон осуществил свою давнюю мечту, Францию оккупировали фашисты. Цветовод вынужден был отправить плод своих многолетних трудов в Америку. Там в сорок пятом новый цветок участвовал в конкурсе роз, ему дано было название «Мир». Сам цветовод окрестил свое детище «Мадам Мейон» — в честь матери. А Глорией Дей розу позже назвали немцы. К нам она завезена из Германии. У нас и закрепилось последнее название.

Увлекшись, он чуть не рассказал, как его отец мечтал вырастить нечто подобное, но вовремя спохватился и умолк. Его начали спрашивать, откуда столь основательные познания, и отвечая, Евгений сослался на покойного отца, цветовода-любителя.

— Так тебе, значит, товарищ посоветовал? — спросил Борис Петрович молча сидевшего Анатолия.

Парень оживился, на смуглом лице заиграла улыбка.

— Нет, я полагался на собственное чутье.

— Что ж, оно тебя не подвело. — Актер обратился к жене. — А знаешь, Кирилл, моя Русиновка теперь знаменита.

— А как же! — воскликнул Анатолий, обрадовавшись возможности вступить в разговор, и весь как-то ясно озарился. — Три Героя, два генерала и один народный артист…

Евгений шутливо дополнил:

— И один будущий маршал!

Анатолия это нимало не смутило.

— А что! Я тоже не в поле обсевок. — И лукаво косясь на юную соседку, спросил: — Как, Лена, хочешь быть женой маршала?

— Маршал мне подходит! — рассмеялась она.

— А ты — маршалу.

«Ишь, он уже и заявку сделал! — ревниво и недовольно поморщился Евгений. — Однако не теряешься ты, Русинов».

— Но маршальская дорога не из легких, — заметил хозяин.

— Когда любишь дело, трудности не помеха, — отвечал Анатолий.

Борис Петрович внимательно посмотрел на него.

— Тогда я верю, что далеко пойдешь. Напористости тебе, видно, не занимать.

— Толя редкий человек, — с юмором подтвердил Евгений. — Когда миллионы зрителей во время очередного матча на первенство мира по хоккею с шайбой сидят у голубых экранов, он может спокойно зубрить устав.

— Ну, Женя, ты и загибаешь! — хохотнул товарищ, крутя головой.

Это вызвало общий смех. Евгений заметил, что Лена время от времени поглядывает на земляка своего отца. И не без интереса. Вот опять сверкнула в его сторону глазами — парень тотчас повернулся к ней. Он очень чуток, Толя Русинов. Сейчас в нем видится что-то мальчишеское, живое, непосредственное и как бы наивное. Но Евгений-то отлично знает, какая у друга проницательность.

Разговор сделался совсем приятельским. Кира Андреевна добродушно молвила:

— Забавные вы, ребята! Скучать, наверное, не умеете.

— Да всяко бывает, — отозвался Анатолий. — Вот, помню, в бытность курсантом посадили меня на гауптвахту — там я поскучал.

Кажется, он собирался рассказать о том, за что его тогда наказали, но Лена упредила его вопросом:

— А что, на гауптвахте разве тяжело сидеть? Анатолий усмехнулся, иронически дернув губами.

— Сидеть было бы легко, ежели бы табуретки не забирали.

— Лена думает, гауптвахта — это нечто среднее между санаторием и туристской базой.

— Зачем так упрощенно, папа? В моем представлении гауптвахта — это отдельная комната с мягким креслом и персональным трюмо. Наказанный солдат исправляется там, сидя перед зеркалом и стыдя свое собственное отражение.

Кира Андреевна смеясь, захлопала в ладоши.

— Браво, браво! Один-ноль в пользу Лены. — И повернулась к мужу. — Боренька, тебя сегодня что-то бьют!

— Даже собственная дочь, — притворно вздохнул актер.

Такого шумного завтрака, должно быть, давно не бывало в этой квартире. Хозяйка предложила еще один тост — за веселых и находчивых. Его тут же прикипи.

Анатолий держался именинником. Улыбка не сходила с его лица, темные глаза сверкали. Поймав на себе взгляд девушки, он долго не отпускал его, адресуя Лене то, что говорил, — как погорел на недавних стрельбах.

— Лена, за тобой остался тост! — сказал отец. — Нам бы хотелось услышать его.

Девушка задумчиво подняла бокал.

— Давайте выпьем, знаете за что? За осуществление мечты.

— Не оригинально, — возразила ей мать. — В наше время осуществление мечты — в руках каждого мечтающего.

— Э-э, не скажи! — вмешался Борис Петрович. — Вот я мечтал, что моя дочь станет известной актрисой, убеждал ее, чтобы не губила свой талант, шла в театральный институт. А она поступила в медицинский.

— У каждого своя звезда, папа.

— Хороша звезда! Всю жизнь в чужих болячках копаться.

— А это ничуть не хуже, чем со сцены чужие слова произносить.

Лейтенанты с интересом слушали спор между отцом и дочерью.

— Драматург и актер несут свет правды, добра, красоты, и мир одинаково благодарен им обоим, — с достоинством парировал Борис Петрович.

Лена отвечала не менее убежденно:

— Врач несет людям исцеление от недугов, и человечество также благодарно ему… Вот Толя сказал, что не успокоится до тех пор, пока не станет маршалом. — Она движением головы откинула наползавший на бровь локон. — Может, он им и не станет. Но верится, будет упорно идти к своей звезде, как шел к ней ты, папа, как идут многие другие. Вот за это я и поднимаю бокал.

— Присоединяемся! — горячо поддержала ее мать, очевидно, жалея о недавнем промахе.

Когда выпили, актер проникновенно сказал:

— Что ж, Ленок, признаю: ты меня сегодня убедила.

И склонился над своей тарелкой, — не то ел, не то наелся. Наверное, думал о чем-то.

— Итак, два юных дарования сделали заявки на будущее, — с живостью подвела итог хозяйка и обратилась к Евгению. — А теперь вы, Женя, изложите нам свою жизненную программу.

Лейтенант пожал плечами, смутившись, но тут же нашелся и шутливо кивнул на товарища:

— Да разве за будущим маршалом угонишься! Не так-то просто…

— Не прикидывайся скромнягой, — ухмыльнулся Анатолий. — Твои-то задумки мне ведомы — вместе дорожку заказывали. Могу напомнить, что сказал командир при подведении итогов за зиму: идти вам, Дремин, по досрочной дороге до высокого финиша.

— А что это такое, если не секрет? — спросил Борис Петрович.

— Не секрет… Всем, кто так шагает, как Женя, досрочно присваивают очередные звания, назначают на должности с повышением.

— О, так это неплохая дорога!..

Неожиданно позвонили из театра. Главный режиссер попросил Бориса Петровича играть в дневном спектакле: заболел один из актеров, а заменить некем. Хозяин вздохнул и начал собираться.

Завтрак закончился несколько минорно. Анатолий и Евгений тут же встали из-за стола, попрощались, понимая, что Кире Андреевне и Лене хочется отдохнуть после дороги. Их тепло проводили, приглашая заезжать, когда выберется время.

Перед утренним разводом сержант Адушкин, хмуря брови, заученно докладывал комбату:

— Товарищ майор. За время моего дежурства рядовой Виноходов вернулся из городского увольнения в нетрезвом состоянии. Других происшествий не случилось.

Рывком опустил руку, прижал ее к туловищу и умолк, ожидая разрешения крикнуть «вольно!» В коридоре замерли два солдата и прапорщик Микульский. Они не имели права сдвинуться с места, пока на то не дана команда. А комбат досадливо медлил.

Но вот он повел глазами на неподвижно замерших танкистов, обронил «вольно!». Когда Адушкин во весь голос повторил магическое, оживившее людей слово, Загоров спросил:

— Приходько и Дремин здесь?

— Да, в канцелярии роты. Разговаривают с Виноходовым.

У сержанта был опечаленный вид: переживал за то, что случилось.

— Дежурному по полку докладывали?

— Еще ночью.

«Значит, батя знает об этом», — приуныл Загоров, направляясь в ротную канцелярию.

У него была постоянная потребность делать что-то связанное со службой. И сегодня он шел в полк с деятельным желанием приняться за свои хлопотливые обязанности. А тут на тебе! Словно дубиной по голове. «Теперь весь день пойдет кувырком, — подумалось невесело. — И вечером не жди утешения: с Аннушкой у меня, видимо, тоже наметился разлад…»

В канцелярии второй роты было тесно. Капитан Приходько без фуражки, коротко стриженый, круглоголовый, сидел у окна за столом. Перед ним неподвижно стоял проштрафившийся танкист. Чернявое лицо его застыло, словно на фотоснимке. Темные прилипчивые глаза неотрывно смотрели на офицера. В них не было ни виноватости, ни раскаяния — одно терпеливое равнодушие.

Командир взвода стоял чуть в сторонке, заложив руки за спину, надвинув фуражку на брови. На лице читалась удрученность.

При появлении комбата Приходько встал из-за стола, доложил:

— Товарищ майор, разбираюсь в проступке рядового Виноходова.

Загоров поздоровался с ним за руку, прошел к окну и, вернувшись, кивая на загулявшего механика, спросил Дремина:

— Напоминали ему перед тем, как вручить увольнительную, что употреблять спиртное солдату запрещено?

Лейтенант замешкался с ответом, беспомощно глянув на командира роты. «Ах да, они с Русиновым были в театре, — вспомнил комбат и насупился. — Взводный беспечно прогуливается на мотоцикле, а солдат делает что хочет».

— Я сам выдавал увольнительные, товарищ майор, — отвечал капитан Приходько. — Каждому персонально напоминал о правилах поведения в увольнении, Виноходову — особенно. Слабина его известна.

Загоров обдал солдата ледяным взглядом, губы его вытянулись в жесткий шнурок.

— Так в чем дело, товарищ Виноходов?

Танкист вяло пошевелил плечами, сделал глотательное движение, силясь сказать что-то в свое оправдание и явно ничего не находя. Перед лицом сурового комбата, перед его высокой, самим законом освященной требовательностью вдруг оказались мелкими и эгоистичными все те побуждения, которыми он руководствовался вчера.

— Так в чем дело, вас спрашивают? — громыхнул майор.

В канцелярии установилась томительная тишина. Присутствующие, казалось, не смели вздохнуть на полную грудь. По своему характеру Загоров был импульсивным, вспыльчивым человеком. Потому и вскипел, потерял над собой контроль. Но он обладал незаурядной умственной силой, и после вспышки взял себя в руки.

— В чем дело, почему молчите? — спросил уже нормальным голосом.

Виноходов оставался невозмутим, не принимая уступчивости комбата. В его ушах еще гремел злой окрик. И забывая о своей вине, снова вспоминая все то, что его толкнуло на выпивку да еще обижаясь на майора, он выдавил из себя:

— Нечего мне объяснять. Употребил — и все.

Поняв, что бесцеремонность вызывает отпор, Загоров перешел на иронический тон:

— Ловко у тебя, братец, получается!.. Захотел — и выпил. Завтра захочется — брошу службу, уеду домой к маме. А дальше что? — Майор повернулся к командиру роты. — Видели героя! Употребил — и все… А дисциплина? а устав? а присяга? Об этом подумал?

Возбуждаясь, он снова заговорил жестко, поджимая губы после каждого слова. Он тоже был человеком. Его не только возмущала, но и обижала беззаботность, с какой Виноходов относился к службе, святая святых безопасности государства. Однако слова его не достигали цели: между ними как бы разрушились те отношения, которые в подобных случаях устанавливаются между виноватым и обвиняющим. Солдат занял непримиримую позицию, и на лице его было написано: «Вы только и знаете, что требуете, а понять человека и не подумаете…»

Разумеется, он скорее делал вид, что его надо понять, — понимать было нечего. Загоров видел это, и в голосе его настойчиво звучало осуждение. Он припомнил гуляке его прошлые грехи, недавнюю оплошность на болоте.

Обидчивый, склонный к мнительности, танкист кривя губы и отворачиваясь, глухо ответил:

— Теперь начнете валить все, что было и чего не было.

Комбат еще больше нахмурился.

— Я не валю на вас, товарищ Виноходов! Я напоминаю вам о вашей священной обязанности. Вам служить в армии два года. Это незначительный срок, и вполне можно не омрачать его проступками, не портить кровь себе и командирам. Вы прекрасно знаете, что у воина на все личное — строгая диета. Так соблюдайте же ее честно. Она богата витамином сдержанности, который предохранит вас от многих глупостей в последующей жизни. Умейте ценить золотую пору возмужания, взять от нее все, что необходимо для характера человека. От этого вам польза будет.

На разумные доводы Виноходову нечем было возразить, он снова погрузился в угрюмое молчание. Поняв, что дальнейший разговор не имеет смысла, комбат арестовал его на пять суток. Взыскание будет объявлено перед строем роты. Завтра — на гауптвахту.

— Есть, — буркнул солдат и скрылся за дверью. Сигарета попала тугая, неподатливая. Напрягая губы, Загоров с трудом раскурил ее.

— Что так распустился этот механик? — спросил он, поднимая на лейтенанта холодные, недовольно прищуренные глаза.

— Он всегда был таким, товарищ майор. Не зря же его называют ходячим ЧП. — Евгений горестно нахмурился: дескать, что он может сделать со скверным человеком?

— Воспитывают же других солдат. Стало быть, и этого можно, — резонно заметил майор. — Приструните его, и он подтянется.

— На отсутствие замечаний и нравоучений он не может пожаловаться. Не за руку же его водить.

— За руку водить не нужно. Просто надо хорошенько подумать, как вправить ему вывихнутые мозги. Вы хоть помните, что взвод взял обязательство к осени удержать звание отличного? — продолжал комбат. — А то ведь, коли так пойдет, не только отличной — хорошей оценки не заслужите.

Нервно покусывая верхнюю губу, Евгений посетовал:

— Мы бы удержали это звание, если бы не Виноходов. Один весь взвод назад тянет.

— Если бы один! Классность во взводе не повысили два механика. Да и наводчики у вас недостаточно подготовлены. Не забывайте, что отличную оценку по стрельбе взводу поставили с натяжкой, авансом. — Он сбил с сигареты пепел. — А вообще вы правы: из-за одного человека неудачи, из-за вас. Мало прилагаете усилий…

По насупленному виду взводного стало ясно: хотя его и печалит случившееся, он не согласен с высказанным упреком. Комбата это задело. До сих пор он высоко ценил Дремина, а теперь вдруг почувствовал, что обманулся в нем. Худощавый, порывистый, зашагал туда-сюда по комнатушке, остановился напротив лейтенанта. Зрачки его небольших глаз собрались в колючие точки, уголки губ подергивались.

— Не знаю почему, но я вижу, Дремин: гаснет ваша увлеченность службой, утрачиваете командирские позиции. Что мучает вас?

— У меня все в порядке, товарищ майор.

— Так сконцентрируйте ум и волю на одном, ни на что не разменивайтесь. И все станет на свои места.

Неожиданно собравшись с духом, лейтенант попросил:

— Товарищ майор, заберите этого Виноходова! И взвод к осени подтвердит звание отличного. Он все портит.

Евгений искренне верил, что успех зависит от одного механика. А еще подумал, что если комбат выполнит его просьбу, то во взводе и в самом деле все станет на свои места.

— А куда его деть?.. Все взводы на одинаковом положении. Никто не жалуется, не просит привилегий.

Чтобы подавить закипевшее вновь раздражение, Заторов отошел к окну. Недалеко от КПП стояли кучкой и курили, разговаривая, несколько офицеров и прапорщиков, — ждали начала построения. Сегодня, как всегда по понедельникам, полковой развод. Майор трудно сдвинул брови, подумав, что Одинцов по привычке подзовет комбата, басовито кинет: «Что-то загуляли в третьем танковом!»

Все то время, пока он смотрел в окно, Приходько и Дремин молчали: размышлений комбата лучше не прерывать. Он всегда умолкает, когда нужно прийти к спокойному, обдуманному решению. Сам же Загоров хотя и был недоволен лейтенантом и отвергал его просьбу, все-таки в одном соглашался с ним: к Виноходову пора применить крутые меры.

— А вы, Василий Григорьевич, как полагаете, что нам делать с этим фруктом? — спросил он, поворачиваясь.

Капитан усердно стряхивал со своей фуражки невидимые пылинки.

— Перевести в заряжающие. В механиках Виноходову не место. Доверять успех всего экипажа такому человеку рискованно сейчас, а в бою — тем более. То и дело подводит товарищей. Не успеют обсохнуть после одной неприятности, как он снова садит их в лужу.

— Когда ему увольняться в запас?

— Осенью. Второй год служит.

— А ну дайте его служебную карточку? Приходько отложил фуражку. Карточка была у него под рукой, в столе, — достал ее и подал Загорову.

В послужном документе Виноходова взысканий было примерно столько же, сколько и поощрений. Как правило, он время от времени получал за что-либо выговор или наряд вне очереди, а потом исправлялся, заслуживал похвалу. Нельзя сказать, что это нормально, но и трагедию из этого делать, пожалуй, нет смысла. Видно, у Виноходова очередной заскок. Взяться за него построже, и он снова подтянется. А там минет лето — уволится в запас.

Положив на стол карточку и тихо подвигая ее в сторону ротного Загоров задумчиво спросил:

— А почему вы решили, что его надо перевести заряжающие?

— Ну почему? — пожал плечами Приходько, щеки его порозовели; откровенно говоря, он тоже был заинтересован в том, чтобы взвод Дремина выполнил взятые обязательства. — Механик — сердце экипажа. Он должен быть человеком надежным, без подвоха. А у этого все выверты да фокусы… Раньше я не ставил вопрос о переводе его на другую должность (может, и зря), надеялся, что исправится. А теперь вижу: толку не будет. Ходит какой-то надутый, замкнутый, настроение подавленное.

— Что у него могло произойти? — Комбат пристально глянул на лейтенанта. Тот вспыхнул и, помедлив, отвечал:

— Не знаю, товарищ майор…

Ничего другого сказать Евгений не мог, поскольку действительно ничего не знал о Виноходове. Кажется, родом из Белгорода, окончил восемь классов, работал на заводе…

— А надо бы знать, — обронил Загоров и разочарованно вздохнул. — Без причин такие срывы не бывают. Что-нибудь случилось у него. По его вине засел танк на препятствии, потом его начали жучить…

— Парень он норовистый, — подтвердил Приходько. В коридоре прозвучала команда:

— Батальон, строиться на развод!

Загоров раздавил окурок в серой от нагара пластмассовой пепельнице.

— Хорошо, закончим, — сказал он. Выходя из канцелярии, продолжительно глянул на командира взвода. В глазах затаилось недовольство, и Евгений опустил виноватую голову.

Да, Загоров был недоволен своим любимцем. Из-за него случилась эта неприятность, из-за него предстоит щекотливый разговор с командиром полка, из-за него о третьем танковом батальоне пойдет недобрая слава. Может, и кратковременная, но для самолюбия комбата весьма чувствительная.

На разводе, как ни странно, командир полка ни словом не обмолвился о проступке механика из третьего батальона. И Загоров начинал надеяться, что, возможно, обойдется без перехода на басы. Но только вернулся к себе в канцелярию, только сел за свой рабочий стол, как в пустом и гулком коридоре казармы вскинулся звонкий тенор дневального:

— Батальон, смир-р-рно! Дежурный, на выход!

— Не надо дежурного, сынок, вольно… Майор Загоров у себя?

Комбат вскочил, заторопился к выходу. Перед самым его носом дверь канцелярии распахнулась, и он чуть не столкнулся с командиром части.

— Не суетитесь, Загоров, — сказал полковник. — Разговор к тебе есть.

Густобровое лицо его внешне казалось спокойным, бесстрастным. Вряд ли он шел в батальон ради того, чтобы уточнять, в каком состоянии прибыл из увольнения танкист. И захватившее Загорова чувство беспокойства сменилось уверенностью, что речь пойдет о чем-то другом. О чем же?

Между тем Одинцов пристальным взглядом окинул знакомую ему комнату. Те же здесь шкаф, сейф, телефон, на том же месте висит план-календарь по боевой и политической подготовке. «Так выглядела канцелярия и тогда, когда я был здесь командиром батальона, — подумал он, присаживаясь к столу. — Пол только заново покрасили да мебель передвинули…»

— Садись, Алексей Петрович, — пригласил он комбата и поднял голову, потянул носом. — До чего прокурена канцелярия! Так и кажется, что тебя заперли в старую табакерку.

Только что присевший Загоров поспешно встал, распахнул окно.

— Начальник штаба зело обкуривает ее. Сколько ни говорю, не могу пронять. — Он снова сел. — Вот уедет Корольков, заново побелю здесь и тогда не разрешу никому курить, и сам не буду.

Одинцов сдержанно усмехнулся, говоря:

— Ну а пока давай задымим. — И достал папиросы.

«Скажу бате, что Виноходова нужно перевести в хозяйственный взвод. Пусть свиней пасет, довольно панькаться с ним, — думал Загоров, тоже закуривая. — Командир роты прав: танк грозная боевая машина, и ее следует доверять исправному, а не разболтаному солдату».

А секундой позже предостерег себя: командир полка зашел неспроста. Очевидно, у него важное дело. Разумнее будет выслушать, нежели упреждать его разговор просьбой.

Ждать пришлось недолго. Затянувшись разок-другой дымком и глядя в открытое окно, Одинцов начал:

— Дошли до меня слухи, Алексей Петрович, что у тебя оформилась некая фронтовая философия. Посвяти в нее меня, грешного, ежели не секрет. — Он повернулся, пытливо глянул на комбата. В глазах светилась осуждающая ирония.

Загоров смутился. Строгое лицо его порозовело от волнения.

— Секретов от вас не держу. — И погасил сигарету. Он понял, что беседа назревает серьезная, защитно нахмурился. Однако у него и мысли не было, чтобы уклониться от неприятного, судя по всему, объяснения. Он был военным, к тому же сообразительным человеком, нужную мысль умел выразить до предела сжато и ясно. К тому, что высказывалось раньше, добавил только:

— В целом это система мер по воспитанию у солдата моральной готовности вступить в бой.

Одинцов помедлил, вскинул широкие темно-русые брови.

— Да, с перцем твоя философия, — заметил он. — С непривычки глотку дерет. И шелухи в ней преизрядно.

Наступила пауза. Загоров пытливо глянул на командира полка.

— Можно задать вопрос, товарищ полковник?

— Можно не задавать, — понимающе хмыкнул Одинцов. — Зная твой самолюбивый характер, я догадываюсь, что тебе душеньку щекочет… Доложил твой замполит майор Чугуев. Это хотелось узнать?

За внешней любезностью полковника, за его намерением быть объективным проглядывалась хмурость. И лицо его постепенно как бы отвердевало. Резче проступали знакомые, волевые черты.

От Одинцова можно получить такой толчок, что потом будешь долго лететь и кувыркаться. Загоров был озадачен новым поворотом. Разговор получался еще более неприятный, чем он предполагал вначале.

— Да это… Я сожалею, что задал вам такой вопрос.

— Стоит ли сожалеть о пустяках! — буркнул Одинцов, густо выпуская дым изо рта и носа. — Тут посерьезнее дела назревают… Вот Чугуев сообщил мне, что вы с ним якобы не сработались. Как это понимать, комбат?

Лицо у Загорова сделалось расстроенным, в глазах была виноватость. Теперь полковник смотрел на него совсем сурово, как умел смотреть только он, когда бывал крайне недоволен кем-либо из подчиненных офицеров. В таких случаях малодушные, стремясь избежать его вспышки, начинали сразу извиняться, и объяснение получалось путанным. Комбат Загоров был мужественным человеком и не отрекался от своих слов.

— Так и понимать, товарищ полковник, — заговорил он, подавляя волнение. — Мы с замполитом в разные стороны тянем. А это значит, что проку от нашего сотрудничества не больше, чем от рака, лебедя и щуки в известной басне. Лучше сказать об этом прямо и честно, чем молчать. Я и сказал.

— Похвально, похвально… Так и сказал — с раздражением, под горячую руку?

— Может, и под горячую. Но все было заранее обдумано.

— И долго ли думал, чтобы ляпнуть такую невразумительную фразу: «А вы мне не нравитесь»?

Да, конечно, получилось глупо. Впав тогда в спорный и нетерпеливый тон, бухнул именно эти слова. И Чугуев вправе был подумать, не нравится он потому, что осудил фронтовую философию комбата. Неожиданно уразумев это, майор растерянно заморгал.

— Ой, Загоров! — вздохнул полковник. — Я вижу, ты уже догадался, какую нелепую шутку сыграла над тобой твоя философия. Но ты еще не все понял… Ну-ну, я слушаю тебя!

Майор продолжал. Да, он тогда начал неприятный разговор не лучшим образом. Но суть-то от этого не меняется, поскольку у них давно уже назревал разлад по различным вопросам.

— А конкретнее?

— Можно и конкретнее.

Ему стало жарко, он достал платок и вытер шею.

— Началось из-за направления в воспитании. Я стремлюсь к тому, чтобы батальон стал боевой единицей, собранной в кулак, а замполиту хочется эстетической. Очевидно, у него важное дело. Разумнее будет выслушать, нежели упреждать его разговор просьбой.

Ждать пришлось недолго. Затянувшись разок-другой дымком и глядя в открытое окно, Одинцов начал:

— Дошли до меня слухи, Алексей Петрович, что у тебя оформилась некая фронтовая философия. Посвяти в нее меня, грешного, ежели не секрет. — Он повернулся, пытливо глянул на комбата. В глазах светилась осуждающая ирония.

Загоров смутился. Строгое лицо его порозовело от волнения.

— Секретов от вас не держу. — И погасил сигарету. Он понял, что беседа назревает серьезная, защитно нахмурился. Однако у него и мысли не было, чтобы уклониться от неприятного, судя по всему, объяснения. Он был военным, к тому же сообразительным человеком, нужную мысль умел выразить до предела сжато и ясно. К тому, что высказывалось раньше, добавил только:

— В целом это система мер по воспитанию у солдата моральной готовности вступить в бой.

Одинцов помедлил, вскинул широкие темно-русые брови.

— Да, с перцем твоя философия, — заметил он. — С непривычки глотку дерет. И шелухи в ней преизрядно.

Наступила пауза. Загоров пытливо глянул на командира полка.

— Можно задать вопрос, товарищ полковник?

— Можно не задавать, — понимающе хмыкнул Одинцов. — Зная твой самолюбивый характер, я догадываюсь, что тебе душеньку щекочет… Доложил твой замполит майор Чугуев. Это хотелось узнать?

За внешней любезностью полковника, за его намерением быть объективным проглядывалась хмурость. И лицо его постепенно как бы отвердевало. Резче проступали знакомые, волевые черты.

От Одинцова можно получить такой толчок, что потом будешь долго лететь и кувыркаться. Загоров был озадачен новым поворотом. Разговор получался еще более неприятный, чем он предполагал вначале.

— Да это… Я сожалею, что задал вам такой вопрос.

— Стоит ли сожалеть о пустяках! — буркнул Одинцов, густо выпуская дым изо рта и носа. — Тут посерьезнее дела назревают… Вот Чугуев сообщил мне, что вы с ним якобы не сработались. Как это понимать, комбат?

Лицо у Загорова сделалось расстроенным, в глазах была виноватость. Теперь полковник смотрел на него совсем сурово, как умел смотреть только он, когда бывал крайне недоволен кем-либо из подчиненных офицеров. В таких случаях малодушные, стремясь избежать его вспышки, начинали сразу извиняться, и объяснение получалось путанным. Комбат Загоров был мужественным человеком и не отрекался от своих слов.

— Так и понимать, товарищ полковник, — заговорил он, подавляя волнение. — Мы с замполитом в разные стороны тянем. А это значит, что проку от нашего сотрудничества не больше, чем от рака, лебедя и щуки в известной басне. Лучше сказать об этом прямо и честно, чем молчать. Я и сказал.

— Похвально, похвально… Так и сказал — с раздражением, под горячую руку?

— Может, и под горячую. Но все было заранее обдумано.

— И долго ли думал, чтобы ляпнуть такую невразумительную фразу: «А вы мне не нравитесь»?

Да, конечно, получилось глупо. Впав тогда в спорный и нетерпеливый тон, бухнул именно эти слова. И Чугуев вправе был подумать, не нравится он потому, что осудил фронтовую философию комбата. Неожиданно уразумев это, майор растерянно заморгал.

— Ой, Загоров! — вздохнул полковник. — Я вижу, ты уже догадался, какую нелепую шутку сыграла над тобой твоя философия. Но ты еще не все понял… Ну-ну, я слушаю тебя!

Майор продолжал. Да, он тогда начал неприятный разговор не лучшим образом. Но суть-то от этого не меняется, поскольку у них давно уже назревал разлад по различным вопросам.

— А конкретнее?

— Можно и конкретнее.

Ему стало жарко, он достал платок и вытер шею.

— Началось из-за направления в воспитании. Я стремлюсь к тому, чтобы батальон стал боевой единицей, собранной в кулак, а замполиту хочется эстетической чепухи. Увидит, что танкист сделал что-либо толковое, говорит: это красиво. У него чуть ли не на каждый случай в ходу выражение: красиво служишь, красиво стреляешь… Вчера один из механиков, рядовой Виноходов, «красиво» напился.

— Что он говорит?

— Дескать, все ополчились против него, житья ему нет…

Лицо полковника вдруг стало насмешливым, взгляд едким.

— Алексей Петрович, слышал о себе анекдот?.. Вы со Станиславским вызвали на вышку каждый по танкисту, чтобы решить спор, чьи храбрее. Солдат второго батальона отказался прыгать с вышки, а твой якобы заявил: «Чем с Загоровым служить, лучше геройски погибнуть!»

«Сам Станиславский и сочинил это, — обиженно подумал майор. — Не такой уж я тиран. Просто требую, как требовал бы на моем месте каждый… Нет, сегодня с батей каши не сваришь. Не буду просить о переводе Виноходова. Как-нибудь в другой раз…»

— Анекдоты к делу не относятся, — обронил он.

— Ого, еще как относятся! Скажи откровенно, положа руку на сердце: тебе ни разу не казалось, что твоя философия вредит тебе?

— Откровенно говоря, нет. Да и не моя она, между прочим. В академии перенял от одного преподавателя, участника войны…

— Погоди, погоди, — остановил его Одинцов. — Давай разберемся во всем по порядку. Значит, первое разногласие у вас с замполитом началось из-за методов воспитания. Ты уже изложил свою точку зрения, и я должен заметить, что не согласен с тобой.

Загоров глянул на него недоверчиво.

— Что, выходит, говорить танкисту: красиво служишь?

— А почему бы и нет?.. Это один из стимулов поощрения солдата.

Одинцов вопросительно-выжидающе смотрел на майора, и тот не выдержал томительной паузы — заговорил охрипшим, севшим голосом:

— Значит, вы хотите сказать?.. — Он замялся, не решаясь осудить самого себя.

— Да-да, дорогой, то самое! — воскликнул полковник. — Короче, ты не прав и имей мужество признаться. Так что у замполита были весьма веские основания заподозрить тебя в предвзятом отношении к нему… А второе расхождение, как я понял, вышло из-за цветов в казарме?

— Расхождений было много. Из-за цветов — тоже… Комбат было настроился возражать, но сдержался.

Да, однажды во время сбора по тревоге танкисты разбили два или три горшка, изрядно намусорили в помещении, и это вызвало гнев Загорова…

— Не скрытничай, Алексей Петрович! — знающе хмыкнул Одинцов. — Все, что ты намерен сказать я терпеливо выслушаю, разберусь. Затем и пришел сюда. Так что же вышло с цветами? Я слышал, ты приказал выбросить их? Не дело это, брат, совсем не дело. Чтобы солдат служил красиво, он должен и жить красиво. А ты лишаешь его красоты.

Загоров не любил отменять своих решений. Но он умел подчиняться и, скрепя сердце, дал командиру полка слово вернуть цветы в казарму. «Догадывается, почему я так поступил, — обескураженно, с чувством острого стыда думал он. — Глупо все получилось. Ну, Чугуев, подсидел ты меня! Умеешь ударить в больное место…»

— А теперь о твоей фронтовой философии. — Одинцов помедлил, глянул исподлобно. — Алексей Петрович, мой тебе совет, на опыте проверенный: не изобретай хлестких фраз! Мы обязаны прививать людям необходимые морально-боевые качества, ненависть к врагу, но безрассудная жестокость нам не нужна. Ею ничего не добьешься, кроме осложнений. Лучше подумай, как обучить и воспитать солдата в кратчайший срок. И будь уверен: когда потребуется, он пойдет и выполнит твой приказ. Даже ценой своей жизни. Ярость и ненависть рождаются из любви. И во время Великой Отечественной войны шли не с жестокостью, а с благородной яростью. Мы несли фашистам кару за преступления, совершали справедливое возмездие. Это разные понятия. Вот почему твой замполит абсолютно прав, говоря, что ему не нравится эта «фронтовая философия».

Имя майора Чугуева задело за живое, Загоров начал доказывать:

— Что кроется за возмездием, благородной яростью? Единственно одно: на нас напали и мы в ответ на это дружно поднялись и разгромили врага. Так случилось и в Великую Отечественную. А может ли так быть во время новой, ядерной войны?..

Одинцов подался назад, опустил глаза на погасшую папиросу. Он думал. Заговорил несколько погодя:

— И все-таки принять твою философию едва ли возможно. У нас ведь не «зеленые береты». Солдаты не должны уходить в запас с жестокостью в сердце. Короче говоря, мы не шли по такому пути и, думаю, никогда не пойдем.

Георгий Петрович приумолк, и Загоров сказал:

— А по-моему, это не джинн, которого следует бояться выпускать из бутылки. Если к делу подходить с пониманием, объяснять и регулировать, то ничего страшного не произойдет.

— Не надо быть наивным, комбат. Твоя фронтовая философия, на мой взгляд, все-таки не то. В душе человека есть хорошие и плохие задатки — последние лучше не ворошить. Если они начнут проявляться, вреда от них будет больше, чем пользы.

Майор заговорил взволнованно, с горячностью, как человек, ухватившийся за последнюю возможность доказать свою правоту. Худощавое лицо его порозовело.

— Товарищ полковник, согласитесь, что сама наша армейская служба сурова! Вы же не будете церемониться с солдатом, который не хочет, например, подниматься рано, совершать кросс, выезжать на полигон в ненастную погоду да еще среди ночи… Вы же заставите его делать и то, и другое, и третье. И будете требовать жестко, без скидок.

Одинцов выслушал его спокойно и отвечал так же спокойно, хотя голос его звучал напряженно:

— Буду, буду, комбат, не сомневайтесь. И вас заставлю делать все так, как велят устав, присяга. Но это уже необходимость, освященная законом и понятная основной солдатской массе, а не моя личная прихоть. Вот потому я и не соглашусь.

Установилось молчание. Георгий Петрович смял потухшую папиросу, кинул в пепельницу, поднялся. Встал и Загоров, понуро опустив голову: когда батя переходит на «вы», он очень недоволен.

— Если у вас больше нет доводов, то будем считать разговор оконченным. Остались лишь некоторые детали. Замполит у вас не рохля, как изволите выражаться, а честный и принципиальный политработник, с большим опытом. И не до пятидесяти лет сидеть ему на батальоне, а в ближайшее время он назначается моим заместителем по политической части.

Загоров смотрел оторопело, словно его разыгрывали.

— Да-да! — усмехнулся Одинцов. — Затем его и вызывали в политотдел. И я думаю, от вашей философии полетят перья на ближайшем же заседании партийного бюро. Для вас это будет предметным уроком.

— Понял, товарищ полковник. — Майор по привычке подтянулся.

Лицо командира полка несколько смягчилось, он кашлянул.

— Так что будь готов к бою, комбат. — Он снова перешел на «ты», как бы возвращая Загорову свою милость. — Послушайся меня: до каких бы ты чинов не дошел, с политработниками живи в согласии, не стесняйся учиться у них искусству управлять человеческими душами. И сегодня же поговори с Чугуевым. Возможно, все обойдется. Да посоветуйся с Василием Ниловичем, как улучшить в батальоне воспитательную работу с людьми. Это, братец, в твоих кровных интересах.

В голосе Георгия Петровича послышался некий важный намек, но Загоров, расстроенный и подавленный, не уловил его.

— Разве так уж плохи дела в батальоне?

— Не плохи. Но поправить кое-что не мешало бы, У тебя повелась нездоровая практика — рубить с плеча… Не забывай, что тебе подражают офицеры батальона, особенно молодые. Так что не выращивай чертополох на хлебном поле. Солдат должен врага ненавидеть, а командира любить, жизни своей не жалеть ради его спасения в бою. А чтобы так и было, чтобы не доходило до горьких исключений, будь чутким, справедливым к солдату. Ошибся, оступился человек — поддержи его, ленится — подхлестни словом, ерепенится — власть примени… И помни, что всякий шаг по практическому обучению и воспитанию людей важнее дюжины досужих прожектов. Поскольку ты любишь исторические параллели, вот тебе одна. Русский царь Павел Первый говорил: солдат — это механизм, артикулом предусмотренный, ввел в армии дурацкие букли, шагистику и муштру. Тогда еще жив был старик Суворов. Он выступал против сомнительных нововведений, любил солдат, называл их чудо-богатырями, верил, что каждый из них свой маневр имеет…

Помолчав, Георгий Петрович не без иронии докончил:

— О ратном искусстве Суворова знает весь мир. Павел Первый, как известно, полководческими талантами не прославился… Вот так. Хорошенько обдумай все, и вноси коррективы в свой стиль работы. Изобрети, найди, придумай, как поощрить солдата, повысить у него настроение, а не наказать его, и все написанные на твоем роду победы будут у твоих ног. — Он коротко вскинул руку к головному убору. — Будь здоров, комбат.

Проводив командира полка, Загоров вызвал дежурного по батальону.

Адушкин вошел через минуту. Козырнул:

— По вашему приказанию прибыл.

— Куда девали цветы, когда убрали их по моему приказу?

— В столовую, в клуб.

«М-м-м… как нелепо получилось! — мелькнуло у Загорова в голове и лицо его потускнело от досады. — Весь полк заговорит».

— Вот что, Адушкин, я тогда напрасно погорячился. В других батальонах цветы есть, а у нас нет, и казарма будто обеднела. — Он насупился, недовольный собой. — Надо, пожалуй, вернуть некоторые в ленкомнату, комнату бытового обслуживания и канцелярию. И поменьше разговоров об этом. Идите.

Загоров сел за стол и достал из ящика конспекты, привезенные из академии: пора готовиться к предстоящим тактическим учениям. Еще на той неделе определено время, тема тоже известна: «Танковый батальон в наступлении». Тут не оплошай, комбат, иначе распишешься в собственной немощи. Одинцов на полевых занятиях любит ставить свечи, то есть подкидывать задачки с сюрпризами.

Вошел майор Корольков, начальник штаба батальона, — невысокий, худощавый, вечно озабоченный. Года два назад от него ушла жена, оставив ему малолетних детей. Живет она теперь под Херсоном с заведующим овощной базой. А Корольков весь извелся — не знает, как быть с сыном и дочуркой. Просил, чтобы его перевели служить в Белорусский военный округ. Детей решил поселить в Гомеле у своих родителей, и хотел бы чаще навещать их. Просьбу его как будто удовлетворили.

— Все утряс, — сказал начштаба низким, с хрипотцой голосом. Положил на стол папку с документами, снял фуражку, обнажив бугристую розоватую лысину.

— Что ж, хорошо, — отозвался комбат.

Корольков ходил в штаб полка узнавать, какие поступили приказы, а также выяснить, сколько моторесурсов, горючего и холостых артвыстрелов отводится на учение. Надо заранее взять все на учет, чтобы потом не ахать.

— Артвыстрелов, к сожалению, дали маловато. — Начштаба достал пачку сигарет и спички. Курильщик он злостный, за день сжигает уйму табаку. Он весь пропитан никотином, и потому у него такой нездоровый цвет лица.

Разложив на столе необходимые документы, Корольков сел, и его тощие прокуренные пальцы машинально распечатали пачку. Чиркнув спичкой, прикурил и лишь после этого принялся просматривать принесенные бумаги.

— Начал чадить! — недовольно заметил Загоров.

— Завод работает — труба дымит.

— Надо ставить фильтр на такую трубу.

— А у меня сигареты с фильтром, — усмехнулся Корольков, щуря от дыма левый глаз. Казалось, он дал себе обет не выходить из равновесия. Пронять его невозможно, и комбат умолк, подумав с раздражением: «Хоть бы поскорей тебя переводили!»

Когда он после рабочего дня приходил к Ане, она отворачивала в сторону лицо и укоряла: «Ой, Алешенька, как тебя протабачили!» Сегодня он уйдет от взаимного обкуривания: надо проверить ход занятий в учебных группах танкистов.

— Я буду в огневом городке, — оказал Загоров, вставая.

Направился вначале к механикам, которые в техническом классе изучали устройство планетарного механизма боевой машины. Занятия с ними проводил Микульский… Механики как раз вышли в курилку, устроенную под ясенем. Командир батальона еще издали заметил среди солдат Приходько и Микульского.

— Что нервы? Нервы танкисту надо проволочные иметь, — доносился голос прапорщика. — И голову сообразительную… Вот помню один случай. Наши освобождали Польшу. Где-то за Краковом выскочили мы на своей тридцатьчетверке из-за бугра, а от села навстречу нам «тигр»! И близко уже, метров сто, не больше…

Когда подошел Загоров, капитан Приходько подал команду, механики дружно поднялись со скамеек.

— Вольно, вольно! — махнул рукой комбат и сказал: — Продолжайте, Серафим Антонович, я тоже с удовольствием послушаю.

Майор присел на скамейку.

— Это я о находчивости в боевой обстановке. — Прапорщик затянулся дымком сигареты, задумчиво усмехаясь, чувствуя, что внимание окружающих прочно приковано к нему. — Значит, навстречу — «тигр». Расстояние метров сто, не больше. А в лобовой атаке этого зверя не прошибешь снарядом — очень уж толстая «шкура». Я оторопел за рычагами, смекаю: «Задним ходом спрятаться за бугор!» А наводчиком у нас был Вася Дударев, геройский парень и в своем деле, доложу вам, непревзойденный мастак. Он тут командует: «Бронебойным!.. Короткая!» Тридцатьчетверка дернулась и стала. Секундой позже остановился и «тигр». Теперь наш и вражеский танки разделяло уже метров семьдесят. Вася Дударев лихорадочно крутит рукоятки поворотного и подъемного механизмов (пульта управления тогда, как известно, не было), целится то в одно, то в другое место вражеской машины, а сам бормочет — по переговорному устройству хорошо слышно: «Разве в лоб его возьмешь?.. В пушку, вот куда надо бить его, проклятого!» Командир танка одобрил: «Верно, Вася! Бей да поточней, иначе хана нам…»

Все напряглись до предела. Неужели наша не возьмет?! У меня помнится, лоб взмок от холодного пота. А Дударев заделал поворот рукояткой подъемного механизма, и центральный угольник уперся в орудие вражеской машины. А оно тоже замерло, вот-вот выплюнет смертоносный гостинец. Но наш наводчик первым нажал на спуск, и пушка ахнула. Болванка ударила точно в основание вражеского орудия, испортила его. Заряжающий — снова снаряд в казенник, и наводчик теперь прицелился в левую гусеницу «тигра». Бац! Гусеница лопнула, как перерубленная. Мы все повеселели: все-таки взяла наша!..

Микульский помолчал, бросил потухшую сигарету в бочонок с водой, весело докончил:

— Не выдержали фрицы дуэли, начали выскакивать из люков. Ну мы их отправили… куда надо — и вперед! Вот вам и нервы, и находчивость.

Механики с уважением смотрели на ветерана, а капитан Приходько предложил:

— С наводчиками и заряжающими вот так бы побеседовать!

— Можно и с ними. Но я когда-то рассказывал им этот случай…

— Те давно уже в запасе. А молодым тоже полезно послушать.

Молчавший до этого комбат спросил Микульского, насколько отличается современный танк от тридцатьчетверки времен войны.

— Не по отдельным узлам, а в целом каково отличие? — уточнил он.

— В целом? — Прапорщик погладил свои поредевшие, с проседью волосы. — В целом одна от другой отличается так же, как новая легковая машина от самосвала. Чуть нажал педаль, чуть подал рычаг на себя — пятьдесятпятка уже слушается. А чтобы управлять тридцатьчетверкой, надо было немалую силушку иметь. Ну а то, что новый танк мощнее по броне и вооружению, так об этом вы и сами знаете.

Перерыв закончился. Вместе со всеми в технический класс заходил и рядовой Виноходов, — лицо у него было пасмурным, безрадостным. Проводив его взглядом, комбат спросил ротного:

— Как сегодня ведет себя Виноходов?

— Как обычно после взыскания — поджал хвост. Я перед занятиями говорил с ребятами, которые в одно время с ним кончали учебное.

— Что же узналось? — Загоров встал и они пошли к огневому городку. Кашлянув, капитан весело отвечал:

— Есть один любопытный штришок! Он был молчаливым, медлительным курсантом. На физзарядку выходил нехотя, в марш-бросках почти не участвовал, жалуясь на то, что у него во время бега болит сердце. Врачи ничего определенного не находили, но относились к нему с сочувствием. Однажды курсанты занимались вождением на танкодроме, километрах в десяти от учебного. А тут сообщили, что вечером в офицерском клубе будет интересный фильм. Времени до начала сеанса оставалось немного, машина из части еще не пришла и командир предложил совершить марш-бросок. Следом за всеми рванул и Виноходов. Не отстает ни на шаг, за сердце не хватается! Успели точно к началу сеанса. Тут и поняли, что симулянт водил за нос и врачей, и командира. Был тогда злой разговор на комсомольском собрании, вкатили ему выговор…

— Поня-а-атно! — протянул Загоров. Ротный продолжал ворчливо:

— Такие любят жаловаться на тяготы службы, во всем видят придирки. А разберешься — не придирки вовсе, а справедливая требовательность.

Приходько каким-то непостижимым чутьем угадывал, что сказать в данную минуту. Он как бы присутствовал при разговоре Загорова и Одинцова, — вот и выразил свое сочувствие и поддержку. Комбат посмотрел на него с молчаливой признательностью.

— Что верно, то верно, Василий Григорьевич. Назначайте его заряжающим — и точка. Довольно панькаться с ним.

— Может, переведем в другой взвод?

— В какой?

— Лучше всего к Русинову.

Загоров вопросительно глянул на командира роты.

— Все будет нормально, — пояснил Приходько. — Русинов как раз тот человек, который умеет держать в руках таких молодцов. Вон возьмите Аверина. Тоже был — оторви да брось! Теперь стал тише травы, ниже воды.

— И правда! — подивился комбат, вспоминая, что год назад очень мучились с этим солдатом, не знали, что делать с ним. «Неужели Русинов сумел прибрать его к рукам? Если так, то он молодец!» — подумал майор и стал спрашивать, как теперь дела у Аверина.

Капитан отвечал, что тот учится наравне со всеми, овладел специальностью наводчика.

— Говорят, у него почерк красивый?

— Да, по этой части он мастер.

— А если назначим его писарем?.. Я на днях смотрел книги учета — довольно неприглядные. Пусть твой мастер перепишет все заново, составит штатно-должностной список… Надо сделать аккуратно, со вкусом, чтобы в руки было приятно взять.

Приходько не возражал, понимая, что комбат дает ему поручение как будущему начальнику штаба батальона. Командиры танков, наводчики и заряжающие занимались поэкипажно наводкой из танка на качающейся раме, изучением пулемета, разборкой и сборкой орудийного клина затвора. Повсюду деловая горячка, звучат отрывистые команды.

Загоров и Приходько остановились за живой изгородью из кустов акации, что обрамляли огневой городок. Некоторое время молча наблюдали, не вмешиваясь в ход занятий. Да и надобности в том не было.

Лейтенант Русинов, держа в руке секундомер, недовольно говорил заряжающему Гафурову:

— Пока вы разбираете и собираете клин затвора и случае задержки, противник выстрелит по вашему танку два раза!

Солдат отвечал, что быстрее сделать невозможно. Шоколадное лицо его блестело от пота. Судя по всему, он старался, но у него не получалось. Раз говорят можно, значит можно быстрее! — настаивал взводный. — Вот как надо работать. — Он повернулся к сержанту Бароцкому, подал хронометр. — А ну засеки время!

Невысокий, коренастый, Бароцкий поднял руку с секундомером, помедлил, пока лейтенант занимал удобную позицию около металлического столика, где лежал клин затвора. — Начали!

Непостижимо хватко действовал смуглолицый лейтенант, отсоединяя одну деталь от другой.

— Готово! — кинул он и отпрянул от столика. Танкисты потянулись взглядами к остановившейся стрелке. Прошло всего несколько секунд.

— Это непостижимо, товарищ лейтенант! — воскликнул наводчик Ванясов, качнув русой головой.

— А вы попотейте несколько дней, и увидите, что вполне достижимо, — возразил взводный. — Вот смотрите, соберу клин затвора за то же самое время.

Он опять склонился над металлическим столиком и, как только грянула команда, стремительно, без суеты соединил все части. Снова выкрикнул «Готово!» и отступил.

— Русинов! — позвал капитан Приходько.

Скорый на ногу, молодой офицер не заставил себя ждать: тут же поднялся по тропинке и предстал перед комбатом и ротным. Лицо у него было влажное, умиротворенно-спокойное: он знал, что занятия у него идут интенсивно, и вид его доказывал это.

— Вот что, Русинов, — неторопливо начал Загоров. — К вам во взвод на должность заряжающего переводится Виноходов. Взамен отдайте механика. Кого не жалко уступить своему лучшему другу Дремину?

Лейтенант по привычке развел руками, но вспомнив, что недавно получил от комбата замечание за этот жест, начал обтирать ветошью измазанные пальцы, склоняя голову.

— Я не думал об этом, товарищ майор. Лишнего механика у меня нет.

— Вы как-то говорили, что один из заряжающих овладел вождением машины…

— Гафуров? — Лейтенант вскинул на комбата темные глаза. — Это верно. Только он не выполнял ни одного упражнения.

Загоров был непреклонен.

— Вот и назначьте Гафурова механиком, помогите ему поскорее овладеть этой специальностью. — А Дремину передайте Коврова. — Помолчав, он смягчил тон. — Надо, Русинов. Нельзя ж допустить, чтобы сорвался отличный взвод.

Лейтенант недовольно насупился.

— Надо так надо…

Загоров ожидал, что он все-таки начнет возражать: ему ведь тоже не хочется, чтобы взвод оказался в отстающих. Однако Русинов сдержался и после короткого молчания заметил: с переводом специалистов нельзя откладывать; приближается новый выезд на полигон, и дорог каждый учебный час. Ведь и Гафурова надо обучить, как механика, и Виноходова, как заряжающего…

Комбат приказал ротному:

— Объявят перерыв — отправьте Гафурова в группу механиков, а Виноходова — на его место. И пусть Микульский сегодня же после обеда займется с Гафуровым практическим вождением за парком. Выделите учебную машину, горючее. Через неделю настрополится. — Майор повернулся к лейтенанту. — А вы постарайтесь, чтобы этот Пьяноходов крутился юлой. Пусть ему служба не кажется медом.

Анатолий усмехнулся:

— Можете не сомневаться, товарищ майор. Возьму его в свой экипаж, прохлаждаться не дам.

— Вот и хорошо. Организацией тренировок в вашем взводе я доволен. Продолжайте занятия. — Комбат козырнул, уходя.

Доволен он был и тем, что Русинов отнесся с пониманием к его решению, не стал упрямиться. Ведь он, Загоров, по сути не имел права так поступать: первому танковому взводу теперь придется заново готовить двух специалистов. Но делать такую перестановку у Дремина еще сложнее — взвод не удержит звания отличного.

Смуглый расторопный лейтенант все больше нравился комбату, он не утерпел и сказал идущему рядом с ним командиру роты:

— А Русинов-то выравнивается!

— Он уже давно выровнялся, — усмехнулся Приходько. — Что ни поручи, сделает быстро, толково. И учебу во взводе поставил, и дисциплину. Сам имеет второй класс по вождению да и огневик он — лучший и роте. Я даже так думаю: если будете переводить меня на другую должность, то надежнее всего передать роту Русинову.

— Но переоцениваешь?

— Нисколько. Я ведь давно приглядываюсь к нему. Трудолюбив он, как лошадь, ни в чем маху не даст. И будет ли к осени отличным взвод Дремина, еще по воде вилами писано, а взвод Русинова — наверняка.

— Вот как! — удивленно воскликнул Загоров, останавливаясь. — Зачем же тогда делаем перестановку танкистов?

— Зачем?.. Может, все-таки Дремин удержит за своим взводом звание отличного. А Русинову это не повредит. И если он при таких трудных условиях сделает свои взвод передовым, то никто не возразит, что его рановато на роту ставить. Скажут, заслужил.

Комбат рассмеялся, впервые за это утро.

— Ох, Василий Григорьевич, мудришь ты все! Но линия твоя верна: испытание трудностями — самое правильное испытание. А почему о Дремине ничего не скажешь? Хотелось бы знать твое мнение о нем.

— О Дремине? — когда Приходько колебался, он переспрашивал, чтобы оттянуть ответ, подумать: — Да вон он стоит!

Занятия в соседнем взводе шли отнюдь не вдохновляюще, а взводный, подперев спиной стояк, спокойно наблюдал за всеми. Ему было скучно.

— Мечтатель! — обронил ротный.

Комбат нахмурился, испытывая глубокое неудовлетворение. Слишком явно видно, что отпущенное на учебу время расходуется впустую. Он подозвал Дремина, резко отчитал его, сказал в заключение:

— Идите и разбудите своих танкистов!

Пристыженный, с покрасневшим лицом, лейтенант кинул руку к козырьку, заторопился — устранять недостатки в организации тренировок.

— Да, брат, кажется, ты прав, — задумчиво молвил комбат. — Что ж, оставайся, да контролируй мечтателя. Я пошел в роту Кузякина.

Втайне Загоров считал себя знатоком человеческой души. Едва друзья-лейтенанты прибыли в батальон, сразу определил: Дремин будет передовым командиром взвода — отлично же закончил училище! — а с Русиновым придется работать и работать. Пока обтешешь этого увальня, сто потов прольешь…

Проверяя занятия в первой и третьей ротах, он не переставал думать о молодых офицерах. Во взводе Русинова, судя по всему, сложился бодрый, деятельный уклад службы и учебы. Во взводе Дремина этим и не пахнет. Но грустно то, что он по существу не знает ни им о, ни другого из лейтенантов, и это не делает честь комбату. Вечером, когда танкисты возвращались с занятий, майор Загоров остановил около казармы Русинова, спросил:

— Ну как Виноходов встретил перевод в заряжающие?

— Да как?.. Подзадумался. Видать, не ожидал такого оборота.

— Пусть подумает. Не удалось узнать, что его толкнуло на выпивку?

— Удалось, товарищ майор. — Лейтенант оживился. Достав из кармана сложенный листок, развернул его. — Вот почитайте.

— Объяснительная? — удивился комбат. — Когда же успели?

— Во время перерыва. Говорю, давай начистоту, и забудем твои грехи. Исправишься — со временем снова за рычаги сядешь.

— Опять посулили ему должность механика?

— Надо как-то подбодрить человека. Ведь вы тоже не станете возражать, если у него служба пойдет исправно.

Слушая эти доводы, Загоров пробежал глазами написанное в листке. «Значит, девушка его замуж вышла! — уяснил он. — Понятно».

— Как думаете, будет ли от него прок в заряжающих?

— А что, солдат, как солдат. Будет служить не хуже других.

Получив разрешение, лейтенант пошел в казарму. Комбат проводил его теплым взглядом. Судя по всему, Русинов не станет ныть, не растеряется. Сам знает, куда повернуть на трудном перекрестке. И вполне возможно, что в его взводе Виноходов поведет себя достойно.

Совещание, которое проводил Загоров у себя в канцелярии, длилось больше часа. Командиры взводов подробно докладывали о состоянии боевых машин. Учении предстояли сложные, и необходимо было так подавить танки, чтобы ни один не отказал. Заместитель комбата по конической части Потоцкий, светло-русый спокойный капитан-инженер, добросовестно записывал выступления в объемистую тетрадь. Он тут же сообщил, что и в какой срок можно сделать своими силами, с помощью мастерской. Был намечен порядок ремонта и проверки боевой техники.

— Ничего не упустили? — спросил майор под конец и обвел собравшихся пытливым взглядом.

— Как будто нет, — отвечал Потоцкий, закрывая тетрадь.

— Тогда свободны.

Офицеры шумно поднялись, начали расходиться. В это время зашел замполит майор Чугуев. Он был чисто выбрит и, хоть одет в повседневный мундир, выглядел празднично. Сам смуглый, темноволосый, с черными усами, а глаза — светлые, внимательные и серьезные. На лице — приветливая и независимая улыбка человека, знающего себе цену.

В первый момент шевельнулось беспокойное чувство: вот сейчас замполит уязвленно заговорит о том, что ему все же не придется сидеть на батальоне до пятидесяти лет, что сам Загоров поступает в его подчинение, что теперь и у него, Чугуева, есть возможность перемолвиться с комбатом свысока… Одна эта мысль привела его чуть ли не в бешенство. «Пусть только попробует свести счеты! — наежился он. — Устрою такой сабантуй, что надолго запомнит. И извиняться перед ним я нынче не буду. А то подумает еще, не успели повысить в должности, как перед ним уже лебезят!»

— Алексей Петрович, — обратился к нему чем-то озабоченный замполит. — А что если провести ротное собрание?

— Ротное? — Комбат никак не мог сообразить, о чем же речь. — Почему ротное?

Василий Нилович слегка качнул темной, аккуратно подстриженной головой, тронул большим пальцем усы. — Ну потому, что Виноходов не служил в первом взводе, там его мало знают! А комсомольцы второго взвода могут сказать о нем серьезнее и по существу. Он почувствует себя виноватым перед коллективом, А то ведь с него, как с гуся вода: захотел — и выпил…

— Что ж, пожалуй, верно, — согласился Загоров, чуть подумав, и пристально глянул на замполита; вроде бы тот думает лишь о деле. Никаких иных мыслей не отражает его темноусое лицо. Внезапно мелькнула мысль: Чугуев не такой уж каверзный человек, да и политработник он, честно говоря, незаурядный.

Комбат задержал выходящего из канцелярии капитане Приходько, велел сказать Адушкину, что состоится ротное комсомольское собрание. Повестка дня: «Персональное дело члена ВЛКСМ Виноходова».

— Усек, товарищ майор!

Капитан вышел, и комбат с замполитом остались наедине. Чугуев сел за свой стол, закурил, весело говоря:

— Надумал я, командир, провернуть одну необычную затею. Вот не знаю только, хорошо ли получится…

— А что за затея?

— Для Виноходова это будет прямо-таки холодным душем!.. Когда ездил в отпуск в апреле, останавливался в Белгороде, у тетки. Заодно побывал у родителей Виноходова. Узнал, как живут, где работают. Словно чувствовал, что пригодится.

— Выведал что-нибудь любопытное?

— Кое-что есть. Да вот сейчас пойдем и все услышим.

— Ох, и скрытный ты мужик, Василий Нилович!.. Говори, можно поздравить с повышением или еще рано?

— Можно, — улыбнулся Чугуев. — Завтра вступаю в новую должность.

— Поздравляю! — Майор искоса глянул на собеседника. Невозмутимо спокоен, словно и не думает о том, что тогда произошло. Не думает или затаился и ждет, что будет дальше?

Вспомнилось, как три года назад, придя из академии и приняв батальон, так же сидел с Чугуевым наедине. Самоуверенный, солидный, тот рассказывал о делам в ротах, советовал, как лучше строить работу. Еще тогда его независимость, привычка потрагивать большим пальцем темные усы не понравились Загорову. Показалось, что замполит намерен «подмять под себя» неоперившегося комбата…

— Слушай, Василий Нилович, ты тогда, когда мы начали эту… полемику, уже знал, что тебя назначат замполитом полка?

Чугуев покрутил меж пальцами дымящуюся сигарету, словно изучал.

— Не совсем… Накануне выезда на полигон меня вызвал начальник политотдела. Встретил словами: «Пожалуй, скоро, усач, тебе придется впрягаться в полковую упряжку. А она нелегкая. Справишься ли?.. Замполит вашего полка назначается на другую должность».

— Почему не сказал, что уходишь из батальона?

— Могли произойти изменения. И было еще одно обстоятельство. — Чугуев рассмеялся, давая понять, что сказанное дальше следует принимать за шутку. — Если бы я проговорился, узнал бы, как ты относишься к начальству?

Загоров не принял шутки. Он был озадачен и недовольно обронил:

— Да, скрытный ты мужик, Василий Нилович. Не знал я тебя…

— Может, и скрытный. — Улыбка погасла на лице замполита: его не радовал начатый разговор.

— И какой же сделал вывод обо мне?

— Не надо, Алексей Петрович! — поморщился Чугуев. — Ты и сам знаешь, какой ты человек. Зачем ставить меня в неловкое положение? Я не злопамятен. Мой отец комиссарил еще в гражданскую, да и Отечественной изрядно прихватил — без руки из-под Харькова вернулся. Когда я закончил военно-политическое, он сказал мне: «Вот что, Василий: на службе меряй людей по их делам, а не так, как они тебя лично почитают. И за правду держись, будто младенец за мамкину грудь. В правде спасение». Вот и не отступаю от отцовского совета.

— Почему же так сказал о моей фронтовой философии? — Комбат пристально уставился на замполита: не хитрит ли?

— А это, Алексей Петрович, уже из другой оперы. — Чугуев выпрямился, как бы давая понять, что тут он уступки не сделает. — Тогда сказал, и теперь остаюсь при том же мнении.

Загоров готов был взорваться, — его еще мучил неприятный разговор с командиром полка, — но провел рукой назад по волосам, потер шею и сдержался. «Что это я веду себя, как мальчишка? Человек со всей искренностью ко мне, а я кобенюсь. Некрасиво, брат, копировать Виноходова…» Ему даже неловко стало за себя. Он вздохнул:

— Заходил к нам батя. Беседа была крутой, весьма поучительной для меня. Так что от моей философии камня на камне не осталось.

Ему, самолюбивому, нелегко было признаться, но он пересилил себя. С минуту стояло молчание. Как видно, Чугуев все понял.

— У Одинцова рука тяжелая, — сказал он и, глянув на часы, поднялся. — Ладно, Алексей Петрович, быль молодцу не укор. Пошли, а то упустим самое интересное!

Загоров обрадовался возможности закончить щекотливый разговор, тоже встал… Ленинская комната встретила их веселыми голосами, смехом. У дальней стены образовалась толкучка. На доске были приколоты кнопками листки из блокнота наводчика Ванясова. Около доски стоял и сам художник, бесконечно улыбчивый, с институтским значком на мундире. Он-то и развеселил сослуживцев.

Чтобы не мешать танкистам, замполит и комбат присели за столик в переднем углу, стали слушать. Ванясов то и дело поворачивался к товарищам мальчишеским, круглым, выпуклым затылком. Русые волосы сзади сходятся косицей. У других, посмотришь, шеи ровные, широкие, волосы подрезаны красиво. А у Ваня-сова они — косицей. И шея у него худая, с ложбинкой посредине. Он отличный наводчик и служит исправно. Его избрали членом редколлегии стенгазеты «Танкист».

Загоров и Чугуев пропустили начало, — художник демонстрировал уже не первый рисунок, язвительно комментируя:

— А тут я изобразил житие Гурьяна до службы я армии. Кое-как добив восьмой класс, он поступает я торговый техникум. Однако через год бросает его и пытается вести иную, более привлекательную жизнь. И сожалению, его взял на прицел один сердитый участковый и заставил трудоустроиться. Так Гурьян Виноходов влился в рабочий коллектив ремонтного завода…

Прыснул от смеха и продолжал:

— На следующем рисунке вы видите одухотворенное, слегка испачканное машинным маслом лицо танкиста, бывшего механика. Мама прислала ему очередной червонец на мелкие расходы.

Карандаш карикатуриста остер и точен, как и язык. Черты лица Виноходова схвачены метко, хотя и гротескно изменены: и волосы торчат больше обычного, и губы сильно вытянуты, как у сластены и упрямца.

— Да-а, этот парень зол на язык! — тихо заметил Загоров. Ему вначале не понравилась затея замполита.

— Ванясову в рот палец не клади — отхватит, — подтвердил Чугуев тоже тихо.

Между тем художник, выждав, пока улягутся шутки и смех, начал комментировать следующий рисунок:

— А здесь наш Гурьяша, измученный сухим армейским законом, влетает в первый попавшийся гастроном и просит отпустить ему бутылку коньяка за восемь двенадцать.

Из-за русых, черных и светлых солдатских голов, из-за дергающихся от смеха спин не разглядеть очередного рисунка. Пришлось довольствоваться объяснением.

— Почему Гурьян остановил свой выбор на коньяке?.. Он у мамы единственный сыночек. А мама работает в магазине, вино на разлив и, как стало недавно известно, по вечерам считает левую выручку.

Загоров слушал с нарастающим интересом. Ему, выросшему без родителей, не знавшему власти денег, вдруг начало приоткрываться нечто такое, о чем он раньше и не предполагал. Нет, это не забава, не праздное зубоскальство, а нечто серьезное, нужное для воспитания людей. Зло высмеивалось изобретательно, хлестко. А еще Ванясов своими рисунками и пояснениями к ним раскрывал солдата Виноходова с той стороны, с какой его никто не знал. Так вот что выведал Чугуев, побывав у его родителей! Стало быть, парень вырос в семье, живущей на левые доходы. Отсюда его отчужденность, замкнутость, неприятие трудностей. Его мамаша, имея легкий шальной заработок, видимо, ничего не жалела для любимого чада, и вырастила лоботряса…

— Но вернемся к приобретенному коньяку, — продолжал Ванясов, смеясь и повышая голос. — Вот в этом укромном уголке Гурьян мастерски раскупоривает сосуд и выпивает его содержимое, затем локализует спиртной запах двумя бутылками ситро…

Последний рисунок вызвал особое оживление среди танкистов, посыпались иронические замечания. Кто-то из солдат, изнемогая от смеха и толкая локтем своего соседа, громко говорил:

— Нет, ты посмотри, как изогнулся-то Гурьян!.. Как глазами косит, будто боится чего…

— Конечно, боится! — подхватил Ванясов. — Вот здесь наш гуляка заметил патруль и, шатаясь, уходит напрямик через ограду. Наконец он добрался до части и предстал перед дежурным… На этом мы заканчиваем иллюстрированный рассказ о похождениях бравого танкиста Гурьяна Виноходова. Чем все закончилось, вы хорошо знаете.

Танкисты дотошно разглядывали рисунки, задавали художнику шутливые вопросы. Тут же стоял и виновник необычного представления. Злой, взъерошенный, он не сводил с Ванясова взбешенных глаз и, кажется, готов был учинить кулачную расправу.

Рослый Индришунас, положив ему на плечо крупную руку, заговорил с дружеской усмешкой:

— Что, Гурьяша, просифонили тебя?

— Пошел, чего лапы кладешь? — истерично дернулся Виноходов.

— О, ты начинаешь нервничать! — Руку с его плеча Индришунас снял. — Тебе не нравится критика?

— Издевательство это, а не критика!

Ванясов повернул к нему голубоглазое, разрумянившееся лицо.

— Ты, Гурьян, не ценишь внимания товарищей. Это же дружеский шарж! И это забавно… Хочешь, подарю на память рисунки?

— На хрена они мне сдались, твои рисунки! Да и ты тоже… — Сплюнув, Виноходов подался прочь.

— Ага, заело, заело! — язвительным криком окатил его Ванясов.

Солдат тяжело задышал, сжимая кулаки. Остановился, ловя темным ртом воздух… Что верно, то верно: заело его крепко. Он ума не мог приложить, откуда стало известно, где работает его добычливая мама, как по вечерам считает левую выручку, иной раз не стесняясь открыто говорить о ее хмельных истоках. Именно этого ему больше всего было стыдно. Конечно, он с детства пристрастился к беззаботной жизни, любил деньги; но то, как мать добывала их, вызывало у него брезгливость. Он никогда не рассказывал ни о своих родителях, ни о том, почему ушел из торгового техникума…

Виноходова тянуло в драку. Он испытывал в ней неистовую потребность, и если бы позволили, изуродовал бы этого пачкуна с институтским значком… Увидев комбата и замполита, потихоньку ретировался за спины товарищей. «Затея в самом деле необычная! — думал Запоров, насмешливо наблюдая за любителем коньячных напитков. — Разглядели тебя, братец, точно под микроскопом. Глубоко разглядели…»

Между тем все собрались. Пришел сменившийся с наряда секретарь комсомольской организации батальона сержант Адушкин и возвестил:

— А ну по местам, орлы! Пора открывать собрание.

Танкисты начали рассаживаться, бойко разговаривая, кидаясь размашистыми остротами.

— А рисунки явно не под нос пришлись Виноходову! — заметил Чугуев. — Ишь, как ерзает на стуле. Будто на ежа его посадили.

— Неплохо, неплохо придумано, — согласился комбат.

Ребята все еще находились под впечатлением от карикатур и едких комментариев к ним, продолжали шутить. Однако после того, как Адушкин, уставший за сутки дежурства, с лиловыми тенями под глазами ледяным голосом доложил о сути дела, насмешливая веселость на лицах начала сменяться серьезностью. В президиум были избраны майор Чугуев, сержант Адушкин и ефрейтор Ванясов.

Загоров подсел к молодым солдатам. Чрезвычайный, собранный, он пристально и с каким-то новым чувством присматривался к ним: «Совсем, совсем мальчишки!.. Не изменились ли они, не утрачивают ли бойцовские качества? — На мгновение комбат почувствовал тревогу, но тут же успокоил себя: — А почему они должны измениться?.. В них есть все, что было в отцах, когда они во весь рост поднимались в атаки под пулями. Понадобится — встанут и сыновья. Только вот беспечны они не в меру…»

Он на минуту прервал свои раздумья, прислушиваясь к тому, что говорилось на собрании. Как и следовало ожидать, страсти накалялись. «Так в чем я не прав? — вернулся комбат к важным для него размышлениям. — Ведь я забочусь, чтобы эти самые парни не ходили недоспелыми арбузами, а становились доблестными бойцами, готовыми к любым испытаниям. Если не пригодна для этой цели фронтовая философия, то необходим какой-то другой ускоритель для созревания солдатских душ». Комбат Загоров принадлежал к числу ищущих людей. Волевой, энергичный, любящий власть и славу, он постоянно был занят решением важного вопроса: как сообщить танкистам побольше нужных знаний, привить необходимые в бою навыки. Но при этом забывал об одной важной истине: людей надо не просто обучать, не просто добиваться, чтобы они мужали, но и воспитывать.

Разумеется, теоретически он знал, что обучение и воспитание — единый процесс, и на словах был за такой процесс. Но поскольку больше налегал на обучение, то не всегда придерживался золотого правила, а то и пренебрегал им. И словно в назидание ему, поведение Виноходова напоминало о тонкости и сложности воспитательной работы.

«Имениннику» задавали вопросы, и он стоял злой, неуступчивый, щуря глаза. Поднялся Индришунас, который до этого был в дружеских отношениях с ним. Хмурясь и глядя не в лицо ему, а куда-то на мундир, начал:

— Вот ты, Гурьян, сказал нам: выпил потому, что тебе изменила девушка — вышла замуж за другого…

— Ну, сказал. Мало ли что можно сказать!

— Да нет, ты не увиливай. Ты же говорил мне совсем другое, когда перед отъездом на полигоне получил от Жанны письмо… Может быть, повторишь сейчас при всех?

— Кому это надо? — презрительно отмахнулся Виноходов.

— Нам это надо! — В голосе Индришунаса вдруг появились жесткие нотки. — Если ты боишься, то придется повторить мне. — Механик чуть выждал и продолжал при общем молчании — Ты тогда сказал: «Слушай, Ионас, у меня потрясная новость!.. Жанка вылетела замуж, и за кого?.. За какого-то инженеришка с тощим окладом. Вот же дура ненормальная! Не могла посолиднее чувака найти». — Он повернулся к Гурьяну. — Верно я говорю?

В ответ — ни слова.

— Ну молчание — тоже согласие, — насупленно молвил механик. — Значит, у тебя не было причин для выпивки, и выдумал ты все для того, чтобы разжалобить нас, чтобы тебя не слишком больно хлестали за твой некрасивый поступок. — Он вытер вспотевшее от усердия лицо носовым платком и сел.

Поднялся сержант Адушкин, заговорил протестующим голосом:

— Тут надо внести уточнение: у солдата нет причины для выпивки и не может быть… Помню, мой отец рассказывал про ночной бой. Немцы неожиданно атаковали наши позиции. Все вскочили, схватились за оружие. Нападение отбили, нанесли врагам урон, да и сами потеряли многих товарищей, погиб любимый командир. Вернулись в землянку и опешили: один боец спит себе, как ни в чем не бывало. Еле-еле растолкали его. Пьян в стельку! Вечером ходил со старшиной получать ужин, встретил земляка из снабженцев, раздобыл флягу спирта.

Адушкин помолчал, кашлянул от приступа волнения.

— У того бойца как будто тоже была причина: земляка встретил. Привела эта причина к беде. Суд был короткий, на месте, под горячую руку… Так что, если у кого есть охота искать причины для выпивок, не забывайте, к чему это иногда приводит.

«Молодец все-таки Адушкин! — подумал комбат. — Ах, молодец… А Виноходов оказывается еще тот фрукт. Как был бессовестным лгуном, так им и остался. Панькаться с ним нечего».

Слово попросил механик младший сержант Савчук. Это был белокурый, мускулистый, бодрый крепыш. Выйдя на трибуну и поерошив короткие, зачесанные набок светлые волосы, начал с иронией:

— Мы с Виноходовым одногодки, вместе пришли сюда из учебки. А шо ж получается? В мене давно второй класс, готуюсь на перший, а он от третьего оторваться не может. Прирос к нему! Получается, шо человек не думает о службе. Как пришел в армию ничего не знающим, так и уйдет с низкой солдатской квалификацией. И как был рядовым, так рядовым и остался…

После Савчука выступил заряжающий Усачев, солдат первого года службы. Честный, простодушный парень с темными пятнышками от угрей на лице, он сильно волновался. Коротко и шарообразно остриженные волосы на его темно-русой голове стояли дыбом. Он говорил не очень складно, с паузами:

— От Гурьяна только и слышишь: вкалывайте, салаги, а мы свое уже отслужили… Пойдем, салага, в столовую, кефиром угощу, потом отработаешь за меня на кухне. — Пауза. — А я в колхозе хребтил до армии. Да… И мне уже повестку принесли. Да… А трактор я не бросил: пахота осенняя шла.

— К чему вы клоните? — спросил Адушкин, когда оратор сделал очередную затяжную паузу.

Вопрос помог Усачеву сформулировать свои мысли.

— К чему?.. Что как там трудятся до последней минуты, так и в армии надо служить до последнего дня. А не кричать за полгода вперед по-куриному, что ты яичко снес. У меня все.

В выступающих не было недостатка, и виновнику пришлось выслушать немало язвительных, осуждающих слов. Наконец дошел черед и до него.

— Нам хотелось бы знать, как вы сами расцениваете свой поступок, и как думаете вести себя дальше, — молвил Адушкин, обращаясь к Виноходову.

В наступившей тишине тот поднялся, явно рисуясь под многими, нацеленными на него взглядами. На чернявом лице читалось презрение ко всему происходящему.

— А мне нечего сказать! Кончайте, надоело слушать.

Это был вызов, и комсомольцы почувствовали сразу.

Установилась наэлектризованная тишина. Затем по рядам собравшихся прошло какое-то решительное движение.

— Брось хорохориться, Гурьян! — предостерег его Индришунас.

А Савчук насмешливо обронил:

— Ишь поднадул губы, распрындился!

Послышалось еще несколько возмущенных замечаний. У председателя собрания заметно посуровело лицо, напряглась кожа на лбу.

— Тихо, товарищи! — потребовал он, поднимаясь. — Это не каприз — это оскорбление, пощечина всем нам. — Адушкин помолчал, обводя взглядом лица танкистов. — Да, это пощечина! И мы требуем, чтобы Виноходов сейчас же извинился.

Забияка выпрямился, воинственно расправив плечи, заговорил с саркастической насмешкой:

— Большой привет с большого БАМа! Вы шпыняли меня, как пацана, осмеяли, а я перед вами же буду извиняться! Хорошенькое дело придумали. Развели тут детский сад. — Он раздраженно дернул плечами и отвернулся к окну. Дескать, вот как презирает всю эту воспитательную канитель.

Короткие брови сержанта Адушкина плотнее сошлись на переносице, в голосе захмурилась угроза:

— Еще раз требую: извинитесь за нанесенное всем оскорбление!

— А я не буду! — кликушески изломался солдат. В глазах, устремленных на комсомольского вожака, был вызов. — Сказал, не буду, и точка. Что вы мне сделаете? Ну что?

— Ведите себя прилично, Виноходов! — вмешался Чугуев, и осуждающе покачал головой. — Не забывайте, где вы находитесь.

В ленкомнате нарастал ропот возмущения. Теперь говорили все.

— Тише, товарищи! — недовольно воскликнул Адушкин, а когда шум улегся, продолжал: — Виноходов уверен, что мы ничего не сделаем ему. Видимо, на любое из взысканий, какое объявят, он попросту начхал. Что ж, давайте подумаем, как быть.

Собрание снова взбудоражилось. Слышались выкрики:

— Влепить ему строгача!

— Написать на завод, где он работал!..

Сержант наклонился к замполиту батальона, советуясь. Потом выпрямился с той непреклонной решимостью, которая присуща уверенным в себе людям. Поднял руку, дождался, когда утих шум, заговорил спокойно, рассудительно:

— Оскорбительное и вызывающее поведение Виноходова на собрании вынуждает нас принять неотложные меры. Выношу на ваше голосование. Первое. Лишить Виноходова слова и отложить рассмотрение его персонального дела, поскольку вины он своей не осознал, ведет себя крайне бестактно. Кто за это предложение, прошу голосовать.

Неожиданный поворот в ходе собрания вызвал среди присутствующих замешательство. Не все понимали, куда клонится дело, и потому руки поднимали неохотно. А все-таки предложение приняли.

— Второе, — оживился Адушкин, — Виноходов сегодня оскорбил нас, выразил нам свое презрение. Мы отворачиваемся от него, выражаем ему свое презрение — лишаем его товарищеского общения и участия. До тех пор, пока не извинится.

Гурьян беспокойно оглянулся, не видя ни в ком сочувствия. По его спине прошел холодок. Однажды ему довелось познакомиться с этим тягостным наказанием. В шестом классе он, второгодник, обидел девочку, а затем поколотил паренька, который вступился за нее, и на собрании по предложению старосты класса все отвернулись от него. Дело зашло так далеко, что ему пришлось переводиться в другую школу. А здесь-то не переведешься!

— Кто за это предложение…

Виноходов резво вскочил; на чернявом лице были растерянность и раскаяние.

— Обождите! — попросил он. — Обождите…

— Шо, припекло! — насмешливо кинул Савчук. Ни один мускул не дрогнул на лице Адушкина.

— Виноходов, мы только что лишили вас слова. Говорить с вами будем теперь лишь на следующем собрании.

— Но я хочу извиниться.

— Об этом скажете после принятия решения. — Председатель снова обратился ко всем: — Кто за второе предложение, прошу голосовать.

На этот раз танкисты единодушно вскинули руки и как бы сразу отдалились от Гурьяна. Он сел и сдавил ладонями голову.

— Третье. Написать письмо по месту призыва. Пусть работники военкомата разъяснят гражданам Виноходовым, что те десятки, которые они часто присылают, оказывают на их сына разлагающее влияние: он стал на путь пьянства. Кто за это предложение, прошу голосовать.

«Вот это взяли его в оборот! — ликовал в душе комбат, поглядывая на комсомольцев. — Вот тебе и мальчишки!.. Все же коллективное мнение — великая сила. Тут для упрямца один выход — покориться».

Майор Загоров гордился своими танкистами, испытывал чувство восхищения. Ему казалось, что он открыл для себя новую истину, хотя, понятно, истина была старая… Неожиданно поймал на себе торжествующий, насмешливый взгляд Чугуева. И тут же понял, что хотел сказать замполит: возвышай эту коллективную силу, поддерживай, умело опирайся на нее.

«Да, Василий Нилович, разул ты мне глаза! — радовался и досадовал комбат. — Если эта сила в трудный час примет решение стоять насмерть, так и будет. А попытайся кто-нибудь не подчиниться, как Виноходов, его остановят взглядом, словом, а то и выстрелом…»

— Разрешите? — попросил Индришунас и поднялся, рослый, плечистый, со следами волнения на лице. — Я так думаю: надо, чтобы его мать не только не присылала сынку «пьяных» денег, но чтобы и не имела нехорошего заработка… Не знаю, как лучше выразить… Пока Гурьян среди нас, мы не допустим его к плохому, а вернется он осенью домой, и снова пойдет по старой дорожке.

— Понял, — сказал Адушкин, размышляя. — Итак, четвертое. Обратиться в соответствующие органы, чтобы те проверили, какие левые выручки считает гражданка Виноходова. Кто — за?

Когда все дружно подняли руки, он подытожил:

— Единогласно. — И что-то подчеркнул на листке бумаги. — Что ж, я думаю, прислушаются к нашему мнению.

Опечаленный и растерянный, Гурьян слушал это словно во сне, словно со стороны смотрел, как решается его участь. И сознание нелепой ошибки овладело им. Нет, он вовсе не жалел, что выпил и опоздал из увольнения, он жалел, что опрометчиво повел себя на собрании. Как они могли столь быстро и глубоко разглядеть его?.. Да, Гурьяна не испугали бы ни выговор, ни исключение из комсомола. Сколько раз, помнится, мать пеняла ему: «Ни к чему комсомольство тебе, сынок. Только нервотрепка да лишний расход».

— Еще предложения будут? — спросил Адушкин, обводя взглядом притихших в осознании происходящего товарищей. — Тогда сделаем исключение и послушаем Виноходова. — И сел, суровый, неуступчивый. «Посмотрим, что теперь запоешь!» — читалось на лице.

Забияка поспешно вскочил, сделал глотательное движение, так как пересохшее горло плохо повиновалось ему.

— Я прошу ребят извинить меня. — Голос у него дрогнул. — Я тут погорячился… думал, это так…

Урок был предметный. В ленкомнате установилась выжидающая тишина. Адушкин поднялся, Губы его были жестко сужены.

— Перед этим вы заявили, что мы развели тут детский сад, — хмуро начал он: — Так вот, извинения принимаются сразу в детсадике. А мы подождем и посмотрим, как вы прилежной службой, достойным поведением докажете готовность к раскаянию. Вопрос об извинении, как и ваше персональное дело, рассмотрим на очередном собрании. Возражений нет? — спросил он сидящих в зале. — Голосовать не будем. Повестка дня исчерпана.

Танкисты поднялись и, сдержанно переговариваясь, двинулись к дверям. Гурьяна обходили, точно боялись нечаянно задеть. Он смотрел на всех жалкими, виноватыми глазами. Да, с ним теперь никто не заговорит, не пошутит. До следующего собрания.

Комбат и замполит вышли вместе. Оба были задумчивы. «Такие меры посильней встряхивают душу, чем любые другие», — размышлял Загоров, поглядывая на шагавшего рядом Чугуева. В нем было много чистого, ясного света, доброты и мудрости. Как же раньше не замечал он этого? Вздохнув, признался:

— Ну, Василий Нилович, убедил ты меня нынешним собранием, что не нужно выдумывать никакой фронтовой философии!

— Если так, я рад, — отозвался замполит и добродушно заметил: — Это просто стечение обстоятельств.

— Почему просто?.. Ты эти обстоятельства направил куда нужно и как раз ко времени. Раньше я так думал: проводятся собрания, налажена политработа — и ладно. А вот сегодня понял: иной раз на таких собраниях люди заново рождаются… Только ведь это бойкот! — Он вопросительно глянул на собеседника. — В армии бойкоты запрещены.

— Не хватать же комсомольцев за руку! — ухмыльнулся Чугуев. — Как решили, так пусть и будет. Это не помешает Виноходову отсидеть на гауптвахте. А там проведете очередное собрание, и все снова станет на свои места. По командной-то линии вы с ним молчать, конечно, не будете.

— Что ж, ладно, Василий Нилович!.. А кого прочат к нам вместо тебя?

— Еще не решено. Завтра станет известно.

— Тогда бывай здоров, замполит полка!

Они пожали друг другу руку и разошлись.

Часть вторая

Лейтенантов ждали.

Едва они, разгоряченные быстрой ездой, остановились около знакомого дома и сошли с мотоцикла, из подъезда показался радушный Борис Петрович.

— Вовремя, вовремя прибыли, ребятки! — заговорил, здороваясь. — Мы уже в сборе.

О совместной поездке на природу условились в минувшее воскресенье. Погода в тот день была неважная, просидели у телевизора да сходили в кино. Зато сегодня будет жарко. И хорошо, что парни оделись легко, в одни армейские рубашки да брюки навыпуск.

Актер был в светлой, с короткими рукавами тенниске, капроновой шляпе. Искренне радуясь приезду своих молодых друзей, он тут же вывел из гаража машину.

Вышли Лена и Кира Андреевна, неся сумки с домашней снедью. Лена была в голубом платье, которое так шло к ее стройной фигурке, светло-русым волосам, к ее свежему, смущенно порозовевшему лицу. Евгений и Анатолий не сводили с нее глаз.

Мотоцикл решили не брать, поскольку все поместились в «Волге». Хозяин с женой впереди, молодежь — сзади. Выехать из города оказалось не так-то просто. Перед ними, возглавляя беспокойную ватагу разномастных машин, регулярно делая остановки, кособоко катил переполненный троллейбус. Обогнать его не было возможности из-за встречного транспорта. Казалось, весь город поднялся на ноги, расходится и разъезжается на все четыре стороны.

— Борис Петрович, а вам не приходилось служить в армии? — спросил Анатолий.

— Еще как пришлось! — оживился актер. — Прошел армейскую школу!.. Все было, Толя: и срочная, и фронт, и тяжелое ранение, и госпиталь. На гауптвахте только не удалось побывать.

Парни и девушка рассмеялись.

— Но больше всего запомнилась срочная. Я почему-то никак не мог быстро навертывать портянки. А меня еще направили в школу младших командиров. Бог ты мой! Вот было наказание. Командир отделения каждое утро персонально тренировал отстающих. Сержант Мушкин, невысокий, широколицый, в обмотках. Гроза! А еще помню, когда окончил школу младших командиров, меня представили к присвоению сержантского звания то в реляции написали: «Командирским голосом владеет». Эта фраза до того поразила меня, что и сейчас не могу забыть.

Слушать забавные, сдобренные шуткой рассказы Бориса Петровича было интересно, и поездка представлялась Евгению счастливейшим сновидением. Он ощущал рядом плечо Лены — сидел закаменело, боялся пошевельнуться. Его переполняли такие пылкие мечты! Жаль только, что их гасило проснувшееся ревнивое чувство. Ведь Анатолий тоже неравнодушен к девушке…

Товарищ все чаще поглядывал на милую соседку, на ее светлые, пушистые, слегка подвитые волосы, которые почти касались его смуглого лица. Она то и дело поворачивалась к нему, и от парня к ней шел некий трепетный свет.

Евгений даже опустил глаза, вздохнул. Вот бы так посидеть наедине с девушкой!.. Он лишь теперь вспомнил, о чем они договаривались перед выездом с Русиновым, и значительно глянул на него. Анатолий кивнул, давая знать, что понял, и едва выдалась пауза в разговоре, начал так:

— А здесь есть озеро, где можно взять лодку напрокат?

— Таких озер здесь два или три, — отозвался актер. — Молодежи хочется на лодочке покататься?

— Да не мешало бы, — смущенно обронил Анатолий.

— А еще точнее — молодежи хочется попастись без пастухов.

Теперь смущались все, в том числе и Лена.

— Папа, а тебе не кажется, что твоя проницательность несколько нескромная? — иронически заметила она.

В разговор вступила Кира Андреевна:

— Но ведь хочется человеку показать, что он понимает вас!

Парни и девушка рассмеялись. Борис Петрович с минуту молчал, глядя на идущий впереди рыжеватый «Москвич».

— М-да, и меня поймали на том же самом — на мелкой хитрости… Но поскольку вопрос возник, его надо как-то решить. Что ты на это скажешь, Кирилл? — обратился он к жене.

Та слегка повела плечами и ответила:

— Я не против, решайте сами. Но продукты взяты на всех. И как быть с ними, не знаю: или делить на дороге, или выбросить потом?

Актер весело глянул в зеркальце на молодых пассажиров.

— Обратите внимание на чисто женскую уловку: Кирилл не против, решайте сами, но все обставлено так, что вы ничего не поделаете.

— Боря, ты неплохой артист, но скверный комментатор: намеренно искажаешь чужие мысли. Если я что-то и хотела сказать, то единственно следующее: решать вопросы, кому и куда ехать, надо хотя бы за пять минут до отправления поезда.

— Короче говоря, ты возражаешь, — заключил хозяин. — Что касается меня, то я предлагаю компромисс: мы отдыхаем у лесного озера, купаемся и загораем, съедаем запас провизии, и тогда отпадают все загвоздки. В половине пятого я везу вас на другое озеро.

Кире Андреевне на сей раз нечем было возразить, а лейтенанты и Лена промолчали.

Озеро показалось километра через три. Небольшое, в окружении сосен, оно манило своей прохладой. Остановились под кустом орешника, начали устраиваться, раздеваться. И вот уже Анатолий, голоплечий и улыбчивый, в синих плавках подошел к воде, стал пробовать ее ногами. Хороша!

— А как там наша речушка? — спросил актер. — Запамятовал уже название ее.

— Быстринка… Все такая же, чистоводная. Нырнешь, откроешь глаза — и все видно.

— Да, речка славная. Любил я купаться в ней… А как в Русиновке теперь народ живет?

— А чего, привольно живут землеробы.

— Землеробы! — подхватил актер, как бы приглашая всех в свидетели. — Не хлеборобы, не землепашцы, а землеробы. Слово-то какое звучное! Спасибо, Толя, что напомнил мне его… Иной раз репетируешь новую пьесу, и автор лупит тебя по голове, будто кузнечным молотком, одним и тем же словечком. А оказывается, есть и другие!

Полнотелый, светлокожий, с волосатой грудью, он вошел по колени в озеро и, нагибаясь и покрякивая от удовольствия, стал плескаться. Разговорам и остроумным шуткам не было конца. Надозерная тишина впитывала их голоса и смех, как песок воду. Где-то за лесом хриплым басом прогудел локомотив, и все окрест наполнилось тугим, тянущимся гулом идущего поезда.

Как бы соревнуясь, мужчины пересекли озеро вплавь, прилегли на песочек отдохнуть. Лена осталась с матерью. Но вот и она полезла в воду. Судя по всему, плавать не умела — купалась вблизи берега. Затем начала черпать пригоршнями и любоваться тем, как стекающая из рук влага жемчужно сверкает на солнце. До слуха донесся ее голос, нежный, неизъяснимо волнующий. Она напевала что-то, и парни невольно подняли головы.

Евгения неудержимо потянуло к ней. Он встал и, сказав, что пора возвращаться, кинулся в воду, пошел саженками. Борис Петрович и Анатолий тоже поднялись, упали в озеро и двинулись следом.

— Вы искусно плаваете, Женя! — встретила его Лена комплиментом. — Наверное, с детства спортом занимаетесь?

Пока разговаривали, подоспел Анатолий, шумно фыркая.

— А ты что, боишься от берега отрываться? — спросил он девушку, — Давай поучу тебя плавать!

У Евгения даже дух захватило от моряцкой лихости товарища. «Сейчас она его вежливо отбреет!» — насторожился он. Однако ничего такого не произошло. Рассмеявшись, Лена сказала:

— Что ж, давайте попробуем! Только боюсь, ничего не получится.

— Еще как получится!

Евгений тут сообразил, она сама хотела, чтобы ее поучили плавать! «А ты, недогадливый, отказал ей в том, пустился в ненужные разговоры… Эх, Женька, зеваешь ты все, зеваешь!» — покраснел он, сожалея о промахе.

Некоторое время он еще нырял и плавал неподалеку, но видя, что о нем совершенно забыли и тяготятся его наблюдением, расстроенный вышел из воды, лег в сторонке на траве. Нарастало раздражение, и Евгений, то и дело, посматривал на озеро: там шумно барахтались. Анатолий подставлял крепкую смуглую руку, Лена ложилась на нее и пробовала плыть, отчаянно бултыхая ногами, Взметывались фонтанами и искрились брызги. Все было житейски просто и нравилось девушке. Ее колокольчатый смех так и звенел в воздухе…

— Смелей же, смелей! — возбужденно ободрял девушку Анатолий. — Да ты почти умеешь! Попробуй теперь сама.

Слышавший это Борис Петрович рассмеялся, проговорил:

— А земляк-то оказался опытным тренером!

— Все там, в Русиновке, видать, такие настырные, — обронила чем-то недовольная Кира Андреевна.

Когда-то Евгений полагал, что Анатолий — один из того великого множества людей, постигающих истины задним умом. Теперь ему было непривычно наблюдать изменившегося и как бы совершенно нового парня. Он то наивно грубоват, то чуток и предупредителен. Нет-нет, Русинов не подбирает отмычек, — он умом и силой распахивает двери жизни. «Да, если Толька решил серьезно приударить за Ленкой, то мне с ним трудно тягаться, — грустно подумал Евгений. — Может, отступить, не ввязываться в историю?.. Но почему отступать должен я? Еще неизвестно, на ком Лена остановит свой выбор. Она развитая, своенравная девушка, и скоро поймет, что с Русиновым ей не по пути…»

День они провели весело. Под вечер, как и было обещано, Борис Петрович повез их на другое озеро. В нагревшейся за день машине стояла духота, не помогали и открытые окна. Все сидели потные, поскучневшие. Лена то и дело выставляла руку, чтобы встречный воздух охладил ее.

Но вот машина свернула с шоссе и круто взяла под уклон. До этого задернутое зелеными шторами тополиной листвы, озеро просторно открылось взорам — блеском воды, овальными берегами, снующими по глади лодками, светлым домиком лодочной станции и сдобно желтеющими пляжами. И берега, и пляж, и само озеро были густо населены беспечными, темнокожими отдыхающими. Некоторые уже расходились.

Борис Петрович подогнал машину к стоянке:

— Приехали!

Анатолий тотчас вышел. За ним выпорхнула Лена, Евгений выбрался последним.

— Не задерживайтесь долго! — напутствовала их Кира Андреевна.

— Часам к десяти вернемся, — обещали они.

«Волга» фыркнула мотором. Парни и девушка несколько смущенно переглянулись: вот и избавились от родительской опеки! Лейтенанты сняли свои защитные рубашки, остались в одних майках — мускулистые, смугло-темные от загара. Лена заботливо оглядела себя — не измялось ли ее голубое платьице.

Послеполуденный, редкий для здешних мест зной держался еще стойко, хотя солнце повернуло уже к горизонту. Все трое, не сговариваясь, отправились к лодочной станции, на ходу перебрасываясь короткими фразами. В ларьке купили фруктовой воды.

На травянистой кромке берега сутулился пожилой мужчина с тремя удочками. Широкополая шляпа почти скрывала его лицо. Он лениво покуривал сигарету, бездумно глядя перед собой. Поплавки на воде чуть покачивала мелкая волна.

— Клюет, что ли? — спросил Анатолий.

Рыбак с досадным равнодушием посмотрел на него и отвернулся: надоело отвечать. Да, собственно, и так все ясно…

Парень, однако, не уходил. Лена тоже остановилась.

— А вы попробуйте забросить удочки правее.

На этот раз молчун отозвался, вынув сигарету изо рта.

— А почему вы думаете, что там лучше?

— Потому, что и рыба, наверное, в такой день ищет местечко поглубже, попрохладнее. А здесь, видать, мелко.

— Это как сказать… Впрочем, попробовать не грех. — Рыбак лениво потянулся к крайней удочке и вытащил ее.

Лейтенант взялся помогать ему.

— Тогда я пошел лодку заказывать, — проговорил Евгений.

Конечно же, он покажет себя, сев за весла! Анатолий — на носу, вперед смотрящим, а Лена — на корме, лицом к нему, Евгению. Тут у нее и развяжется язычок. Разговор можно начать с того, как они с дядей однажды катались на лодке по Волге и их чуть не опрокинуло волной от пронесшегося мимо судна.

Занятый столь важными размышлениями, он и не заметил, как дошел до лодочной станции. И только тут оглянулся, поискал глазами товарища и Лену. Они все еще маячили около того хмурого чудака в широкополой шляпе. Русинов настраивал удочку. Вот передал ее девушке, и та, смеясь, начала неумело забрасывать рыболовную снасть. У нее ничего не получается, а Анатолий рад стараться: показывает ей, как это делается. Потом оба присаживаются на корточки рядом с рыбаком…

Евгений завистливо вздохнул. Жаль, что лодку не сразу получишь! Перед ним двое парней в розовых плавках и спортивных шапочках сдавали весла, расплачивались не спеша, спорили с пожилой кассиршей…

«Быстрей же! — мысленно поторопил их Евгений. — Хватит вам тянуть». Он снова оглянулся, и увидел, как Лена настороженно привстала, держа навесу удилище. Мужчины выжидающе смотрят на нее. Неужели клюет?

Забавно!.. Девушка дернула удочку — в воздухе серебром сверкнула небольшая рыбешка. В уши плеснул восторженный возглас. Ну почему же он поторопился уйти от них?..

Парни в розовых плавках рассчитались, и он придвинувшись к окошку, попросил:

— Мне бы лодку!

Его снова подстерегало разочарование: взятый напрокат баркас оказался неуклюжим. Тяжелый, с разношенными уключинами, он норовил свернуть в сторону. И потому, что было жарко, и потому, что торопился и налегал на весла, Евгений быстро вспотел. Плыл и чувствовал, что у него непривлекательное, красное и влажное лицо.

Вытершись платком и оглядываясь, направил лодку к берегу. На него зашумели: дескать, рыбу же распугаешь! И Лена замахала рукой. Ишь, как увлеклась! И лодка не манит.

— Причаливай вон там, правее! — распорядился Анатолий.

— Клюет, клюет! — внезапно воскликнула девушка. Пристав к берегу и отложив весла, Евгений наблюдал за поплавками. Один из них крупно дергался.

— Спокойно, не торопись, — поучал Русинов. — Подсекай!

Лена дернула снасть обеими руками, но не тут-то было. Удилище вдруг перегнулось дугой, как бы норовя нырнуть в воду. На лице девушки отобразились одновременно испуг и радость.

— Ого!.. Кажется, крупная.

Она так и не могла справиться с пойманной рыбой. А между тем леска упругими росчерками резала воду, и вслед за ней ходило удилище. Рыбака подняло волнение — хотел подбежать, помочь. Однако смуглолицый лейтенант опередил его, заверил:

— Раз попала, не уйдет! Сейчас успокоим…

Он очутился сзади девушки. Спокойно, спокойно!.. Вместе выкинули рыбину на примятую траву, и Лена в азарте подлетела к ней, наклонилась.

— Крупная! Это кажется, карп.

— Он самый, — подтвердил мужчина, отцепив трофей от крючка, поднял: — Хорош, бродяга! Грамм четыреста, а то и больше. Таких бы парочку и можно варить уху. — Повернулся к девушке с довольным улыбающимся лицом. — Однако у вас, любушка, легка на почин рука!

— Так это же мы! — самодовольно ухмыльнулся Анатолий, и по-свойски подмигнул Лене. Голос у него сейчас покровительственный, густой и сочный. Он явно доволен собой, не отступает от девушки ни на шаг. Да и она жмется к нему.

— Поплыли, товарищи, покатаемся! — начал зазывать Евгений. — Он тоже улыбался, хотя на душе у него было тоскливо.

Между тем рыбак вытянул одну за другой две крупных плотвы.

— Давай еще закинем! — попросила Лена Анатолия. Тот глянул на лодку, на хозяина удочек.

— Хватит. Раз начался вечерний клев, не стоит мешать.

Передав снасть мужчине, поблагодарил его, поднял с травы свою рубашку. Лена двинулась за ним со вздохом сожаления.

— Тогда я буду грести! — неожиданно заявила она. Парни недоуменно переглянулись, а девушка, сняв босоножки и зайдя в воду, забралась в лодку, потянулась к веслам. Поняв молчание друзей, проговорила:

— Думаете, если плаваю неважно, так и грести не умею? Меня папа учил. Один раз я даже на море гребла…

— Мы так не думаем, но зачем вам это? — возразил Евгений горячо. — С вами двое здоровых парней, а вы будете катать их.

— А мне хочется!

Расшалилась, право, как ребенок!.. Неохотно отступая, Евгений вопросительно глянул на товарища. Тот складывал свою одежду и туфли на корму, весело махнул рукой:

— Да пусть отведет душу!.. Держитесь!

Он сильно оттолкнул баркас от берега и ловко перевалился в него сам, заставив шаткую посудину глубоко осесть и накрениться. Лена долго опускала весла на воду, а баркас тем временем, поворачиваясь носом к берегу, почти замер на месте.

— Трое в лодке, не считая… чего? — пошутил Евгений.

— Явного неумения грести, — со смехом поддержал его Анатолий.

Евгений не видел покрасневшего, раздосадованного лица девушки, но чувствовал, что ее намерение поколебалось, и язвительно добавил:

— Может, совершим кругосветное путешествие? Мы так крутимся…

Он хотел, чтобы Лена отказалась от своего намерения, но тут опять вмешался Русинов:

— Давайте вместе попробуем! А то будем барахтаться у берега.

Сев рядом, он взялся за весла, и те уверенно и сильно ударили по воде. Баркас выправился, пошел вперед, набирая скорость. Евгений скучающе поглядывал по сторонам, и опять мучился сознанием обойденности. Гребцы изредка оглядывались на него. Лицо у Анатолия увлажнялось, работать ему было неудобно, зато у напарницы глаза сияли.

Выплыли на середину. Русинов удовлетворенно окинул взглядом гладь озера, залитую солнцем. От воды веяло освежающей прохладой. И все трое почувствовали себя легко, беспечно. Мимо то и дело скользили баркасы, плоскодонки, из них смотрели довольные лица подростков и важные, насмешливые — отцов семейств, Проплывали мечтательные, поющие парочки. Повсюду играла и веселилась соблазнительно обнаженная, горячая жизнь.

— Сушим весла! — сказал Анатолий и, оглянувшись, положил мокрые волокнистые лопасти на борта лодки.

Он снова перебрался на корму, заговорил с Леной:

— Вот видишь! Оказывается, мы с тобой умеем не только рыбку ловить, но и отлично управлять этим ковчегом.

— С тобой все идет отлично! — рассмеялась она. — Ты же умничка!

В семье актера, видать, любили это слово — уже который раз произносилось оно. Наверное, и самой себе, когда делала что-либо толковое, девушка говорила «умничка». От ее голоса, от жестов, от всего ее прелестного облика веяло мягкой, стыдливой негой.

Она устроилась несколько боком на скамейке, чтобы видеть обоих парней, и продолжала веселый разговор:

— Знаешь, Толя, о чем я вспомнила?.. Как ты тогда отвечал мне по телефону. — Она рассмеялась. — Удивляюсь, как ты мог решиться отвечать за папу?.. Не вяжется это с тобой.

— Со мной все вяжется, — хмыкнул парень, чем еще больше развеселил девушку.

— Однако артист ты, Русинов!.. Так бесподобно говорил «проказницы, па»… Нет, я не могу! — Она опять расхохоталась, заражая своим смехом лейтенантов. — Честное слово, если бы папа не сказал, я век бы не догадалась, что говорила с посторонним.

— Какой я посторонний!.. Я племяш Бориса Петровичу — отшучивался Анатолий. — А вообще из меня тоже получился бы актер. — Он повел плечами, словно собираясь изобразить нечто. — Я бы такое показал на сцене, что все плакали бы навзрыд.

— А зачем зрителям плакать? — живо возразила Лена. — Горевать охотников мало. Чаще хочется повеселиться, как нам сегодня…

— А Толе хочется, чтобы плакали, — вставил Евгений ровно бы в шутку, однако в голосе слышалось нечто уязвляющее: «Простачок ты все же!» И с веселой непринужденностью, стараясь сгладить впечатление от обидной многозначительной первой фразы, добавил: — Анатолий Михайлович такой человек.

Они и не заметили, как солнце скрылось за лесом.

— Что, отдыхающие, подадимся к берегу? — спросил Анатолий.

Он сел на весла, попросив Лену перейти на корму, и баркас рывком двинулся вперед. Вода за кормой забурлила.

— Нажми на правое! — командовал Евгений, направляя лодку на то самое место, где она стояла. — Чуть-чуть на левое… Табань!

Русинов сделал обратный гребок, гася скорость, поднимая брызги. Лодка плавно подошла к причалу, стукнулась о деревянную обшивку, и они сошли на берег.

— А знаете, ребята! Мы можем пройти к городу вот так, напрямую, — показала девушка. — Тут по лесу хорошая тропинка, так свежо! А в автобусе сейчас жарко и тесно.

— Мы согласны, — отвечал Евгений. — Вот только рассчитаюсь…

— Нет, теперь мой черед, — заявил Русинов. — Ты уже стоял у окошка.

Евгений понял: товарищ великодушно давал ему возможность побыть наедине с девушкой. Он был приятно взволнован вниманием друга, кивнул милой спутнице:

— Что ж, тогда пошли полегоньку! Толя догонит нас.

За пляжем, около низко изогнутых труб, брызгая жемчужной, манящей влагой, баловались две загоревшие девочки. Лена остановилась.

— Женя, не хотите воды напиться?

— Может, купить минералки или пива?

Торговые палатки находились неподалеку, за кленами. Можно было посидеть за столиком под матерчатым навесом. Людей уже мало осталось, расходятся.

— Нет, лучше здесь. Так пить захотелось… Здесь особенно вкусная вода — из скважины.

Она наклонилась, подставив ладонь под прохладную струю. Должно быть ей и самой было чудно, что она вот так утоляет жажду. Светлые, крупные, будто картечины, капли падали с ее руки и разбивались о доски под трубами, оставляли влажные пятна на пыльных босоножках.

— У-ух, — облегченно вздохнула девушка, выпрямляясь и смеясь. — Аж на душе легче стало.

Евгений тоже припал к живительной, прохладной струе. А потом влажной ладонью провел по лицу, по шее и груди под майкой. Сразу почувствовал себя бодрее, и они пошли дальше, разговаривая, обмениваясь шутками.

Лена еще не избавилась от наивности, мало знала жизнь. А некоторые ее замечания свидетельствовали о том, что сердечные бури пока не задевали ее серьезно. Но и простушкой ее не назовешь — в суждениях она независима. К тому же вполне развилась и расцвела. Тайная прелесть неизведанных еще наслаждений чудилась во всем ее жизнерадостном облике, в каждом взгляде, повороте головы.

Когда выбрались на лесную дорожку, Лена потянулась за веткой, при этом фигура ее обозначилась так женственно! Он даже затаил дыхание. И чтобы дать выход обуревавшим его чувствам, показал на деревья, что манили прохладой, сочной листвой.

— До чего милая рощица! Прямо-таки достойная кисти Куинджи. — Он повернулся к девушке. — Помните его березовую рощу?

Она, конечно, помнила. Чуть помолчав, начала рассказывать:

— Как-то папа повез нас в Москву, и мы три дня ходили в Третьяковку. Все казалось мало… Знаете, можно часто увидеть копии с картины Шишкина «Утро в сосновом лесу». Так вот я не понимала, почему с таким усердием копируют ее. А тут дошла до оригинала и замерла, будто вкопанная: это же в самом деле изумительно! Картина вся пронизана светом, идущим как бы изнутри, из-за сосен.

— Да, это здорово! — подтвердил Евгений задумчиво. — Там рядом висят еще две его картины — «Рожь» и «Бор». Как будто две великолепные поэмы… А кто из русских художников понравился вам больше всего?

— Многие! И Репин, и Суриков, и Левитан…

— Левитан не может не нравиться! — подхватил он. — Какой глухой уголок изображен на картине «У омута»! Кладка, темная вода, лесок… Так и хочется посидеть там.

— В соседнем зале — Серов.

— Чудесный портрет Ермоловой.

— А мне почему-то он не понравился, какая-то парадность и надменность во взгляде знаменитой актрисы.

— Ее надо понять, вдуматься, и тогда перед вами откроется целая жизнь? Гордая осанка женщины, знающей, что такое успех, и в то же время тона сдержанные, приглушенные, я бы сказал, драматические. Жизнь прожита, впереди ничего светлого, обнадеживающего. На лице — воспоминание о неповторимом, прекрасном прошлом… Все так сильно передано, так волнует!

Лена с уважением посмотрела на Евгения.

— Я тоже запомнила этот портрет, и долго стояла перед ним, а вот оценить не сумела. — Помолчав, она добавила, — У вас, наверное, стойкая память.

— Память у меня абсолютная, — сказал он не без гордости. — Стихи, да еще добротные, схватываю с первого чтения.

Евгений собирался уже продекламировать что-либо, когда заметил, что его спутница вдруг стала задумчивой, грустной, несколько раз оглянулась.

«Ждет Русинова», — понял он.

— А вы давно знаете Толю? — спросила она. — Однажды вы сказали, что он может учить уставы даже в то время, когда все смотрят хоккейные матчи. Неужели он ничем не увлекается?

— Почему же!.. Увлечений у него много — театр, кино, шахматы. Запоем читает книги.

— А вам не кажется, что Толя со странностями?

— За ним это водится. Раз он три дня ничего не ел. Надо же, говорит, знать, что такое чувство голода. Чудак!.. А потом два дня не пил воды, не спал трое суток подряд. Вечером упал на свободную солдатскую койку в казарме, только утром еле разбудили его.

Рассказывая, Евгений понял, что увеличивает число пробоин в чужой мишени, отводит себя на второй план. Он видел, как у Лены разгораются глаза, румянец покрывает щеки… Да, конечно, она думает о Русинове. Наверное, тот показался ей по-настоящему интересным парнем, какого она еще не встречала.

Словно подтверждая его догадку, она обеспокоенно спросила:

— Что же его так долго нет?.. Давайте тише идти. «Ей скучно со мной!» — уверился Евгений в печальной мысли.

Миновали мостик через ручей, где особенно густо, как бы напоказ, развесили сочную листву темноствольные ольхи. Тут Лена, обернулась, радостно воскликнула:

— Вот и Толя идет!

Вскоре Русинов примкнул к ним.

— Фу-у, намаялся! — сказал он. — Собрали толкучку у окошка. Пока расплатился да забрал твое шоферское удостоверение, тошно стало.

Евгений молча принял удостоверение, примечая, как девушка улыбнулась Анатолию — тепло, родственно. Рада, что пришел!

Русинов рассказывал что-то занимательное, а Лена, улыбаясь, прилежно слушала. И то качала головой, не спуская с собеседника живых блестящих глаз, то брались за щеку рукой, смеялась.

Пока добрались, над городом повисли сиреневые сумерки. На темнеющей шее улицы золотым ожерельем вспыхнули огни. Откуда-то потянуло тонким и сладким запахом цветущей акации. Киры Андреевны и Бориса Петровича не оказалось дома, — ушли в театр. Отдохнули немного и решили, что им пора, Взяв ключ от гаража, Лена вышла проводить их.

Лампочка перед домом все так же еле-еле мигала. Под каштанами стоял уютный сумрак. Отойдя от подъезда, Евгений с волнением стал ждать Русиновых. А те застряли на лестнице. Но вот на верхнем этаже хлопнули дверью, кто-то быстрый и легкий затопал по ступенькам вниз, — и почти тотчас из подъезда вынырнули парень и девушка.

«Что, спугнули вас, голубчики!» — усмехнулся Евгений.

Анатолий торопливо подошел к нему. Даже в сумерках видно было, как беспокойно блестят его глаза. Сунул в руки ключ, попросил смущенной скороговоркой:

— Готовь пока мотоцикл…

А сам вернулся к ней, к Лене. Ему явно хотелось увести ее подальше от дома. Евгению не по себе было наблюдать их любовную игру, и он отошел к гаражам. Разыскал нужную дверь, непослушными руками открыл замок. Не включая огня, нащупал руль «Явы», осторожно выкатил ее. Поспешно оглянулся: у подъезда никого не было.

«Увел все же! — с тоской подумал он. — Куда они подались?» И тут услышал тихий, неразборчивый говор: парень с девушкой затаились неподалеку, за каштаном.

«Неужели Толька поцелует ее сейчас?» — страдал он от ревнивой догадки, закрывая гараж. Включить фару мотоцикла и направить туда! Или сделать еще что-нибудь такое…

— Откуда дровишки? — отчетливо донесся недовольно-насмешливый голосок Лены и тут же подозрительно прервался.

Стало слышно, как шуршит ветер в листве деревьев. Из центра города лился металлический скулеж трамвая на крутом повороте.

— А вам не кажется, что вы не в меру энергичны? — холодно и сердито спросила девушка.

Евгений аж заулыбался в темноте. «Вот и отбрила тебя, Русинов! Это, брат, не по мишеням лупить. Тут, видать, и подкалиберным не прошибешь», — иронически думал он.

— Обожди же минутку! — грубовато заговорил Анатолий, тоже повышая голое. — Разве я чем-нибудь обидел тебя?..

Кинув что-то колкое развязному кавалеру, Лена скрылась о подъезде, ее каблучки зацокали по лестнице. Тут из-за деревьев показалась сумрачная, сник-тли фигура товарища.

— Что ты, торопыга, долго копаешься? — сердито спросил он.

Евгений отвечал тоже с раздражением:

— Надо же было «козла» вывести и закрыть гараж!.. А чего ты вдруг начал покрикивать на меня?

— Прости, — сбавил тон Анатолий. — Давай ключ, отнесу.

Он кинулся в подъезд и через минуту вернулся. От Русиновых они уезжали с такой стремительностью, что все мелькало перед глазами. Русинов еще бормотал уязвленно в тугой, все гасящий нахлест ветра. Евгений слегка поеживался от свежести, усмехаясь в радостном волнении. В нем опять поднималась надежда. Если Лена отвернется от Анатолия, то тогда…

— Что ты сдавил мне бока? — раздраженно крикнул Русинов, обернувшись. — Дышать же тяжело.

Едва город остался позади и начал меркнуть разлив огней, он сбавил скорость, поехал совсем тихо. У Евгения мелькнуло подозрение: не вздумал ли вернуться сдуру?

— Может, прибавим газу, Толя? — спросил он. — Завтра на полигон.

— Не всегда нужно спешить, — с раздумьем отозвался Русинов, а потом неожиданно спросил: — А как ты думаешь, Женя, сколько нужно дружить с девушкой, чтобы… словом, чтобы объясниться?

— Смотря какая девушка.

— Ты ее знаешь.

— К Лене нужен, как говорится, особый подход. Тут надо не на повышенной, а на первой передаче подъезжать.

— Что ж, ты прав, дружище.

Анатолий угрюмо замолчал. Ощущение тайного превосходства снова наполнило Евгения. Нет, дела его не ток плохи, как он думал.

— Может, и в самом деле прибавить газку? — пробормотал Русинов, и снова начал набирать скорость.

Они неслись сквозь необъятную темень ночи. Над их головами колыхалась и тоже куда-то спешила бездонная зыбь из звезд. Небо было ясное, стеклянно-звонкое. И до самого горизонта — звезды, звезды.

День стоял ни ясный, ни пасмурный — один из тех дней, какие бывают после обложных дождей. Небо затянуто светло-серыми тучами, и солнце то прожигало их, то тускнело и скрывалось. Тогда окрестные поля, лесистые взгорья и кустарники разочарованно хмурились.

Набухшая от влаги полигонная земля, вся в сочной некошенной траве, бурых метелках щавеля и желтом зверобое, поглощала гул идущих танков. Батальон майора Загорова вторые сутки вел тактические учения. Сейчас он совершал марш в предвидении встречного боя с противником. По западным нанесен ядерный удар и они принимают меры, чтобы как-то закрыть бреши — таков был замысел руководителя учений полковника Одинцова.

Сам комбат в танкошлеме, со шнуром от рации возвышался по пояс над люком головной машины и напряженно высматривал что-то, изредка опуская к карте глаза. Время от времени включал рацию, бросал в эфир:

— «Каток»!.. «Каток»!.. Почему не отвечаете? Я «Лафет». Прием.

«Каток» — позывной разведывательного дозора, который возглавлял лейтенант Русинов. Уже с полчаса от него кет ни слуху, ни духу. Ушел по маршруту движения, и как сквозь землю провалился. Что с ним случилось? Вечно у этого Русинова фокусы!..

Раздосадованный комбат хотел выслать вперед дозорную машину, — в эту минуту показалась балка. Он еще раз глянул на карту и свернул ее, сунул в полевую сумку: батальон шел верно. Только почему так изменилась балка? На карте она узкая и в летнее время сухая. А тут, как ни странно, заполнена водой по самые берега.

Глянув вправо, майор все понял: в сотне метров ниже ее перегораживала свеженасыпанная плотина Должно быть, недавно соорудили — еще не успели увести бульдозер.

— Вот это номер! — воскликнул Загоров, включая рацию.

Едва доложил командиру полка о препятствии как получил приказ с ходу форсировать водную преграду, захватить на правом берегу выгодный плацдарм для наступления. Ставя такую задачу передовому отряду, полковник Одинцов добавил:

— Приданные вам саперы и понтонщики отстали, а на установку ОПВТ у вас нет времени. По данным воздушной разведки, западные спешно выдвигают из глубины танковые резервы и вот-вот оседлают высоту за балкой, чтобы сорвать вашу переправу. Как добиться успеха, решайте на месте.

«Вот и подкинул батя кроссвордик! Ломай теперь голову», — призадумался Загоров. Перед этим он получал обычные, заурядные вводные: участок радиоактивного заражения, авиация западных. Комбат предвосхищал и танковую засаду, и внезапную контратаку во фланг, и огневой заслон — все, что угодно. Одно только не приходило в голову: что балка окажется затоплена водой.

По его команде роты рассредоточились во взводные колонны. Орудия приданного артподразделения заняли огневые позиции, а машины технического замыкания укрылись в складках местности. Началась разведка рубежа.

Рослый сапер-водолаз в прорезиненном костюме и маске, с баллонами за спиной, держа в руке трехметровый деревянный шест, перешел балку по дну в двух местах. Узкая, точно корыто, она имела в глубину около двух метров и такие крутые и рыхлые берега, что танки из нее просто-напросто не выберутся.

«Вот и наступай теперь!» — невесело вздохнул Загоров. Батальон действует как передовой отряд. Его задача — упредить захват противником выгодного рубежа. А если будем торчать у этой грязной канавы, то никого не упредим. Нет, надо перебираться через нее… Можно было бы перекинуть столбы — в узком месте балка имела ширину четыре метра, или столкнуть в воду валуны…

Ни столбов, ни валунов поблизости нет и в помине. Да и некогда их искать. Разве что собрать с танков бревна? Связать тросами и побросать в водомоину… Вряд ли этого будет достаточно, — боевые машины застрянут. «Но тогда остальные пройдут по застрявшим! — мелькнуло в голове у Загорова. — В батальоне имеется четыре учебно-боевых машины. Вот их и затопить! Все равно сдавать в ремонт. Ох, и хитер батя!» — Он торжествующе выпрямился: ему все было ясно.

— «Лафет» — один, два три!.. Я «Лафет». Срочно подготовить для затопления танки учебно-боевой группы. По ним батальон форсирует водную преграду одновременно в двух местах, — передал он по радио.

Ротные отозвались не сразу. Медлили. Слишком необычное решение принял комбат! Как бы даже и неприемлемое. Но почему неприемлемое? В бою дорога секунда, и если потребуется форсировать ров, канал или речушку, так и следует поступить. В противном случае понесешь лишние потери, сорвется наступление…

Руководитель учений ничем не напоминал о себе, хотя его рация настроена на ту же частоту и ему слышна каждая команда. «Значит, все верно!» — утвердился Загоров в своей мысли.

— «Лафет» — один, два, три!.. Снять со всех машин бревна, сделать четыре связки на тросах, сбросить их в воду перед затопленными танками для устойчивости переправ.

Учебно-боевые машины подходили к указанным местам, становились по две в ряд, почти впритык одна к другой. Перед балкой из них вышли экипажи, выключив двигатели, наглухо задраили люки, закрыли выхлопные трубы, жалюзи и стволы орудий. Затем приготовленные танки были подтолкнуты сзади, скатились в балку и затонули по самые верхушки башен…

Полковник Одинцов затаился в полукилометре от переправы батальона. Вместе с ним в «уазике» находились майор Чугуев и радист, который держал перед собой гарнитуру от настроенной радиостанции. Из наушников доносились отдаленные грозовые разряды. Слышались распоряжения комбата, доклады ротных.

— Что ж, решение принято правильное, — оживленно молвил командир полка. — Тут ничего другого не придумаешь.

Он был доволен сметливым комбатом, и его суровое лицо разгладила улыбка.

— Загоров мужик с головой, — отозвался Чугуев чуть погодя и замолчал, не договаривая что-то.

Георгию Петровичу понятно было, что именно: если бы комбат-три научился работать с заместителями, он мог бы далеко пойти. Полковник сделал вид, будто не уловил того, что не досказано, и продолжал:

— Связки из бревен тоже верно догадался сделать! Без связок ничего не получилось бы.

Он открыл дверцу кабины, глядя в сторону трех пятьдесятпяток. Это были те самые танки, которые комбат послал в разведдозор, а командир полка, дождавшись их за холмом, задержал и привел сюда. Что поделаешь, иной раз приходится пускаться на хитрости, чтобы создать на учениях напряженную обстановку.

Увидев вынырнувшую из люка голову взводного, Одинцов призывно махнул. Лейтенант выбрался из танка, держа в руке шнур от рации. На смуглом лице светилась заговорщицкая ухмылка.

— Все, Русинов, кончайте играть в молчанку! Доложите, что отклонились от маршрута по моему приказу, а то из вас полетит пух-перо.

— Есть!

Танки вскоре двинулись в сторону переправы.

— А ну, сынок, держи следом за ними! — сказал Одинцов водителю. — Поедем посмотрим. — Он помолчал и добавил, когда «уазик» тронулся. — Да, трудно бывает порой принять необычное решение. Но именно в нем выигрыш, в нем победа…

Переправу Загоров наладил быстро. К тому моменту, когда легковая подкатила к балке, на тот берег прошли первые два танка. Все, кто наблюдал за этим, не могли сдержать торжествующих улыбок. Вот через переправу тронулась очередная пара боевых машин.

— Да, не сплошал Загоров! — удовлетворенно молвил Одинцов и обратился к радисту. — А ну включи на передачу!

Он принял гарнитуру и стал передавать очередную вводную:

— «Лафет»!.. Из-за высоты «Круглая» показался дозор западных. С самолета-разведчика доложили, что впереди замечена танковая колонна в десять машин. Движется по направлению к водному рубежу.

В это время из-за высотки действительно вылетели три танка, — Одинцов не любил упрощений. Рассредоточившись, они ударили из пушек холостыми зарядами.

— Вас понял! — отозвался Загоров и дал команду огнем с места уничтожить дозор западных. Одновременно ускорил переправу.

В раскатах орудийных выстрелов потонул шум дизельных моторов. Огонь вели три машины — остальные попарно продолжали переправляться, занимать выгодные позиции для боя. Дозор противника отошел за высоту и стрельба утихла.

— Вот так при взятии Берлина один наш комбат организовал танковую переправу через Тельтов-канал, — заговорил Георгий Петрович, обращаясь к замполиту. — Маршал Конев вначале пошумел на него, а когда увидел, как танкисты быстро преодолели канал и дружно ударили по гитлеровцам, представил к ордену Красного Знамени.

— Значит, решили учить комбатов на фронтовом опыте? — оживился Чугуев, по привычке трогая пальцем темный ус.

— Фронтовой опыт грешно забывать. Слишком дорого заплачено за него, — не сразу отозвался Одинцов.

Возможно он думал о чем-то, наблюдая за переправой, а может просто смотрел на буйное разнотравье в этой части полигона. Ветер понемногу очищал небо, и полуденное солнце все яснее озаряло подвластный ему мир.

— Крутой нравом был Иван Степанович, — продолжал Георгий Петрович. — Познакомился я с ним вскоре после академии. В дивизии тогда проводились сборы командиров батальонов. Вот тут и нагрянул Конев. Построили нас. А руководителем группы был командир полка Сухарев, заслуженный человек. Конев его лично знал. Поздоровался с ним за руку и говорит: «Ну, Сухарев, кто у тебя побойчее? Пусть отдаст приказ на наступление. — Полковник окинул взглядом строй. — Одинцов!»

Маршал уставился на меня, ждет. До сих пор помню его взгляд. Глаза голубые, гипнотизирующие, брови редкие, кустиками. Смотрит — и хоть бы раз мигнул или отвернулся… Но ничего, не растерялся я. Отдаю приказ. Четко так, пункт за пунктом, словно полевой устав читаю. Недавно же из академии! Увлекся даже. И мыслишка приятная щекочет: «Вот сейчас маршал похвалит меня!»

Только закончил, он безнадежно махнул рукой: «Плохо, майор Одинцов! Долго отдавали приказ. За это время противник нанес батальону серьезный урон. — И к Сухареву: — Кто лучше сможет?» Назвали другого — плохо. Назвали третьего — тоже плохо. «Вот как надо!» — и Конев сам начал отдавать приказ…

Батальон Загорова, закончив переправу, готовился к наступлению. Под руководством капитана Потоцкого две спаренные машины тащили на тросах из балки затопленный танк. Вот он показался, первый из «утопленников», — весь в грязи, с него ручьями стекала вода. За ним были вытянуты и другие. Вскоре они заняли свое место в боевом строю.

Полковник снова потянулся к гарнитуре.

— «Лафет»!.. Противник пытался атаковать вас силой до двух танковых рот. Встретив меткий огонь, начал отходить, прикрываясь дымзавесой. Ваш сосед слева двинулся в обход высоты, но попал на минное поле, потерял две машины и отступил. Посланные вами в разведку саперы доложили, что наткнулись на мины неизвестной конструкции. Обезвредить их не удается, для этого потребуется дополнительное время…

Задачка была «пробочная», однако требовала быстрой реакции, — в этом и было ее назначение. Загоров тотчас подал команду:

— «Лафет»-один, два, три!.. Преследовать противника по колеям отходящих танков, пользуясь его дым-завесой. Сбить противотанковый заслон на высоте «Круглая» и продолжать наступление.

Оставив позади высоту, танкисты прошли еще около трех километров и наткнулись на жесткую оборону западных. Поступил приказ зарыться в землю: ожидалось ядерное нападение.

Полковник Одинцов задумчиво стоял в глубокой, обшитой досками щели, из которой вели ступени в блиндаж, когда прибыли Загоров и начштаба батальона Корольков.

КНП руководителя учений находился на господствующей в этом районе высоте «Овсяная нива». С нее хорошо просматривалась тактическая даль предстоящего наступления. Видно было и седлообразное взгорье — высоты «Длинная», по юго-восточным скатам которой занимали оборону западные. Местность впереди была холмистая, изрезанная оврагами.

Аккуратно выбритый Одинцов был в полевом мундире, хромовых сапогах. Через плечо на ремешке у него висела плащ-накидка, скатанная в рулончик. В немногих словах он ввел комбата в обстановку учебного боя. Чуть помедлив, обронил:

— Слушайте боевой приказ.

Говорил неторопливо, словно диктовал. Майор Корольков, развернув полевую сумку и пристроившись на бровке щели, наносил обстановку на карту. Под его проворной, тренированной рукой все яснее вырисовывались оборонительные рубежи с огневыми средствами. Стрелы и короткие дугообразные значки указывали направление наступления танкистов.

Загоров, сосредоточившись и отрешившись от посторонних мыслей, запоминал детали предстоящей боевой игры. Седлообразное взгорье он хорошо разглядел, когда поднимался сюда, мысленно уже представлял себе, какую получит задачу. И то, что сейчас говорил командир полка, словно подтверждало его догадки, потому боевой приказ осязался со всеми подробностями.

В полосе наступления танкистов западные оборонялись усиленным пехотным батальоном. Они продолжали совершенствовать свои позиции. В бинокль отчетливо видно было, что там ведутся земляные работы. Танкистам предстояло атаковать высоту «Длинная» и прорвать оборону противника. В последующем наступать в направлении восточной опушки леса.

— Готовность к выдвижению из выжидательного района — в два тридцать ночи, — закончил приказ Одинцов.

Он помолчал, чтобы комбат мог закрепить в памяти услышанное, а затем начал давать указания. И тут все, что до этого казалось ясным, облеклось в форму нового кроссворда, еще более заковыристого, чем у затопленной балки. Сначала полковник сообщил, что в интересах наступающих по противнику наносится ядерный удар. Комбат должен увязать это с замыслом боя и высказать свои соображения.

— Данные о противнике нанесены на схему, с которой вас познакомит начальник штаба полка, — продолжал Одинцов. — Учтите, западные имеют сильное огневое прикрытие. Кроме того, сзади, на высоте «Слива», у них припасен противотанковый резерв. Лобовой атакой сбить их трудно. Обход слева исключается: сплошное минное поле, а точнее — дозревает колхозный ячмень. Потрава его не допустима. Справа — глубокий овраг с обрывистыми склонами и заболоченным дном, В устье его виден засевший по башню танк…

«Значит, и там не проберешься!» — вздохнул комбат, не отрываясь от бинокля и отчетливо различая и ячменное поле вдали, и засевший в устье оврага танк. Он знал, что Одинцов не был бы Одинцовым, если бы создал заурядную обстановку. Придется так напрячь мозги, что голова будет трещать. Да и то, найдешь ли верное решение, еще неизвестно.

— Для организации боя в вашем распоряжении шесть часов. — Одинцов поднял левую руку. — В том числе два часа светлого времени. Через час выехать на рекогносцировку в район высоты «Груша». Свое решение доложить мне в двадцать три ноль-ноль.

— Задача ясна, товарищ полковник, — отвечал Загоров.

— Тогда знакомьтесь со схемой — и за работу. Одинцов покинул щель, чтобы не мешать комбату.

У того сейчас, как говорится, запарка. И задачу надо уяснить, и разведку организовать, и отдать предварительные распоряжения. Все это лишь подготовительная работа. Основная — еще впереди.

Разумеется, Загоров не из тех, кого можно застать врасплох, — батальон его готов начать атаку, хоть сейчас. Только прикажи. Но в том-то и заковыка, что иной раз легче воз дров нарубить, чем отдать войскам такой приказ. Речь идет не просто о том, чтобы вступить в бой, но выиграть его. А это уже искусство.

Начальник штаба части, плотный, с интеллигентным лицом подполковник Лавренко, едва приметно усмехаясь, развернул схему. Она была довольно подробной. И цель ее, как видно, состояла в том, чтобы усложнить наступающим их задачу. Прежде всего бросалось в глаза, что местность перед участком обороны западных густо заминирована, на склонах взгорья вкопано несколько средних танков, безоткатных орудий, ПТУРСов… Тут будет такая плотность огня, что захлебнется любая атака. Не помогут ни минные тралы, ни огонь своей артиллерии. Только и пробьешь, что ядерным ударом. Но что потом делать с противотанковым резервом западных? Его так просто не одолеешь.

Пока Корольков переносил данные на рабочую карту, комбат с биноклем в руках вдумчиво осматривал оборону противника. Надо было здесь же, не выходя из щели, привязать к местности все, что увидел на схеме и услышал в приказе. Иначе память утратит детали и подробности. А попутно уже думалось о том, основном, ради чего командир проделывает огромную предварительную работу, — о замысле предстоящего боя.

Сообразительный, знающий, Загоров всегда быстро ориентировался в обстановке. Там, где другие находили путь после натужных поисков и раздумий, он брал интуицией. И его последующая работа была как бы подтверждением счастливой догадки. А тут он оказался по-детски беспомощным. Замысел боя не только не давался, но таил в себе ощутимый подвох, ведущий к поражению.

«Может, Королькову удалось выведать кое-что у начальника штаба полка? — подумал он, прислушиваясь к негромкому разговору майора и подполковника; покраснел и ругнул себя: — Что это ты, словно школяр перед экзаменами?… Нет, братец, в бою некогда будет прислушиваться к дядиным подсказкам. Придется полагаться на собственный котелок: как он сварит, так и расхлебаешь…»

Ознакомившись со схемой, Загоров и Корольков невесело спустились с «Овсяной нивы» к своему бронетранспортеру, — их ждали сержант и солдат-водитель.

— Подбросите нас вон к тому холму, а сами отправитесь за командирами рот и приданных подразделений, — сказал комбат сержанту, усаживаясь, и хлопнул стальной дверцей. — Вперед!

Бронетранспортер покатил своими широкими шинами, обходя глинистые вымоины, деревья и кустарники. Под осинкой, изобретательно закамуфлированный, стоял танк Русинова, — часа полтора назад лейтенант получил приказ отправиться на разведку.

— Стоп! — крикнул комбат и обратился к смотревшему на него чернявому солдату: — Русинов здесь?

— Нет, товарищ майор. Но должен быть скоро.

— Как только появится, пошлите его ко мне на высоту.

— Хорошо, товарищ майор, — отвечал Виноходов.

— Что, устав забыли? — буркнул комбат, выходя.

— Не забыл… Просто о доме думал.

— О доме будете осенью думать.

Вместе с начштаба начали подниматься по отлогому скату. Высотка была небольшой, но находилась вблизи обороны западных и с нее многое виделось невооруженным глазом. Загоров и Корольков сперва пригнулись, а потом легли и поползли к редким кустикам на гребне. Выбрав поудобнее для наблюдения место, затаились, достали карту.

Солнце склонилось совсем низко. На траву ложилась роса, и полигон уже затягивала туманная дымка. В воздухе родниковой водицей разливалась прохлада. Минут пять лежали молча, глядя на удлиненное, похожее на верблюжью спину взгорье. Все необходимое было зафиксировано в памяти, взвешено, но главное не давалось: решение на бой не приходило. И ощущение беспомощности не оставляло комбата. Казалось, над холмом повисла нехорошая, удушливая тишина. Что ж, мотострелки выиграют бой, а танкистам запишут поражение… Ну, возможно, за дружную атаку, использование темного времени суток накинут немного.

Загоров почти рассерженно думал о командире полка, который поставил его батальон в такие невыгодные условия. Корольков, судя по всему, занят был теми же мыслями.

— Говорят, сам батя выбрал этот район, посоветовал мотострелкам, как лучше укрепиться, — сказал он.

— А нам хоть по воздуху лети в атаку, — проворчал комбат, доставая папиросы. — Закуривай, Аркадий Фомич, да пораскинем мозгами.

Комбат все больше нервничал: сейчас прибудут подчиненные ему офицеры, а он даже не знает, что сказать им в боевом приказе. Чему научит он своих ротных? Ни разу еще не испытывал Загоров такого отвратительного ощущения. Он был удачлив в боевой игре и считал, что тот не командир, у которого не лежит в кармане готовое решение. А тут оказался в роли Никиты-приписника.

Корольков выпуская дым в траву, слегка выпячивая губы и поплевывая, тоже усердно думал, но ничего не находил и вещал скучным голосом:

— Перелететь по воздуху было бы неплохо. Только для нас это начисто исключено — не тот вес у коробочек. — Танки он по-фронтовому называл «коробочками».

Итог их размышлений был неутешительным. Казалось, единственное, что можно сделать, внезапно ударить среди ночи при сильном артналете на позиции западных. «А если все-таки нанести ядерный удар по верблюжему хребту?» — прикинул Загоров и отверг это намерение. Вспомнилось, как однажды Одинцов сказал ему: сначала научитесь бить неприятеля наличными силами, потом хватайтесь за оружие массового поражения.

— Бате посоветовали подбирать себе замену, — хмыкнул Корольков. — Вот он и ставит свечи комбатам — ищет мудрейшего. Вчера на этом длинном бугре бездарно погорел наш сосед Станиславский.

Корольков имел знакомства в штабе полка, и некоторые новости узнавал раньше других. Слушая его, Загоров испытывал сложное чувство: и жалел бойкого конкурента, и радовался. А вдруг выбор Одинцова остановится на нем. Почему бы и нет?.. Но для этого надо показать себя находчивей Станиславского.

— А какое решение он принял?

— Примерно такое же, что и мы: используя результаты ядерного удара и огонь артиллерии, атаковать внезапно ночью.

— Что, Одинцов с ходу забраковал?

— Да нет, советовал подумать. — Начштаба важно помолчал: как-никак, он сейчас знал побольше своего комбата. — А потом, когда Станиславский заявил, что иного варианта не видит, хмуро буркнул: «Что ж, атакуйте». Когда танкисты были почти у цели, передал по радио: «Противник нанес по атакующим ответный ядерный удар. Больше половины ваших машин выведено из строя, горят. Поступило донесение: западные бросили в контратаку свежие силы до двух танковых рот…»

— Что же дальше?

— Дальше некуда! — резюмировал Корольков. — Станиславский тыкался-мыкался, и признал, что наступление сорвалось.

— Боюсь, нас ожидает не лучшая участь.

Обсудили еще два-три варианта атаки. Днем и ночью. С применением атомного оружия и без него. И все было не то. В масштабах дивизии или хотя бы полка можно как-то сманеврировать, найти уязвимые места в обороне противника. А что сделаешь на фронте батальона?.. Зажали тебя в прокрустово ложе между колхозным полем и оврагом — как хочешь, так и пляши.

Взгляд Загорова был хмурым, расстроенным. Рывком выдернул и отбросил мешавший лопушистый стебель какого-то растения. Снова достал папиросы.

— Ядерный удар придется нанести по противотанковому резерву в глубине обороны. Без этого опасно наступать. Но где взять силы, чтобы удачной была атака самой высоты? Артиллерия вряд ли подавит закопанные в землю танки.

— Да, трудненько придется, — согласился Корольков.

Загоров почувствовал раздражение и боль в голове. На душе было тоскливо. «Сочинил кроссворд, и радуется, что никто разгадать не может!» — сердито подумал он об Одинцове.

Сзади послышалось сопение. Оба оглянулись: подползал лейтенант Русинов. Танкошлем на нем сбился назад, лоб орошен потом, карие глаза светились торжествующе, по-мальчишески и по ним читалось: «А я что-то знаю!»

«Может, он что-нибудь придумал?» — с робкой надеждой предположил комбат и сказал, что слушает его. Русинов коротко сообщил обо всем, что ему и его людям удалось заметить на скатах высоты. Оборона укреплена основательно.

— Что же предлагает разведка?

— Воспользоваться оврагом, хоть там и торчит для показухи застрявший танк! Раз противник знает, что это место непроходимо, он не станет там держать прикрытие. Силы-то у него тоже считанные.

Загоров и Корольков вначале смотрели озадаченно. То, что говорит бойкий лейтенант, всего лишь благое пожелание.

— Но овраг-то непроходим! — кинул начальник штаба.

— В том-то и фокус! — весело ухмыльнулся Русинов. — Ежели моему взводу дадут все бревна, какие имеются в наличии, докажу обратное. Я ведь близко туда подобрался. Вон, видите, колени протер, — показал он на брюки. — Хотел было в овраг углубиться, да побоялся, что обнаружу себя.

Загоров уже чувствовал, что смекалистому парню удалось нащупать точный ход, и любил его в эту минуту, как брата. Но еще боялся вполне поверить, осторожничал:

— Овраг-то длинный, на весь бревен не напасешься.

— Так там наверняка есть проходимые места. Да и по склонам кое-где можно. Они же не все обрывистые, я присмотрелся… Ночью туда влезем, включим пэвзнэнки и потихоньку пройдем!

— Это уже мысль! — оживился комбат. — О деталях говорить сейчас не будем — повторная разведка покажет, что делать. Но там, где не пройти по склонам, можно подкопать. И — готова дорога не только для взвода, но и для роты, а может — и всего батальона.

«Так вот где отгадка этой головоломки! А то и слева нет хода, и справа страшный овраг, и в лоб не прошибешь, и ядерный удар не поможет!» — окрыленно, с достоинством иронизировал Загоров, все больше радуясь найденному решению.

Замысел боя у него сложился молниеносно, и он додумывал детали, вполуха слушая взводного. Догадлив, догадлив этот расторопный парень! С таким не пропадешь… Если роты просочатся по оврагу, западным не помогут ни минные поля, ни вкопанные танки и орудия. Не придет им на помощь и противотанковый резерв, так как по нему перед артналетом будет нанесен ядерный удар.

Но роты ведь не проскочат по оврагу бесшумно! Что делать, чтобы замаскировать гул моторов? Воспользоваться артподготовкой — мало. Надо, чтобы приданное батальону подразделение завязало с противником дуэль. Западные вынуждены будут открыть огонь, и сами себя оглушат. Тем временем роты и обойдут высоту. Только бы проскочить по оврагу!..

— Вот что, Русинов: с заходом солнца отправляйтесь еще раз в разведку. Ваш взвод выступает первым. Удастся пройти — можете смело ставить каждому танкисту по пятерке за тактические учения.

— Есть!

В июльские вечера смеркается поздно. Вот уже и сутки, считай, на исходе, затянуло невидью окрестные поля, а край неба еще румянится от закатного света. Кажется, этому не будет конца. Наступления ждали не только танкисты, не только затаившиеся на длинном взгорье мотострелки, но и сам руководитель учений. Он сидел на брезентовом стуле у раскладного стола в штабной палатке, что приютилась на склоне высоты. Полатку освещала подвешенная у центральной стойки лампочка. В приоткрытый полог лилась прохлада росистого, вечера. Рядом с командиром полка шуршал газетами майор Чугуев. Темноусое лицо под козырьком фуражки было увлеченно-любопытствующим. Время от времени он сообщал какую-либо новость, и опять погружался в чтение.

Правее, за отдельным столиком расположился со своим хозяйством начальник штаба полка Лавренко. Сосредоточенный, отрешенный, в очках, обложившись бумагами и уставами, то и дело поглядывая на развернутую перед ним карту местности, он составлял очередную тактическую разработку для танкистов.

А полковник Одинцов ничем не занимался. Он только что отужинал и теперь под папиросный дым неторопливо размышлял, как обычно делал на досуге. Раздумий было не на одну папиросу. Опять перемолвился с командиром о том же самом — о переходе на новую должность. Генерал предложил принять дела у начальника штаба, который ложится в госпиталь на сложную операцию. Георгий Петрович отвечал, что подумает, хотя, честно говоря, у него не лежит душа к штабной работе. С его непоседливостью и привычкой к разъездам не выдержать кабинетной скуки и двух недель. Брали бы вон Лавренко, — дельный, образованный штабист. А я, наверное, подожду давать согласие. Неправда, найдут сапоги и по моей ноге. Вот проведу батальонные учения, тогда видно будет…

В эти дни он принимал у комбатов как бы экзамен на командирскую зрелость. Хотел твердо знать, чему они научились. И то, что вчера майор Станиславский «капитально намолотил», крепко опечалило полковника. Он хотел бы видеть своих питомцев находчивыми, дальновидными военачальниками. Потому и создал на учениях сложную обстановку, не жалел себя и не делал никому скидок.

Причина одна: как говорят военные, забота о боеготовности. Ведь сколько помнит себя человечество, были нападения, войны, походы. Они и сегодня не исключены. Но теперь иные времена, и война может обернуться для землян неслыханными бедами. Что станется в мире, если дать волю ужасной стихии, если вскинется ядерный зонт в голубое нежное небо, и магменно-раскаленный смерч, все сжигая, одичало коверкая, придет гулять по суше и по воде?..

Нет, допускать этого нельзя ни в коем случае! Сегодня об этом обязан помнить каждый, кто берет в руки оружие. А особенно — командир, с которого спрос в десять раз выше. И потому он должен иметь высокую военную подготовку.

Неужели Загоров не найдет верного решения? Если и он сделает промах, то худо дело. Значит, не сумел ты подготовить себе достойную замену… Кстати, пора бы ему прибыть: осталось пять минут до назначенного срока.

Неподалеку фыркнул мотор, послышался голос часового. Полог палатки качнулся раздвигаясь, и высокая фигура Загорова выросла из темноты.

— Разрешите? — энергично спросил майор. За ним показался и Корольков. У обоих на лицах было написано волнение.

— Входите, входите! — проговорил полковник, вставая. — Ждем вас.

Он разостлал на столе карту, отклонился, давая понять, что готов выслушать пришедших. Едва Загоров сказал, что намерен по оврагу обойти высоту со всеми ее огневыми средствами, не ввязываться в лобовую атаку, как у Одинцова непроизвольно дрогнуло лицо. Он щурил глаза, чтобы не выдать того, что они улыбаются.

И как бы сразу ослабло возникшее напряжение. Верно, верно разгадал удалец тактический замысел! У него даже оригинальнее, чем у командира полка: совсем не наступать с фронта. А ведь и в самом деле, не нужно этого! Достаточно маневра да огневой дуэли… Порадовал, порадовал, комбат!

Одинцов погасил улыбку в глазах, лицо его вновь стало непроницаемым. И едва майор умолк, сухо спросил:

— Значит, атаковать с фронта не считаете нужным?

— В этом нет надобности, товарищ полковник.

— Кто в разведку ходил?

— Лейтенант Русинов.

— Уверен, что сведения не ложные?

— Вполне… С наступлением темноты они будут уточнены. Примем все меры, чтобы сделать овраг проходимым.

Закончив доклад, Загоров почувствовал вдруг, что именно такого решения ждал от него командир полка, что именно таким путем можно добиться победы в предстоящем учебном бою. Густая бровь полковника задумчиво поднялась.

— А если противник услышит и срочно примет меры? Не боитесь оказаться в ловушке?.. Тут ведь можно все потерять.

Комбат не сомневался больше. В голосе зазвучали уверенность и энергичность, которые всегда отличали его.

— Приданная нам пехота выдвигается с началом артподготовки, занимает склоны оврага и сковывает маневр противника. К тому же западные не смогут быстро перекинуть противотанковые средства — они вкопались в землю и лишены маневра. А мы поторопимся. Так что риск почти исключается.

Одинцов еще помедлил, отклоняясь от стола с картой, и вдруг строгое лицо его тронула улыбка.

— Утверждаю твое решение, комбат. Иди и проводи его в жизнь.

— Есть! — Загоров и Корольков, повеселевшие, сделали налево кругом.

Когда шаги затихли, полковник повернулся к своим заместителям — их лица осветились ответными улыбками, — размашисто возвестил:

— Вот и нет больше секрета высоты «Длинная!»

— Да-а, задали вы хлопот комбатам! — усмехнулся Лавренко. — Я уже думал, что ни один из них так и не дошурупает, как взять высоту.

— Не будем обижать людей неверием в них. Но подстегивать их смекалку надо. На то нас и поставили.

Чтобы как-то унять волнение, которое сообщилось ему от удачливого комбата, полковник прошелся по тесному палаточному пространству, со значением сказал своему заместителю по политчасти:

— Вот так, Василий Нилович, рождаются командиры! Чугуев до сегодняшнего вечера не был посвящен в замысел учения, но и он понял, какую сложную задачу поставил перед комбатами Одинцов. Вчера пробовал вступиться за Станиславского, — уж больно несчастный вид имел незадачливый оптимист, когда полковник объявил ему плохую оценку, не обратив даже внимания на участливые слова, произнесенные Чугуевым: «Бывают же просчеты…».

Одинцов так строго посмотрел на него, что замполиту пришлось умолкнуть.

Василий Нилович вдруг понял, что командиру полка хочется продолжить вчерашний разговор, и Сказал о Загорове:

— Этот, как видно, нигде не растеряется.

— Так и должно быть. Мы к боям готовимся, а там некогда будет учиться. И там не двойку будут ставить, а убивать. — Одинцов достал папиросу, прикурил, щурясь. — Знаете, что мне нравится в Загорове?.. Умение точно мыслить. И в разведку пошлет, кого надо, и выводы сделает. Это врожденный мастер боя. Корольков ему не помощник — так, за технического оформителя… Только не думайте, что Загорову легко далось решение. Видели, как он робел перед докладом? Труден хлеб командирский. Чтобы его честно есть, надо светлую голову иметь.

— Да, Загорову нынче пришлось крепко попотеть! — хмыкнул Лавренко. — Как видно, сомневался в верности принятого решения.

— Плох тот командир, который ни в чем не сомневается. Знаете, почему? — Обычно задавая в разговоре вопросы, Георгий Петрович сам и отвечал на них. — Потому что в случае прокола у самоуверенного нет запасного варианта. У сомневающегося таких вариантов два-три.

— Откуда же неповоротливость у Станиславского?

— Откуда?.. От склонности шаблонно мыслить. Раз намечается ядерный удар, значит, дело в шляпе. Рассуждают горе-стратеги так: «Что, неприступная оборона? Атомный кулак прошибет дорогу. Стоит ли изворачиваться, напрягать мозги!» И попадают впросак. — Пустив дым, Одинцов продолжал: — Самая опасная и вредная штука — это склонность к шаблонному мышлению. Дескать, зачем мудрить, когда есть ракеты с ядерными боеголовками! А противник-то не дурак и разведка его не дремлет. Он только и ждет, чтобы мы на чем-то споткнулись, чтобы слабее оказались… Идти на заведомый риск охотников мало. Вот к примеру, немцы в минувшую войну так и не решились применить газы. В чем же дело?.. Им, конечно, не Женевская конвенция помешала. Они знали, что у нас этого добра навалом, у наших союзников — тоже, и понимали: никакой выгоды не извлекут.

— На сей раз, если дело дойдет до того, пожалуй, не избежать тотальной войны, — заметил Чугуев.

— Как бы там ни было, Василий Нилович, все равно не обойтись без орудий, танков, самолетов, боевых кораблей. И тотальная война вовсе не предполагает отсутствия мозгов, как в том анекдоте о полковнике, который получил звание генерала. — Одинцов нынче был в благодушном настроении, шутил, что случалось с ним не часто. — За последнее время некоторые товарищи слишком уверовали в то, что сверхмощное оружие пробивает дорогу. Нет, братцы, оно еще и загораживает ее! Это тоже надо иметь в виду. А то почитаешь в иной книжке: ядерный удар — и пошли вперед!.. Такая уверенность в атомной панацее становится вредной и опасной.

Чугуев засовывал газеты в полевую сумку.

— А все-таки мне кажется, уверенность в победе не помешает ни при каких обстоятельствах.

— Ну и упрямый вы человек! — поморщился Георгий Петрович. — О чем я говорю?.. О том, что уверенность должна быть глубоко обоснованной, диалектической, что ли. Иначе она приведет к обратным результатам. Думаете, почему немцы оказались битыми в прошлую войну?.. Не надо, не отвечайте. У нас передовой строй, мы вели справедливую войну, а фашисты по-разбойничьи напали на нас… Но был еще один фактор, и о нем не следует забывать. А то некоторые теоретики и сегодня рассуждают подобным образом: раз у нас передовой строй, то победа обеспечена в любом случае…

Он потушил папиросу и продолжал:

— Нет, милые мои, далеко не все! Давайте рассуждать просто. Если бандит решился на преступление, он не посмотрит на твои распрекрасные идеалы, они только больше озлобят его. Лишь одно соображение будет вязать ему руки: справится он с тобой или нет? Так вот, если бы у немцев во время сражения за Москву оказалось несколько больше танковых дивизий, то еще неизвестно, какие беды обрушились бы на нас, какие испытания пришлось бы выдержать.

Чугуева все больше интересовал начатый разговор.

— Что же им помешало иметь дополнительные дивизии?

— Прусская самоуверенность… Да-да, не усмехайтесь! Не с потолка взято. Они полагали, что блестяще расправятся с нами наличными силами. И это ослепило их, помешало критически мыслить. Они слишком уверовали в свою непобедимость, и добились обратного результата.

— Так и мы перед войной очень даже верили…

— Что поделаешь, был зазнайский грех и у нас. Но мы дорого заплатили за него с первых же дней, и у нас хватило ума, силы и выдержки, чтобы перестроиться. Кроме того, наша вера имела творческое начало: мы ее воплощали в новые полки, в новую технику, в стратегические планы, в умение и смекалку в бою. Каждый наш солдат и командир сознавал: выстоишь, придумаешь что-то, схитришь — одолеешь врага… Такое качество, такую струнку и надо уметь ценить, лелеять в офицере. Это не значит, что можно закрывать глаза на некоторые его художества. Но все ценное в нем надо вырастить, сохранить. Вот задача!

Чугуев не возражал больше, — притих, задумчиво глядя перед собой. Он понял мысль командира полка: всегда быть в поиске, жить в беспокойстве, учиться тому, как работать с людьми и как растить их. Одинцов словно делал завещание, начав этот разговор, он показывал, как заронить в душу человека ту самую искорку, от которой потом зажжешь любое пламя.

Евгений удобно устроился на корме танка, стоявшего в глубоком окопе. Время отдыха определено, охрана выставлена, разостлан брезент. Спина и руки гудели от усталости: вместе с экипажем рыл укрытие для боевой машины.

Ночь была прохладной. Но сквозь жалюзи от нагревшегося чрева тяжелой машины веяло благодатным теплом. Сами собой смежались веки. Время позднее, и сон на учениях краток: всего лишь три часика отведено на него. Кто знает, когда снова разрешат прилечь…

— Женя, ты не спишь? — позвали сверху.

С края окопа нависал Русинов. Вынырнувшая из-за туч луна осветила его плотную фигуру в комбинезоне и фуражке. В руке он держал длинный шест.

— Засыпаю… Что ты хотел, Толя?

— Пошли на разведку оврага! Механика можешь прихватить… Я только что от комбата: все на мази. Атака получится здорово!

«С нареза сорвался, что ли?» — недовольно и даже с обидой думал Евгений. Масляное тепло танка убаюкивало до того сладостно, что просто не было сил оторваться от греющего ложа.

— Перестань выдумывать. Спать хочу — язык не поворачивается говорить с тобой…

— Да верное же дело! Твой взвод пойдет следом за моим. Обнюхаем овраг загодя!

— Отстань, не пойду…

Русинов постоял над окопом, сожалеюще вздохнул.

— Ладно, спи. Только вот что: аппарель слишком крута. Смотри, не застрянь.

— Не застряну… Отцепись, Толька! — проворчал Евгений. Выдумает тоже! В училище преподаватель заверял: если бы ввернуть в небо крючья да зацепить на них тросы, то танк и в космос полез бы, — такова сила двигателя.

— Извини. Спокойной ночи.

Анатолий подался прочь, по земле, затихая, еще отдавались его шаги. Затем в тишине растворились и эти звуки. Сон сморил Евгения. А Русинов спешил, жалея потерянной минуты на пустой разговор с товарищем. Надеялся, что поможет. Ну да шут с ним, и без него можно обойтись… Подойдя к своим танкам, тоже упрятанным в окопы, тихо позвал:

— Сержант Адушкин!

На корме ближней машины кто-то приподнялся.

— Да-а!

— Остаешься за меня. Можешь отдыхать. Индришунас! Виноходов! Пойдете со мной, Взять по лопате.

— Спать хочется, товарищ лейтенант, — жалуясь, отозвался латыш.

— После учений специально выделю тебе сутки для затяжного сна.

Индришунас, зевая, тяжело отрывался от кормы танка.

— Лучше бы сейчас пару часиков.

Виноходов встал молча, — он теперь был покорным, исполнительным. «Спать им хочется! — мысленно ворчал Русинов на Индришунаса, на Евгения и на кого-то еще, кто вязал его собственную волю. — Я бы тоже плюнул на все и завалился где-нибудь. А не могу же!»

Да, всем хочется спокойно спать, отдыхать в праздники, на досуге отдаваться любимым увлечениям. Но в наше время вопрос стоит так: чтобы все беззаботно спали, кто-то непременно должен бодрствовать, забывать о праздниках и собственном покое.

Подошел Микульский, который ужинал на ходу. Аппетитно доносился запах колбасы, свежего огурца.

— Заправляемся? — кинул Русинов.

— А что делать? Жена насовала в чемодан жратвы на неделю — боюсь, испортится. Чем добру пропадать, нехай лучше пузо лопнет.

— Бери меня в помощники, у меня пузо крепкое.

Прапорщик сунул ему в руку изрядный кусок колбасы, огурец.

— Хлеба только нет.

— А мы ее без хлеба.

Солдаты выбрались из окопа с лопатами в руках, и Русинов с Микульским пошли в ночь, жуя запашистую, с приправами колбасу.

— Похоже, что домашняя.

— Жинка у меня мастерица на эти штуки. Микульского не случайно назначили в разведку: и полигон знает, как свой карман, и никто лучше его не сможет определить, пройдет ли боевая техника по оврагу.

— Ох и ловкач батя! — весело сказал он. — Лет пять держал в запасе этот овраг. Прикидывал, как поудобнее в оборот пустить.

Анатолий остановился в кустарнике, достал складной нож и принялся срезать длинные ореховые прутья. Солдатам подал индивидуальные пакеты, — ими запасся у фельдшера батальона.

— Отрывайте от бинтов по клочку и привязывайте на концы флажками. Вешек нужно штук пятнадцать, а то и больше.

Ночь стояла сырая, небо затянуло почти сплошными истонченными тучами. Сквозь них временами проглядывала кособокая луна. Тишину нарушало только однообразное шуршание ветра. Готовые вешки подавали Микульскому. Лейтенант спросил его, сколько их сделано. Тот отвечал, что семнадцать.

— Хватит, пожалуй, — Русинов поднял с земли свой шест. — Идем!

Разведчики взяли правее, и теперь двигались по краю неширокой топкой впадины, которая образовалась около вытекающего из оврага ручья. Под ногами путались редкие низкие кустики.

— Больше нагибайся, Индришунас! — сказал взводный рослому механику. — Тебя за версту видно.

Лейтенант беспокоился, чтобы их не заметили, чтобы овраг оказался проходимым и чтобы обход высоты по нему хорошо удался. Снова выглянула любопытная луна, и все четверо залегли, притаились: оборона противника близко. Минуты через три, когда потревоженные ночные сумерки плотно сгустились, осторожно двинулись дальше.

Русинов первым подошел к застрявшему, сиротливо темневшему танку, концом шеста стукнул в башню. Никто не отзывался. Место было неприветливое, топкое. Правее, где невнятно бормотал ручей, шест глубоко уходил в податливый грунт. Однако левее можно было проехать, — разве что бросить парочку бревен под гусеницу, чтобы не застревали идущие следом танки.

— Я так и чувствовал, что тут муха! — торжествовал Анатолий, ставя первую вешку.

Овраг сужался, делался глубже. На обрывистых, осыпающихся склонах не успевали прижиться кусты и трава. Зато заболоченное дно было затянуто жирной растительностью. Русинов обшаривал его шестом, указывая Индришунасу, где воткнуть очередную вешку. Он не случайно поручил это делать механику: его машина пойдет первой. С нее и бревна будут сбрасывать. Несколько дальше, за земляным изломом, танки могут свободно двигаться по склону оврага. Лишь в одном месте стена вздымается очень круто, придется подрыть ее и обрушить.

— Давай, Виноходов, приступай! — шепотом приказал Русинов. — Да только так, чтобы лопата ни разу не звякнула. Понял?

— Понял, товарищ лейтенант.

— Копай и прислушивайся. Чуть что — прячься.

Шагали дальше, прощупывая дно шестом, поглядывая на обрывистые, местами как бы отпиленные бока земляной щели. Работы было не так много — там подкопать, там бревно кинуть. Но вот вопрос, где танки могут выбраться из оврага?

Прошли метров двести, когда глинистая расщелина сильно сузилась, образуя теснину. Из левого берега мостовым быком торчал камень. Как раз выглянула луна, и камень был хорошо виден. Изъеденный временем, наполовину вымытый из грунта дождями, он начисто преграждал путь.

— Полезли бы — и попали в ловушку, — досадовал прапорщик.

— Да-а, обратно только задним ходом. Развернуться и не думай, — согласился лейтенант, опечаленный такой неожиданностью, почесал затылок. — Холера его возьми, этот камень! — ругнулся он и стал прощупывать дно, особенно топкое в этом месте.

Все-таки решили обследовать овраг до конца. Кое-как миновав препятствие, двинулись дальше. Дно медленно поднималось, — овраг почти перерезал взгорье и кончался пологим склоном, что порос кустами. Для выхода и сосредоточения танков место было прямо-таки идеальное. Неужели нельзя проскочить сходу?

Обследовав склон, разведчики снова вернулись к камню. Ощупали его со всех сторон.

— Что же делать? — мучительно размышлял вслух Анатолий. — Ежели б не эта холера, мы запросто провели бы танки по оврагу.

— А попробуем свалить его! — сказал прапорщик.

— А что, можно попробовать!.. Только шум будет, и западные раскроют наш замысел. Наверху наверняка есть кто-нибудь.

Надо сделать так, чтоб не заметили.

— Понял, понял! — Русинов быстро повернулся к Микульскому. — А знаешь что, Серафим Антонович, поднимись с Индришунасом наверх, да разведай, нет ли кого. А я скажу Виноходову, чтобы сбегал и притащил пару ломов. Лопатой ведь не сковырнешь эту холеру.

— И пусть отпилят два коротыша от бревна для ваги.

— Тоже верно! А то опоры тут никакой.

Русанов был рад: с бывалым прапорщиком можно любое дело сварганить. Не успевал один высказать стоющую мысль, как второй тут же ее развивал.

— Даже если не удастся ломами свалить, все равно пройдем, — уверенно говорил Микульский. — Подкопаем камень с той и с другой стороны, а потом зацепим тросом, и танк запросто свалит его.

— Нет, это надо сделать загодя. Заложить за него несколько взрывпакетов и вывернуть во время артподготовки… Ну, идите! Возвращайтесь сюда же, к камню. Да поосторожнее там!

— Не беспокойся, лейтенант: я еще на фронте ходил в разведку.

Микульский с Индришунасом выбрались из оврага и растворились в вязких сумерках ночи. Анатолий прислушивался с минуту: сверху не доносилось ни звука. Тяжело опираясь на шест, подался назад. Ноги у него дергало от усталости, голова казалась чугунной.

Прошел сотни полторы метров, когда заметил в овраге знакомую фигуру. Виноходов курил: огонек папиросы то ярко светился, то тускнел, опускаясь вниз. Лейтенант подскочил к нему, зашипел:

— Сдурел, что ли? Брось сейчас же папиросу!.. Все там сделал?

— Так точно. — Виноходов затоптал окурок. — Танк свободно пройдет.

— Ну молодец. Старайся. Во время атаки сядешь за рычаги танка вместо Гафурова — он пока слабак. Не подведешь?

— Спасибо, товарищ лейтенант. Проведу как по ниточке.

— Хорошо… Иди сейчас к Адушкину. Отрежете от бревна с моей машины две полуметровые чурки да прихватите два лома. Камень там дорогу перегородил, надо сковырнуть. Пусть Адушкин выделит тебе в помощники Усачева.

Вернувшись к камню, Анатолий увидел там трех человек. Вначале удивился, но тут же понял, что разведчики взяли «языка». Все трое беспечно курили, пряча в горсти огоньки папирос.

— Курить запрещаю! — кинул лейтенант.

— Да тут теперь никого нет! — заверил его прапорщик веселым голосом. В нем еще не улеглось возбуждение, вызванное удачной вылазкой.

— Сейчас нет — через минуту будет. Табачный дым ночью далеко чуется… Ладно, дайте и я затянусь разок.

Русинов присматривался к «пленному». Это был осеннего призыва курносый и круглолицый солдат в шинели и пилотке. Опечаленный тем, что его насильно увели с поста, он сидел нахохлившись.

— Как взяли его?

— Как на фронте! — со смехом отвечал прапорщик. — Пробираемся мы, значит, кустиками над склоном оврага, приглядываемся. Луна как раз вылупилась. Видим, будто маячит чья-то голова впереди. А он присел в окопчике и задремал. Подползли к нему сзади. Индришунас навалился броском и пикнуть не дал.

— Ладонь вот укусил, — сказал механик, подняв крупную руку.

— Не брыкался?

— Да где ему!.. Автомат и ракетницу мы у него забрали, предупредили: если попытается кричать, заткнем рот его же пилоткой. Ну и пошел с нами, как миленький.

— Что ж, это хорошо. — Затоптав окурок, Анатолий приказал механику: — Отведи его на кухню, чаем напоить и спать уложить. Автомат верните, чтобы не переживал. А ракетницу оставим.

У лейтенанта появилась интересная мысль, но он пока не хотел выкладывать ее. Забрав ракетницу, сказал «пленному»:

— Не горюй, парень! Наступление начнется — с комфортом доставим снова на высоту.

Механик с солдатом ушли, а Русинов с Микульским налегли на лопаты: время было дорого. К счастью, камень сидел не так уж глубоко, и теперь стало ясно, что ловушка эта — для простаков. Наверное командир полка не один раз прикинул, прежде чем родился замысел…

Минут через сорок пришли уставшие Виноходов и Усачев. Первый держал под мышкой полуметровые чурки, второй нес на плече ломы. Чурки тут же пристроили, поддели камень ломами.

— Что ж, попробуем! — раззадорился прапорщик, поплевав на руки. — Индришунаса зря пустили: он бы навалился — дай боже… Налегли!

Глыба качнулась и снова подалась назад.

— Шевелится! — воскликнул Русинов, радуясь. — Виноходов! Бери лопату, и как только камень отшатнется, бросай за него землю… Готовы?.. И-и-и… ррраз!.. И-и-и… рраз!

Дело пошло. Камень постепенно расшатывался. А так как за него бросалась земля, то он после каждого качка отклонялся от глинистой стенки. Наконец тяжело плюхнулся в болотное ложе оврага. Все четверо облегченно вздохнули.

— Там ему и место! — ликовал Русинов, утираясь платком. — Раньше мешал танкам проехать, а теперь будет помогать. Как, Серафим Антонович, проскочим тут?

— Запросто! Главное — чтобы не скатывались машины в трясину.

— А мы подроем стенку, где нужно, и порядок в танковых войсках. Так что иди к комбату с докладом: проход готов!

— Да нет уж, лучше я поработаю, — возразил прапорщик. — Сам иди докладывай, ты старший. Оставь со мной одного человека.

Русинов колебался недолго.

— Ладно, пойду, — сказал он. — С тобой остается Усачев. Когда все сделаете тут, отправь его к ячменному полю, на тот край взгорья. — Лейтенант подал ракетницу солдату. — Начнется атака — ракету в сторону поля! Чуть погодя — следующую. Пусть западные думают, что их атакуют с того фланга.

— Хм, забавная мысль! — усмехнулся прапорщик. — Стоит подыграть.

— Только осторожнее работайте. Обидно будет, когда сорвется налаженное дело.

— Не сорвется!

Взяв на плечи по лому и прихватив шест, Русинов и Виноходов подались из оврага. Вскоре лейтенант отчитывался перед комбатом, который долго и с нетерпением ждал его.

— Ну, Русинов, вы первым открыли эту дорожку — первым и пойдете по ней! А сейчас — спать, — распорядился Загоров.

…Сигнал о наступлении передали за час до рассвета. Луна уже зашла и было совершенно темно. Освободившееся от туч небо утомленно мигало бесчисленными зрачками звезд.

Евгений бодро поднялся, велел солдатам скатать брезент. Хоть недолго спал, а чувствовал себя отдохнувшим. Надевая танкошлем, припомнил, как Русинов звал его на разведку оврага. «Чудак! Наверное, всю ночь глаз не сомкнул», — усмехнулся он.

А над полем учебного боя уже рвались заряды тротила. Разнеслась долгожданная команда: «Заводи-и-и!» Боевые машины ожили, глухо зарычали моторами в земляных углублениях. Загоров передал по радио:

— «Лафет» — один, два, три!.. Я «Лафет». Вперед!

Все пришло в движение. Темными глыбами вырастали танки из ямин окопов, один за другим потянулись к оврагу. Механики включили приборы ночного видения. Мягкий, зыбкий зеленоватый свет таинственным образом пронизал мрак, не вспугивая его.

Пятьдесятпятка Дремина тоже двинулась вверх по аппарели, но вдруг сорвалась на глинистой крутости. Механик прибавил обороты двигателю — машина натужно задрожала, дернулась, и опять съехала вниз. У Евгения все похолодело: вот тебе и крюки в небе с тросами, вот тебе и космос! Сам себя посадил… Поспешил вчера доложить, что окопы готовы, а крутости поленился убавить, не потребовал, чтобы экипажи поработали лишних двадцать минут. Как же вырваться?..

Его охватила растерянность. Он смутно видел в темноте, что последние машины уползают в ночь. Только рядом, в соседнем окопе, натужно ревел мотором — Т-55 сержанта Коренюка. «Неужели весь взвод засел?» — Лейтенант ошалело выскочил наверх и побежал по позиции взвода. Танк сержанта Негоды все же вышел из окопа и умчался.

Вернувшись к своей машине, отчаянно крикнул механику Савчуку:

— В чем дело?

— Не берет подъем! — виновато отозвался тот. — Глина скользкая, траки забила…

— А ну попробуй еще раз!

Спустился в танк, включил рацию, со страхом думая, что скажут ему Приходько и Загоров. Докладывать о случившемся не решался, надеясь выбраться, догнать своих. Однако медлил напрасно: новая попытка ничего не дала. Т-55 дергался на отсыревшей глине, съезжал назад. Евгений совсем упал духом. Должно быть, Приходько заметил, что вышла не вся рота. Сделал по радио запрос: кто остался, доложите! Тут Евгений и сообщил, что два его танка не вышли из окопов.

— Ну знаете!.. В бою за такие штучки по шее дают. Немедленно выбирайтесь! — И угрожающе выключил рацию. Помочь засевшему командиру взвода он не мог: рота уже втянулась в овраг.

На Евгения вдруг повеяло фронтовой трибунальской суровостью. Велел Савчуку заглушить напрасно тужавшийся двигатель (в окопе нечем было дышать от газов), он ощутил тяжесть, словно тело его наполнили не кровью, а ртутью. Подбежал сержант Коренюк.

— Что будем делать, товарищ лейтенант?

— А вы сами не знаете? — напустился на него Евгений, срывая злость. — Немедленно за лопаты — и копать, копать!.. Стойте! Сперва все к моему танку. А мы вас потом на буксире выведем.

Воистину «хорошая мысля приходит опосля». Догадайся он о буксире десятью минутами раньше, пока здесь была машина Негоды, и не свалилось бы на голову горькой напасти. Да и крутости аппарелей можно было убавить еще ночью, когда приходил Анатолий, стоило лишь внять спасительному благоразумию.

«А то спать тебя тянет! Упарился, бедняжка, раскис!» — мысленно сек он себя, глядя, как танкисты торопливо, с запоздалым усердием орудуют лопатами. Сам он светил, держа в руке фонарик.

Через полчаса, когда начался рассвет, его танки вырвались из ловушки. Он дал команду двигаться вперед и торопливо, с замирающим сердцем доложил по радио командиру роты.

«Следуйте на высоту „Длинная“!» — передал Приходько.

Едва поднялись на гребень высоты, изрытой мотострелками и уже покинутой ими (танкисты успешно выбили их с занимаемых позиций), Евгений велел Савчуку остановиться. Правее, у куста, стояли танк комбата и «уазик» командира полка.

Лейтенанта ждали с настороженностью.

— Что случилось, Дремин? — холодно спросил Одинцов. Выслушав объяснение, сел в легковую и укатил.

Напряженный, трепещущий, Евгений повернулся к комбату. Лицо Загорова было негодующим, в гневных румянцах. Он только что выслушал внушение из-за взводного и был вне себя от ярости. Так великолепно все разыграли! Батальон наверняка получил бы высшую оценку. Сам командир полка не скрывает, что маневр проведен блестяще. Как вдруг из-за одного растяпы ставят четверку с минусом…

Не приняв оправданий, с тяжелым сердцем пообещал:

— Ну погоди, ты у меня попляшешь!

— А чего вы меня пугаете? — озлобился вдруг лейтенант.

И тут Загоров совершенно вышел из себя.

— А что мне на вас — богу молиться?! Да знаете ли вы, что на фронте я запросто пристрелил бы вас и оставил валяться на этом длинном бугре, как предателя.

Под горячую руку Алексей Петрович не стеснялся в выражениях. Однако выкричавшись, поутих и приказал:

— Следуйте на танках за моей машиной. Будем догонять.

Разгоралось новое утро. Оно было ясным и тихим. Взошедшее вскоре солнце озарило летящие по полю стальные машины. Высветило и осунувшееся под танкошлемом лицо Евгения, его повлажневшие, несчастно мигавшие глаза.

Общежитие встретило застоявшейся духотой. Наверное уборщица не заглядывала в их комнату с тех пор, как они уехали на полигон. Анатолий распахнул настежь окно и двери.

— Аромат здесь еще тот! — проворчал он и повесил в шкаф, тоже дохнувший утробным теплом, плащ-накидку, ремень и фуражку.

Снял с себя амуницию и Евгений. И прямо в мундире повалился на свою койку, облегченно промолвил:

— Наконец-то добрались до цивилизации!

Анатолий тоже прилег и припомнил, как танки ползли по склоку оврага, ощупывая путь приборами ночного видения. «А все-таки здорово обошли высоту! — не без удовольствия подумал он. — Оборона и ушками не трепыхнула, когда напали сзади».

— Интересно прошли учения.

— Хорошо тебе трепаться — в кармане пятерка, — опечаленно вздохнул Евгений. — А на моем месте и ты скулил бы… Тут танки не вышли из окопов, там Загоров навалился. А на разборе только обо мне и говорили: «За такие штуки на фронте к стенке ставят…» Хоть петлю на шею.

— Ладно, не переживай — пошумят да перестанут.

Евгений повернулся на бок, уперся локтем в подушку.

— А тебе Загоров не кажется слишком властным?

— Нет, — ответил Анатолий, подумав. — Горячий — это верно. Так ведь за дело болеет и налаживает его.

— Налаживать можно спокойно, с толком, не так, как делает Загоров. Как он смотрел на меня там, на холме, с деревянным высокомерием! «Да знаете ли вы!..»

— Он гневался, ясное дело. А тебе хочется, чтобы улыбался, по головке погладил? Молочка в бутылочке принес да подогрел…

— Перестань глупости пороть! Что я, младенец, что ли?

— Ну не буду, — миролюбиво отозвался Русинов и замолчал, не желая расстраивать друга.

Евгений снова откинулся навзничь. Дремота еще не приходила: слишком утомлен, взволнован и расстроен. Из души никак не выветрится едкий осадок от разговора на разборе учений. Гордый, привыкший к похвалам, он мучился от сознания, что его так грубо отчитали при всех. Его-то и при всех!

Достав лезвие безопасной бритвы, принялся срезать заусеницы вокруг ногтей. Срезал до боли, местами до крови, и слизывал выступавшие алые капельки языком, — давняя, еще школьная привычка. Это занятие помогало ему отвлечься, сосредоточиться.

Хотелось развенчать Загорова, доказать, что он посредственность, — отсюда уже само собой следовало бы, что комбат не имел никакого морального права отчитывать при всех его, Дремина.

— Батальону за учения поставили четверку, так это, видите ли, душевно терзает Петровича, — заговорил он с сарказмом. — Пусть скажет спасибо лейтенанту Русинову, что помог найти верное решение — двинуть танки по склону оврага.

Анатолий смущенно махнул рукой.

— Да брось ты! Он и без меня нашел бы этот путь. Что я? Я только мозгами раскидывал да высказывал свои соображения.

Евгений живо повернулся к нему.

— Ты Петровичу мысль ценную подкинул! И он ухватился за нее, точно малыш за веточку. Я же слышал, как Корольков рассказывал Приходько: «Лежим на высоте колодами. Мозги трещат, а ничего придумать не можем. А тут Русинов советует: по оврагу можно!..» Так что гордись, будущий маршал: ты обштопал комбата и его начштаба.

Анатолия, понятно, радовало, что товарищ такого высокого мнения о нем. Однако у него и в мыслях не было выставлять себя на первый план. Ну подал намек, а комбат оценил его и развил. Вряд ли тут уместен разговор о том, кто кого обштопал.

Словно отвечая на эти мысли, Евгений продолжал:

— Если бы ты не подал ему идею, не нашел бы он этот вариант. И в лобовой атаке высоты потерпел бы поражение, как Станиславский. Вот тогда был бы потише. А то благодаря тебе заработал четверку, так ему этого мало.

— Перестань, Женя! — поморщился Русинов.

— Не перестану. Я бы на твоем месте не дал Петровичу пожинать лавры за проведенный бой.

— Что бы ты сделал?.. Пошел к бате и сказал: это я придумал!

— Не надо. Шепни соседям: вот так надо подсказывать комбату выигрывать бой! Дойдет до Станиславского, и тот сумеет обыграть это так, что и Одинцову станет понятно.

Русинов начал скрести темную, залохматевшую голову, — в баню бы сходить да и в парикмахерскую — тоже.

— Нет, Женька, не дело говоришь. Не хватало еще глупость сморозить. Не буду я никому ничего шептать.

— Потому что ты охломон, выгоды извлечь не умеешь… А ловкачи этим пользуются. Знаешь, что Загоров выиграл ходом по оврагу?.. Должность командира полка! Если бы он проиграл бой, не видать ему повышения, как своих ушей без зеркала. Вот и получается, что теперь о комбате говорят, словно о выдающемся полководце, а о тебе никто и не заикнется.

Бывает, что судьба твоя зависит от какого-то случая. И сам ты порой не знаешь, кто и куда перевел стрелки на рельсах удачи. То ли катишься на «зеленый» по далекому маршруту, то ли отправляешься в заросший травой тупичок на стоянку. И если Русинов, на очередном разъезде оказался смекалистым стрелочником в карьере Загорова, то греха тут немного.

— Нет, Женька, я с тобой не согласен, — возразил Анатолий. — Нечего нам себя выставлять: до полка еще далеко. Так что обойдемся без театральных афиш. Надо работать, а не бить кулаком в грудь и кричать: я герой, подавай мне медаль!

— Во всех других случаях — да, а в случае с Загоровым — нет.

— Да оставь ты его, ради бога! — почти взмолился товарищ.

— Не оставлю, пока не развею у тебя иллюзию, будто можно рассчитывать на его благодарность. На учениях я усвоил одну печальную истину: комбат не наделен чувством справедливости. Сто раз сделай превосходно — не оценит, но промахнись разок — он тебя сырым и без соли съест.

Недовольно морщась, Русинов поднялся, сказал:

— Угомонись, Женя. Тебе нынче все кажется мрачным. Пойдем лучше покормимся.

— Не пойду никуда и тебе не советую. Столовая, наверное, уже закрыта.

— Если закрыта, зайду в продмаг, куплю чего да перекусим.

Евгений зевнул. Выговорившись, он начал успокаиваться.

— Охота человеку еще куда-то тащиться! Я бы, кажется, лишнего шага больше не ступил.

Русинов все-таки надел фуражку и вышел. Минут через семь после ухода Русинова в дверь дробно и робко постучали, словно били о стол вареное яйцо. Уже начавший дремать, Евгений досадливо поднял голову: «Неужели посыльный? Значит, снова в полк вызывают…»

— Входи смелее! — крикнул он.

А когда дверь открылась, был до того ошарашен, что в миг исчезла его сонливость. Тут же скатился с постели — в комнату вошла Лена. Ее сопровождал капитан Приходько.

— Вот здесь они и проживают.

Румяная, несколько смущенная, как бы вдруг вышедшая в полосу яркого света, девушка спросила:

— К вам можно?

Она была в желтой, с короткими прорезными рукавами кофточке, бежевых брюках-клеш и босоножках. Через плечо на ремешке висела светлая сумочка. Нежданая гостья ошеломила Евгения, и он был растерян. Из этой длившейся минуту неловкой ситуации вывела его сама девушка:

— Добрый вечер!.. Вы удивлены?

— Нет, но… Добрый вечер!.. Я сейчас…

Евгений быстро натянул сапоги, поправил измятые постели, что-то пнул ногой под койку.

— Я вижу, такие сюрпризы на вас действуют сильнее, чем приказы начальства! — едко усмехнулся ротный и кивнул на девушку. — Вот обнаружил подозрительную личность около Дома офицеров. Спрашивала, как найти двух друзей-лейтенантов. Кстати, где ваш приятель?

— В столовой или в гастрономе. Должен скоро быть.

— Я отпустил домой старшину. У него жена родила дочь… Так что кому-то из вас двоих надо прийти в роту на вечернюю поверку. Решайте тут сами. — Капитан деликатно кашлянул и попрощался.

Когда за ротным закрылась дверь, Евгений спросил:

— Давно ли приехали?

— Минут пятнадцать назад, — отвечала гостья. — Захотелось посмотреть, как живете. Вы же столько раз приглашали…

Лейтенант предложил ей сесть. Сел и сам верхом на стул, запустил пятерню в русые волосы: он волновался. Неожиданный приезд Лены — подарок самой судьбы. Вот если бы только… Забывшись, Евгений пристально уставился на девушку. Она слегка нахмурила брови.

— Что вы так смотрите на меня, Женя?

Он рассмеялся.

— Извините за вольность, но я думаю, что актриса Ермолова в молодости была похожа на вас. Помните, мы беседовали о портрете работы Серова?

Ему хотелось избавиться от неловких молчаливых пауз, и он настраивал девушку на тот счастливый, сближающий разговор о живописи, который вышел у них на озере.

— Вы что-то элегически настроены.

— Я всегда такой после учений.

— Чем же это вызывается, усталостью?

— Да нет, наверное. Скорее чувством одиночества.

— Но у вас есть товарищ!

— Странно слышать такие слова.

— Что же тут странного?.. Почему вы замолчали, Женя?

Он видел, что Лена тоже волнуется. Сердце его запрыгало испуганно и пылко. «А если сказать ей сейчас все, все!» — расхрабрился он, и почувствовал приступ робости. А еще вспомнил себя; несчастного и жалкого, в те ужасные дни, когда первая избранница сердца жестоко оттолкнула его, курсанта Дремина. Он тогда думал, что на всю жизнь останется несчастным. И вот…

Девушка явно наслаждалась остротой затеянной игры. На ее лице сияла многообещающая улыбка. Она испытывала сладостное, пьянящее ощущение своей значимости, власти над поклонниками. Раньше как-то и не задумывалась, чего она стоит. Но вот увидела себя глазами молодых офицеров, и поняла нечто важное, необыкновенно волнующее и приятное.

С таким обожанием к ней еще никто не относился. Она заметила это с первой встречи, — тогда уже прочла в изумленных взорах лейтенантов, что они поражены. Они тоже понравились ей. Вначале думалось: так, между прочим. Но в последние дни все определеннее чувствовала, что ей не хватает этих милых ребят. Правда, пока не знала, которого из них.

Разумеется, она не раз влюблялась. Да и теперь дружила с однокурсником Саней Луговским — степенным, вдумчивым, трудолюбивым. Возможно, будущим медицинским светилом. Они вместе встречали Новый год, девчонки и мальчишки с третьего курса. Кто-то в шутку нарек женихом и невестой ее и Саню, стали требовать, чтобы они поцеловались…

Провожая ее домой, Саня, хмельной и возбужденный, дружески уговаривал: «Слушай, Ленок, выходи за меня замуж!» С предками я уже толковал — они не возражают. Жить будем у меня, комната есть.

Предложение мало взволновало ее. Замуж она не спешила, и для Сани она слишком обыкновенная, земная, без притягательной новизны и поэтичности. Ну, может, чуть интереснее некоторых подруг.

Лейтенанты же ее так возвысили, как никто не возвышал! И у нее закружилась голова, словно на качелях в весенний, сверкающий день, когда и дух захватывает от ощущения полета, и сердце замирает жгуче, трепетно.

Лена была романтичной, несколько взбалмошной. Воспитание в доме отца-актера, где о многом говорилось возвышенно, а о любви — особенно, конечно же, не прошло бесследно. Это и толкнуло ее сегодня приехать сюда. Благо, отец занят в театре допоздна, а мать — в командировке. Так что сама себе хозяйка… Сначала хотела просто узнать, как добраться до их части. После обеда пришла на автобусную остановку. Подумала, как здорово удивит Женю и Толю, села в автобус…

— Так что вы хотели сказать? — весело допытывалась она.

Евгений дрожал от холода и горел от жара одновременно.

— О чем?.. Я так теряюсь, что на меня мучительно смотреть. И лицо серое от усталости, и язык мой сер…

— Напротив, я вижу, как румянец заливает ваши щеки! Это я с дороги выгляжу тусклой.

Евгений вскинул голову. Будто подсвеченные изнутри, глаза его горели необыкновенным светом.

— Лена, зачем вы наговариваете на себя? Вы прекрасны!.. В выражении вашего лица что-то небесное. Будь я даже художником, то и тогда не сумел бы передать, какая вы сейчас. Вы — совершенство.

Он не преувеличивал. Дочь актера Русинова была красивая, особенно в эту минуту. Чуткая молодая жизнь играла в ней, в глазах сказывался ум, тонкий, изящный. И как она реагировала на все — быстро, точно, возвышенно!

«А он сейчас признается в любви!» — поняла она и, чуточку оробев, рассмеялась.

— Ой, Женя, вы меня смешите!.. Но вы так и не сказали, отчего испытываете чувство одиночества.

Быть с ней вместе — и хорошо и тревожно. Евгению трудно было пережить волнение этой минуты. Может, сейчас ему суждено обнять ее! Неужели эти губы отзовутся на поцелуй?.. Анатолию она тогда сказала не очень-то приятные слова.

Он снова остудил себя, спросил внезапно осипшим голосом:

— Разрешите, я закурю?

— Ради бога!.. Тут вы хозяин. Я всего лишь гостья.

Он торопливо раскурил папиросу, затянулся.

— Это так сразу не выразишь. Друзья и товарищи — все это, конечно, здорово. Но ведь хочется еще и счастья!

«Да, да! — подумал он, волнуясь. — Она хороша! С ней я был бы счастлив всю жизнь… А если нарвусь на равнодушие? Но и не сказать уже нельзя».

— В ваших глазах такое нежное, доброе выражение, — продолжал он. — Знаете, Лена, в моей жизни вы первый человек, который так понимает меня. Я думал о вас на учениях. Не верите?..

— Почему же! — поспешно отозвалась она, ободряя его взглядом. Ей передалось его волнение.

— Мне запомнилась ваша улыбка, этот жест, которым вы откидываете назад волосы, ваши глаза… Когда я думаю о вас, мне кажется, что в мою жизнь вошло что-то большое и светлое… Извините, я путаюсь, а хочется сказать так много…

В коридоре послышались твердые, уверенные шаги. Евгений умолк: говорить о любви в спешке — кощунство. Вошел Русинов. Увидев в комнате Лену да еще взволнованную, с блестящими глазами, и необыкновенно возбужденного Евгения, он вначале застыл на месте. Соображал, как поступить: входить или скрыться за дверью?

Но тут же махнул на все рукой. Впрочем, махнул мысленно, поскольку руки были заняты, — держал какие-то бутылки, бумажный кулек, батон. Решительно вошел, точно ничего не замечая (надо же освободиться от ноши).

Он бурно обрадовался дорогой гостье, и едва спихнув на стол покупки, шагнул к ней с распростертыми объятьями.

— Ленка! Вот здорово, что вспомнила о нас! Добрый вечер, пропащая душа. Давай я тебя расцелую.

— Это вовсе не обязательно! — От объятий она уклонилась. Русинов снял фуражку, поерошил густой темный чуб, будто успокаивая себя. Сел напротив на свою койку.

— Наконец-то заявилась!.. Чего ты забыла нас?

— Здравствуйте, я ваша тетя! Я их забыла. Сами-то хоть раз напомнили о себе за три минувших недели?.. А тут сессия, зачеты — не продохнуть.

— Ладно, не будем счеты сводить. Мы рады видеть тебя, дорогой товарищ Лена. — Анатолий помолчал с выражением досады на смуглом лице. — Ах, как я не догадался? Прихватил бы хоть «сухарика».

— А что такое «сухарик»?

— Сухое вино.

— Но ты же принес какие-то бутылки!

— Это всего лишь безобидный лимонад. Поленился идти в гастроном — взял, что было в буфете. Думаю, подкормлю Женьку…

Евгений завидовал настырному товарищу, этой его простоте общения с девушкой. Стараясь подражать ему, задиристо воскликнул:

— Он обо мне заботился!.. Сказал бы честно, что сам большой любитель прохладительных напитков.

— А знаете, я тоже за лимонад! — отозвалась Лена.

— Тогда проблема гостеприимства счастливо решена.

Достав складной нож, Анатолий принялся за дело: откупорил бутылки, попросил товарища ополоснуть стаканы и пригласил девушку к столу. Янтарный напиток искрился и шипел. Рука парня чуть подрагивала от волнения, горлышко бутылки звякало о край стаканов.

— Итак, уподобимся Лимонадному Джо, — пошутил Евгений. — За ваш приезд, Лена, поднимаем безалкогольный тост.

— Спасибо, ребята, не откажусь. День был жаркий — пить хочется. — Осушив стакан, девушка окинула лейтенантов благодарным взглядом. — Осунулись вы, наверное, очень утомились?

— Немного есть. — Анатолий пытливо глянул на гостью. — А как твои дела, Елена Борисовна?

— Свалила третий курс, перебралась на четвертый.

— О-о, поздравляем! — воскликнул Евгений и взялся за бутылку. — По такому случаю еще лимонаду. Экзамены прошли успешно?

— Почти.

После жаркого дня шипучий напиток освежал и бодрил. — фу-у-у! Вот теперь я напилась. — Лена отставила стакан, спросила: — Что же вы, кавалеры, поите меня, а ничем не угощаете?

Русинов достал один из принесенных кульков, высыпал прямо на стол конфеты в простой пестренькой обертке.

— Можно и угостить. Прошу!.. Извини, не думал, что ты приедешь. Купил бы что-нибудь получше.

Взяв конфетку, девушка обрадованно воскликнула:

— «Золотой улей»!.. Это как раз мои любимые. — Раскусила, выпятила губы и зажмурилась от удовольствия. — Так чудно пахнет! И, кажется, акацией. Странно, у этих конфет всегда разнообразный аромат. Не знаю, почему, но мне нравятся.

— Запах меда! — Анатолий тоже раскусил карамельку, посмотрел на золотистую начинку. — А мед всегда разный, в зависимости от того, с каких цветов брали взятки пчелы.

— Так просто?

— У меня дед пчеловодом был, и я это знаю.

— Придется поверить знатоку.

Анатолий рассмеялся, покрутил головой.

— Лена, тебе не скучно с нами?

— С вами всегда весело, — усмехнулась она. — Сама не знаю, почему.

— Приезжай к нам почаще, как-нибудь выясним.

— Нет уж, теперь вы должны приехать.

— Последнее время у нас это не очень получается, — вздохнул Анатолий. — Почти не вылезаем с полигона.

С минуту молчали, доедая карамель. Заметно вечерело. По небу разливался послезакатный розовый свет, потянул ветерок. Клен под окнами зашелестел листвой.

Евгений быстро глянул на часы, вспомнив наказ ротного.

— Да, Толик!.. Приходько дал ценное указание: одному из нас быть на вечерней поверке.

— Разве это так важно? — спросила Лена.

— Это очень важно — для порядка, для дисциплины. — Анатолий тоже посмотрел на часы.

— Вы заметили, Лена! — весело ухмыльнулся Евгений. — Будущий маршал уже изрекает афоризмы.

— Ему это даже идет!

Русинов заметно смутился.

— Вот же народ пошел: на любом слове поймают.

— Толя, мы шутим, — промолвил товарищ, как бы приобщая к себе Лену, и посмотрел на нее: не вызовет ли это протеста?

— И потом все переводят в шутку.

— А кто из вас повезет меня обратно домой? — спросила неожиданно гостья. — Автобуса-то больше нет…

Она ждала, что откликнется Евгений, но он молчал. Ее это задело. Она повернулась к Русинову, который смотрел на нее с ухмылкой, — дескать, все равно вам без меня не обойтись!

— Может, Толя согласится? — осторожно спросила она.

— Не откажусь. Мотоцикл настроен, осталось только оседлать его, как говорили в старину… А как же ты, Жень?

— Что я? Тебя пригласили… Пойду на вечернюю поверку.

Евгений встал и начал собираться. Внутренне он противился этому, но у Анатолия крепче рука и тот гораздо выносливее. А сам он, Евгений, может уснуть за рулем. Уже готовый, опоясанный ремнем, в фуражке, повернулся к Лене.

— Так у вас теперь каникулы?

— Да!.. Блаженствую. — Она шутливо зажмурилась. — Читаю книги, хожу в кино, смотрю телевизор…

Евгений вздохнул.

— Тоже хотелось бы побездельничать, но задерживают отпуск. Говорил на днях с ротным — пока одни обещания… Но когда вырвусь, приглашаю вас, Елена Борисовна, в путешествие по Волге.

— Заманчиво, — отвечала она. — Меня всегда тянет к новым местам и впечатлениям. Во всяком случае, я подумаю…

Непроизвольно повернулась к Анатолию, который неотрывно, с напряженным лицом смотрел на нее. Не выдержав его взгляда, она опустила глаза.

— До свидания, Лена! — сказал Евгений. — Счастливого пути. Передайте привет Кире Андреевне и Борису Петровичу.

— Всего вам доброго, Женя.

Когда он ушел, девушка взволнованно прошлась по комнате. Ее охватило вдруг беспокойство: «Неужели и Анатолий будет признаваться мне в любви?» Русинов сидел в оцепенении. Казалось, он решал трудный вопрос. Но вот, пересилив себя, поднялся и начал убирать со стола бутылки и стаканы. Нет, он не спешил с признанием.

Лена не сердилась на него, не сохранила ни малейшего неприятного воспоминания о том, что он тогда был агрессивен, и если что-то держало ее на расстоянии, так это его грубоватые манеры.

— Ты как будто не в духе? — спросила она, прерывая молчание.

— А, пустое! — Он вдруг подошел к ней, улыбнулся. — Вот ты приехала к нам… а что же дальше?

Она натянуто рассмеялась.

— Ничего, Русинов!.. Главное — вовремя вернуться домой, чтобы мама и папа не знали, где я пропадала.

Он взял ее за плечи, стиснул ладонями.

— Ох, Ленка, задушил бы я тебя! Так соскучился… Ты в этой кофте, словно цыпленок, которого хочется взять и подержать.

— Русинов, уберите свои конечности!

— Русинова, не притворяйтесь недотрогой, — буркнул он скучным голосом, однако тяжелые свои руки снял с ее плеч.

Она поправила кофточку, откинула назад волосы, зябко поведя плечами. В эту минуту они оба сознавали, что понимают друг друга и обоим почему-то сделалось неловко.

— У тебя, Толя, зверский аппетит к жизни.

— Без аппетита люди чахнут. А я чахнуть не собираюсь… Ленка, почему в твоем присутствии мне хочется делать глупости?

— Этой особенности твоей натуры я не знаю.

— Пора бы знать, не маленькая, — обронил он и тут же, смутившись, постарался замять свои слова. — А ну включим радиоточку!

— Передаем легкую музыку, — вырвалось из репродуктора.

— Отлично! Специалисты уверяют, что от легкой музыки даже трава лучше растет. — Он хлопнул ладонями. — Лена, приглашаю!

— С одним условием, Русинов: ты не полезешь целоваться.

— Для меня это условие — смерть. Но я принимаю его, как говорят в ООН, с небольшой поправкой: теперь ты поцелуешь меня.

Танцуя, Лена встретила его слова шутливым смехом.

— Можешь считать, что я тебя поцеловала.

— У нас это называется вредной условностью.

— Это просто символический поцелуй.

— Ладно, Ленка, плачу той же монетой: ты меня символически поцеловала, я тебя символически отвез домой. Идет?

— Но это нечестно!.. А мне и в самом деле пора.

Они остановились. Парень внезапно поскучнел.

— Пора так пора. Пошли!.. Бери свою сумку.

Он надел фуражку, взял плащ-накидку, обронив:

— Вечер свежий — просквозит тебя в твоей цыплячей кофточке.

На улице Анатолий проворно вывел мотоцикл из деревянной будочки (сколотили вдвоем с Евгением). Усадил Лену, укутал ее в плащ-накидку. Велел крепче держаться и не смотреть по сторонам. Нажал на стартер — мотор сразу затрещал.

— А ты знаешь, я трусиха, боюсь быстрой езды! — призналась она, напрягая голос.

— Не морочь голову, Ленка, — проворчал он, усаживаясь. — В эту неделю я спал по два часа в сутки. Ежели ехать черепашьими темпами, непременно усну. Спасенье — в скорости.

И тронул с места. Мотоцикл загудел, понесся стрелой — по сторонам сразу все закружилось и замелькало. У Лены не было другого выхода, как последовать совету парня. Вся съежилась, закрыла глаза, положила голову на его напряженную спину, прижалась и замерла. Слышала только свист рассекаемого мотоциклом воздуха.

Не один раз пожалела она, что согласилась ехать с шальным лейтенантом. Замирала на каждом повороте, и временами ей казалось, что они летят в черную бездну, которой нет конца. Небо над головами давно уже притушило дневные краски.

Неожиданно Анатолий остановился, спросил оборачиваясь:

— А ты не уснула?

— Нет-нет! — Она как-будто очнулась. Как, мы уже приехали?

— Не совсем. Но через несколько минут ты будешь в своей уютной постели. — В голосе его слышалась ирония.

Едва тронулись с места он крикнул ей: «Держись!», и они опять полетели. Впрочем, теперь не так быстро и вскоре действительно оказались около дома, где жила девушка. Лейтенант остановил мотоцикл у того самого каштана. Суховато кинул, не вставая с сидения мотоцикла:

— До свидания, Ленка!

— Ты сразу назад?

— А что делать?

Девушка неторопливо скинула с плеч и передала ему плащ-накидку. Она и сама не знала, зачем задерживает его.

— Ты чего-то не договариваешь, Толя!

Русинов повернул к ней темное в сумерках лицо.

— Я не люблю красивых слов — они нынче не в цене. Да и слишком жирно было бы для тебя — в один вечер услышать два признания. В дураках не желаю ходить, тем более — перед тобой. Все, Ленка, будь!

Он словно и не заметил ее протянутой руки — развернулся и улетел на своем мотоцикле. Она еще долго стояла под злосчастным каштаном, пока сверху из окна ее не окликнул отец.

В тот вечер, вернувшись с учений, майор Загоров, уставший и раздраженный, не решился идти к Анне. Но на следующий день, едва освободившись от командирских хлопот в батальоне, заторопился к телефону-автомату, с которого обычно звонил ей на работу.

Шел с неспокойным сердцем. Непонятное охлаждение любимой мучило его и угнетало, В последнее время Аня будто избегала встреч с ним, ссылаясь на недомогание. А он воспринимал это так, словно она недовольна им после того неприятного разговора. Надо как-нибудь ободрить ее, успокоить.

Трубку подняла приемщица — он узнал ее хрипловатый, прокуренный голос.

— Здравствуйте, Раиса Антоновна!.. Мне бы Аню на минутку.

— К сожалению, Аннушки нет на работе, товарищ майор, — отвечала она. — Ей что-то нездоровится.

— Что с ней, Раиса Антоновна?

— Да прихворнула…

— Спасибо. Извините, пожалуйста, за беспокойство.

— Не стоит, ангел мой. Всего вам доброго.

Не то в шутку, не то по привычке, женщина уже не раз называла его так. Испытывая от этого неловкость и размышляя, что же с любимой, он зашагал к ней. Минут через десять нажал кнопку звонка у двери знакомой квартиры. Аня была дома. Ее смуглое красивое лицо казалось измученным, заплаканным.

Он снял фуражку.

— Звонил тебе на работу. «Ангел мой» сказала, что ты прихворнула. Вот и решил проведать.

— Спасибо, Алешенька. Ты не беспокойся. Говорят, собачья болезнь до поля, а женская до постели, — натянуто пошутила она и бледно улыбнулась. — Полежу немного и пройдет.

Он заметил, что ей трудно стоять, и тотчас уложил ее в постель, озабоченно спрашивая:

— Что это мы вздумали хворать?

Лицо ее неожиданно дрогнуло, она быстро отвернулась к стене, заставив его не на шутку встревожиться.

— Может, что-нибудь серьезное, да ты не говоришь?

— Нет-нет, я же сказала: ничего особенного.

Когда Аня повернулась к нему, он заметил настороженность, даже отчужденность в ее глазах. Ему стало не по себе.

— Хочешь, пойду в магазин, возьму продуктов?

— У меня все есть, — заверила она его. — Вчера ходила на базар, купила курицу, яиц. Колбаса еще есть, помидоры… Одной-то много ли надо! Может, ты хочешь кушать?

— Да нет, я не голоден.

В том, что Аня отвергала его участие, тоже была отчужденность. Казалось, она хотела, чтобы он ушел, не утомлял ее, не усугублял того, что безмерной тяжестью лежало на душе.

— Но я бы хотел помочь тебе, — молвил он расстроенно.

— Не надо, Алешенька. Теперь ничем не поможешь… Она снова отвернулась, и на этот раз уже не могла сдержать слез. Он участливо подсел к ней, стал гладить ее темноволосую голову, вздрагивающие плечи под цветастым домашним халатиком.

— Успокойся, родная, успокойся…

Какое-то тягостное предчувствие родилось в нем. Оно пришло вместе с подозрением: «Может, у нее и впрямь что-нибудь серьезное, да она скрывает, чтобы не расстраивать меня?..» Вспомнилось, что во время последней встречи она была скучной, безучастной ко всему. Почти через силу старалась казаться веселой.

— Пожалуйста, расскажи, что случилось? — умоляюще попросил он.

Она вытерла лицо уголком покрывала, приглушенно обронила:

— Ничего… Видно, всему однажды бывает конец.

Эти ее слова, ее подавленное состояние и нежелание сказать, что с ней, подействовали на него крайне угнетающе.

— Но стало быть, что-то случилось, раз ты так говоришь!

Она подняла на него печальные, милые глаза, полные слез и упрека:

— Алешенька, ты что, пришел мучить меня?

— Извини. — Загоров расстроился. Он сухо сглотнул колючий комок, внезапно подумав: «Сделала аборт или что-то еще… Боже мой, какой ты деспот! Довел любимую женщину до того, что она скрывает от тебя свою беду. Это уже совсем плохо, братец».

— Голубушка моя, скажи, ты ничего не делала с собой? — спросил он с болью в голосе. — Ну, скажи…

Она тихо покачала головой: ничего.

— Что же ты тогда такая безутешно грустная?

Аня не обращала внимания на его слова, занятая тем нелегким, что терзало ей душу.

— Мне тяжело, Алешенька?

— Да от чего же?

Аня помолчала и вдруг горестно промолвила:

— Оттого, что расстаюсь с тобой.

Ревниво подумалось, что тут замешан кто-то третий. Но тогда она не лежала бы больная!.. Он старался не докучать излишними расспросами, видя, что это в тягость ей. После некоторого молчания она заговорила сама — слезно, надрывно:

— Вот поправлюсь немного, возьму расчет и уеду к маме. Я уже написала ей… А ты можешь вернуться в свою квартиру. По общежитиям-то не сладко скитаться. И разговоров не будет…

Это несколько успокоило Загорова. Значит, третий никак не замешан, и состояние ее здоровья не безнадежное. Теперь оставалось лишь понять, что же явилось причиной такого решения.

— Но ты могла бы и здесь жить, — осторожно заметил он. — Квартира есть, зарабатываешь неплохо. А чтобы подлечиться, возьмем путевку в санаторий. Я могу похлопотать…

Аня поднялась на кушетке.

— Когда б могла, осталась бы с великой радостью, — она запустила пальцы в его русые волосы. Ее темные агатовые глаза ласкали его. — Мне ведь тяжело будет без тебя, Загоречек мой…

В голосе ее была пугающая отрешенность. Он притих, понимая, что причина ее болезни — их отношения, что эти отношения не могут больше продолжаться и что она вынуждена прервать их. Но почему, почему?..

Его охватило отчаяние. «Надо узнать, насколько она больна», — мелькнуло в голове, и он сразу ухватился за эту мысль, как за возможное спасение рушащегося здания любви.

— Ты обращалась к кому-нибудь из врачей?

— Ты напрасно беспокоишься.

— Как это напрасно?.. Ты страдаешь, намерена оставить меня, а я не должен беспокоиться! Нет, Аннушка, так не пойдет. Ты должна все рассказать, и вместе решим, как быть. Ведь я же люблю тебя!

Казалось, она вот-вот поддастся на уговоры и все объяснит. Был даже такой миг, когда в ее глазах зажглась решимость ничего не утаивать. Но потом она опять печально опустила голову. Он обнял ее, стал целовать щеки и губы, солоноватые от слез.

— Аннушка!.. Ну, родная!.. Ради нашей любви, ради всего святого. Ведь все было хорошо, мы даже не ссорились серьезно… А помнишь, как вместе отдыхали и ты была такой счастливой! У нас это снова будет. Вот возьму отпуск и отвезу тебя к Черному морю. Окрепнешь, поправишься.

Хотел ободрить ее, а добился обратного: она легла и заплакала. Он трудно замолчал, дожидаясь, когда она успокоится.

— Скажи мне хоть что-нибудь, — тихо молвил он. Она снова покачала головой. Недоумение и какой-то тайный упрек угадывались на ее лице.

— Нечего мне сказать, Алеша. Как решила, так и будет. Живи счастливо. — Губы ее дрогнули. — И не сердись на меня, пожалуйста.

Говорила нежным, почтя умоляющим током, однако он чувствовал, что она осуждает его. За что? Никогда не наталкивался на такое непреодолимое сопротивление. И мучительно думал, как помочь ей. Вид ее плох: не нужно особых познаний в медицине, чтобы понять это.

Забыв, что она не разрешает ему курить в квартире, достал папиросы, но тут же перехватив ее взгляд, снова спрятал их. Весь нахохлился, словно вглядывался в свою жизнь. Что виделось в ней? Вырос сиротой, семейных традиций не воспринял. Но о призвании, назначении человека думал много. И был счастлив, что выбрал профессию по душе, что не замыкался в одних рамках, что всегда старался достичь намеченной цели. Еще в Суворовском начал обливаться холодной водой, и хоть первое время простуживался и болел, однако позже закалился, окреп. На здоровье жаловаться не приходилось. В танковом училище много читал и это помогло ему стать образованным человеком. А вот в отношениях с любимой женщиной оказался профаном…

Притихла и Аня. Она и сама толком не знала, что с ней происходит.

— Неужели ты так и не скажешь? — повторил он свой вопрос.

— Нечего мне сказать, голубчик мой. То, что случилось, имеет отношение только ко мне. И потому я должна уехать.

Говоря это, она следила за ним тоскующими, покорными глазами. Нерастраченный запас любви и слепой страсти толкал ее к нему, но она удерживала себя. Почти суеверно подумала: «Если нам суждено быть вместе, то так и будет. Алексей сам поймет и решит. И тогда окажутся не нужными мои объяснения».

— Не переживай, Алешенька. И не будем об этом больше. — Ее горестный тон подсказывал, что расспросы не нужны: они ни к чему не приведут, а сделают лишь хуже.

В душе у него нарастало недовольство. Но сейчас нельзя ни говорить, ни показывать этого недовольства, можно все погубить. Наконец он поднялся. Сославшись на то, что надо кое-что купить для нее, вышел из квартиры.

Ходьба уняла смятение. Мысли начали выстраиваться в логической последовательности и уже напрашивался вывод: Аня была у врача, тот сказал ей что-то нехорошее, пугающее. А поскольку врач знает о причине ее болезни, то у него можно узнать, в чем дело. «В регистратуре скажут, у кого она была, и надо сейчас же зайти в поликлинику», — решил он, и шаг его стал стремительным.

Спохватился Загоров поздно: прием в поликлинике окончился, кабинеты были почти все закрыты. Он приуныл и, задумавшись, задержался перед выходом. Пожилая женщина в темном халате делала в коридоре влажную уборку. На позднего посетителя поглядывала с явным неодобрением.

— Простите, из врачей никого нет? — спросил он ее.

— Майже никого. Он тильки Нина Кондративна затрымалась.

Нина Кондратьевна — жена Одинцова. Серьезная, независимая женщина, под стать своему мужу. Загоров колебался: обращаться к ней или не стоит?

В то время, когда он уступил Ане свою квартиру, не обошлось без пересудов. Чтобы их пресечь, в кабинет командира были приглашены представители от жен-совета, в том числе и Нина Кондратьевна. Хоть и неприятно было объясняться в присутствии женщин, майор ничего не утаил. Выслушав, Одинцов поморщился, сказал:

— Не мудрили бы, Загоров. Живите по-человечески, раз вы любите ее и она к вам приехала.

На этом и заглохло. Да, видно, не совсем. «Теперь снова начнутся сплетни, — вздохнул он. — Ну и пусть. А узнать я должен!» Набравшись решимости, подошел к указанной двери, постучал.

— Да, войдите! — донеслось из кабинета. Одинцова тоже закончила прием больных — только что отпустила последнюю посетительницу, и теперь, собрав инструмент и закрыв его в шкафчике, просматривала журнал учета. Лицо у нее с виду простоватое, курносое. Щеки с румянцем, волосы темно-русые, поседевшие на висках. Она не красила их, считая, что человек в любом возрасте должен быть самим собой.

Войдя в просторный, с ширмой в углу кабинет, Загоров тихо поздоровался и в нерешительности остановился у двери.

— Вы ко мне, Алексей Петрович? — Одинцова знала многих из сослуживцев своего мужа.

— К кому-то надо бы обратиться, — заговорил он неуверенно. На лице у него было тревожное выражение, в глазах — сухой блеск.

— Слушаю вас.

Естественно, он смущался, и потому не мог сразу сказать о деле. Но сказать надо. Иначе зачем же вошел?

— Аня посетила кого-то из врачей… И вот молчит.

— Она была у меня. — Одинцова выжидательно опустила глаза.

— У вас?.. Что с ней? Что вы ей наговорили? — Вопросы вырвались невольно, как бы сами собой. В них было столько тревоги и боли, что это вызвало улыбку на лице пожилой женщины-врача.

— Не волнуйтесь, Алексей Петрович, сейчас узнаете. Извините, я помою руки, сниму халат и закрою кабинет. По дороге домой мы с вами и поговорим. Подождите меня на улице.

Он остановился возле газона и, чтобы унять смятение, закурил. Солнце висело уже низко — вот-вот закатится. Было тихо в этот ласковый вечерний час.

Сзади послышались шаги — подошла Нина Кондратьевна в легком платье, с непокрытой головой.

— Прежде чем сказать о вашей подруге, должна задать один вопрос, — начала она и предупредила его недоуменный взгляд словами: — Вопрос к делу… Вы с этой женщиной в тех же отношениях, как тогда, когда просили поселить ее в вашей квартире?

— Да, мы давно так условились. Нас это устраивает.

— Возможно, вас это устраивает. Что касается Скороходовой, то для нее пагубна та жизнь, которую вы ей навязали.

— Не понимаю, что тут плохого.

— Сейчас поймете, — продолжала Одинцова осуждающим тоном, который не предвещал ничего хорошего. — Ваша подруга может быть нормальной и здоровой женщиной только в том случае, если будет вести семейную жизнь, рожать и воспитывать детей. В противном случае то, что произошло сегодня, станет печальной системой… У нее начались головокружения, во время работы она упала, потеряла сознание. Я нашла, что нервная система у нее на пределе. С ней может случиться что-нибудь с трагическим исходом…

— Вы так и сказали ей! — расстроенно воскликнул Загоров.

— Это вам я так говорю, Алексей Петрович! — недовольным голосом заметила Нина Кондратьевна. — А ей сказала, что надо поберечь здоровье, переменить образ жизни…

— Простите, я расстроен… Но почему вы считаете, что причина ее недомогания кроется в наших взаимоотношениях?

— Не задавайте наивных вопросов. Время и без того напряженное, а вы создали человеку дополнительный источник переживаний. Сами-то вы верите, что можете так жить? А она — нет, и неуверенность отравляет ее сознание. Кончается это обычно нервной депрессией.

— Да-а, неприятная история…

— Когда речь идет о нервной системе — шутки в сторону. Стоит однажды чему-то случиться, как оно может дать осложнение. Итог — искалечена жизнь, погублено счастье.

— Что же делать? — удрученно спросил он.

— Я уже сказала: прервать сложившиеся отношения. Аня должна расслабиться, отдохнуть и устроить свою судьбу иначе.

— Не понимаю… Сколько авторитетных людей писали и говорили: такие отношения возможны и желательны, за ними будущее.

— Теоретически — да. Кое-кто осуществляет это на практике. Но обычно женщина предпочитает семейные отношения простому сожительству. Это определяется ее положением в обществе, биологические законы требуют продления рода. Добавьте к этому заботу о здоровье, силу привычек, взглядов, А вы решили, что все можно нарушить, начитавшись умных книг?

— Так что, выходит, нельзя следовать сложившимся идеалам?

— Порой нельзя. Поверьте мне, как врачу, как женщине и как матери, не все могут отрываться от грешной земли и улетать в космос.

— Понятно, теперь понятно, — подавленно молвил Загоров, и опять спросил: — Что же вы нам советуете?

— Разъехаться, — словно приговор, изрекла Одинцова. — Вы встретите женщину, которая разделяет ваши взгляды, Аня найдет мужчину, желающего иметь семью. И со временем все станет на свои места.

Совет не на шутку испугал его. Они с Аней питают нежную привязанность друг к другу, тоскуют в разлуке, а тут — разъехаться!

— Легко сказать! — горько выдохнул он.

— Нелегко, я знаю… Но что другое можете вы предпринять?

— Мы же любим друг друга!.. Зачем вы такое посоветовали Ане?

Нину Кондратьевну это задело, она заговорила взвинченно:

— Ваша подруга обратилась ко мне за помощью — ведь каждый дорожит своим здоровьем, — а я убеждена, что ей необходима перемена образа жизни. Что иное могла я посоветовать? Таблетки от бессонницы?.. Аня призналась, что почти все время находится в подавленном состоянии. Это же беда! Уж лучше перенести разрыв, чем питать несбыточные иллюзии и в конце концов потерять все.

Загоров не мог согласиться с ней, сказал, что ни о какой потере не может быть и речи, что выводы ее несостоятельны.

— Алексей Петрович, — с жаром продолжала Одинцова, — вы хорошо понимаете: не может человек нормально существовать, если он постоянно находится в страхе, неуверенности. Проще говоря, ваша Аня извелась, оживает лишь тогда, когда приходите вы. С вашим уходом она впадает в состояние транса. А вы, как молодой месяц, не успели появиться — и скрылись на *нное количество дней.

— Но она же знает, каких принципов я придерживаюсь.

— Боже мой, вы невозможный человек! — с досадой воскликнула собеседница. — Ну что из того, что написан роман Чернышевского, что создан образ Веры Павловны, как символ будущего, что и сегодня есть немало женщин, которые одобряют такие отношения и следуют им? Что из того?.. Другие могут, а вашей Ане — не под силу. Это вы в состоянии понять? Или настолько прониклись общими идеалами, что отдельный человек для вас ничего не значит.

— Почему же?.. Я понимаю.

— Так не губите женщину. За ошибки молодости старость расплачивается слезами и раскаянием.

Она остановилась, давая понять, что ей в другую сторону, что она недовольна затянувшимся спором и что пора его кончать.

— Простите, — придержал он ее. — А если жить вместе, наладится ли у Ани здоровье?

— Наверное, если вы любите друг друга. Это наиболее благоприятное решение. Стоит ей успокоиться, родить ребенка, как от ее недомоганий не останется и следа. До свидания, — сухо закончила она.

— До свидания, Нина Кондратьевна! Извините, пожалуйста.

Около часа бродил Загоров по вечерним улицам, пока не начали сгущаться сумерки. В окнах домов зажглись огни, небо все глубже утопало в бездонно темнеющих звездных далях.

О чем думал он? Сначала с недовольством — об Одинцовой. Нельзя сказать, чтобы она деликатно обошлась с ним. Да что поделаешь? Им, врачам, лучше известно, что вывихнутый сустав не поставишь на место, не причинив боль.

Но как же быть? Или последовать совету Одинцовой? И со временем все само решится. Он не изменит себе — и Аннушка найдет человека по душе. От одной этой мысли стало жутко. Нет-нет, терять любимую нельзя! Она так нежна, справедлива, отзывчива. К ней он каждый раз шел, точно на желанный праздник. Подчас, как ни тяжело на душе, а достаточно ее ласкового слова, взгляда, улыбки — и становится легче. Почему она решилась на разрыв с ним? Она же не помышляла об иной жизни… А точно ли — не помышляла? Видать, сам виноват. Сколько намеков было с ее стороны? Однажды, еще задолго до неприятной размолвки, Аня попыталась нарисовать тебе картину семейного счастья. «Брось свои чувствительные фантазии», — холодно обронил ты, и она потом весь вечер была скучной, равнодушной ко всему. Позже опять завела наболевший разговор — о черном хлебе на каждый день, — а ты так неприлично рассердился. Нехорошо ведь получается! Начитался утопий и протягиваешь их в жизнь. А они, как видно, не всегда осуществимы.

А что, если и в самом деле перейти к оседлому образу жизни?.. Свой угол, своя жена, свой ребенок! Сын или дочь. Родное, кровное существо. Вот этого и хочется Аннушке. А тебе? Только честно… Тоже надоело мыкаться по казенным углам, менять соседей, глотать холостяцкую сухомятку. Надоело приходить к любимой праздным гостем. А еще — бояться, что однажды потеряешь ее.

Он представил Аню рядом с собой. Красивая, стройная, с походкой плавной, полной того несравненного изящества, какое нечасто встретишь у женщины, — поневоле будешь дорожить. Он же не раз видел, как заглядываются на нее мужчины, когда она идет рядом с ним… Этого век не забудешь, если потеряешь ее! Надо быть последним болваном, чтобы расстаться с ней.

Что ж, жениться так жениться! Так или иначе придется менять образ жизни. Конечно, нелегко опускаться с высот седьмого неба на грешную землю, да ничего не поделаешь. Странно вдруг и решительно переменился образ его мыслей. И побродив еще некоторое время по улице, Загоров сказал себе: «Ну что, поборник свободных отношений, решайся! Тянуть дальше не годится!»

Аня неторопливо ходила по комнате, не зажигая света, когда он вошел.

— Тебе лучше?

— Немножко… Я даже молока стакан выпила.

— Может, включим свет?

— Не нужно.

Он ласково обнял ее. Как хотелось сейчас защитить ее от напастей!

— Эх ты, паникерша! — укоризненно-весело заговорил он, — Растерялась, испугалась, хотела скрыть от меня все. Разве так можно? Я только что говорил с Одинцовой.

Она виновато опустила глаза.

— Понимаешь, Алешенька, я никак не могла тебе все-все высказать. Понимаешь?

— Понимаю… Отвечай, ты меня любишь?

— Люблю, Алешенька! — отозвалась она преданно.

— И тебе хочется выйти за меня, вредного, замуж?

— Очень…

— Ну что ж, суду все ясно, — он взял в ладони ее лицо. — Так вот, моя Аннушка: завтра же идем в загс, подаем заявление. А потом готовимся и проводим шумную операцию под кодовым наименованием: свадьба-женитьба.

— Алешенька!..

Она не могла сказать больше ничего — упала в его объятия и заплакала. Тихо, счастливыми слезами. Ей вдруг показалось, что позади — целая вечность сомнений и неуверенности.

— Ну, Аннушка, чего теперь-то плакать? — ласково упрекнул он.

— Да как же, голубчик мой! Я ведь было совсем, решилась уехать, билеты взяла.

— Никуда ты не уедешь — я не отпущу. Ясно?

Он начал целовать ее мокрое от слез, радостное лицо. Она вдруг отстранилась.

— Ой, Алеша, я тебе мундир слезами замочила!

— Это пустяки. Сейчас я его сниму. Вот так… Все у нас с тобой наладится, моя Аннушка. Распишемся, обживемся. Со временем появятся дети. Ты же хочешь, чтобы они у нас были, правда?

Она молча кивнула головой, улыбаясь.

— Знаешь, мне трудно стоять — я лучше присяду.

— Давай, буду носить тебя! — сказал он. Подняв на руки, стал ходить с ней по комнате.

Она притихла, вдруг почувствовав успокоение. Впервые прочно верилось, что эти руки всегда будут надежной опорой.

— Алешенька, я люблю тебя!

Он покрыл ее лицо поцелуями. Сердце наполнялось любовью и нежностью.

Капитан Приходько кисло поглядывал на часы:

— Что-то нет комбата!.. Задержимся мы сегодня со стрельбами.

Сидевший вместе с ним в огневом классе лейтенант Дремин вертел в руках ребристый, с налобником и шнуром от рации танковый треух.

— Заблудился, наверное, в тумане, — предположил он.

У Евгения с утра было тоскливое предчувствие неудачи, и он с досадой поглядывал в запотевшее окно. Хоть бы улучшилась погода! Огневой класс располагался на первом этаже полигонной вышки. Здесь стояло несколько исцарапанных металлом столов, десятка полтора табуреток. На стенах висели схемы и плакаты с изображениями танковой пушки, курсового и зенитного пулеметов.

Второй взвод начинал первым, и потому вместе с лейтенантом в классе находились командиры танков. Еще был рядовой Григорьев. Устроившись в углу, он старательно выписывал на листках полуватмана меры безопасности при стрельбе и условия очередных упражнений. Рядом стояли пузырьки с тушью, аккуратно расставленные письменные принадлежности.

Сверху, из отсека управления, по гулкой металлической лестнице спускался низкорослый солдат-оператор.

— Товарищ капитан, автоматика мишенного поля проверена, работает исправно, — доложил он.

— Хорошо, Иргашев, — без энтузиазма отозвался Приходько.

На рукаве его танковой куртки алела повязка руководителя стрельб. Сегодня рота держала экзамен по огню, и беспокойство капитана было понятно. Начинать не начинать?.. А тут комбат куда-то запропастился, — возможно, поехал проверять, как организовано вождение в соседних двух ротах, и застрял там.

В окне промелькнула фигура лейтенанта Русинова, стукнула дощатая дверь.

— Ну что, почему не начинаем? — громко спросил он, входя.

Половая фуражка и танковая куртка на нем были влажными от измороси, яловые сапоги измазаны в липкой грязи. На смуглом лице и в темных глазах — недоумение.

— Да вот тебя ждем, — обронил Приходько. — Чем заняты люди?

— Тренировками на матчасти. Только что объявил перекур.

У Анатолия было бодрое настроение, глаза оживленно блестели. Он понял, что Приходько шутит, хотя и невесело. Взяв табуретку и присев, беспечно запел:

— А мы едем, а мы едем за туманом…

Глядя на него, ротный несколько оживился, промолвил:

— Совсем артистом стал, как познакомился с известным земляком.

— Ну какой я артист! — отмахнулся лейтенант, ухмыляясь, и кивнул на друга. — Вот Женя — да! Слышали, как он стишата толкает?..

Сутуловатый, насупленный сержант Мазур обратился к неунывающему лейтенанту:

— А правда, что вы с актером Русиновым из одного села?

— Истинная правда.

— Недавно он по телевидению выступал. Солидный дядя…

Эх вы, актеры! — усмешливо заговорил командир роты. — Оба одну песенку поете. Что за девушка приезжала к вам тогда?

— Лена, дочь моего земляка.

— Сведет она вас обоих с ума.

— Ничего, мы стойкие! Не под таким обстрелом бывали, — Русинов браво подмигнул насупленному товарищу. — Правда, Женя?

Евгению сегодня не нравились его шутки, его обычная самоуверенность. Неодобрительно поморщился: «Как он может говорить о Лене пошлости!..» Вызывало раздражение и то, что Анатолий столь естественно завладел вниманием. Вон уже и Мазур улыбается!

В это время, топая сапогами, чтобы сбить комья налипшей грязи, ворвался Загоров. Лицо его было розовым и влажным от пота, спецовка испачкана.

— Посадили танк в канаве за балкой. Пришлось пешком добираться, — сердито проворчал он. — Приходько, к стрельбе готовы?

Танкисты встали. Капитан отвечал, что они давно готовы. Едва Загоров дал команду начинать, ротный повернулся к Евгению.

— Приступайте, Дремин! — И медленно затопал наверх по лестнице.

Загоров еще задержался, — счищал паклей грязь с куртки и сапог. Он был опрятным и не мог допустить, чтобы его видели таким неприглядным. Евгений обреченно вздохнул, натягивая танкошлем (надежды на улучшение погоды так и не оправдались!), кивнул своим командирам танков, и они двинулись за ним, сетуя на плохую погоду.

Когда за ними закрылась дверь, комбат нервно бросил паклю в ящик с мусором, недовольно проговорил:

— Не нравятся мне такие настроения перед стрельбами. А как ваши танкисты, Русинов, тоже боятся дождика с туманом?

— Чего им бояться?.. Я их хорошо настрополил: в таких условиях только и учиться воевать. А когда мишень видна, как на ладони, да еще исходные установки подсказаны, то и неуч попадет.

— Хоть один не ноет, — удовлетворенно отметил Загоров.

Евгений уже не слышал этих слов, шагая к замершим пятьдесятпяткам. Туда же спешили механики, заряжающие, несли снаряды и коробки с лентами для пулеметов. Сигналист с вышки оповестил полигон об открытии огня.

«Если мой взвод нынче завалится, то Петрович разнесет меня в пух и прах!» — тягостно подумал Евгений, заранее переживая свое поражение, и зябко повел плечами.

Загружены боеприпасы. Усиленная динамиками, разнеслась команда «К бою!» И фигуры танкистов исчезли в люках боевых машин. Лейтенант привычным движением включил рацию, доложил о готовности к стрельбе. Вслед за ним — он отчетливо слышал по радио — доложили Мазур и Коренюк. В ответ донеслось:

— Первый, второй, третий! Я «Вышка». Вперед!

Танки взревели моторами, двинулись с исходного рубежа. Белесая дымка тумана скрывала пока цели, и Евгений все больше нервничал. Секунды-то при заезде считанные! Боялся он не столько за себя, сколько за командиров танков и наводчиков. Готовились они к экзамену равнодушно, без прежней уверенности и задора. После неудачных тактических учений и взвинченных разговоров о застрявших танках все ходят какие-то хмурые, задерганные. На занятиях откровенно лентяйничают, а на перерывах стороняться его, лейтенанта. Держатся отчужденно, заводят свои, неведомые ему разговоры. Стоит приблизиться, как они умолкают. Даже зло берет.

Вчера не выдержал, спросил раздраженно, о чем опять шушукаются. Наступило угрюмое молчание. Долговязый и сутулый сержант Мазур, пристально рассматривая дымящуюся меж пальцев сигарету, обиженно сказал:

— А мы вовсе не шушукаемся. Просто балакаем о домашних делах. — Выжидательно посмотрев на офицера, вдруг спросил: — Скажите, если есть уважительная причина, могут демобилизовать раньше на три месяца?

— А что за причина?

— Надо бы в политехнический поступить. Не хочется, чтобы еще год марно пропал.

«Значит, по его понятиям, год пропадает зря? И время на занятиях напрасно убиваем? — недовольно подумал Евгений о Мазуре. — Вот какой у меня заместитель!»

Разумеется, он объяснил, что при таком малом сроке службы подобные причины в расчет не берутся. Однако сержант почти не слушал его — рассеянно обозревал ближние кусты, дорогу. Он и сам это знал.

«Но где же цель?» — спохватился Евгений, ругая себя за то, что не ко времени вспомнил о своих взаимоотношениях с подчиненными. До боли в голове прижался налобником к прицелу, держась за рукоятки пульта управления пушкой.

— Вправо двадцать — танк! — доложил заряжающий.

— Цель вижу! — отозвался лейтенант и начал наводить орудие.

Времени у него в обрез, поэтому он спешил, поэтому движения у него были суетливыми. Из-за тумана казалось, что макет танка очень далеко, и он взял увеличил прицел на одно деление, крикнул:

— Короткая!

Т-55 сразу начал притормаживать, остановился. Замер и светлый с сизоватым отливом круг, проясненно выделяя и макет танка, и кустики вблизи него.

Он подвел острие центрального угольника под основание цели и нажал на кнопку электроспуска. Боевая машина содрогнулась от выстрела, и снаряд, розовато отсвечивая трассером, стремительно рванулся вперед. Казалось, он поднимается, тогда как ему следовало бы опуститься. «Мазила, что ты делаешь? — скрипнул зубами Евгений, весь болезненно напрягаясь. — Мишень рядом, а прицел увеличил!»

Почти физически ощущая, как вместе с движением танка уходят секунды, передвигая горизонтальную нить на два деления вниз, снова подал механику команду остановиться. На этот раз наводил с обостренным чутьем — так, словно орудие и снаряд стали частью его самого. Розоватая трасса прошла точно через центр цели. Есть!

А сделать третий выстрел уже не успел: вышло время и мишень упала. Угнетенно принялся обстреливать из пулемета пехоту на бронетранспортере и макет установки ПТУРС. «Если так же партачат Мазур и Коренюк, то вообще кошмар!» — подавленно вздыхал он.

Но вот вернулись в исходное, вышли из машин. Евгений привел экипажи к вышке и выстроил. Приходько ждал его доклада со скучным лицом. Одна хорошая и две посредственных оценки, конечно же, не удовлетворили командира роты.

— Как чувствуют себя ваши наводчики? — пасмурно спросил он.

— Да так же, товарищ капитан… Если бы видимость была хоть немного лучше. А то едешь будто с завязанными глазами.

— Где ее взять, лучшую погоду?.. Давайте очередную смену.

Приходько вернулся на вышку, а Евгений поспешил к своим наводчикам. Он сказал им все, что нужно — прицел ни в коем случае не увеличивать! — и отправил к танкам. Пока солдаты загружали боеприпасы, у него нарастало волнение. Прозвучавшая из динамиков команда «К бою!» заставила его встрепенуться.

Пятьдесятпятки он провожал почти в паническом настроении. Почудилось, будто туман стал плотнее, и дождь гуще моросит, а избитые дорожки совсем залиты водой. «Разве это дело? — обреченно стонало в нем. — Только двинулись машины, а их уже плохо видно…»

Гул двигателей удалялся и глох. Вот грохнули пушки. Взводный глянул на хронометр, который держал в руке. Стрелка неумолимо приближалась к отметке, сигнализировавшей об отведенном времени. Пробежит еще несколько секунд, и мишени опустятся, ничто не задержит их и на одно лишнее мгновение.

Второй раз ударили два орудия, а по третьему выстрелу вообще никто не сделал. Значит, не успели… Отзвучали пулеметные очереди, и танки повернули назад. И чем слышнее становился их рокот, тем тревожнее было на душе у Евгения. Неумолимое приближалось.

Ожили динамики. Оператор сообщил результаты стрельбы:

— Первый экипаж: цель номер один — ноль, цель номер два — ноль…

— Одни ноли! — ужаснулся лейтенант. Он готов был провалиться на месте, сбежать. Однако земля, хоть и раскисшая от дождя, не разверзалась. И бежать было некуда. Внезапно в нем вспыхнуло озлобление — на себя, на подчиненных, на противную погоду и майора Загорова, не отложившего стрельбы.

Едва пятьдесятпятки остановились на исходном, а экипажи вышли, он разъяренно подбежал к ним и взорвался:

— Шляпы! Бездарные мазилы!.. Ни одного попадания из орудий. Позор!

Наводчики не поднимали глаз. Только чернобровый горец ефрейтор Хаджимуратов рассудительно буркнул:

— Что мазилы?.. Как научен, так и стреляем.

— Как научен… Неужели не можете поразворотливей ворочаться у прицелов?.. Мало тренировали вас, да? Теперь ночью буду поднимать.

Выкричавшись, он взял себя в руки, повел экипажи к вышке. Приходько выслушал доклады наводчиков с окаменевшим лицом, обронил всего одно слово «плохо». Затем пригласил взводного к комбату.

Первым, кого увидел Евгений в огневом классе, был Загоров. Его ожесточенно-злое, расстроенное лицо не предвещало ничего доброго. «Сейчас начнутся казни египетские», — затосковал лейтенант.

— Товарищ майор, наводчики второго взвода…

Комбат остановил его презрительным жестом.

— Не надо докладывать, Дремин. Не о чем.

Загоров с минуту молчал, сдерживая себя, чтобы не сорваться. А когда заговорил, голос его звучал сухо, уязвляюще:

— Тоже мне танкисты! Из трех целей поражают одну, да и то пулеметную. А кто пушечные будет бить?.. Почему так плохо стреляют ваши наводчики, лейтенант Дремин?

— Но совершенно же нет видимости, товарищ майор! — попробовал оправдаться Евгений. — Маячит что-то серое в тумане…

— Вот и надо без промаха бить в это серое. Во время войны это наверняка будет вражеский танк, орудие…

— Может, туман идет волнами? — вступился за взводного Приходько. — Мишени сливаются с мутью, не разглядишь. Бывает и такое.

Комбат наэлектризованно повернулся к нему.

— Бывает, и корова летает… Они же стреляли! Стреляли. Значит, видели цель! Не могли же лупить в белый свет, как в копеечку.

Евгений был сам не свой, весь вспотел от волнения.

— Разрешите объяснить, товарищ майор, — попросил он.

— Не нужно объяснять, товарищ лейтенант. — Загоров все больше выходил из себя, и теперь его не могли остановить никакие доводы. — Не надо меня обхаживать, как неразумную девицу. Я не с луны свалился на должность комбата. Два года ходил взводным, да три — ротным, да академию закончил. И знаю всю эту кибернетику, как таблицу умножения. Растерялись ваши наводчики, потому что плохо обучены. Начали суетиться, потеряли время — отсюда и промахи. Или вы что-то иное хотели сказать?

Евгений смотрел на жесткий, дергающийся рот комбата, и внутри у него напрягалось что-то протестующее, злое. Когда его распекали вот так грубо, прилюдно, он терял контроль над собой. И сейчас, пожав плечами, вызывающе обронил.

— Я бы сказал, да что толку!

Загоров вопросительно уставился на него. — Я вас не понимаю, товарищ лейтенант.

— А что тут не понимать? Я весь перед вами. «Ему не нравится, что я намекаю на его дурь! Ну и пусть. Это я на высотке тогда молчал. А тут не буду. Ишь раскипятился!» — негодовал Евгений, глядя в сузившиеся, жгучие глаза комбата.

— Товарищ Дремин!.. Вы разговариваете со старшим по званию в неподобающем тоне, и я вынужден сделать вам замечание. — Загоров снова взял себя в руки, кинул капитану Приходько. — Заряжающего и механика! Сейчас сам все проверю.

И оглушительно хлопнул дощатой дверью. Евгения душила обида и злость. Но что он мог поделать? Оправданий у него не было.

— Тут проверяй не проверяй, а оценку рота получит низкую, — роптал ротный. — Это как пить дать… Идите, Дремин, выделите комбату механика и заряжающего.

Орудийные раскаты подхлестнули Русинова. Он со своими людьми начал как бы генеральную репетицию, чтобы они перевалили через барьер волнения. Не спрашивал больше ни механиков, как плавно остановить машину, ни заряжающих, что делать, если после выстрела не открывается затвор орудия, он теперь занялся наводчиками, поскольку основное зависело от них.

Русинов обладал цепкой хваткой: как бы ни было тяжело в учении, не опускал рук и не делал поблажек ни себе, ни подчиненным. Любознательный, напористый, он, казалось, только того и ждал, чтобы ему доверили служить, командовать людьми. В этом смуглом оренбургском парне было немало первозданной силы, безоглядной уверенности. К тому же он был, как говорится, человеком себе на уме: докапывался до таких истин, о которых иные и не помышляли.

Вот и сейчас он не терял времени даром. Ведь перед стрельбой упражнять глаз и руки наводчика уже поздно, а закрепить его уверенность в себе, мобилизовать сознание — крайне важно. Значит, нужно потренировать память.

— Итак мы установили, что видимость сегодня — двести метров, — сказал он. — Исходя из этого и надо ставить прицел. Ни в коем случае не больше! Пусть никакие сомнения не грызут вас. Усекли?..

Произнесенное с юмором, любимое словечко командира роты вызвало у танкистов улыбки (хорошее настроение тоже не помешает!). Анатолий извлек из кармана секундомер и дал вводную Ванясову. Свежее, румяное лицо наводчика сразу стало сосредоточенным и строгим. Он не сводил голубых своих глаз с командира взвода: ему доставляло удовольствие наблюдать за энергичным лейтенантом.

Наводчик в строгой последовательности излагал все то, что будет делать в момент стрельбы. И это, естественно, оправдает себя. Ведь человек, собираясь совершить что-либо, требующее точности и пунктуальности, вольно или невольно воспроизводит в мыслях порядок предстоящей операции.

Был тут и еще один положительный фактор. Поскольку ограничивалось время, то наводчик и спешил, и волновался, и этим как бы предварял беспокойное ожидание решающего момента.

Едва отзвучали последние слова, Русинов остановил хронометр.

— Семнадцать секунд. Молодец!.. А ну, кто хочет его обогнать?

И Адушкин, и Колесса, и другие укладывались в шестнадцать и даже в пятнадцать секунд. Ни сам Русинов, ни его подчиненные не сомневались, что совершают нужное дело. Человек, четко выразивший словами то, что ему следует предпринять, станет работать осмысленно. Сообразительность танкисту — не помеха.

— Очень хорошо! — удовлетворенно сказал взводный, проверив каждого из подчиненных по два раза. — Теперь проделайте то же самое самостоятельно и без спешки.

Когда сообщили плачевные результаты стрельбы первого взвода, Анатолий сразу понял, что друг попал в беду, невольно глянул в сторону полигонной вышки. Танкисты тоже насторожились.

— Что ж это, товарищ лейтенант? — спросил Колесса, веснущатый ладный парень; на лице его недоуменно-растерянное выражение. — Готовимся, готовимся, а потом вот так объявят…

— Не объявят, — заверил его взводный. — При такой видимости — спасение в быстром темпе стрельбы, а они замешкались. — Помолчав, он бодро закончил: — У нас все предусмотрено, так что от мишеней только щепки полетят…

Он знал, что сказать в данном случае, и знал Колессу. У парня одна особенность: перед стрельбами очень волнуется, высказывает свои опасения вслух. А еще любит, когда заверяют, что все будет хорошо. Это успокаивает его.

Приказав Адушкину оставаться с людьми, Анатолий поспешил к вышке. Ему не давали покоя сомнения. «Неужели так сложно сегодня попасть в мишень?..» Подходя, услышал снова прозвучавшую команду «Вперед!» Однако с исходного двинулся лишь один танк. Два других стояли на месте. Это еще больше озадачило его.

В самых дверях столкнулся с Евгением, — у того было обреченное, печальное выражение лица.

— Что случилось, Женя?

— Трескучий завал!.. Мои наводчики не поразили ни одной пушечной цели. Загоров двинул сам проверять дорожку.

— Как думаешь, что он решит?

— Отложит стрельбы, что еще. Не захочет же, чтобы лучшая рота с треском провалилась. — Евгений вдруг рубанул воздух кулаком. — А все-таки досадно! Наводчики у прицелов, точно слепые котята…

— А я тебе говорил, больше потей на тренировках! Не прислушался ты к моему слову, — заметил Анатолий.

Товарищ глянул на него недружелюбно.

— Давать советы все мастера. Посмотрел бы я, что бы ты делал с моими дуботолами. Только и знают, что дремать на занятиях.

— Ребята у тебя боевые. Все зависит от того, как заниматься с ними. А как ты делаешь? «Сейчас рассмотрим принцип работы стабилизатора…» Целый час толкуешь о каждом проводничке. Зачем такой академизм? Солдаты все это в учебном слышали, и им скучно…

— Да перестань, Толька! — раздраженно оборвал его Евгений. — Загоров вкручивал мозги, теперь ты. Ему я уже дал отповедь.

— Дело твое. Но с отповедями поосторожнее, а то нарвешься на неприятность. У комбата норов — не дотронься.

— А, плевать!..

Грохнул орудийный выстрел, за ним — второй. Третьего не последовало. Загоров тоже не рассчитал время.

— Вот видишь! — воскликнул Евгений. — И комбат партачит.

Отстучала дробь пулеметных очередей, усилился гул идущего назад танка. Объявили результаты заезда: хорошо.

— Стрелять все-таки можно, — обронил Анатолий. Глянув на приунывшего товарища, стал успокаивать его: — Не переживай, все обойдется. В службе ведь, как в атаке: то бежишь, то упадешь. Главное — вставать и бежать дальше.

— С кем бежать-то? — опять сетовал на своих наводчиков Евгений. — Словно сговорились: один мажет, другой…

Выплывший из тумана танк развернулся на исходном и замер. Из люка вынырнул Загоров, решительный, нахмуренный. Соскочил в размешанную грязь, зашагал к вышке. Мимо лейтенантов прошел молча, хлопнул дверью. Постояв еще под моросящим дождем, друзья тоже зашли в огневой класс. Вскоре комбат и ротный, оба возбужденные, спустились вниз. Как видно, между ними произошел не очень приятный разговор.

— Нет, Василий Григорьевич, это не довод, — возражал Загоров. — Мишени видны, и выполнять упражнение можно.

— Как будто обязательно стрелять в туман! Лучше выбрать другой, более погожий день. Выполняли же упражнения две роты при хорошей погоде, а чем мы хуже?

Сойдя с лестницы, Загоров сказал капитану:

— Я вижу, вы опасаетесь, как бы ваша рота не получила низкую оценку по огню. А я боюсь, как бы она не сгорела в бою, вся, до единого танка!.. Там тоже встретится туман, дым, пыль. К тому же будете стрелять не только вы, но и вас будут лупасить.

— Ну бой — другое дело, — отозвался Приходько. — Там кто кого. А сегодня я просто не вижу причины рисковать.

— Причина есть: готовить людей к войне, — стоял на своем Загоров; вдруг он повернулся к Русинову: — А вы, лейтенант, тоже боитесь стрелять в такую погоду?

— Нет, я не боюсь. Если не сейчас, то когда же еще может командир испытать подчиненных?

— Истинно так!.. Значит, уверены в своих танкистах?

— Как в самом себе… Разрешите стрелять моему взводу!

Евгений был ужасно удивлен и раздосадован. Напряженно-осуждающе смотрел на товарища, словно хотел остановить его взглядом.

Ротный, жуя спичку, сплюнул под ноги, опасливо предупредил:

— Видимость-то неважная. Может, не стоит напрасно снаряды жечь? Не камушки бросаем. Как выстрел, так пара хромовых сапог.

— Тогда не стоит нам быть и командирами!

Загоров еще обдумывал что-то. Наконец лицо его разгладилось.

— Что ж, лейтенант, начинайте! — кинул он.

— Есть, начинать! — И взводный выбежал под дождь. Комбат поднялся наверх, а Приходько все еще медлил, словно решал трудную задачу.

— Тяжелую ношу взвалил на свои плечи Русинов, — заговорил он. — Как думаешь, Дремин, сможет его взвод выполнить упражнение?

— Еще как сможет!

— Хорошо бы, а то роте совсем труба.

Сверху позвал его Загоров, и капитан поднялся по лестнице.

— Русинов на все способен! — зло и расстроенно бормотал Евгений. — Даже друга утопить. Ай да Толик! Не ожидал я…

Сел на табуретку и застыл в неподвижности, обреченно опустив голову. Идти к своим танкистам было крайне стыдно; и оттого, что завалили стрельбу, и оттого, что сорвавшись, накричал на наводчиков. В ушах еще укоризненно звучали слова Хаджимуратова: «Как научен, так и стреляем».

Но такова натура у Евгения, — и знал, что сам виноват в своем позоре, а на скамье подсудимых видел ухватливого приятеля. Что он мог поделать с собой, если нутро протестовало против того, что его обходят? И кто — Русинов!

Евгений ударил кулаком по столу — так муторно было на душе. Не выскочи Толька, и сошло бы с рук. Стрельбы отложили бы, плохие оценки посчитали недействительными. Так нет же!

«А еще другом зовется», — оскорбленно терзался он, с пасмурным лицом наблюдая в окно, как русиновцы расторопно загружают боеприпасы, скрываются в люках.

По команде «Вперед!» взревели моторы и танки, все три одновременно, набирая разбег, втягиваясь в туман и видом и звуком, как бы растворились в водянисто-мыльной мути. «А если Толька не сорвется и вытянет роту! — предположил Евгений, но тут же отмахнулся от этой мысли. — Все равно друзья так не делают».

Полигон был избит, изъезжен вдоль и поперек, особенно на направлениях стрельбы, и боевые машины покачивались в жидкой грязи, как лодки на волнах. Перед прицелами белесилась туманная наволочь. От одного ее вида в душу просачивался холодок.

Остывая от запальчивости, Анатолий все яснее сознавал, какую ответственность только что взял на себя. Промахнешься — наживешь кучу неприятностей, насмешек. Да и сразить мишени — невелика корысть; и друга подведешь, и командиру роты подпустишь шпильку, — при случае он соответственно отблагодарит тебя.

Но ведь не ради них, не для показа и красивых речей идет боевая учеба! Когда же, если не сейчас, испытать ему себя и своих людей? Может статься, что с ними идти в бой, а там совсем иные измерения многих будничных понятий. И пусть не дрогнет его воля ради того высокого, все искупающего смысла.

От волнения не хватало воздуха. Глаза пощипывало от пота и не было времени вытереть взмокший лоб. Тут на учете каждое мгновенье, тут не зевай. Смотри, смотри!

Взгляд его ждал, просил цели. «А вдруг и в самом деле прозеваю ее?» — засомневался он, но на пределе видимости засмутнело что-то, приближаясь.

— Впрямь почти ничего не видно! — облегченно произнес лейтенант, а руки проворно и натренированно хлопотали. — Короткая!

Боевая машина послушно замедлила ход, замерла на месте. Уточнив наводку, Анатолий метко послал первый снаряд. Т-55 дернулся от яростной мощи сработавшей пушки. Почти одновременно прогремело еще два выстрела; открыли огонь командиры танков Адушкин и Лутак.

— Молодцы, ребята! Не прозевали! — вырвалось у взводного.

Танк снова был в движении. Лейтенант старался не потерять из вида серый от тумана силуэт мишени. Он теперь был уверен, что выполнит упражнение. Едва заряжающий доложил о готовности орудия к бою, как снова подал команду «Короткая!» И опять за его выстрелом двухкратным эхом отозвались два других.

Анатолий отчетливо видел: огненно сверкнув в туманной кисее воздуха, снаряд вошел в макет танка.

— А третий-то наверняка всажу! — шептали его губы. И точно, снаряд сверкающей иглой прошил мишень.

Впереди и чуть в стороне сквозь сиротский туманец и нудный дождишко проступила новая цель. Русинов окропил ее горячим свинцом. Ему дружно вторили пулеметы Адушкина и Лутака…

Находившийся в огневом классе Евгений напряженным слухом ловил выстрелы. Мишеней и танков не видно, и потому трудно судить об эффективности огня, однако по дружным залпам орудий создается впечатление, что бьют без промаха.

Вбежал рудоватый Винниченко, командир третьего взвода.

— Комбат наверху?

— Там, — раздраженно кинул Евгений.

— Товарищ майор!.. Товарищ майор!..

Загоров появился на верхних ступеньках лестницы, спрашивая, что случилось. Винниченко сообщил: едет командир полка, сейчас будет здесь. Комбат быстро сошел вниз. В это время напротив боковых окон остановился влажный, заляпаный грязью «уазик». Из открывшейся дверцы, сутулясь, выбрался полковник Одинцов. В яловых сапогах, защитной плащ-палатке, с деловой серьезностью на властном лице. Чуть пригибая голову в полевой фуражке, вошел в помещение вышки, окинув всех озабоченным взглядом.

Майор подтянулся, вскинул правую руку к виску.

— Товарищ полковник! Вторая рота третьего танкового батальона выполняет очередное упражнение по стрельбе.

Одинцов неторопливо поздоровался с ним, спросил:

— Что это ты сегодня затягиваешь, Загоров?

— Неувязка из-за тумана, товарищ полковник! — Щеки комбата порозовели от прилива крови. — Честно говоря, гадали, отложить стрельбы или продолжать, — признался он.

— Хорошенькая неувязка! — хмыкнул Одинцов.

Чего ж тут гадать?.. На фронте обычно, как плохая погода, так откладывали боевые действия и наши, и немцы. Ждали, пока разъяснится, солнышко выглянет… Насмешка заставила комбата смутиться.

— Намек понят, — пробормотал он.

— Что, неважны первые заезды? — спросил полковник, испытующе глядя на Загорова, на замерших лейтенантов.

— Наводчики второго взвода не выполнили упражнение.

— Плохо, комбат. Видимость вполне подходящая… А чьи танки сейчас на дорожках?

— Лейтенанта Русинова.

— Били почти залпами, должны быть попадания.

Одинцов достал папиросу, закурил и присел на табуретку в молчании: ждал результатов стрельбы. Наконец их объявили.

— Первый экипаж: поражены все мишени, первая — тремя снарядами. Второй экипаж: поражены все мишени, первая двумя снарядами. Третий экипаж: поражены все мишени, первая — тремя снарядами.

Одинцов обрадованно вскинул густые брови, молодцевато поднялся.

— И никакой неувязки! Просто надо уметь стрелять… Заехал я, комбат, сообщить тебе желанную новость: пришел приказ на Королькова. Убывает из части через три дня. Так что пусть Приходько принимает у него дела… А кандидатура на должность командира второй роты у тебя та же, не передумал?

— Передумал, товарищ полковник. Роту примет лейтенант Русинов.

Евгения будто жаром обдало. Его только что обошли, пренебрегли им, как недостойным. Одинцов глянул на него почти с презрением. И упрек, и несбывшееся ожидание читались в его многоопытном взгляде.

— Не возражаю, — согласился он. — Русинов парень хваткий. Пусть впрягается.

Танки возвращались из глубины полигона: яснее выступали из тумана их широкие приземистые корпуса, победнее орали моторы. Вот пятьдесятпятки развернулись и замерли на исходном.

— Ну ладно, продолжайте стрельбу. Я буду на инженерном озере, у Станиславского? У него нынче подводное вождение, — сказал Одинцов.

Едва он уехал, вбежал Анатолий. Вытер платком вспотевшее, улыбчивое лицо, доложил, что экипажи построены.

— Хорошо, Русинов, — одобрительно сказал комбат. — Замечаний нет. Давайте теперь наводчиков.

Анатолий стремительно вышел. Прыти ему не занимать, — он за все берется с какой-то неудержимой, взрывчатой силой. А тут еще такая удача! Евгений тоже покинул огневой класс. Пока готовилась к стрельбе очередная смена, он раздраженно и нетерпеливо прохаживался по влажной, грязно затоптанной асфальтовой дорожке. Внутри у него все кипело. Нет, он не уйдет отсюда, пока не изъязвит насмешками выскочку… Так вот чего лез из кожи Русинов! Почуял, что освобождается должность ротного и решил обойти конкурента…

О себе, павшем, думалось жалостно, со слезой. Дышать было трудно, точно кто-то сдавил грудь. Подошедшего Русинова встретил кривой, вымученной улыбкой:

— Торжествуешь?.. Оркестр, туш герою! Ораторы, где ваши поздравления? Слава победителю, слава!

— Ты чего, Женя? — Анатолий глянул на него серьезно.

— А то, что друзья так не поступают.

— Это как же?

— А так, как мистер Русинов… Чего ты полез в ура-патриоты? Захотелось доказать, что твой взвод может успешно вести огонь при любой погоде? Об этом и так все знают.

Разумеется, об этом никто не знал, — лишь сегодня начали убеждаться. Несправедливое обвинение больно задело Анатолия.

— Разве я для показа выполнял упражнение?

— Для чего же еще?.. Других причин не вижу, Не выпендривался бы ты, стрельбы похерили, только и всего. Ротный уже настроен был да и комбат колебался… Эх, ты, друг!

О том, что говорил командир полка, Евгений почему-то умолчал. Благодушие сошло со смуглого лица Русинова, он уязвленно закусил губу.

— Ну, знаешь ли!.. Что я должен был ответить, что боюсь стрелять в такую погоду? Не для того мне офицерское звание присвоили, чтобы прятаться в кусты от трудностей да опасностей.

— Прав! Всегда прав Русинов. Браво! Только мне хочется спросить тебя: как можешь теперь считать себя честным перед товарищем?

— Сначала надо быть честным перед самим собой, — парировал Анатолий, раздражаясь и начиная жестикулировать. — Служба — мое дело, Женька. Ты это знаешь… Дело, без которого я себя не считаю человеком. Понял?

— Ого, хватил! — с сарказмом воскликнул Евгений. — Ты начинаешь изъясняться так же высокопарно, как Загоров.

— Подражать достойным образцам не считаю зазорным.

— Еще раз браво! Найден новый образец. Евгений Дремин — уже пройденный этап. Ведь он скоро переходит к тебе в подчиненные.

— Ты о чем! — набычился Анатолий.

— О том самом, ради чего ты прошелся сегодня по мне грязными сапогами. Ну и нюх у тебя, овчаркам на зависть…

Слова потонули в орудийном грохоте. Наводчики Русинова били так же дружно, как перед этим сам взводный и командиры экипажей. Евгений намеревался уйти, да вдруг раздумал: захотелось узнать результаты заезда. Быть может, завалится кто-нибудь из стреляющих! Это облегчило бы душу, хоть немного…

Молча стояли под сеющимся дождем, смотрели в сторону гудевших в тумане танков, словно ждали ответ на свой взвинченный разговор. Объявили результаты: все три наводчика стреляли отлично.

Лицо Анатолия расцвело в улыбке.

— Не лезь в бутылку, Женя! Я же тебе говорил, что в службе, как в атаке… Сегодня пятерка моя, завтра — твоя.

— Сегодня ты-ы, а завтра яа-а, — фальшивя, пропел Евгений.

Ему показалось, что товарищ улыбается издевательски, нагловато. Опять сдавило грудь, глаза застлало горячими, тяжелыми слезами.

— Поздравляю…

Круто повернулся и пошел прочь. Не хватало еще, чтобы увидели идиотские слезы у него на глазах. Русинов долго еще стоял на том же месте и грустно смотрел ему вслед.

Лене с утра не давал покоя мотив песенки. Из глубины сознания наплывали задумчивая мелодия и слова «Где-то есть город, тихий, как сон…» С тех пор, как побывала в гостях у лейтенантов, в душе поселилось томление и беспокойство, которые никак не объяснить. Раньше было просто любопытство, желание общества забавных и милых парней. Теперь она тосковала, мучилась ожиданием.

Недавно Лена дозвонилась до танкистов, упросила дежурного передать Анатолию, что его срочно просит актер Русинов дать знать о себе. Дежурный пообещал выполнить просьбу не раньше, как дня через два, — лейтенанта снова не было в части!

Два дня прошло, и сегодня девушка с утра сидела в гостиной на диване с книгой, то и дело поглядывая на телефон. Книгу держала скорее для отвода глаз. Надо же показать отцу, что занята чтением!

Борис Петрович встал поздно. Из театра вернулся далеко за полночь, пока выпил чаю да улегся, проглотив снотворное, прошло около часа. Вот и проспал до одиннадцати утра. Теперь брился в своей комнате: доносилось жужжание электробритвы.

Лена не знала, зачем просила, чтобы позвонил Анатолий. И вообще не хотела задумываться над этим, даже отмахнулась от докучливой мысли. Не все ли равно!.. Вообще-то следовало бы вызвать Евгения. Пыталась убедить себя, что Анатолий слишком груб, невоспитан — и не смогла. И чем больше думала о нем, тем сильнее завладевал он ее воображением.

Он вовсе не такой, каким кажется. А главное — с ним чувствуешь себя легко, непринужденно. Неужели ее влечет к разбитному парню глупое девичье любопытство? То самое, с каким поехала в гости к лейтенантам, с каким выслушивала объяснение Евгения… Вряд ли. Русинов не тот человек, с которым можно играть в кошки-мышки.

Если говорить честно, Лена тогда очень хотела, чтобы и он объяснился ей в любви (нравится же она ему!). Однако Анатолий сказал только обидные слова. Он словно из другого мира: решителен, прям, предприимчив. И догадлив, как бес, — от него ничего не скроешь не утаишь.

«Интересно, как он пронюхал, что Женя признался мне в любви? — гадала она. — Наверное, просто смекнул. Он же так растерялся, так задумался, когда вошел И увидел меня со своим дружком наедине…»

Странны и противоречивы девичьи поступки. Искать в них логическую взаимосвязь — напрасный труд. И самый здравомыслящий человек подчас беспомощно разведет руками, если попытается на основании одного поступка юной проказницы предугадать следующий.

В тот вечер, когда после возвращения с озера Анатолий поцеловал ее, она оттолкнула его. А позже, когда Евгений так возвышенно дал понять, что любит ее, вдруг спохватилась… Вошел отец. Он уже закончил бриться, умылся и, смазав лицо кремом, массировал щеки и подбородок. На оголенных, засмуглевших от загара плечах крупно играли мышцы.

— Ленок, ты картошку солила?

— Нет еще, — она быстро поднялась, откладывая книгу, одернула халатик. — Сейчас посолю.

— Пошевеливайся, хозяйка, пора завтракать. — Отец был в добродушном настроении. Его карие глаза смотрели живо. И выглядел он сегодня бодрым: должно быть, хорошо выспался.

Матери нет дома. На работе с восьми, вернется поздно, — то общественные дела, то ревизии. Для своих домашних она обычно готовила что-либо с вечера и ставила в холодильник. Там и сейчас обреченно стыли заливная рыба и салат.

Отцу приелась эта история с охлаждением-подогреванием. Сказал, что сегодня хочется чего-нибудь свеженького, с пылу, с жару. А поскольку из Лены кулинар не ахти какой, она сделала самое простое, что можно придумать: начистила молодой картошки, помыла ее и поставила на плиту.

Картошка кипела на малом огне. Из кастрюли, из-под легкой алюминиевой крышки, выбивался аппетитный парок. Лена ткнула кухонным ножом в одну из картофелин.

— Она готова, папа! Садись, ешь.

— Сейчас!.. Сделай еще салат из помидорчиков.

Закрыв картошку, Лена наспех порезала на тарелку два крупных помидора, посолила их. Очистила и положила рядом зеленую прядку лука, и вернулась в гостиную. Посмотрела на телефон, словно ждала от него ответ на свой мучительный вопрос, однако телефон молчал.

«Мне надо было позвонить Жене, — в затруднении думала она. — Что же сказать Толе? Ну спрошу, как тогда доехал, а дальше что?.. Ну скажу, что волновалась, не зная, все ли благополучно обошлось… А потом?.. А потом — суп с котом. Толя сразу поймет, что тебе просто-напросто хочется повидаться с ним».

Тут из кухни донесся сердитый отцовский, голос:

— Ленка!.. А ну беги сюда!

— Господи, что он дергает меня? — проворчала она, вскакивая.

В светлой рубашке, при галстуке, отец казался помолодевшим. Вот только лицо его выражало недовольство.

— Как это понимать? — показал он пальцем в кастрюлю.

Лена склонилась и ахнула: среди сварившейся картошки плавал коробок спичек, уже изрядно намокший.

— Зачем ты кинул его туда?

Широкие брови отца удивленно полезли вверх.

— Я кинул?.. Нет, дорогуша, это я тебя спрашиваю, зачем ты сунула спички в кастрюлю.

— Да не совала я!..

Суматошно выкинула ложкой коробок, наверное, прилип к крышке, — подхватила кастрюлю тряпкой и, обжигая пальцы, слила в раковину отвар. В глазах застыли растерянность и недоумение.

— Что ты будешь теперь есть ее?

— А что же мне кушать? — буркнул Борис Петрович, пожав плечами. — О чем ты думаешь с утра, где витаешь? Чай не закипятила?

— Но в чайнике еще полно. Подогреть?

— Дважды, трижды кипяченная глупость!.. Это же отрава для организма. Неужели ты, будущий медик, не знаешь элементарной истины?

— Вода и вода, — хмуро отозвалась дочь.

Она соображала, как теперь поступить. Испорчена ли картошка серой от спичек или пригодна к еде?.. Взяв верхнюю, по-кошачьи обнюхала ее. Картофелина соблазнительно, вкусно пахла.

Погладив свою лысину, отец посмотрел на часы: видимо, пора идти в театр. Спросил:

— Где-то была бутылка с недопитой водкой?

Лена знала домашние тайники, знала, что мать прячет водку от отца, и даже содействовала ей в этом. Чтобы он не пошел по наклонной, как говорила Кира Андреевна, не сел однажды за руль навеселе. Весной хоронили соседа, его жену и трехлетнего ребенка. Все трое разбились насмерть в автокатастрофе, из-за рюмки…

— Зачем тебе водка?

— Для профилактики, — хмыкнул отец, — Чтобы не отравиться твоей картошкой с серой.

Пытливо глянув на дочь, он понял, что та знает, где спрятана бутылка. И накладывая себе в тарелку исходящую паром молодую картошку, уже приказывал:

— Давай неси! Нечего вам с Кириллом хитрить.

— За руль садиться не будешь?

— Не буду, не буду! Сяду в троллейбус… Что вы опекаете меня, как мальчишку, а сами не знаете, что нельзя сто раз подогревать одну и ту же воду для чая.

Он начинал сердиться. Резко выплеснул из чайника содержимое в раковину, ополоснул от донной мути-накипи, налил свежей воды, поставил на плитку, прибавил в горелке газ.

В спальне имелся встроенный в стене шкаф для одежды и постельного белья. До его верхней полки, где лежали старые книги, можно было добраться лишь с помощью подставки. Лена влезла на стул, приподнялась на цыпочки, засунула руку в тайник. Едва успела извлечь бутылку, как услышала ворчливо-ликующий голос отца:

— Вот куда они ее спроворили! Ну и конспираторы! — Он принял поллитровку. — Мудрецы вы с Кириллом, ох, мудрецы!

Борис Петрович отправился на кухню завтракать, а Лена вновь заняла свое место в гостиной на диване.

Почти весь день просидела у молчавшего телефона. И уже начинала смиряться с мыслью, что Анатолий не позвонит, что он бесконечно занят со своими танкистами, что ему совершенно нет никакого дела до ее праздной скуки. Если с утра гадала, что сказать ему, то под вечер с недовольством припомнила его слова во время последней встречи. Даже ничем не выказал, что у него есть хоть капля какого-то чувства к ней. А говорил-то как! Лена взвинтила себя, и теперь думала о Русинове с нарастающей обидой. Тоже провидец нашелся! Может, ей хотелось просто по-человечески сказать спасибо, что довез без приключений. Довольно с нее ожиданий. Вот соберется и пойдет в город. Одна. К подруге нужно заглянуть, сходить в кино.

В это время телефон затрезвонил короткими руладами. Лена сразу догадалась: междугородний. Наконец-то!.. Отбросив намозолившую глаза и руки книгу, поспешила схватить трубку.

Телефонистка уточнила номер и предупредила о предстоящем разговоре. Едва умолкла, послышался напористый баритон:

— Лена?.. Привет!

— Добрый день, Толя! Куда вы опять пропали?

— Все туда же. Скоро будем на месте… Как у тебя дела?

— Без перемен. Я все время беспокоилась, благополучно ли ты тогда доехал. Вот не выдержала.

— Спасибо.

Слышимость была плохая — приходилось — напрягать голос, переспрашивать. Анатолий оправдывался: раньше позвонить не мог, вот еле выбрался на ближайший узел связи.

— Написать-то сумел бы! Почта работает. А то уехал — и как в воду канул.

— Что, соскучилась? Почему молчишь?

— А что мне, петь или танцевать по твоей милости?

— Ну хотя бы символически! — хохотал в трубку Анатолий.

— Ладно! Скажи лучше, когда вы с Женей приедете?

— Натурально или символически?

Запомнились ему эти слова. Надо же было тогда ляпнуть. Теперь будет донимать при каждом разговоре.

— Толя, я серьезно!

— Хорошо, позвоню, — уже без иронии молвил он. — Но сейчас не могу точно сказать, когда освободимся. И с Женькой нелады.

— Что с ним?

— Да купались на инженерном озере. А вода там холодная — у него началась ангина.

— Но может, тогда один приедешь?

— А скажи, что соскучилась?

— Ну, соскучилась, — ответила она.

— Натурально или символически?

— Толя! — вскрикнула она, злясь. — Ты хоть одну фразу можешь сказать серьезно?

— Одну могу. — Он трудно вздохнул на том конце провода. — Вот что, Ленка, выходи за меня замуж. Ты без меня скучаешь, я без тебя тоскую… Готовь родителей, скоро приеду свататься.

— Брось эти шутки, Толя!

— Нет, Ленка, это не шутки. Это всерьез. Будущий маршал предлагает тебе стать его женой.

Она онемела, внезапно уразумев, что на этот раз он не балагурит. Но разве можно так, с бухты-барахты? Ненормальный он, что ли! Тоже придумал: по телефону делать предложение…

— Что ты молчишь? — допытывался Анатолий. — Просила, чтобы серьезно, а сама слова не сыщешь в ответ.

У нее и впрямь не было слов, не могла ничего сказать.

— Ладно, Ленка. Говорят, молчание — знак согласия. Будь готова к встрече сватов. До свидания, молчальница!

Положила трубку в сильном замешательстве. Новая головоломка! Он хоть кого поставит в тупик, этот Русинов. Сумасшедший какой-то. Не тлело, не горело — выходи за него замуж!

Снова зазвучала телефонная трель. На этот раз обычно, через паузу. Наверное, Саня. Всегда звонит в это время, — они с ним так условились. Подойдя, Лена помедлила… Нет, Саню она сегодня решительно не хотела видеть. Да что же такое с ней творится?..

Приподняла трубку и опустила на рычаг. Хватит с нее сватовства. А то и этот начнет донимать вопросами, скоро ли они поженятся. По-дружески и поговорить не с кем. Но как все-таки быть? Русинов — человек дела. Сказал, приедет свататься, и приедет. Что ответишь ему?.. Ах, он не соизволил признаться в любви! А еще он — грубый, а еще — насмешник. У него, видите ли не в цене красивые слова… Врешь, лейтенант! Душевное слово радует. А ты все норовишь напролом. Что у тебя тогда в цене, что?

Впрочем, через минуту мысли повернулись на сто восемьдесят градусов. Опять смотрела на себя со стороны. Странно! Совсем забыла о Жене. Ты ж не отозвалась на его признание. Холодная, бездушная эгоистка, вот ты кто. Умеешь только требовать от других внимания к себе.

— Что же тогда в цене? — задала Лена вопрос уже себе. И поняла, что ответить на него не просто. Можно, конечно, и красивые слова говорить, если натурально, а не символически. Почему Евгений изъяснялся так возвышенно, а когда понадобилось отвезти ее домой, то притих, точно мышонок? А Русинов не ударялся в красноречие, зато взял и привез? Наверное, нелегко было ему, не спавшему трое суток!

«Спасение — в скорости!» — вспомнила его слова, и с запоздалым страхом повела плечами. Нет, Анатолий просто знает цену всему. Как бы он стал объясняться тебе в любви, когда видел, что ты не ответишь тем же! Он раскусил тебя, потому и говорил так…

В гостиную, заспанно позевывая, вошел отец в домашнем халате, — отдыхал после репетиции. Вечером — снова в театр.

— Чуть не проспал, — молвил он.

— Рано, еще и шести нет, — Лена опять взяла книгу, делая вид, что читает, что ей интересно.

— Не рано, — сказал он. — У Чехова по этому поводку есть потрясающие слова. Помнишь, я читал тебе… Лена, ты слышишь?

Она в самом деле не слушала его, погруженная в раздумья. Бориса Петровича это расстроило.

— Господи, с кем я могу поговорить, с кем поделиться тем, что меня волнует!

— О Чехове?.. Ты уже не однажды говорил.

— Ничего с тобой не случится, если еще раз послушаешь бредни старика-отца. — Он взял из шкафа томик произведений писателя, похлопал себя по карманам. — Где же очки? — И принялся искать их в столе, вздыхая. — Эх, Ленка, Ленка!

— Что, папа?

— Все то же… Ты и твоя мама — самые близкие мне люди, но именно с вами я не могу перемолвиться словом. У Кирилла цифры в голове: дебет, кредит да баланс. Не сошлось что-то на копейки, значит весь вечер копайся в отчетах. Не вытянешь ее на премьеру…

— Мама очень устает…

— А папа нет? — Он грустно усмехнулся. — Кстати, у тебя тоже никогда нет для меня времени. Ты умудряешься присутствуя отсутствовать. Вот как сейчас.

— Интересная книга, понимаешь.

— Как же, как же! Я все понимаю. То книга, то институт то еще что-то. Так и живем вместе, не видя и не слыша друг друга.

— Извини, увлеклась немного, — мягко заговорила она. — Ты же знаешь, какая жуткая была сессия! Хочется отвлечься, разрядиться.

Должно быть, отец не принимал ее извинений. Выражение его лица не изменилось, да и голос был тот же, ворчащий, упрекающий:

— Между прочим, во время твоей сессии я тоже был по горло занят. — Он нашел очки и положил их на томик Чехова: листать книгу ему расхотелось. — Выпуск премьеры, выступления на предприятиях, шефские концерты… Однако выкраивал время и помогал вам. Даже придумал, как тебе лучше писать шпаргалки. — Он вдруг рассмеялся. — В наш век — и шпаргалки! Примитив, которому тысяча лет. И живет! Потомки, видно, охотнее усваивают плохое.

Лену сегодня раздражал наставительный тон, — минуту назад склонная к участливости, она снова смотрела недружелюбно. Он вздохнул и пошел одеваться.

— Хватит и мне дома сидеть, — решила девушка, вставая. — Вот соберусь сейчас и пойду в кино.

Лена была уже в своем любимом платье, когда в прихожей позвонили. Она подумала, что вернулся отец: забытые им очки лежали на столе в гостиной.

— Ох, папа, папа! — Взяла очки и вышла в прихожую. Открыла не спрашивая, кто там.

В дверях, смущенно улыбаясь, стоял Евгений.

— Можно к вам?

В полевой форме, до блеска начищенных хромовых сапогах, он имел бравый вид. Вот только смущение сковывало его. Лена тоже смутилась, растерянно бормоча, показывая очки:

— А я думала, папа вернулся. Он всегда что-нибудь забывает.

Ей хотелось объяснить свою оторопь, и лишь немного погодя она спохватилась:

— Ой!.. Проходите, Женя!

Он повесил в прихожей фуражку и, приглаживая русые, с зачесом на лоб волосы, зашел в комнату, извиняясь:

— Простите, что неожиданно. Прямо с полигона…

— Ничего, у меня нынче день неожиданностей. — Она подала ему стул. — Садитесь!

Евгений машинально опустился, оправил ремень и портупею. Его волновало предстоящее объяснение, волновала близость девушки. Духи ее пахли весенним, солнечным.

— Захотелось повидаться с вами, — сказал он.

— Я рада, что вы вспомнили обо мне… Чем бы угостить вас?

Он протестующе поднял руку.

— Ничего не надо! Только что заходили с шофером в столовую.

— Как хотите. — Лена села на диван, закинула ногу на ногу, отвела рукой назад волосы. — Все равно я плохая хозяйка: то три раза кипячу для чая одну и ту же воду, то еще что-нибудь не так сделаю, а папа ворчит. — Она бросила на гостя вопросительный взгляд. — Ну, рассказывайте, Женя.

— Что же рассказывать?

— Что хотите… О себе для начала.

— О себе — это нескромно.

— Нескромно, если хвалить себя. А вот я недовольна собой, так могу говорить о себе сколько угодно. Хотите, расскажу, как я чуть не провалилась на экзамене из-за шпаргалки?

— Охотно послушаю. — Он слабо улыбнулся: не затем ведь приехал.

«Он ждет, что я отвечу на его признание!» — поняла Лена, и не ошиблась. Евгений жаждал договорить то сокровенное, о чем не договорил тогда, когда она приезжала к ним, и получить определённый ответ: любит или не любит. Он боялся попасть в жалкое положение навязчивого ухажера. Уж лучше поскорее объясниться да покончить с этим. Семь бед — один ответ…

Невыносимо хотелось, чтобы ее глаза с нежностью остановились на его глазах, чтобы она сказала «Да!». Потом он привлечет ее к себе, и ее губы ответят на поцелуй. Он так мечтал об этом в дороге! А еще намерен был поделиться тем, что с ним недавно случилось и что он решил в минувшую, почти бессонную ночь. Как ему казалось, его положение на службе сделалось невыносимым. Не пора ли подумать о приобретении иной профессии?.. Ему больше некому сказать об этом. Одна Лена способна понять задушевные интересы его жизни. Ее любовь — теперь единственная опора для него.

Евгению все нравилось в ней: и лицо, и голос, и фигура, и то, как она отводит назад волосы, и то, во что она одета. Всю ее боготворил он…

Лена рассказывала об экзаменах. Он слушал ее внимательно, восхищенно. Скованность его понемногу проходила, и он уже дал волю своему воображению. Какая у нее непостижимая улыбка! Хоть пиши вторую Джоконду…

— Как видите, у меня есть причина быть недовольной собой, — закончила девушка, и вдруг спросила: — А вы себя любите?

— Очень! — удачно отшутился он. Она пристально глянула на него.

— А как там поживает Русинов и как его здоровье?

— Здоровье у Тольки огнеупорное.

— Разве он не мог приехать с вами?

— Среди недели с полигона не так-то просто вырваться.

— Как же вам удалось?

— Совершенно случайно. Кому-то надо было съездить за новыми фильмами на кинобазу. Послали меня…

— А почему вы решили заехать к нам?

Он улыбнулся.

— Чтобы посмотреть на вас.

— И что-то рассказать?

— Может быть…

Лене надоело задавать вопросы. Скучно-то как!.. Сегодня Евгений раздражал ее.

— Может, может, — с тенью неудовольствия молвила она. — Ничего не говорите, все равно соврете, как Анатолий. Он полчаса назад звонил и сказал, что у вас ангина.

Она видела, как недоуменно вскинулись его глаза, и несколько смягчила тон.

— Только нет, врать вы не умеете. Простите… Но и Анатолий не мог говорить так без причины. Что же случилось?

«Неужели он все выболтал ей? — насупился Евгений, и у него шевельнулось недоброе чувство к товарищу. — Ну и пусть! Говорят, чему бывать, того не миновать».

— Никакой трагедии не произошло, — осторожно начал он. — А случилось то, что и должно было случиться. Я убедился, как говорит Борис Петрович, что служба в армии — не мое амплуа.

Лена смотрела на него удивленно, разочарованно.

— То есть?..

— То есть, я намерен просить отставку. Но путешествие по Волге не отменяется… Лена, если у вас есть хоть капля искреннего чувства ко мне, поговорим о том, как нам быть…

Она не хотела, чтобы он продолжал, и перебила его вопросом:

— Но как вы решились на такой шаг? Зачем вам это нужно?

Евгений пожал плечами. Он видел, что Лена уходит от объяснения, опечалился и заговорил с драматической ноткой в голосе:

— Понимаете, я тут бесполезен! Меня это ужасно угнетает… Мои школьные друзья давно пробили себе дорогу. А кто я? Ванька взводный, которого ругают все, кому не лень. Мой однокашник Вадька Паростков — главный инженер радиозавода. Я ему так завидую!.. Знаете, Лена, какое это удовольствие — видеть новенькие, блестящие приемники, телевизоры! Дело твоих рук. Твоих, понимаете?

— Понимаю, — ответила Лена, но тут же мотнула головой. — Нет, я все-таки не понимаю. А как же танковое училище? Вы же закончили его с какой-то целью.

Он почувствовал, что она не одобряет его намерений, и в нем шевельнулась обида. Так хотелось, чтобы девушка стала его союзницей.

— Что училище?.. В него меня втиснула мать — заведует там библиотекой. Ей дорога была мысль, что сын станет офицером, вот и постаралась. — Он разочарованно вздохнул. — То было училище. А тут!.. Вот вы как-то сказали: у каждого своя звезда. Помните?.. В этом суть. Так вот я понял: служба в армии — не мое призвание.

— Ну, а Толя как относится к вашему решению?

— Да никак! — Евгений раздраженно махнул рукой. — С ним на эту тему невозможно говорить.

— Неужели ваш друг не способен понять вас?

— Друг!.. Русинов теперь мой непосредственный начальник. А человек он архипринципиальный. Главное для него — устав и субординация. Ничего иного не признает.

Лена слушала с возрастающим недоумением.

— Вот не подумала бы! Я вижу в нем какой-то внутренний свет, беспокойную жажду жизни.

Анатолий и в самом деле представлялся ей незаурядным парнем. Во всяком случае, он не станет плакаться при неудаче и наговаривать на товарища. Потому и выдумал про ангину. Евгению хотелось сказать о Русинове что-нибудь злое, крепкое и он продолжал тем же раздраженным голосом:

— Службист он, Лена, заурядный службист! Удалось недавно отличиться на стрельбах, передовиком назвали, в должности повысили, — он теперь ходит и ног под собой не чувствует.

— Вот не подумала бы, — машинально повторила она ту же фразу.

Девушка мысленно оценивала его. Неужели он способен на неправду?.. Она не знала той склонности Евгения, когда он в состоянии самолюбивой уязвленности мог искренне выдавать догадки за истину.

— К сожалению, Толька оказался не тем человеком, — горячился он. — От него не жди доброго совета. Ничего, кроме казенных нотаций не услышишь. Словно попугай: что начальники говорят, то и повторяет, да еще выдает за свое. И совести — ни в одном глазу. Он же на днях предал меня!

— Как предал? — Лена почти испуганно поднялась. Евгений тоже встал, взвинченно рассказывая. Глаза девушки выражали горькое разочарование. Бледная, серьезная, она смотрела на него с презрением.

— Ты считаешь предательством умение выполнить свое дело?

— Он же напросился ради карьеры!.. Лена, он и тебя предает. Спутался там с одной бабенкой…

Евгений вдруг осекся, из глаз брызнули искры. Его обдало жаром и холодом одновременно: девушка влепила ему пощечину! Вначале он ахнул — так неожиданно все произошло. Потом покраснел, мучительно, до боли. Неимоверный стыд захлестнул его. «Что это я наплел? — ужаснулся он. — Бежать, бежать отсюда!»

Закрыв ладонью горящую от оплеухи и позора щеку, он повернулся… и остолбенел: в дверях гостиной замер только что вошедший Борис Петрович.

— Лена!.. Бог мой, как ты можешь? — воскликнул он.

— Нет!.. Нет, это неправда!.. Он неправду сказал о Толе…

Евгений преодолел секундное оцепенение, метнулся из квартиры. Актер пытался остановить его, но напрасно. Лейтенант стукнул дверью, кинулся вниз, прыгая через три-четыре ступеньки сразу.

— Что случилось? — не унимался отец. — Как ты могла так оскорбить парня?.. Это унизительно!

Девушка будто окаменела, не могла и рот открыть. Он постоял в затруднении, взялся пятерней за лысину.

— Зачем же я вернулся?.. Ах, да! — Схватил со стола очки и выбежал вслед за Евгением.

Едва за ним захлопнулась дверь, как Лена упала на диван, уткнулась лицом в уголок, сжалась вся. Зачем, зачем она ударила его? Не надо было поступать так опрометчиво и глупо! Ей было жаль Евгения, но оправдать его она не могла. Он же такое говорил о Толе!.. Предал, спутался. Так кого хочешь можно оплевать!

В ней все кипело от негодования. «Вот он-то и предает!» — думала она о Дремине. То, что прояснилось из-за его поступка, заслуживало не одной пощечины. Вдруг Лена быстро поднялась и села. Красивое, в полыхающих румянцах лицо казалось страдающим и обрадованным одновременно. Она только что сделала потрясающее открытие: этот грубый насмешливый Русинов — близок и дорог ей! Ведь будь она равнодушна к нему, не вступилась бы за его честь с таким воинственным пылом.

Возможно, Анатолий и не безгрешен, но он вовсе не такой, каким его только что хотели представить. И уж он-то не раскиснет от неудач. Он способный, деятельный, волевой, преодолеет все. Как она раньше не замечала этого? Просто его заслонял Евгений…

Она встала и в волнении заходила по комнате. Так вот оно как происходит! Все совершилось тайно, без театральных поз и громких признаний.

Часть третья

Танкисты давно вернулись с полигона, но Евгений никак не мог опамятоваться после потрясения. Казался себе непоправимо опозоренным, испытывал колючий стыд и отвращение ко всему на свете. Вот и рухнуло все, чем жил он в сокровенных своих мечтах, что так лелеял. Для него это — ужасная катастрофа!..

На долю каждого из смертных хоть раз в жизни выпадает тяжкое испытание. Не то среднеарифметическое, какое называют преодолением жизненных противоречий, а то самое, которое заставило принца датского изречь мучительный вопрос: «Быть или не быть?» Евгений и сам не помнил, как в тот злосчастный вечер вылетел из квартиры Русиновых. О, лучше бы он тогда упал на лестнице и разбил себе голову! С горящими щеками и холодным потом на лбу выскочил на улицу. Солдат-водитель дремал в кабине машины.

— П-п-поехали! — через силу выдавил Евгений, хлопнув дверцей.

Прижавшись в угол кабины, молчал всю дорогу. На полигон приехал совершенно разбитый. Ум и воля его были подавлены, а тело ослабло. Болезненно самолюбивый, он не мог без последствий перенести бесчестье: на завтра у него поднялась температура, и осмотревший его врач изрек что-то мудреное по-латыни, предписал постельный режим. С полигона его привезли в санитарке. Затем он еще неделю отлеживался в лазарете.

Много раз пытался успокоить себя, дескать, все пройдет, и не мог: так остро чувствовал несчастье! И едва вспоминал о пережитом, вновь и вновь ощущал озноб потрясенья. И то сжимался весь, будто от судороги, то начинал метаться.

Теперь он понял, почему Лена не ответила на его признание. Ослепленный любовью, затаивший обиду на друга, он ничего не замечал, пока не грянул гром действительности. Окрепнув, Евгений приступил к исполнению своих обязанностей. На сердце было пусто и дико, как на хлебном поле после ужасной бури. И было совестно перед товарищем за то, что наговорил и ему, и о нем. И душила злость.

Служебные дела двигались своей чередой. О Русинове после стрельб говорили чуть ли не как о герое. Дескать, он еще покажет себя: досрочно заслужит очередное звание, а если и роту выведет в отличные, то и за наградой дело не постоит. Тут же вспоминали Дремина. Да мало ли что говорят в подобных случаях! Евгений совсем впал в уныние. С гнетущим безразличием появлялся на службу, точно отбывал повинность. Мысли у него были самые скорбные. Никакой он не полководец, не цезарь, а просто жалкий слюнтяй. И чем дальше, тем скучней и заурядней представлялись ему обязанности взводного. Танкисты и слушать его не хотят, да он и потребовать от них не умеет.

Наступил такой день, когда он сказал себе, что не видит выхода из тупика. В тот день он был дежурным по парку боевой техники. Находился среди людей, а ему казалось, что он совершенно один. Окружающие виделись как бы обособленно.

Под вечер в домике КТП неожиданно появился Загоров. Чем-то озабоченный, высокий, замкнуто-надменный, будто сама казенная, перетянутая ремнями строгость.

Евгений поднялся из-за стола, отдал честь.

— Где формуляры? — хмуро спросил майор. Лейтенант недоуменно воззрился на него.

— Какие формуляры?

— На танки, сдаваемые в ремонт.

— Ничего не знаю, — пожал плечами Евгений. Ему казалось, что комбат постоянно ищет предлог, чтобы распекать его.

Загоров впился в Дремина острым, цепляющимся взглядом.

— По-вашему, Микульский наврал, что оставил их у вас? — Стремительно шагнул к подоконнику, поднял лежащие там бумаги. — Вот же они!

Только теперь Евгений вспомнил, как в обеденный перерыв забегал зампотех роты, что-то говорил и положил на подоконник эту напасть. Сам он срочно выезжал на полигон. Загоров не мог победить в себе что-то неприязненное к Дремину, который уже в печенку въелся ему. К тому же сам он сегодня взвинчен, раздражен — полдня вместе с Приходько искал эти формуляры — и конечно же, не замечал, в каком состоянии находится молодой офицер.

— Почему не передали их в штаб батальона?

— Микульский не сказал толком: положил и убежал, — ответил Евгений, пытаясь честно вспомнить, как оно произошло.

— Вы хотя бы сплевывали, когда врете! Я только что дозвонился до полигона, говорил с ним. Он затем и оставил вам формуляры, чтобы вы передали их в штаб!.. Вы что, посторонний здесь?

Злые, сверлящие глаза майора навалились на Евгения. «Уличает меня, точно в воровстве!» — вспыхнул он и в душе поднялась дерзкая отвага. С минуту продолжалась дуэль глазами.

— Вас спрашивают, вы что, посторонний здесь?

— Я не знаю, кто здесь посторонний.

— Да вы что, с луны свалились? — грубовато одернул его майор.

— Не знаю, кто тут свалился с луны, — с той же наигранной наивностью отозвался лейтенант.

На этот раз Загоров потерял равновесие значительно раньше, чем обычно. Лицо его взялось пятнами, голос начал медно позванивать:

— Как вы разговариваете со старшими по званию, лейтенант Дремин? И почему у вас до предела отпущен ремень?

Ремень у дежурного по парку действительно был ослаблен, кобура с пистолетом свисала ниже бедра.

— Что за отношение к службе? Какой пример подаете подчиненным!..

Евгения тоже как бы подняло вихрем, он возвысил голос:

— А какой пример подаете вы, когда треплете офицеру нервы?

К лицу Загорова начала приливать краска, но он сдержался, и после паузы промолвил, выделяя каждое слово:

— Вот что, лейтенант: сменитесь с наряда — зайдете в кабинет командира части.

В голосе хмурилось недоброе обещание. Однако Евгений не печалился о последствиях, — в эту минуту им овладело злое торжество.

— Подумаешь, испугали! — развязно обронил он. Майор уже не слушал. Продолжать недостойное препирательство с дежурным офицером он, разумеется, не желал. Выскочил в открытую настежь дверь, двинулся к штабу полка. Евгений насмешливо провожал его подбористую фигуру, бормоча:

— Что, обжегся на лейтенанте!

А минуту спустя трудно вздохнул: одержанная победа была сомнительного свойства. Чего ради пыжился, острил? Да будь Загоров хоть трижды службист, он честно делает свое дело. А чем занят ты, товарищ Дремин? Портишь людям кровь и думаешь, что это подвиг.

Мысли его принимали все более определенное направление. «Нет, Женька, пора завязывать со службой! — убеждал он себя. — Хватит тебе паясничать».

Вырвав из тетрадки листок, Евгений достал авторучку и бегло написал:

Командиру части полковнику Одинцову

Рапорт

Прошу Вашего ходатайства перед командованием об увольнении меня из армии. Я не обладаю качествами офицера-танкиста и не справляюсь со своими обязанностями.

Командир взвода 3 т. б. лейтенант Е. Дремин

Расписался и положил рапорт в карман с таким видом, словно хотел сказать кому-то: «А теперь посмотрим, чья возьмет!»

Сменившись, Евгений отправился в штаб, — лицо его отнюдь не выражало непреклонной решимости. Он побаивался Одинцова, размышляя о том, как сложится объяснение с ним.

В кабинет вошел как раз в тот момент, когда полковник складывал бумаги в коричневую папку (только что закончилось заседание комиссии). Крупное лицо его было насупленным, глаза блеснули на вошедшего лейтенанта остро.

— Разрешите обратиться, товарищ полковник? — не без смятения спросил Евгений.

Одинцов хлопнул дверцей сейфа, повернул ключ и спрятал его в кожаном футляре, где носил и другие ключи.

— Да, обращайтесь, — камнем упало разрешение. Полковник пригласил его сесть. Сел и сам, жестко спросил:

— Что произошло у вас с майором Загоровым?

— Он начал отчитывать меня, а я не выдержал…

— Так вот, Загоров подал рапорт, где указывает, что лейтенант Дремин постоянно груб в разговорах со старшими, просит меня принять меры. У вас первая стычка с комбатом?

— Нет, не первая.

Одинцов сдвинул густые брови.

— Это меня и огорчает. Крайне… Если воспитанный человек ведет себя подобным образом, значит, сознательно и с дурным умыслом. — Полковник спрятал футляр с ключами. — Я допускаю, что в наряде вы устали и раздражены. Если у вас плохое настроение, то давайте встретимся завтра. Я тоже сегодня устал и тоже раздражен.

Приступ отчаянной решимости подхлестнул Евгения. «Лучше уж сразу!» — зажегся он, вскакивая, и торопливо, беспамятно начал:

— Я пришел к вам, товарищ полковник, затем, чтобы не вести больше неприятных разговоров — ни сегодня, ни завтра… Я написал рапорт, тоже на ваше имя. Позвольте передать его вам?

Брови Одинцова поднялись. Прочтя листок, он вскинул на Дремина изумленные глаза.

— Чем вызван ваш рапорт?.. Написали невестке в отместку — так, что ли?.. Указанные в нем мотивы несостоятельны. Ни диплом об окончании училища, ни служебная характеристика не подтверждают этого.

Евгений смотрел в окно, боясь встретиться с пытливым, слишком понимающим взглядом командира части.

— Офицер из меня, увы, не получился. Я совершил промах, когда поступил в танковое училище. Теперь раскаиваюсь… А за то, что сегодня произошло, что я доставил вам огорчение, извините, пожалуйста.

— Не передо мной — перед комбатом извинитесь.

— Он от меня этого никогда не услышит.

Ему хотелось вырваться из-под гнета давящей руки Загорова, так что просить у него прощения он не намерен. Потому и написал рапорт.

— Понятно, — протянул полковник задумчиво. — Так сказать, полная непримиримость взглядов… А какова все-таки истинная причина вашего намерения дезертировать?

— Причина одна: совершил ошибку, став офицером. И я не дезертирую, я прошу уволить меня.

Одинцов поднялся, отодвинул стул.

— А по-моему, вы сейчас делаете ошибку!.. Своим рапортом совершаете весьма печальный поступок, о котором позже будете горько сожалеть. «Прошу уволить…» Здесь не контора по вольному найму — сегодня подал заявление, завтра забрал. Человек, вступающий в наш офицерский корпус, всю свою жизнь связывает с армией. И бегство из нее я расцениваю, как дезертирство. — Он небрежно сронил бумагу на стол. — Помните разговор в тот день, когда вы прибыли в часть?

— Я все помню, товарищ полковник: у меня отличная память.

Комполка окинул его как бы оценивающим взглядом.

— У вас, Дремин, и выправка отличная, военная… Так вот, я тогда предупреждал: нелегко будет, придется мобилизовать волю, не поддаваться паническим настроениям. Звание офицера наших Вооруженных Сил и дело его свято. Изменять этому делу так же стыдно, как оставить раненого товарища в горящем танке во время боя. — Крупная рука передвинула листок на край стола. — Если вы заберете это грустное свидетельство юношеской горячности, будем считать, что между нами не было ничего такого. Говорю прямо: я категорически возражаю против вашего увольнения в запас. Вы квалифицированный, нужный армии специалист. Такими не разбрасываются.

Вот же странность человеческой натуры: лейтенанту было приятно слышать добрые слова о себе. Однако самолюбие его не позволяло отступить.

— Товарищ полковник, я не могу взять обратно свой рапорт.

— Не можете?.. Гордость заедает!.. Что ж, не будем ускорять события, — сказал Одинцов после короткого раздумья. — Как говорят, утро вечера мудренее. Подождем. Бумажка может полежать и на моем столе.

— Товарищ полковник, рано или поздно, вы будете вынуждены ходатайствовать о моем увольнении.

Одинцов пристально глянул на него.

— Выходит, что лучше рано? Так, что ли?.. Молчите. Эх, Дремин, Дремин! Смотрю на вас и вспоминаю себя в молодости: тогда я был таким же настойчивым. С той лишь разницей, что у меня не было выбора — служить или не служить. Точнее — защищать Родину или не защищать. Мне пришлось принять стрелковый взвод под вражеским огнем. И я свою неуступчивость повернул на вооруженных чужеземцев. Наша рота в тот памятный день выдержала десять атак врага, единицы остались в живых, но со своих позиций мы не ушли. Как я мучился тогда, как сожалел, что не имею ни одного дня, чтобы хоть чему-то обучить солдат и они бы реже гибли от случайных пуль и осколков!.. А вы, Дремин, больше года командуете взводом, и превратили его из отличного в посредственный. Стыдитесь! Вы губите труд, затраченный на обучение вас и ваших танкистов. В случае войны это обернется гибелью людей и техники.

Лицо полковника порозовело от приступа досадного волнения. Евгений молчал, не находя слов для оправдания. Одинцов, этот неодолимо логичный человек, обезоружил его.

— Ладно, закончим. А разговор о вашем поведении и намерении дезертировать из армии состоится… — Полковник полистал перекидной календарь на столе, сделал в нем пометку цветным карандашом. — Состоится в пятницу вечером. Разговаривать вы будете не со мной, не с Загоровым, а с коллективом ваших сверстников, молодых офицеров. Посмотрим, что они скажут вам и что вы ответите им.

— Я могу идти, товарищ полковник? — спросил Евгений.

Хозяин кабинета жестом остановил его. Лицо его посуровело.

— Вы что же, думаете, рапорт послужит вам охранной грамотой от наказания? Должен вас разочаровать… За нетактичное поведение и грубость в разговоре с командиром батальона объявляю вам, лейтенант Дремин, строгий выговор.

— Есть, строгий выговор!

— А теперь — свободны.

Жгучий стыд, как дым, ел глаза Евгению, когда он выходил из кабинета командира части. Как обычно, после обеда лейтенанты зашли в свою комнату. Евгений остановился у койки, внешне беспечно обронил (молчание так надоело!):

— После сытного обеда по закону Архимеда…

И лег навзничь поверх одеяла, свеся ноги, обутые в хромовые сапоги. Сквозь зеленое сукно бриджей выпирали коленные чашечки, — он заметно сдал за последние дни. Анатолий присел к столу, задумчиво уставился на приятеля, явно не находя ключа к разгадке его поведения.

— Женя, перед обедом меня вызывал батя, — начал он. — Хочешь ты или нет, а я по долгу службы обязан поговорить с тобой. Думаю, нам лучше сделать это здесь, а не в ротной канцелярии.

— А чего это он интересуется моей персоной? Евгения посетило иронично-злое настроение. И вчера и сегодня он тешил себя мыслью: неправда, в полку еще пожалеют об его уходе. И кое-кому влетит за это.

— Да беспокоится, хорошо ли тебе спится, не пропал ли аппетит…

— Весьма трогательная забота, — хмыкнул Евгений и начал читать стихи Владимира Кострова:

Ах, полковник! Он сед и галантен, И блестят ордена на груди. Но хотел бы он быть лейтенантом, У которого все впереди! Молодым, самым главным на свете, Когда в солнечных легких лучах Две малюсеньких звездочки эти, Как росинки, дрожат на плечах. Быть зеленым, как свежая ветка, Чтоб девчата на собственный страх Гренадера двадцатого века Целовали в глухих городках…

Щемящая досада вдруг стеснила горло. Он умолк, шумно вздохнул.

— Что же дальше?.. Не хотят целовать девчата?

Что-то обидное было в грубоватом намеке Анатолия. Не умолчишь, не отмахнешься. Евгений хотел бы и дальше казаться равнодушным ко всему — и не мог. Внезапно подумалось: не звонил ли Русинов Лене и не узнал ли, что у них тогда произошло? Тольке хорошо. Не испытывал еще любовных крушений. Да и вообще…

Когда-то, в золотую курсантскую бытность, Евгений безумно влюбился в дочь преподавателя политэкономии, девушку красивую, веселую и своенравную. Худел, сох, сокрушался сердцем, но «Зайчонок» — так звали Светлану Зайченко в самодеятельном драмкружке, — со смехом встретила его признание. А потом вышла замуж за выпускника училища Всеволода Байкова (он получил офицерское звание на год раньше Русинова и Дремина), и уехала с ним.

Теперь снова неудача, и такая постыдная!

— Как там Ленка поживает? — небрежно спросил он, а сам зорко следил за лицом товарища. — Не звонил больше ей?

— Когда бы?.. Сам видишь, кручусь, словно белка в колесе. Забот втрое прибыло: и за взвод спрашивают, и за роту… А тут ты номер выкинул. Не думал, что сваляешь такого дурака. Когда батя показал мне твою пачкотню, я даже опешил от удивления. Надо же додуматься! — Русинов сокрушенно покачал темной головой. Евгений перевел дыхание с облегчением: речь шла о рапорте. Но что же скажет ему приятель на офицерском собрании. Он там первый попросит слово… «Да разве угадаешь! — посетовал тоскливо. — Толька всегда с претензией на самобытность, полезет в Цицероны…»

— Маэстро намекает на нечто серьезное?

Анатолий чуть помолчал. Лицо его как бы затвердело, от глаз повеяло морозцем. Да, он беспощадно судил и себя, и товарища. Жалел, что довел свои отношения с ним до ссоры. Но что ссора? По сравнению с тем, что намеревается сделать Евгений, это лишь царапинка на самолюбии друзей. А вот его рапорт, намерение удрать из армии — Русинов не принимал, не понимал, и при одной мысли об этом у него закипала душа.

— Да, это серьезно, — кинул он. — Не шутя же подал рапорт!

— Нет, конечно… Ты в претензии, что я не известил тебя персонально, как командира роты? Но, маэстро, это случилось во время дежурства по парку и тебя не было рядом.

— Да, я в обиде.

— А насколько она велика? Если, предположим, выразить ее в киловатт-часах, то какую работу могла бы она произвести?

Русинов самолюбиво потемнел и, не вытерпев, вспылил:

— Что ты кривляешься, как записной шут?.. На твоем месте в самый раз плакать.

Евгений повернулся на бок, встретился с его взглядом.

— Ого, вот это мне нравится!.. Но может быть, ты все же понимаешь, что речь идет о свершившемся факте? Я ведь не только написал, но и дал понять Одинцову, что рано или поздно эту щекотливую бумажку придется реализовать.

Анатолий прищурился, словно смотрел против ветра.

— Вон у думача какие заклепки в голове! Придется огорчить тебя: придумки твои плачевно лопнули.

— Что ты имеешь в виду?

— Твой рапорт.

— А что ты мог с ним сделать?

— Я его порвал и бросил в урну.

Евгений приподнялся, неверяще глядя на него.

— А не заливаешь на трезвую голову, Как ты мог порвать его, если он в стола у командира?

— Ты явно недооцениваешь мои возможности ухмыльнулся Русинов. — Я сказал Одинцову, что тебя совесть заедает, что просишь вернуть рапорт, и он отдал его.

Евгения точно подбросило на кровати.

— Да как ты смел?! — крикнул он, задыхаясь.

Мстительно и жарко размахнулся, чуть не припечатал ладонь к смуглой щеке самоуправного приятеля. Именно чуть, потому что в последний момент Анатолий, вскакивая, перехватил его руку и завернул назад с такой неожиданной силой и злостью, что Евгений согнулся, простонал:

— Пусти же руку, гладиатор!

— Слушай, патриций! Я ведь тоже могу ударить, — сквозь зубы выдохнул Русинов и оттолкнул его от себя.

После стычки оба тяжело дышали. Анатолий ознобно поводил плечами, — глупость-то какая могла выйти! — а Евгений, снова сел и поглаживая ноющую кисть, истуканом смотрел в окно. Крутое, ключом вскипевшее бешенство проходило, оставляя неприятный осадок.

Совершилось нечто дикое, чему, наверное, нет оправдания. И от такой безысходности мысли путались, сбивались в тяжелый, давящий комок. «Нечего сказать, выдал друг эффектную сценку! — удрученно думал Евгений. — Это Ленка все мечется в тебе».

Русинов больше не садился, — начал вышагивать по комнатушке взад и вперед. Молчание его приобретало недобрый оттенок. Но вот он дернулся, взвинченно заговорил:

— А нервишки у тебя шалят!.. Что, интеллигентщина взбунтовалась против житейской грязи?.. Нет, милочка, истерикой тут не возьмешь. Обыденность, она требует и знаний, и настойчивости, и терпения.

— Тут надо уметь подсказать комбату дельное решение при атаке высоты, участвовать с танкистами в художественной самодеятельности, — съязвил Евгений, не поворачивая головы.

— А хотя бы и так! Ты не осуждай, а делай вывод. Учись, пока я жив, — Хмыкнув, Анатолий продолжал: — Надо побольше того, что сближает тебя с солдатами. Не поняв этой простой истины, ничего не добьешься в работе с ними.

— Да где мне с тобой равняться! Ты и зубы по утрам чистишь с таким видом, точно исполняешь священный долг.

— Брось ерунду молоть! Не обо мне ведь речь — о твоей судьбе. Что ты разыгрываешь из себя ваньку-встаньку? Оглянись, пошевели мозгами — и увидишь, что уползаешь с торной дороги в грязь.

Лицо у Евгения сделалось бледным, одухотворенным.

— Можешь говорить, что хочешь, а я от своего не отступлю. Начну пить, и меня выгонят из армии, как выгоняли здесь одного старшину.

— Пока мы вместе, не напьешься.

— Шпионить будешь, да?

— Зачем верзешь такие пакости? — кисло поморщился Анатолий. — Умный парень, а без царя в голове… Женя, ты не сделаешь ничего, о чем плетешь со зла языком. И будешь хребтить службу. От моего и твоего имени дал слово бате. Понял?

Час от часу не легче! Нет, этот Русинов — поистине допотопное чудовище. Евгений угрожающе поднялся, упер руки в бока:

— И кто тебя уполномочивал?

— Мамочка твоя просила! Забыл разговор в прощальный вечер?

— Я все помню, — самолюбиво нахмурился Евгений. — Но моя мамочка не тот авторитет. Это она меня в училище втиснула: как же, сын будет офицером-танкистом! А я в армии — типичный неудачник.

— Удача приходит к тому, кто добивается ее.

— Что ты поучаешь меня?.. Носишься с нотациями как дурень с писаной торбой. Надо же быть человеком, а не хунвейбином.

Они стояли друг против друга в вызывающих позах, В голосе Русинова отчетливо слышалась спокойная рассудительность, тогда как Евгений все больше и больше горячился.

— Слишком много берешь на себя! — выкрикивал он. Почувствовав, что от напряжения подрагивает колено, отступил к столу, оперся.

— Да-а, теперь ты глядишь на меня так, словно я враг тебе. С чего бы это, Женя? — грустно молвил Анатолий.

— Не суйся, куда не просят, не будь затычкой в каждой посудине, и я не стану так смотреть на тебя.

— Такой уж у меня характер.

— Ха-ра-а-ктер!.. Знаю я твой характер. — Губы у Евгения подергивались, голос пасмурно подрагивал. — Твой воинственный оптимизм давно набил мне оскомину. Ты паровоз: шпаришь по накатанным рельсам уставов, и не свернешь ни направо, ни налево. Все правильно, ничего не скажешь, да только уж очень прямо. Это не по мне. Я люблю простор, полет на крыльях мечты и высокого чувства.

Он говорил долго, и злобное торжество блестело в глазах; ему казалось, что он высказывает это не одному Русинову, а всем им, таким. Товарищ не перебивал его. Он размышлял о чем-то, постукивая ладонью о спинку кровати, иногда изумленно, ухмылисто поглядывая на краснобая. Вдруг прервал его:

— Ты можешь без треска?

— Что ты имеешь в виду?

— Полет мечты, высокие чувства. Все это, как говорил еще старик Базаров, молодая смелость да молодой задор. И ни одна твоя декларация не идет дальше благородного кипения. Дела, милочка, нужны, дела! Ежели тебе хочется красиво вещать, то и поступай соответственно. Что ты говорил, когда принимал танки?.. Грозная боевая техника, оправдаем высокое доверие. Насулил, наобещал. А что на деле? Танк тебе очень даже нравится, когда после марша ложишься на теплые жалюзи спать.

— Болтай, болтай…

— Я не болтаю — я тебе спасительные слова подаю, Заблудился ты, как потерявший хозяина щенок, среди шумной улицы. А едва тебе намекаешь на это, начинаешь пускать пыль в глаза… Эх, Женька, Женька, пропадешь ты ни за что!

— Откуда такие странные выводы?

— Откуда же, как не из наблюдений за тобой! Сам ведь рассказывал, что в детстве увлекался рисованием. Тебя нахваливали, видели в тебе одаренного художника, а ты взял и объегорил всех, — бросил рисование. Зажегся театром, пошел в самодеятельную студию — тоже скоро выстудился. В училище походил со мной месяца полтора на тренировки в секцию самбо, и бросил… Ты и училище хотел бросить, когда узнал, что Светлана вышла замуж. Твоей матери и мне стоило немалого труда, чтобы удержать тебя. Теперь снова за старое.

— Глупости ты несешь, — отмахнулся Евгений. — Все это твои фантазии, не больше… Я твердо убежден, что тогда вы только навредили мне. Но теперь я исправлю роковую ошибку.

— Да хватит уже деклараций, Женя! Возомнил ты о себе шибко, а ретивости в деле — кот наплакал. Отсюда все твои беды и метания.

— Пусть метания… А ты не лезь не в свое дело! Хочется тебе служить — служи, командуй ротой. И не мешай мне спокойно уволиться.

— Слушай, Женя, у тебя психика без обратной связи.

— Как это понимать?

— А так: ты подаешь сигналы бедствия, а сам не принимаешь сигналов от тех, кто идет тебе на помощь.

— Гениально! — насмешливо воскликнул Евгений. — Ты подумай только… родился новый термин «психика без обратной связи».

— Положим, не очень новый. Если б ты читал не одни лишь романы, то давно бы наткнулся на него.

— А все-таки гениально!.. Долго ли я был объектом твоего изучения, прежде чем ты сделал это поразительное открытие?

Анатолий не обращал внимания на язвительные слова товарища. Очевидно, тот внушал ему сейчас лишь сожаление. Нимало не смущаясь его издевками, продолжал тем же тоном.

— И еще — у тебя явно барахлит тормозная система. Не мешало бы кое-что подрегулировать.

— Уже целый комплекс! А может, ты в самом деле стоишь на пороге новых открытий в области психологии?

Русинову надоело бессмысленное пикирование: со вздохом сожаления махнул рукой, надел фуражку и направился к двери. Однако у порога остановился.

— А ты все-таки не спеши отворачиваться от службы. Между прочим, она еще и кормит тебя. Сегодня как раз получка. И получка довольно солидная. Иные завидуют.

— Уходя, уходи.

— Уйду, не переживай. — Постояв, Анатолий сказал озабоченно: — Вот что, Женя, я сейчас в город, задержусь там часика на полтора. Если спросят, скажешь: пошел навестить Микульского. Что-то прихворнул старик. — И скрылся за дверью.

«Может и к лучшему, что Толька забрал рапорт у командира?» — вздыхал Евгений, отяжеленный раздумьем. Посидев еще, он поднялся, надел мундир. Да, все-таки надо идти на службу.

Полковник Одинцов не любил уклоняться от принятых решений. Определив на пятницу собрание молодых офицеров, стал готовиться. Доклад намерен был сделать сам. После него выступят секретарь комитета комсомола, передовые командиры взводов и рот, по-деловому обсудят важный вопрос.

После обеда в четверг он набросал тезисы речи. Обдумав их, позвал Чугуева, чтобы посоветоваться по некоторым скользким пунктам. Особенно беспокоил первый из них: об отсрочке присвоения очередного воинского звания.

Едва они с темноусым замполитом начали разговор, как раздался телефонный звонок. На проводе был командир.

— Добрый день, Георгий Петрович! — зарокотал в трубке его голос. — Вот, брат, какие дела: в штабе округа освобождается солидная должность. Мне только что звонил первый заместитель командующего войсками округа. Спрашивал, нет ли на примете подходящего мужика. Я рекомендовал тебя, соответственно подсахарил…

Одинцов скривился, обронил с шутливым упреком.

— Семен Максимович!..

— Ничего, аванс отработаешь… Так вот, замкомандущего сказал: именно такой помощник ему и нужен — деловой, с опытом и хваткой. Он тебя знает, приказал завтра к шестнадцати ноль-ноль быть у него на беседе. Мужик он проницательный, неискренность сразу заметит. Ты уж не подводи меня. Понял?

— Подумать надо, Семен Максимович.

— Тут не думать надо, а поскорее соглашаться. Я тебе открою один секрет: там через некоторое время освобождается должность. И заместителю командующего нужен такой помощник, который впоследствии будет назначен на эту должность. Так что соглашайся!

— Ладно, уговорили! Спасибо, Семен Максимович.

— Что, на сей раз не станешь упрямиться?

— Хорошо. Такая перспектива мне подходит.

Одинцова радовало новое предложение. И не столько потому, что открывается широкая стезя, сколько потому, что он будет занят любимым делом, привычными заботами, выездами на полигоны. И с родной частью не порвутся связи, и свой полк можно навещать…

Он почувствовал тревожное волнение, как перед дальней дорогой. Вот и определилась его судьба на завершающем этапе службы. Поработает еще, сколько сможет, а там, как говорится, что бог даст…

— Спасибо! — еще раз поблагодарил он генерала Маренникова. — Правда, завтра нарушаются кое-какие планы…

— Не без того, братец! Что же ты хотел, и повышение получить, и от родного полка не оторваться?.. Сманеврируй. Толковых людей тебе не занимать.

— Да что-нибудь придумаем… Наметили на завтра собрание.

— Вот еще что, Георгий Петрович! — неожиданно перебил его генерал. — Уезжая, назначь временно исполняющего обязанности командира полка. И непременно такого человека, который сменит тебя. Понял?.. Мало ли что! Нам «варяги» не нужны, своих нужно выдвигать…

— Все понятно, Семен Максимович.

— Предварительно не доложишь на кого можно положиться?

— Настроен на третьего.

— Ага, знаю!.. Но ты же говорил, что с перехлестами он!

— Перехлесты отсечем, и будет как раз то, что надо.

— Подумай, у тебя еще ночь впереди. Вопросы есть?

— Они, конечно, есть, да потерпят.

— До завтра. Жду к обеду. Пока!

На лице полковника была задумчивая, светлая улыбка, когда он опускал на рычаг трубку, говоря Чугуеву:

— Поступила вводная от командира: завтра в округ на беседу.

— Добил он все же вас! — рассмеялся замполит. — Куда сватают-то?

— Помощником замкомандующего округа. Как раз по мне работа…

— О, так знатно! Глядишь, года через полтора заявитесь генералом, будете давать ценные указания.

— Не все же в полковниках ходить, — отшутился Одинцов.

Он испытывал чувство гордости: приятно сознавать, что в глазах сослуживцев не меркнет твой авторитет, что ты и дальше будешь причастен к их делам.

— Но как теперь быть с докладом? Собрание уже намечено…

— Доклад мог бы сделать и я — с тезисами знаком, — проговорил Чугуев. — Да ведь не в этом загвоздка.

Георгий Петрович внимательно глянул на него.

— Понял, понял, комиссар… Да, ты прав.

Уловив мысль замполита, Одинцов и сам подумал, что Загорову не провести собрания, как надо: и офицер из его батальона, и в конфликте они… Нет, лучше не рисковать. Открылась дверь, вошел Русинов. Вид у него был встревоженный, невеселый. Не успел он доложить, как Одинцов спросил:

— Что случилось? Русинов виновато вздохнул.

— Извините, товарищ полковник, но я вчера наврал вам. Не просил меня Дремин забирать у вас его рапорт.

Одинцов не знал, сердиться на него или нет. Вчера искренне поверил ему, будто Дремин сожалеет о своем необдуманном поступке (да и хотелось верить), и вернул рапорт Русинову, которого вызывал к себе для разговора.

— Значит, опять инициатива?

— Я думал, что поговорю с ним как друг, и все переменится к лучшему.

— И что же?

— Ни в какую!.. Дело гораздо хуже, чем я предполагал.

С минуту все трое молчали.

— Вот видишь, комиссар, еще одна поправка к докладу, — хмурился Одинцов. — Но что нам делать с инициатором?

— Так ведь он хотел как лучше.

Полковник был явно встревожен новым осложнением дело Дремина.

— Ладно, Русинов, мы подумаем над тем, что ты сообщил. Но я когда-нибудь взгрею тебя по пятое число, чтобы не повадно было врать. Можешь идти.

Ротный, видимо, не спешил — стоял в каком-то трудном раздумьи.

— Товарищ полковник, хочу еще сказать… Когда Дремина посылали за фильмами на базу, он заезжал к Русиновым, и девушка влепила ему пощечину. Это и сбило его с ног. Отец Лены говорит, что сцена вышла драматическая.

В кабинете установилась тишина.

— Еще новость! — обронил Одинцов и переглянулся с замполитом. — Но Дремин мог просто снахальничать, и заслуженно получил плюху!

— Нет, товарищ полковник. Друга я знаю: он так не поступит.

— Мда, плохи дела, — расстроился Георгий Петрович. — Мне теперь все понятно, но как быть, не знаю.

— Очевидно, надо вообще отложить собрание, — заметил Чугуев. — Оно может дать минусовый результат. Кончится новым рапортом.

— Если бы рапортом! — Комполка обратился к ротному: — Спросить хочу, Русинов. Может, Дремин, и в самом деле совершил промах, став офицером? Может, у него какое-то иное призвание?

— Да нет, товарищ полковник. Кабы он имел другое призвание, это было бы замечено. Его мать и дядя — люди образованные, чуткие, помогли бы ему, Евгений мечтал стать офицером.

Одинцов достал папиросу, начал разминать ее.

— А командир из него со временем мог бы выйти неплохой… Неглупый, образованный, физически развит, Я в людях толк знаю. Ему лишь перешагнуть ступеньку взводного, а там пойдет.

— Я тоже так думаю, — произнес Русинов. — Правда, у него один брачок. Парень он с винтиком: чуть чего — р-раз и выкрутился.

Командир полка невольно усмехнулся. Полистав личное дело Дремина, написал на листке несколько слов и подал лейтенанту.

— Дежурному по части: немедленно передать по назначению.

Анатолий быстро вышел, довольный тем, что отделался легким испугом. Ему влетело бы, и крепко, если бы Евгений принес новый рапорт.

Когда за ним закрылась дверь, полковник проговорил отцовским, потеплевшим голосом: — Ох, Русинов, Русинов! Башковитый парень, и шустрый, как метла. Нравится он мне. Перспективный офицер…

— Да, офицер, что надо, — задумчиво молвил Чугуев. — А ведь он только что удержал нас от большой неприятности. Люди с винтиками в тяжелую минуту выкручиваются иной раз так, что хуже не придумаешь.

— Все верно, все верно. — Одинцов досадливо припечатал ладонь к столу. — Опять Загоров кашу заварил! Вот же закоперщик… Ну ничего, я с ним сочтусь по-свойски. Хоть и сказано, что быть ему моим преемником, это дело можно еще переиграть. Как ты считаешь?

Замполит отвечал не сразу, боясь поспешных выводов, боясь ошибки. Конечно, проще заявить, что он не видит в Загорове ничего, кроме честолюбивых устремлений да перехлестов, о которых говорено довольно. Но ведь это будет неправда! В Загорове с избытком огня и энергии, чтобы достойно продолжать начатое…

Василий Нилович глянул прямо и открыто.

— Я так думаю: закрывать ему дорогу не надо. В нем есть то, что необходимо боевому командиру. Но и вывихи его нельзя оставлять. Вправьте ему мозги — вы умеете это делать, — и пусть он засучает рукава.

— Ладно, быть по сему. Передай Загорову, чтобы зашел ко мне. Да скажи дежурному по штабу: пусть пока никто не заглядывает в кабинет и не звонят.

Все, что говорил и делал полковник Одинцов, он делал и говорил предельно обдуманно, как бы заранее предвосхищая тот результат, какого хотел добиться. А как сегодня? Добьется ли он того, что хотел бы видеть в своем преемнике? Этот вопрос не на шутку занимав его.

Вскоре зашел Загоров, стройный, подтянутый. И полковник невольно залюбовался им. Подал руку, здороваясь. Указал на стул у окна. Присел и сам за свой стол.

— Так вот, комбат, недоволен я опять тобой, — начал он и, видя, как у Загорова вскинулись серые глаза, как он расстроился и замер, хмуро подумал: «Эк болезненно воспринимает накачки!.. Ну да лучше пусть болезненно, чем равнодушно».

— Я сделал что-то не так? — спросил майор. Голос его звучал натянуто и даже обиженно. Он же так старается!

— У тебя вновь появились рецидивы старой болезни.

— Она забыта, товарищ полковник! — искренне отвечал Загоров. Это был хороший признак: значит, хочет избавиться от недостатка.

— Увы, и я так считал. Но вот стычка с Дреминым показывает, что ты еще рубишь с плеча.

— Он хоть кого выведет из терпения!.. Конечно, мы сделали его таким: все берегли, отличали — и вырастили изнеженную барышню.

Недовольство и злость отразились на сухощавом лице комбата. И это не понравилось Одинцову, но он пока молчал.

— Сам Дремин не сделал ни шагу вперед, — продолжал майор. — Классность по вождению не повысил, многие нормативы выполняет с трудом. О каком личном примере командира можно говорить? Во взводе забыто золотое правило: «Делай, как я!» Потому и считаю, что его пора хорошенько встряхнуть… Но, может, я слишком горячо говорил с ним?

— Горячо говорить — не порок, Опасно горячиться, когда говоришь во вред службе. Какое намерение у вас было?.. Встряхнуть молодого офицера. А тут речь идет уже о том, что его надо спасать.

— Разве это не одно и то же?

— В данном случае — нет… Вам Русинов докладывал, что забрал у меня рапорт? Полчаса тот же самый Русинов признался мне, что забрал на свой страх и риск, без согласия Дремина. Больше того, у них чуть не случилась драка! — Одинцов ожидающе откинулся на спинку стула: что теперь скажешь, комбат?

На лице Загорова недоумение сменилось беспокойством. Да, батя не зря взял его снова в шоры. Надеялся, что после капитального разноса Дремин спохватится, начнется его обновление, а выходит не так все просто.

Он понял, что беседа будет неприятная, и ему стало грустно, как не было грустно еще ни разу в жизни. Георгий Петрович видел, что творится на душе у комбата, однако не спешил на помощь. Худшее было впереди.

— Давайте распутаем этот клубок… Прежние срывы Дремина объясняются тем, что он допустил просчет в подготовке танкистов. Вы потребовали устранить недостатки, но забыли об элементарной вещи — не помогли взводному. Как называется такая ситуация, Загоров?

— Требовательность впустую. И чем она строже, тем хуже, — честно признал майор.

— Добре, одну истину установили, — холодно констатировал полковник. — Но ведь прошлый раз лейтенант вел себя дерзко в иной обстановке. Вы спрашивали его не за дела взвода — речь шла о забытых формулярах. Почему же он встал на дыбы?

Загоров покрылся испариной от напряженного раздумья.

— Да-а, тут было что-то другое. Я допускаю, что ему неприятна моя резкость, что я был излишне придирчив и раздражен. Но, видимо, что-то добавилось к прежним негативным наслоениям!

— Так-так-так! Уже подходим к истине… Сами-то подумали, чем вызвана грубость и нетактичность? Или решили, что вам все ясно и сомневаться не в чем?

— Мне показалось, что все ясно… Почему же вы, не обдумав всего, написали рапорт и заставили командира полка идти по ложному следу?.. Отвечайте, Загоров!

Голос Одинцова стал резок и жесток. Руки на столе сжались в кулаки. Майор вскочил, словно подброшенный пружиной.

— Я погорячился, поддался чувству неприязни к этому офицеру.

Помедлив, Одинцов сбавил тон и доброжелательно продолжил разговор:

— Ценю вашу самокритичность. Надеюсь, теперь вы поняли?.. Русинов еще не докладывал вам, что случилось у Дремина?

— Нет, товарищ полковник.

— А случилась большая неприятность для молодого, влюбленного человека: девушка дала ему пощечину. Поэтому он слег тогда, вернувшись из города, поэтому задурил и нагрубил вам, комбат. А вы, не видя ничего, взяли его на рога и понесли. Хорошо, что дело кончилось только рапортом. Садитесь.

Майор сел, проговорил виновато:

— Да, моя горячность в таком случае была неуместной.

— Неуместной, — проворчал полковник, скомкав, смахнул со стола рапорт, — Она была вредной!.. Чтобы такие хреновины больше не поступали от вас. Это арбузная корка, на которой легко поскользнуться. Представляю, каким тоном разговаривали вы, поддавшись неприязни к молодому офицеру. Это брак, Загоров!

Майор снова поднялся, как бы давая понять, что целиком принимает обвинение, признает себя неправым.

— Ладно, хватит нам гвозди дергать. Садитесь, — подобрел Одинцов, — Я тоже веду себя не лучшим образом. Но вы заслуживаете того. И сами понимаете, что имею право на такой бесцеремонный разговор с вами.

Загоров подобрал свой рапорт и присел. Лицо полковника, до этого багровое от возмущения, понемногу приобретало обычный вид. Впрочем, хмуриться оно не переставало.

— Нельзя так вести себя командиру! Поймите это раз и навсегда. Я не намерен больше возвращаться к этому. Задача наказания не в том, чтобы пострадал виноватый, но чтобы его угнетало сознание собственной неправоты. Вот как вас… Это самая высокая мудрость воспитания, комбат. Стремитесь к ней всеми доступными формами.

Он достал папиросу, закурил, и в голосе появилось раздумье.

— А еще — соотносите усилия, затраченные на ваше личное обучение и воспитание, с усилиями, которые тратите вы на подчиненного. Тогда вам не будет казаться, что вы перетрудились. А если не затратили таких усилий, то не считайте собственной заслугой успехи подчиненного, когда он передовик, и не смейте питать к нему неприязни, когда он отстающий. Иначе нарветесь на взаимность, как это и было в случае с Дреминым. Есть какие-то неясности?

— Все понятно, товарищ полковник, — быстро отозвался майор.

— И последнее. Когда затратите усилия и поставите на ноги хотя бы одного такого, как Дремин, как вы сами, тогда убедитесь, что игра стоит свеч. Непременно приобретите такой опыт! И запомните: людьми распоряжаются не так, как повар картошкой — здоровые в котел, подгнившие в помои. У меня все.

Одинцов продолжительно посмотрел на Загорова, словно хотел взглядом сообщить ему то непредвиденное, что пришлось бы сказать при случае, да уже не будет возможности. И Загоров, окунувшись в этот умудренный взгляд, будто почерпнул новые силы. Встал и глухо промолвил:

— Спасибо, товарищ полковник. Я запомню этот урок на всю жизнь. Разрешите идти?

— Не разрешаю. — Одинцов тоже поднялся. — Обиды на меня не держишь?

— Обиды нет. Есть желание обдумать все и усвоить.

— Что ж, комбат, тебе это полезно.

Крупное лицо Одинцова вдруг стало задумчивым и просветленным. Он в живом человеке воплотил себя — свое понимание служебного долга, свой строй мыслей, свои заботы и страсти, свою молниеносную и точную боевую решимость. Имел он право и на торжественность, как счастливый отец, завершивший обучение и воспитание сына.

— Я вызвал тебя, Загоров, не только для неприятного разговора, — молвил он после короткого молчания. — Я вызвал тебя затем, чтобы оставить вместо себя. Запасайся чувством самоконтроля. Может статься, что в скором времени в полку тебя некому будет подправить. Наломать дров — дело не хитрое, ума не требует. А вот избежать ошибки — куда сложнее.

Майору было жарко. Он еще не пришел в себя после «бани», и не мог поверить тому, что говорил полковник. Рад был, что избежал неприятности, которая могла стрястись по его вине. Сколько раз внушал себе: не горячись, не кати бочку на подчиненного, а тут опять забылся… Прав, сто раз прав батя! Так что горячность и предвзятость надо с корнем вырвать из себя.

Между тем Одинцов написал черновик приказа по части, и снова встал, торжественный, благословляющий.

— Уезжаю завтра на беседу в округ. Возможно, получу новое назначение. Останешься за меня, пока временно. — Подал листок. — Зайди к Лавренко — в приказ по полку.

Загоров принял бумагу с немой благодарностью. Как визу в будущее. Батя смотрел на него с предусмотрительной заботливостью.

— Вот тебе совет. Научись держать в узде свой гневный пыл. Помни: если пасмурен командир, то всем темно. Так что не давай воли своей горячности. Больше полагайся на партийную организацию, на Чугуева. В таких вопросах, как работа с людьми, у замполита наметанный глаз. Постоянно советуйся с ним, забудь прошлые разногласия и не спеши сделать по-своему. Обдумай, взвесь, выслушай, разберись — это должно стать правилом, законом. Иначе сорвешься.

Внимательно выслушав Одинцова, Загоров сказал:

— Спасибо, Георгий Петрович! Я так и намерен поступать. Сколько бы мне ни пришлось командовать этим полком, хоть до увольнения в запас, вы не услышите о нем недоброй славы.

— Что ж, отрадно внимать таким речам. Но ведь ты, насколько я помню, собирался идти дальше!

— Было такое стремление…

— Пусть оно и будет. Но чтобы далеко идти, еще раз перешагни через себя.

Одинцов хотел сказать что-то еще, да послышался звонок по дальней связи. И он отпустил майора, велев прислать к нему лейтенанта Дремина.

…В парке танкисты обслуживали боевую технику, и Евгений находился около своих машин. Вялый, рассеянный, почти не принимал участия в работе. Когда сообщили, что его вызывает командир части, подумал не без аффектации: «Вот и начинаются казни египетские».

Идя в штаб, готовился к новой взбучке. В смятении возвращался на прежнюю малодушную позицию: увольняться из армии — и точка. Сказать, что Русинов переиначил с рапортом сам, без ведома и согласия его, Евгения. Пусть батя намнет бока молодому ротному за излишнюю самоуверенность.

В кабинет командира входил не без робости. Однако встретили его не так, как он ожидал. Здороваясь с ним за руку, полковник приветливо заговорил:

— Скажите, Дремин, где служит ваш дядя?

— Он военный инженер…

Евгений назвал место службы полковника Евграфова, мучительно размышляя: «Одинцов убежден, будто я в самом деле просил Русинова забрать рапорт. Надо сказать, что это неправда, иначе завтра на собрании окажусь в глупейшем положении».

— Товарищ полковник, тот рапорт… — нерешительно начал он.

Командир с виду добродушно усмехнулся.

— Ладно, Дремин, я не злопамятен: будем считать, что вы его и не подавали. А если так, то какой разговор! Повинную голову и меч не сечет. Так что не переживайте.

С благодарным трепетом осознал Евгений, что Одинцов умеет не только казнить, но и миловать. «Может, и собрания не будет? — с робкой надеждой подумал он. — Афишу-то у клуба сняли… Но почему Одинцов спросил о дяде? Неужели тот в беде?.. Он мне отца родного заменил».

— Вы что-то узнали о полковнике Евграфове? — спросил он.

— Мы только что познакомились с ним по телефону. Он в Ульяновске, получил отпуск. Говорит, рад был бы, если бы вы навестили родной город. — Одинцов помолчал. — Я звонил Загорову и Русинову, они не возражают против вашего отпуска.

Евгений сухо и трудно сглотнул подкатившую к горлу перхоту.

— Разрешите оформляться? — спросил он, еще не веря в чудесное избавление от собрания и кучи других неприятностей.

— Да, оформляйтесь, — разрешил полковник. — Счастливого пути!

Евгений не заметил ни выжидающе-задумчивого взгляда бати, ни его поспешности с пожеланием. Иным человеком выходил он из кабинета. И размашисто шагая по длинному коридору штаба в строевую часть, с облегчением думал: «Горит, горит еще моя звезда!»

Через полчаса, с документами в кармане, свободный и независимый, спешил в общежитие за вещами. Мысленно составлял маршрут: лучше самолетом через Москву. Завтра днем или к вечеру он будет в родном Ульяновске.

В этот субботний день все были дома. Борис Петрович, закончив театральный сезон, получил очередной отпуск, и в приподнятом настроении налаживал удочки. Завтра на зорьке можно выехать на рыбалку.

У Киры Андреевны выходной. После позднего завтрака и обычных хлопот на кухне она собиралась вместе с Леной пойти к знакомой портнихе, чтобы заказать кое-что из одежды на осень.

Около двенадцати часов в прихожей раздался короткий звонок. Открывать вышел сам хозяин. В коридоре он увидел кареглазого подполковника с темными усиками и своего юного земляка в гусарском парадном мундире с букетом цветом. Его смуглое лицо выражало некую мучительную отвагу и торжественность.

— Можно к вам, Борис Петрович?

— Прошу, прошу!

Праздничный вид у Анатолия был по двум, весьма уважительным причинам. Во-первых, на заседании партийной комиссии соединения ему только что вручили партбилет. О второй причине можно было догадаться по робости, с которой он вошел, передал Лене цветы, церемонно поздоровался с хозяйкой и поставил на стол в гостиной пузатую бутылку вина с нарядной этикеткой.

Он был верен своему слову — приехал свататься.

— Замполит нашей части, — представил лейтенант своего старшего товарища.

Василий Нилович недавно был повышен в звании, а поэтому и настроение имел приподнятое. Улыбаясь, он с явным удовольствием знакомился с актером, его супругой, их дочерью.

Лена уже поняла, что сие означает. Она сильно чувствовала это: загодя надела лучшее, цвета ранней сирени платье, сделала красивую прическу.

— Давно мечтал о встрече с вами, Борис Петрович! — признался Чугуев, поглаживая свои темные волосы. — Хотелось бы пригласить вас в гости к себе, если будет такая возможность.

— Что ж, при случае побываю у бравых танкистов, — отозвался актер.

— Спасибо!.. Если пожелает приехать кто-то еще из ваших коллег, будем весьма признательны.

— Не исключено, что желающие найдутся. Но что же мы стоим?

Гости присели на предложенные стулья, и разговор продолжался в том же приятном духе. Василий Нилович лестно отозвался о новом кинофильме с участием народного артиста республики Русинова.

— Говорят, что часть съемок проведена в городе.

Правда ли это?

— Здесь снимались многие фильмы. Город богат архитектурными памятниками. Это и привлекает киношников.

Хозяина что-то занимало, и он потер свою лысину.

— Вот думаю, как приехать к вам… К сожалению, побывать у вас мы сможем не раньше сентября. Только что закончили рабочий сезон, и весь актерский состав ушел в отпуск.

— Сентябрь нас вполне устраивает. Мы хотели бы видеть вас у себя в День танкиста.

— Тогда все осуществимо!

Борис Петрович думал, что именно затем и пожаловал учтивый темноусый подполковник. К нему нередко обращались с подобными просьбами с заводов, из колхозов и воинских частей.

Молодые люди, разумеется, не прислушивались к разговору старших. Внимание Лены приковал к себе Анатолий. Она впервые видела его таким взволнованно-трепетным, необычным. Он весь как бы светился. Девушка не отрывала глаз от его лица, смотрела отзывчиво, почти нежно. Она словно бы вошла в очарованный круг. С ним, с ним, Анатолием, теперь проясненно, без прежних мотаний и счастливо начнется ее жизнь. Ведь в серой обыденности у сердца есть только один великий праздник — любовь!.. И чувство освобождения от надоевшей родительской опеки ширилось в ней, уносило. Куда-нибудь, лишь бы с любимым, лишь ему хотела она смотреть в глаза. Ее обнаженные руки и плечи как бы ждали нетерпеливо любовных ласк…

Не вслушивалась в разговор и Кира Андреевна. Признаться, она была не очень-то рада гостям: опять срывается запланированный поход к портнихе! К тому же, глядя на стыдливо притихших Лену и Анатолия, она подумала: неужели затеяли сватовство? Однако прогнала эту мимолетную мысль и отправилась на кухню. Вскоре Кира Андреевна позвала к себе на помощь и Лену. Анатолий сидел со счастливым, улыбчиво-стесненным лицом. Внешне парень был спокоен. Глаза Лены говорили ему о согласии. И сватовство представлялось ему обычной житейской условностью. Вот выскажутся необходимые в таких случаях слова, и все станет на свои места. Их с Леной нарекут женихом и невестой, а там и до свадьбы — рукой подать. И скоро-скоро увезет он свою сказочную жар-птицу. В навсегда!

А все же он волновался, с той самой минуты, как объявил, что намерен сегодня сделать предложение своей избраннице, что просит замполита быть его посаженным отцом и сватом.

Чугуев начал колебаться: никогда не приходилось выступать в такой роли. Выслушав заверения жениха, что дела «на мази», он согласился. Авось обойдется как-нибудь!..

— Борис Петрович, наверное, трудно было стать актером? Или захотели и стали? — спросил Василий Нилович.

Хозяин весело и снисходительно улыбнулся, качнул в знак согласия продолжить приятный разговор и уверенно, с нескрываемым удовлетворением отвечал Чугуеву:

— Захотел и стал, если упрощенно… А вообще одного желания кем-то стать так же мало, как мнить себя космонавтом, забравшись на крышу высотного дома. Есть такое качество — упорство. Велика его сила, его гений. Оно не дает расслабиться, отступить.

— Неужели и актерам приходится преодолевать такое?

— Иногда тоже. Среди нашего племени были Певцов, Абдулов… Но это минувшее. Если хотите, расскажу более близкий случай.

— С удовольствием послушаем!

— Так вот, в Приуральском селе рос мальчишка. Двадцатые годы, школа с худой крышей, борьба за хлеб, первые самодеятельные представления… Пристрастился парнишка к огням клуба. Днем — подручный кузнеца, вечером — артист. Как играл, судите сами: двух букв не выговаривал.

Борис Петрович усмехнулся, вспоминая, и продолжил:

— В девятнадцать лет впервые попал в настоящий театр в Оренбурге. Смотрел «Марию Стюарт» Шиллера. Задыхался от счастья на галерке. Вот тогда и решил: буду актером! Потом — Москва, Центральный техникум театрального искусства. Теперь такого не существует… Не прошел с первого захода. Сказали: «Куда, голубчик! Речи-то у тебя совершенно нет. А без речи „какой вы актер?“» Приняли только на третий год. Все равно был на седьмом небе. Учился жадно. После техникума сбылась мечта: приняли в театр!..

Но тут война. Бронь порвал — и в военкомат. Хочу на фронт… Под Киевом получил тяжелое ранение в позвонок. Две операции перенес. Полтора года в госпитале провалялся. Костыли, хромота, скованность движений… Но огни рампы маячили вдали, звали. И стал себя преодолевать. Гимнастика, бег, гантели — изо дня в день. Упорно! Через год вернулся на сцену. И даже карьеру на ней сделал. Наверное, потому и полюбил известное стихотворение Евтушенко:

За осознание планеты Шел Галилей один на риск. И стал великим он. Вот это, Я понимаю, карьерист. Все те, что рвались в стратосферу, Врачи, что гибли от холер,— Вот эти делали карьеру, Я с их карьер беру пример…

— Да с таких карьер можно брать пример, — почтительно заметил Василий Нилович. — Что добыто в труде, выстрадано — дорого стократ. И вообще жизненно лишь то, что взято у жизни с боем.

Собеседник все больше нравился Борису Петровичу, и он намеревался продолжить разговор. В это время чем-то озабоченная Кира Андреевна пригласила всех к столу.

Едва разлили по рюмкам вино, хозяин предложил выпить за приятное знакомство с Василием Ниловичем. Что и было сделано. Искристое токайское всем понравилось.

Однако застольный разговор вдруг начал глохнуть, как иссыхающий ручей в жару. Анатолий и Лена сидели в смущенном ожидании, изредка поглядывая друг на друга. Кира Андреевна, украдкой наблюдавшая за ними, настороженно молчала. Чугуев, раз и другой проговорив «такие дела», тоже приумолк. Наконец это заметил Борис Петрович.

— Что-то не ладится у нас! — удивленно заметил он. — А ну еще по рюмке!.. Вино редкое в наших местах. — Осмотрел красочную этикетку, налил каждому и спросил: — Может, дадим слово молодежи?

Тут Василий Нилович решил, что заветная минута настала, — взял свою рюмку и поднялся при общем молчании, взволнованно кашлянул.

— Когда дело дойдет до свадьбы, мы им такую возможность предоставим. А сейчас разрешите мне… Как говорили в старину, у вас красная девица, у нас — добрый молодец. И приехали мы сегодня к вам с великой просьбой: не откажите в чести породниться с вами. Анатолий Михайлович попросил меня быть сватом и посаженным отцом. Признаюсь, не хватило духу отказать ему в добром деле. Крепко уважаю его за ум и трудолюбие. Если согласны выдать за него Лену, будем счастливы и благодарны вам.

Хозяин с хозяйкой были заметно растеряны, не спешили поддержать ко многому обязывающий тост. Борис Петрович лишь теперь постиг истинный смысл сегодняшнего визита своего земляка.

— Да-а, тост трудный, — проговорил он, глядя то на жену, то на дочь. — Значит, вы свататься приехали?

— Как видите, — подтвердил Василий Нилович, и сделал поясняющий жест в сторону жениха. — Парень наш — передовой офицер, недавно назначен командиром роты.

Кира Андреевна упорно смотрела на вазу с яблоками, будто дала себе слово не поднимать глаза.

— Как-то неожиданно, — обронила она.

— Ничего неожиданного тут нет! — вдохновенно молвил Чугуев. — У вас девка давно невеста, у нас жених… Дело житейское.

— Да вы садитесь пока, — смущенно посоветовал Борис Петрович напористому свату. — Дайте нам хоть с мыслями собраться.

— Это можно, — Василий Нилович неловко крякнул и присел. — Прошу прощения, не учел, что потребуются размышления.

— Но тут особый случай, — заговорила хозяйка, наконец поднимая глаза. — Почему бы и не подумать?.. Лена еще не закончила институт, до занятий осталось не так много времени. Так что начинать свадебные хлопоты — не совсем разумно. Да и жених не под боком живет, сложно будет продолжать учебу.

— Эти затруднения при современном транспорте вполне преодолимы, — сказал Чугуев. — Да и здесь Лена может пожить необходимое время. Не откажете дочери-то!.. А парню скоро отпуск дадут, и сама жизнь разрешит эту проблему.

Василий Нилович оказался достойным сватом: говорил находчиво, доброжелательно, убедительно. Он еще полагал, что слышит обычные при подобных делах отговорки.

Между тем Анатолий уже сделал неутешительный вывод: не отдаст Кира Андреевна дочь по доброму согласию. Была еще надежда на Бориса Петровича (земляк же!), но тот почему-то избегал его взглядов.

— Так что, поднимем предложенный тост? — спросил сват.

— Нет-нет, с этим придется повременить! — поспешно отвечала хозяйка, и даже отодвинула рюмку с вином. Дескать, такие дела не вершатся быстро.

— Простите, как понимать ваши слова?.. Или продолжим разговор, или у вас имеются какие-то свои соображения?

— Как понимать?.. Чтобы все это правильно поняли, понадобится немало красноречия.

— Ну-у, Кира Андреевна! В этих делах красноречие — не самое главное… Вот давайте спросим молодых, что они скажут. — Чугуев обратился к девушке: — Лена, вы согласны выйти замуж за Анатолия?

Все ждали этой минуты, и когда она наступила, за столом установилась тишина. Парень и девушка быстро переглянулись, — в их взглядах было единение. Они уже сознавали взаимную близость.

— Да, я согласна, — отвечала Лена, опустив глаза. — А вы, Толя, согласны стать ее мужем?

Плотный вишневый румянец заливал щеки Анатолия.

— С великой радостью.

После некоторого раздумья актер вздохнул и промолвил как-то неуверенно:

— Особых возражений и у нас нет… Но я против спешки. Повремените год-полтора. С окончанием института дело приблизится, чувства свои проверите.

— Понятно, — молвил обескураженный сват. — А вы, Кира Андреевна, что скажете?

— То же самое, что и муж. — Она повернулась к дочери. — К тому же я знаю, Лена, ты дружишь со своим однокурсником, и вы уже почти пришли к согласию. Как это понимать?

— Он-то согласен, хоть завтра. А я — нет. Никогда!.. Так и понимать, — отвечала дочь несколько нервно. — Может, вспомнишь еще, с кем я дружила в школе?

— Ле-ена! — с упреком кинул отец.

— Что, папочка?.. Да, я хочу выйти замуж за Толю и не намерена ждать этого до второй молодости. Мы же любим друг друга! Или ты не хочешь, чтобы я уехала с ним?.. Скажи, тебя это волнует?

— Успокойся, — смутился отец. — Разумеется, здорово, когда любят друг друга. Любовь приходит, не спрашивая нас. А вот счастье!.. — Он помедлил, словно давая время подумать. — А счастье — не бесплатное приложение к желанию выйти замуж. Чаще это птичьи голоса в саду. Заливаются на все лады, а подойдешь — умолкла птичка. Вспорхнула и нет ее. Пустая ветка качается.

Борис Петрович повернулся к свату:

— Знаете, теперь у молодежи хорошо развита фантазия. Космический век!.. Каждое новое увлечение принимают за звездную любовь, а потом жестоко расплачиваются за легкомыслие.

— Папа, речь идет о судьбе двух близких тебе людей.

Киру Андреевну раздражала начавшаяся перепалка. Она попыталась угомонить строптивую дочь:

— Лена, почему ты не даешь родителям слово сказать?

— Ну говорите, только яснее! А то ваши доводы не слаще вчерашнего супа, — хмыкнула девушка и занялась яблоком.

— А я и скажу! — пообещала мать, что-то обдумывая.

Разумеется, эта пожилая, уважаемая в семейном кругу и на работе женщина хотела выдать замуж взрослую дочь. Не раз помышляла о ее свадьбе, и как у всех матерей, у нее с этим были связаны надежды и радостные ожидания.

Ничего не имела она и против Анатолия, — просто не видела в нем достойного дочери жениха. Она лишь недавно встречалась с матерью Сани Луговских, женщиной солидной и обаятельной, и у них снова возник разговор об устройстве будущего детей. Сколько близкого обеим матерям было в их приятной, доверительной беседе!.. И вот настырный лейтенант опрокидывает все разом.

— Простите, Василий Нилович, сможет ли наша дочь, живя где-то, закончить медицинский институт? И могут ли Анатолия послать в такие места, где, кроме электричества, все в большом количестве? Только, пожалуйста, без сиропа.

Чугуев усмехнулся словам из песенки, которую тоже слышал.

— Отвечу без сиропа… Институт Лена закончит. А послать офицера в принципе могут куда угодно — на то он и присягу давал.

— Вот видите, — подхватила хозяйка. — Но еще неизвестно, сможет ли она закончить вуз, когда поверх конспектов лягут пеленки… И вообще все это очень проблематично. У нас в тресте работает женщина. По возрасту ей пора на пенсию, а трудового стажа нет и семи лет.

— Что с ней случилось? — поинтересовался Чугуев. Вопрос не следовало задавать, потому что Кира Андреевна ждала его.

— В свое время у нее случилось то самое, что намечается у нас. Молодая неопытная дуреха вышла замуж за офицера: горячая любовь, счастье!.. Скиталась по медвежьим углам, учебу бросила, работать не могла. С переездом в наш город их пути с мужем разошлись. — Она чуть помолчала. — Что касается Толи, то о нем уже дал нелестный отзыв его близкий товарищ.

— Ну, мама, не ждала от тебя! — расстроилась дочь.

Шумно вскочила и выбежала в свою комнату со слезами на глазах. За столом установилось тягостное молчание. Борис Петрович винил себя во всем. Он давно устранился от воспитания дочери, зато был посвящен в сокровенные планы Кирилла о возможном и близком варианте «Саня плюс Лена». А еще имел неосторожность изобразить жене сцену, что произошла здесь между Евгением и Леной.

Чугуев укоризненно смотрел на хозяина и хозяйку. В глазах Анатолия читались разочарование и тяжелая обида. Он до сих пор считал Киру Андреевну доброй, отзывчивой. Неужели то была лишь холодная любезность? Его встречали здесь, как встречают в силу необходимости, приличия, не брезгуя на досуге подхватить старую сплетню! Ему стало трудно дышать, — что-то судорожное сжималось в горле.

Да и сама Кира Андреевна была удручена случившимся, не знала, как теперь быть. Отступать от своего ей не хотелось, а в то же время слова и слезы дочери задевали. Как часто благонамеренные родители, стараясь оградить детей от жизненных невзгод, попадают в ложное положение!

— Не надо нам так, — дружелюбно заметил Василий Нилович, и пошутил: — Вы хотите, чтобы жизнь вашей дочери застраховали от всяких случайностей! Свату такая задача не под силу… Не лучше ли предоставить это Анатолию. Кто же, как не он позаботится о Лене! — Он снова взял свою рюмку. — Борис Петрович!.. Кира Андреевна!.. Может все-таки выпьем за согласие, хотя бы в принципе?.. О сроках как-нибудь потом, договоримся. Если надо, так со свадьбой можно и подождать, время терпит.

Тут мать совершенно заупрямилась. На лице у нее появилось неприязненное выражение: ее раздражала настойчивость свата, укоризненные взгляды жениха. И вообще ей было не по себе.

— Извините, но мы не согласны отдать дочь за военного, — отвечала она за себя и мужа. — Так что не посетуйте на нас.

— Да, посватались, — грустно усмехнулся Василий Нилович. — Значит, все мы патриоты… на словах. А когда надо послужить где-то в отдаленном месте, то пусть служит чей-то сын и замуж за него выходит чья-то дочь. Да-а…

— А почему вы решили, что мне в моей квартире и за моим столом можно высказывать упреки? — вспыхнула Кира Андреевна.

Чугуев сразу поднялся, гася усмешку.

— Извините!.. Нечаянно вырвалось… До свидания.

Анатолий тоже встал, очень расстроенный.

— Вы может быть и правы, — сказал он Кире Андреевне. — Только в жизни не все поддается учету и не все отзывы подтверждаются. Вы меня обидели, и я больше не зайду к вам. Но теперь мы с Леной сами о себе подумаем. Это я вам обещаю твердо.

Когда вышли из подъезда, Василий Нилович по-отцовски взял его под руку, добродушно рассмеялся.

— Ну, Русинов, втравил ты меня в историю! Отженили нас… Ничего, не переживай. Ответил ты правильно, и девка у них зубастая. Закатит им два-три шефских концерта — сами кинутся искать тебя, жениха.

Они подошли к стоящему под каштанами «уазику», сели в него.

— Поехали, Суббота! — кинул Чугуев водителю.

Отпуск у Евгения подходил к концу. Жили они вместе с дядей в лучшей, солнечной комнате. Дядя любил пиво и редкий день не осушал бутылку-другую; племянник же терпеть не мог этого напитка. Во всем остальном между ними царило согласие. Вместе ходили в кино и театр, рыбачили и катались на лодке по Волге…

Одно лишь озадачивало: почти каждый вечер за чаем возникал тот же самый, надоевший разговор — о долге и призвании. При этом мать выспрашивала подробности о службе. У Евгения невольно зарождалось подозрение в сговоре. А тот день у него, памятливого, запечатлелся со всеми подробностями.

С утра моросил дождь. Погода испортилась, как видно, надолго. Небо было затянуто беспросветными тучами до самого горизонта. Евгений решил не выходить из дому, и сразу после завтрака уединился с книгой. Его неожиданно увлекли «Судебные речи известных русских юристов».

Книгу легко достал из шкафа и увидел меж листами странную закладку — телеграмму трехнедельной давности, более чем ошеломляющую по содержанию: «Юлия Михайловна Женя хандрит хочет уходить армии отговорите будет отпуске. Анатолий». Да, это в духе Русинова! Что ни слово, классика.

Евгений опустился в кресло, точно громом пораженный: телеграмма пришла сюда перед его приездом. Неужели все подстроено? И дядя позвонил, и собрание отложили… Но горше всего то, что и дома достал его Русинов.

Сначала в нем, тягостно обидчивом, всколыхнулось зло на товарища: «Да как ты смел тревожить мою мать? Понимаешь ли, добровольный полицмейстер, что это неслыханное свинство!»

Однако гнев был напускным. Из глубины же, сначала смутно, затем все яснее и яснее высвечивалось его собственное поведение, далеко не ангельское, достойное изумления. Другу-то сколько напакостил!.. М-да, как ни кипятись, а ты заслужил и эту пощечину. Вполне! За все сразу. Ведь вот с этой телеграммой, с ее словами на сердце, мать и дядя встречали тебя на аэродроме! Улыбались тебе, говорили приятное. И все то время, пока ты прохлаждался тут, они молчали. Молчали! Усек?..

Неожиданно вошел дядя. Он был в военном. На одутловатом лице — выражение горечи. Насупленный, костистый, с резкими складками на переносице, сел напротив, кивнул на телеграмму, заговорил суховатым, будничным голосом:

— Тебе уже все ясно, Женя?.. Не будем больше играть в прятки. Только не думай, что я приехал сюда из-за тебя. У меня действительно отпуск. Так совпало… Но вот сегодня известили: изобретение мое одобрено, начинается обкатка опытного образца. Я должен немедленно убыть к месту службы, и потому вынужден поторопить события…

Он помолчал, склонил русую, седеющую голову, потер ладонью жилистую шею, вздохнул.

— Мы несколько вечеров подряд толковали о разных разностях. И я, мне кажется, до клеточки разглядел тебя. Если в чем-то ошибаюсь, прости… Ты знаешь, мил человек, я тебе не раз говорил, что ты одаренный парень. И был уверен: со временем станешь если не художником, то артистом. Так, вот, Женя, я ошибался. По способностям ты самый обыкновенный из смертных, даже кое в чем заурядный. Но претензии к жизни предъявляешь такие, какие не предъявляет и гений.

Николай Михайлович выждал, явно давая племяннику возможность досказать что-либо. Но тот молчал.

— А поскольку люди мы с тобой обыкновенные, то давай толковать о житейской прозе. Нельзя же всю жизнь задавать себе непосильные задачи… Как я понял, тебе все равно, во что вкладывать свой труд. Главное — видеть результат, сознавать, что ты полезен. Целесообразно ли в таком случае бросать только что приобретенную профессию?.. Мне думается, нет. Дом строят не затем, чтобы сломать его, но чтобы жить в нем. А ты, мил человек, не успел построить одно, хочешь разрушить его и взяться за другое.

Что-то угнетающее тяжело навалилось на Евгения. Судя по всему, дядя заодно с матерью, с Одинцовым, и Руси новым.

— Выходит, я давно и безнадежно заблуждаюсь! — жалко усмехнулся Евгений. — Когда же, по-вашему, у меня началось это?

— Заблуждения обычно начинаются с того момента, когда будущий гражданин, еще ничего не совершив и не зная, к чему он пригоден, уже возомнил: я велик, я все могу…

— С чего тогда надо начинать?

— С мысли, что я пока мал, я не могу терять время и мне надо постараться сделать хоть что-нибудь в жизни.

Евгений поднял глаза: в них было изумление.

— Но это что-то приземленное! Не понимаю, зачем все отрицать?

— Да затем, что приятных разговоров ты слышал предостаточно. И еще один такой разговорчик ничему тебя не вразумит. Не морщись, Женя… Никто не собирается дышать нашатырным спиртом, но в некоторых случаях его полезно нюхать: это приводит в чувство.

— По-вашему, я пустой мечтатель? — горько спросил Евгений.

— А кто же ты?

— Но и мне хочется дела, в котором участвовали бы голова и руки…

Николай Михайлович пожал плечами, явно не понимая его.

— В жизни все создается головой и руками. И на офицерских должностях, как тебе известно, не держат безголовых и безруких… Короче, ты сам не знаешь, что мог бы делать, на что способен. Так сделай хотя бы то, что тебе советуют. Сделай!

Как показалось Евгению, в голосе дяди зазвучали властные, раздражительные нотки. Насупившись, он пробормотал:

— Значит, делай, что говорят, и ни о чем не мысли?

— Зачем же утрировать?.. Мысли, то бишь мечтай. Но не отрывайся от грешной земли! А то ты, мил человек, до того домечтался, что вылез вверх корнями и начал вянуть.

Между ними повисла недоговоренность, но оба смолчали. Внизу, под окнами, раздался сигнал автомобиля. Полковник Евграфов выглянул на улицу и заторопился. Взял из-за шкафа свой чемодан, надел фуражку.

— А теперь простимся: за мной пришла машина. Не провожай меня.

Он прижал племянника к себе, поцеловал в щеку и вышел, унося укор, сомнение в глазах. Наверное, то худшее, что хотелось сказать, он так и не сказал.

Евгений подошел к открытому окну, облокотился на подоконник. Под дождем, прижавшись к тротуару, стояла черная забрызганная «Волга». Вскоре, плавно тронувшись, она укатила.

Прикрыв окошко, Евгений расстроенно и неспокойно заходил по комнате. Постоял у застекленного шкафа с книгами.

В домашней библиотеке Дреминых было немало редкостных изданий, которые всегда хочется читать и перечитывать. Однако сейчас парень ко всему испытывал непреодолимое отвращение, и даже поставил на место судебные речи с телеграммой Анатолия. Больше он в руки не возьмет эту книгу.

Смятение, вызванное в душе неприятным объяснением, не утихало. Евгений опустился в кресло, неподвижно глядя перед собой. Мучительно хотелось понять родных. Ведь ничто так не приковывает внимание к ближним, как их загадочное поведение по отношению к нам…

Комната, где он жил, была обставлена скромно. С детства Евгений помнит и кушетку, и шкаф с книгами, и письменный стол, покрытый светлым лаком, и это кресло. Здесь он рос. За этим столом выполнял домашние задания, учась в школе (лак и сейчас хранит его чернильные кляксы); из этого шкафа брал книги и с упоением читал их.

Когда-то он часами воображал себя то капитаном Немо, бороздящим неведомые океанские просторы на своем «Наутилусе», то Александром Македонским, покоряющим некие воинственные орды, то астронавтом, улетающим в иные миры.

Стукнула входная дверь — с улицы вернулась мать. Провожала брата и, наверное, заходила в булочную… А с ним, племянником, дядя простился торопливо, разочарованно. И не велел провожать себя: должно быть, хотел перемолвиться словом с сестрой. Опять же о нем, непутевом Евгении…

Он понимал, что предстоит еще одно объяснение. Куда более трудное, чем с дядей. Мать, разумеется, намерена поговорить с ним немедленно! Столько дней терпеливо ждала, что он сам, без напоминания, расскажет все о себе, попросит совета. А он и не подумал. Что ж, надо идти. Оттягивать — малодушие. Едва он вышел, как попал в магнетическое поле вопрошающего взгляда. Мать сидела на диване в гостиной, зябко куталась в светло-серую кофту. После смерти отца она начала неудержимо седеть. Пока еще спасала хна, придавая ее волосам золотисто-каштановый оттенок.

— Женя, ты хоть бы рассказал, что опять надумал, — проговорила Юлия Михайловна, и повела плечами. Волнуясь, она почти всегда испытывала озноб.

— Я пока… ничего не решил, — пробормотал он, краснея.

Под взглядом матери Евгений не мог, не позволял себе кривить душой, притворяться, кого-то изображать. Да это было и невозможно. Он слишком хорошо знал, насколько высоки ее нравственные критерии. Того, кто однажды пал в ее глазах, она бесповоротно считала ничтожеством.

«Да, главный бой тут! И надо выдержать его, если намерен поступить по-своему, — в смятении думал он. — Но что ей сказать?..»

— Итак, ничего не решив, ты хочешь уволиться из армии? — сдержанно спросила она. — Даже скрываешь это от меня…

— Значит, надо сначала изобрести порох, чтобы иметь право на самостоятельность?.. Надеюсь, я все же могу распорядиться собой. А тебя мне просто не хотелось расстраивать. Потому и не говорил.

— Женик, ты же знаешь, через что мне пришлось пройти. Ты отлично понимаешь, как мне дорого то, что сейчас доверено тебе, и ты не посмеешь…

Кажется, сегодня она не намерена уходить в отвлеченный разговор о долге и призвании. Объяснение с ней принимает куда как тяжелый оборот. Розовые щеки его начала покрывать заметная бледность. Он уже уразумел смысл того, почему на плечах у матери эта кофточка, — на отвороте ее рубиново светился орден Красной Звезды.

В сорок третьем году девушка-радистка Юлия Евграфова была заброшена в один из партизанских отрядов Белоруссии. И на своих с виду хрупких плечах вынесла такое, что под силу не каждому из мужчин.

«Да-да! Мечтатель! В этом причина твоих несчастий. После училища ты жил в не ком радужном тумане, был опьянен собою. Как же, на плечах офицерские погоны! А кто из молодых, самовлюбленных не мнит себя готовым командиром! Хоть сразу полк подавай… Мнил себя таковым и ты. Осознание же трудностей службы и собственных слабостей приходит позднее, и тогда возникают осложнения. И тогда такие, как ты, срываются…

Эх, Дремин! Не разобравшись, не осмыслив того, что с тобой произошло, ты сделал вывод: не по тебе служба! Запаниковал, заметался, написал рапорт. Нет, братец, не по той стежке ты пошел. И надо, надо возвращаться, пока не поздно…»

Вспомнилось, как мать только что смотрела на него с глубокой самоотверженностью и болью, и ему сделалось не по себе. Виноватая жалость к ней охватила его. Что-то колючее распирало грудь, мешало дышать.

Но как же исправить оплошность, если там Загоров? Тяжело будет служить под стражей его подозрений. Там и Анатолий, и Лена… Вспомнив о девушке, он чуть не задохнулся. Что-то нежное, неутоленное заныло под сердцем. Заныло — и стало ледяным комочком.

А пощечина!.. Он вновь почувствовал себя на минуту раздавленным тяжестью позорного воспоминания. И печально, с долгим вздохом покачал головой: тяжело будет, ох, как тяжело!.. А тебе снова хочется легкости? Сам упал в грязную лужу, сам и выбирайся из нее. Нет слов, беззаветная любовь — это та несказанная мука, которая всю жизнь при тебе; но, может, в ней как раз твой удел и прозрение.

Изнутри что-то поднималось, желая как бы унести его. Евгений сделал несколько шагов к двери и обратно, испытывая облегчение, — то облегчение, которое наступает у больного после удачной операции. Евгению казалось, что он перенес тяжелую операцию, и нечто ноющее, давно вывихнутое стало на свое место.

Он осуждал себя с самобичующей пылкостью, и как бы проходил мучительную проверку перед самим собой. В душе таяло былое, тягостное чувство обойденности. Может, со временем и он, погасив в себе беспочвенно-мечтательные, эгоистические устремления, начнет работать с людьми так же увлеченно, как Анатолий? Это было бы счастьем. Но ему еще надо переучиваться умом и сердцем.

Прежде всего, нужно выкинуть из головы глупые мысли об уходе из армии. Можно быть полезным и в должности командира взвода и дорога вперед открыта, стоит только постараться. А ты вздумал уходить!.. И как некрасиво петушился в разговоре с Загоровым, да и в кабинете командира полка. Плохо, плохо ведешь ты себя, товарищ Дремин! Порядочные люди так не поступают…

Он присел на минуту, но его опять неудержимо подняло с места. И опять вспомнился разговор с Одинцовым, рапорт… И в душе не было ничего, кроме стыда за себя.

Позорно, позорно сидеть так! Надо немедленно браться за что-либо, смыть с себя накопившуюся грязь. Вот вернется в свою часть, впряжется в дело и докажет тому же Загорову, что не хуже других. Так и должно быть. Как говорил Экзюпери, жить — значит медленно рождаться.

В глубине сознания зажигались искорки воли, хотелось уже куда-то идти, бежать. Но куда?.. «Поеду в танковое училище!» — решил он и начал собираться.

Много в тот день было у него приятных встреч. Но одна особенно взбудоражила его: он встретился со своим бывшим командиром, ныне начальником второго курса училища майором Ачкасовым. Они чуть не столкнулись в дверях первого учебного корпуса и почти одновременно узнали друг друга. Круглолицый, присадистый, Ачкасов протянул ему руку, воскликнул с нескрываемой радостью:

— О, кого я вижу!

Евгений тоже не удержался от улыбки.

— Вот вспомнил родное гвардейское… зашел.

— Так и должно быть, Евгений!.. Ну рассказывайте, в каких краях обитаете, как служба. Наверное, в отпуск прибыли?

Распространяться о своих делах не хотелось, и Евгений ограничился коротким сообщением о себе, честно добавив, что служба идет пока трудновато.

— Это хорошо, что вы объективно смотрите на вещи, — одобрительно молвил майор; неожиданно на лице его появилось выражение счастливо пришедшей мысли. — Слушайте, а в родное училище не желаете вернуться?

— Как вернуться? — не понял Евгений.

— Очень просто. У нас на втором курсе непредвиденно освобождается сразу две должности!.. Я помню, вы с отличием окончили училище, поработали в войсках, и ваша кандидатура была бы вполне подходящей. Конечно, если не предложили должность ротного…

— До ротного пока не дошло.

— Тем более… Здесь вы не будете обижены в смысле продвижения по службе. И у вас здесь мать, квартира… Не женаты еще?

— Пока нет. — Евгений был польщен вниманием майора.

— Предложение заманчивое, но внезапно так…

— Почему внезапно?.. Если бы я сказал, что сегодня и надо, а то есть время подумать. А если надумаете, то придется еще месяц-полтора подождать, пока училище сделает запрос через соответствующие инстанции. И элемент внезапности отпадает.

Неожиданность этого предложения для Евгения заключалась в том, что он лишь теперь сообразил: «В самом деле, не на одном же танковом полку свет клином сошелся!.. Перевестись — и точка. Попасть в училище — самый оптимальный вариант». И впервые подумал: как хорошо, что его рапортующей глупости не дали ходу! Иначе не было бы сейчас этого разговора.

— Что ж, если дело не слишком спешное, то воспользуюсь правом взвесить свои шансы, — отвечал после паузы. — Что я должен сделать для того, чтобы перевестись к вам?

— Написать рапорт, в котором обосновать свое желание стать преподавателем. Остальное совершится по команде.

Он расстался с майором самым дружеским образом. Домой вернулся возбужденным, в приподнятом настроении. Матери ничего не сказал. Дня два прожил в приятном сознании счастливо найденного выхода из тупика. Переведясь в училище, он все-таки уйдет из полка, от Загорова, и к нему никто не будет иметь претензий.

Мысль об этом целиком заняла его, он подсел к столу, включил торшер, — погода не улучшалась и было пасмурно. Взялся за ручку.

Пришлось изодрать несколько листков бумаги, пока написал рапорт на имя начальника училища. Написал так, как было подсказано, и перечитав раза три подряд, остался доволен. Прошелся по комнате, насвистывая что-то бодрое.

Странно, что раньше даже и не думал о возможности куда-то перевестись. А она есть! И она, конечно, реальнее намерения уволиться, приобретать новую специальность. К тому же в училище иная атмосфера. Работать ему придется не с солдатами типа Виноходова, а с любознательными курсантами, для которых он, с его знанием литературы, театра и кино, будет несомненным авторитетом. И здесь ему откроется преподавательская дорога, если не по зубам оказалась иная (все-таки живет в нем отец-преподаватель!). Да, не все так безнадежно, как он представлял себе в минуты отчаяния. Для матери это будет приятным сюрпризом, и кто его знает, как посмотрит на это Лена, когда поймет, кого она оттолкнула…

Новые мечты были прерваны чьим-то звонком. На его вопрос, кто там, послышался знакомый, как бы воскресший из давней боли голос:

— Это я, Женя!

Еще не веря себе, он поспешно открыл. Да, это была Светлана Зайченко, его давняя, неразделенная, горько оплаканная любовь. Она держала, отклоняя в сторону, мокрый зонт — с наконечника стекала тоненькая струйка воды. Невысокая, собранная фигурка ее тоже казалась сникшей, побывавшей в воде. В коротко стриженных, с золотистым отливом волосах блестели бисеринки влаги. На лице было смущенно-виноватое выражение.

Секунда растерянности у него прошла: поспешно взяв гостью под локоток, завел в квартиру. Он был рад, что к нему пожаловала, и именно сегодня, эта красивая молодая женщина, с которой были связаны его давние сердечные воспоминания.

— Светочка, ты являешься, как прекрасный ангел во плоти!

Она лишь печально улыбнулась в ответ да пожала его руку с нервной горячностью. Зайченко была все такая же милая, интересная, но что-то горестное залегло под ее вишневыми глазами, в складке припухших губ. К тому же она здорово похудела, точно перенесла голодовку, — на щеках не играл прежний беспечный румянец. Войдя, сняла промокшие туфли, так как боялась наследить в квартире. Евгений забрал у нее и поставил в угол зонт, подал войлочные тапочки. Он прекрасно помнил прежнюю Светлану, знал, какая она выдумщица и забавница, и заговорил бодрым тоном, — так он говорил с ней на давних репетициях в драмкружке.

— Какими судьбами, Зайчонок, занесло тебя в родной город?

Она не спешила с ответом, а когда зашла в комнату, устало опустилась на стул. Он понял, что она забыла те легкие, весело-иронические отношения, и сказал просто:

— Я рад тебя видеть.

Возможно, потому, что он снова был пострадавшим, Евгений увидел в гостье не одну лишь давнюю сердечную привязанность, но такого же, как и сам, испытавшего неудачу человека. Ему передалось ее печальное настроение, и он участливо спросил:

— Ты чем-то огорчена?

Он не ошибся. Лицо ее конвульсивно дрогнуло, глаза, как родники, начали наполняться влагой. Она суетливо раскрыла сумочку, достала носовой платок.

— Да что с тобой, Зайчонок?.. Что-то случилось? Всхлипнув, она уткнулась в платочек. Евгений жалостливо подсел рядом, обнял ее за плечи.

— Не надо так…

Наконец она открыла покрасневшее лицо. По ее взгляду легко можно было догадаться о смятении.

— Прости, Женя… Боялась, что как заговорю, так и заплачу. А все равно не выдержала, — сказала она, и в голосе послышалась трагическая нотка. — Я разошлась со Всеволодом…

— Ну-у… а я то подумал бог знает что! — с эгоистическим облегчением воскликнул он. — Это не самое страшное в жизни, Светочка. Все бывает… Но, наверное, на то была серьезная причина?

Несчастно хмурясь, она теребила платок.

— Понимаешь, Женя, он оказался таким подлым, таким низким субъектом, что и передать невозможно!

Евгений мысленно представил соперника. Слово «низкий» не вязалось с его наружностью. Рослый парень с румяным лицом и несколько узковатой головой, Байков имел самоуверенный, пышущий здоровьем вид… Помня, что Светлана курила из баловства, достал папиросы, предложил ей. Она отмахнулась.

— Тогда, может, рюмку кагора для настроения?

— Не откажусь…

Поставил на стол вино, коробку с конфетами. Откупорил бутылку, налил себе и гостье. Старался делать широкие, намеренно мужские движения. Поднял рюмку, улыбнулся.

— За встречу, Зайчонок… Пусть тебе жизнь не кажется такой мрачной, какой казалась минуту назад.

Она отложила платочек и выпила. От конфет отказалась: ей не хочется сладкого. И вообще за последнее время ужасно извелась, потеряла аппетит… На лице у нее появилась горестная улыбка.

Хозяин снова наполнил стопки.

— А теперь выкладывай, что у вас стряслось.

Вздохнув, она начала свой невеселый рассказ. По ее словам, Всеволод оказался до дикости мелочным человеком. Взял на учет каждую копейку, ввел в обиход понятие «прожиточный минимум» и выделял молодой жене до двух-трех рублей ежедневно, — на постные щи. Беременная, она не могла подыскать себе работу и чувствовала неприятную зависимость от мужа.

А однажды, перекладывая вещи в его чемодане, выбрала все до дна. К своему удивлению, обнаружила плотно уложенную прокладку. Та была до того искусно вправлена, что Светлана принимала ее за дно. Не обратила бы внимания и на этот раз, если бы из-под нее не торчал розоватый уголок червонца. Вынула прокладку — и оторопела…

— Не поверишь, Женя, я растерялась. В глазах зарябило. Лежат десятки, двадцать пятки, полусотни. Больше трех тысяч.

Она опять расстроилась, потянулась было за платочком, да он пододвинул ей наполненную рюмку. — Откуда же у Всеволода такие деньги?

— Накопил, откуда еще! — Она презрительно дернула плечами.

Вот с этого и начался у них раздор. Светлана сразу припомнила, как муж после каждой получки старался остаться дома один под разным предлогом, — ему надо было спрятать излишки. А жене говорил, что помогает родителям, откладывает в кассе взаимопомощи…

Она была подавлена неприятным открытием, оскорблена. Кое-как сложив на место вещи, задвинула под койку чемодан. Лишь только вернулся со службы Всеволод, у них произошел гнусный разговор. Не обошлось без упоминания Плюшкина. Муж уверял, что заботится о будущем семьи, что они обзаведутся приличной мебелью, купят автомобиль.

Он говорил о будущих благах, а она с отвращением думала, как отказывала себе в самом необходимом, боялась съесть лишний кусок и чаще покупала постное масло, чем сливочное. Ей было ужасно стыдно перед знакомыми за свою скаредную бережливость.

Светлана поняла, что жить с ним не сможет. Хотела тут же уехать, но, словно на беду, слегла с гриппом. Не успела поправиться — начались роды. Ребенок появился на свет семимесячным и вскоре умер.

Это переполнило чашу терпения. Отчуждение, что копилось незаметно, как влага в высотах неба, разразилось бурным ливнем, — у них со Всеволодом произошел разрыв. Он взял свой чемодан с двойным дном и ушел в общежитие.

В голосе молодой женщины закипело негодование:

— И ведь рубля не оставил!.. Знал, что у меня ничего нет, и не оставил. Думал, что унижусь перед ним, приду просить прощения. А я не пошла! Заняла у соседей денег на билет и вернулась к родителям.

Рассказывая, она вздрагивала; словно находилась под током высокого напряжения. Снова разволновалась, потянула платочек к глазам.

— Как это мерзко!.. Как подло! — терзалась она. — Я так пережила…

— Успокойся, Зайчонок!.. Хочешь еще по одной? Светлана махнула рукой, соглашаясь.

Как ни странно, слушая ее, Евгений чувствовал облегчение. От выпитого вина по телу разливалось греющее тепло. На сердце были растроганность, нежность, прощение.

— Не думал, что Байков такой жмот… Но довольно о нем! — сказал он, закуривая. — Ты давно здесь?

— Давненько…

— Жаль, не знал, зашел бы.

— Я почти все время сидела дома, — вздохнула гостья. — От переживаний так похудела, что сама на себя боялась в зеркало глянуть. Мама два месяца не выпускала меня из квартиры, пока не начала поправляться. А теперь вот устраиваюсь на работу.

Она робко улыбнулась, — участие давнего друга облегчило ей душу. Он видел на ее лице приветливость, а еще — искушенность и доступность. Ее упругая грудь притягивала взгляд. Голодно припомнилось, как его преследовала плотская мука, манили ее плечи, губы.

— Кем устраиваешься?

— Ой, не спрашивай! — засмущалась она. — Кассиршей в аптеку… Я же тогда техникум бросила, осталась без специальности.

— Ничего. Главное — прошла жизненный курс. Светлана перехватила его нескромный взгляд, и ей вдруг сообщилось его волнение. В замешательстве взялась ладонями за щеки.

— Я кажется захмелела… Лицо горит.

— Вино слабенькое. Чепуха! — сказал он. — Постой, а как ты узнала, что я здесь, в Ульяновске?

— Мне сказали адрес Толи Русинова — я написала ему и спросила о тебе. Вчера получила ответ. Толя такой отзывчивый. — Она порылась в сумочке. — Вот его письмо… Говорит, что ты переживаешь, чувствуешь себя несчастным. Это так тронуло меня…

«Да, на выдумки Русинов мастер!» — вздохнул он.

Повеяло заунывностью далекого вечера, когда Светлана порвала с ним. У нее тогда с Байковым произошла временная размолвка, тот уехал на практику. Вот в этот период Евгений и сблизился с ней. Порывистая, то веселая, то задумчивая, она в две недели покорила его, а потом — оставила.

Пережитое разочарование, горькая обида как бы вновь вернулись на минуту, и он пробормотал:

— Да, Зайчонок, тогда ты сказала, что любишь другого…

— Женя, ради бога! — взмолилась она. — Не таи на меня обиды. Я просто была глупа, и на зло родителям спешила выйти замуж… Если б ты знал, как я часто потом вспоминала тебя! Я же понимала, что сделала тебя несчастливым, и говорила себе: «Поделом тебе, вертушка! Это за Женю. Такого парня ты променяла на двойное дно».

Постигшее разочарование в замужестве притушило в ней былой огонь гордости: она боялась, что упустит свое время, и на всю жизнь останется безутешной.

— Женя, ты еще ни с кем не связал свою судьбу?

На него смотрели ждущие, обожающие глаза. И от какого-то тайного трепета по коже поползли мурашки.

— Пока нет… А что?

— Женичка, я знаю, ты меня любил! Не отталкивай меня, не разбивай вконец мое сердце. Умоляю!.. Я докажу тебе самой ласковой преданностью, как раскаиваюсь, что была тогда слепа. Я так поняла, так оценила тебя, Женя!.. Ты был первым среди курсантов училища. Твой ум, твое сердце, твои возвышенные интересы увлекали многих. Я же видела это! И у меня было время подумать, оценить тебя. С каждым днем ты выходил чище и прекраснее!..

Еще противясь, он покорялся ей. Она снова обретала над ним власть, будто опять выходила из-за кулис на сцену с розой в волосах и начинала монолог. Но не одно прошлое подкупало его. В ее мнении он и сейчас пребывал на той же непогрешимой высоте. Она врачевала его израненное неудачами сердце.

Он не был пьян, но достиг той степени нетрезвости, когда робость и неуверенность сменяются безоглядной мужской решимостью, — привлек к себе это любящее его, прелестное и грешное, наказанное жизнью существо. Ее руки венком обвили его шею.

— Женя!.. Женя! — призывно шептали ее губы.

С минуту стояли у стола, целуясь. Она теперь была по-женски слабой и доступной, чем-то напоминала бездомную кошку, что соскучилась по ласке и теплу.

Он поднял ее, покорную, и унес в свою комнату…

Лейтенант Русинов терялся в догадках. На утреннем разводе командир части подозвал его и спросил, чем он занят сегодня после службы. Выслушав, сказал, чтобы к семи вечера непременно был у него. Да не в кабинете, а на квартире. И добавил с чуть приметной усмешкой, что есть очень важный разговор.

В роте у Русинова все было нормально. Да и не стал бы Одинцов вызывать его к себе на дом, чтобы поговорить о ротных делах. «А что ежели батя узнал о моем сватовстве и намерен потолковать об этом?» — предположил он в смущении, однако, подумав, нашел, что толковать тут совершенно не о чем.

Разумеется, Анатолий переживал неудачу. Впрочем, переживания были такого рода, когда не знаешь, плясать или плакать. Лена то любила его! И согласна выйти замуж. От нее вчера пришло письмо со словами «любимый», «целую». В них было столько счастья и сладкой муки, что отказ ее родителей виделся некоей досадной оплошностью, которую он сам и совершил.

«Все устроится! А то, что Женька проболтался, чепуха», — думал он, и нежная волна подхватила его, понесла… Лена писала, что дома у них кладбищенская тоска: отец и мать который день не разговаривают ни друг с другом, ни с ней. Закончила ободряющими словами: они все равно согласятся. В конце письма просила без задержки дать ответ.

Ответ пока не написал, — некогда. Кроме него, в роте остался лишь лейтенант Винниченко, так что в пору караул кричать. И танко-стрелковые тренировки, и огневая, и вождение — все на нем. И крутится он, как белка в колесе. Сегодня даже на обед не ходил: в спешке готовился к занятиям по легководолазной подготовке. К Одинцовым Анатолий пожаловал с опозданием, заметно уставший от быстрой ходьбы. Открыла ему, Нина Кондратьевна. В нарядном вечернем платье, с обдуманно-строгой прической, она встретила его приветливой улыбкой.

— Входите, Толя! Ждем вас.

На Русинова повеяло праздничной обстановкой, царившей, в доме. Едва поздоровался с хозяйкой, как увидел плечистого кареглазого лейтенанта с румяными щеками. Удалью, молодостью дышала его завидная стать. Вылитый Георгий Петрович! Разве что лоб не так выпирал — русые волосы зачесаны не назад, а вправо, с низким пробором.

— Наш меньший, Володя! — сообщила мать ласковым голосом.

«Так вот какой тут важный разговор! — уразумел Русинов, и тоже озарился улыбкой. — Теперь понятно». Они обменялись взглядами, как бы оценивая друг друга. В облике и в пожатии юного Одинцова была сила, располагающая простота.

В это время из комнаты вышел сам хозяин — в легкой армейской рубашке при погонах, но по-домашнему без галстука. И как-то особенно выделялся иней седины на его висках.

— Мне уже выделили жилье в городе, так что мы с Ниной Кондратьевной скоро отчаливаем от этой пристани.

— Спасибо, Георгий Петрович, — еще раз поблагодарил Загоров. — А не многовато ли для нас двоих?

— Это квартира командира полка. Дается она тебе авансом, с расчетом на прибыль в семье. Квартира счастливая. Мы с женой тут вон каких двух орлов вырастили. Того же и вам желаем!

Нина Кондратьевна пригорюнилась и по извечной женской повадке потянула платочек к глазам: жаль было оставлять обжитый уют.

— Отец, а где Володя-то голову приклонит?

— Не волнуйся, мать: холостяку найдется место в общежитии.

— А знаете, я передам ему и свой взвод, и свою счастливую койку! — весело сказал Анатолий. — С условием, что новый командир полка уступит мне прежнюю квартиру. Тоже с расчетом на прибыль.

— Ай, Русинов! Не теряется нигде, — мотнул темноволосой головой Чугуев. — А не боишься, что снова заупрямятся родители невесты?

— Не заупрямятся. Я все обдумал… Мы тогда избрали неверную тактику — пошли в лобовую. Вот и отбили нашу атаку. На войне ведь главное — маневр… Короче говоря, я скоро женюсь.

Слова лейтенанта были встречены веселым одобрением.

— Как, Алексей Петрович, возражения будут? — спросил Одинцов.

— Возражений нет. Но желательно, чтобы жених при маневре не нарвался на новый сюрприз.

Тут Георгий Петрович обратился к Русинову:

— Доложили мне, лейтенант, что на зачетном упражнении все твои люди стреляли отлично. Как это тебе удалось? — он повернулся к Загорову. — Алексей Петрович, это не потемкинские деревни?.. А то ведь трудно поверить, чтобы все до единого наводчики и командиры танков показали высший результат.

— Оценки заслужены честно, — отвечал Загоров. — Сам проверял. А вот как он их добился, откровенно говоря, тоже удивляюсь.

— Секрет фирмы! — рассмеялся Анатолий с озорным блеском в глазах.

— А все-таки?

— Я сделал простую вещь: каждому из наводчиков и командиров танков своего взвода поручил солдат из двух других взводов. Три недели так вкалывали на танко-стрелковых, что небу жарко было. И вот — результат!

— Что ж, такому результату не грех и позавидовать.

— Русинов не может без мудростей, — заметил Чугуев с усмешкой в усах. — Додумаются же! Некоторые из наводчиков и во сне бормочут то, что будут делать при выполнении упражнения.

— На то и командир: не только руками да ногами, но и головой работать должен. Головой даже больше… А это хорошо, Русинов, что вытянул роту из прорыва, — одобрил Одинцов.

Анатолий вдруг поднялся, серьезный, сосредоточенный.

— Разрешите и мне сказать?.. Предлагаю выпить за суровую, мудрую школу полковника Одинцова. За ту школу, которая началась в годы войны и обогатилась в дни мирной учебы. За вас, Георгий Петрович!

Тост был принят с одобрением. Нужен был такой тост. И хорошо, что сказал его молодой командир роты.

— Спасибо, Русинов. Для такого ученика, как ты, ничего не жалко… Спасибо, я тронут.

На долгом и сложном пути каждого военачальника немало узловых станций, много раз приходилось переходить с одной должности на другую. Но тяжелее всего оставлять полк. Это не просто очередная ступенька — это родная семья, где ты стал отцом для многих.

— Спасибо, — молвил он еще раз, как видно, справившись с волнением. — Вот сын у вас остается… Как, Володя, не подведешь отца?

— Буду стараться, папа, — отвечал Одинцов-младший.

— Старайся, сынок. Если вначале даже поскользнешься где-нибудь — в службе всякое бывает — все равно старайся. Это заметят. И оценят, и поверят, и помогут… А вообще, откровенно говоря, трудно тебе будет служить в моем полку. Если иному подчас можно и кое-как, то тебе никогда нельзя расслабляться.

Давно наступил вечер. Догорали лиловые зарницы и по небу рассыпались яркие звезды. Русинов возвращался в общежитие в чудесном настроении.

— Толя! — неожиданно позвал его знакомый женский голос.

Русинов оглянулся и увидел под ветвистым кленом заведующую столовой.

— А, Люба!

Едва подошел, она прильнула к нему.

— Ты был у командира?

— Да… А ты откуда знаешь?

— Мы, бабы, все знаем… У Одинцовых сын приехал из училища, будет служить здесь. А сам-то Георгий Петрович скоро улетит в верхи.

— Вот это осведомленность! — подивился Анатолий.

— Ах, не о том я хотела сказать! — вздохнула Люба; голос у нее пресекся, стал жалобным.

— Что случилось?

— А-а, старая песня!.. Муж опять недругом стал. Как приехал из отпуска, так и отделился. — Ее душили слезы, и она уткнулась в его плечо. — Пришло письмо из села на мое имя. Пишет девушка, с которой он дружил раньше. Все равно, говорит, он к ней вернется… Да что я, совсем такая негодная, что ли? Придет домой, ляжет на раскладушке и дерет храпака. Разозлилась нынче я и говорю: «Раз не нужна тебе, пойду поищу другого!» И дверью хлопнула… Толя!

Анатолий вмиг протрезвел, сообразил, какая беда ходит за ним по пятам. Нет, хватит приключений!

— Поздно, Любушка, женюсь я!

Она вскинула голову, пристально глянула на него.

— Значит, и ты не пожалеешь меня?

— Пойми, жениться собрался!

— А если я приду к твоей молодой жене и скажу, что ты мой? — пригрозила она.

«Вот это да! — охнул он мысленно. — Ну спасибо за науку. И Женьке спасибо… Нет худа без добра».

— Не посмеешь, Люба, — твердо и неуступчиво прервал ее Анатолий.

Женщина оттолкнула его от себя с такой силой, что он больно ударился о дерево.

— Бесчувственный чурбан — вот ты кто! — негодовала она. — И дура та, что замуж за тебя пойдет…

К счастью для обоих, послышался призывной голос:

— Люба-а!.. Люба-а!

— Наконец-то зашевелился мой медведь! — с едким смехом заметила она. — Ну хоть позлю его… Да-а! — отозвалась она.

— Ты где-е?

— Поищи, родненький, поищи!

Анатолий поспешно удалился, но до его слуха донеслось:

— С кем ты тут шашни строишь?

— Что не видишь разве?.. Был молодец да улетел.

— Пошли домой! А то сверну голову и тебе, и полюбовнику.

— Смотри, какой грозный! Так я тебя и испугалась…

Голоса их, вначале громкие и рассерженные, постепенно затихали. Кончат они в объятиях друг друга. И позже будут повторять сцены неверности, вспышек страсти, ревнивых ссор и примирения. Что поделаешь, жизнь — штука сложная.

Анатолий заторопился к себе в общежитие.

— Ну, баба! — бормотал он ошеломленно. — Прямо разбойница. Холера, так сильно толкнула! Плечо-то болит… Знала ведь, что муж пойдет искать, и поджидала другого, чтобы подразнить. Ну, баба!

Темно-серые клочковатые тучи жались к самой земле, чуть ли не цепляясь за смотровую вышку. Дождь зарядил всерьез и надолго. Поле танкодрома, покрытое подпалинами раскисшей глины, пузырчатыми оконцами бесчисленных луж, представляло грустное зрелище.

— В такую погоду только у телевизора сидеть, — проворчал белобрысый младший сержант Савчук, отмывая в луже захлестанные грязью сапоги.

— Погода знает, что делает, — пошутил скуластый сержант Ковров. — Как говорил Суворов, тяжело в учении — легко в бою.

— Умолкни, остряк-самоучка! — осадил его насупленный Индришунас. — О трассе думай, еслиф не хочешь срезаться.

О трассе думали все. Думал и Гурьян Виноходов, который волновался больше других. Быть или не быть ему механиком? Неужели так и уедет домой, как самый неспособный и безнадежный? Самолюбие его задевало именно то, что на него смотрят, как на неисправимого растяпу.

Глаза Гурьяна обозревали поле с постигающей пытливостью. Да, тут бодряческим наскоком не возьмешь — нужен продуманный расчет, прикидка на каждое препятствие. Если смотреть на трассу от столбиков исходной линии, откуда ринутся вперед машины, то она кажется бесконечной, и теряется где-то там, за мутноватой дождевой завесой. Гурьян не то что изучил — ногами исходил танкодром вдоль и поперек. Но сегодня все — загадка. Воронка, конечно, залита водой, и танк будет почти нырять в желтоватый глинистый раствор; колейный мост по-рыбьи скользкий: чуть неточно возьмешь — сразу скатишься с него. И считай, приехал.

После недавнего собрания, где сослуживцы, наконец, приняли его извинение, вернули ему дружеское участие, он многое обдумал. Обидевшись тогда на сослуживцев, Гурьян долго держался отчужденно. И вдруг понял, что нет более тягостного ощущения, как сознавать себя в чем-то недостойным других. И потому сегодня хотелось не просто пройти трудную трассу, но пройти ее лучше всех.

Честно говоря, это Русинов перекроил ему наново душу. Дотошный лейтенант нигде не забывал о нем. Обладая цепкой памятью, терпеливой, уверенной настойчивостью, он обучал и наставлял солдата с твердым убеждением, что тот непременно вернется за рычаги танка. Что-то таилось в ротном, чертовски простое, завораживающее, и не было сил противиться его обаянию.

Недавно на тренировочном вождении Русинов подошел к нему, заговорил:

— Слушай, Виноходов, почему у тебя на поворотах танк идет, как балерина по сцене, туда-сюда? Силы в руках нет, что ли?

— Сила-то есть, да уверенности мало, — признался парень. — Чуть дернешь за рычаг, а танк уже «нервничает».

— Вот оно что!.. Знаю, был у нас в училище один дергун, так ему посоветовали… Слушай, это и тебе пригодится. Ты при поворотах — локтями в колени, слегка, для устойчивости рук. И тогда рычаг пойдет ровненько — движение руки будет приторможено. Давай попробуй, а завтра отработаешь этот прием на тренажере.

Первыми начали вождение офицеры роты, прапорщик Микульский. С ревом уходили с исходной линии бронированные машины, оставляя за собой широкие, тут же заливаемые водой ленты следов. Танки подгоняло зачетное время, отводимое на упражнение.

Затем настал черед командиров экипажей, механиков. Сидящий в остекленном, похожем на веранду помещении смотровой вышки, капитан-инженер Потоцкий ставил одну пятерку за другой. Оценки были заслуженные, — танкисты честно трудились накануне.

И вдруг молодой механик Гафуров едва-едва уложился в зачетное время. После него задерживался на трассе и очередной танк. За рычагами на сей раз сидел не новичок…

Вот пятьдесятпятка появилась на последнем пригорке, вздыбилась, показав замызганное днище, устремилась к финишу. Потоцкий деловито-озабоченно постучал пальцем по секундомеру.

— Видите, Русинов, вторая «удочка» наклевывается!

— Не знаю, что с ним стряслось! — недоумевал лейтенант. Пожав плечами, стал спускаться с вышки.

Подвел один из лучших танкистов роты, младший сержант Савчук. Ни разу не получал ниже четверки, а тут — на тебе, сорвался на зачете!

Танк резко затормозил у столбиков исходной линии, качнулся и замер. Савчук выбрался из люка, весь потный и красный.

— Почему в норму не уложился? — хмуро встретил его ротный.

— Кулиса заела на эскарпе, товарищ лейтенант.

— Она что, вышла из строя?

— Не знаю, — неопределенно отвечал механик, опуская голову: так сильно переживал свой промах.

— Все ты знаешь! Не в кулисе особинка. На царство потянуло — хотел поскорее проскочить препятствие, а машина взяла и скатилась назад. Вот и проворонил время. Так, что ли?

Парень кивком подтвердил: именно так и было. Он готов был провалиться сквозь эту мокрую, залитую дождем землю.

— Виноходов, на трассу! — кинул лейтенант и зашагал к вышке. Даже по спине видно было, как он расстроен срывом Савчука.

Гурьян не без робости занял место механика (двое перед ним срезались!). Проверил по себе сиденье, опробовал педали и рычаги.

На трассе немыслимы оплошности да заминки: потерянные секунды потом и зубами не вырвешь.

Вспомнилось, как и он краснел в апреле, не сдав на второй класс. По команде «Вперед!» он тогда поспешно отпустил педаль сцепления. Танк резко дернулся и замер. Прошло около шести лихорадочных секунд, прежде чем удалось оживить умолкший мотор. Случилась обычная для торопыг история: при трогании с места забыл добавить двигателю оборотов…

Сейчас Гурьян был точен во всем. Почувствовал проснувшуюся силу танка, по радио доложил о готовности. Включил вторую передачу, взял рычаг на себя, — решил стартовать с помощью планетарного механизма поворота. Все-таки усвоил тогда, на болоте, горький урок.

Машина легко взяла с места, быстро набрала скорость. Парень уже знал, что выиграл секунды полторы, и звук гудящего мотора вошел в него звонкой песней. Произошло то, чего никогда не бывало с ним: рычаги и педали танка стали как бы продолжением его самого. Руки и ноги, тысячекратно усиленные мощью стального богатыря, обрели небывалую чуткость и точность. Наверное, вот это единение с боевой машиной ветераны и зовут чувством слитности.

Первое препятствие — ограниченный проход на спуске — надвигалось лабиринтом пестрых столбиков: поворот за поворотом, только успевай подавать на себя то левый, то правый рычаги. А чтобы танк не задевал ограничители, упереться вот так локтями в колени, уловить ритм, и все будет хорошо!

Т-55 маневрировал с опаской живого существа. Прошел! Без штрафа!.. Теперь до очередного препятствия можно лететь вихрем, разметая грязь и воду. Да что могучему броненосцу этот дождь, эти лужицы!

Теперь одна мысль владела Гурьяном: вести машину быстрее, точнее. Разумеется, это не простое дело. Много нужно знать механику на трассе! И не переключать лишний раз передачи — это отнимает дорогие секунды, и не делать лишних поворотов — на них теряется скорость, и мгновенно действовать рычагами и педалями управления, и следить, чтобы двигатель работал на нужных оборотах.

Позади колейный мост, «минное поле», брод. Скорость, скорость! Все теперь от нее зависит. Гурьян почти телесно чувствовал, как отвоевывает дорогие секунды. Машина пела, несясь по трассе. Он знал, что идет с запасом времени, что получит высокую оценку, и предощущение радости волновало его. Давненько не навещала его удача, забыл ее вкус. А это так приятно! Не все же захватывать похвалы выскочкам да подлизам. Где теперь Савчук?.. На собрании распинался, чуть ли не в грудь себя бил: вот я уже второй класс нюхаю, а ты, Гурьян, как был, так и останешься с низкой солдатской квалификацией. Дудки! Посиди сегодня ты в луже. Он замедлил скорость у пригорка, включил первую передачу. Сам по себе пригорок не так уж крут, но есть там препятствие, именуемое эскарпом. Оно коварное! На нем-то и срезались Гафуров и Савчук. На мгновение сжалось сердце: «Неужели и я тут задержусь?» Преодолевать эскарп надо под прямым углом, и как только гусеницы коснутся его, плавно увеличить подачу топлива, чтобы машина поднималась без рывков, иначе заглохнет мотор. Гурьян так и делал. Но что это? Впереди, как раз по левой колее, каменная стенка обрушилась. «Это Савчук или Гафуров долбанули ее!» — понял танкист. Что теперь делать? Идти прямо — гусеница при подъеме соскользнет — земля-то сырая! — и танк скатится назад. Вот тебе и удача!

От напряженного раздумья сразу взмок. Отходить назад нет времени, — и он двинулся на препятствие с небольшим поворотом вправо, так, чтобы левая гусеница миновала разрушенный участок. Весь окаменел, пока танк, задирая нос, карабкался на стенку. — Не сорвись, родимый! — шептали его губы. Не подвела стальная гусеница, не соскользнула с препятствия. На какие-то доли секунды пятьдесятпятка зависла, оторвавшись кормой от грунта, перевалила центром тяжести через эскарп, облегченно загудела. Вот этого момента и ждал Гурьян с настороженностью зверя, — тотчас уменьшил подачу топлива. Иначе получится печальная музыка: богатырская машина без нагрузки взревет мотором, сделает прыжок, ударится всей тяжестью и заглохнет.

Передние катки с гусеницами плавно легли на землю. Теперь снова — скорость, скорость! И некогда смахнуть капли пота, обильно выступившие на лице. И опять все обернулось песней. Стальной мотор торжествующе орал об удаче, — это он вытянул многотонную махину на стенку, сделал немыслимое. В гуле его как бы угадывались слова: «А ты подружись со мной — не того еще добьешься! И классность тебе повысят, и звание присвоят, и еще раз утрешь нос зазнайке Савчуку».

Трасса осталась позади. Только что преодолена залитая водой воронка. С последнего взгорка Виноходов уже видел вышку, столбики исходной линии, стоящего около них командира роты с секундомером в руке. Тот ободряюще поднял большой палец. «Значит, время отличное!.. — обрадованно дрогнул Гурьян. — Значит, я снова механик. Ура!..»

Когда жаркий от неистового бега танк пересек финишную линию и застыл на месте, парень живо, по-мальчишески выскочил из люка.

— Ну как, товарищ лейтенант?

— Отлично! Поздравляю, — сказал ротный и пожал ему руку.

Русинов и себя поздравлял: он вытянул танкиста, от которого отмахнулись другие, помог ему обрести уверенность в себе. Видя как осветилось лицо солдата, он сам испытал чувство радости.

— Молодец ты сегодня! Лучше всех выполнил упражнение.

— Спасибо, товарищ лейтенант, — пробормотал Гурьян, взволнованный и смущенный похвалой. И тем, что встретили его у финиша. И тем, что руку пожали.

— Что там с эскарпом?

— Нарушилась стенка в одном месте. Теперь надо брать правее на полметра.

— Что ж, еще раз молодец… Слышал, Ковров?.. Твой черед.

По танкодромной трассе снова неслась стальная машина, оглашая окрестности могучим ревом. Русинов заполнял журнал учета боевой подготовки, сравнивал новые оценки с оценками за прошлые месяцы. Новые были намного выше. — «Ежели так и дальше пойдет, к октябрю рота станет отличной!»

Зажмурив глаза и заложив руки за смуглую шею, — весь напрягся, распрямил затекшую спину. Рабочий день окончен, можно и домой идти (ключ от полученной на днях квартиры лежит в кармане и напоминает о грядущих радостях бытия!). Да вот не отпускает этот самый журнал. Анатолий испытывал чувство гордости, не без удали восклицая в мыслях: «А ведь мы кое-что могем!» Помечталось об итоговом ротном собрании в конце года. Разумеется, что-нибудь бодрое, зажигательное сказать нужно танкистам.

Он обычно ставил перед собой конкретные цели. И новые мечты его были таковой целью. Вполне достижимой, реальной. Став ротным, Русинов умело приводил в действие внутренний механизм подразделения, и все шло так, как ему хотелось. Он теперь походя решал многое из того, над чем недавно ломал голову часами…

В канцелярию вошел Микульский. Фуражка победно сдвинута над влажным морщинистым лбом, в блеклых глазах — удовлетворение.

— Все, командир! — с облегчением молвил он, садясь около стола на табуретке. — Закончил беготню. Завтра выпишут документы.

— Поздравляю, Серафим Антонович.

Прапорщик брал последний отпуск перед увольнением в запас, и потому отвечал на поздравление сдержанным вздохом. Ротный понял его, спросил:

— Чем думаешь заниматься в отпуске?

— Рыбалкой, — Микульский достал сигареты. — Закурим?

— Давай… — Затянувшись дымком, Анатолий заговорил с задумчивой улыбкой. — Да-а, рыбалка вещь приятная. Когда-то любил ее крепко, хотя попадалась больше мелочь. Крупную браконьеры сетями повыдушивали. А у вас тут есть солидная?

— Ого! — рассмеялся Микульский, показывая желтые, изъеденные никотином зубы. — Иной раз такой чертяка залезет на крючок, что еле-еле управишься с ним. Помню, года три назад ездил с женой к ее родичам на Волынь. В колхозных озерах там карпы — что твои поросята. А сторож — свояк…

— Значит, снова отведешь душу на рыбке?

— Потешу себя, — подтвердил прапорщик.

В дверь канцелярии раздраженно и нетерпеливо постучали.

— Да-да! — разрешил ротный.

Вошел донельзя расстроенный Виноходов. По его грустному виду легко можно было догадаться, что получил он печальное известие.

— Что опять стряслось, Гурьян? — спросил Русинов.

— Стряслось… — Солдат положил на стол густо исписанные листки из тетради. — Вот какую цидулку мамаша накатала!

— Посмотрим, что тебя опечалило.

Взяв листки, Анатолий начал читать. Не письмо, а крики и проклятья человека, у которого прямо из рук вырвали жирный, лакомый кусок. И начиналось оно не с привета, а с крика:

«Гурьян! Да знаешь ли ты, несчастный, что наделал! Ты оставил отца-мать без куска хлеба на старостях лет — вот что ты наделал своим доносом. И сам себя, щитай, дочиста ограбил. Ты же мог иметь машину, и не одну. Да с гаражом, да с дачей! По гроб жизни обеспеченный был бы… А теперь у тебя — ну ничегошеньки нет! Даже с твоей долгосрочной книжки выхватили семнадцать тыщ. Клала, думала, сделаю тебе подарок к свадьбе… Ох, распаразит ты нещасный! Ведь пришло обэхээс и выскребло подчистую все мои загашники! А я столько лет по рублику собирала и пуще глаза берегла. Ну и что, коли я пьяньчужкам двадцать лет вино не доливала и разбавляла его водой? Никто из них не издох от етого, только здоровше остались, Зачем было указ такой давать? Ведь меня и с работы уволили без права поступать больше в торговлю!..

Чтобы ты провалился там, идиот нещасный! Чтоб тебя холера астраханская взяла! И не приезжай посля армии, гад полосатый. На пороге встречу скалкой. Чтоб ты околел там, буржуй проклятущий!..»

И дальше на двух страницах шло это самое «чтоб ты». Разгневанная мамаша не скупилась на крепкие слова. Русинов чуть не рассмеялся, — ничего другого не заслуживали дикие крики. Чего стоило только словечко «буржуй»!..

— Да-а, цидулка… А я думал, у тебя теперь все беды позади…

— То еще были не беды, — чуть не рыдал от жалкой утраты Гурьян. — Вот впереди — беда. Без дома я остался, без поддержки. Раньше, вон пишет мать, по гроб обеспечен был. А теперь?

Всей своей растерянной фигурой, голосом, выражением лица и глаз он вопил: «Вот что сделали вы со мной! Даже со сберкнижки вырвали, и мать от меня отказывается…»

— Э-э, да ты серьезно клюнул на эту отраву! — молвил ротный, укоризненно глядя на солдата. — Ну-ка садись да потолкуем по-мужски, без бабской истерики. — Кивнул на лежащее перед ним письмо.

— Что теперь говорить! — кинул Виноходов, судорожно кривясь, однако присел. — Загашники-то у матери выгребло обэхээс. А кого она обвиняет?.. Меня! Доносчиком называет.

Русинов подался назад спиной, хмуря густые черные брови.

— Только вот что, парень, не злись на товарищей, на нашу власть. Скажи спасибо, что так обошлось. И плюнь на то письмишко. Что за радость была бы у тебя, если бы мать так обеспечила тебя? Свинство это неразумное, поверь мне!.. Здесь, в городе, Микульский не даст соврать, одного уже обеспечили теща с тестем, подарили автомобиль. А потом корить да попрекать начали, в семейную жизнь вмешиваться. Ну молодой еще безобразнее повел себя, выпивохой стал, как шальной гонял на легковой. Собиралась автоинспекция отнять у него права, да он выкручивался. А однажды под хмельком летели по городу, и на перекрестке врезались в инвалидскую коляску. Убили ветерана войны, его жену и внука. Да и сами стали калеками — второй год лежат. Это радость?.. Вот это и есть «обеспечить по гроб жизни». Лучше бы они работали.

Парень смотрел на офицера с вредной недоверчивой ухмылкой.

— Что же тогда, ничего не иметь, что ли? Без штанов ходить и вкалывать до посинения?

Прилипчивые глаза смотрели обозленно, а чернявое лицо как бы еще больше потемнело. Казалось, и внутри у Виноходова черно, и мысли такие же. Да он и послал уже лейтенанта с его проповедью в некую нецензурную даль.

— Почему не иметь?.. Можно иметь все, что веселит человека, но чтобы оно было в меру сил и достоинства, а не до свинского обжорства. Предположим, начал ты работать, и с первой получки купил матери платок или кофту — это радость. А если при этом сшил несколько пар обуви, убрал хлеб или построил дом — тогда принес радость многим. Тебе заплатят за это, и ты будешь дорожить деньгами, как уважением к тебе, распорядишься ими с умом да с толком.

— А иначе ничего приобрести нельзя? — нагловато хмыкнул солдат.

Анатолий с досадой глянул на него. Хотелось накричать на него, что называется, разнести в пух и прах. Только вряд ли это помогло бы.

— Да приобретай себе и машину с гаражом, и дачу! Но наживи деньги честно, и будет в пользу. А богатство бездельнику — это все равно что футбол безногому. Понял, о чем я толкую, или совершенно не слышишь из-за маминого крика?

Виноходов молча дернул плечами, глядя в окно.

— Ты ведь долго обдумывал наедине, как жить с людьми, — продолжал лейтенант. — И начал уже понимать: хочешь быть человеком, иди в жизнь, а не к мамаше под крыло. Человек — потому и человек, что каждодневно утверждает себя. Надо привыкнуть к такой необходимости, сделать ее потребностью души. Без этого просто выродишься.

— Философские мудрости, товарищ лейтенант…

— Это жизнь, Гурьян! Вот вчера на вождении я увидел, что в тебе человек воскрес, и так обрадовался за тебя. Ну, думаю, теперь Виноходова опять поставят механиком, классность повысят, а то и звание «младший сержант» присвоят. — Русинов помолчал, прикурил потухшую сигарету. — Я думаю, теперь и самому не хочется, чтобы этот новый человек в тебе взял и умер. Да и мне горько было бы сознавать, что напрасно потратил на тебя время, обманулся.

Ох, и умел этот смуглый, с пронзительным взглядом лейтенант заглянуть в самые сокровенные тайники души! Умел задеть там что-то больное, ранимое, от чего заходится сердце.

Чуть склонив черную, округло стриженную голову, Гурьян трудно думал. Откровенно говоря, очень уж хотелось бузить после этого письма, наговорить всем дерзких слов, начиная с ротного. Но кому и что он докажет? Сам ведь заварил кашу — сам и расхлебывай.

— Легко вам рассуждать, — выдавил он со вздохом. — А каково мне? Куда подамся после армии? Ни гроша в кармане, ни пристанища…

Лейтенант понимал его состояние, улавливал ход его мыслей, и был терпелив, сдержан, мягок.

— Твое богатство — руки, знания, желание трудиться. Со специальностью механика — на любую стройку. Да вон хоть на БАМ езжай!

— Ха-ха!.. На БАМ по путевке берут. А кто мне даст ее?

— Дадут!.. Ты теперь не хуже других. Так что было бы желание, а путевка будет. Хочешь на БАМ поехать?

— Хочу!

— Иди зови Адушкина.

Солдат недоверчиво поднялся. Вскоре пришел сержант Адушкин, доложил о себе. Русинов велел ему садиться, читать письмо. На чернявом лице Гурьяна теперь было иное выражение. Бузить ему расхотелось, но он как бы намеревался сказать: сами втянули меня в эту историю — сами и вытаскивайте. Конечно, его задели забористые речи ротного, но он пока не видел в них проку. Речами сыт не будешь. А вот путевка не помешала бы.

Дочитав письмо, сержант насупил кустистые брови:

— Этого следовало ожидать. Сам же напросился. — Он презрительно глянул на Виноходова. — Да это и к лучшему.

— Все верно, Адушкин, — поддакнул Русинов. — Но ежели мы взялись помогать человеку, то надо поддержать его и теперь.

— Даже не знаю, что можно придумать. В таких случаях, как говорил Остап Бендер, спасение утопающих — дело рук самих утопающих.

Русинов сдержанно усмехнулся. Сержант, конечно, прав, но…

— Виноходову позарез нужна путевка на БАМ.

— Путевок дали три на роту. Едут Ковров, Индришунас и я.

— Свою путевку отдашь ему.

Сержант изумленно вытаращился на командира роты.

— А я что, у бога теленка съел?

Лейтенант помолчал, тая в глазах недоступную пока мысль.

— Тебе, Адушкин, выпала иная планета. — Он кивнул на сидевшего рядом Микульского. — Вот увольняется в запас Серафим Антонович, и батальон остается без начальника мастерских, а точнее — рота без зампотеха. Командир велел найти замену. Выбор мой пал на тебя, Миша. Так что продолжишь службу в родном полку.

— А что! — оживился Микульский. — Из Адушкина получится отличный зампотех роты. — Я только что хотел сказать о том же.

Сержант смотрел на них растерянно.

— Но у меня и мысли такой не было!

— Не было так будет… Поучишься, присвоят звание прапорщика, а там, глядишь, и офицером станешь, коли сдашь за училище.

— Загадку вы мне загадали…

Русинов уже видел, что Адушкин согласится, — продолжал с веселой уверенностью.

— Никакой загадки, Миша. Надо, понимаешь?.. На тебя надежда. Танковую технику знаешь отлично, со службой — в дружбе. Так что тебе и карты в руки… Завтра сходи в штаб, узнай, как оформляться, и принимай дела у Серафима Антоновича. Все!

Сержант поднялся, озадаченный неожиданным поворотом в судьбе. И не хотелось ему расставаться с мечтой — поехать на стройку века, и не мог отмахнуться от предложения командира роты. Не каждому выпадает такая честь.

Сказав, что подумает, он вышел. И лейтенант, обращаясь к Виноходову, заговорил оживленно:

— Ну вот, Гурьян, считай, что путевка в кармане. А пока назначаю тебя механиком в свой экипаж. Договорились?

Рот солдата растянула примиряющая улыбка.

— Договорились…

— Только постарайся, чтобы экипаж наш был не хуже других, — молвил ротный. — Будешь увольняться, я тебе и характеристику напишу по-братски, и на БАМе тебя встретят хорошо. Обеспечат жильем, помогут на первых порах. А там на хороший заработок выйдешь, матери станешь помогать. Напишешь ей: «Большой привет с большого БАМа!» — Темные глаза лейтенанта весело зажглись.

Гурьян невольно усмехнулся, вспомнив, как он бухнул эти слова на собрании. Кто бы мог подумать, что так все обернется! Когда он ушел, Микульский покрутил головой.

— Ну, товарищ командир, вытянули парня прямо из-под колес! — Он помолчал и предложил: — Моя Емельяновна по случаю отпуска голубцов наготовила. И к ним — еще кое-что найдется. Может, посидели бы вместе за столом, а?

— А что, голубцы — штука вкусная, — отозвался Анатолий. — Спасибо, не откажусь… — И начал собираться.

Было около шести вечера, когда Евгений с чемоданом в руке добрался до общежития, взял у дежурной ключ. За время его отпуска в их комнате произошли перемены. Нет на стене гитары Анатолия, на тумбочке стоит фотопортрет незнакомого лейтенанта. Но почему незнакомого? Образ явно напоминает кого-то… Он ничего не знал о происшедших переменах, и ему сделалось тоскливо от сознания, что, кажется, потерял друга. Подумал, что Русинов, крепко обидевшись, перешел жить в другую комнату.

Но кто же теперь квартирует здесь? Лейтенант похож на полковника Одинцова. Уж не сын ли это его?.. Евгений наспех почистился с дороги, увидел в зеркале свое уставшее лицо и, сдерживая волнение, подался в часть. Встречались знакомые офицеры, прапорщики — он торопливо здоровался и спешил дальше: чтобы не расспрашивали, не спугнули в нем того нового чувства, с каким он вернулся из отпуска.

В городке было оживленно, как обычно бывает после занятий и работ, когда все освободились от службы и когда идет смена караула. Тут Евгений увидел своего хлопотливого товарища. — Русинов шел из боевого парка. Фуражка сдвинулась назад, поясной ремень скособочился. Под мышкой он нес свернутый комбинезон: наверное, проверял танки роты.

С неприятным чувством стыда и растерянности двинулся навстречу. Анатолий тоже увидел Евгения. На лицо его сама собой наползала улыбка, радушная, а вместе с тем вопрошающая.

Молодой ротный не на шутку замотался: лицо осунулось, темные глаза лихорадочно блестели.

— Блудный сын появился! — воскликнул он. На мгновенье воскрес тот жгучий, незаживающий разговор, задымил бикфордов шнур обиды.

— Ну, здравствуй, здравствуй! — лучезарился Русинов и, бросив на землю комбинезон, обнял друга.

Он же добрый, Анатолий! За что обижаться на него?

— А ты что-то не дюже поправился за отпуск.

— Не до того было, Толя, — вздохнул Евгений, опуская глаза.

Анатолий поднял комбинезон, и оба молча двинулись к казарме.

— Подзарядил аккумуляторы?

— Немного есть, отдохнул.

— Вот здорово, что ты приехал. Горячие деньки наступают, Женя!

— Что ожидается?

— Учения скоро начнутся, и очень солидные.

Анатолий ни словом не обмолвился о том, что тогда тяжким грузом легло меж ними. Да и вообще по натуре он не злопамятен. Достаточно у него и такта, чтобы не напоминать другу о недавних неприятностях. И Евгений испытывал благодарное облегчение.

Подошел капитан Приходько — в мундире и фуражке, брюки навыпуск (он временно исполнял обязанности комбата). На курносом лице такая торжественность, словно все еще праздновал назначение его начальником штаба батальона.

Взяв под козырек, Евгений доложил, что прибыл из очередного отпуска. Капитан глянул на свои часы — они у него с календарем, — подал взводному руку.

— Явились раньше срока! Это хорошая примета. — И повернулся к Русинову. — Пошли в штаб полка, срочно вызывают.

Анатолий подтянул ремень, попросил товарища:

— Занеси, пожалуйста, комбинезон в канцелярию!

Приходько и Русинов свернули на заасфальтированную, обсаженную по краям кустиками дорожку. Евгений проводил их взглядом и вошел в широкий казарменный подъезд, поднялся по лестнице. В просторном коридоре увидел своего заместителя Мазура с красной повязкой дежурного на рукаве мундира. Сержанта словно подменили: и не сутулится, и подтянут, и начищен до блеска. При появлении взводного замкнуто-честолюбивое лицо Мазура просияло:

— Батальон, сми-ирно! — придушенным голосом, в шутку скомандовал он, будто увидел высокое начальство.

Улыбаясь, они обменялись рукопожатием. — Как отдыхалось, товарищ лейтенант?

— Отдыхается всегда хорошо. А вот как вы тут потрудились?

— Лучше всех! — отвечал сержант звонким, чему-то радующимся голосом. — Вот стреляли на днях — снова отлично!

Евгений смотрел оторопело, — перед отпуском он совсем разуверился в своих наводчиках.

— Вот как!.. Но когда же вы успели подготовиться?

— А нас тут ротный так гонял, что чертям тошно было. Занимались по двадцать шесть часов в сутки! На два часа раньше начинали.

Все это говорилось размашисто, с удалой шуткой. И Евгений подумал обойденно: «Вот оно что! Значит, даже лучше, когда меня нет…»

— Однако взялся он за вас!

— А как же! На то и щучка в озере, чтобы карась не дремал.

Поговорка рассмешила Евгения, а в то же время заставила призадуматься. Ох, не прост, не прост Мазур! Заслышав взводного, солдаты спешили из казармы, ленкомнаты.

— Здравия желаем, товарищ лейтенант! — бодро звучали их голоса.

И вот что казалось странным: раньше они чурались его, а теперь сами тянутся к нему. И не видно уклончивых взглядов, хмурящихся лиц. «Да, чувствуется Толькина длань!» — посетовал Евгений, а сердце полнилось благодарностью к товарищу: не помнит Русинов зла. Все тот же — верный друг! Да и танкистам тоже надо, чтобы служба спорилась… Эта мысль была частью того счастливого откровения, что началось в последние дни отпуска.

Вскоре появился Русинов с пачкой топографических карт, — из-за них-то и вызывали в штаб. Евгений ревниво приметил, как танкисты потянулись к нему, оживляясь. А ведь это его, Дремина, люди!

— Что, Джафаров, мы не рота — мы дивизия? — напомнил ротный известную шутку, и солдаты отзывчиво рассмеялись.

— Так точно! — дурашливо отвечал Джафаров, жилистый, угольно-черный заряжающий из экипажа сержанта Коренюка.

— А как насчет тройки?

— Тройка все, канец! Теперь мы четверку берем.

— А плакался: не умеет узбек стрелять… Тоже мне дивизия!

Пошутив с танкистами, Анатолий сказал товарищу:

— Пойдем разберемся с картами.

Евгений отметил про себя: «Канцелярия заметно обновилась. Плакат на стене, в банке — цветы, забавный корень — голова оленя с рогами… Да, тут теперь на всем чувствуется отпечаток души Анатолия».

Разложив карты, Русинов протянул взводному несколько штук.

— Получай свою дозу облучения. Надо сегодня же склеить: сигнал сбора могут объявить в любой час. После ужина собери своих танкистов и спроси, все ли машины исправны. Если нужны регулировки, то немедленно произвести.

Анатолий объяснил, чем заняться в первую очередь. Он обладал цепкой восприимчивостью ума, наперед знал, где, что и как сделать. У него на все был точный взгляд. И слушая его, Евгений несколько раз ловил себя на мысли: «Да, Русинов сумел утвердиться на службе сам. А вот меня утвердили, да я не удержался».

— Что-то Мазур хвалился, будто мои слабаки отлично стреляли, — небрежно обронил он, когда ротный умолк.

— Дважды выезжали твои танкисты на полигон и дважды получили отличную оценку. Да и зачетное вождение взвод провел отменно. Еще на учениях рвануть бы пятерку — и наши в дамках.

— Да ты что! — удивился Евгений.

Самодовольная ухмылка разлилась по смуглому лицу Анатолия.

— Не верится?.. Вот журнал учета, можешь глянуть сам. Сведения поданы в штаб батальона, утверждены начальством.

Евгений трудно постигал то, что услышал, и то, что увидел в журнале. Оформлено честь по чести. Против танкистов его взвода стоят звонкие пятерки, вписанные рукой Русинова. «Значит, можно верить… Когда же он успел?»

Должно быть, Анатолий понял его, весело заговорил:

— Молодцы у тебя ребята! Был я у них на взводном собрании. Мнение единодушное: подтвердить к осени звание отличного взвода.

И собрание, и то, как Русинов тренировал его танкистов «по двадцать шесть часов в сутки» — все вдруг представилось Евгению, и он побежденно пробормотал:

— Да-а, убил ты меня, Толя!

Он побаивался, что после размолвки у товарища не будет желания помогать ему, давать советы. Но Русинов оказался не из тех, кто носит камень за пазухой: подтянул его взвод да так, что позавидуешь. Евгению даже неудобно стало, ведь сам хотел обучать и воспитывать солдат, а прикатил на готовенькое.

Да полно, такое ли готовенькое! По сути лишь начало сделано. Дальше — непочатый край работы. Вот и учения надвигаются, а там опять стрельба, вождение, тренировки.

— Спасибо, Толя, — растроганно молвил он.

— А, перестань, — отмахнулся товарищ. — Если хочешь знать, я не для тебя только — для себя старался. Так что не будем о том.

— Ладно… А как уходил Одинцов?

— Было построение… Растрогал нас до слез, когда со знаменем прощался. Встал на колени, уткнулся в алый шелк и минут пять не поднимался. Такой уж человек… Вечером офицеры собрались в нашем офицерском клубе чай пить. До полуночи сидели с ним.

Анатолий восхищенно умолк, припоминая подробности.

— Вот хозяйский мужик! Никого не обошел, каждому дал напутствие. Надо, говорит, уметь мобилизовать ресурсы личности, чтобы умножить ресурсы подразделения. Не забывать о психологии молодежи, об извечной охоте померяться силами, удовлетворить самолюбие. И повторил: самолюбие, а не себялюбие. Это разные понятия. Двигающее — первое из них. Не должна дряхлеть и наша боевая ярость. Трудно все передать, Женька. Жаль, что ты не слышал сам. Это неповторимо, это школа. Тут и теория и практика в высшем синтезе…

— Да, Одинцов — это школа. Его смело можно назвать профессором танкового боя… А тебе он что сказал?

— Мне тоже подзарядил аккумуляторы — хватит до новой должности… Между прочим: была речь о тебе. Одинцов мне так сказал: «За Дремина головой отвечаете. Хочу, чтобы он был и вашим другом, и толковым офицером. У него для этого есть все данные. А командиры рот в части постоянно требуются…»

— Спасибо, Толя, — признательно обронил Евгений. Помолчали, Русинов вдруг улыбнулся.

— Да!.. Тут было письмо от Светланы. Спрашивала о тебе. Я сразу дал ответ. Не заходила она?

— Заходила… Мы с ней решили расписаться.

— О-о, так ты не терял времени даром! — оживился Анатолий. — Поздравляю, Женя! Правильно сделал. Светлана — хороший человек. А я тоже хочу обзаводиться семьей. Квартиру мне дали…

И замолчал, убаюканно вперился во что-то дорогое ему. Думал о Лене, с которой недавно говорил по телефону.

«Что-то скрывает Толька! — понял Евгений. — Может, боится, что помешаю опять?.. Ну дело его. Я тоже пока помолчу о переводе в училище. И все же здорово, что он так подтянул мой взвод!»

— Что, пошли на ужин? — спохватился ротный, пряча карты, — Потом доделаем. Сейчас познакомлю тебя с твоим новым квартирантом…

И начал рассказывать о Володе Одинцове. Судя по всему, он был доволен новым командиром взвода.

Над учебным центром трезвонился новый день. По небу плыли всклоченные облака. Утро занималось ветренное, по-осеннему прохладное. И от ветра, настывшей брони и от того, что ночь провел без сна, Евгений подрагивал. Жалел о джемпере, оставленном в общежитии, — понадеялся на хорошую погоду, а она взяла и испортилась.

Третий день идут учения. Вчера восточные основательно потеснили западных. Нынче — решающий день. Нынче определится, чья же победа. Наводчик Данелия, рыжеватый бровастый грузин, и заряжающий крепкорукий солдат Тиунов сидели в готовности на своих местах. Они тоже продрогли. На лице у Тиунова топорщится темноватый пушок.

— Что же нет команды? — беспокоится Дремин. — Надо двигаться, пока не рассвело совсем. Да и теплее в движении…

В телефонах втрое прибавилось шума, точно заработал вентилятор, — кто-то включился на передачу. Близкий, как бы залезающий в уши голос прокричал:

— «Маховик» — один, два, три!.. Я «Маховик». Заводи — вперед!

— Понял, вперед! — сразу отвечал Евгений (по замыслу учений его взвод выступал первым). Передал приказ командирам экипажей и велел своему механику трогать.

— Есть! — отозвался по ТПУ Савчук.

Взводный даже представил, как он, поглядывая на приборы, готовит двигатель к запуску. Танк вздрогнул, оживая, ошалело загремел мотор. Через три-четыре секунды металлический звук набух многотонной тяжестью — механик включил передачу. И стальная глыба танка повалила с места, подминая кусты, роняя с бортов маскировку.

Все три машины вышли из лесной посадки. Набирая скорость, ходко двинулись вперед. Маршрут пролегал вначале по открытому холмистому полю, а затем — низинкой, по кустам, вдоль русла высохшего ручья. Выскочил и кинулся в сторону заяц. Полигонный, не слишком-то пугливый.

Русинов, командир ГПЗ, долго выбирал этот путь. Отдавая приказ взводным, подчеркнул: в сторону не сворачивать. В дозор послал целый взвод: дескать, в случае необходимости — сразу завязать бой.

Вцепившись в округлую проушину прибора наблюдения, — танк сильно качало на неровностях, — Евгений внимательно осматривал проплывавшие по сторонам холмики и кусты. Как-то сложится нынешний учебный бой! Русинов, конечно, не даст маху, постарается.

В эти дни Евгений все больше убеждался в доброжелательности друга. Здорово же тот подтянул его взвод! Теперь он чувствовал в своих танкистах ответную готовность, да и сам испытывал незнакомое ранее удовлетворение от того, что повелевает ими. Пережив тягостную тоску неполноценности, он жадно впрягался в работу. На учениях ему хотелось делать все так, чтобы товарищ остался доволен им и его людьми.

Облака поредели. Взошедшее за спинами танкистов солнце начало золотой сев лучей на продрогший за ночь мир. Широко раздвинулись горизонты, открылись дали, Евгений еще и еще раз убеждался, насколько продуманно выбрал Русинов маршрут движения. По кустарнику, со стороны восходящего солнца, да под гул курсирующих в небе самолетов можно пройти незамеченным куда угодно.

Он не отрывал глаз от перископа. Главное — обнаружить западных и доложить. А там все пойдет своим чередом. Впереди слева внимание привлекла высотка, почти голая, с зелеными купами кустов. На мгновение показалось, что вершина ее высвечивает странным стекольным блеском. Да, так и есть, с высоты кто-то ведет наблюдение. Видна свежая глина — следы роющихся окопов, огневых позиций артиллеристов. И что-то уже запрятано в землю, замаскировано ветками. «Ну-ка, ну-ка покажите, что там у вас!» — подумал он о западных и, включив передатчик, стал докладывать.

Русинов отвечал, что понял, что тоже видит. Затем он связался с командиром полка, неожиданно попросил:

— Разрешите послать один взвод на поиск? Есть необходимость кое-что выяснить. Прием.

— «Маховик»… Разрешаю поиск, — передал Загоров. — Основными силами роты продолжайте выполнять задачу головной походной заставы. Прием.

— Вас понял! — Русинов тут же вызвал первый взвод: «Маховик» — один! Вам в поиск — по низине в сторону леса «Редкий». Увеличить скорость. Как поняли? Прием.

Ответив, что выполняет, Евгений усмехнулся: «Вот и начинаются мудрости! В таких случаях вступают в бой. А что даст поиск?..» Впрочем Русинов никогда не придерживается традиционных предписаний. На учениях он — все равно, что рыба в воде.

Кочковатая низина, затянутая кустами и камышом, укрывала танки от наблюдения. Однако пройти по ней было не просто. Зыбкая почва оседала под гусеницами, а мотор гудел тяжело, надрывно. То и дело встречались ямы с водой. «Хоть бы не засесть тут!» — переживал взводный.

Кустисто-камышовая низинка закончилась, когда танк сержанта Мазура, шедший правее и сзади, все-таки застрял.

— Попали в яму! — невесело передал командир экипажа.

Развернув назад перископ, Евгений пригляделся: от засевшей машины видна была только башня с задранным вверх стволом. Он не без досады включил рацию, доложил ротному.

— «Маховик»-один! Идти вперед. Скорость, скорость! — шумно вырвалось в ответ из телефона.

Опять мудрости. Всего-то семь минут потребовалось бы на то, чтобы сдать назад и накинуть серьгу троса на крюк застрявшей машины. Но терять время, должно быть, нельзя. В бою побеждает тот, кто быстро и точно выполняет приказ старшего командира. У Евгения было ощущение, что его ведет уверенная рука. Только куда? Почему Русинов уклонился от боя с обнаруженным противником и послал взвод в поиск? Почему оставил без помощи попавший в яму танк?

Слева потянулся лес «Редкий». И тут откуда-то выскочил дикий кабан. Взъерошенный, напуганный зверь пустился наутек. В это время командир головной походной заставы запросил по радио, не видно ли основных сил западных, каких-либо траншей, скопления танков или машин.

— Ничего этого нет и в помине! — отвечал взводный веселым голосом. — Вижу только бегущего вепря.

— «Маховик»-один! Увеличить скорость до предельной. Направление — лес «Дальний», — последовал новый приказ. — Танк Мазура вытащен.

«Не то сами убегаем, не то зверя догоняем!» — недоуменно пожал плечами Евгений, приказывая механику идти на высшей передаче.

Болтанка усилилась. Тяжелая стальная машина то наклонялась, то подпрыгивала, и сидящие в ней танкисты напряглись, частые толчки кончились бы плачевно для них, если бы не эластичные ребра на танкошлемах: головы то и дело стукались о выступы металла.

С обвальным грохотом, словно желая пробить землю, стальные машины неслись вперед около часа. Прикинув по карте пройденное расстояние, лейтенант присвистнул: набиралось до тридцати километров. Можно было спросить механика о показаниях спидометра, да не хотелось выключаться из радиосети.

Близился лес «Дальний». Густой, почти сплошь сосновый. Ни на опушке, ни за деревьями не замечалось никакого движения. И полевая дорога, прибитая дождем, никем не тронута. «Какое же решение примет теперь самобытный полководец?» — усмехнулся Евгений, подозревая, что затея командира ГПЗ оказалась пустой.

— Идти лесом! — приказал по радио Русинов. — Усилить наблюдение. Докладывать о каждой отметке на дороге. И — скорость!

Скорость в сосновом бору пришлось уменьшить, так как вести наблюдение из танка стало труднее. К тому же дорога, точно пьяная, виляла то вправо, то влево. Вековые сосны вскидывались по обеим ее сторонам, и ей не было видно конца.

Неожиданно Евгений заметил автомобильные следы. Они тянулись от просеки, что сквозным коридором промахивала по сосняку. Протекторы тяжелых грузовиков прорезались на податливой после дождя земле. Не успел он доложить об этом, как за поворотом путь преградил свежеотесанный, с потеками смолы шлагбаум. Неподалеку прохаживался солдат с автоматом на груди…

— Вот тебе и на! Охрана, — пробормотал взводный, начиная понимать смысл происходящего. Но пропустят их или придется сбить шлагбаум?.. Теперь он уже и сам торопил события. Как ни странно, часовой пропустил пятьдесятпятки, приняв за свои. Тем лучше — меньше шума. А что, если здесь штаб руководства западных? Вот бы напасть на него!

Автомобильные следы вскоре свернули вправо, в непролазную чащобу. Не прошли танкисты в новом направлении и ста метров, как высветлилась поляна. И на ней, угрожающе нацеленная в ту сторону, откуда наступали восточные, стояла ракета.

— «Маховик»!.. Нарвались мы на штучку! — изумленно кинул по радио лейтенант, соображая: «Поблизости нет ни души. Значит, ракета подготовлена к пуску, — нужно немедленно уничтожить ее, иначе будет поздно».

Едва доложил о грозной находке, как последовал приказ: сделать по два выстрела из орудий, сбить макет с площадки и поворачивать назад.

Холостые залпы гулко прогремели в сосновом бору. Макет Евгений сбил своим танком. Должно быть, механик не рассчитал: когда ракета падала, что-то затрещало.

— Назад, Савчук! — приказал взводный.

Танк развернулся, готовый уйти, но тут показался «газик», зайцем юркнул за сосны. Из него выскочил офицер-посредник с белой повязкой на рукаве мундира, отчаянно замахал флажком.

— Стоп, Савчук!

Евгений открыл люк, сдвинул ребристый шлем на голове.

— Чьи танки, спрашиваю?

— Восточных, товарищ подполковник.

Лицо посредника выразило крайнюю степень удивления.

— Когда же вы успели?

— Только что.

Из-за сосен выбежал майор с красным рассерженным лицом.

— Что за хулиганство, танкисты! — разразился он густым басом. — Ракету уронили, стартовую площадку сломали… А ну вылазьте, установите все как было! Иначе отправлю сейчас к командиру.

Подполковник расхохотался, уперев руки в бока.

— Вот видите, что вы натворили! Не успел ответственный товарищ доложить о готовности ядерных средств, как вы их раздавили! — Он повернулся к майору. — Противник не за тем послал сюда своих танкистов, чтобы они устанавливали вашу ракету.

— Какой противник! — расстроенно моргал глазами майор.

Посредник начал объяснять ему, а Евгений уже не слушал: опять вызывали по радио, требовали доложить, где находится.

— «Маховик»!.. Нахожусь у ракеты. Задержал посредник.

— Скажи, что получил приказ и немедленно выходи из леса.

— Вас понял. Выхожу!.. Вперед, Савчук!

Однако и провидец этот Русинов — наперед знает, что нужно делать!.. Евгений уже понимал, что их внезапное, как вихрь в затишье, вмешательство спутало планы западных. Но он еще не все понял.

Назад они мчались с предельной быстротой, а их подгоняли:

— «Маховик»-один! Скорость, еще раз скорость!

Танки роты уже скрылись в овраге, когда Дремин со своим взводом прибыл туда. Русинов бежал наперерез его машине, призывно махая. Едва спрыгнул с заляпанного грязью борта, как товарищ схватил его руку и крепко тряхнул.

— Ну, молодчина! — Анатолий смотрел на друга счастливыми глазами. — Сейчас начнем лупить западных, как шведов под Полтавой. Проворонили они удачу…

Он не успел объяснить, так как началась артподготовка. Сзади, за высотой, дымно запрыгали султаны взрывов.

— По машинам! — заорал ротный, и метнулся к своему танку.

Пятьдесятпятки заняли склон оврага, обращенный к противнику. Странная, пока неуловимая связь была между приказами ротного по радио и действиями западных, — те вдруг снялись с высоты, начали отходить под нацеленные стволы танковых орудий.

«Хотели укрыться в овраге перед ядерным ударом!» — понял Евгений. Значит, Русинов разгадал их замысел и победил!

Выскочив из засады, танкисты открыли огонь по отступающему отряду западных. Бронетранспортеры, танки и пушки противника оторопело замедляли движение, все смешалось. А сзади, обходя высоту, из дымной пелены разрывов пробились главные силы восточных, и рота Русинова пошла с ними. Оставив за плечами разгромленного неприятеля, стремительно мчались вперед стальные машины, — они вырвались на оперативный простор.

Из залитого солнцем лесочка, что яснел в стороне от озера, выползли три танка. Наглухо задраенные от орудийных стволов до жалюзей, с высокими, как зеленые колонны, трубами над башнями.

Батальоны полка Загорова преодолевали водную преграду, по дну. За переправой наблюдали поджарый и верткий генерал Маренников, офицеры штаба и приехавший впервые на учения в качестве представителя штаба округа полковник Одинцов.

Генерал Маренников, от природы общительный, жизнерадостный, в это солнечное утро гордился своими танкистами, почти с юношеским восторгом следил за движением пятьдесятпяток. Молодой еще, генерал не утратил стройности, и по тем репликам, которые адресовал степенному насупленному Одинцову, можно было судить о живости его натуры.

Во внешности Маренникова была опрятность, присущая людям, влюбленным в армейскую службу, знающим в ней вкус. Он выглядел щеголем от фуражки и мундира до безупречно начищенных сапог. И это шло ему, украшало его, а когда он улыбался, то под щеточкой усов обнажались некрупные, сахарно-белые зубы.

А на улыбки генерал не скупился, хотя вряд ли назовешь его добряком. Взгляд его серых повелевающих глаз свидетельствовал о воле, осознании своей власти, умении распорядиться, а когда нужно, то и наказать.

Управлял танкистами сам Загоров, теперь уже подполковник. Он сильно изменился за последнее время. И тот, кто не знал его раньше, мог бы сказать, что видит перед собой человека спокойного ума, сдержанного и корректного. И только в резковатых жестах да в холодных порой глазах прорывался прежний комбат.

По обыкновению собранный, подтянутый, он все же казался уставшим, — не спал минувшей ночью, почти все время был на ногах. Многих хлопот потребовала подготовка к сложной переправе. Но теперь все налажено, продумано — остается лишь подавать команды.

Между тем три танка, достигнув озера и оставив берег, не спеша уползли под воду, как исполинские крабы. Вскоре от них остались одни торчащие над озером и движущиеся как бы сами по себе воздухопитающие трубы.

Экипажи вели свои машины почти вслепую, ориентируясь по приборам. И так же тройкой, как ушли под воду, танки показались на той стороне озера, свернули в ближайший кустарник, затаились на время. Стукнули, открываясь, люки, и вот уже упали высокие трубы, сброшены заглушки с орудий, открыты жалюзи. Громом пушек и раскатами пулеметных очередей танкисты давали знать, что преодолели водный рубеж, ввязались в учебный бой. А под воду уходили все новые и новые тройки, спеша развить достигнутый успех.

В свой черед приступила к переправе и рота Русинова. Напряженно гудит мотор, шумит и обвевает лица засасываемый по трубе воздух, почти неслышно журчит, обтекая броню, мутная вода. Трудным, неведомым путем идет танк, освещенный внутри плафонами, подрагивающий от усилий. С непривычки жутковато, а в то же время распирает чувство гордости: стальная машина способна преодолеть любую преграду! Даже не верится, что сейчас она идет по дну глубокого озера.

Как и механику Виноходову, наводчику Ванясову и заряжающему Усачеву, лейтенанту Русинову тоже казалось необычным происходящее. Но тут в потрескивание телефонов ворвался властный голос:

— «Двадцать первый»! Вы отклонились вправо. Примите левее.

Речь шла о танке командира роты, и Русинов тотчас отозвался:

— Вас понял! Принимаю левее.

По переговорному устройству он приказал механику сменить курс, спрашивая, почему сбились с маршрута. Тот кинул взгляд на гирополукомпас: диск с делениями своей нулевой отметкой «плавал» под красной чертой.

— Иду точно по прибору, — обескураженно отозвался Виноходов.

Русинов сам проверял гирополукомпасы на танках, и знал, что все они исправны. Но знал и другое: в момент ориентировки линия направления движения может не совпасть с подлинным маршрутом, и тогда происходят досадные недоразумения, — прибор начинает уводить в сторону.

— Бери еще левее! — приказал ротный. Неожиданно пятьдесятпятка, накренясь вперед, как бы присела под тяжестью воды — мягко спрыгнула в какое-то углубление. Дернулась раз-другой и замерла на месте.

— Что случилось? — спросил Анатолий механика.

— В подводную яму попали! — расстроенно доложил тот.

— А ну прибавь оборотов двигателю! Попробуем выбраться.

Раздосадованный глупой задержкой, Русинов вышел на связь с докладом — ему приказали немедленно выключить двигатель. Он все понял и крикнул по ТПУ:

— Стоп, Виноходов! Глуши мотор.

Механик выполнил команду — и сразу гулкими ударами сердца забилась тишина. Танкисты словно пристыли на своих металлических сидениях. Первые секунды все четверо ошарашенно молчали.

Анатолий уже знал, куда заехал, — в ту самую илистую яму, о которой ему однажды рассказывал Микульский. На дне ее грунт солидольно вязкий, заболоченный. И если командир полка велел остановить двигатель, то это значит лишь одно: пытаясь вырваться из подводной ловушки, они еще глубже застревали в ней.

— Вот же холера! — со злостью ругнулся он и спросил по радио, какой отрезок трубы остался над водой.

Командир полка ответил, что не больше сорока сантиметров, и предупредил: не делайте попыток выбраться! Танк сейчас вытащат. Спасательной группе уже дана команда.

«Влипли мы! — не без тревоги думал Анатолий. — Видать, глубоко запахали — осадка метра полтора».

— Ну что, товарищ лейтенант? — спросил Ванясов, поворачиваясь к ротному. В голубых глазах затаилось опасение.

— Да что?.. Известное дело, будут вытаскивать на буксире нас. Спасательной группе дана команда, — деловито-озабоченно отвечал Русинов. — И как занесло нас в эту проклятую яму?

В танке теперь улавливался каждый шорох: пролети муха — и ту услышали бы. Наверное, нигде не бывает такой глубокой тишины, как на дне водоема. В мертвящем безмолвии гаснут все звуки, чудится плеск воды за металлом.

Сдвигая танкошлем, Анатолий заговорил бодрым голосом:

— Как самочувствие, броня и мужество? Что приуныли?

Проникаясь его бодростью, танкисты отвечали, что самочувствие нормальное, однако было заметно: им не по себе в стальном склепе. И не хочется молчать, — они рады, что командир понял их и завел этот разговор.

Снизу, из отделения управления, горбатясь, вылез Виноходов. Не спеша распрямился за пушкой, около заряжающего. Вытер ветошью чернявое, вспотевшее от волнения лицо.

— Из-за меня опять… Подвел вас, товарищ лейтенант.

— Если шел точно по гирополукомпасу, то подвел не ты, а прибор. Так что не переживай… А ну тихо!

Все четверо замерли, прислушиваясь к шипящему журчанию. Где-то сочилась вода как бы через закрытый, но испортившийся кран, — на глубине-то напор сильнее! Должно быть, при движении разошлась вязкая, как пластилин, замазка на щели нижнего люка.

— Виноходов, проверьте! — приказал Русинов. Механик нырнул вниз, и оттуда донесся его голос:

— Есть течь, товарищ лейтенант!

— Сильная?

— Да нет… Вода медленно прибывает.

— Приготовьте помпу!.. Всем проверить изолирующие противогазы.

Анатолий говорил ровным, уверенным голосом, а сам приглядывался к танкистам. Держались они свободно, без страха, хотя на лицах и отражалась тревога. Заряжающий Усачев, отделенный казенником орудия, суетливо копался на своем месте.

— Что там у тебя? — спросил ротный.

Солдат поднял голову. Его широкое, в темных пятнышках от угрей лицо было смущенно-озабоченным.

— Да вот морокую, куда документы спрятать, чтобы не намокли.

Причина смущения заключалась в том, что перед учениями парень получил фотографию от девушки, с которой вместе учился в школе и к которой питал дружескую привязанность. Он боялся, что дорогая память намокнет и испортится.

— Правильно заботишься, — одобрил лейтенант, и достал из кармана целлофановый мешочек. — Складывай сюда все документы. Мои — тоже. Держи!

Брал с собой кое-что из продуктов. Вчера доел остатки колбасы и хлеба. А мешочек не выбросил потому, что тот мог пригодиться. Теперь вот не будет болеть душа, что намокнет партбилет.

Пряча документы, Усачев с надеждой поглядывал на ротного из-под танкошлема. Анатолию стало жаль добродушного коротышку. На уроках легководолазной подготовки парень так мужественно бледнел…

— Как водичка, прибывает? — спросил он механика.

— Я уже ноги на плечи поднял! — пошутил Виноходов. — Такая холодная, как из-под льда. Наверное, из родника…

— Включай помпу. Надо проверить, исправна ли она.

Ноющий звук электропомпы заполнил замкнутое пространство танка, влипшего в клейкий ил подводной ямы.

— Качает — сообщил механик. — Начала убывать вода.

Казалось, танк медленно, почти незаметно для глаза накренился влево. Сначала подумалось, что это просто обман чувств, но тут же пришло соображение: левой гусеницей машина зарылась в вязкий, неустойчивый грунт, и тот расползается. Хорошо, что сразу выключили двигатель, вибрация в таких случаях опасна.

Некстати вспомнился случай, как на одних учениях провалился в болото танк — «нырнул» по наклонной в вязкую жижу на несколько метров. Его долго искали, — на затравевшей поверхности болота остался лишь смутный след. Только по радио и смогли установить, куда он пропал (к счастью, связь не отказала). И танкистов спасли.

Рассказали и более печальную историю, когда при переправе по дну реки плывущее бревно сбило на одной из машин воздухопитающую трубку, и двигатель в пять секунд высосал из отделения весь воздух. Но зачем вспоминать об этом сейчас?.. Анатолий украдкой глянул на солдат: не думают ли они о грозящей всем опасности.

Внезапно сверху, по трубе, долетел чей-то зычный оклик, и все невольно вздрогнули:

— Алло, внизу!.. Как дела?

Говорил заместитель командира полка по техчасти майор-инженер Супрун. Он возглавлял спасательную группу и подплыл к месту, где затонула машина, на надувной лодке.

— Все нормально, — отозвался Русинов, наваливаясь на казенник орудия (труба находилась справа, впереди). — Где мы засели?

— Метрах в сорока от берега… Не волнуйтесь, сейчас вытянем! Уже подогнали два тягача, подают буксирный конец. — Супрун помолчал. — Водолазы только осмотрели вашу машину. Затянуло ее илом по самую башню. Только по трубе и можно определить, где вы.

— А сколько трубы над водой и не накренилась ли она?

— Сейчас узнаем. Прошло с минуту времени.

— Да, братцы-кролики, вы правы, крен есть, — отчетливо донеслось сверху. — Но трубы над вами еще тридцать семь сантиметров. Так что держитесь.

— Да держимся, за самое дно, — отшутился Анатолий.

Откачав натекшую воду, Виноходов снова показался снизу, говоря что помпа хорошо работает, но греется как бес. Ему не сиделось одному. Воздух теперь поступал медленно, самотеком, и дышать становилось труднее. Воздухопитающая труба не была рассчитана на длительную остановку под водой.

— Опять не повезло! — охал механик. — Невезучий я какой-то…

Он виновато глянул на командира роты. Да, это его оплошность: пренебрег чутьем точно взятого направления, бездумно доверился прибору, придерживал правый рычаг. Вот и «подправил»…

— Не переживай, Гурьян, выскребемся. Лучше за течью наблюдай: коли она усилится, то нам и помпа не поможет.

Успокаивая танкистов, сам Русинов не мог избавиться от чувства тревоги, — илистая яма оказалась опаснее, чем он вначале предполагал. Да еще течь в танке… К тревоге примешалось зудящее раздражение: надо выполнять боевую задачу, а они тут завязли, точно кони в болоте. Сиди теперь, кукарекай…

«Только не поддавайся отчаянию, не теряй голову! — приказал себе Русинов. — Волевые, упорные люди всегда и все одолевали».

Впереди что-то глухо стукнуло, — это их взяли на буксир. Сейчас мощные тягачи наструнят стальной трос до звучания, и машина вырвется из вязкого плена!.. Минут через пять ощутился рывок. Т-55 вздрогнул… и остался на месте. Коварная лагуна не выпускала свою добычу. Рывок! Еще один… еще…

Анатолий понял, что тягачам не под силу выдернуть их из западни. И как бы в подтверждение его невеселой догадки, сверху послышался голос зампотеха батальона капитана-инженера Потоцкого:

— Русинов!.. Добрый день. Пока не удается выручить вас: во что-то уперлась машина. Будем устанавливать полиспаст.

Дело явно осложнилось. Конечно, унывать не стоит: вот наладят полиспаст и вырвут засевшую машину, как пробку из бутылки. А если придется затоплять ее и выбираться?.. Тут было одно «но», о котором пока не хотелось думать, а тем более — говорить.

Однако думать надо. Супрун не тот человек, на кого можно положиться… Анатолий отогнал глупую мысль: не сам же майор занят эвакуацией застрявшей машины! И представил его важное лицо, окладную бородку, щегольскую трубочку…

У метавшегося по берегу зампотеха полка не было в зубах трубочки. Лицо казалось серым и неузнаваемым, и под языком он держал таблетку валидола, — давило сердце. Дернуло же его накануне заявить командиру, что танки пройдут по дну озера, как по асфальту. Вот тебе и асфальт!

Пункт управления перенесли к месту спасательных работ. Загоров нервничал в присутствии высокого начальства, и так поглядывал на Супруна, что у того все холодело внутри…

Видя, как стремительно летит время, как бессилен он и его помощники, и зная, как надеются на него застрявшие под водой люди, Загоров готов был сам броситься в озеро с буксирным тросом в руках. Он испытывал противную, несвойственную ему растерянность. Все, что казалось элементарно простым на обычных занятиях, вдруг обернулось непреодолимой, непостижимой уму сложностью.

Наконец он принял тяготившее его решение, передал под воду:

— «Двадцать первый»! Приготовиться к эвакуации обычным способом. Надеть изолирующие противогазы, затопить танк, открыть люк и выбраться. Как поняли? Прием.

— «Берег»! Вас понял, — отозвался Русинов. — Прошу выслушать. Мы чувствуем себя нормально и уверены, что нас вытащат. Если затоплять машину, то ее зальет донный ил.

Командир полка на минуту представил, что может произойти, если внутрь хлынет жидкая грязь… Погубить четырех танкистов вместе с командиром роты было бы сущей глупостью… На его энергичном худощавом лице появилось смятение.

Генерал тоже был удручен злоключением. Наблюдая, как техники укрепляют блоки полиспаста, позволяющего увеличить тяговое усилие на несколько десятков тонн, генерал надеялся, что с помощью мощного механизма застрявшую машину выручат. Однако тревога за людей, попавших в беду, не оставляла.

— Почему они не эвакуируются? — спросил он Загорова.

— Корпус танка зарылся в донный ил. Русинов опасается, что грязь хлынет внутрь, и выбраться тогда будет крайне сложно, — отвечал подполковник, хмуря остистые брови.

Обычно танк затопляется через приборные отверстия в отделении управления. Члены экипажа собираются в башне, надевают изолирующие противогазы, и когда вода заполнит машину, открывают люк и выходят. А как поступить теперь?

Молчание затягивалось. Генерал огорченно кашлянул, прошелся по затравевшему берегу туда и обратно.

— Проклятая яма! — досадовал Одинцов. — Года три назад мы уже пытались завалить ее песком, да неудачно.

Маренников посмотрел на него с упреком:

— Не песком надо было — камнем забутовать! — И повернулся к Загорову. — До тех пор, пока не ликвидируете эту западню, не разрешаю проводить здесь занятия по подводному вождению. Поняли меня?

Все было понятно. Только легче отдать распоряжение на будущее, чем вырвать из-под воды застрявшую машину с людьми. Командиры уже знали, что Т-55 постепенно накреняется и может произойти непоправимое. Терять время опасно, надо предпринять все меры. Дело ведь не только в том, что необходимо спасти четырех танкистов, — дело и в том, что никто не должен усомниться, будто можно оставить товарищей в беде.

— Давайте еще раз спросим Русинова, — предложил Одинцов.

Загоров включил передатчик.

— «Двадцать первый»!.. Доложите свои соображения.

Поднял телефоны, повернул на приемнике регулятор громкости до отказа. Послышался деловито-спокойный голос Русинова:

— «Берег»!.. Я думаю так. Внизу есть течь. Мы перестанем откачивать воду и она заполнит машину. Выйдем обычным способом.

Генерал несколько успокоился, услышав вразумительный доклад.

— Да, голова у Русинова не для того, чтобы носить фуражку, — молвил он. — Что ж, передайте, согласны с его планом.

Установка полиспаста заняла еще несколько минут. Пока техники возились, приводя в готовность систему блоков, попавшие в беду танкисты сидели в тягостном ожидании.

Опять появился Виноходов, Брюки у него намокли, сыро было в сапогах. Он заметно подрагивал и на чернявом лице горел свекольный румянец. Дышать стало совсем тяжело, а тут остывающий двигатель выделял удушливые испарения. В горле першило.

— Ох и работка!.. Не запотеешь, — устало улыбнулся Гурьян, кашляя. — Хоть бы водичку кто подогрел. Течет холодная.

— Пусть течет, — сказал ротный. — Как только заполнит машину до башни, надеваем противогазы. При выходе очередность такая: первым вылазит механик, за ним — Усачев, Ванясов и я.

Русинов намеревался выйти последним по двум причинам. Он чувствовал себя сильнее и опытнее всех (зимой уже тонул в танке). А главное — он отвечает за каждого из парней. Если кто-либо из них застрянет, ему снова доведется нырять.

Ванясов разгадал его опасение.

— Нет, товарищ лейтенант, это не дело! — возразил он. — Почему вы решили ждать, пока выйдут все?.. Мы с этим не согласны.

— А я не пойду первым, — заупрямился Виноходов. — Вы поопытнее нас, так что укажите дорогу.

Тронутый заботой танкистов, лейтенант не знал, что сказать. Они правы. В опасных случаях для них главная забота — спасти командира.

— Спасибо, ребята, — молвил он глуховатым голосом. — Но я обязан идти последним, так и сделаю.

— Тогда я пойду третьим, — заявил Виноходов. — Я хорошо плаваю и ныряю, так что мне это семечки. Пусть первый идет Усачев.

Буксир снова напрягся: по металлу пошла звучащая дрожь. Однако загрузшая машина не сдвигалась с места, — казалось, ее держит не вязкая грязь, а мощный магнит.

Вскоре все затихло. Танкисты понимающе переглянулись. Кто вздыхал, кто чесал затылок. О чем тут говорить?.. Прошло уже больше часа, как они сидят здесь. И все неотвязнее думается: если их не выручат в ближайшие полчаса, то дело худо. Мало того, что придется искупаться в ледяной водичке, но и…

Анатолий повел плечами, оборвав жутковатые мысли. По коже прошелся озноб предостерегающего, вечного мрака. Да нет, пустое. Их непременно спасут. О них сейчас заботится весь полк!

Да, о них заботились, но сделать пока ничего не могли. И текли тревожные, таящие неизвестность минуты. Когда стало ясно, что застрявшую машину не удастся вырвать и с помощью полиспаста, генерал потребовал: пора «подводникам» затопить танк и выбираться. Командир полка замер, подавляя в себе последние опасения. Глаза его лихорадочно блестели.

Вдруг к нему стремительно подошел полковник Одинцов.

— Спокойно, Загоров!.. А ну позволь мне попробовать?

Твердой, властной рукой взял он микротелефонную гарнитуру.

— «Двадцать первый»! — зарокотал басовитый, исполненный самообладания голос. — Еще раз проверьте и доложите: выключена ли передача, куда накреняется танк, сколько сможете продержаться.

— «Берег»! Отвечаю: передача выключена, крен вперед и влево по ходу танка. Продержимся столько, сколько нужно. Прием.

— Хорошо, Русинов! Попробуем взять вас «штопором», развернуть. А то хотели выволочь вместе с вами озерное дно. Держитесь!

Прежний, уверенный в себе поднимался в эти минуты Одинцов. Вдохновенно горели его карие глаза, когда он велел водолазам зацепить танк за правый задний крюк, а техникам передвинуть средства вытаскивания влево по берегу на двадцать метров. Мысль полковника была так проста, так понятна, что каждый жалел, почему не додумался до нее час назад. Ведь даже обычный кол не выдернешь из земли, не покрутив…

Опять струнно натянулся буксирный трос, и неподвижный до этого конец трубы над озерной гладью начал разворачиваться номером вперед. Еще усилие! Еще!.. Тут застрявшая в подводной яме пятьдесятпятка под общий вздох облегчения двинулась к берегу. Труба вырастала из воды на глазах. Показалась башня, а затем и весь танк, идущий за тросом кормой вперед.

— Ну, Георгий Петрович, мастер ты разгадывать ребусы! — молвил генерал восхищенно. Лицо его озарила белозубая улыбка.

Одинцов выключил рацию, невозмутимо глянул на часы.

— Девяносто минут решал я этот проклятый ребус. Старею, видно. Раньше быстрее соображал.

Стоящий рядом майор Супрун, явно оживая, пожал плечами.

— Но как же так? Ведь развернуть машину гораздо труднее, чем взять напрямую. В чем тут дело?

Густые брови Одинцова насмешливо двинулись.

— Дело в том, что засосало. Размесили они эту гадость, влипли и образовалась присоска… Помню, в сорок четвертом наступали мы на Украине. Спрыгнешь с танка — и так завязнешь в грязи, что кажется, подошвам каюк. Пока не повертишь ногой, сапог не выручишь.

С бортов, гусениц и даже с башни машины свисали комья сероватой глины, а на корме образовался целый холм из ила.

Открылся командирский люк, — измученный, поблекший от нехватки воздуха, лейтенант выбрался на корму. Спрыгнул на землю, с наслаждением хватая свежий воздух. Следом выскакивали Ванясов, Усачев и Виноходов. Тоже измученные, спасенно улыбающиеся, они попадали прямо в дружеские объятия.

— Ну, Русинов, долго жить будешь! — радовался полковник. Одинцов, по-отцовски обнимая ротного.

— Спасибо, Георгий Петрович! Я знал, что вы здесь…

Общий разбор учений проводился под вечер на опушке леса. Офицеры устраивались прямо на траве, которая уже начала вянуть, напоминала об ушедшем лете и еще о чем-то невнятном, бередящем душу.

Было тепло, пригревало солнце. После позднего обеда клонило на сон. Веки слипались, будто смазанные густым медом. Кажется, лег бы на эту увядающую траву и не поднимался до нового утра. На разборах учений Евгению всегда хотелось спать, — сказывалась усталость.

Сидевший рядом Анатолий устало горбился, обняв руками поднятые колени, покусывая стебелек. Темные, запавшие глаза его были устремлены вдаль: он размышлял о чем то. За ним устроились Володя Одинцов и рудоватый Винниченко.

Справа от полевой дороги под молодыми елями стояли вездеходы, штабные автобусы, грузовики. Несколько солдат в темных комбинезонах принесли раскладные столы и стулья, расставили под роскошной, начавшей желтеть березой, благодушно ронявшей листья.

Ждали Маренникова и Одинцова. А пока офицер штаба части, быстроглазый, с темной ниточкой усов подполковник Воронихин, повесив на сук березы схему учений, раскрывал замыслы сторон:

— Вначале победа клонилась в сторону западных. Они разработали хитроумный план: завлечь восточных под ядерный удар и прихлопнуть. Их передовой отряд занял оборону далеко впереди главных сил, чтобы заставить соперника развернуться, замедлить движение. Но говорят, замах-то был рублевый, а удар получился хреновый.

Подполковник озорновато улыбнулся (из песни слов не выкинешь). Офицеры весело хохотали над тем, как блестяще провалился ловко придуманный и детально разработанный замысел.

Кое у кого появилось подозрение: не был ли заранее известен восточным план западных?

— Это исключается! — веско молвил Воронихин, отметая подобные домыслы. И на его округлом, чисто выбритом лице появилось даже как бы оскорбленное выражение. Дескать, за кого вы принимаете работников штаба!

— Но как же они смогли разгадать? — не унимался тот самый майор, принявший в лесу танкистов Русинова за своих.

— Так это можно спросить у восточных, — отвечал подполковник, обводя взглядом сидящих перед ним офицеров. — Чья рота обнаружила ракетную установку?.. Кстати, у меня тоже есть вопрос: почему ваша рота, посланная в головную походную заставу, фактически выполняла роль разведгруппы?

Русинов поднялся легко и охотно: ждал такого разговора, посмеиваясь про себя.

— Сперва на ваш вопрос, товарищ подполковник, — начал он. — Рота выполняла задачу гэпэзэ. Только два танка, и то с разрешения командира полка, я послал в поиск. Так что никакой «химии».

Русинов помолчал, ожидая возражений, но их не последовало. Повернулся в сторону майора, сидевшего слева.

— А теперь о том, как удалось разгадать замысел… Когда мы наткнулись на ваше прикрытие, то заронилось подозрение: «А почему его так выпятили? Где зона обеспечения?» Продвинулись дальше — ее нет! Позиций боевого охранения не нашли, передний край не просматривается. Вот и подумалось: «Тут что-то не то!»

Увлекшись, Русинов расцепил пальцы рук, и уже подкреплял свои слова выразительными жестами:

— Еще раз сопоставил данные, и родилась уверенность: здесь — ловушка! А какая может быть ловушка в современном бою? Думаю, всем понятно. Я не сомневался, что найду разгадку в урочище «Дальнем», приказал одному взводу на всех парах мчаться туда. Логично?.. Вполне. А как только мы наткнулись на вашу ракету да еще нашли овраг за высотой, замысел стал совершенно ясен. Остальное — проще пареной репы.

— Опасный, опасный товарищ! — заметил кто-то под общий смех.

Евгений слушал Анатолия не без горькой зависти. Ведь и он видел то же самое, даже в первую очередь. По его докладам делались выводы, а сам он так и не разгадал намерение противника, хотя, кажется, все так элементарно…

— А зачем сбивали макеты, давили их? — забасил майор. — Это, братцы, не по-соседски.

— Надо же было оставить памятку!

Из ельника показалась молодцевато подтянутая фигура генерала Маренникова. Рядом шагал плотно сбитый Одинцов. Оживленно разговаривая о чем то, они направлялись к месту сбора. За ними, чуть приотстав, спешили работники политотдела и штаба.

— Товарищи офицеры! — повелительно выкрикнул Воронихин.

— Прошу садиться, — обронил генерал.

Пришедшие с ним Одинцов и другие товарищи заняли места за столами, а сам он остался стоять. Лицо его вдруг сделалось проясненно улыбчивым.

— Я удовлетворен учениями, — начал командир. — И не будет ошибкой сказать, что успех восточных обеспечили точные, стремительные действия роты старшего лейтенанта Русинова, прозорливость и инициатива ее командира. Правда, танкисты несколько переборщили, сбивая макеты ракетной установки… Но в реальном бою так и надо поступать: уничтожать ядерные средства врага и огнем, и гусеницами. Без промедления, без колебания!

То ли нарочно, то ли оговариваясь, генерал называл молодого ротного старшим лейтенантом. При этом сидевшие рядом сослуживцы оглядывались на смущенного от похвалы офицера, многозначительно улыбались ему.

— Подполковник Загоров! — назвал генерал командира полка, и тот живо поднялся, — На каком счету у вас рота Русинова?

— После этих учений отличная рота лейтенанта Русинова выходит на первое место.

— Оформляйте документы на присвоение ему досрочно очередного воинского звания, — сказал Маренников. — И я надеюсь, что скоро услышат о командире танкового батальона капитане Русинове.

Восхищенная тишина плыла над солнечно открытой поляной. На щеках Анатолия ярко полыхал вишневый румянец. Между тем генерал повернулся к полковнику Одинцову:

— Так что, Георгий Петрович, ваш воспитанник Русинов? Вы так обнимали его вчера.

— Нет, это загоровская гвардия, — рассмеялся Одинцов. — Чужие заслуги, говорят, грех присваивать.

— Что ж, приятно слышать. — Генерал вновь повернулся к Загорову. — О командире полка судят по его подчиненным. Толкового офицера вырастили, подполковник!.. Сколько времени командует он ротой?

— Третий месяц.

— Стаж, конечно, небольшой. Значит, из молодых да ранних? Понятно, понятно… Садитесь!

Затем пошла речь о недостатках, которые, как известно, всегда бывают на учениях. Кто-то там не знал своей задачи, кто-то по халатности допустил поломку машины. И когда генерал говорил об этом, его крутые, с изломом брови то возмущенно поднимались, то пасмурно сходились на переносице.

Все это уже не относилось к Евгению, никак не задевало его, и он отдался обжигающим его самолюбие мыслям: «Вот и опять обставил меня Толька». Было обидно и досадно на себя, нерадивого. Ведь и он мог бы идти по досрочной дороге. Вместе с Русиновым…

Разбор учений вскоре закончился, офицеры начали расходиться. Евгения и Анатолия подозвал к себе полковник Одинцов, заговорил, пытливо глядя на обоих:

— Все ж решили разлучиться?

Они недоуменно переглянулись. Впрочем, Евгений уже догадался, о чем речь, но пока еще не понимал, почему его судьбу решает все-таки Одинцов. И как он узнал?

— Я вижу, Русинов не в курсе.

— Я пока никому не говорил, — зарделся Евгений. Анатолий во все глаза смотрел на полковника и на друга.

— Что ж, всему свой час, — Одинцов достал папиросу. — Закуривайте. Пришел на вас, Дремин, запрос из Ульяновского танкового училища. Мотивируют тем, что вы имеете склонности к преподавательской работе. Вот кадровики и поручили мне рассмотреть это дело. — Он прикурил и помахал рукой, гася спичку.

— Ты что, сам попросился в училище? — спросил Анатолий.

Он теперь все понимал, и понимал, что побудило товарища на такой шаг. Евгений приминал ногой податливую кротовую кучу.

— Меня туда пригласили. Отказываться не стал.

Полковник затянулся всласть дымком, говоря:

— Что ж, Русинов, решай судьбу своего друга. — Мы не так уж богаты, чтобы разбрасываться строевыми офицерами, но и желание человека надо учесть… Короче — решай.

Одинцов как бы играл в незаинтересованность, а сам хотел узнать мнение ротного, — тому лучше всех известны склонности и недостатки лейтенанта Дремина.

— Да, задача посложней, чем на учениях, — невесело усмехнулся Анатолий. — Конечно, душа у него больше лежит к училищной аудитории, чем к полигону. И это, я думаю, решающее доказательство. Преподавательские наклонности у него есть, конечно. Да и отец был учителем.

— И тебе не жалко отпустить его из роты? — спросил Одинцов. — Ведь без командира взвода останешься до следующего года. Свободных офицеров-танкистов ни в части, ни в округе нет.

— Как-нибудь перебьемся, — неунывающе отвечал Русинов. — Дадим училищу взаймы, чтобы при выпуске вернули с прибавкой.

— Ладно, взаймы так взаймы, — согласился Одинцов и привлек к себе Евгения. — Счастливого пути в преподаватели!.. Приказ о вашем отчислении прибудет недельки через полторы. Ждите.

Пожатие его руки было напутственным, отцовским. Только теперь Евгений проясненно понял, как дорог ему суровый полковник, как много он сделал для него за минувшие два года.

— Спасибо, Георгий Петрович! — сказал он растроганно.

— Спасибо и вам за службу… Но о полигоне все же не забывайте. Отсюда начинается и солдат, и офицер, и полководец.

Прощаясь с Анатолием, Одинцов задержал его руку.

— Далеко увидели тебя, орел, на этих учениях! Далеко… Не зазнавайся только, не обленись, не погуби в себе божью искру… Живи, Русинов, на зло врагам!

Подозвал стоявшего в сторонке сына Владимира, повел к своей машине, что стояла в ельнике. Анатолий и Евгений с минуту смотрели им вслед. Они тоже чувствовали себя сыновьями полковника Одинцова. Старшими сыновьями, уже получившими отцовский надел.

В этот погожий осенний день аэропорт жил обычной суматошно-кипучей жизнью. Подходили и отходили троллейбусы с пассажирами, юркие такси, автомобили разных марок. Репродукторы вещали о посадке и убытии самолетов. И оглашая людскую суету раскатистым гулом, взмывали и садились сереброкрылые воздушные лайнеры.

Розоватый мотоцикл с двумя офицерами в зеленых шлемах пересек площадь, остановился под деревьями. Выдернут ключ зажигания, и мотор, утомленно чихнув, заглох. Офицеры поднялись с мотоцикла, сняли шлемы, надели фуражки.

— Ну вот и приехали! — обронил Анатолий. На погонах у него светилось по три звездочки и он выглядел как бы старше годами. Помог товарищу освободить от крепления на багажнике сумку и чемодан. Смуглое лицо его было грустным: он провожал друга в Ульяновск, к новому месту службы.

Евгений улетал московским рейсом. Он и радовался перемене в своей жизни, и переживал разлуку с Русиновым, и до последнего момента не был уверен, что правильно поступил. Но теперь уже ничего не изменишь…

Оба посмотрели на часы, — вот и приспела прощальная минута. Бывало и тяготились друг другом, и ссорились, и даже чуть не подрались, а подошла эта минута — поняли: приросли один к одному.

— Все, Толя!.. Пора.

Обнялись, расцеловались, не стыдясь того, что на глазах сверкают слезы, что подрагивают губы.

— Счастливо, Женя! Не поминай лихом. «Зеленой» тебе улицы в службе. Счастья в семье, здоровья.

Евгений помедлил. Он был заметно расстроен, сожалел о чем-то несбывшемся, но пересилив себя, проговорил:

— Тебе тоже, Толя!

Вздохнули и разошлись. Один в зазывно распахнутые двери аэровокзала, второй — к мотоциклу. У мотоцикла Анатолий стоял минут пять, набираясь решимости на что-то трудное. Но вот встрепенулся. Подойдя к телефону-автомату и опустив монету, набрал номер квартиры Русиновых.

— Да-а! — пропел в трубке девичий, дохнувший счастьем голос.

— Здравствуй, Лена!.. Отец-мать дома?

— Никого нет, — доверительно сообщила она. — Ты хотел зайти?

— Нет, заходить не буду… Вот что, Ленок: собирайся в дорогу! Оденься потеплее, захвати с собой документы. Поняла?

— Что ты задумал, Толя? — прозвучало в трубке смятенно.

— Сделай, что прошу, и выходи в сквер. Я скоро буду там.

— Ну… хорошо.

Когда подъехал к скверу, что находился неподалеку от заветного дома, девушки еще не было. «Струсила!» — мелькнула мысль. Но тут показалась Лена — в осеннем пальто, косынке и сапожках. В руках у нее был темный саквояж, где, должно быть, упрятано самое сокровенное из девичьего гардероба, увесистый портфель с книгами и конспектами.

Анатолий кинулся навстречу, порывистый, нетерпеливый.

— Ты умничка! — воскликнул он.

Забрав саквояж и портфель, вдруг почувствовал успокоение в душе.

— Садись, поехали!

Она медлила: еще не все судороги нерешительности перетрясли ее. И глядя, как он деловито увязывает на багажнике ее вещи, промолвила дрожащим голосом:

— Но что же ты не скажешь, куда мы собрались!..

— Ты едешь к мужу на постоянное местожительство. — Разгибаясь, он обдал ее коротким, ослепительным взглядом. — Еще вопросы будут?.. Вот тебе шлем, чтобы не придиралась милиция.

Напялив шлем на голову поверх косынки, она села. Мотоцикл сорвался с места — и городские улицы оставались позади. На окраине у последней телефонной будки, Анатолий остановился, приглушил мотор, деловито спросил:

— Служебный номер отца помнишь?

Лена назвала. Он зашел в будку, позвонил в театр. Ему ответили, что Борис Петрович на совещании у директора.

— Вызывайте немедленно! — кинул он с грубоватой напористостью.

Как видно, это повлияло. Вскоре отец схватил трубку, заговорил обеспокоенно:

— Я слушаю! Кто у телефона?

— Это я, Борис Петрович. Анатолий.

— А-а, Толя… Извини, я очень занят. Что ты хотел?

— Сказать два слова… Сегодня я исполняю свое обещание. Первое. Не ищите Ленку, она уехала со мной. Второе. Мы подаем документы в загс. Третье. Приглашаем вас на свадьбу. О месте и времени сообщим дополнительно. Все!

— Постой, постой! — заволновался отец. — Ишь ты, какой шустрый!.. Это серьезно?

— Совершенно.

— Ах, сукины дети!.. Что же вы делаете? Без ножа ведь режете!..

— У нас нет иного выхода. Вы это знаете.

— Ах, сукины дети!.. Где вы сейчас?

— В загсе, пишем заявление. Будьте здоровы! — И парень повесил трубку.

А Лена с мотоцикла смотрела как-то робко, вопрошающе. Из-под косынки и шлема на левую бровь ей наползла светло-русая прядь. Она сдувала ее, оттопыривая губы.

— Может, вернемся, Толя? — Ей было не по себе.

— Нет, Ленок! Как говорили в старину, мосты сожжены.

Он сел и привел в готовность ходкую машину. Девушка прижалась к нему сзади, жалуясь:

— Мне чего-то боязно…

— Не бойся. Со мной не пропадешь.

— А ты опять будешь лететь, как сумасшедший?

— Нет, Ленок! Я буду ехать сегодня осторожнее того кормчего, который когда-то вез цезаря и его счастье.

Вскоре город в солнечном сиянии остался позади. И открылся простор. Открылись опустевшие, в осенней позолоте нивы и поля. Впереди синела даль, за далью — синий лес. И где-то там, за долами, ждал их небольшой, но верный своей судьбе городишко.

Оглавление

Часть первая

Часть вторая

Часть третья Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg