«Когда сбывается несбывшееся… (сборник)»

Когда сбывается несбывшееся… (сборник) (fb2) - Когда сбывается несбывшееся… (сборник) 1374K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александра Константиновна Стрельникова

Александра Стрельникова Когда сбывается несбывшееся…

(сборник)

Когда сбывается несбывшееся…

Ирина вздрогнула и открыла глаза, когда голос водителя троллейбуса прохрипел в динамике: «Следующая остановка — Манежная площадь». И тут же импозантного вида мужчина, протискиваясь ближе к выходу и заглядывая пассажирке в глаза, весьма заинтересованно спросил: «Вы выходите?»

Женщина молча отодвинулась от дверей, освобождая проход, а про себя подумала: «Ну, вот, чуть не проспала свое самое любимое место в Москве».

Троллейбус медленно, по причине автомобильных пробок, ехал по Моховой. И она вдоволь могла насладиться таким родным видом альма-матер — старым московским университетом, в котором находится факультет журналистики. Находится, находился и будет находиться всегда… Как и вечный его охранитель — спокойный и невозмутимый Михайло Ломоносов, так уютно расположившийся в небольшом дворике на постаменте.

Каждый раз, когда ей приходилось проезжать или проходить мимо этого старинного здания, спрятанного в глубине двора за металлическим заборчиком, она не могла избавиться от щемящего чувства внутри. Вот и сейчас… Так много связано с ним. Впрочем, «много» — это не значит ничего. Вернее было бы сказать, что «все» связано именно с ним: и жизнь, и слезы, и любовь. Как бы банально это не звучало.

Ирине еще нужно было проехать несколько остановок. Она села на освободившееся место, прислонив голову к окну, и прикрыла глаза.

И сразу растворилась в воспоминаниях, очутившись внутри старого здания на Моховой…

Вот с балкона второго этажа вниз идет роскошная мраморная лестница… Такой знакомый и навсегда родной вид факультета журналистики для тех, кто здесь когда-то учился… Или будет учиться еще.

… Вот из дверей одной аудитории выпорхнула какая-то девушка. Пока что она движется по балкону, теряясь среди других студентов. Но вот она ступает на роскошную белую мраморную лестницу и теперь ее можно рассмотреть. Стройная, высокая, с копной длинных черных, почти да талии распущенных волос, с выразительными карими глазами она быстро сбегает по лестнице.

Она, естественно, не может видеть себя со стороны. Но ее видят, за нею наблюдают те, кто стоит на балконе. Одни — как будто безразлично, лениво затягиваясь сигаретой, другие — с явным интересом. Какой-то худенький, низенького роста, в больших очках, с большим носом и почти открытым ртом парень не сводит с нее восторженных глаз, стоя внизу, у основания лестницы.

Молодой человек, о котором бы сегодня сказали, что он «лицо кавказской национальности», явно закомплексован и безнадежно влюблен. Так, как только может быть влюблен вчерашний школьник в старшекурсницу… Она стремительно приближается к нему. Она уже совсем близко, и столкновение неизбежно. Но в его глазах она все еще продолжает парить где-то там, в воздушных сферах, как, наверное, парила когда-то девушка в глазах студента Шурика из известного кинофильма… ОНА — КОРОЛЕВА, ОНА — ЦАРИЦА… в облегающих джинсах и футболке, с развевающимися волосами, красивая, счастливая. Так может быть счастлива только молодость, еще не знающая ни утрат, ни разочарований, когда вся жизнь впереди, когда море по колено, когда многое видится в розовом цвете, когда… когда…

Она врезается в очкарика, почти сбивая его с ног. Ей приходится обнять его, чтобы удержать равновесие обоим…

— Ой, — невольно вырывается междометие из ее уст.

— Ираклий, — смущенно говорит он с сильным акцентом, протягивая руку и еще не придя в себя от нечаянно свалившегося на него счастья. (Ведь он столько раз проигрывал в уме ситуации, при которых якобы случайно можно было бы заговорить с ней в буфете или в факультетской библиотеке, но так и не решился).

— Ирина, — произнесла она, смеясь, хватая его за руку и увлекая за собой на улицу, во дворик факультета, где у памятника «о, великому!» Михаилу Васильевичу Ломоносову ждали ее друзья-однокурсники. Еще удерживая правой рукой Ираклия, она помахала друзьям левой рукой, а затем загнула на руке большой палец, показывая, таким образом, результат экзамена, сданного на четверку.

— Ну что так долго? Мы уже все извелись, — радостно подскочила к Ирине симпатичная, девушка, отделившаяся от компании у памятника Ломоносову.

Девушку звали Наташей.

— Ой, Ирка… с днем рождения! — обняла и чмокнула ее в щеку Наташа. — И не переводя дух, продолжила, любуясь новыми темно-синими вельветовыми джинсами Ирины, — где достала, у кого отхватила?

(Надобно здесь заметить, что было это время — и не столь отдаленное — когда вещи не покупались, а «доставались», «отхватывались» у спекулянтов, знакомых, и прочих третьих лиц с переплатой).

— У студента-иностранца из развивающейся страны, — с легкой иронией ответила Ирина.

— Сколько переплатила? — не унималась подруга.

— Полтинник. Родители почтовый перевод прислали по случаю дня рожденья, — отвечала Ирина на расспросы любопытной Натальи.

Ирина обернулась назад. Подхваченная и увлекаемая подругой, она вспомнила об Ираклии. Тот остановился неподалеку, наблюдая за происходящим, пряча лицо за веткой дерева. Он даже ухватился за нее рукой и притянул ветку к лицу. Явно тщетно. Чахлая растительность не скрывала крупного носа и блестящих стекол очков…

Ирина не могла сдержать улыбки.

— А, может, присоединишься к нашей компании, конспиратор?

Гамма чувств пробежала по лицу Ираклия. Он посмотрел на трех рослых парней, к которым подошла подруга Ирины — Наташа. Но дело было не только в их насмешках, если бы он даже и принял приглашение девушки.

— У меня сейчас экзамен. Точнее, я «хвост» сдаю … по стилистике русского языка. Такой предмет трудный. Точнее, язык… Сказали, если не сдам — отчислят.

— А-а-а… — протянула Ирина. — Не бойся. Сдашь. Все сдают. Ни пуха — ни пера.

И легкой походкой она, наконец, направилась к друзьям. Но еще раз обернулась. Ираклий стоял в той же позе, не выпуская ветку из рук.

— Не грусти, Ираклий, еще увидимся! — сказала она на прощанье.

— Какые наши годы, Ыраклый, — вдруг раздался громкий голос, имитирующий кавказский акцент.

Принадлежали эти слова светловолосому сероглазому парню, который стоял рядом с Наташкой, обняв ее за талию, и наблюдал за происходящим. Наташка и те, кто был рядом с ними, рассмеялись.

Ираклий отпустил, наконец, ветку дерева и быстро, почти бегом, скрылся в здании факультета.

— Вот, полюбуйтесь, ни на минуту девушку нельзя оставить, сразу воздыхатель какой-нибудь появится, — добродушно возмутился видный, спортивного вида парень, выходя навстречу Ирине.

Он театрально присел, а затем театральным же жестом преподнес ей букет роз.

— С днем рождения, красавица!

— Ой, Женька! Какая прелесть… Спасибо.

Ирина нежно поцеловала парня в щеку.

— Ну, решили, где гуляем? — спросила она, обращаясь ко всем: Евгению, Наташке с ее светловолосым парнем Вячеславом и еще одной паре сокурсников — Светлане и Борису, тоже поджидавшим Ирину.

— Хощу щашлик, и вообще ошень кушать хотца, — продолжал дурачиться Слава.

— А, может, правда, завалимся в «Шашлычную» на Старом Арбате? — поддержала своего парня Наташка.

— А я бы хотела в ресторан «Седьмое небо» …в Останкино, — мечтательно закатила глаза Светлана, чем-то напоминающая худющую куклу с соломенными волосами и сильно накрашенными глазами, и еще известная тем, что приехала учиться в Москву из Ленинграда.

— А, может, спросим сначала виновницу торжества? — галантно предложил Евгений.

— Даже и не знаю… — Ирина задумалась. — Я вот будущий журналист, а в ресторане «Дома журналиста» не была ни разу. Слышала, там готовят какие-то необыкновенно вкусные жульены…

— Да, «Дом журналиста» вообще своей кухней славится, — сказал со знанием дела Борис.

— Бореньке Залесскому можно доверять, — польстила своему другу Светка и добавила, уже немного с упреком по адресу своего же друга, — я там тоже ни разу не была…

— И я, и я хочу в «Домжур»! — подключилась Наташка.

— Хотим в «Домжур», идем в «Домжур»!!! — захлопало в ладоши женское трио, и вся компания, наконец, сдвинулась с места.

Вот они, дурачась и резвясь, вышли из дворика родного факультета на проспект Маркса или Моховую, как теперь называют эту улицу, вернув ей прежнее название… Вот сейчас они свернут на Калининский проспект и даже не заметят за болтовней, как несколько остановок троллейбуса пройдут пешком. И шумная, как всегда, Москва бурлящим автомобильным потоком и бурным человеческим морем будет двигаться им навстречу… И на всем их пути, со всех рекламных щитов, витрин магазинов на них будет смотреть забавный мишка — символ Олимпиады восьмидесятого года. Такая символика будет украшать и футболку Славика, и его кожаную сумку, перекинутую через плечо — типичную сумку фотокорреспондента.

Они лишь на мгновение притормозят свое движение, оказавшись уже в другом дворике — том, в котором находится московский Дом журналиста. В следующее мгновение довольная физиономия Бори Залесского высунется из дверей этого заведения, и он позовет своих друзей, многие из которых переступят порог этого дома впервые.

В ресторане в тот момент было немноголюдно. Вежливый официант, усадив молодежь и дав для изучения меню, тут же вернулся к ним с вазой для цветов. Взяв розы, которые лежали на столе рядом с Ириной, он бережно поставил их в воду.

— Скажите, а у вас есть какие-то необыкновенно вкусные «жульены», о которых в Москве слагают легенды? — немного смущаясь, спросила Ирина.

— Конечно, есть. У нас много чего есть, — многозначительно улыбнулся официант.

— А котлеты «по-киевски»? — это уже подключилась к разговору Наташка, пока меню изучал Евгений.

— Есть…

— А что у вас на десерт? — оживилась девушка с волосами цвета соломы.

— Мороженое, пироженное-ассорти, — терпеливо отвечал официант.

— Хочу «ассорти», — капризно поджала губки Светка.

— Что пить будете? — любезно осведомился официант.

— Девушкам шампанское, а нам — водочки, — наконец, присоединился к разговору Евгений.

— Лучше коньяк…армянский, если есть, — поправил его Боря.

— Коньяк так коньяк, — записал себе в блокнот официант.

— Ну, в общем, все то, что заказали наши дамы, — продолжил Евгений, обращаясь к официанту, — и еще … рыбную и мясную закуску, сок, «Боржоми».

— Мальчики, вы так шикарно заказали, — закатила глаза к потолку Светка. Мальчики, а вы потянете? — заволновались Ирина с Наташкой.

— Потянем-потянем, — уверенно сказал Евгений.

— Гулять — так гулять, — в один голос ответили Борис со Славиком.

Уже были тосты и за Иринин день рождения, и за успешную сдачу летней сессии всеми собравшимися. Уже даже произошло некое разделение на «мальчишник» и «девичник» за столом, особенно, после того, как мальчишки «повторили» армянский коньяк…

— Девчонки, как бы я хотела после окончания университета распределиться на телевидение, — мечтательно сказала Светка.

— В Москве или родном Ленинграде? — поинтересовалось Наташка.

— Ну, конечно, я хотела бы работать на Центральном телевидении… Я же не виновата, что оно находится в Москве. А тут еще есть проблемы с внешностью…

— Это у тебя-то проблемы? — удивилась Ирина. — У тебя очень выразительная, запоминающаяся внешность. А главное — ты фотогенична.

— Да-да, абсолютно фотогенична, — это я могу констатировать, как фотограф, — заверил Светку Славик, до слегка затуманенного сознания которого долетели эти слова.

— Ладно, ты в наши женские разговоры не встревай, — отрезала Наташка, немного задетая комплиментом в сторону Светки.

— А я, девчонки, хочу поехать корреспондентом в Афганистан, — тихо сказала Наташка.

Но Славик ее услышал.

— Да кто ж тебя туда отпустит, сдобная ты булочка с изюмом. Ты знаешь, какой хорошей мишенью ты будешь…

— А за сдобную булочку сейчас схлопочешь, — Наташка попыталась дотянуться до Славика, но тот увернулся.

— Вот я поеду фотокорреспондентом в Афган. А ты дома будешь сидеть…женщина, — продолжил Славик.

— Нет, я тоже поеду, — сказала Наташка, — и сразу стало понятно, что этот разговор уже происходит между ними не в первый раз.

— Послушай, Славка, вы еще не поженились, а она уже командует, — вставил свое слово Борис, которого уже развезло. Я бы на твоем месте хорошенько подумал…

— Мужики, надо проветриться, — сказал, вставая из-за стола Евгений, который был тоже «хорош», но внешне выглядел более всех «комильфо». — Девчонки, ведите себя прилично, — погрозил он пальцем, уходя.

Как только мальчишки удалились, за столом вновь возобновился прерванный разговор о будущем трудоустройстве.

— Тебе действительно хочется на телевидение? — пожала плечами Ирина. — А мне — ни капельки. Девчонки, как бы я хотела работать в толстом дамском журнале…

— Это, что ли, в журнале «Советская женщина»? — не дав договорить, насмешливо перебила подругу Светка.

— Да нет, конечно же, не в «Советской женщине», — грустно возразила Ирина. — При нашей партийной советской печати у нас нет такого журнала, и даже быть не может… Такого, каким я себе его представляю…

— Хочу того, не знаю чего, — передернула плечами Светка, взывая к Наташкиной солидарности. — Ну, хоть ты, Наташка, спроси у своей подруги: что она со своей голливудской внешностью собирается делать в областной партийной газете на своей желто-голубой Украине? — И добавила, — ведь сожрут тебя там редакционно-партийные дамочки…

— А ты думаешь, на Центральном телевидении таких дамочек нет? — иронично ответила ей Ирина.

Но Светка не успела ничего возразить. В этот момент к их столику подошел все тот же официант. В руках у него была бутылка шампанского и записка, которые он преподнес Ирине. Легким движением руки он указал на столик, с которого они были посланы. В записке было написано: «Поздравляем с днем рождения самую красивую девушку». И подпись: Майкл и Владимир.

Даже если бы официант не сказал, от кого презент, Ирина все равно догадалась бы. В ресторане было не очень много посетителей, и через пустовавший от них столик сидели двое мужчин. Порою они повышали голоса, и до молодежной компании долетала иностранная речь. Ирина уже давно заметила, что ее «заметили» за тем столиком. Точнее, с самого начала. Особенно часто на нее смотрел сероглазый шатен лет сорока. Впрочем, это обстоятельство не ускользнуло ни от девчонок, ни от наблюдательного Евгения. За тем столиком видели, как поздравляли Ирину. Момент был выбран подходящий: девчонки на какое-то время остались одни.

Ирина приветливо помахала рукой, выражая благодарность и не замечая, как в Светкиных глазах тут же промелькнули проблески зависти.

— Наверное, надо подойти к ним и поблагодарить, как вы думаете? — спросила Ирина, колеблясь.

— Если бы все это имело отношение ко мне, я бы уже давно сидела за их столиком, — процедила сквозь зубы Светка.

Преодолев некоторую нерешительность, Ирина все же направилась к тому столу.

— Добрый день, — сказала она, присаживаясь. Спасибо за поздравление. Меня зовут Ирина.

— А я — Владимир, — первым заговорил голубоглазый блондинистый мужчина. — А это — мой замечательный друг из Америки… Его зовут Майкл. Он не говорит по-русски. Но я буду переводчиком. Собственно, я и есть переводчик. По своей основной профессии, — любезно доложил он Ирине.

Ей предложили сигареты, но она отказалась, сказав, что не курит.

Тогда Майкл начал что-то говорить на английском, обращаясь к Ирине, и, в то же время, с некоторой настороженностью поглядывая на распахнутую входную дверь ресторана: ведь Евгений и его друзья могли появиться в любую минуту.

— Майкл говорит, что вы очень красивая девушка. И что если бы вы жили в Америке, то со своей внешностью без особого труда могли бы сделать карьеру модели, …телеведущей, …может быть, даже кинозвезды… Майкл спрашивает, где вы учитесь или работаете, какая у вас профессия?

— Я — студентка факультета журналистики Московского университета, — не без гордости ответила Ирина, — явно польщенная отпущенными ей комплиментами незнакомого мужчины.

— О! — уловив слово, не нуждающееся в переводе, закивал утвердительно головой Майкл.

А Владимир продолжил перевод дальше.

— У вас очень хорошая профессия. Но вот только не знаю…как бы это сказать… Хорошая профессия, но только не для той системы, в которой вы сейчас живете. Трудно быть журналистом в стране, где нет …свободы слова…

Ирина на секунду задумалась, что ответить собеседнику, понимая, что он прав. А затем спросила: «А вы, Майкл, кто по профессии?»

Майкл понял вопрос без перевода и захлопал в ладоши.

— Да вы не только журналист, вы еще и дипломат, — переводил Владимир. — В молодости я был спортсменом, занимался бегом… есть такое в легкой атлетике, знаете?

Ирина кивнула.

А Владимир добавил от себя: «Он действительно был первоклассный спортсмен и обладатель многих наград».

— Вам когда-нибудь доводилось видеть замедленную киносъемку забега спортсменов, когда… они пересекают линию финиша? — продолжал переводить Владимир.

Ирина кивнула головой: «Даже много раз, это очень красиво»…

— Тогда вы не могли не заметить, что того, кто бежит первым, как будто несет воздушная волна…

— Да-да… И кажется, что победитель бежит так легко и невесомо, словно ему помогает сам воздух… А те, кто за ним — бегут, словно преодолевая какое-то препятствие, — перебила Владимира Ирина.

Он перевел Майклу то, что она сказала.

— О! — сказал тот. — Вы очень наблюдательны. Так знайте, я очень много раз был первым… и часто слышал, как другие дышат мне в затылок… Это так приятно быть первым, быть победителем. Но я знал, что однажды мне придется сойти с дистанции… В смысле — с беговой дорожки. Но — не с дистанции жизни, — при этих словах Майкл самодовольно улыбнулся. Так, как только может улыбнуться успешный, состоявшийся и уверенный в себе мужчина.

После паузы он продолжил: «Я много раз был первым. Но победителей не все любят»…

— Вы говорите об интересных вещах, — перебила одновременно Майкла и Владимира Ирина, — но… меня ждут подруги, — оправдывалась она, при этом, скосив глаза на вход, откуда в любой момент могла появиться захмелевшие ребята.

Но их пока что не было.

Майкл с тревогой посмотрел в ту сторону, куда смотрела девушка.

— Да, я уже сказал, что победителей не любят, — продолжил Майкл в переводе Владимира. — Но я — мужчина, который живет в свободной стране. И у меня есть свобода выбора… Я могу взяться за любое дело и снова быть в нем первым…

— Я очень рада за вас и ваши возможности, — немного иронично сказала Ирина.

Когда Владимир перевел ему эти слова, Майкл как-то отчаянно замахал руками.

— Нет, нет. Я совсем не это хотел сказать. Дело не во мне. Дело в вас… Я когда увидел вас, то вспомнил себя бегуном… Понимаете? Я вижу вас со стороны, вижу, как несет вас эта волна, о которой мы говорили… И сегодня вам даже не надо прилагать к этому никаких усилий. Вы и так первая, вы — победительница…

Ироничная улыбка постепенно сошла с лица Ирины, и было видно, что она пытается понять, что хочет сказать ей американец.

— Я просто хочу вас предостеречь. Быть на гребне волны — это прекрасно. Но так будет, увы, не всегда. К тому же, победителей не любят. Вы должны это знать. Вы — такая обаятельная, хрупкая… Может быть, я скажу неприятные вещи, но я хочу, чтобы вы их знали… как бы заранее. Вы сейчас еще не задумываетесь об этом… К тому же, в вашей стране совсем нет такого понятия, как… культ красоты. Вас будут очень не любить женщины, и будут очень любить мужчины… — Майкл сделал паузу, подбирая нужные слова.

— Короче, — сказал Владимир, — Майкл хочет сказать, что мужчины вас будут не только любить, но и относиться… «как бы чего поиметь», говоря по-русски… Особенно, если это будет связано с карьерным ростом или, если ваш начальник будет мужчиной.

— Бедная я, бедная, — обхватила голову руками Ирина и засмеялась. — Застращали вы меня совсем. — И добавила, — но я надеюсь, что у меня будет достойный защитник в дальнейшей жизни…

— Вы даже не понимаете, насколько это необходимо именно вам… Вам…нельзя без защиты. Никак нельзя. Тот высокий парень в голубой рубашке и есть… предполагаемый защитник? — наседал Майкл, подразумевая именно Евгения.

Ирина чуть кокетливо улыбнулась.

— А вот на этот вопрос отвечать совсем не обязательно.

— Мне кажется, что он вас очень ревнует, — продолжал переводить Владимир.

Ирина рассмеялась.

— А у нас говорят: ревнует — значит, любит… А вообще, мне кажется, я с вами засиделась. Еще раз спасибо за поздравление.

Ирина резко встала из-за стола. Ей стало казаться, что этот разговор не закончится никогда.

Она, наконец, направилась к девчонкам и не могла видеть, как Майкл судорожно полез за визиткой и порывался встать из-за стола, и как, сильно, схватив его за руку, не пускал друга Владимир…

— Ирка, ты так долго, — сказала Наташка.

— А я думала, что ты нас хотя бы познакомишь, — съязвила явно заскучавшая Светка.

— Ну, о чем вы говорили так долго? — допытывалась Наташка.

Ирина вздохнула, подперла рукой щеку, собираясь с мыслями. Легкая тень грусти пробежала по ее лицу. Но она попыталась пошутить.

— Я понимаю, это может показаться странным. Но говорили мы о… забеге. На короткие и длинные дистанции.

И видя, как в недоумении округлились глаза у Светки и Наташки, добавила: «А еще этот американец пытался приоткрыть мне завесу моего будущего»…

— Он что — астролог, экстрасенс, гадалка? — жутко оживилась Светка, — я тоже хочу…

— А где наши мальчики? Пора бы им уже быть, — старалась перевести разговор в другое русло Ирина.

А вскоре появились и они — протрезвевшие, посвежевшие. Видно прогулка пошла им на пользу.

— Так, а откуда шампанское? — спросил Боря, увидев нераскупоренную бутылку.

Тут же рядом лежала и записка, которую Борис прочел раньше остальных.

— Зачем вы, мальчики, красивых любите? Непостоянная у них любовь, — сказал он, положив руку на Светкино плечо.

— Вообще-то, хочется уже куда-то на природу, — сказала Наташа, — мы тут засиделись.

— Отлично, — сказал Евгений, делая знак официанту, — подождите нас во дворе.

Потяжелевшие от сытного застолья девчонки двинулись к выходу.

— А теперь… еще один маленький счет, — обратился Евгений к друзьям, когда официант отошел от их стола. — Подождите, я сейчас…

Он направился к столику, за которым сидели Майкл и Владимир.

Вячеслав и Борис замерли, но на всякий случай сразу сжали кулаки, готовые к развитию событий по типично русскому сценарию.

Евгений приблизился к двум незнакомцам. На лице его играла холодная и вежливая улыбка. И сам он был — воплощение галантности и воспитанности. Он даже слегка поклонился, здороваясь с ними и начал что-то говорить абсолютно свободно по-английски…

Было видно, как Майкл слегка побледнел, затем кивнул и натянуто улыбнулся.

Разговор очень быстро закончился и, прощаясь, Евгений бросил на стол, за которым сидели зрелые мужчины, червонец все с той же улыбкой… И пошел от них уверенной походкой. Походкой победителя…

— Может, переведешь на русский, что ты ему сказал? — допытывался Борис.

— Я сказал, что у него, как и у меня — очень хороший вкус, — выравнивая дыхание и пытаясь быть все таким же невозмутимым, выдавил из себя Евгений. — И что мне, как эстету, приятно встретить такого же эстета, способного оценить женскую красоту… И еще я напомнил ему известную пословицу: «Если моя девушка не нравится никому, то зачем она мне нужна».

— Я бы так не смог …никогда, — сказал Борис. — Ты просто вырос в моих глазах, приятель.

— И я не смог бы. Я всегда считал, что в таком деликатном вопросе самое милое дело — дать в морду, — хмыкнул Славик.

На скамейке в небольшом дворике Дома журналистов сидели девчонки.

— Ну, какие теперь у нас планы? — весело и беззаботно поинтересовался у женского трио Евгений.

Ирина очень пристально посмотрела на своего парня, уловив в веселой интонации еще нечто, похожее на волнение, которое хотят скрыть.

— Только не в общагу, мальчики, — взмолилась Светка, — такого контраста я просто не вынесу…

— Можно завалиться ко мне, — сказала Наташка. — Родители на даче…

— Или к Женьке, — сказал Боря. И слегка паясничая, спросил, обращаясь к другу, — родители на даче?

— Или к Борьке… — подыграла Светка.

— Только не ко мне, — взмолился он. — На наши тридцать два квадратных метра родственники из Одессы пожаловали.

— Разбегаться так не хочется, — немного грустно сказала Ирина.

— А никто и не разбегается, — поспешил успокоить ее Евгений. — Кажется, я придумал… Кто хочет покататься по Москве — реке на кораблике, прошу поднять руки.

— Женька, ты — гений, — просто завизжала от восторга Светка, которой явно хотелось «продолжения банкета».

— Хочу поплавать на кораблике! — захлопала в ладоши Ирина, и затем подняла, голосуя, обе руки вверх.

— А главный фотограф нас там пощелкает, — подытожила Наташка, повиснув на руке у Славика.

И вот вся молодежная компания уже на речной пристани неподалеку от гостиницы «Россия».

Желающих покататься на речном трамвайчике в это время было предостаточно. Но «Ракеты» причаливали к берегу довольно часто.

— Покупайте билеты… 20 копеек билет, билет — 20 копеек, — оповещала всех тучная кассирша, вышедшая из душной маленькой будки «Кассы» подышать летним воздухом на набережную Москвы-реки.

Молодежь с шумом ввалились на верхний ярус «Ракеты».

Борис занялся бутылкой шампанского.

— А вы слышали, что Москву на время Олимпиады хотят сделать закрытым городом? — спросил Славик.

— Это как? — недовольно сморщила носик Светка, явно почуяв угрозу каким-то своим планам.

— А так… Для иностранных туристов с валютой — все пути открыты. А вот для своих сограждан — иногородних и прочих приезжих, — тут Славик демонстративно покосился на Светку, — закрыты. Чтобы не портили они своим провинциальным видом международный спортивный праздник, чтобы не шастали по Красной площади и у Мавзолея с баулами, из которых торчат батоны вареной колбасы и сыплется гречка…

— Какое хамство… Неужели это правда? — не унималась Светка.

— Абсолютная правда из очень достоверных источников, — уже совсем серьезно добавил Славик.

— Но наши люди пронырливые и любознательные… Вроде тебя, Светка… Всегда лазейку какую-нибудь найдут, — сказал чуть насмешливо Евгений. — Ой, чувствую, у нас тут в Москве такое мероприятие интересное намечается. Прямо закрытый эксперимент в отдельно взятой стране развитого социализма…

— Это чего, — подключился к разговору Борис, первым отхлебывая шампанское из бутылки, — неужели колбасу можно будет без очереди в магазине купить?

— И не только колбасу, — сказал Славик. — Представляете, во время нашего бесконечного дефицита… вдруг будет временное изобилие всего. Чтобы не ударить в грязь перед проклятыми капиталистами. Они-то не будут знать, что для нас это временное явление, и что все пути к Москве будут перекрыты…

— Надо хоть чаем хорошим…индийским запастись впрок в это время, — деловито сказал Боря.

— И то дело, — согласился с ним Евгений, — а заодно — и кофе…

— А, может, вы и моего любимого «Юбилейного» печенья припасете ненароком? — поддержала разговор на продуктовую тему Ирина.

— С удовольствием, красавица, если только оно будет в продаже, — улыбнулся Евгений и спросил, — а ты не стремишься попасть на Олимпиаду?

— Но ведь это все во время каникул будет происходить, — ответила Ирина. — Я в это время буду еще дома. Я так скучаю по родным… Подумаешь, посмотрю по телевизору. Ну, а самое интересное вы мне расскажите…

Навстречу «Ракете», в которой плыли ребята, двигалась точно такая же. Оттуда, включенная на всю допустимую громкость, доносилась песня Юрия Антонова «Ах, белый теплоход»… Видно, пассажирам было весело, и они приветственно махали руками пассажирам встречного «речного трамвайчика». Симпатичный юнга с «Ракеты», на которой плыли наши герои, решил не отставать: он тоже «врубил» по полной программе. И зазвучала популярная песенка:

Птица счастья завтрашнего дня Прилетела, крыльями звеня. Выбери меня, выбери меня Птица счастья завтрашнего дня! Сколько в звездном небе серебра! Завтра будет лучше, чем вчера Лучше, чем вчера, лучше, чем вчера Завтра будет лучше, чем вчера!

Заводная мелодия, распитая бутылка шампанского… Молодежь подскочила, подпевая и пританцовывая: «Выбери меня, выбери меня, птица счастья завтрашнего дня»…

Молодость беспечна и не наблюдательна. Танцующие и поющие, они даже не заметили пару милых старичков, наблюдавших за ними: мужчину и женщину. Если этапы человеческой жизни условно можно было бы сравнить с сутками, в которых есть утро, день, вечер и ночь, то… То, глядя на этих людей, человек наблюдательный мог бы заметить, что эти двое перешагнули рубеж, когда уже и лиловые сумерки позади… Возможно, поэтому они смотрели на происходящее как-то по-особому спокойно и отстраненно. Да, они плыли вместе со всеми пассажирами речного трамвайчика, но находились по отношению ко всем остальным, словно в другом измерении… И где-то совершенно по ту сторону от них существовала эта шумная жизнь… Какие-то веселые молодые люди пели и танцевали, а какой-то парень их фотографировал… Красивая пара — молодой человек и девушка с длинными распущенными волосами — сидели чуть в сторонке и о чем-то разговаривали… Голосов их не слышно. Их заглушает песенка о завтрашнем счастье. Как в немом кино, видны только их мимика и жесты. Похоже, они о чем-то спорят. Молодой человек в чем-то ее убеждает, а она — то соглашается с ним, то нет, качая головой. Вот неловким движением руки она нечаянно роняет букет роз в воду. Она наклонятся над бортом, и кажется, что ее длинные волосы окунаются в реку. Похоже, она расстроена, что уронила букет. Молодой человек ее успокаивает…

Заканчивается длинный день московского лета. От реки уже чуть веет прохладой. Заботливый парень снимает с себя джинсовую курточку и набрасывает ее на плечи своей девушке. В этот момент их «щелкает» друг — фотограф.

А кораблик все плывет…

И пока плывет кораблик — праздник не кончается. Они точно знают, что они молоды, веселы, беспечны и полны надежд… Но они не могут знать, что через несколько лет случится Чернобыль, Карабах, что могучая страна, рассыплется, как карточный домик…Что будут путчи и перевороты, первая и вторая чеченские компании, взрывы в Волгодонске и Москве… Они не знают этого ничего. Еще только недавно началась афганская война, называемая помощью братскому народу… И даже им — будущим журналистам — на тот момент не совсем ясно: зачем это нужно и нужно ли вообще…

А кораблик все плывет… И никто из них сейчас не задумывается, что «завтра» не всегда бывает лучше, чем «вчера»… И пока плывет кораблик — праздник не кончается… Они беспечны и молоды. И именно сейчас, пока никто из них еще не осознает, что река жизни уже несет их к другим реалиям и берегам, самое время произнести: «Остановись мгновенье, ты прекрасно!» Или: «О, если б навеки так было!»

…Сквозь приоткрытую в комнату дверь видна софа, на которой спит девушка с длинными темными волосами, разбросанными по подушке. И может показаться, что это Ирина.

Котенок месяцев шести поставил лапки на софу и стал точить коготки. Это видит женщина, заглядывающая в комнату в коротком махровом халатике. Она тихонько, на цыпочках, входит в комнату, осторожно берет котенка и со словами «дай ребенку поспать» прикрывает дверь.

Она идет с котенком на кухню, где сидит, умываясь лапками, красивая, сибирской породы кошка-мама. Женщина открывает холодильник, достает молоко и наливает его в блюдце. Затем достает из холодильника сосиску, режет ее на маленькие кусочки и кладет в специальную кошачью мисочку. Дав еду домашним животным, она наливает себе чашку кофе с молоком. Откидывает кухонное льняное полотенце, которым прикрыто большое блюдо на столе, и отрезает себе небольшой кусок домашнего пирога. Потом идет в комнату, ставит еду на компьютерный столик и включает компьютер. В правом углу экрана вскоре появляется электронный помощник в виде симпатичной кошечки, которая умывается и приветливо машет хвостом.

— Привет, подруга! — обращается к ней, как к одушевленному существу, женщина.

И электронная кошка, словно откликаясь на приветствие, начинает потягиваться, кувыркаться, в конце концов, зависая на какое-то время вниз головой.

Женщина тем временем просматривает какие-то документы и начинает писать электронное письмо, проговаривая его вслух.

— Здравствуйте, Владимир Павлович! Последний номер журнала, где опубликовано сразу две мои статьи, получила два месяца назад. Хотелось бы знать, где затерялся гонорар. Пишите, если еще что-то нужно. Ирина. Она откатилась в кресле от компьютера, прихватив еду. Потом встала и плотно прикрыла дверь, нажала кнопку громкоговорителя на телефоне и начала, наконец, завтракать.

Что-то загудело, зашелестело в телефоне, а потом послышался неприятно резкий женский голос.

— Здравствуйте, Ирина Константиновна! Это вам звонят из издательства научно-технической литературы. У нас намечается большой объем работы. Будете ли вы продлевать трудовой договор? Срочно свяжитесь с нами…

— Нет, только не это… — простонала Ирина. — Жду — не дождусь, когда распрощаюсь с вами.

— Здравствуйте, это беспокоит вас дизайнер Татьяна Смирнова. Помните? Вы писали обо мне два года назад. Я хочу вас пригласить на показ моей новой коллекции, которая будет проходить на подиуме «Бурда-Моден»…

— А… С удовольствием пойду, еще и дочку возьму, — продолжала комментировать вслух телефонные сообщения Ирина, отхлебывая остывший кофе.

— Ну, подруги, до вас не дозвонишься, — вдруг раздался низкий прокуренный женский голос, — нагряну в субботу. Ждите.

— Так ведь сегодня суббота, — сказала Ирина. — Надо же, как кстати пирог …

Дверь открылась и на пороге появилась девушка лет шестнадцати-семнадцати в пижаме.

— Ну, что — опять не выспалась? — спросила Ирина у дочери.

— С вами выспишься, — сказала Алина, — то кошки, то такие ванильные ароматы на всю квартиру…

— К нам сегодня тетя Наташа обещалась в гости нагрянуть.

— А ко мне — подруги, — сказала дочка.

— Думаю, пирога на всех хватит, — подытожила Ирина.

— А с чем пирог? — поинтересовалась Алина.

— Творог с изюмом.

— Угу… — только и ответила довольная дочка, благодарно чмокнув маму в щеку.

На секунду их лица соприкоснулись, и стало заметно, что они похожи: у дочери те же выразительные глаза, пышные волосы, красиво очерченные брови. Рядом они представляли довольно распространенный в жизни дуэт: когда дочка — почти невеста, и мама — все еще моложавая интересная женщина.

Ирина с Наташей сидели на диване, и перед ними стоял столик на колесиках. На столе перед ними в красивом блюде лежал пирог, был нарезан ломтиками лимон, и еще стояла чуть тронутая бутылка белого виноградного вина. Наташа курила.

В кресле сидела Аля и периодически щелкала пультом управления телевизором. Звук был приглушен, но разговор подруг происходил то под клип «Муси-пуси, ты мой родной», то под рекламу какого-то крема для женщин, где рефреном звучали слова: «Молодость, красота, здоровье — счастливы обладающие»…

Со скучающим видом Алина отключила телевизор.

— Нет, погоди, не отключай, скоро новости, — попросила мама, — мы хотим сюжет посмотреть с тетей Наташей о вручении премий журналистам. Ты только звук отключи…

— А у меня вчера, тетя Наташа, сапоги зимние в школе украли, — расстроено сказала Аля.

— И в прошлом году тоже, — недовольно сказала Ирина. — А спрашивать не с кого…

— Да воруют не только обувь, куртки, пальто тоже, — продолжала Аля.

— Значит, хорошо живем, девушки. Раз не все родители своих чад одеть могут, — подытожила невесело тетя Наташа и добавила, — кажется, начинается…сделай звук, Алечка.

— Да кого ты там хочешь увидеть? — спросила Ирина, — кого-нибудь из наших, что ли?

Они все стали смотреть на голубой экран. Пошла картинка вручения премий каким-то людям, чьи фамилии монотонно перечислял закадровый голос. Но вот слово предоставили победителю — мужчине с какой-то стертой, невыразительной внешностью, но с уверенным голосом человека, который привык выступать перед публикой.

— Я благодарен всем, кто оценил мой труд. Сейчас, когда мне вручили награду, я вдруг понял о том, как важна в наше непростое время профессия журналиста.

Ирина с Наташей переглянулись. Ирина прыснула.

— Он вдруг «понял о том»…Ну, с тобой дружочек, все ясно.

Наталья нервно затянулась сигаретой, допила вино.

— Дайте мне телефонный справочник, вдруг сказала она, — только быстро…

— Зачем? — в один голос спросили Ирина и Аля.

— Наташка, успокойся, я тебя умоляю… — попросила подругу Ирина.

— Ах, да, — сказала Наташа, — а где моя сумка?

Алина побежала в прихожую за сумкой.

— Нет, ну это уже переходит все границы, — ругалась Наталья, нервно вытряхивая содержимое своей сумки, пока из нее не вывалился, наконец, блокнот.

— Да успокойся ты, — говорила Ирина, зная взрывной характер подруги и понимая, что ее уже ничем не остановишь.

Наталья полистала блокнот и стала звонить.

— Это телевидение? Я попала именно на тот канал, где сейчас показывали вручение премий журналистам? — допытывалась она.

— Да, — ответил в трубке безразличный и усталый мужской голос. — А в чем дело?

— А в том, — напирала Наталья, — даже если у нас в стране безграмотно говорящим людям вручают журналистские премии, то хотелось бы знать, за что получают зарплату ваши редакторы. Ведь сюжет шел в предварительной записи: неужели нельзя было в месте «ляпа» хотя бы звук убрать или вырезать кусок сюжета? — не унималась Наталья.

— Да кто вы такая? Что вы себе позволяете? — переходя на грубую чиновничью интонацию, возмутился тот, кто был по ту сторону телефонного провода.

— Я — телезрительница…И исправный налогоплательщик. И к тому же — журналист. Наталья Суворова… И даже — член Союза журналистов, — не унималась она.

— А… С этого надо было и начинать, — насмешливо и с издевкой ответил мужской голос. — Вы обижены, что премию вручили не вам?

— Мне жаль, — сказала Наталья уже более спокойным голосом, — что премии вручают тем, кто не освоил курс грамматики русского языка даже на уровне средней школы… А телевидение с удовольствием тиражирует эту глупость на всю страну… Ну, ничего, — и в голосе Натальи опять зазвучали напористые нотки, — я изложу свои претензии в письменном виде и дождусь официального ответа от вашего руководства. Да, кстати, представьтесь, пожалуйста, чтобы я знала, с кем я так мило беседовала…

— На другом конце провода быстро бросили трубку, и послышались гудки.

— А… Испугался, — засмеялась Наташа. — Ну, и хам.

— Ну, тетя Наташа, — это класс, — сказала Алина.

— Каждый слышит, как он дышит…Как он дышит — так и пишет, — попыталась спеть Ирина, припоминая слова известной песни Булата Окуджавы.

— Вот именно… Некоторые — глухонемые от рождения. И туда же — в писатели, — не унималась Наталья.

В дверь позвонили.

— Это ко мне…девчонки, — обрадовалась Алина.

— Ешь, нервы надо «заедать», — сказала Ирина, подвигая пирог Наталье.

— Ну, да — ты печешь пироги, а я почему-то толстею, — усмехнулась Наталья, подвигая к себе блюдо с домашней выпечкой.

— Я тут как-то телепередачу смотрела для женщин, — сказала Ирина. — В гости в студию пригласили редактрису одного глянцевого журнала. Ну, и телеведущая спрашивает у нее, как ей удается руководить творческим коллективом. А она отвечает, заметь, на полном серьезе: «Когда я разговариваю с сотрудницей, и вижу, что у нее не такой маникюр, какой по моему мнению должен быть, я понимаю, что у меня с ней в дальнейшем могут возникнуть проблемы. И думаю, что нам с ней лучше расстаться…»

Наталья усмехнулась.

— Представляешь? — ужаснулась Ирина. — Какова логика… Я думала, телеведущая хотя бы сообразит задать встречный вопрос: мол, а как вы поступите, если с маникюром все в порядке, но работник элементарно не справляется со своими обязанностям? А ведущая стоит, тупо хлопает глазами и улыбается, а зрители в аудитории аплодируют. Чему?

— Да, — вздохнула Наталья, от души налегая на пирог. — Послушай, что я тебе расскажу. Помнишь, у нас на курсе была Надя… Надежда Бирюкова? Так вот. Я с ней случайно столкнулась на одной выставке. Представь, что она мне рассказала… Теперь Надя пашет на нашу же однокурсницу Инку Беляеву…

— Надя… отличница… Та, что окончила с «Красным дипломом»? — сразу вспомнила Ирина.

— Она самая, — продолжала Наташа. — А Инка — теперь главный редактор издания закрытого акционерного типа. Спонсор журнала — Инкин муж — бизнесмен… Фотокорреспондент журнала — их сын. Секретарь редакции — их дочь, она же — студентка вечернего отделения факультета журналистики. Администратор, хозяйственник — тоже родственники… Одна Надька — чужак, затесавшийся в их компанию. И пашет на них, как рабыня Изаура, получая меньше всех — триста долларов… Я и спрашиваю у нее: почему не уйдешь? А она отвечает: «Ты что, не знаешь, что в Москве журналистов — как пауков в банке?» Да и на возраст намекает. Не разбегаешься… Пока платят — работаю.

Наталья закурила.

— А хоть и меня взять: столько лет на радио проработала, а никакой уверенности в завтрашнем дне нет, — сказала она. Если только уйдет мой шеф — а он последнее время сильно болеет — боюсь, и мне придется…

— Да, — вздохнула Ирина. — Все держится на связях и компромиссах. И не важно — коммерческое это издание или государственное. Наверное, поэтому так часто в нашем деле бал правит непрофессионализм, — продолжала размышлять Ирина. — Ну, посуди сама, — балерина, оттанцевав возможное, становится педагогом-наставником. Летчик, налетав летный стаж, выходит на пенсию, и то не всегда… Многие продолжают летать. Но ведь журналист — не шахтер, выработавший свой ресурс… Хороший журналист с годами становится… — Ирина подбирала слова, — как …выдержанное вино… Не помню, кто это сказал: до тридцати лет журналист работает ногами, а после тридцати — головой. Ведь с годами — больше опыта, аналитики, профессионализма…

— Да никому это сейчас не надо, — раздраженно и устало махнула рукой Наталья. — Ирка, мы чужие с тобой на этом празднике жизни! Точнее, на всей этой вакханалии…

В комнату вошла Алина, которая принесла тарелку с яблоками.

— Ну, тетеньки, вы даете! — обронила она, имея в виду остатки пирога, которым хотела угостить подруг.

— Мы едим на нервной почве, — сказала мама.

— Правда, это чисто нервное, — сказала тетя Наташа, похлопав себя по плотной фигуре.

— А еще кто-то собирался сесть на диету, — съязвила Алина в сторону матери, — чтобы нам носить один размер одежды…

— Ладно, — виновато улыбнулась мама, — забирай пирог… или то, что от него осталось. А нам принеси чаю и жареные орешки.

После ухода гостей дочка с мамой сидят на диване. Ирина читает какую-то газету, а Аля смотрит молодежную музыкальную программу.

«Наверно, в следующей жизни, когда я буду кошкой…» — пел тоненький женский голосок.

Вдруг Ирина, читавшая все время под звуковое сопровождение, подняла голову.

— Как, как? Я не ослышалась? «Дна моей помады, прикасаясь взглядом»? Как это?

— А так… Не ослышалась, — засмеялась Алина и пропела: «дна моей помады, прикасаясь взглядом»…

— Ой, мне плохо, дайте мне воды, — сказала Ирина, закрывая глаза.

Аля щелкнула пультом, и послышался вкрадчивый женский голос, рекламирующий крем для женщин: … «счастливы обладающие… молодость, красота, здоровье — счастливы обладающие…»

И, видя, что мама продолжает сидеть с закрытыми глазами, дочка выключила телевизор. Затем Алина придвинула альбом с фотографиями, который лежал тут же, на диване, и раскрыла его. Из него выпала фотография, на которой была запечатлена молодежная компания, плывущая по Москве-реке.

— Мам, — сказала Аля, держа фото в руках, — все хочу спросить…

Ирина открыла глаза, взяла фото из рук дочери.

— Ну, это мы с папой, — сказала она, слегка улыбнувшись.

— Не трудно догадаться, — отозвалась Алина.

— А вот это — тетя Наташа со своим парнем, — продолжала Ирина.

— Да знаю, знаю… А это кто? — дочка показала на блондинку, повисшую на высоченном брюнете.

— О-о-о, — протянула Ирина, — это та еще штучка… Это Светка. Несостоявшаяся телезвезда. А это ее парень — Борис. Она из Питера была, точнее, тогда еще из Ленинграда. Хотела остаться в Москве, чтобы работать на Центральном телевидении. Хотела выйти замуж за Борю… Слишком активно хотела. Мужчинам это не нравится… Пришлось ей вернуться домой — в Ленинград. Там она пошла работать на телевидение.

— Телеведущей? — спросила Алина.

— Да нет же… Ведь большая часть людей, работающих на ТВ, не видна. Они остаются за кадром. И Светка была всего лишь одной из них. Потом она вышла замуж в своем родном городе. Быстро разошлась, — продолжала Ирина. — Но Борю держала все время в поле зрения. Когда узнала, что родители Бориса перебрались в Израиль, как-то нагрянула к нему в гости в Москву, да так и задержалась… Потом и они уехали в Израиль. Потом переехали в Америку. И больше я о них ничего не знаю…

Дочка опять взяла фотографию в руки, пристально ее разглядывая.

— А тетя Наташа, какая симпатичная…

— Да, сказала Ирина, — она была такая хорошенькая, пухленькая… Славик ее все время дразнил «сдобная булочка с изюмом» или «сбитые сливки»… Она страшно на него сердилась за это. А вообще, они очень подходили друг другу. Но, как говорит тетя Наташа, через ее счастье «телега переехала»…

— Тетя Наташа бывает такая взрывная, нервная, — сказала Алина.

— Будешь нервной, если жизнь такая… Они поженились сразу, как получили дипломы. Слава начал мотаться в командировки по стране, которая тогда называлась СССР, — добавила историческую деталь для дочки Ирина. — Был хорошим фотокорреспондентом. Но… все время рвался в Афганистан. Стал ездить в командировки и туда… Бесконечные встречи и расставания. А однажды он просто не вернулся из такой служебной поездки…

— Погиб? — спросила Аля.

— Пропал без вести, — есть такая жуткая формулировка. — Их было трое: Славик, шофер и солдатик из сопровождения. Не нашли никого и ничего — даже обгоревшего автомобиля… Можно только предполагать… Один вариант страшнее другого.

— Как же она все это пережила? — спросила Аля.

— Даже и сейчас вспоминать страшно…А тогда… Она жить не хотела. Они вместе не прожили и двух лет за вычетом его командировок. Она даже не успела забеременеть… Тетя Наташа как-то призналась мне, что больше всего ее жжет боль за непрожитые вместе годы жизни, независимо от того, какой бы эта жизнь не оказалась потом… Понимаешь?

Ирина посмотрела на внимательно слушавшую ее дочь.

— Когда-то я смотрела кинофильм. Он назывался «Сошедшие с небес», — продолжила женщина. — В фильме был придуман интересный режиссерский ход: молодые герои — он и она, любящие друг друга, погибают во время войны с фашистской Германией. А потом перед зрителем как бы прокручивается та жизнь, которая у них могла бы быть, если бы они остались живы… Понимаешь? Любая жизнь со всеми проблемами и трудностями, лишениями все равно лучше небытия…

— Понимаю, — сказала Алина. — И тетя Наташа больше не выходила замуж?

— Нет. Понимаешь, любовь, счастье — это такое состояние… — Ирина, задумалась, подбирая слова. И слова эти сами всплыли в памяти.

Кто счастье знал, тот не узнает счастья. На краткий миг блаженство нам дано… —

скорее прочувствовала, чем процитировала Ирина.

От юности, от нег и сладострастья Останется уныние одно… —

быстро и, немного заученно по-школьному, закончила Алина.

— А вот с последним утверждением я не совсем согласна, — сказала мама. — Здесь можно поспорить… Но только не сейчас, — и, обхватив руками маленькую подушку, лежавшую на диване, Ирина положила на нее голову.

Был обычный будничный день нескончаемой московской зимы. Ирина быстро печатала что-то за компьютером, периодически поглядывая из окна своей квартиры на скучный зимний пейзаж за окном. Иногда она отрывалась от клавиш, чтобы набрать длинный междугородний номер телефона. После нескольких попыток, наконец, на другом конце провода взяли трубку.

— Алло, — ответил бас с сильно выраженным малороссийским акцентом.

Услышав незнакомый голос, Ирина спросила на всякий случай: «Это Киев? Здравствуйте! Вам звонят из Москвы. А могу я поговорить с Владимиром Павловичем?»

— Он у нас больше не работает, — грубо и с нескрываемой злостью ответил незнакомый голос.

— Т-а-к… — только и смогла произнести Ирина, опасаясь, что нелюбезный собеседник сейчас бросит трубку.

— Вы теперь вместо него? — старалась она как-то продолжить тему.

— Я не вместо кого-то, а сам за себя, — насмешливо ответил собеседник.

— А вы не могли бы узнать, почему ваша бухгалтерия не выслала гонорар за статьи, которые были опубликованы два месяца назад? Все-таки, я звоню из другого города…

— А хоть бы из другого государства, — злорадно хмыкнул мужчина. — Я вам не Владимир Павлович. И лично я никаких дел с москалями иметь не собираюсь…

— Ах, вот оно что, — протяжно сказал Ирина. — С этого надо было и начинать. — Может, про Севастополь еще поговорим? А то паны ругаются, а у холопов чубы трещат…

— А хоть про НАТО, — все так же злорадно отозвался собеседник, но трубку не положил. Он явно начинал получать удовольствие от разговора.

— Да вы… да ты — совок типичный… Или еще хуже, — сорвалась Ирина, бросая трубку.

— Чувствую, этих денег я уже не увижу, — сказала она вслух, — да еще телефонные переговоры меня разорят… Ой, да там же еще было четыре фотографии Игоря. Значит, и ему не заплатят…

Она долго смотрела на заснеженный пейзаж за окном, стараясь успокоиться. Но ослепительно-белый снег в сочетании со светлыми тонами архитектуры спального района вызывал у нее только чувство депрессии.

Ирина с досадой выключила компьютер, понимая, что выбита из нормального рабочего ритма, и поближе пододвинула к себе телефон, собираясь звонить. Пока она рылась в каких-то записях, разбросанных на столе, раздался звонок.

— Здравствуйте! Это Ирина? — осведомился молодой баритон.

— Да — автоматически и как-то глухо отозвалась она.

— Это Вам из Питера звонят, из журнала… — продолжал мужчина. — Меня Олегом зовут. Я — заместитель редактора. Мы с вами уже знакомы заочно. Я хочу сказать, что мне и моему шефу нравятся ваши статьи. И у нас для вас хорошая новость. Мы расширяемся… И нам будет нужен свой корреспондент в Москве.

— Неужели? — воскликнула Ирина.

— И я бы хотел, чтобы это были именно вы… Создавать специальный корреспондентский пункт — для нас все-таки накладно…

— Ну, понятно… А у меня — корреспондентский пункт прямо на дому, — подытожила Ирина.

— Да-да, — отозвался баритон.

— Всю жизнь мечтала, чтобы все мои редакционные начальники находились в другом городе, — пошутила Ирина.

— Мы хотим вас вызвать где-то через месяц в командировку, чтобы оформить вас в штат. Вы не возражаете?

— Ну, что вы, буду ждать вашего приглашения…

— И еще…У вас есть для нас какой-нибудь эксклюзив? — поинтересовался собеседник. — Очерк об интересном художнике, например. Сгодится также и интервью с актером…

— Для вас — обязательно. И только — эксклюзив…

«Где-то убудет, где-то прибудет, — подумала Ирина после разговора с Питером. — Но… Расслабляться нельзя. Волка ноги кормят».

Она опять придвинула телефон, опять порылась в каких-то бумагах.

— Добрый день! Я звоню по вашему объявлению в интернете… Вашему журналу нужны корреспонденты?

— Да, — отозвалась женщина на другом конце телефонного провода. — Привозите свои печатные работы и резюме.

— Привозить? Зачем же тратить время на поездку, когда я могу вам выслать все по электронной почте? — У вас что — компьютеров нет? — удивилась Ирина.

— Надо приехать, — безапелляционно сказала женщина и повесила трубку.

Ирина с досадой посмотрела на циферблат настенных часов, понимая, что она ничего не успевает, и что время уходит, как песок сквозь пальцы. И опять стала звонить.

— Здравствуйте. Я звоню по вашему объявлению в интернете…

— Добрый день — отозвался любезный, вкрадчивый мужской голос. — Очень приятно, что вы позвонили именно в наш журнал «Имидж»… нам нужны журналисты-профессионалы. Меня зовут Артем. Я — заместитель главного редактора. Что вы нам можете предложить? — спросил он вежливо.

— Много чего, — сказала Ирина. — И я — именно журналист-профессионал. Ищу постоянную работу в штате.

— Замечательно, — отозвался сладкоголосый мужчина. — Но, понимаете, сначала мы должны узнать, как вы пишите. Сначала надо опубликоваться, а потом мы уже будем говорить о планах на будущее… Вот сейчас, что вы можете предложить нам конкретно по нашей тематике?

И уже понимая, что разговор переходит в некое «дежурное русло», совсем «не то русло», Ирина, старясь не менять интонацию голоса, выдавила из себя: «Да хотя бы зарисовку об известном российском дизайнере, которая показала свою новую коллекцию на подиуме «Бурда-Моден». К тому же, к статье есть много иллюстраций»…

— Замечательно, — встрепенулся Артем, — даже уже готовое фото есть? Так зачем мы тратим время… высылайте немедленно по электронной почте — и текст, и фото.

— Вы ведь находитесь в районе Нового Арбата? — уточнила Ирина. — Я все равно сегодня буду с вами по соседству. Давайте я к вам лучше зайду.

— Замечательно, замечательно, — отозвался Артем, — диктуйте ваши данные, чтобы я мог заказать вам пропуск.

Ирина зашла в предпоследний вагон электрички метро. И как только закрылись двери, в нос ей ударил жуткий, неприятный запах… Многотерпеливые москвичи, симпатичные девушки и дамочки, одетые в весьма приличные дубленки и дорогие шубки сбились в кучу, отпрянув от двух последних сидений. На лицах их были брезгливость и отвращение.

На одной скамье, заняв ее всю полностью, с открытым ртом, спал молодой человек в грязной куртке со следами явной олигофрении на лице. Волосы его были всклокочены, рот приоткрыт, а в уголках рта скопилась то ли пена, то ли слюна. Напротив него, также заняв все сиденье, лежа на боку, спал бомж, у которого пол-лица было закрыто черной шапкой. С сиденья на пол стекала струйка, превращаясь в зловонную лужу…

Ирина хотела прорваться вперед, но поняла, что не в силах сдвинуть человеко-пассажирскую массу и решила дождаться следующей остановки. Она постаралась как можно дольше задержать вдох…

В следующем вагоне было немного свободней. Она прислонилась к дверям, на которых было написано «не прислоняться», но к которым всегда все прислоняются, особенно, если полно людей. И тут же услышала голос: «Извините, что мы к вам обращаемся, мы сами — люди не местные»…

Крашеная цыганка с голубоглазым ребенком на руках проговаривала заученную речь: «Ночевали на вокзале, нас обокрали. Допоможите насобирать на билет … кто сколько может»…

На пересадочной станции вышло много людей, и молодая девушка вкатила коляску с инвалидом — молодым мужчиной. У него была только одна нога, а на месте рук — два обрубка, которые начинались от локтей… Девушка молча катила коляску, инвалид тоже молчал. Кто-то опускал монетки в целлофановый пакетик, прикрепленный к коляске, кто-то отводил глаза, кто-то читал газету…

Выйдя из метро, Ирина еще шла минут двадцать пешком, пока не оказалась перед пятиэтажным зданием грязно-серого цвета. Она сверила адрес по бумажке, миновала вахту и оказалась в редакции, которая размещалась тут же, на первом этаже.

— Это вы звонили? — обратилась к Ирине женщина лет пятидесяти семи в строгом сером костюме, сквозь распахнутый ворот которого выглядывала белая рубашка.

Женщина всем своим видом — и прической, и одеждой, очень напоминала секретаршу партийного босса советских времен.

«Какая нетипичная секретарша для нашего времени», — подумала Ирина, узнавая по голосу недавнюю телефонную собеседницу.

— Давайте, что принесли, — сухо сказала та.

Ирина достала пару журналов и газету, а сверху положила отпечатанное резюме.

— Достаточно трех публикаций? — уточнила она.

— Вполне, — как бы отмахнулась секретарь то ли от Ирины, то ли от стопки лежащих у нее на столе газет и журналов будущих соискателей. И добавила, — а завтра в два часа приходите на тестирование.

— А сегодня никак нельзя пройти тесты, раз уж я здесь нахожусь? — попыталась логически подытожить ситуацию Ирина.

— Нет, — ответила строгая дама в сером костюме с белым воротничком. — Редактор должен ознакомиться сначала с вашими публикациями. Приходите завтра…

Ирина вздохнула и направилась к выходу. «А редактор здесь, должно быть, не мужчина», — подумала она, усмехнувшись, после общения со строгой секретаршей.

Выйдя на улицу, Ирина опять развернула бумажку, на которой было что-то написано. Она огляделась по сторонам, пытаясь сориентироваться, а затем быстро пошла к проезжей части. Проехав три остановки на троллейбусе, она оказалась на широкой улице. Перешла на противоположную сторону, а затем свернула в какой-то переулок. Но вскоре вернулась обратно, потому что там был тупик. Она еще раз огляделась по сторонам, достала мобильный телефон, набрала все по той же бумажке номер.

— Это Артем? — Я, наверное, заблудилась. Или какая-то неточность в адресе…

И затем пошла по длинной улице, балансируя и спотыкаясь на каблучках по скользкому, плохо убранному тротуару.

В приемной сидела девушка с надменным и скучающим лицом, с модной прической и в очень короткой юбке, с очень длинными ногами. Она сидела в окружении добротной офисной мебели, хорошей оргтехники, буквально утопая в экзотических растениях под журчание фонтанчика. Но было в ее облике что-то такое… От чего из глубин памяти Ирины сами по себе вдруг всплыли строчки: «Я сидела на крыльце с выраженьем на лице. Выражало на лице, что сижу я на крыльце»…

— Вы секретарь? — наконец, нарушила затянувшееся молчание Ирина.

— Я курьер, — все с тем же надменно-безразличным видом ответила девушка.

— А как пройти к заместителю главного редактора?

— Артему? — длинноногая, наконец, встрепенулась и оценивающим взглядом посмотрела на интересную незнакомку, — по коридору направо… последняя дверь.

Дверь была открыта. Ирина вошла и остановилась за порогом. Справа от нее, в глубине большой комнаты находился стол. За ним боком, почти спиной к двери, сидел мужчина, положив ноги на стол в хорошо начищенных ботинках, и играл в какую-то карточную игру на компьютере. В кабинете стоял устойчивый запах дорогого мужского «парфюма». Ирине пришлось кашлянуть, чтобы как-то заявить о своем существовании.

Мужчина обернулся, улыбнулся и, не спеша, снял ноги со стола.

— А я вас ждал, — сказал он с неким интимом в голосе, помогая Ирине снять шубку и вешая ее в шкаф для одежды.

— Чай, кофе? Кажется…Ирина…

— Константиновна… Нет, у меня еще много дел, — ответила она любезному, с «иголочки» одетому молодому человеку лет двадцати шести.

Что-то неприятно поразило Ирину в его лице. Какое-то несоответствие мимики и слов… Позже поняла: это было несоответствие широкой, приветливой улыбки в сочетании с холодным, застывшим и надменным выражением глаз.

— Вот текст. А тут — фото, — Ирина вытряхнула из большого конверта штук двадцать фотографий. Только фото я вам не могу оставить. Это снимал корифей… Если я точно буду знать, что вы опубликуете мою статью, тогда и определимся с фото.

— Да, да, конечно, я понимаю. Приятно иметь дело с профессионалами… Какая красота, — сказал молодой человек, раскладывая на столе фото и разглядывая моделей в красивых нарядах.

— Да вы садитесь, садитесь, — сейчас я подарю вам наш журнальчик. Вот почитайте последний номер…

Ирина села на большой мягкий диван, обшитый натуральной кожей бежевого цвета, и стала перелистывать журнал.

Она находилась на довольно большом расстоянии от Артема, который разложил на столе фото, как карточный пасьянс. В какой-то момент, не поднимая от стола головы, молодой человек скосил на Ирину глаза и незаметно, ловким движением руки, скинул в приоткрытый верхний ящик стола пару фотографий… Затем бегло просмотрел текст.

— А давайте, сделаем так, — сказал заместитель главного редактора, обращаясь к Ирине, — текст большой. С ним надо внимательно ознакомиться… Я вам потом перезвоню. И скажу свое мнение. Фотографии корифея не забудьте, — добавил он, широко улыбаясь.

Ирине очень хотелось поскорее выйти на улицу, чтобы глотнуть свежего воздуха. В душе она испытывала жуткое чувство дискомфорта. Такое, какое бы могло возникнуть у учителя, если бы на его месте случайно оказался ученик в роли преподавателя, выставляющий отметки не за знания, а из каприза данной ему по случаю власти.

— По-моему все эти объявления по интернету, — напрасная трата времени, — подумала Ирина вслух, не замечая, что она уже спускается в лифте, и к тому же не одна…

— Вы говорите о знакомствах по интернету? — с вкрадчивым любопытством спросила женщина, ехавшая с Ириной в лифте, и которую та даже не заметила в силу своего душевного состояния, когда садилась в лифт.

Ирина вздрогнула, вдруг осознав, что она не одна, увидев перед собой блондинку лет сорока.

— Да что вы… я говорю об объявлениях по поводу работы, — нервно выдохнула Ирина.

— А-а-а… — немного недоверчиво протянула случайная попутчица, придирчиво разглядывая Ирину с ног до головы.

Выйдя из здания, Ирина подошла к высокому сугробу, слепила снежок и приложила его ко лбу. Дела были сделаны не все, а голова раскалывалась. Она полезла в сумочку, достала бумажную упаковку отечественного анальгина, оторвала таблетку, проглотила, закусывая горечь снежком. И двинулась дальше.

Молодой человек по имени Артем дочитал до конца Иринину статью, отодвинул ящик стола и достал оттуда фото. Покрутив снимки в руках, он самодовольно хмыкнул.

В это время, крадучись, как кошка, длинноногая дива, сидевшая до этого в приемной, заглянула к нему в кабинет.

— Какие женщины к нам ходят, — замурлыкала она.

— Да… — интригующе и самодовольно ответил тот, — профессионалы, к тому же, не то, что некоторые, — добавил он, бесцеремонно уставившись на ноги вошедшей. — К твоим ногам ее бы голову, цены бы тебе не было, Светик-драндулетик. А, кстати, я тебя хотел позвать, но ты сама пришла вовремя…

Вошедшая с любопытством уставилась на него.

— Все в курьерах ходишь?… Небось, на факультет журналистики МГУ собралась поступать? А ты знаешь, что туда без опубликованных работ документы не принимают?

Девушка тупо округлила глаза, давая понять, что первый раз об этом слышит.

— Так вот… Есть предложение, — продолжал тот, встав и прикрыв двери в кабинет. — У нас появилась вакансия для журналиста. И ты могла бы ее занять, если сможешь доказать, что не совсем тупая…

Светик обиженно передернула плечами, но угодливо спросила: «А что мне нужно сделать?»

— Да практически ничего… За тебя уже все сделали, — сказал он с видом заговорщика, нагло улыбаясь. — Вот здесь большая, на шести страницах, подробная статья об известном московском дизайнере. Тебе надо ее несколько раз внимательно прочитать и…составить из нее небольшое интервью. Понимаешь? Вопрос — ответ… Например, когда она родилась, где училась, чем увлекается… Это все есть в тексте.

— А зачем, если уже все написано? — тупо упиралась курьерша.

— Так, — начал уже раздражаться заместитель главного редактора. — Повторяю для тех, кто не понял… То, что написано, чужое. А тебе надо сделать твое. С модельершей этой ты встретишься еще… потом… для проформы…для видимости. И задашь ей вопросы. Но сейчас ты должна состряпать из большого текста — маленькое интервью на пару страничек. Сможешь, оформлю тебя журналистом… с окладом в 300 долларов. Нет — ходи в курьерах и о поступлении на журфак МГУ забудь.

— А четыреста нельзя? — быстро пришла в себя длинноногая, как только вопрос зашел о деньгах.

— Нет, — оборвал ее грубо Артем и добавил, уже чуть мягче, — я надеюсь, ты понимаешь, в наше время просто так ничего не делается…

— Ну, и когда начнем? — цинично и насмешливо спросила та.

— Да хоть сегодня вечером, после работы… Зачем откладывать в долгий ящик?

— А, может быть, ты меня хоть куда-нибудь пригласишь… для приличия?

— Можешь считать, что я тебе уже заплатил «для приличия» 300 долларов, — сказал он, вставая из-за стола и открывая дверь ногой, тем самым давая понять, что разговор окончен.

Ирина тем временем подошла к большой стеклянной двери высотного здания из стекла и бетона на Калининском проспекте, и скрылась в нем.

Внутри, на первом этаже было все как-то неуютно и обшарпано, а в «Бюро пропусков» выстроилась очередь. Тут же рядом, при входе, на импровизированном прилавке продавались разные кондитерские изделия, шоколадные конфеты, шикарные подарочные коробки. Ирина подошла к прилавку, купила пару небольших шоколадных батончиков и пачку печенья «Юбилейное». Когда подошла ее очередь получать пропуск, женщина, что их выписывала, долго и с нескрываемым раздражением рылась в каких-то списках, и наконец, сказала: «Паспорт давайте».

— А удостоверение члена Союза журналистов подойдет?

Женщина взяла документ с явным раздражением и, ощущая себя начальницей на своем маленьком месте, сказала: «В следующий раз берите паспорт».

Объяснять, чем не устраивал ее предоставленный Ириной документ, женщина не собиралась.

Ирина лишь усмехнулась, явно не собираясь пререкаться с новоявленной «паспортисткой».

Она поднялась на лифте на двадцатый этаж и пошла по очень длинному коридору со множеством дверей по обе стороны. У одной из дверей выстроилась очередь — человек пятнадцать.

— Только не это, — простонала Ирина, — и поинтересовалась у мужчины в очках, жующего пирожок, — деньги дают?

— Дают, сейчас начнут давать, — успокоил ее жующий. — Просто бухгалтер только что из банка приехала.

Ирина, заняв очередь, прошла в самый конец коридора. Она плюхнулась в какое-то старое, ободранное кресло, рядом с которым в пластиковой одноразовой тарелке на полу валялись окурки вперемешку с засохшим бутербродом. Ирина отодвинула мусор ногой и закрыла глаза, просидев так несколько минут. Потом достала мобильный телефон.

— Доченька, я вернусь не раньше, чем часа через три…

Выйдя в холл спустя некоторое время, Ирина понажимала кнопки сразу всех лифтов, потому что какие-то из них шли только вверх, какие-то — только вниз. Одни везли только до третьего этажа, другие — до первого… Лифтов было штук восемь. Пока она добегала до одного из них, двери закрывались перед носом… В холле никого не было. На противоположной стороне от нее, наконец, открылся лифт. В нем показался единственный пассажир в рабочей одежде и почему-то не к месту в новой шляпе.

— О, мадам… — приподнял он многозначительно шляпу, обнажив абсолютно лысую голову, — и лифт захлопнулся, увозя его выше двадцатого этажа.

Прошло какое-то время, Ирина все еще не могла «спуститься на землю»… Опять открылся лифт, но уже с другой стороны.

В нем ехал тот же человек, и все также один.

— О, мадам, — произнес он, опять снимая шляпу, — и поехал вниз.

Ирине даже стало как-то не по себе. И в душе она ругала всех проектировщиков такого нелепого, неуютного архитектурного сооружения. Прошло еще минут десять, пока, наконец, не остановился еще один лифт. Ирина вошла в него.

В нем ехали две девушки и все тот же человек в рабочей спецовке и новой шляпе. Ирине показалось, что у нее уже троится в глазах, когда этот человек снова приподнял шляпу и сказал в виде очередного приветствия: «О, мадам»…

Девушки прыснули. А веселый рабочий — электрик или сантехник, которому выпала радость обслуживать это необъятное и неуютное сооружение, сошел на пятнадцатом этаже. На этом же этаже вошло сразу несколько человек. Потом еще и еще подсаживались какие-то люди. Лифт был скоростной. И каждый раз, когда он останавливался, у Ирины все обрывалось внутри от этих толчков «в невесомость». После десятого этажа в лифте находилось человек пятнадцать. Но от того, что все стенки лифта были зеркальными, казалось, что людей гораздо больше. Ирина забилась в угол и прикрыла глаза. А потому не могла видеть, что за ней, а точнее, за ее зеркальным отражением, пристально наблюдает мужчина кавказского типа в очках.

Ирина выходила последней, ни на кого не глядя. Даже не подозревая, что у лифта ее кто-то поджидает.

— Ира, Ирочка… Ведь это вы… как я рад…

Ирина обернулась. Этого человека она бы узнала всегда. Слишком неординарная, запоминающая внешность была у него. И акцент, сегодня, правда, заметно сглаженный, но все равно — акцент…

— Ираклий, неужели… — только и проговорила она.

— Вот так встреча… Почти, как в кино — однажды двадцать лет спустя, — все не мог прийти в себя от неожиданности Ираклий.

— У меня сегодня не самый удачный день, — сказала Ирина, автоматически поправляя то волосы, то шарфик. — А говорят, когда встречаешься с прошлым, надо хорошо выглядеть, — добавила она где-то когда-то слышанную фразу.

— О, об этом тебе не надо беспокоиться, — сказал он, как-то сразу естественно переходя на «ты».

— Да, и когда, интересно, ты это успел рассмотреть? — чуть кокетливо спросила Ирина.

— А когда ты в лифте ехала, занавесившись от всех ресницами, — сказал он.

— Понимаешь, — Ираклий деликатно взял Ирину за руку, — меня люди ждут сейчас. Но я хочу, чтобы мы обязательно встретились в спокойной обстановке… Завтра, в Доме журналиста наша редакция проводит встречу с одним поэтом и певцом. Приходи на концерт. Или после. А потом сообразим. В баре посидим. Поговорим… Возьми мою визитку.

Ирина, взяла карточку и собралась уходить.

— Э, нет… Так дело не пойдет, — сказал он, хватая ее за руку. — Ты ведь сама не позвонишь…Ты опять исчезнешь лет на двадцать. Как тогда… Растаешь, как дымка… Так не отпущу. Телефон дай… или визитку, — голос его немного сбился от волнения и акцент стал сильнее.

Ирина засмеялась, порылась в сумочке и протянула ему свою визитную карточку.

Она вышла, наконец, из стеклобетонного «архитектурного шедевра», немного прошла по проспекту и села в троллейбус.

Ирина ехала сначала в одном троллейбусе, потом пересела на другой. Потом шла по каким-то улочкам и переулочкам необъятной столицы, пока не очутилась перед довольно старым, плохо сохранившимся двухэтажным зданием довоенной постройки, к которому был приделан современный козырек. Ирина спустилась по небольшой лестнице, которая вела в полуподвальное помещение. На двери, под козырьком, незаметными маленькими буквами было написано: «Ломбард».

У окошка собралась очередь человек из пяти. На стенах висели указатели о часах приема, «Правила» и прочая дежурная информация. На фоне ее выделялся листок, на котором красивым чертежным почерком было написано: "Уважаемые клиенты! Мы — не скупка. Пожалуйста, выкупайте заложенные вами вещи. Это — золотовалютный резерв вашей семьи, который поможет вам удержаться на плаву при очередном кризисе в стране».

Задерживала всех пожилая дама, унизанная драгоценностями. Она, наконец, отошла от окошка, тяжело дыша, вся красная, с поплывшей тушью на глазах. Сев за столик для посетителей, дама разложила на три части свое состояние — стопку денег, золотые украшения и кучу квитанций.

— Проверьте, у вас тридцать пять квитанций на руках? — донесся из окошка голос сотрудницы ломбарда в адрес запыхавшейся дамы.

— Да-да, — скороговоркой, деловито подтвердила та, быстро, ловким движением пересчитав все бумажки.

— Ну, ты, мать, и нахапала. Видать, в свое время в советской торговле работала, не иначе, — сказала, беззлобно обращаясь к ней, женщина из очереди лет шестидесяти пяти.

— А хоть бы и так, — охотно отозвалась та на реплику. — Разве можно сегодня на нашу пенсию прожить? И что б я сегодня делала, если бы на старость не припасла? — обратилась она с риторическим вопросом к очереди. — Вот так и живу. Хожу по кругу…У меня не только здесь, у меня и в другом ломбарде есть. Хоть бы не запутаться в квитанциях.

Дама достала мобильный телефон и стала звонить.

— Внучек, — сказала она ласковым голосом, — это бабуля. — Я на подступах… Ну, что тебе, родной, купить? Деньги? — есть. У меня всегда есть. Так что купить-то? Ага…ага, — кивала она головой, — пива, суши, крабов…

Очередь развеселилась.

— Я выкупаю, — устало сказала Ирина, протягивая в окошко две квитанции и деньги и получая взамен золотое кольцо и цепочку.

— Ну, и денек сегодня, — сказала Ирина, бросив сумку на столик в прихожей и скидывая сапоги на каблуках. — Я в душ сразу…

Дочка взяла целлофановый пакет и пошла с ним на кухню. Она стала выкладывать на стол молоко, йогурты, глазированные сырки, печенье «Юбилейное» и два шоколадных батончика. Затем включила электроплиту и поставила чайник.

— С легким паром, — поприветствовала Алина маму, пришедшую в комнату в коротком халатике и махровым полотенцем на голове.

Дочка уже приготовила чай с лимоном, принесла печенье, глазированные сырки, сладости… Все это стояло на маленьком передвижном столике перед диваном, на который с большим удовольствием уселась Ирина.

— Кто-нибудь звонил? — спросила мать, отхлебывая чай.

— Да. Какая-то женщина… Она сказала, что твои статьи понравились главному редактору, и чтобы ты завтра приехала куда-то в два часа дня на тестирование и привезла копию диплома.

— А-а-а… — устало протянула Ирина. — Что-то меня плохо «греют» все эти вакансии по интернету…

— Тетя Наташа звонила, — продолжала Алина. — Папа звонил. Хочет, чтобы мы с ним завтра куда-нибудь пошли погуляли…

— Почему бы и нет, — сказала Ирина.

— Да я решила прогулку перенести на выходные…У меня контрольная «на носу». А к тому же, на завтра минус двадцать обещали — не разгуляешься, — подытожила дочка.

— Тебе виднее, — согласилась мама и добавила, — пойдем к тебе в комнату, полежим-поболтаем, а то я уже сидеть не могу от усталости…

Они ушли в другую комнату, даже забыв выключить телевизор. И вслед им вновь зазвучала набившая оскомину реклама. И вновь вкрадчивый голос повторил: «Молодость, красота, здоровье — счастливы обладающие…»

Алина быстро раскидала все лишние предметы, валявшиеся у нее на кровати, разобрала постель. Только они улеглась, из кухни послышался какой-то грохот, что-то полетело и зазвенело.

— Ну, сейчас я разберусь с этими домашними животными, — сказала дочка.

Когда она вернулась в комнату, мама уже спала, даже не высушив волосы, лишь откинув с головы полотенце. Дочка взяла полотенце, выключила свет, но ложиться не стала. Она осторожно прикрыла дверь, пошла в другую комнату и стала смотреть какую-то молодежную музыкальную программу.

Под утро Ирине приснился сон. Она брела по какому-то мрачному зданию с огромными пустынными коридорами. Она хотела выбраться из него и — не могла. В коридорах было множество дверей, которые сами по себе то открывались, то закрывались. Когда двери открывались, из них высовывался какой-то странный мужчина в плаще и шляпе и делал жест рукой в перчатке, как бы приглашая зайти… Ирине хотелось убежать. Она бежала по лестницам, по коридорам. Бежала, бежала… Пока не оказалось, что бежит она уже по беговой дорожке стадиона… Рядом с ней бежали какие-то мужчины и женщины, и ей казалось, что она со всеми, если не знакома, то где-то, когда-то их видела… И они все тоже ее знают. Обгонял всех мужчина в желтой футболке. Ирине очень хотелось увидеть его лицо. Казалось, он был совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки… Но, всякий раз, когда она хотела дотронуться до него рукой, чтобы он обернулся и показал лицо, он только ускорял бег. И Ирина, уже из последних сил ухватила его за футболку. Бегун вырвался, оставляя в руках Ирины кусок желтой материи, так и не показав лица…

В этот момент Ирина пробудилась, резко сев на кровати и замечая вдруг, что спала она не в своей постели. Она посмотрела на будильник. В это время дочка заворочалась.

— Я отключу будильник, — сказала она Алине, но через пятнадцать минут тебе все равно вставать.

Ирина ехала в метро тем же путем, что и вчера. Уже прошла вчерашняя цыганка, «работавшая» под блондинку, только на этот раз она была с другим ребенком. Проехал вчерашний инвалид, прошла какая-то бабушка, просившая помощи с табличкой на груди…

Ирина доехала до нужной ей станции и уже собралась было выходить, но увидела за колонной двух ребят лет десяти-одиннадцати явно беспризорного вида. Перед ними были надутые прозрачные целлофановые пакеты, рядом на гранитном полу валялся тюбик с клеем. Один закатил глаза, а второй просто сидел, безысходно глядя в одну точку. Ирина остановилась. К ним приближалась молоденькая дежурная по станции метрополитена.

— Я уже вызвала милицию, — сказала она, — надо же, нашли себе место…

— Ну, что вы, — ответила дежурной Ирина, — они сдаваться пришли… Если бы они ходили «побалдеть», они бы нашли более укромное место. Посмотрите, они совсем обессилены, какие худые… Они хотят, чтобы их накормили, помыли…

— Вы ведь сами сдаваться пришли? — спросила она у того парня, с которым можно было поговорить.

Мальчишка молча кивнул головой. А девушка-дежурная удивилась.

— Надо же… А вон и милиция идет, — сказала она с облегчением, глядя на милиционера метро, который спускался по эскалатору.

— А… Здравствуйте…вы на тестирование, — даже как-то слишком любезно, как показалось Ирине, встретила ее вчерашняя секретарша в сером костюме и с белым воротничком.

— Пожалуйста, снимайте шубку и располагайтесь…

Секретарь усадила ее за большой письменный стол и отошла.

Ирина огляделась. Напротив нее сидели две девушки, которые что-то писали. Слева от Ирины находился молодой человек в очках лет двадцати пяти, который тоже, видимо, уже начал выполнять задание по тестам. В глубине большой длинной комнаты за компьютерами сидели двое молодых мужчин. Очевидно, это были сотрудники редакции. Они тихо о чем-то говорили между собой, прикрытые зеленью многолетнего фикуса. В конце длинной комнаты виднелась дверь с надписью «Главный редактор». Дверь была чуть приоткрыта, оттуда временами долетали едва уловимые голоса.

— Вот, пожалуйста, — протянула чистый лист бумаги Ирине подошедшая секретарша. — Ваше первое задание такое: вы должны нарисовать животное, которого не существует в природе…Что-нибудь фантастическое…

Подавив некоторое удивление (ведь не художница же), Ирина на секунду призадумалась и стала рисовать какую-то птицу. Минут через десять она закончила рисунок и подозвала секретаршу.

— Что это? — вдруг строго спросила секретарша.

— Птица — феникс. Ее уничтожают, сжигают, но каждый раз она снова возрождается из пепла…

— Фе…фи… как? — запнулась женщина в сером костюме. — Вы подпишите-ка лучше рисунок, — назидательным тоном добавила она.

Ирина взяла лист бумаги назад, ощущая, что она начинает тупеть от происходящего. Но вслух произнесла: «Хорошо, пусть это будет … птица… счастья»…

И сделала надпись под рисунком (для непонятливых).

— Ага, — так бы сразу и сказали, — оживилась секретарь редакции, подсовывая Ирине другой лист бумаги. — А теперь нарисуй те мужчину. Любого мужчину… Нарисуете — меня позовёте.

Ирине вдруг ужасно захотелось встать и уйти. Но она взяла себя в руки и стала рисовать. Очень быстро она сделала набросок мужчины: очкарика с бородой, с пышной шевелюрой и трубкой в зубах.

И дала знак секретарше.

Та даже улыбнулась, беря рисунок.

— А теперь нарисуйте женщину… — и дама в сером костюме с белым воротничком опять выложила перед Ириной чистый лист бумаги.

Ирина стала быстро, чтобы скорее покончить со всем этим, рисовать женщину.

Она начала рисовать профиль, так ей было легче. Украсила женскую головку пышными волосами. Одела женщину в длинный осенний плащ, из-под которого выглядывали ножки в сапожках на каблучках. Затем пририсовала зонт. И короткими косыми линиями обозначила дождь. И опять подозвала секретаршу.

Та подошла, взяла рисунок, а взамен оставила тест-опросник на пяти страницах.

Ирина перелистала его. Надо было ответить на вопросы, что такое счастье, образование, талант и …что-то там еще в таком же духе. Причем, требовалось расписывать по каждому пункту максимально подробно… Ирину охватила невыносимая тоска от того, что она должна участвовать в этой глупости. Ощущение чьей-то злой шутки не покидало ее с самого начала. Она отвечала быстро и максимально коротко. В графе — «как вы понимаете талант» — она написала так: «Он либо есть, либо — нет. Третьего не дано». На вопрос, «что такое счастье», она ответила: «Это — необъяснимая и все время ускользающая субстанция»…

Когда все было заполнено, вновь подошла секретарь.

— Ну, вот, — это уже последний тест… на скорость, — сказала она, снова подсовывая Ирине с десяток листов, подшитых вместе. — Сначала вам дается возможность просмотреть все это… Потом вы подзываете меня снова, и я уже засекаю время — 10 минут. Сколько успеете — столько и ответите…

Когда Ирина стала просматривать последний тест, то поняла, что это — «труба»… И что ей этого никогда не осилить. Сплошные кружочки, треугольники, пересекающиеся линии, точки на плоскости, требующие специального, пространственного мышления.

— Да ведь это — тригонометрия в чистом виде, — невольно вырвалось у нее, я и в школе этого терпеть не могла, как всякий гуманитарий…

— Нельзя ли потише, — сказал вдруг молодой человек в очках, сидевший слева от Ирины. — И на всякий случай отодвинулся подальше от нее, прикрывая свою писанину рукой.

Всем своим видом она напомнил Ирине школьного отличника, боящегося, что у него спишут контрольную работу. Женщину это развеселило. Она наклонилась поближе к противоположной стороне стола, где сидели девушки, и тихонько спросила: «Девчонки, а вы на какую вакансию пришли?»

— Я — на секретаря, — ответила хорошенькая русоволосая девушка с красивой, по-модному заплетенной косичкой.

— А я — на бухгалтера, — ответила другая, с раскрасневшимися щеками, очевидно, от усердного заполнения тестов.

— А-а-а… — протянула Ирина. — А вы и про талант, и про счастье тоже заполняете? — спросила она.

— Да, — ответили девушки.

— Ага, значит, они всех под одну гребенку гребут, — невольно вырвалось у Ирины.

— Потише-потише, разговаривать нельзя, — сделала замечание секретарша, с явным удовольствием исполнявшая роль строгой учительницы на школьной контрольной.

Ирина уже было собралась встать из-за стола, чтобы отказаться от участия в этой коллективной глупости, но в этот момент открылась дверь в комнату, и кто-то из коридора вызвал секретаршу.

Ирина потихоньку стала складывать в сумочку ручку, блокнот. Она была в некотором раздумье… Ей хотелось заглянуть в кабинет главного редактора и спросить, зачем все ЭТО, если их устраивает главное — как она пишет? К тому же, редактор уже был знаком с ее «Резюме», где было сказано, что она — профессионал с опытом работы в СМИ, член Союза журналистов и т. д. из послужного списка…

Она встала и тихонько подошла к двери с надписью «Главный редактор».

Дверь была немного приоткрыта. Ирина стала так, чтобы ее не могли видеть говорящие, зато она их видела и слышала отлично. За большим столом в кресле с красивой обивкой сидел «классический вариант» женщины бальзаковского возраста. Она была моложава, ухожена, и от глаз Ирины не скрылось, что женщина уже прибегала к услугам пластического хирурга. Перед дамой, «приятной во всех отношениях», стояла красивая чашка с блюдцем, какие-то кондитерские изделия лежали в хрустальной вазочке изысканной формы… Напротив нее сидел юноша лет двадцати, перед которым стояла такая же точно чашка. У юноши пылали щеки и уши, это было видно даже на расстоянии.

— Подумайте-подумайте… — как бы уговаривала его редактор.

— Да ведь я учусь на вечернем отделении, — как бы оправдывался юноша. — А у вас, как вы говорите, бывает работа по вечерам… Я думал, что днем буду работать, а вечером учиться.

— Но вы ведь учитесь не каждый день… Мы идем вам навстречу. Будете приходить, когда сможете. У вас будет свободный график. А зарплату будете получать, как будто работаете с утра до вечера…

— Я подумаю, — буркнул себе под нос, вставая из-за стола, полыхавший кумачом юноша.

— Подумайте, подумайте, — снисходительно-ласково пропела редактор. — Ведь никогда не знаешь: где найдешь, где потеряешь…

Юноша выскочил пулей, машинально прикрыв дверь кабинета и, схватив с вешалки свою куртку, скрылся.

— Ах, вот оно что, — невольно вырвалось у Ирины. — А мы тут время теряем…

Она подошла к вешалке, стоявшей у дверей, и стала надевать шубку, с сожалением глядя на девушек, которые до сих пор что-то заполняли. Особенно Ирине было жаль симпатичную девушку с косичкой, которая претендовала на вакансию секретаря.

Ирина вышла. По коридору мчалась секретарша.

— Как? Вы уже уходите? А тест на скорость? — сходу затараторила она.

— К вашему объявлению, помещенному в интернете, надо бы добавить немаловажную деталь о том, что ваш главный редактор отдает предпочтение юношам от 20-ти до 25-ти лет, — сказала Ирина, стараясь из-за всех сил быть спокойной, — чтобы другие просто не тратили здесь время понапрасну.

В глазах секретарши отобразилась целая гамма чувств. Но главным из них был ужас.

— Вы, вы…забыли свои печатные работы, — запинаясь, сказала секретарша.

— У меня их много… Дарю. К тому же, они так понравились вашему главному редактору…

«На фоне такой секретарши начальница всегда будет казаться моложе, — подумала Ирина, выходя на улицу. — Как все просто, однако. Ну, надо же было мне именно сюда и вляпаться»…

Сказать, что на душе у нее было отвратительно, значит, ничего не сказать. Она быстро пошла по промерзшей московской улице, изредка заглядывая в теплые и красочные столичные витрины. Где-то на полпути к метро ей попалась маленькое кафе. В нем пахло кофе и свежей выпечкой. Ирина купила кофе в одноразовом стаканчике и пирожок с капустой. До встречи с Ираклием еще оставалось время.

Ирина зашла в зал, когда концерт уже заканчивался. Она села с краю в последнем ряду и осмотрелась. Зрителей набралась только половина зала. В глубине сцены, за певцом стоял стол с букетом цветов, за которым сидели, надо полагать, организаторы этого вечера. Один из них был Ираклий. Он видел, как Ирина вошла, и едва заметно помахал ей рукой.

— Сейчас мы с приятелем проводим нашего гостя, а после — я в твоем распоряжении, — многозначительно поведал Ираклий. — Да, кстати, куда пойдем — в бар или ресторан?

— Не хочу в ресторан, давай в бар…

— Ну, тогда спускайся в него, я буду там через пару минут…

Ирина потопталась еще немного в холле Дома журналиста, где были развешаны картины модного московского художника, и пошла, не спеша, в бар.

Здесь был полумрак, играла приглушенная музыка, пахло хорошим кофе… И еще почти не было посетителей, потому что бар только что открылся. Ирина осмотрелась по сторонам, выбирая местечко получше. А Ираклий уже был тут как тут.

— Ну, что, проводил приятелей? — поинтересовалась Ирина.

— Ага, — хмыкнул он, — до ресторана… Они звали нас, но ведь они нам поговорить не дадут… Но учти, если ты захочешь, мы в любой момент можем к ним присоединиться.

— Думаю, этого не произойдет, — сказала Ирина.

— Ты что будешь пить, есть?

— Все равно что, кроме крепких напитков.

— Шампанское?

— Да, можно бокал…

— Ну, ты тоже скажешь — бокал…

Он резво подскочил и пошел к стойке бара, а вскоре вернулся с бутылкой шампанского, пустыми бокалами, бутербродами с красной рыбой и икрой, пирожными, солеными орешками и шоколадкой.

— Ну, сказал Ираклий, — пьем за встречу, когда разлил в бокалы вино.

Они чокнулись. Ирина отпила немного и поставила бокал на столик.

— Надо же, — сказала она, — я уже несколько лет подряд езжу в это здание один раз в месяц за гонораром. А встретились вчера…

— Да я работаю тут всего три месяца… Заместителем главного редактора.

— А… — протянула Ирина, отпивая шампанское, — значит, раньше встретиться — была не судьба. — И попросила, — расскажи о себе…

— Да погоди ты, — дай я на тебя посмотрю… Я все своим глазам не верю. Помнишь… Нет, это я помню: ты была примой нашего факультета. Да разве к тебе было подойти… За тобой этот «паровоз» неотступно следовал…

— Почему — «паровоз»? — Ирина рассмеялась весело и заливисто, вспоминая беззаботное время.

— Не знаю, но я его только так про себя называл… Как прицепной вагон… Как я его ненавидел…

— Так, устроили вечер воспоминаний… Да расскажи ты о себе. Ты женат? Дети есть?

— Официальных нет. А остальных — не уверен… Сейчас — свободен, хотя был дважды женат…

— Вот те на, — Ирина усмехнулась. — А как же так вышло, если не секрет?

— Да первый раз женился сразу после университета на сестре своего знакомого… Как-то сразу решились все мои проблемы. И с работой, и с пропиской…

— Так, на малую родину — в Грузию, ты не поехал…

— Не поехал. Зато сразу поехал в Объединенные Арабские Эмираты на пять лет, был помощником пресс-атташе в нашем посольстве…

— Ну, по тем временам ты просто шикарно устроился, — констатировала Ирина. — Это женитьба тебе помогла?

— Да. Но мы оба еле выдержали эти пять лет. И жару, и все остальное… Вернулись в Москву и разбежались в разные стороны. Потом была еще одна попытка, а… — Ираклий махнул рукой. — Но, в результате всего этого, как видишь, я — опять жених…

Ирина засмеялась.

— Ну, у тебя прямо, как в том анекдоте: «Мужчина развелся. На следующее утро проснулся, встал, умылся, побрился, надел галстук — и опять жених».

— Да, — а разве это плохо? — спросил Ираклий. — Какие наши годы…

— А вот теперь твоя очередь отвечать на мои вопросы, не отвертишься, — слегка пригрозил он пальцем.

Ирина сделала глубокий вздох, собираясь с мыслями, с чего бы начать. Но в этот момент в дверях бара показался друг Ираклия, который вместе с бардом находился здесь же — в Доме журналиста, только в ресторане. Он позвал Ираклия. В свою очередь, Ираклий подозвал его к столику.

— Виталий, — протянул он руку Ирине.

Ирина протянула руку, которую тот тут же облобызал. Также она заметила, что Виталий уже был «хорош».

— Пойдем выйдем, — обратился он к Ираклию. — И вообще, чо вы здесь делаете…айда к нам, за наш столик в ресторан…

И мужчины вышли.

В баре уже были заняты все места. Играла музыка, и стоял гул голосов подвыпивших людей. Было так накурено, что едкий дым уже начинал есть глаза.

— Можно я с вами посижу, пока ваш друг вышел? — к столику Ирины подсел мужчина, держа в руках рюмку с недопитым алкоголем. — А то за нашим столиком собралась сугубо мужская компания…

— Сидите, мне не жалко, но только не мешайте мне новости смотреть, — сказала Ирина, глядя поверх его головы в телевизор, высоко подвешенный в одном из углов бара.

— Ах, какие мы гордые… — недовольно буркнул тот. — И зачем только ходят в бар такие несговорчивые…

Ираклия не было уже минут пятнадцать. Подвыпивший навязчивый собеседник жутко раздражал Ирину. Наконец, в дверях появился Ираклий.

— Петр, шел бы ты подальше, — обратился Ираклий к человеку, занявшему его место, как к старому знакомому. — Не про твою честь…

— Куда ты пропал? — поинтересовалась Ирина.

— Что, ухажеры замучили? Да понимаешь, они позвали меня к столу… Выпили все вместе за удачный концерт…

— Я уже заметила, — сказала Ирина. — Небось, водочки?

— Не без того, — сказал Ираклий, которого уже начало потихоньку «развозить».

— Вижу, у вас тут такое мероприятие намечалось… Я не хочу, чтобы вы из-за меня весь вечер ходили от «нашего стола» к «вашему столу», — сказала женщина.

— А никто и не будет ходить, — ответил Ираклий, наливая себе и Ирине шаманское. — Мы еще посидим немного здесь, а потом — плавно перейдем к моим друзьям в ресторан…

— Э, нет, — сказала Ирина, глядя на часы. — Уже девятый час. Меня дома дочка ждет. Да и устала я…

— Дочка? — оживился Ираклий. — Дочке мы шоколадку и пирожных передадим, — он пододвинул к Ирине тарелку со сладостями.

— А, папа, надо полагать…

— «Локомотив», — перебила его Ирина, зная, что он сейчас опять скажет «паровоз».

— Так я и думал… А где же он?

— О-о-о, — неопределенно протянула Ирина, которой совсем расхотелось обсуждать свою личную жизнь с изрядно подвыпившим мужчиной в данное время и в данном месте.

— Можешь и не говорить… Я все равно знаю, что вы должны были развестись… Угадал?

Ирина с удивлением посмотрела на него.

— И знаю, почему … я думаю… все из ревности…

— Да ты психолог, даже на пьяную голову, — усмехнулась Ирина.

— Да-да, все из-за ревности, — продолжал философствовать Ираклий. — Я бы, наверное, тоже не смог…

Ираклий задумался, напрягая уже не слушавшийся его мозг, и изрек.

— Понимаешь, жить с красивой женщиной — это все равно, что… спать на площади у всех на виду…

Ирина рассмеялась.

— Надо же, это кто ж такое придумал?

— Это я сказал — Ираклий. — И тут он икнул.

Ну, а дальше его совсем понесло.

— Я думал… Я тебя вспоминал…Это рок…Ты — роковая женщина… Ты — часть меня. Потому что ты — ИРА, а я — ИРА-клий, — и он ударил себя в грудь, подразумевая то ли какую-то часть своего сердца, то ли — души.

— Ах, Ирка, Ирка… Не родись красивой, а родись счастливой… — при этих словах Ираклий снова эмоционально ударил себя в грудь.

Очевидно, от выплеснувшихся наружу эмоций, мужчина задел бокал с шампанским. Бокал упал, покатился под ноги сидящим за соседним столиком, и кто-то пьяный и веселый на него наступил.

— А как все хорошо садились, как все хорошо начиналось, — сказала Ирина, услышав хруст стекла под чьей-то ногой.

В баре уже совершенно невозможно было дышать от дымовой завесы, стоял громкий пьяный гул. Стали появляться девушки, которые подсаживались в мужские компании, весело плюхаясь просто к кому-то на колени из-за нехватки свободных мест… Им предлагали выпить за знакомство…

Да и ситуация с Ираклием начинала принимать совсем не тот оборот. Соглашаясь на сегодняшнее рандеву, Ирина поступила, скорее, импульсивно. Неожиданность встречи, желание просто поболтать с человеком, который даже не был другом молодости, но с которым ее связывала все же учеба на известном факультете, общая профессия, наконец… Все это, конечно, послужило толчком. К тому же, где-то в душе у Ирины была надежда: а вдруг Ираклий поможет с работой? И тогда она расторгнет, наконец, все эти договора с редакциями, которые что-то ее обязывали делать, но платили лишь мизерный гонорар.

И вот результат: она сидела в прокуренном баре, в котором уже оставаться было не совсем прилично, с пьяным человеком и думала, как бы поскорее «разрулить» эту ситуацию.

В это время в дверях бара показались две симпатичные девушки, и остановились в нерешительности: входить или не входить.

Их увидел Ираклий.

— Ой, девчонки, — вскинул он голову, как только умеют это делать не совсем трезвые люди, — сейчас я вас познакомлю… это мои подчиненные, — обратился он к Ирине.

Ираклий поднялся со стула, чтобы девушки его увидели, и окликнул их.

Девушки обрадовано закивали головой и подошли к столику.

— Вот, Ирочка, знакомься… Это — Верочка — секретарь, а это — Людочка — корректор… в редакции, в которой я почти главный редактор…

Подошедшие засмеялись.

— Как раз наоборот…Это я — Людочка, — сказала одна из девушек, — а она — Верочка… — И добавила, — а мы на концерт с бардом приходили, Ираклий Георгиевич.

— Ладно, не оправдывайтесь… Сейчас у нас будет продолжение банкета…в ресторане… Три на три…

— Ты нам намекаешь, — обратилась Ирина к Ираклию, — что «кто дэвушек ужинаэт, тот их и танцуэт»?

Девушки опять засмеялись.

— Девчонки, вы так кстати, — обрадовалась Ирина. — Давайте вместе выводить его отсюда.

Ирина взяла Ираклия под руку, Людочка подхватила его с другой стороны. Довольный, в окружении женщин, Ираклий и не думал сопротивляться.

— Девчонки, мне надо срочно сматываться, — сказала Ирина тихонько, чтобы Ираклий не расслышал. — Его друзья в ресторане ждут…Доведете? — А ему скажите, что я пошла в «Дамскую комнату»…

— Да не беспокойтесь, — сказала Людочка.

— Ирина, ты куда? — встрепенулся Ираклий.

— Да она сейчас придет, — успокоила его Верочка. — Можно же даме отлучиться на несколько минут…

Ирина задержалась еще на секунду, глядя, как две хрупкие подчиненные под руки ведут своего начальника, вздохнула и быстро направилась в раздевалку. Она подала номерок гардеробщику и позвонила по мобильнику дочери.

— Я задержалась, буду минут через сорок…

Был выходной. Ирина в футболке, облегающих лосинах, с обручем на волосах и косметической маской на лице заканчивала влажную уборку в одной из комнат. Вошла Алина со школьной тетрадью в руках.

— А косметические процедуры, между прочим, положено принимать в спокойном состоянии, — немного поучительным тоном заметила она.

— Замечательно, — сказала Ирина. — Я вот сейчас лягу, а ты закончишь уборку на кухне…

— Только не это, — взмолилась дочка. — Я вот спросить хотела. Нам тут учительница по истории такого наговорила…Она открыла тетрадь и стала читать… Это что: правда, что в 1992 году цены выросли более чем в 2000 раз, а зарплата всего в 740 раз? Это, правда, так было?

— Ой, — Ирина села на диван, облокотив об стену швабру. — Если бы ты знала, сколько уже всего было…в этой новейшей истории. «Шоковые терапии», «черные вторники», инфляции, дефолты и деноминации … То наши финансисты пририсовали нолики — получились миллионы…Потом решили их зачеркнуть…Прямо какая-то игра в крестики нолики в масштабах всей страны… А помнишь, как в девяносто восьмом, в августе мы с моря приехали… А в Москве — пустые полки. Соль и спички — и те размели…

— Помню, помню, — ответила дочка.

— Если бы у меня было время, то обязательно написала бы диссертацию на тему: «Жизнь, прожитая в порядке эксперимента — социального, рыночного, денежного» — невесело пошутила Ирина. — И добавила, — впрочем, если тебе это интересно, поройся в моих статьях. Как свидетель новейшей истории, я тоже отзывалась на эти события…

Ирина встала, потянулась. Взяла ведро с водой и швабру и, выходя из комнаты, попросила дочку включить компьютер.

Она вернулась в комнату через несколько минут, уже без маски на лице и с тюбиком крема, который положила на компьютерный стол.

Дочка уступила ей место.

Ирина плюхнулась в кресло, правой рукой нажимая клавиши, а левой нанося крем на лицо. Потом поднялась, пытаясь размять немного спину…

— Не в службу — а в дружбу: сделай доброе дело для мамочки, — обратилась она к Алине. — Спина болит от этого компьютера, а глаза так вообще на лоб лезут…

— Вакансии посмотреть? — охотно отозвалась дочка и уселась перед монитором.

Ирина, взяв с тумбочки какой-то журнал и подложив под голову пару диванных подушек, стала слушать.

Дочка, немного постучав по клавишам, стала читать.

— Крупный издательский холдинг приглашает на работу журналистов… юношей и девушек от 20-ти до 27-лет… Приглашаются студенты. Предпочтение — дерзким и амбициозным… Зарплата от 500 долларов…

— Ага, — подставляй карман шире, — отозвалась Ирина. — Потому и приглашают студентов, что им всегда рот заткнуть можно… Или вообще — не заплатить. — И спросила, — а про длину ног у девушек случайно ничего не сказано?

Дочка засмеялась и стала читать дальше.

— …новый журнал строительной направленности приглашает заместителя главного редактора… со средним специальным образованием…

— Это что — прораб будет выступать в роли редакционного начальника? — засмеялась Ирина. — Получается, на строителя надо учиться, а на журналиста — нет?

Алина продолжала читать.

— … глянцевый журнал парфюмерно-косметической направленности приглашает на работу главного редактора — мужчину до 35-ти лет…

— Погоди — погоди, — перебила она Алю. — Это уже было… Это объявление появляется с периодичностью в два-три месяца. Парфюмерия… косметика… Абсолютно бабский журнал. Значит, редактор находится, но никто работу в этом гадюшнике выдержать не может.

— Съедают они его что ли? — насмешливо спросила Алина.

— Скорее, поделить не могут, — ответила в раздумье Ирина и добавила, — ну, все…довольно. Все это — несерьезно, все это — напрасная трата времени. А вообще — какая жуткая дискриминация по возрасту. Можно подумать, что до тридцати пяти лет — ты журналист, а в тридцать шесть — бац, и перестал им быть…

— А почему бы тебе самой не разместить свои данные в интернете, там, где ищут работу журналисты? — спросила Алина.

— Боюсь, что это примерно то же самое, что и рассылка вакансий по интернету, — ответила Ирина.

— А ты попробуй, — настаивала дочка. — Что — трудно заполнить анкету?

— Ну, давай заполним, — без всякого энтузиазма согласилась Ирина. — Но…если придурки всякие начнут звонить, виновата ты будешь…

— Ой, — забыла тебе сказать, — вспомнила дочка. — Вчера мужчина звонил какой то. Назвался Ираклием. Первый раз звонил — вроде нормально. А второй раз — по-моему, пьяный был…

— А-а, — протянула Ирина, — это один, не самый счастливый человек…

На следующий день часов в одиннадцать утра зазвонил телефон.

— Это Ирина Константиновна? — спросил мягкий картавый мужской голос, — журналист, член Союза журналистов? Это вы давали объявление в интернете, что ищете работу?

— Да, — сухо ответила Ирина. — А что вы мне можете предложить?

— О, у нас очень солидная газета, — продолжал картавый. — Поэтому нам нужны профессионалы…

— Ну, и какие вакансии вы предлагаете? — нетерпеливо перебила его Ирина.

— А у нас все вакансии заняты… Я предлагаю поработать для начала нештатным автором.

— Ах, вот оно что… А почему бы «для начала» вам не пригласить каких-нибудь студентов «начальных» курсов?

— Ну что вы! Связываться со студентами — как-то не солидно… Многие из них приезжие. Не то, что компьютера, телефона не имеют, — отвечал собеседник.

— Понимаю, — все больше раздражаясь, — отвечала Ирина. — А со мною вам было бы очень удобно: постоянно проживаю в Москве, профессионал к тому же, с компьютером и телефоном, за которые я плачу, между прочим, ежемесячно… А вам не приходило в голову, любезный, что профессионалу надо платить за то, что он — профессионал? — оборвала на этих словах неприятный для нее разговор Ирина.

Через пару минут телефон зазвонил снова. Ирина решила не поднимать трубку. Но телефон звонил почти как-то истерически, призывая к себе абонента. Ирина сняла трубку и, не произнося ни слова, осторожно поднесла ее к уху.

— Ирочка, это ты? — ухнул в трубке прокуренный бас.

Услышав знакомый голос, Ирина вздохнула с облегчением.

— Да, Витя, это я….

— Ирочка, выручай. Только ты. И только срочно…

— Да у тебя всегда срочно, — вздохнула она.

— Можешь написать срочный материал по поводу взрыва в метро? Не просто отклик, а так, как ты умеешь… Взываю к твоему таланту обозревателя.

— Могу, конечно, такая больная тема…А ваш собственный обозреватель почему ж не напишет?

— Его сейчас нет. Он путешествует по Италии…

— Ну, молодцы, вы все хорошо устроились…

— Не так уж и хорошо… Не обобщай, — невесело отозвался собеседник. — Я сам хочу слинять отсюда…

— Допекли? — поинтересовалась Ирина. — Если ты уйдешь, то и мне там больше делать нечего. Но если будешь уходить… то «миленький ты мой, возьми меня с собой», — попросила Ирина.

— Само собой…

— Да вы все что-то обещаете…

— Ну, такая наша собачья доля, — сказал Виктор. — В нашей профессии — сплошная текучка и невостребованность. А нас в Москве — как пауков в банке, сама знаешь… — Ну, завтра утром статья будет у меня на столе? — спросил он уже деловито.

— Постараюсь, — ответила Ирина. — А ты разузнай, почему мне за две публикации заплатили по цене одной?

— Разберусь — разберусь, — пообещал прокуренный голос.

Ирина задумалась.

— Так, — сказала она вслух, — борща и домашних котлеток сегодня мой ребенок от меня точно уже не дождется…

Она взяла стопку бумаги, авторучку, блокнот и села за большой стол, стоявший у окна. Подперев щеку рукой, собираясь с мыслями, она посмотрела в окно на огромные сугробы заснеженного спального района. Затем быстро стала что-то писать…

И тут зазвонил телефон.

Ирина нехотя сняла телефонную трубку.

— Алло…

— Я прочитала ваша объявление в интернете, — как бы извинялся нежный женский голосок с очень сильным акцентом. — Меня зовут Джейн… Джейн Хэтлен…Я — американская журналистка, работаю в Москве.

— Я вас слушаю, — несколько удивилась Ирина.

— Не могли бы мы встретиться, познакомиться…

— На предмет чего? Что вас интересует? — не понимала Ирина.

— Как бы это сказать… Меня интересует очень специфическая тема, — медленно подбирала слова иностранка. — Меня интересуют таланты, самородные, как у вас говорят…Чтобы было очень выражено русское начало, русская тема…

— Я так полагаю, вас интересуют художники, народные умельцы, возможно? — соображала по ходу мысли собеседницы Ирина.

— Да, да, именно — обрадовалась американка. — У вас есть какой-нибудь интересный человек на примете?

— А вам что, собственно от меня нужно? Чтобы я вам имя художника подсказала или свою готовую статью о нем предложила? — уточнила Ирина.

— А у вас и статья готовая есть? — обрадовалась Джейн…

— Даже две… Одна — о художнике, который работает с деревом. А вторая — о человеке, который рисует на бересте. Вы понимаете, что такое береста? У меня и фотографии есть…

— И даже фото есть? — обрадовалась американка. — А мы можем встретиться сегодня?

— А почему такая срочность? — поинтересовалась Ирина.

— Понимаете, я должна уехать… Меня на пару недель шеф вызывает в Чикаго…

— Ну, тогда давайте отложим все до вашего возвращения, — предложила Ирина.

— А, может, мы сегодня все-таки встретимся? — наседала американка.

Ирина задумалась: «В конце — концов, не каждый день звонят из американского издания, может, прилично заплатят хотя бы»…

— Ну, хорошо, давайте встретимся… Говорите адрес…

Когда Ирина вышла из метро «Ленинский проспект», шел сильный снег и дул северный ветер.

Она уже довольно сильно продрогла, когда, наконец, завернула во двор девятиэтажного здания. Еще раз сверилась с адресом, не снимая перчаток, и прошла мимо небольшой будки, в которой сидел охранник в камуфляжной форме. Показав ему удостоверение в окошко, подгоняемая холодом, она быстро прошмыгнула через двор. У двери пришлось еще задержаться, набирая замысловатый код.

Этот дом был в свое время задуман, как обычный жилой дом, но время и его месторасположение на карте столицы внесли, очевидно, свои коррективы. В сегодняшней жизни дом был примечателен тем, что офисы, причем, в основном разных иностранных организаций, находились здесь вперемешку с квартирами обычных москвичей. И еще Ирина обратила внимание на то, что в подъезде было чисто, опрятно и пахло приятным освежителем воздуха.

Офис, в котором работала Джейн, занимал целый этаж. Вход был один, но все квартиры были соединены между собой. Это Ирина поняла, когда искала комнату Джейн.

— Проходите, проходите, раздевайтесь… Сегодня так холодно… Сейчас будем пить чай, — затараторила Джейн, — здороваясь с Ириной.

Ирине совсем не хотелось «гонять чаи», но она очень замерзла.

Гостья села за большой стол, разглядывая Джейн, которая включила чайник.

Это была очень симпатичная темноволосая девушка лет двадцати пяти — двадцати семи, на которой ладно сидели обегающие ее теплый свитер и джинсы.

Чайник закипел мгновенно.

Американка налила себе и Ирине чай и придвинула тарелку, на которой лежали кусочки надломанного шоколада, кусочки сахара-рафинада и какое-то, совсем уж сиротского вида, раскрошенное печенье.

Ирина открыла сумочку, достала оттуда большое красивое зеленое яблоко и апельсин, положила фрукты на тарелку.

— Они мытые…

Гостья придвинула к себе керамическую кружку с чаем и какое-то время просто грела об нее руки. Невольная дрожь сильно замершего человека пробежала по ее телу. Затем она отпила пару глотков и открыла свою сумочку, доставая статью и фотографии. Ирина осторожно, подальше отодвинувшись от кружки с чаем, разложила снимки перед Джейн. Она решила показать ей сначала фото, на которых были изображены рисунки на бересте…

— Как это красиво, и как необычно, — удивилась Джейн.

— Это довольно редко встречается, когда рисуют на бересте…Об этом талантливом человеке снят документальный фильм, — начала рассказывать Ирина.

Джейн окликнула какого-то молодого мужчину, проходившего в этот момент по коридору, сказав что-то по-английски. Молодой человек поздоровался, взял фото и ушел в другую комнату.

— Он сейчас отсканирует фото, — сказала Джейн и взяла ручку и блокнот, как бы пытаясь записать что-то с Ирининых слов.

— Да вам не надо ничего записывать, — улыбнулась Ирина, кивая на текст, который она положила на стол. — Здесь обо всем подробно написано…

— Понимаете, у нас так не принято, — замялась немного Джейн. — Как собственный корреспондент своей газеты я не могу дать статью под вашей фамилией…

Пришла очередь удивиться Ирине.

— Ну, так дайте статью без подписи… Ведь вы сканируете фото, значит, вы собираетесь это как-то использовать…

Джейн неопределенно покачала головой.

— Это еще не известно…

— Извините, я что-то теряю нить нашего разговора. Возможно, мне нужно было просто дать телефон этого художника, чтобы вы встретились с ним и сами о нем написали? Но тогда зачем мне лично нужно было ехать к вам? — все больше удивлялась Ирина. — Простите, а вы недавно приехали в Москву? — поинтересовалась она.

— Я работаю здесь уже три года, — суховато ответила Джейн, которой явно не понравился профессионально заданный вопрос.

В этот момент в комнату зашел все тот же мужчина и молча положил отсканированное фото на стол.

Разговор перестал клеиться вообще.

— Да вы пейте, пейте чай, — сказала Джейн, видя, что Ирина отодвигает чашку. — Понимаете, — явно неохотно попыталась продолжить разговор американка, — вообще-то, у нас есть информаторы, которые предлагают нашим сотрудникам интересные темы, а мы им за это платим десять-двадцать долларов…

— Информаторы? — удивилась Ирина. — Первый раз слышу такое… Я — не информатор, я — журналист. В конце — концов, если вы берете мою статью — не так уж важно: будет там стоять моя подпись или нет. Но главное — моя работа должна быть оплачена. Как, впрочем, и работа фотокорреспондента… И стоит это, я полагаю, не десять и не двадцать долларов…

— Да — да, — вынужденно соглашаясь с собеседницей, кивала Джейн, начиная ерзать на стуле.

В это время в комнату заглянул какой-то новый молодой человек и позвал Джейн.

— Это из Чикаго шеф звонит, — подскочила Джейн, радуясь случайной возможности прервать встречу, инициатором которой она стала. — Извините, пожалуйста… Вот я вернусь из Чикаго, давайте созвонимся… Роберт, проводи… — кивнула она парню, стоявшему в дверях.

Ирина собрала фотографии, аккуратно уложила их в конверт. Подошла к вешалке и стала одеваться. Выбитая из колеи всей этой бессмысленной и не самой приятной поездкой, она даже не заметила, что оставила на столе свою статью у человека, с которым вряд ли она еще захочет встречаться когда-либо.

«Что происходит? — пыталась осмыслить странную встречу Ирина, пока ехала в лифте. — Чего хотела от меня эта особа? Неужели она хотела купить у меня текст и фото за 10–20 долларов, а может, вообще получить даром, считая, что я просто должна быть осчастливлена ее вниманием? И это американцы, которые, как известно, даже не плюнут бесплатно»…

Так и не найдя ответа на вопрос, Ирина вновь вышла на продуваемый всеми ветрами Ленинский проспект и быстро направилась к станции метро.

На часах было уже половина первого ночи, когда Ирина принесла большую кружку чая с лимоном и продолжила делать какие-то наброски, сидя под светом настольной лампы…

Утром она собрала все наброски, пересмотрела их и села за компьютер, чтобы быстрее отпечатать и отправить Виктору, как договаривались. Но… Случилось то, что случается довольно часто в наш технический век с хрупкой электроникой — компьютер завис. Ирина стала нажимать клавиши и компьютерный помощник — симпатичная киска, многократно умножившись, заняла почти весь экран, превратившись в какое-то непонятное существо, которое можно было назвать «многокошкой»…

— Приехали, — вырвалось у Ирины. — Она судорожно начала нажимать разные клавиши, немного покачала компьютер, даже легонько постучала сверху по монитору. А затем стала звонить.

— Вить, привет, это я… Компьютер завис, — обрадовала коллегу Ирина.

— Может, ненадолго? — отозвался тот.

— Не знаю…

— Может, тогда по факсу вышлешь рукопись?

— Во — первых, у меня черновые наброски, никто не разберет мои каракули. А, во-вторых, факса у меня нет. Не заработала еще на него…

— Ладно, — сказал Виктор, — перезвоню через полчаса…

Но и через полчаса ничего не изменилось.

— Ну, как дела? — вновь поинтересовался встревоженный Виктор.

— Все так же… Ну, не ругайся… Выход все-таки есть, — обнадежила собеседника Ирина, поглядев на шкаф с пылившейся на нем под самым потолком печатной машинкой…

— Какой? — обрадовался тот.

— Сделаем так: я сейчас засяду за печатную машинку. Потом сбегаю на почту — отправлю факс. Почта — рядом с домом, только дорогу перейти… Часа через два текст будет у тебя.

— Ирочка, ты прелесть… Я твой должник.

Ирина подставила стул, сняла тяжелую машинку. Поставила ее на стол, вышла за тряпкой. Затем стряхнула пыль с печатной машинки. Это была немецкая «Оптима», с которой Ирину связывало много воспоминаний.

Она обняла ее, как одушевленное существо, положив на нее голову…

— Ну, что? Тряхнем стариной? — и быстро-быстро застучала по клавишам…

К счастью, на почте в нужном окошке не было очереди. Почтовая работница быстро отправила факс.

Выйдя на улицу, Ирина подошла к киоску с хлебом, накупила разнообразной выпечки и направилась домой. Она перешла дорогу с интенсивным движением транспорта и уже находилась в двух шагах от дома, когда вдруг сильно поскользнулась на тротуаре. Ей даже показалось, что в ноге что-то хрустнуло, когда она падала…

…В окошке травмопункта, расположившегося при районной поликлинике, регистратор, не оторвав даже взгляда от журнала с дежурными записями, потребовала у Ирины паспорт и страховой медицинский полис.

— Ой, а я полис забыла, — спохватилась Ирина, протягивая в окошко паспорт, и стоя на одной ноге в зимнем ботинке, а другую — в толстом шерстяном носке, держа в воздухе.

— Как это забыли? — метнула в сторону Ирины недружелюбный взгляд пожилая женщина.

— Ну, понимаете, я почти в шоковом состоянии от боли…наверное, перелом… — оправдываясь, говорила Ирина. — Но ведь в паспорте все написано, я живу в этом районе. И этой наш травмопункт…

— Да вы тут все с переломами и … в шоке — неизвестно от чего, — по привычке безразлично отозвалась регистраторша.

— Мам, я сейчас съезжу домой и привезу полис… — присоединилась к разговору Алина.

— Да-да, дочка сейчас привезет полис, — заверила регистраторшу Ирина.

Одна мысль о том, что из-за какой-то пластиковой карточки она не сможет попасть к врачу, приводила Ирину в ужас. К тому же, сильная боль делает нас беспомощными и не способными в адекватной форме давать отпор тем, кто, пользуясь нашей слабостью, откровенно хамит нам…

Регистраторша нехотя и лениво выписала талон.

Ирина, поддерживаемая дочкой, допрыгала до кабинета, у которого собралась огромная толпа «страдальцев».

Какой-то мужчина встал, уступая Ирине место.

Усадив маму, дочка собралась ехать за полисом.

— Не торопись, будь осторожна, так скользко на улице, — напутствовала Ирина дочь. — И захвати что-нибудь попить и почитать. Я чувствую, это надолго…

Отпустив дочку, Ирина огляделась по сторонам, рассматривая соседей по несчастью.

Прислонившись к стене, стоял паренек лет шестнадцати. Его привела мать, подозревая, что у сына сломана ключица… У него как-то странно и неестественно «зависло» плечо.

— Вот, поскользнулся на улице, — оповестила она собравшихся, занимая очередь и как бы требуя сочувствия от окружающих.

Еще были две старушки, одна из которых привела другую с повисшей, как плеть рукой. Та из них, что была здорова, склоняла плохо убранные улицы вместе с московским мэром и химическими реагентами.

— Вот вчерась по телевизеру сказывали… Закупили какуй-то химию…каких-то реагентов, — говорила старушка, делая в непонятном для нее слове ударение на букву «а». — Закупили на тыщи, а они все погнили… Сыплют-сыплют энти белые шарики, а толку нету… Люди падають шибко…

Еще были трое абсолютно здоровых, но подвыпивших парней, которые пришли за компанию вместе со своим четвертым — сильно избитым другом. Их начала ругать вышедшая из кабинета медсестра за то, что они сидят в медицинском учреждении, не снимая верхней одежды…

Еще был старичок, понуро сидевший, досушивая на воздухе зажатый металлическими зажимами рентгеновский снимок ребер…

Какой-то не совсем трезвый парень стоял под дверью кабинета и оповещал всех собравшихся, что он пойдет без очереди, потому что ему будут зашивать палец… С ним были готовы устроить потасовку четверо неразлучных друзей в кожаных куртках и черных вязаных шапочках…

Какая-то женщина возмущалась, что туалет закрыт на замок, а она уже четыре часа здесь сидит…

Под дверью врачебного кабинета в «Травмопункте» образовался некий социум, который жил своей жизнью: возмущался, охал, вздыхал…

Вот приехала милиция. Два молоденьких блюстителя порядка сопровождали троицу: сомнительного вида барышню с фиолетовым разводом под глазом и двух лиц кавказской национальности. Они, естественно, проследовали в заветный кабинет без всякой очереди. Оттуда какое-то время доносились ругань и крики. Потом все стихло. И криминальное трио, наконец, покинув кабинет врача, молча удалилась под присмотром милиционеров.

Потом приехала «Скорая». Врач «скорой помощи» привела своего пациента. Тоже без очереди.

Потом опять приехала милиция. Другая. С другими клиентами…

Казалось, не будет конца этой человеческой карусели.

— Не хотите хоть немного заглушить боль? — тихонько обратился к Ирине интеллигентного вида мужчина, сидевший рядом.

Он держал в руках небольшой, уже распечатанный пузырек коньяка. — Мне жена принесла, — как бы оправдываясь, сказал мужчина. — Я уже три часа здесь сижу… А боль невыносимая, — кивнул он на ногу свою ногу, обутую в домашний тапочек.

— Спасибо, — сказала Ирина, — но я потерплю. Мы женщины — вообще народ более выносливый. — И добавила, обводя глазами окружающих, — и как вам такая страховая медицина?

— М-да, — многозначительно отозвался собеседник.

Ирина прикрыла глаза и просидела так, пока рука дочери не коснулась ее.

— Ну, как ты? — спросила Алина, протягивая ей небольшую бутылочку минералки.

— Да я-то ничего, а вот движения никакого нет совсем, — сказала с отчаянием Ирина. — Очередь, что сидит на первичный прием к врачу, развернется потом в рентгеновский кабинет… А потом после рентгена — опять к врачу со снимками… Заколдованный круг…

Но все однажды кончается. Даже — «заколдованный круг».

Ирина лежала на кушетке, а медсестра заканчивала гипсовать ей ногу.

— Вы работаете, больничный нужен? — спросил молодой доктор.

— Работать-то я работаю, даже в нескольких местах, — невесело отозвалась Ирина, а вот больничный оплачивать некому…

— И такое бывает в нашей жизни, — понимающе кивнул доктор и, обращаясь к медсестре, попросил: «Танюша, завари мне чаю, а то в горле все пересохло».

Ирина лежала на диване, закинув загипсованную ногу на его спинку. Дочка сидела рядом.

— Ну, теперь у нас веселый период в жизни намечается, — сказала задумчиво Ирина.

— Под названием «костяная нога»? — попыталась пошутить дочка.

— Да уж. Пострадало «орудие производства»… Слава богу, голова на месте. Но планы придется пересмотреть. Так что поездку в Питер придется отложить…

— На месяц? — спросила Алина.

— Ну, что ты, дочка. Через месяц только гипс снимут. А там, как нога пойдет… Ведь все-таки перелом… Хорошо, что без смещения, как сказал доктор. И первое время я хромать буду. Думаю, два-три месяца понадобится, чтобы прийти в себя. Так что в Питер как раз к лету соберемся… Если они к тому времени вообще не передумают. Как хочется весны, лета, тепла… Как я не люблю московскую зиму, которая длится шесть месяцев в году.

— Хромоножка ты моя, хромоножка, — обняла маму дочка.

— Да, теперь от домашних дел тебе не отвертеться, — сказала Ирина.

Во время этого разговора большая красивая кошка сибирской породы запрыгнула на диван. Она стала ластиться к Ирине, а затем улеглась именно на загипсованную ногу, как бы прикрывая больное место всем своим телом.

— Ой, смотри, Марыся тебя лечить пришла, — сказала удивленно Алина и погладила кошку по спине.

— Надо же, — в свою очередь удивилась Ирина. Даже кошка меня пожалела… Ну, с такими лекарями и помощниками мне ничего не страшно, — сказала Ирина и попросила, — принеси мне три… нет, пять таблеток валерьянки… Я попытаюсь уснуть. А завтра утром напомни мне, чтобы я не забыла позвонить в издательство научно-технической литературы. То, чего я так не хотела, — Ирина вздохнула, — сейчас просто находка для надомницы с загипсованной ногой…

Ночью ей опять приснился тот же сон. Она опять заблудилась в неуютном, огромном современном здании, с длиннющими коридорами, нескончаемыми лестничными пролетами и лифтом, из которого выглядывает мужчина в шляпе и манит ее. А она все убегает, убегает от него, пока не оказывается, что бежит она уже по беговой дорожке стадиона… Сзади ей кто-то шумно дышит в затылок, а она все время почему-то хочет догнать, дотянуться рукой до того, кто бежит впереди нее в желтой футболке…чтобы тот повернулся и она увидела его лицо. Но он все время уходит. И уже из последних усилий Ирина хватает его за плечо, но молодой мужчина вырывается, а в руках у нее остается лишь кусок желтой материи…

Человек привыкает и приспосабливается ко всему. Ирина довольно шустро передвигалась по квартире странным способом, который ей посоветовала одна старушка еще в «Травмопункте». Это были не стариковская палка и даже не костыли… Это был складной деревянный стул из кухни, на который она опиралась двумя руками, стоя на одной ноге. Стул хорошо скользил по паркету и таким образом Ирина «ездила» по всей квартире.

Когда зазвонил телефон, Ирина «подъехала» к аппарату и уселась на своем же «транспортном средстве».

— Слушаю…

В трубке ответили не сразу, как бы собираясь с мыслями или испытывая Иринино терпение.

— Алло, вы будете говорить?

— Добрый день. Это Ирина? Меня зовут Александр, и я звоню из Детройта…

— Слушаю, — сухо ответила Ирина, вспоминая свое недавнее знакомство с американкой.

— Я прочитал ваше объявление в интернете. Я русский… уже двадцать лет живу в Америке…

— Странно, — перебила его Ирина, — у вас совершенно нет акцента…

— А вы очень наблюдательны, — ухмыльнулся далекий собеседник. — Дело в том, что я работаю в русскоязычной газете и общаюсь в основном с русскими эмигрантами… А у нас сейчас ночь и я любуюсь с тридцатого этажа ночным городом, — добавил он, как показалось Ирине, несколько невпопад.

— Как называется ваша газета, и что вы от меня хотите, нельзя ли поконкретней? — перебила снова его Ирина, желая повернуть разговор в профессиональное русло.

— Ой, какая вы деловая…Я думал, поговорю по душам с соотечественницей… Ну, хорошо. Мы собираемся открывать представительство нашей газеты в Москве. Нам будут нужны журналисты. И в том числе человек, который бы мог его возглавить.

— И вы ищите этого человека по интернету? — удивилась Ирина.

— А почему бы и нет? Я звонил не только вам…

— И когда вы планируете свое открытие в Москве? — все, пытаясь нажимать на конкретику, — спросила Ирина.

— Через месяц-полтора…

— Ну, вот тогда и поговорим… А пока — вышлите мне, пожалуйста, по электронной почте титульный лист вашего издания, чтобы я имела какое-то представление о нем, — желая побыстрее закончить этот разговор, сказала Ирина.

— Конечно, конечно, — отозвался тот, — я вам еще позвоню…

«Если это — не розыгрыш, то тогда — что?» — подумала Ирина и посмотрела на светящееся табло своего телефона.

Номер звонившего не определился, на табло высветились одни черточки…

Через несколько дней этот человек позвонил опять.

— А, Ирочка, здравствуйте! — обратился он несколько развязно к ней, как к старой знакомой.

— Кто это? — даже не поняла Ирина.

— А это все тот же Александр… Из Детройта… Неужели вы меня так быстро забыли? Или, может быть, вам еще кто-то звонит из Америки, когда у нас ночь? — сказал он более, чем игриво.

Ирина собралась было уже оборвать этот разговор, но, случайно глянув на табло телефона, заметила, что там высветился номер. И лишь поэтому она решила продолжить разговор.

— Как же, помню… Вы обещали выслать электронную версию своей газеты, но так и не выслали.

— А вы опять все о делах… Ну, хорошо. Как бы вы отнеслись к тому, если бы я вас вызвал года на два — три на стажировку в Детройт… чтобы вы вошли в курс дела, поездили по регионам…

Ирина не смогла сдержать усмешки.

— Вообще-то я до сих пор считала, что «регионы» — в России, а в Америке — штаты…

На том конце провода воцарилось затишье. Используя неожиданный «прокол» незнакомого собеседника, Ирина продолжала наседать.

— И кому вы еще посулили поездку в Детройт? Сдается мне, что сидите вы на телефоне ни в какой ни Америке… А в России, и может быть, даже в Москве… И просто желаете познакомиться… Я бы посоветовала вам зайти на страничку «Знакомств» в интернете, но, думаю, что вы там уже были. Там вам не интересно. Там слишком много людей, похожих на вас.

— Такое скажите, — наконец, стал приходить в себя «американец из Детройта». — Вам бы в КГБ работать. Вы меня разочаровали… Я знал, что русские женщины «зажаты»…

— Еще бы, — насмешливо перебила Ирина незнакомца. — Зато вы открыты: телефончик-то ваш у меня определился.

Собеседник замолк, и вскоре в телефонной трубке послышались гудки.

— Ну, ты подумай, какой мерзавец! — в сердцах сказала Ирина. — Чем люди только занимаются!

Она быстро набрала определившийся номер телефона. Послышались длинные гудки, а потом монотонный женский голос, записанный на автоответчик, повторил два раза: «Наберите кодовую цифру. Наберите кодовую цифру».

— Забаррикадировался, — усмехнулась Ирина. — Ну, погоди, сейчас мы тебя «раскодируем»…

И она стала быстро набирать телефонный номер.

— Наталья, привет. Помоги девушке… Повадился тут мне какой-то придурок звонить, который представляется журналистом из Детройта…

— А где он телефон твой раздобыл? — деловито поинтересовалась Наталья.

— В «Поисковых вакансиях» в интернете. А ведет себя, как «мужчина, желающий познакомиться»…

— Ну, ты вечно во что-то вляпаешься, — усмехнулась Наталья. — То американка, то американец…

— Но американка-то была настоящая, — как бы оправдываясь, возразила Ирина.

— Только толку тебе с этого никакого…

— Ну, погоди… дай мне сказать. У тебя есть кто-нибудь продвинутый по телефонной связи? Номер этого придурка определился. Мне кажется, что он звонил с мобильного телефона. Только там еще какой-то код засекреченный…

— Ну, мать, с тобой не соскучишься, — сказала Наташа. Ладно, диктуй номер…

Ирина сидела на диване и просматривала какой-то глянцевый журнал. Она уже была без гипса, но с туго перебинтованной ногой. И все еще поблизости от себя держала вспомогательное «транспортное средство» в виде стула.

В дверь квартиры позвонили.

— Открой, это, наверняка, тетя Наташа, — крикнула она дочери, которая была на кухне.

Наталья влетела в комнату, как всегда шумно, стремительно и с гостинцами — бутылкой белового виноградного вина, сладостями и фруктами.

— Ну, что праздновать будем? — спросила Ирина.

— Будем, будем. Твое быстрейшее выздоровление… Представляешь, разыскали мне этого придурка — Александра из Детройта.

— Неужели? Так быстро? — удивилась Ирина.

— Сидит он, как ты и предполагала в Москве, — продолжала Наталья. — Работает программистом в вонючей газетенке. Вот, стало быть, и шарит по халявному интернету от нечего делать. В том числе, знакомится с женщинами…

— Ну, а причем тут Америка, Детройт, представительство американского издания в Москве, наконец? — возмутилась Ирина.

— А вот мы сейчас и узнаем, — ответила Наталья, решительно направляясь к телефону.

Наташа долго набирала какие-то цифры, пока на том конце провода не взяли трубку. Потом молча дала знак Ирине подойти к ней.

— Могу я поговорить с Александром? — как можно любезнее спросила Наташа.

— Это я, — отозвался мужчина на другом конце телефонного провода.

Наталья быстро передала трубку Ирине, и та услышала знакомый голос, который сказал: «У нас здесь только один Александр».

Ирина тихонько кивнула и сказала шепотом: «Это он»…И дала понять Наталье, что не будет с ним говорить.

Наталья «взяла бразды правления» в свои руки.

— А мне кажется, что у вас работают два Александра. Один — тот, что сейчас со мной разговаривает. А второй — тот, который находится в Детройте…

Алина с Ириной зажали себе рты, чтобы не рассмеяться.

— Вы что: страдаете раздвоением личности? — наседала на вдруг утратившего дар речи собеседника Наталья. — В таком случае, вы больны и не имеете права находиться на рабочем месте…

— Вы — кто? Вы — откуда? — все еще не приходя в себя от неожиданности, наконец, спросил липовый американец.

— Я — Памела Андерсон из штата… «Сибирский регион»… А ты — вонючий программистишка из вонючей газетенки, название которой произнести вслух неприлично. Что — удивлен? Думал, не вычислят тебя? Не узнают, чем ты занимаешься?

Неизвестно, сколько бы еще Наталья издевалась над лжеамериканцем, если бы котенок, сидевший на шкафу под самым потолком, не спрыгнул на стол, задев лапками телефон… Наталья успела подхватить аппарат, но связь прервалась.

— Мам, может, тетя Наташа и с этими мерзавцами поговорит? — сказала Алина, кивнув на глянцевый журнал, который она просматривала перед приходом подруги.

— А в чем дело? — спросила тетя Наташа у Али, — мама еще куда-то вляпалась?

— Ладно, дочка, занимайся английским. Дай взрослым тетям поговорить, сказала Ирина. — Понимаешь, меня месяца полтора назад занесла нелегкая в этот журнал…

— Хорошее начало, — сказала подруга, разливая вино в красивые маленькие рюмки.

— Я там показывала фото, — продолжала Ирина, — и оставила текст для ознакомления, который, якобы, не подошел, как мне потом сказали. А красивых фотографий, что Игорь снимал, было много. Я даже не заметила, что две штуки из них просто свистнули. А сейчас проверила: именно этих фотографий не хватает. И именно они опубликованы в этом журнале.

— Что творится на белом свете, — вздохнула Наталья. — Надо Игорька на них натравить…

— Я ему уже звонила. Будет разбираться.

— А с моим большим текстом, знаешь, что они сделали? Коротенькое интервью за подписью какой-то Светланы Воропаевой. Украли фото, украли тему, — продолжала Ирина. — И что самое интересное, мы бы об этом вообще никогда не узнали, если бы дочка случайно не купила этот журнал…

Наталья что-то хотела ответить, но зазвонил телефон.

— Это, наверняка меня, — сказала Наташа, глянув на наручные часы и быстро сняв трубку.

— Ну, как ты там, мамуль? — спросила она ласково и заботливо. — Ну, выпей таблеточку от давления, а я скоро приеду и измеряю. Хорошо, передам… Алечке — привет, Ирочке — привет и выздоровление. Я уже выезжаю.

Гостья вздохнула.

— Что-то кажется матери, что давление у нее поднялось. Пора по домам, — грустно добавила Наталья, обращаясь к хозяевам.

…Был чудный месяц май. Ирина с дочкой стояли на перроне Ленинградского вокзала в Москве в ожидании заветного поезда.

— У нас, конечно не «СВ», и даже — не купе, — вздохнув, сказала Ирина. — Билеты дорогие… Туда и назад — четыре билета. А нам надо еще хотя бы одну ночь в гостинице переночевать. А командировочные мне заплатят уже после приезда…

— Да ладно, мам, какая ерунда. Зато я еду в Питер… первый раз, — Алина была просто в восторге.

Подали состав.

Мать с дочерью не спешили, чтобы не толкаться, пропуская других. Но вот и они уже в поезде, в чистеньком хорошем вагоне.

— Так, одно нижнее, одно верхнее, — деловито сверяла места с билетами Алина.

Их соседями оказались какие-то студенты — парень с девушкой, которые, забросив наверх свои сумки, быстро куда-то смотались. И еще — старичок с длинной бородой, немного похожий на странника. Он удобно расположился на нижнем боковом месте напротив, и стал раскладывать на столике свои нехитрые пожитки: половинку черного ржаного хлеба, два вареных яйца, соль, пучок зеленого лука, и какую-то видавшую виды флягу.

— Папа обещал подойти, — сказала Алина.

— Ну, раз обещал, значит, будет, — спокойно сказала Ирина.

Она выглянула в приоткрытое окно вагона, стараясь охватить взглядом толпу на перроне. Евгения она увидела сразу, и помахала ему рукой. Он тоже увидел Ирину и ответил ей на приветствие.

На мгновенье в сознании Ирины словно вспыхнул розовый свет…

Лето… Прибывает поезд на Курский вокзал… Она — еще студентка, высунувшись из окна, машет рукой Евгению, который бежит о огромным букетом цветов. Ирина высовывается в окошко поезда, и они целуются.

Потом еще розовая вспышка… Они едут в такси на заднем сиденье. Евгений положил Ирине руку на плечо. Они веселы и счастливы. В унисон их чувствам — и праздничная Москва, украшенная олимпийским Мишкой…

Такси останавливается возле добротного семиэтажного «сталинского дома».

Они входят в подъезд. Затем в квартиру. Кроме них, в квартире никого нет.

Евгений просит Ирину закрыть глаза, а затем с закрытыми глазами осторожно ведет ее в одну из комнат. Ирина открывает, наконец, глаза и ахает… Посредине большой комнаты выстроен настоящий дворец, строительным материалом для которого послужили сотни пачек… печенья «Юбилейное»…

Ирина и Евгений залазят в «сладкий дом», сидят обнявшись. Потом целуются. Евгений нечаянно задевает плечом «строительный материал» и съедобные кирпичики обрушиваются на смеющуюся и счастливую молодую пару…

Розовая вспышка исчезает, и в вагон входит довольно интересный мужчина, хорошо одетый и самодостаточный, как говорят.

— Привет, — улыбается он обеим и целует Алину, одновременно засовывая ей в карман джинсовой курточки деньги. — Пригодятся… Купи себе там какой-нибудь сувенир на память. Обожаю Питер…

Он садится рядом с дочкой и начинает оглядывать вагон. Взгляд его падает на бородатого мужчину, разложившего нехитрую снедь, которую тот запивает непонятным содержимым из фляги.

Взгляд его становится надменно-пренебрежительным, и он спрашивает с раздражением в голосе: «Неужели купе нельзя было купить?»

— В купе билетов не было, — спокойно и, глядя в окно, ответила Ирина и добавила, чисто автоматически, чтобы разрядить обстановку, — что-то тетя Наташа опаздывает…

— Ну, ладно, — сказал Евгений, посмотрев на часы. — Путешествуйте. В «Эрмитаж» сходите. Счастливо. — Он наклонился и поцеловал дочку.

Потом глянул на Ирину. Взгляд был оценивающий.

Ирина сидела, откинувшись на спинку сиденья, в облегающих джинсах и молодежном свитерке по фигуре. Густые волосы до плеч обрамляли ее лицо.

Губы его чуть дернулись. Он посмотрел на нее взглядом постороннего мужчины, в глазах которого промелькнула мысль: «Маша да не ваша»… От пронзившей его мысли он вздрогнул, и лицо его вдруг исказила нервная гримаса.

— Ну, ты там … — начал он, обернувшись к Ирине, — за дочкой смотри получше, а глазки свои красивые поменьше раскрывай… Знаю я тебя…

Ирина при этих словах не шелохнулась даже.

— Пап, не начинай, а… — сказала Алина, быстро поднялась, поцеловала отца и пошла его провожать.

Вернувшись, Алина достала из сумки бутылку минералки, открыла ее, налила в пластмассовый стаканчик воды себе и предложила маме, сидевшей в каком-то оцепенении.

— Вот ведь как интересно, — обозвался вдруг молчавший до этого бородач, у которого заметно порозовел нос, и мнения которого никто не спрашивал.

— Дочку поцеловал, а мать — нет. Не-хо-ро-шо, — сделал свое умозаключение он, растягивая последнее слово и сильно окая.

— Так, — сказала Ирина, тихонько обращаясь к дочери и не думая отвечать на вызов случайного попутчика, — ты вот психологом хочешь стать, понаблюдай… По-моему, очень интересный объект для наблюдения.

Алина прыснула и увидела тетю Наташу в окно.

— Мы здесь, — теть Наташ, — крикнула громко Алина, высовываясь в окно, и побежала ее встречать.

— Привет, подруга, — сказала Наталья, чмокнув Ирину в щеку, грузно усаживаясь и обтирая пот с лица носовым платком.

Она выложила на столик большую пачку чипсов, шоколадку и три больших апельсина.

— Ой, спасибо, — благодарно зачирикала Алина, — а попить не хотите?

Тетя Наташа неопределенно махнула рукой в ответ на Алин вопрос и обратилась к Ирине.

— А я Женьку сейчас встретила… Ну, красавец просто, — добавила она, делая ударение на букву «е».

— Ну, да, говорят, мужчины с возрастом мужают, а мы стареем, — сказала Ирина.

— Ну, не прибедняйся, Ирка. К тебе это не относится… вы с дочкой как подруги смотритесь…

— Вот именно, — вставила свое слово дочка, — только маме надо еще на полтора размера похудеть…

— Да, вот чуть не забыла, — Наталья полезла в сумочку и достала тысячерублевую бумажку, — мало ли что в чужом городе…

— Да мы всего на два дня едем, а ты нас провожаешь как в дальний путь.

— Бери, бери, — настаивала Наталья и, видя, что Ирина чем-то расстроена, спросила тихонько, наклоняясь к подруге: «Надеюсь, без эксцессов обошлось?»

— Почти, — невесело улыбнулась Ирина. — Без эксцессов, но с наставлениями, чтобы все соседи слышали… А ведь я его еще десять лет назад — до развода — уговаривала показаться специалисту. Не захотел. Ревность — как навязчивая идея… Бывает и такое…разошлись, а ревность все равно осталась. А ты еще меня уговаривала не разводиться… Это мания…Тяжелая штука.

В этот момент появились запыхавшиеся девушка с парнем — попутчики, бегавшие куда-то за продуктами. И послышался голос проводника: «Товарищи провожающие, освободите, пожалуйста, вагон».

Поезд тронулся. Наталья махала рукой, пока не скрылась из пределов видимости.

— Вот в Ленинграде я была много раз, — сказала Ирина, — а в бандитский Петербург так первый раз еду…

Дочка и молодые попутчики рассмеялись.

А в это время бородач уже разобрал постель. Глаза его довольно и умиротворенно блестели. Он снял носки и засунул их в туфли.

Мама и дочка одновременно переглянулись. И Ирина сказала тихонько, «окая» и передразнивая соседа: «Пахнет как-то не-хо-ро-шо»…

Утром, когда поезд уже замедлял ход, подъезжая к Питеру, Ирина позвонила по мобильному телефону Олегу.

— Доброе утро, Олег. Это Ирина. С утра хочу устроиться в гостинице. Я не одна, я с дочкой приехала.

— С дочкой? — удивился собеседник.

— Да, она в Питере ни разу не была, а тут случай подвернулся…

— Понятно, понятно, — ответил Олег. — Давайте сделаем так. Возле редакции есть кафе. Постарайтесь там быть часа в два.

— Да, да, — согласилась Ирина. — Говорите адрес.

Ирина с дочкой, не спеша, брели по Невскому проспекту, а потом свернули в переулок, где находилось небольшое кафе.

Они вошли, осмотрелись. Алина села за столик у окна, а Ирина подошла к стойке бара и заказала чашку черного кофе, два бутерброда с колбасой, апельсиновый сок и пирожное.

Вскоре в дверях кафе показался мужчина лет тридцати. Он огляделся, улыбнулся. И направился к питерским гостям.

— А вдруг это не мы, — упредила его вопрос Ирина.

— Добрый день, — сказал он, присаживаясь и разглядывая Ирину с дочкой. — А вы похожи. Странно, я именно такой вас и представлял…

— По голосу? — вставила свое слово Алина.

— И по голосу, и по статьям тоже. Мне очень нравится, как вы пишите. Легко, изящно, интересно…

— Ну, спасибо, давно меня так никто не хвалил, — улыбнулась Ирина.

— Так, а что вы будете есть, пить? — спросил Олег. — Сейчас посмотрим, что предлагают…

Он поднялся и направился к стойке бара и вскоре вернулся, принеся три сока, три кофе, три бутерброда с той же колбасой и соленые орешки.

В этот момент в кафе вошел мужчина лет тридцати пяти, одетый в цветастую пляжную рубаху и направился к стойке бара.

— А вот это — наш генеральный директор, — поприветствовав его, сказал Олег гостям из Москвы. — Сейчас мы все кофе попьем и сразу — в редакцию оформляться.

Стоявший у стойки бара поманил Олега.

— Это что за цветничок с тобой? — спросил он развязно, опрокидывая вторую рюмку коньяка.

— Это — журналистка из Москвы. А тебе разве главный не говорил, что мы ее собкором по Москве берем?

— Да что-то вроде Миша гутарил… Но ты знаешь: он сейчас в больнице. А я без него никого брать не буду. Это — во-первых. А во-вторых, я свои виды на Москву имею. И это главное…

Он кинул не совсем пристойный взгляд в сторону Ирины с дочкой.

— Дамочка, конечно, приятная во всех отношениях… Еще не вечер, как говорится. И я бы с дочкой не прочь познакомиться. Но, понимаешь, Олежка, для моего проекта в Москве нужна хата, в которую я всегда могу завалиться… И что б там девушка была безотказная на все случаи жизни…

— Ну, и заводи себе безотказную, — сказал раздраженно Олег, — и крути с нею шашни. А нам с главным редактором нужен хороший журналист в Москве. При чем одно к другому?

— А при том, — вызывающе ответил генеральный директор, — что вакансия только одна…

— Послушай, я все согласовал с Мишей. Человек приехал по нашему приглашению, мы должны оплатить проезд и командировочные…

— А кто приглашал, тот пусть и оплачивает, — сказал генеральный директор, опрокидывая третью рюмку коньяка, и вышел из кафе.

Опешивший Олег заказал себе рюмку водки и направился к столику.

— Что-то не так? — озабоченно спросила Ирина.

— Да все не так…вы меня извините. Тут главный некстати попал в больницу. С ним все согласовано, — начал Олег.

— А генеральный не в курсе? — спросила Ирина.

— Да в курсе он, в курсе…

— Ну, что ж, — вдохнула Ирина, — подождем, когда выздоровеет главный. И добавила, — зато дочке повезло, больше времени будет на экскурсии. Не все так плохо…

— Нет, вы же меня еще и успокаиваете, — взвился Олег, проглатывая рюмку водки. — Знаете, я сейчас перед вами себя последним идиотом чувствую.

Он достал бумажник, вытряхивая его содержимое.

— Вот возьмите на обратный проезд.

— Что вы… У нас билеты заранее куплены, — сказала Ирина, — мы ведь всего на два дня приехали. А деньги уберите. Лучше посоветуйте, куда нам направиться…

— Можно в «Эрмитаж» податься, в «Русский музей», на «Исаакиевский собор» взобраться…

— Точно, точно, — подхватила Ирина, на «Исакий», чтобы сверху на Питер посмотреть…

— А как ваша нога? — спросил Олег.

— А вы помните? — удивилась Ирина. — Да вроде бы не хромаю, а так — иногда побаливает…

— Звоните, если что вдруг. Я ваш должник…

…Ирина с дочкой сидели в поезде. Окна были в разводах от дождя.

— Вот все мне нравится в Питере, кроме дождя, — сказала Ирина. — Никогда бы к этому не привыкла…

— А я обожаю дождь, — сказала Аля, вглядываясь в замутненное окно поезда.

— Мам, посмотри… Это не Олег случайно?

Ирина выглянула в окно.

Под зонтом и в плаще, с букетом цветов по перрону брел человек, очень похожий на Олега. Ирина постучала в окно. Он вскинул зонт и помахал букетом.

— Вот уж никак не думала, что нас из Питера кто-то провожать будет, — искренне удивилась Ирина, беря букет намокших тюльпанов.

— Вы знаете, я был у Миши в больнице. Все утрясется… Вы не переживайте, — оправдываясь говорил Олег.

— Да по-моему, вы больше меня переживаете. А мы так довольны поездкой. Только устали очень…

Объявили об отправлении поезда.

Олег засуетился, прощаясь: «Я вам обязательно позвоню, наш уговор остается в силе»…

Поезд покачивал пассажиров, в нем было тепло и уютно. Ирина с дочкой пили чай.

— Мама, — сказала Аля, — мне кажется, что этот Олег в тебя влюбился…Точно…

— Не выдумывай…Давай спать. Ноги гудят от усталости.

Они вошли в квартиру, поставили дорожные сумки.

Кошки выбежали навстречу, радуясь возвращению хозяек. Они обнюхивали сумки, тыкали в них любопытные носы.

— Ну, не оголодали тут без нас, домашние животные? — тискала кошек Аля.

— Ты пойдешь в душ? — спросила Ирина.

— Не сейчас, позже.

— Ну, тогда я первая, — сказала мама.

После душа, обмотав полотенцем волосы, Ирина пошла на кухню. Привычно поставила на электроплиту чайник, полезла в холодильник. Сделала бутерброды с сыром, разлила чай по чашкам, поставила все на передвижной столик и покатила его в комнату.

— Только приехали, а ты уже побежала к компьютеру, — сказала Ирина, — позавтракай сначала хотя бы.

— А я почту проверяю, — отозвалась Аля.

— Ну, тогда проверь заодно и мою.

Ирина села на диван и с удовольствием стала пить чай из красивой домашней чашки.

— Ой, что это? Вернее — кто? Смотри… смотри…

Ирина посмотрела на экран компьютера.

На нем постепенно, по частям, проступало фото какого-то незнакомца. Это был фотопортрет мужчины, снятого крупным планом, в ковбойской шляпе и с сигарой в зубах. Его нельзя было назвать молодым, но у него было очень интересное волевое лицо и выразительные серые глаза.

— Хотелось бы знать, что нужно от меня этому ковбою, — недоуменно спросила Ирина.

— А тут письмо еще… на английском языке… — сказала Аля.

— Ну, давай переводи, покажи свои знания…

— А зачем мучиться, я долго буду переводить, — лукаво ответила дочка. — Я сейчас поставлю программу «переводчика».

— Ах, да… Я и забыла, что такое существует специально для ленивых. Везет же некоторым.

Алина пощелкала клавишами и стала читать текст уже на русском языке: «Здравствуйте! Вам пишет американец Майкл Смит»…

При словах «американец» Ирина чуть не выронила чашку с чаем.

— Нет, я больше этого не вынесу… Опять американец? — Ирину начало трясти от нервного смеха так, что на глазах выступили слезы.

— Да, погоди ты, мама, дай я дочитаю…

И дочка опять начала читать.

— «Здравствуйте! Вам пишет американец Майкл Смит. В газете «Чикаго-трибюн» я случайно прочитал маленькую заметку без подписи о русском художнике, который рисует на бересте. Там было также еще две фотографии. Вы даже не можете себе представить, какого труда мне стоило получить ваш электронный адрес. Я так и не смог понять, почему мне не хотела его дать американская журналистка, работающая в Москве, которой я сам лично звонил в Москву много раз и с которой я очень сильно поругался. Все дело в том, что я хочу издать книгу, в которой будет рассказываться о необычных художниках разных стран, и мне будет очень нужен ваш подробный материал и фото. Извините, я не знаю ни вашего имени, ни фамилии. Но мне очень нужно, чтобы вы ответили мне. Кстати, я скоро собираюсь в Москву. И у меня есть там друг-переводчик. Надеюсь, что когда я познакомлюсь с вами, у меня уже будет два друга.

Майкл Смит».

— Ну, вот видишь, по-моему, это настоящий американец, а не «американец из Детройта», — сказала Алина.

Ирина отставила чашку, села к компьютеру и еще раз молча, «про себя», внимательно прочитала письмо. А потом стала пристально разглядывать портрет. Она пару раз провела рукой по экрану компьютера, как бы сметая с него пыль и стараясь лучше разглядеть портрет.

— Ты знаешь, у меня какое-то странное чувство, — сказала она дочери. — Такое ощущение, что я уже где-то когда-то видела этого человека…

— А может это… дежавю? — улыбнулась дочка.

Казалось, Ирина не слышала этих слов. Казалось, она вообще находилась где-то далеко, как бы в отсутствии присутствия.

Она лишь пристально смотрела на изображение в мониторе и вдруг… запела. Старую, забытую мелодию, слышанную когда-то в молодости. Это была веселая песенка о сказочной птице счастья, слова и мелодия которой вдруг как-то сами выплыли из глубин памяти…

Дочка с удивлением посмотрела на мать. Но та удивила ее еще больше, попросив принести томик …Александра Грина.

— Зачем? Мам, ты не переутомилась случайно от всех наших питерских экскурсий? — спросила Аля, обнимая маму и заглядывая ей в лицо.

Ирина засмеялась: «Со мной все в порядке».

— Знаешь, у Грина в «Бегущей по волнам» есть удивительные строки… — Ирина сделала паузу, вспоминая запавшие когда-то в душу слова.

— …«Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовет нас…» — медленно начала проговаривать она.

Аля принесла книгу, Ирина полистала ее и быстро, найдя страницу с закладкой, стала читать.

— «Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, тягостно спохватясь и дорожа каждым днем, всматриваемся мы в жизнь, всем существом стараясь разглядеть, не начинает ли сбываться Несбывшееся? Не ясен ли его образ? Не нужно ли теперь протянуть руку, чтобы схватить и удержать его слабо мелькающие черты?»

Алина с удивлением смотрела на маму.

— Да, — сказала дочка, — красиво написано, — но я все же не могу понять, какое отношение все это имеет к ковбою вместе с его письмом?

— Это очень трудно, почти невозможно объяснить, — сказала Ирина в раздумье, подбирая слова. — Это на каком-то, чисто интуитивном уровне происходит… Вот, когда ты читала письмо, а я рассматривала фото, как будто какой-то «щелчок» или «короткое замыкание» во мне произошло. И почему-то вспомнилась именно эта, а не другая мелодия, и именно эти строки… Понимаешь? Это знак… Судьба всегда дает знак. Но просто мы его не всегда можем распознать…

— Ох, уж мне эти фантазии творческих людей, — улыбнулась Аля и щелкнула пультом, включая телевизор.

— Пока что тебе это трудно понять. Остается просто принять на веру, что такое случается в жизни, — спокойно сказала Ирина.

А из телевизора доносились такие, уже набившие оскомину слова: «Молодость, красота, здоровье…

Счастливы обладающие»…

Счастливы ли?

Невысокое искусство

— Ах, ты сволочь! Ах, ты мразь! — кричала разъяренная женщина.

— Да нет уж, это ты — мразь, — нервно, но, все же стараясь сдерживать себя, отвечал мужчина, — и к тому же — проститутка…

— Ты не смеешь меня оскорблять. Сам завел себе эту тварь за бугром, а от меня требуешь соблюдения приличий? — истерично наступала на него женщина в плохо запахнутом шелковом халате.

Мужчина посмотрел на нее презрительным взглядом, но промолчал, быстро застегивая кожаный «дипломат». Он вообще пожалел, что пришел домой. Ведь можно было встретиться с дочкой Викой где-то в кафе, чтобы передать деньги и подарки, которые он привез из-за границы. Тем более, что дочку он не застал, она заночевала на квартире у тещи, куда его и раньше трудно было заманить. А сейчас — тем более.

— А я тебе развода не дам, не дождешься, — как последний аргумент выдохнула женщина.

Сказала зло, истерично, понимая, что выдала последний мелкий козырь в игре, которая заведомо для нее была проиграна.

Мужчина, взявшийся уже было за ручку входной двери, резко обернулся.

— Да зачем же я тебе нужен? Ты столько раз говорила, что ненавидишь меня…

И быстро, не дожидаясь ответа, вышел, хлопнув дверью. И правильно сделал, потому что у разъяренной женщины слов уже не было. Она схватила с тумбочки антикварную статуэтку и швырнула ее в только что захлопнувшуюся дверь, давая выход своим неуемным эмоциям…

А после этого брякнулась на диван и завыла. И не столько от слов мужа, которого, как ей сейчас казалось, она никогда не любила, а от невыносимой досады на себя, на свою жизнь, на весь белый свет.

— Ну, уж нет… Счастливого будущего я вам не гарантирую, — сказала она, поднимаясь спустя какое-то время с дивана и имея в виду своего супруга и его пассию.

Женщина подошла к бару, достала оттуда начатую бутылку коньяка и отпила крепкую жидкость прямо из горлышка. Дома, не на людях, она вообще любила пить «из горла». Пусть немного, но «из горла». Сейчас же ей хотелось напиться. И было отчего… Горячительный напиток обдал теплом, но совсем не притупил разлившуюся желчь и тоску. Выпито было ровно столько, чтобы мозг, получив допинг, начал искать выход из тупика, в котором она неожиданно оказалась.

— Нужно срочно что-то придумать, — сказала женщина, которую звали Милой, и закурила.

Еще она подумала о том, что проспала смерч, который разразился над ее головой. А ведь, вроде, ничто его не предвещало. Она, конечно, сильно лукавила, когда с трагической интонацией в голосе называла себя «ни женой, ни вдовой». На самом деле ситуация эта ее весьма устраивала. Муж ее, с которым у нее сложились своеобразные отношения, вот уже восьмой год находился в воюющей мусульманской стране, которой большая советская держава оказывала братскую помощь. Был он отнюдь не самым главным человеком в посольстве. Отнюдь. Но зато все знакомые Милки знали, что ее муж Виктор — дипломат и окончил МГИМО. Когда кто-нибудь случайно нетактично спрашивал, почему же она не вместе с мужем, она округляла глаза и доверительным шепотом говорила: «Ну, неужели вы сами не понимаете?»

У них была дочь — Вика. Муж обеспечивал семью, наезжая раз в году в отпуск. У Милы была совсем не пыльная работенка. И полная свобода действий в смысле знакомств с мужчинами, что, естественно, от мужа скрывалось. Ну, может, он и подозревал что… Но «не пойманный — не вор» — считала женщина. А саму ее такая свобода устраивала. Она даже мечтала, как однажды, когда ее муж приедет в очередной отпуск, она ему выдаст: «А я выхожу замуж… Надоело быть ни женой, ни вдовой». Но… Почему-то так не получалось, хотя какие-то мужчины крутились возле нее. А годы шли… И их дочке уже вот-вот исполнится девятнадцать лет. И самой ей уже сорок один…

И надо же было так случиться, что где-то за месяц до своего нынешнего приезда в Москву Виктор позвонил и сказал, что хочет развестись. Это было так неожиданно, что Мила истерично расхохоталась и бросила телефонную трубку. Вот тебе и воюющая мусульманская страна! А она была спокойна. Женщин там, за посольским забором — раз-два и обчелся. Да и те — при мужьях. Разве что какая медработница приблудилась? Вольнонаемная и военнообязанная? Не учла, не предусмотрела… Нет, она, конечно, допускала, что у мужа могли быть какие-то интрижка за столько-то лет. Но не настолько же, чтобы развестись. А тут еще этот идиот Гарик ей такую свинью подложил…

Неделю назад она ближе к вечеру собралась отвезти матери дефицитное сердечное лекарство. А тут как раз перед самым уходом дружок ее и заявился. Ну, не выставлять же его за двери, когда она через полтора часа вернется. Дала этому халявщику бутербродов, поставила выпивку, включила музыку, чтобы не скучал. Да еще и строго-настрого наказала: если телефон будет звонить, чтоб ни в коем случае трубку без нее не снимал.

Этот идиот поел, попил, захмелел. И когда зазвонил телефон, ему захотелось, видите ли, еще и пообщаться…,А0 звонил Виктор. И Гарику, который услышал мужской голос, вдруг захотелось повыпендриваться и выяснить, кто звонит: отвергнутый предшественник Толик или никудышный и толстый, и потому тоже отвергнутый Вовик…

Когда она возвратилась домой, было уже поздно. В сердцах выставила ухмыляющегося Гарика, понимая, какую козырную карту подбросила мужу, и без того надумавшему с ней развестись. Но было еще одно обстоятельство, последняя капля, добивающая ее именно в такой ответственный момент. Пару дней назад она наведалась к врачу и узнала, что беременна. Мысль о предстоящей расплате за удовольствия, иногда случавшиеся в ее жизни, бесила и угнетала одновременно. И вопрос этот нужно было решать в самое ближайшее время. В общем, все до кучи…

Она встала с дивана в расхристанном халате с бутылкой коньяка и подошла к зеркалу. На нее глядела оттуда некрасивая, с опухшими, красными крысиными глазками, не очень хорошо сохранившаяся сорокалетняя женщина… К тому же — беременная. К тому же — ненужная ни своему мужу, ни тем более — любовнику… Осознание этого всего было так невыносимо, так отрезвляло, что она снова приложилась к бутылке и пила долго, пила, пока не захлебнулась и не закашлялась. А вместе с кашлем навалилась еще и тошнота: видно организм, начавший уже перестраиваться, не хотел принимать алкогольный яд в таком количестве. Она еле успела добежать до ванной, долго судорожно кашляла в раковину, умывалась холодной водой. Наконец, вышла и, бледная и обессиленная, плюхнулась на диван.

И тут зазвонил телефон. Звонила мать.

— Ну, я, конечно, понимаю, что у вас с дочерью плохие отношения, но не до такой же степени, что…

— Ой, мама, не заводи волынку, — не дав матери договорить, грубо перебила ее Мила. — И без того тошно. А отношения…точно такие же, какие у меня были с тобой в этом возрасте. Ей удобно жить на два дома. Особенно, когда она тебе говорит, что ночует дома, а мне говорит, что у бабушки… Взрослая она уже. Через месяц — девятнадцать стукнет.

— Взрослая-то, взрослая, — недовольно согласилась мать, — но с такими делами дочки обычно к матерям приходят, а не к бабкам…

— Ну, поехало, — раздраженно сказала Мила, не способная воспринимать в данный момент никаких проблем, кроме своих собственных.

И тут ее кольнула досада: да ведь дочкины-то проблемы — тоже ее головная боль, как бы ей не хотелось в этом копаться, особенно сейчас…

— Ну, и что за дела?

— Дела те же, с какими ты ко мне в шестнадцать лет обращалась…

— А нельзя без параллелей? — опять грубо перебила Мила мать.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что Вика беременна?

— Именно это я и хочу тебе сказать.

— Ну, нет… Это уж слишком, — думая о своем, — сказала Мила. — Двое беременных на одной жилплощади, — это явный перебор…

— Как двое? Почему двое? — переспросила мать.

— А так. Потому что я — тоже беременная, — сказала Мила и нервно хохотнула.

— Так, я еду, — выдержав некоторую паузу, сказала мать, — надо собраться и все обсудить.

— Мамуля, ты как всегда права, — иронично и немного успокаиваясь, сказала Мила. — Если хочешь приехать, то …приезжай к вечеру. Мне себя еще надо в чувство привести, — и первая бросила трубку.

Она подошла к шкафу, открыла ящик с медикаментами и быстро нашла маленькую стеклянную бутылочку с валерьянкой. Вытряхнув оттуда сразу штук пять маленьких желтых таблеток, она заглотнула их, не запивая. Затем задернула шторы на окнах, делая в комнате сумерки, и легла на диван, прикрыв ноги покрывалом.

А в это же самое время ее мать — Ирина Михайловна, энергичная женщина шестидесяти четырех лет, после телефонного разговора, прошла на кухню. Она быстро приготовила себе кофе с молоком и достала из холодильника пирожное «эклер», затем отправилась с едой на балкон. «Заедать неприятности» ей было свойственно так же, как и многим другим людям. Она удобно расположилась в тени балкона, выходившего в довольно тихий для центра Москвы дворик.

— В семье не без урода, — сказала она вслух фразу, которую ей приходилось произносить многократно в разные периоды ее жизни.

Но одно было неизменным: каждый раз эти слова относились к дочери.

— Да и этот тоже хорош, — продолжала размышлять Ирина Михайловна, подразумевая зятя, — надумал разводиться, неблагодарный провинциал…

Она со злостью подумала о муже Милы, и чашка качнулась в ее руке. Женщина смахнула пролитый кофе с домашнего платья и вздохнула о своем муже, которого не было уже четыре года.

Налетевший июньский ветерок был свеж и приятен. Ирине Михайловне захотелось вздремнуть в кресле на балконе. Да какой там сон, когда у них в семье такое творится! Ее до слез давила досада за непутевую дочь. А ведь это благодаря ей — всего лишь билетерше из рядового московского кинотеатра, ее дочка в свое время удачно вышла замуж…

Вообще, пока дети были маленькими, особых проблем не было. Проблемы возникли, когда дети подросли. Да и то они касались в основном дочери. У Ирины Михайловны и ее мужа Георгия Степановича было двое детей — Мила и сын Олег, который был старше сестры на два года. Родителям казалось странным: брат и сестра не любили друг друга с раннего детства. И когда они выросли, их детская нелюбовь друг к другу переросла во взрослую ненависть.

Родителям было как-то недосуг анализировать, почему же так произошло. Дети были сыты-обуты, ни в чем не нуждались. Летом ездили с родителями на южные курорты и подмосковную дачу. Главным добытчиком в семье был, конечно, Георгий Степанович, который работал «по снабжению». И хотя числился он каким-то десятым заместителем на базе, на жизнь хватало. В условиях тотального советского дефицита должность у него была очень хорошая. Однажды, купив по дешевке полдачи в престижном районе Подмосковья, он сумел подкопить деньжат и позже выкупил ее полностью. Нужно было позаботиться не только о том, чтобы детям было где отдыхать, но и подумать об их раздельном проживании в дальнейшем, учитывая их все нарастающую неприязнь друг к другу. Впрочем, причина этой вражды лежала на поверхности. Это было элементарное соперничество: кого больше любят родители. Любили, конечно, больше Олега. Так получилось. За покладистость, практичный ум, беспроблемность. Но Мила не могла с этим смириться…

Однокомнатная кооперативная квартира, в которой жила сейчас Мила, была также куплена в свое время благодаря неутомимым стараниям отца.

Но если за материальную часть в доме отвечал Георгий Степанович, то за духовную — Ирина Михайловна. Как-то, уже, будучи взрослой, Мила вынуждена была признать ее заслуги.

— Ну, мать, не перестаю тебе удивляться… Такое ощущение, что ты не билетершей в кинотеатре проработала, а, по меньшей мере — заместителем директора московского Дома кино, — говорила дочь, подразумевая не только умение матери заводить нужные знакомства и связи, но и умение их поддерживать долгие годы.

Да, была она всего лишь билетершей в кинотеатре. Но в кинотеатрах в былые времена часто устраивались встречи с известными артистами перед премьерой. Она знала, кого пригласить на такой вечер — участкового врача, которая всегда продлит больничный и даст рецепт на дефицитное лекарство, кое-кого из школьных учителей своих детей, знакомую портниху, или новенькую одноклассницу Милы Светочку, чей отец занимает хорошую должность …

И своих детей она часто брала на такие встречи. После разговора со зрителями директор кинотеатра всегда приглашал именитых гостей «на чай» в свой кабинет. Разумеется, там был не только чай… Артисты, только что мелькавшие на экране, сидели рядом за столом, пили, ели, смеялись, вспоминали смешные истории из жизни. И Ирине Михайловне очень хотелось, чтобы Мила выбрала себе профессию, связанную с искусством — театром или кино.

— Вот о какой жизни надо мечтать! Вот в какую среду надо попасть! — наставляла она свою подрастающую дочь, которой не совсем понятен был ход мысли матери: то ли ей в актрисы готовиться поступать, то ли мужа искать артиста или режиссера.

Зато с Олегом все было ясно. Он еще в шестом классе заявил, что будет часовщиком. После восьмого пошел в техникум, выучился на часовщика, умел также гравировать, что впоследствии дало возможность Ирине Михайловне не без гордости заявлять, что у сына — замечательная профессия и что он зарабатывает не только на «хлеб с маслом», но даже — «с икрой».

Но для дочки ей хотелось чего-то особенного, хотя успехами школьными она не радовала и десятилетку оканчивать никак не хотела. Ирина Михайловна, в свое время закончившая всего лишь семилетку, понимала, что дочке десятилетки никак не избежать. Но Мила с таким большим напрягом завершила девятый класс… И стало ясно, что с аттестатом зрелости могут возникнуть проблемы, как бы мать не старалась.

Вот тут-то Ирине Михайловне и пригодились ее многочисленные знакомые. Она звонила, советовалась с ними, куда бы получше пристроить свою непутевую дочь. Кто-то из них и посоветовал ее дочери поступить учиться на гримера в училище, где еще также обучали на костюмеров, художников-бутафоров сцены, художников-декораторов.

Ирина Михайловна смекнула быстро: это было как раз то, что нужно. Во-первых, туда для поступления достаточно было свидетельства о восьмилетнем образовании, а, во-вторых… Дочка, после завершения учебы, с такой профессией могла работать и в театре, и на киностудии. В общем, выбору интересной и перспективной профессии Мила была обязана матери.

Но училась Мила с большой ленью, занятия часто прогуливала. А потом и вовсе начались загулы в общежитии с художниками-однокашниками, куда Мила наведывалась довольно часто. Молодежь веселилась и прожигала жизнь. У них даже термин был такой — «разлагаться». Например, кто-то, приглашая ее в общагу, мог спросить: «Ты придешь к нам разлагаться сегодня вечером?»

Миле нравилось такая беззаботная жизнь: пили-дымили, говорили об искусстве и… «разлагались».

«Гулять с умом», как учила ее мать, у Милы не получилось. Поэтому не удивительно, что в шестнадцать ей пришлось сделать аборт. Мать хваталась за голову, усталый отец, приходя с работы, недовольно сопел за едой и качал головой.

— Ну, это в вашу породу, в твою двоюродную сестрицу, — как бы оправдываясь перед мужем, говорила Ирина Михайловна, намекая на незамужнюю и известную своим скандальным поведением родственницу Георгия Степановича.

Главный добытчик молча ел и сопел, зная, что спорить с женой бесполезно.

Тогда же мать серьезно призадумалась над будущим дочери: пусть лучше рано выходит замуж, чем такая безалаберная жизнь. Уже было все для нее ясно — дочка звезд с неба хватать не будет…

На свою первую практику Мила попала не в тот театр, куда хотела, а куда направили из училища. Но все же это был московский театр, который жил своей специфической жизнью. Для человека нового и любознательного здесь было много интересного. Но Мила не была любознательной и ходила сюда, как бы отбывая трудовую повинность. Ей еще, пожалуй, крупно повезло, что ее наставница по профессии, гример со стажем — Маргарита — с сухим морщинистым лицом прокуренной женщины, и короткой стрижкой «под мальчика», не была требовательной занудой. Маргарита была большим мастером, но Миле не дано было это понять. Она видела в ней лишь странную, не от мира сего худую, некрасивую и немолодую женщину с плоской грудью. И еще ей казалось, что женщина такой профессии должна выглядеть совсем иначе.

— А мы люди из обслуги, — сказала просто Маргарита в первый день знакомства с Милой, сразу ее как-то ошарашив и приземлив, не вынимая изо рта папиросу с едким дымом. — Высокое искусство вон там, — и кивнула в сторону сцены, добавив при этом, — но это вовсе не означает, что мы должны плохо работать. В нашей профессии есть много хитрых секретов…

Она быстро, оценивающим взглядом, посмотрела на девушку и про себя отметила, что вряд ли из нее будет толк. Потому что у нее пустые глаза. Потому что она не дышит атмосферой театра. Не чувствует его запаха. А раз так — значит у нее плохо со слухом… Душевным. Но, естественно, она ей этого не сказала.

В этот же театр Мила пришла работать после окончания училища. Ее мало трогало освоение секретов профессии, зато оно проявляла очень большой интерес к сплетням и интригам, которых всегда в любом театре с избытком. На тот момент на глазах у всех развивался роман Примадонны театра с актером, которого она привезла с очередных гастролей — красавцем, подающим большие надежды.

Мила не понимала, как это такой красавец может крутить любовь с женщиной, которая его на пятнадцать лет старше. Хотя, она не могла не отдавать ей должное: Примадонна была интересна и к тому же выглядела значительно моложе своих лет. Ей было вообще присуще свойство многих актрис — очень долго выглядеть женщиной без возраста… Но почему-то именно это обстоятельство очень раздражало восемнадцатилетнюю девушку. Может быть, потому, что сама она благодаря округлым формам выглядела старше своих лет? Ей вообще жутко не нравилась Примадонна, очень четко державшая дистанцию по отношению к гримерам и прочим костюмерам, за исключением Маргариты.

У Милы все время возникало желание ей как-то насолить, сделать пакость. А тут еще этот актер каждый день перед глазами. Двухметровый красавец с орлиным взором, всеобщее обожание и разговоры…Одним словом — герой-любовник на сцене и в жизни. Как было не увлечься? «Неужели же у меня — молодой, меньше шансов, чем у этой вредной и капризной старой тетки?» — рассуждала Мила, глядя на себя в зеркало и зная, сколько в действительности лет Примадонне. — Неужели же он не обратит на меня внимание?»

Да, она не родилась красавицей. Но зачем же существуют разные «женские штучки»? Да и к тому же — профессия у нее какая! Невысокий нависший лоб скрывался за милой челочкой. Глубоко посаженые бесцветно-серые и маленькие глазки делались выразительными, если на веки умело нанести нужные тени и густо накрасить ресницы. Узким губам (как подмечено в народе — признаку злого нрава и скаредности) можно придать припухлость и увеличить объем, умело пользуясь контурным карандашиком и губной помадой… Слишком широкие скулы «сузить», умело наложив пудру разных оттенков. После такого макияжа отнюдь не точеный нос с горбинкой становился не так заметен…

— Да ты у меня просто красавица, — восхищалась мать, глядя на Милу, наводившую марафет.

Ну, красавица не красавица, а жить с такой внешностью можно, считала Мила. Спасибо косметике. Также все то, что находилась от плеч до талии, ее тоже устраивало, даже было предметом гордости. Но вот ниже… Это ее была вечная головная боль…

С широкими бедрами еще можно было смириться. Но вот с короткими и толстыми ногами с большими икрами — трудно. Она страдала от этого всю жизнь. В школе мальчишки, и даже девчонки, дразнили ее футболисткой. Когда она подросла, то по той же причине не смогла носить мини-юбки. И также — джинсы. Что было для нее вообще невыносимо и жутко обидно, особенно в то время, когда все ее ровесницы бегали в коротких юбчонках и облегающих джинсиках, добытых с таким трудом.

Какие уж там джинсики, икры выпирали даже из-под брюк, сшитых по индивидуальному заказу… Поэтому ее пожизненным уделом стали юбки, максимально прикрывающие ноги.

— Какая ерунда, — не соглашалась Ирина Михайловна, когда Мила жаловалась на фигуру. — Молодость — вот твое преимущество и достоинство на сегодняшний день. И не забывай: к тому же ты — москвичка, живешь не в Тмутаракани какой-нибудь и не в городе ткачих. Сколько у тебя возможностей, опять же, если распорядиться этим с умом…

— Ну, возможности — возможностями, — деловито и самоуверенно соглашалась дочь, — только мужики всегда на ноги пялятся…

Ирина Михайловна, так радовавшаяся в свое время, что ее дочь работает в театре, до сих пор не знала, что же в действительности тогда такое произошло, из-за чего ее дочь написала заявление «по собственному желанию». Она знала эту историю со слов дочери: дескать, та однажды просто не угодила капризной Примадонне… А расшаркиваться перед нею как другие, не захотела. Это была, так сказать, «официальная версия». О том, что произошло в действительности, знала только Мила.

На тот момент она проработала в театре более года. И даже ходила на работу с интересом, потому что там могла видеться с «предметом» своей страсти. Сама специфика ее работы давала ей немало возможностей для этого. Подстраивала она «случайные» встречи и в театральном буфете, и просто на улице… Но, набиравший силу и известность актер, похоже, ничего не замечал. Был он человеком жизнерадостным и общительным. С одинаковым уважением относился к коллегам по актерскому цеху и осветителю и рабочему сцены. В нем не было ни столичного снобизма, ни обычного человеческого хамства. В Миле же переполнявших ее эмоций накопилась столько, что они должны были во что-то однажды выплеснуться. Она жутко ревновала его к Примадонне. И ненависть ее достигла апогея.

Однажды случилось так, что Маргарита сильно заболела. В промозглом и сыром московском марте у нее произошло обострение бронхита заядлого курильщика. Это случилось в начале месяца, а 8-го марта Примадонна со своим другом должны были показывать сценку из спектакля в сборном концерте, проходившем в каком-то Дворце культуры по случаю Международного женского дня.

Мила так давно вынашивала месть в своем сердце, что ей даже ничего не надо было придумывать. Все придумалась само собою.

Примадонна сидела перед зеркалом, уже облаченная в роскошное розовое платье со множеством оборок, курила через мундштук и сама себя лениво гримировала, прикрепляя накладные ресницы и припудривая нос.

— Что же это за жуткая несправедливость такая, дружочек, — жалобно обращалась она к актеру, — что я и в праздник всех женщин должна работать?

— Ну, что поделать, — отвечал тот, подмигивая костюмерше и гримерше, — планида у тебя такая…

— Я думаю, мы сегодня после трудов праведных гульнем где-нибудь в ресторанчике?

— Конечно, как пожелаете, королева, — говорил атлетический красавец, скрестив руки на груди и любуясь Примадонной.

Эта манера вести интимные разговоры, словно вокруг никого не было, всегда жутко раздражала Милу. А ревность делала ее жизнь невыносимой. Тем более, что она была женщиной, и к тому же — молодой. И тоже не отказалась бы посидеть в ресторанчике. И ей тоже не хотелось работать в праздничный женский день.

— Парик, детка, — только и произнесла Примадонна, небрежно и в тоже время требовательно кивнув в сторону Милы.

У Милы уже все было готово. Еще как «готово»! В этой сценке использовался пышный парик со множеством буклей и локонов. Она подошла к Примадонне и стала осторожно его прикреплять.

Примадонна недовольно поморщилась, вспомнив болеющую Маргариту, к рукам которой она привыкла за многолетнюю работу в театре.

— Ладно, сойдет и так для этой публики, — сказала Примадонна, через пару минут, отодвигая руку Милы и подразумевая пролетарскую аудиторию Дворца культуры крупного московского завода.

Она сама еще небрежно подколола несколько шпилек и направилась, наконец, с актером за кулисы, выразив неудовольствие по поводу какой-то тяжелой энергетики, которая, как ей показалось, исходит от новенькой гримерши… Но Мила уже этого не слышала.

Все складывалась как нельзя лучше. Парик был специально не очень хорошо закреплен, но теперь у нее было оправдание: Примадонна сама ее торопила. Но и это было не все. В роскошном парике Мила специально заранее отрезала несколько локонов и буклей, а затем незаметно запрятала их в пышные хитросплетения парика. Она знала, что в динамичной сценке из оперетты актеры будут танцевать и петь.

Все случилось именно так, как она задумала. Когда Примадонна танцевала, невольно сотрясался парик. Сидевшие в первых рядах зрители начали хихикать, когда полетели ловко подрезанные локоны и букли. К тому же, к своему ужасу, Примадонна обнаружила, что парик очень плохо прикреплен, и ей периодически приходилось делать движение рукой, чтобы он не слетел с головы.

Мила вообще относилась к породе тех людей, которые сначала что-то делают, а потом думают. Но тут она все продумала до конца. Она пошла на этот шаг, зная, что ей все равно придется уйти из театра. Слишком невыносимо была наблюдать за развитием театрального романа…И к тому же — ей не нравилось обслуживать кого-то.

— Где эта мерзавка? Где эта пигалица, из-за которой у меня парик не слетел только потому, что я должна была держать его обеими руками? — кричала разъяренная Примадонна.

— Но ведь вы торопились… Сами не дали мне закрепить его как следует, — спокойно, и даже невозмутимо ответила Мила.

— А что это за клочья сыпались с моей головы? — продолжала наступать актриса, понимая, что сама дала повод этой мерзавке для оправданий.

— Я не знаю. Очевидно, парик уже старый…Возможно, его надо было отдать в ремонт мастеру. Меня никто не предупредил…

— Не надо ссориться в праздничный день. Подумаешь, сборный концерт, — выступил дипломатом герой-любовник на сцене и в жизни. — Пойдем-ка лучше в зал, сейчас Кобзон будет петь, — сказал он, уводя разгневанную Примадонну.

Но странное дело: осуществив свою месть и неторопливо бредя домой, Мила ощущала, что червь досады и зависти по-прежнему гложет ее. Она вдруг постигла некую жизненную истину: оказывается, у немолодой, но красивой женщины больше шансов, чем у молодой, но некрасивой. И еще она поняла одну вещь: все эти костюмеры, гримеры, осветители и прочие рабочие сцены, без которых, однако, не обходятся ни в одном театре, навсегда останутся людьми второго сорта, обслуживающими искусство. Неким его предбанником, представителя которого в любой момент можно обозвать «мерзавцем» или «пигалицей», и никто даже этого не заметит.

«Ну, уж нет, разбирайтесь сами со своим «высоким» искусством, но только без меня», — злорадно думала она, придя домой и набирая номер телефона заместителя директора театра, чтобы сказать, что она хочет уволиться и не желает, чтобы ее оскорбляли.

— Я должна опередить эту стерву, вдруг она решит настучать на меня, — рассуждала Мила вслух, многократно набирая занятый телефонный номер.

Заместитель директора театра, хотя уже и тяпнул по случаю женского дня, но рассуждал здраво.

— Да все это ерунда, детка. Какой-то там старый парик… Ну, обозвала, подумаешь, — говорил мужчина, которого оторвали от праздничного стола. — Она ведь ведущая актриса театра, вы должны это понимать. Ну, не знаю, не знаю… Поступайте, как хотите. М-да, если у нас еще молоденькие гримерши с амбициями будут, как же нам дальше работать…

Много лет спустя, когда Мила вспоминала об этом преднамеренном зле, оно казалось ей какой-то детской шалостью. На нее очень сильное впечатление произвел рассказ одной известной актрисы в какой-то телевизионной программе. Когда ведущий спросил у нее, часто ли ей приходится сталкиваться с завистью, актриса рассказала историю, как однажды ей после спектакля подарили красивые розы с отравленными шипами. Она укололась и очень долго и серьезно болела.

— Да, — невольно восхитилась Мила, — вот это месть, настоящая месть…

А тогда она ушла из театра и никогда больше не работала по своей специальности. Ни в театре, ни на киностудии. Спустя годы, когда все поросло мхом, и Мила работала всего лишь помощницей администратора в Доме кино, все ее знакомые знали, что Мила окончила что-то, связанное с искусством — то ли ГИТИС, то ли ВГИК…И сама она этот миф не собиралась развенчивать.

И теперь она, ох, как много могла бы порассказать об этом самом высоком искусстве, проработав двенадцать лет в московском Доме кино. Престижные просмотры, премьеры фильмов, встречи с именитыми актерами, которых она видела каждый день за стойкой бара или за соседним столиком кафе, где она перекусывала в свой обеденный перерыв, уже давно стали чем-то обыденным Она знала, чего стоят «дружеские» рукопожатия, фальшивые улыбки на публику и даже поцелуи людей, в действительности зачастую ненавидящих друг друга. О знаменитых завсегдатаях этого дома она знала все: кто с кем развелся, кто на ком и в который раз женился, кто чей любовник или любовница. Она бы много интересного могла поведать об одном известном режиссере, которого встречала каждый раз с новой молоденькой актриской. Когда актрисок не было, появлялись просто смазливые девицы с улицы, которым он сулил главные роли в своих кинофильмах. Впрочем… Да разве только он один был этим грешен.

Ее работа в основном состояла из трепа по телефону и многократного питья кофе. Нужно было особо именитых деятелей пригласить на предстоящую премьеру — она их обзванивала, предупреждала. Следила также за тем, чтобы художник во время выпустил афишку для внутреннего пользования с новостями, с премьерами, поздравлениями юбиляров… Иногда развозила по нужным адресам пригласительные билеты на творческие встречи или премьеры. А когда гости приходили — препровождала их в зал на лучшие места. И все в таком духе. Само собой, она ходила на премьеры, просмотры и приводила туда кого-нибудь из своих знакомых. Она, благодаря своей работе, для кого-то становилась полезной знакомой, рассчитывая, в свою очередь, на чью-то благодарность. В общем — киношные тусовки, презентации, проходившие в этом творческом доме, были неотъемлемой частью ее жизни. Этой работой она очень дорожила и ни в коем случае не хотела ее потерять. А уж как довольна была Ирина Михайловна…

Мила открыла глаза, тупо поводила ими по сторонам. И вместе с пробуждением пришло осознание всего. И сразу удушливой волной накатилась депрессивная тоска. Невыносимая, черная тоска. У нее такое уже бывало. Она подумала, что надо бы у матери попросить каких-нибудь серьезных успокоительных таблеток. Валерьянка тут уже не поможет…

Она встала, отдернула шторы и потянулась. Взгляд ее упал на целлофановые пакеты, в которых лежали подарки для Вики, которые принес Виктор. Она подошла к креслу и стала вытряхивать содержимое пакетов. Из одного из них выпал небольшой листок из блокнота, на котором было написано: «Вика, позвони по этому телефону. Надо встретиться. Папа».

Женщина быстро, не раздумывая, подошла к телефону и набрала номер, предусмотрительно прикрыв рукой трубку от своего прерывистого дыхания.

— Гостиница «Заря», — ответили скучным дежурным голосом на том конце провода.

Мила решила, что ошиблась и набрала номер снова.

— Гостиница «Заря», — ответил тот же голос администратора.

— Гостиница, да еще и «Заря», — тупо, со сна пыталась рассуждать Мила, вспоминая, отнюдь не фешенебельную гостиницу, распложенную где-то в районе Выставки достижений народного хозяйства и построенную в давние советские времена для передовиков производства и тружеников полей, приезжавших в Москву на экскурсии.

— А почему не «Метрополь», не «Россия», не гостиница «Москва»? Мест не было? — злорадно ухмыльнулась Мила, направляясь на кухню.

Она налила себе холодного несладкого чаю и жадностью его выпила.

— И вообще, почему гостиница? Ну, положим, ему идти некуда… Но тогда почему он не у нее? У нее-то должна быть крыша над головой? Может, она замужем? И туда нельзя? Вряд ли замужем. Или… — Мила силилась шевелить извилинами заторможенного мозга, — или… или… а вдруг она — не москвичка? И ей идти некуда, кроме гостиницы?

Мила вернулась в комнату, села на диван в раздумье. Взгляд ее скользнул в коридор, где валялись осколки дорогой статуэтки. Она подумала о том, что надо бы поскорее замести их, пока не пришла мать. Но за веником она не пошла, а взяла с тумбочки записную книжку и телефон, который поставила себе на колени.

— Зачем я буду гадать на кофейной гуще, когда есть этот старый стукач, который наверняка все знает, — подумала она и с раздражением стала перелистывать блокнот с номерами телефонов.

Человека, которому она собиралась звонить, звали Иваном Кузьмичом. До недавнего времени он работал в посольстве вместе с мужем. Все знали, что он — службист из вполне определенных «органов». И хотя был Иван Кузьмич предпенсионного возраста, он бы не уехал из этой воюющей страны, если бы не обстоятельства, связанные со здоровьем. Полгода назад как-то после посещения восточного базара он заразился гепатитом — болезнью, очень распространенной там. И его жена, которая заболела тоже, настояла, чтобы они уехали окончательно.

— Только бы он был сейчас не на даче, — подумала женщина, нервно, и от этого ошибаясь, тыча пальцем в телефонный диск.

Но Иван Кузьмич был на месте. Справившись, как того требовало приличие, о здоровье супругов, Мила быстро перешла к делу.

— Ну, от вас я этого, Иван Кузьмич, никак не ожидала, — обиженно сказала женщина, — мы ведь даже виделись прошлым летом, а вот новости я узнаю последней…

Ей было жутко интересно узнать: этот любовный роман у ее мужа случился недавно, сейчас? Или, может быть, это уже давняя история, о которой она узнала с таким опозданием.

— М-да, — сказал Иван Кузьмич, выдержав небольшую паузу. — Я так понимаю, вы уже в курсе событий от Виктора, — тогда и мне скрывать нечего. Но вы и меня понять должны — я в чужие семейные дела не лезу…

Жаль, Иван Кузьмич не видел, какую гримасу при этих словах скорчила Мила.

— Ну, вы же сами не захотели ехать к мужу, а мужчин надолго нельзя оставлять одних, — сказал он нравоучительно. — Свято место пусто не бывает. Неужели вы не чувствовали, не догадывались, когда он в отпуск приезжал? Это уже года три, как к нам приехала эта врач. Все так сразу и началось…

У Милы все пересохло во рту от волнения, и ее начал душить нервный спазм, от которого она закашлялась.

А Иван Кузьмич продолжал откровенничать.

— Скажу вам по секрету, мне теперь можно: я пенсионер. Где-то через год наши войска выведут оттуда совсем. Кто знает, может эта история и сама бы собой тоже закончилась, если бы…

— Если бы…что? — мгновенно среагировала Мила.

Иван Кузьмич вдруг понял, что сболтнул лишнее, но отступать уже было некуда.

— Беременным, и к тому же незамужним беременным, там не место, — сказал Иван Кузьмич. И в его голосе послышались строгие нотки чиновника определенного ведомства. — Ну, случилось — и случилось… Не малые дети. Ну, уехала бы она. Или еще был вариант, как выход из той ситуации… Думаю, вы понимаете, на что я намекаю… А он уехал вместе с ней. Я сам удивлен.

— А врач — из Москвы? — едва переводя дыхание, деловито поинтересовалась Мила.

— Нет, нет, — сказал хорошо осведомленный обо всех и всем Иван Кузьмич, — она родом из Минска. Тоже из Минска, как и ваш муж.

Когда разговор был закончен, Мила обхватила голову руками, закрыла глаза и какое-то время раскачивалась из стороны в сторону.

— Убью… Поубиваю всех… И начну с этого старого стукача. Ведь знал же, все знал… И по долгу своей службы должен был меня предупредить. Я бы приехала туда на несколько месяцев в качестве полноправной жены. Все бы можно было еще переиграть.

И тут ее кольнула догадка, почему Иван Кузьмич не сделал этого.

— Ну, конечно же… Ах ты, старый подкаблучник…

Она вспомнила, как года четыре назад на каком-то фуршете в Москве, когда Виктор приезжал в очередной отпуск, к ней подошла жена Ивана Кузьмича с бокалом шампанского.

— Вот вырвались с мужем на месяц на свободу, — сказала Мария Петровна, — а вы, Милочка, вижу, совсем — не патриот… Мужа всегда надо поддерживать.

— А я — не офицерская жена, — насмешливо сказала Мила, откусывая бутерброд с черной икрой и запивая его виски. — Я выходила замуж за дипломата, а не за офицера, — добавила она, явно намекая на то, что их мужья служат в разных ведомствах. — К тому же, на мне — дочь, мать… И я не могу бросить свою творческую работу.

— Конечно, конечно… Понимаю. Если бы ваш муж работал в посольстве Америки или Италии, например, вы бы с ним поехали с удовольствием, — сказала, багровея от злости, Мария Петровна.

Мила демонстративно отошла от раскрасневшейся дамы, давая понять, что разговор исчерпан.

Да. Конечно… Они все знали, наблюдали за развитием этого романа, и насмехались над нею. И злорадствовали. Уж Мария Петровна точно…

Мысль о том, что кто-то копался в ее белье, жутко раздражала. А осознание того, что кто-то может вить свое гнездышко и быть счастлив, когда в ее жизни рушится все, было невыносимо.

— Так, так…Интуиция меня не обманула: медичка, и к тому же — из провинции. А это значит, что жить им пока негде… Для них — большой минус. А для меня — плюс, — рассуждала, словно, на калькуляторе подсчитывала, Мила. — Тогда понятен и выбор гостиницы. Потише, подальше от центра и… подешевле, потому что в один номер их никто не поселит. И сколько времени это продлится, неизвестно. Впрочем…

И тут волна ненависти снова подкатила к горлу.

— Конечно, он теперь москвич… благодаря мне. И в очереди на квартиру мы стоим. Даже если очередь сорвется из-за развода, так он кооператив себе купит. Деньжат, небось, предусмотрительно припрятал… так что этот вопрос для них вполне решаем, — продолжала рассуждать Мила вслух, разлегшись на диване. — И вполне понятно, что сорокапятилетний мужик не будет жениться на сорокалетней… Как минимум, эта тварь должна быть его моложе лет на десять-пятнадцать. И, наверное, не уродина…

Она не раз замечала, что Виктор засматривался на хорошеньких женщин.

— Это же надо, как некоторым бабам везет. Особенно, за мой счет, — процедила сквозь зубы женщина.

Вдруг Мила резко поднялась с подушки и села на диване, сжав кулаки.

— А это мы еще поглядим, кто лучше из моего муженька получится: молодой дедушка или счастливый и немолодой папаша, — злорадно ухмыльнулась Мила. — Отдельная-то квартирка Вике может быть понадобится в ближайшее время…

И тут позвонили в дверь.

Мила подскочила с дивана, направляясь в прихожую, с досадой наступая на то, что осталось от дорогой статуэтки.

В дверном проеме показались мать и Вика.

Дочка, сделав виноватые и в то же время невинные глазки, быстро, прошмыгнула в квартиру, оставляя у себя за спиной защиту в виде родной бабки. Но Мила успела ее больно ущипнуть за руку.

— А с тобой мы еще поговорим, — добавила она со злостью.

— Да что же это такое? — запричитала с порога Ирина Михайловна, наступив на осколки и узнавая в них антикварную вещь. — Как ты могла? Ведь это — такая дорогая вещь. Ей цены нет… К тому же, память об отце. И восстановить ее уже невозможно. Все вдребезги, — продолжала расстроенная женщина.

— Наш подарок с отцом тебе на восемнадцатилетие…

«Ну, пошло-поехало», — досадуя на себя, подумала Мила, с явным опозданием хватаясь за веник.

Ирина Михайловна прошла в комнату, села на диван, на глаза у нее навернулись слезы.

— Викочка, принеси мне попить.

Вика, разглядывавшая отцовские заграничные подарки, кинулась на кухню.

— Нет, ну, что ты за человек. Иногда мне кажется, что ты — не моя дочь… Откуда в тебе эта расточительность? Если ты такая истеричка, держи у себя под рукой дешевые тарелки и швыряйся ими, — Ирина Михайловна сделала паузу, отпивая из чашки холодный несладкий чай, принесенный Викой.

«Сейчас про болезнь отца и неудачную операцию вспомнит», — пронеслась мысль в голове у Милы, прошедшей на кухню и выгребающей из холодильника продукты, чтобы по-быстрому что-то сообразить на ужин.

Действительно, задетая за больное, Ирина Михайловна проговаривала историю, которую все знали и которую слышали столько раз.

Она говорила о своем муже, об отце и дедушке, который был добытчиком и все нес в дом, чтобы всем жилось хорошо и не было ни в чем нужды. Даже заработал себе болезнь многих снабженцев — грыжу. Кто знает, не уговорили бы его на операцию, может был бы и жив сейчас. Посоветовали по знакомству хорошие специалисты. У предусмотрительной Ирины Михайловны они были. И хирург был опытный. И операция прошла хорошо. И уже говорили о скорой выписке. Но никто так толком и не смог объяснить, почему в ночь на четвертый день после операции Георгию Степановичу стало вдруг плохо. Ирину Михайловну, которая собралась, как и прежние ночи дежурить в палате на соседней койке, успокоили и отправили домой. А наутро…А наутро его не стало. Как потом выяснилось, наркоз оказал такое действие на почки. Мужчине было всего пятьдесят девять, сердце работало нормально, давление было в норме. Отношение к больному — хорошее. А итог — трагичный. И виноватых не нашли. Потому что все анализы тоже были в норме. Если их только случайно не перепутали с другими, или, может, еще что-нибудь. Но в итоге — вдруг отказали почки. Этого никто не ожидал. Конечно, Ирина Михайловна винила врачей. Но…В медицине есть столько необъяснимого. Кто знает, может, в день операции неудачно расположились звезды для Георгия Степановича, или вспышки на солнце были очень сильными. Или магнитные бури пронеслись. Но конкретно виноватых не было.

— …тоже мне нашлась богачка, — долетали до Милы материны слова, когда она позвала Вику на кухню помочь сделать бутерброды.

— Не сыпь мне соль на рану, — сказала Мила, входя в комнату и обращаясь к матери, — и без того тошно. Пойдем перекусим. Только не грузи меня хотя бы за едой, я тебя умоляю, — попросила она тихо.

Минут через двадцать все были снова в комнате. Вика, ахая от восторга, начала примерять джинсы и разные футболки.

— Это правда, что бабушка сказала? Ты беременна? — строго спросила Мила у дочери, беззаботно вертящейся перед зеркалом.

— Ну, я не знаю, мам… Я не совсем уверена, — начала мямлить Вика. — Я к врачу еще не ходила.

— Нет, полюбуйтесь на нее, — накручивала себя Мила, — она ни разу не грамотная. Ты что не знаешь, что нельзя быть немножко беременной? Или — или…

Она резко встала с дивана и подошла к дочери.

— Раздевайся, — сказала она грозным тоном опешившей Вике. — Я грудь твою хочу посмотреть.

Вика послушно сняла футболку и бюстгальтер, из-под которого грудь уже «выходила со всех берегов».

— По поводу беременности к врачу можешь даже и не ходить. Тут и так все ясно, — сказала Мила дочери, глянув на ее грудь. — А вот точный срок не мешало бы установить…

— Ну, почему ты так уверена, мам, ты же не врач, — попыталась оправдаться Вика, — может…

— …все само собой рассосется? — перебила она дочь насмешливо. — И не надейся.

— Ну почему все опять повторяется? — наконец, вставила свое слово Ирина Михайловна, молчаливо наблюдавшая за диалогом матери и дочери.

— Что повторяется? — сразу встрепенулась Вика.

— Мам, ну, можешь ты не встревать в наш разговор, когда я дочь воспитываю? Ты знаешь, у меня нервы на пределе… Ты хочешь, чтобы я опять что-нибудь грохнула?

И тут зазвонил телефон.

— Это меня, — подскочила к телефону радостная Вика. — Ага, ага…ну, давай у метро, как обычно, до встречи… Мам, я у бабушки сегодня ночую или дома? — спросила Вика на всякий случай у матери.

— Где хочешь, только не со мной… дай мне в себя прийти, — потухшим голосом сказала Мила.

— Ну, тогда я побежала, — быстро стала собираться Вика, надевая на себя обновки.

Она чмокнула бабушку в щеку и попыталась поцеловать мать, но та увернулась от нее.

— И чтобы завтра к врачу, немедленно, — зло бросила Мила вслед дочери. — Ты что не понимаешь, что у тебя два выхода: или аборт или замуж… А может, уже даже и один, если срок большой.

Но этой последней фразы Вика уже не слышала, торопясь на свидание со своим парнем и довольная тем, что мать все знает и гроза уже пронеслась.

— Пойдем на балкон, — сказала Ирина Михайловна дочери, невольно поморщившись от дыма ее сигареты, — там и поговорим.

— А что там за парень, ты его хоть видела? — спросила Мила у матери, равнодушно глядя на красивый закат, глубоко и некрасиво затягиваясь сигаретой.

— Да, видела… несколько раз, когда он к Вике заходил. Зовут Виталиком. Симпатичный, вежливый…

— Они все вежливые сначала, — с усмешкой заметила Мила.

— Он учится вместе с Викой в зубопротезном техникуме.

— Так, с голоду с такой профессией не должны помереть, если поженятся, — рассуждала Мила. — А что еще о нем знаешь? Кто родители?

— Вика говорила, что мать воспитывает его одна. С мужем давно распрощалась. Живут они вдвоем в двухкомнатной квартире где-то в Крылатском. Практически, он живет один, потому что у матери есть хахаль, за которого она собирается замуж…Собственно, она у него и живет.

— Это уже неплохо. Если поженятся, молодежи будет где жить. И потом, мне кажется, — добавила прагматичная Мила, — женщине, которая пытается устроить свою личную жизнь, очень даже на руку будет, если кто-то возьмет заботу о ее сыночке. Как думаешь?

— Не знаю, не знаю, — сказала озабоченная Ирина Михайловна, — возможно, ты и права. Знаю, что с этим хахалем его мать собирается съезжаться, Вика рассказывала. Квартиру хотят менять на большую. Знаю еще также, что у них недавно умер дед, от которого осталась комната в коммуналке где-то на Красной Пресне, — добавила мать.

— У, сколько свободной жилплощади для свиданий, — усмехнулась Мила, — как же тут не забеременеть…

Хотя в душе ее невольно кольнула досада от мысли: сказать мужу, что Вике совсем негде будет жить, если она вдруг срочно засобирается замуж, не получится.

Не получится при таком раскладе и потребовать у него денег для Вики на квартиру. Опять же ему и лучше: будет продолжать вить свое гнездышко …А Миле этого, ох, как не хотелось. Парадокс, конечно, но в сложившейся ситуации она даже где-то была сейчас рада, что Вика беременна. Это давало ей возможность неотложного общения с Виктором, прощально хлопнувшим дверью. И не нужно искать никакого предлога. У них теперь есть общие дела, связанные с дочерью. Он вынужден будет общаться с нею, как бы ему этого не хотелось. В этом вопросе ему не отвертеться.

— Ну, ладно, у Вики все по молодости, можно понять, — долетели до оцепеневшей Милы материны слова, — но ты-то, ты…Старая корова…и такая дура. Так и не научились гулять с умом. И к тому же, муж знает про твои гулянки. Я тебя предупреждала.

— А знаешь, что я пронюхала? — сказала Мила, не обращая внимания на обидные материны слова, сказанные в сердцах, и рассказала ей то, о чем поведал Иван Кузьмич.

— И это ты называешь, пронюхала? — изумилась мать. — Слишком поздно. Ох, и плохи же твои дела, дочка. Твой поезд ушел. А мужик — он всегда мужик. Ему что…Он начинает жизнь заново. А заново начинают жить с молодыми женами, можешь в этом не сомневаться.

— Ну, это мы еще поглядим, — ответила дочь и зло добавила, — троих беременных никакой мужик не сдюжит, а тем более — такой тюфяк, как мой муж.

— Троих? — усмехнулась мать. — А ты не оговорилась, дочка? Причем тут ты? Неужели ты хочешь, признаться Виктору, что забеременела от любовника? И зачем? Ты хочешь, чтобы он тебя еще и высмеял? — удивилась Ирина Михайловна. — По-моему, единственное, о чем его можно попросить сейчас, так это, чтобы он повременил с разводом, пока квартиру не дадут. Ну, можно также намекнуть еще, что развод плохо отразится на его дальнейшей карьере…

— Нет, это уже не поможет, раз он принял такое решение, — сказала Мила, — и чихать мне теперь на его карьеру и квартиру. Подожди, я сейчас…

Мила покинула балкон и вскоре вернулась с бутылкой коньяка и двумя маленькими серебряными рюмками.

Она налила коньяк себе и матери и с жадностью заглотнула порцию жидкости, которая стимулировала работу ее мозга.

— Ну, ты уж меня совсем за идиотку держишь, — сказала она, наливая и повторно опрокидывая рюмку. — У меня есть план… Мне ведь все равно надо срочно познакомиться с парнем Вики. Да и не только мне. Виктору тоже. Если мы вообще Вику замуж спихнем…

— А если не получится? Если парень не захочет? — возразила Ирина Михайловна.

— Надо бы, чтобы захотел, — ответила дочь, уже с явным раздражением в голосе, — как ты не понимаешь? Мне надо, чтобы Виктор пришел в эту квартиру хотя бы еще раз. Под любым предлогом. А предлог у нас есть — Викины дела. А уж как получится у нее: замуж — незамуж… Пусть тоже поучаствует в разговоре, поволнуется, раскошелится, если свадьба, тем более…

— Ну, допустим, придет поговорить… А дальше что? Ты хочешь что ли, чтобы он на ночь здесь с тобой остался? — спросила мать. — Так насильно мил не будешь.

— Вот именно, насильно, — усмехнулась Мила, — да он мне даром на ночь не нужен. И раньше, а сейчас — тем более. Не собираюсь я с ним играть в любовь. Мне просто нужно, чтобы эту ночь он провел в моей квартире. Всего лишь…

— Зачем? — удивилась мать. — Ну, поговорим, посидим, все обсудим. Как ты его удержишь?

— Ну, это уже мои хлопоты, — сухо ответила дочь, раскуривая новую сигарету.

— Нет, я должна знать, — заволновалась Ирина Михайловна, — что ты задумала?

— Ой, да ничего особенного, — сказала Мила, — есть один способ. Но это между нами, по секрету. Не хотела говорить… ну, ты как пристанешь… Просто чайку он попьет вместе со всеми или кофе, или коньячку хлебнет. Любит он, особенно, кофе с коньячком… Главное, «это» вовремя ему подать, под конец всех наших разговоров.

— А это не опасно? — округлила глаза Ирина Михайловна. — Что ты надумала такое?

— Не опасно, не опасно, — усмехнулась Мила. — Он просто захочет спать и заснет…Крепко. А наутро…

— Ты ему скажешь, что беременна? — в свою очередь усмехнулась мать. — Он ведь не дурак. А ты просто ненормальная…

— А мне плевать. Это уже не будет иметь значения. Главное, чтобы он просто переночевал у меня. Вот и все…

— Ну, а дальше, дальше-то что? — не унималась мать.

— А дальше — война, — щуря свои маленькие глазки, зло сказала Мила. — Или ты думаешь, я должна сложить лапки и молча радоваться за этих двоих? Может, счастья им еще пожелать, подержать фату новоиспеченной невесте на свадьбе? Спокойно наблюдать, как он в ближайшее время получит или купит квартиру, пойдет на работу в свой МИД… Знать, что через какое-то время его уж точно пошлют в нормальную капстрану, чего я столько лет ждала и не дождалась?

— Я понимаю твое состояние, — сказала Ирина Михайловна, но пойми, ничего не изменится, даже если он и заночует у тебя.

— Ошибаешься, мамуля. Ох, как ошибаешься. Пусть в эту ночь его подружка поволнуется. Беременным это на пользу… А муженек мой будет расплачиваться долго. Не меньше восемнадцати лет потом… Он, конечно, будет возмущаться, противиться. А потом просто махнет на меня рукой, лишь бы отвязаться. Лишь бы не поднимать шума. Я его знаю. Да и не нужен ему сейчас этот лишний шум… А мне это как раз наруку. А ей — пусть доказывает потом всю жизнь, что платит алименты на ребенка, к которому не имеет никакого отношения. Достаточно посеять сомнение, чтобы испортить людям жизнь. Ну и пусть потом будут счастливы, если смогут, — злорадно ухмыльнулась Мила.

— Я понимаю, что тебе хочется отомстить, — сказала Ирина Михайловна, — но нельзя же заводить ребенка только из мести. К тому же — не известно от кого. К тому же, ты будешь его воспитывать одна и вряд ли дождешься алиментов от Виктора. И скажи: зачем тебе нужен грудной ребенок в твои сорок два года? Ты эгоистка, привыкла жить только для себя. Да и сама, может, скоро бабкой станешь…

— Не называй меня так, — недовольно передернула плечами Мила. Конечно, «уже не лето, но и еще не осень», — ответила она вдруг нараспев словами из слышанной когда-то песни, заглядывая в стекло балконной двери, как в зеркало. — Посмотрим, посмотрим… Я еще повоюю. Даже если я сегодня и потерпела поражение, то почему я должна сдаваться без боя? И кто знает, что будет завтра? А как говорят военные стратеги: проиграть одно сражение — еще не значит проиграть войну…

Дочь посмотрела на мать, которая осуждающе замолчала.

— Да мне и надо-то всего — заманить его сюда в последний раз. А для этого мне понадобится твоя помощь, — Мила с надеждой посмотрела на мать.

— Только не впутывай меня в свои дела, — недовольно поморщилась Ирина Михайловна.

— О, уже испугалась, — усмехнулась Мила. — Да дел-то никаких нет. Мне надо позвонить ему самой и пригласить на встречу. Но, видишь, как я взвинчена. Могу сорваться в любой момент и все испортить. Поэтому я и хочу, чтобы на наш семейный совет пригласила его именно ты. Сначала он какие-то новости узнает от Вики при встрече с ней, а потом позвонишь ты и пригласишь его сюда, в нашу… в мою квартиру. Вот и все.

— Конечно, позвонить я могу, — сказала мать. — С Викой дела серьезные…

— Да не забудь ее завтра к врачу отправить. Это важно. Нужно узнать точный срок беременности. А еще лучше — сходи вместе с ней к врачу, — попросила она мать, — завтра я буду занята на работе.

Ирина Михайловна тяжело вздохнула, поворчала еще какое-то время о непутевости дочери и ушла в комнату.

— Как все начиналось, так и заканчивается, — услышала Ирина Михайловна ответ Милы на все свои стенания.

— Ну, уж нет, ты это брось, — сказала запальчиво мать, высовываясь на балкон. — Ты прожила в браке двадцать лет. Была все эти годы неплохо обеспечена. У тебя дочь. У дочери есть отец. У тебя муж — не забулдыга какой-нибудь, а дипломат…

— Был, — сказала Мила. — Был муж…

— Ты сама во многом виновата, — сказала Ирина Михайловна и стала собираться домой.

«Как все начиналось, так и заканчивается», — вертелась фраза у Милы в голове, когда она, наконец, оставшись одна, задернула шторы и наглоталась таблеток валерьянки.

На улице еще было светло, с детской площадки доносились громкие голоса и скрип качелей. Она знала, что сразу не уснет. Но все равно легла пораньше. Ей — стратегу — необходим был сейчас отдых. И сосредоточенность. И полумрак, в котором хорошо думалось. Что-то уже начинало вырисовываться. Неужели и впрямь Вика может выскочить замуж? Только бы ее парень не соскочил с крючка…

«Интересно, к какому типу мужиков относится этот Виталик?» — задумалась Мила, у которой существовала своя классификация на этот счет, вмещавшая в себя всего лишь четыре подвида двуногих мужских особей. (Очевидно, исходя из примитивности этого творения природы). Кто он: «тюфяк», «динамо», «чмырь» или «фуфло»? Ну, с «тюфяком» все понятно и просто… С «динамо» тоже не очень сложно. Его можно припугнуть, или «заманить пряником», в зависимости от обстоятельств. С «чмырем» все гораздо противнее и сложнее. Этот подвид двуногих может доставить немало неприятностей. Однако, в конце концов, и на него можно найти удавку… Но самый плохой, а точнее, «дохлый номер» — это «фуфло». И Мила знала об этом не понаслышке. Ей везло на таких мужчин. Типичный пример «фуфла» был Гарик. Причем, «фуфлом» не становятся вдруг в сорок, он и в двадцать, и в шестнадцать — «фуфло», потому что «фуфло» — это от рождения, считала женщина. Бесполезны, как говорится, и слезы, и угрозы. «Фуфло» непробиваем. Его невозможно заманить в ЗАГС, привлечь к ответственности, припугнуть. Но некоторым женщинам, как ни странно, нравится этот тип. Возможно, за какие-то иные достоинства?

Как начиналось, так и… А как, собственно, все начиналось у нее с Виктором? Как же давно это было… Мила прикрыла глаза. Действительно давно. Но она все отчетливо помнит, как будто это было вчера.

Это был не самый лучший период в ее жизни. Она недавно уволилась из театра и пребывала в депрессии. Временами ее захлестывала черная тоска. И тогда ей казалось, что она поторопилась с местью Примадонне. Возможно, надо было потерпеть еще ее выходки, затаиться…Тогда бы она могла видеть ЕГО…Этого красавца-актера…

На тот момент в доме считали, что Мила пребывает в состоянии поиска работы, который, на самом деле, заключался в том, что она просто лежала на диване и плевала в потолок. В действительности, поиском занималась мать.

— Все валяешься, — набросилась как-то на нее мать, придя с работы с полными сумками провизии, — хотя бы квартиру проветрила, дышать нечем и ковры все дымом провонялись…

Женщина открыла форточку, перевела дух, затем села рядом с дочерью и сказала, уже более спокойно и миролюбиво: «А знаешь, кого я сейчас встретила?»

И не обращая никакого внимания на безразличную мину на лице дочери, продолжила свой женский треп.

— А встретила я Светки Поляковой мать — Станиславу Кирилловну. И знаешь, что она мне рассказала? Светка-то ее уже замужем. Похвасталась, в общем. Удачно вышла замуж… за молодого дипломата, выпускника МГИМО. На днях в Венгрию уезжают на три года. Везет же некоторым…

Мила навострила уши. Светка была та ее одноклассница, которую мать вместе с родителями Светки когда-то приглашала на премьеру фильмов к себе в кинотеатр.

Станислава Кирилловна была пожизненной домохозяйкой. Ее супруг был директором большого столичного универмага. Светка была единственным ребенком в семье. Одноклассница выпала из поля зрения Милы не только потому, что Мила после девятого класса ушла со школы, но еще и потому, что эта семья переехала, обменяв свою двухкомнатную квартиру на большую. Светкины родители могли бы сделать это и раньше, но ждали, когда дочь закончит десять классов. Не хотели срывать ее с места, тем более, что их дочка не могла похвастаться особыми успехами. Но ее родителей это, похоже, не сильно огорчало. Особенно, Станиславу Кирилловну, которая считала, что не в учебе счастье.

Светка появилась у них в седьмом классе и поселилась в соседнем подъезде с Викой. И хотя дружили они по-соседски, и были одноклассницами, Мила Светку недолюбливала. Причина была проста: у нее было смазливое личико, которое нравилось мальчишкам, и хорошая фигурка, на которой ладно сидели дефицитные шмотки из папашиного универмага. Рядом с ней Мила очень проигрывала. А через пару лет Светка вообще расцвела и превратилась в красавицу, на которую все заглядывались. Поэтому дружбу Мила со Светкой не поддерживала. Светку могли бы отдать в спецшколу, могли нанять ей репетиторов, но… Станислава Кирилловна считала это неглавным. Главное — это удачно выйти замуж, считала пожизненная домохозяйка. И что немаловажно — вовремя. «Пока красота не завяла», — делилась она своими соображениями с матерью Милы. — А учеба, все эти книжки и занятия красоте не способствуют»…

Не удивительно, что после окончания школы молодая девушка нигде не стремилась учиться. И это в Москве, где столько вузов на любой вкус! «Пусть мужчины учатся или дурнушки, — вдалбливала такую мысль своей дочери мать. — А нашей красавице только одна дорога — замуж».

О работе вообще не было речи. Светлана трижды в неделю ходила с бассейн, регулярно посещала вместе с матерью престижный салон-парикмахерскую. Вместе с родителями часто бывала на выступлениях популярных певцов и артистов в концертном зале «Россия», театре Эстрады. Станислава Кирилловна понимала, что с дочкой надо бывать на людях…

Как-то однажды, придя с работы, отец Светланы принес пригласительный билет на студенческий новогодний бал в московский институт международных отношений. Скромная бумажка-приглашение случайно оказалась для Светланы счастливым лотерейным билетом и пропуском в ту жизнь, о которой мечтала для своей дочери Станислава Кирилловна…

Милу, которая молча слушала мать, невольно кольнула досада. Неприятно было слышать о чьей-то удаче, когда в твоей жизни ничего не ладится…

— И представляешь, — засмеялась Ирина Михайловна, — ей так хотелось похвастаться, так хотелось… Но когда мы с ней прощались, у нее было такое лицо, словно ей жалко стало, что она выдала какой-то секрет…

— И что еще кто-нибудь познакомится с выпускником МГИМО и тоже, как ее дочь, вдруг выйдет замуж за дипломата? — наконец, подключилась к разговору обозленная Мила.

— Во-во, точно, — поддержала ее мать.

— Вот сволочь, — процедила сквозь зубы молодая женщина, — только чтоб у ее Светки все в ажуре было, — и добавила уже более спокойно, — можешь не волноваться, мамуль, дипломатов на всех все равно не хватит…

— А это мы посмотрим, — сказала мать, — чем это мы хуже других?

Теперь у Ирины Михайловны появилась идея-фикс. И воплощать в жизнь ее она взялась, с азартом и пылом еще даже большим, чем когда пыталась определить свою непутевую дочь на учебу. Программа-максимум — выдать дочь замуж за дипломата. Программа-минимум — познакомить дочь именно со студентом МГИМО.

Казалось бы, чего проще было со способностями Ирины Михайловны достать пригласительный билетик на вечер в какой-то институт… Ирина Михайловна вначале так тоже думала. Но, как оказалось, она очень глубоко заблуждалась. Институт был не «какой-то», а очень престижный, единственный на всю страну, где учились, в основном, дети советской элиты. После нескольких и вежливых, и назойливых звонков в институт (ей даже голос приходилось менять) Ирина Михайловна поняла, что билета ей не заполучить. Ей вежливо и уклончиво отвечали, что «количество билетов весьма ограничено» или, что «билеты распространяются по усмотрению администрации института».

Конечно, Ирина Михайловна понимала, что многое в жизни решают родственные связи и знакомства. Она сама часто поступала по принципу: «ты мне — я тебе», к которому подталкивала мораль сплошь состоящего из дефицита общества, которое, тем не менее, рекламировало равные для всех права и возможности. Но были, однако сферы, где на всех этих равных возможностей не хватало. И это ужасно раздражало. Это были явно не ее «сферы». Со своим семилетним образованием, естественно, она не была знакома с такой наукой как обществоведение. Однако, более всего женщину, отнюдь не знакомую с теоретическими выкладками политэкономии развитого социализма, раздражали тезисы, звучавшие со всех сторон: «от каждого по способности — каждому по его труду» или «кто не работает — тот не ест».

— Еще как ест… Дай бог всякому, — говорила она, всегда представляя почему-то перед собой именно гладкую и ухоженную, даже и не помышляющую работать на благо социализма, мадам-домохозяйку Станиславу Кирилловну.

Ирина Михайловна очень бы удивилась и, возможно, даже ужаснулась, если бы узнала, как вообще невозможно в тот институт поступить простому абитуриенту… Помимо элиты — детей членов правительства, дипломатов, журналистов-международников, помимо детей «начальников» союзных республик, которые шли по спецразнарядке (не все же москвичам только!), вожделенные места на студенческой скамье занимали опять же отпрыски членов правительств стран социалистического содружества и развивающихся стран, пожелавших учиться в самом престижном вузе СССР. Ломоносова туда не приняли бы точно…

Если бы все это знала Ирина Михайловна, она бы и связываться с этим злополучным институтом не стала. Но… К счастью, она не знала этого ничего. И со свойственной ей настырностью продолжала прозванивать своих знакомых. И вызвонила-таки. Нашелся человек, у которого в этом вузе родственница работала в институтской библиотеке… За пару дефицитных коробок «Зефира в шоколаде» и приглашение беспрепятственно посещать кинотеатр, когда там демонстрировались особо популярные зарубежные и отечественные фильмы, на просмотр которых выстраивались огромные очереди, Ирина Михайловна получила заветный пригласительный билет для дочери.…

Кстати, библиотекарша, которую Ирина Михайловна сразу включила в список своих долгосрочных знакомых, поведала ей кое-что интересное. Оказывается, на эти вечера специально приглашали девушек-москвичек, сознательно распространяя часть билетов в женских коллективах.

— Ведь здесь учатся в основном парни, — рассказала библиотекарша. — Среди них — не только москвичи. И представляете, вот этим — иногородним с первого курса преподаватели сразу начинают говорить: «Если хотите работать по специальности, женитесь на москвичках. Потому что министерство иностранных дел находится в Москве. Если вы уедете к себе домой после института, мы ничем не сможем вам помочь»…

Ирина Михайловна, становясь посвященной во все эти тайны, слушала библиотекаршу с благодарностью и замиранием сердца. Теперь ей было ясно, как попала на институтский вечер дочь Станиславы Кирилловны…

Да, в централизованном государстве «равных возможностей для всех» какой-то симпатичной продавщице универмага или работнице центрального телеграфа вдруг случайно мог выпасть такой вот счастливый билетик для знакомства… А там уж — как повезет. Но, получалось, что однажды им уже все-таки повезло, именно потому, что они родились в Москве. Был ли пригласительный билет, который по какой-то разнарядке попал к директору большого столичного универмага в единственном числе, или директор осчастливил еще пару своих молоденьких продавщиц, история умалчивает… Но получалось, что Светке повезло трижды. Первый раз — когда она родилась в столице. Второй — когда билет оказался у ее отца — директора крупного столичного универмага. И третий — удачное знакомство, которое увенчалось замужеством.

Когда Мила отправлялась на вечер в престижный институт, в душе она комплексовала, хотя и не хотела показывать этого матери.

Вначале вечера она, вообще, была одинока и неприкаянна. Потом огляделась. Девушек было много, но далеко не все они были красавицами. Это ее немного приободрило. Потом начался капустник, во время которого Мила немного расслабилась. После капустника начались всевозможные розыгрыши, вручение подарков, танцы. Она внимательно вглядывалась в лица молодых людей. Да, все они весьма выгодно отличались от ее бывших богемных сокурсников. Они были хорошо и опрятно одеты, многие красиво причесаны, некоторые вообще выглядели надменными пижонами. В общем: этакие мальчики-мажоры… Мила вышла в туалет, поправила прическу, перевела дух. Выйдя, немного побродила по коридорам, как бы впитывая в себя воздух этого заведения. Он, этот воздух, ей нравился. Чего она никогда не могла сказать, например, об атмосфере театра, которая ей всегда была чужда.

Она вернулась в зал, где вовсю шло веселье, и вдруг поняла, что она внутренне не готова еще к веселью, каким-то знакомствам и переменам, возможно, в силу того, что слишком долго пребывала в депрессии… Это сковывало ее поступки. Но атмосфера ей понравилась. И она подумала о том, что надо прийти сюда еще. Только в другом умонастроении и состоянии духа. Она даже где-то почувствовала себя немного Золушкой, покидающей бал, когда дежурный на выходе спросил: «Что ж так рано уходите?»

Мила молча улыбнулась в ответ, а про себя подумала: «Я обязательно должна придти сюда еще. Вопреки всем неудачам и назло всем, кто, так или иначе, причинил мне боль. Разве я не могу быть удачливой и счастливой?»

Потом еще много раз по жизни она поступала именно «вопреки» и «назло»…

И Мила пришла на вечер в престижный вуз еще раз. Это обошлось ее матери в большую, шикарную коробку шоколадных конфет «Ассорти». Но в это, второе свое посещение, она пришла весьма прицельно. Она настроила себя на то, что без знакомства с каким-нибудь парнем отсюда не уйдет.

Когда начались танцы, и наступил непринужденный момент, когда не только парни, но и девушки приглашали ребят, Мила пригласила молодого человека, которого заприметила раньше. Нет, красавцем, атлетом, «орлом» он явно не был. К такому бы она даже и не подошла, опасаясь отказа. Но что-то притягивало ее к этому парню (чутье, как она потом скажет матери). Парень улыбнулся на приглашение и стал непринужденно двигаться в такт веселой и заводной мелодии. Звали его Виктором. Он приехал учиться в Москву из Минска и заканчивал четвертый курс факультета международных отношений.

Обо все этом Мила узнала, когда он провожал ее домой. Вечер закончился поздно, и студенту надо было добираться в общежитие. Но Миле не хотелось его отпускать, хотя она почувствовала, что парень «не горит» ее провожать дальше ближайшей станции метрополитена… Хотя, конечно же, он проводил ее. Скорее всего, из вежливости. Но Мила поспешила его заверить, что живет в центре и проводы много времени не займут, а ей «ой как интересно поговорить с без пяти минут дипломатом»…

Они действительно быстро добрались, и у подъезда Милиного дома даже наткнулись на Ирину Михайловну, которая случайно, (словно, рояль в кустах), появилась, ну, «буквально только что», чтобы выгулять домашнюю псину… Так Виктор познакомился еще и с матерью Милы.

— Ну, рассказывай, рассказывай, — нетерпеливо наседала Ирина Михайловна на дочь, когда она рассталась с Виктором. — Как вы познакомились? Он тебе нравится? Как думаешь, будет у вас продолжение?

— Ну, рассказывать особо пока нечего, — сказала, устало и довольно потягиваясь Мила. — Ну, танцевали, ну, проводил… Телефон я ему дала свой. У него телефона нет, живет в общежитии. Поживем, увидим, что получится. Но хочется мне ему голову поморочить…

— Ну, наконец-то, — радостно сказала Ирина Михайловна, — мне нравится твой нынешний настрой…

— А если не получится…ничего, — сказала Мила, — я теперь знаю, где надо знакомиться…

— Ты только не разбрасывайся, не спеши, — заволновалась за свою непутевую дочь женщина. — Не испорти все… Ведь это, — Ирина Михайловна сделала паузу, подбирая нужные слова и возводя глаза куда-то вверх, — такие сферы… Такие сферы нам и не снилось…Надо бы в гости его пригласить, ближе познакомиться. Он ведь позвонит?

— Позвонит, позвонит, — почему-то уверенно ответила Мила.

Но уверенности ее поубавилось, когда прошла неделя после знакомства, но Виктор так и не позвонил. А она считала каждый день. Он позвонил лишь на тринадцатый… Да и то позвонил не для того, чтобы назначить встречу, а скорее, извиниться, что она не может состояться, потому что через несколько дней начиналась летняя экзаменационная сессия. И это все, дескать, очень серьезно, потому что переходил он на заключительный пятый курс обучения.

Мила вежливо поддакивала, томным голосом пожелала успешной сдачи экзаменов, а сама закусила губу от досады, как только положила телефонную трубку. И с такой силой стукнула кулаком по столу, что в телефонном аппарате что-то звякнуло, а сама она сломала длинный ноготь на мизинце. Она, конечно, понимала, что при всей своей занятости Виктор все равно нашел бы время для свидания, если бы Мила ему понравилась. Но…

Молодой человек, конечно, пообещал обязательно позвонить после сдачи всех зачетов и экзаменов. Но не позвонил…

Он уехал на каникулы домой к родителям в Минск. А потом, с группой сокурсников отправился в солнечную Болгарию собирать урожай фруктов, что для студентов даже самого престижного вуза закрытой советской державы тогда отнюдь не считалось зазорным. Но все это Мила узнала потом, осенью, с началом нового учебного года…

А тогда она, закусив губу, поняла, что ей просто нужно выждать какое-то время. Она еще свое возьмет. Она свое не упустит. Надобно знать, что по знаку зодиака Мила была Скорпион. А Скорпионы, как известно, ох, какие цеплючие…

Доживая последние августовские дни на подмосковной даче, Мила просто загибала пальцы на руках, подсчитывая, сколько дней осталось до начала учебных занятий у Виктора. У нее уже был продуман план. Она решила сделать ему сюрприз — нанести визит в общежитие (предварительно узнав адрес общаги, обратившись в киоск «Мосгорсправки»).

Однако, в общежитии Милу поджидала неудача, хотя проникнуть в него не составило особого труда (все же был немалый опыт своего собственного студенчества). Неудача была в другом. Виктор съехал отсюда. Об этом ей поведали двое ребят, которые раньше жили с ним в одной комнате. Оказалось, что Виктор и еще двое студентов-старшекурсников решили снять квартиру где-то в районе юго-запада столицы. Адреса они не знали.

— Жаль, — многозначительно вздохнула Мила и попросила сокурсников Виктора, — если увидите, передайте, что его разыскивала одна знакомая…

Впрочем, на помощь молодых людей она не слишком рассчитывала. И поэтому на следующий день решила караулить Виктора у института, когда он будет выходить с занятий. Тем более, что времени у нее было предостаточно. Она по-прежнему не работала.

Был не самый погожий день московского сентября. С утра накрапывал дождь, было ветрено и холодно. Она пришла к институту, примерно вычислив окончание занятий. Милины туфли набухли от сырости, а рукава плаща вымокли, хоть она была и под зонтом. Но вот наступил долгожданный момент: студенты группами и по одному стали покидать институт. Мила глядела во все глаза, но Виктора не было. Когда она продрогла совсем, то решила войти в здание, оставаясь у самого входа.

Дежурный, видя, что девушка долго и безрезультатно ждет кого-то, спросил: «А вы уверены, что ваш знакомый учится именно здесь? У этого института есть еще и другие здания по Москве»…

— Правда? — удивилась в свою очередь Мила, уверенно пришедшая туда, где она была на вечере. — А я не знала… А вы дадите адрес?

Поблагодарив дежурного, Мила вышла из института. Она перешла дорогу и направилась к зданию с вывеской «Кафе». Это была уютная, полупустая забегаловка. За каждым столиком стоял электрический самовар, и посетители сами наливал себе чай. Она купила себе пирожков с мясом, бисквитное пирожное. С удовольствием облокотилась на спинку стула, от долгого стояния у нее затекла спина. И вообще было дурное расположение духа. Ей бы очень хотелось, чтобы разыскивали ее, а не наоборот… К тому же, она почувствовала, что у нее противно начинает першить в горле…

Отделавшись трехдневной простудой, Мила вновь вышла на тропу поисков. Она решила пойти по одному из адресов, который она заполучила.

«Ну, что ж, или сегодня, или завтра я все равно его разыщу», — подумала решительно настроенная Мила.

И «сегодня» ее тоже разочаровало.

Повезло лишь с третьего захода. Стоя чуть поодаль от входа в вуз, она узнала Виктора, который вышел из института очевидно, с сокурсником. Какое-то время, она осторожно шла за ними, затаив дыхание, а потом окликнула Виктора.

Виктор, скорее, очень удивился, чем обрадовался. Он простился с парнем, и они побрели с Милой по центру столицы. Сначала по Старому Арбату, затем вышли на Смоленскую площадь, оказавшись рядом с помпезным зданием Министерства иностранных дел.

— А я проходил здесь студенческую практику, — заметил Виктор, окидывая взглядом высотное здание и переводя взгляд на «околоминистерскую» площадь, занятую служебными и личными автомобилями.

— Да, зданьице впечатляет, — сказала Мила. — Наверное, после института ты будешь здесь работать?

— Может быть, — не совсем уверенно, как показалось Миле, уже настроившейся на прогулку, ответил Виктор и добавил, — мне вообще-то в «ленинку» надо, в библиотеку, знаешь такую?

— Обижаешь, — сказала Мила немного кокетливо, — когда я была студенткой, мне тоже приходилось бывать там, — тут же соврала она.

— А как насчет перекусить? — спросил он, — тут вот рядом, в «Смоленском» гастрономе есть отличный кафетерий Мы часто сюда с ребятами заходим.

Они направились в огромный магазин. В кафетерии вкусно пахло кофе и свежей выпечкой. Мила попросила пирожное и чай с лимоном, а Виктор налегал на вкусные пирожки и кофе с молоком. И рассказывал о прошедшем лете…

«Какая я все-таки молодец, что устроила эту встречу», — думала Мила, не спеша, возвращаясь домой.

«А вот интересно: он действительно потерял мой телефон или соврал? Впрочем, сейчас это уже неважно. Ведь знакомство возобновлено», — роились мысли в голове молодой женщины.

Мила удовлетворенно сжала в кармане плаща бумажку, на которой был написан адрес съемной квартиры Виктора. И еще она подумала о том, что снова дала Виктору свой телефон.

Придя домой, она рассказала обо всем матери, которая весьма пристально следила за дочерними новостями на личном фронте.

— А почему он из общежития ушел? — поинтересовалась прагматичная Ирина Михайловна, — все же за квартиру надо платить.

— Да ведь он не один, — с ним еще двое ребят. Один — юрист-международник, другой — будущий спец по внешней торговле, — сказала Мила. — Они скинулись и сняли трехкомнатную квартиру в районе новостройки. Правда, телефона пока там нет. Виктор говорит, что так намного лучше и спокойнее. В общежитии многое мешает. А последний курс — очень ответственный, надо много заниматься.

— Так-то оно так, — немного неуверенно сказала Ирина Михайловна, — но подумай сама: трое молодых мужиков в квартире. У каждого своя комната. Представляю, какое там может получиться спокойствие…

— Ну, за других я не знаю, — ответила дочь, — но Виктор на такого не похож… Представляешь, сколько надо было ему заниматься, чтобы в совершенстве знать три иностранных языка? А вообще, он слегка заученный и замученный какой-то. Скорее всего, у него и подружки в Москве никакой нет. Но свято место пусто долго не бывает. Да к тому же, у без пяти минут дипломата… Вот я это место и хочу занять, пока меня никто не опередил… Вот поэтому, — Мила сделала очень большую паузу и обратилась к матери, — я очень хочу попросить тебя, чтобы ты мне ни в чем не препятствовала…

Ирина Михайловна сделала настороженно-обиженное лицо, но Мила не дала ей открыть рот.

— Мамуль, ты свое дело сделала, — подошла она к матери и чмокнула ее в щеку. — На тебе лежит, как всегда, художественная часть: провести нас на французское и итальянское кино, достать билетики в театр на хороший спектакль или концерт. Но все остальное… Понимаешь… В общем, если я иногда задержусь и не приду ночевать, чтобы ты это воспринимала спокойно. А также и отец. Я уже не маленькая… И к тому же — ты сама должна понимать, если не приду я, придет кто-то другой. А мне бы этого не хотелось. По-моему, это очень даже хорошо, что он ушел из общежития. Это мне наруку. Так что, давай пока с поиском работы притормозим, а? Есть дела поважнее…

Ирина Михайловна покачала головой, но промолчала. Что Милой было расценено, как согласие…

А сама Мила начала действовать без промедления.

В ближайший выходной, во второй половине дня, купив торт и бутылочку хорошего сухого вина, она направилась на юго-запад столицы по указанному адресу. Нет, какой-то точной договоренности, что она придет именно сегодня, у нее с Виктором не было. Просто она пообещала его навестить, а он не стал возражать.

Дорога была неближней. От конечной станции метро «Юго-западная» нужно было еще пилить на автобусе, а потом идти минут двадцать пешком. В большом спальном районе полным ходом шло строительство. Было неуютно, грязно, весь открытый микрорайон продувался ветрами.

Мила еще раз сверилась с бумажкой, на которой рукой Виктора был записан адрес, и, сдерживая дыхание, нажала на кнопку звонка.

Дверь открыл интересный блондин лет двадцати четырех и, узнав, что девушка пришла к Виктору, по-приятельски выразил радушие.

— Проходите, проходите, — сказал сосед Виктора, — он в магазин пошел. У нас тут, понимаете, один магазин на всю округу. Да и то, до него добираться на автобусе надо. А вы располагайтесь, — сказал молодой человек и открыл одну из дверей, — это его комната. Он скоро будет…

Мила вошла в комнату, но дверь закрывать не стала. Она поставила вино и торт на стол и огляделась. В комнате был минимум плохонькой мебели, какие-то чахлые занавески.

Затем гостья прошла в ванную и помыла руки. Потом заглянула на кухню. Квартира была большая. И абсолютно новая. Настолько новая, что к ней не касалась еще даже рука хозяина, чтобы сгладить некоторые недоделки, всегда остающиеся после строителей.

— А меня Николаем зовут, — сказал интересный блондин, зашедший на кухню, чтобы поставить на плиту чайник. — Перед вами — будущий специалист по внешнеэкономическим и торговым связям…Я из Киева. А вы — москвичка?

Мила кивнула, а Николай сказал, подразумевая Виктора: «Везет же некоторым»…

Мила сразу узнала этого молодого человека, как только он открыл дверь. Он ей запомнился еще с первого вечера, когда ей ни с кем не удалось познакомиться. Она не раз бросала заинтересованные взгляды на красавца в темно-синем костюме с красиво зачесанными волосами, который с несколько надменным и придирчивым видом рассматривал пришедших на вечер девушек… Нет, к такому бы она никогда не подошла сама. И вот сейчас она спокойно разговаривала с этим красавцем.

— Вы двери когда-нибудь будете закрывать? Ведь живем на первом этаже, — недовольно буркнул, входящий на кухню с сумками Виктор.

— А у нас гости, — сказал Николай. — И ужас, как есть хочется, — добавил он, начиная выкладывать содержимое сумок: молоко, кефир, хлеб, вареную колбасу, наполовину вытекшие из бумажного пакета яйца и картошку.

Виктор удивился, но уже не так сильно, как при встрече у института. А Мила сказала немного кокетливо: «Я вижу, вам нужна женская помощь»…

— Еще как нужна, вы даже не представляете, — заверил ее Николай, отламывая кусок батона и запивая его кефиром из пакета.

Вскоре в квартире вкусно пахло жареной картошкой, на фоне которой не так сиротски выглядела студенческая глазунья. Мила тонко нарезала хлеб и колбасу, заварила чай. И вино, и торт оказались очень кстати. Они сидели втроем в комнате у Виктора.

— Давно так вкусно не обедал, — сказал Николай.

— И я тоже, — улыбнулся Виктор.

В дверь позвонили. Виктор пошел открывать.

— А вот еще один наш постоялец, — представил Виктор гостье высокого кареглазого брюнета.

— Здрасьте… Михаил, — сказал тот, немного поклонившись Миле и держа в руках сумку примерно с тем же набором продуктов, которые принес Виктор.

— А это наш бо-ль-шо-й специалист по международному праву из Ленинграда, — отрекомендовал его Николай, отправляя в рот большой кусок торта. — И тихонько добавил, когда Михаил пошел в свою комнату, — скупой рыцарь и халявщик…

— Миша, иди чай пить, — пригласил соседа по квартире Виктор, когда тот замаячил в коридоре.

Мила помыла посуду и стала собираться домой. Виктор, которому предстояло много заниматься, пошел ее провожать. Когда прощались у метро, он легонько пожал ей руку.

«Вот тюфяк», — невольно подумала Мила, — хоть бы в щеку для приличия поцеловал»…

Впрочем, ее устраивало, что Виктор был именно таким: немного «ни рыба — ни мясо».

Выйдя на своей станции метро, Мила направилась не домой, а в ближайший хозяйственный магазин. Она купила пару резиновых перчаток, чистящие средства, стиральный порошок, швабру, резиновый коврик для ванной. А придя домой, порылась в шифоньере и нашла там хоть и бэушные, но весьма симпатичные шторы для окон и покрывало. Выбрала кое-что из посуды — тарелки, чашки, пару небольших кастрюль, сковороду. В общем, все по хозяйственной части.

В следующий свой визит Мила приехала на такси. Не смогла предупредить о встрече. Может быть, это даже было и хорошо, что телефона в квартире не было.

Был снова выходной, и снова двери ей открыл Николай, который вообще встретил ее с распростертыми объятиями, когда увидел швабру и прочие хозяйственные принадлежности.

— Если вы не хотите, чтоб вас выгнали хозяева, надо следить за порядком, — деловито заметила Мила парню.

Она вошла в комнату Виктора, который, как сказал Николай, уехал в библиотеку вместе с Михаилом, и начала уборку. Молодая женщина вытерла пыль, помыла пол, аккуратно сложила разбросанные книги и тетради с конспектами. Повесила свои шторы, застелила кровать новым покрывалом. Затем перешла на кухню.

Студенты здесь прожили не более двух недель, но новая белая газовая плита уже была вся в подтеках кофе и жирных желтоватых пятнах от подсолнечного масла, на котором будущие специалисты по международным связям жарили яичницу и картошку. А туалет и ванная вообще нуждались в хорошей санобработке. Зайдя в них, Мила брезгливо поморщилась: «Понятно, трое мужиков, а убирать никому не хочется. Ну, что ж… Поработаем уборщицей и домработницей для пользы дела», — подумала отнюдь не трудолюбивая и не бескорыстная Мила.

Затем она вымыла широкий коридор. В кухне и ванной прикрепила бумажки с напоминаниями соблюдать чистоту.

Немного отдохнув, вскипятила чайник, сделала бутерброды с сыром и колбасой. Затем позвала Николая. (Ей очень хотелось понравиться соседям Виктора, чтобы они о ней хорошо отзывались).

Кому ж это не понравится? А тем более выхваченным уже несколько лет из домашней среды молодым людям, оказавшимся на окраине неуютной, продуваемой всеми ветрами неприветливой Москвы?

Приятно это было и Виктору, уставшему и голодному, вернувшемуся после многочасового пребывания в библиотеке.

А потом все как-то само собой завертелось… Однажды Миле позвонил Николай и сказал, что Виктор сильно простудился и просил заехать. Ох, как встрепенулась Мила. Она поняла, что ее час пробил… Набрав лекарств, продуктов, прикупив еще по дороге лимонов и меду, она направилась на окраину Москвы. Не забыв предупредить мать, чтобы та не волновалась, если ее пару дней не будет дома.

В общем, через пару месяцев в холостяцко-молодежной квартирке на юго-западе Мила была уже совсем «своя»… У нее был ключ, она могла прийти в любой день, в любое время. Ребята были благодарны ей еще и за то, что она вынудила хозяев квартиры врезать добротные замки, а также выпросила у них, хоть и плохонький, но все же холодильник.

Приближался Новый год. Ирине Михайловне очень хотелось пригласить Виктора в гости. Но Мила считала, что еще не время. Да и сам он не стремился в гости. А Миле тоже хотелось оторваться на новогоднем празднике в молодежной компании, для чего отлично подходила съемная квартира на окраине Москвы.

Сосед Михаил уехал на каникулы к родителям в Ленинград. К Николаю должна была прийти девушка (очередная пассия). И еще напросился в гости один однокурсник из общежития с подружкой, узнав, что Мишкина комната пустует.

Было часов девять вечера, небольшая елочка была уже наряжена. Мила занималась праздничным столом. Она предусмотрительно принесла из дому, приготовленную Ириной Михайловной «селедку под шубой», салат «оливье», понимая, что это будут основные блюда. А еще Ирина Михайловна передала большой кусок торта — «наполеона». Ей казалось, что вкусными домашними блюдами она заманит Виктора в гости…

Вот ввалился запыхавшийся и припорошенный снегом Виктор с двумя бутылками шампанского, мандаринами и коробкой шоколадных конфет.

— Как, еще никого нет? — удивился он.

— Да… хотя скоро надо провожать старый год, — улыбнулась Мила и в ее голосе зазвучали нежные нотки, — год, который принес нам столько приятных неожиданностей…

— Ну, тем хуже для них, съедим все самое вкусное, — отозвался Виктор, приветливо глянув на Милу, и вынул из кармана небольшую коробочку очень модных и дефицитных болгарских духов, которые назывались «Быть может».

Мила просияла от подарка и чмокнула молодого человека в щеку.

— Надо сыр нарезать и краковскую колбаску, — сказал Виктор, деловито направляясь на кухню.

Он также помыл мандарины, выложил их в стеклянную вазу. И понес ароматные оранжевые плоды, прихватив еще пару бутылок с шампанским, в свою комнату. Стол действительно получался праздничный.

Мила зажгла новогодние ароматизированные свечи.

В этот момент в дверь позвонили. Это пришел однокурсник Андрей с симпатичной девушкой Викторией, как потом выяснилось, студенткой московской консерватории. Гости внесли свою лепту: коньяк, торт «Прага», яблоки.

Ближе к полуночи заявился, наконец, Николай со смазливой самоуверенной девицей, которую представил всем собравшимся как «Элеонору — студентку ГИТИСа»…

— Извините, больше ничего не успел, — сказал Николай, — выставляя на праздничный стол обычный для него «джентльменский набор», которым он заманивал к себе девушек в гости — бутылку шампанского и пару шоколадок.

Мила оценивающим взглядом окинула Элеонору: хороша, длиннонога, с роскошной копной рыжих волос. И где только Николай находит таких красоток каждый раз? Червь зависти зашевелился в душе у Милы… «Впрочем, сколько таких смазливых уже было в этой квартире, — подумала Мила о знакомых соседа, но никто почему-то долго не задерживался»…

В общем, молодо-зелено и весело. Праздновали, веселились всю ночь, а к утру, утомленные, разбрелись по комнатам.

«Люди встречаются, люди влюбляются, женятся», — пелось когда-то в какой-то беззаботной песенке. Впрочем, она, кроме констатации факта, не могла дать ответа на вопрос: а как? Как знакомятся, влюбляются, женятся? Да кто — как. И, очевидно, каждый — по-своему. И далеко не у всех, и не всегда это событие знаменуется таким любовным романом, о котором можно было бы потом написать поэтические строки. Но без случайности, а точнее, без Его Величества Случая в этом деле никак не обойтись… Даже если этот случай подстроен? Пожалуй, подстроить встречу, еще можно. Но можно ли спланировать будущее счастье? Или обмануть судьбу?

Кто знает, стал бы звонить Миле и искать с нею встречи после летних каникул Виктор, если бы та сама его не разыскала? Кто знает…Кто знает…

Да ведь и строптивая Мила могла махнуть на парня рукой. Но судьба дала ей весьма робкий шанс, как бы посмеиваясь и бросая перчатку с вызовом: кто — кого… И Мила, усмирив свою строптивость, наклонилась и эту перчатку подняла. А вдруг?

Была ли Мила влюблена в Виктора? Во всяком случае, он ей нравился. С ним было интересно, он был начитан. И весьма выгодно отличался от ее знакомых по училищу, где она училась на гримера. С теми было хорошо и весело проводить время. Но никого из тех ребят Мила не могла бы представить в качестве своего будущего супруга. А вот Виктора представляла. Ей нравилось, что он был старше ее на пять лет. Ей нравилась его основательность, серьезность. Ей нравилась его профессия, которая сулила обеспеченную и интересную жизнь, давая возможность вырваться из плотно занавешенной по тем временам страны социализма и увидеть другой мир…

Виктор не был пошлым, развязным, не был скупым. В нем были, очевидно, еще и какие-то другие достоинства, которых не доставало самой Миле. А часто нравится именно недостающее, маня надеждой на единство непохожих…

Был ли влюблен в Милу Виктор? Ему, зашоренному учебой и претендующему на диплом с отличием, было приятно, что Мила взяла над ним «культурное шефство», благодаря которому они вырывались иногда на выставку художников, в театр или кино. К тому же, Мила скрашивала его неустроенный московский быт. Замечено, что в молодости люди вообще легче притираются друг к другу. Это одно из ее больших преимуществ. А потом, есть еще такое понятие, как привычка, грань которой с естественной человеческой привязанностью весьма размыта… Пожалуй, Виктора можно было упрекнуть в некой инфантильности. Никого, кроме Милы, у него не было. Не появись или не подвернись она, возможно, он был бы одинок так же, как его сосед по квартире Михаил. А что касается Милы, играющей в этой холостяцкой квартире роль доброй и рачительной хозяйки… Не так уж она была добра и щедра. Но старалась быть гостеприимной и с соседями Виктора, постоянно приглашая их «на чаи».

В молодости, вообще, легче играть роль доброй феи. Но, «играть фею», увы, не означает и «быть» ею…

Да и Николай с Михаилом Милу нахваливали. Для них вопрос устройства личной жизни Виктора, и связанных с этим его карьерных перспектив, был как бы уже решенным.

А вот у них самих обозначились проблемы, которые звучали диссонансом с наступившей мартовской капелью…

Хотя «калейдоскоп» красоток киевлянина Николая с впрыском в кровь весенних гормонов только увеличился, все это были, как всегда, какие-то бабочки-однодневки… К тому же, далеко не все они были москвичками. Он было нацелился на одну девицу, с которой его познакомил благополучный однокурсник (у того отец был полномочным представителем Союза в Норвегии). Девица была дочкой высокопоставленного чиновника из министерства иностранных дел. Однако все познается в сравнении. Возможно, Николай мог бы быть пределом мечтаний для какой-то продавщицы из столичного универмага… Но для родителей министерской дочки, да и для нее самой — всего лишь иногородний студент с неясными жизненными перспективами и жилищными проблемами. Зачем он им был нужен, когда их дочь могла рассчитывать на более выгодную партию?

Николай был в панике: оставалось каких-то три месяца до окончания института. Ни о каком приличном распределении не могло быть и речи, если он уезжал из столицы нашей Родины — Москвы.

У Михаила также не было в Москве никаких перспектив. Правда, паники с его стороны не наблюдалось, но и оснований для радости тоже не предвиделось.

— Ну, что ж, — говорил он Виктору, трезво смиряясь с обстоятельствами, не смогу работать как юрист-международник, буду работать просто как юрист в Ленинграде. С дипломом МГИМО не пропаду…

Михаил был вполне успевающим студентом, но человеком он был весьма своеобразным. Единственный ребенок в профессорской семье ощущал в столице себя не совсем комфортно с самого начала учебы. По складу характера был он жуткий индивидуалист. Очень трудно сходился даже с ребятами, не говоря уже о прекрасном поле. Девушки требовали внимания, им иногда нужно было дарить цветы, приглашать в кино, в кафе, тратиться на прочие культурно-массовые мероприятия… Словом, за девушками надо было ухаживать. Бедным студентом Михаил не был, и деньжата у него всегда водились. Но у него была своеобразная теория, о которой он как-то поведал Виктору.

— Если бы я знал точно, что девушка, которую я приглашу в кафе, придет ко мне в гости в первый же вечер знакомства, то, возможно, стоило бы на нее потратиться, а если уверенности в этом нет, так зачем мне все это надо? — рассуждал Михаил. — Мне вообще трудно с женщинами знакомиться. В идеале мне нужно бы знакомиться по брачному объявлению. А при женитьбе заключать брачный контракт, где будут расписаны права и обязанности сторон… Как за границей, например. Но в Советском Союзе такого никогда не будет, — сказал большой спец в юриспруденции.

Виктор слушал своего однокурсника с неподдельным удивлением. Сидя в полупустой съемной квартире на окраине Москвы, человек спокойно говорил о каких-то странных и немыслимых вещах…(И было чему удивляться, если бы знать, что разговор этот происходил всего пару лет спустя после того, как великая держава отпраздновала 50-летие Великого Октября… Когда до появления первого брачного агентства в нашей стране оставалось «каких-нибудь» лет двадцать пять, а до брачных контрактов — и того более).

И хотя секса, как известно, у нас в то время не было, тем не менее — люди встречались, люди влюблялись… И дети рождались тоже. Но профессорский сын, видно, не входил в их число. Призрак одиночества уже маячил перед ним. К нему явно прилепился ярлык старого холостяка и маменькиного сынка. Он подумывал, правда, об аспирантуре, которая давала ему возможность еще три года оставаться в Москве. Но сам-то прекрасно понимал, что заполучить ученую степень, пожалуй, еще сможет. Но вряд ли сможет заполучить женское сердце… То ли в силу своих личных достоинств и характера…То ли в силу того, что даже в «обществе равных возможностей» счастья и любви на всех не хватало, как, впрочем, и лимитированных мест в престижный вуз. А может быть, еще и потому, что цветок любви не цветет среди политиков, дипломатов и прочих высокопоставленных особ, как тонко однажды заметил французский писатель и большой эстет Андре Моруа? Может быть…Только есть сомнение, что Михаил его читал.

Что касается интересного блондина…

Панические настроения Николая докатились до Киева. По весне в квартире на окраине Москвы появился старший Бабенко — Григорий Иванович. Вместе с его раскатистым малороссийском «г» в чужом съемном доме появилась «горилка с перцем», вкусно запахло настоящим украинским борщом и яичницей, поджаренной на сале, а также домашней украинской колбасой с чесноком, которыми радушный хохол угощал однокурсников своего сына.

Как человек служивый и ответственный, он приехал в столицу, взяв недельку в счет отпуска. И первым делом отправился в институт. Пообщавшись там с деканом и даже ректором, он окончательно понял, что распределение, а значит — и будущее его сына зависит от наличия московской прописки (будь она неладна!). И чтобы заполучить ее, существовало три способа: либо женитьба на московской диве, либо фиктивный брак, либо междугородный обмен киевской квартиры на московскую. Ну, как было понятно, первый вариант уже отпадал. Вторая затея — женитьба за деньги (и к тому же, немалые) — казалась Григорию Ивановичу вообще непонятной и сомнительной. Значит, оставался только третий вариант. А был он, ох, как не прост! И не только потому, что киевлянину еще только предстояло узнать, что за шикарную трехкомнатную квартиру на Крещатике ему в Москве с радостью могут предложить лишь однокомнатную, или, в крайнем случае — двухкомнатную малогабаритку, нуждающуюся в ремонте, и без телефона, и, разумеется, не в центре Москвы. Что само по себе, понятно, не сулило особой радости.

Но самая большая печаль была в другом. Старший Бабенко был лицо номенклатурное, то бишь назначенное на свой нынешний почетный пост товарищами по коммунистической партии за соответствующие заслуги по работе. Ему, в прошлом первому секретарю райкома партии небольшого городка на юге Украины, восемь лет назад было оказано высокое доверие. Он был приглашен для работы в столицу Украины и назначен заместителем заведующего отделом сельского хозяйства киевского обкома партии.

Однажды, в коридоре Мила подслушала разговор отца с сыном.

— Конечно, — говорил сыну старший Бабенко, прикрыв дверь в комнату, — меня могут перевести в ЦК Украины, разговоры такие были… И это реально. Но надеяться, что меня потом переведут в Москву — это вряд ли. Значит, путем перевода ничего не получится. Да и сроки тебя поджимают…А это значит, что я могу уехать в Москву только сам от себя, порушив все наработанные связи, и с выговором в личном деле. Так как «товарищи наверху» этого не поймут, — сказал Григорий Иванович.

И в небольшую щель в двери Миле было видно, как старший Бабенко показал при этом пальцем в потолок…

— Просто так меня никто не отпустит, — продолжал Григорий Иванович, а на твою будущую карьеру им наплевать. А на своей я сам вынужден буду поставить крест, — вздохнул отец Николая. — Другого выхода у нас нет. Время поджимает…

— Да не переживай ты так, батя, — сказал Николай. — Не надоело тебе все эти годы за неурожаи зерновых и сахарной свеклы отвечать? Мало тебе что ли партийных проработок устраивали за эти годы? Ты ведь всегда боялся со своей должности слететь. Да пойми ты батя, это Москва… Совсем другие возможности.

— Да я понимаю, сынок, зря ты что ли в этом институте пять лет учился, — сказал старший Бабенко. — Не сворачивать же теперь с полдороги. — И добавил, — сначала я тебе помог, а там, глядишь, и ты отцу поможешь, когда хорошо устроишься…

— Не сомневайся, — заверил отца сын, — все устроится, если мы зацепимся Москве. Теперь только осталось мать уломать. Да, батя, я тебе не завидую…

— У-у-у, я сам себе не завидую, — невесело протянул Григорий Иванович, и было слышно, как отец с сыном чокнулись за успех своего мероприятия.

Мила тихонько прошла на кухню и поставила чайник на плиту. Скоро должен был прийти из института Виктор. Она глядела в окно, скрестив руки на груди, и думала об услышанном: «Вот как все оказывается не просто у выпускников этого престижного института». И радовалась, что ее «акции» москвички явно возрастают.

А старший Бабенко уехал в Киев, чтобы круто изменить свою судьбу. Как ни был простоват Григорий Иванович, но, видимо, не настолько, чтобы не понять, что Киев — это, конечно же, хорошо. Но Киев — это только столица республики, а Москва — столица всей державы. И интуиция подсказывала ему, что ради этого стоит круто изменить все. Тем более, что будущая жизнь и карьера сына были поставлены на карту…

Через пару недель к Николаю приехала мать. И с ее приездом Мила, пожалуй, впервые ощутила всю уязвимость и двусмысленность своего положения приходящей подружки, старательно играющей роль рачительной хозяйки.

Появление Роксаны Тарасовны Бабенко не могло остаться незамеченным. На квартиру, где мирно соседствовали трое ребят и Мила, словно упал метеорит. Это был громкоголосый и крупногабаритный «бабец», всем своим видом оправдывающий фамилию. (До этого все ребята соглашались с Милиной шуткой, что Николаю очень подходит его фамилия, исходя из того, что он — большой спец по женской части).

Роксана Тарасовна не ограничилась присутствием в комнате Николая (кстати, самой маленькой по метражу из всех трех комнат), что сразу ей показалось жутко несправедливым, после того, как она заглянула к соседям сына. Мать Николая быстро заполонила своим присутствием сразу все пространство трехкомнатной квартиры благодаря массе тела и исходящей от нее энергетике недовольства сложившейся ситуацией, а, возможно, и самой жизнью. Впрочем, ее можно было понять. Ей, как и всей семье «бабенковых», было, что терять в Киеве…

Когда-то давно деревенская девушка с неполным средним образованием приехала в небольшой южный городок к дальней родственнице, чтобы в райцентре окончить курсы бухгалтеров. В этом городке она познакомилась с веселым и симпатичным парнем, который не только лихо отплясывал на танцах и провожал ее до дома родственницы, но был еще и комсомольским вожаком. Звали его Гриша. С идеологическим ростом Григория Ивановича росла и Роксана Тарасовна. В том городке, где ее муж был первым секретарем райкома партии, она работала главным бухгалтером в строительной конторе. Когда Григория Ивановича перевели в Киев, муж ее устроил на должность инструктора республиканского комитета профсоюза работников культуры. И хотя работа ее заключалась, как говорится, в перекладывании бумажек с одного места на другое, она своей работой гордилась и чувствовала свою причастность одновременно и к профсоюзам, и культуре. К тому же, все ее окружение знало, кем и где работает ее муж. Это вам не шутки: персональный кабинет, персональный автомобиль, трехкомнатная квартира на Крещатике и полный «соцпакет» благ, касающийся товарообеспечения, отдыха и здоровья. Этот пакет так выгодно отличался от того, что имел рядовой гражданин общества равных возможностей… И вот теперь все это они теряли ради туманных московских перспектив…

Но после того, как Григорий Иванович стукнул кулаком по столу, Роксане Тарасовне пришлось уволиться с работы. Осуществление задуманного начали с нее. Григорий Иванович сознательно отправил ее в Москву, чтобы она не капала ему на мозги. Ему и самому было, ох, как тошно…

Вырванная из комфортной и привычной среды в москальскую столицу, оказавшись в чужой, пустой и неуютной квартире на окраине Москвы, к тому же, без телефона, Роксана Тарасовна рвала и метала. Привыкшую начальствовать женщину и у себя дома, и по долгу службы, здесь раздражало все. Особенно, эта наглая московская девица, которая чувствовала себя здесь полноправной хозяйкой.

— А вы знаете, что Грыгорый Ивановыч (мать Николая говорила, мешая украинские слова с русскими) договорился с хозяевами, что только мы одни будем снимать эту квартиру, — начала она прощупывать почву, зайдя на кухню, где крутилась Мила.

— Вообще-то, я — москвичка и в съемной квартире не нуждаюсь, — тут же уколола приезжую хохлушку Мила. — Это — во-первых…Во-вторых, насколько мне известно, все ребята оплатили жилье, включая июль месяц. А сегодня, если мне не изменяет память, только 10 апреля…А, в-третьих, вам бы следовало знать, что эту квартиру нашел и снял для себя мой Виктор. А Михаил, а потом и ваш Николай напросились к нему, так как не хотели жить в общежитии. Как вы, вообще, можете заводить подобный разговор, когда ребятам надо готовиться к защите дипломов и сдаче госэкзаменов?

Роксана Тарасовна не могла выносить чужой правоты. И изнутри ее просто распирало. К тому же, она очень любила командовать.

— Что-то плохо вы за чистотой смотрите: раковина и в кухне, и ванной грязная — продолжила мать Николая, стараясь повернуть разговор в другое русло и не задумываясь о том, что вот сейчас она является живым воплощением пословицы «о двух хозяйках на одной кухне».

Однако, не на ту напала.

— Ну, что ж, раз вам не нравится, как я смотрю за чистотой, — сказала Мила, уперев руки в свои нехиленькие бока, — я с радостью уступаю вам эту почетную обязанность. — И добавила, — неужели не понятно, что никто из ребят не хотел заниматься уборкой квартиры и мытьем унитаза? Этим занималась я. В то время, когда я могла бы ограничиться только уборкой комнаты Виктора…

Мила застыла на полуслове, увидев, как Роксана Тарасовна взяла кастрюлю, собираясь варить картофель.

— А кастрюльку поставьте, пожалуйста, на место, — ехидно сказала она. — Кастрюлька-то моя, из дома привезенная. Я сейчас буду варить в ней пельмени. Скоро Виктор придет из института.

Роксана Тарасовна смерила ненавидящим взглядом Милу и швырнула ей кастрюлю под ноги с такой силой, что погнулась алюминиевая ручка.

— Да подавись ты своей кастрюлей…

И вскоре, хлопнув дверью, вышла на улицу в поисках ближайшего хозяйственного магазина.

Да, две хозяйки на кухне — старая история…

А Мила подумала о том, как хорошо, что мать Николая не появилась здесь раньше. И еще, благодаря Роксане Тарасовне, перед ней замаячил призрак свекрови. Хотя она понимала, что если у нее все сладится с Виктором, в ближайшее время присутствие свекрови ей не грозит.

В общем, мирная и веселая холостяцко-молодежная квартирка с приездом мадам Бабенко стала похожа на обычную коммуналку, где каждый хотел поплотнее прикрыть за собой дверь от соседей. Хрупкий мир держался благодаря усилиям Николая. Сам он, забыв про недавние гулянки, после института мчался с матерью то на междугородные переговоры, то в обменное квартирное бюро, то на встречу с маклером…Частыми посетителями в их квартире стали разносчики телеграмм. Телеграфировал Киев из-за отсутствия телефона…Почти каждую неделю под выходные наезжал старший Бабенко. В самой маленькой комнате квартиры кипела жизнь: там громко охали по поводу плохих вариантов обмена или от несовпадения числа выезжающих из Москвы. Например, выезжало двое пенсионеров, а въехать должно было четверо «бабенков». (Еще у Николая был брат, который учился в школе). А закон строг: сколько человек выехало, столько должно и въехать. И эти законы, надо было как-то обходить…Но чаще и громче всех слышно, конечно, было Роксану Тарасовну, которая поносила Москву вместе с москалями, и наглых и расчетливых московских девиц, вспоминая, что Николай был отвергнут какой-то министерской дочкой. Был это, конечно, и камень в «Милин огород».

Мила слушала все это, усмехаясь. Ее мало трогали чужие заботы и хлопоты. Тем более, что в скором времени ей предстояли свои. И были они весьма приятными…

«Это только такая бестолочь, как моя дочь Вика могла так вляпаться», — размышляла Мила, наводя порядок по случаю прихода гостей. После звонка Ирины Михайловны, которая ходила с Викой в поликлинику, уже было известно, что срок беременности был такой, что не подлежал хирургическому вмешательству…

Мила вспомнила, что когда она очень хотела выйти замуж за Виктора, она решила «пойти в разведку»… К этому прибегают многие женщины, желая проверить своих возлюбленных. Нет, она не утверждала, ни в коем случае, она просто намекнула Виктору, что, кажется, беременна… И все завертелось, закрутилось тогда в ее молодой жизни. Все сладилось. Зря что ли она так старалась… А потом, выяснилось, что она ошиблась. Ведь так бывает. Но сама-то она точно знала, что не беременна… Ну, а ее Вика — вот дуреха. Преподнесла такой подарок…

Мила устало села на диван, швырнув на пол тряпку, которой только что смахивала пыль с мебели.

— Интересно, что там за парень, — подумала она вслух и посмотрела на часы.

Через полтора часа должны были прийти все: Вика с Виталиком, мать и Виктор. А ей надо было еще приводить себя в порядок и накрывать на стол. Она подошла к зеркалу и, пристально посмотрев на свое отражение, сама себе приказала: «Только держи себя в руках. Иначе ты сама все испортишь»…

В душе она посетовала на то, что все свалилось на нее до кучи. Впрочем, если бы не Викины обстоятельства, Виктора бы сюда не заманить ни за какие коврижки. Нет худа без добра — вспомнилась пословица. Впрочем, что здесь «худо», а что «добро», она пыталась не задумываться.

— Проходите, проходите, молодой человек, — приветливо, но в то же время строго и властно, поприветствовала Мила Виталика, замаячившего в дверном проеме, — тут такие дела намечаются, а мы даже незнакомы…

А про себя успела подумать, окинув цепким взглядом голубоглазого блондина, державшего торт и цветы и неуверенно топтавшегося в прихожей: «Какой милый «тюфячок», однако. Пожалуй, немного в комбинации с «динамо». Впрочем, не самое плохое сочетание»…

У нее отлегло от сердца. Интуиция подсказывала ей, что замужество Вики — это вопрос практически решенный. У Вики все должно решиться хорошо, потому что слишком плохо все было у нее. По простому закону компенсации, который был явно сегодня не в ее пользу…

Вика с Виталиком пошли на балкон, а Мила с Ириной Михайловной направилась на кухню.

— Все же нехорошо, что матери Виталика с нами нет, — озабоченно и почти шепотом сказала Ирина Михайловна.

— А вот и нет, абсолютно не согласна с тобой, — возразила Мила. — Это даже нам на руку, что там на даче, где она сейчас, нет телефона. Одного его нам легче будет обработать. А он потом свою мать просто поставит перед фактом: дескать, женюсь и заявление подали…

— Не говори гоп, пока не перескочишь, — тихонько сказала Ирина Михайловна.

— Ой, мама, что ты шепчешься, кого боишься? Да все нормально будет… Ты что забыла, что мы с родителями Виктора только на свадьбе познакомились? — недовольным тоном обратилась она к матери. — Но ведь, согласись, так даже лучше для нас в сложившейся ситуации. Ведь Викин живот скоро уже торчать будет.

В дверь позвонили. Это был Виктор, который опаздывал минут на пятнадцать. Мила крикнула дочери из кухни, чтобы она встретила отца.

Вика чмокнула отца в щеку и взяла у него из рук пакет с коньяком и коробкой шоколадных конфет.

Через десять минут все сидели в комнате за столом. Некоторая натянутость исчезла, когда собравшиеся выпили по рюмочке коньяка, разумеется, кроме Вики. О чем говорят в таких случаях?

— Вот у Вики как раз через месяц день рождения, — начала Мила.

— Вот бы здорово в день моего девятнадцатилетия во Дворце расписаться, правда, Виталь?

Молодой человек, на которого были устремлены все взоры, судорожно проглатывал кусок бутерброда с ветчиной.

— Хорошо бы, — но боюсь, не получится, Вика, потому что во Дворце бракосочетания долго ждать придется. Там очередь…Я интересовался.

— А зачем нам Дворец? — поспешила вставить свое слово Мила. — Конечно, молодежи хочется во Дворец. Первый раз… понятно… Но не забывайте, что нас сроки поджимают. Вполне подойдет и загс. Там, кстати, тоже ждать нужно. А нам надо побыстрее все устроить. Но, думаю, в обычном загсе это проще будет сделать. Мам, ты берешься этот вопрос уладить? — обратилась она к Ирине Михайловне.

— Постараюсь, — ответила бабушка Милы, — такое событие…Постараюсь…

Слово за слово, выпили еще по одной. Виктор пообещал молодым купить кольца и оплатить свадебные расходы. Торжественное событие собирались отметить в кафе.

Двадцатилетний Виталий заканчивал зубопротезный техникум и был уже практически распределен в хорошую стоматологическую поликлинику. Вике надо было учиться еще год. Все радовались, что молодым было где жить (кроме Милы, естественно). Хотя, конечно, она тоже радовалась вместе со всеми. В какой-то момент разговора Виталий и Виктор вышли на балкон. Ирина Михайловна, которая очень переволновалась по поводу всех Викиных дел, вздохнула, наконец, с облегчением. Но состояние стресса, в котором она пребывала последние дни, не могло на ней не отразиться. Она вдруг неважно себя почувствовала, ей показалось, что у нее поднялось давление. Мила достала аппарат, чтобы в этом удостовериться. Она отправила крутившуюся рядом Вику на балкон к мужчинам. Да, артериальное давление действительно немного подскочило…

— Мам, я тебе сейчас таблеточку дам, — сказала Мила, прихватив со стола чашку Виктора с недопитым кофе, и направилась в кухню.

Это заметила Ирина Михайловна.

— Я тебя очень прошу отказаться от своей безумной затеи, — сказала она дочери, когда та подошла к ней с таблеткой и бокалом сока, — видишь, мне и без того плохо.

— Мам, ты успокойся и забудь о том, что я тебе говорила, — ответила Мила матери и заставила ее прилечь на высокую подушку.

Где-то через полчаса вечер знакомства с женихом подошел к своему логическому завершению. Решено было, что Виталий и Вика отвезут Ирину Михайловну домой на такси. А Виктора, который собрался уходить вместе со всеми, Мила попросила задержаться минут на десять, чтобы обсудить организационные моменты, касающиеся свадьбы.

— Ведь в твою гостиницу очень трудно дозвониться, не будем же мы все свадебные разговоры вести через коммутатор, — спокойно и резонно заметила Мила, — лучше сейчас обо всем договориться.

Мила неспешно подошла к столу, взяла свою чашку с недопитым кофе.

Понимая резонность замечания Милы, Виктор тоже подошел к столу, сел, допивая чашку с холодным кофе. В какой-то момент ему показалось даже, что напитка больше, чем оставалось в его чашке. Еще через какое-то время он почувствовал, что с ним что-то неладно. Но он не вырубился сразу, как того ожидала Мила.

Дело в том, что эта идея у Милы родилась после того, как ей одна знакомая по Дому кино поведала свою историю, когда той женщине очень надо было задержать одного мужчину на ночь… Но одно дело — слушать чужие россказни, и совсем другое — действовать самой. В какой-то момент Мила испугалась и сыпанула меньшую дозу, чем предполагалось. И вот, сейчас, кажется, пришел час расплаты за ее нерешительность.

Виктор направился в ванную, сполоснул холодной водой лицо. Ноги не слушались его. Неровной походкой он вышел на балкон, стараясь заглотнуть свежего воздуха. Но лучше не стало. Какая-то слабость накатила на него и все труднее было адекватно воспринимать действительность, хоть он старался изо всех сил, встряхивая потяжелевшей вдруг головой.

После балкона он смог дойти только до дивана. Сел, ослабив галстук и расстегнув пару верхних пуговиц на рубашке.

— Тебе плохо? — как будто из тумана выплыло перед ним лицо Милы.

Виктору показалось, что он громко выкрикнул ей в лицо эти слова: «Ты сволочь, Мила»…

Но на самом деле он произнес их еле слышным шепотом.

Но, тем не менее, Мила их разобрала. Она присела на пол возле дивана. Ее била мелкая дрожь, а на лице и теле выступил отвратительный липкий пот, руки были ледяными. Она дотронулась до Виктора, пощупала пульс и ощутила его тепло. Он был бледен и спал сидя каким-то неестественным сном.

Милу вдруг жутко затошнило. Тяжело и неуклюже поднявшись с пола, она побежала в ванную. А затем, придя в комнату и не глядя на Виктора, все еще пребывая в каком-то ступоре, автоматически, стала прибирать стол в комнате, а затем мыть посуду. Она быстро заварила себе очень крепко индийский чай и выпила его без сахара. После тонизирующего напитка ей стало лучше. И она вошла в комнату. Подойдя к дивану, уже почти спокойно сняла туфли с Виктора и рубашку. А уложив его на диван, расстегнула и стала стаскивать с него джинсы, что было намного труднее.

«Так, на тахту мне его не перетащить, — подумала она, — диван тоже не раздвинешь, раз он тут разлегся…Да и нельзя мне сейчас сильно напрягаться».

Справившись с джинсами Виктора, она на мгновение задержала взгляд на его импортных плавках. Ее всю брезгливо передернуло.

— Ладно, не будем устраивать стриптиз. Можно и по-другому…

Она быстро подошла к тумбочке, взяла французские духи в аэрозоле и рубашку Виктора. Уже почти нажала на кнопку, но спохватившись, выскочила на балкон, опасаясь тошноты от стойкого цветочного аромата. Вернувшись в комнату, решила, что можно еще кое-чего добавить… Мила полезла в шкаф, достала оттуда абсолютно новое женское белье и подкинула его на диван. Затем придвинула небольшое мягкое кресло к дивану, села в него, скрестив руки на груди и стала смотреть на спящего Виктора, как удав на кролика.

— Вот и все, — наконец выдохнула она.

Виктор спал насильственным сном. Такой близкий (на расстоянии вытянутой руки) и — такой далекий… Ее прошлое, ускользающее настоящее и уж никак не будущее. Обидно… А может, и ей прилечь? Да разве она уснет, хотя чувствует себя такой уставшей и опустошенной. «Прошла любовь, погасли свечи», — всплыли сами по себе в ее памяти слова.

— Вот именно: прошла любовь, погасли свечи, так что же я здесь тогда караулю? — спросила она у себя. — И сама себе ответила, — не думала, что так обидно терять то, что давно считала своей собственностью.

«Как пролетели эти двадцать лет… Уже и Вика — невеста. И паренек у нее хороший. Да из такого веревки вить можно», — судорожно проносились мысли в голове Милы, сменяясь картинами воспоминаний…

Вот она в белом платье и фате рядом с Виктором. Вот они — молодожены в свадебном путешествии по Чехословакии. И вот… Она у разбитого корыта все в той же квартире, в которой она начинала вить свое гнездышко… Мила усмехнулась, вспомнив, как перешла дорогу своему «любимому» братцу. Квартирка-то предназначалась ему по старшинству и по благорасположению родителей. И как молодому холостяку, нуждавшемуся в месте для свиданий. А тут у Милы все завертелось с Виктором. И мать, надо отдать ей должное, настояла на том, чтобы квартира досталась Миле. В тот момент для нее это было очень важно… Впрочем, Ирина Михайловна успокоила сына, тем, что, возможно, ему достанется невеста с квартирой (как в воду глядела).

Когда же у них начались первые разногласия? Еще до рождения Вики. Но потом, когда она родилась, все вроде начало налаживаться опять. А через некоторое время разногласия возникли вновь, и примирения каждый раз давались труднее. Мила сделалась нервной и невыносимой от неизбежной бессонницы с маленьким ребенком. Виктор тоже не высыпался, но ему надо было утром идти еще на службу. Впрочем, бессонные ночи — еще не повод для ссор. Ведь все родители проходят через это. Мила вдруг поняла, что молода и недогуляла, и что ребенка надо было бы заводить попозже, а не в целях укрепления семьи. Червь досады и сожаления грыз ее… К тому же, ей хотелось поскорее уехать жить за границу в какую-нибудь приличную страну. Но Виктора туда не посылали. Он, правда, ездил постоянно в непродолжительные командировки с делегациями за рубеж. Иногда сопровождал иностранных гостей в поездках по Союзу. Ее злило, что Виктор стал часто по пятницам отправляться с коллегами по работе на «уик-энды». Она знала, что с ними «уикэндятся» хорошенькие секретарши-референтки и разные смазливые девицы со стороны… Незаметно пролетели четыре года совместной жизни.

Уже «сарафанное радио» донесло до Милы через Ирину Михайловну, что одноклассница Светка вернулась из Венгрии, а теперь, довольная и счастливая, с мужем и сыном уезжают в Канаду. А вот они все сидят и сидят в Москве… Зря она, что ли, выходила замуж за дипломата? Откуда ей было знать, что Виктор скрыл от нее, что отказался от поездки в Индию — страну, о которой так мечтал. На самом деле, он просто не представлял, как в замкнутом пространстве посольства они смогут жить вместе с Милой. В Москве была хотя бы возможность от всех личных неприятностей слинять на службу или в командировку, а летом — поехать в отпуск к родителям в Минск. И ничего не подозревающая о том, что она, облаченная в сари и увешанная индийскими драгоценностями, могла бы уже сейчас омывать свои ноги где-то в водах Ганга, Мила продолжала упрекать своего мужа в непрактичности и отсутствии карьерных устремлений.

Заполучив Виктора в мужья и родив ребенка, она абсолютно уверовала в непогрешимость своего статуса замужней женщины. «Да куда он денется? — рассуждала Мила. — Ведь разведенного дипломата из советской страны не выпустят. Не будет же ставить он крест на своей карьере».

Вероятности (хотя бы теоретической), что Виктору можно развестись, а потом еще жениться, Мила, очевидно, не допускала.

А у самого Виктора продолжалась не самая лучшая полоса в жизни. Да что-то она затянулась. Проблемы были не только в личной жизни. Что-то не клеилось у него с начальством. Новые заведующие подразделением Министерства, где он работал одним из замов, приходили и уходили. А точнее, уезжали: кто на три, а кто и на пять лет в загранкомандировки. И каждый раз, когда уходил очередной «зав», Виктор надеялся, что уж его-то, наконец, назначат заведующим. Но так не получалось. Приходили другие люди из других отделов, многие из них были чьими-то протеже. Блат, связи — многое зависело именно от этого. И Виктор все прекрасно понимал. Он метил на место заведующего отделом, надеясь на то, что хотя бы это ускорит получение квартиры. Но все застыло на какой-то мертвой точке. А годы шли, и ничего не менялось. Ну, а дома…Виктор хватался за голову: как разрубить этот узел? Уже Вика, которую он очень любил, ходила в школу. Конечно, в небольшой однокомнатной квартирке было тесно. Но все бы это можно было стерпеть, если бы были нормальные отношения с женой…Почва уходила из-под ног, когда он переступал порог квартиры. Спасали пьянки с друзьями да частые, хоть и непродолжительные командировки.

Все разрешилось совершенно неожиданно, когда новым начальником Виктора стал Геннадий Владимирович, для которого эта должность стала понижением по служебной лестнице. А случилось это потому, что «погорел» начальник на любовном фронте. Его секретарша начала качать права и решила дать понять о своем существовании супруге Геннадия Владимировича. Дамочки поцапались… И обозленная законная жена накатала на своего муженька «телегу» на службу о его «моральном несоответствии занимаемой должности».

— Все бабы — сволочи и дуры, — делился как-то своими размышлениями о жизни Геннадий Владимирович с Виктором. — Моя благоверная решила меня наказать, а наказала себя… Мы ведь в Италию должны быть ехать на пять лет. Вопрос был уже решен. А теперь меня в Афган посылают… Думаю, больше года я там не задержусь. Приеду — разведусь с этой дурой. Баб, что ли мало, которые мечтают за дипломата выйти замуж? — сказал он и засмеялся.

Виктор невесело усмехнулся, соглашаясь с начальником, и поинтересовался, не знает ли тот, кого прочат на освобождающееся через пару месяцев кресло. Конечно же, коллега по работе все знал. И был это отнюдь не Виктор.

— Да не бери ты в голову, — сказал Геннадий Владимирович своему явно помрачневшему подчиненному. — А хочешь, поедем в Афган вместе? Веселее будет, я все быстро устрою.

— Надо подумать, — ответил Виктор.

Ответил так, конечно, для приличия. «А думать тут нечего, — размышлял он, — перекусывая в министерском буфете, — надо ехать, чтобы сдвинуться с мертвой точки».

Виктор прекрасно понимал, что его новый начальник, имеющий связи в ЦК, долго там не задержится. А Виктора эта поездка устраивала. Она позволяла на неопределенное время ослабить семейный узел. Виктор не сомневался, что Мила в эту страну ехать не захочет. К тому же, сама ситуация в этом воюющем государстве допускала отсутствие супруги. И это его очень устраивало.

Так вот и уехал Виктор в воюющую мусульманскую страну, заклейменный Милой как «неудачник, который столько лет просидел в своем МИДе, но так и не высидел ничего приличного»… И это, надо заметить, были далеко не самые обидные и грубые ее слова. Так вот и воцарился худой мир в этой семье. На расстоянии все немного успокоилось. Виктор обеспечивал семью материально, привозил разные подарки, наезжая в отпуск один раз в году, и выглядел хотя и не любящим мужем, но зато заботливым отцом. Во время отпуска почти все время проводил с дочерью, стараясь компенсировать свое отсутствие отцовской любовью. Мила также успела оценить некоторые преимущества своего нового положения и постепенно в него втянулась. Она ощущала себя не женой дипломата, а, скорее, женой капитана дальнего плавания. В конце-концов, один месяц в году можно было быть сдержанной, заботливой и даже ласковой, как того требовало положение жены, долго не видевшей мужа.

«Да куда он денется, даже если решит пофлиртовать: ведь в очереди на квартиру стоим, — рассуждала она. Да куда он денется, бабы в посольстве все при мужьях»…

Ее ошибка состояла в том, что она считала, что все уже нормализовалось и «устаканилось» как бы само собой. Вот именно: как бы… А совсем неглупый и скрытный Виктор, оказывается, всего-навсего ей подыграл, чтобы Мила не устроила бурю раньше времени.

«Погасали свечи, погасли свечи», — прилипчивая фраза стучала в висках.

— Ну и что из этого? Можно подумать, что все вокруг живут только по безумной любви, — сказала Мила с раздражением, глядя на спящего Виктора.

Она встала с кресла и вышла на балкон, чтобы глотнуть свежего воздуха. Город еще не спал. Мила мельком глянула на свою руку с красивыми золотыми часиками — давним подарком мужа — и обнаружила, что даже полночь еще не наступила. Женщина поднесла к уху часы, думая, что они остановились и показывают неверное время. Но потом вспомнила, что Виктор уснул, когда еще было светло за окном.

— Как же я устала, — проговорила женщина тихо, — пора и мне прилечь, — ведь надо еще пережить его пробуждение…

Она легла на тахту в халате, не укрываясь. Было душно. И сон бежал от нее. Мила вставала, глотала пилюли валерианы. Потом вставала пить. Потом — пару раз выходила на балкон. Потом, как ей казалось, впала в полузабытье, из которого ее вывел шум льющейся в ванной воды.

Мила открыла глаза с омерзительным ощущением человека, промаявшегося бессонницей всю ночь, уснувшего, наконец, под утро, но вскоре разбуженного. Она тупо посмотрела на часы, висевшие на стене: они показывали без четверти пять. Женщина с досадой поняла, что проспала пробуждение Виктора: ведь ей надо было хотя бы «для приличия» прилечь с ним «валетом» или сидеть на диване рядом и ждать, когда он проснется. Ее знобило от бессонной ночи и от свежего утреннего воздуха, проникавшего через открытую балконную дверь. И еще — очень сильно тошнило. Мила подложила вторую подушку под голову и устроилась на тахте полусидя.

В комнату вошел Виктор в джинсах и с полотенцем на плечах. Не взглянув даже на Милу, подошел к дивану, на спинке которого лежала рубашка и начал ее надевать. Но тут же скинул ее от ударившего в нос цветочного запаха: весь ворот рубахи был залит жирным ароматным пятном. Он выругался, швырнув рубашку на диван, и подошел к тахте, на которой полувозлежала Мила и улыбалась вымученной улыбкой.

— То, что ты — сволочь и мразь, я знал. Но ты, оказывается, еще и уголовница, — сказал он, бледнея и еле сдерживая себя. — А ты не боишься, что я сейчас отправлюсь в поликлинику и сдам кровь на анализ, который покажет то, что именно ты мне подсыпала в кофе?

— Беги, беги, — глухо отозвалась Мила, — еще и метро не работает, а поликлиника твоя ведомственная — тем более. А потом не забудь заглянуть в милицию с анализом и рассказать ментам про нашу семейную жизнь… Да, не забудь еще про свой высокий дипломатический статус упомянуть, — сказала она с явной издевкой.

Виктор хотел что-то сказать, но резко повернулся и направился в сторону гардероба. Он открыл дверцу шкафа, в котором оставалась его одежда. Порывшись, он снял с вешалки одну из своих давнишних рубашек и стал ее надевать.

И тут раздался Милин ехидный смешок:

— Забавно…Ты полагаешь, что женщина не заметит, что ты ушел в одной рубашке, а пришел в другой? Особенно, после того, как ты не ночевал дома. То есть, простите, в гостинице. У вас же нет дома, — съязвила она.

— Скажи, чего ты добиваешься? Поссорить нас? Не выйдет. — И добавил, — да, у нас временно нет дома, но он будет… Да, по правилам советской гостиницы мы живем в разных номерах. Вчера, когда я собирался на встречу, меня не покидало ощущение, что ты можешь подстроить какую-нибудь гадость. Понимаешь, ты очень предсказуема. Поэтому я на всякий случай предупредил жену, что после знакомства c Викиным парнем хочу заехать в гости к другу, который живет поблизости.

— А двоеженство в Советском Союзе запрещено, — опять съязвила Мила, в голосе которой, однако, проступила досада. — Ну, допустим, допустим, — продолжала Мила, — ах, какой заботливый и предупредительный… Жаль только, что французские духи так быстро не выветриваются.

— Так я сейчас сяду на такси, приеду в гостиницу и приму душ, — с усмешкой сказал Владимир. — Отмоюсь и заодно переоденусь к завтраку. От тебя отмоюсь, — брезгливо добавил он.

— Вот-вот, — как за спасительную соломинку цепляясь за слова Виктора, продолжала гнуть свою линию Мила. — Значит, говоришь, отмоешься? — в голосе женщины послышались торжествующе злые нотки.

Разговор, наконец, перешел к той теме, ради которой все это затевалось. Это было то, что выводило Милу на тропу войны всей ее дальнейшей жизни.

— Впрочем, это так типично для мужчин, — продолжала, пытаясь изобразить некое кокетство, Мила, — наутро забывать то, что было ночью…

Виктор с отвращением посмотрел на женщину и нервно засмеялся.

— Понимаешь, это уже клиника…тебе надо лечиться. Впрочем, это безнадежно. Никто и никогда не заставил бы меня сделать это даже под страхом смертной казни, — насмешливо произнес Виктор убийственные слова.

— Ну, насчет смертной казни не знаю, — проглотив плевок в свой адрес, продолжала Мила, — а вот то, что у бывших мужей иногда срабатывает «автопилот», я читала в какой-то специальной литературе. Оказывается, это правда…

Виктор, который в это время зашнуровывал туфли, остановился на мгновение.

— Да ты совсем идиотка… Какая безнадега. Я с ужасом думаю теперь, какой номер ты на свадьбе дочери можешь выкинуть…

— А вот за это можешь не беспокоиться, — сказала Мила деловито, — мы, кажется, вчера собирались обсудить организационные и финансовые вопросы по поводу Викиной свадьбы…

— Да я не желаю ничего больше с тобой обсуждать, а тем более — здесь находиться, — сказал Виктор, доставая из добротного кожаного «дипломата» деньги и швыряя их на стол. — Меня мутит от тебя.

Это были последние слова, произнесенные Виктором перед тем, как за ним захлопнулась дверь.

Хлопок двери был таким же сильным, как и в предыдущий раз. И ничего не изменилось в Милиной жизни: муж ее бросил. Окончательно и бесповоротно. Но не было безысходности, как тогда. И не было слез. Мила вышла на балкон, провожая Виктора взглядом, и стояла, пока тот не поймал «частника».

— Получилось, — сказала она, устало присаживаясь на диван, на котором валялись женские бельевые принадлежности. — Так, ни в какую поликлинику он не пойдет. В милицию — тем более. Сейчас ему этот шум не нужен, — продолжала вслух рассуждать женщина. — И с разводом я потяну. Не явлюсь в суд первый раз, второй… А разведут нас только после третьего суда. Мне выгодно потянуть время. Получается, что я забеременела, еще когда была официально замужем… Да разве мало таких мужиков, которые, собираясь разводиться, спят, тем не менее, на два фронта? Пусть в суде попробует доказать потом обратное.

Ее размышления прервал телефонный звонок. Так рано, в четверть шестого, могла звонить только мать.

— Что с Виктором? — почему-то шепотом, как будто он мог услышать ее голос из телефонной трубки, спросила Ирина Михайловна.

— Да ты бы лучше спросила, как я себя чувствую или рассказала мне, как ты себя чувствуешь, — резко перебила ее Мила. — Да ушел он уже, что ты там шепчешься… Как твое здоровье?

— Наглоталась таблеток, а спала все равно плохо. Какой уж тут сон… Переживала, вдруг с Виктором что случится. Ты такое удумала, ужас, — запричитала мать. — Все же, Виктор, к дочке хорошо относится. Вот согласился все свадебные расходы взять на себя. И потом — обещал молодым на первых порах помогать материально. Ты бы подумала, как ты перед Викой хотя бы будешь выглядеть?

— Это меня меньше всего волнует, — сказала Мила, раздражаясь. — Ты бы лучше пожалела, что мы квартиру не увидим, на которую очередь подошла…

— Да, может, ему и не дадут, раз семейные обстоятельства переменились, — отозвалась мать.

— Это у нас они переменились, а не у него. Разведется, женится и ребенок будет. К тому же — проживают в гостинице. В крайнем случае, если припечет — кооператив купят. Впрочем, это уже не наши заботы…

— Я все же советую тебе отказаться от этой жуткой затеи и смириться с обстоятельствами, — сказала Ирина Михайловна.

— Ну, я уже давно поняла, что ты хочешь, чтобы я поздравила молодых и фату новоиспеченной невесте подержала на свадьбе, — зло сказала Мила матери. А ты не подумала хотя бы о том, как я буду жить дальше на одну зарплату? Да, духи, цветочки, конфеточки, которые я имею иногда благодаря своей работе — это все приятно, конечно. И работой я довольна. Но зарплата — сто рублей в месяц. Такую хорошо получать на карманные расходы, когда мужик в дом деньги приносил. Мне на сто рублей не прожить…

— Многие на эти деньги всю жизнь и живут, — вздохнула Ирина Михайловна и хотела еще что-то сказать, но дочь перебила ее.

— Все. Это моя жизнь. И я буду поступать, как считаю нужным. И давай больше не возвращаться к этой теме. — И чуть смягчив интонацию, попросила, — позвони Татьяне Гавриловне, скажи, что я сегодня не выйду на работу. Придумай что-нибудь… Отбрешись за меня. Мне надо хотя бы выспаться. Ну, все, я отключаю телефон.

Мила подошла к окну, чтобы задернуть шторы. И затемнив комнату от утреннего света, направилась к тахте. Хотела было уже прилечь, но взгляд ее упал на большой настенный календарь, картинка на котором изображала идиллию: далекое море и пальмы на берегу, залитые светом тропического солнца.

— Надо запомнить этот день, — сказала она.

Женщина подошла к тумбочке, над которой висел календарь, взяла лежавшую на ней шариковую авторучку с красными чернилами и обвела неровным кругом дату — 17 мая. 17-е мая 1987 года…

— Ничего, — процедила Мила сквозь зубы, — они тоже запомнят этот день.

Под словом «они» подразумевались, конечно же, Виктор и его новая пассия.

— Ничего, что об этом красненьком кружочке знаю пока только я, — сказала Мила, направляясь к тахте. — Когда-то и они узнают… Теперь это даже — «вещдок». С этого дня и начнем вести отсчет, — сказала она с насмешкой. — А в женской консультации запишут с моих слов. Тремя неделями раньше или тремя неделями позже — какая теперь разница…

Она даже нервно хохотнула, представив, как однажды, спустя какое-то время, можно будет позвонить его суженой в гостиницу, и спросить у нее, как у подружки по несчастью, как она с тошнотой борется… Пусть поделится опытом…

— А ведь он вряд ли ей станет рассказывать, что заночевал у меня. Как же: ее нельзя сейчас волновать. Что ж, тем хуже для них, — сказала Мила, с удовольствием потягиваясь и раскинув вширь руки на тахте. — Это сейчас он выкрутится. А потом… Потом окажется, что скрыл весьма пикантные обстоятельства. Пусть рассказывает потом про кофе, в который что-то подсыпали, и про беременность, к которой он не имеет никакого отношения. Ночевал? Ночевал… Что и требовалась доказать.

Мила закрыла глаза. Она, наконец, успокоилась. Впервые с того самого дня, как Виктор позвонил из-за границы и сказал, что хочет развестись. И успокоенная, она быстро стала погружаться в сон.

Засыпая, она даже не успела подумать о том, что рожать ребенка в сорок два года, это совсем не то, что в двадцать два. Еще надо было бы подумать и том, что ей придется отказаться от многих приятных и привычных вещей. От алкоголя и курения, например. От праздного времяпрепровождения. От должности, которой она дорожила, несмотря на маленькую зарплату. (Она знала, что на ее место есть немало претендентов). Мила как будто забыла, что с ее нескладной и без того фигурой вскоре она вообще превратится в каракатицу, и сильный пол утратит к ней и без того не самый пылкий интерес. Одного из этих обстоятельств было уже вполне достаточно, чтобы вывести ее из равновесия. А совокупность грозила взрывом… Да и не мешало бы подумать еще и о ребенке… Начало беременности протекало в состоянии полнейшего стресса, что уже не могло на нем не отразиться, не говоря уже о никотине и выпивке.

Вообще-то, незапланированная беременность постоянно, так сказать, наяву, возвращала ее мысли невольно к Гарику-фуфло, которого предстояло вычеркнуть из своей жизни, чтобы он не путался под ногами. А других мужчин ей в ближайшие три-четыре года не видать, потому что надо будет заниматься ребенком. На помощь матери вряд ли придется рассчитывать, потому что той придется помогать Вике. А несколько лет неизбежных бессонных ночей… Как можно было думать об этом, если она и в молодости с Викой все это с трудом перенесла и превратилась в истеричку. И какой-то доктор-невропатолог даже тогда, в далекой молодости, настоятельно советовал ей пройти восстановительный курс лечения в клинике неврозов…

А еще ей предстояло воспитывать ребенка самой. И можно было бы подумать также о том, что когда ее ребенок пойдет в первый класс, ей будет почти пятьдесят. И сама она уже несколько лет будет бабушкой, потому что Викин и ее ребенок будут погодками. А еще, наверняка, предстоят изматывающие суды, для которых тоже нужны силы и здоровье…

Если рассуждать здраво, то все, что покушалось на привычный уклад ее жизни, было Миле не нужно. Она прекрасно понимала, что ее бабий век катится к закату. Сколько ей осталось еще погулять? Год, два, три? Сказ о том, что в «сорок пять баба ягодка опять» был явно не про нее. А раз так, то осознания того, что она недогуляла или чего-то недобрала, при ярком дневном свете и трезвой памяти было вполне достаточно, чтобы превратить ее дальнейшую жизнь в кошмар… Но зачем думать о плохом?

Ветер качнул занавеску, прикрывавшую открытую балконную дверь. В комнате стало светлее, и на тахте обозначилась фигура спящей женщины. Она крепко спала и даже — улыбалась. Может, ей снилось что-то приятное…

Как-то однажды, французский писатель Андре Моруа тонко подметил: если улыбка украшает лицо — оно прекрасно; если улыбка не меняет лицо — оно обыкновенно; если улыбка искажает лицо — оно ужасно…

Через пару секунд в комнате вновь воцарился полумрак, охраняющий сон женщины и делающий плохо различимыми контуры ее тела, не говоря уже об улыбке…

Вечером того же дня у подъезда, где жила Мила, остановилась «скорая».

Три соседки, три заядлые сплетницы, которые обычно сидят и судачат «от нечего делать» на лавочке возле одного из подъездов дома, замерли в нетерпеливом ожидании.

Когда бледную болящую женщину на носилках проносили мимо, одна из них подскочила к молоденькому доктору.

— А что случилось-то? — полюбопытствовала самая бойкая из этой троицы.

Доктор молча сел в машину, даже не глянув в сторону «зевак».

Но отъезд задерживался. Вышел водитель, поднял капот автомобиля, закурил.

Следом за водителем вышел и санитар. Тоже закурил.

— А что случилось-то? — все не унимались соседки.

Санитар — здоровяк лет сорока, пристроился рядом с пожилыми женщинами на скамье, сделал глубокую затяжку и, как лицо, не сильно обремененное сохранностью чужих диагнозов и прочих медицинских тайн, буднично и негромко произнес, — да выкидыш произошел…

Через какое-то время «скорая» отъехала, оставляя соседок Милы по подъезду в состоянии некоторого возбуждения, вызванного удовлетворенным любопытством и возможностью «пополоскать» чужое белье…

Загадка для доктора Фрейда

Воскресенье. По-летнему теплый денек начала сентября. Двор хрущевской пятиэтажки. Эти «хрущебы» неумолимо сносят. Но и сегодня их в Москве еще много.

Мы видим этот дворик глазами женщины, которая облокотившись на окно в кухне, со скучающим видом смотрит с третьего этажа на детей, играющих в песочнице, на их родителей и бабушек. Женщине на вид лет тридцать пять. Анюта (так ее зовут) — не красавица, но и не «страшилка». Немного полновата. Округлые формы хорошо подчеркивает облегающий цветастый халат, очень похожий на те, что продаются на «вьетнамском рынке».

На халате рисунок: по красному фону раскиданы крупные желтые георгины.

Ее внимание привлекает молоденькая мама с коляской. Она пристально и с каким-то провинциальным любопытством ее рассматривает.

— Ой, а что это за новоиспеченная мамаша? — пытается вспомнить.

— Да ведь это — пигалица из четвертого подъезда…как ее… ничего себе… прошлым летом ей только пятнадцать исполнилось.

Женщина качает головой, затем смотрит на свое отражение в оконном стекле, как в зеркале. Поправляет волосы. Задумывается.

— Да, помолодели нынешние мамочки, — произносит она со вздохом.

Ее раздумья неожиданно прерывает звонок в дверь. Анюта быстро направляется в прихожую, шлепая тапочками «без пяток» из искусственного бархата в тон расцветки халата, и распахивает дверь, не глядя в глазок.

На пороге — ее соседка по этажу баба Нюра. Худощавая женщина лет шестидесяти восьми нерешительно топчется в дверях.

— К тебе можно или… ты с хахалем? — спрашивает она полушепотом.

Анюта усмехается.

— Да проходи, баб Нюр. Какой там хахаль…Третий месяц зарплату не дают. А мужика надо накормить, бутылку поставить.

Женщины проходят в маленькую, убогонько обставленную кухоньку. Хозяйка квартиры ставит на старую двухконфорную газовую плиту небольшой эмалированный белый чайник с нарисованными розочками, которые давно выцвели от времени и чистки. Достает из стародавнего буфета небольшую вазочку с мятными пряниками, ставит на стол.

— А вот лимона к чаю нет, ты уж извини, баб Нюр, — вздыхая, говорит Анюта.

— А мы не балованные, — отвечает соседка, довольная тем, что вырвалась из одиночества своей квартиры. — Так значит, опять волынят с зарплатой?

— Не то слово. Опять, сволочи, заплатили халатами. А куда мне их девать? — Анюта нервно теребит халат с георгинами на пышной груди. — Весь шкаф уже завален ими.

— А что дружок твой часто тебя навещает? — полюбопытствовала соседка.

— Да по-разному, — не очень охотно отозвалась Анюта. — И раз в неделю бывает, и раз в месяц случается. Его ж не пряниками кормить. Ему стол надо накрыть, халявщику этому. Мало что ли баб одиноких, у которых краны текут…

— Так я и думала, — сказала соседка и на пару секунд задумалась. — А я чего ж пришла. Совет хочу дать. Жалко мне тебя. Мы с твоей бабой Аней дружили (царство ей небесное). Обе одинокие были. Вот это я ей и посоветовала тогда тебя — «седьмую воду на киселе» — из общежития забрать и к себе прописать. Помнишь, чего ей это стоило?

— Да помню я все. Как можно такое забыть… Не от хорошей жизни я из Сибири в семнадцать лет в Москву приехала. И сразу на эту прядильно-ткацкую фабрику попала. А рабочую общагу эту до сих пор — как вспомню — так вздрогну. А что за совет? — Анюта вопросительно смотрит на соседку.

— Да я бы себе самой такой совет дала, — невесело усмехаясь, говорит пожилая женщина. — Да не могу. Квартира у меня однокомнатная. А то пустила бы жиличку, какую порядочную. А у тебя — двухкомнатная.

— А что? — оживляясь, говорит Анюта, разливая чай в старые фаянсовые чашки, на которых изображены петушок и курочка, гуляющие по зеленой травке. А ведь я тоже, баб Нюр, об этом как-то думала. При моем-то безденежье…

— Вот-вот. Пусти жиличку. Девушку какую-нибудь, — говорит соседка, шумно отхлебывая чай и надкусывая вставными зубами твердый пряник.

Вечером того же дня Анюта разложила на кухонном столе газету «Из рук в руки», которую дней десять назад нашла в раздевалке на работе и которую, смеясь, читали ее напарницы-швеи. Там были разные объявления, в том числе и о знакомствах мужчин и женщин. Газета была очень «толстая», и Анюта долго изучала ее, пока не нашла, наконец, раздел, который ей был нужен. Потом долго «ковырялась» в самом разделе, разбирая слишком мелкий шрифт, которым были набраны объявления.

— Вот…Девушка-студентка снимет комнату, — Анюта протянула руку к телефону черного цвета, явно устаревшего дизайна, который стоял на буфете и, немного волнуясь, набрала номер.

— Алло, — отозвался на том конце провода певучий девичий голосок.

Через пару дней Анюта слиняла с работы на пару часов пораньше и заняла свой привычный «пост» — у открытого окна кухни. Сегодня у нее был не такой скучающий вид, как всегда. Сегодня она даже была слегка озабочена, потому что ждала и высматривала из окна «жиличку», по определению своей соседки бабы Нюры.

А студентка эта, столковавшись о цене по телефону, и узнав, в каком районе квартира, даже смотреть комнату не стала, сказав, что ей все подходит. Анюта даже волновалась немного: а ну как не понравится? Конечно, у нее не хоромы какие-нибудь — но всюду чисто и опрятно, и все необходимое для проживания есть.

Вот к подъезду, наконец, подъехало такси. Из него выпорхнули две привлекательные и модно одетые девушки. Они поставили сумки с вещами на асфальт и стали осматриваться. Одна из них — высокая блондинка с распущенными волосами, в облегающих джинсах и оранжевой кофточке, смахивающая на модель, подняла голову вверх. Увидев в окне третьего этажа улыбающуюся женщину, которая помахала им рукой, девушка тоже сделала ответный жест.

В заранее распахнутую Анютой дверь входят девушки с сумками.

— Я и есть та самая Оля, которая у вас будет жить, — говорит красивая блондиночка, — а это моя подруга. Мы вместе учимся.

— Плохо без лифта, — констатирует запыхавшаяся подруга, оглядывая крохотную прихожую хрущевской квартиры с незатейливыми обоями.

— Зато институт рядом, — ответила ей Ольга.

— Ну, я поехала? А то опоздаю на встречу с Игорьком, а мне бы этого не хотелось, — сказала подружка.

— Ладно, спасибо тебе, Анжел. Созвонимся, — говорит блондиночка, чмокая подругу в щечку.

Анюта берет одну из сумок девушки и вносит ее в комнату, ставшую на время комнатой квартирантки. Следом за ней входит и Ольга.

— Вот комната, про которую я тебе говорила. Если устраивает, располагайся.

— Устраивает, все устраивает, — ответила девушка, оглядывая небольшую комнатку и подходя к окну. — И тихо как у вас, хорошо… А тишина для Москвы — это большое преимущество. И, спохватившись, добавила, — да… вот деньги, а вот мой паспорт.

Оставшись одна в комнате, девушка начала быстро обустраиваться: доставать вещи из сумок и убирать их в шкаф для одежды, выкладывать книги на стол. Затем она приподняла край более чем скромного покрывала. Под ним виднелась чистая, хотя и старая простыня с полинявшим рисунком.

Ольга достала из красивой дорожной сумки новый, еще в упаковке, комплект красивого постельного белья. Перестелила постель. Затем покрыла старую тахту на разболтанных колесиках новым пушистым пледом, на коричневом фоне которого был изображен рыжий тигр. На плед высыпала содержимое большого пакета: дорогие шампуни, кремы, дезодоранты, пену для ванн, гель для душа… И стала разбираться со всем этим «женским» хозяйством».

А в это время Анюта уже сбегала в близлежащий продуктовый магазин. Возвратясь домой, она стала радостно выкладывать в пустой холодильник продукты: курицу, колбасу, сыр, селедку в банке, масло. Затем села на табуретку, открыла кошелек, пересчитала деньги. Денег еще много. Нечаянная радость — оплата студентки за проживание.

Анюта высовывается в коридор, смотрит на закрытую дверь в комнату своей «жилички». Затем еще тихонько прикрывает дверь на кухню и звонит.

— Это ДЭЗ? Позовите, пожалуйста, сантехника Васю.

Квартирантка Оля лежит с закрытыми глазами в наушниках. На столике — два пустых стаканчика из — под йогурта, чуть надкусанное большое красное яблоко. Плеер скользит по пледу и падает на пол. Девушка вздрагивает. Озирается на новом месте. Похоже, она спала. Встает. Снимает наушники, смотрит на свой электронный будильник, который показывает половину одиннадцатого. Выключает свет и ложится спать.

А в это самое время Анюта суетится на кухне, то и дело поглядывая на старинные настенные часы, доставшиеся ей в наследство от бабы Ани. На столе — бутылка «Столичной», нарезанная вареная колбаса, сыр, селедочка с луком, крупно нарезанный черный и белый хлеб. Женщина открывает кастрюлю с только что сварившейся картошкой, щедро кладет туда большой кусок сливочного масла, посыпает свежей петрушкой.

Раздается звонок в дверь. Анюта бежит в прихожую.

— Да открыто, чего трезвонишь, — улыбается она позднему гостю.

Это и есть ее долгожданный Вася.

Надобно сказать, что Вася представлял собою довольно распространенный мужской тип гастарбайтеров с Украины или Молдавии, которые в свое время приехали в столицу за заработком и оказались очень востребованы в коммунальном хозяйстве столицы — при ДЭЗах, ЖЭКах. В качестве электриков, сантехников они получили временное служебное жилье, возможность заработать, так как у «этих москалей», к которым они в душе относятся пренебрежительно, всегда что-то ломается, а сами они — «москали» — не всегда хотят идти на эту работенку…

Наш конкретный Вася — мужчина лет тридцати, кареглазый брюнет, с широкими черными бровями и усами, с явно завышенной самооценкой. Внешне он смахивает на актера Александра Панкратова в молодости. Он знает об этом сходстве. Отсюда, очевидно, и его кличка на работе — «артист». Вася весьма востребован у женщин своего социального круга. Анюта для него — один из «вариантов», который не надо сбрасывать со счетов в такое смутное время…

Вася сразу привычно направляется в сторону кухни.

— У-у-у, — какие запахи! По случаю чего гуляем? Зарплату, наконец-то выплатили? — он потирает от удовольствия руки, предвкушая сытный, хотя и поздний домашний ужин.

Анюта, радостная и довольная, не торопится рассказывать, откуда у нее появились деньги, приглашая жестом к столу залетного гостя.

Васю не надо долго уговаривать. Но среди запахов еды мужчина улавливает еще нечто: какие-то новые, неуловимые ароматы. Они будоражат его мужское воображение. Он ощущает себя охотником, выходящим на тропу. А ароматы эти — нежные, очень натуральные, а потому весьма дорогие, появились в этой квартире с приходом квартирантки, о близком присутствии которой он и не подозревает.

Через какое-то время сытый и захмелевший Вася, сажает Анюту к себе на колени.

— Люблю уютных женщин… А не пора ли нам перейти в апартаменты?

Обняв Анюту, Вася привычно направляется в комнату. В коридоре Анюта выскальзывает из Васиных рук и исчезает в совмещенном санузле хрущевской квартиры.

Здесь она с интересом рассматривает красивые коробочки кремов, нюхает дезодоранты своей квартирантки. Она осторожно открывает одну розовую перламутровую баночку и легонько наносит нежно пахнущий крем на шею. Потом берет один из дезодорантов и легонько брызгает им подмышки.

Вскоре на софе в полумраке ночника видны Анюта и Вася, который с довольной физиономией кота повернут к женщине почти спиной.

— Как не хочется на работу завтра вставать, — потягиваясь, говорит Анюта. Она наклоняется к уху Васи, — а ты утром не торопись, Васек. Поспи. Поешь. Я ключ оставлю на холодильнике.

Полуспящий мужчина мычит что-то невразумительное в ответ. Женщина шумно вздыхает и гасит ночник.

Утром квартирантка Оля просыпается от негромкого писка электронного будильника, который показывает восемь часов. Быстро подскакивает с постели. Сбрасывает красивую ночнушку. Надевает дорогое женское белье, джинсы и полупрозрачную кофточку. И направляется в кухню. И с испугом останавливается на ее пороге…

Девушка видит такую картину: спиной к ней возле газовой плиты стоит босой мужчина в одних семейных трусах в цветочек. Он пьет воду из носика чайника и чешет одной волосатой ногой свою вторую волосатую ногу…

Видно, ощутив какие-то флюиды, мужчина разворачивается и чуть не роняет чайник от неожиданности, обливая водою свою волосатую грудь.

В глазах квартирантки еще больший испуг.

В это время звонит телефон. Вася снимает трубку.

— Вась, я забыла тебя предупредить — говорит Анюта. — Там у меня девушка, я квартирантку пустила.

— Предупреждать надо, Нюточка, — ухмыляясь, говорит Вася. — Я тут сам чуть было разрыв сердца не получил, да и девушку хорошую напугал…

Квартирантка Оля, чуть успокоившись, с отвращением смотрит на кривые волосатые Васины ноги и направляется в ванную.

Красивая блондиночка чистит зубы, подкрашивает ресницы, расчесывает свои длинные волосы. До ее слуха долетают Васины слова.

— Ладно-ладно…Загляну вечерком.

Девушка выходит из ванной и снова направляется в кухню в надежде спокойно позавтракать. Но не тут-то было.

Вася, по-прежнему босой и в трусах в цветочек, делает широкой жест, восседая за столом.

— Прошу к столу! Чай, кофе… потанцуем…

Квартирантка Оля брезгливо смотрит на кипящий чайник, из носика которого только что пил незнакомец. Затем открывает холодильник. Там почти пусто. Девушка с удивлением смотрит на стол, где кучей свалены разные продукты.

— А почему вы взяли мою колбасу? Йогурты? А где глазированные сырки? — недовольно спрашивает Ольга.

Тут девушка замечает, что от сырков остались только блестящие обертки. Она берет со стола свои оставшиеся продукты и снова кладет их в холодильник, понимая, что нормально позавтракать уже не получится, и направляется в свою комнату.

— Ну, почем я знаю, чие здесь — наше, а чие — ваше, — обиженно бросает Вася ей вслед.

Так и не позавтракав, девушка собирается в институт: кладет в сумку тетради для конспектов, пару шариковых ручек, расческу, блеск для губ, тушь для ресниц, мобильник.

В это время дверь в ее комнату (на которой, естественно никогда не было замков) открывается, и на пороге появляется Вася, которого никто не приглашал.

— А это случайно я не вашей зубной пастой зубы почистил? — говорит с издевкой Анютин ухажер.

Девушка видит у него в руках тюбик своей зубной пасты, но старается быть сдержанной.

— Выйдите, пожалуйста, из моей комнаты.

Минут через пять наглая Васина физиономия снова появляется в проеме двери комнаты квартирантки. Голова его укутана красивым Ольгиным полотенцем, в руках он держит Ольгин шампунь.

— Ой! А это я случайно не вашим шампунем помылся? Не вашим полотенцем попользовался? — с издевкой продолжает Вася игру, которая ему явно нравится. Вернее, ему явно нравится девушка, но по-другому он не может ее ничем «зацепить».

Квартирантка смотрит на Васю с нескрываемым отвращением.

— Оставьте меня в покое. И мои вещи тоже. И вообще, я на вас хозяйке пожалуюсь…

Девушка решительно направляется на кухню. Открывает холодильник, достает из пакета большое яблоко и два клубничных йогурта. Быстро кладет все в сумку и уходит.

Прошло дней десять. Было не раннее воскресное утро. Анюта и Вася завтракали на кухне. На столе стояла недопитая вчерашняя бутылка водки, картошка с селедкой, остывшая яичница-глазунья. На Анюте был надет новый халат, по рисунку такой же, как и в прошлый раз, но другой расцветки: теперь по желтому полю были раскиданы красные георгины. Лицо Анюты, хоть со сна еще подпухшее, выражало довольство и некую томность.

И тут на кухне неожиданно появляется явно третий лишний — квартирантка Оля в красиво облегающих лосинах, в ярком коротком топике, из-под которого немного видно юное стройное тело.

— Доброе утро, Анна Степановна, — обращается девушка к хозяйке, стараясь не замечать ее гостя.

— Ой, Нютка, я и не знал, что ты — Степановна…

По всему видать, что Вася уже тяпнул, и «тормоза» явно спущены. Он с интересом, бесцеремонно разглядывает девушку, что, естественно, замечает Анюта.

Квартирантка открывает морозильную камеру холодильника и достает оттуда небольшую пиццу в целлофановом пакете.

— А у вас духовка работает? — обращается девушка к Анюте, держа в руках замороженный кусок теста.

— А зачем тебе она? Я — хозяйка, и то никогда ею не пользуюсь, — говорит вдруг с раздражением в голосе Анюта.

— А вот и плохо, что не пользуешься… хоть бы раз мне пирогов испекла, — встревает в женский разговор Вася.

Анюта смотрит с досадой на Васю. И с откровенной злобой — на хорошенькую квартирантку, ожидая, когда же та, наконец, уйдет из кухни.

— Ну, ничего, можно и на сковороде пиццу разогреть, — спокойно, как бы не замечая раздражения хозяйки, говорит квартирантка.

Девушка включает газовую конфорку. Наливает воды в новый, купленный ею недавно чайник, и уходит к себе в комнату. Но она еще несколько раз будет входить в кухню и выходить, проверяя, не подгорела ли пицца, не закипела ли вода в чайнике… И каждый раз, ерзая на стуле, на нее жадными глазами будет смотреть Вася. И все больше будет хмуриться от этого Анюта. Она выпивает еще рюмочку для поднятия испорченного настроения. Увы. В воздухе уже завис конфликт. И наконец, при очередном появлении квартирантки на кухне, Анюта взрывается.

— Да что ты расшасталась туда-сюда полуголая, дай людям хоть поесть спокойно…

— Вы мне что-то сказали? — переспрашивает квартирантка Оля, снимая наушники.

— Вась, ну ты глянь на нее…Уши позалепила, — свирепея еще больше, сказала Анюта. — А я говорю: нечего шастать, дай людям поесть спокойно.

— Нюта, ты не права, — неуклюже пытается выступить дипломатом Вася. — Ну, что ты прицепилась к молодой и красивой девушке?

Вася только подлил масла в огонь. Его слова занозой вонзились в Анютино сердце.

— А я, значит, — старая и некрасивая?

— Ну, я думаю, вы тут как-нибудь без меня разберетесь, — говорит Ольга, кладя разогретую пиццу на тарелку и собираясь уходить с кухни.

Но, видимо, задетая неожиданной грубостью хозяйки, останавливается.

— Никак не пойму, в чем вы меня конкретно обвиняете?

— А в том, что ты при чужом мужике ходишь полуголая, — зло сказала съехавшая с тормозов хозяйка квартиры.

— Так вам одежда моя не нравится? — насмешливо и слегка удивленно переспрашивает квартирантка. — А я от ваших умопомрачительных халатов каждый день в обмороке валяюсь… Но мне бы и в голову не пришло делать вам замечание. А вот что мне действительно не нравится у вас, так это то, что ваш приятель ворует у меня продукты из холодильника, пользуется моими шампунями, шарит в моих вещах, когда я в институте…

Анюта, для которой эта информация стала откровением, вопросительно смотрит на Васю.

— Нюта, это поклеп, — нагло, не моргнув глазом, парирует выпад против него Вася.

— Я из общежития ушла, чтобы пожить спокойно, а попала…

— Культурная какая, — перебивает девушку Анюта, почувствовав Васину солидарность. — Не нравится — ну, и катись на все четыре стороны…

— Да я сегодня же съеду от вас, запальчиво говорит обычно спокойная Оля. — Вот только хочу напомнить, что деньги вы взяли у меня за два месяца вперед, а прожила я у вас всего дней десять. Я пойду вещи собирать… а вы вычтите с меня за прожитое, а остальное верните.

При слове «деньги» Анюта как-то сразу сникает. А Вася сразу засуетился, засобирался на работу.

Обиженная Ольга решительно направилась к себе в комнату упаковывать вещи. Она понимала, что абсолютно ни в чем не виновата. Как квартирантка, она не сделала ничего недозволенного хозяйкой: не приводила к себе в гости друзей, никогда не возвращалась поздно, чтобы не беспокоить женщину, да и, вообще, жила тихо, как мышка. Даже про выходки этого придурка решила промолчать, понимая, что он — хозяйский «хахаль». Уж очень место ей это подходило: институт был в двух остановках автобуса от дома, где она сейчас жила. Обратно из института она вообще ходила пешком. И вот — приехали…

Упаковав половину вещей, Ольга позвонила своей подруге Анжеле по мобильнику и обрисовала ситуацию, в которой она неожиданно оказалась.

— Ой, не могу, — покатываясь саркастическим хохотом и не переставая при этом еще жевать что-то, сказала подруга. — Она приревновала тебя к этому сантехнику-лимитчику? Ой, не могу… В какой же дурдом ты попала. Мне сразу эта корова не понравилась. Да, ладно. Не переживай ты так. Поживешь у меня, пока найдешь что-нибудь приличное. Родители возражать не будут. Я за тобой заеду, возможно, с ребятами.

Проводив вдруг засобиравшегося в выходной день почему-то на работу Васю, Анюта закусила губу. Язык мой — враг мой… Известно это. И в душе она уже себя корила за все. Ну, чего взъерепенилась на квартирантку? Да все из-за Василия этого. Из-за денег можно было бы потерпеть хотя бы эти два месяца. А там бы видно было…

Психологом не была даже изучающая разные умные дисциплины будущий экономист Ольга. А уж, что было говорить об Анюте? Однако, обе женщины стали жертвами расхожего житейского постулата, который гласит прописную истину: «В чужом доме нельзя быть лучше молодой хозяйки». Старух в квартире не было. Стало быть, молодой хозяйкой объективно и была Анюта. (Да и субъективно, уж конечно, сама она себя старой никак не считала). Так что все, что произошло, было где-то предопределено. Только никто об этом не догадывался: ни обиженная, ни за что и ни про что квартирантка Ольга, ни досадовавшая сама на себя хозяйка квартиры.

В то время, как бывшая квартирантка Оля (теперь уже бывшая) упаковывала свои вещи, закрывшись в комнате, Анюта, тем временем, выскочив на лестничную площадку, нервно нажимала на кнопку звонка квартиры соседки, моля бога, чтобы та оказалась дома.

Дверь открылась и в ней, наконец, показалась немного заспанная физиономия бабы Нюры.

— Ой, баб Нюр, выручай! — начала с порога Анюта, не дожидаясь приглашения.

Обе женщины прошли в небольшую комнатку, обставленную незамысловатой мебелью шестидесятых годов.

— Да что случилось-то? — не могла взять в толк пожилая женщина.

— Понимаешь…Срочно деньги нужны….сколько есть. Потом, потом, вечером все расскажу…

Баба Нюра, видя такую горячку соседки, молча открыла створку какого-то «шкапчика». Из «шкапчика» достала картонную коробочку. Из коробочки — целлофановый пакетик. Из него — еще один пакетик: бумажный, из которого, наконец, извлекла деньги.

— На. Тут восемьсот рублей. Пересчитай… Деньги счет любят, — сказала соседка, с любопытством глядя на Анюту.

Анюта тем временем засунула руку в карман халата, вытащила оттуда помятые купюры и нервно пересчитала все вместе с деньгами соседки.

— Все равно не хватает, — качая головой, сказала Анюта.

— Да что случилось у тебя-то? — опять спросила баба Нюра.

— Ой, спасибо, выручила, баб Нюр, — подскакивая и ничего не объясняя, сказала Анюта. — Вечером зайди, поговорим. Сейчас не могу.

Сумки квартирантки Оли стоят уже у порога. Девушка наклонилась над одной из них, пытаясь получше застегнуть «молнию». В полуоткрытых дверях Анютиной квартиры со скучающим видом топчется подруга Оли — Анжела.

Из комнаты выходит Анюта. В кулаке ее зажаты завернутые в бумажку деньги. Она подходит к своей, теперь уже бывшей квартирантке. Момент, весьма неприятный для всех.

— Вот…деньги, — стараясь быть спокойной, говорит хозяйка квартиры.

Красивая девушка Оля, которой ужасно хочется, чтобы вся эта история поскорее закончилась, берет завернутые в бумажку деньги и, не глядя, хочет засунуть их в сумку.

— Пересчитай, — с презрением глядя на Анюту, говорит Анжела.

Ольга нехотя пересчитывает деньги.

Анюта окаменела. И, кажется, вросла в пол своей крохотной прихожей.

— Так тут вроде не хватает, — произносит девушка, то ли брезгливо, то ли безразлично поводя плечом.

— Сколько? — не унимается подруга.

— Рублей шестьсот, — констатирует бывшая квартирантка.

— Ничего себе, — возмущенная подруга Оли открывает рот, чтобы что-то сказать хозяйке квартиры…

Но в это время на лестничной площадке появляется юноша лет двадцати пяти. Это парень Анжелы — Игорь.

— Девчонки, ну, сколько можно вам сигналить? Чего вы тут застряли?

— Игорешка! Привет! Бери вот эти сумки, — радостно воскликнула Ольга, которую явно утомило сегодняшнее выяснение отношений и которая уже настроилась на другую волну — «уходя, уходи».

Бывшая квартирантка разворачивается спиной к бывшей хозяйке и, не прощаясь, выходит из квартиры.

Анюта все в той же застывшей позе стоит перед открытой дверью в прихожей. У нее сердце стучит в ушах. Она слышит удаляющиеся по лестнице шаги и возмущенный голос подруги Ольги.

— А я бы этого так ни за что не оставила… С какой стати ты ей двадцать долларов должна дарить? Ненавижу… ненавижу весь этот люмпен-пролетариат…

Анюта, наконец, выходит из ступора, закрывает дверь и быстро идет к окну кухни. Она осторожно, из-за занавески, смотрит в открытое окно на свою бывшую квартирантку и ее друзей.

У машины стоит, поджидая компанию, еще какой-то симпатичный парень. Он целует Олю и распахивает перед ней дверцу автомобиля. Через минуту машина отъезжает.

И только сейчас женщина, наконец, вздыхает с облегчением.

Нервное напряжение дня не проходит бесследно. Анюта устало садится на неудобный кухонный табурет, который явно мал для ее округлых форм. Глаза у нее на мокром месте. Затем она поднимается и направляется в ванную, чтобы смыть слезы.

Здесь на старой полочке женщина вдруг обнаруживает красивую перламутро-розовую баночку с кремом, которую забыла квартирантка. Она бережно берет баночку в руки, как нечаянную радость, открывает, вдыхает какой-то невозможно изысканный аромат и плачет навзрыд. Из старого крана довольно заметной струйкой в ванную течет вода…

Вечером того же дня в кухне Анютиной квартиры сидят хозяйка и соседка баба Нюра. Они пьют чай с лимоном и печеньем «курабье». У Анюты, вид, как у побитой собаки.

— Ишь, как все обернулось. Кто ж знал, — вздыхая, говорит баба Нюра. — Значит, девку приревновала ты…

— Молодая… ученая… обеспеченная, куда там. Пожила б с мое, — в сердцах ответила Анюта.

— А ты чужую жизнь на себя не примеряй, — рассудительно заметила баба Нюра. — Зависть — самое последнее дело. — И добавила, вздохнув, — а я вот теперь себя виноватой чувствую. Это я, старая дура, совет неправильный тебе дала. Не учла, что охламон этот твой вертится. Тебе не квартирантку надо было пускать, а квартиранта — паренька какого-нибудь…

После этого совета бабы Нюры Анюта пару дней приходила в себя. Но деньги-то нужны ей были позарез. И вообще, как хорошо, когда деньги есть в кошельке. Не успела она им порадоваться… Пришлось возвращать. Да и долги у нее со всех сторон. А кто поможет? В общем, вздыхай — не вздыхай, а вечером третьего дня Анюта опять разложила у себя на кухонном столе все ту же потрепанную газету «Из рук в руки», опять долго водила пальцем по объявлениям, напечатанным очень мелким шрифтом, пока не нашла то, что ей было нужно.

Через несколько дней она вновь маячила в цветастом халате все в том же окне своей кухни. Вот она снова приветливо машет кому-то… На этот раз — студенту-очкарику, который выгружает из такси сумки и коробки с книгами.

Она приветливо встречает его на пороге своей квартиры и провожает юношу в комнату квартиранта.

Анюта вновь с радостью загружает в пустой холодильник продукты, купленные на деньги постояльца. Опять пересчитывает деньги в кошельке. Хорошо, что они есть. Может, благодаря им, продержится до обещанной зарплаты.

Прошло уже две недели, как у Анюты появился новый квартирант. А Василий все не объявлялся. Да и Анюта сама ему звонить не хотела, помня, как быстро он слинял в той неприятной ситуации с симпатичной квартиранткой…

И вот как-то вечером раздается звонок в дверь. Анюта открывает, а на пороге — ухмыляющийся и поддатый Вася с бутылкой водки в руке.

— А я тут сантехнику чинил неподалеку. Дай, думаю, загляну к Анюте, на огонек… Пустишь, или как?

— Да проходи, проходи, — говорит Анюта, явно обрадованная позднему гостю.

Вскоре на столе — поздний ужин, скорее похожий на обед… Анюта наливает в глубокую тарелку дымящиеся щи, кладет в них большой кусок мяса. На сковородке, стоящей на подставке, яичница с поджаренными сосисками.

Василий разливает водку в большие рюмки.

— Вась, мне хватит. Мне ведь на работу в шесть часов вставать. Да и тебе достаточно. Ты лучше ешь: мясо, сосиськи вот, — мягко, с мягким знаком после «с» на народно-московском наречии говорит Анюта, пододвигая ближе к своем дружку сковороду.

— Намек понят… Нют, не переживай, — говорит Вася самодовольно. — Ох, и щи у тебя хороши…

— И сиськи-сосиськи тоже, — Василий резким движением пытается ущипнуть Анюту за грудь.

Женщина кокетливо «ойкает» и изворачивается, а Василий успевает ущипнуть ее за округлый бочок.

— И бочка — как окорочка, — продолжает свои любовные шуточки с «гастрономическим намеком» Василий, опрокидывая рюмку водки.

Затем наливает еще.

Какое-то время спустя, Анюта, выводит из кухни Васю, с трудом выговаривающего слово «апартаменты» …

Уже ночь. Она включает в комнате ночник.

— Вась, раздевайся…

Женщина помогает изрядно подвыпившему и потяжелевшему мужчине раздеться, а сама выходит в ванную.

Возвращается, ложится, смотрит на Васю, который уже отключился. Женщина гладит его по плечу, зовет по имени, и наконец, трясет. Все бесполезно. В ответ — какое-то мычание.

Анюта еще раз разочарованно смотрит на Васю, выключает ночник и уже в темноте звучит усталый и разочарованный голос Анюты.

— Никакой женской радости нет от тебя, Василий…

Утро следующего дня. В кухне Анютиной квартиры завтракает новый постоялец — худосочного вида очкарик лет двадцати двух. Он ест яичницу с маленькой сковородки и запивает ее чаем со сгущенным молоком, при этом лениво заглядывая в какой-то учебник.

В это самое время просыпается Вася, уснувший в Анютиной постели. Он озирается по сторонам, плохо соображает, как человек «с большого бодуна». Его мучает сильная жажда. Спотыкаясь и цепляясь за предметы, Вася направляется на кухню в своем «коронном виде» — семейных трусах в цветочек и босиком.

Плохо соображающий Вася останавливается на пороге и смотрит на юношу, который сидит за столом и ест, уткнувшись в книгу.

— Не понял, — произносит Вася, тупо уставившись на незнакомца.

— А-а-а, здравствуйте, — говорит, вставая и жуя, квартирант-студент. — Вы — Вася? Меня хозяйка предупредила. А я — Коля…

Вася продолжает тупо смотреть на худосочного юношу в майке и шортах до колен, в которых летом обычно ходят на пляже. Затем подходит к плите, чтобы по привычке попить воды из чайника. Но чайник только что закипел. Вася хватает его и тут же ставит обратно на плиту, успев при этом облить кипятком свою босую ногу.

Тупо соображающий и к тому же обозленный Вася — не попил и обжегся — возвращается на исходную позицию: в проем дверей крохотной кухни.

— Так-так. Значит, Нютка про меня трепалась… А я, значит, не нюхом, ни слухом, — говорит он, наполняя маленькое воздушное пространство кухни «перегаром». — Вот уж бы никогда не подумал, что эта рыхлая стерва на два фронта пашет. На молоденьких ее потянуло…

Кажется, что округлившиеся глаза студента Коли вылезут сейчас из очков.

— Да вы что… Я всего лишь квартирант, я комнату здесь снимаю.

— Так и я квартирант такой же, — говорит Вася, ухмыляясь.

— Ну, ладно, мне в институт пора, — миролюбиво говорит студент, убирая банку сгущенки в холодильник.

— А, значит, на образованных потянуло, — говорит Вася, не шелохнувшись в проеме двери.

Молодой человек останавливается перед загороженной Васей дверью.

— Дайте пройти, — говорит квартирант.

— Щаас… — Вася делает обманное движение, словно освобождая дорогу, — дам…

И сильным ударом бьет юношу в лицо. Студент отлетает, ударяясь головой о буфет. У него падают и разбиваются очки. Из носа течет кровь…

Далее следуют события, которые, наверное, забавно было бы изобразить в ускоренном темпе немого кино. Мы бы увидели, как квартирант-студент с заклеенным пластырем носом и подбитым глазом, без очков, пакует свои вещи и книги в коробки. Увидели бы, как Анюта извиняется и просит его остаться. Но студент непреклонен. А это значит, что ему надо вернуть часть денег за непрожитые дни.

Анюта снова, сломя голову, бежит к соседке бабе Нюре, чтобы занять денег. Видим снова бабу Нюру, которая лезет в старый «шкапчик», достает оттуда картонную коробочку, из коробочки — целлофановый пакетик, из него — бумажный, из бумажного — деньги, которые дает Анюте.

Анюта вновь достает из кармана своего цветастого халата бумажные купюры. Складывает их вместе с деньгами соседки, пересчитывает. Бежит к себе в квартиру и отдает всю сумму квартиранту-студенту.

Обиженный и ни за что побитый студент уходит «по-английски».

Мы снова видим Анюту, наблюдающую из окна кухни. Она машет рукой молодому человеку, но тот, не подняв головы, садится в машину к какому-то частнику и уезжает.

Все это было бы, возможно, смешно в быстром мелькании кадров немого кино. Но в жизни…

Вечером того же дня Анюта и баба Нюра пьют чай с лимоном на кухне.

— Ну, ничего у тебя не ладится с квартирантами… Просто невезение какое-то, — говорит пожилая соседка, вздыхая.

Анюта, в расстроенных чувствах, машинально поглощает в неимоверном количестве баранки, посыпанные маком.

— И аспид-василиск твой малахольный без конца путается под ногами, — продолжает тему «невезения» соседки баба Нюра.

Соседка задумывается на какое-то время. Потом радостно хлопает себя по лбу. Она, конечно, не знает слова «эврика», но…

— И как это я раньше не додумалась! Ну, конечно же… Девку нельзя — ты ревнуешь. Парня нельзя — хахаль твой ревнует. Значит, чего остается?

Баба Нюра вопросительно смотрит на Анюту, давящуюся баранкой.

Анюта пожимает плечами.

— Семейных тебе надо пустить, вот чего! Мужа и жену. Только без детей, конечно. У вас — пара получается, у них — тоже пара. Для равновесия…

— А и правда…баб Нюр, у тебя голова соображает, — соглашается Анюта. — Да и деньги мне нужны очень. Все еще с долгами по квартплате никак не расплачусь, да и пообносилась вся.

И снова Анюта просматривает все ту же, уже изрядно потрепанную газету «Из рук в руки», снова кому-то звонит. Вот она опять в цветастом халате у окна кого-то высматривает… Наконец, к ее подъезду подъезжает машина, из которой выходят мужчина и женщина. Они задирают головы вверх, и Анюта приветливо машет им рукой с третьего этажа.

В заранее распахнутые Анютой двери входят мужчина и женщина с большими клетчатыми сумками «челночников». Эти «челноки» и есть новые квартиранты Анюты. Крупного телосложения мужчина лет сорока. И не уступающая ему в размерах женщина лет тридцати пяти, которую можно охарактеризовать одним словом — «гром-баба».

От их габаритов и огромных сумок в маленькой прихожей хрущевской квартиры сразу становится тесно.

— Да вы не волнуйтесь, мы сейчас сумки приберем, — вежливо, как бы извиняясь, говорит мужчина. — Мы вообще-то на вещевом рынке работаем. С утра до вечера на работе. Даже в выходные. Точнее — в выходные тем более. Приходим только спать.

Анюта провожает новых квартирантов в комнату, где они будут жить.

— А комната какая малюсенькая, — недовольно замечает женщина, заглядывая в двери.

— Десять метров, — констатирует Анюта.

Пока женщина ходила за сумкой, Анюта поинтересовалась у нового постояльца: «А чего ж вы переехали, если вы жильцы такие выгодные? Целый день на работе, дома вас почти не бывает?»

Новый квартирант, окидывая взглядом фигуру Анюты в облегающем халате и делая лукавые глаза, негромко, но откровенно, признался: «Да бабе моей показалось, что хозяйка квартиры, где мы жили, глаз на меня положила»…

В это время новая квартирантка заходит в комнату, садится на полуторную тахту. Под тяжестью женщины старая тахта заскрипела и зашаталась.

Женщина достала из дамской сумочки два паспорта и протянула их Анюте.

— Вот наши паспорта. Можете проверить. Мы действительно муж и жена. Люди порядочные. Чистоплотные…

— Верю, верю, — улыбаясь, говорит хозяйка квартиры. Вы, значит, Мария, а ваш муж — Владимир.

Время позднее. Анюта ложится спать. Завтра ей, как всегда, рано вставать. Но она не может уснуть. Ворочается. Ей мешают голоса из кухни, где поздно ужинают новые постояльцы. Потом льется вода в ванной, падает металлический таз… Наконец, все стихает.

Не успевает Анюта вздохнуть с облегчением, как начинаются другие ночные звуки. Слышен скрип пружин тахты в соседней комнате. Анюта включает свет.

Старый, выцветший деревянный эстамп на стене, на котором изображен горный перевал, двигается по стене в такт звукам из соседней комнаты, пока не соскакивает с гвоздика, на котором он еле держался. Падает со стуком.

В это же самое время в комнате квартирантов что-то стукает и катится по полу.

Анюта стоит посередине комнаты в ночной рубашке и прислушивается.

— Вот ироды… Колесико от тахты отлетело, — говорит она с досадой. — Надо завтра не забыть его приколотить.

Женщина смотрит на будильник, который показывает час ночи, качает головой и выключает свет.

Вечер следующего дня. Анюта не спит и не выключает свет. Она смотрит на начавшееся движение эстампа на стене, слышит вчерашние звуки за стеной. Эстамп начинает двигаться все сильнее. Женщина подскакивает и держит его рукой, чтобы он не упал. В это время за стеной опять что-то громко стукнуло, и что-то покатилось.

— Опять колесико отвалилось, — вздохнула Анюта.

Так прошел месяц. И Анюта стерпелась с новыми постояльцами. А что поделаешь — деньги-то нужны. Квартиранты действительно все дни, включая выходные, торговали на рынке. А приходили, практически, только ночевать.

Как-то было воскресенье. На кухне бойко хозяйничали постояльцы. В раковине — размораживалась курица. На столе были свалены кучей продукты. Видно, что квартиранты только что откуда-то приехали.

В кухню входит Анюта. Она хочет просто попить чаю. Но на кухне ей — хозяйке — места нет. Она протискивается к плите, чтобы включить чайник. И в тесноте крохотной кухни сталкивается с грудью и животом «гром-бабы».

Мария при этом зычно хохочет.

А Анюта, которую все это жутко раздражает, делает усилие над собой и, улыбаясь, интересуется: «Празднуете что-то сегодня?»

— Да просто сегодня денек у нас удачный случился, — делится радостью квартирант Владимир. — Покупатель оптовый попался. Вот и освободились пораньше. Хотим это дело отметить…

— Понятно. А я тоже сегодня гостя жду, — неожиданно разоткровенничалась хозяйка квартиры.

— Вот и отлично. Может, посидим все вместе вечерком, поужинаем? Все веселее будет, — говорит квартирант, обращаясь то ли к своей жене, то ли к Анюте.

— А что, я не против, — говорит его жена Мария. — Вот только тесновато у вас.

— Да за это не беспокойтесь. Мы в большой комнате стол накроем… И то правда: вместе живем, а поговорить толком некогда, — отвечает Анюта, тоже вдруг загоревшись идеей общего застолья.

Воскресный вечер. В Анютиной комнате — застолье. За столом попарно квартиранты — Владимир и Мария и Анюта с Василием. В воздухе уже царит то оживление, когда все выпили и закусили.

— Предлагаю выпить за мужскую солидарность! — подмигивает Владимир Васе, чокаясь с ним.

— Нют, добавь картошечки и грибочков, — по-хозяйски распоряжается Василий, выпивая и окидывая взглядом стол.

Анюта уходит на кухню.

— А вот еще такой анекдот… — продолжает Вася, откликаясь на призыв к «мужской солидарности».

— Да ну вас с вашими анекдотами. Надоели, — говорит Мария, вставая и направляясь в сторону совмещенного санузла.

Вася досказывает неприличный анекдот и мужчины хохочут, снова чокаются и выпивают.

— Слушай, Васек, — пользуясь моментом, что они остались одни, тихонько говорит Владимир, — а давай нашими бабами махнемся… Подпоим их еще чуток и…

Вася, хоть уже и пьян, но все же еще соображает, «откуда ветер веет».

— Так я и думал… Значит, заездила тебя твоя баба, — говорит Вася, усмехаясь. И тут же свирепея, добавляет, — а ты, значит, на Нютку мою глаз положил?

Вася встает, тянется через весь стол, хватает квартиранта-мужа за расстегнутый ворот рубашки и бьет со всего маху. При этом Вася задевает свою тарелку с едой и рюмку, которые падают на пол и разбиваются.

В это время на кухне Анюта накладывает в тарелку вареную картошку, щедро посыпая ее жареными опятами. Она слышит, долетающие из комнаты звуки бьющейся посуды и голоса мужчин, которые разговаривают явно на повышенных тонах. Быстро направляется туда.

А тут уже вовсю драка…

— Да вы что, мужики, — пытается разнять дерущихся мужиков женщина.

В потасовке ее толкают, она роняет тарелку с картошкой и грибами на пол.

На шум в комнату спешит квартирантка Мария. Не разбираясь, в чем дело, но видя, что ее мужик побит, «гром-баба» дает тумака Анюте так, что та отлетает на диван. Затем от ее тяжелых ручищ достается и Васе. Неожиданно «гром-баба» падает, поскользнувшись на жареных опятах, рассыпанных по полу.

— Да ты чего ручищи свои мужицкие распустила? Хоть бы спросила, из-за чего драка, — огрызается Василий, пользуясь моментом, пока упавшая грузная женщина приходит в себя.

В это время Владимир, опасаясь, что Вася сейчас проговорится, снова начинает потасовку, стараясь заткнуть ему рот.

За Васю вступается Анюта, оттаскивая от него обозленного постояльца. И под защитой Анюты Вася успевает выкрикнуть визжащим голосом, как побитый щенок из-под лавки: «Да ты хоть знаешь, что твой мужик предлагал? Бабами поменяться… На Нютку мою позарился»…

Мария, поднявшись с пола, недовольно потирает ушибленный бок и осмысливает услышанное. Разворачивается в сторону своего благоверного. Тот начинает пятиться…

— Так ты опять за старое, стервец проклятый, — говорит обиженная и разгневанная женщина.

Далее начинается потасовка, выражаясь спортивным языком, «другой весовой категории». Все падает, рушится, разбивается…

Вася и Анюта пятятся, боясь попасть под горячую руку.

А в это самое время по мере нарастания шума в Анютиной квартире, баба Нюра проявляет беспокойство. Она несколько раз прикладывает ухо к стене. Затем не выдерживает и выходит на лестничную площадку.

Баба Нюра оставляет дверь своей квартиры открытой и тихонько подходит к двери соседки. Слышит крики, доносящиеся оттуда, но зачем-то еще прикладывает ухо к двери и только после этого нажимает на кнопку звонка.

Дверь открывается. На пороге — перепуганная и поцарапанная Анюта с растрепанными волосами.

— Ой! Убиваются, — только и может выговорить она, подразумевая своих квартирантов.

Баба Нюра, испуганно и молча, пятится к двери своей квартиры.

С лестничной площадки в открытую дверь видна часть ее прихожей. В углу на маленькой тумбочке стоит телефон. Баба Нюра хватает трубку телефона и набирает всего две цифры.

— Милиция? Ой, убивают!

— Кого? — спрашивает голос в телефонной трубке.

— Соседку! — докладывает баба Нюра.

— Говорите адрес, — отзывается дежурный на сигнал взволнованной женщины.

Звонок в дверь Анютиной квартиры. Анюта распахивает двери настежь. На пороге — два стража порядка. Один — пожилой мужчина. Другой — совсем молоденький милиционер.

— Что тут у вас происходит? Попрошу всех предъявить документы, — строго говорит милицейский чин, что постарше.

…Комната, где вчера происходило застолье, как после погрома: на полу валяется сорванный карниз со шторами, в старом серванте выбиты стекла… Анюта с какой-то примочкой на лбу от головной боли сидит на диване и разговаривает все с той же сердобольной бабой Нюрой.

— И почему я такая невезучая? Одни убытки. Посуды сколько побили. Теперь мне еще какой-то штраф надо оплатить или налог за квартирантов. Первый раз о таком слышу.

— Да кто ж знал… Были бы жильцы спокойные — никакой милиции и никакого налога. Тебе ведь деньги нужны…

— Ой, как нужны. Не то слово, — откликается Анюта. Но квартирантов больше не буду пускать. Тяжело с чужими людьми жить…

Анюта задумывается.

— Я вот тут как-то думала, баб Нюр. Может, имя у нас какое-то несчастливое? Вот смотри: все мы Аньки — ты, я, моя баба Аня-покойница. И все — одинокие бабы по жизни…

— Да ерунда все это. Просто случайно совпало так, — ответила соседка. — Ведь твоя баба Аня была замужем. Ты знаешь. Просто война началась. Мужик ее погиб. Больше у нее никого не было. Может, верность хранила…А может, никто путный больше и не попался. Да и мужиков после войны не хватало.

— Мужиков всегда не хватает. И сейчас тоже, — откликаясь на больную для себя тему, констатирует Анюта.

— А вот ты, баб Нюр, почему замуж так и не вышла? — спросила она у соседки.

Баба Нюра задумывается.

— Если бы в деревне своей рязанской осталась, обязательно бы вышла. А вот в Москве — нет, — сказала пожилая женщина. — Я, ведь, как и ты, девчонкой в Москву приехала. На стройку по лимиту устроилась. Общежитие дали. Девки, что побойчее были, с такими же общежитскими парнями крутили. Кто замуж выходил, а кто матерями-одиночками становился… И тем, и другим сначала давали комнату в семейном общежитии. Потом — комнату в коммуналке. Потом, если повезет, отдельное жилье. А на нас — одиночек — никто внимания не обращал. Наша очередь на жилье не двигалась совсем…

Баба Нюра замолчала на время. Потом вздохнула и продолжила.

— Вот тебе повезло. Ты хозяйкой этой квартиры в двадцать пять лет стала. Опять же — благодаря своей бабе Ане (царство ей небесное). А я в свою квартиру въехала, когда мне сорок пять стукнуло… Какое тут замужество? Нарадоваться не могла, что мне отдельную дали. А многих, таких как я, по коммуналкам рассовали. Знаешь сколько по Москве таких вот одиноких баб, руками которых Москва строилась, мыкаются по коммуналкам и грызутся с соседями на старости лет…

— Да и я немало — восемь лет в общаге прожила, — глухо отозвалась Анюта.

— Ты — восемь, а я — двадцать девять, — парировала соседка.

— Ужас, — содрогнулась Анюта.

— Да тебе чего грустить-то. Молодая еще… Да к тому же, свое жилье есть. А знаешь пословицу — «была бы постелька, а милый найдется», — лукаво добавила баба Нюра.

— Да что-то плохо он находится… Я, баб Нюр, ночью иной раз проснусь, рядом мужик со мной сопит, Василий этот. А у самой такая тоска на душе… Все равно себя одинокой чувствую. Весь сон переведу, а тут и будильник уже звонит на работу.

— Ну, ты, видать, из тех баб, которым хорошо только тогда, когда у них штамп в паспорте стоит, — немного критически замечает баба Нюра.

— Может и так. Но тут еще что-то примешивается, понимаешь, — на миг Анюта замолкает и задумывается.

Будь женщиной более образованной, она бы непременно сказала, что ей не нравится окружающая аура. Но она этого слова не знает.

— Понимаешь, баб Нюр, вот как переступлю порог своей квартиры, так сразу меня начинает что-то давить, — продолжила свою мысль Анюта. — А ночью, если не спится, еще сильней…

— Да ну? Может — домовой? — сочувственно посмотрела пожилая женщина на расстроенную Анюту.

И сдается мне, что это тоска моей бабы Ани — покойницы по квартире бродит… вся ее несчастливая женская доля. Как невидимый призрак…Как призрак одиночества. И все это как бы накладывается и на меня, на всю мою жизнь. И в моей жизни поэтому ничего не ладится. Да еще и имена у нас одинаковые…

— Дались тебе эти имена, — махнула рукой баба Нюра.

— Я вот все мечтаю… — продолжала Анюта. — Наш дом ведь под снос идет. Вот как буду въезжать в новую квартиру, никаких ее вещей брать с собой не буду. Мне кажется, что от них от всех тоска эта и исходит. Ну, вот разве что часы настенные возьму… те, что в кухне висят. Как память. А больше — ничего.

— У-у-у, богачка какая… Ну, тогда мне что-нибудь подаришь, если, я только до этого переезда доживу.

— Конечно, доживешь, баб Нюр.

— Ну, да ладно. Мечты, призраки твои… Ты мне вот по существу дела скажи: сколько времени ты с этим сантехником кувыркаешься? — попыталась «взять быка за рога» баба Нюра.

— Да года три будет…

— И он тебе обещает чего?

— Да ничего. Просто встречаемся.

— Э, нет. Так не годится. Это в восемнадцать лет можно так годы разбазаривать. Тебе надо уже как-то определиться, подруга. Он тебя ревнует вроде. Дерется за тебя. Может, и правда, за это время прикипел?

— Да кто ж его знает? Любит — ревнует… А, может, просто по пьянке драчливый, — грустно ответила Анюта.

— А я тебе про что толкую? — наседала баба Нюра. — Вот давай и выясняй, как он к тебе относится. Если просто волынщик — так и гони в три шеи. Другого найдешь.

— Была бы постелька, а милый найдется? — вспомнив понравившуюся поговорку, вопросительно посмотрела на соседку Анюта.

— Во-во, точно.

— Ну, и как я его проверять стану?

— Да чего проще…

При этих словах Анюта вопросительно и недоверчиво посмотрела на пожилую одинокую женщину.

Баба Нюра заметила вопрос в ее глазах.

— Ты не смотри, что я женщина одинокая… Я, хотя и замужем не была, но не старая дева. Я ведь тоже когда-то молодая и горячая была …

Анюта с интересом смотрит на бабу Нюру. А та продолжает поучать «молодуху».

— Сделай так, как — будто у тебя день рождения и ты его в гости зовешь…

— Ой, это не годится, — перебивает Анюта бабу Нюру. — Моего дня рождения еще полгода ждать. Да и знает он, что мой день рождения приходится на 8-е марта. Он еще как-то пошутил, что, выгодная я женщина. Мол, вместо двух подарков один можно подарить.

— Ну, и жук твой Василий…

Баба Нюра задумывается, но не надолго.

— Тогда скажи своему хахалю, что у тебя день Ангела… А это — как второй день рождения.

— Так…день Ангела… — повторяет за бабой Нюрой, как школьница, Анюта.

— Понимаешь, надо, чтобы он к тебе не как обычно пришел, а как бы по особому событию, — учительствует баба Нюра.

— Ага, понимаю…

— Еще надо стол ему хороший накрыть. Это обязательно. И главное — не давать мужику захмелеть. Как выпьет — следи, чтобы хорошо закусывал. Потому что от пьяных обещаний мужика тебе никакого толку. Он потом скажет, что просто пьяный был…А тебе разговор серьезный нужен. Ну, а как к разговору этому подъехать, тебя учить не надо…

Пожилая женщина усмехается.

— Баб Нюр, а ты умеешь пироги вкусные печь? — спрашивает Анюта, загоревшись этой затеей. — А то Василий меня как-то попрекнул, что я ему пирогов ни разу не испекла.

— Вот аспид-василиск проклятый… Он тебе не муж, чтобы попрекать, — возмутилась соседка.

— Совсем забыла, — вдруг спохватывается Анюта. — Ведь я же хотела все вещи этих придурков в сумки собрать и выставить за порог. Я предупредила, что ноги их в моей квартире больше не будет.

— А где они сейчас? — полюбопытствовала соседка.

— Да умотались куда-то. Наверное, квартиру новую ищут.

Анюта начинает складывать вещи постояльцев в большие «челночные» сумки.

— Ну, я пошла, не буду мешать, — соседка поднимается с дивана. — Вот только думаю: ты вещи выставишь за порог, а ну как кто сворует сумки… А у них там вещи новые на продажу. Еще деньги с тебя потребуют.

— И то правда, — говорит Анюта, устало снимая повязку со лба. — Как же мне квартиранты эти осточертели.

— А давай сделаем так. Ты, когда сумки выставишь, скажешь мне. А я в свой дверной глазок покараулю. Чужие вещи — дело серьезное, — предложила услугу соседка.

— Спасибо, баб Нюр. Чтоб я без тебя делала…

Спустя какое-то время Анюта привычно смотрит из окна своей кухни. А за окном уже — пейзаж поздней осени. Женщине видно, как у подъезда останавливается «газель» зеленого цвета. Из нее выходят ее бывшие квартиранты.

«Гром-баба» остается возле машины. А мужчина заходит в подъезд. Вскоре он выходит с сумками, выставленными Анютой за порог своей квартиры. Затем бывший квартирант опять возвращается в подъезд. А его жена, тем временем, запихивает большие сумки в «газель».

В это же самое время баба Нюра, прильнув к глазку своей двери, наблюдает за происходящим на лестничной площадке третьего этажа.

Она видит, как мужчина забирает последнюю сумку и собирается уходить. Но вдруг останавливается. Ставит сумку на пол. Подходит к Анютиной двери. Трижды пинает ее ногой в спортивном ботинке. Пинает так сильно, что лопается обивка из кожзаменителя, которым оббита дверь. Затем вырывает «с мясом» звонок возле Анютиной двери, швыряет его на лестничную площадку, и, наконец, уходит.

Баба Нюра открывает дверь и кричит вслед уходящему мужчине: «Хулиган… Я опять милицию вызову».

Анюта все продолжает стоять у окна. Она видит, как мужчина выходит с последней сумкой. Останавливается, чтобы отдышаться.

В это время бывшая жиличка поднимает голову вверх и видит в окне Анюту. Она говорит что-то своему мужику, и тот тоже задирает голову вверх. «Гром-баба», глядя на Анюту, крутит пальцем у виска. Но этого бывшим квартирантам показалось недостаточно. Мужчина, глядя на окно третьего этажа, делает еше и неприличный жест рукой «от локтя». После этого супружеская чета садится в машину и уезжает.

— Порядочные и чистоплотные, — невесело глядя вслед отъезжающей машине, вздыхает Анюта.

Последующие несколько дней Анюта проводит в хлопотах. Она приводит свою квартиру в порядок: чистит, моет, стирает, прикрепляет упавший карниз, вешает новые шторы. Затем тщательно закупает продукты на рынке и в магазине. Затем — ее можно видеть в кухне у плиты за готовкой. Рядом с ней — бессменная баба Нюра, делающая тесто и пекущая пироги.

Хлопоты заканчиваются, когда накрыт праздничный стол в большой комнате Анюты.

Анюта и баба Нюра осматривают стол. На нем — запеченная курица, салат «оливье», красивые румяные пирожки с яблоками и капустой, испеченные соседкой, картошка с грибами, селедочка с луком, зелень с рынка, горькая настойка из рябины в красивой бутылке…

— Ну, ты, мать, и расстаралась, даже слишком, замечает соседка.

— Баб Нюр, ты не обидишься, если я скажу, что это я пироги испекла?

— Да говори, что хочешь. Я ведь для тебя, не для него старалась, — отвечает баба Нюра и просит, — а ты мне на завтра, на вечерок, ножку куриную оставишь? И пару ложечек «оливье», ладно? Сто лет такого салатика не кушала…

— Да я и сама не помню, когда в последний раз его ела. Очень дорогой салат получается…

— И не забывай главное — не давай мужику пьянеть, пусть жрет больше. Вон сколько всего, — дает, уходя, последние наставления баба Нюра.

— Ага. Я помню. Помню…

Вот и долгожданный вечер. Анюта на этот раз при параде. На ней не привычный цветастый халат, а темная облегающая юбка, делающая ее стройнее. И еще — нежно-розового цвета трикотажная кофточка на пуговках. Кофточка, видимо, была куплена еще тогда, когда Анюта была поизящней, потому что верхние пуговицы не сходятся на ее пышной груди. Но можно подумать, что она расстегнула их для пущей сексуальности…

Анюта придвигает табуретку к буфету, на котором стоит телефон, садится и решительно звонит.

— Алло, это ДЭЗ?

— Да, — отзывается женщина-диспетчер на другом конце телефонного провода.

— Пригласите, пожалуйста, Васю, — просит Анюта.

— Какого Васю? У нас их аж три …

— Васю-сантехника, — уточняет Анюта.

— А-а-а… «артиста», значит, — неохотно отзывается в трубке женский голос. — До комнаты сантехников идти далеко. А что передать?

— Передайте ему, что звонит Анюта и что… — тут женщина немного запинается, — и еще скажите, что курица стынет, — добавляет она уже более решительно.

Анюта, сидящая у себя дома на кухне, слышит, как женщина-диспетчер произносит «ох, уж этот Вася», слышит удаляющиеся шаги и замирает в ожидании.

Диспетчер лет сорока пяти, сидевшая за пультом со множеством кнопок, неохотно встает и долго идет по длинному коридору, пока не останавливается у открытой двери комнаты сантехников.

В конце трудового дня здесь собралось несколько мужчин в рабочей засаленной одежде, собирающихся перекусить. С ними еще — две девушки, по виду маляры, если судить по заляпанным краской их комбинезонам.

На каком-то кривом, прикрытом газетами столике, стоят две бутылки водки, три бутылки пива, две открытые банки консервов — шпротов и сардин. Крупно нарезан хлеб и вареная колбаса.

Вася заигрывает с девушками-малярами, готовясь перекусить «за компанию».

— Василий, тебя к телефону, — произносит диспетчер, заглядывая в комнату из коридора.

— А кто? — любопытствует Вася.

— Какая-то Анюта… Ну, так как: будешь сам разговаривать, или сказать, что у тебя «трубу прорвало на участке»?

Девушки — маляры громко смеются.

— Про трубу не надо, говорит Вася. — Просто скажи, что я еще на участке. Видишь, у нас тут маленький сабантуй намечается. Сам ей позже позвоню.

Девушки смеются снова.

Женщина-диспетчер безразлично пожимает плечами, потом насмешливо смотрит на покривившийся самодельный стол с обыденной для рабочих закуской.

— Ну, как знаешь. Меня просили передать, что там «курица стынет», — добавляет она напоследок и уходит.

При этих словах Василий весьма заметно оживляется.

— Не перевелись еще, значит, заботливые женщины, — говорит он, довольно потирая руки. — Курица это хорошо. Я сам сейчас к телефону подойду.

Он быстро выходит из комнаты, обгоняя диспетчера. Навстречу ему по длинному коридору идут два рабочих ДЭЗа и несут ящик водки, что естественно, не ускользает от Васиного внимания. Он оборачивается на бегу им вслед и вбегает в диспетчерскую. Хватает телефонную трубку.

— Нюточка, мне все передали. Я только что с участка. Слышишь, как запыхался. Скоро буду. Жди…

Вася кладет трубку, и ловит на себе насмешливый взгляд работницы ДЭЗа.

— Ну, ты и артист… Правда, артист.

Вася быстро возвращается в комнату сантехников. Там всеобщее оживление.

— Где разжились товаром? — интересуется он, кивая на ящик с водкой.

Напарник сантехника Васи, один из тех, что встретился ему в коридоре, рассматривает этикетку на бутылке.

— Так мы это…сантехнику в универсаме чинили. А директора попросили с нами натурой рассчитаться, — отвечает он ему, немного заикаясь.

— То-то вижу — забогатели, — ухмыляется Вася.

— А мы думали, ты уже курицу ешь, — говорит ему насмешливо одна из девушек-маляров.

Кто-то из собравшихся в бытовке ест, кто-то пьет. Здесь уже стоит шум и гам. Незаметно, под шумок, Вася наклоняется к ящику с водкой и крадет бутылку. Он прячет ее во внутренний карман своей рабочей куртки и уходит.

Минут через двадцать Вася уже звонит в Анютину квартиру. Женщина радостно распахивает дверь своему гостю.

Васина рабочая куртка, засаленный комбинезон несколько контрастируют с праздничным прикидом и настроением хозяйки. Гость достает из внутреннего кармана куртки только что украденную бутылку водки и вручает ее Анюте как бы в качестве презента по случаю торжества.

— Вась, ну ты бы хоть торт принес… Или вино какое-нибудь сладенькое, женское… По случаю. Ведь я же тебя предупреждала, у меня сегодня день Ангела.

— Нют, ну целый день на работе, только освободился. К тебе вот торопился. А ты с порога — с упреками…

Обиженный тут явно Вася.

— Ладно, иди мойся, переодевайся, — вздыхая, говорит Анюта и берет из рук гостя бутылку водки.

Вскоре помытый, побритый и переодетый в чистую одежду Вася торжественно восседает за столом. Можно подумать, что это он — именинник. Он весь сияет и прямо лоснится от удовольствия, как кот, съевший миску сливок.

— Ну, Нюта, порадовала ты меня сегодня пирогами, — гость проводит рукой в области желудка. — А курица…Ва — ще-е-е. Как поел, так сразу второе дыхание открылось, — Вася с откровенным намеком смотрит на диван.

— Да я давно приметила, ты как мясное поешь, — у тебя всегда второе дыхание открывается.

— И знаешь, что мне особенно нравится? То, что и ресторан, и апартаменты сегодня в одном месте, — ухмыляясь, говорит довольный Вася.

— Да рано еще спать ложиться-то. Посидим рядком — поговорим ладком… Я вот все тебя спросить хочу: ты из Москвы к себе домой не собираешься уезжать? Может, надоело мыкаться на служебной площади, может, по домашней обстановке соскучился?

— Что-то я трезвый сегодня какой-то, — говорит Вася, очень пристально глянув на Анюту.

Вася наливает рюмку горькой настойки, начинает пить, но настойка «не лезет» в горло, и Вася с досадой отставляет рюмку.

— Так из Москвы уезжать не собираешься? — повторяет вопрос женщина.

— А чего уезжать-то? Чего я там не видел? Ни работы, ни денег… А так я матери прибавку к пенсии посылаю каждый месяц.

— А отец как? — пытается продолжить разговор Анюта на тему Васиной родни.

— Да какой отец-то? Он нас в детстве еще бросил. Мать с моим старшим братом вместе живет. Брат женатый. Двое детей у него, — как-то не очень охотно откликается на заданную тему Василий.

Мужчина начинает ерзать на стуле. Ему явно хочется переменить разговор. Но Анюта продолжает «гнуть свою линию».

— Вась, а ты почему не женишься? Тебе уже тридцать… неужели ты ни разу не был женат?

Вася, морщась, опрокидывает недопитую рюмку с настойкой.

— Ни разу… не был, не участвовал, не состоял… Да и когда жениться-то? Я в скорости после армии в Москву подался. В 22 года сюда приехал. И вот уже восемь лет в Москве валандаюсь.

— А ты случайно не помнишь, сколько лет мы с тобой валандаемся, а, Вась? — чуть игриво спрашивает Анюта.

— Не-а… Нют, я на даты не памятливый.

— Так я напомню. Три года уже…

— Так, значит, Нюточка, у нас есть повод выпить за юбилей…

Вася разливает в рюмки горячительную жидкость, но почему-то никто не пьет.

— А вообще, я так понимаю, ты мне предложение делаешь, что ли? — спросил он вдруг без обиняков.

— Вроде того, — продолжает Анюта все так же целенаправленно. — А что? У меня квартира двухкомнатная, хоть и малогабаритка. Жить есть где. Не всю же жизнь тебе в московских унитазах ковыряться… А ты работу сменить не можешь, сразу жилье служебное отнимут.

— Да думал, думал я про свое житье. И не раз.

— А наш дом скоро под снос идет. Уже всех жильцов давно переписали. А сейчас, знаешь, какие хорошие квартиры дают? Однокомнатные — а по площади, как трехкомнатная в нашей «хрущебе»…

— Да знаю, знаю, — кивает Вася. — Я ж сантехник. Каждый день по разным квартирам хожу.

Вася делает гастрономическую паузу, заглатывая вкусный пирожок с капустой.

— Женитьба, Анюта, дело — ответственное. И мы об этом деле еще потолкуем. Что-то мы с тобой сильно серьезные сегодня. Время зря теряем…

При этих словах Вася более, чем выразительно, смотрит на диван.

— Нют, а, Нют…

Спустя какое-то время на постели можно видеть Анюту и Васю. Анюта лежит тихо, повернувшись спиной к любовнику. Но не спит. Глаза ее открыты.

Вася ворочается с боку на бок, вздыхает. Заглядывает в лицо Анюте, которая быстро закрывает глаза, словно спит.

— Нет, я сегодня точно недопил, — тихо, себе под нос, бормочет мужчина.

Он осторожно встает, подходит к столу с едой. В темноте нащупывает бутылку с горькой настойкой и пьет из горлышка. Затем нащупывает тарелку с салатом «оливье», съедает пару ложек, громко чавкая, и снова ложится в постель. И после этого, наконец, засыпает.

Теперь Анюта, притворявшаяся спящей, поворачивается на спину. Смотрит на Васю.

— Уснул, наконец. А мне опять не спится. Опять тоска давит…

Женщина трет рукой то место выше груди, где как бы находится у человека «душа». Затем встает, тихо и неопределенно бродит по комнате в белой ночной сорочке, которая в темноте выделяется крупным светлым пятном. Затем так же бесцельно выходит в коридор. В прихожей, проходя мимо вешалки, где висит Васина куртка, нечаянно задевает ее своими округлыми формами. Куртка падает. Анюта наклоняется, чтобы ее поднять. Из внутреннего кармана куртки выпадают старый бумажник и паспорт в скользкой целлофановой обложке.

Женщина вешает куртку на место, кладет бумажник во внутренний карман. А паспорт оставляет и идет с ним на кухню.

Анюта включает свет и садится на маленькую табуретку, с интересом начиная рассматривать документ — паспорт еще старого образца.

Она водит пальцем по строчкам и проговаривает прочитанное тихонько вслух.

— Так…Гавриков Василий Иванович…

— Год рождения… Ага, значит, правду сказал, — радостно говорит она, — так и есть, я его только на пять лет старше.

Продолжает читать дальше.

— Родился… Село Раздолье… Белгородская область…

Женщина продолжает изучать документ, перелистывая странички паспорта. Вдруг она замирает, кладя руку на то место, где «душа болит». Чистота одной из страниц явно нарушена, и увиденное явно не соответствует тому, о чем только что рассказывал ее дружок.

Анюта ведет пальцем по документу и все также проговаривает вслух:

— Брак зарегистрирован. Кутепова М.Н… Гавриков В.И… Брак расторгнут…

— Ага… значит брак расторгнут, — чуть с облегчением добавляет она.

Продолжает читать дальше.

— Разгуляева О.П. Гавриков В.И. Брак зарегистрирован…

— Зарегистрирован…зарегистрирован, — повторяет женщина упавшим голосом.

Анюта вдруг стукает себя по лбу ладошкой, начинает еще быстрее перелистывать оставшиеся странички документа.

— Гавриков Сергей Васильевич 1988 года рождения…

— Гавриков Николай Васильевич 1990 года рождения…

— Гаврикова Людмила Васильевна 1991 года рождения…

Анюта осмысливает прочитанное, продолжая рассуждать вслух.

— Так…значит…один ребенок от разведенки… А двое — от другой, с которой брак зарегистрирован.

Анюта на время замолкает, переваривая случайно полученную информацию.

— Ничего себе… Это что ж получается? Когда ему еще только двадцать два стукнуло, он уже троих детей настругал?

Она смотрит на настенные часы, которые ей достались в наследство от бабы Ани. Часы показывает половину четвертого. И тут приходит окончательное осознание всего… Женщина держит в руках паспорт и делает такое движение, словно хочет порвать документ в месте сгиба. Но спохватывается и со злостью бросает его на пол. Затем быстро идет в сторону совмещенного санузла.

Зайдя туда, Анюта начинает сбрасывать на пол с полочки разные мужские принадлежности — кремы и пену для бритья, станочки и лезвия, заботливо купленные ею для своего дружка. Топчет их. Снимает с веревки еще мокрую его рабочую рубашку, майку и выходит в прихожую.

В прихожей снимает с вешалки куртку и бросает ее на пол перед дверью. Тут же бросает и мокрое Васино белье.

Затем идет в ту комнату, где раньше жили квартиранты. Включает свет, подходит к шкафу, выбирает оттуда мужские вещи — носки, майки, трусы — и тоже бросает их на пол. Затем собирает всю эту мелочь, выходит из комнаты и вываливает все это добро «до кучи» перед дверью. После этого решительно направляется в ту комнату, где спит Вася.

Вася в полудреме уже несколько минут прислушивается к непонятному шуму.

Входит Анюта и включает яркий общий свет. Свет режет Васе глаза, он прикрывается рукой.

— Что, Нют, ты уже на работу поднялась? — спросонок, но трезво спрашивает Вася.

Он зевает.

— Ну, ладно, пока, Нют. Погаси свет. Я еще посплю.

— Поспишь, поспишь… Только не у меня, — зло говорит женщина. — Можешь выметаться к своим Разгуляевым и Кутеповым…

Вася смотрит на Анюту, которая уперла руки в боки и настроена весьма агрессивно.

Он садится на кровати. Сон, как рукой сняло. Злобно усмехается.

— Нехорошо, Анюта, по чужим карманам шастать…

— А никто и не шастал, — взвинчено отвечает женщина, — паспорт сам из упавшей куртки вывалился. В общем, так… одевайся и уматывай. Быстро…

Вася нехотя встает, начинает натягивать брюки, рубашку.

— Зря ты, Нюта, волну гонишь… Тебе не семнадцать лет. Да и я тебе ничего не обещал…

— Допустим. А врать зачем? Ну, женат, ну, дети есть. Так бы и сказал. Ведь тебе тридцатник. Понятно, что не мальчик.

Пытаясь реабилитировать себя в Анютиных глазах, Вася неуклюже оправдывается.

— Да первый раз меня вообще насильно женили… Мне в армию идти, а девка, с которой я гулял, брюхатая была. Из армии пришел — а она уже с другим гуляла… Ну, и я снова женился.

Анюта на эти слова Василия хотела что-то возразить.

— Я, между прочим, — разошелся в откровениях любовник, — нынешней жене деньги регулярно высылаю и алименты первой бабе плачу.

— Ну, вот и уматывайся к ним — такой «регулярный»… А то я гляжу, ты у меня что-то подзадержался.

— А ты думаешь, отчего это я в Москву подался? Думаешь, такая большая радость в дерме московском копошиться? Да, у меня трое детей. И я содержать их должен…

— Вася, все твои вещи под дверью, — сказала Анюта, выходя из комнаты и давая понять гостю, что разговор окончен.

Женщина зашла на кухню, подняла с полу паспорт и подержала его немного в руках, пока Василий не подошел к двери. А затем швырнула его Василию прямо под ноги, не переступая порога кухни.

— Ну, и стерва же ты, Нютка… Злая, одинокая баба… Мужика в ночь и в дождь выталкиваешь, — процедил он сквозь зубы. — Как же тебе после этого не быть одинокой?

Мужчина напялил куртку, подобрал раскиданные вещи, с трудом впихнул их в стародавний и ободранный чемоданчик, с которым обычно ходят сантехники, и вышел, сильно хлопнув дверью.

Анюта, словно что-то вспомнив, быстро прошла в комнату, взяла со стола так и не распечатанную бутылку водки, которую вчера принес Василий, почти бегом добежала до двери и швырнула ее вдогонку уходящему. Тихий подъезд огласился звоном разбитого стекла…

И только после этого плюхнулась на диван и зарыдала.

Рабочее помещение, в котором в несколько рядов сидят женщины за швейными машинками и строчат цветастые халаты. У многих из них на голове платки — «треуголочки», сшитые из остатков все той же цветастой материи. Одна из этих женщин Анюта. Она шьет, но у нее все время получается кривая строчка, из-за того, что слезы застилают ей глаза. Со слезящимися глазами она едет в метро домой, затем — трясется еще в автобусе.

Вечером Анюта, с красными припухшими глазами, и баба Нюра привычно сидят на кухне многострадальной хозяйки. На столе — тарелка с остатками салата «оливье», куриная ножка, еще вчера обещанная бабе Нюре, пироги, испеченные соседкой.

— Радоваться надо, а не плакать, — ворчит по-свойски пожилая женщина. — Вот все и прояснилось. На кой он тебе — дважды женатый, да еще и дома трое гавриков по лавкам сидят… Забудь. Другого найдешь.

— Да где ж его взять-то? С утра до вечера на работе. А на работе — одни бабы, — почти простонала Анюта.

— Чем такой — так лучше никакой. И то, что выставила его — молодец. Да еще в четыре утра… Да еще и в дождь. Так ему и надо, аспиду-василиску проклятому.

Пожилая женщина смеется и переводит разговор на другую тему.

— А я сегодня вдруг спохватилась, что у меня неделю назад день рождения был. Старею, видать…

— А ведь и правда, у тебя день рождения в ноябре, — спохватывается Анюта. — Ну, давай мы его хоть сейчас отметим. Пойдем в комнату, я тебе подарок хочу сделать.

Баба Нюра упирается, не хочет никакого подарка, но, в конце концов, соглашается и послушно идет в комнату за Анютой.

Анюта открывает шкаф и вываливает на диван кучу разноцветных халатов. В них есть одна особенность — они все одинакового фасона и рисунка, только разной расцветки. Например, желтые георгины — на красном фоне, красные георгины — на желтом фоне, оранжевые георгины — на синем фоне, а синие георгины — на оранжевом…

Баба Нюра рассматривает товар, щупает ткань.

— Какая материя приятная, гладкая, — говорит она.

— Да ничего особенного, шелк искусственный, — отрешенно говорит Анюта.

— Вот только расцветка слишком яркая для меня, — немного огорченно говорит пожилая женщина.

— В самый раз, баб Нюр. Ну, ты выбирай, а я сейчас…

Анюта выходит и вскоре возвращается с рюмками и все с той же горькой настойкой из рябины, недопитой вчера с Василием.

— Ну, как, приглядела?

— А вот этот…Такой же, как и на тебе — желтые георгины по красному полю.

— Ну, вот и хорошо — немного оживилась Анюта. — А я тут тоже вспомнила… Дня три назад я письмо от родни из Сибири получила. Сын моей двоюродной сестры хочет в Москву приехать… значит, чтобы устроиться здесь на работу. Парню двадцать лет. Ну, в общем, спрашивают, не пущу ли я его к себе пожить. Просили отписать скорее, согласна я или нет.

— Ну вот, — всплеснула руками соседка. — К тебе в дом мужик просится. Помощник, значит. Конечно, соглашайся. Все же — родня, не посторонний. Ах, Нюта, как годы быстро летят… Оглянуться не успеешь, как состаришься. Не государству же будешь квартиру свою московскую дарить. Много ли нам государство это чего надарило… Вот мне плохо. Никого у меня уже из родни не осталось.

— Да ты никак меня хоронишь, баб Нюр, — обиженно говорит Анюта. — Я замуж хочу… Пожить еще хочу…

— Да ну тебя, такое скажешь, — тоже немного обидевшись, отвечает соседка. — Я тебе про жизнь толкую. Вот ты три года потратила на своего аспида-василиска. Быстро они пролетели?

— Даже не заметила, — вздохнула Анюта.

— Ну, вот видишь. А я тебе про что толкую. Вот так вся жизнь и летит… Соглашайся. Пусть приезжает. Все-таки мужик в доме будет. Поможет, подремонтирует что…

— Что ж, так и отпишу, — пусть приезжает. А то я все никак определиться с ответом не могла.

Вдруг спохватывается.

— Баб Нюр, что ж мы сидим. Надевай новый халат, сейчас его обмывать будем.

Баба Нюра надевает цветастый халат поверх своей одежды.

Анюта наливает в рюмки горькую настойку.

Женщины чокаются за прошедший день рождения бабы Нюры, выпивают и закусывают пирогами, испеченными все той же бабой Нюрой.

Затем обе, в абсолютно одинаковых халатах — с желтыми георгинами по красному полю — садятся рядышком на диван, удобно облокотившись на спинку.

Баба Нюра кладет руку на плечо Анюты. Анюта чуть склоняет голову в сторону бабы Нюры. И вдруг (что особенно интересно) обе женщины — и пожилая, и та, что вдвое ее моложе, абсолютно одновременно, не сговариваясь, абсолютно синхронно начинают петь одну и ту же песню: «Ой, мороз-мороз, не морозь меня, моего коня, у меня жена, ой, ревнивая».

Женщины поют и не задумываются, почему же им так нравится петь песню, которая, если разобраться, должна петься от лица мужчины…

Удивительна эта особенность иных русских женщин: чуть-чуть под хмельком раскрепостилось сознание и сразу — «ой, мороз-мороз»… Чем для них притягательна именно эта песня? Каким-то недосягаемым образом красивой и ревнивой жены? Доброго молодца на коне? И что это? Загадка женской русской души? Или, может, это все-таки вопрос к доктору Фрейду?

Анюта и баба Нюра поют и, в счастливом неведении своем, не заморачиваются никакими заумными заморскими теориями. Да и зачем? Во многой мудрости, как известно, много печали. Женщины еще наливают по рюмочке и еще поют…

Их певческую идиллию неожиданно нарушает звонкая трель нового дверного звонка, который прикрепила Анюта вместо того, что сломали ее последние квартиранты.

— Ты ждешь кого-то? — настороженно спросила баба Нюра.

— Может… это из милиции, по поводу штрафа за квартирантов? — предположила Анюта, нехотя вставая с мягкого и уютного дивана и направляясь к двери.

А у самой сердце екнуло: «А может, это Василий пришел извиниться? Нет, конечно, она его на порог не пустит и, вообще, спустит с лестницы. Конечно. Но пусть хоть извинится, мерзавец…»

Такие мысли вихрем пронеслись в Анютиной голове, пока она шла открывать двери.

Истина, которая в вине, сыграла с ней злую шутку. Чуть раскрепощенное алкоголем сознание говорило ей, что выдернуть из сердца занозу, под названием «Василий» сразу не так-то просто…

Анюта открыла дверь. Как тень, за ее спиной стала любопытная баба Нюра.

— Вам кого? — удивилась Анюта, увидев незнакомого парня с большой дорожной сумкой.

— А тетка Аня тут проживает? — спросил незнакомец разухабисто и так по провинциальному просто, что на ум могла лишь прийти только одна пословица о «простоте, которая хуже воровства».

И видя замешательство в глазах женщины, стоявшей на пороге, добродушно добавил: «Так я — Федя. Вам мать письмо писала насчет… пожить у вас. У нас там, дома, с работой плохо».

— А-а-а, — выдавила, наконец, из себя протяжный звук Анюта.

И обрадованный, что его признали, Федя повернул голову в сторону от дверей и кому-то произнес: «Проходи».

В дверном проеме неожиданно нарисовалась ровесница Федора с животиком, о котором в народе говорят, что «живот скоро на нос полезет».

— Это невеста моя — Анька. Знакомьтесь. Мы вместе жить будем, — сказал родственник, в счастливом или дремучем неведении своем, не сильно отягощенный знанием этикета.

На какое-то время по ту сторону дверного проема воцарилось молчание. Но немая сцена не может длиться вечно. Жизнь продолжается…

Суламифь из 6 «А»

Из открытых дверей школы во двор, окаймленный деревьями, дурачась и резвясь, выскакивают школьники. Уроки закончились.

Вот на ступеньках школы появляются две старшеклассницы — девушки лет пятнадцати-шестнадцати. Симпатичные девчонки в распахнутых ярких модных курточках, радуются теплому, солнечному дню октября. Они не спеша идут по школьному двору, беззаботно болтая и подбирая упавшие листья клена, которые складывают в осенние букеты. Затем девушки идут по переулку, пока не останавливаются перед подъездом современного многоэтажного жилого дома. Одна их девушек быстро нажимает кнопки домофона и обе школьницы входят в подъезд.

Звонок в дверь.

— Ой, мама, мы голодные! — в дверях дочка с подругой-одноклассницей. Бросают рюкзаки, пакеты со сменной обувью, снимают куртки.

— У нас завтра контрольная по алгебре. Мы с Наташкой будем готовиться. Покорми оголодавших школьниц, — просит дочь.

— Хорошо, хорошо, — откликается статная женщина лет пятидесяти, открывшая двери, — мойте руки и проходите на кухню.

Мать разливает в тарелки гороховый суп. На второе кладет блинчики с мясом, поливает их растопленным сливочным маслом. Начинает разливать клюквенный кисель в чашки…

В это время звонит телефон, и женщина выходит, откликаясь на настойчивую трель.

— Кто звонил? — поинтересовалась Света, когда мама снова вошла на кухню.

— Папа… сказал, что завтра вечером прилетает… — И добавила, как бы уточняя для дочкиной подруги, — это он на день рождения к внуку полетел. Ему позавчера три годика исполнилось.

— Никак привыкнуть не могу, что Светка — тетя, — улыбнулась Наташка.

— Да я и сама к этому привыкнуть не могу, — засмеялась дочка.

— Ну, так получилось просто потому, что у Светы со старшей сестрой большая разница в возрасте — четырнадцать лет, — сказала женщина.

А затем мама Светы поинтересовалась: «Ну, что новенького в школе, девушки»?

— О, много чего, теть Маш! — опережая дочку, первой отвечает пятнадцатилетняя подруга с набитым ртом. — Но главное: это наш новый учитель географии… Молоденький, хорошенький такой… только что из института.

— Все девчонки в него сразу втюрились, — подключилась к разговору Светлана.

— И вы тоже? — иронично спрашивает женщина.

— А почему мы должны быть исключением? — отвечает дочка, подмигивая подруге.

— Забавно, забавно, — улыбается мама Светы, — ну, ладно, влюбчивые красавицы, амуры побоку, садитесь-ка за учебники.

Вечером звонит Наташка, которая забыла у Светки свой дневник, и просит, чтобы та захватила его в школу. Девчонки болтают о всякой ерунде, в том числе и о том, кто в каком прикиде пойдет завтра в школу, с распущенными волосами или с заколками… Опять вспоминают учителя географии…

Женщина слушает наивную болтовню и улыбается, качая головой.

Дочь кладет телефонную трубку и, мельком взглянув на мать, сидящую на диване, вдруг замечает, как меняется ее лицо. Улыбка становится немного грустной, затем вообще сходит с ее лица. По лицу словно пробегает тень. Женщина цепенеет, очевидно, вспоминая что-то — далекое и не очень приятное… Она долго смотрит в одну точку, не мигая. Так долго, что дочка начинает щелкать пальцами у нее перед глазами.

— Мам, тебя глючит, что ли?

Женщина чуть вздрагивает, как бы возвращаясь в настоящее.

— Ну, и словечки у тебя…

— Тебе пригрезилось что-то? — не унимается дочь.

— Нет. Пригрезиться может только будущее. А вспоминается — быль, — уклончиво ответила мать.

— И это как-то связано со школой? — неожиданно проинтуичила дочь.

— Да, это связано со школой.

— И ты мне никогда об этом не рассказывала?

— Никогда…

— А старшенькой сестричке, наверное, рассказывала, — чуть обиженно и, продолжая наседать, сказала Света.

— И старшей тоже не рассказывала… Как-то не пришлось…

— А, может, хотя бы мне все-таки расскажешь?

— Да что-то не очень хочется…

— Но почему, мам?

— Может быть, потому, что это не очень приятная история… А память — таково уж ее свойство — блокирует то, о чем не хочется вспоминать…

Дочка с любопытством посмотрела на маму и пристроилась с ней рядышком на диване.

— Как интересно и загадочно… — И после явно затянувшейся паузы, вопрошающе взглянув на маму, вновь полюбопытствовала, — что ж это такое, что связано со школой, и о чем нельзя рассказывать сегодня?

— Ну, отчего же нельзя? — все еще неохотно отозвалась мать, думая о своем. — А, впрочем, ты ведь теперь от меня не отстанешь все равно… Ну, что ж, тогда слушай…

— Эта история началась, когда я училась в шестом классе, — вздохнув глубоко, начала свой рассказ женщина. — Мне было тогда двенадцать лет… Это было время, когда твоя мама носила пионерский галстук, ездила в пионерский лагерь, шефствовала над «октябрятами» из второго класса «А», была почти отличницей и ходила в школу с туго заплетенной косой, повязанной красивым бантом…

— О-о-о, — при этих словах, Света мечтательно прикрыла глаза, пытаясь перенестись в то время и представить маму в образе шестиклассницы.

— И добавь ко всему этому — какие-то бесконечные школьные слеты, смотры строевой пионерской песни, игру «Зарница», бесконечный сбор макулатуры и металлолома и какое-то нескончаемое соревнование за право называться лучшим классом, лучшей школой, — продолжала женщина. — И представь меня: марширующую, рапортующую и салютующую пионерское «всегда готов» на фоне всей этой строгости, разговоров о нравственности и моральном облике подрастающего строителя коммунизма. В общем, идеология счастливого детства советской страны в действии…

И вот эта двенадцатилетняя девочка — то есть я — пионерка, почти отличница и активистка — вдруг начинает ощущать, что вся отлаженная система воспитания и всеобщего оптимизма окружающей жизни начинает рушиться…

— Интересно, что же это такое могло быть? Цунами, землетрясение? — чуть иронично перебила мамин рассказ дочка.

— Я вдруг начинаю замечать, что наш классный руководитель относится ко мне не так, как ко всем остальным ученикам. Причем, для постороннего взгляда это совершенно незаметно… Это ощущаю только я…

— То есть … то есть… ты хочешь сказать, что …

— Я хочу сказать, что ты ведь безошибочно можешь определить, допустим, одноклассника, который к тебе испытывает симпатию? Интуитивно… Или по каким-то другим признакам. Так ведь?

— Конечно, конечно, — весьма самодовольно ответила дочка. И вдруг стукнула себя по лбу.

— Вау! Не хочешь ли ты сказать, что этот классный руководитель влюбился в свою ученицу, которая пребывала почти в детском возрасте? А сколько же лет ему было?

— Лет пятьдесят.

— Ничего себе! — округлила глаза дочка. — Да что ж у вас за школа была такая?

— Самая обычная советская школа…

— Двенадцать лет, двенадцать лет… — задумчиво вдруг сказала Света. — Возраст «нимфетки»… Лолиты…

— Далась вам эта Лолита, — женщина недовольно повела плечом. — Я и слова-то такого не знала… Да и такие книжки не продавали в книжных магазинах во время моего пионерского детства и комсомольской юности…

— А у нас все девчонки эту книжку прочитали еще в седьмом классе, — сказала Света и добавила, — ой, погоди, я сейчас только на кухню смотаюсь, схвачу пожевать что-нибудь…

Дочка быстренько сбегала на кухню, притащив оттуда пакетики нераспечатанных сухариков и чипсов, большое зеленое яблоко и приготовилась слушать.

Мама, видя, как дочь запаслась провизией, невольно улыбнулась.

— Ты словно приготовилась к просмотру своих любимых телепрограмм…

— Да какие там телепрограммы! Когда…когда ты тут такое рассказываешь…

И дочка аппетитно захрустела ржаным сухариком, протягивая небольшой пакетик матери.

Женщина посмотрела на настенные часы, машинально взяла пакет сухариков из рук дочери и замолчала, словно размышляя, стоит ли продолжать рассказ.

— Итак… Мы остановились на том… — начала Света, словно угадывая мысли матери насчет продолжения воспоминаний.

— Правду говорят, чужая душа — потемки, — женщина вздохнула, возобновляя прерванный рассказ. — Кто может знать, что чувствует одинокий стареющий и непривлекательный мужчина, из года в год, изо дня в день, наблюдающий благодаря своей профессии учителя превращение «гадких утят» в прекрасных «лебедей»?

— Я знаю, — неожиданно сказала Света. — Он точно видит, из кого получится настоящий Лебедь… У этого селекционера — ботаника глаз наметан о-го-го…

Мама усмехнулась такому быстрому ответу дочери на свой, скорее риторический вопрос, и продолжила.

— Тот человек вел у нас сразу три предмета: геометрию, алгебру и физику. И плюс к этому был еще и нашим классным руководителем. Представляешь? Поэтому от вынужденного общения деваться была некуда…

Голос Светиной мамы зазвучал чуть тише и глуше…

…Середина сентября. Еще тепло. По асфальтовой дорожке, ведущей в школу, идет шестиклассница. На ней — шерстяная коричневая форма с юбкой в «складочку», прикрывающая колени. Поверх шерстяного коричневого платья надет черный фартук «с крылышками». Под белым кружевным воротничком повязан красный пионерский галстук из шелковой материи. В одной руке у нее портфель, в другой — сумочка из материи темно-синего цвета, сшитая специально для сменной обуви. Ученица приближается к мрачноватому на вид трехэтажному зданию из красного кирпича. Быстро взбегает по ступенькам, тянет на себя тяжелую массивную дверь и попадает в обычную среднюю школу с обязательным интерьером тех лет.

При входе в фойе школы — небольшой бюст Ленина. На стенах — обязательный портрет Павлика Морозова, также стандартный набор портретов наиболее известных героев — участников Великой Отечественной войны. Здесь же, на первом этаже, находится особая комната, где проходят собрания совета пионерской дружины и комитета комсомола. Эта комната вся уставлена красными знаменами и переходящими красными вымпелами. Здесь также — всюду наглядная агитация: как должен учиться и каким должен быть подрастающий строитель самого светлого будущего…

Шестиклассница, которую зовут Маша Синицына, быстро переобувается в сменную обувь под плакатом, на котором написано: «Отметим год пятидесятилетия советской страны отличной учебой!»

В холле школы у большого зеркала в красивой раме в это время вертятся три старшеклассницы.

Из двери «Учительской» выходит директор школы — грузная пожилая женщина с усталым отечным лицом. Она оборачивается на старшеклассниц и останавливается с недовольным видом.

— Солодовникова, ты опять форму подкоротила? — строго обращается она к одной из старшеклассниц. — Все ножки свои выставляешь на обозрение?

— Ничего я не выставляю… Ничего я не подкорачивала, — растеряно и в то же время нагловато ответила старшеклассница.

Директор школы подходит к Солодовниковой и дергает ее за подол формы.

— Немедленно приведи себе в приличный вид…

Пристально сквозь стекла очков смотрит на Солодовникову.

— Так ты еще и брови выщипала… И ресницы тушью накрасила… Еще и двоечница к тому же, наседала на ученицу грузная женщина.

— Ничего не выщипывала, ничего не красила…

— Немедленно родителей в школу! — с праведным возмущением в голосе, сказала директриса, уходя.

Маша Синицына, с интересом наблюдавшая за происходящим, спохватывается, потому что звенит звонок на урок.

Она быстро «взлетает» по ступенькам на третий этаж и скрывается за дверью кабинета с табличкой «6-А», но все равно немного опаздывает.

Урок геометрии уже начался.

У доски полноватый розовощекий мальчишка по кличке Помидор решает какую-то задачку. Явно безуспешно. Он то и дело поворачивает голову от доски к классу, ожидая подсказки.

В это время классный руководитель просматривает «Журнал» с отметками.

Это малопривлекательный мужчина невысокого роста лет пятидесяти: с какими-то бесцветными, водянистыми глазами, длинным красноватым носом в прожилках. Его явно несимпатичное лицо обрамляют под стать вышесказанному жидкие полуседые волосы. У него желтоватые на концах пальцы «заядлого курильщика», на правом мизинце отполированный длинный ноготь. Его отличает неприятная привычка: в те моменты, когда учитель разговаривает с учениками, он держит во рту спичку, периодически обнажая желтые зубы. На нем светло-серого цвета костюм, из-под которого видна новая белая рубашка с синим галстуком. Очевидно, в качестве особого шика рукава рубашки зажаты золотыми запонками. На нем, как всегда, блестят хорошо отполированные туфли…

Наконец, учитель отрывается от ученического «Журнала» и смотрит на доску, на которой он не видит никакого решения.

— Так… Все понятно. А ведь задачка — простейшая. Только надо знать к ней теоремку… А ты, видать, теорему не выучил, — цедит он сквозь зубы, не выпуская изо рта спичку.

Учитель переводит тусклый взгляд от доски на учеников.

— Поднимите руки те, кто эту теорему знает, — говорит он сухо.

Некоторые ученики начинают поднимать руки. Среди них — Маша Синицына и ее болтливая соседка по парте Катька Карнаухова.

Девчонки сидят в среднем ряду на третьей парте. К этому ряду по центру примыкает и стол учителя.

Учитель смотрит водянистыми глазами на класс, медленно останавливая взгляд на Маше Синицыной.

— Мария… Расскажи ты. Можно к доске не выходить. Можно с места, — говорит учитель мягким голосом.

Синицына встает и четко «барабанит» теорему.

— Два прямоугольных треугольника равны, если гипотенуза и катет одного треугольника соответственно равны гипотенузе и катету другого…

Педагог слушает с явным удовольствием, как бы улавливая в звучании сухого правила некую музыку, и обращается к ученику, стоящему у доски.

— Так, так, значит… Девочка болела всю неделю, а не ленилась, дома сама занималась, чтобы не отстать от школьной программы… А ты, лоботряс, — голос учителя стал грубым, — бездельничал, просто штаны в школе просиживал… Вот и получается: у Синицыной — пятерка, а у тебя — кол…

В это время слышится звонок.

— После последнего урока никто не расходится по домам. У нас будет «классный час», потому что на «повестке дня» накопилось много вопросов, — строго сказал педагог.

В тот же день после уроков проходит классное собрание. В душном классе — подуставшие ребята со скучающими лицами и желанием поскорее вырваться, если не домой, то хотя бы на улицу, на свежий воздух.

— У нас заметно снизилась успеваемость. С такими показателями мы не можем быть признаны лучшим классом, — сказал классный руководитель. — Это, во-первых. Во-вторых, надо готовиться к смотру пионерской песни. Если мы победим на этом смотре, то поедем на экскурсию по боевым местам Орловско-Курской битвы.

В классе оживление.

— Так ведь это далеко! Вот здорово! Я б хоть сейчас поехал, — высказался мальчишка по кличке Помидор.

— Ну да… Тебя нам только не хватало с вечно развязанными шнурками, на которые ты вечно наступаешь, — насмешливо сказал учитель.

И продолжая насмехаться над Помидором, классный руководитель сказал: «А ну-ка выйди и стань перед классом, дай нам тобой еще полюбоваться»…

Ученик по кличке Помидор, которого вообще-то зовут Васей, неохотно встает и идет к учительскому столу. Видно, он резвился на перемене, поэтому весь потный и пунцово — красный. Когда мальчишка приподнимает руку, чтобы пригладить вспотевшие и торчащие в разные стороны вихры, всем видны грязные и замусоленные рукава его пиджака, а из под брюк виднеются развязанные шнурки.

В классе опять смеются. И учитель, очевидно, тоже развеселился.

— А почему ты опять такой красный, как…

Весь класс смеется, не давая педагогу закончить вопрос.

— И еще на меня обижаешься, что я тебе такое имя придумал? — сказал учитель. — Но посмотри на себя сам: маленький, кругленький, красненький…

— …как помидор, — раздалось сразу несколько голосов из класса.

— Так вот… Я что еще хочу сказать, — переходя на серьезную интонацию, сказал учитель. — Внешний вид ученика имеет большое значение. Это касается и мальчиков, и девочек. Вот, например…

Произнося эти слова, учитель посмотрел в сторону ученицы по фамилии Мухина.

В ту же сторону развернули свои головы и ученики. Школьница Мухина, не желая слушать вообще ничего, легла головой на парту, повернувшись к стене. Она дотянулась до стены рукой и что-то чертит на ней пальцем.

Услышав свою фамилию, девочка лениво поднимает голову.

— Ну, ты что ли мух там, на стене, ловишь или рисуешь, когда мы обсуждаем серьезные вопросы? — обратился к ней преподаватель.

В классе опять хохочут, особенно мальчишки.

— Я хочу, чтобы все сейчас посмотрели вот на это… — продолжает педагог.

Он выдвигает ящик учительского стола и достает оттуда помятую тетрадку, всю в каких-то жирных пятнах.

— Ты что пирожки на тетрадке по алгебре стряпала? — Подойди, пожалуйста, к столу…

Мухина неохотно встает и подходит к учителю под издевательские смешки. Школьница становится лицом к классу. Похоже, она даже не замечает, что у нее сполз фартук с левого плеча. Руки перепачканы чернилами от авторучки. На школьной форме отсутствуют белый воротничок и манжеты. На чулке — дырка в области колена…Хлопчатобумажные чулки «сморщились» так, что, кажется, сейчас вообще спадут с ног… На голове — растрепанная прическа из коротких волос, которые лезут в глаза и поэтому ученица периодически встряхивает головой, чтобы откинуть с глаз мешающие смотреть пряди…

— Ну вот… Полюбуйтесь, — говорит насмешливо педагог, явно испытывая удовольствие от данного воспитательного процесса.

Между тем, Мухина стоит с отсутствующим видом. Кажется, что все происходящее, ей абсолютно «по фигу». Она по привычке, машинально, даже не замечая этого, мусолит конец обгрызенного пионерского галстука во рту…

— А между тем, — голос учителя вдруг теплеет, — зачем далеко за примерами ходить… В нашем классе есть девочки, на которых всегда приятно посмотреть. Они всегда аккуратны и подтянуты.

Заскучавшая от «учительского часа» Маша Синицына вдруг замечает, что классный руководитель взглядом показывает на нее. Она удивлена и немного смущена.

— Да-да, Мария… Это в первую очередь относится к тебе…Выйди к нам, пусть все посмотрят, как должна выглядеть ученица…

Маша, испытывая неловкость, выходит к учительскому столу и становится рядом с Мухиной.

Синицына, в ладно сидящей на ней школьной форме, с белыми, в кружавчиках воротничке и манжетах, в симпатичных «лодочках»-туфельках, с красивыми густыми волосами, забранными в толстую косу, представляет разительный контраст с Мухиной. И именно от этого испытывает неловкость. Ей жаль Мухину.

— Я могу уже сесть? — перебарывая неловкость, спросила школьница.

— Да, да, конечно. Садитесь… Обе.

Девочки отправляются каждое на свое место.

В это время преподаватель демонстративно рвет в клочья заляпанную жиром тетрадку Мухиной.

— Заведи себя новую тетрадь и пусть твои родители купят новый галстук взамен того, который ты замусолила и изгрызла, — пренебрежительно обратился он к Мухиной.

Маша Синицына с сочувствием и, даже как-то виновато, смотрит на Мухину.

Мухина смотрит на Синицыну с откровенной ненавистью. Так может смотреть только двоечница, грязнуля и неряха на отличницу и чистюлю. Мухина корчит рожу Синицыной.

Синицына, которую явно утомил «классный час» с неожиданной для нее самой демонстрацией достоинств и недостатков, растерянно смотрит в окно.

Идет урок русского языка, который ведет завуч школы, она же — мать Катьки Карнауховой.

Ребята заканчивают писать изложение.

Карнаухова с уже написанной работой направляется к учительскому столу, кладет тетрадь. Но не спешит вернуться на свое место. Она хочет тихонько что-то сказать.

— Мам…

— Не мамкай хоть в школе, — тихо, но строго сказала завуч дочери.

В этот момент что-то громко падает на пол и разбивается.

Все поворачивают головы в сторону последней парты, где сидят два заядлых приятеля.

На полу возле них валяется разбитый стакан из школьной столовой.

Завуч быстро направляется к последней парте и строго смотрит на хулиганистых мальчишек. Замечает их оттопыренные карманы.

— Так, так… значит. Вот почему у нас в школьной столовой все время посуды не хватает.

В это время раздается звонок с урока.

Одновременно со звонком дверь открывается и в класс заходит классный руководитель.

— Ребята, не расходитесь, я сейчас сделаю объявление…

Вошедший смотрит на притихших учеников и торжествующее лицо женщины, которое сразу выдает ее неприязненное отношение к этому мужчине.

— Вот полюбуйтесь, чем занимаются ученики лучшего среди шестых классов, — говорит она со злой иронией.

— Сейчас разберемся, Клавдия Гавриловна, — скороговоркой отвечает мужчина.

Завуч уходит.

— А ну, быстро ко мне, бездари…

С последней парты, неохотно и виновато сутулясь, плетутся два приятеля, ожидая взбучки.

Когда один из мальчишек доходит до учителя, то получает от него подзатыльник.

Второй приятель ловко увертывается, и новая затрещина снова достается тому, кто ее уже получил.

— А чо мне двойная порция? Я чо — самый крайний? — возмутился он.

— Жаль, что у меня скоро начинается урок на второй смене, а то бы я сейчас вам устроил «классный час» часика на три, — возмущенно сказал учитель. — Почему это я должен за вас краснеть и выслушивать замечания от этой… — запинается, — от завуча Клавдии Гавриловны?

В это время Катька Карнаухова зло усмехается и наклоняется к соседке по парте Маше Синицыной.

— Он хотел сказать «от этой грымзы», — шепчет девчонка.

— Знаете, как в былые времена наказывали за провинность? — продолжил нравоучение воспитатель советской школы. — Розгами, вымоченными в растворе соли…. И заставляли стоять в углу, на рассыпанном горохе по несколько часов. Жаль, что я не могу этого сделать… Ну, пусть ваши родители с вами сами разбираются. Назавтра, чтобы каждый из вас принес по десять стаканов, и давайте дневники: я вызываю родителей в школу. И не маячьте у меня перед глазами, а то я за себя не ручаюсь…

Мальчишки виновато плетутся к своей парте.

— Раз такое произошло, значит, воспитательная работа у нас не на должном уровне. Отныне, — учитель сделал небольшую паузу, — у нас в классе раз в неделю будет выходить специальная «стенгазета», где мы будем писать обо всем — и хорошем, и плохом, что будет происходить в нашем классе. Назначаю редколлегию из трех человек…

Учитель быстро пробегает глазами по классу.

— Иванов…

— А чего сразу Иванов? — недовольно отозвался мальчишка.

— А ты рисуешь хорошо, — ответил преподаватель.

— И еще…

Мужчина смотрит на очкарика, который читает какую-то книгу, явно не учебник.

— И еще …Ковальчук.

Мальчик по фамилии Ковальчук, вздрагивает, услышав свою фамилию, и поняв в чем дело, тоже выражает неудовольствие.

— А чего сразу Ковальчук?

— А ты умный очень, а от общественной жизни класса отлыниваешь, — насмешливо ответил учитель.

Затем мужчина переводит взгляд на Машу Синицыну, которая со скучающим видом смотрит в окно. Она наблюдает за прыгающими с ветки на ветку воробьями, завидуя их свободе.

— А редактором стенной газеты назначаю… Марию Синицыну, — в голосе учителя опять появились бархатистые нотки.

Маша Синицына поворачивает голову от окна, услышав свою фамилию.

— Надеюсь, ты не будешь возражать? — вкрадчивым голосом спрашивает учитель.

Маша Синицына, которой «это нужно» так же, как и всем остальным, поднимается с места.

— Я согласна, раз это нужно, — спокойно, скорее даже безразлично, говорит девочка.

— Вот это ответ нормальной ученицы. — И обращаясь к классу, добавляет, — берите с нее пример, бездари.

— Да, чуть не забыл, — спохватывается, — я хотел предупредить, что послезавтра после четвертого урока мы идем в театр на балет «Щелкунчик».

В кабинете «6-А» класса после последнего урока задержались ученики Иванов, Ковальчук и Синицына. Они готовят «критический» выпуск стенгазеты по поводу неблаговидного случая, произошедшего в их классе.

— Жрать как хочется, — сказал Иванов, рисуя карикатуру.

— Угу… И мне тоже, — отозвался Ковальчук, который абсолютно не принимал никакого участия в коллективной работе, демонстративно читая книгу.

Маша Синицына закончила писать, наконец, критическую «заметку» о плохом поведении мальчишек, укравших стаканы из школьной столовой. Отложив написанное, она посмотрела на Ковальчука, увлеченного книгой.

— Что читаешь?

— Про Шерлока Холмса…

— А… Я тоже читала. Мне понравилось.

Из дверей школьной столовой в коридор выходит классный руководитель. В зубах у него, как всегда, спичка. В руках — классный «Журнал», поверх которого лежит какая-то книжка. Он направляется к кабинету «6-А».

— Ну, как у нас дела, ребята?

— Я уже заканчиваю, — сказал Иванов, делая последние штрихи карандашом.

— Я тоже написала, как вы просили…

Классный руководитель просматривает заметку.

— Замечательно. И рисунок хороший… Вот только, ребята, хорошо бы придумать еще какие-нибудь стишки «с перцем», посмешнее, чтобы с двух слов было понятно, о чем речь… Вы подумайте, а я зайду минут через десять. И будем заканчивать…

Учитель выходит, оставляя озадаченных школьников.

— Сам бы и придумал, писатель, — зло сказал Иванов. — Жрать хочу — не могу…

Раздумывая, ученик, начинает рифмовать: «пацаны, стаканы» с ударением на последнем слоге.

Маша Синицына тоже задумывается, и что-то быстро пишет на листе бумаги.

Скучающий Ковальчук замечает забытую учителем книгу.

— Лучше бы «Журнал» забыл, воспитатель, — с досадой сказал он.

Ковальчук берет книгу, смотрит, кто автор.

— Куприн… Не — а, не знаю такого, — кладет книгу на стол.

— А у меня дома в библиотеке, по-моему, есть такой автор, — сказала Маша.

Девочка берет книгу в руки. Книга сразу раскрывается на странице с «закладкой», где написан заголовок «Суламифь».

С удивлением школьница замечает, что это ее «закладка» из дневника, которую она считала потерянной.

«Да, да, это точно моя закладка, вот даже краешек надорван», — быстро пронеслась мысль у нее в голове.

Девочка закрывает книгу и кладет ее на прежнее место.

В это время дверь в класс открывается, и входит учитель. Он успевает заметить, как ученица кладет книгу на место.

— А я думаю, где же это я свою книжку забыл, — несколько наигранно произносит учитель.

— Ну, как обстоит дело со стихами? — поинтересовался он.

Иванов вяло продекламировал:

Наши пацаны Украли стаканы…

Ковальчук захохотал.

— Мысль вообще-то верная, — выдавил из себя улыбку классный руководитель. — Только не «стаканы́», а стака́ны. И выразить бы ее как-то поизящней…

Учитель вопросительно посмотрел на Машу.

— Может быть так… — неуверенно начала ученица, заглядывая в листок с написанным.

На уроках из карманов достают они стаканы…

Преподаватель, который стоит в пол-оборота к мальчикам, с нескрываемым восхищением смотрит на ученицу.

— Молодцы ребятки! — говорит, наконец, довольный преподаватель. — Я в вас не ошибся. Хорошо придумали. Осталось только прикрепить.

Учитель подходит к тому месту, где в классе вывешиваются разные объявления, начинает прикреплять стенгазету. Затем передумывает.

— Я полагаю, это лучше в школьной столовой повесить, чтобы другим неповадно было, — говорит он. — Теперь — по домам. И не забудьте, что послезавтра мы идем в театр.

В школьной столовой шумно, потому что на большой перемене здесь собралось много учеников.

Кто-то из жующих ребят рассматривает стенную газету, сделанную в 6-«А» класса.

В одном из уголков столовой пристроились Катька Карнаухова и Маша Синицына. Они едят пирожки с повидлом, запивая их молоком.

Обе девочки, как им кажется, незаметно, не сводят глаз с симпатичного мальчика, которого зовут Женя и который учится в седьмом классе.

Мальчик Женя тоже что-то жует и болтает со своими одноклассниками.

В столовой появляется мальчик Витя из «6-Б», который обладает одним свойством: он всегда появляется там, где появляется Маша Синицына и начинает, как ему кажется, тоже незаметно, наблюдать за Машей.

— А вот и Витек тут как тут, — тихо и насмешливо сказала Катька.

Маша, едва успев улыбнуться на Катькино наблюдение, тут же закашливается, поперхнувшись молоком.

Она встречается с глазами классного руководителя, который только что зашел в столовую и мгновенно выхватил взглядом Машу Синицыну из школьной толпы.

— «6-А»! Через десять минут едем в театр. Собираемся у школы, — громко сказал учитель.

В фойе театра оперы и балета — суматоха. Такая, какая бывает всегда, когда приходит много школьников. Кто-то дурачится, кто-то жует пирожные и роняет фантики от конфет.

В распахнутые двери партера Маша видит, где садится семиклассник Женя.

Вокруг Маши, тем временем, «незаметно» крутится Витек из «6-Б»…

Маша и Катька садится в одном ряду с семиклассником Женей. Девчонки расположились рядышком от прохода, оставляя возле себя одно место свободным.

Это свободное место не дает покоя Вите, который продолжает крутиться вокруг да около интересующей особы уже в зале. Наконец, он не выдерживает, молча и неуклюже плюхается рядом с Машей, и сосредоточенно, с умным видом, начинает изучать театральную «программку».

Маша и Катька, молча, переглядываются.

Постепенно начинает гаснуть красивая театральная люстра. В этот момент быстро от дверей отделяется человек. Это классный руководитель. Он останавливается рядом мальчиком Витей.

— А чего-то это ты к чужому классу присоседился? Шустрый какой… Иди к своим, — насмешливо, но в то же время строго, говорит он мальчишке и садится на освободившееся место рядом с Машей Синицыной.

Согнанный с облюбованного места Витек в темноте зала вынужден искать другое пристанище.

Звучит музыка, открывается занавес, начинается первое действие «Щелкунчика». Но что-то мешает школьнице Маше сосредоточиться на балете. Внимание ее рассеянно. Вернее, ее все время отвлекает волосатая рука учителя, которая лежит на поручне кресла и, кажется, вот-вот сползет и нечаянно упадет ей на колено. А еще, ее постоянно отвлекает блеск золотых запонки и перстня преподавателя. И уж совершенно какой-то, почти мистический ужас, внушает длинный отполированный ноготь на мизинце классного руководителя…

Вагон трамвая, в котором едут школьники, возвращаясь из театра, переполнен пассажирами.

Катька и Маша стоят, прижатые друг к другу. У Катьки — кислая мина на лице.

— Все впечатление от спектакля испортил, надзиратель, — недовольно сказала Карнаухова. — Называется, вырвались на свободу… Ну, какого он рядом с нами уселся? Уж лучше бы Витька сидел из параллельного…

— А ты видела, какой у него ноготь страшный? Брр… — Синицына содрогнулась от отвращения.

— И от него всегда так противно пахнет… Знаешь, почему? — Катька Карнаухова озирается по сторонам и переходит на полушепот.

— Только пообещай «честное пионерское», что никому не скажешь…

— Честное пионерское, — говорит Маша, тоже озираясь по сторонам, как ее подружка.

— Моя мама говорит, это потому… что он курит какие-то дешевые и вонючие папиросы, а потом, чтобы заглушить этот запах душится еще каким-то дешевым одеколоном… Представляешь? Короче, как говорит моя мама, «жадность фраера сгубила»…

Девчонки хихикают.

Вот Маша Синицына, наконец, дома.

В большой комнате на диване сидит Машин папа и читает газету «Правда».

Через открытую дверь в соседнюю комнату видны старшие сестры Маши Синицыной — Женя и Валя, которые музицируют на пианино в четыре руки.

В своей крошечной комнатке Маша снимает школьную форму и, переодевшись в халатик, идет с театральной «программкой» на кухню, где бабушка вместе с мамой готовят ужин.

— Ну, как? Понравилось в театре? — спросила мама.

— Понравилось, устало ответила девочка.

— Вот и хорошо. Скоро ужинать будем. Впереди два выходных. Отдохнешь…

— Мне завтра в драматический кружок. Пойду пока повторю упражнения, которые нам задали.

Маша выходит из кухни, по ходу заглядывая в комнату, где занимаются сестры, и прикрывает дверь от слишком громкой фортепианной музыки. Затем еще плотно прикрывает дверь в свою комнатку.

Девочка подходит к трюмо, смотрит какое-то время на свое отражение, затем несколько раз вытягивает губы то «трубочкой», то в «замочек», как бы делая какое-то упражнение, а затем начинает произносить скороговорки, стараясь четко проговаривать каждое слово.

Архип — осип, Осип — охрип.

Съел Слава сало — да сала было мало.

На дворе трава — на траве дрова.

Хороша Маша — да не ваша.

Спустя какое-то время Маша лежит в ночной рубашке на кровати у себя в комнате, еще не спит, у нее горит настольная лампа.

Входит мама.

— Уже поздно. Чего не спишь?

— Так ведь завтра в школу не вставать, высплюсь.

— А какое тебе задание дали в драмкружке? — поинтересовалась родительница.

— Учить скороговорки, чтобы дикция была хорошей. Вот, например, такую, как эта: «Рассказать вам про покупки, про какие пропопупки»…

Девочка сбивается, и обе смеются.

— Может, артисткой станешь, когда вырастешь? И у скромной мамы — медсестрички дочка будет артисткой…

— Не знаю, я еще не решила, кем буду.

— Ну, ладно. Мне завтра рано вставать — ухожу на сутки на дежурство опять… Спокойной ночи.

Мать целует дочку и выходит из комнаты.

А Маше почему-то не спится. Она встает. Включает общий свет. Берет на трюмо красивый гребень из слоновой кости и начинает им расчесывать свои длинные густые волосы. Взгляд ее падает на этажерку с книгами.

Она подходит к этажерке и начинает перебирать книжки. Задерживает внимание на одной из них. Это — томик Куприна. Маша берет книгу и ложится с ней в постель.

Смотрит в оглавление и находит название «Суламифь». Начинает читать первую страницу, но быстро и безразлично откладывает книгу. Задумывается. Рассуждает вслух.

— Странно… Никак не пойму, как закладка из моего дневника оказалось в книжке учителя. Я думала, она потерялась… И что это учитель за привычку такую дурацкую взял: везде садиться со мной рядом. На спектакле в школьном зале, когда к нам театр кукол приезжал… Потом… в кинотеатре, когда мы всем классом ходили смотреть фильм про войну. Вот сегодня в театре… Витьку из «6-Б» с места согнал и уселся рядом со мной… Ну, Витьку-то можно понять. Он везде меня преследует…

Девочка лишь на секунду замолкает, а потом садится на кровати от неожиданно пронзившей ее мысли. Она резко сбрасывает одеяло и разворачивается лицом к трюмо, разговаривая теперь со своим отражением в зеркале.

— Да он и ведет себя точно так же как Витька, хотя и учитель. Как же я это раньше не сообразила… Я постоянно чувствую на себе его взгляд на уроках, в столовой, на перемене, когда мы толкаемся в коридоре… Он постоянно хвалит меня… Чаще других одноклассников вызывает отвечать к доске, дает все время какие-то поручения, из-за которых я должна задерживаться еще и после уроков…

Маша встает и подходит поближе к зеркалу, которое отражает ужас, застывший в ее глазах.

— Да разве такое может быть? Чтобы учитель влюб…

Девочка даже не может это слово проговорить до конца, зажимая себе рот хрупкими ручонками.

— И почему это должно было случиться именно со мной?

Враз сникшая Маша ставит на этажерку томик Куприна и выключает свет.

Школьный зал, в котором проходят не только уроки физкультуры, но и все праздничные школьные мероприятия, украшен воздушными шариками, искусственными цветами и красными ленточками по случаю ноябрьских праздников, которые в этом учебном году совпадают с пятидесятилетием Октябрьской революции. Этот праздник в школе отмечается смотром пионерской песни.

В зале неподалеку от входа установлен стол «почетного президиума», за которым восседают директор, завуч, кое-кто из учителей и члены школьного комитета комсомола. Порядок смотра таков: каждый класс — участник смотра строем входит из коридора и марширует в зале, пока исполняется песня.

Завершает этот смотр «6-А» класс. Ребята выстроились в строй по три человека. На них — праздничная форма. Девочки одеты в синие юбки и беленькие кофточки. У мальчиков тоже — белые рубашки и темные брюки. Все в отутюженных пионерских галстуках. У всех ребят на голове — голубые пилотки, украшенные бубенчиками.

Классный руководитель «6-А» критическим взглядом осматривает ребят: все ли подтянуты и аккуратны.

Он подходит к ученику по кличке Помидор, смотрит на его кеды.

— Ну, какой же ты никчемный во всем… Опять шнурок болтается, ты хочешь брякнуться прямо перед почетным президиумом?

Продолжает осмотр. Останавливается возле Ковальчука.

Подтяни ремень, сейчас штаны потеряешь, — говорит он худенькому очкарику, — у тебя живот к спине прирос…

Ребята смеются.

— Смеяться будете, если в победители выйдете, — грубо обрывает веселье педагог.

Маша Синицына видит, что классный руководитель движется к тому месту, где она стоит рядом с Катькой Карнауховой. Лицо ее по мере приближения учителя цепенеет и вся она — как один натянутый нерв.

Наконец, учитель останавливается.

— Ну, у девочек все в порядке, — говорит он довольным тоном. — Только вот у Карнауховой чуть пилотка съехала… Поправляет ей пилотку, и Катька при этом недовольно морщится, очевидно, слыша запах дешевого и вонючего одеколона.

Учитель переводит взгляд на Машу Синицыну, откровенно любуется ею, но этого не понимает никто, кроме их двоих: ученицы и учителя — этих невольных участников школьного «театра двух актеров». По неуловимым для других признакам преподаватель знает, что эта девочка уже поняла, что он относится к ней не так, как ко всем остальным. Впрочем, что и требовалось доказать, говоря сухим математическим языком…

— А почему это у нас активисты в хвосте стоят, а двоечники и неряхи в первом ряду? — как бы удивляясь, произносит классный руководитель, беря при этом Машу Синицыну за негнущуюся, почти парализованную руку, и подводит ее к тому месту, где стоит ученик по кличке Помидор.

— Ну, и куда ты со своим свиным рылом в калачный ряд? — обращается он с издевкой к мальчишке, продолжая все это время удерживать руку девочки в своей руке.

Слышен смех.

Вася, по прозвищу Помидор, когда-то придуманному самим учителем, обиженно становится на место Маши, а Маша — на его место.

Учитель окидывает взглядом первый ряд. Глаза его вновь возвращаются к ученице, которую он только что держал за руку.

— Тебе тоже пилотку надо поправить, Мария… У тебя волосы из-под нее выбились, — говорит он ласково, проводя рукой по Машиным волосам, как бы приглаживая их, а заодно, задевая ухо и, быстро и как бы невзначай, касаясь ее лица.

Маша инстинктивно — от отвращения, отодвигается. У нее деревенеет лицо.

В это время в дверях зала показывается ученик — член комитета комсомола..

— «6-А»! Быстро на выход! — скомандовал он.

Меньше чем через минуту строем в первом ряду Маша с деревянным лицом вместе со всем классом марширует и поет:

Солнечный круг, небо вокруг. Это рисунок мальчишки. Нарисовал он на листе И подписал в уголке: Пусть всегда будет солнце, Пусть всегда будет небо, Пусть всегда будет мама, Пусть всегда буду я…

…На ветвях яблони в школьном дворе, которые припорошены снегом, прыгают воробьи и синицы. Там же висит и кормушка, подвешенная школьниками. Веселые птички прыгают, как бы с интересом заглядывая в класс, где сидят какие-то мальчики и девочки. А класс этот — все тот же «6-А».

На этих же самых птичек, только изнутри школьного кабинета, время от времени смотрит Маша Синицына с какой-то недетской тоской в глазах, отрываясь от тетради ««в клеточку».

Идет урок геометрии. Ученики пишут контрольную работу.

Похоже, у классного руководителя сегодня хорошее настроение. Он видит, что многие списывают, но как бы не замечает этого. Он занят проверкой «контрольной» учеников других классов, естественно, наблюдая незаметно за обожаемой ученицей и отмечая каждый поворот ее головы в сторону окна с птицами.

Вот Синицыной «сигналит» Ковальчук, сидящий сзади, условным сигналом — легонько два раза дернув ее за косичку. Что «в переводе» означало — чуть отодвинься, дай списать решение.

Маша, естественно, чуть отодвигается влево в сторону Катьки.

Катька тоже из чувства солидарности с Ковальчуком, сдвигается вправо.

Кажется, у Ковальчука удлиняется шея, когда он заглядывает в тетрадь к Маше Синицыной.

Все это видит, естественно, классный руководитель, который как коршун, вдруг срывается с учительского трона и налетает на Ковальчука, дважды сильно ударив его.

Педагог выхватывает у обомлевшего Ковальчука тетрадь для контрольных работ и рвет ее в клочья.

— А что я такого сделал? — Ковальчук всхлипывает от обиды.

— А нечего в чужие тетради заглядывать, — отвечает учитель, бесцветные глаза которого вдруг потемнели от злости.

Педагог возвращается за учительский стол.

Маша Синицына, чуть обернувшись назад, сочувственно смотрит на Ковальчука. Она понимает, что учитель вышел из себя вовсе не потому, что мальчик списывал у нее. Это произошло потому, что он посмел дотронуться до ее косы, до ее волос…

Маша чувствует себя виноватой в случившемся, ей жаль Ковальчука. И чтобы хоть как-то загладить свою вину, понятную только ей, девочка достает из портфеля чистую тетрадь и протягивает ее Ковальчуку.

В это время Катька наклоняется к уху Маши.

— Он сегодня совсем озверел….

Маша беззвучно кивает головой, соглашаясь с Катькой.

— И хватит болтать, Карнаухова! — сразу истерично, выходя из себя, кричит учитель.

При этих словах он со злостью швыряет об пол большой деревянный треугольник, который тут же раскалывается.

— А то расчирикались на уроках, как птички-синички…

В классе при этих словах сразу пошли мальчишьи ухмылочки. Ведь это так приятно, когда ругают не их, а примерных учениц…

— И прошу запомнить: с завтрашнего дня на всех моих уроках Карнаухова и Синицына будут сидеть отдельно, — сказал учитель тоном, не допускающим возражений. — Уж не знаю, кто из вас на кого плохо влияет, но по последней контрольной по алгебре у вас двойки. Так что милости прошу сегодня на дополнительные занятия после уроков. Думаю, пару недель можно будет позаниматься с Мухиной и прочими отстающими из других классов…

Мухина со злорадством смотрит на Синицыну и Карнаухову.

Катька Карнаухова, острая на язычок и смелая потому, что у нее в этой школе мама работает завучем, кривит в насмешливой улыбке губы.

— Сегодня я никак не могу. После уроков сразу бегу в музыкальную студию. Сами понимаете, занятия музыкой платные… И завтра тоже…

— И ты, Синицына, тоже не можешь? — спросил преподаватель с легкой иронией.

Маша поднимается с места. Видно, как волнуется «тихая», примерная и безотказная ученица.

— Да, я тоже не могу, — неожиданно громко, на весь класс сказала она. — Когда же мне делать остальные уроки? Я ведь еще в школьном хоре пою два раза в неделю, и к тому же во Дворец пионеров хожу заниматься в драматический и танцевальный кружки. И мне надо готовиться к Олимпиаде по русскому языку… И еще — каждую неделю стенгазету выпускать, которую вы мне поручили…

Учитель явно удивлен. Такой «дерзости» он никак не ожидал от тихого ангелочка в школьном фартучке с «крылышками» и косичкой, повязанной большим красивым бантом.

— Чем ходить на всякие там драматические кружки и «танцульки», не лучше ли на дополнительных занятиях по алгебре позаниматься? — сказал он ворчливо, явно недовольный таким ответом ученицы.

— А может, она артисткой станет, когда вырастет, — вдруг неожиданно вставила свое слово Катька, солидарная с подругой. — И почему это вы с таким пренебрежением говорите о драматических кружках и танцах? И что вы всем свою математику насаждаете? Вон сколько предметов еще интересных есть — история, география, литература, например…

Маша смотрит на подругу-заступницу с благодарностью.

Учитель смотрит на Карнаухову с плохо скрываемой ненавистью.

— Ну, ну, храбрая Карнаухова… Известно почему. А с матерью твоей я поговорю еще. Дерзишь учителю…

В это время звенит звонок с урока.

Учащиеся кладут учителю на стол тетрадки с контрольными работами по геометрии.

Маша складывает школьные принадлежности в портфель, чего-то не находит, наклоняется под парту…

— Что ты ищешь? — спрашивает Катька.

— Не могу найти свою вторую авторучку… Да ладно, пошли.

Маша Синицына и Катька Карнаухова идут домой после уроков, рисуя веточками узоры на сугробах.

— Так тебе не надо сегодня на музыку? Ты наврала? — спросила Маша.

— Конечно, — самодовольно ответила подруга. — А ты замечаешь, как он к нам придираться стал? Чтобы девочки, почти отличницы, ходили на дополнительные занятия с Мухиной…

Катька останавливается, чуть понижает голос.

— А еще… Знаешь, что мне мама говорила… Только пообещай «честное пионерское», что никому не скажешь…

— Честное пионерское, — говорит Маша устало и как-то потеряно.

— Моя мама говорит, что это очень непедагогично сравнивать одну ученицу с другой, причем, одну унижая, а другую — хваля при этом…

— Ты про Мухину говоришь? Да она после того случая меня просто ненавидеть стала, и все время подножки подставляет…

— Я дома слышала, — продолжала подружка тоном заговорщицы, — как мама говорила отцу, что она уверена: наш классный из предыдущей школы, скорее всего, ушел из-за своего «сволочного характера». И что в нашей школе он успел «перегрызться» чуть ли не со всеми учителями из-за «уроко-часов», которых у него и так больше, чем у других учителей, потому что он преподает еще и в старших классах тоже… Вот моя мама и говорит: «Спрашивается, зачем столько денег старому холостяку и, вообще, чего от него можно ждать хорошего?»

— А что это означает: старый холостяк? — перебивая подругу, робко поинтересовалась Маша.

Катька, «такая умная», конечно же, со слов своей матери, задумалась ненадолго.

— Ну, старый и… противный такой, разве ты сама не видишь?

Школьницы доходят до поворота, прощаются и расходятся в разные стороны.

… В классе идет урок алгебры.

У доски выполняет решение задачи Иванов.

За третьей партой одиноко сидит Маша Синицына.

На последней парте в этом же ряду — явно скучающая Катька Карнаухова.

Классный руководитель ходит между рядами, заглядывая к ученикам в тетради. Он останавливается время от времени, что-то подсказывая или перечеркивая в ученических тетрадках, кого-то одобрительно хлопая по плечу, кому-то давая «подзатыльник».

Маша, которая знает, что скоро учитель подойдет и к ней, сидит вся бледная от напряжения и натянутая, «как струна».

Классный руководитель останавливается возле Синицыной, «по-учительски заботливо» кладет ей руку на плечо, наклоняясь над тетрадкой и, заодно успев близко полюбоваться ее профилем.

Ученица нервно дергает плечом, пытаюсь сбросить руку учителя.

Учитель, не спеша, сам убирает руку с плеча.

— А вот и неправильное у тебя решение… Смотри на доску.

При этих словах учитель перечеркивает в тетради Синицыной неверно выполненный пример. Причем, делает он это Машиной авторучкой, которая у нее недавно пропала. И идет дальше по ряду, заглядывая в тетрадки к другим ученикам.

Театр двух актеров, декорацией в котором служат школьные стены, продолжается…

Маша Синицына пытается списывать пример с доски, который решает Иванов. Но туман ей застилает глаза… Ее руки дрожат.

Учитель тем временем подходит к доске, смотрит, что пишет Иванов.

— Пока что все правильно… Продолжай в том же духе, — говорит он ученику довольным тоном.

— Старайтесь решать самостоятельно. Но кто затрудняется, сверяйтесь с Ивановым, — обратился преподаватель ко всему классу.

Он подошел к столу, расстегнул молнию на черной кожаной папке, с которой он обычно приходит в класс, и достал оттуда какую-то книгу. Затем взял со стола классный журнал и пошел вдоль центрального ряда.

Педагог доходит до третьей парты, где сидит Синицына, и садится рядом с ней на место Катьки Карнауховой. Кладет «Журнал» на парту, на него сверху кладет явно зачитанную книжку темно-зеленого цвета, которую уже однажды видела Маша Синицына.

С третьей парты учитель смотрит на доску.

— Так, так… Молодец, Иванов. Чувствую, ты сегодня пятерку заработаешь…

Классный руководитель отодвигает от себя ученический «Журнал», на котором лежит замусоленный томик Куприна, в сторону Маши. И берет ее дневник в ярко-зеленой обложке. Начинает просматривать отметки, ставит, где положено, свою учительскую роспись. Закрыв дневник, не возвращает его на место, а кладет на него руку. Свою волосатую руку, с перстнем и длинным отполированным ногтем на мизинце, который вызывает отвращение у Маши.

Маша в это время абсолютно машинально, абсолютно ничего не соображая, списывает с доски решение Иванова. Скосив глаза на руку учителя, она вдруг с ужасом и содроганием замечает, что жуткая рука… гладит ее дневник. Ей кажется, что этот кошмар длится уже целую вечность… Она сжимает свои хрупкие ручонки, чтобы унять в них дрожь…

Наконец, лицом к классу, разворачивается Иванов, который справился с заданием.

— Молодец. Готовь дневник, — говорит учитель, не спеша, вставая с парты.

Он направляется к столу, прихватив с собой журнал и томик Куприна.

Маша с отвращением смотрит на свой дневник, к которому даже боится притронуться.

— Так вот, дорогие мои детки, хочу вам напомнить, если кто забыл… Нам еще надо досдать двести килограммов макулатуры, — сказал учитель.

По классу пронесся вздох неудовольствия.

— А когда мы поедем на экскурсию… ну, как ее… ну ту, которую мы выиграли за первое место, — поинтересовался ученик по кличке Помидор.

— У тебя язык заплетается, словно ты белены объелся, — грубо и насмешливо сказал педагог. — Твой вопрос нужно сначала перевести на русский язык. Кто переведет? Кто у нас грамотный?

При этом учитель с явной издевкой посмотрел на загрустившую и одинокую Карнаухову на последней парте, у которой мама преподает русский язык и литературу.

— Карнаухова, переведи нам, пожалуйста…

— Помидор, ой… Вася спрашивает, когда мы поедем на экскурсию на Орловско-Курскую дугу, которой нас наградили за то, что мы заняли первое место в смотре строевой пионерской песни, — скучным голосом сказала ученица.

— Спасибо… Садись, Карнаухова.

— А, правда, когда мы уже поедем… Наобещали тут… — послышались голоса из класса.

— Поедем, обязательно поедем, ребята. Но только в мае, поближе ко Дню Победы…

…В комнате Маши горит настольная лампа.

Маша в простенькой ситцевой ночной рубашке в мелкий цветочек, ворот который оторочен тоненьким кружевом, с распущенными волосами лежит и о чем-то думает.

По левую руку от нее на кровати лежит учебник «Географии» (для конспирации).

По правую руку — томик Куприна, раскрытый на произведении, которое называется «Суламифь».

Девочка рассуждает вслух.

— Тут какая-то должна быть разгадка… Не случайно же мне это… чудовище ее два раза подсовывает. Он зачем-то хочет, чтобы я это прочитала. Интересно, зачем? Здесь про какого царя Соломона написано. Про царицу с некрасивыми волосатыми ногами… Про то, что у царя было много рабынь и наложниц. Ну, с рабынями все ясно. А кто такие наложницы? Надо бы спросить у кого-нибудь… И еще про какую-то Суламифь, которая влюбилась в этого царя… Я, конечно, не все прочитала. Больше пролистала. И Суламифь эта какая-то странная… Ей тринадцать лет. Нет, чтобы влюбиться в такого же мальчика, как она сама. Как я, например, в Женечку. Так она влюбилась в какого-то почти старого царя…

Маша вдруг замирает на мгновение, а затем опять начинает нервно перелистывать книжку.

Девочка выхватывает вдруг строчку и начинает читать вслух.

«Сильный ветер срывается в эту секунду и треплет на ней легкое платье и вдруг плотно облепляет его вокруг ее тела и между ног. И царь на мгновенье, пока она не становится спиною к ветру, видит всю ее под одеждой, как нагую, высокую и стройную, в сильном расцвете тринадцати лет, видит ее маленькие, круглые, и крепкие груди и возвышения сосцов, от которых материя лучами расходится врозь»…

На этих словах Маша останавливается, задумывается.

Затем встает с кровати и подходит к трюмо. Не спеша, приподнимает ночную рубашонку до уровня шеи и сразу в трех зеркалах отражается ее хрупкое тельце.

В это время до ее слуха долетают шаги и голоса.

Маша быстро ныряет в постель, прячет под подушкой томик Куприна, а в руки берет учебник «Географии».

Дверь распахивается, и входят старшие сестры и мама.

— Вот моя самая прилежная ученица! — говорит мама, видя учебник «Географии» на кровати дочери.

— Смотри, не перезанимайся, подруга, — сказала старшая сестра Женя, нежно щелкнув Машу по носу.

— Ах, какие у тебя волосы, — сказала средняя сестра Валя, беря в руки прядь густых Машиных волос. — Ну, и я спать пошла. А что и через две закрытые двери пианино тебе все равно мешает заниматься?

— Еще как…

— Ну, извини, — сказала Валя. — Ничего не поделаешь. Ты же знаешь, что я должна играть несколько часов в день, иначе мне в музыкальное училище не поступить. А потом — и в консерваторию…

Сестры уходят.

— У тебя все хорошо в школе? — обеспокоенно спросила мама. — Ты какая-то скучная в последнее время… И сестрички это заметили.

— Все нормально… Я просто устаю, мам… Школа, уроки, кружки, всякие поручения — то октябрята, то стенгазета.

— Может, хотя бы танцевальный кружок бросишь? — попросила мама. — Ты такая худенькая, а танцевать — много сил надо.

— Я лучше… школу брошу, — в сердцах вырвалось у Маши. — А танцевать — ни за что… Мне так нравится. И к тому же наша руководительница говорит, что танцы развивают в девочках красивую осанку и грациозность движений.

— Ну, ладно, танцуй дальше, артистка… А все же школу из-за танцев бросать не будем, — мама целует Машу, поправляет ей одеяло и выключает свет.

Как только мама выходит, Маша включает лампу и начинает рассуждать вслух.

— Может, стоит рассказать сестрам? А что я им скажу? Что у учителя почему-то оказались моя авторучка и «закладка» из дневника? Или, что он мне поправлял пилотку во время смотра песни? Так он и другим ее поправлял… Сказать, что он отсадил от меня Катьку Карнаухову? Так ведь это потому, чтоб мы не болтали… Рассказать, что он гладил мой дневник? Так в это никто не поверит… Скажут, что мне просто показалось… Сказать, что ударил Ковальчука не за то, что он списывал, а только за то, что он дотронулся до моей косы… Скажу, что он слишком часто хвалит меня… А мне возразят: радуйся, что учитель хвалит, а не ругает… Пожаловаться, что он положил мне руку на плечо… Так ведь и другие учителя могут похлопать по плечу и по головке погладить… И в этом нет ничего плохого. Но как мне объяснить им, что именно по отношению ко мне этот учитель поступает плохо? Я не знаю, я не могу это все объяснить кому-то… Я просто это чувствую… Как чувствую, что нравлюсь Витьке из «6-Б», который все время маячит у меня перед глазами. Но Витька безобидный. Он просто глупый. Но — безобидный… А этот — злой, хитрый и такой мерзкий… Хотя и учитель.

Маша выключает лампу. И как только гаснет свет, перед ее глазами возникает отвратительная волосатая рука учителя с золотым перстнем и длинным отвратительным ногтем на мизинце, которая гладит ее дневник в зеленой обложке… Маша быстро включает лампу. Лежит с закрытыми глазами при свете. И перед нею быстро, как в калейдоскопе сменяются картинки: она марширует в зале, она делает стенгазету, она ест в столовой, она пишет контрольную — и везде неусыпно за нею следят бесцветно-водянистые глаза учителя… Она вспоминает сегодняшний день. Классного руководителя, нагло восседающего на месте Катьки Карнауховой рядом с собою… Себя, покупающую новую обложку для дневника… Потом она вспоминает, как срывает прежнюю зеленую обложку возле магазина, пытается ее разорвать руками, но клеенчатая ткань не рвется, потом она ее просто топчет ногами и выбрасывает в мусорный бак на улице…

Девочка открывает глаза. С глаз скатываются две слезинки.

— Нет, про такое никому нельзя рассказать… Ни сестрам… Ни тем более Катьке-болтушке под ее «честное пионерское». Значит, буду молчать…

Маша смахивает слезы. И с закрытыми глазами, как молитву на сон, начинает проговаривать:

На дворе трава — на траве дрова.

Архип — осип, Осип — охрип.

— А еще надо обязательно подумать о приятном, что ждет меня в школе, — как бы приказывая самой себе, говорит девочка. — Завтра я обязательно увижу Женечку, и послезавтра, и еще, и еще…

На дворе трава — на траве дрова.

Хороша Маша — да не ваша. Да не ваша… Маша… Засыпает с горящей настольной лампой.

Только что пришедшая в школу Маша, садится на один из стоящих в холле стульев, чтобы переобуться в сменную обувь.

Старая школьная уборщица баба Глаша водит по полу тряпкой, прикрепленной к швабре.

— Чего рано так? Дежурная что ли? — спрашивает она у девочки.

— Да…

— Ну, тогда бери ключ от своего класса.

Маша Синицына подходит к небольшому шкафчику, висящему на стене. Открывает стеклянную дверцу, за которой висит много ключей, находит нужный ключик с бирочкой «6-А». Быстро поднимается на третий этаж, открывает свой класс.

Войдя в класс, ученица кладет портфель на ближайшую парту, и первым делом, начинает открывать форточки.

Потом берет тряпку, которой стирают с доски и… застывает на месте. На доске черного цвета белым мелом написано всего одно слово с восклицательным знаком на конце: «Суламифь!»

Маша какое-то время оторопело смотрит на написанное, а затем быстро-быстро стирает слово, роняя тряпку, перепачканную мелом, на пол. Затем подходит к первой парте, где лежит ее портфель, открывает его и достает чистенькую розовую байковую салфетку. Она подбирает старую тряпку с пола и выходит из класса, оставляя дверь открытой. В открытую дверь видно, как она доходит до середины коридора, где установлен рукомойник и стоит урна для мусора.

Смочив салфетку, принесенную из дома, возвращается в класс и начинает протирать парты от пыли.

Подходит к своей парте и… видит на ней небольшую узенькую коробочку, на которой нарисована авторучка. Открывает: внутри на бархате бардового цвета лежит авторучка с блестящим перышком желтого цвета.

Удивление на лице школьницы сменяется сначала догадкой, а потом — выражением тихого ужаса. Она судорожно начинает соображать, куда бы деть эту коробочку. Затем быстро перекладывает ее на параллельную парту в соседнем ряду, где сидит ученик по кличке Помидор.

В открытую дверь из коридора уже слышны голоса учеников.

Маша аккуратно складывает розовую салфетку и кладет ее возле доски.

Класс быстро заполняется учениками… Звенит звонок на урок.

В открытую дверь класса видно, как на первый урок быстрым шагом идет классный руководитель.

Ученики приветствуют учителя стоя, затем садятся.

— Сегодня на уроке алгебры мы будем разбирать наиболее типичные ошибки, которые встречались в ваших контрольных работах, — сказал он сухо. — Будем решать у доски похожие примеры. — К доске пойдет…

Учитель склоняется над журналом.

— К доске пойдет…

В голосе преподавателя появляются такие интонации, от которых у Маши Синицыной становится ком в горле. Она нервно закусывает губу и опускает глаза в учебник.

— К доске пойдет… Мария Синицына.

Бледная Маша встает и идет по направлению к столу учителя.

— А ты дневничок забыла захватить, — вкрадчивым голосом напомнил классный руководитель.

Маша возвращается к своей парте, берет дневник в новой синей обложке и кладет его на стол перед учителем.

Рот учителя чуть-чуть искривляет усмешка, понятная только Маше.

Театр двух актеров продолжается…

— Ну, что ж… Записывай пример, — глубоко вздохнув, сказал учитель.

Маша пишет и начинает решать. Она повернута спиной к классу.

В это время учитель вдруг замечает у мальчишки по кличке Помидор в руках коробочку с авторучкой, изучением которой тот явно увлечен.

Глаза учителя сразу становятся жесткими.

— А что это у тебя такое красивое в руках? — стараясь быть спокойным, поинтересовался он. — Ну-ка, ну-ка, покажи нам всем…

Машина рука с мелом при этих словах застывает на классной доске, как парализованная.

— А ты решай, Мария, решай… Не отвлекайся, — приторно-ласковым тоном обратился он к школьнице.

Помидор мнется.

— Это моя новая авторучка, — сказал, наконец, он.

— А можно посмотреть?

Помидор неохотно выходит к столу учителя.

Преподаватель на виду у всего притихшего класса открывает красивую коробочку.

Весь класс наблюдает за происходящим, кроме Маши, которая без конца что-то пишет на доске, а потом стирает…

— Вроде бы просто авторучка, но какое красивое и изящное исполнение… Это дорогая ручка. Такую ручку заслужить надо. — И вдруг неожиданно спрашивает у школьника, — а сколько детей в семье твоих родителей?

— Пятеро… Со мною, — растерянно ответил ученик.

— Это что ж, — теперь в многодетных семьях пишут ручками с золотыми перьями? — насмешливо спросил учитель.

По классу пронесся смешок.

Маша, наконец, чуть оборачивается от доски к классу. Она видит потупившего нос Помидора, на парту которого она сама положила красивую коробочку, и отвратительную руку учителя, пальцы которого нервно барабанят по новой обложке ее дневника…

— Скажи, где ты ее взял? — допытывался учитель.

— Я сегодня, когда в класс зашел, она уже лежала на моей парте, признался ученик.

— Ну, вот и разобрались, — назидательно сказал учитель. — Если эта вещь лежала на твоей парте, то это вовсе не означает, что она принадлежит именно тебе… Садись. Скорее всего, что авторучка принадлежит кому-то из старшеклассников, которые занимаются в этом кабинете на второй смене. Я с этим делом разберусь…

Учитель убирает коробочку в черную папку, с которой он обычно приходит в класс. Затем разворачивается к Маше Синицыной, которая уже пол-урока стоит у доски.

— Ну, как тут у нас с решением? — в его голосе появляются бархатистые нотки. — Так… Так… А вот тут ты напутала. Нужна помощь…

Учитель встает со своего школьного трона, подходит ближе к доске и протягивает руку к Машиной руке, чтобы взять мел…

Но Маша, как бы не замечая протянутой руки учителя, ждет помощи от класса. Она с надеждой смотрит на Иванова и Катьку Карнаухову, которые изо всех сил тянут руки вверх.

— Иванов, к доске, — говорит учитель, забирая, тем не менее, мел из Машиных рук.

Иванов выходит к доске, и из своих рук учитель передает ему мелок.

— Решай…

В следующий момент раздается стук в дверь и появляется школьная медсестра.

— Извините, — говорит женщина, обращаясь к учителю. — Я хотела только предупредить, что вместо четвертого урока в этом классе будет медосмотр.

Среди учеников — сразу радостное оживление. Так приятно увильнуть от урока, да еще на законных основаниях.

— Интересно, а почему это медосмотр нужно проводить именно за счет моего урока? — недовольно спросил преподаватель.

— Я всего лишь передаю распоряжение завуча, — сухо ответила школьный медработник. — Мы ведь вчера всех учителей предупреждали, что сегодня к нам приезжает врач из районной поликлиники. Осмотр других классов уже идет. А за счет каких уроков, меня это, знаете, как-то не касается…

Медсестра быстро вышла из класса.

В коридоре возле «Медкабинета» толпится «6-А».

Из двери кабинета высовывается голова медсестры.

— Первыми осмотр проходят все мальчики. После них — девочки. Заходить — по пять человек, — строго проинформировала школьная медсестра.

— Ведите себя тихо, — глядя на наручные часы и подавляя зевоту, сказал учитель. — В других классах уроки идут… Я отлучусь на несколько минут в столовую.

Девчонки, тихонько болтая, стоят у стены. Мальчишки дурачатся.

Маша Синицына понуро смотрит на дверь «Медкабинета». Ее детскому сознанию не дает покоя одна мысль: «Он вернется как раз к тому времени, когда девчонки в кабинет начнут заходить. И обязательно придумает какой-нибудь повод, чтобы зайти, когда в кабинете буду я… Потому что он хочет увидеть меня раздетой и сравнить с этой… ну… Суламифью… Что же мне делать? Куда деваться? С уроков сбежать? Нельзя».

На лице Маши — страдание, которое ей надо, к тому же, скрыть от стоящей рядом Катьки Карнауховой, которая беззаботно в это время мурлычет какую-то песенку.

Выходят мальчишки, начинают дурачиться возле «Медкабинета».

Туда заходят первая группа девочек из пяти человек. И следом в дверь за ними заглядывает два одноклассника.

Девчонки пищат.

За столом в школьном медкабинете сидит и пишет приглашенная врач из детской поликлиники — толстая пожилая женщина в очках с широкими черными бровями и темной полоской усиков над верхней губой. Она усмехается, отрываясь от бумаг.

— Да не верещите вы так, — говорит она, обращаясь в сторону девчонок. — Никто вашей красоты не увидит… Лучше защелкните задвижку на двери. И добавила, обращаясь к медсестре, — сто лет хожу по школам на медосмотры и везде одна и та же история: всегда мальчишки в кабинет рвутся… Девочки — никогда.

— Понятно: будущие орлы, — улыбнулась медсестра.

Тем временем в школьном коридоре появляется сытый и довольный учитель с традиционной спичкой в зубах и тут же начинает раздавать подзатыльники тем мальчишкам, которые шумно себя ведут.

В кабинет заходит очередная партия девочек. В коридоре остаются последние пять человек, в число которых входят Маша и Катька.

В тускловатом свете длинного коридора Машино лицо — как бледное пятно. Для нее время замерло. Она уже давно находится в полушоковом состоянии, автоматически повторяя одно и то же: «На дворе — трава, на траве — дрова»…

Наконец, доходит очередь и до последних.

Ватными ногами вместе с другими девочками Маша входит в кабинет. Начинает быстро раздеваться, оставаясь лишь в розовой майке и беленьких трусиках.

— Девочки, и майки снимайте тоже, — говорит медсестра, вставая, чтобы закрыть дверь на задвижку.

Раздевшись быстро, Маша первой торопится подойти к врачу, чтобы как можно скорее снова одеться в форму.

— Да что ж ты ледяная такая… — дотронувшись до Машиной руки, удивилась врач. — Замерзла или давление упало? Как фамилия?

— Синицына… — еле слышно ответила девочка.

— Чего ты вся, как перепуганная птица… Зажата как. Меня стесняться не надо. Я врач. А ну-ка расслабься… Распрями плечи. Повернись вокруг. Достань руками до пола. Замечательно. Вон ты ладненькая какая… Спортом, наверное, каким-то занимаешься?

— Я танцами занимаюсь, — тихо сказала Маша.

— Еще даже лучше для девочки, чем спорт… Давно? — поинтересовалась доктор.

— Три года уже…

— Ну, и молодец. Тот-то я смотрю, грациозная какая… Можешь одеваться.

Маша почти бегом направляется к топчану, на котором лежит одежда девчонок. Судорожно натягивает майку, путается в горловине и рукавах формы, при этом, не спускает глаз с закрытой на задвижку двери кабинета. Вздох облегчения вырывается из ее груди только тогда, когда застегнуты две верхние пуговицы на форме. Ей становится жарко: на лбу и над верхней губой проступает испарина.

В то время, как врач изучает осанку Карнауховой, кто-то пытается открыть дверь. Причем очень настойчиво.

Врач с медсестрой переглядываются.

— Опять, — усмехается медсестра, отодвигая стул.

— Нет-нет, не вставайте… А ну давайте, сейчас я их повоспитываю…

Грузная врач решительно направляется к двери, в которую продолжает кто-то ломиться. Женщина резко распахивает дверь. И в ее глазах — удивление.

— А я думала, это мальчишки, — говорит врач удивленно, неожиданно увидев перед собой учителя.

Перед классным руководителем стоит грузная и грозная женщина, которая своей массой тела закрыла весь проем двери в медицинский кабинет.

— Что-то срочное, не терпящее отлагательства? — все еще удивленно спросила доктор.

— Я хотел сделать объявление, — чуть дрогнувшим голосом сказал мужчина.

— Прямо в медкабинете? А минут через десять это можно будет сделать?

— Конечно, конечно… Извините, я думал, что вы уже все закончили, — сказал классный руководитель, отступая от двери медкабинета вглубь коридора.

Грузная дама возвращается к столу.

— У вас, что ли, этот урок последний? — пожимая плечами, обращается она к девочкам.

— Нет… У нас еще два урока, — хором ответили девчонки.

— Тем более… — врач снова пожимает плечами. — Ну, кто там у нас еще остался без осмотра? Заканчиваем…

… В открытое окно класса «6-А» заглядывают ветви цветущей яблони. На дворе — чудный месяц май.

Заканчивается урок истории.

— А вот скажите, Николай Иванович, первое место мы выиграли, а ваш класс тоже едет на экскурсию вместе с нами, — полюбопытствовал у учителя истории мальчишка по кличке Помидор.

— Милые детки, так я ж там воевал, ранен был, награду получил за эту битву… Мой «6-Б» класс по распоряжению райкома партии едет, — добродушно ответил лысоватый и полноватый мужчина.

Звенит звонок с урока. И сразу со звонком открывается дверь и в класс входит классный руководитель (словно он стоял под дверью).

— Прежде, чем вы разойдетесь по домам, — сказал он, — еще раз всем хочу напомнить: завтра собираемся возле школы в восемь часов утра. Дорога дальняя: в один конец ехать пять часов. Итого — десять. Нужно с собой взять что-нибудь поесть и попить. Назад нас к школе автобус подвезет где-то около десяти часов вечера. Не забудьте предупредить родителей, чтобы вас встретили.

Школьники расходятся, обсуждая завтрашнюю поездку.

Возле школы стоят два голубеньких новеньких «львовских» автобуса. Возле них кучками стоят ученики в предвкушении дальней поездки.

— Я сейчас рвану в первых рядах, чтобы место получше занять, а то я знаю наших, — говорит Катька Маше.

Карнаухова отходит, занимая вахту у дверей автобуса, и затевает разговор с водителем.

Наконец, посадка объявлена, и школьники с визгом штурмуют автобусы.

Маша Синицына прорывается явно не в первых рядах внутрь салона автобуса «ЛАЗ». Ей радостно и зазывно машет рукой Катька.

— Здорово как! Места как раз посередине. У окошка будем сидеть по очереди. Смотри, сиденья откидываются, — Машина подружка просто в восторге.

На правой стороне через проход от девчонок параллельно усаживаются Иванов с Ковальчуком.

В автобусе шумно и весело. Даже — слишком.

Рядом с местом водителя «возникает» серое и скучное лицо классного руководителя.

— Может, сразу отсадим слишком активных, пока еще не отъехали от школы? — строго спрашивает он.

Педагог проходит в середину автобуса. Видит, где сидят Синицына и Карнаухова.

— Ребятки, пересчитайте всех, начиная с первых кресел, — обращается он к Иванову и Ковальчуку.

Мальчишки направляются в начало салона.

Классный руководитель, тем временем, занимает их места. Он садится у окна, а на соседнее место кладет свою черную папку и «авоську», в которой в газете завернута, очевидно, какая-то провизия в дорогу.

«Начинается»… — с тоской подумала про себя Маша.

— Вот зараза, вот зараза… Мало того, что в школе нам продыху не дает, так еще и на экскурсии присоседился, — прошипела от злости Катька.

По салону движутся Ковальчук и Иванов, доходят до своих мест, на которых расположился учитель.

— Так не честно, — обиженно сказал Ковальчук.

— Отправляйтесь-ка на «галерку» — там весело… Вы мне и в школе все глаза измозолили, — как ни в чем не бывало, ответил классный руководитель.

Мальчишки проходят в конец салона, с кем-то там начинают выяснять отношения по поводу мест.

Наконец, автобус отъезжает. В автобусе стоит размеренный гул ребячьих голосов и шума двигателя машины.

— Смотри, что я взяла… Я никогда с ними надолго не разлучаюсь, — говорит Катька.

В руках у Катьки — голенький пупсик величиной в половину девчоночьей ладони и маленькая заводная куколка Дюймовочка. Катька нажимает на кнопочку и Дюймовочка танцует…

— Ой, у меня тоже такая Дюймовочка была когда-то, — улыбнулась Маша.

— Ты знаешь, я в дороге всегда есть сильно хочу, — призналась Катька. — Чего там тебе вкусненького наготовили? Вот у меня есть бутерброды с «одесской» колбаской, два больших яблока, вафли… Лимонад…

— А мне бабушка в дорогу маковый рулет испекла, пирожки с капустой… Еще чай в термосе. Еще финики — много. Ты знаешь, я их обожаю, — сказала подружка.

— Вот здорово, сколько вкусной жрачки, — обрадовалась Катька. — А шоколада нет случайно? Ах да, я забыла … ты ж его не любишь…

В этот момент автобус тормозит.

Водитель открывает двери.

В салон поднимается учитель истории — Николай Иванович. На нем пиджак — весь в орденах.

— Ребятки, у вас никого не укачало? — спросил он озабоченно. — А то у меня двоих уже… Потому и остановка. Если кого тошнит, можно выйти проветриться.

— Ребята, никого не тошнит? — поинтересовался классный руководитель.

— Нет… Пока нет, — раздались голоса.

Учитель истории высовывается из передней двери автобуса и машет рукой.

Передний автобус отъезжает. За ним следует тот, в котором едет «6-А».

Николай Иванович, весь при параде, и с небольшой флягой в руке подходит к классному руководителю «6-А».

— А на кого ты своих птенцов оставил? — поинтересовался тот.

— Да там полный порядок, — сказал учитель истории. — Две мамаши из родительского комитета и супружница моя — Глафира. Я ж вырвался чего… — понижает голос, — волнуюсь очень. Вот «чайку» б чуть-чуть глотнуть…

Николай Иванович кивает на свою флягу. Классный руководитель понимающе усмехается.

Он поднимается с кресла и с пафосом в голосе обращается к ребятам.

— Мы едем к местам боевой славы, где наш учитель истории — Николай Иванович воевал и был ранен… Предлагаю всем поприветствовать его песней.

— Ребятки, а давайте «Катюшу», — попросил Николай Иванович.

Весь автобус дружно подхватывает: «Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой»…

Два учителя, между тем, «тяпают чайку» армянского коньячного разлива.

Классный руководитель достает из авоськи небольшую коробку шоколадных конфет, на закусон «к чаю».

А Катька с Машей трескают финики, причем, Катька при этом косится еще и на коробку с шоколадными конфетами.

Попив «чайку», учитель истории, быстро возвращается в свой автобус.

У классного руководителя умиротворенное настроение.

Катька сидит у окна, а Маша — у прохода.

Учитель смотрит на учениц и протягивает им коробку конфет.

— Девочки, угощайтесь…

Катька вся встрепенулась и напряглась, пожирая взглядом сладкое лакомство. Но неприязнь к учителю все же берет верх над любовью к сладкому.

— Спасибо, мы не хотим, — гордо ответила дочка завуча школы.

— А чего это ты за подругу расписываешься? Может быть, Мария не против, — сказал учитель, обращаясь к Карнауховой мягко, а не грубо и официально, как в школе.

— Я потому говорю, что точно знаю: моя подруга терпеть не может шоколадных конфет… она любит арахис в сахаре, цукаты и финики… которые вот мы сейчас и едим…

Маша молча застывает с бумажным пакетом, наполненным финиками.

— Надо же, какие изыски… Арахис, финики, цукаты, — повторяет мужчина, отодвигая коробку с шоколадными конфетами. — А, может, вы своего учителя угостите такой экзотической сладостью?

— Пожалуйста… — Маша разворачивается лицом к проходу и протягивает учителю пакет с финиками.

Учитель залазит всей пятерней в пакет и достает оттуда несколько подвяленных плодов.

В это время с задней части салона слышны голоса мальчишек.

— И нам Синицына… Мы тоже хотим чего-нибудь вкусненького…

К Синицыной направляется Ковальчук. Маша отдает ему весь пакет.

В конце салона начинается оживленный дележ фиников.

Слышен голос Помидора.

— Синицына, а у тебя булочка лишняя не завалялась случайно?

— Ты зачем такую вкуснятину мальчишкам отдала? — тихо спросила недовольная Катька.

— Скажи, неужели бы ты стала есть эти финики после того, как он в пакет своей противной волосатой лапой лазил? — брезгливо морщась, сказала Маша.

— Ой, я и не подумала… правда, — говорит Катька, морщась. — Вот зараза, и тут он нам дорогу перешел… Сколько фиников пропало…

— Ой, смотрите авария, — неожиданно раздался голос одного из мальчишек.

Все экскурсанты прилипли к окнам.

На встречной полосе — серьезная автомобильная авария: перевернутая «Волга» — ГАЗ-21, у обочины — тяжелей грузовик, две машины «Скорой помощи»…

— Ладно, хоть не мы, — пробормотала Катька.

— Типун тебе на язык, — сказала подруга, на которую увиденное тоже произвело очень неприятное впечатление.

У мемориала Орловско-Курской битвы собрались не только школьники «6-А» и «6-Б», но и много других ребят, также приехавших сюда издалека на автобусах.

Тут было много ветеранов Великой отечественной войны. С ними, как с давними друзьями, обнимается учитель истории — Николай Иванович.

В это время ученик «6-Б» класса Витя фотографирует своего классного руководителя, встречу ветеранов у мемориала, не забывая при этом фотографировать еще и Машу Синицыну.

Маша Синицына постоянно ощущает внимание. Справа, чуть за спиной — пристальные глаза классного руководителя. Слева от нее все время крутится Витька из «6-Б». Девочка выбирает наименьше «из зол», направляясь в сторону Витьки.

— Привет… Тебя, кажется, Витей зовут?

— Угу… — оторопело и радостно отвечает юный фотограф.

— А я — Маша.

— Я знаю…

— Я хотела спросить, ты сможешь мне одну фотографию для стенгазеты дать? — спросила Маша, вертя в руках авторучку и тетрадку с записями.

— Конечно, и даже не одну, если нужно, — с радостью ответил Витя.

Девочка еще даже не успела поблагодарить мальчика за любезность, как за их спинами раздается голос школьного «стража и блюстителя нравственности».

— Я вот о чем подумал, Мария, — сказал учитель, как бы не замечая ученика из параллельного класса. — Хорошо бы это сегодняшнее событие в нашей стенгазете отобразить…

— Я уже все записала, — тихо сказала Маша, беспристрастно кивнув на тетрадь.

— Надо же! Я еще только подумал, а ты уже записала? — расплываясь в улыбке, сказал классный руководитель. — Молодец. Достойна похвалы…

В этот неприятный для нее момент Маша видит в стороне Катьку, которая призывно машет ей рукой.

Девочка машет в ответ и направляется к ней, как к спасительному якорю.

Мысли вихрем в это время проносятся у нее в голове: «А то этот надзиратель не видел, что я все время с тетрадкой хожу и записываю. Ему просто нужен был повод, чтобы заговорить со мной… И Витька этот… бедный, хоть бы он из-за меня не пострадал».

Но вот экскурсия уже позади, и школьники возвращаются домой.

Теперь девчонки поменялись местами в автобусе. У окна сидит Маша, у прохода — Катька.

Рядом с классным руководителем сидит явно потяжелевший от «ста ветеранских граммов» учитель истории, который, тем не менее, прикладывается еще и «к чаю» из фляги.

Классный руководитель, поднимается с кресла, глаза его подозрительно блестят, и он явно в хорошем расположении духа.

— Ребята, а давайте споем для Николая Ивановича что-нибудь веселое, заводное…

— А давайте «Смуглянку», — попросил учитель истории.

И весь автобус запел:

Как-то рано на рассвете, Заглянул в соседний сад. Там смуглянка-молдаванка Собирает виноград…

До Маши Синицыной сквозь слова песни долетают слова учителя истории, который сидит поблизости.

— Двадцать два года прошло уже, — сказал Николай Иванович. — А душу жжет недосказанное… Вот что обидно. Не знаю, доживу я до того времени, когда ученикам будут рассказывать не приглаженную по учебнику правду, а то… как все было в жизни… Про страх, отступление, отчаянье, штрафбаты, Жукова…

Через какое-то время автобус останавливается.

В салоне появляется супруга учителя истории — Глафира Львовна. Она проходит в середину автобуса, смущенно и виновато обращаясь к классному руководителю «6-А».

— Вы уж нас извините… Коля разволновался… Всегда так. Я поэтому его одного никогда и не отпускаю на все эти встречи.

Женщина берет под руку потяжелевшего супруга, не забыв прихватить при этом опустевшую флягу, и направляется к выходу.

Автобус трогается, но вскоре останавливается.

Следом, «за компанию», останавливается и тот автобус, в котором едет «6-Б».

Из автобусов выходят оба водителя, совещаются, заглядывают в мотор того автобуса, в котором едет «6-А».

Через какое-то время автобус с «6-Б» уезжает.

А второй, с поломкой, чуть отъезжает в сторону от трассы. Возле него возится водитель.

Ребята из «6-А» выходят на вечерний свежий воздух.

Через какое-то время автобус снова в пути.

— А насколько мы опаздываем? — поинтересовался у классного руководителя ученик Иванов.

— На полтора часа. Где-то в половине двенадцатого приедем…

— Ого! — послышались голоса школьников.

— Не волнуйтесь, ваших родителей предупредят ученики из «6-Б», они-то вовремя возвратятся, — сказал учитель.

В салоне автобуса — затишье. Кажется, все уже утомлены. Даже самые активные участники в состоянии полудремы. Все уже съедено, выпит весь лимонад, и все песни спеты.

Маша смотрит в окно. Быстро смеркается.

В салоне автобуса зажигается свет. Но освещение тусклое, потому что горит примерно лишь половина лампочек.

Маше в отражении ее окна немного виден классный руководитель, который, кажется, тоже дремлет.

Девочка переводит взгляд на предательски посапывающую Катьку, у которой вот-вот из рук выпадет Дюймовочка. Она подхватывает игрушку. И затем переводит взгляд в черноту окна.

«А если бы водитель автобус не починил? — мгновенно пронеслась мысль в голове Маши. — А если бы нам заночевать пришлось в пути? И все бы спали, и водитель тоже… И я всю ночь должна была находиться рядом с этим …чудовищем?»

Она судорожно вздохнула: «Нет…Теперь все… Отъездилась. Теперь меня никто ни на какую экскурсию не заманит… Я даже в пионерский лагерь теперь не поеду. А вдруг там воспитатель такой же попадется»…

Попутный ветер колышет занавеску в приоткрытое окно. Озябшая то ли от сквозняка, то ли от неприятных мыслей, Маша достает из сумочки шерстяную голубенькую кофточку с вышитыми цветочками и надевает ее поверх шелкового розового платьица.

Она мельком бросает взгляд на посапывающую во сне подружку: «Как я Катьке завидую, что она может просто так, как все нормальные дети, ходить в школу. Что ей не надо думать о таких вещах, о каких приходится думать мне… Странно, но я себя чувствую сейчас рядом с ней, как… как старая черепаха Тортилла рядом с Дюймовочкой».

Маша поворачивается в кресле лицом к окну так, чтобы можно было в отражении стекла наблюдать за учителем, но чтобы учитель, в свою очередь, не мог видеть ее лицо в отражении ни своего, ни Машиного окна. Девочка притворяется спящей, зажав в руке Катькину Дюймовочку.

Тусклый свет в салоне. В автобусе слышен лишь шум тяжело работающего мотора, который то нарастает, то затихает.

Прищурив глаза, Маша видит, как учитель, приподнимается с кресла, оглядывая дремлющих ребят. Затем разворачивается в своем кресле спиной к окну. Так ему удобнее смотреть на Машу. Тем более, что никто не видит учителя в тускло освещенном салоне за высокими спинками кресел… Ему сейчас ни от кого не нужно таиться.

Сквозь прищуренные глаза школьница, повернутая к учителю почти спиной, в стекле окна продолжает наблюдать за ним.

Всякий раз, когда шум двигателя нарастает, до ее слуха доносится: «Суламифь»…

Машей потеряно ощущение времени… Она мечтает только об одном — поскорее бы закончилась эта поездка. И еще ей очень хочется, чтобы ее подружка — Катька проснулась.

Маша сознательно роняет металлическую игрушку — Дюймовочку. Та падает со стуком. От стука вздрагивает и просыпается Катька.

Учитель быстро поднимается со своего кресла.

— Ребята, просыпайтесь… Через полчаса мы пересечем черту города.

На плохо освещенную площадку перед школой подъезжает автобус. Возле школы толпятся встречающие.

Маша видит своих родителей.

— Ты, наверное, устала очень. Да еще ваш автобус опоздал, — сказала мама.

— Конечно, устала… А вы как думали? — с несвойственным ей раздражением сказала Маша. — И вообще, разве можно так далеко ребенка одного отпускать?

— Так ты же не одна, — удивился папа. — С тобой одноклассники были, учитель. Ты всего на один день уезжала. В пионерский лагерь ты ведь на целый месяц уезжаешь. И ничего…

— Вот и в лагерь теперь ни за что не поеду! — дрогнувшим голосом сказала дочка.

— Почему вдруг? Раньше тебе вроде нравилось, — в свою очередь удивилась мама.

Маша, утомленная поездкой и вынужденная изворачиваться и скрывать то, что ее действительно мучает и угнетает, близка к истерике.

— Да могу я хоть когда-нибудь отоспаться? В школу встаешь под программу «Пионерская зорька», и в лагере тоже подъем: бей барабан, труби горнист! Может же это когда-то надоесть! И еще: я в дороге страшную аварию видела… Потом наш автобус сломался. И вообще, неужели вы не понимаете, что в моем возрасте нужно ездить еще в сопровождении родителей, бабушек, или хотя бы старших сестер! Сейчас я уже должна десятый сон досматривать, а не брести с вами по ночи…

— А ты знаешь, она в чем-то права, — тихо сказал отец, обращаясь к матери.

— Да ладно, доченька, успокойся, — сказала мама, беря ее за руку. — Береженого бог бережет… Ты действительно, вижу, устала. Скоро каникулы. Отдохнешь. Мы, возможно, в это лето на Азовское море поедем…

— На Азовское? Хорошо бы, — тихо ответила дочка.

— А в пионерский лагерь, если не хочешь, больше никогда не поедешь, — пообещала мама.

…Яблоня в школьном дворе, на которой созрели плоды. С ветки на ветку перепрыгивают упитанные воробьи, долбя клювом сочное большое яблоко и заодно привычно заглядывая через окно в здание, в котором угадывается интерьер знакомого класса. В классе — пусто, потому что лето. Но лето скоро заканчивается, потому что уже созрели яблоки в школьном саду.

Те же птицы на ветках неожиданно вздрагивают и замирают, когда заливистой трелью звенит школьный звонок… А это значит, что вновь наступило 1-е сентября, и дети идут в школу.

В толпе детей, идущих к красному трехэтажному кирпичному зданию, различима и стройная фигурка Маши Синицыной, в коричневой форме и белом переднике с большим белым бантом на косе. Сначала она исчезает за дверью школы. А затем — за дверью того же самого класса, на котором теперь висит табличка «7-А».

Маша Синицына сверяет время года по школьной яблоне за окном. Она видит через стекло дерево, на котором сначала зеленые листья, потом желтые. Потом падающие и кружащиеся на ветру… Сейчас школьница смотрит на голые и мокрые ветки с нахохлившимися под дождем птицами. Как однообразен этот круговорот вещей в природе… Впрочем, куда однообразней эта школьная жизнь, от которой просто некуда деться. Нравится тебе — не нравится. Но ты должен. Всем: родителям, учителям, самому себе. Ты должен учиться. Но почему же время течет так медленно, и ничего не меняется?

Синицына вздрагивает от школьного звонка. Это закончился урок истории.

В класс входит пожилая директриса.

— Ребята, задержитесь, пожалуйста. Вы знаете, что ваш классный руководитель уже болеет десять дней. Его нужно проведать… Кто-то из вас знает, где он живет?

— Я знаю. В прошлом году я ему помогал новые учебники отвозить, — отозвался Иванов.

— Очень хорошо, — сказала женщина. — Возьми с собой еще двух одноклассников. Вот деньги от профсоюза — купите учителю яблок, лимонов… Пусть побыстрей выздоравливает.

— А кто поедет к учителю, тому можно в школу не приходить? — с надеждой в голосе спросил Вася по кличке Помидор.

— В школу нужно приходить обязательно. К учителю поедете после третьего урока, — усмехнулась директриса.

Пожилая грузная женщина недоверчиво смотрит на Помидора, потом переводит взгляд на симпатичное личико Маши Синицыной, примелькавшееся (в хорошем смысле) в первых рядах школьных парадов.

— Да и девочку одну прихватите с собой… для большего порядка… Забыла, как твоя фамилия, — обращается она к Маше.

— Синицына, — тихо, упавшим голосом ответила девочка.

— Ах, да — Синицына… Вот и договорились.

Маша Синицына, не привыкшая говорить «нет» школьному начальству, оторопела.

Дверь за директрисой закрылась.

… Маша, прейдя домой после школы, не находит себе места. Она мечется по комнате.

— Надо что-то придумать… Мне нельзя туда ехать. Я все знаю наперед, как будет… Он пошлет мальчишек в магазин за продуктами, а я останусь с ним одна. Я и в школе его с трудом переношу… А остаться с этим чудовищем еще наедине, — глаза девочки выражают ужас и отчаяние. В это время в приоткрытую дверь до Машиного слуха долетает голос бабушки из кухни.

— Машенька, обед стынет!

— Бабуль, я не буду сейчас есть! — кричит она громко, высовываясь из своей комнатки.

Маша прикрывает дверь, подходит к зеркалу. Дотрагивается до щек, которые горят.

Трогает лоб — он тоже горячий. Ощущение дурноты накатывает на нее.

Она с трудом снимает школьный «передник», и пошатываясь, подходит к кровати. Не снимая формы, чулок, залазит под одеяло, укутываясь в него с головой, и проваливается то ли в сон, то ли забытье…

Маша будто бы внутри быстро едущего автобуса. Она стоит у открытой двери, и приятный встречный ветерок раздувает ее распущенные по плечам густые волосы. На ней ученическая форма, но не из грубой шерстяной ткани, а из тонкого и скользкого шелка, как на пионерском галстуке. Ветерок играет ее волосами, легким, почти воздушным одеянием. Она радуется солнечному дню и яркой зелени лета вперемешку с полевыми цветами… Она оборачивается назад и с удивлением вдруг замечает, что автобус пуст. Только у задней, тоже раскрытой двери, стоит учитель в каком-то странном старинном одеянии — наподобие хитона…Он машет рукой, приглашая девочку подойти к нему ближе.

Ощущение радости восприятия красок жизни сразу меркнет, переходя в черно-белый цвет… Маша с надеждой оборачивается туда, где должен находиться водитель. И с ужасом замечает, что и там никого нет. Она чуть-чуть высовывается из дверей, и видит, что автобус мчится по дороге, у которой нет конца. Девочка со страхом выпрыгивает из автобуса, замечая при этом, что и учитель тоже выпрыгивает из задней двери…

Она продирается сквозь заросли, пока не оказывается на каком-то возвышении. Маша смотрит вниз с высоты возвышения и видит в самом низу ободранного, поцарапанного учителя, стоящего на коленях. Его губы что-то беззвучно шепчут, а в руке он держит корону, которую протягивает ей. Маша холодно и безучастно взирает с высоты. В руках у нее — пакет с финиками. Сушеные фрукты падают и падают сверху с равномерным стуком, пока не засыпают плечи, шею и голову учителя…

С их монотонным стуком заканчивается и сон Маши. Она просыпается от жуткого озноба: это стучат ее зубы, и коленки подпрыгивают до подбородка.

Над ней склоняется встревоженная мама.

— Доченька, надо температуру измерить…

Женщина выходит. Вскоре возвращается, дает Маше попить. Затем берет градусник.

— Да у тебя сорок! Давай хотя бы форму и чулки снимем, — женщина раздевает обессилевшую дочь. — Ой, а что это у тебя за красные пятна по всему телу… Нужно срочно скорую вызывать…

Пожилой доктор внимательно осматривает юную пациентку: слушает сердце, простукивает легкие, заглядывает в рот, щупает железки за ушами.

— Деточка, признайся, что тебя так огорчило или напугало? Я надеюсь, что из-за двойки ты так переживать не будешь?

— Да откуда двойки? Моя дочка хорошо учится, — немного обиженно сказала мама.

— Вот, вот… Так я и думал. С двоечниками и бездельниками такого бы не случилось. А вот с вашей отличницей, у которой такая тонкая и хрупкая «организация»… — доктор с сочувствием посмотрел на Машу. — В общем так, мамочка… И температура, и высыпания на теле — все это реакция неокрепшего организма на какой-то внешний раздражитель…

Женщина в недоумении развела руками.

— И не вздумайте ее ругать, даже если она вдруг станет одни двойки получать… Это все ерунда — какие-то отметки. Здоровье дороже, — продолжил свою мысль доктор. — Пусть дней десять не ходит в школу, отдохнет. И еще — не ест острого, кислого, соленого.

Машу все домашние по очереди окружают заботой: бабушка, родители, сестры.

— Теперь ты пойдешь на поправку… Спи, а я посижу с тобой рядышком, — сказала старшая сестра Женя.

Она выключила яркий свет и включала настольную лампу. Затем поверх Машиной руки ласково положила свою руку…

… Теперь руку Светиной мамы тоже сочувственно гладит рука. Только теперь это рука ее дочери.

— Как мне жаль тебя, мамуля… Ничего себе «внешний раздражитель»…

— Да мне самой себя было жаль… Особенно, когда много лет спустя я вдруг обнаружила, что на некоторых, неприятных мне людей или конфликтные ситуации, я реагировала подъемом температуры. Я как бы заболевала, — вздохнула женщина»

— Ничего себе «как бы»…

— Вообще-то заболевала я по-настоящему… И этому есть свое определение в медицине — психосоматическое расстройство… Но к тому времени я уже была взрослым человеком и научилась обходить «острые углы». Хотя, как ты понимаешь, прожить жизнь без конфликтов и встречать на своем пути только людей, которые будут тебе приятны, просто невозможно.

— То есть…ты иногда ощущала… — Светлана запинается, подбирая нужное слово, — … «эхо» той давней истории?

— Да, «эхо»…Или — рецидив, говоря медицинским языком. А тогда… Тогда в результате этого случая я получила неожиданную возможность «сачковать». Стоило мне только дома сказать, что у меня болит горло или голова, я могла не ходить в школу… Но я этим не злоупотребляла, конечно. Я «заболевала» только тогда, — женщина невесело усмехнулась, — когда предстоял поход всем классом в театр или планетарий…Таким образом я ограждала себя от дополнительного общения с этим человеком еще и вне стен школы.

— А он, конечно, прекрасно понимал твои хитрости….

— Конечно. Но что он мог сделать? Я же не была прогульщицей. И к тому же, всегда приносила справку от родителей о «временном нездоровье». И надо сказать, что эти справки мне очень облегчали жизнь. Иногда я просто «заболевала» под конец недели: пятницу, четверг… И таким образом, не виделась с эти человеком сразу несколько дней.

Женщина на время замолкает.

— Знаешь, в какой-то момент я вдруг поняла, что этот неприятный человек был весьма уязвим. Наверное, у него были опасения насчет того, а вдруг я что-нибудь расскажу соседке Катьке или, например, своим родителям… Он был хитрее, потому что был взрослым и умел просчитывать ходы наперед.

Помню, как однажды мама пришла с родительского собрания и очень смеялась по поводу веселого родительского часа. Понятно, что всем родителям классный руководитель что-то говорил об их ребенке. Когда очередь дошла до моей фамилии, естественно, плохого он ничего не мог сказать. Только заметил, что, мол, ученица я хорошая, а вот характер у меня становится строптивым, в общем, что я — девочка с характером… Но, дескать, это бывает в переходном возрасте. Ничего страшного, мол, во взрослой жизни этот характер мне еще и пригодится… Он сказал это с таким намеком и улыбочкой, что кто-то из родителей пошутил, что, мол, замужем характер не помешает… Все засмеялись, и вот на такой веселой ноте и окончилось родительское собрание. Мама, которая меня вообще считала «тихоней», была страшно удивлена — это ее-то ангелочек — строптивый! А у меня тогда сердце упало… Я подумала о том, что даже если бы я вдруг и захотела что-то сказать маме, то не смогла бы теперь этого ни за что сделать, потому что…

— …потому что, — продолжила мамину мысль Света, — разве может такой вот добрый дядечка, который так мило шутит и чуть ли не желает тебе счастья в будущей семейной жизни, украдкой гладить твою тетрадку, дневник или трогать за плечо с каким-то злым умыслом?

— Ты все правильно поняла…

— Не понимаю, ну почему ты не ушла тогда из школы?

— А как? Как уйти? Надо же было объяснить родителям причину. А истинную причину я назвать не могла. Это был тупик… К тому же, я была в школе на хорошем счету. Но была еще одна причина, из-за которой я бы не хотела этого делать…

— А… Кажется я догадываюсь, — улыбнулась дочка. — Потому что в ней учился тот мальчик, в которого ты была влюблена с третьего по десятый класс?

— Совершенно верно. Я тебе про него рассказывала. Это моя первая любовь…

— …которого звали Женечкой и с которым ты так и не обмолвилась ни разу словечком?

— Да, да… Это был мальчик, который был старше меня на год и на класс. А вообще, мне кажется, что если бы не он, то рано или поздно я бы перешла в другую школу… Понимаешь, миром правят чувства… Я должна была, засыпая, знать, что завтра я его снова увижу в школе. Увижу — и больше ничего. И вдруг лишиться такой радости. Нет, это было невозможно.

— Я вот никак не пойму, как же так получилось, что ты со своей первой любовью ни разу даже словечком не обмолвилась. Ведь ты же сталкивались с ним в школьной столовой, на переменках, ну, на разных там культурных и школьных мероприятиях…

— Ты права, и ситуаций таких было множество. Но я робела, а сердечко мое было готово выскочить из груди. И мне уши начинало «закладывать» от волнения…и ноги становились ватными…Но все же настал однажды, роковой час, когда разговора с ним я не могла избежать…

— Мамуль, у тебя чем дальше — тем интереснее, — заинтригованно произнесла Света.

— В седьмом классе меня должны были принять в комсомол. А Женечка входил в состав комсомольского комитета школы. И должен был во время приема задавать мне вопросы по комсомольскому «Уставу». Ты не можешь представить, как я зубрила этот «Устав», как готовилась, как ждала этого…

— Я не совсем поняла, чего ты ждала больше: приема в комсомол или встречи с Женечкой?

— Конечно же, встречи с Женечкой. И вот теперь представь: завтра меня принимают в комсомол. А сегодня я возвращаюсь из школы, и к вечеру у меня — температура 39… К утру я хриплю, как охрипший Осип, или осипший Архип… А в комсомол меня приняли уже в восьмом классе. И комитет комсомола школы к тому времени обновился. Женечка уже не входил в его состав…

— Значит, действительно не судьба, — вздохнула дочка.

Женщина надолго замолчала. Потом громко вздохнула.

— Теперь-то я знаю, что то чувство, с которым я каждый день шла в школу, называется депрессией, — продолжила мама. — А мои ощущения того времени, по сути, можно назвать состоянием затянувшегося хронического стресса… И я все время должна была это в себе перебарывать. Естественно, даже не подозревая, что это обозначается какими-то научными терминами. Я просто ощущала, что мне очень плохо…

— Как же ты выдержала это все, мамуль?

— Сама не знаю. Наверное, меня спасало то, что у меня было мало свободного времени. Посуди сама: школа, домашние уроки, драматический и танцевальный кружки во Дворце пионеров. Еще — добровольно-принудительное пение в школьном хоре… Всякие там школьные олимпиады, в которых я участвовала. Иной раз, засыпая, я чувствовала, как гудят мои ножки после танцев.

Светина мама вдруг замолкает на какое-то время.

— А однажды, когда дома не было рядом взрослых, я расплакалась перед сестрами, сказав, что хочу перейти в другую школу. С начала этой неприятной истории уже прошло где-то года полтора, и я не в силах была больше носить в себе эту тяжесть…

— И как же это восприняли твои сестрицы и мои сегодняшние тетушки?

— Конечно, они были очень удивлены. Но быстро прониклись ситуацией и очень меня ругали, что я не рассказала им об этом раньше…

— И что же вы решили: «три девицы под окном» на своем совете?

— Сестры были рассудительнее. Старшей было восемнадцать, средней — шестнадцать… Они видели «мою ситуацию» несколько со стороны. Они считали, что не нужно менять школу в середине учебного года. И не нужно делать ничего такого, что могло бы еще как-то усложнить мою жизнь: не рассказывать ничего родителям, подругам… Не ходить к завучу или директору. Хотя такой вариант тоже возникал при обсуждении. Сестры не исключали возможности того, что учитель сам может уйти из школы.

— В общем, тебя уговорили потерпеть еще, — вздохнула Света.

— Да. Но понимаешь, мне стало легче уже оттого, что это перестало быть только моей тайной, что я выговорилась… Сестры очень поддержали меня.

— Да ты пойми, — говорили они, — он же учитель, он у всех на виду, ну, что он может сделать? Смотрит? Ну, и пусть глазеет, пока глаза не вылезут! А всякие экскурсии в театры, музеи, цирки, и планетарии — лучше отложить…

— В общем, к тому времени ты заимела группу моральной поддержки, говоря сегодняшним языком, — констатировала дочка.

— Да, что-то вроде того… Вот так я и отучилась, или отмучилась, в седьмом классе…

— Уж не хочешь ли ты сказать, что этот кошмар продолжался еще три года, пока ты не закончила десятилетку?

Рассказчица усмехнулась, взяла в руки красивое зеленое яблоко, принесенное дочкой, повертела его в руках и продолжила.

— Первого сентября в восьмой класс я шла с надеждой, что я больше не увижу этого чудовища в школе. Ведь уходили же какие-то педагоги из школы, на их место приходили новые. Но увы…

— И неужели все опять повторилось сначала? Нет, я бы этого не вынесла …

— Да, с его стороны ничего не изменилось. Но я уже была другой. Понимаешь, пятнадцать лет — это не двенадцать…

Он также постоянно смотрел на меня на уроках… Везде: в школьной столовой, в больших просторных коридорах на перемене, в актовом зале — всюду я ощущала на себе взгляд этих неусыпных бесцветно-водянистых глаз. Если мы сталкивались с ним случайно на лестнице, он обязательно, вроде нечаянно, задевал меня своей рукой или «Журналом».

— Вот мерзость! — сморщила носик Светка.

— Видно, я как-то уже свыклась с этим неприятным ощущением, что ли… Привыкла постоянно находиться в состоянии какой-то внутренней «обороны». «Наплюй на него» — говорили мне сестры.

— Ну да, советы всегда легко давать…

— И я «плевала»… — когда он объяснял, допустим, новую тему на уроке, я смотрела куда угодно — в потолок, в окно, в учебник по другому предмету.

— Ну да, — а он хотел, чтобы ты смотрела ему прямо в глаза и внимала ему, открыв рот…

— Его это жутко раздражало, он делал мне замечания, иногда просил повторить только что им сказанное… Иногда специально ставил двойки, чтобы был повод спрашивать меня снова. Ведь двойку надо было исправлять.

— Да он маньяк был просто. Или псих… Да еще постоянно использовал свое служебное положение в корыстных целях, — возмущенно сказала дочка.

— Понимаешь, это сейчас стало модным в любой профессии проходить всякие тесты на профпригодность, психологическую адекватность и прочее, — глубоко вздохнув, сказала мама. — Не знаю, было ли что-то подобное тогда… Но и сегодня я уверена, что этого человека на пушечный выстрел нельзя было подпускать к школе. Потому что его поведение не выдерживает никакой критики. Причем, я имею в виду даже не только себя. Как я сегодня понимаю, причина этого крылась в каких-то его комплексах…

— Да уж вряд ли такой «мэн» мог пользоваться успехом у женщин, — усмехнулась Света.

— Знаешь, у него всегда были какие-то странные, нелепые, шуточки и остроты. Их некую странность я ощущала даже в том возрасте, — продолжила женщина. — Ну, посуди сама. Обычно дети сами придумывают какие-то прозвища друг другу — забавные, иногда обидные. И это нормально. Но чтобы прозвища давал сам учитель… Я уж не говорю, что это как-то непедагогично. Помню, у нас в классе был один мальчишка. Но учитель, очевидно, почему-то его не взлюбил. И знаешь, какое прозвище он ему дал?

— Какое? — встрепенулась Света.

— Акулина…

— Акулина? Но почему? — удивилась дочка.

Женщина пожала плечами.

— Мало того, что он парня обозвал женским именем, что само по себе уже издевательство и насмешка, так он же еще этому научное обоснование подвел…Дескать, природа-мать так создала человека, что в каждом из нас находится определенное количество женских и мужских клеток. Мол, у кого больше женских — значит, женский пол. У кого больше мужских — мужчина. А вот у этого парня, мол, природа что-то явно напутала… Дескать, и характер бабий — трусливый, и его болтливость на уроках — женская черта, да и фигурой не вышел — тоже на бабу похож…

— Ничего себе развлекался дяденька! Этот урод-ботаник у вас еще и биологию хотел преподавать?

— Да какая-то странная «биология» получалась. Парень был рослый, довольно симпатичный, но глуповатый… Бывает. Но это же не повод, чтобы ученику постоянно твердить: «Акулина, иди к доске», «Акулина, не вертись», «сегодня у нас дежурный Акулина»… Причем, данные учителем клички, приклеивались к ученикам «намертво».

— Ну да, сам же росточком не вышел. Это в нем его комплексы и говорили, — не без ехидства заметила Света и добавила, — мне кажется, все эти ребята — Акулина, Помидор и другие должны были его ненавидеть…

— Вообще, мальчишки ржали над его плоскими шуточками и остротами. Наверное, если это касалось не каждого из них конкретно, а соседа по парте… И что удивительно, многим родителям он нравился, как классный руководитель… Кто-то из них вообще был, наверное, рад переложить на учителя воспитание своего чада, потому что был непогрешимо уверен, что именно школа и должна детей воспитывать, и что учитель «лучше знает» их ребенка, чем они сами. Находились и такие, кто на родительских собраниях давал учителю «добро» на подзатыльники в качестве метода воспитания своего чада…

— И, конечно, он этот метод использовал, и весьма успешно?

— Да уж… — усмехнулась женщина. И что интересно — у этого человека была постоянная потребность унижать кого-то, над кем-то насмехаться. Что само по себе уже ненормально, а для педагога — тем более… Вот, к слову, у меня был сосед Алик, который окончил музыкальную семилетку. Он пришел в наш класс, чтобы отучиться только один год и получить свидетельство об окончании восьми классов, и затем поступать в музыкальное училище.

— Ну, и какое прозвище этот тип придумал Алику? — поинтересовалась дочка.

— Прозвища я не помню. Но дело не в этом. Алик играл на виолончели. Он был романтической натурой с мечтательными голубыми глазами навыкате и роскошной русой кучерявой шевелюрой…И вполне понятно, что алгебра была отнюдь не самым его любимым предметом Да и к тому же, в музыкальной семилетке сольфеджио, конечно же, уделялось гораздо больше внимания, чем математике…

— Ну, думаю, досталось этому бедолаге…

— Да уж… Своими идиотскими шуточками учитель сделал так, что над Аликом посмеивался чуть ли не весь класс… Вызывая его к классной доске и паясничая, учитель говорил: «Иди попиликай нам чего-нибудь алгебраическое»…

— А Алик плохо «пиликал», — сочувственно сказала Света.

— Конечно… И ставя ему двойку, учитель продолжал издеваться над мальчишкой. Мол, такой музыкант, как он, и сдачу в магазине не сможет посчитать…И что музыка — это не серьезно, и что это — не профессия для мужчины, и так далее…

— Да что ж это за мразь такая! — всплеснула руками дочка.

— Алик краснел так, что, казалось, его луповатые глаза вылезут из орбит. Он оправдывался, говорил, что занятие музыкой в их семье — это наследственное…И что музыкант — это очень хорошая профессия… и что, в конце концов, алгебра — далеко не самый для него интересный предмет и что в будущем она ему не понадобится.

— А этот закомплексованный злился?

— Конечно. Кто не с нами — тот против нас… Но что самое интересное, Алик действительно выучился на музыканта. Долгое время играл в ансамбле одного довольно известного певца и композитора… Спрашивается, почему мальчик должен был терпеть все эти унижения в течение всего учебного года?

Света согласно кивала головой, слушая рассказ мамы.

— Добрая ты моя душа, а ты терпела дольше…

— Да уж не знаю, почему именно мне «так повезло»…

На какое-то время в комнате воцарилось молчание. Мама вздохнула и снова продолжила свой рассказ.

— И вот я перешла в девятый класс. Помню, лето уже заканчивалось… И опять «три девицы под окном» устроили совет. Даже сестры считали, что эта неприятная ситуация как-то слишком затянулась и ее надо «разрубить». Кто-то должен все же из школы уйти: или я, или учитель…

— А действительно, — сказала дочка, загибая пальцы на руках. — Шестой, седьмой, восьмой класс… Три года под таким прессингом. Это же просто невыносимо. Мои будущие тетушки были абсолютно правы.

Дочка задумалась.

— И, наконец, ты все-таки ушла? — спросила она с надеждой.

Мама отрицательно покачала головой.

— В общем, тяжело вздохнув уже по привычке, я отправилась 1-го сентября в девятый класс… И ожидало меня там сразу две новости.

— Одна хорошая, а другая — плохая, как водится?

— Ты угадала. Я не поверила своим ушам, когда в первый день нового учебного года Помидор влетел в класс и выкрикнул во всю глотку: «А наш классный ушел из школы! А еще трепался, что доведет нас до выпускного»…

Я боялась этому верить, полагая, что это, возможно, какая-то ошибка. Но на урок химии пришла новая учительница и сказала, что теперь она будет нашим классным руководителем.

— Вот это новость! Ну, наконец-то! — радостно выдохнула Света.

— Ты не представляешь, какое чувство облегчения я испытала… Какая тяжесть с меня свалилась сразу…

— Но ведь была еще какая-то и плохая новость?

— Не какая-то, а сразившая меня наповал… Плохая состояла в том, что из случайного разговора я узнала, что Женечка перешел в другую школу. Его отец был военным, и они получили новую квартиру где-то, совершенно в другом районе города, весьма далеком от нашей школы.

— Как же ты все это пережила? — спросила Света.

Мама посмотрела на дочку, а потом чуть лукаво отвела глаза в сторону.

— Понимаешь, помимо этих двух новостей, была еще одна — третья, которой я совершенно не придала никакого значения в первый день учебного года… Кто-то из одноклассников обмолвился, что у нас будет новый учитель по физике.

Дочка сразу навострила уши и округлила любопытные глазки.

— А причем тут новый учитель по физике?

— А притом… Потому что вскоре я в него влюбилась…

— Ну, мамуль, ты даешь… А как же твой Женечка? С глаз долой — из сердца вон?

— Да ничего подобного! Тот мальчик, как был, та и остался моей первой любовью. К моей большой радости, я его иногда видела. Иногда на выходные он приезжал к своим приятелям. И мое сердечко тогда ликовало…

— И это одновременно с тем, что тебе уже нравился новый учитель физики?

— Хоть одновременно, хоть параллельно. Понятно, что учитель физики был моей второй любовью…

И заметив удивление в глазах дочери, добавила: «Наверное, удивлю тебя сейчас еще больше… Когда я ходила в драматический кружок, у нас там был один мальчик. Звали его Колей. Мы с ним играли в одном спектакле. Он — лесного Разбойника, а я — Тоску Зеленую… Так вот этот Коленька был тоже мне весьма симпатичен».

— А Коленька тогда был какой по счету любовью? И нравился тебе он одновременно с Женечкой? Что-то я совсем запуталась, — сказала дочка.

— Нет, это ты меня не путай… Женечка — моя первая любовь на всю жизнь. А Коленька — мой партнер по сцене, которому я слегка симпатизировала. Вот и все. Коленька был симпатичный, умный мальчик. Кстати, Коля и еще один паренек из нашего драмкружка потом выучились на актеров.

— А я-то думаю, в кого я такая влюбчивая, — сказала Света. — А оказывается, у нас это наследственное… Значит не стоит мучиться угрызениями совести, что мне одновременно симпатичны и мальчик из нашего класса, и из параллельного?

— Думаю, не стоит… пока, — улыбнулась мама. — Понимаешь у этого чувства столько оттенков: любовь, влюбленность, увлечение, симпатия…

Женщина усталым взглядом посмотрела на будильник и спохватилась.

— Да что ж это я устроила вечер воспоминаний, а уже ночь на дворе… Завтра школу тебя не подниму.

Дочка быстро повернула будильник циферблатом к стене.

— Ну, мамуль, ну, пожалуйста, — заканючила она. — Значит, в девятом классе у вас появился новый учитель физики…

— Да. Он появился и сразу всех удивил и очаровал, и не только в нашем классе… А у нас было сразу аж четыре девятых класса. И представь, знакомство в каждом девятом он начинал с такой фразы: «Я буду теперь вести у вас физику, и попрошу вот этот учебник Перышкина (при этом он брал наш учебник и сотрясал его в воздухе) забросить куда-нибудь подальше»…

— Погоди, погоди, — перебила мамин рассказ Света. — Так и мы сейчас занимаемся по учебнику какого-то Перышкина…

Женщина удивилась.

— Неужели? Но, возможно, за столько-то прошедших лет его дополнили и усовершенствовали, — предположила она.

— Да… так вот, — продолжила рассказчица. — Новый преподаватель выразился даже образнее: «Забросьте этот учебник к чертовой бабушке»… В общем, он говорил нам о том, что учебник этот «безнадежно устарел» и чтобы он его на наших партах больше не видел, и назвал книги, по которым мы будем заниматься в дальнейшем.

Рассказчица посмотрела на дочь, слушавшую с большим интересом.

— Впрочем, тут есть момент, который тебе трудно понять… Ну, разве могли идейно подкованные чиновники из министерства образования выпустить плохой учебник по физике для советских детей? Его высказывания на тот момент было не только смелыми, но даже в чем-то… крамольными.

— Я так понимаю, что он был… новатор или реформатор? — спросила Света.

Мама улыбнулась.

— Сказаны те слова были двадцатисемилетним молодым человеком…

— Вау! Так он по возрасту был как наш новый учитель географии.

— Он не учился специально на преподавателя школы в пединституте, — продолжила мама. — Нам он признался честно и сразу: мол, окончил факультет физики в университете нашего города, и что предполагает заниматься наукой в дальнейшем… А сейчас он — аспирант. И вот пока он будет учиться в заочной аспирантуре, будет преподавать у нас физику в школе.

— Наверное, вам крупно повезло с этим учителем…

— Еще как повезло. Он совершенно не был похож на других педагогов. У него была совсем иная манера общения с нами. Никакой назидательности… Он вел себя по отношению к нам как товарищ, только старший. И потом, он не только интересно излагал нам свой предмет. Он еще, конечно же, был личностью и весьма эрудированным человеком. Теперь-то я понимаю это еще с большей очевидностью. С ним интересно было говорить на любые темы. В общем, он сразу стал любимым учителем и у мальчишек, и у девчонок. А как мы завидовали «9-В», которому так повезло: ведь физик был их классным руководителем. Ах, да, чуть не забыла…

Женщина перевела дыхание и продолжила.

— Ты не представляешь, что произошло где-то на третий день нового учебного года….Помню, что это случилось на первом уроке. И первый урок был — физика. Только что прозвенел звонок, и только что вошел наш новый учитель. Мы поздоровались, сели. И вдруг резко, без предварительного стука, распахивается дверь, и входит… кто бы ты думала?

— Ну, нет, не пугай меня так, мамуль, неужели это… чудовище?

— Шок, который я испытала при его внезапном появлении, невозможно передать. Весь класс, поднялся, приветствуя учителя стоя, как полагалось. Кто-то из мальчишек заметил: «А нам сказали, что вы ушли из школы».

— А я соскучился… Решил вот на вас посмотреть, как вы выросли за лето, — сказал наш бывший классный руководитель и уставился на нас своими водянистыми бесцветными глазами.

Воцарилась неестественно долгая пауза. Учитель смотрел на класс. Класс — на учителя. У него был какой-то странный, растерянный, если не потерянный вид… Я с ужасом подумала, что вдруг сейчас кто-нибудь из мальчишек ляпнет ненароком: «А вы возвращайтесь к нам опять»… Но класс молчал.

За всей этой немой сценой немного с удивлением наблюдал учитель физики.

— Но никто так и не попросил его вернуться?

— Никто…

— А не фига было так издеваться над детьми, — не без злорадства сказала Света. — Так зачем он все-таки приходил?

Рассказчица пожала плечами.

— Не знаю. Он же сказал — соскучился. Но мне так показалось, что он хотел услышать, что мы в нем очень нуждаемся… Чтобы у него был повод вернуться. Молчание в классе непонятно и неприлично затягивалось. Наконец, наш бывший классный руководитель вышел, так и не попрощавшись, и не пожелав нам успешного учебного года. Что было бы так естественно и уместно в той ситуации. И это еще раз говорит о том, что он вел себя не совсем адекватно…

— Уходя — уходи, мерзкое чудовище, — сказала дочка.

Мама задумалась.

— Так была перевернута эта неприятная страница в моей жизни. Точнее, в самом начале моей жизни.

— И началась другая. — Светлана произносит эти слова с некой интригой в голосе, явно желая услышать продолжение.

— Понимаешь, школа — вообще такая вещь, которую надо пережить, изжить, ну, просто от нее некуда деться…

— О-ч-ч-е-н-ь это понимаю, ты даже не представляешь, как я это понимаю, — протяжно сказала старшеклассница.

— Школьные годы тянутся медленно, потому что в этом возрасте время вообще течет медленно… Есть некое однообразие, скука и обязанности в череде школьных лет. Чего стоит это каждодневное вставание по утрам, когда так хочется поспать…

— Угу-у, — поддакнула слушательница.

— А уж какие дополнительные отрицательные эмоции со школой были связаны у меня… Я даже представить себе не могла, что может настать такое время, когда я буду буквально «лететь» в школу, как на крыльях, высчитывая, когда же закончатся каникулы, или торопя выходные…

Света делает лукавые глазки.

— Потому что там был учитель физики?

— Потому что… И я благодарна судьбе, что именно два моих последних года школьной жизни были с лихвой насыщены этим чувством. Я уже говорила, что новый учитель буквально всех очаровал… Сероглазый шатен, с густым ежиком волос на голове. Какая-то едва уловимая асимметрия в лице, которая не портила его, а наоборот делала привлекательным. Открытая, добродушная улыбка. Какая-то гармония ума и физической силы… По сути, это был парень, который даже еще не вышел из комсомольского возраста.

Мы жутко завидовали «9-В», потому что учитель ходил с ними в разные туристические походы. В эти походы стали проситься и мы. Казалось бы, зачем ему нужны лишние хлопоты? Но он брал всех, кто просился и из других классов. Мы сидели у костра, пекли картошку, он играл на гитаре, пел какие-то студенческие песни, а мы подпевали. И все рассказывал нам какие-то жутко интересные истории о канувших в лету цивилизациях, о возможности жизни на далеких звездах, о пришельцах из космоса… И даже — о теории относительности, но как-то не по школьному увлекательно. Мы слушали его, раскрыв рот…

— И как же было не влюбиться в такого? — улыбнулась дочка.

— Вот именно, как? Все девчонки втюрились по уши. И я не была исключением. Никто этого даже не скрывал. В чем пришел «наш лапочка», что сказал «наш лапочка» на уроке в 9-«Г» или 9-«Б» передавалась из уст уста. Многие девчонки навязывались к нему на уборку в кабинет физики… Если намечалась лабораторная работа, слабый пол тут же предлагал свои услуги — помыть пробирки или подготовить наглядные пособия к опытам. Вот почему-то на подобную работу в кабинет химии желающих упорно не находилось…

— Ну, это вполне понятно, — сказала Света.

— И вот в один прекрасный день я замечаю…

— … что и этот, новый учитель, как-то выделил тебя среди остальных? — сказала Света.

— Да, а как ты догадалась? — искреннее удивилась рассказчица.

— Это было не сложно… Если ты понравилась одному учителю, то почему ты не могла понравиться и другому? И к тому же, — при этих словах дочка хитровато сощурила глазки, — я видела достаточно твоих фотографий тех лет… Так что, не прибедняйся, мамуля.

Женщина рассмеялась.

— Ты не представляешь, сколько хорошеньких, симпатичных девчонок училось в нашей школе. Но самые красивые, просто писаные красавицы, были именно в том классе, где учитель физики был классным руководителем.

— Ну и что же. Значит, в тебе было нечто, чего не было в них. Роковая ты моя мамуля…

— Почему роковая?

— Ну, тогда загадочная…

— Мне кажется, я была обыкновенной.

— Думаю, это было не совсем так.

— Уж не знаю, как там было или в чем там дело было, но однажды я случайно перехватила учительский взгляд, в котором светилась… нежность, — призналась мама.

— Ну, и интересные дела происходили в твоей школе. А еще говорят, что в советское время ни любви, ни секса не было. Интересно, откуда дети брались только…

— Да все у нас было, как и во все другие времена… И люди влюблялись, и дети рождались тоже, — женщина ласково проводит по дочкиным волосам рукою, — зачем далеко за примерами ходить?

— Вот скажи, что ты почувствовала, когда поняла, что физик почему-то обратил на тебя внимание? Наверное, обрадовалась? Ведь он же тебе нравился…

— Я растерялась… А потом даже где-то испугалась. Потому что я не хотела этому верить. Я внушала себе, что все это мне просто кажется, потому что у меня был такой печальный предшествующий опыт… Понимаешь? Я внушала себе, что это неправда, что этого не может быть, что мне все это только показалось.

— Но в действительности это оказалось правдой, а не навязчивой идеей? — допытывалась Света.

— Однажды после урока физики, на перемене ко мне подошли сразу три одноклассницы и в один голос сказали, что заметили, как физик почти всю контрольную на меня смотрел… Мол, влюбился в тебя, что ли? Дескать, везет же некоторым… Я не растерялась, и тут же соврала, что я вот как раз заметила, что он не сводил глаз с одной из них. Знаешь, она сразу так просияла…

— Да, когда за учителем наблюдает столько восторженных и пристрастных глаз девчонок моего возраста, трудно что-то скрыть, — уверенно сказала Света. — Значит, так оно и было. Значит, тебе не показалось.

— Нет, не показалось. Теперь-то я уже это точно знала. Мне было так радостно и приятно сознавать, что он — такой умный, уже окончивший университет, играющий на гитаре, аспирант, и, вообще, такой обаятельный почему-то обратил внимание именно на меня.

— А тебе уже было пятнадцать лет, и ты была уже хорошенькая, — прокомментировала Света.

Мама пожала плечами.

— В нашем классе среди мальчишек у него было три любимчика — отличника, которых он призывал поступать после школы в университет на тот же факультет, который окончил он сам…

— …а среди девочек в вашем классе у него была только одна любимая ученица — это ты, — продолжила Света.

— Да, и хотя я была далеко не самая толковая ученица по части физики, он часто вызывал меня к доске решать задачи, — сказала мама. — Я вообще замечала, что ему доставляет удовольствие произносить вслух мое имя, мою фамилию… Когда я путалась в решении, он брал мелок у меня из рук, начинал сам что-то писать на доске, потом опять отдавал мелок мне…

— И ваши руки нечаянно соприкасались, — заметила Света.

— Да, конечно. Но мне это не было неприятно…

— Ой, мамуль, сколько я интересного про тебя узнала…

— Он очень часто, прейдя на урок, забывал взять классный «Журнал». И всегда именно меня просил сходить за ним в «Учительскую». Это была как бы моя почетная обязанность.

— А подготовиться к лабораторной по физике он тебя часто приглашал? — иронично спросила Света.

Мама засмеялась.

— Бывало. Но он делал это так тактично и ненавязчиво… К тому же, он никогда не приглашал меня одну, обязательно с кем-нибудь из девчонок. Он и сам крутился возле нас, шутил, рассказывал какие-нибудь забавные истории. Понимаешь, с ним было очень интересно…

И он по-прежнему смотрел на тебя на уроках?

— Да, — сказала мама. — Понятно, что он должен был это делать незаметно, ведь учитель на виду. Знаешь, он так хорошо смотрел на меня. В его взгляде было столько нежности. Иногда я ловила невзначай его взгляд и понимала, что он любуется мною… Мне это было приятно, но я ужасно смущалась.

— А как его звали? — спросила дочка.

— Между девчонками мы его называли «наш Сережа», или просто «Сереженька», «наш лапочка»… А вообще-то его звали Сергеем Петровичем. И для меня он навсегда остался именно Сергеем Петровичем — учителем, в которого я по-девчоночьи, так прекрасно была влюблена. И при том, что я ему, конечно же, нравилась, сам он ни в чем никогда не переступал ту черту, которая должна разделять учителя и ученицу… Между нами всегда была некая дистанции. Более того, когда я пришла на выпускной…

— Опиши, как ты выглядела на выпускном балу? — перебивая маму, полюбопытствовала дочка.

— На мне было платье из крепдешина нежно-кремового цвета все в оборочках и рюшечках. А волосы были уложены в локоны и завязаны в пучок. В общем, локоны как бы струились по плечам…Все говорили, что я как Татьяна Ларина на балу…

— Представляю, — мечтательно протянула дочка. — И как же учитель физики пережил еще раз такую красоту по особо торжественному случаю? — поинтересовалась дочь.

— Главное, что он пережил это «правильно»… Теперь-то я это понимаю, — сказала мама. — А тогда… Тогда… Когда я пришла на выпускной вечер, мне показалось, что он как-то холодно со мной поздоровался, не пригласил танцевать, хотя многократно вальсировал с девчонками из своего и других классов. И понимаешь, я все время ловила на себе его взгляд, но как только наши глаза встречались, он тут же поспешно отворачивался… А я так рассчитывала, что он пригласит меня танцевать, и может быть даже… может быть даже …предложит руку и сердце…

— А, так ты в семнадцать лет замуж уже собралась, хитро сощурила глазки дочка, — буду иметь это в виду.

— И не вздумай…В семнадцать лет надо учиться, — стараясь казаться строгой, сказала мама.

— Но ты же мечтала, — возразила Светлана.

— Мечтать не запретишь. Но жизнь — такая длинная и интересная штука… И все хорошо в свое время. И не надо торопить события. И пусть все течет по своему течению… Думаю, так примерно рассуждал учитель. И был, конечно же, прав.

— Да ладно, он и староват был для тебя, — сказала Света.

Мама засмеялась.

— Это ты сейчас со своей колокольни так говоришь. А двенадцать лет — это не такая уж большая разница в возрасте… Вот подрастешь немножко и сама поймешь.

Женщина вдруг замолчала, видимо, что-то припоминая.

— Кстати, вот за два года до моего выпускного в нашей школе произошла такая история, сказала мама, — вот только не знаю, стоит ли тебе ее рассказывать…

— Конечно, стоит, — сразу обиженно сказала Света. — У нас же вечер воспоминаний…

— Эту историю мне поведала по секрету Катька…

— Та, у которой мама была завучем в вашей школе?

— Совершенно верно. Был такой выпуск, когда школу заканчивали в один год и десятые, и одиннадцатые классы. Был такой эксперимент несколько лет… Хотели, чтобы мы учились в школе одиннадцать лет.

— И над вами, значит, экспериментировали, — иронично заметила Света.

— А как же. Но я уже, к счастью, заканчивала десятилетку. А вот кому-то не повезло, и учились на год дольше, и наплыв в вузы в тот год был больше, потому что выпускались одновременно и десятые и одиннадцатые классы. Так вот… Катька дома услышала, что у восемнадцатилетней ученицы одиннадцатого класса с сорокалетним учителем по труду, который преподавал у мальчишек, вышла какая-то история, из-за чего ученица срочно должна была уйти из школы, а учителя того уволили…

— Понятненько-о, — протяжно сказала Света. — Да что ж это за школа у вас была такая! Прямо какие-то шекспировские страсти в ней кипели…

— Обычная советская школа. А страсти и чувства были во все времена. И неважно, что написано на фасаде здания: «демократия» или «социализм». Понимаешь? Потому что миром правят чувства. Хорошо бы, если б только возвышенные…

Светина мама в задумчивости опять взяла в руки красивое зеленое яблоко, любуясь им, а затем отложила его в сторону.

— Так вот…Мы говорили о выпускном… Когда школьный бал закончился, весь наш класс в сопровождении нашей классной руководительницы — химички и двух родителей отправился отмечать прощание со школой и начало взрослой жизни домой к одной нашей однокласснице.

Сергей Петрович, естественно, точно так же сопровождал своих питомцев.

Наша одноклассница жила в частном доме с большим садом. Помню, в саду были накрыты столы. Меня поразило количество выпивки… Наши мальчишки напились. Потом мы полночи шли на главную площадь города. А наутро все четыре класса встретились на площади. Почти у всех парней были красные глаза, бледные лица…

— …и заблеванные новые костюмы, — брезгливо сказала дочка.

— И насколько мне известно, эта традиция не изменилась и по сей день… Но почему нужно именно напиться? — пожала плечами мама.

Она немного помолчала, а затем продолжила.

— Сергей Петрович, как и положено, до конца нес учительскую вахту, оберегая своих птенцов, уже вылетевших из гнезда. Я видела учителя на довольно большом расстоянии, постоянно теряя его из поля зрения. На площади вообще, было полно выпускников из других школ. Ночью прошел дождь. Утром он возобновился. Было сыро и прохладно. Уставшие выпускники начинали разбредаться по домам. Все когда-нибудь заканчивается… У меня новыми белыми туфлями на каблуках были растерты в кровь обе ноги, и каждый шаг по брусчатке площади отдавался болью. И ужасно хотелось спать после бессонной ночи. Я отыскала глазами учителя. Он уже был далеко. Он и его, теперь уже бывшие ученики, уходили с площади… И от этого становилось так грустно, что я еле сдерживала слезы…

— Представляю, — сочувственно сказала Света, у которой тоже глаза были на мокром месте.

— Но печаль моя светла, — сказала мама. Это как раз тот случай…

— И ты с ним никогда больше не виделась? — спросила дочка.

— Знаешь, в городе, где проживает более двух миллионов человек, легко затеряться… Но мне посчастливилось. Его я встретила, причем… дважды. Первый раз это произошло, когда и года еще не прошло после окончания школы. Я шла по центру города, направляясь на курсы, на которых тогда училась, и глаза мне слепило мартовское солнце. И вдруг меня как будто ударил электрический импульс… В толпе людей, шедших мне навстречу по широкому тротуару, я увидела учителя физики.

— А он, он тебя видел? — встрепенулась Света.

— Скорее всего, нет, — сказала мама, — он шел с каким-то приятелем и они о чем-то увлеченно говорили.

— И что ты почувствовала, когда его увидела? — спросила дочь.

Мама выдержала паузу.

— Как там поется в той песенке, которую ты без конца крутишь: «Мое сердце остановилось, мое сердце замерло»…

— А, так ты уже песенку одного из моих любимых ансамблей цитируешь, продвинутая ты моя мамуля и бабуля, — иронически заметила Света. — И пропела: «мое сердце остановилось, отдышалось немного и снова пошло».

— Да, жизнь продолжалась…

— А когда ты с ним встретилась во второй раз? — полюбопытствовала Света.

— О! Это произошло много-много лет спустя. Я уже к тому времени была, как принято говорить, женщиной, обремененной мужем и детьми…Как-то, случайно проезжая в районе университета, из окна трамвая на остановке я увидела мужчину. Что-то в его облике показалось мне знакомым…

— Это был учитель физики? Это точно был он?

— Точно, точно, — кивнула мама. — Трамвай задержался на остановке, и я могла хорошо рассмотреть мужчину… Дело было летом. Легкий загар на лице, подтянутая спортивная фигура без намека на животик…Я помню, он сам не курил, нам не советовал и увлекался спортом.

— По твоему описанию, он выглядел почти, как молодой человек… А сколько же лет ему тогда было?

Мама задумалась, припоминая.

— Думаю, что лет пятьдесят ему уже было. Конечно, он возмужал. Но эти ясные, живые глаза, я бы их никогда не спутала… И печать интеллекта на лице, которая только добавляла шарм. Это был интересный зрелый мужчина. Такие нравятся женщинам.

— А он тебя не увидел в окне трамвая случайно?

— Нет. Он вообще смотрел куда-то в другую сторону, — ответила женщина.

— А если бы он сел в тот трамвай, в котором ты ехала? — не унималась дочка.

— Но ведь не сел же, — усмехнулась мама. — Наверное, он ждал другой. И вообще, по жизни мы «ехали» с ним в разных трамваях… Понимаешь? Так распорядилась судьба. Та страница моей школьной жизни была давно перевернута. И я по сей день благодарна судьбе, что в моей жизни был этот человек…что была такая прекрасная влюбленность. Потому что влюбленность, да еще в таком возрасте, это нормальное состояние души. А помнишь, как сказал поэт: «Любви все возрасты покорны, но юным, девственным сердцам ее порывы благотворны, как бури вешние полям»…

На какое время в комнате воцарилось молчание, а потом Света сказала: «Ну, если ты мне столько интересного про школу рассказала, представляю, что ты можешь рассказать про свою студенческую жизнь»…

— Э, нет, — покачала головой мама. — Это уже совсем другая история… И говорю я так вовсе не потому, что поздний час. Просто в жизни довольно часто случается так, что студенты влюбляются в своих преподавателей, а преподаватели — в своих студентов. Женятся, выходят замуж. И это нормально. Но в моей студенческой жизни ничего такого не было. Когда я была студенткой, у меня было достаточно почитателей моего возраста…

И видя враз заскучавшую дочкину физиономию, женщина усмехнулась.

— Ладно… Был у меня такой эпизод на третьем курсе. Я никак не могла сдать «зачет» по зарубежной литературе. Преподаватель-мужчина был довольно неприятным человеком — злым, надменным, насмешливым. Студенты его не любили и боялись. А студенточки о нем вообще такие истории рассказывали…жуть… Впрочем, тебе об этом знать не надо… — Это почему же? — встрепенулась Света.

— Так вот, ходила я сдавать ему этот «зачет» трижды, — продолжала мама, как бы не слыша вопроса. — Много читала, готовилась — все, как положено. Прихожу на экзамен, начинаю отвечать, преподаватель перебивает меня на первой фразе и говорит: «Вы не владеете предметом, прейдете в следующий раз». И смотрит на меня каким-то немигающим гипнотическим взглядом, от которого холодеет все внутри…

— Ты трижды к нему ходила, и трижды он тебя выпроваживал? — удивленно спросила дочка.

— Представь себе, — сказала мама. — А сдать это предмет можно было только ему. И вдруг я случайно узнаю, что этот тип ненадолго уехал в какую-то зарубежную командировку. Скорее бегу в учебную часть за разрешением пересдать «хвост» другому преподавателю и получаю его. Прихожу на экзамен к десяти утра. Принимает довольно молодой для профессора мужчина. Захожу вместе с другими студентами с других курсов, а он мне говорит: «Подождите немного, я приму своих студентов сначала, а потом «хвостовиков». Жду… Подтягиваются и другие «хвостовики». Смотрю, он их принимает вместе со своими студентами. Захожу и я с ними. А он мне опять: «Девушка, вас я приму позже»… Все стою перед дверью в аудиторию, нервничаю. Уже полдня прошло. Профессор вышел перекусить в университетском буфете. Возвращается назад, а я опять к нему: «Скажите, пожалуйста, а когда мне можно будет зайти, я жду с самого утра?» А он и отвечает: «А вы, девушка, не торопитесь, потому что вы зайдете самой последней»…У меня сердце совсем упало…ну, думаю, как глянет в зачетку, что я уже трижды не сдала. А студенты все валят — очники, заочники, вечерники. Я пошла в буфет, выпила какого-то невкусного холодного кофе с черствым пирожком. Вернулась, опять стою, жду под дверью. В общем, зашла я в аудиторию только где-то в восьмом часу вечера…

— Ну, вот и до вас очередь дошла, — сказал совсем не старый профессор мягко, устало подперев голову рукой и пристально глядя на меня из-под стекол очков. — Давайте зачетку…

Сердечко мое екнуло. Он ее раскрыл и спросил, как мне показалось, немного иронично: «Готовитесь плохо или просто не везет вам»?

— Нормально готовлюсь: и тогда, и сейчас готова отвечать по предмету, — стараясь казаться спокойной и уверенной в себе студенткой, ответила я.

— Тогда в чем же дело? — добродушно спросил преподаватель.

Я пожала плечами и ответила искренне, как было на самом деле: «Мне трижды говорили, что я «не владею предметом». Но как мог об этом узнать преподаватель, если он меня ни разу даже не выслушал, сразу обрывая на полуслове и говоря, чтобы я пришла в следующий раз»…

И тут профессор громко рассмеялся.

— Неужели вы не поняли до сих пор? Да вы ему просто очень понравились…

И видя удивление в моих глазах, добавил: «Можете не сомневаться в этом. Понимаете, все объясняется очень просто. Говорю же — понравились… Ну, ему еще захотелось вас увидеть. А как он это мог сделать? Только не поставив вам зачет».

И видя, что я недоверчиво молчу, добавил: «Поверьте, я очень хорошо знаю своего коллегу по кафедре. Ох, и долго б вы еще к нему ходили»…

Совсем не старый профессор замолчал, а затем вдруг виновато улыбнулся.

— Каюсь, и я грешен…Ведь преподаватели — тоже люди. И ничто человеческое нам не чуждо. У меня сегодня безумно тяжелый день, голова вот раскалывается уже. В нашем университетском буфете даже пообедать нормально нельзя. Съел подгоревшую яичницу, жаренную, по-моему, на каком-то техническом масле…Запил все это бурдой под названием «кофе с молоком». И целый день выслушиваю студентов, половина из которых несет такой бред…

Он немного помолчал.

— Вы уж меня извините…Я как только вас увидел еще утром возле аудитории, сразу так и решил: «Вот эта девушка будет отвечать последней». Я знал, что денек сегодня будет не из легких. Должно же меня в конце такого тяжелого дня что-то приятное ожидать. Не скрою: все время меня согревала мысль, что вот такая девушка меня целый день дожидается…А вы все порывались сдать «зачет» побыстрее, хотели лишить меня такого удовольствия. И вот я сейчас сижу с вами и все вам это объясняю.

Тут уже я невольно рассмеялась. А профессор так хорошо и устало улыбнулся.

— Ну, нахал, ну, нахал, — сказала Света. — А «зачет» он тебе хоть поставил?

— Поставил, — ответила мама. — И даже спрашивать меня не стал, а я так готовилась, так готовилась…

— Ну, мамуля, — сказала Света, — ну, мамуля…Сколько интересного я сразу о тебе узнала.

Света приподнялась с дивана, подошла к большому зеркалу, покрутилась перед ним и, весьма довольная своим отображением, спросила: «Мам, а, правда, мы с тобою очень похожи?»

— Похожи, — ответила мама. — Только давай спать ложиться.

— Ой, нет, погоди, — сразу встрепенулась Света, которой явно не хотелось, чтобы разговор заканчивался. Она вновь запрыгнула на диван.

— Я хотела тебя спросить…Вот ты, когда рассказывала о том чудище, все время говорила: «этот человек», «этот учитель». Ты не разу не назвала его по имени. Ты забыла, как его звали или…

— Нет, не забыла, — сухо сказала женщина, — просто мне неприятно это произносить вслух.

— Даже спустя столько лет, — сочувственно вздохнула дочь.

— Даже…

Женщина вдруг провела себя рукой по шее, потом еще, словно ощущая какой-то дискомфорт.

— Посмотри, что у меня здесь, — попросила она Свету, чуть приподнимая голову вверх.

Дочь наклонилась к маме, разглядывая ее шею. На лице ее появилась растерянность.

— Большое красное пятно, и рядом еще — поменьше, и еще…

Женщина быстро встала и подошла к зеркалу. Она расстегнула халат. На шее, на груди, на плечах, на животе проступили красноватые пятна. Женщина покачала головой.

— Это рецидив…Сто лет у меня этого уже не было. А ты спрашиваешь, почему не рассказывала. Вот вспомнила…

— Мамуль, извини, это все из-за моего любопытства.

— Да ты-то тут не при чем… Все равно я об этом когда-то тебе должна была рассказать, — вздохнула мама. — Есть такая поговорка, что, дескать, снаряд в одну и ту же воронку дважды не попадает…Но есть и другая: кто обжегся на молоке, тот дует и на воду. Когда твоя старшая сестричка стала подрастать, я очень опасалась, чтобы подобное не повторилось. Я никогда не относилась к родителям — пофигистам. Но видимо, моя активность в родительском комитете отчасти была обусловлена тем, что я знала всех учителей своей старшей дочери, знала всегда какие-то школьные новости, сплетни из жизни учителей.

— Так вот почему ты у меня такая «пассионария», — сказала Света.

— Отчасти… Когда ты стала подрастать, я боялась того же… Парадокс моей жизни: обычно родителей интересует, с кем в школе дружат их дети, а меня интересовало, какие учителя вас учат. А как можно было узнать об этом? Приходилось быть активной мамочкой из родительского комитета…И с твоей старшей сестрой, и с тобою.

— Вот оно как, — немного удивленно сказала Света.

Воцарилось молчание, которое нарушила дочка: «Мамуль, хочу спросить, а ты никогда не встречала больше то чудовище?»

— Однажды это все-таки произошло, — сказала мама. — И что самое интересное, я встретила этого человека за день до своей свадьбы…

— Невероятно, — только и смогла сказать Света.

— Да, пожалуй ты права, в этой случайности присутствовала некая невероятность. Я встретила этого человека на пике своего счастья. Я уже тебе говорила, что в жизни случается много странных и необъяснимых вещей. Эта встреча — явно из этой серии… В тот день с утра я поехала к своей тетушке, которая жила в районе новостройки. Неподалеку от дома, где она жила, находился большой новый рынок. Мы зашли туда с нею, чтобы купить цветы и фрукты. Тетушка встретила свою знакомую и остановилась поболтать, а я не спеша проходила по рядам среди столиков, на которых было представлено разнообразие плодов жаркого лета. Случайно мой взгляд упал на старика, который продавал пол-литровую баночку малины и крыжовник в стакане. Я прошла мимо, а потом меня словно что-то кольнуло…Я резко обернулась. И…Сомнения быть не могло…

— Это был он? Ты его узнала? — с волнением в голосе спросила дочка.

— Да, я узнала его …

— А он тебя видел? — спросила Света.

— Думаю, нет… Разморенный жарой, он сидел в какой-то полудреме, с полузакрытыми глазами, — сказала мама.

— Да откуда он там взялся?

— Когда-то на месте рынка была окраина. И рядом с новыми многоэтажками оставалось еще немало частных домов с садиками за заборами. Вот в одном из таких домов он и жил здесь где-то по соседству. Где-то совсем рядом должно было находиться его «логово», куда много-много лет назад должна была прийти я со своими одноклассниками, чтобы проведать заболевшего учителя…

— Но не пришла, — сказала дочь. — Хотя все равно тебе это аукнулось, — дочка глянула на мамины красноватые пятна.

— И что ты испытала при этой встрече?

— Омерзение…Отвращение, — сказала мама. — Он выглядел старше своих лет. Замечено, у многих старых людей с годами на лице проступает благость, мудрость, доброта…Этот рано подряхлевший и неопрятный старик был явно не из их числа. Но более всего меня мучил потом вопрос, на который я и сейчас не нахожу точного ответа… Почему…почему этот человек явился мне именно в тот момент, когда я была так счастлива и в моей жизни было все прекрасно? Зачем судьба приберегла для меня эту встречу, которая, видимо, все же не была такой уж случайной, раз она произошла. Зачем? Какую-то загадку загадывала мне жизнь…

— И ты ее разгадала?

Женщина пожала плечами.

— Не знаю…Но мне почему-то кажется, что это было, как намек, как напоминание о том, что жизненный путь человека — это не бесконечная прогулка по райскому саду, дорожки которого усыпаны лепестками роз… Жизнь бывает агрессивна и жестока. И что всегда нужно быть начеку. Всегда надо помнить ее уроки.

Дочка на какое-то время примолкла.

— Мамуль, а мне, знаешь, что кажется…Что он, как злой, мерзкий колдун, тебя околдовал, чтобы ты никому не досталась и не была счастливой… Но время его злых чар прошло. Старый колдун потерял свою силу… и ты вышла замуж за папу…

— Надо же, какое оригинальное объяснение, — улыбнулась мама. — Мне понравилось…И, все-таки, давай спать.

Дочка сладко потянулась, а мама повернула будильник, который Света преднамеренно «отвернула» циферблатом к стене.

— Да уже половина четвертого! — всплеснула руками женщина. — Ладно, спи здесь, я сейчас одеяло принесу.

Через минуту мама вернулась с пуховым одеялом и спросила: «На каком уроке у тебя контрольная?»

— На третьем, — сказала Света.

— Ладно, разбужу тебя к третьему уроку, — сказала мама, а потом, подумав немного, добавила, — да ладно, что такое контрольная по алгебре в мировом масштабе…Можешь завтра в школу не ходить. Поспишь. Отдохнешь.

— Правда, мамуль, — встрепенулась благодарно Света, — честно-честно?

— Честное пионерское, — сказала мама и добавила, — а давай и я с тобой лягу.

Она вышла в другую комнату и вернулась с подушкой. Женщина выключила свет, легла рядом с дочерью на широкий диван.

— Знаешь, я хотела тебе сказать еще, что есть такие вещи, о которых не всегда нужно рассказывать посторонним, — сказала мама. — Ну, просто этого не нужно делать…

— Могла бы этого и не говорить, — немного обиженно отозвалась дочка. — Что ж я не понимаю, что есть семейные тайны… Не волнуйся, Наташке я об этом рассказывать не собираюсь.

— Честно-честно? — переспросила мама.

— Честное пионерское, — копируя маму и уже засыпая, ответила дочка.

А женщина еще долго лежала в темноте с открытыми глазами. Уснула она только тогда, когда совсем рассвело…

Не в то время, не в том месте

Летние июльские сумерки, еще совсем прозрачные, спустились на землю. Они теплой волной обволакивают двухэтажный кирпичный дом в ряду таких же, ничем ни примечательных домов, на тихой улочке южного провинциального городка.

В теплом, как парное молоко, воздухе только-только начинают выводить свои томные рулады цикады. Из городского парка, находящегося неподалеку и плавно переходящего в пригородный лес, доносится пока что одинокий и неприятный выкрик какой-то ночной птицы.

В это время в одном из распахнутых окон первого этажа зажигается свет. Оттуда слышны приглушенные голоса.

В квартире за распахнутым окном — небольшой беспорядок, который случается всегда, когда кого-то провожают в дорогу. На стульях и на тахте в одной из комнат видны разбросанные вещи.

В кресле сидит миловидная девушка лет семнадцати в коротеньком махровом халате розового цвета и с беззаботным видом сушит феном длинные русые волосы, разбросанные по плечам.

Здесь же в комнате на диване лежит отец девушки — мужчина лет сорока пяти. Ему явно нездоровится. На придвинутом к дивану стуле лежат упаковки каких-то таблеток, градусник в футляре. Мужчина допивает травяной отвар.

Мать юной особы перебирает вещи, сложенные в небольшой, но вместительный чемодан из натуральной кожи темно-коричневого цвета. Женщина нервничает.

— Поражаюсь твоей беспечности, Катерина, — обращается она к дочери. — Через час на вокзал ехать, а ты вот именно сейчас решила голову мыть, как будто целого дня не хватило.

— Да, ладно тебе ворчать, мам… До вокзала ехать 15 минут. Уже все собрано.

— Курточку будешь брать? — устало спрашивает мать.

— Да ты что, мам? Лето на дворе.

— Надо же, как все неудачно вышло, — качает головой женщина. — Вот уж точно говорят: человек предполагает, а бог располагает. Я ребенка своего должна была в Москву сопровождать, а отец слег с радикулитом.

— Так я, вроде у знакомых, жить буду, — пожимает плечами Катя.

— Вот именно, вроде. Это же не наша личная знакомая. Просто мне на работе адрес дала приятельница.

— Мам, ну, ты ведь с ней уже созванивалась и обо всем договорилась.

— Все равно волнуюсь…

— Да говорил же тебе сто раз: поезжай вместе с дочкой в Москву, с проводником договоришься, — на нервной ноте подключается к разговору отец.

— Интересно, а кто завтра медсестре дверь пойдет открывать, когда она укол тебе придет делать?

— Ты ведь даже сидеть не можешь, не то что встать с кровати, — устало возражает женщина.

— Так говорил же: старшую дочку надо было вызвать дней на десять. Живет в восьмидесяти километрах от нас. Это тебе не тыща, как до Москвы, — сердится отец семейства.

— Да ведь это все вдруг с тобой приключилось. А у старшенькой и своих проблем хватает, — вздыхает супруга и добавляет чуть тише, — она и так, может быть, скоро к нам приедет…

— Что значит, «может быть, и так»?

Отец, задавший вопрос, и Катя смотрят вопросительно на уставшую и как-то враз сникшую женщину.

— Дочка, да ты ж еще до сих пор в халате, — спохватывается женщина, как бы не слыша прозвучавшего вопроса.

— Уже одеваюсь, — говорит Катя, наконец, поднимаясь с кресла.

Девушка направляется в другую комнату, мать идет за нею.

Катя стоит перед зеркалом. Она расчесывает волосы. Стройную ее фигурку красиво облегают джинсы и топик голубого цвета.

— Дочур, а ну, выгляни в окно, горит свет у этой вороны каркающей или нет? — спросила вдруг мать. — Хорошо, что уже стемнело, может она нас и не увидит, когда из дома выходить будем.

Дочка усмехается, но выполняет просьбу. Она садится на подоконник, чуть откидывается назад и смотрит на крайнее окно на втором этаже.

— Не-а, не горит.

— Да она не ворона, она сычиха самая настоящая, — доносится голос Катиного отца из другой комнаты.

— Да, ладно, пап, и ты туда же — вслед за мамой. Ну, странный она человек — всем известно. Хватит вам уже за кем-то небылицы повторять…

— Да какие небылицы? — встрепенулась мать. Все на нашей улице знают, что если повстречается она кому навстречу, удачи не будет, хоть возвращайся. А если скажет еще чего — вообще плохая примета.

— Вот и попалась она мне навстречу утром, когда я на дачу собрался, — буркнул отец из соседней комнаты, — охала, ахала, как всегда. Потом чего-то каркнула вслед, я только одно слово и разобрал… поясница… А к вечеру меня скрутило.

Катя улыбается, направляясь в ту комнату, где лежит отец, и останавливается в дверях.

— Так, может, она — ясновидящая… Может, она тебя предупредить хотела, чтоб не перетрудился ты в саду-огороде?

— Дочка, хватит болтать, — говорит мать и всплескивает руками, — а гостинцы из холодильника не достали.

Женщина быстро направляется на кухню.

Катя заходит в комнату, где лежит отец.

Следом появляется мама Кати с баночками меда, варенья и соленых огурцов. Укладывает местные дары в большой пакет.

— Я бы больше взяла, если бы вместе ехали, говорит она с сожалением.

— Мне и этого с лихвой, — сокрушается Катя.

— Ну, все… присядем на дорогу, — говорит мать.

— Паспорт, билет, деньги — ничего не забыли? — озаботился отец. — И адрес женщины, где жить будешь.

— Ее адрес и телефон у меня в мобильнике и записной книжке.

— Ты только на еде не экономь, вставила свое слово мать, — питайся хорошо. Я вот только не пойму…

Женщина встает, подходит к столу и берет в руки красочную рекламку, напечатанную на хорошей бумаге с фотографиями, которой обычно зазывают абитуриентов.

— Интересно, а за платное обучение как надо платить? Отсюда, с нашей почты посылать, что ли? Или уже на месте — в Москве?

— Да погоди ты, мам… Сначала поступить надо. А там скажут, — неуверенно вставила Катя.

Женщина продолжает изучать рекламку.

— А тут написано еще, что есть десять бесплатных мест. Может, и нам повезет?

— Навряд ли. Думаю, много желающих на этот факультет будет, — покачала головой дочка.

— Конечно, еще бы, — сокрушается мать.

При этом родительница читает, многозначительно глядя в рекламку, по всему видать, уже многократно читаную фразу: «Студенты факультета «Туристический бизнес и гостиничный сервис» проходят практику в Турции, Тунисе и на Кипре»…

Утомленная хлопотами женщина мечтательно прикрывает глаза.

— Интересно как… по заграницам поездить…

— Размечталась… хватит кудахтать, — резко обрывает ее супруг. — Ты лучше девчонке скажи, какие ее опасности в Москве подстерегать могут. Какая там преступность… вон каждый день по телевизору показывают…

— Да говорила уже, все зубы проела. Ох, дочка, нам пора, — всхлипывает мама.

Катя подскакивает с кресла, на секунду присаживается на диван к отцу, чмокает его в щеку.

— Па, выздоравливай скорее.

Из подъезда на плохо освещенную единственным фонарем улицу выходят две женские фигуры. У матери в руках — чемодан. У Кати — пакет с гостинцами и дамская сумочка.

Катина мама, с опаской озираясь на окно второго этажа, произносит совсем тихо: «Как всегда — темень непроглядная»…

И в этот же момент Катя сильно спотыкается и «ойкает», чуть не падая. Звякает содержимое пакета. Девушка останавливается, проверяя сохранность того, что в нем было.

— Разбилось? — шепотом спрашивает мать.

— Вроде нет.

И в этот же самый миг, возможно, на звуки, доносящиеся с улицы, на втором этаже распахивается окно. Свет в нем не зажигают. И женский силуэт, мелькнувший в темноте с взметнувшимися к створкам окон руками, чем-то напоминает большую черную птицу, взмахнувшую крыльями.

— Ну, вот и дождались, — тихо, с досадой сказала старшая из женщин. — Целый день ее не видать и не слыхать было. Словно, нас специально караулила, ворона. Пошли быстрее.

Из окна соседки тем временем слышатся какие тяжелые вздохи типа «о-хо-хо — хо-хо» и полуразборчивые фразы, которые глухо падают в темноту вслед удаляющимся от дома двум женским фигурам.

Мать берет дочку под руку.

— Держись за меня. А что это она там пробормотала…я плохо расслышала… То ли «упасть» то ли «волчья пасть»?

— Мам, ты хочешь уловить какой-то смысл в бормотании женщины, которую ты считаешь сумасшедшей? Не смеши меня. А мне вот послышалось — «масть». Ну и что из этого? Не бери в голову.

Мать девушки вздыхает.

Женские силуэты растворяются в темноте.

У железнодорожной станции одиноко бредущих путниц догоняет пустой и разбитый тарантас, зовущийся местным маршрутным автобусом. Путницы, не сговариваюсь, невесело усмехаются по этому поводу. Но через пару минут уже забывают об этом, оказавшись на перроне.

Мама Кати показывает билет проводнице, и они обе быстро проходят в купе.

Как оказалось, здесь уже была одна пассажирка, блондинка лет тридцати пяти.

Мать Кати громко, по провинциальному, поздоровалась и пристально посмотрела на попутчицу дочери.

Блондинка тем временем достала из дамской сумочки сигареты, зажигалку и вышла в коридор.

Катина мама с досадой посмотрела ей вслед.

— Надо же… Вагон полупустой, а ты в одно купе с цыганкой попала.

— Разве эта блондинка — цыганка? — удивилась Катя.

— Самая настоящая. Они теперь почти все блондинки.

— В общем, так, слушай меня внимательно, — сказала встревоженная женщина, — если она тебе вдруг будет предлагать погадать за деньги или будто бесплатно, просто так — из любопытства…

— Не буду, не буду, не буду, — перебивая мать, попыталась ее успокоить дочка.

— Послушай меня, — продолжала мать, выглядывая в коридор, — деньги ближе к себе держи, как я тебя учила… И в поезде, и в Москве. Звони домой чаще, в любое время. И ни с какими парнями, которые к тебе будут цепляться, ни в какие кафе, не ходи. А если в гости кто позовет…

— …не ходить тем более, — продолжила мамину мысль Катя.

— А я так мечтала: вот дочку повезу в Москву поступать в институт. Мечтала там погулять с тобой вместе, — обнимает Катю.

В купе возвращается блондинка. Слышен голос проводницы: «Провожающие, просьба освободить вагон».

Мама Кати торопливо покидает купе.

Поезд, наконец, трогается.

Из окна Катя видит маму, которая машет ей рукой, двигаясь по перрону вместе с поездом, пока тот еще не набрал скорость.

Катя тоже машет, прильнув к оконному стеклу.

Попутчица, молчаливо наблюдавшая за прощанием, нарушает молчание.

— В Москву в гости едешь или учиться? — улыбнулась блондинка, обнажая верхний ряд золотых зубов.

— Учиться… А вы тоже до Москвы?

— Нет, я не до конца еду…Я раньше сойду, в шесть утра.

Катерина легко подтянулась на свою вторую полку. Там она быстро переоделась в шорты. Затем достала из сумочки журнальчик и записную книжку.

Блондинка тем временем переоделась в атласный халат жгуче-малинового цвета. Сверху напротив Кате видно, как попутчица достает из сумки еду в пакете, расческу, помаду, духи. А еще — колоду карт, хранящуюся в мешочке из мягкой лайковой кожи бардового цвета, украшенном золотыми узорами.

Дверь купе распахнулась.

— Пассажиры, чай пить будете? — спросила проводница.

— А как же! Встрепенулась женщина. — Мне два стакана.

— И мне…один, — тихо добавила Катя.

Проводница исчезает, и вкупе воцаряется молчание. Катерина листает журнал, блондинка смотрит в окно.

— А хочешь, я тебе сейчас скажу, поступишь ты в институт или нет? — неожиданно спросила попутчица. — У меня карты есть.

При этих словах она зазывно смотрит вверх на Катю, держа в руках красивый кожаный мешочек с колодой.

По глазам Кати видно, что она борется с таким естественным любопытством.

— Ой, я боюсь… Лучше не знать.

Пассажирка разочарованно кладет колоду на столик.

— Может, и так… Ладно, пойду узнаю, как там наш чай.

Катя откладывает журнал, потягивается. Закрывает глаза, прокручивая в памяти день отъезда. Затем чуть приоткрывает вдруг потяжелевшие веки и… засыпает мгновенно и легко.

Вскоре дверь купе распахивается, и появляются блондинка с проводницей.

— О, да тут уже сонное царство, — говорит проводница. Пойду другим пассажирам чай предлагать…

Женщина разворачивается и уходит.

Блондинка ставит два стакана с чаем на стол, достает из целлофанового пакета большой кусок домашнего пирога.

В это время Катя поворачивается во сне, и с верхней полки падает записная книжка девушки.

Попутчица наклоняется, поднимает записную книжку. Из нее выпадает фотография, на которой Катя снята крупным планом. Женщина кладет эти вещи на столик рядом с Катиным билетом.

Спустя некоторое время пассажирка заканчивает трапезу. Но, видно, спать еще не хочет. Зевает, со скучающим видом смотрит в окно. Взгляд падает на Катин фотопортрет. Женщина берет его в руки, начинает рассматривать. Кладет на место, затем снова берет, смотрит пристально, словно, в портрете этой девушки видит нечто, что ее заинтриговало…

Тусклый свет в купе, падая неровными бликами на юное улыбающееся личико с портрета, кажется, искажает его порою, привнося в портрет что-то трагическое, какую-то печать несчастья.

Цыганка быстро убирает со стола лишние предметы. Фото подпирает пустым стаканом, чтобы не упало. Затем берет колоду карт, долго тасует их и затем раскладывает перед фотопортретом девушки. Потом переворачивает карты кверху. Все карты одной масти — это «пики».

Женщина недоуменно смотрит вверх на спящую Катю, потом — вновь на карты. Затем снова тасует колоду и начинает тянуть по одной. Первой выпадает пиковый туз, второй — дама пик, третьей — семерка пик…

В это позднее время в купе гаснет свет.

Вполне вероятно, что Кате, может присниться короткий тревожный сон в то время, когда руки цыганки раскидывают карты, тем самым, как бы против ее желания, накладывая всю эту масть на последующие события ее жизни. В то же время, плохие карты могут падать и потому, что она уже видит во сне какие-то образы, лица из своего ближайшего будущего, к которому ее неумолимо приближает стук колес поезда. Наутро она забудет эти короткие видения. Но этот сон еще повторится. И вполне возможно, что с какими-то персонажами из него она встретится в реальной жизни…

Катя впервые ступила на московскую землю. Она ставит свой небольшой кожаный чемоданчик и пакет с гостинцами на асфальт и с интересом осматривается по сторонам. Осмотревшись, достает из дамской сумочки записную книжку.

Естественно, что неторопливая девушка попадает в поле зрения таксистов.

Первым к ней подскакивает светловолосый голубоглазый парень лет двадцати пяти, который виртуозно подкидывает ключи.

— Девушка, вам куда?

Почти одновременно с молодым таксистом подходит лысоватый пожилой мужчина.

— Молоденьким и хорошеньким — скидки, — добавляет он.

Рядом с Катей стоят вполне нормальные московские таксисты, занимающиеся частным извозом, но она воспринимает их настороженно.

— Да мне недалеко тут, я на троллейбусе, — отвечает она немного неуверенно.

Мужички смотрят разочарованно. Но парень все еще надеется на обаяние молодости.

— А, может, все-таки подвести?

— Такие девушки должны только на авто ездить, — комплиментарно добавляет пожилой таксист.

Катя, тем временем, подхватывает свои вещи и направляется в сторону троллейбусной остановки.

— А жаль… Хорошая ушла фигурка, — говорит молодой парень, глядя незнакомке вслед.

Катя выходит из троллейбуса, переходит на противоположную сторону. Останавливается, сверяется с записной книжкой и сворачивает в тихий переулок. Какое-то время не спеша идет по нему, пока не останавливается возле четырехэтажного дома постройки начала прошлого столетия.

Дом с двумя подъездами представлял такое зрелище: одна его половина, уже отреставрированная, выглядела шикарной, хоть и нежилой. Другая, в которой, очевидно, проживают жильцы, смотрится более, чем скромно. Можно даже сказать, серо и обшарпано.

Дверь с домофоном чуть приоткрыта, потому что домофон сломан.

Катя входит в подъезд и осматривается. Лифта здесь нет. И девушка начинает подниматься по широкой и красиво изогнутой лестнице.

На третьем этаже она останавливается у квартиры со множеством звонков. Девушка заглядывает в записную книжку, потом звонит в один из них.

Дверь распахнулась мгновенно. Катя даже не успела услышать шагов, как в дверном пролете нарисовался типичный московский татаромонгол, этакий брюнетистый мачо лет двадцати семи, в шортах из обрезанных джинсов и в мягких кожаных полусапожках, скорее, похожих на кожаные носки. Его обнаженную и волосатую грудь украшала большая двухцветная татуировка в виде зеленого дракона, дышащего красным пламенем. Языки пламени переходили также на верхнюю часть рук, а на конце каждого языка — еще резвились маленькие дракончики.

Открывший дверь, ухмыляясь, смотрит на девушку немигающими, какими-то странно блестящими черными глазами.

— Я знал, что ты прейдешь… Я ждал.

— А…это…12-я квартира? — невольно отпрянув от дверей, испуганно спросила девушка. — Клавдия… Ивановна здесь живет?

— Нет… Это — тринадцатая квартира… И ни какая Клавдия здесь не живет, — все так же ухмыляясь, ответил незнакомец.

При этих словах Катерина еще немного отступила назад, чтобы свериться с номером на открытой двери. На прикрепленной с незапамятных времен табличке явственно вырисовывалась цифра «12».

В это время за дверью послышались шаркающие шаги. И еще Катерина услышала старческий, какой-то неприятный, резко-скрипучий голос, который спросил: «Кто там, Тимур?»

И следом в двери возникла, как привиденье, сама его обладательница — остроносая, узкоглазая, маленькая, с растрепанными седыми волосами, очень старая женщина, говорившая по-русски с сильным акцентом. Изо всех своих немощных сил она попыталась протиснуться вперед, пытаясь сбросить руку парня, перекрывшую дверной проем.

— Пусти меня, пусти… Скажите, девушка, вы из…

— Да, девушка из фирмы по расселению жильцов, — перебивая, и все так же, дразня старуху, сказал мачо.

— Скажите им, я не поеду, — переходя уже на крик, сказала татарка. — Я не поеду в Бутово… Да пусти же ты меня, пусти, проклятый…

— Да кто тебя спрашивать будет. Правда, девушка? — продолжал издеваться над старой женщиной тот, кого она назвала Тимуром.

При этих словах жгучего брюнета, перепуганная Катя, молчаливо наблюдавшая за этой перепалкой, испугалось еще больше, от того, что поняла: в глазах старухи ее хотят выдать за какого-то другого человека, которого та почему-то боится.

— Проходите, девушка, проходите, — почти галантно сказал брюнет. — Давайте обсудим все варианты…

От всего увиденного и услышанного Катя уже собралась подхватить свои вещи и бежать вниз по лестнице.

И только тут заметила интеллигентного вида женщину лет шестидесяти пяти, поравнявшуюся с ней. Из-за крика старухи она не слышала, как та подошла и остановилась позади.

— Что тут опять происходит, Тимур? — осуждающе спросила женщина. — Крики внизу слышны…

Мачо, как бы нехотя, освобождает дверной проем и отходит вглубь коммунальной квартиры, оттаскивая от дверей старуху.

— Извините, а вас случайно не Клавдией Ивановной зовут? — кидается к незнакомке, как спасительнице, девушка.

— А ты, наверное, Катя?

— Да, это я, — выдыхает обрадовано гостья столицы.

— Тогда заходи, чего стоишь.

Девушка подхватывает вещи и идет вслед за пожилой женщиной.

Клавдия Ивановна достает ключи и открывает дверь в свою комнату.

В длинном, плохо освещенном коридоре коммуналки маячит полуобнаженная фигура мачо.

До вошедших долетают слова, произнесенные им довольно громко:

— А личико, какое хорошенькое. И что главное — свежее…

Пожилая женщина качает головой, усмехается, пропускает Катю впереди себя и захлопывает дверь.

А в коридор откуда-то из дальней комнаты долетают выкрики старой женщины. Снова слышится «проклятый» и еще какие-то слова на татарском языке.

Катя попала в огромную, метров на пятьдесят комнату, с очень высоким потолком, украшенным замысловатой лепниной.

Осмотревшись, девушка начинает доставать гостинцы и только сейчас, кажется, облегченно вздыхает.

— Ну, и соседи у вас… Напугали меня.

— Этот, что ли, разрисованный? — Клавдия Ивановна брезгливо поморщилась. — Да и не сосед он вовсе. Просто к своей бабке приезжает с другого конца Москвы. Путается тут под ногами. А мы-то, вообще, с ней вдвоем в этой квартире только и остались.

— В такой большой? — удивляется Катя.

— Съезжают жильцы наши потихоньку, — вздохнула женщина. — В новые квартиры. А мы вот не хотим. Да все равно отселят. Сколько нас тут осталось-то в шестнадцати квартирах, по пальцам пересчитать…

Катя с интересом рассматривает комнату, которая из-за такого большого метража кажется пустоватой.

— А я в магазин выскочила, тут рядом. Вот мы и разминулись.

— А я звоню, а тут этот… — все еще сокрушается Катя.

— Да звонок у нас теперь общий. Один только и остался. Да и тот звонит в комнату, в которой уже никто не живет, — сказала Клавдия Ивановна.

— Странно как. Звонок… в пустую комнату.

— Да что ж странного? Нам уже никто ничего ремонтировать не хочет. А этот хоть звенит громко, на весь коридор слышно.

— В вашей комнате танцевать можно…

— Да, большая, — соглашается женщина — Дышится в ней легко, воздуху много, потому что потолки высокие. Хотя раньше, давно еще, когда в квартире жильцов много проживало, здесь две комнаты было. Вон видишь, след на потолке от перегородки остался.

Катя смотрит вверх, на потолок, где проглядывает едва заметная полоса.

Хозяйка тем временем начинает рассматривать гостинцы: мед и варенье, аппетитные огурчики в трехлитровой банке.

— За гостинцы спасибо, конечно. Но не надо тебе было такую тяжесть тащить.

— Чуть не забыла, — спохватывается девушка. — Мама сказала, чтобы я заплатила вам за проживание, сколько скажите. Отблагодарила, в общем.

— Ну, это все лишнее. Мы и без денег разберемся. Вот сейчас чайку попьем. Пойдем со мной, я покажу, где у нас кухня, ванная, туалет.

Клавдия Ивановна берет чайник и выходит в коридор. Катя идет следом.

Женщина ведет девушку плохо освещенным, широким и длинным коридором со множеством закрытых дверей.

Они входят в огромную кухню с несколькими газовыми плитами. Клавдия Ивановна снимает висящую на стене зажигалку, высекает искру, ставит чайник.

Затем показывает ей еще огромную комнату с двумя старинными чугунными ванными и сильно облупившейся плиткой на полу и стенах.

Во время всей этой непродолжительной экскурсии Катя постоянно ощущает на себе тяжелый пристальный взгляд черных блестящих глаз московского татаромонгола…

Девушка уже вполне освоилась на новом месте и теперь собирается ехать в институт. Она стоит перед зеркалом, которое вмонтировано в дверцу какого-то старинного шкафа, приводит себя в порядок. На ней — воздушная, почти «летящая» кофточка телесного цвета на тоненьких бретельках, в тон — юбочка, коротенькая, вся в модных оборочках.

— А как институт называется, куда будешь поступать? — наблюдая за Катиными сборами, спрашивает гостеприимная хозяйка.

— Ой, у него какое-то длинное название… — морща лоб, пытается вспомнить девушка. — Сейчас…

Она отходит от зеркала, открывает сумочку, достает оттуда рекламную брошюрку. Читает.

— …Гуманитарная академия…социально-культурологического направления и сервисных программ.

— Надо же, — пожимает плечами Клавдия Ивановна. — А я вот военную академию знаю, медицинскую еще, академию наук. В Москве несколько пединститутов, я один из них заканчивала когда-то. Ну, из известных — МГУ, конечно. Еще — иняз. А это, видать, что-то новое. Нет, не слыхала про такой.

— А я когда «Справочник для поступающих в вузы» изучала, так там еще много разных академий было по Москве, — доверительно — добродушно заметила Катя.

В глазах бывшей учительницы при этих Катиных словах мелькает какая-то догадка, на губах появляется чуть ироничная улыбка. Она хочет что-то сказать, но тут звонит телефон.

Первый звонок раздается сначала в коридоре, а второй — на параллельном телефоне, который стоит на невысоком холодильнике в комнате Клавдии Ивановны.

Хозяйка подходит к телефону.

В тот самый момент, когда звонит телефон, в затемненном коридоре появляются ноги мачо, быстро ступающие в мягких кожаных джурабах. А затем, словно возникшая из темноты воздуха, разрисованная волосатая рука, бесшумно снимает телефонную трубку одновременно с Клавдией Ивановной.

— Да, да, здравствуйте, приехала, — откликается на междугородний звонок москвичка. — Сейчас будете с ней говорить.

— Катя подбегает к телефону.

— Все хорошо, мам. Не волнуйся. Хорошо доехала. Вот сейчас собралась в институт, все разузнаю подробно, а вечером позвоню. А как папа? Понятно… Ну, пусть лечится. Пока, пока, целую.

Буквально через пять минут Катя уходит. Клавдия Ивановна провожает ее до входных дверей коммунальной квартиры.

Выйдя из подъезда, девушка направляется в сторону остановки троллейбуса. Поравнявшись с балконом на третьем этаже, она вдруг резко разворачивает голову, словно ее притянуло магнитом, и смотрит вверх.

На старом, облупившемся от времени и просвечивающим ажурными металлическими прутьями балконе, виден внук старой татарки, который сидит на каком-то обшарпанном пуфике и курит кальян.

Увидев девушку, он отвлекается от своего занятия и поднимается во весь рост.

Катя отворачивается и ускоряет шаг. Но почему-то, словно, против своей воли, еще раз поворачивает голову в сторону мачо.

— Я буду ждать… Я знаю, ты еще вернешься, — долетают до ее слуха слова неприятного человека.

И Катя, как лань, ощущающая опасность, как можно быстрее старается преодолеть расстояние от тихого переулка до шумного и людного проспекта.

В одной из аудиторий Гуманитарной академии собралась пестрая абитуриентская публика — недавние выпускники, москвичи и приезжие. Среди собравшихся присутствует немало родителей.

Среди этой разношерстной толпы затерялась и Катерина. Она сидит в самом конце аудитории у окна, взволнованная и даже немного торжественная, заранее приготовив записную книжку и ручку.

Наконец, в аудиторию входит моложавая женщина из администрации: этакий типичный образец секретаря декана факультета, инспектора, методиста, в лучшем случае — второго заместителя по общественной и воспитательной работе. Она вносит с собой волну ароматов дорогих духов, которым, кажется, пропитан весь ее струящийся шелковый прикид из дорогого бутика…

Смазливая дамочка с дежурной улыбкой на лице поправляет красивые очки и начинает свою речь. Надо отдать ей должное: она хорошо справляется с уготованной ей ролью «живого рекламного ролика», призванного нанести сокрушительный удар тяжелой артиллерии по части родительских кошельков.

— Мы рады, что вас привлекла именно наша Гуманитарная академия на таком разнообразном рынке высшего образования, — сладкоголосо начала она. — Как показывает жизнь, выпускники всех наших факультетов очень востребованы на сегодняшнем рынке труда. У нас замечательная учебная база. Вы можете убедиться в этом сами сразу после нашей беседы. Загляните в компьютерные классы, нашу библиотеку. У нас замечательный спортивный зал с тренажерами. Сходите пообедайте в студенческую столовую и убедитесь сами, как вкусно готовят наши повара…

— А общежитие у вас есть для иногородних? — перебивает чей-то басистый родитель сладкоголосую трель.

— Конечно, конечно… Разумеется, за дополнительную плату.

— А сколько стоит проживание в общежитии? — не унимается все тот же бас.

— Комната на трех человек — 150 евро, на двух — 200 евро. Разумеется, с каждого студента в отдельности.

И женщина из администрации невозмутимо продолжила далее свою программную речь.

— Хочу обратить также ваше внимание: вот это замечательное здание, в котором мы сейчас находимся, не только удобно расположено в самом центре Москвы, но является также собственностью нашей академии. Не секрет, что в столице полно вузов, у которых администрация и приемная комиссия находятся чуть ли не у стен Кремля, а их студенты учатся в арендуемых зданиях, разбросанных по окраинам, а то и за чертой Москвы.

По соседству с Катей расположились папаша с сыном. Правильнее было бы сказать, папаша, притащивший сюда сына силком. Потому что у сына был абсолютно пофигистский вид. Он сидел, не снимая наушников, чуть подергиваясь, очевидно, в такт звучавшей мелодии.

При словах о близлежащих стенах Кремля, старший из мужчин нервно заерзал на стуле.

— Ну, и сдерут же они с нашего брата за все свои удобства по полной программе, — буркнул он тихо себе под нос. И тут же громко, перебивая администраторшу, спросил, — а сколько будет стоить обучение в вашем вузе?

— Это будет зависеть от выбранного факультета, — парировала ораторша, ловко уходя от заданного вопроса. — Кстати, на каждом факультете — у нас есть по десять бюджетных мест. Послезавтра в двенадцать часов на всех факультетах начинается экзамен-тестирование. Тот, кто пройдет успешно первый тур, допускается ко второму. Для поступления надо набрать не менее пятнадцати баллов.

И еще раз одаривая всех дежурной улыбкой, завершила свою речь призывом.

— Заинтересованных приглашаем в «Приемную комиссию», которая находится в аудитории номер десять. И…думайте быстрее: количество мест ограничено.

В «Приемной комиссии» с одной стороны стоят столы, за которыми сидят девушки, принимающие документы абитуриентов.

С другой — сдвинуто несколько столов, за которыми поступающие заполняют необходимые бумаги.

Среди них — и Катя, которая старательно выводит в анкете свои Ф.И.О. — Сошина Екатерина Владимировна.

Неподалеку от нее расположилась девушка — блондинка с явным перебором косметических средств на молодом лице и чем-то напоминающая живое воплощение куклы Барби. Она только что закончила писать и с интересом посмотрела на Катю. Уловив, наконец, момент, когда и Катя тоже отложила авторучку в сторону, поинтересовалась: «А ты на какой факультет поступаешь»?

— «Туристический бизнес и гостиничный сервис», — отозвалась Катя.

— Так и я туда же, — встрепенулась блондинка, похожая на Барби.

Девушки знакомятся. Сдают документы. И выходят в уютный дворик института, где садятся на лавочку. Алена, так зовут блондинку, достает сигареты, закуривает. Протягивает пачку Кате, но та оказывается.

— Не куришь? — удивляется новая знакомая.

Катя отрицательно качает головой и добавляет: «А я не знала, что тут общежитие есть».

— А сейчас где живешь? — поинтересовалась Алена.

— У знакомой.

— А я с матерью у дальних родственников остановилась. Хочу в общагу поскорей оформиться, как абитуриентка. Мать потом все равно уедет, а мне хочется по Москве поболтаться немного. А под контролем у родни не хочу находиться. А у тебя какие планы?

— Поступить хочу. Я так поняла, дней за десять все решится. В любом случае — до 1-го сентября еще полтора месяца, я домой уеду.

— Да и я тоже. Вот только немножко погуляю по Москве, потом домой — в Ростов. Я еще с родителями должна в Анталию съездить, — беззаботно добавила Алена. — Дашь мне свой номер телефона?

Девушки обмениваются номерами мобильных телефонов и выходят из дворика Гуманитарной академии. Затем еще какое-то время, не спеша, бредут, любуясь центром столицы, приукрасившейся на европейский лад.

Клавдия Ивановна смотрит вечерние новости.

Катя изредка бросает взгляд на телеэкран, поглощенная изучением фотоальбома, который ей дала посмотреть хозяйка. Здесь очень много фотографий, где учительница снята с учениками и бывшим супругом, которого уже нет.

И тут зазвонил телефон.

— Звонок междугородний, наверное, тебя, — сказала Клавдия Ивановна.

Катя соскакивает с дивана, радостная бежит к телефону.

— Да, мам, это я. Все хорошо. Ездила в институт, все узнала. Что? Плохо слышно. Послезавтра у меня уже экзамен. Да, послезавтра. Если сдам хорошо, то через несколько дней еще будет второй тур. Чтобы поступить, надо набрать пятнадцати баллов. Угу… Буду стараться. Как папа? Да позвоню я, позвоню.

— Волнуются, это понятно, — говорит Клавдия Ивановна, выключая телевизор.

Хозяйка зевает. Трет затылок.

— Видно, опять атмосферное давление упало. Вот сейчас наглотаюсь всякой гадости — и на боковую.

Женщина достает из тумбочки свою домашнюю аптечку, капает какие-то капли, пьет их, морщится, затем глотает еще таблетки.

— Включи себе бра, пожалуйста, а я сейчас общий свет погашу. Я привыкла рано ложиться. И рано вставать.

— А я еще немного почитаю….пособие по истории для поступающих, — сказала Катя.

— Ох, и не завидую я сегодняшним учителям, которые историю в школе преподают, — сказала Клавдия Ивановна. — Сейчас эту историю на все лады склоняют.

— А представьте, каково нам …все это учить и сдавать… А вы что в школе преподавали?

— Географию.

Женщина гасит общий свет.

— Ну, вот и еще один день прошел, — зевая, говорит она. — А перед сном не забудь сказать: на новом месте приснись жених невесте. Может, приснится кто…

— Хорошо, если не забуду, — засмеялась Катя.

Спустя какое-то время девушка гасит свет, с улыбкой проговаривая фразу, которую ей посоветовала произнести, на ночь глядя, Клавдия Ивановна.

Утомленная поездками и впечатлениями, засыпает быстро. В объятиях Морфея Катерине привиделось, что идет она по коридору коммунальной квартиры, но не нынешней, а той, какой она могла быть когда-то, давно: совершенно неузнаваемой и шикарной. Девушка заходит в роскошную ванную комнату, всю из мрамора в нежных розово-сиреневых тонах, с мозаичным полом, огромными зеркалами и золочеными светильниками. Она видит свое отражение в зеркале в образе романтической девушки, облаченной в красивую старинную сорочку, украшенную дорогими кружевами. Какая-то тень вдруг мелькает в зеркале. Девушка оборачивается в открытую дверь ванной комнаты и … видения начинают исчезать, потому что Катя просыпается. К реалиям жизни ее возвращает настойчивый и громкий звонок, который громко звонит в одну из пустых комнат коммуналки.

Она зажигает бра, смотрит на Клавдию Ивановну. Но та крепко спит, даже похрапывает.

Катя гасит свет и начинает прислушиваться.

В конце коридора скрипит дверь, слышны шаркающие шаги, которые приближаются. Затем доносится звук открываемого замка. Слышны приглушенные голоса: ворчанье старой татарки и еще мужской голос, от звука которого Катя невольно вздрагивает.

Девушка долго ворочается, не может уснуть. Наконец, засыпает тревожным, чутким сном.

В это время в конце длинного коридора появляется мужчина. Его походку можно сравнить с хищной поступью крупного зверя из семейства кошачьих… Неслышно ступающие в мягких кожаных джурабах ноги замирают у двери в комнату Клавдии Ивановны.

А Кате в это же время снится продолжение ее сна. С того момента, когда в роскошной старинной ванной в зеркале промелькнула тень…

Девушка оборачивается, подходит к двери, выглядывает в коридор. Ей кажется, что она видит какое-то подобие улетающей огромной черной птицы. Она закрывает двери ванной комнаты, оборачивается и вдруг замечает, что прежняя красота помещения улетучилась. Перед ней — огромная ванная комната с облупившейся плиткой.

Катя раздевается и принимает душ. Вскоре замечает, что кто-то рвется в ванную, так сильно, что, кажется, сейчас слетит с петель дверь…

Даже проснувшись, Катя не может отойти от испытанного ужаса и явственности видения.

Она решает включить бра. При свете немного успокаивается. Но тут ей начинает казаться, что у двери она слышит какую-то возню.

Девушка встает с постели и тихонько крадется к двери.

На двери накинута цепочка. В единственном замке торчит ключ со стороны комнаты. Оторопев, девушка видит, как ключ… медленно-медленно проворачивается, пока не падает с сильным стуком.

Катя вздрагивает и смотрит на Клавдию Ивановну. Но женщина спит.

Девушка, как загипнотизированная, стоит перед дверью до тех пор, пока не поворачивается ручка и …дверь приоткрывается. Теперь ее удерживает лишь старая, но крепкая цепочка.

Катя включает общий свет и бросается к постели хозяйки. Она сотрясает спящую женщину.

— Проснитесь, проснитесь… Клавдия Ивановна!

— Что? Что такое?

Пожилая женщина, наглотавшаяся на ночь лекарств и вдруг разбуженная среди ночи, силится понять происходящее.

— Там… Там, за дверью… Я знаю, это он…

Женщина встает и подходит к двери.

— А…У меня такое уже бывало. Я цепочку накину, а ключ забываю повернуть. Это от сквозняка дверь открылась, наверное.

— Я видела, как проворачивали ключ…

— А тебе не привиделось? — сонно соображая, спросила Клавдия Ивановна. — Хотя, странно… Дверь могла открыться от сквозняка, но ключ-то сам не выпадет.

— Так и я об этом же говорю. Я слышала легкие шаги сначала…

— Да как же ты слышала? Ты что ли не спала и прислушивалась?

— Я спала, но мне сон страшный приснился. Я проснулась… а тут …это…

— А мне супруг мой покойный снился, когда ты меня разбудила, — вздохнула женщина, — ладно, давай спать.

И Клавдия Ивановна закрыла двери, вынула ключ из замочной скважины, поправила цепочку и погасила свет.

Утро. Завтрак закончен. Хозяйка комнаты убирает со стола остатки вафельного торта в холодильник, ставит чашки с блюдцами на поднос и собирается идти на кухню.

Невыспавшаяся Катя в это время заторможено перебирает содержимое своей сумочки.

— Ой, а давайте я помою посуду, — спохватывается девушка.

— Еще чего. У тебя дел своих мало, что ли, абитуриентских? — немного сердится хозяйка.

— Вообще-то, вы правы. Мне в академию надо съездить.

Катя мнется, как бы подбирая нужные слова.

— Вы не подумайте только ничего такого… что мне у вас плохо… Но я узнала, что иногородним дают общежитие.

— А… Так тебе скучно, наверное, со мной? — без всякой обиды в голосе спросила гостеприимная москвичка.

— Нет. Что вы… Это от меня — одно беспокойство. Вот среди ночи сегодня вас разбудила.

— Ночью чего только не привидится. А днем все по своим местам становится. Я уж точно знаю, раз ключ выпал — значит, сама же его плохо воткнула.

— Вы уж меня извините… Но если удастся, то я все же в общежитие перееду. — И тихо, так, чтобы хозяйка не слышала, добавила, — еще одну такую ночь я просто не переживу…

— Что ж, Катюша, поступай, как тебе лучше, — вздохнула женщина. — Конечно, тебе там с подружками веселее будет.

В комнате, где находится «Приемная комиссия» толпится несколько озабоченных абитуриентов. Среди них — и Катя. Она стоит возле стола, за которым восседает все та же женщина из администрации. Только сейчас она уже не сладкоголоса, а суетлива, раздражена и отмахивается от абитуриентов, как от назойливых мух.

— Ты сейчас пойдешь в нашу бухгалтерию на первый этаж, — обращается она к Катерине. — Вот по этой квитанции — оплатишь триста рублей за участие в завтрашнем экзамене. А по этой — за проживание в общежитии. Заплатишь за полмесяца. За это время, думаю, с поступлением все определится…

Катя берет бумаги и выходит из комнаты.

Не дожидаясь лифта, она быстро сбегает по ступенькам, идет по длинному коридору, пока не исчезает за дверью с табличкой «Бухгалтерия».

Вскоре выходит оттуда и, уже не спеша, с интересом рассматривает разнообразную вузовскую информацию, которая украшает стены коридора с обеих сторон.

У двери с надписью «Библиотека» девушка притормаживает, дергает за ручку. Дверь открывается.

В большой комнате, у стойки, где обычно выдают книги, сидит единственный молодой человек в кресле и что-то читает. Худосочного вида юноша, скорее всего, по просьбе руководства института исполняет трудовую повинность на общественных началах. Увидев приближающуюся к нему симпатичную девушку, откладывает книгу.

— Добрый день… Мне бы учебник по русскому языку или… пособие для поступающих.

— Ты абитуриентка? — спросил «библиотекарь поневоле».

— Да.

— Мы обслуживаем только студентов. А вообще-то, такие учебники дома надо иметь, — сказал немного назидательно худосочный.

— Я и имею, только не потащишь же все учебники за собою в Москву, — вздохнула Катя.

— Понятно, — дружелюбно согласился юноша. — В виде исключения могу дать почитать. Но только здесь, под моим присмотром.

Юноша вышел и вскоре возвратился с тоненькой и потрепанной брошюркой.

— И это все? — удивилась Катя.

Юноша многозначительно зачитывает заглавие.

— «Сто самых популярных тестов по русскому языку для абитуриентов». Да этой брошюрке цены нет. Я сам в прошлом году по ней готовился. Перепиши все и вызубри…

— Я так и подумала, что ты здесь учишься, — благодарно улыбнулась девушка.

— Ага, я — псих, и звать меня Кирилл. Псих — в смысле будущий психолог…

Девушка называет свое имя, кладет на стойку свой пропуск абитуриента с фотографией, берет брошюру.

— Вот спасибо…

— И все? — чуть насмешливо спрашивает новый знакомый, который явно заскучал без общения в тиши библиотеки.

— Ну, очень большое спасибо, — отвечает Катя, сознавая свое обаяние и усаживаясь за один из столиков пустого читального зала.

— Вот и помогай после этого…

Юноша изучает Катин пропуск, незаметно приклеивая с обратной его стороны тоненькую липкую полоску, на которой напечатаны его имя и номер телефона.

Спустя какое-то время Кате захотелось есть. И она решила наведаться в столовую.

Здесь было немноголюдно и полно свободных столиков. Катя приготовилась вкушать пиццу, сок и какое-то песочное пирожное.

Неподалеку от себя она заметила все ту же женщину из администрации и полную даму в цветастом платье, похожую на чью-то родительницу, которые уже заканчивали обед.

Случайно Катя увидела, как полная дама достала из сумочки конверт и положила его на стол, прикрывая рукою.

До Кати долетают обрывки фраз.

— Я уезжаю сегодня вечером…

— Да не волнуйтесь вы так. Все хорошо будет, — женщина из администрации ловко передвигает тарелку с недоеденным салатом, прикрывая ею конверт. После чего «конвертируемая валюта» плавно попадает в карман ее костюма.

Дамы уходят.

Катя снова направляется в библиотеку.

— А ты не подскажешь, как быстрее добраться до общежития? — прощаясь с Кириллом, поинтересовалась она.

— Быстрее — только на маршрутке. Но не советую. Это — самый ненадежный в смысле аварийности транспорт. Лучше — на трамвае. Тише едешь — дальше будешь… Эх, не могу покинуть доверенный руководством объект, а то бы проводил, — сожалея, добавил Кирилл.

— Что-то подсказывает мне: мы еще встретимся.

Катя делает вид, что не замечает подклеенную липкую ленту с отпечатанным номером телефона и именем.

— Угу. Мне тоже… — отозвался враз заскучавший Кирилл.

Катя выходит из второго вагона трамвая.

Навстречу ей из первого вагона — спрыгивает с подножки Алена, вытаскивая дорожную сумку на колесиках.

— Ты, Кать… Вот здорово. Все ж таки решила тоже в общагу перебраться?

— Да, — обрадовалась попутчице Катерина.

Девушки резво идут по улице, ведущей к студенческому общежитию.

— А почему вдруг надумала? Ты, вроде, не собиралась? — поинтересовалась Алена.

— Да там тип один… неприятный. Все ко мне цеплялся…

— А кто такой? — с неожиданным воодушевлением полюбопытствовала Алена. — Сам он как — ничего? Москвич? Ну, если тебе не нравится, так, может, меня с ним познакомишь?

— Зачем тебе? Ты ж его даже не видела, — Катя брезгливо передернула плечами.

— А я бы хотела, чтобы у меня в Москве завелся бойфренд. И потом: новое знакомство — всегда интересно. — И усмехнувшись, спросила, — ты что — ни разу не грамотная?

Катя молчит и неопределенно пожимает плечами.

Девушки подходят к порогу общежития.

— Сейчас, когда к комендантше зайдешь, просись ко мне — в четвертую комнату. Там, правда, одна чокнутая уже поселилась, — усмехнулась Алена.

— Почему — чокнутая?

— Увидишь — поймешь…

Алена дождалась Катю, пока та уладила все дела у комендантши. И, наконец, девушки, уже вместе идут по коридору.

Возле комнаты номер «четыре», останавливаются.

На стуле, повернутая к ним спиной, стоит какая-то девушка в черном одеянии и пытается безуспешно ножницами выкрутить шурупы, которые придерживают маленький пластмассовый указатель с цифрой «4».

— Ну, и как мы пройдем? — вызывающе громко обращается к ней Алена.

«Девушка в черном» оборачивается, быстро спрыгивает со стула, надевает черные туфли, на огромной платформе, которые валялись рядом со стулом.

Незнакомка лет двадцати втиснута в узкую, как пенал, черную кожаную юбку. На ней — черная с переливом шелковая кофта, вокруг шеи повязан шифоновый шарфик того же цвета. Из-под шарфика видны бусы доминирующего оттенка.

Белая кожа симпатичного молодого лица кажется даже какой-то неестественно белой, будучи оттененной крашеными волосами цвета иссиня-черного вороного крыла. Большие голубые глаза утопают в черной обводке, на губах — помада под названием «Черная слива». Девушка молча отодвигает стул от дверей.

Минуя крошечную прихожую с совмещенным санузлом, все проходят в комнату.

Казенное жилье представляло собой небольшую комнату со следами дешевого косметического ремонта, где стояли три тахты, три тумбочки, три стула, небольшой стол и два маленьких двустворчатых шкафа для одежды. Очевидно, третий тут просто не поместился.

Катя с интересом посмотрела на «девушку в черном».

— Ой, а я тебя помню… Ты сидела за первым столом на собрании абитуриентов в академии. Ты так выделялась на общем фоне, — добродушно-восторженно сказала Катерина.

— Нашла, чем выделиться. Да у нас в Ростове сатанистов этих тоже хватает, злобно прошипела Алена.

— Да… Наше сегодняшнее утреннее знакомство меня не обмануло, — парировала «девушка в черном». — Воинствующий кругозор ростовской б… Барби впечатляет. — И добавляет, обращаясь к Кате, — не слушай ее. На самом деле, я — гот. Слыхала о таких?

Заметив, удивление в Катиных глазах, продолжила: «Мои друзья — джей-рокеры и анимэшники. Мы фанатеем от всего японского».

И видя, что Катя по-прежнему удивлена и все еще растеряна, «девушка в черном» берет со своей тумбочки журнал «Аниме» и протягивает его Кате.

— Ну, фильмы анимэшные хотя бы смотришь?

— А… фильмы — да. Смотрю. Фильмы мне нравятся, — отвечает Катерина, перелистывая журнал.

— Попала в детский сад, — негромко и пренебрежительно бросает Алена в адрес девушек.

— Тебя как зовут? — поинтересовалась «девушка в черном».

— Я — Катя.

— А меня зовут Куронэко.

— Я ж тебя предупреждала, — крутя пальцем у виска, съехидничала Алена.

— Кура… Как? — запинается Катерина.

— Ку-ро-нэ-ко, медленно, нараспев, произносит «девушка в черном». — Что означает: черная кошка.

— А как тебя зовут не по-японски? — спросила Катя.

— Я хочу, Катя-сан, чтобы ты меня именно так и называла. Ты скоро привыкнешь, и тебе это не будет казаться странным.

И чуть задумавшись, пристально глядя на Катю, добавила: «А вот тебе подходит имя… Момо, что означает… Персик».

— Вот интересно, а Алене какое б имя подошло?

Куронэко лишь на секунду сосредоточенно примолкла, а затем махнула рукой.

— А… Зачем гусей дразнить, — сказала она совсем тихо, чтобы соседка по комнате не расслышала ее слов.

В это время Алена, со злостью разбиравшая свои вещи, направляется к шкафу для одежды.

— Ой! Это что ж такое, не пойму… — вскрикивает девушка, больно ударяясь о выступ тахты — Утром вроде возле моей кровати было больше места…

— Это я сделала маленькую перестановку, — спокойно сказала Куронэко. — Просто моя кровать неправильно стояла. Нельзя спать головой на север. В Японии так только покойников кладут…

— Послушай, ты… Черная курица… — Алена задыхается от злости. — Я чувствую, что мы с тобой не уживемся.

Девушка трет ушибленное место и, забывая о боли, тут же язвит.

— А табличку от двери зачем хотела отодрать? Она что, тоже не в ту сторону смотрит?

— А, правда, зачем? — поинтересовалась Катерина.

— Все дело в том, что цифра «4» — очень несчастливая и плохая цифра для японцев, — сказала Куронэко. — Еще хуже, чем для нас — «тринадцать».

— А почему? — удивилась Катя.

— Японцы пишут иероглифами, — продолжила просвещать девушек Куронэко. — В их языке написание этой цифры совпадает с написанием таких понятий как смерть, горе, рок…

— Надо же, — только и проговорила Катя.

— Так то ж в Японии, а мы в Москве, — добавила свои «пять копеек» Алена.

— А табличку я все равно сниму, — так же спокойно добавила поклонница всего японского, не реагируя на выпад Алены, — просто отвертка нужна.

— А ты у комендантши попроси, — опять съязвила ростовская Барби.

— А есть у японцев счастливые числа? — поинтересовалась Катя.

— Конечно. Особенно счастливое — «восьмерка», — сказала Куронэко.

— Ну… Если тебе так уж не нравится, — решила пофантазировать Катерина, — то… можно единицу авторучкой на табличке незаметно пририсовать… Получится вроде как четырнадцать. И откручивать ничего не надо.

— О-о-о! С кем поведешься, от того и наберешься, — округлила глаза Алена.

— А ты соображаешь, — сказала Куронэко. — Можно еще восьмерку на бумаге нарисовать и заклеить. Как временный вариант сгодится. Но я обязательно эту гадость откручу.

— Гляжу: быстро ты попала под влияние этой японо-мамы, — злясь на Катерину, сказала Алена. — Ну, вот скажи, что ты расселась? Тебе еще вещи надо перевозить. И вообще — у нас экзамен завтра в 12 часов.

— Да просто интересно рассказывают. Вот и сижу. — Катя пожала плечами. — И что там перевозить — у меня одна сумка всего…

В это время у Алены зазвонил мобильный телефон.

— Нет, мам, не хочу и не буду… Я же сказала, что приеду только на вокзал проводить, — недовольно отозвалась на звонок девушка. — Там обо всем и поговорим. Мне эта родня и так надоела. И мы им тоже. Где-где… Да в общежитии я, обустраиваюсь. До встречи. На вокзале.

— А ты откуда? — поинтересовалась Катя у Куронэко.

— Из подмосковной Дубны. Почти москвичка. Городок физиков-ядерщиков, не слыхала?

— Катя отрицательно качает головой.

— А я из Глазово. Тоже не слыхала?

— Не-а, — ответила «девушка в черном». — Я выбрала компьютерный дизайн. А ты?

— А у меня — туристический бизнес…

Во время разговора Куронэко и Кати, ростовская абитуриентка слоняется без дела по комнате. Затем садится на тахту, начинает подкрашивать и без того сильно намалеванные ресницы, обливает себя с головы до ног духами в аэрозольной упаковке.

— Ну, ладно. Надо все же ехать за вещами, — засобиралась Катерина.

— Мне тоже надо ехать, — тут же встрепенулась Алена.

Девушка быстро встает с тахты, бросает кошелек и косметичку в яркий бумажный пакетик в виде сумочки и выходит из комнаты. Катя, попрощавшись с Куронэко, выходит следом.

Девушки, не спеша, идут от общежития к остановке трамвая.

— У меня до отъезда матери — времени навалом. — А вот идти некуда, — вдруг признается Алена. Ты не будешь возражать, если я тебе составлю компанию?

— Да, пожалуйста. Мне так даже лучше, — обрадовалась Катерина, вспомнив неприятное соседство.

Через какое-то время девушки оказываются у подъезда старинного особняка начала двадцатого столетия.

Катя настороженно смотрит на балкон третьего этажа, который в данный момент пуст.

Перед дверью девушка собирается с духом, прежде, чем нажать кнопку звонка. Но, дверь, к ее большой радости, открыла Клавдия Ивановна.

— Ой, Катюша… Проходите девочки, проходите.

Девушки заходят в комнату.

Вскоре из ванной в шелковом халате, вытирая полотенцем жгуче-черные волосы, выходит московский татаромонгол и направляется в комнату, где живет старая татарка.

— Ну, и что ты надумала, Катюша? — поинтересовалась хозяйка.

— В общежитии буду жить, — немного виновато ответила девушка.

— Я так и поняла. Вижу, ты уже подружку нашла…

— Да. Это — Алена. Мы с ней на один факультет поступать будем.

Катя начинает собирать вещи.

— Ой, я и забыла, девчонки, — у меня чайник на плите, — спохватывается женщина.

Уходит, быстро возвращается.

— А давайте чайку попьем. Катюша, ты торт вафельный покупала, надо доедать…

Хозяйка открывает холодильник, достает тортик. Затем вынимает из буфета чашки с блюдцами.

— А где у вас руки можно помыть? — поинтересовалась Алена.

— В конце коридора слева, — говорит Клавдия Ивановна, приоткрывая дверь комнаты. — Мое полотенце голубенькое…

Девушка тихо идет по коридору. Лишь на секунду притормаживает возле ванной и проходит мимо нее.

Она направляется к близлежащей комнате, из приоткрытой двери которой слышна восточная мелодия. Затем осторожно заглядывает вовнутрь.

В приоткрытую дверь видна старая татарка, которая лежит с закрытыми глазами на кушетке в каком-то выцветшем то ли халате, то ли сорочке.

В кресле, в профиль виден татаромонгол, который сидит в распахнутом на волосатой и разрисованной груди шелковом халате. Он втирает бальзам в свою мокрую после купанья черную шевелюру, изредка приостанавливая это занятие, чтобы приложиться к бокалу с красным вином, который ставит рядом с креслом на пол. Тут же стоит раскупоренная бутылка.

— Так вот мы какие, — еле слышно проговорила Алена.

Она тихонько отходит от комнаты и решительно направляется в ванную.

Девушка подходит к раковине. Сильно, на всю мощь напора, откручивает кран. И прислушивается. Затем берет чью-то старую металлическую мыльницу и с силой бросает ее на пол. Снова прислушивается.

В отклик на звук металла, громко ударившего об старую керамическую плитку, слышны шаги.

Теперь девушка немного прикручивает воду, наклоняется над раковиной и раскидывает русые волосы так, чтобы они прикрывали лицо.

В дверях ванной возникает татаромонгол. Кто же еще? Его черные глаза, как всегда, неестественно блестят. На губах — ухмылка хищника. Он подходит к девушке, дотрагивается до ее волос, чуть приоткрывая ее лицо.

Девушка, не противясь, замирает в профиль.

— Вот так-то лучше, птичка, — говорит мачо, проводя рукой по ее подбородку и шее.

Затем он притягивает к носу прядь русых волос, вдыхая сильный аромат духов.

— Сегодня ты другая. А зря: тебе не надо краситься. Так что — прейдешь ко мне сегодня ночью? Я рассажу тебе про потайные двери и ходы…

Девушка продолжает молчать, как бы смутившись, все также немного прикрывая лицо волосами.

В этот момент в комнате старухи заиграла мелодия на мобильном телефоне. И следом скрипучий истеричный голос прокричал: «Тимур, Тимур!»

Мачо нервно дернулся из ванной в сторону коридора.

— Не уходи, — приказным тоном сказал он.

Алена, наконец, закрывает без нужды льющуюся воду, берет голубое полотенце и останавливается в дверях ванной.

В этот момент на другом конце коридора открывается дверь комнаты. Пожилая женщина видит девушку и машет ей рукой.

Алена машет ей в ответ и идет, не спеша, по коридору. Проходя мимо телефонного аппарата, замечает висящую над ним старую пожелтевшую бумажку с указателем номера — «267-40-35», быстро записывает его в свой мобильник. Еще раз оборачивается, перед тем, как зайти в комнату Клавдии Ивановны.

Голова внука старой татарки высовывается в коридор в тот момент, когда девушка, взмахнув копной русых волос, исчезает в дверях комнаты гостеприимной хозяйки.

И в этот же момент из комнаты татарки слышится звон пинаемой ногой пустой бутылки и крики — «проклятый, проклятый».

Клавдия Ивановна и Катя сидят за столом с дымящимся в чашках чаем.

— Я уж думала, ты заблудилась, — сказала женщина вошедшей с полотенцем в руках Алене.

— У вас так интересно, — подсаживаясь к столу, сказала девушка. — Я все рассматривала. Никогда такой ванной и квартиры не видела.

— Я тоже не перестаю удивляться, — добавила Катя.

В это время звонит телефон. Первый звонок раздается в коридоре, потом — в комнате Клавдии Ивановны.

Пожилая женщина не спеша, поднимается из-за стола и подходит к холодильнику, на котором стоит телефон.

Одновременно с Клавдией Ивановной, пока она медленно движется по своей большой комнате в сторону телефона, в коридоре перемещается гибкая мужская фигура. Видны бегущие, временами совершающие прыжки, ноги в черных кожаных носках.

Клавдия Ивановна, наконец, снимает трубку.

— А… Здравствуйте. Сейчас позову. Катюша…

Катерина резво подскакивает к телефону.

— Все хорошо. Завтра экзамен. Мам, я в общежитие сейчас переезжаю.

— Почему? Что случилось? — сразу заволновалась мать.

— Ну, так решила. И все. Ой, мам, чуть не забыла… Ты все спрашивала, сколько надо платить, если поступлю. Я вот узнала: 50 тысяч…

Мать резко замолчала.

— Долларов? — спросила она испуганно.

— Рублей…

— А, понятно, — облегченно выдохнул женский голос на том конце провода.

Клавдия Ивановна хватается за голову, услышав сумму.

— И еще, мам, запиши адрес почты, куда ты мне вышлешь деньги, если я поступлю. Подожди, я сейчас…

Девушка отбегает от телефона, роется в своей сумочке, находит бумажку, быстро возвращается.

— Записывай… Индекс почты — 125048, «до востребования», на мое имя.

— Ты мне адрес общежития дай, — просит мама.

— Да зачем? Я же звоню тебе каждый день. Ну, хорошо.

Катерина опять отбегает от телефона, опять роется в сумочке, возвращается.

— Записывай… А как папа? Алло, алло…

В этот момент разговор неожиданно обрывается.

Разговор обрывается на полуслове, потому что разрисованная волосатая рука быстро кладет трубку на рычаг старого аппарата черного цвета, висящего в коридоре на стене.

Из дальней комнаты в это время выползает в своем непонятном одеянии старая женщина и тихо движется по коридору навстречу своему внуку, держа в вытянутой руке играющий мелодию мобильный телефон.

Татаромонгол на ходу хватает телефон и быстро идет в комнату.

Старуха какое-то время заторможено стоит на месте с вытянутой рукой, потом разворачивается и идет обратно к себе.

Сквозь открытую балконную дверь виден мачо, разговаривающий по телефону.

В самой комнате очень неуютно, она сильно захламлена вещами. В комнате много картонных коробок, которые обычно используются для упаковки вещей при переезде.

Старая женщина направляется к своей кушетке, но не доходит. Она запинается о валявшуюся пустую бутылку от вина. Падает, задевая бокал, который стоял на полу. Женщина испускает вопль, пытается безуспешно встать. Стекло бокала сильно рассекло ей ногу.

Внук прерывает разговор, входит в комнату, пытается поднять свою бабку.

— Нога, нога! — вопит от боли старая женщина.

Мачо хватает полотенце, которым он недавно вытирал волосы, пытается обернуть ногу старухи, из которой сильно сочится кровь.

С непрекращающимися стонами и воплями, спустя время ему удается перенести татарку на кушетку.

Он брезгливо вытирает кровь на своих руках какой-то кофтой старой женщины и звонит по мобильному телефону.

— Скорая?

Приткнувшись за краешком захламленного стола в комнате старой татарки, сидит врач скорой помощи — мужчина лет пятидесяти, заполняя необходимые казенные бумаги.

— Возраст… потеря крови, есть подозрение на сломанное бедро, — констатирует доктор. — Вы поедете с нами?

— Нет, — жестко ответил внук.

— Ну, тогда хотя бы помогите нашему санитару снести носилки, — сухо отозвался медработник.

На балконе третьего этажа стоит Клавдия Ивановна. Она наблюдает, как ее соседку увозит «Скорая помощь».

На миг глаза старой женщины встречаются с глазами внука татарки, который быстро заходит в дом.

— Бедная Анеля, — только и произнесла Клавдия Ивановна.

В коммунальную квартиру возвращается внук татарки. Осторожно ступая, он останавливается у двери комнаты Клавдии Ивановны, прислушивается. Но оттуда не доносится никаких голосов.

Он доходит до дверей комнаты своей бабки, но не заходит, а топчется какое-то время в коридоре. Затем снова, быстро крадучись, подходит к двери соседки. Снова слушает. Но в ответ — тишина.

Быстро возвращается, сильно хлопает дверью и проходит на балкон, оглядывая прохожих. Затем со злостью несколько раз пинает ногой облезлый пуфик, всем нутром чуя, что длинноволосой блондинки уже и след простыл.

Возвращается в комнату. Сейчас, после всего случившегося, здесь еще больше беспорядка.

Мачо плюхается в кресло, брезгливо сбрасывая с него старую испачканную кровью кофту татарки. Она падает в размазанную на полу лужицу крови вперемешку с осколками стекла.

Он с отвращением смотрит какое-то время на всю эту картину, затем разворачивает кресло в противоположную сторону от неприглядного зрелища и звонит.

— Ринат, извини. Никак не закончим этот разговор, — говорит он с нервозностью в голосе.

— Ну, как бабуля? — резво, почти жизнерадостно поинтересовался тот, кому звонил мачо.

— Увезли в больницу, — ответил Тимур, явственно представляя в этот миг изысканно выстриженную бородку говорившего и его пухлые губы у телефонного аппарата «под старину», которые при этих словах должны были изобразить подобие улыбки.

— Ну, видишь, как все хорошо получается, — отозвался Ринат. — Квартирка совсем опустела. Приходи сегодня, все обсудим. А там, глядишь, и долг тебе прощу.

— Я буду, — тихо, но твердо произнес мачо.

Коридор студенческого общежития.

У комнаты номер «четыре» табличка с цифрой-указателем, висящим над дверью, закрыта небольшим листком бумаги. На листке, прикрепленном скрепками, нарисована цифра «восемь».

Катерина, одетая в ночную сорочку, полулежит на тахте и повторяет тесты по русскому языку к завтрашнему экзамену.

По соседству с ней на тахте в разбросанных бумагах и вещах пытается разобраться Куронэко. У нее звонит мобильник.

— Привет, Ооками! — радостно отзывается она на звонок. Не знаю… Завтра у меня в двенадцать экзамен. Если смогу — то, наверное, ближе к вечеру. Хорошо, хорошо, как всегда…

— А эта Оо… — парень или девушка? — полюбопытствовала Катерина.

— Ооками — мой знакомый-музыкант, джэй-рокер. А само это имя означает — Волк, — пояснила Куронэко.

— Такой страшный?

— Совсем наоборот. Скорей, своеобразный. Если хочешь, могу взять тебя с собой в клуб, где он выступает. Пойдешь?

— Я не знаю, — неуверенно сказала Катя.

В этот момент дверь в комнату открывается, и появляется Алена в коротком халатике после принятия душа.

Она садится на свою тахту, демонстративно молча начинает вытирать волосы. На чистое, отмытое от краски лицо, наносит косметическое «молочко».

Куронэко немного удивленно смотрит на Катю. Потом — на «отмытую» Алену. Потом — снова на Катю, молча отмечая некое сходство между девушками.

— Если кто позвонит, скажешь — я в ванной, — говорит Куронэко, бросая мобильник Кате на кровать.

— Я вижу, вы сдружились с японо-мамой? — не без ехидства вопрошает Алена, как только «девушка в черном» скрылась за дверью ванной комнаты.

— Да что ты к ней все заедаешься? — недоумевает Катя.

— Это я заедаюсь? Да эта тварь сама ведет себя так, как будто я ей на хвост наступила.

— Устала… Спать хочу, — зевает и потягивается Катерина.

— А что ты там все изучаешь?

Катя молча протягивает Алене тетрадку с переписанными в библиотеке тестами по русскому языку.

— Я посмотрю, ладно?

Катя закрывает глаза, не отвечая.

Алена какое-то время с ленцой листает исписанную тетрадку, зевает. Откладывает тетрадь на тумбочку. Расправляет «веером» по подушке длинные невысохшие волосы. Прикрывает глаза.

Входит «умытая» Куронэко в шелковом халате «под кимоно» сиреневого цвета.

Видит то ли спящих, то ли дремлющих соседок, отключает свой мобильный телефон. Разбирает постель. Идет к выключателю. Немного задерживается, еще раз бросая взгляд на спящих девушек. Медленно щелкает кнопкой, на ходу в темноте, сочиняя строки в стиле японской поэзии хайку.

Глаз видит лишь оптический обман.

Мысль — проникает в суть.

А суть — различна…

— Вот идиотка попалась, — шепотом произносит Алена.

Дворик Гуманитарной академии залит солнечным светом.

Здесь небольшими группками толпятся абитуриенты разных факультетов, которые уже написали тест-экзамен. В этой пестрой толпе крутится и Катерина.

В дверях академии появляется ярко-черная Куронэко, которую трудно не заметить, особенного на фоне слепящего солнца.

Катя радостно машет ей рукой и идет навстречу.

Куронэко резво сбегает по ступенькам, не взирая на высоченные каблуки на «платформе».

— Ну, как успехи?

— Результаты скажут послезавтра, — неуверенно сказала Катерина.

— А ты как?

— Да вопросы те же самые, что в том году были, — сказала Куронэко.

— А ты и в прошлом году сюда тоже поступала? — удивилась Катерина.

— Да, я первый тур отлично прошла. А на второй просто не смогла прийти, — девушка замялась, — обстоятельства помешали… — И переводя разговор в другое русло, спросила, — ну, так хочешь, я тебя со своими друзьями познакомлю?

— Хочу, конечно, — ответила Катя.

Панорама, открывающаяся с Крымского моста… Красотища, залитая солнцем.

Где-то на уровне середины моста стоят Катя и Куронэко.

— Здорово как, — говорит Катерина, любуясь открывшимся видом.

— Вон видишь: Петр, такой огромный, на берегу… Даже выше храма Христа Спасителя, — показала рукой в сторону скандального памятника Куронэко.

«Девушка в черном» улыбнулась, а затем поинтересовалась: «Конфетки любишь? Вон те невысокие корпуса их красного кирпичика — известная кондитерская фабрика».

И развернувшись в другую сторону, указала Кате рукой в сторону шпиля московского университета.

— Видишь?

Катя кивает. Она залюбовалась проплывающими по Москве-реке «Ракетами».

— А мост какой красивый — подвесной… Никогда такого не видела, — с добродушием провинциалки призналась Катя.

— Да, красивый… Только в Москве он печально знаменит, — сказала Куронэко.

Гостья столицы заинтересованно и удивленно смотрит на «девушку в черном».

— Это известный мост самоубийц, — тихо произносит та.

Катерина округляет глаза и продолжает рассматривать мост уже не с таким восторгом, а даже — с испугом.

В это время Куронэко замечает четверых своих друзей, поднимающихся по очень длинной лестнице, ведущей на Крымский мост.

Но на мост ребята не поднимаются, а останавливаются на одной из площадок лестницы.

Куронэко приветствует их взмахом руки и тянет за собой Катю.

— Пойдем, я познакомлю тебя с друзьями.

Куронэко первой минует пролет лестницы, быстро сбегая на площадку. Она целует одного из друзей, других дружески хлопает по плечу.

Катя останавливается в нерешительности.

Куронэко подхватывает ее за руку.

— Это: Катя — сан. Мы с ней поступаем в один институт.

Один из друзей приветливо протянул руку девушке.

— Я — Ооками.

И обратившись к «девушке в черном», спросил: «Она — Момо»?

— Момо, Момо, — улыбнулась Куронэко, глядя на Катю. — Видишь, как точно я тебя вычислила, персик ты наш…

Знакомство, меж тем, продолжается.

— А меня зовут Кикка, — представился еще один друг Катиной соседки по общежитию…

— …что означает — Цветок Хризантемы, — поясняя Катерине, добавила Куронэко.

— А я — Макибатори, — вежливо поклонился еще одни незнакомец.

— …что значит Жаворонок, — снова уточнила «девушка в черном».

— А меня зовут Ямабуки, что означает Желтая Роза, — опережая Куронэко, сказал один из юношей.

Катя с интересом рассматривает друзей Куронэко, подмечая, что, все они как бы «на одно лицо». Одинаково одеты в черные брюки и белые рубашки с галстуками, с однотипными стрижками, все — хрупкие, не по-мужски изящные.

— А вы всегда…так выглядите? — не могла скрыть удивления Катя.

— Вообще-то, мы так одеваемся, когда выступаем в клубе, — сказал Ооками. — Вот как сегодня, например. Сейчас у нас просто перерыв в концерте и мы гуляем, дышим воздухом…

— И еще я хочу тебя предупредить, чтоб ты не путалась: Макибатори — девушка, все остальные — парни, — сказала Катерине Куронэко.

— А я думала… Ой, вы меня совсем запутали своими именами, — смутилась Катя.

На какое-то время все замолкают, стоя на площадке лестницы и любуясь солнечной панорамой столицы.

Неожиданно за спиной у молодежи нарисовался милицейский патруль в составе двух человек.

— Любуемся красотами? — миролюбиво спросил юный страж порядка.

— А, между прочим, сбор на одном месте пяти человек, уже считается несанкционированным митингом, — сухо заметил второй милиционер — мужчина средних лет со шрамом от ножа над верхней губой. — А вас — шестеро…

— Пересчитали? — чуть насмешливо произнес Ооками. — Мы разве нарушаем общественный порядок?

— Ребята, мост просматривается видеокамерами. Если задержитесь надолго, вас все равно побеспокоят, — все так же миролюбиво произнес молоденький милиционер. — Вон — выставка. Рядом — парк отдыха. Гуляйте…

— Принципиально не сдвинусь с места, — решительно сказала Куронэко. Мне именно здесь нравится стоять…

— Мы вас предупредили, — добавил милиционер со шрамом, бесцеремонно и в то же время с интересом рассматривая Куронэко и весь ее своеобразный прикид.

Стражи порядка уходят, поднимаясь выше, на мост, простреливаемые взглядами молодых людей.

— Не люблю я здесь патрулировать. Тут всегда что-нибудь случается, — зло заметил старший из напарников.

— Да, не самое лучшее место, — согласился молодой и спросил, — ты «этих» видел, что за мода? Не пойму…

— Да кто ж их разберет…Это Москва. Тут мода каждый день меняется, — ответил попутчик и сплюнул.

Молодежь все так же топчется на том же месте.

— Это ж надо такое придумать — «несанкционированный митинг», — усмехается Кикка.

— Это Москва, — вздохнула «девушка в черном»

— Да, Москва. Все безумнее и все дороже, — констатировал Ямабуки и, глянув на наручные часы, добавил, — можем двигать. Двадцать минут до конца перерыва осталось.

Молодые люди начинают спускаться по длинной лестнице.

Снизу, навстречу им поднимаются два рослых парня — по виду «качки», в черных кожаных куртках с металлическими бляхами, в кожаных брюках и ботинках на толстой подошве, с одинаковыми «модельными» стрижками «под ноль».

Расстояние между теми, кто спускается и теми, кто поднимается, сокращается до возможного предела.

— Видишь? — сказал один из «качков».

— Угу, — с радостной мстительностью в голосе отозвался другой.

И хотя «шварценеггеров» всего двое, своей агрессивной массой они закрыли спуск. Парни стоят, ухмыляясь.

Первой не выдерживает этого молчаливого противостояния девушка-Жаворонок (Макибатори).

— Ну, и долго так стоять будем? — обратилась она к тому из них, кто был к ней ближе.

В ответ лысый молча подтягивает к себе за галстук Макибатори, которая вырывается. Его рука скользит по «закамуфлированной» груди девушки. Он ухмыляется, грубо отталкивая ее.

— С тобой я поговорю в другом месте, — говорит лысый.

— Ой, смотри, Петь, сколько обувки хорошей пропадает, — обратился второй стриженный «под ноль» к своему подельнику, кивая на обувь джей-рокеров.

— Сейчас разуем, — гоготнул «Петь». — Тем более, что умыкнули эту детальку из чужого гардероба. Нехорошо. Сейчас за это бить будем.

— Так вы — идейные грабители? — с издевкой сказала Куронэко.

— Заткнись, ворона!

Оттесняя и защищая девушек, Ооками, Кикка и Ямабуки выдвинулись на первый план.

— А может, разойдемся полюбовно? — спросил Ооками.

— С тобою… полюбовно? Тварь…

Один из «качков» плюет и бьет Ооками со всей силы в лицо так, что тот отлетает к перилам лестницы и затем скатывается на несколько ступенек вниз.

Катя испуганно кричит, закрывая лицо руками.

— Смотри, смотри, — обращаясь к перепуганной Кате, говорит все тот же «качок», притягивая за галстук Кикка. — Будешь знать, как с придурками дружить…

Он бьет Кикка в лицо.

— Это тебе — за ботиночки… за причесочку напомаженную… за выпендреж…За сраную демократию…

В это время Ямабуки дерется со вторым «качком», но силы явно не равны. Ему на помощь спешит девушка-Жаворонок. Но в драке достается и ей.

Куронэко рванулась к лысому, который, зажав галстуком шею Ямабуки, бил его по голове. Девушка вцепляется в его руку обеими руками и зубами.

Тот сразу перестает душить и бить Кикка. Он сначала зажимает укус на руке, потом с силой отталкивает Куронэко.

— Ах ты, сучка…

Куронэко отлетает на несколько ступенек вниз. У нее раскрывается сумочка, из которой вместе со стандартным «галантерейным набором» и прочей ерундой вываливается милицейский свисток. Она хватает его и свистит.

«Качки» вздрагивают и озираются.

— Уходим, быстро, — говорит один из них.

В тот момент, когда раздается свисток, милицейский патруль уже почти дошел до конца Крымского моста.

Милиционеры разворачиваются и смотрят вниз в сторону лестницы.

Один из них достает свисток, и раздается ответная трель.

— Хлипких бьют, — усмехаясь, говорит тот, что со шрамом над верхней губой.

Милиционерам сверху хорошо видно, как двое здоровяков отбегают от лестницы в сторону проезжей части. Они останавливают автомобиль и уезжают.

Все тот же милицейский патруль в составе двух человек и вся молодежная компания встречаются вновь. Они стоят у автомобиля стражей порядка.

— Мы вас предупреждали. Не скапливаться, — язвительно говорит тот, что суровей и старше.

— Так мы еще и виноваты? — отозвалась Куронэко.

— Нужно бы в отделение проехать. Составить протокол, фотороботы, — сказал молодой милиционер. — Вы ж не хотите, чтобы ваши обидчики остались безнаказанными.

— Все не поместятся. Решайте, кто поедет, — сказал суровый и сел в машину.

— Поеду я, Кикка и Ямабуки, — сказал Ооками.

Молодой милиционер курит и усмехается молча, слыша непонятные слова.

— А как же мы? — спросила Куронэко.

— Ну, уж нет… По домам. Хватит с тебя прошлогоднего приключения, — решительно сказал Ооками.

— Так мы вас пригласим, если понадобится, — сказал молодой страж порядка.

Трое молодых людей садятся в милицейскую машину.

Катя, Куронэко и девушка-Жаворонок стоят молча, наблюдая как машина милицейского патруля отъезжает. Все подавлены случившимся.

— А что это за прошлогоднее приключение? — спросила Катя, которую от всего пережитого колотила нервная дрожь.

— Да тоже так вот, как сегодня, к нам прицепились… И всех загребли в милицию — и потерпевших, и нападавших… Пока разбирались, я экзамен и пропустила, — вздохнула Куронэко.

— За что ж вас так не любят? — поинтересовалась Катерина.

— Да это просто комплексы уродов, которые надо на ком-то вымещать. И нетерпимость, — сказала «девушка в черном», беря Катю за руку. — Тебе бы сейчас кофе крепкий, горячий выпить…

— Кофе бы никому не помешал, — отозвалась девушка-Жаворонок.

— Все, идем в «Макдоналдс», — решительно заявила Куронэко.

Все трое, наконец, двигаются с места.

Комната в общежитии. Из ванной с вымытой головой и без косметики выходит Алена.

На ней — более, чем откровенные джинсы «на бедрах» и бюстгальтер белого цвета.

Девушка направляется к тумбочке Кати, роется там, извлекая фен. Садится на Катину тахту и сушит волосы. Затем начинает рассматривать себя в зеркало.

— Ну, что ж… Пожалуй, сегодня только ресницы накрашу. И еще — бесцветный блеск для губ…

Она откладывает тушь в сторону, начинает перебирать свои кофточки, валявшиеся на тахте. Затем — звонит по мобильному телефону.

В комнате Клавдии Ивановны звонит телефон. Женщина прерывает чтение, откладывает газету. Не спеша, идет к телефону.

— Алло, алло…

В ответ молчание. Она кладет трубку и возвращается к прерванному занятию.

Алена отключает мобильный телефон, недовольно закусив губу.

Затем опять начинает пересматривать свои кофты.

Взгляд ее падает на голубой топик Кати, который висит на спинке стула вместе с другими вещами девушки.

Алена встает, возвращает на прежнее место чужой фен и берет в руки Катин топик. Ей явно нравятся вышитые на нем цветочки. Не долго раздумывая, девушка примеряет чужой топик на себя.

И снова звонит по мобильному телефону.

Длинный коридор коммунальной квартиры. Мягкими прыжками в кожаных джурабах несется к телефону внук старой татарки.

Наконец, волосатая, разрисованная татуировкой рука снимает телефонную трубку.

— Да-а, — многозначительно и многообещающе отзывается мачо.

— Это я… — слышит он после некоторой паузы в телефонной трубке женский, с волнительным придыханием голос.

— А ты — сообразительная. Хвалю, — самодовольно говорит мачо. — Мы можем сегодня встретиться?

— А почему бы и нет? — вопросом на вопрос ответил женский голос.

— Тогда давай встретимся в центре.

— Я плохо знаю Москву, — сказала девушка.

— Ах, да… Совсем забыл. Ну, тогда… подъезжай к дому, из которого ты улизнула. Жди на улице. Я увижу тебя с балкона. Через час-полтора сможешь подъехать?

— Могу.

— Тогда целую ручки, птичка, — с интимом в баритоне произнес московский татаромонгол.

Алена отключила мобильный телефон, поднялась с тахты и быстро начала собирать в сумку необходимые мелочи. Она лихорадочно возбуждена.

Перекинув сумку через плечо, буквально выпархивает из комнаты, но тут же возвращается за ключом, который забыла взять. Еще открывает свою тумбочку и достает оттуда солнцезащитные очки. Наконец, выходит в коридор общежития.

Когда Алена закрывает дверь, взгляд ее невольно падает на прикрепленную над дверью бумажку с нарисованной цифрой «8». Девушка подпрыгивает, желая сорвать бумажку, но ей это не удается.

— Вот идиотка, — бормочет она себе под нос, вспоминая Куронэко.

Проходя по коридору, Алена останавливается у большого, во весь человеческий рост, зеркала. Надевает очки с чуть затемненными стеклами, поправляет волосы. Любуется ладно сидящим на ней Катиным топиком, облегающими светло-голубыми джинсами, которые оставляют открытым пупок с пирсингом. И довольная своим внешним видом, выходит, наконец, из общежития на улицу.

Клавдия Ивановна делает уборку у себя в комнате, вытирает пыль. Она машинально проводит влажной тряпкой по подоконнику, также машинально глядит в окно.

Женщина вдруг видит, что у тополя возле ее дома, стоит…Катя: в светло-голубых джинсах, знакомом голубом топике, с распущенными по плечам волосами.

Удивленная Клавдия Ивановна порывается в сторону открытого балкона. Но в это же самое время ей слышится какая-то возня у входной двери.

Она выходит в общий коридор, проверяет замок. Прислушивается. Кажется, она слышит удаляющиеся по лестнице шаги.

Затем возвращается к себе и выходит на балкон. У тополя — никого нет. Женщина провожает взглядом отъехавшую чуть ранее автомашину. Растерянно пожимает плечами. «То ли девочка — а то ли виденье» — вспомнились ей вдруг слова из песенки, когда женщина возвращалась в комнату.

Клавдия Ивановна подходит к тумбочке, надевает очки. Берет недовольно в руки бутылочку с лекарством, долго читает аннотацию, качает головой.

— Нет, никуда это не годится, — сокрушается женщина. — И ночью сплю плохо, и днем мерещится… Надо к врачу идти, пусть другое что-нибудь пропишет.

Шумная уличная Москва.

Возле заведения с вывеской «Суши-бар» тормозят «Жигули».

Из них выходят двое — стройная русоволосая девушка и молодой брюнетистый мужчина. Пара заходит в бар, который находится на первом этаже жилого дома.

Собственно, их можно видеть теперь лишь через оконное стекло увеселительного заведения. Разговора их не слышно. Видно только, что девушка немногословна и чуточку смущена. Больше говорит и жестикулирует, явно с самодовольным видом, ее ухажер — молодой мужчина в блестящей шелковой рубахе ярко-оранжевого цвета с распахнутым воротом, из которого выглядывает волосатая грудь и цепочка. На цепочке прикреплена еще какая-то фигурка в виде талисмана то ли черного, то ли темно-коричневого цвета.

Спустя какое-то время пара выходит из бара.

Мачо тормозит первый попавшийся автомобиль.

Машина остановилась у «Казино». Из нее вышла все та же парочка, которая быстро скрылась в игорном заведении. Там они проведут немало времени, выйдя на улицу, когда столица уже будет расцвечена завлекательными вечерними огнями.

Поздним вечером, теряясь среди прогуливающихся прохожих, они бродят по центру Москвы. Молодой мужчина обнимает свою подругу за талию. Девушка улыбается. Похоже, она счастлива и довольна.

Ночь. Комната Клавдии Ивановны.

Пожилой женщине снится сон. По сути, это продолжение или повтор тех самых тревожных видений, которые ее посетили в ту ночь, когда ее разбудила перепуганная Катя, и она сказала девушке, что ей приснился покойный супруг.

Клавдия Ивановна будто бы идет по длинному коридору коммунальной квартиры в ночной сорочке и, держа в руках свечу.

В самом конце плохо освещенного коридора, там, где живет старая татарка, она видит своего покойного супруга, который пытается ей что-то сказать. По мере приближения к нему, она начинает разбирать слова, которые он произносит: «Клава, не ходи… Не ходи сюда, Клава»…

Ее супруг стоит у заколоченной наглухо массивной двери, которая ведет во вторую, отремонтированную часть здания…

Клавдия Ивановна просыпается. Зажигает свет. Смотрит на настенные часы, которые показывают половину второго. Садится на кровати. Прислушивается. Ей кажется, что она слышит тихую восточную мелодию.

Женщина проворачивает ключ и высовывает голову в коридор. Она видит, или ей кажется, что она видит… полоску света из комнаты, где уже никто не живет и куда громко звонит один-единственный работающий звонок на двери их коммунальной квартиры.

Она выходит и тихо идет на свет и звук мелодии. Доходит до приоткрытой двери и видит… со спины обнаженную Катю, которую обнимают разрисованные руки внука старой татарки. Девушка также крепко обнимает татаромонгола.

Он подхватывает девушку на руки и несет на старый диван, прикрытый каким-то покрывалом, оставшимся, очевидно, от уехавших жильцов.

Картина столь откровенная, сколь и невероятная в глазах пожилой женщины…

Она в испуге начинает пятиться к своей двери. Заходит к себе в комнату. Берет в руки пузырек с лекарством. Затем отставляет его. Достает какую-то таблетку и глотает ее без воды. Затем снова открывает дверь в коридор. Но там нет уже ни музыки, ни пробивающейся полоски света…

Женщина проворачивает ключ, выключает свет и ложится спать.

Но вскоре просыпается все от того же навязчивого сновидения, в котором ее покойный супруг стоит у заколоченной двери в конце длинного коридора коммунальной квартиры и просит ее туда не ходить.

Вновь включает свет, подходит к двери и прислушивается. Странный сон и странное видение не дают ей покоя.

Она вновь открывает свою дверь и выглядывает в коридор. И вновь явственно видит широкую полоску света… Только не из той комнаты, откуда уехали соседи. Свет виден в самом конце коридора, у двери, которая ведет в другую часть здания и которая всегда наглухо закрыта на большой амбарный замок.

Тихо, крадучись, женщина идет по коридору. Нет, это совсем не сон, то, что она открывается ее взору…

В зале, весьма шикарно обставленной, она видит спящую на широкой красивой тахте Катю, которая полуобнажена и повернута к ней спиной. Рядом с ней возлежит внук старой татарки.

Он слышит какое-то движение в коридоре и направляется к двери. И… видит соседку. Ухмыляется, черные зрачки его глаз влажно блестят.

— Ты? Ты… — отпрянув от неожиданности в темноту коридора только и смогла вымолвить женщина.

— Спать надо, старая… А ты все ползаешь, — раздраженно проговорил он.

— Бесстыжий… Ты что, не знаешь, она — еще несовершеннолетняя? — проговорила Клавдия Ивановна, немного приходя в себя. — Как ты сюда попал? Впрочем, это сейчас неважно. Ты…ты понимаешь, что ей семнадцать лет…

— Много ты знаешь про нынешних семнадцатилетних, — ухмыльнулся мачо. — У нас все добровольно, я ее ни к чему не принуждал…

— Не смей мне тыкать, мерзавец…

— Пошла, пошла отсюда, — сказал внук старой татарки, прикрывая двери в другую, скрытую доселе от посторонних глаз, часть здания.

Клавдия Ивановна медленно возвращается в свою комнату. Смотрит на часы, которые показывают половину четвертого.

— Да как же это… — рассуждает она вслух. — Такая девочка. И этот… обкуренный… Что между ними общего? Как все нелепо… И у меня под самым носом. А я ей чем могу помочь?

Женщина мечется по комнате. Хватается за записную книжку. Начинает набирать номер.

Ночной телефонный звонок раздается в квартире далекого провинциального городка. Заспанная мама Кати хватает телефонную трубку.

— Алло, алло…

— Это… Это квартира родителей Кати? — слышится встревоженный женский голос с московским говорком.

— Да…Кто это? — упавшим голосом спросила родительница.

— Это Клавдия Ивановна… Из Москвы…

— Боже, сейчас ночь. Что случилось? Что-то с Катей?

Клавдия Ивановна замолчала, очевидно, мучительно подбирая слова.

— Вам надо приехать. Катя…Она… Она… заболела, — только и смогла сказать москвичка.

— Да она ведь мне днем звонила, вроде все хорошо было… Что с ней?

— А, я совсем забыла, что вы ей сами позвонить можете, чуть с облегчением сказала пожилая женщина. — Да-да, обязательно с ней созвонитесь. Я здесь все же — человек посторонний…

Клавдия Ивановна потеряно кладет телефонную трубку на рычаг старого аппарата. Садится на кровать.

— Вот людей разбудила и растревожила среди ночи, — рассуждает она вслух. — Но ведь надо девочке этой как-то помочь. Она даже и не представляет, в какую передрягу попала. А этот… мерзавец… Ну, он у меня попляшет. Я на него быстро управу найду. Тем более, Анеля в больнице, а он здесь находится незаконно и такое себе позволяет.

Встает с кровати, выключает общий свет, ложится, вздыхая.

— Скорее бы утро. Видно, мне уже не уснуть.

И в это же самое время в комнате одного из московских студенческих общежитий раздается звонок. Катерина не сразу просыпается от негромкой мелодии, в темноте пытаясь нащупать мобильник, лежащий рядом на тумбочке.

— Алло…

— Катенька…Что случилось? Что с тобой? Мне только что звонила Клавдия Ивановна, и сказала, что ты заболела. Я думаю, она не стала бы звонить среди ночи по пустякам, — затараторила мама, обрадованная тем, что услышала голос дочери.

— Я — заболела? — Ничего не понимаю, — спросонок ответила Катя. — Да и как она может знать, что со мною, мам. Я же у нее уже не живу…

Разбуженная Куронэко встает, зажигает свет. Прислушивается к разговору.

— Катюша, ты правду мне говоришь? Ты вот… где сейчас находишься? — не унималась женщина.

— Мам, да ты что? Я — в общежитии. Где же мне еще находиться? И я — абсолютно здорова. Вот если сомневаешься, моя соседка по комнате может это подтвердить.

Катя жестом зовет Куронэко и передает ей мобильный телефон.

— Да, здорова, конечно… мы спали, а звонок нас разбудил, — вежливо и спокойно сказала «девушка в черном», передавая обратно мобильный телефон Катерине.

— Вот видишь, — сказала Катя.

— Ну, да, — чуть с облегчением сказала родительница, — но все равно непонятно, зачем она среди ночи звонила…

— Действительно, странно, — согласилась девушка. — Но, главное, ты успокойся. А утром я ей позвоню и все выясню. И ложись спать…

— Уснешь тут… Да-да, выясни, чего ж это она вдруг среди ночи…

— Выясню-выясню. Не волнуйся, мамуль.

Катя отключает мобильный телефон и с недоумением смотрит на сонную Куронэко.

— Что бы все это значило, как ты думаешь?

Куронэко молча пожимает плечами. Затем кивает на пустую кровать Алены.

— А соседка-то наша загуляла, — констатирует факт «девушка в черном».

— Да у нее родственники в Москве, — как бы заступаясь за Алену, сказала Катерина.

— Ну-ну… Я так поняла, что она их очень «любит», — зевая и потягиваясь, сказала Куронэко. — Ладно, давай спать.

В общежитской комнате вновь воцаряется тишина.

В отремонтированной и роскошной зале особняка начала двадцатого столетия не спится внуку старой татарки. Он сидит в мягком кресле и курит кальян, изредка бросая взгляд на спящую девушку.

Затем встает, подходит к окну, приоткрывает тяжелую, в тон изысканных обоев штору.

— Уже светает, — судорожно выдыхает он.

Мачо надевает шелковый халат ярко-зеленого цвета, берет с собой кальян, тихо приоткрывает массивную дверь, ведущую в другую часть дома. Осторожно выглядывает в коридор. Быстро и бесшумно переходит в комнату татарки.

Мужчина зажигает свет. Здесь все в том же жутком беспорядке после того, как «скорая» увезла его родственницу в больницу.

Он подходит к старому комоду. Открывает нижний ящик, перекладывает там различные хозяйственные принадлежности. Среди прочего хлама его внимание привлек металлический брусок. Мужчина берет его в руку, как бы взвешивая. Затем открывает другой ящик — с постельным бельем, достает оттуда пару цветастых наволочек и оборачивает ими брусок.

Через пару секунд бесшумно ступающие ноги в кожаных носках видны в темном коридоре. Ноги замирают, дойдя до дверей комнаты Клавдии Михайловны.

Дверь неожиданно подается лишь от прикосновения руки. Очевидно, растревоженная среди ночи женщина, не раз выходившая из комнаты в коридор в эту ночь, просто забыла ее закрыть.

Задерживая дыхание и тихо ступая, татаромонгол входит в комнату.

Сквозь тюлевые занавески уже пробивается мутный свет, очерчивая одинокую фигуру женщины на кровати в углу большой комнаты…

Вскоре мужчина выходит оттуда и быстро возвращается в комнату своей бабки. Он заворачивает брусок в большой целлофановый пакет, прячет его в сумку. Быстро скидывает халат. Надевает джинсы и шелковую рубаху и направляется к массивной двери, ведущей в другую часть здания.

Татаромонгол садится на кровать и начинает будить подругу, теребя ее за плечо.

— Просыпайся…

Девушка потягивается с закрытыми глазами и переворачивается на другой бок.

— Просыпайся…Мне надо срочно ехать, — нервно говорит молодой мужчина.

— А…Так я еще посплю до твоего возвращения? — разлепляя, наконец, глаза, сказала спящая красавица.

— Нет. Здесь нельзя тебе одной оставаться, — тоном, не допускающим возражений, сказал мачо.

Он быстро подошел к креслу, на котором лежали джинсы и голубенькая кофточка. Взяв их, бросает девушке на тахту.

Из карманов джинсов выпадает несколько долларовых бумажек. Мужчина подхватывает их и засовывает себе в карман джинсов.

Девушка смотрит обиженно и недовольно.

— Так это же мой выигрыш в казино… 250 долларов…

— Твой…Конечно, твой, — раздраженно говорит московский татаромонгол. — А без меня был бы он у тебя? Ладно…

Он вынимает из кармана долларовые купюры, перебирает их и бросает на кровать двадцать долларов.

— Одевайся, быстро. И жди меня здесь.

Девушка с недовольным видом начинает одеваться.

Мачо, тем временем, снова возвращается в комнату старой татарки. В углу, за дверью, берет, очевидно, заранее приготовленную небольшую бутыль с какой-то жидкостью и быстро направляется в сторону входных дверей коммунальной квартиры. Закрывает все замки.

Затем направляется в комнату Клавдии Ивановны, быстро разливая там жидкость. После чего выходит, обливает двери и место вблизи порога, полностью опорожняя емкость с горючим. И затем осторожно подносит зажигалку к образовавшейся лужице…

Горючая смесь дает вначале больше дыма, нежели огня.

Мужчина бежит до дверей комнаты старой татарки, хватает сумку, стоящую на пороге, закрывает комнату своей бабки на ключ и направляется к массивным дверям, ведущим в другую часть здания.

Войдя в залу, внук старой татарки закрывает массивную дверь на два замка и основательный засов. Затем еще задергивает красивую штору, прикрывающую дверь.

На кровати сидит уже одетая девушка и расчесывает волосы. На лице у нее — капризно-недовольная мина.

— Собралась? Уходим, — сухо кинул в ее сторону мачо.

— Если б знала, что ты меня среди ночи разбудишь, лучше б я в общежитие поехала, — сказала явно не довольная гостья.

— Сейчас туда и поедешь, — усмехнулся московский татаромонгол. — И какая ночь… Уже утро.

Мужчина подхватывает свою сумку и быстро идет вглубь отремонтированного и перестроенного помещения.

Длинноволосая блондинка идет вслед за ним.

Ранним утром из подъезда отремонтированной части здания постройки начала прошлого века выходят двое — молодой человек и русоволосая девушка.

Переулок, тихий и днем, сейчас совсем пустынен. Моросит дождик. Небо, затянутое низкими тучами, словно помогает удерживать сумерки.

Молодой мужчина озирается по сторонам, быстро закрывает входную дверь в нежилой, но по парадному красивый подъезд, и прячет ключи в боковой карман сумки.

Затем властно и крепко берет девушку под руку, направляясь вместе с ней в сторону проспекта, несколько раз по пути оглядываясь на дом.

Несмотря на раннее время, на проспекте уже весьма оживленно снуют автомобили.

Двое останавливаются у проезжей части. Мужчина поднимает руку. Подъехавшая «девятка» тормозит. Парочка садится на заднее сиденье.

Усталый водитель, занимающийся ночным извозом, вопросительно смотрит на молодого брюнетистого мужчину.

— Сначала отвезем ее… Говори адрес, — обратился мачо к своей молодой попутчице.

Девушка называет ориентиры.

Мачо по-хозяйски кладет руку ей на плечо, целует в щеку.

На все еще недовольно-капризном лице пассажирки появляется, наконец, самодовольная успокоенность, она прикрывает глаза, облокачиваясь на своего спутника.

«Девятка» тормозит возле ничем не примечательного пятиэтажного здания без балконов, чем, как правило, обычно и отличаются общежития от нормальных жилых домов.

Первым из автомобиля выходит московский татаромонгол. Он озирается по сторонам, как бы запоминая место, и закуривает.

Затем появляется замешкавшаяся в салоне автомашины его девица.

— Да, далековато ты забралась…

Мужчина притягивает к себе подругу за талию, властно целует в губы. Та не противится.

— Созвонимся, — бросает он вслед девушке, исчезающей за дверью общежития.

Из салона автомобиля выходит водитель, разминает спину, закуривает.

— Куда теперь?

— На Ярославку, ближе к окружной, — выбрасывая сигарету, говорит брюнетистый мужчина.

Алена доходит до дверей своей комнаты. Дергает ее за ручку. Дверь закрыта. Она лезет в сумочку, достает ключ и осторожно открывает дверь.

Стараясь не шуметь, тихо входит в комнату. Еще очень раннее утро.

Ее соседки крепко спят, убаюканные полумраком темных плотных штор, которыми занавешены окна.

Девушка раздевается и ложится в постель. Затем, спохватываясь, берет голубую кофточку, которую она только что сняла с себя, тихо подходит к стулу, на котором висят Катины вещи, и подсовывает ее под самый низ.

К трамвайной остановке утром от общежития направляются две девушки. Это Катя и Куронэко.

— Как странно… Вообще нет звонков. Тишина. Словно, и номера телефона такого не существует, — говорит Катерина, отключая мобильный телефон.

— Может, произошел обрыв на линии? Да что гадать — приедем и все узнаем, — успокаивает ее подруга.

Вот уже девушки идут переулку, приближаясь к дому, где у Клавдии Ивановны останавливалась Катя.

А между тем, уже на расстоянии заметно, что тихая жизнь этого переулка нарушена каким-то неординарным событием.

У дома полно машин различных ведомств: пожарных, «Скорой помощи», милиции, телевизионщиков…

У подъезда, толпятся встревоженные жильцы дома, в основном пожилые люди, которые прислушиваются к тому, что говорит в камеру молодой парень, очевидно, репортер криминальной хроники.

— Сегодня ночью в этом доме произошла трагедия. В квартире номер двенадцать была убита пожилая женщина, и совершен поджог. Причем, следственная группа обращает внимание на довольно специфический, избирательный поджог, в результате которого практически пострадала всего одна комната, в которой и жила потерпевшая… А вот что говорят жильцы этого дома…

От группы жильцов отделяется седовласый, пожилой мужчина. Ему дают микрофон.

— Я прожил в этом доме более полувека и никуда не собираюсь из него уезжать, — сказал мужчина. — Последнее время нам, немногочисленным жильцам, прохода не дают представители фирмы «Агат», которые всяческими способами пытаются выселить нас отсюда….

Катя и Куронэко, остановившиеся неподалеку от группы жильцов, слушают то, что говорится в телевизионную камеру.

В какой-то момент двери подъезда распахиваются.

Оттуда выходят два санитара с носилками, на которых под накидкой угадывается щуплое женское тело.

Часть накидки задирается, и Катя видит лицо Клавдии Ивановны. Она в ужасе закрывает лицо руками.

— Ну, все… Уходим, — Куронэко берет Катю под руку. — Здесь уже ничем не поможешь.

Девушки тихо бредут по переулку, направляясь в сторону шумного проспекта, временами оглядываясь назад.

— Зачем же она моим родителям домой звонила среди ночи? — недоумевает сникшая Катерина.

— Теперь уже не узнаем, — вздохнула подруга.

— Ой, так я же маме должна позвонить. Не знаю, как ей весь этот ужас рассказать…

— Как-нибудь потом… Не сейчас, — посоветовала Куронэко.

— Ты сны умеешь разгадывать? — потеряно спросила Катя. — Я вот как приехала в Москву, так мне тут один и тот же сон стал сниться. Какая-то большая птица с огромными крыльями меня преследует. То ли пугает, то ли прикрыть меня хочет этими крыльями. И глаза у нее — человеческие. И какие-то очень знакомые. Я их точно где-то видела.

— Она тебе снится перед неприятностями? — спросила «девушка в черном».

— Пожалуй…

— Кто-то хочет тебя предостеречь…

— И сегодня под утро опять приснилась. Она сказала какие-то странные слова… Но так отчетливо, будто это было наяву…

— И что она сказала?

— Бойся тумана…

Куронэко задумывается, молча пожимает плечами и, желая поддержать подругу, сочувственно берет ее за руку.

Прошло несколько дней.

Во дворике Гуманитарной академии возле стендов, на которых вывешены списки поступивших, толпятся юноши и девушки.

К одному из стендов приближается худосочный очкарик, которого зовут Кирилл. Он пробирается поближе и начинает водить пальцем по списку через стекло.

— Вот… Сошина Е.В. Даже в десятку бюджетников попала… Шестнадцать с половиной баллов. Молодец.

Юноша какое-то время топчется у стенда, озираясь по сторонам. Но Кати не видно. Он не спеша, выходит из дворика гуманитарной академии.

Спустя какое-то время у стендов появляется и Катя. Она ищет свою фамилию и находит себя, замыкающей десятку счастливчиков, попадающих на бесплатное обучение. Ей не верится, ее переполняет радость. Она начинает звонить по мобильному телефону домой, но не может дозвониться.

В это время во дворике Академии появляется дама из администрации, которая направляется к тому стенду, у которого стоит Катя.

Женщина приподнимает стекло, снимает висевший список и прикрепляет новый. Затем уходит.

Катерина смотрит в новый список. В нем две фамилии вычеркнуты, в том числе и ее. Зато вписаны две новые — авторучкой. Девушка с удивлением читает новую фамилию вместо вычеркнутой — своей.

— Сохина Елена Викторовна… Сохина… Так это ж Алена. Странно, ведь у нее же было меньше баллов, чем у меня, — недоумевает растерянная девушка.

Она озирается по сторонам и направляется вслед за институтской дамой.

Озабоченная сменой списка, девушка не видит, как во дворике Академии появляется внук старой татарки и останавливается позади одного из многочисленных стендов. Он закуривает, оглядывается по сторонам, выглядя, все же, каким-то чужаком на всем этом «празднике» абитуриентской жизни.

На довольно близком расстоянии он вдруг замечает проходящую мимо Катю в голубом топике и джинсах, от которой его прикрывал лишь стенд. Своими раздутыми ноздрями мачо успевает уловить новизну флюидов, которые исходят от девушки. Он жадными глазами провожает девичью фигурку, уже намереваясь ее окликнуть. И в это же самое время чья-то рука ложится ему на плечо…

— Привет…

Московский татаромонгол вздрагивает. Он видит перед собой Катю, успевая еще раз бросить взгляд вслед исчезающей в дверях института русоволосой девушке.

Мелькнувшая на секунду тень недоумения или сомнения на его лице сменяется самодовольной улыбкой, но в хитром прищуре восточных глаз уже притаилась настороженность, незамеченная девушкой.

— Что ж ты не предупредил, что приедешь? — спросила блондинка.

— А я люблю неожиданности, Катюша, ты разве этого еще не поняла? — сказал мачо, все так же пристально, с прищуром глядя на свою знакомую.

Девушка увлекает его к тому стенду, на котором крупными буквами указано название факультета: «Туризм и гостиничный сервис». Читает список и радостно хлопает в ладоши.

— Можешь поздравить. Я поступила. Такое событие надо отметить…

— Отметим, милая, отметим, — отвечает московский татаромонгол.

Они направляются к выходу со двора академии.

Жгучий брюнет еще раз напоследок оборачивается на входные двери, за которыми скрылась русоволосая девушка в голубом топике…

В комнату «Приемной комиссии» входит Катя и направляется к столу, за которым сидит уже такая знакомая дама из администрации.

— Извините, я хотела уточнить…Вы только что поменяли список. В том списке я была в числе десяти человек, попавших на бесплатное обучение. А в новом списке меня нет…

Дама, сильно пахнущая дорогими духами, смотрит на девушку, как на назойливую муху. Потом «вешает» на свое лицо дежурную улыбку.

— А… Тут вот какое дело вышло, — мягко говорит она. — Это первый раз просто компьютер ошибся. Твоя как фамилия?

— Сошина… Екатерина Владимировна.

— Да-да, Сошина… — женщина вроде смотрит в какую-то бумагу с фамилиями. — А вот у Сохиной — на 0,7 десятых баллов больше. А в чем проблема-то? Ты ведь тоже поступила. Поздравляю. Ты — уже студентка первого курса.

— Поступила, — словно эхом отозвалась девушка.

— Конечно. Только на платную основу. У нас таких большинство. Извини…

Женщина встает, как бы давая понять, что разговор окончен, берет бумаги со стола и выходит из комнаты.

Катя выходит вместе с ней, затем они расходятся в разные стороны.

Девушка останавливается у одного из открытых окон в коридоре. Достает из сумочки мобильник и звонит домой. Но на ее лице нет уже той радости, которую она испытала, когда обнаружила свою фамилию в списке поступивших. Сейчас ее лицо выражает усталость и некоторую растерянность.

— Мам, это я. Можешь меня поздравить. Я поступила.

— Доченька, как я рада. Умница ты наша, — обрадовано сказала мама.

— Я на платное поступила, — уточнила Катя.

— Ну, доченька, на бесплатное мы и не рассчитывали. А что-то голосок у тебя какой-то нерадостный?

— Да просто устала я.

— Так теперь деньги нужно высылать?

— Да. Телеграфом. На адрес почты, что я тебе дала. Как оплачу, так, наверное, билет домой буду брать…

А в это время идущая по коридору дама из администрации исчезает в дверях деканата факультета.

Здесь сидят две девушки — секретарши Маша и Даша, которые в данный момент пьют чай с тортом.

Вошедшая бросает алчный взгляд на большую коробку с тортом. Рот ее кривит желчная улыбка.

— Уже ополовинили… И за талию не волнуетесь? — А затем добавляет сухо, вот это надо перепечатать и вывесить на стенд. Внимательно сверяйте фамилии.

— Хорошо, Стела Георгиевна. Сейчас сделаю, — отозвалась одна из девушек с очень короткой стрижкой, которую звали Машей.

Как только строгая дама выходит, секретарша берет бумаги, садится к компьютеру и быстро начинает печатать.

В это время в деканат заглядывает юноша, очевидно, приятель той девушки, которая в данный момент сидит за компьютером.

— Ой, Игорешка, заходи, поешь с нами тортик. — И обращаясь к напарнице, попросила, — вычитаешь, а?

Юноша охотно садится к столу, его начинает обхаживать Маша.

Даша отставляет свою чашку с чаем и начинает бегло сверять распечатку.

— Тут Сохина Е.В….А тут — Сошина Е.В, сверяя списки, — бормочет Дарья себе под нос. — Вот слепая наша мадам.

— Как правильно? — переспросила она у Маши.

— Сохина, — ответила девушка, наливая чай своему парню. — Точно слепая, хоть и кобра очкастая…

Молодежь смеется.

Дарья быстро вносит какое-то исправление, снова распечатывая лист.

— Ну, я пойду вывешу на стенд, — сказала Даша, оставляя влюбленную парочку наедине.

По набережной Москвы-реки идут двое — парень и девушка. Позади их фигур угадываются очертания Крымского моста. Они притормаживают у одного из дебаркадеров.

— Что это? — спросила девушка.

— Офис моего начальника, — ответил московский татаромонгол.

— На воде? — удивилась она.

— И на воде бывает недвижимость… Представь себе. Я бы от такого домика тоже не отказался…

Они спускаются вниз по ступенькам. От плавучего домика их отделяет полоска воды.

Брюнетистый мачо свистит.

В одном из окон дебаркадера из-под занавески показывается физиономия мужчины.

Вскоре появляется и он сам, бросая перекидной мостик пришедшим. Это — Толик. Мужчина лет двадцати восьми.

Толик исполняет здесь обязанности охранника, матроса, местного электрика, сторожа в одном лице. Причем, легко предположить, что это — далеко не полный перечень его способностей и возможностей. Такая мысль невольно возникает при взгляде на его запоминающееся с первого раза лицо.

Московский татаромонгол, поддерживая спутницу, быстро ступает на устойчивую плавучую конструкцию.

— Уже все в сборе, — проинформировал его многоликий Толик.

— Отведи гостью к Сусанне. Пусть девушку чем-нибудь угостит, — по-хозяйски распорядился мачо.

Толик смотрит на неожиданную гостью, бесцеремонно разглядывая ее ноги в мини-юбке на высоченных босоножках с металлическим каблуком-шпилькой. Он улыбается, но улыбка на его молодом и порочном лице, скорее похожа на гримасу.

Толик распахивает двери перед пришедшими.

Мачо пропускает девушку впереди себя.

Интерьер плавучего домика представлял собою нечто среднее между убранством небольшого судна и игорного заведения «для своих». Внутри все было отделано полированным деревом дорогих пород. Не поскупились дизайнеры и на бархатную обивку цвета «бордо», которой здесь было даже с избытком. Множество оригинальных светильников, экзотических растений в больших кадках, со вкусом побранная дорогая мебель, в тон ко всему пушистое ковровое покрытие на полу — все намекало на основательность заведения и его хозяев.

Толик, мачо и гостья вместе поднимаются по красивой лестнице наверх, но расходятся в разные стороны.

Московский татаромонгол исчезает за тяжелыми бархатными занавесками.

Девушка идет вслед за Толиком, с интересом рассматривая убранство не совсем обычного помещения, в которое она попала.

Мачо входит в залу, скрытую от посторонних глаз бархатными занавесками и предназначенную, надо полагать, как для переговоров, так и нескучного времяпрепровождения посвященных. Небрежным жестом руки он приветствует присутствующих.

За большим столом, уставленным едой, восседает Ринат, который уже приступил к десерту.

Ринат — лысоватый брюнет лет сорока, небольшого росточка, кругленький, как «колобок», с пухленькими маленькими ручками, с лоснящейся, как сыр в масле физиономией, украшенной изысканно выстриженной бородкой, являющейся, несомненно, предметом гордости ее обладателя.

Двое других мужчин, очевидно, только что отобедавших, лениво катают бильярдные шары.

— О, Тимурчик, наконец-то, пожаловал… Как всегда, с опозданием, — отозвался тот, кто был здесь самый главный.

— Так у него «причина» уважительная. Я ее успел в окошко рассмотреть, пока они топтались у причала. Ничего себе так, молодая коза с длинными копытами, — усмехнулся, не отрываясь от игры, один из напарников Рината.

— Ну, без них никак нельзя. Главное, чтоб «козы» работе не мешали, — заулыбался масляными глазками Ринат и кивнул Тимуру, — присаживайся.

Московский татаромонгол садится к шикарному столу, наливает коньяк.

На большом блюде — аппетитные дары моря: огромные оранжевого цвета щупальца крабов, крупные королевские розовые креветки, украшенные огурцом и зеленью. На другом блюде, поменьше размером — мясная закуска.

Водка, коньяк, белое виноградное вино. В вазе — налитые спелым соком груши и крупный, розовато-сиреневый виноград.

Ринат, судя по всему, никак не может расстаться с десертом — ест «пахлаву» вперемешку с «чак-чаком», запивая восточные сладости несладким зеленым чаем.

— Вот. Рекомендую. Напиток богов — зеленый чай с цветами жасмина. Очень тонизирует. И еще — очень полезен для мужского естества, — Ринат пододвинул поближе к Тимуру большой заварной чайник.

Мачо молча кривится на зеленый чай, накладывая себе в тарелку щупальца краба покрупнее.

— Да, кстати. Как там по поводу выполненной работы? — негромко спросил гостеприимный хозяин и, изображая добродушие толстяка, добавил, — про долг забыто, как и обещал.

— И все? — жестко переспросил Тимур.

— Три тыщи баксов что — не деньги, мусор? — парирует его выпад собеседник.

Видно, что Тимур еле сдерживается, чтобы не сказать резкость своему шефу. Он нервно наливает еще рюмку коньяка. Его лицо мрачнеет. Сузившиеся и без того узкие глаза, раздутые ноздри говорят о близкой истерике.

Ринат выжидающе смотрит на Тимура, тщательно, не спеша, вытирает бумажной салфеткой руки от сладкого и липкого «чак-чака». Затем открывает ящик стола, доставая оттуда маленький бумажный пакетик, и кладет перед Тимуром.

— Ладно. Добавлю еще бартер. Ты знаешь, сколько это стоит. Я не хочу, чтобы меня считали неблагодарным.

Тимур, сдерживая прерывистое дыхание и эмоции, берет пакетик.

Видно, что и такой расклад его все равно не устраивает. Подавляя обиду, он пытается прощупать почву на дальнейшее.

— Так что там с ордером на квартиру слышно? — спросил московский татаромонгол.

— А с этим вопросом — к нашему коммерческому директору, — Ринат добродушно кивнул в сторону бильярдного стола.

— А как там бабуля? — не поднимая головы от бильярдного стола, спросил один из напарников шефа.

— Да, кстати, как? — заинтересованно спросил любитель пахлавы и «чак-чака».

— Она нас всех переживет, вместе взятых, — пытаясь придать веселость своему голосу, — ответил внук старой татарки.

Коммерческий директор поднимает глаза от игры и пересекается взглядом с Ринатом.

— О как… Я думаю, вопрос с ордером решится через нескольких дней, — ответил помощник шефа и предложил, — сыграешь с нами?

В то время, как Тимур уже общается со своими друзьями, Толик все еще водит Алену какими-то кругами по холлам, подсобным помещениям и коридорам плавучего домика, временами оборачиваясь и молча бросая на девушку откровенные взгляды.

Даже отнюдь не робкого десятка гостья насторожилась. Что-то жуткое, порою безумное мелькает в его глазах.

— Ты мне экскурсию решил устроить? — вдруг резко останавливаясь, сказала гостья, — я дальше не пойду. Мы здесь уже не первый раз проходим.

— Да ты что, красотка. Будем считать, что тебе это показалось, — сказал с издевкой Толик, наконец, открыв какую-то дверь.

Мужчина первым вваливается в просторную комнату, отведенную под кухню. Девушка входит следом за ним.

Спиной к ним стоит женщина, которую зовут Сусанна, и моет посуду в раковине. Она даже не обернулась на звук открывшейся двери.

— Вот… Тимурчик просил угостить, — сказал Толик, обращаясь к «спине».

Женщина прикручивает воду, вытирает, не спеша, руки и только теперь поворачивается лицом к вошедшим.

Одетая опрятно, как официантка, женщина лет тридцати девяти с тоской в глазах и со следами подвявшей роковой красоты, явно не принесшей ей счастья, смотрит на незванную гостью.

— Ну, вы… беседуйте тут, а то у меня дел полно, — сказал мужчина, хватая с тарелки гроздь винограда и быстро исчезая с кухни.

Женщина смотрит на девушку пронзительным взглядом, в котором совместились два, казалось бы, несовместимых чувства: ненависть и сочувствие.

— Как тебя зовут? — нарушила, наконец, явно затянувшуюся паузу Сусанна.

— Катя…

— Есть будешь? — автоматически спросила женщина, привыкшая к тому, то в ее хозяйские апартаменты просто так никто не заходит.

— Я не голодная. Мне бы попить чего-нибудь, — девушка откровенно посмотрела на апельсиновый сок в графине на столе, явно ощущая себя некомфортно под пристальным взглядом этой женщины.

Но Сусанна, почему-то вместо того, чтобы налить соку, открывает холодильник и достает оттуда большую пачку мороженого. Затем, не спеша делает из него три «шарика», также, не спеша, поливает их вареньем и ставит «сладкое» перед девушкой, как бы испытывая ее терпение.

— Я не хочу мороженое, — сухо ответила девушка.

— А ты капризная, — женщина усмехнулась. — Даже если и не хочешь, все равно надо сказать «спасибо». Ведь я готовила тебе десерт, старалась…

В этой ситуации гостья чувствует себя все неуютнее. Но кто она здесь и что она может возразить? От нечего делать она молча открывает сумочку и достает оттуда зеркальце, нервно поправляя красивые волосы.

— Ну, вот еще. Ты тут своими волосами не труси, златоволоска… Тут кухня, Тут порядок. И я своей работой дорожу, — строго сказала Сусанна.

Женщина, наконец, налила большой бокал апельсинового сока, бросила туда трубочку. Затем открыла небольшую дверцу, сквозь которую был виден фрагмент палубы, со стоящим на ней небольшим столиком и скамьей.

— На. Дыши воздухом, — передавая бокал длинноволосой, сказала Сусанна.

Девушка с облегчением покидает кухню и выходит на палубу, садится за столик.

Сквозь открытую дверцу Сусанна, присевшая поесть мороженое, которое, похоже, она готовила для себя, наблюдает за девушкой.

— А ты москвичка? — решает продолжить разговор шеф-повар «плавучего домика», который ей легче вести почему-то на расстоянии.

— Я из Ростова, — донесся голос с палубы.

— Приехала на заработки, что ли? — с намеком спросила женщина.

— Учиться буду. Я — студентка 1-го курса, — не уловив подвоха в вопросе, ответила девушка.

— Даже так, — протяжно сказала Сусанна.

Она замечает сумочку, оставленную блондинкой на стуле. Берет ее в руки, расстегивает. Сверху лежит паспорт. Она быстро раскрывает его и читает, усмехаясь.

— Так значит, Елена Викторовна…

Быстро кладет паспорт на место, закрывает сумочку, смотрит на девушку сквозь открытую на палубу дверь.

— А девочка себе на уме, — говорит она тихо.

Слышатся шаги и следом на кухне появляется московский татаромонгол.

— Так значит, Катюша, — расплываясь в улыбке, говорит Сусанна.

— Катюша, Катюша, — машинально отвечает Тимур.

— А в прошлый раз, помнится, была…

Желая прервать ненужный разговор, молодой мужчина пытается обнять Сусанну за плечи, но женщина с брезгливостью сбрасывает его руку.

— Заверни нам чего-нибудь, — попросил Тимур.

— Заворачивают в «Макдональдсе».

Тимур сам наливает себе сок и выходит на палубу.

Хозяйка кухни тоже выходит и вскоре возвращается с большим подносом тарелок — остатками еды «с барского стола».

Начинает готовить «еду с собой», аккуратно складывая в отдельные маленькие пакетики несколько груш, «пахлаву», пару огурцов, помидоры.

Затем выглядывает в открытую дверцу на палубу, видит целующуюся парочку.

Глаза женщины загораются мстительным огнем.

— Ну, ты и лох. Даже такая соплячка тебя водит за нос. А, впрочем, так тебе и надо…

Женщина решительно подходит к столу, нервно высыпает все то, что она только что сложила в отдельные аккуратные пакетики. Берет большой бумажный пакет. Взгляд ее падает на объедки с «барского стола». Она быстро с нескольких тарелок выбирает недоеденные креветки, сломанные, недоеденные щупальца крабов, бросает их на самый низ пакета. Затем крупными неровными кусками нарезает половинку темного ржаного хлеба. Бросает хлеб поверх даров моря, выбирает самый чахлый огурец, поверх огурца кладет небольшую веточку винограда, виноград «посыпает» «чак-чаком» своего приготовления. Закрывает пакет, затем все хорошенько встряхивает несколько раз. И кладет все эти гостинцы в симпатичную целлофановую сумочку.

Вскоре на кухне появляется парочка.

— Вот, — женщина протягивает Тимуру гостинцы.

— Спасибо. Счастливо оставаться, — не совсем к месту слетела с языка мужчины фраза.

— И вам счастливо, — невозмутимо ответила Сусанна.

У окна, чуть приоткрыв занавеску, стоит Ринат. Он наблюдает, как по трапу на причал, уходит Тимур со своей девушкой.

— Да, а «копытца» — и правда неплохие… А вот дружок наш — какой-то суетливый, нервный. Вам не показалось? — обращаясь к напарникам, — спросил Ринат. По-моему, он явно форсирует события… Ордер ему, видите ли, за бабкину комнату подавай. Ему что — жить негде?

В ответ на риторический вопрос шефа в комнате за бархатными занавесками зависает молчание.

Пыльный «Жигуль» частника тормозит у одного из подъездов жилого дома грязно-серого цвета в спальном районе где-то у самой окружной дороги.

Из машины выходят двое — мачо и длинноногая блондинка.

Девушка оглядывается по сторонам.

— Куда это мы заехали?

— Ко мне домой, — сухо отвечает мачо.

Они входят в старый, давно не ремонтированный подъезд с разрисованными стенами.

На поцарапанной кабине лифта — картонка с надписью: «Лифт не работает». Под этой надписью еще кто-то расписался: «поубиваю козлов».

Тимур стискивает зубы и пинает кабинку лифта.

— И какой этаж? — поинтересовалась девушка.

— Девятый…последний…

— Ты шутишь?

— Сегодня мне не до шуток, — зло оскалился московский татаромонгол.

Запыхавшиеся, они останавливаются у двери квартиры на девятом этаже, обитой старым черным дерматином, сильно порезанным в местах, где неоднократно сменяли замки.

Тимур какое-то время «воюет» с плохо поддающимся замком и, наконец, они входят в квартиру.

Девушка очутилась в небольшой однокомнатной квартирке, явно запущенной.

Она снимает в прихожей босоножки на высоких каблуках, желая размять затекшие ноги.

— Можешь не разуваться… Полы давно не мыты. Кто б помыл, — цедит сквозь зубы хозяин квартиры.

Гостья, осторожно ступая босиком по пыльному и замусоренному полу, проходит из обшарпанной прихожей в комнату.

Лицо ее сразу становится унылым, как только она переступает ее порог.

В комнате с какими-то «линялыми», выцветшими местами обоями стоит двуспальный диван и единственный стул.

Такое впечатление, что всю мебель отсюда вывезли.

— Так неуютно, — разочарованно проговорила блондинка.

— Я эту квартиру долго клиенту одному сдавал. Вот он меня и отблагодарил — спер все, что было можно, — сказал мачо. — Пошли на кухню.

Прежде, чем пойти на кухню, девушка возвращается к двери и снова одевает свою босоножки, брезгливо стряхивая со своих ступней прилепившуюся пыль и крошки.

Она входит на кухню с кислой миной, уже заранее предполагая, что здесь увидит: залитую кофе и подгоревшим жиром, когда-то бывшую белой газовую плиту, кучу немытой посуды, закопченный чайник и кастрюльки. На столе — крошки засохшей и заплесневевшей еды.

— Есть хочется… Ты можешь быстро тут, по-женски, чуть порядок навести? — нервно кивает на стол мужчина.

Гостья молча и неохотно начинает убирать со стола.

Подходит к грязной раковине, откручивает кран.

— Нет горячей воды, — сообщает она.

— Значит, отключили за неуплату, — зло говорит московский татаромонгол. — Чайник поставь.

— Да погоди ты, пусть ржавая вода стечет, — уныло ответила девушка.

Она вытирает стол, моет пару тарелок, пару чашек, вилки и ложки.

Тимур кладет на освободившийся стол принесенный пакет с едой.

— Разберись с этим.

Поставив чайник на плиту, блондинка раскрывает пакет, пытаясь разобрать его содержимое.

— Что это? — ужасается она.

В бумажном пакете спресованно все… Девушка разрывает пакет и пытается высыпать его содержимое на большую тарелку. Липкий и сладкий «чак-чак» приклеился к раздавленному винограду, в свою очередь, черные крошки ржаного хлеба приклеились к восточной сладости и остаткам даров моря. Все имеет очень не аппетитный вид. Тимур со злостью стучит кулаком по столу так, что подпрыгивает тарелка, с осыпающимися с нее «гостинцами» Сусанны.

— Ну, стерва. Ну, Сусанка…

— Мне так женщина эта не понравилась, — сказала гостья.

— Надеюсь, ты яичницу сумеешь приготовить?

Голодный и злой мачо достает из пустого холодильника картонную коробочку, в которую обычно пакуют яйцо, и бутылку недопитого красного вина.

Наливает себе вино в чашку, пьет, извлекая из груды спрессованных «даров» Сусанны кусок ржаного хлеба и чахлый, повядший огурец. Смахивает с него крошки, надкусывает.

Гостья раскладывает глазунью по тарелкам.

Тимур наливает ей немного вина в чашку.

— Да… хорошо мы отмечаем мое поступление. А я-то думала, — разочарованно сказала блондинка.

— Любишь красивую жизнь? — ехидно спросил новоиспеченный друг.

— Да кто ж ее не любит…

— В этом мы с тобой схожи. Но для нее нужны деньги. А вот меня сегодня кинули, — зло сказал мачо.

Тимур пристально смотрит в лицо блондинке. Какая-то «заноза» засела в его, постоянно затуманенном мозгу, и не дает покоя. Он в упор смотрит на свою новую подругу. И, меж тем, вспоминает ту девушку, которую видел сегодня во дворике академии, и ту, которая приезжала к Клавдии Ивановне, понимая, что это — один и тот же персонаж… Ее образ перепуганной лани попеременно вспыхивает в его сознании. Тогда, кто же та, что сидит сейчас перед ним и, вообще, откуда она взялась? Ведь не ожившая же галлюцинация…

— Ну, разве нельзя было поехать в тот красивый дом, куда ты меня привел, когда мы так хорошо погуляли в первое наше знакомство по Москве? Или — хотя бы в «мотель», где мы были в прошлый раз, — как сквозь сон долетели до слуха мачо слова.

— Про тот дом вообще не вспоминай, — отрезал, очнувшись, Тимур.

— Почему? Нам же там было так хорошо вместе…

— То — чужая собственность. Туда нельзя, — как бы не замечая акцента на сентиментальность говорившей, еще раз жестко отрезал молодой мужчина.

Девушка, меж тем, словно в подтверждение поговорки о том, «что язык мой — враг мой», необдуманно роняет роковую фразу.

— Туда нельзя, потому что там пожар был, и… женщину убили?

Тимур на мгновение столбенеет.

— А ты… А ты откуда это знаешь?

Блондинка замолкает, понимая, что сболтнула явно лишнее.

— Ты… ты по телевизору это видела? — наседал татаромонгол.

— Да, кажется, по телевизору передавали…

Тимур усмехается. Отодвигает недоеденную глазунью и так грубо берет девушку за руку, что та вскрикивает от боли.

— А вот этого не надо. Врать мне не надо, — говорит он, отпуская руку подруги.

У той на глазах выступили слезы.

— Ты что! Мне же больно!

— А может быть еще больнее… если не скажешь правду.

Девушка мнется, стараясь оттянуть признание. Обиженно растирает руку, понимая все же, что ей уже не отвертеться.

— Ну… Понимаешь…

— Постараюсь понять.

— Меня не Катей зовут, — выдохнула, наконец, из себя блондинка.

— Уже интересно, — ухмыльнулся Тимур. — А ты кто?

— Я — Алена…

— Алена, значит… А ты откуда взялась в той квартире?

— Когда Катька забирала свои вещи от той знакомой, я просто составила ей компанию. — И добавила после паузы, — хотя, не совсем так… Она, собственно, и в общежитие переехала из-за тебя. Она тебя боялась. А мне захотелось на тебя посмотреть. Вот я и напросилась с ней в гости.

— Боялась… — мечтательно прикрывая глаза и раздувая ноздри, произнес мачо. — Какая девушка ускользнула. Настоящие девушки должны бояться охотников…

— Ну, а дальше… Я специально пошла мыть руки и заглянула в комнату, которая была открыта, — продолжила Алена.

Перед ее мысленным взором мгновенно возникает момент, когда она впервые увидела Тимура, пьющего вино и втирающего бальзам в свою пышную шевелюру.

— Ты мне сразу понравился…

— Понравился, — самодовольно встрепенувшись, как эхо, повторил Тимур.

Теперь перед его мысленным взором проносится повтор момента встречи с девушкой в ванной комнате. Девушкой, которая прикрывала свое лицо волосами…

— Да, понравился… А что — надо было, чтобы не понравился, как Катьке?

— Что понравился — хорошо. А вот что скрыла… Плохо. Ну, и дура. У нас с тобою все точно также было, если бы ты сказала правду…

— А когда говорить-то было? Тебя к телефону позвали, меня хозяйка позвала чай пить…

— А потом?

— А потом … потом… Потом подумала, какая разница, как меня зовут, если я тебе нравлюсь?

Мужчина на какое-то время замолкает.

— А от кого ты узнала про пожар? — спросил мачо.

— От нее — от Катьки. Представляешь, эта женщина — Клавдия Ивановна вдруг позвонила среди ночи ее родителям и сказала, что Катька заболела, и чтоб кто-нибудь из них срочно приезжал в Москву. Те среди ночи звонят ей в общагу. А у нее все в порядке. Она утром звонит этой женщине, но телефон ее молчит. А утром она поехала со своей подругой к ней. А там…

Московский татаромонгол нервно курит.

— И я вдруг подумала… — продолжила Алена.

— Что? — перебил ее Тимур.

Алена застывает на полуслове, боясь опять сболтнуть что-нибудь лишнее.

— Что подумала?

— А не могла эта женщина нас видеть в той комнате, откуда соседи уехали? Помнишь, я тебе сказала, что слышала шаги, а тебе послышалось, что скрипнула дверь? Мы ведь из-за этого потом перешли в ту красивую залу?

— Видела — не видела… какое это теперь имеет значение, — зло сказал мачо. — А вот что мы там были с тобою в ту ночь, никто не должен знать. — И помолчав, спросил, — ты ей про нас что-нибудь рассказывала?

— Нет…

— Правда? — переспросил Тимур.

— Да, правда, правда…

— Не вздумай ей что-нибудь сболтнуть…

— С какой стати? Это даже не в моих интересах, — сухо заметила Алена.

— А ты — хитрая лиса… Ревнуешь?

— Вот еще…

— Понимаешь, птичка, у меня сегодня — не самый лучший день в моей жизни, — обнимая Алену, сказал Тимур.

— Зарплату не заплатили?

— Вроде того… Но не только. Пойдем в комнату.

Он властно обхватывает ее за талию, и они переходят в комнату.

Тимур распахивает окно. Садится на диван.

Алена стоит у раскрытого окна, рассматривая невзрачный, в серо-грязных тонах спальный район, расцвеченный местами небольшими островками зелени. Сейчас она успокоилась, ей кажется, что все уже утряслось.

— Понимаешь, птичка, какое дело. Мне срочно нужны деньги. На несколько дней. Потом я все верну. Твоя учеба стоит пятьдесят тысяч? — спрашивает он у своей подружки.

Алена от неожиданности округляет глаза.

— Я ведь на бесплатное обучение поступила. Помнишь, я уже тебе говорила: мать со мной приезжала. Ну, и она все мои дела улаживала.

— Ты хочешь сказать, что еще до сдачи экзаменов знала, что поступишь?

— Да, — ничуть не смущаясь, ответила блондинка. — А что тут такого? Сейчас так многие поступают…

— И сколько же твои богатенькие родители отгрохали за будущую учебу?

— Родители мне этого еще не говорили. Да и не такие мы богачи. У отца — фирма небольшая в нашем городе — в Ростове…

— А ты не врешь?

— Нет. А зачем? — пожала плечами Алена. — И вообще, мне мать кроме карманных денег ничего не дает. Она знает, что я — транжирка.

— Так…так… — подавляя неожиданную досаду, сказал мачо. — А как там дела у… настоящей Катюши с оплатой обстоят?

— А причем тут опять…Катька? Да, она поступила на платное обучение. На днях…

— …Пятьдесят тысяч на днях получает переводом? — перебил ее Тимур.

— Я хотела сказать — на днях она домой уезжает. — И, насторожившись, спросила, — а ты откуда об этих деньгах знаешь?

— Это неважно, — грубо ответил мачо.

— Ну, получает деньги, допустим. Тебе-то что из этого? — пожала плечами Алена.

Тимур какое-то время молчит. Потом резко поднимается. Грубо и властно притягивает к себе Алену, стоящую у окна, начинает буквально ее душить поцелуями.

— Мне нужна твоя помощь, птичка…

Алене не нравится весь этот разговор, она пытается освободиться от агрессивных объятий своего знакомого. Он грубо толкает ее на диван. Алена борется с ним. Таким она его еще никогда не видела. И это пугает ее.

— Пусти… Я не хочу… Пусти меня.

В какой-то момент московский татаромонгол перебарывает свои эмоции. Отпускает Алену.

— Если хочешь со мной дружить, то забудь слово «нет». И это касается не только постели. Но сегодня ладно, я тебя прощаю.

Он хватает за руку вставшую с дивана подружку и насильно сажает ее рядом с собой.

— Любишь примерять на себя чужие имена и кофточки, дурить мужиков, шляться ночью по кабакам… А теперь послушай меня внимательно, птичка, если хочешь выйти отсюда невредимой…

В вагоне московской подземки едет Алена. У нее поникший вид. Когда она закрывает глаза, то явственно видит напугавшее ее лицо Тимура и слышит угрожающий голос: «И не вздумай от меня улизнуть».

Из оцепенения ее выводит звонок мобильного телефона.

— Мы летим в Турцию через Москву, — слышит Алена голос матери. — Будем с отцом в столице через пять дней. Как ты решила — поедешь домой или дождешься нас в Москве?

— Дождусь. Тем более, за общежитие уплачено, — вяло ответила дочь.

— Ну, вот и договорились. Как у тебя дела?

— Все хорошо, — заторможено ответила Алена.

А в это время на окраине мегаполиса московский татаромонгол сидит у себя дома за кухонным столом и делает «дорожку», насыпая на небольшой листочек бумаги белый порошок из того пакетика, что дал ему Ринат. Какое-то время смотрит на «дорожку» завороженно. И перед тем, как «расслабиться», делает телефонный звонок по мобильному телефону.

— Толик, это я. Дело есть…

Комната в студенческом общежитии. Алена, одетая в джинсы и молодежную футболку розового цвета, сидя на кровати, красит ресницы.

Катерина, одетая в халатик, сидя на тахте, гладит после стирки голубой топик с вышитыми цветочками.

— Не отстиралась, беря в руки свою кофточку, говорит девушка. — Странно, никак не пойму, откуда взялось это красное пятно…

При этих словах Алена вздрагивает.

— Я смотрю, твоя японская подружка уже домой укатила? — переводит она разговор в другое русло.

— Да, я Куронэко вчера проводила на вокзал, она близко от Москвы живет.

— Ну, вот видишь, комната наша оказалась счастливой, все поступили. И номерок не надо было отдирать…

Катя отставляет утюг, от которого ей жарко. На нее накатывает вдруг какая-то дурнота. Она обмахивается журналом. Подходит к столу, наливает из литровой пластикой бутылки воду в чашку, пьет.

— Как душно у нас в комнате. Извини, Алена, я скоро всю твою воду выпью.

— Да, жарко, сегодня плюс тридцать обещали, — отвечает та, с опаской глядя на соседку по комнате.

Катя садится на тахту, звонит по мобильному телефону.

— Это почта? А вы не подскажите, пришел телеграфный перевод на имя Сошиной Екатерины Владимировны? Хорошо, я подожду… Пришел? Да, спасибо.

Катя опять звонит, на этот раз домой.

Алена отлучается ненадолго. Она идет в самый конец коридора и кому-то звонит, все время озираясь на двери своей комнаты. Возвращаясь назад, роняет телефон в коридоре на пол.

Она входит в комнату, когда Катерина уже заканчивает разговор с матерью.

— Я только что звонила на почту, мам, деньги пришли. Сейчас еду туда, потом — в бухгалтерию института. И после — за билетом. Хочу домой, соскучилась. Вечером позвоню.

Катерина снимает халатик и облачается в джинсы и голубой топик. Садится на тахту и начинает причесывать волосы. Она смотрит на себя в зеркальце: ее собственное изображение почему-то временами расплывается. Она встряхивает головой. Изображение восстанавливается.

— По-моему, у меня кружится голова. И вообще, я себя как-то странно чувствую, а у меня столько важных дел сегодня, — сказала огорченно девушка.

— Пройдет, это, наверное, от жары, — успокоила ее Алена.

Катерина встает с тахты, ее заносит в сторону. У нее шум в ушах, и очертания предметов она видит несколько искаженными. Голова Алены ей кажется увеличенной в несколько раз, а глаза соседки — огромными, и почему-то, с застывшим в них ужасом.

— Может, мне сегодня вообще никуда не ездить? — вдруг как-то совсем безвольно сказала девушка.

— А мне, кажется, тебе надо быстрей на свежий воздух выйти, — отозвалась соседка. — Если хочешь, я могу с тобой поехать.

— Правда? — обрадовалась Катя.

— Ты только паспорт не забудь, — по-деловому напомнила Алена.

— Да я его все время с собой ношу.

Пока Катя рассеянно перебирает содержимое своей сумки, Алена быстро прячет бутылку минералки со стола в целлофановый пакет, берет свою сумочку и ключ.

Девушки выходят из комнаты. И Алена закрывает дверь.

По коридору навстречу им идут женщина — комендант общежития и столяр — с молотком и табличкой, на которой написаны цифра «4».

По пустынной улице бредут две девушки. Алена поддерживает Катю под руку. Ей явно не лучше, а даже хуже под обжигающими лучами жаркого солнца. Она и на улице продолжает видеть окружающий мир сквозь какую-то странную пелену, которую ей хочется смахнуть с глаз.

На конечной остановке трамвая пустынно. Возможно, отчасти потому, что проводится профилактика путей. Неподалеку видны рабочие-путейцы, на которых надеты безрукавки оранжевого цвета.

Полуденный зной выходного дня в разгар дачного сезона…

Чуть поодаль — остановка маршрутного такси. Здесь топчется под палящим солнцем одна-единственная толстая тетка, которая ждет — не дождется, когда же ее пригласят, наконец, в «маршрутку». Маршрутное такси стоит уже давно. Эта старая, очень давнего выпуска разбитая машина, с прозрачной пластиковой перегородкой, отделяющей водителя от пассажиров, с небольшим окошком для передачи денег.

За перегородкой в распахнутые двери видны двое мужчин в солнцезащитных очках и бейсболках, прикрывающих их лица. Это — Тимур в яркой, цвета апельсина, шелковой рубахе, и Толик — в темно-синей футболке.

— А я вот начальству вашему нажалуюсь. Трамваи не ходят и маршрутки сократили.

Из окошка водителя высовывается искаженная ненавистью физиономия Толика.

— Заткнись, ты, старая сука. Надоело твой треп слушать. — И обращаясь к напарнику, зло сказал, — ну, где твои подружки? Сколько мы уже тут светиться будем?

Оскорбленная женщина быстро приходит в себя.

— Ах, ты скотина. За хамство ответишь. Я твой номерной знак уже на память выучила, пока ты тут отдыхаешь с приятелем…

— Досиделись, — заерзал на сиденье Толик.

— Вон они идут, — тихо сказал московский татаромонгол.

Вскоре к маршрутному такси подходят Катя с Аленой.

Алена узнает Тимура и Толика, но не подает виду. Обращается к ним, как к посторонним.

— Вы скоро поедете?

— Садитесь в машину, — сухо ответил Толик.

При этих словах, ругавшаяся с водителем грузная женщина, опережая девушек, загородила собой проход, поднимаясь на ступеньку и втаскивая сумку.

Тимур переглянулся с напарником.

— Пусть, — цедя сквозь зубы, сказал Толик. — Я ее прокачу по полной программе.

Наконец, все трое пассажирок усаживаются, и маршрутка трогается с места.

— Ты подумай, что эти шоферюги творят, — как бы ища сочувствия, обратилась к девушкам женщина. А в окошко водителю громко крикнула, — мне на втором повороте, у гастронома останови…

В зеркале водителя мелькает зловещая ухмылка.

Случайная попутчица смотрит на Катю.

— Твоей подружке плохо, что ли? — спросила она у Алены.

— Она спит, — буркнула Алена.

Женщина посмотрела в окно и всплеснула руками.

— Что ж это он шпарит без остановок порожняком? Вон люди машут ему… Ой… Куда это он свернул?

Попутчица начинает стучать в пластиковую перегородку, с некоторым удивлением, а потом и недоверием, глядя на странно спокойных в такой ситуации девушек.

— Выпустите меня, выпустите меня, — истошно завопила толстая тетка…

Маршрутка, попетляв безлюдными переулками, заехала в какой-то тупик, с прилепившимися вплотную друг к другу гаражами.

Из кабины, зло сплевывая, выходит Толик. Он озирается по сторонам, обходит машину, открывает дверцу.

Перепуганная пассажирка онемела.

Водитель выволакивает женщину, бьет ее в лицо. Та падает. Он вышвыривает ее сумку.

Пока он меняет номер, Тимур пересаживается в салон. В руках у него бутылка с водой. Он протягивает ее Алене.

Девушка смотрит недоверчиво.

Тимур откручивает крышку, и сам пьет.

— Такая жара, у меня в горле все пересохло, — говорит девушка, все еще с тенью недоверия беря у Тимура бутылку с минералкой.

Катя в это время находится в полудреме.

Толик, сменивший номер, возвращается в кабину и, московский татаромонгол снова пересаживается к нему за прозрачную перегородку.

— Эх, Тимурчик, примета есть такая: что не так начинается, то и не так заканчивается. Уж поверь мне, — сказал подельник подельнику, заводя машину.

Алена будит Катю.

— Просыпайся… На вот попей воды.

Она протягивает ей ту бутылку, которую принес Тимур.

Катя с жадностью пьет.

Алена достает носовой платок и смачивает его водой.

— На, оботри лицо…

— Что ж мы так долго едем? — выглядывая в окно, спросила удивленная Катя.

Маршрутное такси, наконец, тормозит у дома, в котором на первом этаже находится отделение связи.

Девушки вместе выходят из маршрутки.

Когда они скрываются в дверях почты, Тимур выходит из кабины, открывает дверцу салона, забирает бутылку, что была там, и кладет точно такую же — новую и возвращается в кабину.

Катя с Аленой стоят у окошка с надписью «Телеграф».

Почтовая служащая — яркая блондинка лет сорока — протягивает Кате квитанцию, которую надо заполнить.

— Заполняйте аккуратно, не торопитесь. Сумма большая. А я пока пойду телеграмму отправлю…

Катерина садится заполнять квитанцию. Алена крутится рядом.

У Кати перед глазами «плывут и пляшут» все линии на стандартном типографском бланке.

— Ой, Ален, у меня все в глазах сливается. Может, ты заполнишь? — обращается она к подруге.

Алена соглашается заполнить квитанцию. Дрожащими руками она берет бланк, но Катя этого не замечает.

А в это время в кабине старой маршрутки происходит такой разговор.

— Ты знаешь, я пошел на это по нашей старой дружбе и чтобы порезвиться, — ухмыляясь, сказал Толик. — Два выходных, а тут такие девочки. А деньги… Полтинник — разве деньги?

— Я думал, будет сотня… с двоих, — тихо сказал московский татаромонгол.

— Даже две тыщи баксов не наберется. Срамота… Да мы с тобою за один вечер, сколько, бывало, просаживали, вспомни, — сделал недовольную гримасу Толик.

— Так то было, когда деньжата водились… А сейчас… Но все равно, скажи, зачем упускать то, что само плывет в руки?

— Совсем на мели, что ли? Так могу занять, — заинтересованно сказал Толик.

— Знаю я твои проценты…

— А между прочим, я рискую, — гнул свою линию напарник.

— Так не бесплатно же, — нервно сказал Тимур.

И как бы в подтверждение слов о риске, водитель маршрутки напрягся.

— Видишь…

Тимур видит, как у обочины дороги неподалеку от них притормаживает милицейский автомобиль.

Толик быстро прикрывается очками, сдвинутыми от жары на лоб, нервно хрустит пальцами.

— Быстро за девками, — приказным тоном говорит водитель.

Надвинув на глаза темные очки, сдвинув посильнее на лоб бейсболку, Тимур выходит из машины и быстро скрывается за дверью почтового отделения.

Облокотившись на окошко выдачи, стоит утомленная Катя, рядом — Алена, которая оборачивается на звук открываемой двери.

Тимуру из жестов Алены становится понятно, что деньги еще не получены, и что все ждут почтового работника.

Через окно почты мужчина наблюдает, как из машины выходят два милиционера и направляются к киоску с мороженым и водой.

На лице московского татаромонгола — «микс» из злости, досады и истерики.

Наконец, он делает Алене знак, что надо уходить.

— Давай выйдем, — говорит Алена.

— Давай, здесь так душно, — не возражает Катя.

Девушки выходят на улицу.

У киоска стоят милиционеры, разморенные жарой, и едят мороженое, бросая праздные взгляды на появившихся симпатичных девушек.

Алена смотрит на киоск.

— Я «спрайт» хочу, — капризно говорит девушка.

— Так в машине же есть вода, — тихо отвечает Тимур, у которого сперло дыхание от волнительности момента.

— А я хочу «спрайт»…

Тимур выразительно смотрит на девушку.

Видно, что нервное напряжение, жара и двусмысленная роль, которую она должна играть, довели Алену до срыва.

— Довезете нас до ближайшей станции метро, и мы расстанемся, — требовательно сказала девушка.

— Конечно, как скажешь, — собрав все свои нервы в кулак, миролюбивым тоном ответил мачо.

Девушки опять садятся в маршрутку.

За тем, как они отъезжают, из окна казенного заведения с удивлением наблюдает почтовая служащая.

Тимур, как и раньше, рядом с водителем за прозрачно-мутной перегородкой.

— Да вы что там — уснули? — беснуется Толик. — Давай накидывай мне двести баксов за нервы!

— Да какие так баксы. Они даже не успели денег получить…

— Да ты… — водитель сплевывает в окно. — Хочешь сказать, ишака бесплатного нашел? Ты хоть знаешь, чем я рискую? Можно и паспорт новый сделать, и кожу новую на морду натянуть, но пальчики останутся… Не ожидал от тебя…

Алена пьет минералку, смачивает водою себе лоб и шею.

Передает бутылку Кате.

Катя тоже пьет воду, смачивает высохший носовой платочек водой и обтирает им лицо. Она в недоумении.

— Никак не пойму, почему мы все время едем в одной и той же маршрутке. А где метро? Я так устала, давай поедем в общежитие…

Алена стучит в мутно-прозрачный пластик кабины и напоминает: «Тимур, высади нас у метро».

— Хорошо, хорошо, — обернувшись в салон машины, — кивнул мачо.

На мгновение перед Катей сквозь мутную прозрачность пластика мелькнуло лицо этого человека без темных очков. И ее сознание тут же выдало «картинку»: она стоит перед дверью незнакомой московской квартиры, дверь открывается, и незнакомый мужчина, ухмыляясь, произносит «а я тебя ждал»…

— Ты с кем-то из них знакома? — кивая на кабину, спросила девушка.

— Да, — тихо ответила Алена.

— Высажу вас у дебаркадера, — сказал Тимуру напарник. — Мне еще надо в гараж потом тащиться с этой развалюхой. И дело еще одно у меня есть. Называется, выходной. Так что вернусь только к вечеру.

— Отлично. Дуй к дебаркадеру. Только… Покатай нас еще чуток по набережной, пока….

— Понятно, — ухмыльнулся Толик своей фирменной ухмылкой.

Тимур берет бутылку, лежащую рядом с ним на сиденье, и пьет воду.

В районе набережной Москвы-реки старая маршрутка тормозит.

— Возьми ключи, — швыряет на сиденье замызганную ключницу Тимуру водитель.

Трое выходят из машины.

Маршрутное такси уезжает.

Катя, Алена и московский татаромонгол в солнцезащитных очках идут по набережной. Впереди, на некотором расстоянии проступает ряд дебаркадеров на Москве-реке, среди которых — плавучий домик Рината, к которому они приближаются.

Заканчивается жаркий летний день. По набережной бредут разморенные жарой москвичи и гости столицы, молодежь, родители с маленькими детьми. Слышны голоса, смех, откуда-то долетает музыка.

Трое останавливаются у киоска. Тимур покупает три мороженых и «спрайт» в банке.

Катя роняет мороженое, которое ей дал их провожатый. Алена отдает ей свое, но Катя отказывается.

— Где мы? Где метро? — озираясь по сторонам, поинтересовалась Катя.

У Алены, пока они, не спеша, идут по набережной, происходит перепад настроения.

— А я знаю… Я здесь уже была. Вон там есть прикольный домик на воде, — неожиданно весело и беспечно сказала Алена.

— Все правильно. Туда мы и идем, — сказал мачо.

— Алена, я устала и хочу …

— Там клево можно отдохнуть, — перебивая подругу, сказала Алена.

Неожиданно Алена начинает заигрывать с трехлетним малышом, который проходил мимо со своими родителями: строит ему глазки, корчит рожицы.

Катя и московский татаромонгол идут следом за Аленой на некотором расстоянии друг от друга, разделяемые иногда случайными прохожими. Катерина изредка бросает взгляды на брюнетистого мужчину. Кого-то ей этот Аленин знакомый в больших темных очках напоминает.

Алена машет уходящему малышу, останавливается у ступенек, затем начинает спускаться к воде.

Следом за нею, мгновенно по ступенькам сбегает Тимур.

Он достает из укромного места багор и пытается зацепить трап. Ему это удается лишь с третьей попытки.

Алена с радостью прыгает на трап, хлопает в ладоши, зовет жестом Катю.

Тимур, быстро пробежав по трапу, пытается открыть входные двери.

Катя застыла в нерешительности. Ей это место почему-то кажется знакомым. Какие-то образы из пугающих ее сновидений мгновенно проносятся перед глазами: река в дымке тумана, какой-то то ли корабль, то ли странный дом, похожий на корабль, она сама, барахтающаяся в воде…

Алена сбегает с трапа назад, быстро поднимается по ступенькам, хватает Катю за руку и тянет ее за собой.

— Я не хочу… Я не хочу на корабль, — упирается Катя.

— Там здорово. На реке — прохлада. Мы отдохнем, пока жара спадет, — говорит веселая и возбужденная подруга.

Алена тащит за собой упирающуюся Катю.

Московский татаромонгол идет впереди, за ним следует Алена, которая держит Катю за руку.

Они быстро доходят до хозяйских апартаментов Сусанны.

Тимур останавливается на кухне, доставая воду из холодильника.

Девушки проходят на палубу и усаживаются на скамью.

— Видишь, как здорово! — восторгается Алена.

Катя смотрит перед собой. Она видит в граните противоположный берег реки, зеленые пятна деревьев, и возвышающиеся над всем этим где-то разноцветные кабинки «чертова колеса».

— Отдышись! На вот попей, подруга… — Алена отдает ей недопитый «спрайт». — Сейчас поесть сообразим…

Уходит на кухню.

Катя подходит к краю палубы. Здесь, привязанное к веревке, висит небольшое пластмассовое ведерко. Она зачерпывает им воду, моет руки, освежает лицо.

В это время раздается негромкий сигнал, издаваемый мобильным телефоном. Катя роется в своей сумочке, извлекая мобильник. Смотрит на светящийся экран. Улыбка появляется на ее губах.

— Куронэко смску прислала…

На экране высвечивается: «Я дома, отъедаюсь, отсыпаюсь. Как ты?»

Катерина садится на скамью. Сбиваясь и ошибаясь, нажимает на маленькие клавиши.

— Я сейчас на каком-то странном корабле, — написала она.

И тут же ей пришел ответ от подруги: «Ты плывешь по Москве-реке?»

Катя снова пишет: «Нет, я никуда не плыву. Передо мною — «чертово колесо». Вот оно все время плывет у меня перед глазами. Я не знаю, зачем я здесь, хотя со мною Алена»…

Девушка пытается отправить это последнее сообщение, но оно почему-то не отправляется. Катя с сожалением убирает телефон в сумку и смотрит на противоположный берег, откуда долетает музыка, и движутся уменьшенные фигурки людей.

Сегодня здесь явно хозяйничает московский татаромонгол. Он достает из холодильника алкоголь, соки, продукты.

Ему помогает Алена, которая делает бутерброды из ветчины.

— Я так и не поняла, чего мы с почты так рванули? — спросила она.

— И понимать не надо. Забудь про это, — нервно допивая пиво из банки, ответил мачо.

— Ну, вот и хорошо, с облегчением вздохнула Алена. — А то я…

— Забыто, — перебил ее Тимур.

— А сюда эта…не заявится? — намекая на Сусанну, поинтересовалась Алена.

— Чего ей здесь делать в выходные? Шеф на даче. Только сторож — Толик. Он будет позже.

— Послушай… А Толик этот странный… — сказала девушка доверительно, заглядывая, как преданная собака, в раскосые глаза своего бойфренда. — Вчера так долго вел меня сюда, на кухню… какими-то странными ходами…

— Да? — нервно дернулся мачо.

Его физиономию искажает недовольная гримаса, и он со злостью швыряет пустую банку из-под пива в небольшое открытое окно. Банка падает в реку. Мужчина распечатывает новую.

— Он какой-то…жуткий, — подбирая слова, разоткровенничалась Алена. — Ведь понимает, что мы с тобою…ну, понятно. А так на меня пялится… Да и на Катьку тоже. А Катьке вообще досталось. Мне ее жалко. Надо бы Катьку отпустить. И нам самим потом от приятеля этого куда-нибудь слинять.

Московский татаромонгол, словно, последних слов не слышит. У него — свирепое лицо хана, на «гарем» которого кто-то посмел посягнуть. Жара, пиво, тоже вносят свою «каплю» в создавшуюся ситуацию, подталкивая его к импульсивным поступкам. Рот его кривит усмешка.

— Тащи все это на палубу, — приказным тоном бросил мачо Алене, кивая на приготовленные бутерброды и напитки.

Сам же он быстро выходит из кухни. Быстро подбегает к оставленному для Толика трапу. Проходит по нему, забирает багор, укромно спрятанный на берегу и, ухмыляясь, сворачивает трап…

Алена тем временем послушно начинает выносить на палубу еду и напитки.

— Куда ты пропала? — подбегает к ней Катерина. — Мне не нравится здесь. Пожалуйста, выведи меня отсюда.

Алена смотрит на измученную Катю, отводит глаза, чувствуя себя виноватой.

— Это не просто. Но я попробую. Давай сначала выйдем как бы в… туалет, а потом…

Она не договаривает, что «потом». Катя хватает свою сумку.

Девушки быстро уходят, разминаясь с Тимуром, которому вдруг пришло в голову убрать трап, чтобы подельник не смог вернуться на дебаркадер.

Входная дверь на плавучем домике открыта, но уже убран и свернут довольно тяжелый мостик, связывающий дебаркадер с берегом. Алена пытается его приподнять, но ей не хватает сил и сноровки. Она повторяет свою попытку, склонившись над свернутым трапом у воды.

Случайно глянув в воду, она на какой-то миг замирает, как завороженная… Оттуда на нее глядит ухмыляющаяся, жуткая физиономия Толика. Он подмигивает ей, и манит рукою…

Алена с испугом отпрянула от воды. Она смотрит на близкую набережную, видит прогуливающихся прохожих, слышит их голоса, музыку, и ощущение беспечности и веселья снова возвращается к ней.

— А мы Тимура сейчас попросим…

Катя с тоской оглядывается на такой близкий и желанный берег и неохотно плетется за Аленой.

В приоткрытую дверцу кухни «домика на воде» просматривается фигура мужчины, сидящего за столиком на палубе.

— Ой, я же мороженое должна была приготовить, — спохватывается Алена.

Она достает из холодильника брикет «пломбира», раскладывает его на три вазочки. Затем достает варенье и поливает им «пломбир».

— Помоги, — обращается она к Катерине, отдавая ей одну вазочку с десертом.

Алена первой выходит на палубу, Катя идет следом.

Тимур, сидевший в профиль, резко поворачивается. Губы его искажает усмешка. Наконец-то он снял очки.

— Вы случайно не сбежать собрались, а? — спросил мачо игриво.

Катя останавливается, как вкопанная. Перед нею одновременно — и персонаж ее кошмарных снов, и вполне реальный, узнаваемый внук старой татарки, которого она видела у Клавдии Ивановны.

— Да нам выйти надо было… В одно место, — сказала Алена.

— Познакомь меня со своей подружкой, — сказал московский татаромонгол, беря мороженое из рук Алены. Хотя… Мы уже знакомы, не так ли?

Алена подсаживается к столу, а Катя, молча, проходит по палубе, ближе к воде, останавливаясь чуть поодаль.

— Я знаю: тебя зовут Катей. А ты знаешь, что меня зовут Тимур. Ты ведь меня узнала? — продолжал московский татаромонгол.

— Да, — только и смогла вымолвить Катерина.

— Вот видишь. Все равно встретились. Хоть ты и сбежала от меня, — сказал он, усмехаясь. — Это судьба.

Катя с недоумением посмотрела на Алену. И в ее глазах застыл немой вопрос.

— Тимур, ты, кажется, обещал апельсиновый коктейль, — попыталась девушка кокетливо перевести разговор на другую тему.

— Я всегда свои обещания выполняю, — самодовольно сказал брюнет и развязной походкой направился на кухню.

В открытую дверцу с палубы видно, как он разводит водкой апельсиновый сок, бросает туда кубики льда.

— Объясни, что все это значит, — негромко и испуганно обратилась Катерина к своей подруге.

— Не сейчас, потом…

— Когда потом? Уже смеркается… Объясни, зачем мы здесь?

Вместо ответа Алена порывается на помощь Тимуру, показавшемуся в дверях с тремя бокалами. Берет у него один.

Мужчина направляется к Кате, протягивая ей коктейль.

— Я не хочу, — ответила девушка.

— Ну, и напрасно, это вкусно. Спроси у своей подружки…

— Правда, вкусно… Кать, попробуй…

Алена чуть отпивает коктейль. Мнется.

— Тимур, Кате надо в общежитие ехать…

— Какое общежитие, девочки? Ночь на дворе… Таким птичкам, как вы, в это время ходить по московским улицам опасно…

При этих словах московского татаромонгола в глазах Кати мелькает беспросветное отчаянье.

— Разве мы плохо отдыхаем? Смотрите, какая красота? — мачо отставляет пустой бокал и подходит ближе к Кате.

Между ними втискивается подошедшая Алена. Тимур кладет руку Алене на талию.

Все смотрят на темную гладь реки, в которой отражаются вечерние огни большого города.

Катя отходит и отрешенно садится на скамью у стола.

— Так это ж мы еще иллюминацию не включали, — разворачиваясь в сторону Катерины, сказал Тимур. — Вот подождите… Я сейчас…

Как только он уходит, Катя бросается к Алене. В глазах ее слезы.

— Ты понимаешь, в какую историю мы попали? Надо что-то придумать, пока еще тот — другой не заявился…

Алена отставляет бокал с коктейлем, из которого она лишь пригубила. Напоминание о другом ей явно неприятно. Лицо ее мрачнеет.

Она подходит к пластиковому ведру с водой, опускает в холодную воду руки, задумывается. Смачивает водой лицо и тут же морщится.

— Фу, мазутом воняет…

В это время мачо находится в небольшой подсобке типа «электрощитовой» на дебаркадере, разбираясь со множеством кнопок.

После нажатия одной из них одновременно с вспыхнувшими внутри и снаружи плавучей конструкции разноцветными огоньками зазвучала меланхоличная мелодия блюза.

Мужчина выходит из подсобного помещения. Проходя мимо входной двери, замечает, что она открыта. Достает ключи, закрывает.

Перекидной мостик убран, двери закрыты.

— Не выйти — не войти, — ухмыльнувшись, произнес он, отяжелевшей походкой начиная подниматься наверх…

Девушки одновременно вздрагивают от вспыхнувшей иллюминации и зазвучавшей на палубе мелодии.

— Ну, вот скажи, мы же могли после почты сразу поехать в общежитие, — наседала на подругу Катя.

— Да. Я так и хотела. Правда. Я села в машину, чтобы доехать до ближайшей станции метро… А потом…

Алена смотрит на свою сумку. Подходит, достает из нее бутылку с остатками воды. Усмехается, понимая, что с нею поступили точно так же, как она с Катей.

Она зло швыряет бутылку в воду.

Затем вспоминает о той бутылке, которую она положила в целлофановый пакет, выходя из общежития. Она тоже намеревается ее выбросить, но в последний момент передумывает и ставит бутылку минералки на стол c другими напитками.

Катя узнает эту бутылку с водой. В ее глазах мелькает догадка.

— Неужели ты…

Но уже слышны шаги Тимура.

Алена лишь успевает приложить палец к губам, дескать, «молчи».

— Красавицы, ау! — мачо вновь появился на палубе.

— Потанцуем? — обратился он к Кате.

В это время меланхоличная мелодия блюза сменяется другой, более ритмичной.

Алена отставляет бокал с коктейлем, подходит к Тимуру, смотрит на него с вызовом, приглашая танцевать.

От бликов разноцветных огоньков, громкой музыки, и кружащей перед глазами пары, Катя теряет ощущение реальности.

Каждый раз, разворачиваясь в танце, молодой брюнетистый мужчина впивается глазами в Катю. Девушке кажется, что этот танец длится уже целую вечность, и это не Алена, а она — Катя — танцует на палубе этот нескончаемый танец под бесконечно льющуюся мелодию…

А между тем, возвратившийся Толик смотрит на красиво мигающий огоньками домик на воде, слышит музыку.

— Хорошо гуляем, — довольно лыбится он и начинает быстро спускаться по ступенькам.

Но спустившись, не находит на привычном месте багор, которым можно было бы зацепить трап. Злится, ругается. Несколько раз свистит. Безрезультатно. Затем начинает раздеваться, положив свернутые джинсы и рубаху на ступеньку лестницы. Осторожно заходит в реку, быстро преодолевая то расстояние, которое отделяет берег от плавучей конструкции на сваях. Подтягиваясь, забирается на плавучую платформу, подходит к дверям и обнаруживает, что они заперты. Стучит, дергает их со злостью.

Затем опять оказывается в воде, забирает вещи, оставленные на берегу. Наконец, осторожно цепляясь за одну из стен дебаркадера, прыгает в реку, намереваясь обогнуть плавучий домик и «войти» в него с другой стороны — со стороны палубы.

А на палубе все также громко звучит музыка.

И все так же Катерина отрешенно сидит на скамье у стола.

У края палубы, повернутые спиной к реке, стоят, обнявшись, Алена и Тимур.

Неожиданный всплеск воды за их спинами, заставляет обернуться парочку. И следом, подтянувшись, без посторонней помощи, на палубе оказывается Толик, обрызгав водою розовую футболку Алены и шелковую рубаху Тимура.

Алена отходит от края палубы и садится рядом с Катей.

Охранник дебаркадера в плавках представлял собой жуткое зрелище: по наколкам уголовной тематики стекала вода, на плече и под ребром четко вырисовывались синевато-красные шрамы от удара ножом. Он был страшно зол.

— Ты… какого трап убрал? — прошипел он в сторону Толика.

— Что б чужаки не забрели. Мы ж на другой стороне, здесь не видно и не слышно…

— А багор? А дверь закрытая? — свирепея, наседал на подельника Толик. — А хочешь, я тебя в этой вонючке искупаю?

— А мы тебя заждались. Правда, девчонки? — как будто не замечая его агрессии, сказал мачо.

— Как водичка? — подыгрывая Тимуру и пытаясь придать веселость своему голосу, поинтересовалась Алена.

— А ты сама искупайся… Попробуй… — косится на нее Толик.

Он бросает исподлобья злобный взгляд на девушек, сидящих за столом, уставленным едой и напитками.

— Жрать хочу…

— О! Это мы мигом организуем, — воодушевляется Тимур, который рад смене темы.

Он подхватывает с пола мокрые вещи Толика, делает знак Алене по поводу еды.

Мужчины исчезают с палубы.

Алена тем временем быстро переносит напитки и бутерброды на кухню.

— Ну вот, теперь их двое, — упавшим голосом сказала Катя.

— У тебя мобильник работает? — поинтересовалась Алена.

— У меня деньги закончились на счету…

— А я свой уронила сегодня утром, в общежитии, — досадуя на себя и вспомнив утренний разговор с Тимуром перед поездкой на почту, сказала Алена.

Она быстро достает телефон, нажимает копки, трясет его.

— Нет, не работает, я еще раньше проверяла…

— Ну, и кому ты звонить собралась?

— Московской родне, — тихо сказала та.

Катя, в отчаянии обхватила голову руками. Уж если Алена готова была просить помощи у московской родни, с которой она не дружна и которую в грош не ставит, если бы работал телефон, то дела их совсем плохи…

Взгляд Кати падает на все ту же бутылку с минералкой.

— Я целый день, как в тумане. Обрадовалась, что ты со мной на почту поехала. А ты… Неужели это все из-за денег?

— Я… я виновата перед тобой, — упавшим голосом начала Алена.

— Так вот почему мне было так плохо днем, — перебила ее Катя. — Вот почему я не могла узнать этого человека. В здравом уме я бы ни за что с ним вместе не оказалась…

— Тише. Сюда идут. Оставайся на палубе, — Алена прикладывает указательный палец к губам. — Ты только не кисни. Нам надо казаться веселыми. Я постараюсь их напоить…

На палубу долетают мужские голоса.

Алена быстро выходит на кухню.

В открытую дверь Кате видно, как входят на кухню внук старой татарки и переодетый в сухую одежду Толик.

Они усаживаются за стол. Алена делает новые бутерброды с ветчиной, колбасой, нарезает сыр, открывает рыбные консервы. Достает из холодильника виноград. Старается изо всех сил, чтобы на столе было как можно больше еды и выпивки. Сама чокается с ними «между делом».

На нее бесцеремонно пялится Толик.

— А чо ж твоя подружка с нами не чокается? — поинтересовался Толик.

— Успеется еще, — ответил за Алену мачо. — Ты ешь. Расскажи, где пропадал.

И уже обращаясь к Алене, сказал: «У нас мужской разговор. Пойди погуляй».

Алена кладет на тарелку виноград и выходит на палубу.

Туда долетает голос Толика: «В Подмосковье ездил. Шеф просил там один участок под строительство дома посмотреть».

Алена с отрешенным видом ставит тарелку с виноградом перед Катей.

— Что будем делать? — спросила Катя.

— Ты плавать умеешь? — вопросом на вопрос ответила Алена.

— Да что ты… Я только чуть на воде держусь, и то у берега, — потерянно сказала девушка.

— Жаль…

— А ты?

— А я в море далеко заплываю. С трех лет — каждое лето на море. Я воды не боюсь. Только…

Алена поднимается со скамьи, подходит к краю палубы.

— Тут же все берега в камне, на него не взобраться. Если только…

— Что? — с надеждой встрепенулась Катерина.

— Доплыть до такого же домика на воде. Там тоже должны быть ступеньки… ну, как у этого, где мы… По ним можно выбраться. Или, может быть, в том домике будут какие-то люди…

В это время раздается требовательный голос мачо.

— Аленка…

Девушка входит на кухню.

— Подрежь нам хлеба и ветчины — по-хозяйски распорядился мачо.

Алена выполняет просьбу, замечая на столе колоду карт.

— Тут Толику позвонить надо. У тебя телефон с собой? — поинтересовался мачо.

— Да он у меня еще утром сломался, — призналась Алена.

— А у подружки? — спросил Толик, все еще с жадностью заглатывая еду.

— Кажется, есть…

— Тогда тащи оба, — сказал охранник плавучего домика, проглатывая рюмку водки.

Алена пожимает плечами и вскоре выносит два мобильных телефона. Затем возвращается на палубу, останавливаясь так, чтобы ее не видели, а она могла наблюдать за происходящим.

— Он и не собирается звонить, — тихо сказала она Кате.

— Тогда зачем ему…

— Тише, — перебивая, сказала Алена.

Она подошла ближе к дверям.

— Ну, тогда такой расклад: верх — голубая кофточка. Низ — розовая. Идет? — долетели из кухни до Алены слова Толика.

— Мой «орел», — слышит она глухой голос Тимура.

Алена видит, как Толик подбрасывает большую десятирублевую монету.

— Значит, твоя — голубая. Моя — розовая, — ухмыляясь, сказал Толик, разжимая кулак.

Толик снова пьет, затягивается сигаретой.

— А в картишки? — предлагает он, зазывно глядя в глаза подельнику.

— Так я на мели, ты же знаешь, — ответил московский татаромонгол.

— А «голубая кофточка»?

Тимур смотрит на Толика сузившимися карими глазами.

— А если мне пофартит? — поинтересовался он у Толика.

— Ты играешь на — «кофточку», я — на деньги… Если пофартит, и денежки твои, и «кофточка» при тебе останется… Ну, как? — спросил Толик, которого уже хорошо развезло.

— А давай так…

Алена, слышавшая все это, подходит к Кате.

Катя смотрит на нее вопросительно.

— Всё. Сейчас он… он… проиграет нас в карты…тому жуткому типу…

— А если двери закрыть? — с отчаяньем сказала Катя.

— Это нас не спасет. Там крошечный крючок. И дверь скрипит…

Алена неожиданно быстро скидывает свои модельные босоножки на тонких металлических шпильках, заталкивает их под стол. Хватает свою сумку.

— Вот кошелек, вот паспорт, — сует все это в руки Кате. Спрячь. Я доплыву до ближайшего плавучего домика и попрошу помощи…

— Ты меня одну бросаешь… А если в том домике никого нет?

Алена не успевает ответить.

В это время раздается голос Тимура.

— Девчонки, ау! Вы там не заскучали? Мы идем к вам…

— Всё… Всё меняется. Времени совсем нет, — с досадой сказала Алена. — Ты стань сейчас за дверью. А потом беги вниз по лестнице. Выбей окно, там очень близко до берега. Там ступеньки, и неглубоко.

Катя отходит к двери.

Алена прыгает в воду. Получается шумный всплеск.

— Ты слышал? — спросил Толик у своего дружка.

Первым на небольшой палубе дебаркадера появляется Толик. За ним — Тимур.

Толик видит Алену в воде. Он быстро хватает какую-то палку с двойным крюком на конце и успевает им зацепить за конец расклешенных джинсов Алены.

— Ты что — свалилась? Перепила? — смеется охранник. — Тимурчик, не хочешь тоже искупаться?

Толик подтягивает Алену крюком за джинсы ближе к палубе, намереваясь помочь девушке выбраться из воды.

Алена барахтается, пытаясь освободить ногу. Но у нее это не получается.

— Пусти меня, урод… маньяк…

У Толика, хорошо расслышавшего эти слова, меняется лицо. Пьяное благодушие мгновенно испаряется. Он зловещ и безумен. Охранник цепляет крючковатой палкой розовую кофту девушки, задевая при этом ржавым крюком ее тело.

Алена барахтается в воде и кричит: «Тимур, Тимур!»

Мачо пытается вырвать палку с крюком из рук Толика.

— Уймись, мясник…

— Хотела искупаться? Давай… мне не жалко. Тем более, что я тебя все равно Тимурчику проиграл…

Мужчина одной рукой удерживает Тимура, другой, с помощью палки то опускает, то поднимает голову Алены над водой.

Тимуру, наконец, удается сильно пнуть Толика ногой.

Тот роняет палку в воду.

Мужчины начинают драться на палубе, озаряемые вспышками иллюминации под непрекращающиеся звуки музыки.

И лишь только сейчас, онемевшая от всего увиденного, Катя выскальзывает с палубы на кухню. Из кухни — в незнакомые коридоры домика на воде.

Катя выбирается на центральную лестницу, устланную пушистыми ковровыми дорожками, и без конца оборачиваясь, бежит вниз до дверей, которые закрыты на ключ. Дергает двери, подбегает к окнам с крепкими, двойными рамами. Понимает, что ей их не открыть. Смотрит по сторонам, намереваясь что-нибудь найти, чем бы можно было разбить стекло.

Помимо звуков музыки, Кате кажется, что она слышит еще какие-то звуки. Она бежит подальше от дверей и прячется за выступом стены в холле, уставленном цветами в больших деревянных кадках, и замирает там на время.

Толик сидит на полу палубы. Отдышавшись после пьяной драки, поднимается, пошатываясь, идет на кухню, оставляя поверженного и бездыханного Тимура.

Мужчина останавливается у стола, пьет воду из горлышка той бутылки, что Алена привезла из общежития. Затем наливает себе водки и берет один из телефонов, лежащих на столе. Это Катин телефон.

Начинает нажимать на кнопки. На маленьком экране высвечивается последнее сообщение: «Я сейчас на каком-то странном корабле. Нет, я никуда не плыву. Передо мною — «чертово колесо». Вот оно все время плывет у меня перед глазами. Я не знаю, зачем я здесь, хотя со мною Алена…»

Мужчина швыряет со злостью телефон об пол и выходит из кухни.

Он спускается вниз к входным дверям, осматриваясь по сторонам.

В это время происходит, очевидно, сбой в электросети, освещение начинает меркнуть, и зазвучавшая было опять по кругу, уже в который раз, самая первая мелодия — мелодия блюза — неожиданно обрывается.

Мужчина направляется в подсобное помещение. Вскоре гаснет весь свет. Из подсобки слышна ругань.

Охранник выходит из подсобки. Останавливается у запертых входных дверей. Громко кричит, сотрясая голосом все двухэтажное пространство плавучего домика.

— От меня не спрячешься. А выход для тебя здесь только один — через палубу…

Уходит наверх.

Уже начинает светлеть небо над рекой, из черного становясь серым.

На палубе лежит бездыханный московский татаромонгол.

Толик, проходя мимо, пинает Тимура ногой, садится на скамью, закуривает.

— Получается, что я распоряжение шефа даже досрочно выполнил. Ничего. Ринатик будет доволен, — сплевывая окурок в реку, зловеще усмехнулся он.

Затем подходит к Тимуру. Тянет его за ноги поближе к краю палубы. Наклоняется над ним, чтобы приподнять и бросить в реку.

— А ведь я предупреждал: что не так начинается…

— …то и не так заканчивается, — московский татаромонгол собрал все свои силы в кулак, в котором зажата острая и длинная металлическая шпилька от сломанной Алениной босоножки.

Тимур глубоко вгоняет этот длинный «гвоздь» в шею Толику.

Тот вскакивает от боли и неожиданности, и, зажав одной рукой рану, из которой сочится кровь, бьет Тимура ногами по голове. Затем с трудом перекидывает его через палубу в Москву-реку.

Сквозь небольшие окна дебаркадера внутрь проникает тусклый свет, делая чуть заметными очертания предметов.

Катя уже пересмотрела все кадки с растениями, пытаясь найти среди них емкость поменьше. Но безуспешно. Все они очень тяжелые. Ей их не поднять, чтобы разбить окно.

В одной из них она неожиданно натыкается на крошечный пластмассовый трезубец, которым обычно разрыхляют землю в цветах. И быстро начинает выгребать землю в одной из кадок.

Освободив емкость до половины, она начинает катить кадку с пальмой к ближайшему от входной двери окну, обламывая на пути ветви экзотического растения, все время озираясь на главную лестницу.

Прежде, чем поднять кадку, девушка попыталась выдернуть растение с корнем, но ей это не удалось. Приподняв трясущимися от напряжения руками наполовину наполненную землей емкость на неудобный маленький подоконник, Катя навалилась на нее всем своим хрупким телом, стараясь выдавить стекло.

Первое стекло дало сначала трещину, потом разбилось от повторных попыток. Наконец, выдавлено и второе стекло, вместе с ним наружу вывались и кадка с потрепанной пальмой.

Катя подтягивается и вылезает в окошко, оказываясь, наконец, снаружи платформы, на которой стоит плавучий домик.

От берега Катю отделяет полоска воды, в которую она не сразу решается прыгнуть.

Но голос, который она слышит позади себя, сквозь разбитое окно, заставляет ее это сделать.

— Тварь, ты куда…

Двери плавучего домика распахиваются. И на пороге появляется Толик, представляющий собой жуткое зрелище. Его шея обмотана окровавленными кухонными полотенцами. Его распирает агрессивность раненного зверя. Правой рукой он держится за шею, левой — пытается кинуть трап. Но сделать это одной, к тому же левой рукой, он не в состоянии. В азарте преследования он с усилием хватается за деревянный перекидной мостик двумя руками. Из его шеи хлещет кровь.

Трап, развернувшись не до конца и не достигнув берега, краем задевает за плечо барахтающуюся в воде Катю.

Она дернулась в сторону от удара, вдруг ощутив под ногами речное дно, стоя по грудь в воде.

Рванувшись вперед, рассекая воду руками, Катя, наконец, ступает на первую ступеньку, и, ощутив такую желанную твердь под ногами, кидается вверх по лестнице, выбегая на пустынную в это время набережную.

Она бежит по асфальту босиком, не оборачиваясь, обволакиваемая утренней туманной дымкой, которая плывет от реки. Бежит, оставляя позади себя страшный дом на воде, при входе в который лежит, запутавшись в окровавленных полотенцах, страшный человек…

Впереди — начинают вырисовываться очертания Крымского моста.

Очень раннее утро. Сейчас где-то около четырех часов утра. Набережная в это время пустынна. Город спит.

Бежать больше нет сил. Катя сбавляет темп. Просто бредет, оказываясь перед лестницей, ведущей на Крымский мост. Начинает медленно подниматься. Пройдя половину моста, останавливается. Ей это место знакомо. Она была здесь с Куронэко солнечным днем. И сейчас в ее памяти эхом отдаются слова: «Это известный мост самоубийц…убийц…убийц…»

Катя смотрит вниз на Москву-реку. Легкий, прозрачный как дымка, туман клубится над ней. Сквозь него она видит … плывущую по воде девушку с распущенными волосами в розовой футболке. И на некотором расстоянии от нее проступает ярким оранжевым пятном фигура мужчины.

Оторопев, онемев от увиденной картины, смотрит она на медленно удаляющиеся разноцветные пятна, потеряв ощущение времени.

К реалиям жизни ее возвращают голоса. Она вздрагивает.

По мосту идет подгулявшая компания из трех молодых людей. Они горланят песни, дурачатся.

Катя мгновенно срывается с места. Она снова бежит, преодолевая оставшуюся часть Крымского моста. Бежит, не слыша, что ей кричат вслед.

Петляя переулками в районе Садового кольца, Катерина все дальше удаляется от набережной Москвы-реки. Она проходит мимо бездействующих в это раннее время красивых офисов и заглядывает в спящие окна жилых домов, закрытых от случайных прохожих металлическими дверьми с домофоновыми запорами.

Свернув на небольшую и безлюдную улочку, Катя вдруг оказалась перед старой церковью, купола которой находились в строительных лесах. Она поднялась по разбитым ступеням храма. Первые двери были открыты. Войдя в них, она прошла ко вторым дверям.

В большую щель старинных церковных дверей девушка увидела женщину-служительницу, наводящую порядок в храме: она чистила большие церковные подсвечники и протирала стекла немногочисленных икон.

Катя постучала в двери.

— Откройте. Пожалуйста, откройте…

Женщина оборачивается на тихий голос. Затем идет к дверям, отодвигает защелку. И видит перед собой совершенно обессилевшую босую девушку, которая сидит на полу, ухватившись за двери, как за последнее спасение.

В одной из комнат квартиры, где живет женщина, работающая в церкви, спит на диване Катя, одетая в простенький ситцевый халатик.

Хозяйка заглядывает в комнату.

Катя ворочается и просыпается.

— А, матушка Татьяна, — радостно говорит она.

— Ну, вот и хорошо, что проснулась.

— Уже вечер, — с удивлением замечает Катя.

— Вечер другого дня, — сказала матушка Татьяна. — Я тебе чай заварила успокоительный — мяту, душицу, чабрец. Вот ты и спала крепко. А во сне человек отдыхает.

— Ой, мне же домой надо было позвонить, — заволновалась Катя.

— Не волнуйся, твои родители знают, что ты у нас, — успокоила ее женщина. Мы у тебя паспорт нашли в кармане, кошелек… У настоятеля нашего — отца Николая есть знакомый, который работает в милиции. В общем, твои родители завтра вечером прилетают. Они уже звонили. Говорят, что заберут тебя, и вы поедите отдыхать в Турцию.

— Это… Это не мой паспорт. И не мой кошелек. Моя сумка остались там…на реке. И паспорт, и телефон тоже, — в отчаянии сказала девушка.

— А мы думали… Ты ведь толком ничего не могла объяснить. Мы только поняли, что с тобой приключилась беда…

— Мне срочно нужно позвонить домой — в Глазов, — простонала Катерина.

— Так значит, ты не из Ростова? Вот те на. Звони, звони, конечно.

Катя подбегает к телефонному аппарату, набирает домашний номер. Но ей никто не отвечает.

— Они же там с ума сходят…

…Купе поезда дальнего следования, который едет в Москву. В нем — мама Кати и ее старшая сестра Света, молодая женщина лет двадцати пяти, чем-то схожая с Катей, но с более резкими, суровыми чертами, как бы наглядно подтверждающая расхожее житейское наблюдение о том, что младшие сестры — всегда красивей.

Обе женщины очень встревожены. У Катиной мамы — заплаканные глаза.

— И отец в больнице, — выдохнула мать.

— Ничего, за ним там присмотрят, — сказала дочь.

В комнату общежития, где живут абитуриентки, комендант общежития привела Катину маму и сестру.

— Вот… Смотрите… Одна уже уехала, — усмехается. — Такая была причуда. А две еще оставались — светленькие такие обе. Я их даже путала иной раз. И фамилии даже какие-то схожие.

— Вот смотри: ее вещи, чемодан — все на месте, — сказала Света.

Мама Кати в расстроенных чувствах садится на стул, всхлипывает.

— Да вы не убивайтесь так. Найдется. Молодежь эта — сумасшедшая. Я чего тут только не насмотрелась. Загуляли с подружкой, небось.

— Она не такая, — сказала мама.

— Мы сейчас в институт поедем, — сказала Света. — Я вам номер телефона оставлю на всякий случай. Вдруг она объявится. И еще. Нам негде в Москве остановиться, а сколько мы пробудем здесь, сами не знаем.

— А-а-а… Ну, это как договоримся, — понимающе кивнула комендант.

— Значит, договорились? — уточнила Света.

— Приезжайте, приезжайте, — заинтересованно ответила женщина.

Катина мама и Света уходят.

Комендантша, оглядев еще раз придирчиво комнату на предмет порядка, закрывает ее.

Над дверью красуется новая табличка из пластмассы с номером «четыре».

В приемной комиссии Гуманитарной академии родственники Кати разговаривают с дамой из администрации — Стелой Георгиевной.

Она просматривает списки, отрицательно качая головой.

— Нет… Сошина Екатерина Владимировна среди студентов не значится.

— Да она звонила нам, что поступила на платное. Мы ей деньги выслали — пятьдесят тысяч, — сказала Света.

— Да мало кто что говорит, — ответила насмешливо дама. В прошлом году вот тоже одна поступала… Родители ее потом разыскивали.

— Нашли? — с тревогой в голосе спросила Катина мама.

— Нашли… А девушка в массажном салоне устроилась на подработку…

— Думайте, что говорите, — Света кивнула на маму, которая, к счастью, не поняла намека. — И достав фото Кати, спросила, — посмотрите, может быть, вы ее вспомните?

Стела Георгиевна безразлично посмотрела на фото.

— Ну что вы от меня хотите? — с раздражением в голосе сказала она. — Это только первый поток прошел. А их по три потока проходит при поступлении. Я не в состоянии всех запомнить.

— К кому же нам обратиться за помощью? — убитым голосом спросила Света.

— Обратитесь в милицию, — безразличным голосом ответила дама.

Женщины выходят.

А дама из администрации раздосадовано смотрит им вслед.

Мама Кати и Света останавливается у стенда с институтской информацией. Света роется в сумке, достает оттуда липкую ленту, прикрепляет фото своей сестры на стенд. Затем отходит к подоконнику, достает лист бумаги, что-то пишет, и прикрепляет бумагу под фото. На ней написано: «Пропала девушка — Катя Сошина. Если вам что-то известно, позвоните по номеру…»

В это время по коридору идет Кирилл. Увидев фото Кати и расстроенных женщин, он останавливается.

— Я знаю эту девушку. А что случилось? — поинтересовался он.

— Я ее старшая сестра, Света. А это — мама. Дело в том, что три дня от нее нет никаких вестей. И телефон не отвечает.

— А она обычно звонит домой каждый день — утром и вечером, — добавила, всхлипывая, мама.

— Катя сказала нам, что поступила на платное обучение. А тут дама одна заявляет, что у них такой студентки не значится, — продолжала Света.

— Что за чушь? Я точно знаю, что она поступила, и к тому же — на бесплатное обучение. Пойдемте со мной.

Молодой человек выводит их во дворик Гуманитарной академии, подводит к стенду. Внимательно просматривает списки.

— Что за ерунда, — удивился он. — Это какая-то ошибка. Я сам видел ее фамилию в списке бюджетников… А вы к кому-нибудь уже обращались?

— Да, в «Приемную комиссию». Там женщина такая… неприятная, — сказала Катина сестра.

— А, Стела Георгиевна. Понятно, — усмехнулся Кирилл.

Молодой человек задумывается.

— Идемте со мной, — говорит он родственницам Кати.

Все трое снова входят в здание Гуманитарной академии.

Кирилл ведет женщин учебными коридорами, останавливаясь у комнаты с надписью «Деканат».

— Подождите меня здесь, — сказал юноша и зашел в деканат.

В деканате в это время находился один-единственный парень, который сидел за компьютером и играл в «стрелялки».

— А где Маша? — поинтересовался Кирилл.

— Обедает, — ответил парень.

Подсаживаюсь к юноше, Кирилл попросил: «Привстань чуток»…

— Жизненно необходимо? — переспросил тот.

— Необходимей не бывает…

Молодой человек неохотно встает, уступая место Кириллу.

Кирилл садится за компьютер, быстро щелкает клавишами.

— Ага, вот…

Затем быстро распечатывает на принтере какой-то список. Выходит в коридор, где его ждут женщины.

— А теперь идемте со мною.

Он ведет маму Кати и Свету в «Приемную комиссию».

Трое входят в комнату. Родственники Кати останавливаются чуть поодаль.

Институтская дама делает вид, что не замечает их.

— Кирилл, что у тебя? — обращается она к студенту, видя в его руках какую-то бумагу.

— Я по поводу Кати Сошиной.

— Да уже разобрались, вроде, — недовольно буркнула дама.

— Вы сказали этим женщинам, что Екатерина Сошина у нас не учится. Но Сошина — студентка нашей академии. Она поступила на бюджетную основу. Вот… — Кирилл протянул бумагу Стеле Георгиевне.

Дама меняется в лице. Она видит первый список, который был ею подменен. Но быстро берет себя в руки.

— Какая молодежь у нас невнимательная, — говорит она, качая головой и набирая телефонный номер.

— Алло, быстро секретарей ко мне.

Появляются две девушки — Маша и Даша, которым дама давала перепечатывать список.

— Я же просила вас быть внимательными…

— А что случилось? — заволновались обе секретарши.

— Случилось, — строго сказала дама из администрации. — Вот у нас куда-то из списка пропала Сошина Е.В.

Даша смотрит на Машу.

— А, припоминаю. Так она печатала, — кивает Маша на напарницу, — а я вычитывала. Там была Сохина Е.В. и Сошина Е.В. и я подумала…

— Меня мало интересует, кто о чем думал, — грубо перебила девушку Стела Георгиевна. — Я только хочу сказать, что на работу секретарей в коммерческом вузе всегда найдутся желающие.

— Конечно, мы виноваты, — подключилась к разговору Маша. — Это же понятно, что если человека вычеркнули из бюджетного списка, он автоматически попадает на платное…

Девушка достает лист из папки.

— Вот… Посмотрите. Вы сами вычеркнули Сошину, а вписали Сохину. Этой бы ошибки не произошло, если бы…

— Всё. Свободны, — сказала резко женщина из администрации обеим девушкам — секретаршам, не давая договорить Маше и выхватывая у нее из рук список.

— Ну, вот и разобрались, — сказал Кирилл.

Обе секретарши уходят.

Прежде, чем выйти в коридор, Света с нескрываемым презрением посмотрела на Стелу Георгиевну.

Катина мама, похоже, так ничего толком и не поняла из этого разговора.

— Представляешь, Катюша наша даже на бесплатное обучение поступила, — сказала она матери. — А эта мымра…

— Лишь бы доченька скорее нашлась. А поступила — не поступила, платно — бесплатно, мне уже как-то все равно. Ничего не хочу, ни Москвы этой, ни института туризма, — отрешенно сказала мать.

— Спасибо тебе огромное, — сказала Света Кириллу. — С одним делом уже разобрались. Может, сейчас на почту съездим, узнаем, получала ли она деньги, или в милицию сначала? — тут же обратилась она к матери.

— На почту ехать не обязательно. Скажите мне номер почтового отделения, — сказал юноша.

Света роется в сумке. Достает записную книжку, называет номер почты.

— Я сейчас, — Кирилл уходит.

Вскоре возвращается.

— Я все узнал, — сказал юноша. — Катя приходила за телеграфным переводом три дня назад. Но почему-то ушла, так и не получив денег. Да, та женщина с почты еще сказала, что она была с какой-то девушкой…

— Ну, наверное, с соседкой по комнате. Ее Аленой зовут, — обрадовалась Катина мама хоть каким-то вестям о дочери.

— Очень может быть, — задумчиво сказала Света, машинально набирая номер мобильного телефона своей сестры.

— Не отвечает? — спросила мать.

Света отрицательно покачала головой.

— Да что ж это такое! Я с ума сойду… не отвечает и не звонит.

— А вы запишите мой домашний телефон, — обратился Кирилл к Свете. — У Кати тоже мой телефон есть, вот только она ни разу мне не позвонила. И дайте мне телефон ее мобильника, я тоже буду прозванивать…

— А я бы на ту почту съездила, поговорила с той работницей. Может быть, она еще что-нибудь вспомнит, — сказала Катина мама.

— Да, пожалуй, — согласилась с ней дочь.

И обращаясь к Кириллу, спросила: «А как нам в милицию обратиться?»

— Это можно сделать в округе, где находится наша академия или… еще можно там, где находится общежитие, — пояснил Кирилл. — Нужно написать заявление и оставить фото.

— Решено. Сейчас едем на почту, — сказала Катина сестра. — А потом — в милицию в районе общежития. Тем более, что в общежитии мы договорились с комендантом насчет проживания. А, может, и Катя там объявится.

— А я сейчас домой еду. Давайте созваниваться, — сказал молодой человек.

— Конечно, конечно. Спасибо тебе большое. Ты так нам помог.

— Так идем на почту? — спросила Катина мама.

— Это здесь недалеко. Пешком можно дойти. Я вам покажу, — сказа Кирилл.

… А тем временем, Катя, одетая в ситцевый цветастый халатик, встревоженная отходит от домашнего телефона матушки Татьяны.

— Никто не отвечает? — сочувственно спросила женщина.

— Со вчерашнего вечера… не знаю, что и думать.

— А может, они все в Москву поехали на твои поиски?

— Ой, что вы… Что же мне делать? Я не могу больше вот так сидеть.

— Куда же ты без документов? И в таком состоянии? Я тебя одну никуда не отпущу, — решительно сказала гостеприимная хозяйка.

Катя подходит к стулу, на котором висят ее вещи — выстиранный голубой топик и отглаженные джинсы, намереваясь переодеться. Она замечает, что один из задних карманов джинсов чуть топорщится. Она лезет в карман и оттуда достает тоненькую, выстиранную бумажку с фотографией. Это ее абитуриентский пропуск.

— Вот смотрите: мой пропуск в академию, — обрадовалась Катерина. — Оказывается, он у меня был в заднем кармане.

Она протягивает его женщине.

Матушка Татьяна берет в руки пропуск, читает, разбирая немного размытые слова.

— Сошина Екатерина Владимировна…

Бумажка выскальзывает у матушки Татьяны из рук, падает, переворачиваясь другой стороной. Женщина поднимает его и видит тоненькую бумажную полоску-липучку, на которой пропечатано: «Кирилл, т. 245–84–27».

— А тут какой-то телефон, — говорит женщина.

Катя берет пропуск.

— Это телефон Кирилла. Он учится в академии, — обрадовалась неожиданно обнаружившейся связи с внешним миром Катя.

— Ну, вот и позвони ему, объявись. Наверняка, твои родственники будут искать тебя через институт. А через него они могут узнать о тебе.

— Точно. Вы правы…

Девушка подбегает к телефону, набирает номер.

— Алло… Добрый день, а можно поговорить с Кириллом?

— Его сейчас нет дома. Что ему передать? — ответил женский голос.

— Передайте, что звонила Катя и… чтобы он мне перезвонил по номеру… Это очень срочно.

— Хорошо, передам, — пообещала женщина.

Кате не сидится. Она возбуждено ходит по комнате.

— Я понимаю, может, это нехорошо. Но я не могу… не могу встречаться с родителями Алены, рассказывать им обо всем этом…

— Так мы же сначала не знали с отцом Николаем, что ты — Катя, — сказала матушка Татьяна. — Теперь этим занимается милиция. От милиции они все и узнают. А вообще, какая страшная история… Ну, и тебе придется со следователем пообщаться. Ты только не волнуйся раньше времени.

— Как я хочу домой. Забыть все это. Может, тогда мне перестанут кошмары сниться?

— Ты стонала во сне, я слышала, — сказала хозяйка.

— Мне снилось, что я тону, — сказала девушка. Я ухватилась в воде за плавающую дверь, на которой был написан номер «четыре»… И как будто я знаю, чтоб мне не утонуть, надо этот номерок оторвать. Отрываю, а под ним другой — номер «13»… Я хочу оторвать и его, а он складывается у меня на глазах из единицы и тройки — снова в четверку… И опять повторяется все сначала. И опять я тону…

— Да, настрадалась ты…

В это время звонит телефон.

Матушка Татьяна снимает трубку.

— Да, да, сейчас, — подзывает Катю.

Девушка хватает телефонную трубку.

— Катя, ты где? Тебя все ищут — твоя мама, сестра и я.

— Кирилл, я… — она не может говорить, потому что слезы душат ее.

Матушка Татьяна берет трубку.

— Все уже хорошо. Записывайте адрес…

В отделении почты, где несколько дней назад была Катя, ее мама с сестрой разговаривают с почтовой служащей.

— Ну, я пришла, а их уже нет. Смотрю в окно, а они в маршрутку садятся, — рассказывает женщина.

— Ну, может, вам что-то еще запомнилось или показалось странным?

— Она бледная какая-то была. Ее, вроде, подружка под руку поддерживала. А их еще какой-то молодой человек сопровождал. Он тоже сел в маршрутное такси…

— О, боже, — вырвалось у Катиной мамы.

— Да успокойся ты, все люди ездят на маршрутках, — сказала Света.

— А в той маршрутке никого кроме этих троих и водителя не было, — сказала почтовая служащая.

— То есть, вам показалось, что водитель ждал только их? — уточнила Света.

— Да, мне почему-то именно так и показалось.

В это время у Светы звонит мобильный телефон. Катина мама вздрагивает.

— Не волнуйтесь, Катя нашлась, — радостным голосом оповестил Свету Кирилл. — Я тут подумал: вы ведь плохо знаете Москву. Давайте поедем вместе.

— Мам, Катя нашлась…

От радости женщины обнимаются и плачут.

Служащая почты, глядя на них, тоже радуется чужой радости.

… За дверью с надписью «Деканат» по одну сторону большого полированного стола сидит заместитель ректора Гуманитарной академии — женщина лет сорока пяти, по другую — Катина мама и Света.

— В моей практике такого еще не было: девочка поступила на бюджетное место, а вы хотите забрать документы, — сокрушается ученая дама.

— Я уже никакой академии, никакого туризма не хочу, — решительно сказала Катина мама.

— Я вас понимаю. История жуткая. Мы сами все в шоке, — сказала заместитель ректора. — Но ведь можно учиться и на заочном. У нас есть и дистанционная форма обучения. Можно перевестись, приезжать два раза в году — на зимнюю и летнюю сессии. Пожалуйста, вы можете сопровождать свою дочь в этих поездках.

— Правда, мам, давай не будем рубить с плеча, — сказала старшая дочь. — Катя готовилась, так хотела поступить. И — поступила.

— Жаль, что сама Катя не присутствует при этом разговоре, ведь решается ее судьба, — сказала ученая дама.

— Ей сейчас не до этого, — отрешенно сказал Катина мама. — Вот вчера со следователем опять разговаривали. Совсем замучили ребенка.

— Все утрясется, — сказала заместитель ректора. Это просто неудачное стечение обстоятельств, которое уже позади. Зачем же отказываться от будущего? — И после некоторой паузы добавила, — вы же не пришпилите ее на всю жизнь булавкой к своей юбке? Птенцы вырастают и улетают из гнезда… Это непреложный закон жизни.

— Ну, в общем, решено, — сказала Света. — Пока она придет в себя, переводите ее на заочное или дист… — запнулась на полуслове Катина сестра.

— Дистанционное… обучение, — подсказала заместитель ректора.

— Да. А потом видно будет, — сказала Света. Может, я вместе с ней учиться буду…

Мать с удивлением посмотрел на дочь.

— Вот и договорились, — улыбнулась ученая дама.

В купе поезда, который едет из Москвы трое: мать и две дочери.

Из окна виден Кирилл, с которым уже все простились. Он стоит на перроне, показывая знаками Кате, что они будут созваниваться.

— Что-то подружка моя опаздывает, уже скоро поезд отходит, — сказала Катерина.

На перроне появляются запыхавшиеся Куронэко и Ооками.

— Извини, что опоздали. Мы в салон заходили, за платьем, — кричит в закрытое окно «девушка в черном».

Куронэко показывает на большую коробку, которую держит в руках Ооками.

— Я замуж выхожу…

Трое пассажирок купе с интересом смотрят в окно.

Куронэко выхватывает коробку у своего приятеля, начинает распаковывать платье. Достает, прикладывает к себе длинное бальное платье на бретельках из черного шифона, расшитого бисером и блестками.

— Красивое?

Катя кивает утвердительно.

— Да она просто сумасшедшая, — тихо сказала мать.

— Ну, а я выходила в белом. А толку… Все равно разошлись, — с грустью сказала старшая дочь.

Поезд трогается.

Провожающие Кирилл, Куронэко и Ооками машут руками, пока не исчезают из виду.

Размеренное, почти бесшумное покачивание поезда. Мама сидит, обняв Катю. Света устало смотрит на обеих.

— А как там наша соседка? — вдруг спросила Катя.

Мать вздрагивает от неожиданного вопроса.

— Да все кричала по ночам про какие-то туманы, — пожала плечами Света.

— Про туманы… Я так и знала, — задумчиво сказала Катя.

— Что знала? — с испугом и недоумением спросила мать.

— Она меня предупреждала. Об опасности. Я же говорила: она ясновидящая, а не сумасшедшая.

— А ты веришь? — спросила младшая сестра у старшей.

— Может быть, — задумчиво ответила Света.

— А давай ее навестим, когда приедем — сказала Катя, садясь рядом с сестрой.

— Давай…

Мать оторопело смотрит на своих дочерей, особенно, на младшенькую, которая тут, рядом с ней, болтает, как ей кажется, какую-то ерунду. Напряжение пережитых дней измотало ее вконец. Женщина в изнеможении прикрывает глаза.

Поезд уносит их прочь от Москвы…

Оглавление

Когда сбывается несбывшееся…

Невысокое искусство

Загадка для доктора Фрейда

Суламифь из 6 «А»

Не в то время, не в том месте Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg