«У каждой улицы своя жизнь»

ПРЕДИСЛОВИЕ

Женщины-писательницы в испанской литературе второй половины XX века занимают достойное место. Имена Аны Марии Матуте, Кармен Лафорет, Долорес Медио, чьи произведения многопланово и ярко представляют направления испанской словесности послевоенного времени, хорошо знакомы советским читателям. Елена Кирога, признанный мастер психологической прозы, автор двенадцати романов, переведенных на многие языки мира, до сих пор остается неизвестной у нас в стране.

Расцвет ее творчества пришелся на 50-е — начало 60-х годов, но и в последующее десятилетие книги писательницы часто переиздавались, а в 1983 году вклад Елены Кироги в национальную литературу получил почетное признание: она была избрана в испанскую Королевскую Академию, и это событие в значительной мере оживило интерес к ее искусству.

Биография Е. Кироги не изобилует бурными событиями, напротив, писательница всегда предпочитала тихую уединенную жизнь. Она родилась в 1921 году в городе Сантандере, но детство провела в тихом местечке Барко-де-Вальдеоррас, что в самом центре Галисии, в старинной усадьбе предков (отец ее происходил из знатной галисийской семьи), и этому краю отдала навек свою душу. Однажды в интервью, которые вообще писательница дает крайне редко, она заметила: "Галисийцы, возможно потому, что они родом из страны туманов, подвержены магии и фантазии, а это во многом помогает, когда пишешь..." Отец Елены Кироги рано остался вдовцом, и девочку с ее многочисленными братьями и сестрами воспитывали тетки. Маленькая Елена воспринимала природу как живой, наделенный душой мир и любила часами разговаривать с деревьями и цветами, рекой и облаками. Тети отказывались понимать свою поэтически настроенную воспитанницу и называли ее не иначе, как "очень странной девочкой". А когда они узнали, что в тринадцать лет Елена прочитала Вольтера, то потребовали изолировать вольнодумницу от кузин, дабы она не оказала на них пагубного влияния. Позже Елена Кирога вспоминала, что в детстве часто чувствовала себя одинокой, не такой, как все. Это ощущение одиночества войдет лейтмотивом в ее автобиографическую книгу "Грусть".

С 1950 года, после того как она вышла замуж за историка Дальмиро де ла Вальгому, Елена Кирога живет в Мадриде, но ее родная Галисия с прекрасными пейзажами и простыми тружениками остается одной из сквозных тем творчества. Недаром, по признанию писательницы, самым радостным для нее оказалось сообщение о том, как встретили в Галисии известие о ее избрании в Испанскую Академию: "Люди выбегали на улицу и кричали: "Победила Кирога, победила Кирога!" И это значило для меня больше, чем все до сих пор полученные поздравления..."

Приход Елены Кироги в художественную литературу ознаменовался премией имени Эухенио Надаля, полученной ею за роман "Северный ветер", изданный в 1950 г. Кстати, первой женщиной-писательницей, награжденной этой премией, была Кар мен Лафорет, современница и ровесница Е. Кироги (она получила ее за роман "Ничто", 1944). Премией Надаля отмечались и произведения Аны Марии Матуте и Долорес Медио.

Если литературный дебют Е. Кироги — повесть "Звучащее одиночество" (1948) — остался незамеченным, то роман "Северный ветер" в течение одного только года выдержал подряд три издания. Написанный в традициях костумбризма XIX века, он посвящен сельской Галисии. Критиков покорили литературный стиль произведения, тонкость живописных зарисовок и богатство оттенков в изображении характеров. Эти качества свойственны и последующим работам Е. Кироги.

Интенсивный, настойчивый поиск собственной манеры ощутим в следующем большом романе писательницы "Кровь" (1952). Это своеобразная семейная сага, оригинальность которой зиждется на выборе рассказчика — "хроникера". В его роли выступает старое каштановое дерево, растущее напротив окон родового замка. Оно свидетель радостей и несчастий обитателей замка, игр детей, любви и ненависти взрослых, их привычек и причуд, предательств и преданности, смертей и рождений. В этой необычной летописи четырех поколений семейства все время подчеркивается мотив предначертанности в судьбе многих персонажей, "голос крови", определяющий их поведение. При этом читатель знакомится с целой галереей ярко вылепленных, не похожих друг на друга образов: романтическая фигура сурового и гордого Амадора, больше жизни любящего море, его жизнелюбивая темпераментная дочь Амалия, слабовольный и меланхоличный внук Хавьер... В изображении этих и других характеров книги преобладает романтическая приподнятость и даже порой экзальтированность, иногда автор впадает в риторику или мелодраматичность. В целом книга написана в духе традиционного событийного романа, однако специфическое авторское "я" каштанового дерева видоизменяет привычный ход романного изложения. У дерева возможность видеть и слышать происходящее ограничена: это сад и верхняя комната в башне замка, когда в ней открыты окна. Такой эффект фрагментарности в описаниях, внезапность обрывов, кинематографические "затемнения" создают некую таинственность, загадочность, обостряют интерес читателя, заставляя его домысливать некоторые детали и факты. Кроме того, эта экзотическая повествовательная перспектива позволяет раскрыть тонкое и глубокое чувство природы, присущее писательскому дарованию Кироги, ее умение поэтично и любовно передать на страницах романа жизнь растений как независимый и сложный мир. Правда, зачастую ощущается некоторая искусственность в философских размышлениях каштана относительно поведения людей, их обычаев и нравов в сравнении собственным образом существования дерева.

Оба первых романа Е.. Кироги — и "Северный ветер", и "Кровь" — обращены в прошлое, и только в третьей своей книге "У каждой улицы своя жизнь" (1954) автор сталкивает испанского читателя с современностью и современниками.

Тема современной, послевоенной Испании в период 50-х годов характерна для многих произведений молодых испанских прозаиков, с именами которых связано обновление национальной литературы, пережившей тяжелый кризис в 40-е годы, время репрессий и утверждения франкистского режима. Проза Санчеса Ферлосио, Аны Марии Матуте, Хуана и Луиса Гойтисоло, Лопеса Пачеко и многих других являла собой правдивое свидетельство времени, попытку разоблачения трагических последствий гражданской войны, "крестового похода", как принято было называть ее во франкистской Испании. Парадно-оптимистической официальной идеологии, насаждаемой фалангистами в литературе и искусстве, первыми отважились противостоять писатели, создавшие течение так называемого "тремендизма" (от испанского слова "ужасный", "страшный"): Камило Хосе Села и Кармен Лафорет. В их программных романах "Семья Паскуаля Дуарте" и "Ничто" приоткрылась страшная реальность с ее жестокостью и насилием, с безмерным одиночеством человека во враждебном ему обществе. Авторы, еще не осмеливаясь открыто на социальный анализ действительности, делали это опосредованно, показывая безрадостно-гнетущую атмосферу испанского общества, апеллировав главным образом к эмоциям читателя.

На смену тремендизму, расцвет которого связан с первой половиной 40-х годов, пришел "объективный", или "социальный", роман 50-х. Его представители провозгласили своей задачей протокольно-репортажное изложение событий, отказ от психологизма, авторских рассуждений и комментариев, отдавая предпочтение точности детали, диалогу, документальности повествования. Это был немаловажный шаг в раскрытии объективного положения в стране.

Творчество Елены Кироги, много и плодотворно работавшей именно в 50-е годы, не укладывается в рамки того или иного направления испанской литературы, хотя оно и вбирает их некоторые черты. Кирога шла своим путем, упорно совершенствуя технику письма, оттачивая мастерство в создании психологического портрета: так, социологичность отдельных ее произведений, перекликающаяся с объективным романом, неизменно сопряжена с психологической разработкой характеров персонажей. В своей творческой эволюции писательница испытала влияние, можно сказать запоздалое, тремендизма. В соответствии с концепцией этого течения выстроен ее роман "Маска" (1955), опубликованный уже после книги "У каждой улицы своя жизнь". Над героем "Маски" Моисеем Эстебесом тяготеет страшное проклятие собственной совести: он повинен в смерти матери во время гражданской войны, и об этом его предательском поступке не знает никто. И сам Моисей, и окружающие его нарисованы как существа, обуреваемые темными страстями, словно ведомые по жизни силами зла. В романе показаны члены семьи, спаянной не любовью, а взаимной ненавистью, презрением, завистью и прочими чувствами, призванными не скреплять, а разъединять души людей. То, что случилось в прошлом, в пору гражданской войны, навсегда искалечило жизнь и психику Моисея Эстебеса, калечащего в свою очередь и души других; в частности, он избирает своей жертвой боготворящего его двоюродного брата Агустина и всячески измывается над ним.

Так, отраженным светом проникают в роман раздумья о последствиях пережитого в военное лихолетье. Как справедливо отмечает советский исследователь испанской литературы И. А. Тертерян, "Елена Кирога стоит в растерянности перед явлением гражданской войны. Но ей ясно: война как тяжелый кровавый кошмар тяготеет над всеми и каждым. Дети не понимают отцов, мужчины ненавидят других и себя, все живут благодаря чьей-то смерти — вот что такое испанский мир"[1].

Роман "У каждой улицы своя жизнь" несравненно спокойней по своей эмоционально- художественной интонации. Не психический надрыв является здесь основной доминантой, а вполне понятные каждому чувства, такие, как любовь или страдание. Этот роман Е. Кироги — честное исследование определенного слоя современного писательнице испанского общества. Исследование не только психологического (что более всего удается автору), но и социологического плана. Действующие лица романа весьма четко определены в социальном контексте, и их внутренние переживания, которые виртуозно сплетаются в единую сюжетную нить, не оторваны от тех закономерностей, что обусловливают сознание представителей буржуазных слоев испанского общества.

Завязкой сюжета становится смерть одного из центральных персонажей романа — преподавателя словесности Мадридского университета дона Вентуры, погибшего в результате нелепого несчастного случая. Эта смерть — толчок к тому, чтобы заглянуть в прошлое людей, кто теми или иными узами был связан с Вентурой, раскрыть самые сокровенные мысли и мотивы их поведения, а в результате подвести некий итог жизни главного героя. У гроба Вентуры, сменяя друг друга, собираются действующие лица: его законная жена Эсперанса, красивая женщина, светская и эгоистичная, не понимавшая пристрастия мужа к науке и книгам; его дочь Агата, привыкшая считать отца умершим, так как Эсперанса давно внушила ей эту мысль, не желая встреч Вентуры с дочерью, которую он очень любил. Здесь и другая жена Вентуры, бывшая его студентка Пресенсия — они жили в гражданском браке, не освященном церковью, — их сын Асис, подавленный как смертью отца, так и своим двусмысленным положением незаконного ребенка. И, наконец, муж Агаты Фройлан, испытывающий симпатию к незнакомому ему тестю и пытающийся искренне понять его личную драму.

По художественной структуре роман был новаторским и в творческом пути Елены Кироги, да и вообще в развитии испанской прозы начала 50-хгодов. В его композиции сопрягаются, во- первых, разные временные пласты — прошлое и настоящее, — а кроме того, различные повествовательные перспективы. Авторский голос то и дело перебивается голосами действующих лиц, мыслями, диалогами и внутренними монологами — все это складывается в мозаичное панно разных точек зрения, трактовок и оценок одних и тех же событий, людей, фактов, побуждений. Такая сложная композиция увлекает читателя, затягивая его в исследование человеческой жизни. К тому же автор облегчает восприятие текста введением такого типографского "кода", как курсив, кавычки, скобки, что сигнализирует о переходе одного времени в другое или о смене рассказчика и т.п.

Внутренние монологи каждого "я" помогают лучше и полнее понять личность умершего, но одновременно раскрыть характер и взгляды исповедующегося, вспоминающего. Важную смысловую нагрузку несет в романе противостояние двух образов — Вентуры и его первой жены Эсперансы, брак которых распался за пятнадцать лет до гибели Вентуры. Проблема семьи выводится автором на первый план, проблема острая и неизменно актуальная для Испании. Франкистская идеология провозглашала традиционный институт семьи одной из незыблемых опор государства наряду с религией. А влияние церкви в Испании, особенно в послевоенные годы, было чрезвычайно сильным и глубоко проникало в сферу семейных отношений. Личная трагедия главных действующих лиц романа во многом связана именно с этой стороной испанской действительности.

Эсперанса, воспитанная согласно строгим предписаниям католической морали, верная всем ее догмам, считает себя единственной законной женой Вентуры, несмотря на их развод. С презрением и негодованием думает она о той женщине, что стала его верной спутницей, ведь для Эсперансы она прежде всего грешница. "Он погряз с ней в распутстве" — так безоговорочно судит она новую семейную жизнь Вентуры. По ее мнению, бывший муж совершил преступный поступок, когда заключил гражданский брак, прекрасно зная, что церковь не признает его. Едва Эсперанса узнает о неожиданной смерти Вентуры, как тут же ее одолевает беспокойство, успел ли он исповедаться перед священником, покаяться в грехах.

Нет, не горечь утраты некогда любимого человека охватывает Эсперансу, вошедшую в комнату попрощаться с покойным. Иное чувство владеет ею — возмущение. Оттого, что гроб стоит навстречу свету, льющемуся из окна, откуда тянутся цветущие ветви акаций, а у изголовья нет ни распятия, ни свечей. И все эти нарушения, отклонения от "нормы", от общепринятого, кажутся Эсперансе "богохульством, дикостью", заслоняя, отодвигая на второй план саму смерть.

Когда Эсперанса начинает вспоминать жизнь с Вентурой, то выясняется, что он не любил разделять ее светские развлечения, предпочитая работать над рукописями и проводить время с маленькой дочкой Агатой. А Эсперанса вовсе не стремилась проникнуться его интересами, для нее всегда важнее всего были внешние атрибуты жизни, следование правилам, царившим в тех обеспеченных кругах общества, где она воспитывалась. И потому, даже когда стала очевидной невозможность их совместного существования, Эсперанса противилась разводу, "чтобы не давать пищу сплетням", предпочитая жить, сохранив лишь формальные узы брака. В памяти Эсперансы одна за другой всплывают фразы из разговоров, объяснений с мужем: "Тебе никто не нужен, кроме тебя самой", "...среда, в которой ты вращаешься, словно чудовищный спрут, окутала тебя своими цепкими щупальцами и не выпускает" — и наконец: "Мы разрушаем друг друга..." Чтобы избежать, не допустить этого разрушения, Вентура, не соглашаясь поддерживать видимость благополучия там, где уже нет любви, решается на развод. В результате он теряет дочь: Эсперанса запрещает ему видеться с девочкой. И эта насильственная разлука с дочерью станет его незаживающей раной, которую не залечит ни преданная и глубокая любовь юной Пресенсии, ни рождение сына Асиса. Лейтмотивом проходит через весь роман такая деталь: хранящийся в потрепанном бумажнике Вентуры вырезанный из журнала свадебный снимок Агаты и сообщение о рождении у нее близнецов. Только эти клочки бумаги и связывали его с дочерью. Прокручивая в памяти свою жизнь с Вентурой, Пресенсия вспоминает, что Агата была "запретной зоной в его одиночестве", он страдал без нее, но предпочитал молчать об этом чувстве. После смерти Вентуры Пресенсия приходит к выводу, что он так никогда и не был до конца счастлив.

Образ Пресенсии воспринимается почти как символ любви, любви преданной, нежной и самоотверженной. Выросшая в бедном доме, рано потеряв мать и в общем предоставленная самой себе, Пресенсия не стремится ни к богатству, ни к положению в обществе. Ее умение радоваться простым вещам, воздуху, прогулкам по Мадриду чарует Вентуру, недаром он говорит о "родстве душ", о неизбежности их встречи. Любовь Пресенсии к Вентуре, открывшему перед ней иные, неведомые ранее горизонты жизни, не замыкающейся на обыденном мещанском быте, наполняет ее истинным счастьем. Но в глазах окружающих она не имеет права на это счастье, как не имеет права называть себя настоящей женой дона Вентуры. Ее преследуют недобрые взгляды соседей, их пересуды за спиной, и, хотя она мужественно и гордо старается не замечать всеобщего осуждения, в конце концов бремя страданий примет ее юный сын, безгранично уважавший отца и не подозревавший, что он "незаконный ребенок", что у отца была другая семья и жена — богатая сеньора, с которой он сочетался браком перед лицом бога. С ужасом и даже с отвращением думает юноша, стоя перед гробом Вентуры, что отныне ему придется играть в интернате роль изгоя, он лишится друзей и все будут презирать его и отпускать злые шуточки прямо в лицо. И материнская любовь Пресенсии не сможет уберечь Асиса от тех горьких испытаний, что уготовила ему жестокая католическая мораль, пропитавшая общество, не щадящая ни взрослых, ни детей.

История внутренней драмы Вентуры, вовлекающая в свою орбиту всех его близких, свидетельствует об откровенно критическом взгляде автора на лицемерный характер нравственных норм, устоев, на то, что их формальная оболочка, одобряемая католической религией, вытесняет подлинную гуманистическую суть. Писательница явно стремилась создать некий идеальный образ главного героя. Он образован, талантлив, скромен, благороден. Самому Вентуре не дано возможности высказаться, подобно прочим персонажам книги, у него нет внутренних монологов, о нем можно судить лишь по воспоминаниям других, по отдельным его фразам, звучащим в памяти разных рассказчиков. Первые же оценки, мелькнувшие на страницах романа, оброненные старыми знакомыми семьи Эсперансы, располагают к дону Вентуре: "Деликатнейший человек, но несколько эксцентричен... Очень умен, исключительная личность... в наше время нельзя быть таким, и, уж во всяком случае, ему не следовало жениться на Эсперансе". Знаменательно, что в воспоминаниях таких разных женщин, как холодная и самовлюбленная Эсперанса, оскорбленная уходом Вентуры, и нежно-заботливая Пресенсия, готовая все принести в жертву ради счастья и спокойствия мужа, моделируется, в общем, облик одного и того же человека. Человека, бесконечно уважавшего чужое достоинство и наделенного таким особенным свойством, как неистребимое стремление к созиданию:"Он обязательно должен был что-нибудь создавать — жизнь, будущее, законы, утопии..." Все знавшие дона Вентуру отмечают таившуюся в нем привлекательность для других, некое поле притяжения. Пресенсия, воскрешая в памяти первую услышанную ею лекцию профессора Вентуры, называет ее необычной, так как он предлагал студентам размышлять вместе с ним, не преподносил свод готовых правил и поучений, а вызывал аудиторию на диалог. Он хотел, чтобы молодые сами делали выводы "о смысле жизни, о культуре..." Непосредственно же теория профессора Вентуры о взаимосвязи математики и жизни, которую он разрабатывал в своих трудах, остается смутной, непроясненной, и читателю в общем сложно проникнуться верой в необычайную одаренность героя как ученого. Но, безусловно, сам его подход к преподаванию в университете привлекателен и даже в определенной степени революционен для того времени, поскольку пробуждает в молодежи самостоятельность мышления.

Можно поверить в его порядочность, глубокую человечность, качества столь редкие в буржуазном обществе, но в целом образ дона Вентуры носит все-таки довольно абстрактный характер, особенно в сравнении с другими персонажами книги.

Роман "У каждой улицы своя жизнь" — на столь, казалось бы, камерную тему, тему любви, — исподволь наталкивает на мысль, что непонимание между людьми, душевное смятение, одиночество, все эти экзистенциальные состояния объясняются в гораздо большей степени репрессивным испанским обществом, воспитывающим людей в духе жестких моральных предписаний и регламентами, иссушающих человеческую душу, чем фатальными хитросплетениями судьбы.

Найденный в этом романе способ повествования на разные голоса Елена Кирога применяет и в повести "Больная", опубликованной в том же 1955 году, что и "Маска", о которой уже говорилось выше. В повести рассмотрен случай, как будто взятый из арсенала писателей- тремендистов — невероятный и почти на грани патологии. Героиня этой истории, красавица Либерата из маленького галисийского поселка на берегу моря, вот уже двадцать лет как замкнулась в молчании, отгородившись от всего мира. Она не встает с кровати, лежит уткнувшись лицом в стенку, ни на что не реагируя, не желая вступать ни в какие контакты с людьми. Причина ее затворничества в предательстве жениха Тельмо, который, испугавшись ее страстной всепоглощающей любви, отправился в далекое путешествие, а возвратился уже женатым на другой.

Знакомство читателя с историей любви и безумия (или сознательного ухода из жизни) Либераты, ставшей легендой поселка, происходит постепенно. Фрагменты этой истории воссоздаются в рассказах разных персонажей: крестьянки Алиды, которая, забыв о своих близких, всецело посвящает себя заботам о больной, местного священника, добряка Симона Педро, сестры Тельмо, Ангустиас, не скрывающей антипатии к бывшей невесте брата, и других жителей поселка. Организующим началом в хоре этих голосов выступает голос авторского "я" самой рассказчицы. Горькую судьбу Либераты она проецирует на собственную внутреннюю жизнь, скрытую от глаз посторонних, жизнь, казалось бы, вполне благополучной молодой и красивой женщины, супруги состоятельного человека.

Вечные вопросы любви, стремления человека к свободе и независимости, проблемы одиночества и смерти Е. Кирога рассматривает на конкретном материале, неразрывно связанном с испанской почвой, а точнее, с хорошо знакомой писательнице Галисией. Живописны и достоверны описания суровой повседневной жизни обитателей поселка, подчиненной одному и тому же издавна заведенному ритму; зримо и колоритно представлены сцены рыбной ловли — основы существования этих тружеников моря. Так, в художественной системе этого произведения сочетается, с одной стороны, исключительность, из ряда вон выходящий случай, а с другой — реалистическое изображение среды.

В повести "Больная" сплетаются две темы, которые проходят через все творчество писательницы: так называемая женская тема и тема сельской Галисии. Женские характеры стоят в центре практически всех романов и повестей Елены Кироги, изданных с 1955 года по сегодняшний день. Причем своими героинями она избирает женщин из разных слоев испанского общества.

В небольшой повести "Пласида, юная" (1956), почти бессюжетной, но целостной и органичной по своей поэтической интонации, центральный персонаж — деревенская девушка Пласида. Место действия, как и в "Больной", — Галисия. Автор, от лица которой ведется рассказ, становится свидетельницей смерти от родов в нищей хижине юной Пласиды. Некрасивая молчаливая девушка выросла здесь, в деревне, без семьи и без дома, в глубокой бедности, работая на других. Едва успев выйти замуж, она проводила мужа в дальнюю чужую страну на заработки, и единственной ниточкой связывали их редкие и краткие телефонные разговоры. Однако эта незаметная, тихая и безропотная девушка вовсе не выглядит изгоем, ее любят в деревне. Писательница подчеркивает в Пласиде человечность, просвечивающую сквозь заскорузлую оболочку невежества и привычного смирения перед судьбой. Образ Пласиды органично вписан в атмосферу трудного и бедного крестьянского быта. Е. Кирога использует в повествовании народные обороты галисийского языка, что придает еще большую достоверность этой пронзительно печальной повести.

"Грусть" — так кратко и емко называется книга писательницы, получившая премию критики за лучший испанский роман 1960 года. Это первая часть из задуманной трилогии с автобиографическими мотивами. Героиня романа Тадеа после смерти матери отдана отцом в дом ее тетки (в городке на севере Испании), где она воспитывается вместе со своими кузинами под присмотром гувернантки. Состоятельная семья, большой сад — в нем в определенные часы позволено гулять детям, — занятия французским языком — этот внешне благополучный мир тяготит девочку. Она никак не может смириться с системой запретов, царящей в семье, со строгими указаниями взрослых, с навязчивыми беседами о грехе, неусыпным контролем за каждым поступком и словом девочек, особенно Тадеи.

Рассказ Тадеи о своей жизни, напоминающий отрывочные дневниковые записи, перемежается с ее воспоминаниями о светлой и привольной жизни в деревне, ее фантазиями и картинками, создаваемыми богатым воображением девочки. С поразительным искусством и убедительностью рисует Елена Кирога мир детской души, внутренние взаимоотношения девочек, их игры, маленькие тайны. То, что происходит в том же доме среди взрослых, тоже дается через призму детского восприятия, мозаично и фрагментарно.

Автор лепит очень интересный характер героини. Живая и впечатлительная по натуре, девочка всегда печальна, замкнута, она остро страдает от своего одиночества, от того, что совершенно забыта отцом, от непонимания окружающих, жесткой строгости тетки, отсутствия ласки. В глазах тетки Тадеа — упрямица и лгунья, а на самом деле это защитная реакция ребенка, которого никто даже не пытается понять. Тадею тянет на природу, ей хочется гулять не в указанном месте, а побежать куда-нибудь далеко-далеко. Роман ясно пронизан ощущением несвободы, сам воздух, которым дышит маленькая героиня, отравлен миазмами тирании. Неслучайно возникает в воображении Тадеи образ решеток: "Решетками могло быть что угодно — стена, сад... холодные, насмешливые или сострадательные голоса старших, улыбки детей... Решетками могло быть все то, что тебя сдерживает".

Вторая часть трилогии, "Я пишу твое имя", вышла в 1964 году, ее название навеяно строкой из известного стихотворения французского поэта Поля Элюара о свободе. Та же героиня, только повзрослевшая, ведет свой рассказ о жизни в религиозном интернате, где она сталкивается лишь с ложью и лицемерием. Пристально вглядываясь во внутренний мир Тадеи, Е. Кирога стилистически точно фиксирует все нюансы в формировании характера и мировоззрения девушки- подростка. Она подводит свою героиню к осознанию свободы как первейшей необходимости человеческого бытия и готовности бороться за нее.

После публикации этой книги писательница молчала почти десять лет, пока в 1973 году не был опубликован ее роман "Глубокое настоящее". Пожалуй, он не прибавил ничего нового к уже сделанному Еленой Кирогой. Роман написан в технике "многоголосия", отлично разработанной автором, и посвящен судьбам двух женщин, жизненные пути которых никогда не пересекались: пожилой галисийской крестьянки и молодой эмансипированной представительницы высших кругов буржуазного общества. Их параллельно развивающиеся истории роднит лишь одно: самоубийство и рой, и другой. Вновь Кирога ставит вопросы смысла человеческой жизни, любви и одиночества.

Трактовка этого постоянного круга вопросов в ее творчестве отнюдь не абстрактна, а социально-заинтересованна. Один из лучших романов Елены Кироги "У каждой улицы своя жизнь", с которым познакомится наш читатель, — убедительное тому подтверждение.

Т. Ветрова

Елена Кирога - У каждой улицы своя жизнь

— Идите к доске и пишите:

"На каждой улице происходят

обычные события".

Ученик пишет под диктовку.

— Выразите это поэтично.

Ученик после некоторого

раздумья пишет: "У каждой улицы своя жизнь".

Антонио Мачадо

"Хуан де Майрена"

I

Дверь была приоткрыта, и звонить не пришлось. Эсперанса хотела бы оттянуть эту минуту, отдалить ее, но не отступать. Она крепче сжала в руке сумочку и молитвенник. Сурово улыбнулась и слегка посторонилась, чтобы пропустить зятя вперед.

Фройлан то ли спросил, то ли уточнил:

— Здесь?

При этом невольно понизил голос и посмотрел ей прямо в лицо. Эсперанса поправила вуаль и не удостоила его ответом. И без того было ясно. Что-то вроде волнения, угрызений совести или чувства вины охватило ее, вызывая мучительное беспокойство. Но она по-прежнему сурово улыбалась, вероятно, не умея иначе выразить своих переживаний.

Ей в горло будто вонзили острый нож, и она боялась вымолвить слово из страха, что вместо голоса вырвется хрип. И этого чувства нельзя было сдержать никакими силами, даже сознанием.

Оно переполняло ее горечью сомнения и досады.

Дверь темного полированного дерева стала матовой от постоянного мытья. Посреди находился круглый глазок с золотистой блестящей выпуклой решеточкой. Пол лестничной площадки, тоже деревянный, как, впрочем, и ступеньки, не был натерт воском. Поднимаясь по лестнице, они натолкнулись на женщину, которая мыла ступеньки, разбрасывая по еще влажному дереву сухие опилки, распространявшие свойственный им душистый запах. Лестница была широкой, и перила, тоже деревянные, придавали ей некую строгость, даже парадность. Возможно, кто-нибудь и смог бы назвать этот дом аристократическим, но только не Эсперанса. Тем не менее, очутившись у его порога, она сразу решила: "Это здесь".

Дом Вентуры должен был быть именно таким: либо удаленным от центра города, либо скрытым в самой его глубине, но так, чтобы не оказаться на самой окраине и не затеряться в нем.

Добротным, просторным, настоящим. Что она имела в виду, мысленно назвав его "настоящим"?

Дом Вентуры должен был быть прочным и надежным, как огонь в очаге.

Уже поднимаясь по лестнице, Фройлан обернулся к ней и заметил:

— Хороший дом!

Он был явно удивлен, точно ожидал увидеть нечто гораздо худшее или совсем иное.

Эсперанса пожала плечами. И Фройлану вспомнились слова, которые она сказала ему накануне:

— Твоей жене незачем туда идти, сначала посмотрим сами... Кто знает, в каких трущобах...

Его разбудил телефонный звонок. Он слушал ее спросонок, не понимая как следует, о чем идет речь. Накануне вечером они с Агатой поздно легли спать.

— Умер Вентура... Фройлан сладко зевнул.

— Какой Вентура?

Телефон смолк. И когда Фройлан, немного придя в себя от сна, произнес: "Ах, да!" — до него донесся нетерпеливый, раздраженный голос тещи:

— Мой муж... Отец твоей жены.

— Да, да, конечно!

Он разговаривал слегка приподнявшись в постели, прижимая трубку к губам и очень тихо:

— Как это случилось?

— Мне только что сообщили... Ты меня слушаешь или нет?

Она явно сердилась.

— Но ты меня разбудила... Я еще...

— Умер Вентура, — перебила она, — мне только что сообщили об этом по телефону. .

— Кто?

— Откуда я знаю? Наверное, эта... особа... Фройлан посочувствовал ей:

— Какая неприятность!

— Что будем делать?

Интересно, чего ждала от него теща? Хорошенькая ситуация сложилась.

— Решай сама. Ты ведь знаешь, я для тебя все сделаю...

— Да, знаю. Спасибо... По-моему, мне надо туда пойти...

— Ты так считаешь? А может быть, не стоит. .

— Это мой долг. В конце концов, он был моим мужем. К тому же меня поставили в известность...

— Ты просто бесподобна, Эсперанса...

Наконец она услышала от него то, к чему клонила:

— ...Если хочешь, я пойду с тобой. Только разбужу Агату.

— Нет, нет. Агату оставь в покое. Она еще успеет, у нее будет достаточно времени.

Сначала посмотрим, подходящее ли там для нее место.

Фройлан недовольно усмехнулся и возразил:

— Он ведь был ее отцом.

Телефон опять замолчал. Затем до него донести женский голос:

— Итак, договорились. Сначала пойдем туда вдвоем: ты и я. Агате — ни слова.

Перед уходом Фройлан приоткрыл дверь в комнату жены. Там все было как обычно, царил полный покой. В воздухе стоял густой запах роз. Фройлан вошел, почти на ощупь снял с комода вазу и вынес ее в коридор.

"Дурацкая привычка держать ночью цветы в комнате! Блажь, да и только!"

Затем приблизился к постели жены. "Спит. Ее отец умер, пока она спала. В конце концов, ведь он был ее отцом..."

Фройлан ласково погладил жену по теплой руке.

— Любимая...

Агата зашевелилась во сне, пробормотала: "Пока!" — повернулась лицом к стене и зарылась головой в подушку.

Фройлан на цыпочках покинул комнату и, прихватив шляпу, уже хотел было уйти, но вдруг остановился, словно забыл что-то взять или сделать.

Он направился к детской и приоткрыл дверь. Удивленная горничная сказала:

— Дети еще спят, сеньор.

Так и не войдя в детскую, он тихонько затворил дверь. Там вместе с его дочками-близнецами спала гувернантка — молоденькая веснушчатая немка. Фройлан представил себе, как бы она всполошилась, увидев его, и каким бы молчаливым укором встретила его появление. Ему категорически запрещалось входить в комнату к детям, пока она не встала с постели. А именно сегодня ему как никогда хотелось повидать белокурых дочурок с их прямыми челками и густыми ресничками. Прикоснуться к их нежному тельцу, потискать ручки... Фройлан вырвал из блокнота для телефонных записей листок и начертал на нем несколько строчек, ожесточенно нажимая на перо.

— Возьми, Олива. Передашь сеньоре за завтраком, — велел он горничной, протянув листок.

Какое-то мгновенье он все же сомневался, размышляя, не забрать ли записку назад и не порвать ли ее. Но взгляд его ожесточился при мысли: "Отец умер, а его дочь спит".

Пока он выводил машину, в нем все больше и больше пробуждалось чувство солидарности с Вентурой.

Эсперанса ждала его у своего подъезда. Она оделась во все черное и прикрыла лицо траурной вуалью.

— О, господи, а я в сером костюме...

Но теща пропустила его слова мимо ушей. И уселась рядом с ним на сиденье. Губы она не накрасила, зато на лицо тщательно наложила грим.

"И зря. Все равно сейчас ей можно дать все ее годы".

Эта жилистая шея, неестественный цвет кожи от грима.

После того как Эсперанса села в машину и он поцеловал ее в щеку, она резко проговорила:

— Я не сказала тебе самого ужасного, потому что мои служанки вечно подслушивают. — А затем, взглянув на него, добавила: — Он умер в результате несчастного случая...

— Нуда?!

Ему и в голову не пришло поинтересоваться, что именно с ним случилось.

— ...Не знаю, что произошло. Я повесила трубку. Позвонила женщина и, слегка заглатывая окончания слов, сказала мне...

— Ты сама сняла трубку?

— Да, телефон стоял возле меня на столике. Я взяла трубку и, услышав незнакомый женский голос, сразу догадалась, что мне должны будут сообщить неприятную новость… По манере говорить или по тону… сама не знаю.

Говорили спокойно, размеренно и очень тихо:

— Мне нужно поговорить с сеньорой.

— А вы не могли бы передать через меня, что вам нужно?

Эсперанса имела обыкновение изменять свой голос, чтобы узнать, кто ей звонит.

— Нет, я должна поговорить с ней.

— От чьего имени?

Голос на том конце провода затих на какую-то долю секунды и тут же зазвучал снова:

— От имени дона Вентуры.

Эсперанса вздрогнула и непроизвольно накинула на плечи, по которым пробежал холодок, легкую розовую шаль.

— Слушаю... Я у телефона. А кто, собственно, со мной говорит?

— Этой ночью умер Вентура. — И, так как Эсперанса ничего не ответила, спросили: — Вы меня слышали?

— Да, — откликнулась она, овладев собой, но тут же вспылила: — И мне звонят, чтобы сообщить о смерти дона Вентуры, не так ли?

Она проговорила это резко, огорченная, еще не осознав как следует своих чувств. Ей хотелось крикнуть: "Так вот почему вы обо мне вспомнили?"

И, сама не понимая что делает, бросила трубку на рычаг.

— ...Потом я позвонила, чтобы узнать адрес, испросила: "От чего он умер?" И все та же женщина ответила мне: "Он умер в результате несчастного случая". Меня все это пугает. .

Фройлан вопросительно вскинул брови. А Эсперанса заключила с глухим торжеством:

— От Вентуры вечно жди всего самого худшего.

Она всегда стремилась любым путем обелить себя в глазах зятя, догадываясь, что в глубине души он оправдывает Вентуру. После свадьбы дочери, когда они на какое-то время поселились у нее в доме, пока подготавливали свое новое жилье, Эсперанса не раз замечала на себе раздраженный, насмешливый взгляд Фройлана. Но она даже не подозревала, что являлась предметом раздоров между дочерью и ее мужем.

— Меня ничуть не удивляет, что твой отец не смог ее вынести.

— Уму непостижимо!.. Скажи лучше, что он тебе больше по душе! Все мужчины одинаковы, когда речь заходит об этом... По-твоему, он правильно поступил, променяв жену и дочь на какую-то потаскушку? А я чем виновата? Ведь он и меня бросил... Слышишь? Он бросил меня!

Фройлан понял, что в разговоре с женой зашел слишком далеко.

— Я хотел сказать совсем не то. Разумеется, он поступил плохо. Но твоя мать чересчур своенравна и эгоистична...

— А какой ей прикажешь быть? Остаться одной в тридцать пять лет! В полном расцвете красоты! Другая на ее месте стала бы еще не такой! Чем она виновата, что муж обманул ее?

"Агата, но ведь он твой отец!" — хотел возразить жене Фройлан. Но Агату с детства воспитывали в жгучей ненависти к своему отцу, и ненависть эта прочно вошла в ее плоть и кровь.

После свадьбы Фройлан не осмелился сказать жене:

— Пригласи к нам отца под каким-нибудь предлогом.

Но, когда у них родились девочки-близнецы, все же решился.

— Скорее они умрут! — крикнула она и расплакалась. — Так расстроить меня. Расстроить в такую минуту!..

Она действительно была еще очень слаба. Ему не следовало говорить ей об этом.

Действительно... Фройлан проявлял самый живой интерес к отцу своей жены. Среди старых знакомых семьи кое-кто еще помнил его по былым временам. Они говорили: Деликатнейший человек, но несколько эксцентричен...

— Очень умен, исключительная личность... В наше время нельзя быть таким, а уж если он был таким, ему не следовало жениться на Эсперансе...

У него было опубликовано несколько книг и брошюра. Фройлан купил их все до одной и украдкой читал у себя в кабинете, опасливо косясь на дверь. Они показались ему скучными и непонятными: взаимосвязь математики и жизни. Соразмерность. Гармония... Слишком уж заумно и нудно. Фройлан спрятал их в ящик письменного стола и запер на ключ.

Он не отважился пойти на факультет, чтобы послушать его лекции или хотя бы просто увидеть. Ему казалось, что Вентура должен был знать, кто он такой. Соразмерность? Гармония? (И при этом он жил с этой — Агата называла ее "этой потаскухой"?)

— И прошу тебя, давай больше никогда не будем говорить о нем. Никогда. Никогда. Для меня он мертв. Мертв и погребен.

И вот теперь он умер. Действительно умер. А может быть, даже и к лучшему, что бедняга умер, развязав таким образом гордиев узел.

Они ехали по улице Байлен чудесным прохладным майским утром.

— ...Умер безо всякого покаяния, — продолжала теща. — Естественно, ведь произошел несчастный случай... Вряд ли у него оставалось время, чтобы покаяться в своих грехах. Боже, какой конец!

Нет, она не горевала. Казалось, лишение его вечного покоя с помощью этой хитрой уловки было той самой расплатой, которую она требовала от Вентуры за их любовь.

— Никто не знает, может быть, в самую последнюю минуту. . Достаточно одного мгновенья, чтобы раскаяться...

Эсперанса посмотрела на зятя так, словно выбивала у него последний козырь.

— С этой-то женщиной в доме?

(Он погряз с ней в распутстве. Теперь бы он узнал, на что был обречен.)

— Мне не хотелось бы, чтобы ты посвящал в это Агату. Бедняжечка! Увидеть отца снова — и вот так... ведь Агата едва помнит его, ей было тогда всего шесть лет. . Это может потрясти ее, а к чему. .

Эсперанса заметила, как зять нахмурился.

— Теперь она все равно ничем не сможет ему помочь. Поди знай, как они живут. . — И тут же быстро поправилась: — Как жили.

Это настоящее в прошлом, скорректированное столь категорично и вместе с тем почти торжествующе, вдруг оттеснило куда-то вдаль громаду Королевского дворца, застывшие нелепые фигуры королей в парке Сабатини, старые дома улиц Сан-Кинтин и Павия. Все представлялось нереальным, абсурдным в это солнечное утро, благодаря скрытой определенной печали, заключенной в прошедшем времени глагола. Но эта печаль обращала в прошлое лишь окружающие предметы, а не машину в ее движении и не людей, которые находились в ней, словно в барокамере, отделенные от всего мирского.

Машина въехала на площадь Ромалес перед большим домом с выпуклыми округлыми балконами.

— Теперь вправо, — сказала Эсперанса.

Какая тихая, умиротворенная, скромная улица, всего в нескольких метрах от Королевского дворца! Стоило только пройти по ней вверх, и она тут же обрывалась на спуске.

— Я оставлю машину здесь.

Они поднялись по ступеням этой незнакомой улицы, которая резко изгибалась и имела два подхода. Вдоль узкой, выложенной каменными плитами мостовой тянулась канавка, мощенная камнями. Посреди мостовой был желоб для стока воды. В былые времена женщинам приходилось выходить на балконы и кричать:

— Берегись!..

А потом грязная вода, вылитая из домов, стекала по каменному желобу.

На улице царил бесконечный покой. Возможно, причиной тому являлся ранний час или же тишина была свойственна этой улице. А может быть...

После кровопролитного сражения на поле брани всегда воцаряется поразительная тишина.

Что-то произошло на этой улице, и она теперь погрузилась в полное оцепенение. Эсперанса уловила этот последний покой: мертвенно-бледный, предвещавший нечто ужасное.

II

Дверь была приоткрыта. В иных квартирах двери распахивают настежь, чтобы не чувствовать себя слишком изолированными, обособленными, в заточении.

Эта же квартира, до сих пор ревниво оберегаемая, раскрывает свои двери, позволяя в скорбные для себя часы каждому вторгнуться в свою интимную жизнь, теряя право собственности на мебель, портреты... Тиканье часов звучит фальшиво в доме, где для кого-то уже не существует времени.(Неуемное сердце бьется в такт качающемуся маятнику, отсчитывая минуты жизни. Она сдерживает биение сердца рукой, проходя мимо часов. "Почему не остановили эти часы?" Разве кто-нибудь способен остановить биение своего сердца только из деликатности? Часы взрываются, громко отбивая время. И нам стыдно друг перед другом.)

Каждый, кто приходит, сразу замечает, насколько обезличенными, заброшенными стали вещи. Какая стремительная, враждебная сила! Близкие люди, жившие рядом с тем, кто уже покинул этот мир, подавлены горем, бесцельно бродят по квартире, без устали повторяют, как все произошло... Громко отдают распоряжения, не обращая внимания на посторонних — свидетелей разрушения самого сокровенного, — а кто-то уже протягивает ключи, связки ключей, которыми до вчерашнего дня запирали то, что хотели скрыть или уберечь от постороннего взора.

— Посмотри у него в ящике...

В таких квартирах царят полумрак, спертый воздух, запах увядших цветов и едкий дым горящих или только что погашенных свечей, зажатых в пальцах тех, кто еще способен зажигать...

Кто-то идет по коридору, протягивая руку для пожатия или подставляя щеку для поцелуя тем, кто приходит. Жизнь, жизнь! Она бурлит в жилах множества людей: они говорят, двигаются...

Откройте двери! Пусть входят живые, пусть окружают нас, пусть согреют своим теплым дыханием холод этого визита... Пусть вокруг нас звучит их говор, а кто-то даже засмеется. Этот смех режет слух, но приносит облегчение. Пусть смеется, чтобы с негодованием заглушить этот вопль, в который превратилась наша душа, вопль, который пронзает нас насквозь и рвется наружу.

Ретивая подруга скажет:

— Давай помолимся...

Но мы еще не смирились со смертью, еще не готовы произносить молитв, положенных в таких случаях; наша душа только один сплошной вопль, ни к кому не обращенный, но вполне определенный, — а кто-то уже вкладывает нам в руки четки, и мы повторяем слова, которые звучат то тише, то громче, то воспламеняются, то угасают. Реагирует лишь плоть. Разум отказывается понимать, испепеляет любые доводы, доискивается, требует. А душа вопиет. Уже потом она застонет, будет казнить себя, просить передышки... Еще пять минут. . Всего пять минут. . Эти лишние пять минут, о которых мы молим — последнее желание обреченного, — необходимы нам, чтобы успеть сказать или сделать то, чего не успели сказать или сделать тем, кто теперь покинул нас.

У живых людей — и тех, кто приходит, и тех, кто уже пришел, — находятся для нас слова неожиданные, искренние, невразумительные. Никто не посмеет солгать перед лицом столь неприкрытой, очевидной правды. А если кто-нибудь и пытается украдкой протащить ложь, то тут же со страхом опустит взгляд на окоченевшее тело покойника, словно в нем еще сохранилась сила, способная опровергнуть эту клевету и дать ей отпор.

Откройте двери, ради всего святого... (Кто находился рядом в минуту его смерти, боязливо отводят взгляд в сторону, чтобы не видеть покойника, который лежит среди них безучастный ко всему.)

Откройте двери! Пусть я уйду, пусть придут другие, тяжело дыша, но с живым дыханием, живым лицом, живыми глазами, руками.

Дверь квартиры Вентуры была приоткрыта. Дверь темного полированного дерева, ставшая матовой от постоянного мытья. Какой-то величайший покой, безмолвие, почти смирение исходили из этой слегка приоткрытой двери.

Кто-то осторожно наблюдал за ними в глазок. Эсперанса почувствовала странную слабость.

"Мне следовало бы позавтракать. Недостает еще, чтобы у меня закружилась голова. Нет!"

Фройлан толкнул дверь и вошел первым, догадавшись о минутной слабости Эсперансы.

Служанка, подсматривавшая в глазок, отпрянула назад и оказалась прямо перед ними. Она едва пролепетала:

— Извините.

Видно было, что она сильно напугана. Зрачки ее глаз округлились почти во всю ширь радужной оболочки. Эсперанса заметила, что та обута в альпаргаты на босу ногу, и невольно подумала: "Одна служанка на все случаи жизни".

Это наблюдение придало ей силы. Вентура... глупый! Вот, оказывается, как он жил.

— Проходите внутрь.

Служанка кивнула в сторону коридора, прижав руки к переднику. Она явно ждала их по чьему-то поручению, чтобы встретить и проводить в комнату. Фройлан подумал: "Она боится покойников".

Очевидно, служанка дожидалась их, подсматривая в дверной глазок в надежде, что они вот-вот придут. Или же это занятие успокаивало ее, поскольку на лестничной площадке и на самой лестнице господствовал обычный покой, не имевший ничего общего со смертью, и служанка как бы находилась в квартире, но вместе с тем и нет.

После уличного света в маленькой полутемной прихожей сначала ничего нельзя было разобрать. От женщины пахло жавелем. Какая-то неведомая сила подгоняла их в глубь коридора...

Оттуда лился холодный утренний свет. Пахло влажной древесиной, цветущим деревом. Чем дальше проходили они по коридору, тем настойчивее становился аромат цветущего дерева, полностью подавляя собой все остальные запахи. Пахло полевым кустарником, весенним деревом... Вздор! Изумление Эсперансы было столь велико, что она забыла о своем плохом самочувствии.

Двери комнаты и окно напротив нее были распахнуты настежь. Там стоял девственно-чистый воздух...

Эсперанса шла вслед за Фройланом. Она уже миновала большую часть коридора, как вдруг увидела, вытянув вперед шею, нечто такое, что заставило ее отпрянуть назад прежде, чем войти в комнату.

Она почувствовала острую боль, от которой у нее перехватило дыхание, и закрыла глаза.

"Печень", — подумала она.

Потому что никогда не призналась бы себе в том, что эта резкая боль исходила из самых глубин ее души.

Только бы не видеть. Только бы не видеть. Она крепко сжала зубы: "Я его законная жена".

В комнате никого не было. Все чисто, опрятно, окно открыто. Приятно пахло необыкновенной свежестью. Она увидела огромные охапки акации, покоившиеся на чем-то белом, на чем-то черном... Густые ветви с едва распустившимися гроздьями цветов свешивались из кадки на открытый гроб, обтянутый зеленым войлоком.

"Не здесь".

Но он был там. Фройлан уже стоял на коленях перед гробом. Эсперансу охватило негодование, сковал ледяной ужас перед таким, как ей казалось, богохульством, варварской издевкой, дикостью.

Гроб стоял прямо на ковре, и покойник лежал головой к двери, лицом к окну, словно его нарочно положили так, чтобы он мог любоваться открывавшимся перед ним видом. Фройлан, казалось, тоже был несколько обескуражен. Но терпим. Цветущие ветви акации, усеянные мелкими белоснежными цветами, проникая сквозь окно, обвивали тело покойника.

Страх и печаль Эсперансы сменились возмущением.

— Ты видел?

И тут же, пораженная какой-то внезапной вспышкой недоверия в его глазах, она невольно сделала то, чего клялась себе не делать: посмотрела на гроб.

Какой жестокий удар! Ей почудилось, будто все услышали этот невидимый удар, от которого у нее подкосились ноги. Теперь уже Эсперанса не смогла закрыть глаза. Фройлан поддержал ее под руку, и она механически поблагодарила его:

— Ничего, ничего. Спасибо.

Сокрушительные удары, наносимые ей изнутри, безжалостно топтали ей сердце, все ее существо, словно по ним скакал конь в своем необузданном галопе.

( — ...Я никогда не видел, чтобы ты плакала.

— Ты сам хорошо знаешь, что это неправда. Тысячу раз...

— То были не настоящие слезы, не настоящие... Ты даже в этом сдержанна, половинчата...

Я имею в виду настоящий плач, от которого надрывается душа, рвется на части сердце. Поверь мне, Эсперанса, даже если мы с тобой больше никогда не увидимся, мне приятно было бы знать, что ты когда-то плакала от всей души.

— Уж не из-за тебя ли?

— Я не такой эгоист. Ради тебя самой.)

Вентура как бы насмехался над ней со своего смертного одра. Она не могла видеть лица покойника из-под капюшона монастырского савана, в который его облачили, потому что лицо было накрыто льняным носовым платком. "Несчастный случай. Он умер в результате несчастного случая..."

Тихий, размеренный голос, должно быть, принадлежал ей. Льняной платок. Платок Вентуры... С мережкой по краям и прямой, угловатой латинской буквой "V" — начальной буквой его имени. У изголовья гроба не было ни распятия, ни свечей. Эсперанса уже собиралась встать: "Какое богохульство!" — но увидела, что пальцы покойного перевиты четками с маленьким серебряным крестиком, аккуратно уложенным на саване.

Руки положили одну поверх другой, чтобы силой не скрещивать закостеневшие пальцы. Но они не покоились умиротворенно, потому что были разбиты. Эсперанса увидела ободранные пальцы, синяки на суставах, подчерненных смертью, ушибленные ногти... Да, это был Вентура.

Вопреки всему она узнала бы эти искалеченные руки из тысячи других.

При жизни его пальцы были лихорадочными, длинными, с явно очерченными суставами и чуть загнутыми книзу ногтями.

( — Ты уверен, что у тебя нет жара?

— Да.)

Она почувствовала их горячее, одухотворенное прикосновение; именно горячее и одухотворенное — оба эти качества были присущи и самому Вентуре.

— Мне хотелось бы, чтобы наши супружеские отношения вылились в настоящую дружбу.

Эсперанса не знала, как ей реагировать на его слова, ибо считала их неравнозначными. Она понимала, что красива, желанна, и слово "дружба" задело ее.

Ей пришлось теперь напрячь всю свою забывчивую женскую память, чтобы в этих несчастных, разбитых пальцах узнать те выразительные, одухотворенные...

Ее успокаивало то, что лицо его было закрыто и повернуто слегка вправо: так он обычно спал. Но вдруг эта, столь хорошо знакомая ей интимная поза, набожно сложенные руки, утопающие в цветах нижняя часть тела и ноги внушили ей мысль: "Это сделала та женщина".

Из любви к нему? Или просто понимала, что должна прийти его законная жена?..

Интересно, какая она?

Дядя Фермин мог бы ответить ей на этот вопрос в тот день, когда они заговорили о ней.

Дядя Фермин знал обо всех. И обладал удивительной способностью вникать в чужие дела.

— Окрутила его одна. Он доверчив как ребенок, а ведет себя... — завела разговор Эсперанса, подтачивая пилкой сломанный ноготь и украдкой поглядывая на дядю. Дядя Фермин заметил, что за ним наблюдают, и, окинув ее насмешливым взглядом из-под своих густых, нависавших над глазами бровей, сказал:

— Я их видел...

— Пощади меня... Ничего не говори о нем. Я его простила.

Дядя Фермин знал, что это была неправда.

— И хорошо сделала.

— Я переживаю из-за дочери. Знай я наперед, что он может выкинуть нечто подобное, не разошлась бы с ним. Изображать из себя верх порядочности, столько разглагольствовать... И потом поступить как все...

Дядя Фермин возразил ей, хлопнув себя по бедрам:

— Но это не так.

— А как же? Вступить в гражданский брак, зная, что церковь не признает его...

Она клокотала от бешенства, и ей пришлось замолчать, чтобы успокоиться. Наконец она овладела собой и продолжала:

— Я переживаю из-за девочки. — И, заглушая душившую ее злобу, добавила: — Такие мужчины, как он, хорошо не кончают. — И, не давая дяде вставить слово, спросила: — Так ты их видел? Надеюсь, ты с ним не поздоровался?

Дядя Фермин смутился:

— Но ведь он со мной поздоровался. А как бы ты хотела, чтобы я поступил?

Эсперанса закусила губу, боясь закричать на него.

— Из всех зол... Она еще не худшее... Эсперанса вскочила, точно ужаленная.

— Уходи!

— Но послушай... Я хочу сказать, что она не какая-то там дешевка. Насколько я понял, она его студентка. За ней не водится ничего плохого.

Эсперанса пулей вылетела из комнаты и тут же вернулась, держа в руке его шляпу.

— Уходи.

— Но, Эсперанса...

И так как в его голосе прозвучали нотки сочувствия, прервала его, вспылив:

— Все вы, мужчины, одним миром мазаны... Для вас нет ничего святого. Ты на его стороне... Ты, мой кровный дядя, не отвернулся от него и еще посмел заговорить о ней... Забыв о том, что моя дочь, дочь этого человека — твоя племянница.

— Эсперанса...

— ...Лучше бы ты дал мне пощечину. Теперь я нисколько не сомневаюсь, что ты его оправдываешь.

— Нет!

Держа шляпу в руке, багровый от негодования, дядя Фермин взорвался:

— Я не оправдываю его. Я его осуждаю. Но ты сама хотела все узнать, сама тянула меня за язык, а теперь тебе неприятно... Во всяком случае, она вовсе не дешевка и не хищница... Она еще совсем юная. Даже немного забавная. Самая обыкновенная девушка... Если хочешь знать мое мнение, то у него даже нет оправдания, потому что она далеко не красавица.

И он ушел, громко хлопнув дверью.

Теперь эта женщина, должно быть, нервничает у себя в комнате, зная, что Эсперанса находится здесь. А может быть, ей пришлось провести бессонную ночь, и она прилегла или же охвачена страхом, как и ее служанка. Да, наверняка она испытывает страх от того, что так живет. .

Эсперансу бросило в дрожь. Тот, кто умирает во грехе... "Боже, пошли мне благостную смерть.

Будь милостив ко мне..."

Очертания ног были невидимы под покровом белых цветов, таких же нежных, как цветы апельсинового дерева... Безумная! Безумная женщина!

Вентура сказал в суде:

— Было бы лучше, если бы мы с тобой никогда больше не встретились.

Знал ли он уже тогда другую женщину?.. Фактически можно сказать, они больше не встречались. Однажды только она увидела его в толпе пешеходов, переходивших улицу, пока дожидалась у светофора зеленого света, сидя в своей машине. Она была настолько ошеломлена и взволнована, что даже не повернула головы в его сторону, а упрямо смотрела на светофор. И только когда машина тронулась с места, быстро оглянулась и поискала взглядом его высокую, нескладную фигуру. Он был в непромокаемом плаще.

"Ненавижу его. Почему он не уедет отсюда? Куда-нибудь за тридевять земель. Если он меня увидит. ."

Она инстинктивно взглянула на себя в зеркало обратного вида. Улыбнулась: ей почти захотелось этого после того, как он прошел.

Если бы Вентура увидел ее, он бы вежливо поздоровался. Она в этом нисколько не сомневалась. Он был противником радикальных мер и изменил своим принципам лишь в тот раз, когда решил окончательно порвать с ней. Вентура бесконечно уважал чужое достоинство и становился непримиримым, когда кто-нибудь задевал его самолюбие. В таких случаях он замыкался в своей скорлупе и не замечал тебя, даже если ты находился рядом. С женщинами он всегда был любезным — в полном смысле этого слова: человек, достойный их любви. И эта его любезность трогала до глубины души. Эсперанса тоже не устояла перед ней.

Она знала, что, увидев ее за рулем машины, он повел бы себя, как и подобает настоящему мужчине: снял бы шляпу, улыбаясь слегка смущенно и натянуто. (А спустя годы, наверное, снимал бы уже шляпу, быстро проходя мимо, задумчивый.)

— Было бы лучше, если бы мы с тобой никогда больше не встретились...

Так сказал ей Вентура ледяным голосом, когда они стояли в коридоре суда. Он испытывал неловкость от того, что находится там. Веки его были воспалены от бессонных ночей, воротничок рубашки помят, глаза устремлены куда-то в сторону, чтобы не смотреть на нее и не смягчиться.

Казалось, ему донельзя все опротивело. И тем не менее он предложил ей:

— Тебя проводить куда-нибудь?

Ему не хотелось оставлять ее там одну, подвергая возможным насмешкам со стороны писаря и приставов.

Эсперанса не удостоила его ответом. Гордо прошла мимо: красивая, с алыми, как кровь, губами на бледном лице и горящими, точно угли, огромными глазами. Загадочная. Желанная.

Казалось, будто она таила в себе нечто большее, чем секс. Но она заблуждалась на свой счет. Ей не следовало больше обольщаться.

Доставая из сумочки ключи от машины, она почувствовала, что он вышел из здания суда. И догадалась, о чем он думал, пристально глядя на нее: "Настоящая Эсперанса та, что уходит от меня молча, жестокая, равнодушная, черствая". Она захлопнула дверцу машины. А он по-прежнему стоял у двери суда, но уже не смотрел на нее. "Женщина должна быть как вода. Женщина..."

Теперь он уже далеко от Эсперансы.

Запах акации был почти непристойным. Эта весна в комнате... Глупая женщина! Она знала Вентуру лучше других — она, его жена, единственная законная, — и все из ряда вон выходящее раздражало ее. Вентура осудил бы этот покой, царивший в комнате, как будто бы жизнь в доме продолжалась. И она, хотя бы из уважения к нему, должна была бы дать понять, что жизнь по меньшей мере омрачилась. Покойника надлежало положить головой к окну, с распятием у изголовья и большими свечами по бокам. А это неразумно распахнутое настежь окно...

Послышались чьи-то голоса. "Кто-то идет".

Эсперанса внутренне насторожилась. Щелкнул замок входной двери. Донесся тихий, размеренный голос. Но никто не вошел.

Фройлан склонился к ней:

— Присядь. Ты устанешь.

Она вдруг поняла, что действительно устала и совсем обессилела. Должно быть, Фройлан заметил это по лицу. Она оглянулась по сторонам, но не захотела садиться в эти мягкие зеленые кресла... кресла той женщины... Она оперлась на заднюю часть своих ступней и прислонилась головой к деревянным ставням. Ее душили слезы — слезы усталости, бессилия, унижения.

Особенно унижения. Она ощущала его не разумом, а сердцем. Из ее груди рвался беззвучный вопль души: "Моя дочь! Пусть придет сюда моя дочь!"

Но в ней тут же заговорило материнское чувство — самое благородное из всех ее чувств...

"Нет, нет! Ни в коем случае!"

В коридоре разговаривали всего лишь мгновение. Кто бы это мог быть? Та женщина? Но та женщина вряд ли вошла бы сюда, зная, что тут она, Эсперанса. Та, другая, положила покойника — покойника, принадлежавшего им обеим, — на коврик, лицом к окну, и ушла, закрыв ему лицо носовым платком. Почему?..

Острая боль, которая пронзила ее раньше, вновь поднималась в ней откуда-то из самых глубин души, чудовищно разрастаясь, обретая форму, подступая к горлу. "Почему?.." Вопрос все настойчивее требовал ответа. "Почему?"

— Произошел несчастный случай.

Но что именно произошло? Недобрая мысль свербила ей мозг, всецело овладевая сознанием. Эсперанса посмотрела на Фройлана, даже не подозревая, каким постаревшим и осунувшимся выглядело ее лицо.

— Я не хочу думать, что...

Фройлан приложил палец к губам. Он догадывался, о чем она думала. Но отвергал это предположение с самого начала, с того момента, как вошел сюда. Его терзала мысль, что если это действительно так, то он зря оставил записку Агате... Хотя все равно от нее не утаишь.

— А не мог ли он?..

Она посмотрела Фройлану в глаза и читала в них тот же вопрос, который всеми силами отвергала. Но едва произнесла вслух:

— ...покончить с собой?

...как тут же осознала всю фальшь своего вопроса. Она слишком хорошо знала Вентуру. .

Слова ее растворились в спокойном пространстве комнаты.

Нет, Вентура был не из тех людей, которые подвергают что-то уничтожению. Скорее его могли уничтожить. Несчастного человека уничтожили две женщины... Но и тут она ошибалась: Вентуру никак нельзя было бы причислить к числу "несчастных". Для того они и разошлись, чтобы не уничтожать. И вот он создал новую жизнь в другом месте, потому что был слишком мужествен и должен был что-нибудь создавать: жизнь, будущее, законы, утопии... Вентура мог составить кому-то счастье из обломков своего, но Эсперансе это не пришло в голову.

III

"Тебе никто не нужен, кроме тебя самой", — слышала она его голос. Голос, который не менялся, даже когда он произносил самую жестокую правду. Почему он всегда так говорил? Но всегда ли?

Были времена, когда он этого не говорил. Это выношенное им резкое суждение складывалось постепенно. Впервые сказав эти слова, он почувствовал себя неловко и постарался сгладить их шуткой. Но день ото дня они произносились все более холодно и звучали, точно невыносимые удары тамтама. При этом он всякий раз вглядывался в нее, точно старался найти подтверждение своим словам, когда говорил:

— Тебе никто не нужен, кроме тебя самой. Ты прекрасно обойдешься без меня.

Она приходила в ярость от того, что он так хорошо ее знал. Но то, что он предлагал, всегда ранило ее в самое сердце. Действительно ли он этого хотел? Разве в его глазах не светилась до последней минуты надежда спасти в ней что-то?

— Не понимаю, зачем нам расходиться и давать пищу сплетням? Гораздо спокойнее жить так, как мы жили.

Она сидела к нему спиной, глядя на себя в зеркало маленького туалетного столика, и прикалывала брошь к платью, слегка растянув губы от усилия, которое прилагала, чтобы прикрепить ее точно посредине.

— Я не желаю больше так жить, — сказал он, устремив взгляд в окно. — Просто отказываюсь.

Она не придала особого значения его словам.

— Я не вмешиваюсь в твои дела; ты можешь делать все, что хочешь.

Вентура брал свои рукописи и искал убежища в комнате для детских игр. Девочка удивленно спрашивала:

— Папа, почему ты не с гостями?

Вентура смеялся, видя ее такой удивленной, гладил по длинным черным волосам и, прилаживаясь к ней, спрашивал тоненьким мальчишеским голосом:

— Не найдется ли для меня местечка в твоей комнате?

Когда гости уходили, Эсперанса открывала дверь в детскую и с холодной издевкой говорила:

— И ты еще смеешь утверждать, что тебе мешает шум?..

Эсперанса стояла на пороге в своем красивом платье, плотно облегающем фигуру. Губы ее были накрашены темной помадой, сигарета зажата в пальцах правой руки, согнутой в локте, — ее излюбленная поза.

Агата отходила от отца: она интуитивно чувствовала, кого ей надлежало слушаться.

— Здесь я никому не мешаю.

— Няня говорит, что девочка становится несносной, когда бывает с тобой.

Вентура начинал собирать исписанные листки.

— Теперь ты можешь оставаться здесь. Я забираю Агату.

Вентура оставался, но работать уже не мог.

Первое время после женитьбы он пробовал приспособиться к новой жизни и робко скрывал свои склонности и устремления. Пока они были молодоженами, им еще казалось, что они могли бы слить две жизни воедино, считаясь с интересами друг друга. Но так было в начале их супружеской жизни, пока ее сияющие томные глаза, затененные вокруг, выделяясь на белоснежной коже лица, буквально испепеляли его.

"Я ему нравилась, — подумала Эсперанса. — Как же я ему тогда нравилась!"

Было стыдно вспоминать в чужой комнате, перед этим человеком, облаченным в саван, о страсти мужа к ней в пору их молодости. То были греховные мысли. И, чтобы отвлечься от них, она посмотрела на монашеское облачение из грубой шерстяной ткани, подпоясанное белым шнуром.

"Тебе никто не нужен, кроме тебя самой".

Почему он знал об этом? Как мог догадаться, что, придя домой из суда одна, она сняла с себя шляпку, бросила ее на постель и облегченно вздохнула, сама того не замечая? Затем открыла двери в комнату своего мужа, где стояли его кровать в строгом стиле ампир, столик в форме усеченной колонны, и смотрела на все это с порога, сама себе удивляясь. А потом подошла к окну и рывком распахнула занавески, как человек, который обретает свободу.

— Ты не рождена для замужества.

— Ты в этом убежден? — улыбалась она ехидно. — В иных случаях ты не сказал бы так.

Вентура понимал, на что она намекала. И не любил, когда она заговаривала на столь интимные темы.

— Это совсем другое... Я никогда не отрицал, что ты красива. Но ты не создана для супружеской жизни. Тебе вообще не следовало выходить замуж.

Подобные слова всегда задевали ее.

— А что же мне следовало делать? Расстаться с тобой, когда ты за мной ухаживал?..

Забыл, как добивался меня? Казалось, и дня не проживешь без меня. Ходил за мной по пятам до самого позднего вечера, словно тебе дня не хватало для наших встреч... И ты хотел бы, чтобы я оставила тебя тогда? Или стала бы твоей любовницей? Это ты хочешь сказать?

Он не ответил.

— Ах, так вот чего ты добивался! Никаких обязанностей, верно? Быть любовником богатой женщины... С первого же дня ты вел себя как мужлан.

Она тут же пожалела о своих словах, но было уже поздно. Он даже не взглянул на нее.

Повернулся и вышел из комнаты.

Эсперанса знала, что в первый и последний раз позволила себе намекнуть ему на деньги.

Не единожды с ее уст готов был сорваться этот упрек, но она боялась утратить то последнее, что между ними еще оставалось. В разговорах она никогда не упоминала о своем богатстве, ибо хорошо помнила, что, когда они познакомились, именно это обстоятельство являлось для него камнем преткновения в их отношениях. Не кто иной, как она сама, исподволь заставила его преодолеть эту помеху, поскольку он был единственным мужчиной, общение с которым вызывало в ее душе трепетное чувство. Он с таким благоговением и нежностью внимал каждому ее слову, точно слушал нелепицы, которые плел красивый ребенок. И она не смогла устоять перед его немым восторгом, перед его пламенными и нежными словами. Мужчины, окружавшие ее до тех пор, казались теперь ей бесхребетными существами, марионетками, подвластными нитям, которыми она умела хорошо управлять. И только этот один не походил на них и в какой-то мере сопротивлялся ей. А она хотела завладеть им безраздельно, как это бывало всякий раз, когда она хотела чем-то завладеть.

"Тебя никто никогда не сможет укротить. Никто..."

Эсперанса посмотрела в окно. Ослепительно яркий свет причинял боль глазам, и она слегка сощурила их. Вентуре, должно быть, нравилось жить в квартале, где старые дома, некогда бывшие замками, соседствовали с убогими домишками... Шумные сборища раздражали его.

Вначале он лишь посмеивался, принимая их как неприятную необходимость. Эсперанса насторожилась. Подруги говорили ей:

— Какой у тебя интересный муж!

Ему отдавали должное, учитывая, что он не принадлежал к их классу. Классу ли?.. Во всяком случае, был человеком не их круга. Но Эсперанса знала, что Вентура человек надежный и на него можно положиться: он не променял бы ее ни на одну из них.

Но когда Вентура стал появляться среди гостей перед самым их уходом, желая избежать сцен из-за слишком уж откровенного своего отсутствия, подруги стали говорить:

— Однако он у тебя большой оригинал! Эсперансу бросало в дрожь от негодования.

— Ты выставляешь меня на посмешище.

— Да они даже не замечают. . Никто из них даже не замечает отсутствия твоего мужа.

— Ты ревнуешь?

Вентура засмеялся так молодо, простодушно и заразительно, что она едва сдержалась, чтобы не рассмеяться вместе с ним. В тот раз он подошел к ней и поцеловал.

— Пусть это будет высшим испытанием верности, которому я тебя подвергаю...

В те часы, когда ее салон — салон Эсперансы — заполнялся людьми, он уединялся с Агатой. Тогда девочка принадлежала только ему. Иногда Эсперанса оставляла на минутку гостей, обходила дом, чтобы увидеть их с противоположной стороны патио. Девочка надевала балетную пачку и танцевала. Танцевала на пуантах грациозно и вместе с тем неумело, выражая движениями свои наивные детские чувства. Круглые упругие ножки пятилетней Агаты кружились, опираясь на один пуант. Вентура мог часами просиживать в комнате для детских игр и смотреть, как скользит в танце девочка.

— Станцевать тебе еще что-нибудь?

Эсперанса видела изящно сложенные аркой руки над головой и вопрошающее личико.

Вентура ставил очередную грампластинку. Агата не знала устали. В ее движениях уже сквозило неосознанное, невинное кокетство. Ей нравился почти мальчишеский восторг, светившийся в глазах отца. Он смеялся, угадывая в ее детских танцевальных позах привлекательность будущей женщины. А пока они дышали нежностью и наивностью. Девочка вслушивалась в музыку и смотрела в сторону патио, вращаясь на пуантах, кружа лентой в белых цветах.

— Мама идет. .

И сразу же останавливалась.

— Танцуй… Я поговорю с ней.

Но у девочки уже пропадала всякая охота. Она прекрасно понимала, что с его словами никто не посчитается.

— Девочке пора в постель. Она уже умылась? Помолилась?

— Она танцевала. Ты видела, какое это очарование, Эсперанса?

— А тебя я ни о чем не спрашиваю, — отрезала она, а затем, оборачиваясь к няне, говорила, делая ударение на каждом слове: — Девочка должна во что бы то ни стало ровно в восемь умыться, поужинать и лечь спать. Вы меня слышали? И, не давая ей ничего сказать в свое оправдание, заключала: — Я на вас полагаюсь.

Няня в смущении смотрела на сеньора.

Часто, когда Вентура к вечеру возвращался домой, огни ярко сверкали, у парадного входа стоял слуга, двери залы и кабинета были раскрыты. "Кабинета Вентуры..." Но Вентура им ни разу не воспользовался.

— Мне такой не нужен. Мне бы крепкий стол в каком-нибудь укромном уголке. И самые обыкновенные книжные полки.

Эсперанса окинула взглядом простые книжные полки, закрепленные железными брусьями в комнате, где теперь находилась.

— По-моему, так очень мило, ты не находишь?

Декоратору пришла в голову блестящая мысль поставить стол в оконную нишу.

Вентура пробормотал что-то невразумительное:

— Не к месту.

Она не поняла его и переспросила:

— Что не к месту? Стол? — и тут же заключила: — Тебе не нравится... Да? Скажи.

— Прекрасный кабинет.

— К тому же здесь раздвижные двери, они соединяют кабинет с залой. Очень удобно на случай, если у нас соберется много гостей...

Но Вентура так и не стал там работать.

Нередко, вернувшись домой, он не заставал ее дома. Но об этом они договаривались во время завтрака:

— Сегодня я пойду к Рейес... Ты заедешь за мной к концу вечера?

Сначала он соглашался и заезжал за ней. Но потом уже говорил:

— Я подожду тебя дома...

— Сегодня ты, наверное, поработал на славу. Весь дом был в твоем распоряжении... — говорила она, входя, и в глазах ее горел победоносный огонь. Но Вентура не работал. И она прекрасно понимала, что дело вовсе не во внешнем шуме.

— Скажи лучше, что тебе не нравится бывать дома.

Но и это было не так.

Иногда она заставала его за работой в комнате, где играла Агата. Он исписывал листок за листком, словно мысли его сами собой выливались на бумагу.

— При том что девочка прыгает вокруг тебя и теребит своими вопросами... — возмущалась Эсперанса. — Тогда нечего говорить, будто все дело в шуме...

Ежедневные раздоры, колкости, недомолвки и особенно холодность замораживали остатки еще сохранившегося в них тепла и добра. Самого лучшего, что в них еще оставалось.

Вентура уехал в Германию, чтобы прочесть там несколько лекций. Он ничего не говорил ей о том, что собирается уехать. Эсперанса узнала об этом случайно, услышав, как он договаривался по телефону о расписании лекций.

— Ты уезжаешь?

— Да.

Вентура стоял перед ней, опустив руки, — он только что повесил телефонную трубку — и глядел на нее с такой тоской, будто бы еще могли найтись нужные слова, которые следовало бы сказать. У нее вдруг промелькнула мысль: "Он уходит навсегда".

— Разве ты не мог предупредить меня заранее?

Я бы спланировала свое...

Вентура перебил ее:

— Делай что хочешь. — Казалось, его охватила смертельная усталость. — Я не собираюсь тебя больше ничем затруднять.

В первые годы их супружеской жизни он тоже уезжал, сначала вместе с ней, — в Париж, Цюрих, Болонью. Она слушала его лекции. Он читал их каким-то другим, размеренным голосом, сплетя пальцы рук, которые покоились на столе, покрытом плюшем или красным бархатом и возвышавшемся на невысоком помосте. Ему внимали с почтением. Эсперансе сперва понравилась ее новая роль.

— Ваш муж, сеньора... — говорили ей, воздевая длани к небесам от восхищения, или же поздравляли ее, пожимая руку.

Однажды в Коимбре, глядя на его сплетенные пальцы и слушая его слова, чистые, будто хрусталь, и такие же хрупкие (его мысль сверкала и отражалась тысячами разноцветных, прозрачных и ярких искр и вместе с тем, отсвечивая всеми своими гранями, ускользала от Эсперансы главной своей сутью), она думала: "Он похож на монаха..."

Да, он действительно был похож на инока, проповедовавшего веру — всем своим аскетическим ликом, небольшой сутулостью, точеными пальцами, — теми самыми пальцами, которые теперь разбиты. Почему он производил такое впечатление? Может быть, из-за своего высокого лба, впалых висков, угловатого, изнуренного лица? Он взирал на всех каким-то вопрошающим потусторонним взглядом, точно надеялся услышать ответ, который нельзя было выразить словами. И заранее знал, что ответом ему будет молчание.

"Комедиант".

Она хорошо знала, что этот богатый модуляциями, проникновенный голос мог быть жестоким, неумолимым и причинить боль, при всем великодушии и благородстве этого человека.

Знала, что губы этого человека способны гореть. Знала его страсть. (Но она всегда уклонялась от взгляда, который потом устремлялся на нее, будто в ожидании, что дух окажется сильнее и восторжествует над поверженной плотью.)

Она перестала сопровождать его в этих поездках. Со злорадством чувствуя, что ему должно было бы недоставать ее прекрасного и возвышенного присутствия на его лекциях. Наверное, он надеялся стать ей более понятным через других. И возможно, даже спрашивал себя, почему его так легко понимали остальные? А может быть, думал, что они только прикидывались, никто из них ничего не понимал и только послушно повторял за ним, словно валаамова ослица?

Эсперанса убила в нем уверенность, зато открыла перед ним новые возможности.

(Очевидно, та женщина могла бы сказать, что эти возможности зрели в нем сами по себе, питаясь его соками, разрастаясь в нем, заполняя его собой и всецело овладев им, увлекли к другим, когда настал его час.)

IV

— Пойду позвоню Агате. Эсперанса испугалась.

— Нет, нет.

Она хотела сказать: "Не оставляй меня здесь одну".

Но Фройлан настаивал:

— Я позвоню ей отсюда. Тут наверняка есть где-то телефон.

Но увидел страх в глазах Эсперансы и уселся в мягкое зеленое кресло. Ему хотелось курить. Но он подавил в себе это желание, считая его здесь неуместным. Впрочем, таким ли уж неуместным?

Сквозь протертую по краям кресел ткань виднелся уток.

"Проснулась ли Агата? Передали ей записку или нет? Мне не следовало..."

Он взглянул на ручные часы. Стрелки приближались к десяти. Утро разрастается для тех, кто рано просыпается. Отец всегда говорил: "Кто рано встает, тому бог подает. ." В иные дни он тоже вставал в эти часы или уже принимал душ в ванной. Потом к нему приводили девочек поздороваться. Как бы позвонить Агате? Она должна прийти. Теперь он уже в этом не сомневался.

И не только потому, что умер ее отец, а ради нее же самой. Он хотел видеть Агату здесь, возле отца, в этой уютной комнате, где мог жить и молодой человек, и пожилой. Комната не отличалась богатством убранства, но и бедной ее назвать было нельзя. Каждая вещь имела свое назначение — в жизни или в работе — и не являлась бесцельной. Он не мог бы сказать, что ему здесь не нравилось. Комната дышала свежестью и какой-то глубокой радостью. Это даже шокировало, когда ты входил в нее с мыслью о смерти. Радостью веяло от цветущего дерева, источавшего тонкий, пронизывающий аромат. От гладкой полированной мебели и от этого кресла, слегка повернутого к торшеру. "Должно быть, в этом кресле сидел Вентура..." Приятный уголок, лампа под рукой, удобно расставленная мебель, не путавшаяся под ногами. Радость этого прочного счастья исходила также от ярких корешков книг на высоких этажерках по стенам комнаты и от корешков из белого картона. Она проникала сюда через окно, открытое навстречу широкой, глубинной панораме Мадрида, которую раньше Фройлан не замечал, а теперь, вглядываясь в даль, невольно выискивал горизонт на засушливой гористой кастильской местности.

Конечно, у каждого человека своя жизнь. Свой быт, свои эталоны. Но между человеком и окружающими его предметами существует тайное родство. Фройлан почувствовал, что в какой-то мере смутно понимал Вентуру по его книгам, которые хранил в ящике своего письменного стола.

Часы пробили десять. Их удары позвучали в коридоре, когда квартира, казалось, стала оживать и зашевелилась. В соседней комнате кто-то едва слышно разговаривал по телефону. Потом трубку повесили. Раздались легкие шаги за стеной: они то удалялись, то приближались, то снова удалялись и снова приближались.

"Нам пора уходить. Мы должны уступить место той женщине..."

Фройлан увидел, как мимо комнаты прошмыгнула служанка. Он встал с кресла, подошел к двери и, опершись о ее раму, выглянул в коридор. Закурил сигарету.

В соседней комнате разговаривали. Почти шепотом. Затем оттуда вышла служанка и закрыла за собой дверь.

— Я могу позвонить по телефону? Служанка замешкалась:

— Сейчас придет святой отец...

— Вы скажите, могу я воспользоваться телефоном или нет? Мне нужно позвонить домой...

Служанка убежала, потому что кто-то постучал в дверь согнутыми пальцами. Фройлан последовал за служанкой — он решил во что бы то ни стало позвонить, — но увидел шедшего ему навстречу по коридору священника. Со света он не сразу различил его темную сутану с капюшоном, откинутым на плечи, и подпоясанную шнуром. Еще один саван, надетый на живого человека.

— Вы?..

Очевидно, он очень быстро поднимался по лестнице и никак не мог отдышаться.

— Добрый день, святой отец.

Фройлан прикоснулся губами к кончикам шнура и, уступив пастырю дорогу, сказал, предположив, что он, должно быть, в курсе дел:

— Я его зять.

Францисканец вошел в комнату и слегка поклонился Эсперансе. Затем взглянул на белую фигуру в гробу и перекрестился. Тихо прочитал молитву по усопшему и осенил крестным знамением бренные останки. Эсперанса внутренне содрогнулась, когда рука священника крестила покойника. И встала на ноги, поскольку пастырь обратился к ней:

— Вы его жена?

Эсперанса заплакала. Чьи-то благостные, уверенные руки подхватили ее и усадили в кресло: она больше не сопротивлялась. Куда девались ее гордыня, желание быть отомщенной, злоба? Она плакала, уткнувшись лицом в мягкое зеленое кресло, прежде слегка повернутое к свету. Рыдала навзрыд, сотрясаясь всем телом, именно так, как Вентура когда-то желал ей выплакаться, чтобы облегчить свою душу.

"Вы его жена?" Простые, участливые слова. "Вы его жена" — жена, освященная церковью.

Ее место было здесь. Она хорошо сделала, что пришла. Эти слова облагородили ее, возвысили.

Францисканец разговаривал с Фройланом вполголоса, но так, чтобы его могла слышать сквозь свои рыдания Эсперанса:

— ...Я все равно пришел бы, даже если бы вас здесь не было. Мы условились, что мне позвонят. Я хотел сказать вам... Я был рядом с ним, когда он умер.

Эсперанса вскинула голову, сдерживая плач.

— Как все произошло? — расспрашивал Фройлан.

— Он свалился. Нелепый случай... Чего только не бывает. Стало быть, такова воля божья: чему быть, того не миновать.

Он читал на их лицах немые вопросы: "Свалился? Откуда? Каким образом?" И простодушно рассказал им, разглаживая сутану у себя на коленях:

— Он вышел на балкон, который нависает над улицей Десампарадос. То ли он слишком перегнулся и его туловище перевесило, то ли облокотился на железные перила балкона и они не выдержали, а может быть, увлек их за собой при падении... Этого мы точно не знаем.

— Но он... — начала было Эсперанса.

Но Фройлан перебил ее, тихонько вставая:

— Святой отец, нет ли здесь телефона?

— В соседней комнате, — не задумываясь, ответил пастырь и продолжал, обращаясь к Эсперансе: — Когда я пришел в пункт "Скорой помощи", он уже не мог говорить.

И увидел в покрасневших глазах Эсперансы вспышку безумного предположения.

— Он был еще в сознании. Каких-то несколько минут. Но я успел отпустить ему его грехи.

— Вам известно было... Не знаю, известно ли вам было, что Вентура жил...

Рука священника опустилась на ее кисть, и он несколько раз ласково похлопал по ней, словно хотел сказать: "Дочь моя, не будем говорить об этом".

Но Эсперанса не успокоилась:

— Отец мой, та женщина, наверное, тоже была с ним...

Пастырь утвердительно кивнул головой.

— Как же вы могли отпустить ему грехи?..

Ведь эта женщина не была его женой.

Лицо францисканца помрачнело. Он смотрел на нее в упор, внимательно, пристально. У нее вдруг промелькнула мысль: "Вентура", — потому что одно время Вентура тоже смотрел на нее так.

Наконец священник снова заговорил:

— Да, я отпустил ему грехи. Я спросил у него:"Вы каетесь во всех своих прижизненных грехах?"

Он пристально, широко раскрытыми, разумными глазами смотрел на распятие, которое я держал в руке. "Поцелуйте крест", — сказал я. И почувствовал, как этот человек, который уже не мог говорить, сделал над собой нечеловеческое усилие, чтобы прикоснуться к распятию...

А эта черствая женщина хотела навязать свою волю самому господу богу. . Он повернулся к покойнику. Когда денница еще только занималась, в печальных глазах умирающего было столько скорби, они так много хотели сказать ему. Он сделал отчаянную попытку заговорить раз, другой... прежде чем смирился. Наверное, у него была закаленная душа: он смирился с тем, что ему уже никогда не суждено будет высказать то, о чем он еще, очевидно, мог думать или чувствовал. И горячая слеза — пока еще не слеза смерти, а слеза, выжатая последним раскаянием, — навернулась ему на глаза.

— Сын мой, ты упал не по собственной воле? — спросил он его.

Конечно, то был жестокий вопрос. Умирающий смотрел на него так, как будто не понимал, как будто сознание его уже стало угасать. Священник поторопился переспросить:

— Не хотел ли ты лишить себя жизни?.. Покончить с собой?

И увидел в его глазах удивление, протест.

— Не хотел, верно?

Этот вопрос так бы и остался без ответа, но священник знал, что та женщина сказала ему правду, все время повторяя: "Нет, нет, он упал случайно. Зачем ему было это делать? Он сидел, работал..."

И священник осушил эти слезы, ласково, отечески проведя ладонью по разбитому лицу человека, который умирал в одиночестве, без той, что любила его и могла бы окружить своей нежностью; без детей, которые сразу же явились бы к его ложу.

Пастырь уже готов был рассказать все это жене. Но способна ли она была вынести правду?

Он мог бы сказать ей...

— Та женщина сама позвала меня. И ждала в дверях пункта "Скорой помощи", над которым светила красная лампочка, до боли стиснув руки.

А потом проводила меня к пострадавшему. В один миг — как мало нужно человеку, чтобы подвести итог всей своей жизни! — она поведала мне обо всем. И не стала мешать богоугодному делу. Только посмотрела мне в глаза и сказала: "Я останусь здесь". И тут же, словно маленькая девочка, давшая себе героический обет, поклялась: "Я туда больше не войду". Встала на колени в холодном, неприветливом коридоре и прижалась лицом к стене, за которой лежал ее любимый.

Она всецело отказалась от него, ибо знала величие Того, кто теперь завладевал им, и не противилась этому. Только отодвинулась в сторону, не поднимаясь с колен.

Он догадывался, какое душевное противоречие испытывает жена. И сострадал ей оттого, что не мог сказать:

— Кого ты собираешься призвать к ответу, женщина? С кем хочешь сводить счеты? С мертвым?.. С другой женщиной? Твои слова не доставят ей больших страданий, чем те, которые она уже испытывает. Любая боль, причиненная ей из-за него, принесет ей облегчение.

Он помог Пресенсии перевезти мертвое тело в санитарной машине из пункта "Скорой помощи" домой. Вместе они облачили его в саван.

— Святой отец, если бы было можно...

Ей не хотелось устраивать пышных похорон. Вентуре это никогда не нравилось.

— Это наш последний земной шаг, а мы его омрачаем, — говорил он.

С любовью — вернее сказать, с милосердием — Пресенсия покрыла цветущими ветвями застывшие, разбитые колени и нижнюю часть его ног. Она принесла все цветы, какие у нее были в столовой и в ее комнате. Оставила нетронутыми лишь те, которые свисали из кадки на гроб.

Испуганная служанка затаилась на кухне. Соседи спали, не подозревая, что в этот ранний час мертвое тело доставили домой.

Пресенсия подала пастырю чашку кофе. Потом на минутку вышла и вернулась, неся в руках тот самый, только что отутюженный носовой платок. Встала на колени и склонилась над телом. Пристально вгляделась в лицо и накрыла его. Но не прикоснулась к нему губами.

Священник сказал ей:

— Садитесь, дочь моя.

И она села в кресло, сложив руки на подоле юбки.

— Может быть, помолимся? Сейчас, наверное, он уже предстал перед богом.

Женщина содрогнулась, но не встала. Только повернула к священнику лицо с закрытыми глазами и присоединилась к тому, кого любила, чтобы вместе с ним предстать перед судом божьим.

И все рассказала, не боясь очернить себя и унизить, не снимая с себя ответственности, не взваливая тяжесть своей вины на других. Но при этом не смотрела на священника. Она разговаривала с богом захлебывающимся, срывающимся, тихим голосом, с тем богом, в которого верил Вентура.

— Дочь моя, могу ли я считать ваше признание исповедью?

Пресенсия опустилась на колени, с закрытыми глазами, бледная как мел.

Но, услышав слова, предваряющие отпущение грехов, отпрянула назад, отшатнулась. Она хотела крикнуть: "Нет!" — потому что ей вдруг показалось кощунством исповедоваться здесь.

Неужели Вентуре необходимо было умереть, чтобы она смогла покаяться? Неужели ему необходимо было разбиться насмерть для того, чтобы она могла клятвенно отречься от их совместной жизни, — "ведь прошло только несколько часов, всего несколько часов", — от той радости, которую он с ней разделял, от его великодушной нежности. В ней возроптал злобный голос: "Едва он умер, а ты уже готова каяться. Прямо перед ним, еще не остывшим как следует, собираешься откровенно отречься от того, что было всей твоей жизнью, сказать, что, если бы он жил, ты бы никогда не вернулась к прошлому. ."

Пастырь вдруг увидел, что в самую священную минуту она вскочила, собираясь сбежать, а ее угловатое лицо искажала гримаса отвращения к самой себе.

— Он желал бы этого, — сказал ей священник, указывая вверх перстом. — Самым большим счастьем для него там, где он сейчас находится, наверное, была бы возможность присутствовать при сем.

V

Вентура падал вниз, распластав руки, словно птица огромные крылья, прежде чем удариться о каменную мостовую. Этот взмах походил на взмах крыльев в тяжелом полете, словно он инстинктивно хотел предотвратить свое падение, приостановить его. А она смотрела на все это со ступени лестницы, сдавливая в руке пакет с клубникой.

Еще не прошло и пятнадцати минут с тех пор, как она заглянула в столовую, где он работал, сидя у раскрытых дверей балкона. Придвинул столик и писал. Пресенсия хорошо знала, как он любил тишину, когда работал.

Она вышла на балкон гостиной. Весна будоражила ее, заставляя волноваться. Ей было тридцать пять лет, и весна еще действовала на нее. Весна пришла в Мадрид поздно. Она медленно пропитывалась солнечным теплом, теплом ветра на этой сухой земле, которая отсюда, с балкона, виднелась, золотилась, раскрывалась где-то вдали... Ласточки еще не прилетели, потому что днем было прохладно, а по ночам стояли заморозки. Робко распускались бутоны цветов на клумбах, а почки деревьев на Пласа-де-Орьенте и в скверах улицы Байлен превращались в нежные, шелковистые листочки. Но весна проявлялась не только в тепле. Насыщенный, неподвижный весенний воздух сгущал атмосферу, давил на окружающие предметы, на горизонт. Заставлял сжиматься сердце. Пресенсия ощущала острую, чистую, беспричинную радость при виде этих рано распустившихся листочков, неба, которое нависло над городом так низко, что, казалось, вот-вот коснется его; чувствовала, как этот легкий горячий яд наполняет собой все, даже ее саму.

Ребятишки в светлой одежде катались на площади в крытой двухколесной повозке, которая весело трезвонила колокольчиками. Осел прядал ушами, отгоняя первую мошкару.

Пресенсия не находила себе места, не знала, как унять свою взбудораженную плоть и душу.

Нет, пожалуй, знала.

Она приоткрыла дверь в столовую и увидела голову — в сумеречной комнате его голова, склоненная над рукописями, еще выглядела черноволосой. И всеми фибрами своей души уловила невидимые флюиды, исходившие от этого человека, погруженного в работу.

— Вентура...

Она вся встрепенулась от счастья. Бывали такие минуты, когда стоило ей произнести его имя — и она чувствовала себя счастливой.

— Подожди...

Он едва обернулся, не глядя на нее, нетерпеливо. И скорее жестом, чем словом, дал ей понять, что она мешает. Едва уловимым отрешенным жестом. Пресенсия смутилась и быстро проговорила:

— Я пойду вниз за клубникой...

Теперь, найдя себе какое-то дело, она стала напевать. Ее нисколько не огорчил раздраженный жест Вентуры, ибо он вряд ли осознавал его.

"Он слишком много работает. . Работа уморит его..."

Она надела куртку, взяла кошелек с деньгами и, заглянув на кухню, сказала служанке:

— Я пойду вниз за клубникой.

Было прохладно. Над узкой улицей нависло всей своей тяжестью огромное небо с красноватым маревом.

— Завтра будет хорошая погода...

Сервандо поздно закрывал свою лавку. Скорее, это был ларек, по правую сторону которого стояли большие корзины с артишоками, спаржей, клубникой... Его освещала электрическая лампочка в сорок ватт, слишком тусклая для такого буйства красок. За прилавком обычно стояла жена Сервандо. С тех пор как о них что-то пронюхали в квартале, она перестала быть любезной с Пресенсией. Но Пресенсию никогда не волновало, что о них говорили. Она игнорировала сплетни с невозмутимой улыбкой.

( — Уверяю тебя, люди просто злословят. А тем, кто это болтает, не мешало бы посыпать перцу на язык. Разве ты сама не видишь?

— Все это знают. Его жена — богатая сеньора, у нее своя машина.

Сервандо смеялся.

— А я тебе говорю, она не из тех женщин, кто способен быть любовницей.)

Ему доставляло удовольствие смотреть на нее, такую маленькую, сияющую.

— Положите мне клубники.

— Сколько?

Пресенсия улыбалась, и прядка ее коротких волос покачивалась на лбу. Потом прикасалась к пакету маленькими длинными пальцами, указывая приблизительно, сколько ей положить ягод.

Запах клубники радовал ее. Весна... Весна... Вентура любил клубнику. Ему нравилось видеть, когда она появлялась и как ни в чем не бывало протягивала ему пакет, словно он никогда и не противился тому, чтобы ему что-то покупали. Клубника была еще дорогая. Она подумала: "Я так и не научилась экономить, наверное, потому, что у нас никогда не было достатка". И улыбнулась.

"Тетя Луиса сказала бы, что фрукты надо покупать в сезон". Но вряд ли она смогла бы когда-нибудь дождаться сезона...

Сервандо спросил:

— Скоро приедет мальчик?

Пресенсия прижала к сердцу пакет с клубникой.

— Как только сдаст экзамены. Скоро уже...

Ей никогда не жалко было денег, которые она отдавала Сервандо, потому что он всегда платил ей чем-нибудь взамен: воспоминанием, надеждой на скорое возвращение сына.

Вентура, очевидно, еще работал, и, чтобы ему снова не помешать, она пошла не коротким путем, сразу вверх по улице, а сделала круг.

Дошла до площади Ромалес, прогулялась по Павии, впитывая в себя пронизывающий аромат деревьев. Обшарпанные, глубокие порталы Павии... Легко поднялась по ступенькам, которые вели к улице Десампарадос, с газонами, кедрами и серебристыми тополями по правую сторону от нее. Ладонь руки, в которой она держала пакет с клубникой, согрелась. Ей нравилось возвращаться домой этим путем, преодолевать таинственный подъем, в глубине которого светил фонарь, словно сердце друга. Еще не достигнув подножия квартала, где находился их дом, она заметила Вентуру, который склонился вниз с балкона, желая разглядеть в сумерках ее силуэт. Душа Пресенсии запела от счастья, как душа невесты. Вентура...

Наверное, он осознал, что она ушла, лишь после того, как за ней закрылась дверь, и теперь вышел на балкон, чтобы увидеть, как она возвращалась, потому что ее нежные слова — для него они звучали нежно: "Я пойду вниз за клубникой" — запали ему в душу. И вот он, перегнувшись через перила балкона, смотрел вниз, держа в руке окурок сигареты.

— Зачем я задержалась? Ведь он ждет меня...

На какой-то миг Пресенсия остановилась, чтобы получше его разглядеть. Она стояла внизу на самой верхней ступеньке лестницы, а он — наверху, склонившись вниз, точно слепой. Слова, тысячу раз произнесенные ею на разные лады, мгновенно пронеслись в ее сознании: "Не перегибайся так, голова перевесит. . Будь осторожен. Балкон ветхий... С каждым днем он становится все хуже и хуже".

Она не подумала: "Стал совсем плохо видеть. Стареет", — а почувствовала щемящую нежность к еще одной его слабости.

Вентура уже увидел ее. В сгустившихся сумерках они не могли различить лиц друг друга, но улыбались вслепую. Пресенсия услышала грохот камня, что-то холодное пронеслось в воздухе, что-то жестоко рушилось. На какой-то миг ей показалось, что падает она. Крик застрял у нее в горле. Пресенсия отчаянно сжимала в руках пакет, пригвожденная к месту. Как быстро падает!..

Она обрела способность двигаться, лишь когда услышала глухой удар тела о мостовую. И побежала.

— Вентура!

На него посыпались обломки балкона.

Открылось чье-то окно. Выскочил мальчишка из таверны. И на улице, еще за минуту до этого пустынной, темной, спокойной и таинственной — улице влюбленных, — мгновенно собралась толпа народу. Некоторые женщины в ужасе прижимали ладони ко рту, пятясь назад, но не отрывая взгляда от пострадавшего; другие же, подбежав, застывали с идиотским выражением лиц. Подбородок Вентуры задрался кверху, ноги были разбиты, нос расплющен. Раны слегка кровоточили. Какой-то мужчина закричал: «"Скорую помощь"!..» А Пресенсия легла на мостовую почти вровень с Вентурой, обхватив его голову рукой, нежно поддерживая ее на своем согнутом локте. Вентура открыл глаза.

— Любимый... Любимый...

Он смотрел на нее тускнеющим, удивленным взглядом. И взгляд этот причинял ей нестерпимую боль.

— Сейчас тебе помогут. . Приедет "скорая помощь".

Она утешала его, как маленького. В глубине души она всегда относилась к нему как к маленькому ребенку. Вентура был для нее женихом и сыном, сыном и женихом, но никогда она не воспринимала его только как возлюбленного.

До нее донеслись слова зеленщика, который говорил собравшимся:

— Она только что купила у меня клубнику. .

Слова Сервандо едва доходили до нее, пока, склонившись над Вентурой, она пыталась уловить его взгляд, постепенно угасавший, терявшийся, перестававший быть осмысленным. "Кто заставил меня уйти!" Если бы она осталась дома... Звеня колокольчиком, подъехала "скорая помощь". Услышав ее трезвон, Пресенсия подумала: "Вентура умирает. ."

Нередко, когда они вместе гуляли по улицам, мимо них проносилась "скорая помощь".

Однажды, проходя по площади Испании, Пресенсия сказала ему:

— "Скорая помощь"...

Настойчивый звон колокольчика нетерпеливо требовал освободить путь. Вентура рассеянно посмотрел на машину и тут же перевел взгляд на сады дворца. Но Пресенсия не могла не заметить, что настроение у него в тот вечер уже испортилось.

"Кого-то везут. Я такая счастливая, а там, в машине, лежит человек. Хоть бы ему предстояла легкая операция. Или какая-нибудь сеньора..."

Пресенсия крепче прижалась к руке Вентуры. Прекрасно было гулять вот так, вдвоем, молча, и каким-то таинственным образом улавливать его мысли. "Сообщающиеся сосуды", — улыбнулся он, прижав ее пульс к своему.

Теперь "скорая помощь" стояла там. На углу Канонигос, так как не могла въехать на их узкую улицу. Из машины вылезли двое мужчин в белых халатах, держа в руках носилки. Толпа расступилась.

Пресенсия сказала:

— Я поеду с ним.

Вентура не чувствовал, как его поднимали, клали на носилки и покрывали голову.

— Пожалуйста, осторожнее, не толкните...

Она последовала за санитарами, которые важно кивали головами.

Соседи говорили им:

— У него вытекли мозги...

— Вы думаете, он сможет?..

Какая-то женщина крикнула, заглушая остальных:

— Какое там, эти ветхие развалюхи сыплются на каждом шагу. Всем наплевать...

Санитары шли со своей ношей, важно кивая головами. Равнодушные ко всему. Затем сунули носилки в машину.

— Аккуратнее...

И сели в нее сами. Пресенсия последовала за ними. Один из санитаров захлопнул дверцу.

Она подумала: "Черный ворон. Сколько скорби таят в себе эти машины. — И еще: — Мы будем наказаны".

Но Пресенсия вовсе не имела в виду тюрьму. Склонилась над ним. А затем, обернувшись к санитарам, сказала:

— Он все еще без сознания...

Санитары посмотрели на нее как на дурочку. Один из них вынул из-под белого халата пачку сигарет и предложил товарищу.

А колокольчик трезвонил... Трезвонил... Отсюда, от них.

На улицах машины, должно быть, замедляли ход, регулировщик поднимал вверх руку в белой перчатке и свистел, освобождая им путь, громадные автобусы сторонились, а какая-то женщина — возможно, молодая и нежная — крепче прижималась к руке своего мужа, проходя мимо.

VI

Фройлан повернул дверную ручку, заглянул в комнату и спросил:

— Можно?

Почти совсем как это сделала накануне женщина. Женщина, которую переполняло ощущение весны и которая хотела передать свои чувства мужчине. Но скорее жестом, чем словом он дал ей понять, чтобы ему не мешали: "Подожди". И там, где вчера за столом сидел мужчина, исписывая листки, теперь склонялась женщина, поглощая глазами, впитывая в себя последние слова, написанные его убористым почерком.

Она встала, словно опустилась на землю откуда-то совсем из другого мира. Сузила глаза, склонила голову и произнесла:

— Пожалуйста...

Голос у женщины был тихий, воздушный. И воздух этот, казалось, уносил с собой окончания слов.

— Я хотел бы поговорить по телефону.

Глазами она показала на аппарат, который стоял на низенькой этажерке рядом с сервантом.

— Извините...

Фройлан испытывал неловкость и старался не смотреть на нее. "Она показалась мне очень маленькой. Она ли это?"

Пресенсия снова уселась перед балконом. Но не взяла исписанные листки, а положила на них руки. Это прикосновение было ей так желанно и необходимо.

— Агата?

Имя, которого Вентура никогда не упоминал и умолчание о котором подтачивало их покой.

А теперь все было так просто. Сняли телефонную трубку и сказали: "Агата?" Только звонил не Вентура.

С ней разговаривал Фройлан, слегка облокотившись о сервант, невольно прикрыв глаза рукой... Отсюда, прямо перед ним, сквозь окно закрытых балконных дверей открывался тот же вид, что из соседней комнаты, и железные брусья-обрубки кирпичей. Обрушенный балкон завораживал его.

— Я заеду за тобой в течение получаса.

По черному шнуру телефона к трубке аппарата, стоявшего в доме — доме Вентуры, — доходил запретный голос, как ненужное благо. Кто знает, не хотелось ли когда-нибудь ее отцу попытаться снять телефонную трубку, набрать нужный номер, сказать: "Алло" — и послушать, не отзовется ли на том конце провода голос, который звучал теперь, когда он уже не мог его слышать?

Агата не хотела приходить. Об этом можно было судить по тому, как Фройлан покраснел от стыда, стал поправлять на себе узелок галстука, кусать губы, старался притворно-уверенным голосом заглушить свое недовольство, а может быть — как знать? — просто делал вид, что с ним разговаривают, тогда как в трубке царило молчание.

"А ведь ты так ее любил... Твоя дочь знает, что ты умер, и ей все равно. Прийти или нет, увидеть тебя или нет. ." Лучше было бы им ничего не сообщать, не причинять последней боли.

Кому?

"Вчера, когда я покрывала твое лицо платком, мне на какой-то миг показалось, что ты невольно принес себя в жертву. . Однажды ты сказал мне ненароком, как имел обыкновение говорить:

— Я лишь молю провидение освободить вас, когда стану тебе не нужен.

Ты не сказал "освободить" тебя, и я подумала, что ты имеешь в виду меня и сына. И спросила:

— Освободить меня? От чего?

А ты улыбался так скорбно и вместе с тем так благостно, будто на тебя снизошло умиротворение. Но я переспросила:

— Быть свободной без тебя?

Я обняла тебя за талию, прижалась к тебе. И ты сказал мне ласково, проникновенно, как умел только ты один. Эта твоя манера говорить трогала до самой глубины души.

— Хорошо, Пресенсия.

Но я знала, что ты предаешь забвению то, что хотел сказать, потому что я тебя не понимала. Да и никогда не смогла бы понять, пока ты жил, было ли это свободой или рабством...

О, да! Весь ужас в том, что теперь-то я понимаю, что ты имел в виду. . Я, которая это отрицала...

Каждая смерть является тайным знаком другому. Человек умирает для кого-то или страстно любя кого-то. Для одного жизнь кончается со смертью, для другого что-то умирает при жизни.

"Когда ты сказал: освободить вас, ты имел в виду не только нас двоих. Наверное, ты думал также о своей жене или об Агате..."

Пресенсия сжала под столом руки, впиваясь ногтями в ладони.

"Агата должна прийти. Она должна прийти сюда. Я не выйду. Я не войду в ту комнату.

Только приди, приди! Хоть разок, хоть на минутку!.."

И флюиды ее души понеслись быстрее ветра, быстрее звука... Фройлан сказал:

— Договорились, я за тобой заеду. Да, твоя мать здесь...

О чем думает та, другая мать? Ведь ее дочь, которая должна прийти сюда, родилась от того же Вентуры, который дал сына и ей, Пресенсии. Здесь, рядом, находилась женщина, зачавшая в своем чреве дочь от него...

Пресенсия встала, увидев, что Фройлан повесил трубку и снова устремил взгляд на балконное окно. Безмолвно, глазами он спрашивал: "Отсюда?", но вопрос не требовал ответа. Что-то более могущественное, чем голос или жест, исходивший от Пресенсии, удерживало его, мешая уйти.

— Вы его зять, да?

Это был ненужный, глупый вопрос, но он принес им обоим облегчение.

Фройлан заметил, что, произнося слова, она заглатывала окончания, будто в ее слабых легких недоставало воздуха, чтобы наполнить их звуком.

Черная шерстяная юбка ниспадала с ее бедер, плотный шерстяной свитер плотно облегал маленькие, едва заметные груди.

— Да.

Она вышла из-за стола и направилась к нему, открыв его взору худые ноги. "Невзрачная.

Тщедушная. Хищница..." — Фройлан едва не рассмеялся. Чушь! Ему говорили, что у них есть сын.

У этой женщины — сын?.. Понятие "мать" никак не вязалось с ее обликом. Просто не верилось, чтобы такая женщина могла родить сына и вскормить его своей грудью...

Согнутым указательным пальцем — вероятно, привычным для себя жестом — она откинула со лба волосы. Глаза у нее были узкие, глубокие, отчужденные. Неожиданно Фройлан обнаружил некое сходство между таинственной просветленностью, манерой смотреть и даже скупыми, гармоничными движениями этой женщины и книгами Вентуры. Непонятными и вместе с тем излучающими свет книгами Вентуры.

Он увидел, как она перебирала листки, на которых только что покоились ее руки, — теперь он ясно различал мелкий, убористый мужской почерк, — пока не нашла среди них потрепанный бумажник.

— Он всегда носил его с собой.

И протянула ему сложенные вдвое журнальные вырезки. "Не смотри на меня, не смотри.

Это Агата. Неужели он всегда носил эти журнальные вырезки с собой?"

Фройлан разглядывал их, взволнованный. Вот Агата в подвенечном платье, сфотографированная на заднем плане. А вот они вдвоем выходят из церкви. Он склонился к Агате и смеется. Фройлан хорошо помнил, почему тогда смеялся. (Папа достал из сундука мундир и надел его на себя. От мундира, который едва на нем сходился, пахло нафталином. Пока они во время венчания стояли коленопреклоненно на скамеечках, предназначенных для молитв, в воздухе носился крепкий, едкий запах нафталина. Агата терпела, делая вид, что ничего не замечает, потому что это был его отец. Говорят, что нафталин...) И когда они вышли из церкви, он рассмеялся, глядя на Агату.

— А вот. .

Сообщение в "АБЦ" о рождении близнецов - их дочек. Внучек... Дедушка, который никогда не слышал, чтобы его называли так, хранил эту маленькую вырезку, потому что в ней были упомянуты имена двух незнакомых девочек — его внучек. Он никогда не целовал их. Не знал, как приятно они пахнут вафлями, солью. А девочки никогда не смотрели своими прелестными, серьезными глазами на высокого, слегка сутулого человека, которому так и не суждено было с ними поиграть.

Фройлан был тронут и не скрывал этого. Он обратил опечаленный взор к этой тщедушной женщине, как будто бы мог своим волнением облегчить безмерную боль, которая переполняла все ее существо — глаза, рот, руки, голос, — словно боль эта вошла в нее, приняв человеческие очертания, сквозила в каждом ее движении, затуманивала ее глаза. Но Пресенсия не плакала. Она улыбалась ему. В каких потаенных уголках своего хилого тела находила она мужество, чтобы улыбаться? Или она улыбалась безотчетно? А потом произнесла мягко, устало, и голос, сходивший откуда-то из самых глубин ее нутра, был как бы продолжением ее души.

— Вентура рад был бы с вами познакомиться.

Фройлан, почувствовав себя виноватым за это упущение или недомыслие, ответил:

— Случилось большое горе.

Наступило молчание. Еще несколько секунд он постоял перед ней, забыв о том, что держит в руке журнальные вырезки. Но молчание не тяготило их, а сближало.

Наконец Фройлан произнес:

— Большое спасибо.

И направился к выходу, но вдруг остановился и увидел, что она по-прежнему стоит и смотрит ему вслед. Однако взгляды их не встретились.

— Прошу прощения, но если вам что-нибудь нужно...

(Ах, что ей теперь могло потребоваться! Что могло потребоваться разлученной, опустошенной женщине, лишенной той жизни, которая ее заполняла, без которой она стала сброшенной, никчемной, полой кожей!)

Пресенсия покачала головой, отказываясь от его помощи:

— Спасибо.

— Но, — настаивал Фройлан, желая как-то уточнить, выяснить, — у вас сейчас так много затрат. . Он мой... тесть, наконец.

— Ничего не надо. Все уже улажено.

Улыбка смягчала ее отказ — не высокомерный, но категорический. Фройлан хотел спросить:

— А как же теперь вы?

(В такую женщину нельзя было влюбиться: ее надо было любить, заботиться о ней.)

И вдруг она вспомнила о чем-то. О чем-то таком, что заставило ее встревожиться и быстро, быстро проговорить:

— Вам, должно быть, сказал святой отец... Он хотел предупредить вас... Мой сын приедет с одиннадцатичасовым поездом.

Слова слишком поспешно срывались с ее уст. От мучительного волнения ее худые скулы покраснели.

— Мне хотелось бы побыть с ним вдвоем, когда он приедет. Его отец...

Она замолчала, потому что голос ее сорвался. И отвернулась к исписанным листкам на столе.

— Я все устрою. Не беспокойтесь.

— Мальчик ничего не знает. .

Фройлан не спросил: "О чем?" Они вглядывались друг в друга: в глаза, в черты лица, словно не сумели еще разглядеть как следует, словно хотели лучше узнать друг друга раз и навсегда... И Фройлан увидел, как внутренняя красота может преображать человека внешне.

Прекрасная человеческая красота.

— Скажите, Вентура сказал что-нибудь?.. Она не поняла.

— Упомянул ли он свою дочь или еще...? Пресенсия прижала руку к груди.

— Я сама решила позвонить. Сочла это необходимым...

Она не посмела сказать: "Я решила, что так было бы лучше для нее. И не раздумывала.

Будто кто-то сказал мне: "Позвони ей. Она должна прийти и увидеть..." Возможно, эту мысль внушил мне Вентура, когда я была там в комнате, хотя он уже не жил. Я сняла телефонную трубку и позвонила".

Фройлан пожал ее ледяную руку. "Она не спала. Похожа на девочку. Совсем закоченела".

И направился к двери. Легонько закрыл ее за собой, точно покойник находился в этой столовой, а не там, где он на самом деле лежал.

VII

Пресенсия села и устремила взгляд на исписанные листки, которые теперь расплывались и дрожали у нее перед глазами. Мелкие буквы, затуманенные ее собственной слезой. (У тебя ученический почерк.) Нет, у него был простой, четкий почерк. Это буквы дрожали сквозь набежавшую на ресницы слезу.

"У нас будет хороший мальчик. Хороший мальчик, Вентура".

Они всегда разговаривали о будущем ребенке мысленно, молча. С тех пор как должен был родиться Асис, Вентура не упоминал больше имени Эсперансы или девочки. И тем не менее они всегда незримо присутствовали. Особенно Агата.

Пресенсия решила, что Вентура женится на ней из-за ребенка, который должен был родиться. С того дня, когда он сказал ей: "Мы поженимся, Пресенсия", она почувствовала себя ответственной за его решение. Парадоксально, но факт. Они подолгу просиживали молча, и он смотрел на нее так, словно ему неприятно было видеть ее беременной.

"Это несправедливо. Особенно теперь..."

Он не прикасался к ней, не трогал ее. "Совсем, как раньше... Будто бы ни разу не поцеловал меня, будто я никогда не принадлежала ему. ." Под вечер он провожал ее до дома, где она временно жила у подруги, разделяя с ней одну кровать, и, прежде чем расстаться у подъезда, торопливо касался губами ее волос.

— Мы с гобой поженимся.

Он произнес это серьезно, отчужденно, сидя напротив нее в той самой комнате пансиона.

(Комната напоминала ей келью. Во всяком случае, она ей такой казалась.) Первым ее побуждением было отвергнуть его предложение. Вентура пристально смотрел на нее. "Почему ты смотришь на меня так, точно решаешь какую-то проблему? Я не задача, чтобы меня решать. Так не смотрят на женщину, которая носит под своим сердцем твоего ребенка, Вентура".

Она спросила настороженно:

— Зачем?

Он стал ходить по комнате широким шагом. (Вскочил с места, словно сдерживая свой протест.

Ему было неприятно. Он считал, что мне не следовало так говорить. И все же я спросила тебя: "Зачем нам жениться? Жениться, но как? Ты сам в это не веришь, а мне безразлично. Я не смогу дать тебе ни больше, ни меньше того, что даю".)

Он ходил по комнате и курил. Комната заполнилась дымом. Пресенсия почувствовала, что сейчас потеряет сознание.

"Хоть бы он перестал ходить!"

Она хотела обернуться к нему и крикнуть: "Остановись!" Ее охватил гнев. В глазах защипало. "Мой сын..." И впервые сердце ее сжалось от боли.

Вентура остановился перед ней, спрашивая:

— Тебе действительно безразлично? Ты понимаешь, что говоришь, Пресенсия?

Он вдруг поплыл у нее перед глазами, как расплываются сейчас буквы, которые, наверное, и вызвали у нее эти воспоминания. Ей казалось, что губы его растянулись, лицо исказилось... и она потеряла сознание. Откинулась на спинку кресла, чтобы не упасть, и погрузилась во что-то мягкое, ватное. "Не хочу умирать. Что со мной? Будь что будет. Всему конец. Я умираю".

Пылкие, безрассудные слова звучали над самым ее ухом, то удаляясь, то приближаясь, то возникая, то угасая. То был голос Вентуры.

— Отойди, мне душно.

Холод на лбу. "Какое блаженство! Еще..." Постепенно, будто сквозь увеличительные стекла, перед ней вырисовывались его брови, глаза, пористые щеки, длинный нос, губы...

Мокрое полотенце давило на виски. Она улыбнулась.

"Пусть так длится подольше. Это Вентура. Пусть никогда не кончается. Я не хочу того, что было..."

Она устремила глаза вверх, уже готовая сказать: "Я не хочу выходить замуж. Ты не веришь этому, а мне безразлично..."

Но он выглядел таким обеспокоенным, любящим, таким встревоженным, что она не стала произносить слов, которые могли бы их снова разлучить. Едва уловимое, сдержанное прикосновение его пальцев к подбородку.

— Я хочу, чтобы ты стала моей женой, малышка. Это единственное, что я могу тебе дать, — сказал он.

Она не хотела лишать его возможности как-то утешить ее. (Он уже столько дал ей...

Благодаря ему она раскрыла для себя новый мир, целую жизнь. Благодаря ему познала радость сотворения чего-то нераздельного с ней, всепоглощающего, торжественного, ликующего, сладострастного и целомудренного. Он сделал ее жизнь чище и лучше.)

"Но разве обстоятельства не принуждают тебя?" Накануне он узнал о том, что ее выгнали из дома.

Он проводил ее, как обычно, и они расстались на углу улицы Йесерос. Ей бы не хотелось, чтобы он провожал ее до самого подъезда. Когда она свернула на улицу Дон-Педро... Тоска и стыд охватили ее при мысли о том, что придется обратиться за помощью к Валье, поскольку в глубине души презирала приятельницу за сомнительный образ жизни, который та вела, и откровенно рассказать обо всем. Валье снимала комнату на улице Дон-Педро и была единственной, кому Пресенсия могла довериться, хотя та слишком беззаботно и ложно истолковала ее признание.

"Дорогая, сегодня я помогу тебе, а завтра — ты мне. Пока мы с тобой подыщем что-нибудь другое, скажу, что ты моя сестра". Но Пресенсия всем своим существом противилась этому.

Она не могла уснуть: тело ее было напряжено, сердце переполнено до краев. Тяжелое дыхание спящей рядом подруги вызывало у нее тошноту. Кровать была слишком узкой для двоих, но и за это приходилось благодарить.

— Я чудненько выспалась. Ты такая маленькая, что почти не занимаешь места.

Пресенсия сжималась в комок, отодвигалась на самый край матраца и не шевелилась. "Я здесь ради тебя. Я такая ради тебя". Так она доказывала свою любовь к нему.

"Я буду спать здесь ради него..." И она вся переполнялась нежностью.

От тела Валье исходил терпкий запах духов. Пресенсию мутило. "Она добра ко мне. Нельзя ее осуждать". Она откидывала дешевое одеяло. "О господи, сейчас меня стошнит! Лучше думать о чем-нибудь другом. Вентура..."

О нем она никогда не переставала думать.

В тот момент, когда Пресенсия должна была свернуть на улицу Дон-Педро, кто-то подхватил ее под руку, и, еще не обернувшись, она уже знала, что это он.

— Куда идешь?

Он улыбался, довольный, но выражение его лица сразу изменилось, едва он заметил, что она чем-то очень расстроена.

— Что с тобой, Пресенсия?

— Ничего особенного. Рано или поздно это должно было произойти. Я с детства им мешала...

Он побледнел. Иногда у него бывал такой побитый, виноватый вид. "Я не хочу больше видеть его таким. Такое выражение ему не свойственно".

— Не будь этого повода, нашелся бы другой.

Они ухватились за него, потому что им было выгодно. Дядя заметил, что я беременна, а я не стала, не сочла нужным отрицать. Я много раз слышала, как они говорили о подобных случаях, не придавая им никакого значения!

После смерти матери, оставшись круглой сиротой, она переехала жить к тете с дядей.

— С детства они не выносили меня. Возвращаясь из школы, я помогала тете Луисе по хозяйству. У нее были только сыновья. Откуда столько жестокости у детей? За столом в присутствии родителей они попрекали меня куском хлеба. "Ты живешь здесь из милости".

Однажды услышав где-то эту фразу, они повторяли ее без конца.

Но мне было одиннадцать лет, и их слова не трогали меня, потому что мне нравилось жить у них в доме. Когда была жива мама, у нас было очень грустно. Она долго болела, и я только и слышала ее страдальческий голос: "Пресенсия!" У меня не оставалось времени ни поиграть, ни погулять или хотя бы побыть одной. Я корила себя за то, что так нетерпелива, и сама придумывала наказание: читать лишний час вслух. Когда дядя сказал: "Будешь жить с нами", я обрадовалась.

Нередко они приглашали меня к обеду. За столом, где я сидела рядом с кузенами, царило шумное веселье, и тетя смотрела на все сквозь пальцы...

Я переехала жить туда, испытывая к ним самые нежные чувства.

Девочкой Пресенсия никогда не предавалась печали и плохому настроению. Мать ее качала головой, откинувшись на подушки:

— Не понимаю, откуда у тебя берется хорошее настроение, чтобы все время смеяться и петь.

Разве ты не видишь, в каком мы положении и какая жизнь тебя ждет? Скорее, ты должна была бы впадать в уныние. Часто я сама не знаю, чего бы хотела тебе пожелать... Если бы я только могла...

Пресенсия возвращалась с улицы раскрасневшаяся от холода, глаза ее светились восторгом.

Она придумала для себя маленькую уловку: говорила, что ходит по утрам к мессе.

— Ты куда собралась в такую рань, дочка?

— К мессе, мама.

— Хорошо, доченька, помолись за меня. Однажды она сказала Пресенсии:

— Если бы я знала, что ты уйдешь в монастырь, я умерла бы спокойно.

(Жить с Вентурой было все равно что жить в монастыре. Длинном монастыре со стройными аркадами и символами, в тиши, рядом со скромным садом. И глубоким колодцем, в котором всегда была студеная вода, даже летом. Для любви оставался полдень.)

Пресенсия забегала в церковь лишь на минутку, для очистки совести, чтобы потом не приходилось прятать глаз от матери, отвечая на расспросы. И тут же уходила оттуда, распоряжаясь по своему усмотрению временем, положенным на мессы. Всю жизнь ей нравилось бродить на рассвете по городу, разглядывать улицы и дома, такие первозданные без шумной толпы и рокота моторов. В эти ранние часы все казалось ей прекрасным, скромным, наполненным колдовского очарования. Тогда она еще не знала, что в эти часы люди не только предаются порокам, убивают, вступают в грязное сожительство, но и отправляются в дальние путешествия, рождаются, умирают или просто спят, а может быть, уже просыпаются. И все они ждут, сами того не подозревая, какого-то чуда от нового дня, от предстоящих им часов жизни.

Она едва сдерживала себя, чтобы не запеть, пока поднималась по лестнице. Жизнь прекрасна!

"Разве ты не видишь, в каком мы положении? Какая жизнь тебя ждет!.."

Какая жизнь ждет меня!

Она останавливалась на мгновенье, чтобы вдохнуть воздух полной грудью, прежде чем войти в квартиру.

Квартиру, насквозь пропахшую потом и лекарствами, где долго лежала ее больная мать.

Пресенсия приходила в отчаяние, думая о том, что, возможно, из жизни ее что-то ускользает, и стремилась опередить события и ничего не упустить.

— Да, жизнь прекрасна.

Жизнь вселяла в нее силы. Становилось легче понять больную мать, лишенную этого великого импульса, заботиться о ней, причесывать ее длинные волосы, менять ночные рубашки.

"Жизнь хороша и прекрасна. Как утренняя заря. Как завтрашний день..."

Когда у Пресенсии умерла мать, дядя забрал девочку к себе в дом и первым делом подверг ее медицинскому осмотру за ширмой в полутемной комнате при мягком красноватом освещении настольной лампы. По оголенному телу девочки пробегали мурашки.

Дядины руки в полумраке — очки его сверкали — скользили по ее телу, поворачивая во все стороны. Ладони у него были жесткими и шершавыми. Тетя Луиса стояла тут же с детской одеждой в руках и с любопытством наблюдала за этой процедурой.

— Ребра торчат. Девочка, наверное, болезненная. Сердце... В чем только у тебя душа держится, Пресенсия...

Наконец дядя включил свет и, ко всеобщему удивлению, заявил:

— Абсолютно здорова. Только немножко отстает в развитии.

Недовольство проявилось во время экзаменов. Двоюродные братья находились на полупансионе в привилегированных коллежах и провалились на экзаменах. Она же училась в обыкновенной школе со средним образованием и благополучно перешла в следующий класс.

Непонятно было, каким образом ей это удалось, поскольку, откровенно говоря, она почти не занималась: не могла сосредоточиться на уроках, витала где-то в облаках.

Один из кузенов был ее ровесником. И тетя Луиса, поджав губы, заявила:

— Ну что ж, раз ты такая умная, будешь повторять с ним уроки летом.

К счастью, униженный брат отказался от ее помощи, и Пресенсия смогла побродить по улицам. Постоять на мосту, заглядывая с него вниз. У нее было много школьных подруг, которые любили ее. Иногда Пресенсию удивляла такая любовь, особенно со стороны тех, от кого меньше всего ее ждала.

— Пресенсия, где ты пропадала? — спрашивали они.

А когда она отмахивалась от них решительным, энергичным жестом, смеялись:

— С кем воюешь?

Но она не воевала. Она шла навстречу чему-то, самая маленькая из них, но самая неутомимая и настойчивая. Она не могла сказать, о чем думала. Ее мысли были подобны вспышкам молний.

Летом, когда они ходили к Мансанаресу, она не обращала внимания на солнце. Другие девочки повязывали голову косынками. Некоторые прятались от него, но Пресенсии нравилось, если выгорали ее волосы.

— Тебе не напечет?

Она останавливалась и переводила дыхание. "Где-то существует чудо, способное заполнить меня без остатка так, чтобы я лопнула от счастья. Что-то со мной произойдет. Что-то необыкновенное".

Иногда она шла гулять одна, но вряд ли могла бы объяснить, где была и что делала. Она ходила от одной улицы к другой, плутала в них, бродила, бродила...

"А ну-ка, заглянем сюда".

А вдруг кто-нибудь вынырнет ей навстречу из темного закоулка, из-за поворота этой извилистой улицы, из глубины бездонного прохладного подъезда?

"Еще пройду немного и вернусь".

Но она все шла и шла до полного изнеможения. И замечала усталость, лишь возвратившись домой.

Дома редко спрашивали, где она пропадала. А если бы и спросили, она непременно бы солгала, так как готова была защищать свое дикое одиночество, независимость, стремление познавать и знакомиться с новыми людьми. Но никого не интересовало, где она бывала и чем занималась. Тетя Луиса не спрашивала ее: "Ты идешь к мессе, девочка?", потому что ни сама, ни ее муж не посещали церкви. В первое воскресенье после того, как она у них поселилась, тетя Луиса, увидев в коридоре Пресенсию, снимавшую с себя мантилью, виновато сказала:

— Твой дядя всю неделю работает без устали. Воскресенье — единственный день, когда он может отоспаться... А я не встаю рано, чтобы его не разбудить... Долг превыше набожности.

И Пресенсия, для которой бог являлся понятием абстрактным и которая ходила в церковь бездумно, не по своей воле, обрадовалась, что ей больше не придется хитрить.

Она ускользала из дома. Догадавшись, что тетя Луиса давно уже сожалеет о своем опрометчивом решении взять ее к себе: "Как-никак девочка. Поможет по хозяйству", она избавляла ее от своего присутствия. Соседи видели, как она уходила с самого утра в школу, зажав под мышкой портфель, всегда приветливо отвечая, если с ней здоровались или улыбались ей, проходя мимо. "Бедная девочка. Без матери. Как бродячая собачонка..."

Словно уличная собачонка, она брала след, не замечая, куда он ведет, и шла вслепую, сторонясь тех, кто мог сбить ее с пути, предначертанного судьбой.

Позже Вентура говорил: "Родство душ. Более того, тайное родство. Мы с тобой не могли не встретиться. Мы шли навстречу друг другу окольными путями, улицами, вопреки людям, годам, жизни, ведомые верным инстинктом или силой нашего духа, пока не встретились".

Тетя Луиса удивилась:

— Факультет философии и словесности? Почему всех тянет туда? Что он дает? Почти ничего.

Гораздо лучше институты, где изучают коммерцию или фармакологию.

Когда Пресенсия переступила порог университета, ничто не подсказывало ей, что она уже близка к своей цели. (Тепло. Тепло. Горячо.) Сама того не понимая, она выбрала факультет философии и словесности потому, что испытывала отвращение к коммерции и фармакологии, и потому, что ей понравилось старинное здание университета, ветхое, даже обшарпанное, исхоженное множеством поколений студентов. Сидя в аудитории, слушая первую лекцию вводного курса — ее читал профессор, — Пресенсия рассеянно оглядывала стены, окна, украдкой посматривала на своих будущих сокурсников. Профессор говорил понятно, спокойно, проникновенно:

— Это не будет лекцией в вашем понимании, когда я преподаю, а вы слушаете. Я ничему не смогу научить вас, если не найду в вас отклика. Я буду рассуждать вслух, а вы — следить за ходом моих мыслей. Вы — источник знаний.

Пресенсия уже не отвлекалась, не погружалась в свои мысли. Ее вниманием завладели слова, а не тон профессора.

— Я не буду заставлять вас заниматься, читать вам нравоучения. Вы будете посещать мои лекции, только если сами того пожелаете: мы станем вести с вами беседы, вместе размышлять. И хотя говорить буду я, это будет диалог между вашими немыми вопросами — о смысле жизни, о сомнениях, о культуре — и моими рассуждениями. Профессор только направляет, наводит на мысль, чтобы вы сами сделали выводы...

У нее вдруг возникло такое ощущение, точно она резко столкнулась сама с собой. Словно вылупилась из собственной скорлупы. И ей, наконец, уже не надо больше прятаться. (Она хотела чего-то нового, необычного, свежего, ибо то, что она знала до сих пор, уже устарело, отжило, перекипело и обмякло, став ненужным.) Возможно, необычными были не слова, а голос, далекий и вместе с тем близкий, оседавший в ее непорочном сознании капля по капле, словно воск.

"Пре-сен-си-я-ус-по-кой-ся".

Так она познакомилась с Вентурой.

Некоторые девушки были влюблены в профессора. И пристыжено признавались в этом друг другу, ничего от него не ожидая. Все до одной посещали лекции и караулили его у входа в университет, чтобы потом пройти с ним по коридорам до аудитории. Среди них были и юноши.

Профессора словесности окружал ореол восторга. Пресенсия, в отличие от других, дожидалась в аудитории и вставала, когда он входил. Просто и скромно. А Вентура шел мимо, не замечая ее, улыбаясь своей отрешенной улыбкой. Один из юношей приносил профессорский портфель, клал его на стол, и лекция начиналась. Вентура говорил неторопливо, не повышая тона и так доверительно, что с первой же минуты всех завораживал. Каждому казалось, что профессор обращается именно к нему. Свою речь он сопровождал ритмичными ударами сплетенных пальцев о край стола. И хотя смотрел на всех, не видел никого. Он не был ни категоричен, ни резок, ни деспотичен. Создавалось впечатление, будто он рассуждает сам с собой. Глаза его были устремлены куда-то вдаль, минуя студентов, или же смотрели на них вопрошающе.

Первая же лекция стала для Пресенсии настоящим откровением: "Жизнь, страдания, даже смерть — все заслуживает внимания. Все имеет свой смысл, все зависит от нас, мы все можем преобразить. Существует чистая любовь, которая все преображает — это искусство. Существуют математические законы. Мне не нравится математика в ее чистом виде: она слишком ослепительна и холодна. Иное дело, когда она применена к жизни. Она становится понятной мне: осмысляет, делает соразмерной и гармоничной нашу жизнь".

Он показался ей печальным и удивительно просветленным.

— Профессор женат на очень красивой и богатой женщине. Но она от него ушла.

Студентки разузнавали о нем. Им хотелось знать буквально все, чтобы проявить свою заботу. Сведения поступали отовсюду. Пресенсия подумала тогда: "Бедняжка" — и захотела подружиться с ним. Но когда спустя два дня снова увидела на лекции одухотворенное, отрешенное лицо профессора, то поняла, что жалеть надо не его, а себя: "Бедная я..." (Господи, вот это человек!

Какой человек!)

Маленькая, скрытая за студентом, который был выше ее ростом, она слушала лекцию, подавшись всем телом вперед, вытянув подбородок. (То было непостижимое наслаждение, заставлявшее ее трепетать, словно тонкое острие натянутого лезвия. Она так бы и испытывала его всю жизнь, как это было еще только вчера, когда, поднимаясь по ступеням уличной лестницы с пакетом клубники в руке, будто несла ему в дар алые сердца, увидела его, склоненного к ней над перилами балкона.)

"Дух превалирует над плотью, которая служит ему лишь форшлагом". То была святая истина. Ее любовь воплощалась в таких мелочах, которые не имели ничего общего с любовью и тем не менее были сущим наслаждением. Верой неофита, который погружает свои ноги в чистейшие воды Иордана и чувствует, как на него нисходит просветление, ниспосланное ему богом безвозмездно. Она слушала его лекции, и в ней зарождалась любовь, которая сначала лишь угадывалась, кристаллизовалась. "Я пришла к этому выводу путем дедукции. Никогда не думала об этом, но уже чувствовала..."

Любить его — значило дышать с ним одним воздухом, иметь рядом, как друга. Обладать возможностью сказать: "Вентура" и знать, что он повернет к тебе голову. Бродить не одной, как раньше, задыхаясь от быстрой ходьбы, а вдвоем, молча, нога в ногу, оставляя позади улицу за улицей. А потом вдруг останавливаться, слегка прижавшись плечом друг к другу, как будто бы они были одни — совершенно одни в этом просторном, прекрасном мире. Должно быть, он тоже чувствовал это волнующее уединение, несмотря на многочисленных прохожих, на долетавшие из таверн шум и громкие женские голоса из подъездов и открытых окон... Вдвоем, никого не замечая вокруг, в водовороте пешеходов, они прокладывали себе путь в метро. Она жаждала уединения, как август жаждет дождя: хотя бы крошечного, малюсенького островка, чтобы чувствовать себя отгороженной от всех, опоясанной вокруг, который помог бы ей сохранить их одиночество, не дать ему разрастись куда-то вдаль, ввысь, вширь. Его же одиночество — он сам так говорил — было обращено к людям, всецело предназначалось им. Он всегда реагировал на любой человеческий вздох, взрыв смеха, искаженные ужасом или страданием лица, бездумную веселость. Улавливал биение пульса несчастных, обезумевших людей, толпами устремлявшихся на корриду и смотревших сквозь окна вагонов в тоннель точно так же, как смотрели своими влажными глазами бычки, тыкаясь в решетки вагонов толстыми губами, которых развозили по железным дорогам всего мира, и понимал, что каждый из них погружается в своеобразную тайную нирвану, так необходимую им для того, чтобы жить дальше, чтобы сохранить силы и нести свою тяжкую ношу до конца.

Они выходили из метро на площадь Оперы. Но, пока они шли по коридорам, отделанным кафелем, мимо контролеров, которые прокалывали билеты, дающие право на этот мрачный, грохочущий проезд, она не переставала думать: "Сейчас. Сейчас". И когда поднималась наверх по лестнице, видела над собой небо и небольшую площадь с кипарисами, на которой спиной к ней возвышалась статуя пышнобедрой Исабеллы II, придерживающей рукой бронзовый шлейф, облегченно вздыхала, словно вырывалась на свободу из заточения. "Вентура". И прижималась к нему. А он смотрел на нее рассеянными, невинными глазами, как смотрел всегда, в любое время дня и ночи. Он ни разу не спросил ее: "Ты боишься ездить в метро?" — ибо знал, что дело было совсем не в том. А может быть, она действительно боялась, но не этих поездок в темных тоннелях.

Или же боялась именно этих поездок в темных тоннелях, а не мощного электричества, на милость которого они отдавались и которое в любую минуту могло отключиться или сыграть с ними злую шутку, устроив столкновение... Да, пожалуй, она боялась и поездок в темных тоннелях, и мощного электричества, и всего того, что было чуждо человеческому. Но пуще всего она боялась самих людей в метро и на его перронах. Ей всегда казалось, что разыгрывается какое-то представление: лампочки, рекламы, афиши... (Кому они здесь нужны?) Мужчины, державшие в руке судки с едой или набитый портфель, девушки и женщины, от которых пахло духами вперемешку с потом... Ее пугало, что однажды она окажется в этих человеческих сетях и взгляд ее потухнет, станет таким же печальным, завистливым, как у них, в глазах появится молчаливый укор и осуждение, а рот, не знающий улыбки, скорбно обвиснет. Больше всего Пресенсию огорчало отсутствие радости у людей: они задубели, зачерствели от страданий. Однажды она услышала, как некий толстяк — с виду очень веселый — напевал что-то, хитро поглядывая на остальных. А другой спросил у него:

— Хорошее настроение, да?

— А что прикажете делать? — ответил ему толстяк.

Что прикажете делать! Значит, он пел не потому, что у него было хорошее настроение, как это делала она, когда пела, а чтобы скрыть свое отвращение к опостылевшей ему, презренной жизни, тем самым выражая свое недовольство.

Вентура сказал:

— Дело не в том, что они становятся лучше или хуже, чем раньше, Пресенсия, а в том, что они научились чему-то ужасному, разлагающему и губительному: нетерпимости и честолюбию.

Если бы каждый человек относился терпимее к своей судьбе — будь она суетной или тяжкой, посредственной или незаурядной (а ведь незаурядная судьба требует большого мужества), — то, вероятно, ему легче было бы переносить суету, тяготы или посредственность. Возможно, он сумел бы даже увидеть во всем этом некое величие. Но люди совершенно утратили чувство меры, самообладание, гармоничность и умение трезво оценить себя. "Все могут достичь всего".Так им говорили, и в это они верят. Они разрушили радость. Он был прав.

— Твоя судьба, с объективной точки зрения, не благоволила к тебе и не осыпала своими щедротами... Однако ты вся пронизана радостью. Разве я не говорил тебе этого? Ты была счастливой девушкой, любила бродить по улицам. Слушая твои воспоминания, я испытывал волнение. Я уверен, что ты никогда не говорила: "У меня нет игрушек, у меня нет нарядов, у меня нет денег". И, когда познакомилась со мной, не подумала: "Он составит мне хорошую, счастливую партию". Не сказала: "Мы никогда не будем богатыми или важными.

Он не сможет доставить мне — если я стану его навсегда — маленьких удовольствий, к которым так стремятся другие женщины". Нашим богатством будет солнце Куэсты-де-ла-Вега, свежий воздух и великодушная улица, щедрая для всех — богатых и бедных, взрослых и детей. И мы будем ходить по улицам, вздымая пыль летом, меся снег зимой. Ты всегда умела находить безмерную радость в таких прогулках, шагая с непокрытой головой на свежем воздухе.

Пресенсию, как всегда, растрогали его слова до самой глубины души, до самого сердца.

— Ты не стремишься к богатству. Оно тебя не привлекает. Тебе ничего не надо.

(Я стремлюсь к тебе. Ты привлекаешь меня. Ты мне нужен.)

Он обнял ее за плечи и притянул к себе, а она, откинув со лба непослушную прядь волос, сказала так тихо, что ему пришлось нагнуться, чтобы расслышать ее слова.

— Ни одна женщина в мире не обладает тем, чем обладаю я. Это счастье... Лучшего дара бог не мог преподнести мне.

Вентура постепенно расслабил свое объятие, отстранился от нее. (И вдруг, разобщенные, в темноте, они почувствовали себя еще более одинокими, чем раньше, потому что она подкрепила свое счастье словом "бог".)

Теперь, сидя перед исписанными листками, которые лежали на столе у разрушенного балкона, хранившего последнее прикосновение его руки, Пресенсия пришла к убеждению, что этим высочайшим счастьем обладала только она одна. И не надо было подкреплять его словом "бог", достаточно было бы произнести простое человеческое имя, легкое и сверкающее, как драгоценность, — имя девушки, девочки: Агата.

VII (Продолжение)

Она хорошо помнила тот день, когда прочла в журнале сообщение — то самое, которое только что передала Фройлану. Кровь ударила ей в лицо, хотя дома никого не было. Первым ее неистовым порывом было стремление защитить себя, утаить это. Но каким образом?.. Однако, когда он пришел из университета и в коридоре послышались его усталые шаги, она устыдилась себя и протянула ему журналы, как делала каждый день, всеми силами стараясь, чтобы он не заметил, как она изменилась в лице. И напряженно застыла, выжидая, пока он откроет нужную страницу. "Вот она". Вентура не стал ее переворачивать, а, держа прямо так, раскрытой, встал, прижав ее к груди, и ушел в гостиную. Один. Оставил ее сидеть у стола, а сам отправился в другую комнату, чтобы там, в одиночестве, прочесть сообщение о свадьбе своей дочери.

Охваченный щемящей тоской, которая была еще острее оттого, что он ни с кем не делился своим горем, все переживая в себе...(Милый, позволь мне побыть с тобой, пока ты читаешь. Давай вместе поговорим о ней.) Но она ничего не сказала, а ждала, сидя за столом, и натянуто улыбалась.

Наконец через какое-то время, все так же сидя, спросила:

— Ты будешь обедать, Вентура?

И машинально откинула со лба прядь волос.

Месяц спустя Пресенсия обнаружила на нижних полках книжного шкафа два номера журнального обозрения. И сразу догадалась. Быстро перелистала их и убедилась, что не хватает двух страниц. Ее охватила нежность к нему: "Словно маленький. Спустился вниз к киоску за журналами, в которых были помещены фотографии дочери. О чем он думал? И ничего не сказал мне. А потом, наверное, всю ночь ворочался в кровати, стоявшей рядом с моей, и боялся, как бы я чего-нибудь не заметила... В его одиночестве есть зона, в которую мне не дано проникнуть. Не потому, что я не хочу этого, а потому, что она запретна".

И Пресенсия совершила поступок, который никак не вязался с ее представлениями о морали. Долго сопротивлялась, но все же совершила: достала пиджак мужа, чтобы почистить, и осмотрела карманы, пока он спал. Ею руководило не простое любопытство, она хотела взглянуть на фотографии, чтобы пережить те же чувства, которые пережил Вентура. Слезы затуманили ей глаза, дыхание стало прерывистым, клокочущим, словно в груди у нее рычал дикий зверь. Ей казалось, что Вентура должен был бы непременно услышать это рычание из своей комнаты. Она не могла сказать, о чем думала, что с ней происходило, только с ней происходило что-то нехорошее. На душе оставался неприятный осадок. (Оказывается, она могла быть плохой, злой. Ей неприятно было об этом узнать.)

В бумажнике Вентуры хранились журнальные вырезки с фотографиями дочери: она смеется, слегка закусив нижнюю губу, очевидно, чтобы сдержать смех перед объективом фотоаппарата, жизнерадостная, молодая, вызывающе счастливая, пышущая здоровьем. "Не похожа на него. Ничего общего с ним..." В ней пробудилось жестокое, злобное чувство от того, что дочь его так красива и он, вероятно, получал наслаждение, любуясь ею. "Мой сын..." Беззаботный смех девушки ранил ей сердце. Ее сын не был красивым. Отнюдь. Слезы слепили ее. "Легкомысленная, надменная, избалованная девушка, не знавшая настоящей жизни и лишений. Глупая". Она встречала подобных ей в университете: эти девушки считали, что им все дозволено... (Надо быть объективной. Надо попытаться быть объективной.) Она пошла к себе в комнату и на ощупь достала из столика фотографию сына.

А Вентура тем временем спал и не догадывался, что здесь, рядом с ним, страдала она. И что в ее одиночестве тоже была своя запретная зона.

Слезы капали на невинное, трогательное лицо мальчика. "Какая же я дурочка! Что со мной случилось? Я словно обезумела". Она смотрела на фотографию Асиса и постепенно успокаивалась. Да, ее сын был похож на Вентуру. Не чертами лица — у него были ее глаза и губы, — а какой-то внутренней беззащитностью, отражавшейся на его лице. "Пусть лучше походит на него внутренне, чем внешне".

Но с того дня, когда Вентура во время их прогулок прижимал ее руку к своей груди или обнимал ее дома, она думала: "Там Агата". И прижималась лбом к карману или слегка прикасалась к нему локтем. Едва уловимо, тайно присваивая себе его одиночество.

Их с Вентурой должна была разделить стена, за которой он лежал мертвый, чтобы она пришла к окончательному выводу: "Он никогда не был счастлив до конца. Но, во всяком случае, постарался сделать все, чтобы хотя бы спасти ее судьбу".

Для нее он был самой жизнью, она же ему была нужна, во многих отношениях он просто не смог бы обойтись без нее, но жил и умер он с великой печалью в сердце: тоской по дочери.

— Разве она не отпускает ее к тебе время от времени? — спрашивала Пресенсия в самом начале их доверительных отношений.

Вентура начинал расхаживать по комнате.

— Несколько раз я ходил к коллежу и дожидался ее у дверей. Я смотрел, как девочки выскакивали оттуда, словно зверьки, выпущенные на свободу, и при появлении каждой из них думал: "Вот она". Но Агата не выходила, и тогда я спросил о ней. "Она больше не посещает этот коллеж", — ответили мне. Тогда я отправился туда, где она брала уроки танца, и снова стал ждать ее у входа...

Вентура улыбнулся восторженной, печальной улыбкой тому образу, которого она не видела, но который ему вспомнился:

— Агата занималась балетом. Она очень грациозна... Каждое ее движение, манера говорить исполнены грации. Она очень гармоничная, очень подвижная девочка... Я подумал, что ее перевели в какую-нибудь другую школу, и позвонил Эсперансе. "Я хочу видеть девочку". Мне это было необходимо.

Он курил отрывисто, глубоко затягиваясь дымом.

— Агату увезли за город в какой-то интернат. Эсперанса не захотела сказать мне, в какой именно. "Я найду ее, где бы она ни была". Но Эсперанса воспротивилась: "Упаси тебя бог, слышишь? Чего ты хочешь добиться? Разбить ей сердце?.. Я сказала, что ты умер".

— Какая злая женщина!

— Нет, по-своему она была права, но чересчур прямолинейна. Я тоже пытался стать таким. И действительно убедил себя в том, что для девочки так будет лучше. Я говорил себе: не надо ее раздваивать, разрывать на части. Она научится хитрить. Научится умалчивать... Я знал, что мог настоять на том, чтобы мне позволили видеться с девочкой. Нет такого закона, чтобы запретить мне это. Но тогда мне пришлось бы отступиться от своих принципов, вернуться к тому, от чего я стремился избавиться, когда мы расставались, — и пострадал бы не я, не она, а наша дочь... Агата больше любила меня до тех пор, пока Эсперанса это позволяла. Но подспудно каждый из нас знал, как-то само собой, спонтанно, что девочка должна была остаться с матерью.

Пока они ждали Асиса, Вентура ни разу не обмолвился о том, что хотел бы иметь девочку, похожую на его дочь. Они почти не говорили между собой о ребенке, который должен был у них родиться. Тогда Пресенсия не обратила внимания на это, потому что существо, которое она носила под сердцем, заполняло ее одиночество. В те месяцы она ушла в себя, затаилась. И ничего не говорила Вентуре до тех пор, пока он не встретил ее однажды, к своему удивлению, на улице Дон-Педро.

— Пойми, дело вовсе не в этом, они просто искали подходящего случая. Тетя с дядей никогда не придавали значения подобным вещам, но им надо было за что-то уцепиться. Ты не беспокойся.

С той самой минуты, как Вентура узнал об этом, он перестал ее трогать и целовать. С той самой минуты, как решил: "Мы поженимся", Вентура отдалился от нее. "Он сам не сознает этого.

Но он — верующий, и ему это отвратительно. Он поступает так ради ребенка. И я с ним согласна.

Мне не нужны никакие письменные заверения, письменные свидетельства... Я и так принадлежу ему. Если когда-нибудь женщина принадлежала всем своим существом мужчине — а такое могло случиться только раз, всего лишь раз, — то ею могла быть лишь я, Вентура... Ты всецело владеешь мной. Сначала ты завладел самым главным: моей волей и моим разумом. Ты взял их под свою неусыпную опеку. Иначе не скажешь, потому что, опекая, ты оставил их неприкосновенными. О, господи, ради всего святого..."

Нет, она не имела права взывать к господу богу.

Но как только у Пресенсии родился сын, она снова раскрылась навстречу мужу и стала тянуться к нему. Вот тогда-то она и обнаружила, — впрочем, возможно, замечала и раньше, но не придавала этому значения, — неприязнь к себе со стороны соседей. Сначала, встречая их на лестнице, они проявляли любопытство: "Молодожены". Но, вероятно, соседкам не понравилось ее пренебрежение к их заботе: "Если вам вдруг что-нибудь понадобится, сами понимаете... Если у вас ночью начнутся схватки... Я вырастила семерых..."

Потом они удивились тому, что их никто не навещает, даже родные, хотя она была в положении.

Улица Калатравас находится в пятистах метрах от улицы Десампарадос. Кто-то разузнал правду, и вслед ей понесся шепоток, сначала настороженный и удивленный. Пожалуй, более всего их раздражал ее скромный девичий вид. "Словно невинный агнец..." С Вентурой же они вели себя совсем иначе. Были любезны, разговаривали, встречая на лестнице. Он сам говорил об этом Пресенсии, но она не обижалась. А лишь улыбалась про себя: "С ним разговаривают, а со мной — нет". Как будто бы она была каким-то чудовищем, силой пленившим его.

О прежней жизни Пресенсии пошли сплетни по всему кварталу: "Всегда бродила по улицам, одна, всех сторонилась. Ее тетя с дядей, замечательные люди, заботились о ней как о родной дочери, и вот чем она им отплатила. Никогда не ходила с тетей за покупками, не помогала по хозяйству".

Впрочем, на этом последнем они не настаивали, поскольку видели, как Пресенсия не раз спускалась вниз к овощной лавке с сеткой в руке, откидывая назад свои густые короткие волосы, счастливая, точно шла покупать не зелень и фрукты, а частицу солнечной, влажной земли, на которой они произрастали.

"Конечно, женщина может иметь мужчину, это ее дело... Но отбивать его у жены и дочери...

Видать, у нее холодное сердце".

С их точки зрения, Пресенсия неразумно тратила деньги на покупки, потому что предпочитала купить первые сочные груши — три громадные, овальные, наполненные соком до самой сердцевины, — а не какие-то скороспелки, которых на килограмм выходило гораздо больше.

"Еще бы, деньги ведь зарабатывает не она, а он... Бедняга..."

Зеленщику с первого же дня пришлась по душе эта миниатюрная, всегда приветливая женщина. Ее улыбка не походила на улыбку зрелой женщины; она как бы раскрывалась навстречу утру, дню, всему миру. То была неосознанная улыбка счастливой девушки... "Хоть бы она как-то прятала ее", — думал зеленщик, догадываясь, что женщины не могут простить Пресенсии именно этого непонятного счастья с женатым мужчиной, который намного старше ее, солиднее — ему говорили, что он написал много книг, — и нравится женщинам. (Сервандо не понимал, почему он им нравился. Смотреть не на что: некрасивый, пожилой, высокий, ходит согнувшись, сутулый, костлявый, с большими угловатыми залысинами на лбу. И даже считал, что тот в подметки не годится Пресенсии.) Когда они появлялись на улице вместе, их окидывали критическими взглядами.

— Чем она его прельстила?

— Заграбастала с помощью ребенка. Как знать... Пожалуй, это несколько меняет дело...

— Нынешние девчонки любого за пояс заткнут. Могут поучить даже меня, прожившую семнадцать лет в замужестве.

Наверное, они простили бы ей все, будь она женщиной незаурядной, и даже посочувствовали бы:

— Ничего не поделаешь, мужчина есть мужчина...

Но эта девушка — ее никак нельзя было назвать "женщиной", когда она еще только поселилась на улице Десампарадос, — худенькая, маленькая, тонконогая, легкая, раздражала их, словно бельмо на глазу. Пресенсия не заискивала перед ними, не набивалась на разговоры, не завоевывала их симпатий. Они являлись для нее как бы подвижным фоном где-то в глубине сцены.

И всегда мужественно игнорировала сплетни.

Но после рождения сына стала обращать внимание на поведение окружающих ее людей.

Она вывозила малыша в сидячей коляске на площадь, и Сервандо провожал ее едва заметной улыбкой, вытирая руки о передник.

Зато Пресенсия хорошо чувствовала неприязнь к себе остальных. "Какое бесстыдство!"

Эта враждебность выражалась в улыбке, обращенной к Вентуре, когда, зайдя за ними, они вместе возвращались домой: он — держа малыша на руках, а она — толкая перед собой пустую коляску. И те, кто только что провожал ее хмурым взглядом, теперь улыбались отцу малыша.

Но она не думала: "Какая низость!" А радовалась за мужа: "Слава богу, хоть Вентура у них в милости".

Пресенсия ликовала от того, что вот уже довольно долго Вентура, казалось, принадлежал ей одной: она забыла о том, что в Мадриде живет другая девочка и что он, глядя на сына, игравшего на ковре, или чувствуя, как тот обвивал его шею своими ручонками, мог вспоминать о дочери.

Однажды они увидели ее. Сердце подсказало Пресенсии, что та девочка, которая в парке Ретиро смотрела представление кукольного театра, была Агатой.

Асису тогда было два года, и она купила ему картонный театр. А потом на столе в столовой разыграла перед ним маленькую сценку, сама управляя героями, приклеенными к длинным картонным полоскам. Каждый персонаж говорил у нее своим, особым голосом. Мальчик веселился. Злодей говорил грозно, испуганная женщина — писклявым голосочком, а рыцарь — мужественным голосом. Пресенсия на минутку вышла на кухню, а когда вернулась, то застала на своем месте за ширмой Вентуру. Но он не разыгрывал перед мальчиком комичных сценок, а серьезно объяснял, что такое театр. Пресенсию рассмешили его слишком взрослые для ребенка объяснения, но Вентуре нравилось разговаривать с сыном именно так. "Мы сами сбиваем с толку детей своими нереальными объяснениями. Только правда. В сознании ребенка и без того достаточно фантазии, которая в нем мгновенно преображается — преображается, а не искажается, — вплетаясь в его маленький мир, но вместе с тем гораздо более обширный, чем мы себе представляем".

Мальчик, увидев мать, протянул ей картонную фигурку и попросил:

— Еще... еще...

— Я отведу тебя, Асис, посмотреть на это в парк Ретиро. Хочешь?

— На зверей?..

— Нет, в кукольный театр, сам увидишь. Пойдем туда все вместе в четверг.

Весь оставшийся день взволнованный мальчик не переставал спрашивать:

— Мама, уже четверг?

Смотрел на солнце и снова спрашивал:

— Уже четверг?

Как будто бы интересовался: "Хорошая погода?"

— Сегодня четверг, Асис...

В тот июльский четверг солнце светило прямо в глаза, когда они шли по проезжей аллее.

— Сегодня очень жарко. Вы не перегреетесь?

Но Пресенсии нравилось это беспощадное, всеобъемлющее солнце — совсем как в те времена, когда она девчонкой ходила к реке Мансанарес. Реальность виделась ей сквозь ресницы прищуренных глаз. Голова цепенела. (Речная вода, выжженные камни, пышная растительность по берегам — огненный мираж.)

Голову мальчика предохраняла от солнца шапочка с козырьком. Пресенсия весело напевала, раскачивая нежную вспотевшую ручонку сына, зажатую в своей ладони. В том углу парка, где под зелеными кронами высоких деревьев расположился кукольный театр, царила прохлада: она особенно ощущалась после прогулки по солнцепеку. Напротив легких, наспех сооруженных подмостков стояли металлические кресла. Многие ряды уже были заняты. Мальчики и девочки, сгорая от нетерпения, требовали начала спектакля, а их наставницы и няни вязали или разговаривали между собой. Кое-кто из них принес с собой термос с легкой закуской. Дети из обеспеченных семей пришли в сопровождении гувернанток или кормилиц, одетых, как одна, в белые с вышивкой платья или в клетчатые костюмы, отделанные бархатом. На некоторых были серьги, изящные бусы и кружевные наколки на голове, скрепленные длинной булавкой. Детей из менее состоятельных семей опекали скромные, совсем юные няни, почти девочки, которые обходились своим хозяевам намного дешевле; или же няни в белых накрахмаленных халатах и белых чепчиках (впрочем, и это было непозволительной роскошью для тех, кто испытывал недостаток в деньгах). Остальные дети пришли со своими мамами — молоденькими женщинами, которые чувствовали себя неловко среди этих воспитательниц и нянь, занимавших в обществе более низкую социальную ступень.

Вентура и Пресенсия с мальчиком присоединились к этим родительницам. Вентура улыбнулся Пресенсии поверх головки сына. Она повернулась к невысоким подмосткам и увидела девочку. Без сомнения, то была Агата. Девочка сидела впереди них на два ряда в широкополой шляпе из настоящей соломки, в окружении подружек. Пресенсия знала, что ей приблизительно двенадцать лет, но на вид Агате можно было дать больше, благодаря высокому росту, крепкому телосложению и хорошему физическому развитию, хотя фигура и манеры у нее были детскими.

Пресенсия догадалась, что это Агата, по беспокойному взгляду Вентуры и по тому, как он устремился вперед всем телом. "Что с ним? Что он там увидел?" Во всем его облике появилось нечто такое, что заставило Пресенсию проследить за взглядом мужа и, увидев девочку, сразу понять: "Это она. Его дочь".

Агата непрерывно двигалась. То вскакивала, то говорила что-то подругам, то вдруг оборачивалась ("Она очень гармоничная, очень подвижная девочка", — сказал о ней как-то Вентура), то снова садилась, вздымая вверх накрахмаленные фалды юбки. Ее талию опоясывала голубая лента, а длинные черные волосы развевались за спиной, когда она двигалась или хлопала в ладоши. Пресенсия невольно сжала руку сына.

Агата вскакивала с места, опиралась о спинку впереди стоящего кресла, волновалась: всем своим телом сопереживала событиям, которые разворачивались на сцене. (Ах, эти отцовские глаза, обезумевшие от нежности и гордости! Это была его дочь, его блистательное создание...)

Пресенсия невольно обернулась к сыну. Никогда еще не казался он ей столь щупленьким в своем скромном белом костюмчике, а коленки такими острыми. Было в этом нечто такое, что причиняло ей нестерпимую, чудовищную боль, и она крепче и крепче сжимала руку сына, желая передать ему всю любовь, влить в него свою жизненную силу.

По рядам ходил продавец и предлагал детям вытянуть билет детской вещевой лотереи.

— Можно выиграть обезьянку, собачку, пакетик карамельки...

Он подошел к Асису, но мальчик спрятался от него, прижавшись к спинке кресла.

— Оставьте его, — сказала Пресенсия.

— Не хочет? Мальчик отказывается от обезьянки, которая прыгает вверх-вниз, от собачки, которая лает?.. — говорил продавец и нажимал на пружинку тряпичной собачки.

Девочки, сидевшие впереди, оглянулись. (Агата тоже повернула к ним свое прелестное лицо, затененное широкими полями шляпы из мягкой соломки, словно кроной дерева. Глаза ее смеялись.)

— Дайте мне. Мне.

— Агата, перестань прыгать. Успокойся, — сделала ей замечание гувернантка, взяв за руку.

Девочка поймала на себе взгляд сеньора и, польщенная, улыбнулась.

Имя девочки прозвучало точно взрыв бомбы между Вентурой и Пресенсией. Пресенсия замерла. Она смотрела на марионеток, и ей казались нелепыми, печальными их гнусавые вопли, удары, словно они могли бы заглушить в ней страшный крик — вопль ее души, рвавшийся наружу из груди. Она не смотрела на девочку, но видела, что та, поймав на себе восхищенный взгляд мужчины, то украдкой, исподволь, то откровенно смотрела не него (Хоть бы ее увели!), а потом наклонялась к подругам, они хихикали, и все вместе оборачивались назад, чтобы посмотреть на него. "Скороспелая кокетка. Пустая, легкомысленная, в отличие от моего сына".

Заметив, что заинтересовала мужчину, и он не спускает с нее глаз, Агата вскакивала, перегибалась через стоявшее перед ней кресло, показывая свои красивые, стройные ноги. (Сколько муки и упоения в лице Вентуры!..)

Арлекин колотил несчастную Коломбину, а та согнулась вдвое, почти касаясь маленькой сцены своим жалким телом, набитым тряпками и опилками, умоляя сжалиться над ней. То был пронзительный, немилосердный, нечеловеческий крик.

Асис сжал губки, глотая слезы.

— Почему ты плачешь?

Пресенсия едва не крикнула ему: "Не говори так, Вентура!"

— ...Не надо плакать. Посмотри на девочек, они довольны. Кроме тебя никто не плачет.

Тебе нестыдно? Почему ты плачешь?

"Потому что он твой сын". Асис едва слышно прошептал:

— Он ее бьет. .

И Пресенсия увидела, как Вентура порывисто и крепко обнял мальчика за хрупкие плечи.

"Он признал его". Возможно, это было нелепо, но она знала, что Вентура видел самого себя в Асисе, в его покрасневшем от переживаний личике, потому что Арлекин плохо обращался с Коломбиной.

— Вы уже уходите?

Он не сказал: "Мы уходим". И Пресенсия снова села в кресло.

Представление окончилось, а они по-прежнему сидели, глядя вслед девочке с длинными, шелковистыми черными волосами, которая удалялась от них, подпрыгивая и оборачиваясь, то пропадая за деревьями, то снова возникая, пока не скрылась совсем.

Домой возвращались молча. Сели в троллейбус и доехали до площади Ромалес. В троллейбусе мальчик разговорился, очаровательно пересказывая то, что увидел в театре. Вентура держал его у себя на коленях. Когда Пресенсия видела их вместе, рядом, ее начинала мучить совесть от того, что она к нему недостаточно великодушна.

Они сошли с троллейбуса. Сонный Асис начал спотыкаться, и Вентура, взяв мальчика на руки, понес домой, он шел быстрым шагом, спокойный, но у Пресенсии сжималось сердце, глядя на него. (Впервые она испытала страх, впервые рядом с ним ей требовались поддержка и защита.) Асис уснул прямо у него на руках. Они пересекли площадь Ромалес, улицу Канонигос, сделали несколько поворотов, прошли по брусчатой мостовой мимо знакомых подъездов и черных железных решеток на окнах нижнего этажа.

Придя домой, Пресенсия уложила мальчика в постель. Сонный Асис похлопал ресничками, лицо его разрумянилось, особенно щека, которой он прислонялся к пиджаку отца. "Какой был бы ужас, если бы меня разлучили с сыном. Я бы этого не пережила!"

Она вошла в гостиную. Вентура сидел в темноте перед раскрытой балконной дверью, откинувшись в кресле и устремив взгляд в глубь ночи. "Страдает".

Пресенсия подошла. И, стоя, прижала его голову к своей груди. Он молчал, потому что его душили слезы. Наконец сдавленным голосом произнес:

— Какая красивая девочка! Красивая, веселая, сильная!..

Пресенсия поцеловала мужа в волосы.

— На нее приятно было смотреть.

И он надолго задержал ее в своих объятиях.

VIII

Наверняка соседи знали обо всем. Когда мы проходили, они смолкали, но по их взглядам, обращенным на меня, я хорошо видела, что они были на моей стороне. Они ее ненавидят.

Разумеется, жить в доме рядом с такой женщиной, как эта... Никому не захочется. Та сеньора в мантилье о чем-то взволнованно говорила. Странно, вроде бы там наверху никого из них не было.

Как это мне раньше не пришло в голову. Они обо всем знают. . И не хотят туда идти. В сущности, они достойные люди. Вентура жил не по-божески... Привратница тоже смотрела нам вслед. Вошла в каморку, сказала что-то, и потом из-за ее спины показалась голова мужчины. Мужа, наверное.

Откуда они могли узнать, что я его жена, законная жена? Этого не утаишь... Чудесное утро.

Приятное. Я совсем окоченела. Тут солнце совсем другое, чем там, в комнате. Покойник на солнце... Он ведь разлагается. Она сумасшедшая. Вентура... Прощай, Вентура! Всему конец. Я не держу на тебя зла.

Но тут же другой голос, поднимавшийся откуда-то из самых ее глубин, возразил: "Держать на него зло? За что? Разве он заслуживал зла?" Только не слушать этого голоса. Не обращать на него внимания.

На улице ни о чем другом не говорили. Собирались небольшими группками. Женщины в дверях обернулись в ее сторону, когда они с Фройланом вышли вместе из подъезда.

Фройлан казался раздраженным. (Как странно он ведет себя со мной! С ним всегда было так просто, а сейчас... Уверена, что он разговаривал с этой... Я слышала его голос в соседней комнате. Зачем ему понадобилось говорить с ней? Так пренебречь моим достоинством, и Агатиным. Расскажет ли он Агате о том, что разговаривал с ней? Мужчины всегда интересуются порочными женщинами. А вдруг. . Нет. Не хочу думать ни о чем плохом. Фройлан хороший, а она, должно быть, негодяйка. Для таких женщин любой молодой человек... Какая ерунда! Прочь дурные мысли. Он любит Агату. Вентура тоже любил меня. Господи, пусть моя дочь будет счастлива, пусть ни о чем не узнает!.. Почему мы идем этой дорогой? Ведь машина осталась на площади Ромалес. Наверное, он специально пошел в обход. Как свежо выглядит клубника, обрызганная водой! Женщина выскочила посмотреть на меня. Почему зеленщица поздоровалась со мной так, будто хотела сказать: "Примите мои соболезнования" или: "Мы с вами хорошо понимаем друг друга". Чушь какая-то.)

Эсперанса обернулась и увидела, что зеленщица и еще одна женщина вышли на мостовую и смотрели ей вслед.

(Они восхищаются мной. Я заметила это раньше, по взглядам других. Спиной чувствую их взгляды. "Видать, она добрая: пришла и помолилась за него, не сочла за труд. Мужчины..." Надо будет рассказать об этом тем, кто соберется у меня в четверг. Они придут в восторг. . Сквозь эти деревья открывается такой же вид, как из комнаты Вентуры. Шоссе на Эстремадуру. Какое оно красивое с этой зеленой полосой посредине! Мадрид прекрасен. Он разросся.)

Фройлан взял ее под руку и сказал:

— Это произошло вон там...

(Что произошло?.. Ах, да! Обломки балкона. Какая неосторожность! Невооруженным глазом можно было заметить, что он ветхий. Дома здесь такие старые! Сейчас каждый день в газетах сообщают о каких-нибудь обвалах... Вентура всегда выходил на балкон, когда Агата возвращалась с занятий. "Агата! — Не кричи с балкона, Вентура. — Девочка... — Девочке все время внушают, что нельзя кричать, а тем более с балкона. Здесь не общий двор". У Вентуры сразу становился жалкий вид. Как же он должен был выглядеть вчера? Понимал ли он? Должно быть, ужасно сознавать, что падаешь, падаешь и не в силах приостановить своего падения, знать, что должен неизбежно разбиться о мостовую, и, пока летишь вниз, думать: "Во грехе..." Не хочу больше смотреть на этот балкон. Не хочу. Хватит с меня переживаний. Этот невзрачный мужчина в полосатом переднике не спускает с меня глаз. Смотрит с неприязнью. Ерунда! Ведь он меня совсем не знает. Разве я видела когда-нибудь этого человека? Нет. Очевидно, продавец рыбного магазина. Но здесь вроде бы нет рыбных магазинов. Во всяком случае, я не заметила ни одного. А может быть, он зеленщик? Но ведь его жена так поздоровалась со мной, словно выражала свое сочувствие: "Соболезную вам". Да, у этих людей голова пошла кругом... Мне надо выглядеть любезной. Пора уже уходить отсюда. Зачем Фройлан торчит здесь, уставившись на балкон? Зачем выслушивает объяснения? Они так охотно рассказывают обо всем, в надежде вытянуть из тебя что-нибудь, глупый. Вон там... В комнате, что рядом с балконом, лежит он... Солнце приятно греет.

Пора идти! Меня пугает эта беспорядочная толпа. Стервятники. Не хочу. .)

Она сказала, поправляя на себе мантилью:

— Ты заметил, какой отсюда красивый вид?

(Возмутительные слова. Я не должна была произносить подобных слов. Но я хочу уйти отсюда. Хватит терзать себя. Не могу больше. Не могу, не могу. . Снова плакать, ну уж нет. Почему я заплакала? От слабости. Со вчерашнего дня у меня во рту и маковой росинки не было. Хорошо бы заморить червячка. Францисканец мне совсем не понравился. Надо будет позвонить отцу Хуану. Я должна узнать... Разве можно отпускать грехи в подобных случаях? Присутствовала ли она при этом?..)

— Я ухожу домой.

(Почему он почти не смотрит на меня? Вначале он был очень внимателен! Я чувствовала бы себя гораздо увереннее, если бы он меня проводил. В таких ситуациях женщина нуждается в мужской поддержке, хотя бы для того, чтобы оградить ее от злых языков... Наконец-то. Отъезжаем.

Как хорошо, что все позади! Эти бесконечные развороты на Пласа-де-Орьенте. Бедный дон Сесилио... Какое удивительное солнце сегодня утром! Вчера оно не так светило. Нравилось ли солнце Вентуре? К чему делать вид, что я не помню... Он уже больше никогда не увидит его.

Никогда больше не почувствует его тепла... Фройлан почему-то злится на меня. Молча ведет машину, крепко вцепившись в руль, не выражая мне сочувствия, хмурый... Молодой, а уже ожесточенный. Хорошенькое будущее ждет мою дочь, если так начинается... Я не осмелюсь спросить у него, видел ли он ту женщину и что она из себя представляет. Когда-нибудь он сам расскажет. Со временем все прорывается наружу. . Вот мы уже и на улице Байлен. Все кончено...

Как Вентура оправдается перед богом? Там ведь не ценят софизмов и философских рассуждений.)

"Тебе никто не нужен, кроме тебя самой".

Этот голос, столько лет молчавший в ней, притаившись где-то в глубине души, теперь настойчиво рвался наружу. Его не могли заглушить ни рокот мотора, ни трезвон трамваев, устремлявшихся вниз по улице Байлен. Ни беспорядочные мысли, от которых она задыхалась. Он звучал внутри нее.

— Тебе никто не нужен, кроме тебя самой. Ты прекрасно обойдешься без меня.

И вот Вентуры уже не существовало. Во время войны она надеялась — не смела думать, только где-то в самой глубине ее души теплилась слабая надежда — получить извещение. Многие женщины получали тогда похоронные извещения. Она все время ждала, что кто-то придет к ней и скажет:

— Знаешь, Вентура...

Погибало так много мужчин, необходимых дома. А Вентура... все уладилось бы само собой, случись с ним что-нибудь. Они разошлись еще совсем недавно, и она могла бы сказать девочке... Могла бы заново устроить свою жизнь. (Что значит устроить свою жизнь?) Ей и так было хорошо. У нее были дочь, подруги, а большего она не желала.

Ей сообщили, что Вентура на фронте. Как только началась война, он ушел на передовую.

Она не представляла его себе в сражениях, но хорошо знала, что он никогда бы не стал прятаться за спины других. Просто из чувства гуманности, сказал бы он. Вентура всегда был сторонником всего человеческого и принял бы на себя любые страдания, терпел бы любые лишения, только бы облегчить участь ближнего. Он так часто говорил ей об этом! И был пацифистом, притом ярко выраженным... Но только не трусом. Он до боли сжал бы в руках винтовку и, став суровым, каким иногда бывал, занял бы место на баррикадах, сражаясь плечом к плечу с другими бойцами против врага. Когда-то его командир — она познакомилась с ним в Сан-Себастьяне, обедая в "Ла Николасе", — сказал ей, что Вентура был идеальным бойцом:

— На него можно положиться. — А потом, смеясь, добавил: — Мы подшучиваем над ним.

Спрашиваем: "Профессор, вы закрываете глаза, когда стреляете?"

Эсперанса захотела узнать, что он ответил. "Я смотрю в себя..." Ответ, достойный Вентуры.

Пусть потом все ломают себе голову, размышляя над тем, что бы это значило. Хороший способ отшивать. (Она была несправедлива, ибо прекрасно понимала, что он хотел этим сказать.)

И почувствовала тогда нечто вроде гордости от того, что была его женой. "Если он погибнет, я смогу сказать девочке: герой..." Но он не погиб, а когда кончилась война, она узнала, что его выгнали из университета. Какой позор! Она еще хорошо помнила глухую злобу, которую питала к нему. И тут же укорила себя: нет, нельзя было желать ему смерти...

По-видимому, он еще получал какое-то жалованье в университете, прежде чем его выгнали.

Потом узнала, что его восстановили на работе в прежней должности. Между разведенными женщинами существовала тайная, всесторонняя связь, как между заключенными.

Один из приятелей Вентуры возмутился:

— Позор!..

— Не надо мне ничего говорить. Вы могли бы догадаться, как я ко всему этому отношусь.

— Да нет, Эсперанса, вы меня не поняли. Я считаю позором, что с ним так поступили.

Недружелюбие, корысть... Кому-то не терпелось занять его место, и состряпали донос.

Глупый. Почему же он не попросил своего командира дать показания? Он его очень уважал и ценил. Как-то я познакомилась с ним в Сан-Себастьяне, когда он находился в увольнении.

Командир мог бы подтвердить, что Вентура сражался на передовой.

— Он уже подтвердил. Все уладилось. Но эта длинная процедура затянулась. Вы же знаете Вентуру: он и пальцем не захотел шевельнуть...

Да, это действительно было похоже на Вентуру. Когда он считал себя правым, то никогда ни о чем не просил и ничего не предпринимал. Невозмутимый. А между тем на его имя было наложено вето. Глупый. Маленькая Агата...

Если бы он тогда умер... Но нет: он должен был жениться, чтобы до предела накалить обстановку. (Теперь она не испытывала злобы и уже не могла чувствовать той мучительной душевной раны, от которой страдала первое время.) Она узнала об этом от Рейес. Когда-то Вентура нравился ей. Впрочем, Рейес нравились все мужчины понемножку, особенно мужья подруг. Но Вентура, очевидно, нравился больше остальных. Эсперанса до сих пор не смогла бы сказать с уверенностью, было ли между ними что-нибудь или нет.

В тот год, когда кончилась война, девочка сильно болела, а Эсперанса была охвачена сильным беспокойством в связи с беспрерывными мятежами. Должно быть, Рейес по собственной инициативе посвятила во все Вентуру: она обожала выступать в роли посредницы, а заодно воспользовалась случаем, чтобы с ним встретиться. Рейес была дерзкой и, прикрываясь своей дерзостью, поведала ей обо всем.

— Я видела Вентуру. Он души не чает в девочке. Что бы ты хотела ему передать?

Рейес пришла к ней вечером, довольная, взволнованная, и обо всем рассказала. Вернее, о том, о чем хотела рассказать.

— Я заехала за ним на машине. Он живет на улице Эспалтер в пансионе. И на самом деле очень любит девочку. Мы только и говорили о ней. Почему ты не даешь ему повидаться с ней?

Можно пойти ее поцеловать?

Она вошла в комнату Агаты и села к ней на кровать. В тот раз она как-то слишком подозрительно и разнежено ласкала девочку.

— Где ты еще была?

— Разве я не сказала? С Вентурой... Он хотел знать о вас все подробности.

При розовом освещении детской Эсперанса внимательно разглядывала подругу: боа из куньего меха, босоножки на высоких каблуках, из которых сквозь чулки проглядывали покрытые лаком пальцы ее холеных ног. Бледно-золотистые волосы выбивались из-под маленького головного убора из красных перышек. Но женщине никогда не удастся обмануть другую женщину. .

— Какая ты красивая. Дай-ка я на тебя полюбуюсь.

Голубовато-серебристые тени вокруг синих глаз, мальвовые губы, матовая кожа, сливающаяся с красноватым гримом охры. Рейес смеялась, глядя на нее:

— Милочка моя, можно подумать, что ты никогда меня не видела. Это еще прошлогоднее.

Эсперанса хорошо помнила слова Вентуры:

— Рейес? Да, элегантна, но мне она неинтересна...

— Ты не станешь отрицать, что она самобытна.

— Глубоко заблуждаешься. Самобытность проявляется не в одежде и не в манерах. Это более ценное понятие. Но оно стало слишком избитым.

— Муж Рейес совсем не подходит ей...

Вентура имел собственное суждение относительно подобных браков. "Они разобщают", — говорил он.

Эсперанса подумала о том, что в поведении Рейес по отношению к мужу таилась бездна раздражения. Она ничуть не расстроилась, когда Вентура ушел от Эсперансы и началась вся эта канитель с разводом. Только сказала:

— Теперь ты многое поймешь гораздо лучше.

— Нет, дорогая, Вентура — самый обыкновенный человек. — Она деланно засмеялась. — Уверяю тебя. — И тут же быстро спросила: — Почему ты не разойдешься с мужем, если все так, как ты говоришь?..

— Зачем? — отвечала Рейес. — Овчинка выделки не стоит. Каждый из нас живет по-своему.

Вентура был не из тех мужчин, которые мирятся с подобным положением. Надо было отдать ему должное. И не только в этом, но и во многом другом. Она не могла не оценить его заслуги, когда его уже не было рядом с ней.

"Если бы он тогда умер, я бы обрела свободу. ." В чем? Она настолько привыкла убеждать себя в этом, что только теперь, наверное, смогла бы понять, насколько лгала сама себе. У нее все было: Агата, подруги, положение в обществе... Весь тот хорошо отлаженный механизм, который занимал все ее дни, месяцы, годы.

— Если бы ты могла отказаться от своего окружения... От бессмысленных страстишек, глупого соперничества.

— А чем оно тебе мешает?

— Это так поверхностно... Вы ничем не занимаетесь, ни о чем глубоко, по-человечески, не задумываетесь. Нет-нет, дело вовсе не в социальном классе, поверь мне. Дело только в тебе самой, в том, как ты организуешь свою повседневную жизнь. Ты стремишься иметь самый лучший дом, устраивать самые пышные приемы, не оставляешь ни единого свободного дня для чего-то значимого. Как только ты не устаешь! Это же сущее наказание. Весь день следить за своим лицом, своей улыбкой. Мне становится просто невыносимо от такого насилия над душой. А все потому, что не принято в изысканном обществе откровенно высказывать то, что у тебя на душе. И никуда не денешься, сочтут за бестактность...

Он говорил иронизируя, и Эсперанса рассмеялась:

— Иногда эта изысканность требует героических усилий. Многие в жизни несчастливы. И улыбаются через силу.

— Напрасная трата сил, никому не приносящая облегчения и не нужная ни тому, кто улыбается, ни окружающим... Ты могла бы вести совсем другой образ жизни. Все дело в тебе самой. Ты ведь умная.

Эсперанса покраснела от волнения. Она была польщена такой похвалой мужа.

— Но среда, в которой ты вращаешься, словно чудовищный спрут, окутала тебя своими цепкими щупальцами и не выпускает. Приходишь домой с надеждой поговорить откровенно. А приходится притворяться. Нет, это не по мне.

Она подошла к нему в своем вечернем платье с глубоким декольте.

— В той самой среде, о которой ты говоришь, тоже есть умные люди, личности, которыми ты восхищаешься, разве не так?

— Они оскопляют себя.

— Что ты говоришь?

Она выпрямилась, явно шокированная.

— Некоторые из них — сторонние наблюдатели, они только смотрят и ни во что не вмешиваются.

Это достойные люди. Но остальные, поверь мне, оскопляют себя.

Вентура... Что касается Рейес, то Эсперансе хотелось бы, чтобы он спасовал перед ней. Она хотела этого и вместе с тем нет. Ей казалось, что под давлением ее сторонников, ее самой свобода и независимость Вентуры рухнут. И, почти того не сознавая, указывала Рейес путь к ее мужу.

— С Вентурой надо сделать первый шаг самой.

— Мне он не кажется робким.

— Но это не так. Именно потому, что он этого не замечает.

Рейес спросила:

— Эсперанса, ты сама призналась ему в любви?

Эсперанса лениво растянулась на софе и рассмеялась:

— Не подпусти я его к себе совсем близко, он бы меня никогда не поцеловал...

Когда Рейес ушла, Эсперанса пожалела, что сказала лишнее. Ей стало неприятно. На душе скребли кошки. "Сказать Рейес... Рейес, которая все не так истолкует. . Будет думать, что..." У нее было такое ощущение, как будто бы ее, еще совсем молодую, невинную девушку, схватили и выставили на всеобщее обозрение.

Рейес целовала Агату слишком уж звонко и алчно.

— Оставь девочку.

— Что с тобой, Эсперанса?

Эсперанса томно развалилась на постели. "Господи, она увлечена...Увлечена моим мужем".

И внимательно вглядывалась в нее, выискивая следы Вентуры.

"Если он снизойдет до Рейес, то перестанет быть самим собой".

Тем самым она хотела сказать: "Я верну его".

IX

— Сюда, — сказала вдруг Эсперанса.

Фройлан притормозил.

— Разве ты не собиралась домой?..

— Мне необходимо выпить чего-нибудь горяченького.

Он остановил машину перед кафетерием.

— А ты не хочешь чего-нибудь?

— Пожалуй, выпью кофе, — немного помедлив, ответил Фройлан и вошел в кафетерий вместе с ней.

Кафетерий был оформлен в псевдотропическом духе: в витрине лежали ананасы.

Зеленовато-желтая окраска. Золотистые пляжи, высокие пальмы. И душистый пар, со свистом вырывавшийся из электрической кофеварки. В глубине помещения, в том месте, где стойка бара закруглялась, сидела пара. Официант стоял в дверях, опершись о косяк, и рассеянно смотрел на прохожих. Эсперанса направилась к столу. Как хорошо, когда на тебя никто не смотрит! Она чувствовала слабость.

— Ты сейчас собираешься пойти туда с Агатой? Фройлан взглянул на часы.

— Да, скоро.

(Та женщина разговаривала с ним. Сказала, что ждет своего сына. Как бы с ним не встретилась Агата.)

— Послушай, дорогой, а не будет ли это неприятно Агате?

Фройлан подождал, пока перед ним поставят чашечку с душистым черным кофе. Когда официантка отошла, он ответил:

— Агата давно уже не девочка. Она в том возрасте, когда отвечают за свои действия. У нее две дочери.

— Она еще очень молода... И этот мальчик...

И подумала:"Может произойти неприятная сцена".

— Ничего не будет. Ты же видела дом.

Он хотел сказать: "Это достойные люди", но промолчал.

(Та женщина сидела, положив руки на исписанные Вентурой листки. Она встала, когда он вошел, и оказалась такой маленькой, что только опущенные уголки губ да глубоко запавшие глаза изменили ее еще совсем девичий вид. Она улыбнулась, и лицо ее стало привлекательным, осветилось. Ее нельзя было назвать чувственной женщиной, ни даже привлекательной. Хотя оба эти слова равнозначны. Фройлан догадывался, что нашел в ней Вентура. Она напоминала студентку университета, вечно юную, жизнерадостную. Она родила сына и, очевидно, души в нем не чаяла. Была возлюбленной мужчины, но, глядя на нее, мало кто мог в это поверить. Но сын существовал, это было несомненно... Не будь у нее сына, Фройлан усомнился бы и стал бы отрицать, что у подобной женщины могла быть любовная связь с его тестем. Она держалась, деликатно, с достоинством. Ни разу не вышла и хранила молчание, пока там была Эсперанса.

Только сказала:

— Мне показалось это необходимым. (Как удивительно и глубоко могут рассуждать те, кто живет так, как она!)

В Пресенсии тоже было что-то экзотическое, подумал он, разглядывая пальму, нарисованную на стене. Интересно, откуда она? С ее удлиненными, узкими глазами, угловатым лицом и такими же узкими, как глаза, губами. Подстрижена под мальчишку. А ее чувствительные, нервные руки обладали способностью дрожать... Чайки, нарисованные на стене. Пресенсия!..

Может, это и было глупо, но ему хотелось бы, чтобы Агата познакомилась с ней. В жизни нет ничего вечно плохого.

Эсперанса была намного красивее. Вне всякого сомнения. Он посмотрел на тещу, увидел ее подкрашенное лицо, осунувшееся от бессонной ночи и слез, слегка дряблую кожу вокруг огромных глаз, все еще прямую линию носа, тонкий рот. Судя по Агате, у нее была прелестная кожа. (Ему не нравились слишком белокожие женщины.) Он считал, что Эсперанса надевает слишком открытые платья. Возможно, она понимала, что кожа ее лица увяла и поблекла, тогда как декольте обнажало теплую бледность тела, слегка обвислых, но еще вполне упругих, изящных грудей.

Он легко представлял себе Эсперансу возлюбленной: пленительной, капризной, холодной.

"Приятная женщина..." Наверное, Вентура, как человек неискушенный, должен был бы сразу влюбиться в нее... Ведь Фройлан, познакомившись с ней, тоже подумал: "Черт подери! Она слишком уж привлекательна для матери Агаты". И хотя никогда не признался бы себе, но почувствовал неловкость от того, что у Агаты такая мать. Когда свадьба только намечалась и шли переговоры, Эсперанса еще пленяла своей изысканной красотой. В тот день, когда он познакомился с ней, она была немного иронична и взволнованна. Обращалась с Агатой, как с маленькой девочкой, а с ним так, словно он дитя и не осмысливал своих поступков. "Да поймите же, я отнюдь не теленок", — хотелось ему сказать. Его так и распирало дать ей понять, что он уже взрослый. В какой-то момент, не выдержав, он решил: "Уйду. Не буду жениться!" Что-то смущало его, и он хорошо знал, что именно. Эсперанса была порывистой, зрелой, с горящими глазами на бледном лице. Соломенная вдова... Агата рядом с ней меркла и выглядела избалованной девчонкой. Фройлан подумал тогда о муже Эсперансы: "Какой же он глупец..."

— Ну, а теперь я оставлю вас. Вам ведь хочется побыть вдвоем, — сказала им Эсперанса чуть позже.

Он не мог совладать со своими чувствами в той комнате, полной неги и холода, под стать своей хозяйке. Агата, должно быть, уловила это его состояние и предложила:

— Пойдем в "Акилино".

Очутившись на улице, он испытал наслаждение от свежего воздуха, от каких-то новых, ревнивых глаз Агаты. Оставшись с Агатой наедине, он снова увидел ее такой, как всегда: упрямой, грациозной, непосредственной и дерзкой. И безгранично женственной. "Она подчиняется матери, потому что по сути своей очень женственна и покорна. Когда я поцеловал ее в первый раз, она дала мне понять, что ее уже целовали другие. "Яблоко от яблони..." Но потом я убедился, что она совсем невинна, только прикидывается... И бесконечно одинока. Может, именно поэтому. . до сих пор мне не приходила в голову такая мысль. Агата была самой одинокой девушкой в мире.

Как опустошительна нежность к молодой девушке, если она продиктована эгоизмом взрослых.

Эсперанса прикоснулась к руке Фройлана.

— Ты считаешь, что Агате необходимо пойти туда?

Фройлан вспылил:

— Ради бога, Эсперанса, Агата не кукла. Хватит держать ее под стеклянным колпаком.

Пусть столкнется с настоящей жизнью, с теми проблемами и обязательствами, которые встанут перед ней. Наконец, пусть узнает правду о своем отце.

— Что? — Эсперанса изменилась в лице. — Ты не сделаешь этого. Если ее любишь...

— Я сделаю все от меня зависящее, чтобы она оценила каждого по его заслугам. Все возможное, чтобы она избавилась от горького сознания, что ее бросили.

Эсперанса судорожно вцепилась в его руку.

— Нет, ты не посмеешь. Прошло столько лет. .

— Не посмею?

(У дочек-близнецов были такие же изогнутые брови, такой же подбородок, как у Эсперансы. Это сходство, как ни странно, заставило его смягчиться.)

— Я сказала Агате только то, что считала нужным сказать. Ничего больше. Я сказала...

— Что отец бросил ее, не заботился о ней. Но ведь это ложь. Такая же ложь, как то, что я не жив.

Эсперанса смолчала. Не стала защищаться. А сидела так, вцепившись в его руку, только по лицу ее поползли крупные слезы. Фройлан подумал: "Сейчас раскисну", потому что они поползли к ее подбородку.

— Ты хотела сделать как лучше, — смягчился он, — но Агата ожесточилась от злобы, она смотрит на меня недоверчиво, когда я целую девочек. Смотрит на меня сиротскими глазами.

Теперь, когда он это осознал, сердце его разрывалось на части.

— Я никогда не замечала, чтобы ей не хватало его. Она была так счастлива со мной... Мы вместе путешествовали, она целовала меня. Ласкалась...

Думаю, что ни одна другая мать не заботилась бы о своей дочери так, как я.

"Она была твоим сокровищем, — хотел сказать ей Фройлан. — Твоей вещью, твоей безраздельной собственностью. Ты позаботилась о том, чтобы она стала такой".

— Девочка болела, разве ты не знал? Лимфатические железы. Я сняла дом в горах и провела там с ней всю зиму, ухаживала за ней, дрожала от холода, потому что приходилось все время держать окна открытыми. Она была такой замкнутой...

"Почему девочка становится такой замкнутой? Почти не делится с матерью. Что удерживает ее? Агата... О, боже!"

— Она готова была не отпускать меня от себя. Только изредка позволяла уйти с подругами.

Но в четырнадцать лет вдруг резко изменилась. Приехала из Франции совсем другой. Агата училась там в коллеже, и я поехала встретить ее на границу. Она поцеловала меня, но так, что я сразу поняла — моей дочери нечего сказать мне. Она была в том глупом возрасте, когда главное место в жизни занимают подруги. Под любым предлогом исчезала из дома или весь день висела на телефоне. Я слышала их смех и шушуканье. Но едва входила в комнату, они тут же меняли тему разговора... Она часто целовала меня, но нас разделяла возрастная дистанция. Агата была мне дочерью, а мне хотелось, чтобы она стала и моей подругой.

(Слова эти, словно вспышка молнии, озарили в ней воспоминания: "...наши супружеские отношения вылились в настоящую дружбу".)

Эсперанса закрыла лицо руками. И сидела так какое-то время. Фройлан вспомнил все, что рассказывала ему жена. Та новая Агата, которая возникла из грациозной, равнодушной девушки, игравшей с ним в гольф в Пуэрто-де-Иерро. Она повязывала на голову косынку, чтобы не мешали волосы. Он смотрел на нее сбоку: Агата стояла, пригнувшись, слегка склонив голову, чтобы нанести удар по мячу; ее широкие плечи были выдвинуты вперед, а слегка согнутые ноги, округлые в бедрах, надежно упирались в землю. Почему ее так вдохновляла любая игра?.. Она могла просиживать весь вечер за карточным столиком, покрытым зеленым сукном, хотя ее никак нельзя было отнести к разряду азартных женщин. Почему ей так нравилось играть? Она всецело погружалась в игру.

— Так ли уж тебе это необходимо?

— Я не люблю детей. Для меня...

— Ты сама не знаешь, что говоришь.

— Отлично знаю. Я не люблю детей.

Потом родились близнецы, и Агата ухаживала за ними, но как-то торопливо, брезгливо, без души. "Она еще слишком молода". Так он думал до сих пор, но в это утро все перепуталось.

Он начинал смутно догадываться о причинах и следствиях, которые увязывались между собой.

Говорили, что Агата не такая красивая, какой была ее мать, что она более современна, с ее торчащими скулами, коротким, пленительным подбородком и длинной шеей.

Он оглянулся на тещу, мысленно сравнивая ее все еще прекрасное тело с образом жены.

— Мне надо ей кое-что передать, — невольно вырвалось у него.

Эсперанса отвела руки от лица, взглянула на журнальные вырезки, разложенные Фройланом на столе, спросила:

— Что это?

— Вентура всегда носил их с собой. Купил журналы.

Она снова закрыла лицо руками и задрожала. То была нервная дрожь, без слез.

— Успокойся, Эсперанса. Выпей кофе. Тебе это необходимо.

(Я сказала, что ты умер... Так будет лучше. Последовало ужасное молчание... Для кого-то он умер при жизни.

— А что бы ты сказал на моем месте? Что ты ни с того ни с сего бросил нас, потому что тебе так захотелось, потому что тебе взбрело в голову, будто тебя хотят уничтожить как личность?

И она жила бы то с тобой, то со мной... Научилась бы лгать.

Всегда испытывала бы неловкость с одним из нас.

Можешь не сомневаться, я постараюсь сделать все, чтобы не со мной... Дочери принадлежат матерям.

Она женщина. Позже она осудит тебя, а меня поймет.

Она слышала его жаркое, прерывистое дыхание, словно дыхание влюбленного или умирающего.

— Так что бы ты сказал на моем месте? Что ты воскрес? Девочка потеряет веру в меня, во всех.

Неужели тебе не ясно? Мы разобьем ей сердце. Послушай, Вентура... Вентура, ты меня слышишь?

Раздался легкий щелчок: Вентура повесил трубку.)

— Оставь их мне, я сама ей передам...

— Не могу. Они принадлежат ее отцу. Доброе маленькое наследие Вентуры. Но это легкое, как листок, наследие так отягощало их... Всего две журнальные вырезки. Руки его дочери могли бы прикоснуться к тому, что он тайно носил с собой, украдкой от любимой жены, от сына; к тому единственному, что дошло до него и с чем он мог не расставаться. Фройлан подумал, что любил бы это легкое, удивительное наследие, если бы его отцом был Вентура.

— Как ты ей все это объяснишь? Подумай, Фройлан. Подумай, что ты собираешься сделать.

Фройлан уже стоял перед ней. Эсперанса придержала его за рукав.

— Не лишай меня дочери. Ты не отнимешь ее у меня! Ради бога, ты ведь уже ничем не поможешь ему. . Ты не знаешь, что такое мать.

— Я знаю, что такое отец. И был бы признателен тому, кто рассказал бы правду обо мне дочерям. Какая чушь! Мои дочери никогда бы не разлучились со мной.

— Ну что ж! Я опровергну все, что ты скажешь.

Она смотрела на него с таким безумным отчаянием, что вызывала жалость.

— Я опровергну это, даже если обреку себя на муки. Но, обрекая себя, я обреку и других...

— А Вентура?

— Его уже нет. А она есть. И я буду все опровергать. Посмотрим, кому она поверит. .

Эсперанса резко отпрянула от него, сжав губы.

Вот та Эсперанса, от которой ушел Вентура.

Она восстанавливает тебя против мужа, Агата... И подумал: "Агата поверит мне", но в душе тут же предостерег себя: "Будь осторожен!"

Не отдавая отчета своим поступкам, он повернулся к официантке бара и спросил:

— Сколько с меня?

— Перестань. Я еще не ухожу отсюда.

— Ты не поедешь с нами?

— Нет.

Он уходил, бросая женщину, которая, в конце концов, только что перенесла тяжелый удар, хотя муж давно уже почти ничего для нее не значил. Столько прожитых вместе лет, воспоминаний, душевных мук... И вместе с тем такое заявление.

В дверях он обернулся. Эсперанса пристально смотрела перед собой, готовая испепелить любого, кто посмел бы разлучить ее с дочерью. Фройлан не мог не восхищаться ею. Отвращение, сочувствие и уважение вызывала в нем эта бесстрашная молчаливая борьба. Он не станет с ней объясняться, не обязан этого делать, но и Агате тоже ничего не расскажет, Эсперанса заслуживала этого. Он просто отдаст ей без лишних слов, молча, эти журнальные вырезки и, таким образом, никого не предаст.

Фройлан натянуто улыбнулся и махнул рукой женщине, которая вызывала в нем сейчас сострадание. Официантка с любопытством смотрела на них. Фройлан громко, как можно естественнее спросил:

— За тобой заехать на обратном пути?

Эсперанса молчала, словно собиралась с духом для великих усилий. Наконец произнесла:

— Поезжайте потом домой.

Он еще раз махнул ей рукой и направился к машине. Эсперанса услышала, как хлопнула дверца. И машина рванулась с места.

"Моя дочь. Сейчас туда отправится моя дочь. Она не увидит его лица. О чем она будет думать?

О господи, если я хоть что-нибудь сделала в жизни хорошего, если ты хочешь отплатить мне добром за то, что я ее так любила..."

Она допила кофе, взглянула затуманенными от слез глазами поверх чашки на настенные металлические часы, висевшие над баром. Половина двенадцатого. Закрыла глаза.

"Тот уже, наверное, приехал. Тот. ."

(Мальчишечьи брюки. Мальчишеское тело, склоненное над гробом. Длинные нервные руки — она уже знала прикосновение к себе таких рук, — вцепившиеся в тело, окутанное в белый саван. Сын... Горящее, неистовое лицо мальчика. Сын...)

Эсперанса откинула голову на толстую спинку дивана. "О боже, я не желала ему зла. У нее есть свой сын, для нее одной, не женатый..."

Сама того не сознавая, она взмолилась за обеих: "Боже, пусть каждой из нас останется свое сокровище!"

Она почувствовала, как ее что-то захлестнуло, увлекая за собой. Словно гигантская волна, которая то поднимала вверх, то бросала вниз.

Официантка склонилась к ней:

— Сеньора, вам плохо?

Не открывая глаз, она жестом дала понять: "Нет".

— Может быть, позвонить к вам домой? Где выживете?

Волна накатывала за волной, поднимая все выше и выше... "Будь рядом с Агатой. Помоги ей". Эсперансу качало то вправо, то влево. Что сказала та женщина? Все выше и выше... Прежде чем рухнуть вниз. "Ты не отнимешь у меня дочь".

Она открыла глаза и увидела перед собой испуганное лицо официантки.

— Ничего, ничего.

Провела рукой по лицу.

— Я очень устала. Почти не спала сегодня.

Официантка отодвинула стул. Эсперанса неловко улыбнулась ей, как бы извиняясь.

— Пойду домой.

X

Ты лежишь здесь, передо мной, в этом белом саване... ты, мой отец... Как ты мог? Я любил тебя. Любил больше всего на свете. Я гордился тобой. Лгал ради тебя... "Знайте, мой отец..." Я много рассказывал о том, что было в тебе хорошего и достойного подражания, но иногда я преувеличивал твои достоинства и меня не мучила совесть. "Он просто еще не проявил себя до конца, потому что слишком простодушен".

Да, ты был простодушен. В детстве, совсем маленьким, я боялся тебя, потому что ты был строгим. Я испытывал страх и восторг. Ты никогда не обманывал меня, как это делают другие, разговаривая с детьми. Ты говорил со мной, как с мужчиной, которого хотел бы видеть в своем сыне. Да, отец, ты разговаривал со мной, как с другом.

Твои слова приводили меня в восторг и повергали в уныние. Если ты отдалялся от меня, я испытывал такое же чувство, как в цирке после выступления отчаянного воздушного гимнаста или клоуна в белом атласе, который пронзает собой огненное кольцо.

Ты тоже пронзал, словно огненное кольцо, мое сердце, мою жизнь, мой мир — все, что полыхало вокруг меня.

Как ты мог так поступить со мной? С тем, для кого ты всегда являлся идеалом справедливости, путеводной звездой!

Да, ты был путеводной звездой для своего сына, отец... Мать закрыла глаза, когда, войдя в комнату, я сорвал с твоего лица покров. Я бросился к тебе, хотел увидеть тебя, хоть как-то ощутить твое присутствие, прочесть что-то на твоем, знакомом мне лице... Но ты был не ты. Но разве ты раскрывал передо мной свое лицо при жизни? Разве я не знаю теперь, что не всегда был откровенен со мной до конца?

Я знал, что мой приятель, которого я считал своим другом, не врал и отнял у меня моего отца. "Прости. Я думал, ты знаешь. Я никак не предполагал, что ты так близко примешь это к сердцу. ." А как же я должен был это принять? Тебя отнимали у меня, похищали... не возводили на пьедестал, возвеличивая — я всегда смотрел снизу вверх, когда разговаривал с тобой, — а низвергали куда-то вниз, гораздо ниже меня. Мне хотелось закричать: "Мой отец! Он тонет!.." И вот теперь я впервые в жизни должен склонить голову, чтобы увидеть тебя. Должен шевельнуть рукой, чтобы открыть твое лицо и найти тебя. Но не нахожу. Это не ты.

Неужели это мой отец? Неужели это его разбитое, мертвенно бледное лицо, вызывающее не отвращение, нет, а сострадание и боль? Неужели это его расплющенные губы, его фиолетовый лоб?

У тебя был рот. Ты любил ту женщину — твою жену — и любил мою мать. Родился я. Твоя голова была полна мыслей. (А может быть, твои мысли почернели со смертью. Они были такими возвышенными...) В твоих словах заключалось столько света! Боже, почему ты лгал?.. Мне, твоему сыну, лгал.

Ты носил меня на руках по площади. И мне, полусонному, твои руки казались сильными, неспособными меня выронить. Сквозь прикрытые глаза мне виделось вытянутое, как язычок, пламя фонаря. "Спокойной ночи, фонарь". Я был уже дома. Иногда ты ходил со мной к мессе. Ты сопровождал меня туда... Я стоял рядом с тобой на коленях и считал, что ты молишься с благоговением, складывал ладони, как ты, и смотрел, как смотришь ты. Как же ты мог? Почему не сказал мне: "Сын, я не..." Но разве я незаконный? А я сложил бы руки в мольбе, обратил бы свой взор к всевышнему, думая:"Вот мой отец, и он ждет. ."

Теперь я понимаю, почему в твоем взгляде было столько печали. Иногда я ходил тебя встречать. Как же я был горд! "Асис, зайдешь за мной к семи часам..." И для меня уже не существовали ни друзья, ни кино, ничего. Ровно в семь я уже ходил у подъезда, а швейцар говорил мне: "Входи, входи..." (Мой отец читает здесь лекции. Это часть его жизни. Я не хотел посягать на нее.)

Я готов был идти с тобой по длинному коридору вечно... Я становился взрослее, когда шел по этому коридору. Моя тень казалась мне маленькой, но потом я замечал, как наши шаги сравниваются, звучат в унисон, и мы шли нога в ногу. Твоя серьезная, гордая улыбка подбадривала меня. "Это мой сын. За мной зашел сын". Они говорили:

— Уже взрослый мужчина...

Но, может быть, они произносили это как-то странно? Может, им было известно, что я?..

Но тогда я ничего не подозревал, и сердце мое готово было выпрыгнуть из груди от счастья. На улице ветер дул нам в лицо.

Однажды мы вдвоем возвращались домой, подставив ветру лица, заложив руки в карманы.

Ты взглянул на меня, рассмеялся и сказал — то был твой голос, родной для меня голос: "Пойдем пешком?" И не стал ждать ответа, потому что увидел, как радостно встрепенулись мои глаза. Мы шли — ты и я — навстречу ветру, а в спину нам дул ветер с гор, пробирая до костей, и поглядывали друг на друга, таинственно улыбаясь.

По-моему, я с самого своего рождения знал, какова жизнь. Родился, уже зная ее. А может быть, все рождаются, зная ее, только подбирают нужные слова, чтобы приспособится к ней. Два года назад я читал в твоем взгляде спокойный вопрос: ты всматривался в меня изучающе. Я это чувствовал. И очень смутился, когда ты задал мне тот вопрос. Не из простого любопытства.

"Мальчик почему-то мало спит, быстро растет. ." Ты смотрел на меня, сидя вот в этом мягком, зеленом кресле, повернутом к лампе. Мать сказала это без всякого умысла. И мы сразу же, молча, подумали об одном и том же.

Я раскрыл тебе свое сердце — оно было твоим, я доверчиво вверил его тебе, чтобы ты... О, это случилось в тот самый вечер, поздней весной, когда мы сидели с тобой на каменной городской стене, выходившей на улицу Десампарадос. Ты любил сидеть там с матерью и смотреть вдаль, в глубь ночи. С самого детства я видел вас там с балкона столовой. Я хватался за железные брусья и просовывал сквозь них ноги в пустоту. Тогда он не падал... (Ах, балкон! Ему нет названия!) Позже, когда я возвращался из коллежа, мама уходила в дом, и ты всецело принадлежал мне. Мы сидели с тобой на каменной стене до самых сумерек.

В тот вечер мы сели рядом, я что-то сказал... Мой голос вспугнул какую-то влюбленную парочку внизу под стеной, и, потревоженная, она удалилась. Я, между прочим, заметил тебе это, и мы заговорили о жизни. Ты ни о чем не расспрашивал, а очень деликатно управлял моим любопытством. Теперь-то я понимаю, как умело ты вел разговор. Твои слова были чисты, спокойны... Я знал, что другие мальчишки изводят себя вопросами, хотят все знать — и не только из любопытства, — читают об этом и потом украдкой грешат. Но ты рассказал мне всю правду так естественно и возвышенно, что во мне не пробуждались дурные склонности и порочные желания.

Твой жизненный опыт развеял мои сомнения, и никому из нас не казалось, что свершается нечто значительное, важное. Ты оправдал жизнь, доказал мне, что она имеет смысл, и поддержал меня в самых моих возвышенных устремлениях. Сумел убедить прежде всего словами, а не фактами.

Вот каким ты был. Нет, таким ты не был. Ими был? Или ты всегда прятал свое истинное лицо, когда разговаривал со мной?

Лучше умереть, тысячу раз умереть и быть погребенным глубоко под землей, чем слышать чудовищную правду!.. Умереть подле тебя, глядя на тебя, чувствовать легкое прикосновение материнских рук... Мать? Да, это мать! Ты сделал ее моей матерью. Не имея на то права. Я говорю тебе эти горькие слова, потому что они причиняют мне боль. Вы произвели меня на свет, не имея на то права.

Но я целую тебя. Ведь я не додал тебе столько мелких поцелуев, потому что твоя любовь выражалась в мужских объятиях, легких прикосновениях губами к моему лбу и моих губ к твоим вискам... Теперь я целую тебя, как поцеловал бы брата, товарища, несчастного, кого-то, кто упал и может причинить мне страдания. Мне больно от того, что я должен тебя прощать.

Она вложила тебе в руки четки, одела в саван и украсила цветами. Распахнула настежь окно, потому что ты любил светлый, ясный горизонт и аромат цветов... Она тоже страдала, но если бы она не... Если бы она отказалась... И вместе с тем я не хотел бы не жить. А тем более не быть твоим сыном, отец... Я не хочу верить тому, что ты такой и что тебя такого уже не будет. Если бы я тебе сказал...

Теперь я понимаю, почему ты поместил меня в коллеж подальше отсюда. Какое завидное упорство! "Отец, в Мадриде я буду ближе к вам". А ты, не глядя на меня ответил: "Нет, сын". Ты боялся, как бы кто-нибудь не рассказал мне об этом.

Но мне рассказали, потому что всегда находятся люди, готовые причинить тебе боль — хотя эту боль мне причинили невольно, — принести ее с собой за многие километры, пока она не коснется своей жертвы. Одним словом, рассказали. Сначала у меня было такое чувство, будто меня изничтожили, но потом я пришел в ярость и с кулаками набросился на мальчика, который это рассказал. Он даже не защищался, только заплакал. Должно быть, его охватил ужас при мысли, что он стал апостолом зла. Если верить его словам, то он любил меня сильнее всех и просто хотел немного отдалить от моего отца. Я рассказывал ему о тебе с таким жаром, с таким неистовым восторгом. Все то, о чем я никогда не сказал бы тебе, я говорил о тебе другим. И даже присочинял иногда, чтобы сделать тебя еще лучше. Потому что в тебе таилось много такого, о чем можно было лишь догадываться, не имея на то оснований. И я их придумывал.

Он отнял у меня веру и дружбу. Когда я устал бить и увидел кровь, стекавшую по его губе или из зубов, я упал на кровать в нашей каморке, и он мог бы уйти. Но он не ушел. Он по-прежнему смотрел на меня, кровь стекала по губам, а слезы размазались по лицу. Я не попросил у него прощения, не смыл кровь с лица, хотя там стояли умывальник и кувшин с водой, и мне не стало легче от его слез.

Я почувствовал себя опустошенным, как голая степь, лишенным жизненных соков, нежности добрых или злых намерений. Пустым, совершенно пустым... Таким я стал. Вот что ты сделал со мной. Все ложь! Все твои слова — ложь, потому что ты сам был лжив. Я потерял также веру в бога, которого почитал. И стал думать, как бы сбежать из коллежа, от тебя, от той жизни, о которой мы с тобой мечтали.

И вот ты снова вселил в меня боль. Это раздвоение... Я понял, что любил тебя, как не любил никогда, понял, что другого отца мне не надо, что я отдал бы за тебя свою жизнь, отрекся бы от своего отступничества, от своей утраченной веры, только бы сохранить тебя. Неумолимый.

— Произошел несчастный случай. С твоим отцом. Очень тяжелый.

Все тот же мальчик стоял там, словно покусанный пес. "Кто вам разбил нос? Кто побил вас?" — "Я ударился об дверь". И оттого, что он был таким расстроенным, я обнял его и сказал:

— С моим отцом... несчастный случай... Молись, чтобы все обошлось, а я поеду.

Лицо его преобразилось, и тут же, сложив в мольбе руки и устремив глаза вверх, он спросил: "Святой отец, можно я буду молиться целый час?" Пусть он узнает — а может, он уже знал, — что мой отец умер. Пусть преклонит колени, как преклоняю их здесь я. Во имя моего отца, которого у меня отняли он и смерть.

Я не поцеловал свою мать. Прости меня. Не могу. С тобой я могу говорить, а с ней — нет.

И мне очень жаль. Но она не пробудила во мне эту жалость. Да и разве можно любить мать с сожалением?

Она здесь, рядом со мной. Я чувствую, как она дрожит, пока я, облокотясь о край гроба, смотрю на тебя и не могу отвести глаз, целую твой белый саван, от которого исходит странный, резкий запах, бьющий в нос, или до боли прижимаюсь лбом к изгибу твоего локтя.

О чем она думает? Ведь думает же о чем-то, потому что я не поцеловал ее, ничего не сказал ей. Прости, отец, если ты ее любишь... Я хочу быть твоим — твоим сыном во что бы то ни стало.

Тогда почему ты утаил от меня это? Я знаю, ты сумел бы найти для меня подходящие слова, чтобы все объяснить, как умел только ты, серьезно и вместе с тем доверительно. Как бы мне ни было трудно, я бы поверил тебе. Наверное, именно об этом ты думал, когда я ловил на себе твой взгляд.

Чего ты ждал? Именно ты должен был рассказать мне об этом, и никто другой. Тогда я не переживал бы так жестоко... вернее, переживал бы... но уже не думал бы, что ты меня обманывал...

Нет, нет! Ты никогда не лгал. Ты никогда не лгал мне. Всего лишь одно слово!

Я внебрачный сын, над которым смеялись, когда разговаривали между собой, вслед которому качали головами старухи. Вот чем ты меня наградил. В коллеже учился сын одной... не хочу называть ее плохим словом: она ведь мать. Но она была дурной женщиной. Его мать... Однако она платила за обучение сына в коллеже, навещала его по воскресеньям. А мы глазели на нее с подозрением, разинув рты от любопытства. От нее пахло дешевыми духами, которые потом еще долго носились по коридорам. И мы, мальчишки, переглядывались, а наши уши горели. Какое бесстыдство!.. Потом каждый из нас норовил наградить его каким-нибудь ярлычком... Он подбирал мячи, когда мы играли, был для нас козлом отпущения... Должен был просить у нас пощады. Но за что? В чем он был виноват?

Теперь мне придется идти рядом с ним в одной тесной шеренге, смотреть прямо в глаза, если посыплются смешки, появятся рисуночки, а если начнется потасовка, никогда не отступать, иначе они разъярятся и правда прорвется наружу. А я убью первого, кто посмеет назвать имя моей матери...

Тот мальчик теперь тоже знает. Сейчас, наверное, все уже знают и говорят себе: "А он-то рассказывал нам о своем отце..." И сын той женщины, дурной женщины, почувствует себя не таким одиноким.

Мать Рафаэля сказала ему однажды:

— Не водись с ним, потому что его мать...

Потом не будешь знать, как от него отделаться.

И все мы считали это справедливым. Теперь это относится и ко мне.

Отец, если все это надо будет терпеть, если это мое наследие... (Твои дорогие разбитые руки... Сколько они сделали для меня! Ты меня ими брал, поднимал высоко-высоко, к самой лампе, и говорил: "Какой высокий мальчик!" Твои длинные, как флагштоки, руки фальсифицировали мой рост трехлетнего ребенка. Если это мое наследие, отец, я принимаю его. Про меня уже не скажут: "Мальчик мало спит. Почему-то быстро растет". Теперь у меня есть все основания не спать при закрытых шторах, впитывая в себя ночь, и я уже перестал расти внутренне. Потому что тот, кто помогал этому росту, умер. Еще несколько дней назад он жил, и кто-то пришел от его имени, положил мне руку на голову и сказал: "Хватит расти. А то упрешься головой в небо."

XI

Фройлан доехал до почты и заполнил телеграфный бланк: "Умер Вентура, хотелось бы, чтобы ты приехала". Немного подумал и поправил: "Вы приехали". И быстро приписал: "Целую".

Это была телеграмма его родителям, но, приписав: "Хотелось бы, чтобы ты приехала к нам повидать детей и поболтать с Агатой", он думал только о матери. У нее были совсем не простые отношения с Агатой. Мама любила ее с некоторой оглядкой. Агата же относилась к ней с ласковой снисходительностью... С женщинами было сложно, потому что маму он считал самой лучшей на свете. Агату тоже любил, но маму любил давно. Агата знала, что Ремедиос сначала противилась их свадьбе. Эсперансе пришлось пустить в ход все свое обаяние, все свое умение "жадно слушать" и в угоду будущей сватье посещать с ней лекции на религиозные темы, ловко стремясь найти общие точки соприкосновения. Влияние отца Рубио, мораль... Ах, как бы ей хотелось пожить на природе, но дела...

— Там такая спокойная, настоящая жизнь, но...

Бог дал мне нести свой крест.

Эсперанса понижала голос до шепота, как бы Агата не услышала ее:

— Сами понимаете, Ремедиос, с тридцати пяти лет я одна воспитываю дочь.

Ремедиос сначала держалась настороженно, недоверчиво, но Эсперанса ее обезоружила:

— ...Я хожу в гости и принимаю их у себя, везде бываю, потому что не могу обосабливаться ради девочки. Вы мать и хорошо меня поймете. Дети не знают, какой дорогой ценой нам достаются.

Самое забавное и удивительное, что Эсперанса сама начинала верить тому, что по сути своей говорит правду. И пробудила в ней женское сострадание.

— Да и кругом столько соблазнов. Всегда одна, и не такая уж я уродина...

Ремедиос отмахивалась от нее так, будто хотела сказать: "Не скромничайте".

— Что до меня, то я бы никогда не уходила из дома, разве что с двумя-тремя подругами, самыми закадычными... Но я не могла себе этого позволить. Мне приходилось думать о девочке.

Мне казалось, что я должна сохранить старые знакомства, ради ее будущего, и не повергать дом в уныние. Агата ни в чем не виновата и не должна расплачиваться.

Встретив открытый взгляд Ремедиос, Эсперанса печально улыбнулась:

— Возможно, я ошибалась, ведь я жила так одиноко... Я была единственной дочерью у своих родителей. У меня нет ни сестер, ни братьев. Ах, Ремедиос, как мне недоставало доброго совета! И такого человека, как вы...

— У вас хорошие подруги.

— Да, конечно. Но вы такой разумный человек...

— Я тоже часто ошибаюсь. Видите ли, я даже не знаю, правильно ли поступила, отправив мальчика одного учиться в Мадрид.

Эсперанса внутренне обеспокоилась. Что она имела в виду? Уж не намекала ли на то, что в Мадриде он познакомился с Агатой? Но, встретив ее открытый взгляд, поняла, что та говорила без всякого умысла.

— Меня радует, что вы так поступили, иначе бы наши дети не встретились... После того, что со мной произошло, я никогда не позволила бы моей дочери выйти замуж за кого попало, понимаете?

Фройлан мне кажется надежным юношей, таких теперь не часто встретишь.

Фройлан был благодарен Эсперансе за то, что ей удалось найти отклик в сострадательной душе его матери.

— Бедная женщина! — воскликнула Ремедиос за обедом в гостинице. — Ей выпало на долю такое несчастье...

И посмотрела на мужа с нежностью.

В те дни Эсперанса совсем забросила свою светскую жизнь. Она всецело посвятила себя Ремедиос. Повсюду сопровождала ее, приглашала в дом лишь нескольких пожилых, степенных сеньор — старых друзей дома, которые с удовольствием разделяли общество матери Фройлана с первого же дня их знакомства.

Эти дамы любили Эсперансу. Она время от времени звала их к обеду, рассказывала им о том, что происходит в мире, и всегда представала перед ними в сильно декольтированных платьях, увешанная драгоценностями. И те самые сеньоры, которые отвергали подобные приемы, восторгались ею и прощали ей то, за что осуждали других.

( — Такая женщина...просто преступление...

— Я сразу же решила, что он сумасшедший. Он был ей не пара.

— Но ведь он всегда был очень любезен с нами, разве ты не помнишь?

— Не помню и помнить не хочу. Эсперанса моя подруга, и он обошелся с ней подло.)

Эти дамы называли Агату "девочка" и приносили ей маленькие подарки. Когда Агата окончила коллеж, у них появилась новая тема для разговоров: ее замужество. Устроить ее счастливый брак как бы в компенсацию за неудачный брак Эсперансы. Но "заговор" их был наивным и доброжелательным.

Агата целовала их торопливо, на ходу, перед тем, как уйти с подружками.

— Дай на тебя взглянуть! Какая модница! И всегда хорошо одета! От Флоры, конечно...

— Смотри, девочка, в оба! Ни один мужчина не стоит твоего мизинца.

После ухода Агаты Эльвира говорила:

— Послушай, Эсперанса, девочка слишком большая модница, куда ты смотришь...

Эсперанса чувствовала себя польщенной.

— Боже мой, Эльвира, ей уже девятнадцать лет!.. У нее такая кожа, зубы...

— Как хочешь, но девочка очень красива. Ее красота теперь в большой моде. Чуточку подкрасила здесь, немного подвела там. Но ты... Если тебя с ней сравнить...

И они начинали в один голос:

— Помнишь, как после своей свадьбы ты отправилась на прием в английское посольство в голубом вечернем платье? С ожерельем из драгоценных камней и диадемой в волосах. Ты была достойна кисти художника.

Эсперанса курила, смеялась, склонялась вниз, обнажая верхнюю часть своих грудей.

— Немного виски?

— Девочка, ты с ума сошла, в мои-то годы…

—Налей-ка мне капельку, чуть-чуть, совсем на донышко.

— Эльвира!

— Подумаешь дорогая! Надо пользоваться жизнью, пока она тебе дана.

Они никогда не променяли бы эти обеды у Эсперансы ни на какие другие развлечения.

Зимой, когда наступали холода, они спрашивали друг у друга:

— Неужели ты не выздоровеешь к четвергу?

Иногда к концу обеда являлась Рейес. Они уже всецело погружались в карточную игру, когда на пороге появлялась Рейес, словно элегантная искусительница.

Сеньоры испытывали приятное возбуждение, потому что о ней ходило много разных слухов... Рейес целовала их, переходя от одной к другой, и разговаривала с ними почтительно, как и положено говорить с пожилыми дамами. Рейес рассказывала какую-нибудь сногсшибательную сплетню, не скрывая имен. Сеньоры содрогались: "Быть того не может!.." Рейес очень развлекала их.

— Подбросить вас на машине, Луиса? Прихватить вас?

Та, что ехала с ней на машине, погружалась в мягкие сиденья, пропахшие терпким ароматом ее духов, быстро добиралась до дома. И тут же звонила по телефону:

— Эльвира…

— Что она тебе рассказала? Я ждала твоего звонка.

— Ты знаешь, эта… Эсперансе не следует общаться с ней.

— А что она такого сказала?

— Заговорила о нем – как ни в чем не бывало. Не знаю уж, известно ли ей, что все об этом говорят. Она думает, что мы витаем в облаках. Я ей сказала: "Ты из-за меня задерживаешься, мой дом совсем в другой стороне города". А она ответила мне: "Не беспокойтесь, я с удовольствием отвезу вас. Тем более что еду как раз в ваш район. Хочу навестить Ньевес". — "У нее званый ужин?" — "Нет, всего четыре человека: она, я, Элис и Аугустин". И все так непринужденно. Зря Эсперанса дружит с ней. Люди...

— Ты же знаешь Эсперансу. Она очень добра к своим подругам. Они из нее веревки вьют.

Эсперанса сама пригласила Рейес:

— Если хочешь, заходи, только у меня сеньоры.

Рейес рассмеялась, а потом так откомментировала:

— Эти дамы такие чопорные, и вдруг я, представляешь? Даниил во рву со львами.

И они захохотали как одержимые, хотя у Эсперансы немного свербило на душе, поскольку она была искренне к ним привязана, а они со своей стороны любили ее и заботились об Агате.

Рейес интуитивно угадывала правду и говорила:

— Эти сеньоры очень кстати в твоем положении. Они превозносят тебя до небес. А так как у них повсюду родственники и они только и делают, что говорят, то ты можешь спать спокойно...

Эсперансу задели ее слова.

— Я и так могу спать спокойно. Ты не хуже меня знаешь, — она сделала ударение на последнем слове, — все, что я делаю, я могу делать, ни от кого не таясь. И не потому, что мне не подворачивается случай...

— Вот-вот. Ты только и делаешь, что ходишь туда-сюда, почти не бываешь дома, где-то ужинаешь, возвращаешься домой бог знает когда, путешествуешь со своей дочкой или же одна отправляешься в Париж... одним словом — сама себе хозяйка... И не будь ты самой собой, то давно бы пропала!

— Кто и что может сказать обо мне?

— Кому ты рассказываешь! Ты же холодна как лед.

Эсперанса не выдержала и ехидно заметила:

— Знаешь, Рейес, все дело не в холоде, а в принципах.

Натянутость в их отношениях длилась недолго: Рейес любила Эсперансу и знала, что дело и в том, и в другом.

XI (Продолжение)

Мать Фройлана, будучи в своей усадьбе в Эстремадуре, получила исчерпывающую информацию от своей племянницы, которая общалась с Эсперансой.

"Разведенная. Ее бывший муж вступил в гражданский брак с другой женщиной, и у них есть сын. Они ни с кем не общаются в отличие от Эсперансы, которая вхожа в самые изысканные круги".

— Мне это не нравится.

— Мама, но чем они-то виноваты?

— Мне это не нравится, сын. Мне не по душе это внебрачное сожительство. Семья есть семья, она должна быть с отцом и матерью, как богом положено.

Впервые сын отдалился от матери... Потом высказал свои доводы отцу:

— Взваливать вину на девочку. . Она и без того достаточно несчастна.

Отец ответил ему, отводя взгляд в сторону:

— Ты же знаешь маму. Да и в чем-то она права. Все же пример...

— Но ведь Эсперанса для нее хороший пример... Превосходная женщина, осталась совсем молодой без мужа, хуже, чем без мужа... ее бросили ради какой-то другой женщины... никто не может сказать о ней дурного слова.

— А ты не перечь матери... Если все так, как ты говоришь, поверь мне, со временем...

Но Фройлану не терпелось жениться. Сложившаяся ситуация подталкивала его к этому.

— Я тебя прошу только об одном, мама: поедем в Мадрид, я тебя с ними познакомлю.

— Где это видано? Из-за какой-то пигалицы... Ты с ума сошел! К тому же сейчас я не могу, священник на целый месяц наложил на меня епитимью.

Фройлан, потеряв всякую надежду и ничего не сказав родителям, уехал в Мадрид.

В тот день в Махада-ла-Реал родители за обедом хранили молчание. Их младшие дети — Себастьян и Анита — пытались, как могли, оживить разговор, не упоминая Фройлана. Под вечер Ремедиос в сопровождении мужа заняла фамильную скамью в приходской церкви. Закончив молитву, все встали и запели гимн пресвятой деве.

"Я не могу уехать. Людям нравится видеть нас здесь, молящимися вместе с ними. На нашей скамье. Если бы мы не приходили сюда, возможно, многие тоже не пришли бы. Ну что за сын, пресвятая матерь божья... Мне не по душе эта свадьба. Здесь, в Севилье, предостаточно хорошеньких девушек! Взять, к примеру, хотя бы дочь Анхелиты... Так нет же. Все норовят сделать по-своему. Нельзя их отпускать отсюда ни под каким видом. Конечно, они должны вступать в брак, но разве заставишь жить в глуши девушку, которая привыкла жить в Мадриде и разъезжать по заграницам. Правда, она занимает в обществе завидное положение. Живет под присмотром матери... С этой стороны вроде бы все в порядке. Но отец... От него можно ждать любой неожиданности".

Вокруг головы пресвятой девы сверкал маленький нимб. "Как я уеду? А Анита? А Себас?

Хорошенький пример подает им старший брат! Дочь Анхелиты так бы ему подошла. Ее мать — моя подруга с юных лет, еще в девичестве".

Себастьян и Анита молили бога, чтобы Фройлан женился. Агата была для них новым человеком. Сулила им новых друзей, подруг. .

Они никому не говорили, что у Фройлана в ящике ночного столика хранилась фотография Агаты в купальнике. Анита позвала Себаса и показала ему ее, а мальчик отпрянул назад, словно ему в лицо полыхнул огонь.

— Это его дело. Вдруг он войдет. .

Но Анита продолжала разглядывать фотографию, и Себас снова заглянул через ее плечо, чтобы рассмотреть Агату получше.

— Она очень красивая, верно?

Себас не ответил. Ему было совестно смотреть на невесту своего брата, любоваться тем, что принадлежало не ему. И он разглядывал ее украдкой.

На другой фотографии Агата, стоя за спиной Фройлана, обнимала его за шею и улыбалась молодой, победоносной, вызывающей улыбкой. Анита сказала:

— Пусть уж лучше поженятся.

Они осторожно убрали фотографии в ящик и тихонько закрыли его так, чтобы он не скрипнул.

И вот теперь Фройлан по дороге от почты к дому думал о своих родителях. В нем поднималась гордость от сознания, что у него именно такие родители, какие они есть. Его мать была просто матерью. Никто не мог бы сказать: "Они как брат и сестра". Его матери, разумеется, это не понравилось бы. Ее гладко зачесанные спереди волосы, собранные на затылке в тугой пучок, уже начали седеть. Она никогда не подкрашивалась и, если хотела хорошо выглядеть, обильно пудрилась рисовой пудрой и легким движением, немножко растянув губы, подмазывала их помадой натурального цвета. Глаза у нее были кроткими, девственно чистыми, материнскими.

Она всегда сидела на высоких стульях, потому что сильно затягивала себя корсетом, и грудь ее выпирала. Если она надевала платье с высоким стоячим воротничком, то вместо корсета пользовалась белоснежным бюстгальтером... Фройлан почувствовал детское наслаждение при воспоминании о матери. И вдруг ясно осознал, что иметь такую мать, как у него, значило прийти к жизни с жезлом в руках и с крыльями за спиной...

Кроткий отец, возвращаясь из своих владений домой, усаживался подле жены у горящего камина. Он всегда сопровождал ее на все праздничные богослужения и ездил с ней в Севилью, чтобы нанести визиты бесчисленному множеству знакомых. Только иногда вырывался на часок-другой в казино. "Мне нравится, сын, что у тебя столько хороших друзей..."

Иногда во время престольного праздника в Махада-ла-Реал он нес носилки со статуей Христа — покровителя их селений. Деревенские ребятишки смотрели, как несли носилки, засунув палец в рот или ковыряя им в носу. "Сеньоры..."

Зрелище это поражало своей красотой: балдахин удалялся по сухой пыльной дороге, по обеим сторонам которой росли низкорослые, разлапистые оливковые деревья — богатство тех мест. Господь бог всегда любил оливковые деревья: он молился среди них, у него на лбу выступил кровавый пот. И люди славили бога, который породил на их земле оливковые деревья. Солнце искрилось в золотых нитях, которыми монашенки украсили края балдахина, и на позолоченных носилках.

Сельские жители обнажали головы, преклоняли колени, когда мимо них проносили всевышнего. Балдахин отбрасывал тень на священника — благостную тень в тех золотистых лучах, которыми искрились бриллианты изнутри дарохранительницы. (Мама дарила бриллианты всякий раз, когда у нее рождался ребенок.) И рядом с оливковыми деревьями, пыльной выжженной тропой, плюмажами участников процессии, сверкающим золотом простота Пана — удивительное воздействие! — казалась более величественной, более трепетной.

Фройлан много раз сопровождал процессию, будучи мальчиком и юношей... Свеча нагревалась в руке. Всевышнего сопровождали одни мужчины. Женщины стояли на коленях по краям дороги, а придя в усадьбу, сооружали в просторном патио алтарь под балдахином, пока всевышний отдыхал какой-то миг в доме. И его мать готова была первой из сельских женщин преклонить колени и дать приют всего на несколько минут Тому, в кого беззаветно верила, кому скромно служила, потому что научилась этому с самого рождения, как научилась говорить, улыбаться.

Фройлан видел материнские глаза, обращенные к нему: "Когда-нибудь ты займешь мое место". Но вряд ли он смог бы когда-нибудь поселиться с Агатой в Махада-ла-Реал, идти вместе с процессией по утрамбованной дороге и нести носилки. Разве что его младший брат Себас.

(Себастьян собирается жениться на дочери Анхелиты. В свое время мама, очевидно, прочила ее в жены мне.)

Папа хотел произвести раздел имущества. Он никогда не говорил об этом с ним, но понял, что отец принял окончательное решение оставить имение младшему сыну. Мама не одобряла такого нарушения правовых норм.

"Да, мама с Агатой никогда не поймут друг друга. Они всегда будут сохранять между собой дистанцию, потому что обе любят меня. Их связывает любовь ко мне, но между ними нет общих точек соприкосновения. Их специально не создашь. В душе каждая из них защищается. Мама, наверное, думает, что если мне нравится Агата и я ее люблю, то это направлено против нее. И Агата рассуждает точно так же..."

Фройлан улыбнулся. Агата была его благом. Его настоящим сокровищем.

"А девочки... Девочки будут жить".

Он подумал о Вентуре, о дедушке, который только что умер, так и не увидев внучек.

Бедняга! Они могли бы подружиться. Что-то подсказывало ему, что Вентура и он могли бы поладить между собой.

Теперь уже поздно.

И вот Агата собралась пойти туда. Делая над собой усилие. Он это знал. Но на сей раз, может быть первый и последний, не намеревался избавлять ее от страданий, отступать, ибо не хотел, чтобы Агата переживала потом еще и от того, что не пришла проститься с телом покойного, а это уже само по себе значило бы молча простить и признать его отцовство.

Мысль о том, что его дочери сказали, будто он умер, должна была убить его при жизни. Он так и носил бы в себе этот печальный труп.

Но это было бы лучше, чем узнать теперь, что пришло время, когда Агата узнала правду — вернее, полуправду — от Эсперансы. В ту же минуту, повинуясь внутреннему зову, он неистово захотел не быть похороненным навечно. "Мертвый. Мертвый. Уж лучше мертвый".

XII

Половина первого. Полдень. Полдень в квартале Латина, на улице Десампарадос.

Короткая, неровная улица, ни просторная, ни тесная, мощенная каменными плитами во всю ширину, вполне достаточная для того, чтобы поодиночке идти навстречу приключениям или опасностям. Или вдвоем, тесно прильнув друг к другу, как хорошо пригнанные полы запахнутого плаща. Вдоль улицы тянется канавка из прочно утрамбованных в землю камней, со стоком, выложенным плитками посредине. По улице Десампарадос никогда не смог бы проехать автобус, а если какому-нибудь грузовику и вздумалось бы решиться на подобную авантюру, то его гигантские толстые колеса тут же вздыбились бы. Ребятишкам, которые смотрят на него, спрятавшись в подъездах, эти колеса действительно кажутся гигантскими, поскольку улица не предназначена для движения транспорта.

Древняя спокойная улица, с присущими ей горделивой скромностью и возвышенной простотой. Дома с короткими навесами под покровом изогнутых черепиц и каморками привратников. Таинственная, укромная, удивительно молодая улица, которую не успели затоптать.

Поскольку она слишком коротка — сразу же обрывается, и непонятно, то ли кончается, то ли поворачивает, — здесь живет мало народа, и, вероятно, именно поэтому про нее можно было бы сказать, что тут умирает меньше людей, чем на любой другой улице, хотя детей рождается на свет столько же. Все жители принимают участие в ее жизни, во всех ее происшествиях.

Эта мадридская улица находится всего в нескольких шагах от Королевского Дворца, который прекрасно обозревается сверху среди зелени парков с тисовыми деревьями, туей и серебристыми тополями, рядом с небольшой площадью Санта-Мария-ла-Реал на пути к Виадуку и к улице Дон-Педро.

К улице Десампарадос имеются два подхода.

Справа туда ведет крутая лестница по семь ступеней в пролете, которая наверху круто изгибается над рощицей и газонами Байлена. В углу улицы возвышается старый, проржавленный фонарь с жарким, зеленоватым газовым пламенем. Чудесное, таинственное, трепетное, продолговатое пламя над улицей светится, словно неусыпный маяк.

И совсем как артерия от организма от улицы Десампарадос идет вниз улица Канонигас, которая, минуя перекрестки, устремляется к другой лазейке. Двери домов выходят на улицу Донселес. Надо только подняться по площади Ромалес, оставив в стороне приходскую церковь Сантьяго и улицу Лемос, слегка поднимаясь — едва-едва ощущая подъем при ходьбе, поскольку с этой стороны он пологий и широкий. Среди старых кварталов и убогих домишек с проржавелыми брусьями балконов, возвышаясь или опираясь на эти домишки, стоят два солидных дома с каменными колоннами по краям подъезда, выложенного гравием. С самой вершины улицы Донселес видны церковь на улице Сакраменто, маленькая площадь Санта-Мария-ла-Реал, старые дома в глубине извилистых улиц.

Справа улица Донселес сливается с улицей Десампарадос, которая тут же обрывается на спуске. И делает это самым элегантным образом — благодаря лестнице с пролетами и балюстрадой, по краям которой растут серебристые тополя, туя, кедровые деревья. Вдали за зеленым Кампо-де-Моро, с его густой ветвистой растительностью, раскрывается суровый, дикий пейзаж с бесплодной, пустынной, желтоватой пересохшей землей. Новая автострада отделяет район Эстремадуры от строений ярмарки Дель-Кампос с ее провинциально-городским пейзажем, устремляющимся ввысь в ночи. Справа от нее на горизонте буро-зеленые заросли Ретамарес с его охотничьими угодьями и коптильней в глубине. А чуть ниже прохладная и густая зелень Каса-дель-Кампо. Северный вокзал. Боковые очертания горных хребтов Вильяльбы, Эскориала... Слева от автострады, на линии горизонта — Куатро-Вьентос. А немного ближе — кипарисы среди мраморных гробниц древнего Сакраментала.

Но те, кто живет на улице Десампарадос, уже не замечают отсюда этой части Мадрида. В домах есть подвалы, куда проникает дневной свет сквозь зарешеченные проемы на тротуаре. Здесь обитают спокойные, мирные люди. Но время от времени молодежь будоражит привычный покой улицы своей непокорностью или страстями. И тогда жители с присущими каждому темпераментом и эмоцией наблюдают за теми, кто нарушил устоявшийся здесь извечный покой. В нижней части улицы нет никаких торговых точек, кроме угольного ларька, сапожной мастерской в подъезде и пекарни на улице Канонигас. Им здесь негде расположиться. Торговцы пристроились по другую сторону домов — в основном тех же, но уже выходящих на улицы с иными названиями.

Недавно улица была потрясена неожиданным событием: в одном из подвалов обнаружили подпольную типографию фальшивомонетчиков. Мужчины в штатском бродили по кварталу, заходили в магазины, заводили знакомства, а ночью устроили облаву. Собралась толпа, чтобы посмотреть, как вели к машине Маноло, Криспина и Феликса. Просто не верилось: их хорошо знали, с ними общались, вместе ходили в таверну пропустить по рюмочке. Теперь они не смотрели в глаза соседям и казались совсем не такими, как обычно, а хмурыми, мрачными, напуганными. Да и сами жители были напуганы не меньше. "Кто бы мог предположить..." Ни о чем другом в квартале не говорили, а если говорили, то шепотом. Потом они увидели, как втаскивали на грузовик станки, ротационные машины и опечатывали дверь. Подвал превратился в пещеру.

Жители этого дома, проходя мимо, косились на опечатанную дверь, а ребятишки подходили поближе посмотреть на нее.

— Уж они там поработали.

— А может, там есть чем поживиться!

— Феликс у них был за кассира.

Взрослые со страхом разглядывали на свет купюры, опасаясь, что они фальшивые: "Ну уж, это было бы свинством по отношению к соседям..."

Из таверны выскочила Пака, жена трактирщика, — и, потрясая в воздухе бумажными деньгами, закричала:

— Сукин сын! И это после того, как мой муж иногда продавал им в кредит. .

Пресенсия, глядя из окна на мужчин, которых увозили, вспомнила слова Вентуры:

— Они научились нетерпимости и честолюбию...

Их лишили радости.

Он терпеть не мог пересудов соседей. И она ничего не рассказала мужу, не желая распространяться впустую.

Однажды зимой из семьи, проживавшей на седьмом этаже, исчезла старшая дочь. Сначала родители никому ничего не сказали. Но потом, когда всем стало известно, соседи вспомнили, что последнее время она уезжала на машине в сторону шоссе и едва отвечала на их расспросы.

( — Подумаешь, какая важная...

— Как будто бы мы никогда не были молодыми и такими же хорошенькими.)

Но об этой истории Пресенсия ничего не знала.

Словно порывами шквала обрушивались иногда на старую улицу отзвуки и скорбные отголоски послевоенных лет. (Муж портнихи жил во Франции и не мог вернуться назад, поскольку ушел туда с красными. Портниха всю свою молодость провела в таинственных сборах в путь, которого так никогда и не совершила: "Не знаю, смогу ли сшить вам что-нибудь в будущем году, донья Пура. Я уже подготовила все нужные документы... Один друг сказал мне, что муж там неплохо устроился — он ведь настоящий мужчина — и ждет не дождется, когда я к нему приеду".

Зато соседки комментировали это иначе: "Разве не странно, что муж не вызывает ее к себе?

Наверное, нашел себе другую. А бедняжка здесь мается...")

По ночам на улицу Десампарадос выскакивают коты. Днем они греются на солнышке, сворачиваясь клубком, или же в каморках привратников, а ночью прыгают по ступенькам лестниц или же устремляются к рощице, пугая прохожих. Влюбленные парочки, которые кружат по площади Орьенте или приходят сюда с улицы Байлен, находят себе пристанище на городской стене рядом с деревьями. Маленькое пламя газового фонаря не достигает их. В ночи фонарь кажется смутным, близким, человечным. Детям квартала говорили, будто по ночам он отворачивается от домов и его не видно из-за городской стены. Пресенсия каждый день поднималась по уличной лестнице, но, сколько бы он по ней ни ходила, ей бы и в голову не пришло никогда, что за стеной, совсем рядом, что-то могло произойти — у алчного пламени фонаря, там высоко, у ее окон. Ей нравилось смотреть отсюда на свой дом: "Там, за балконом Вентура..."

Здесь, на этой интимной, безмолвной улице их любовь струилась бы широким, глубоким потоком. Разве можно любить при ярком свете ламп?

Вентура говорил, что любить можно всегда, любовь не нуждается в укрытии.

Как-то раз они отправились посмотреть на новое освещение бульваров. Шли под руку, но, как только достигли проспекта Принцессы, отделились друг от друга. Они шагали под этим антисептическим, ослепительным освещением как две тени — одна из них совсем ничтожная, — как два лунатика, затерянных в Мадриде. Шли молча, постепенно осознавая свою значимость.

Дойдя до перекрестка Сан-Бернардо, они одновременно оглянулись, но не увидели за собой теней при ярком отвесном свете, излучаемом вереницей склоненных стеклянных ламп. Пресенсия сказала:

— Как в операционной.

— А может быть, так оно и есть. Может быть, мир сейчас — это огромная операционная, и, чтобы жизнь сохранилась во время операции, следует избегать теней.

Она посмотрела на него с улыбкой.

— У тебя лицо как у привидения. У меня, наверное, такое же при этом освещении.

Пресенсия подняла голову и посмотрела на Вентуру: губы его имели белесый оттенок, бледность лица стала голубоватой... Она в отчаянии прижалась к его руке.

— Вот так хорошо. Надо идти, пока идется.

Жить, пока живется, Пресенсия. Нельзя замыкаться в себе.

А потом добавил, печально улыбнувшись:

— Наш фонарь состарился в одну ночь.

Он показался им еще более теплым, чем всегда. Жаркое конусообразное пламя отбрасывало тусклый свет, уважая тени. Их лица заполнились тенями под фонарем. Прекрасными человеческими тенями: у ноздрей, вокруг глаз, где-то у рта, где-то у висков...

Они возвращались из водоворота цивилизованной части города в свою тихую заводь.

Вышли из метро на площади Оперы и направились к площади Орьенте по улице Энкарнасьон: Вентуре нравилось здесь ходить. Мирт, кипарисы, камень, решетки. Площадь Орьенте показалась им более внушительной, волшебной в ночи. Пресенсия намеренно не заметила, что тень от руки мужа укоротилась, потому что низкие зеленые тени едва угадывались и невозможно было понять, заросли это или кустарники. Статуи стали призрачными и застыли, словно в старинном танце.

Только несколько ступенек лестницы отделяло их от Мадрида времен Бурбонов, от мрачных улиц церемониального Мадрида времен австрийцев.

Под сенью платанов на скверах улицы Байлен Пресенсия всем своим существом ощутила присутствие мужчины рядом. Они вместе жадно склонились над перилами Виадука, словно под сводами его бежала река. Этот мост открывал вид на старый Мадрид, объединял пышное великолепие и нищету, без каких-либо контуров или очертаний. Едва уловимые звуки, голоса, шум исходили от всех этих домов и переплетенных улиц: жизнь, старость, смерть — человеческая турбина, способная привести в движение народ.

Пресенсия и Вентура смотрели и слушали. Как вслушиваются в шум волн, разбивающихся о скалы. Им всегда нравилась эта прогулка. Только во время такой прогулки и в скверах Куэсты-ла-Вега они могли побыть вдвоем.

Пресенсия жила на улице Калатравас. Она выходила из дома легкой походкой, избегая чужих взглядов: ей казалось, будто все замечали, что с ней происходило. Они не назначали свиданий, а встречались по пути. Он брал ее под руку. И так, рядом, они шли к Виадуку или сидели в скверах Куэсты-ла-Вега. Няни всегда следили за влюбленными парочками. Но эти двое их удивляли. Они способны были просиживать часами на каменной скамье у ворот, среди деревьев, а не на скамьях посреди сквера, ибо жаждали уединения, и почти не разговаривали между собой, а она улыбалась... Они не заглядывали беспрестанно в глаза друг другу, а смотрели вдаль, в глубь зеленых проспектов.

Постепенно няни расходились, уводя с собой детей. И скверы оставались только для них.

(Разве что какой-нибудь старик дремал на скамейке или рабочий, надвинув на глаза берет, отдыхал на лестничной ступеньке.)

Пресенсия думала: "Уже половина первого. Пора возвращаться". Но не могла заставить себя встать, потому что цепенела от солнца, красоты, счастья и от того, что когда сквер становился пустым, Вентура обнимал ее рукой за плечи, привлекал к себе. И они целовались в губы, горячие от солнца, прищурив глаза, ослепленные ясной далью. Вентура задерживал ее немного в своих объятиях, такую маленькую в его руках.

Он ни разу не сказал ей:

— Пора покончить с этим. Мы должны...

Теперь, когда его уже нет, она знала: он никогда бы ее не бросил.

XIII

Солнце начинало согревать комнату. (Никогда уже ее губы не смогут почувствовать тепло солнца через губы Вентуры.) Оно смягчало белизну савана, угадывалось по пересохшему носовому платку. Сидя в кресле, Пресенсия повернулась к окну и увидела вдали все тот же чудесный, суровый пейзаж, которым они могли бы еще столько раз любоваться. Она встала и закрыла створки окна.

Раздался звонок входной двери, послышались шаги. Пресенсия не могла больше отказывать соседям. Раньше, пока здесь находилась Эсперанса, она приказала служанке никого не впускать.

( — А что я им скажу? — С ним его семья.)

Но теперь Пресенсия не могла им отказать. Она едва замечала, как они проходили словно хотели, вопреки всему, отдать ему последний долг, и становились на колени перед гробом.

Смотрели на Асиса, говорили ему слова соболезнования. Но Асис не слышал их слов: они заглушались его внутренними голосами.

Женщины приходили не поодиночке. А вдвоем, втроем или же с мужьями. Доставали четки и молились. Зеленщик тоже стоял здесь, неуклюжий, и робко смотрел на Пресенсию. Но Пресенсия, по-видимому, никого не видела и не осознавала их присутствия здесь.

— Хоть бы слезинку проронила, — должно быть, скажет потом какая-нибудь из них, спускаясь по лестнице. — Ты заметила? У этих женщин нет сердца.

— Бедняга. Он жестоко поплатился.

Одна из соседок шепнула на ухо другой:

— Ты заметила? Она даже не преклонила колени.

Пресенсия сидела, сложив руки на подоле, недвижная, утопая в мягком зеленом кресле.

"Сын мой..."

Ее вдруг охватила усталость. Смертельная усталость обрушилась на нее всей свой силой.

Голова раскалывалась от бесконечных мыслей. Чувства пронизывали все ее существо, мысли преследовали ее, навязывая свою волю. Она стойко сохраняла в себе мужество, пока не пришел Асис. Но когда, охваченная горем, встретила его в коридоре и хотела поцеловать, он отстранил ее.

Она решила: "Сейчас ему не до меня. Он идет поцеловать отца". И вошла вслед за сыном в ту комнату. Она увидела, как мальчик рухнул на гроб, исторгнув из своей груди не крик, а сдавленный стон, и обвил руками бездыханное тело.

"Нет, — хотел он закричать. — Нет!"

И сын позволил себе то утешение, в котором она отказывала себе. Асис рыдал так исступленно, что она поняла: плачет не мальчик, а мужчина. Он положил голову возле его рук и плакал, касаясь их губами, не в силах отвести от них глаз, будто не мог наглядеться. А потом перевел взгляд на лицо отца и, увидев, что оно скрыто, сорвал платок.

Пресенсия закрыла глаза и опустилась рядом с ним на колени. Она не увидела, но почувствовала, как он снова накрыл его лицо платком и весь дрожал. Эта дрожь передалась ей. В горле пересохло, глаза тоже были сухими. Женщина должна быть как вода. Но она не могла плакать. "Хоть бы мне заплакать", — молила она. И не могла.

И стала утешать сына, чтобы смягчить его боль:

— Он не страдал, — сказала она, не смея взглянуть на него, ибо боялась, что сын прочтет в ее глазах ложь. — Все произошло так быстро... Он сразу потерял сознание.

И она, точно слепая, протянула руку, желая прикоснуться к телу сына — плоть от плоти Вентуры, — но руку ее отстранили с такой очевидной преднамеренностью, что она посмотрела на него широко раскрытыми, обезумевшими глазами и увидела, что мальчик спрятал голову за краем гроба. Жестокая правда пронзила ее.

—Ты обладаешь способностью восприятия. Ты улавливаешь наши мысли и чувства, точно приемник звуковые волны.

"Он знает правду. Кто-то сказал ему правду. Асис знает".

И в ту же секунду почувствовала, как на нее обрушилась усталость, лишив последних сил.

Встала, подошла к креслу и провалилась в него, убитая горем. А те, кто приходили и говорили принятые в таких случаях слова, принимали подавленность этой маленькой, беспомощной женщины за дрему или полное равнодушие.

Пресенсия мысленно взывала: "Вентура!", но Вентура не откликался. Молила: "Бог мой!"

— и роптала. Звала: "Сын мой! Сын мой!" — и сотрясалась от боли, словно ее били хлыстом.

(Кто сказал тебе об этом? Кто посмел? Я же тебя предупреждала: "Пора поговорить с мальчиком". А ты отвечал: "Потом. Еще рано". Я настаивала: "А вдруг он узнает? Вдруг ему что-нибудь скажут?" Я не могла жаловаться тебе — не имела права — на то, что соседи окидывали нас оскорбительными взглядами и косились на меня, когда я проходила. "А вдруг он узнает?" "Я расскажу ему, когда он повзрослеет. И сможет понять нас". Я промолчала, хотя подумала: он никогда не поймет нас, Вентура, не обманывай себя. Ты, наверное, хотел сказать, когда он будет в том возрасте, чтобы не понять нас, а простить... Вы уходили вдвоем на вокзал, когда он уезжал в коллеж, но я не ходила вместе с вами. "Мама, а разве ты не идешь с нами?" — "Нет, сынок. Тебя проводит папа". Я смотрела вам вслед с балкона и всякий раз испытывала такое чувство, будто рожала заново, но не для того, чтобы иметь, а чтобы потерять. И думала: "Сейчас они прощаются".

Я знала, что Асис, должно быть, с нетерпением ждет, когда ты обнимешь его, чтобы поцеловать тебя с уважением, восхищением и той нежностью, которая меня в нем всегда пугала. "Чего ты боишься? Ведь это же прекрасно, что у него такая чувствительная душа..." Но твои слова не утешали меня. Мать нельзя утешить тем, что у ее ребенка легкоранимая душа... Ты возвращался с вокзала. Я слышала, как поворачивался ключ в замочной скважине, но не могла пошевельнуться, охваченная тревогой. Ты подходил ко мне, прижимал к своей груди, слегка покачивал из стороны в сторону и целовал в губы. Когда Асис уезжал из дома, ты снова становился моим возлюбленным.

Присутствие Асиса в доме заставляло нас с тобой хранить целомудренные отношения.

Предаваться любви под одной крышей с сыном — хотя мы с тобой никогда не говорили об этом — значило бы сделать его соучастником нашего счастья, а мы ему в этом отказывали. Но когда он уезжал... "Ты думал о том же, о чем и я. О том же самом". "Если бы ты видела, как спокойно он уезжал в школу со своими приятелями... — И, смолкнув на минуту, заметил: — Он становится упрямым". Ты тоже становился упрямым. И когда подходил ко мне и обнимал, то делал это не столько для того, чтобы меня утешить, а потому что сам нуждался в утешении. Мне казалось, что сын чем-то похож на тебя, потому что ты, несмотря на свой возраст, мудрость и мягкую настойчивость, по сути своей всегда оставался для меня ребенком. Думаю, таким ты мне и полюбился. Сначала ты вызывал во мне восторг: профессор столь возвышенной, чистой науки, как словесность. В твоих словах я обнаружила для себя то, о чем лишь интуитивно догадывалась. Что таил в себе неведомый для меня мир, о существовании которого я лишь подозревала. Твои слова служили мне путеводной звездой. Но когда я познакомилась с тобой поближе, меня потрясло твое безграничное одиночество, разъедаемое нежностью. Я увидела, что для твоих идей, для твоей работы тебе необходима взаимная нежность, та отдушина, которая позволила бы тебе обрести духовное равновесие, чтобы мысли твои стали светлее. И когда ты овладел мной, именно я дала тебе все это.)

Какая-то женщина, проходя мимо нее, задела ногой и извинилась:

— Простите.

Пресенсия подняла вверх затуманенные глаза и посмотрела на нее из того далекого мира, в котором жила: "Они мешают мальчику. Асису хотелось бы побыть одному. И Венту ре тоже..." Нет, Вентуре они никогда не помешали бы. Ему нравилось слушать простые, задушевные разговоры других. Он умел внимательно, с уважением выслушивать собеседника. Каждый считал, что Вентуре интересно слушать его. И не ошибался. Вентура не мог оставаться равнодушным к чужим заботам.

(Асис не такой, как ты. Хотя ты считал, что он похож на тебя, и следил за собой, чтобы избавиться от своих недостатков, видя, как он тебе во всем подражает. Как-то я заметила тебе: "Он не такой, как ты". А ты ответил: "В его возрасте..." — "Но разве ты когда-нибудь был таким прямодушным и пылким, как он?" А в другой раз я сказала тебе: "Для него не существует полумер". А ты рассмеялся и воскликнул: "Тогда он не мой сын!" Я призналась: "Мне страшно, " — и сложила в мольбе руки. Ты притянул меня к себе, потому что понял, чего я страшусь. И успокоил: "Не бойся". На какой-то миг я забыла обо всем, слушая, как громко бьется твое сердце в грудной клетке. "Какое огромное сердце!" Едва ты переступал порог дома, вернувшись из университета, сразу же бросал взгляд на маленький комодик в прихожей — не было ли там письма.

Я оставляла там письма нераспечатанными. И если там лежало письмо от Асиса, не спешил подойти ко мне, а шел по коридору, на ходу распечатывая конверт, прямо в пальто, рассеянно здороваясь со мной: "Привет!" А потом читал, все больше и больше увлекаясь, спокойно... И передавал мне листок за листком. Я читала вслед за тобой, и откуда-то из глубины моей души поднималась тревога. Из самых, самых глубин души. Тревога за сына, которого я носила когда-то под сердцем, которого произвела на свет. . Мне хотелось подойти к нему, положить руку ему на голову, как я это делала, когда он был совсем маленьким и долго не засыпал. И шепотом усыпить: "Баюшки-баю". "Как хорошо пишет мальчик! Слова льются из-под его пера, как из родника". А я тихо проговорила: "Неважно, как пишет сын, важно, что он пишет", потому что на меня нахлынули воспоминания: "Как хорошо я знаю, откуда бьет скрытый родник, хотя еще ночь..." Ты любил, чтобы я рассказывала тебе о прекрасных вещах самыми простыми словами. И мы замирали на миг, обнявшись, вслушиваясь в долгую, страстную мелодию, которая носилась в воздухе, а я представляла себе Кармелито в белом одеянии, увенчанного нимбом, с пером в руке. "Как хорошо я знаю, откуда бьет родник". Пустынный горизонт прояснялся, воспламенялся. "Несмотря на ночь!" Сейчас ночь, любовь моя... И я не знаю, откуда бьет родник и бьет ли вообще. Нет, знаю.

Внутри меня: это то, что ты оставил во мне.

Однажды ты очень красиво сказал о своем сыне: "У него сейчас героический возраст, Пресенсия. Он делает для себя новые открытия, устремляется вперед, борется, побеждает или терпит поражения. Неважно, что он все познает через других, в частности через меня, своего отца.

В его возрасте надо изведать радость победы и горечь поражения. Тебе, конечно, хотелось бы для своего сына более легкой судьбы. Она еще у него будет. Но разве для этого он не должен сбросить с себя всю ту вычурную парадность, всю ту позолоту, лоск, в которые он сейчас облачен? У него трепетная, нежная душа. Поэтому я иногда боюсь за него, но не боюсь его, как ты... У сына не будет изнеженной жизни, как бы ты этого ни хотела. У меня ее не было, и у него не будет. Ему уготована другая участь. Он, как молодой герой, пойдет навстречу страданиям, потому что готов к ним. Не каждому это дано. Он смело встретит их, не пожалеет себя. Только пройдя сквозь страдания, он станет настоящим человеком, обретет покой, проникнется любовью или милосердием, называй это как хочешь".

Теперь ты уже не можешь его видеть. Он здесь: охвачен страданиями, пронизан ими и подавлен. И в том твоя вина. Но особенно моя. Я это знаю. Чувствую. Он испытывает боль, унижение и разочарование. Ты не предполагал, что твой молодой герой, вооруженный твоей бесстрастной верой, натолкнется на человеческую стену и разобьет о нее свое сердце. И в ту же секунду, наверное, подумает: "Навстречу чему я шел?" Потому что за красивостью твоих слов он ощутил пустоту, которую будет чувствовать до тех пор, пока она снова не наполнится — о боже, молю тебя об этом — теплом и смыслом. А тем более ты никак не мог предположить, что восстановишь его против меня, против той, которая потрясла его неколебимую, пылкую веру. И что ему придется вести жестокую борьбу, чтобы оценить меня по-настоящему, а не видеть во мне то мифическое существо, которое он выдумал. Ты направил своего сына, вооружив его слишком слабым оружием: нежностью. И теперь он повержен и разбит. .)

Та женщина, которая вошла. Та женщина, которая направилась к гробу. Та женщина, которая преклонила колени. Сжала руки в мольбе у груди... Вся душа Пресенсии слилась в один сплошной вопль: "Вентура, Агата здесь! Агата пришла! Наконец-то!.."

XIV

Пресенсия подняла голову и посмотрела на них. Фройлан увидел ее расширенные узкие глаза и дрожащие губы. "Только бы не закричала", — подумал он. В маленькой комнате царила полная тишина. Казалось, даже воздух застыл в напряжении.

Агата заполнила собой всю комнату. Всю целиком, от самых дверей. Словно цветущие ветви акации над гробом.

На нее смотрели. Агата не замечала на себе взглядов, она попросту игнорировала их.

Агата не замешкалась в дверях, как Эсперанса, когда входила, не отступила назад. Она решительно вылезла из машины, поправила на себе мантилью, взглянула на табличку, чтобы убедиться, тот ли это дом, и вошла. Фройлан догнал ее уже в подъезде, взял под локоть и так, слегка направляя, повел ее.

Никто не брал ее так под руку, когда ей было тринадцать лет. И она, по существу, лишилась отца. Тогда в ней боролись два противоречивых чувства: "Меня бросили. Я брошенная девочка" и "Мама солгала мне".

Долгие годы, она уже и не помнит сколько именно лет, она считала, что ее отец умер. По вечерам, преклонив колени перед сном рядом с гувернанткой, она молилась: "За упокой папиной души". Иногда мама присоединялась к ней и читала "Отче наш".

— Девочкой ты не поняла бы... Но я не хочу, чтобы ты узнала от других.

В ту ночь, когда она пошла помолиться — бездумно, как всегда, не очень-то осознавая о чем молится, — она на минуту задумалась. Вспомнила о том, что ей только что сказали, что она уже не девочка, и задрожала. Она произнесла с великой печалью: "За упокой папиной души". И пока стояла на коленях у кровати, одна, в ночной рубашке, читая наизусть "Отче наш", кусала губы и сдерживала слезы. А потом нервно, судорожно выплакала их, уткнувшись в простыни.

(Мама рассказала мне об этом с состраданием. Подумаешь... Ну и что? Бросил нас. Для меня ничего не изменилось... А у меня внутри все перевернулось от ее слов. Зачем она сказала мне: "Разве ты поняла бы"? Да, конечно. Но... Но и теперь, мама, теперь тоже не понимаю. Зачем?

"Мужские дела". Но для меня он был не мужчина, а отец.

Я была его дочерью. И не сделала ему ничего плохого.)

— А теперь, доченька, ты пойдешь со мной.

Будто говорила с восьмилетней пай-девочкой. И повела ее в театр. О, господи! В театр в такую минуту.

— Приоденься получше, чтобы пойти с мамой.

И, прежде чем отправиться к себе в комнату, чтобы принарядиться, поцеловала ее в лоб и в обе щеки.

— Вот почему. . У меня никого нет, кроме тебя.

И Агата сдержала душившие ее слезы, так как была еще слишком мала, чтобы дать им волю.

Она увидела мамино отражение в зеркале. Достала вельветовое пальто и надела. В груди у нее что-то кружило, точно карусель. "Пойдем в театр..." Эсперанса душилась, когда почувствовала на себе взгляд и, обернувшись, увидела в дверях девочку, такую высокую в своем вельветовом пальто. "Бедняжка".

— Подойди ко мне, девочка, я тебя надушу немножко.

И подушила ее стеклянной пробкой приторными крепкими духами за ушами и в ямочке у шеи. "Вот так. Достаточно".

— Совсем сеньорита... — сказала она ей, желая подбодрить и не замечая того, что больна лице дочери отражала не что иное, как уходящее детство. Они сидели в театре. Звонки и голоса звучали где-то внутри нее. Она не переставала беспокойно вертеться. Но Эсперансе и в голову не приходило, что ее дочь думала: "А почему бы здесь не быть папе? Почему бы не оказаться ему вдруг в этом же театре?"

И по-детски мечтала: "Если бы он меня увидел..." Потому что считала, что если бы он ее увидел, то непременно бы полюбил. И ее девичье воображение, еще так близко связанное с детской фантазией, внушило ей мысль, что она может его увлечь. Ей чудилось, будто ее захватили в плен, когда она пересекала ледяные озера Швеции, следуя за рыцарями, или превращалась в саламандру от любви.

Ей хотелось убежать из дома, когда она прочитала о жизни святой Тересы и ее брата Диего.

Потом она хотела поехать лечить прокаженных на голубые, благовонные острова Тихого океана - и непременно на острова. А однажды прошествовала по комнате для игр, волоча за собой связанные вместе школьные занавески, чтобы ей сделали из них шлейф, и, как ненормальная, вышла на балкон посмотреть, не поздоровается ли с ней кто-нибудь.

В театре она подумала: "Хорошо. Так я и сделаю". Она собиралась помирить отца с матерью, вернуть блудного сына (правильнее было бы сказать не "блудного сына", а "блудного отца"). И оба сказали бы ей: "Девочка..." И поцеловали бы с гордостью. Она почти засмеялась при мысли об этом. А мать посмотрела на нее, довольная: "Возраст. Благословенный возраст. Она уже ни о чем не помнит". И купила ей в антракте пакетик шоколадных конфет. Агата смотрела на нее блестящими, сияющими, влюбленными глазами. "Я правильно сделала, рассказав ей обо всем.

Теперь она будет любить меня еще больше..." Во время второго антракта она повела ее в буфет, чтобы девочка почувствовала себя взрослой, и Агата выпила газированной воды. Она заметила, что на них обращают внимание. "Мама очень красивая..." Мама шла, сверкая своей красотой: волосы ее ниспадали на плечи, обрамляя прямое, холодное лицо, с которым никак не вязались горящие глаза; казалось, они одни полыхали каким-то удивительным огнем не ее лице.

Взволнованные мужчины жадно ловили ее взгляд. Агата подумала: "Все смотрят на нее. Она очень красивая!" И рассердилась на себя за то, что такая высокая, здоровая, что у нее чуть вздернутый нос и большие ноги (она не знала, куда девать свои длинные, толстые ноги, тогда как у мамы они были такие стройные, точеные, легкие). Агата не подозревала, что мужчины смотрели на обеих.

"Девочка становится красивой. Сейчас такой тип в моде. Зимой отправлю ее во Францию.

У нее теперь самый ужасный возраст".

Под ужасным возрастом своей девочки она подразумевала ее серьезность и тоску. "Она будет мне хорошей подругой". Агата вернулась домой расстроенная. Когда начала молитву "За упокой папиной души", расплакалась из-за папы, мамы, своего одиночества и своей гордыни.

Едва переступив порог комнаты, Фройлан увидел Асиса. И возблагодарил прикрытые створки окна и этот освежающий полумрак, в котором запах акации уже становился тлетворным, а возможно, запах тлена исходил вовсе не от нее.

В комнате уже не было пронизывающей утренней свежести, а стоял кисло-сладкий тяжелый дух. И Пресенсия находилась здесь. "Только бы она не закричала", — взмолился Фройлан, заметив, как она вздрогнула при виде Агаты. Агата даже не обратила на нее внимания — да и что могла ответить эта маленькая, тщедушная женщина (сейчас она казалась ему старше и невзрачнее с этим скорбным лицом, понуро сидя в кресле) в ответ на те вопросы, которые обуревали Агату? — только подошла к гробу и встала возле него на колени. Но не посмотрела на покойника.

"На кого похожа сейчас Агата? Выражение ее лица не жестокое, как у Эсперансы, а суровое". И Пресенсия почувствовала к ней уважение. Признала ее, потрясенная: "Твоя дочь..."

Асис ничего не замечал: он оцепенел от страданий. Фройлан встал на колени между Асисом и Агатой.

Агата упрямо смотрела перед собой, слегка сощурив глаза: сквозь конус света, сочившийся через приоткрытые ставни, виднелась панорама Мадрида. А потом перевела взгляд на охапки акации, покрывавшие ноги человека, который столько раз бегал вместе с ней, посадив ее себе на плечи. Любил ли ее этот человек? Любил ли он ее хотя бы тогда, когда она родилась? Агата страдала от его нелюбви, а не от его поступков. Теперь она уже не испытывала никакой боли и готова была сохранить в себе эту горечь, не дать себя растрогать в последний час... Все так просто — в последний час... А как же ее жизнь, ее отрочество, ее юность? Кто ей их вернет? И вот теперь, с маху: "Бедняга умер..."

(А мне-то что? Мне-то какое дело? Для меня он умер еще девять лет назад, нет, восемнадцать лет назад, с той самой минуты, когда решил уйти из дома, когда закрыл за собой дверь и в последний раз меня поцеловал. Если он вообще меня поцеловал... А я, идиотка, хотела помирить их! Разузнать, где живет мой отец, что делает. .)

Она спросила об этом у дяди Фермина:

— Крестный, только не говори об этом маме.

Она выглядела очень взволнованной, и дядя Фермин, слегка прикоснувшись к своему подбородку, успокоил ее:

— Хорошо, хорошо... — а потом как-то раздумчиво добавил: — Значит, тебе сказали.

— Да.

В голове ее вертелась мысль, как бывало всякий раз, когда она сердилась: "Они поругались, и он ушел".

— Ладно, постараюсь разузнать.

— Но только по секрету, крестный, под большим секретом...

Ей показалось, что дяде Фермину уже о чем-то известно.

— Ты уверен, что ничего не знаешь? — И тут же спросила: — А какой из себя папа? Чем он занимается?

— Ты не спрашивала об этом у мамы? У тебя разве нет его фотографий?

— Нет.

Тогда дядя Фермин сказал:

— Ну что ж. Раз так... У меня кое-что для тебя найдется...

Она сразу догадалась: "Портрет. Портрет моего отца..." И дядин дом, набитый старой рухлядью, показался ей сказочным, в котором по волшебству в любой момент могло что-то возникнуть из диванных подушек, из ветхой мебели, из стенных зазоров, где раньше висели картины...

Дядя Фермин, тяжело кряхтя, попросил ее:

— Помоги-ка мне.

Ящик секретера был настолько тяжелым, что они вдвоем еле-еле вытащили его. В нем оказалось полным-полно фотографий на твердом картоне и на блестящей лощеной бумаге. На какой-то миг она совсем забыла о том, что хотела увидеть фотографию отца, — настолько ее захватило это зрелище. "Господи боже мой! Сколько тут всего!" Но крестный сдвинул огромные седые брови, нависавшие над его глазами, словно непослушная челка на лоб, и сказал:

— Садись-ка сюда, сейчас найду.

Как бы ей хотелось, чтобы ее никто не видел. Никто бы на нее не смотрел. "Ах, боже мой, почему ему не позвонят по телефону?" Потому что стыдилась своего желания увидеть то, что для нее являлось запретным. Крестный рылся в фотографиях и снова перерывал их. Наконец взял одну из них и с сомнением задержал в руке. То была маленькая фотография шесть на восемь: молодой мужчина с тоненькими усиками над верхней губой, очень стройный, держал на плечах девочку. В саду. Мужчина улыбался, а ноги девочки свисали ему на грудь по обе стороны шеи. В голове у девочки красовался огромный бант бабочкой. "Это я". (Папа носил ее так. Папа так улыбался, держа ее.) Она подошла к окну поближе к свету. Фотография казалась ей темной, как и сад. Ей хотелось разглядеть все детали. У него был длинный нос... "Папа! Папа!"

— А вот другая.

(Фотография была сделана в тот же день. В том же саду. Но здесь они вдвоем: папа держал ее на руках, а мама вцепилась в него. Мама выглядела намного моложе, чем теперь... А папа...

Здесь он не улыбается. Держит меня на руках, но не улыбается. И смотрит не в объектив, а на меня.)

Инстинктивно она полюбила именно эту фотографию.

— Не дай бог мама узнает.

— Ну что ты, крестный...

Она его поцеловала так, как еще никогда никого не целовала, даже Рейес, которая приносила ей в подарок много всякой всячины и подкладывала их в туфельку.

— Узнай, где он живет.

И смущенно подумала: "Ты меня проводишь". Хотя видела себя одну, направлявшуюся к отцу в точно такую же комнату, как эта.

— А что у тебя в ящике?..

Теперь-то она понимала, что дядя Фермин уже тогда все знал и ничего не предпринял.

Ничего не сделал для того, чтобы помочь ей, потому что помочь было нельзя. Знала и то, что ее решимость найти отца заставила дядю поговорить с ее матерью:

— Эсперанса, только ничего не говори девочке. Иначе она потеряет ко мне доверие, а это самое страшное. Будь осторожна: ей взбрело в голову найти своего отца.

— И ты намерен ей что-то сказать?

— Ну что ты! Впрочем, если бы и собирался, то не стал бы тебя посвящать в это, потому что с тобой невозможно говорить на эту тему. — А потом добавил: — Она собирается вас помирить...

Эсперанса истерично захохотала.

— Что за нелепая идея взбрела ей в голову? Я сама во всем виновата, чересчур уж добренькая, слишком разминдальничалась. Я расскажу Агате правду, чистейшую правду...

— Расскажешь девочке...

— А как бы ты поступил на моем месте? Хочешь, чтобы я позволила девочке гоняться за ним, чтобы он подумал, будто я ее посылаю? Ты не хуже меня знаешь, что он женился и у него есть сын.

— Девочка этого не поймет.

— Может, ты еще хотел бы, чтобы я идеализировала ее отца и потом мне же это вышло боком?.. И давай поставим точку, хорошенького понемножку.

— Одумайся, Эсперанса...

— Я поступлю так, как считаю нужным.

Она встала, давая ему понять, что прощается.

— Спасибо за предупреждение.

Дяде Фермину хотелось смягчить удар:

— Но, дорогая, не гони меня, я еще не собираюсь уходить. Я останусь пообедать вместе с вами.

Но неизбежное свершилось. Вечером, едва Агата легла спать, в ее комнату вошла Эсперанса. Рассеянно заговорила с ней, перебирая ее вещи, складывая их. Агата, опершись о подушку, смотрела на нее и кусала ногти. "Мама что-то знает. Неужели крестный..."

— Послушай, девочка...

Садясь к ней на постель, мама заговорила, не глядя на нее, холодным от злобы голосом.

"Почему она злится? Я перед ней ни в чем не виновата".

— Я не говорила тебе раньше, поскольку считала, что еще не пришло время. Но теперь уже пора сказать тебе правду. Твой отец, когда оставил нас... понимаешь?..

Она говорила медленно, глядя на нее и делая ударение на каждом слове, будто вбивала их в нее.

— ...ушел к другой женщине.

(К другой женщине? Что ему делать с другой женщиной?)

— Он бросил нас, понимаешь? Тебя и меня ради какой-то другой женщины. Мне горько говорить тебе об этом: он снова женился.

— Но ведь...

Она не произнесла: "Но ведь ты не умерла?"

— Разумеется, для бога он как бы не женился.

Но он живет с этой и... я могу говорить с тобой как с женщиной, Агата: у них есть сын.

Агата не проронила ни слова. Занавес то поднимался, то опускался, то поднимался, то опускался. Люди произносили свои роли: "Твой отец..." Твой отец женился". "У них есть сын..."

(Пусть уйдет моя мать. Она причинила мне боль.)

А мама утешала ее:

— Когда ты была маленькой, я сказала тебе, что он умер, потому что ты не поняла бы.

У нее возникло дикое, жестокое желание: Пусть бы лучше умер. Почему он не умер?

Почему я больше в это не верю? Я ничего не хочу знать. Все кончено. Я ничего и ни о чем не хочу знать".

Перед уходом мама еще сказала:

—Он живет во грехе, Агата. Ты хорошая, благочестивая девочка и знаешь, что это такое.

Единственное, что ты можешь сделать: молить бога за него.

Злоба Эсперансы прошла, и теперь ее переполняло сомнение.

—Сегодня вечером я помолюсь вместе с тобой.

Агата встала на колени и обратила свое лицо к образу святой Девы на маленьком столике.

— За упокой папиной души.

"Фарс. Бог покарает меня. Ведь все было не так. Только ради собственной девочки. Пусть он будет несчастлив, пусть это послужит ему уроком за то, что он мне сделал, за то, что сделал мне. Не хватало бы еще, чтобы ему все сошло, как остальным. Мою дочь ты у меня не отберешь, Вентура. Нет, не отберешь. Я сказала тебе об этом по телефону: я буду ее защищать, она моя.

Своей матери. Дочери принадлежат матерям".

— Почему ты не отвечаешь, Агата?

С кровати раздалось невнятное бормотание.

Когда Эсперанса ушла, она сбросила с себя простыни. Тело ее горело. "Мужчина может находиться рядом с чужой женщиной. Может иметь детей от чужой женщины..." Как это могло быть? Энкарнита рассказывала ей... Она представила себе своего отца — стройного, с маленькими усиками — в саду с женщиной, ее матерью, ее матерью... и они занимались гадостями. Чем-то грязным, возмутительным. Она задыхалась. Откуда-то из глубины поднималась непреодолимая тошнота, ее мутило: "Какие гадкие мужчины! Какие же они гадкие!" Она почувствовала себя грязной, запятнанной руками, которые никогда к ней не прикасались. "Какая гадость! Какая гадость!" И вытащила из молитвенника две фотографии. Даже не взглянула на них. Лихорадочно разорвала дрожащими пальцами на мелкие кусочки у себя на коленях. Вошла в ванную комнату.

Как приятно ощущать холодную мозаику голыми ступнями! И опустила обрывки фотографий в унитаз, застыв в оцепенении, как зачарованная глядя на набежавшую воду, которая закрутила их в своем водовороте и унесла с собой.

XV

Фройлану хотелось, чтобы его жена почувствовала сострадание к покойному. Но это было совсем не так просто, потому что она имела ложное представление обо всем, что произошло, и в течение долгих лет питала к нему сначала безразличие, а потом глухую злобу. Он видел ее профиль — молодой, изящный профиль Агаты. Она выглядела суровой, погруженной в себя, но ни разу не склонилась к гробу, не посмотрела на отца.

"Хотелось бы знать, о чем она думает. Что скрывается за ее лбом?" Лоб у нее был узкий, слегка заостренный у пробора посредине. "Упрямая".

Эта молодая, коленопреклоненная женщина — как будто бы это ее сестра, наслаивающееся на нее отражение где-то в глубине колодца, — больше походила на Агату, чем сама Агата.

Еще только вчера вечером они отправились вместе со всеми друзьями повеселиться.

Танцуя с Агатой, он ощущал под своей рукой оголенное плечо жены. Они поздно легли спать.

Возможно, даже в тот самый час, когда Пресенсия возвращалась домой из больницы. Ничто не подсказало Агате, что умер ее отец. У нее не было никакого предчувствия, никакого зова сердца.

Он хорошо помнил ее улыбку во время танца.

Однако Агата могла быть и такой: суровой, непреклонной. Он, который всегда считал ее слабой, податливой, понял, что глубоко заблуждался на ее счет. А может быть, он невольно приписывал ей те черты, которые ему хотелось бы видеть в ней. И в глубине души Агата была вот такой. Более достойной, более сложной. Интересно, исчезнет ли эта, теперешняя Агата, когда снова настанут счастливые дни? "Мне бы хотелось, чтобы она оставалась такой, какой я ее знаю, какой была всегда, и только наедине, в особо важные минуты жизни, вот такой незнакомой, какая она есть на самом деле. Она всегда была целомудренной. Помню, когда мы поженились, в первую брачную ночь она поразила меня своей первозданной чистотой. По ее фривольному поведению можно было бы предположить совсем другое..."

Она испытывала животный страх перед физической близостью. И между этим страхом и этим ее новым образом, без сомнения, существовала некая связь. Тогда он подумал: "Какая холодная. На моем месте любой предположил бы совсем обратное, видя ее столь пылкой, и, наверное, почувствовал бы разочарование. Когда мы еще были женихом и невестой, она без конца целовала меня. Разжигала во мне страсть и сама казалась пылкой. Насколько мне помнится, я не сразу решился на этот шаг, потому что побаивался: эта девушка такая страстная, так беззастенчиво обнимает меня... К тому же она не стала отрицать, что до меня ее уже целовали.

Отвела взгляд в сторону и неистово захохотала:

— Если хочешь, брось меня...

Только и сказала она. Но я сразу догадался, что нужен ей. Она смеялась надо мной, потому что, как она говорила, видела во мне увальня.

— Не будь старомодным.

Теперь-то я знаю, что она именно поэтому вышла за меня замуж. Она сама рассказала все о своем отце, но настолько отвлеченно, что я подумал: "Как можно быть такой легкомысленной?" Но так мне казалось тогда. Должно быть, она испытывала танталовы муки, рассказывая об отце. Это произошло в загородном клубе. Мы еще не были женихом и невестой. Она томно развалилась под парусиновым тентом оранжевого цвета и казалась огненным отражением. Свой рассказ она то и дело прерывала хихиканьем. И говорила так, словно речь шла о чем-то само собой разумеющемся:

— Он бросил нас, когда мне было пять лет.

Но я не посмел пожалеть ее, догадываясь, что ей это будет неприятно. Только сказал:

— Какое несчастье!

А она, быстро отвернувшись от меня, отрезала:

— Зато у меня замечательная мать. Ты не знаком с ней?

И прикрыла глаза рукой. Я еще подумал, что ей мешало солнце. На ней было платье без рукавов с большой проймой, и я загляделся на прелестный изгиб ее руки.

— Я выйду замуж за мужчину намного старше меня. Совсем старого. Седого.

Она искала себе отца! Того, кто заменил бы ей отца... Но во мне не было ничего отеческого.

Почему ее выбор остановился на мне? У нее было много поклонников...

"Не будь старомодным, Фройлан". И глаза ее смеялись надо мной. Она называла меня старомодным, потому что мне не нравились некоторые ее подруги и потому что я слегка отстранял ее от себя, когда мы танцевали. А если она проводила рукой по моей спине и я чувствовал прикосновение ее пальцев к своему затылку, то говорил:

— Не надо, Агата. Только не здесь.

А она смеялась надо мной... Старомодный, потому что перестал видеться с ней, поцеловав впервые. Она сама позвонила мне:

— Что с тобой стряслось? Ты жив?

И я рассердился на нее за то, что она так беззаботно относится к моему разочарованию. Но она не была беззаботна. Она любила меня. И, должно быть, содрогалась при мысли, что я мог бы так же непростительно бросить ее.

Тот нескладный подросток с красными от слез глазами — брат Агаты — оперся о край гроба, чтобы встать. Должно быть, он долго простоял на коленях и суставы его затекли. Ему пришлось сделать усилие, чтобы подняться. Он был еще совсем юн. Агата обернулась на него, заметив рядом движение, и они едва взглянули друг на друга. (Пресенсия сжала свои руки.)

Откуда-то сверху, оглушенный звоном в ушах, словно находился на огромной высоте, Асис равнодушно посмотрел на нее, хотя ему показалось странным присутствие здесь этой роскошной женщины с чуть надменным, бесстрастным лицом, которая скользнула по нему глазами. Кое-кто из соседей уже ушел, а те, что остались, перешептывались у окна между собой или же перебирали четки. Эта молодая женщина стояла на коленях и вместе с тем нет. Она лишь сохраняла позу — по-видимому, не молилась и не страдала, даже не делала вид, что молится или страдает. "Зачем она здесь?" Она не принадлежала к их кругу. Пришла в сопровождении молодого сеньора, а мать не спускала с него, с Асиса, настороженного взгляда, слегка приподнявшись в кресле. "На очень богатой сеньоре. У них была дочь..." Он направился к двери. Ноги не повиновались ему, суставы затекли. Унижение осушило его слезы.

Он пошел на кухню, налил себе стакан воды. (У них была дочь.) Смотрел, как льется вода из крана. "Носил ли ее отец на руках? Как часто видел ее? Он никогда о ней не говорил". Агата проводила его взглядом, когда он выходил, и догадалась, что он спасался бегством. Его длинные руки торчали из рукавов, ставших ему короткими. Она подумала: "Благородный. У него хорошее лицо". И помимо воли опустила глаза на покойника. Фройлан заметил, как она резко вскинула голову и отвернулась к окну, на мгновенье закрыв глаза, и задышала часто-часто, будто ей недоставало воздуха. И в ту минуту, как он склонился к ней, чтобы поддержать, обратила к нему свое бледное лицо и иссиня-черные глаза и спросила (голос ее прозвучал громко, безжалостно, отчетливо):

— Когда мы уйдем?

Он помог ей встать на ноги. Что-то взволновало ее, встревожило. Она провела рукой по коленям, слегка приподняв юбку. Прошла мимо Пресенсии, которая больше не смотрела на нее, а устремила взор на пол и у ее губ залегла скорбная складка. Фройлан замедлил шаг возле Пресенсии и, склонившись к ней, печально прошептал:

— До свидания. Я приду к четырем.

(Вернись. Вернись! Скажи что-нибудь своему отцу. Прикоснись к его савану. Поцелуй маленький крестик четок... У него такие же пальцы, как у тебя, с такими же четко очерченными суставами. Только почернели и разбиты. Больно ли ему было?.. Вернись. Вернись! Какая разница, что об этом скажут! Склонись к нему. . Даже если бы он никогда не любил тебя, не уходи так. Ты будешь раскаиваться. Тебе же будет хуже. Вернись, Агата!)

Как быстро кончился коридор. Он слишком короткий. Мальчик появился в дверях слева.

"Он плакал. Он может плакать, потому что его любили. Маленькой я попросила, чтобы мне принесли брата. И вот он родился, при жизни моей матери..."

Она выпрямилась. Перед ней была дверь.

(Обращаясь к пресвятой деве Росарио: "Прости!")

"О чем думает Фройлан? Он удивительно вел себя. По отношению к моему отцу. . Чего-то ждет от меня. Нет. Кто вернет мне то, что было утрачено?.. Вернись".

Они вышли из темной прихожей на светлую площадку широкой лестницы. Позади нее слышались шаги Фройлана. Если бы она была одна... Если бы никого не было... Она, не задерживаясь, спустилась по лестнице, твердо ступая, чтобы слышать стук своих каблуков, ударявшихся о влажное дерево недавно вымытых ступенек.

Солнце заливало своими лучами тротуар перед домом. Они перешли на другую сторону улицы. Агата посмотрела на свои часы и сказала:

— Скоро уже два.

Фройлан взял ее под руку, и они спустились по наклонной улице. Земля уходила у нее из-под ног, словно была мягкой... (Но она ни за что не призналась бы ему в этом. Звездочки, искорки, золотистые, ослепительно голубые.)

"Нет, ей не кажется. Она еще не совсем была уверена, но вроде бы..."

И вдруг подумала: "Впервые я почувствовала головокружение возле моего отца". Но тут же возникла другая мысль: "Возле покойника. Не принесло бы это несчастья".

Она шла, опершись о руку мужа, но Фройлан, должно быть, приписывал ее слабость совсем другой причине. В ней что-то разрывалось, что-то зрело. Она захотела ребенка. Захотела неистово, всеми фибрами своей души.

"Пусть будет сын. Хочу сына".

Она не искала защиты у Фройлана. Впервые после замужества она вдруг поняла, что дети — это не куклы, а человеческие существа, которые являются плодом всей нашей жизни, с самого детства.

"Он будет самым счастливым в мире. Все, чего не имела я..."

И с этой самой минуты она страстно захотела родить ребенка. И чтобы он был непременно мальчиком.

"Хочу стать матерью", — подумала она, потому что знала: на сей раз все будет по-другому.

Жизнь. Маленькую жизнь, идущую от нее к этому зарождающемуся существу, — вот что она давала взамен смерти.

XVI

Все разошлись. Настало время обеда. 'Только Пресенсия по-прежнему сидела в кресле, да ее сын примостился на маленьком стуле возле гроба. Он то смотрел на конус света, проникавший сквозь створки окна, то на своего отца, то в пол. На нее он не смотрел.

"Он даже думать ни о чем не может. Совсем отупел. Слишком много ударов на него сразу обрушилось. Он тоже признал Агату. К тому же ему известно, что к четырем часам придут за телом отца. Бедный мой сын!"

Она поднялась с кресла и направилась в кухню. Служанка ела, опершись о стол.

— Вы ничего не приготовили?

Какой абсурд! До еды ли ей сейчас! Но Асису следовало бы подкрепиться. Самое страшное ждет его впереди. Еда придаст ему немного сил.

"До свидания", — сказал Фройлан. У Агаты очень хороший муж. Попадется ли Асису хорошая жена?

"Я приду к четырем часам". На похороны. Чьи похороны? Вентуры...

Она приложила ладони ко лбу. Невероятно. Еще только вчера, в это самое время, он вернулся домой, шел по коридору. Никто из нас и предположить бы не мог, что это будет последний полдень в его жизни. Что ему уже не суждено было дожить до следующего дня. О чем он говорил вчера? Какими были его слова? Она не помнила. Она сидела в столовой, когда он вошел.

— Ты отдаешь себе отчет в том, что делаешь?

Гораздо легче вспоминаются слова, сказанные им когда-то, чем, те, которые он произнес вчера. Возможно, когда-нибудь потом память ее постепенно, по крупице, восстановит то, о чем он говорил вчера, когда пришел домой и рассеянно ее поцеловал или когда они обедали...

"Когда в тот вечер ты вошел, у меня возникло такое чувство, будто в мое горло вонзили острый нож. Уже ничто не могло бы продолжаться по-прежнему. Либо все должно было встать на свои места, либо оборваться. Обжигающий холод пронзил все мое существо при мысли, что я могу больше тебя не увидеть".

Что сказал Вентура вчера, поздоровавшись с ней и поцеловав в лоб? О чем он говорил, пока они обедали? Наверное, говорили об Асисе. Они всегда говорили о чем-то, связанном с ним.

Да, кажется он сказал что-то вроде:

— Уже становится тепло.

А Пресенсия невольно подумала: "Ты станешь свободнее. Будешь больше бывать дома".

Экзамены — самая докучливая пора. Но занятия в университете кончились, и Вентура использовал это время, чтобы писать и читать до самой зари. Он мало публиковался. Она сетовала:

— Почему ты не издашь свои лекции? Те самые, которые читал мне?

Вентура скептически улыбался.

—...Твои доклады. Они превосходны. Об этом говорят все, не только я.

Она понимала, что своей скептической улыбкой он отдаляет ее от себя.

—Ты должен опубликовать их. Ты должен это сделать в какой-то мере ради других.

Вентура раздражался, когда она вмешивалась в его дела, но вместе с тем был ей благодарен. Она научилась молчать. Мужчины проводят резкую грань между работой (призванием) и жизнью — жизнь и любовь (любовь как проявление страсти, а не сексуальной потребности) или любовь и семья. В ней же не было никакого раздвоения, потому что все ее помыслы устремлялись к основному стержню ее жизни — Вентуре.

Она пришла к этому выводу неожиданно для себя, когда этого меньше всего ожидала. То были тяжкие для него времена. В университете говорили:

—Ему нельзя преподавать. Против него собраны материалы для расследования.

Она остро переживала такую несправедливость. Не могла слушать лектора, который его заменил. "Почему?.." На лекциях царили шум и беспорядок. Она заметила, как его стали понемногу предавать те самые студенты и студентки, которые им восхищались, восторженно слушали его и бегали встречать у входа в аудиторию. "Девочки, знаете, что мне сказали?" — вопрошала та самая Валье, которая когда-то незаметно стащила у него в коридоре фотографию, а потом размножила ее и раздала подругам. Ей тогда даже в голову не пришло предложить эту фотографию Пресенсии, хотя вряд ли Пресенсия взяла бы ее. "Я в него вовсе не влюблена, да и они тоже. Глупые. Но для меня его лекции — настоящее откровение".

— Должно быть, плохо себя вел во время войны.

— Наверное, был на стороне красных.

— Да, храбрым его никак не назовешь...

По-моему, в нем есть что-то от приспособленца.

— Как вы можете так говорить?

Подруги любили Пресенсию за улыбчивость, рассеянность, простоту. Почему же она сердилась?

Они собирались группками вокруг самых осведомленных в коридорах и в дверях аудитории.

— Спроси об этом у кого хочешь.

— А кто говорил мне, что он был на фронте с националистами?

— Не может быть. На фронте...

И действительно — это никак не вязалось сего отсутствующим видом.

—...Вероятно, преследовал какие-то свои цели.

"Как они могут так жестоко судить его? Ведь вчера еще они его любили, мчались навстречу, чтобы взять его портфель, когда он шел по этому самому коридору, с точно таким же непостижимым выражением лица, а какая-нибудь из них подкарауливала его у входа на факультет, чтобы проводить до аудитории, и окидывала нас победоносным, самодовольным взглядом. Я ждала его в аудитории. Их поведение казалось мне недостойным, несерьезным".

Однажды Пресенсия спросила Вентуру о чем-то во время лекции, и, хотя встала со скамьи, ее почти не было видно из-за спины студента, сидевшего впереди.

— Как вы сказали? Говорите громче!

Все обернулись к ней, улыбаясь. Она повторила громче, заглатывая окончания слов еще больше, чем обычно. Вентура, казалось, напряг весь свой слух, чтобы услышать ее.

— У него очень богатая жена. Потрясающая женщина. Мои родители с ней знакомы.

Юнцы, которые чувствовали себя ущемленными от того, что все красавицы курса были влюблены в профессора и с ними обращались как с молокососами, теперь оказались отомщенными. И обрели уверенность в том, что будущее за ними, а не за этим пожилым мужчиной, да к тому еще лишенным мужества.

— Неужели тебе нравится мужчина, неспособный сражаться с оружием в руках?

— Он не из тех людей, у кого душа нараспашку. Наверняка путался с красными.

— Как вы можете так говорить? — возмущалась Пресенсия.

— За что купили, за то и продаем.

— Без всяких доказательств, без фактов... Он выше всего этого.

— Не скажи, милочка. Никто не остается в стороне. Что посеешь, то и пожнешь.

— Пока убивали моего брата, он систематизировал свои соразмерности.

— Да откуда ты знаешь?

— А ты знаешь, что это не так?

— Еще одна сторонница нашлась. Чем он вас заворожил?

Кровь прилила к щекам Пресенсии. Она негодовала:

— Ну уж нет, — ответила она, — нечего делать из меня дурочку. Я не верю всем этим россказням.

Раскаркались, как вороны... Считаете ложью то, что еще вчера...

— Пеке, не будь такой несносной. Одна из девушек поддержала ее:

— Пресенсия права.

— Да хватит вам. Не заводись так, дорогая. Пресенсия не собиралась плакать. Просто испытывала презрение и отвращение к ним, да еще интересовалась судьбой изгнанного профессора. И спросила его адрес у педеля.

— Вряд ли он теперь сюда вернется.

— Я должна вернуть ему кое-какие записи... Вооружившись адресом, она отправилась к нему, не зная еще, как объяснит свой приход.

Ее подгоняла мысль: "Я иду повидать его. Ей хотелось бы, чтобы он увидел, узнал, до какой степени его лекции... "Я в долгу у него. И обязана сказать ему об этом".

На сей раз она не просто брела по улицам абы куда, а шла с определенной целью.

"Я дернула за позолоченное кольцо звонка холодными, потными руками. Отозвались не сразу. Никто не спускался по лестнице. Дверь была мрачной, высокой, темно-зеленого цвета. Я дергала за кольцо, но звонка не слышала. Вероятно, дом был древним и уходил далеко вглубь. Я звонила все решительнее и решительнее, видя, что мне никто не открывал. Разве пути господни исповедимы? Наконец какая-то девушка отворила мне двери и впустила в дом.

— ...Да, он у себя. Подождите минутку, я узнаю, сможет ли он вас принять. Как вас представить?

— Студентка первого курса. По поводу занятий.

Едва войдя в дом, она сразу успокоилась. Дом был большой, фундаментальный и находился в квартале Херонимос. На дверях не висело никакой вывески, которая удостоверяла бы, что здесь был пансион.

— Проходите.

Она шла, прижимая к груди студенческую сумку. "Кто меня посылал сюда? Какая глупость!" Она мысленно готовилась к этой встрече, сто раз репетировала ее про себя с утра.

От комнаты Вентуры повеяло чем-то близким, целомудренным, потому что он был тут и уже шел навстречу. Просторная неприхотливая комната: никелированная кровать, столик; справа, за ширмой, скрывался умывальник с водопроводным краном, у окна плетеное кресло и придвинутый к стене стол, заваленный ворохом рукописей. Шкаф, книжные полки. Книги, сложенные штабелями на полу, поверх шкафа. Красные, вязанные крючком занавески.

Он узнал ее.

— Садитесь.

И пододвинул к ней плетеное кресло, а сам сел на стул. Он не выглядел ни печальным, ни расстроенным. И по-видимому, ни в ком не нуждался. Молчаливый, глубокомысленный человек, совсем не похожий на тех юношей, которые мнили себя мужчинами и самоутверждались с помощью тщеславного апломба, громких высказываний, кулаков и похотливых ухаживаний. Это был настоящий мужчина. Недосягаемый... Она не смогла ему сказать ничего из того, что заранее придумала. А произнесла первое, что пришло ей на ум:

— Частные уроки... Я очень отстала...

Он украдкой покосился на исписанные листки. Должно быть, собирался использовать свое свободное время — а времени у него сейчас было предостаточно — для своих сочинений. "Я ему мешаю". Он обернулся к ней:

— В какой час вам удобнее?

"Откуда я возьму деньги? Что скажу тете и дяде? У меня язык не повернется спросить, сколько я ему буду должна".

Так начались занятия. Пресенсия приходила к шести часам через день. Познакомилась с хозяйкой дома. Ее звали донья Анита. То была солидная сеньора, бездетная вдова, которая обожала Вентуру. Других постояльцев она не имела. "Он поручился за моего брата, и благодаря ему. ."

Иногда она разговаривала с девочкой. Донья Анита называла ее "девочкой", потому что Пресенсия, хоть ей и было двадцать лет, выглядела значительно моложе. Пресенсия непроизвольно пользовалась тем, что к ней относятся как к девочке. Исподволь разузнала, какое она имеет отношение к Вентуре. Донья Анита любила поговорить, а Пресенсия умела молча слушать.

— Возьми яблоко, девочка. Как сегодня прошли занятия?

Они разговаривали, стоя у двери. Как прошли занятия? Пресенсия не могла твердо ответить на этот вопрос. Знала только, что уходит, заполненная до предела. Она так никогда и не призналась Вентуре, о чем тогда мечтала.

Однажды она застала его за пишущей машинкой. Он печатал довольно прилично, но одним пальцем. И когда она вошла, даже не обернулся. Пресенсия постояла минутку в ожидании, решив, что он, вероятно, не заметил ее прихода. Как вдруг он сказал, кивнув подбородком в сторону кресла:

— Садитесь. Я сейчас закончу.

— Если хотите, я могу это напечатать. Я быстро печатаю на машинке.

— А я медленно.

С некоторой нерешительностью, но он все же принял ее предложение, увидев, что она по-прежнему стоит, испытывая неловкость. Пресенсия села за машинку и положила пальцы на реестр.

Ей казалось, что кончики ее пальцев пульсируют от прикосновения к клавишам. Он походил по комнате. Потом склонился над только что исписанным листком и наконец, взяв его в руки, произнес:

— Диктую...

Он диктовал, расхаживая по комнате. Пресенсия печатала легко. "Только бы успеть за ним!"

Ты сказал:

— Спасибо.

— Если хотите, я приду завтра и перепечатаю все начисто.

— Но завтра у нас нет занятий.

— Ну и что же?

Ты посмотрел на меня и, должно быть, понял, что можешь располагать мною, как тебе заблагорассудится.

— Завтра меня здесь не будет. У меня в это время дела. Не знаю, как быть...

С тех пор я ходила в дом на улице Эспалтер каждый день: раз — чтобы заниматься, другой — чтобы печатать на машинке. Так я расплачивалась с тобой за уроки. Ты сам мне это предложил.

Сначала ты уходил из дома в те дни, когда я печатала на машинке. В этой работе выражалась моя любовь к тебе. Но потом ты привык диктовать мне и уже поджидал моего прихода.

— Начнем, Пресенсия.

Ты улыбался. Мы никогда не обсуждали с тобой, почему тебе пришлось уйти из университета и как шли твои дела. Ты не расспрашивал меня о моей жизни. На занятиях ты стал говорить мне о Всевышнем. А я сказала тебе, что ни во что не верю. Стала рассказывать о том, что чувствую, а ты удивился: "Как можно?" И пристально посмотрел на меня. И стал внушать мне мысль о Творце.

— Ну, а ваши родители?..

— У меня их нет. Я живу у тети с дядей. Он рентгенолог. И утверждает, что ни разу не столкнулся с душой.

Я знала, что говорила пошло и глупо, не имея на то оснований, но в тот день я чувствовала себя усталой и во мне пробудилось тайное желание вывести тебя из терпения. Какой-то миг ты молча вглядывался в меня. (Твои глаза смотрели на меня так внимательно, так проникновенно, что во мне вспыхнуло пламя. Разгорелся огромный костер, который жег меня своими огненными языками. А я прыгала через него: чудовищное сальто-мортале над костром. Лицо мое разрумянилось от огня, а не само по себе. Я повисла над костром на невероятной высоте — ноги как факелы, юбка вздулась колоколом, — и языки пламени, не касаясь моего тела, очищали меня, очищали...)

Мне казалось, что ты должен был видеть биение моего сердца сквозь свитер. А ты по-прежнему смотрел на меня, и мои губы горели и дрожали.

— Итак, мы остановились на Копернике. Такова тема наших сегодняшних занятий.

Время от времени ты снова спрашивал меня с любопытством и интересом относительно моего неверия.

— Но вы же не против, вы же не отрицаете понятия бога: просто оно вам неведомо. Все требует подготовки, формирования, применения. У вас была очень одинокая, беспризорная жизнь...

— Моя мама все время молилась.

— Одно дело вера, а другое — вера истинная. Истинная вера требует разумения и полного доверия к богу. Легковерие хорошо для легковерных. Оно не может вас удовлетворить. Сейчас мы говорим о вере применимо к вам. К тому же при жизни вашей матери вы были еще совсем маленькой девочкой. Разве не так? И слишком предоставленной самой себе. Вы не приемлете послушания.

Она слабо возразила:

— Все считают меня послушной.

— Это совсем иное. Вы можете покоряться, но не душой. Безверная среда, в которой вы выросли... Вы выросли, не задумываясь об этом. Вера едва лишь наметилась в вашем сознании, как вы оказались предоставленной самой себе. Я не хочу сказать этим, что веры в вас вообще нет.

Но она упрямо повторила:

— Я ни во что не верю.

Мне до боли, нестерпимо хотелось, чтобы он сочувствовал мне, изучал меня, выслушивал, словно врач.

Вся ее юность рухнула здесь. Она почувствовала себя совершенно беззащитной и вместе с тем прозревшей. Перестала быть скованной и отводить взгляд в сторону. Нашла в себе небывалое мужество и героическим усилием преодолела в себе замкнутость. Своей тонкой женской интуицией она угадывала, что время ее отрочества прошло. "Ты нужна ему". И, сбросив с себя тонкую пелену отчужденности, приходила к нему домой и с пылкой готовностью, улыбаясь от самых дверей, шла к машинке и печатала под диктовку, слушая его голос.

Только время от времени откидывала со лба непослушную прядь волос, которая застилала ей глаза.

— Устали?

Он стоял возле нее. И видел безграничную девичью нежность в ее глазах.

— Нет. .

Он отходил от нее и вновь принимался расхаживать по комнате.

"В тот раз я сидела на стуле, а ты чуть ниже, в кресле, спиной к окну. С приходом весны ты не включал электрический свет, потому что дни стали длиннее".

Время занятий кончалось, но они продолжали вести размеренную беседу. Он расспрашивал ее о чем-нибудь, или же они сидели молча. В такие минуты ей было покойно, и вместе с тем она испытывала восторг. Когда она потом выходила на улицу, у нее в ушах еще долго звучал его голос, а в голове вертелись его слова. Она не задавалась вопросом: "Любит ли он меня?" Так как знала, что это невозможно, он был слишком недосягаем... Но знала также, что ему нелегко не обращать на нее внимания.

"Боже мой, какая я лицемерка!" — думала она, потому что, выходя из его комнаты, норовила встретиться с доньей Анитой, чтобы улыбнуться ей, прикидываясь девочкой и тем самым оправдывая себя.

— Дон Вентура очень любит тебя. Он мог иметь дочь твоего возраста.

Однажды Вентура, диктуя ей, склонился над машинкой, чтобы проверить, так ли она напечатала, а она в ту же минуту подняла голову вверх и коснулась его своими волосами. Он замер. И какой-то миг не шевелился, касаясь ее волос губами, но не смотрел на нее. "Он не читает.

Пусть не делает вид, что читает".

Когда она стала собирать свои вещи перед уходом, он спросил ее:

— Вы идете домой?

— Да.

— Я провожу вас. Пойдемте вместе.

Она хотела сказать: "А как же донья Анита..." Они вышли вместе. Донья Анита улыбнулась по-матерински.

— Правильно. Надо немного размяться. Весь день взаперти...

Они направились совершенно молча вниз по улице Прадо к троллейбусу. Ему не нашлось свободного места, и он ехал стоя, слегка покачиваясь, когда троллейбус тормозил. Сошли вместе на площади Орьенте и направились по улице Байлен к Виадуку. Она сморозила глупость, сказав:

— Отсюда кончали жизнь самоубийством.

Вентура склонился над балюстрадой, заглядывая вниз. Там виднелись трамвайные рельсы, глубокая улица, безропотно состарившиеся в котловане деревья и крутые, неровные лесенки.

Они перешли через Виадук, оставляя по правую руку Семинарию, квартал Эстремадуры, имевший вид урбанизированного села — села-сателлита для рабочих. И ровное пространство земли медового цвета... Которое потом им суждено было увидеть из дома. Но ничто не подсказало им тогда, что этот вид будет открываться им всю жизнь и что ей придется когда-нибудь увидеть его из окна комнаты, в которой будет лежать мертвый Вентура.

— Я много раз приходила сюда одна и простаивала часами.

И неожиданно для себя стала рассказывать ему о своих уединенных прогулках:

— Я бродила... бродила по ним... Поглощая, как черешню. Одну улицу за другой. Мне казалось, что однажды мне должно было что-то встретиться, что меня ждало какое-то чудо...

Разговор прекратился.

"Мне не хотелось бы, чтобы он провожал меня до самых дверей. Зачем вмешивать в это дядю и тетю?"

— Завтра я приготовлю вам рукопись, но меня дома не будет. Завтра я не смогу.

(Ты не солгал мне. Не сказал: "У меня дела", а просто: "Не смогу". Но я знала, что в действительности нам становится все невозможнее с каждым днем встречаться по-прежнему и преодолевать это взаимное притяжение. "А что, если мне прекратить брать у него частные уроки..." Однако я не могла лишиться их. Я была еще слишком молода, чтобы отречься от тебя или даже подумать, что ты мог бы с радостью принять этот мой отказ.

В течение получаса я не садилась за работу, а ходила по комнате, разглядывая все не столько из любопытства, сколько из желания приобщиться хотя бы немного к твоей жизни. Я смотрела на твою кровать, умывальник — впервые заглянув за ширму и увидев там в зеркале отражение своего пылающего лица, — на твои книги. Мне хотелось расплакаться. Если бы ты вошел в ту минуту. . Ты наверняка бы все понял. Я чувствовала себя такой смущенной и униженной, словно ты разглядывал на свет мои ребра, мои выпирающие кости, мои девичьи груди, мои тощие ноги, не соприкасающиеся наверху друг с другом. Пусть это было глупо с моей стороны, но я уже не смогла бы вести себя по-прежнему и быть такой, как раньше... Я села за машинку. Перепечатывала твои слова, не вникая в их смысл, чисто механически. Мною владели чувства, а не мысли. Что будет завтра? Занятия... Будешь ли ты искать повод, чтобы прервать их?

Ты печатал на машинке, когда я вошла. Взглянул на меня совершенно спокойно. Добрый вечер, Пресенсия. Как я могла думать, что ты был смущен, что тебя влекло ко мне, что я тебя чем-то притягивала? Как могла поверить в то, что твое стремление проникнуть в мои мысли было чем-то иным, нежели обычным проявлением интереса к любому человеку? "Очевидно, он меня изучает для своих будущих исследований. Как подопытного кролика". Я зло иронизировала над собой, и это помогло мне сохранить холодность. Ты держал исписанный листок в руке. Ты всегда заранее готовился к нашим занятиям и делал кое-какие наброски. Как раз этим ты и занимался, когда я вошла. Ты дважды повторил: Вы еще совсем девочка... Такое дитя, как вы... И во мне поднялось невыразимое негодование.

— Пресенсия, если не возражаете, мы можем отложить наши занятия до октября.

Разумеется, если у вас появится желание возобновить их в октябре... Вам, вероятно, известно, что меня восстановили в университете на кафедре. Так что мы сможем продолжить наши занятия там.

Несколько дней меня не будет дома, а вам следует получше подготовиться к экзаменам.

Мне хотелось сказать тебе: "Я не уйду. Не гони меня". Но я не посмела. Только спросила:

— А как же машинка?

— У меня сейчас нет настроения. Я ведь... Ты слегка наклонился ко мне и произнес:

— Я ведь женат, Пресенсия. У меня есть дочь. По моим глазам ты увидел, что я об этом знала.

— Моя дочь больна, и я очень обеспокоен этим.

Ни о чем другом и думать не могу.

И я поняла: "Так вот, оказывается, в чем дело... В тот вечер он нуждался в чьем-то обществе. Он волновался из-за дочери. И чувствовал себя особенно одиноким. А мне-то почудилось, будто он испытывал такие же чувства, как я. Тогда..." Мне легче было разговаривать с тобой, когда твое смущение и твои слова проистекали из этой грусти. Мне сразу же стало спокойно, и я спросила тебя:

— Сколько лет вашей дочери?

И ты впервые заговорил со мной об Агате. С мучительной нежностью. "Мать девочки хочет увезти ее в горы".

Мать девочки, твоя жена. Видитесь ли вы? Судя по твоим словам, нет. Я узнала об этом через несколько дней после того, как подруга твоей жены поведала тебе обо всем.

— Раз так, то, если вы не возражаете, я буду приходить печатать на машинке, как раньше.

Вы можете оставлять мне готовую работу. А занятия отложим. Я прекрасно понимаю, что вам сейчас не до этого.

(Не сжигать мостов!) Ты посмотрел на меня и увидел такой, какой я выглядела: немного подросшей, улыбчивой девушкой. И я заметила, что ты успокоился. Боялся ли ты потом?

И я снова начала тебя видеть через день. Ты являлся перед самым моим уходом, но еще заставал меня. То был период моего внутреннего самоуспокоения. Занятый мыслями о жене и дочери, ты отдалился от меня. Я чуть ли не предпочитала оставаться одна в твоей комнате, но ты являлся до моего ухода, просматривал то, что я напечатала, а я спрашивала тебя:

— Как девочка?

Казалось, ты только дожидался этого вопроса, чтобы заговорить о ней. И я стала относиться к тебе, как к маленькому ребенку. Лицо твое приобретало мученическое и целомудренное выражение. Я испытывала к тебе величайшее сострадание. "У него нехорошая жена. Вся его жизнь заключена в дочери..." Что произошло между вами? Почему вы разошлись?

— Совсем необязательно, чтобы в жизни происходили какие-то страшные события.

Маленькие, ежедневные стычки способны уничтожить нас.

Позже я догадалась, что привело тебя в мои объятия. Ты еще не раз говорил с той подругой твоей жены, и я заметила, что ты стал больше внимания уделять своей внешности и даже помолодел. Я подумала: "Ему нравится эта Рейес". После свиданий с ней от тебя пахло терпкими дорогими духами. Господи, как я могла, будучи столь молодой, так лицемерить и лукавить? Я выуживала у тебя все, что мне хотелось знать. Рейес заезжала за тобой на своей машине. Однажды я выглянула в окно как раз в тот час, когда ты обычно возвращался. И увидела, как притормозила у дома роскошная маленькая машина. Ты вышел из нее и склонился в поклоне, держа шляпу в руке, пока машина не тронулась с места. Но я была женщиной и тут же догадалась о намерениях другой женщины: "Слишком уж затягивается эта болезнь". Но я ничего не сказала. Когда ты вошел, уши у тебя горели, губы были влажными, а лицо твое выглядело помолодевшим и озабоченным.

— Рейес сказала мне... Девочка ничего не знает.

Сейчас Рейес поехала навестить ее. Она ездит туда каждый день, чтобы потом рассказать мне о ней.

Я чуть было не рассмеялась. "Какая наивность!" Мне стало жаль тебя: ты был так беззащитен перед коварством и хитростью. А может быть, беспокойство за дочь не давало тебе разглядеть истинные намерения Рейес? Нет. Иначе ты не придавал бы такого значения своему внешнему виду и в твоем облике не было бы той настороженности и напряженности. "Он влюбляется в другую женщину. Прямо у меня под носом. Я для него девочка. Какая из себя Рейес?"

И вдруг, слушая, как ты доверительно рассказываешь мне о своей дочери, о своей жизни, о самом своем сокровенном, личном, я неожиданно для себя обрела чудесную уверенность: он во мне нуждается. Та женщина не создана для того, чтобы его выслушивать. Все же остальное скоротечно.)

Она не знала, откуда пришла к ней такая уверенность, такая полная убежденность. Но смогла стать великодушной, выслушивать его. Ей хотелось предостеречь Вентуру. "Не имею права.

Буду молчать". Ну и ладно. Если даже у него и была другая женщина — а она вполне допускала такую возможность, — то она существовала для него лишь в физическом смысле. Что-то Вентура оставлял неприкосновенным, доступным только ей, Пресенсии. Он не скрывал того, что ему нравилось заставать ее в своем доме. Рассказывал ей о себе. Их объединяли общие вкусы, склонности (а возможно, она была лишь отражением его вкусов и склонностей). "Большего не хочу. Большего мне не нужно".

В тот день она печатала на машинке. Время ее работы уже истекло, прошел еще час, а Вентура все не приходил. Она встревожилась. Выглянула в дверь.

— Донья Анита, Вентура ничего не велел мне передать? Я должна спросить у него кое-что по работе. Работа очень спешная. Она лгала не задумываясь.

— Если хотите, можете побыть со мной, пока его дожидаетесь...

— Нет, спасибо. Я еще поработаю.

Настал вечер. Она совсем потеряла голову. Зачем ей было дожидаться его здесь? Она уже не печатала.

(Я открыла окно и выглянула наружу, подкарауливая ваш приезд. "Эта фурия..." Не знаю, сколько времени прошло. "Еще немножко, и я уйду. ." Наконец подъехала машина. Я вернулась в комнату. Сердце мое колотилось звонко, безумно... "Он будет недоволен. Зачем я его ждала? Что я ему скажу?")

Она стояла у двери, когда он вошел. Вид у него был смущенный, глаза лихорадочно блестели. Он взглянул на нее. Возмущение или отчаяние? Выдержка изменила ему. Пресенсия невольно отступила к окну. "Что с ним произошло? Уж не выпил ли он?" Это было не лицо Вентуры. Вернее, это было его лицо: лицо мужчины, которого она никогда не видела.

— Что вы здесь делаете?

Она не смогла солгать в такую минуту.

— Зачем вы меня ждали?

Он подошел к ней и заставил взглянуть в глаза. Она не ответила. В том не было необходимости. Только прижала руки к груди, словно сдерживаясь. Он немного смягчился. Взял ее руку своей, нервной, сильной. И сказал мягким, покорным голосом:

— Ты отдаешь себе отчет в том, что делаешь?

Девочка...

(Ты пахнешь другой женщиной. Ты желаешь другую женщину. Ты отступился от нее — подруга Эсперансы, снова вернуться к прошлому, — и идешь ко мне от нее. Ну и пусть. Ты испытываешь унижение, потому что отступаешься... Я почему-то стояла в темноте. В темноте, наполненной ночным благоуханием, струившимся в раскрытое окно... О, ты берешь лишь то, что тебе уже давно принадлежало. Не сомневайся. Не бойся.)

Он слегка отстранил ее от своих губ.

— Ты отдаешь себе отчет?

Пресенсия ответила:

— Да.

XVII

Если ему действительно суждено было умереть, мог бы освободить ее раньше.

Эсперанса подумала: "Вентура дает мне понять, что я уже стара, чтобы заново строить свою жизнь. Когда женщине под пятьдесят, свобода ей уже ни к чему".

Придя домой, она позвонила Рейес. Легла — она чувствовала себя совсем разбитой, желудок схватывали спазмы — и позвонила Рейес.

Эсперанса нуждалась в утешении и поддержке. Не в хмурости Фройлана и в его суждениях, не в Агате, а в приятных, ласковых словах своих подруг, снимавших тяжесть с души.

— Я не держу на него зла. У меня сердце разрывалось, когда я увидела, как он жил.

Должно быть, ему часто недоставало этого дома...

— Разумеется, дорогая. Но он сам себя наказал. И, наверное, тысячу раз вспоминал тебя.

— Скорее девочку. Дом. Я очень расстроена.

— Ты слишком добрая. Он сам во всем виноват. .

— Он был добрым, мягкотелым. Любая могла его окрутить.

— А почему вы, собственно, разошлись?

Эсперансе не хотелось, чтобы Рейес узнала о том, что желание развестись исходило от него.

— Представь себе, не из-за чего. Однажды он сказал мне: "Ты уничтожаешь меня как личность". Он не мог работать. Слонялся без дела. У меня создалось впечатление, будто он невзлюбил наш дом.

— Может быть, ему хотелось настоять на своем, но ведь это не причина для развода.

— Он сказал: "Мы разрушаем друг друга, но хуже всего то, что девочка скоро все поймет и это отразится на ней". Ты же знаешь, я великодушна...

—...?

— Не придаю значения деньгам. Я купила ему часы, запонки. Отдала ему вещи моего бедного папы — разумеется, он вернул мне их — и никогда не ущемляла в деньгах. Все, что касается домашних расходов, оплачивала я. Мне кажется, чего еще желать... Но больше всего меня возмущало то, что он относился ко мне так, словно я была скупердяйка...

(Он тратился на книги как безумный. В Брюсселе скупил все, что только попало под руку.

Не знаю, сколько он потратил денег, но слишком уж он расточительствовал. "Я тратил только свои", — сказал он мне. Но ведь они были и нашими. Если бы я не оплачивала все домашние расходы, у него не оставалось бы лишних денег. Ему претило, когда я интересовалась нашими должниками. Он без конца помогал приятелям и нуждающимся, будто был Крезом... "Они молоды, могут сами зарабатывать. Ну хорошо, одолжил раз, но не каждый же месяц. Не понимаю, как им не стыдно". Но самое ужасное, что, говоря ему это, я чувствовала себя жадной, хотя вовсе не жадна.

Кончилось тем, что он заявил мне: "Я предпочел бы жить как прежде, в нужде, испытывая иногда лишения, но с достоинством". Но я ему не поверила. Плохо было то, что я ему вовремя не поверила.)

— Он был не из тех людей, кто довольствуется малым... И как-то сказал мне (удивительно, до чего глупыми становятся люди, когда им в голову втемяшится какая-нибудь блажь): "Девочка начинает меня жалеть". Девочка его обожала! "Но не как отца. В ее любви чувствуется некое сострадание, словно она думает, что мне тоже может влететь". Сказал что-то в этом роде. Уверяю тебя, ничего похожего не было.

— Он любил ее. Сходил по ней с ума. Вспомни, когда она болела...

— Да.

— ...Расспрашивал меня о ней с такой заботой... Был охвачен тревогой и не скрывал этого.

Мало того, выглядел таким беспомощным. Просто смешно было видеть этого серьезного человека, который вел себя как мальчишка...

(Вентура сидел в машине рядом с ее подругой. Как далеко они зашли в своих отношениях?

Она не сомневалась, что Рейес обольщала его.)

— Он был очень обаятельным человеком...

— Да.

Эсперанса почувствовала, как прошлое захлестнуло ее. Ей вспомнился Вентура — не в последние годы их совместной жизни, молчаливый, давящий, неприятный, а совсем молодым, ее женихом, молодоженом. Смерть, ловко сглаживая собой время, оставляла в памяти лишь хорошее и печаль...

— Как видишь, я сожалею. Прояви он со своей стороны хоть немного готовности...

(Какое-то время он еще подождал, смирился, сохранял молчание, делая все возможное, чтобы их жизни не соприкасались. Но невозможно было долго притворяться. Когда ты умоляла его, чтобы он не разводился ради девочки, он сказал тебе: "Какое значение имеют бумаги? Разве мы не разведены уже?" И тогда ты сама неистово захотела этого развода, потому что приходила в ярость от одной только мысли: "Он уведет от меня девочку. В конце концов он уведет у меня девочку". И ты наняла лучшего адвоката. Хотя в нем не было никакой надобности.)

— А как быть с мессами?.. Ты думаешь, я должна заказывать мессы за упокой его души?

— А ты как считаешь? Наверное, это сделает та...

— Такая женщина... Не знаю, как быть, Рейес. Хорошо бы знать ясно, как мне следует вести себя! Нелепо, конечно... Но я даже не знаю, полагается ли мне носить траур или нет. Все-таки он был мне мужем и вместе с тем не был.

— Одно несомненно: он отец Агаты. По-моему, тебе лучше походить какое-то время в черном со строгой белой отделкой или с жемчугом. Жемчуг символизирует траур, тебе это известно. Чулки дымчатого цвета — и будешь божественна... Я тоже сожалею о нем, Эсперанса.

По существу, он был несчастным человеком, очень чувствительным... Во всяком случае, со мной он всегда был любезен и вежлив.

— Да...

— И с тобой тоже. Не истолкуй мои слова превратно, но должна тебе сказать — мне это доподлинно известно, — что однажды одна твоя подруга, и моя также, чуть было... В общем, она домогалась его...

"Боже! — подумала Эсперанса. — И она еще смеет говорить мне об этом!" Ее самолюбие было задето.

— ...Да и ему, как мне рассказывали, она тоже нравилась. Но у них так ничего и не вышло... Из верности к тебе, я думаю, и от того, что он спасовал.

Эсперансу снова захлестнула волна молодости и женское торжество. "Тебе не удалось его соблазнить. Ты надеялась, что Вентура достаточно прост и тебе ничего не стоило бы обольстить его. Я так и предполагала!" Ей казалось, что она помнила мужа. Что ее волновала мысль о его смерти, о том, что его уже нет, что он жил с другой женщиной. Единственный мужчина! Но на самом деле ей было удобно считаться замужней женщиной, ибо это помогло ей избегать новых сложностей... В сущности, она устроила свою жизнь так, как ей хотелось. Она не нуждалась в мужчине совершенно. Был у нее один... О ней тоже могли бы сказать Вентуре, если бы она умерла: "У него так ничего и не вышло..." Взгляды, слова, крепкие пожатия, влажные губы: страсть, страсть... Она витала вокруг нее, будто солнечная пыльца, а ты насладишься ею, и больше ничего...

Требовательные или благоразумные письма, цветы, случайные дорожные знакомства. И ничего больше... Заставлять учащенно биться сердце, но не любить. Необходимость создавать вокруг себя восторженный ореол. К этому она привыкла с детства:

— Какая красавица!

— Поди сюда, моя прелесть. Ты видела, какие прекрасные глаза на этом лице?

— Ты самая красивая...

— Ты можешь добиться, чего только пожелаешь: с такой-то фигуркой, с таким лицом, как у тебя...

Слова Кастельяны, быстрые взгляды мужчин или взволнованные взоры юношей подтверждали это.

— Ты выйдешь замуж, за кого только захочешь.

— Ты способна вскружить голову любому мужчине.

Но, едва вступив в пору зрелости, она сразу же почувствовала отвращение к мужчинам.

Слащавые взгляды того банкира, папиного друга, жадное стремление всех прижаться к ее телу, обнимать за талию. Она допускала это с детства. Не разрешала, а допускала.

— Мама, ты испортишь мне прическу.

— Идите по улице Амаргура.

И она терпела алчные поцелуи.

— Почему ты так плохо с ним обращаешься? Он тебя любит.

— Потому что он — увалень, мама.

Мать никогда ей ни в чем не перечила. Единственная дочь! "Не хочу видеть ее в слезах. Не хочу, чтобы она в чем-нибудь нуждалась. Плохо ее воспитываю? Ну и пусть. Я хочу, чтобы она в день моей смерти помянула бы меня добрым словом". Она имела много денег, исполнялось любое ее желание, ее задаривали подарками... Подруги окружали ее лестью. Только однажды одна из подруг поругалась с ней.

— Если ты воображаешь, что можешь мною понукать и командовать... Я не такая, как остальные.

И не собираюсь ходить перед тобой на задних лапках.

Впервые оскорбили ее гордыню правдой. Она отдалилась от этой подруги, а потом исподволь, хитростью попыталась снова приблизить ее к себе. И добилась своего, чтобы вскоре снова пренебречь ею, перестать замечать и вновь отдалить от себя.

— Помнишь, Рейес, какими мы были девчонками?

И услышала ее смеющийся голос:

— Ух, милая, куда тебя занесло!

Своим смехом она как бы перечеркивала все прошедшие года.

— Ты расстроена, Эсперанса. Ничего удивительного. Но ты не предавайся унынию. Я заеду навестить тебя. Только оденусь, и сразу же к тебе. Если захочешь, я могу пойти вместе с тобой туда, в дом. Я не отказалась бы помолиться за бедного Вентуру.

— Мне не хотелось бы туда идти в данном случае...

— Ты полна предрассудков, дорогая. Меня бы это нисколько не волновало.

Рейес готова была говорить до бесконечности, лишь бы удовлетворить свое любопытство.

— А как отреагировала Агата?

— Она сейчас там с мужем. Представляешь, сколько сразу сложностей. Я была сторонницей того, чтобы ей ничего не говорить.

— Но что-то ты должна была ей сказать... Эсперанса, ты ужасна.

— Завтра она должна была идти на какое-то торжество к семейству Мена. Мечтала туда пойти. Заказала себе чудесное платье.

— Какое?

— Черное, а по нему колосья, не вышитые, а прямо как настоящие.

— Пусть возьмет его. Еще несколько дней никто не узнает о его смерти... Не думаю, чтобы появилось какое-нибудь уведомление. По-моему, многие даже не знают, был ли он жив вообще. А мы расскажем об этом только нескольким подругам, самым близким, и все. Я посоветовала бы тебе не очень распространяться на эту тему. Иначе для вас будет испорчен весь сезон. Сама знаешь, какие нынче люди. Один скажет что-нибудь другому, и пошло...

— Фройлан был просто невыносимым.

— Фройлан? Что ты говоришь?

— Представь себе! И как раз тогда, когда я меньше всего этого ожидала. В сущности, все мужчины одинаковы...

— Будь осторожна, Эсперанса. Помимо воли ты бываешь немного жестка. Мужчины любят более мягких, покладистых...

"Мне только не хватает сейчас твоих нравоучений".

— Я не претендую, на его любовь. Я его теща. И не забывай, нам уже по пятьдесят лет.

Наступило молчание. "Рейес, не вешай трубку из-за того, что я огорчила тебя. Я не хотела.

Я действительно стала жестокой. Не вешай телефонную трубку в такой день, как сегодня".

— Ты права. Наверное, я на самом деле иногда немного сурова, но у меня слишком горький опыт.

Если кому-то это простительно, так мне... Ты даже представить себе не можешь, каким он был. Колючий. И оставил меня одну в кафетерии...

В голосе ее слышались слезы.

— Ты очень взволнована, Эсперанса. Огорчена.

Знаешь, что я тебе скажу? По-моему, в глубине души ты всегда любила Вентуру. Да-да. И не отрицай.

(Я не любила его. Но меня приводило в бешенство то, что в двух шагах от меня находилась та, другая. Это было нестерпимо. Я досадовала не на то, что он не жил со мной, а что променял меня на другую. Меня почти устраивало, что он умер. Если бы я любила его, то не думала бы так.)

— Ты бы видела его квартиру. .

— Где он жил?

— На улице Десампарадос. Я бы многое дала, чтобы ты посмотрела.

— Ты обязательно расскажешь мне потом. А эту женщину ты видела?

— Нет, конечно...

— Ее не было дома?

— Пока я там находилась, она не появлялась. Сначала я подумала, что она спит без задних ног. Но ничуть не бывало, потому что с ней разговаривал Фройлан...

— Разговаривал с ней? Фройлан? Неужели?

— Представь себе! И все это мне пришлось проглотить.

— Что же она ему сказала?

— Я его не расспрашивала. Я же говорила тебе, он вел себя очень странно.

— Придется исповедать Фройлана... — тихонько засмеялась она.

— Я не могу поделиться даже со своей собственной дочерью... Поэтому и позвонила тебе.

По крайней мере с тобой...

— Конечно, со мной ты можешь говорить обо всем.

— Кажется, кто-то звонит в дверь. Наверное, дети.

— До свиданья, дорогая. Не вешай голову. Ты просто восхитительна. Сейчас я оденусь и приеду к тебе. Организуем компанию. Позовем нескольких подруг, самых близких. Тебе надо развеяться.

В дверях появилась Агата. Она была бледна.

— Ты разговариваешь с Рейес, мама? — спросила она. — Ничего не говори ей.

Голос Рейес еще звучал в телефонной трубке, и Эсперанса не расслышала как следует слов Агаты. Повесила трубку.

Милая Агата! Она обняла свою мать и осыпала ее лицо поцелуями.

— Как ты, мама? Как себя чувствуешь? Тебе плохо?

— Нет, жизнь моя.

— Бедная мама.

Агата села к ней на кровать, отняла руку матери от ее лица и поднесла к своим губам, поцеловав в ладонь. Эсперансе стало неловко.

— Не будем говорить об этом, дочь. Мне больно вспоминать.

Глаза Агаты наполнились слезами.

— Ты такая хорошая... Я только сейчас поняла это, мама.

Эсперанса даже не представляла себе, что ее равнодушная дочь могла быть и такой. Она легонько похлопала ее по щеке.

— Я всегда старалась быть хорошей матерью.

Не знаю, удалось ли мне...

— Мамочка...

— Ты что-то спросила у меня о Рейес?

— Лучше было бы ей ничего не говорить. А ты как думаешь?

— Но я уже сказала ей. Она моя лучшая подруга. Столько лет подряд мы были большими друзьями. Она никому ничего не скажет.

"Ей неприятно, что я говорила об этом с Рейес. Агата терпеть ее не может. Почему?"

— По-моему, не стоило ей говорить. А в прочем...

— Агата права, — вмешался Фройлан. — Мы ни с кем не должны обсуждать это. У людей слишком длинные языки.

— А ты не вмешивайся.

Эсперанса увидела, что Агата обиделась за то, что с ее мужем разговаривают подобным образом. И тут же отреагировала:

— Оставь меня наедине с мамой, Фройлан. Она устала.

— Не вини себя, Агата... Он твой муж. Мне не в чем упрекнуть его...

— Он вел себя как сын.

— Да. Но мне необходимо немного излить душу. Рейес для меня как сестра.

— А я?

Эсперанса погладила дочь по руке.

— Это совсем другое... Далеко не все можно рассказать дочери.

Агата не слушала ее. Она внимательно разглядывала мать, откинувшуюся на подушки, в кружевах белья; смотрела на ее дряблые руки, лицо без грима, выступающие сухожилия на шее.

"Стареет. . Боже, не отнимай ее у меня!"

И вдруг доверительно призналась:

— Знаешь, мама? Кажется, я снова... Фройлану я пока еще ничего не сказала.

— Как это скучно. Один за другим подряд. Если так пойдет дальше...

Едва Эсперанса произнесла эти слова, как тут же сообразила, что ей не следовало говорить подобных вещей, но обратно слов не воротишь. Еще вчера она могла так сказать Агате... Ведь она сама без конца твердила: "Не хочу обременять себя детьми. Признаюсь, для меня дети..."

Но сегодня с ней трудно было разговаривать. Оказывается, девочка могла быть предупредительной и ласковой. Агата сказала совсем просто:

— Мне хотелось бы иметь мальчика.

И у нее слегка задрожали губы.

"Мальчика? Почему? Из-за Вентуры? Не знаешь, с какого боку к ней сейчас подойти..."

— Девочки лучше, они не такие озорницы.

Хотя я понимаю, что мальчик — ваша мечта.

(Все не то. Я не вникаю в смысл твоих слов, и своих тоже. Я разговариваю с тобой, а у меня перед глазами стоит гроб, как будто бы он нас разделяет. Скажи мне что-нибудь, пусть даже это будет тебе неприятно. Он лежал в убогой, ужасной комнате. Я не забуду ее, пока жива. А ты здесь, в этой изысканной комнате, обставленной со вкусом, комфортабельно... Он ведь был твоим мужем. Неужели тебе нечего сказать мне о моем отце? Неужели он не заслужил ни одного доброго слова?)

— Мама, почему он ушел? Можешь не отвечать, если не хочешь.

(Бедная мать, ты осталась совсем одна! Я жестоко осудила тебя. Не любила твоих подруг, твои сборища, твои декольтированные платья. А ведь вы были такими же молодыми, как я сейчас.

Для детей мать всегда остается только матерью. Мы, дети, забываем о том, что они тоже женщины... Теперь и я одинока. Ни Фройлан, ни ты не говорите мне тех слов, которые должны были сказать.

Но я наберусь терпения, потому что ты расстроена. Он плохо обращался с тобой. Он бросил тебя. А меня? Ведь я ему ничего не сделала.)

— Ведь я уже говорила тебе об этом, Агата.

Эсперанса слегка прикрыла глаза. "Она мне не доверяет? Почему Агата смотрит на меня таким наивным, открытым взглядом, словно сомневается? Откуда в ней взялась эта печаль?"

— Извини меня, ты права. Не будем больше об этом.

(Что я могу сказать тебе? Что он тебя обожал, что скрывался от всех вместе с тобой в детской, чтобы там работать, что смотрел на тебя как зачарованный, когда ты танцевала, что хотел встретиться с тобой и страдал из-за тебя, как не страдал и не искал ни той женщины, ни меня? Ты хочешь, чтобы я призналась тебе во всем и нанесла себе ущерб. Эгоистка! Эгоистка!.. Все дети эгоисты. Ей безразлично, что я расстроена, она требует.)

Но почему снова и снова спокойный голос твердил ей: "Если бы ты не терзала его своими деньгами... Если бы не сделала его жизнь невыносимой..." — "Дочери принадлежат матерям, Вентура. Моя дочь поверит мне".

— Мамочка...

(Нет, я не стану ничего скрывать от моих детей. Буду говорить им всю правду. Постараюсь понять их. С детьми трудно...)

Эсперанса боролась сама с собой, закрыв глаза, не шевелясь. "Я не могу посеять в твоей душе сомнение. Не могу своими собственными руками разжечь в тебе недоверие. У тебя никого нет, кроме меня. Я не хочу нанести тебе удар". А другой голос, откуда-то из потаенных уголков ее сознания, говорил: "Уж лучше бы я рассказала тебе об этом. Поверь, мне стало бы легче. Но я этого не делаю ради тебя же, заботясь о тебе".

— Мама, хочешь, я приведу к тебе девочек?

Но должна была прийти Рейес. А девочки непременно бы расшалились и не дали бы им поговорить. Мне пришлось бы отослать их со служанками...

— Спасибо, дочка. Приведи кого-нибудь из них. У меня немного кружится голова.

(Я не люблю их разлучать.)

— Ну что ж, раз так, пусть одна из них останется с нами. Ты права, мама.

Эсперанса сказала:

— Ты очень бледна. Хочешь выпить рюмочку?

Я велю принести тебе чего-нибудь, дочка. Тебе необходимо прийти в себя.

"О да, мне надо чего-нибудь выпить, чтобы прийти в себя", — подумала Агата.

— Нет. Мы сейчас поедем домой. Там пообедаем. А ты полежи, отдохни. Мы скоро вернемся.

Она не посмела сказать: "Я хочу быть с тобой рядом в четыре часа". Ей хотелось поговорить просто и задушевно, но это было трудно, просто невозможно.

— Фройлан, попрощайся с мамой. Мы уходим.

"Ты даже не представляешь, как мне одиноко.

У тебя своя семья, свой муж, свои дети, которые скоро должны будут прийти. Во всем виноват Фройлан". Но из глубины души снова донесся голос: "Такая дочь, какой она сейчас становится, тебя не устраивает, тебе нужна та веселая, беззаботная девушка, которую ты воспитала". Но тут же подумала: "Теперь, когда он умер, она постепенно снова станет такой, как была".

Дочь поцеловала ее с состраданием, и Эсперанса почувствовала себя униженной.

Агата спускалась по лестнице, устланной ковром, не держась за перила. Фройлан следовал за ней.

— После обеда вернемся к маме.

— В четыре часа я...

— А!

В четыре... В четыре часа Фройлан, наверное, собирался пойти туда. Она почувствовала любовь к мужу. Испытывала признательность за то, что он собирался пойти проводить ее отца в последний путь от ее имени. (Через него она как бы возвращалась к нему. Спасибо.)

"Фройлан почему-то вызывал раздражение у мамы. Возможно, потому, что она расстроена".

Машина тронулась с места. "Мои девочки". Она рвалась к ним, чтобы поскорее осыпать их поцелуями, пусть даже на нее рассердится за это немка.

— Да, я совсем забыл. У меня есть кое-что для тебя.

Кровь прилила к его голове. Слова сами собой вырвались у него... "Не обманывай себя, Фройлан, ты не забывал об этом ни на минутку. Ты ни о чем другом не думал. Что тебя сдерживает?" Он протянул ей журнальные вырезки.

Фройлан обещал самому себе — а мысленно и матери — ничего не говорить. Он сжал челюсти и вцепился руками в руль, чтобы не обернуться к ней и не сказать:

— Агата, милая моя... Твой отец хранил это с любовью, всегда носил при себе, в нагрудном кармане. То, что он оставляет тебе, — свидетельство его нежности, тоски и постоянных мыслей о тебе.

Забудь... Прости! Сохрани в себе все то хорошее, что в нем было.

Агата замерла, склонившись над фотографиями.

— Кто тебе их дал? Откуда они у тебя?..

Фройлан посмотрел на нее. (Если я сейчас обниму тебя, все пропало. Обними я тебя, скажи все, что думаю, тогда правой окажется твоя мать: возможно, нельзя таким образом отнимать у нее одного, чтобы вернуть другого... Не смотри на меня такими скорбными глазами. Пусть не дрожат твои губы, как у наших девочек, когда они хотят расплакаться.)

— Мне дала их та женщина для тебя.

Рука ее опустила журнальные вырезки на юбку.

— Ничего не бывает бесконечно плохо, Агата. Нельзя считать, что все хуже нас. Она очень хорошо относилась к твоему отцу. Любила его.

Он увидел, как Агата снова взяла журнальные листки и отвернулась к окошечку, чтобы он не увидел ее лица. "Ей свойственно целомудрие. У меня целомудренная жена".

И он понял, что любил в ней это целомудрие, хотя оно еще и не приносило должной радости.

XVIII

Он сидел у балкона и писал. Я заглянула к нему в комнату и сказала: "Я пойду вниз за клубникой", а он махнул мне рукой... Я поднималась по лестнице, когда заметила его на балконе: он перегнулся через него, пытаясь разглядеть меня...

(Я не лгу тебе, сын мой. Не приукрашиваю. Я говорю тебе правду.)

— ...Потому что я сказала ему "Вентура", и он откликнулся: "Входи". Ты же знаешь отца: он всегда сожалел потом о каждом своем нетерпеливом жесте, о каждом скупо произнесенном слове.

Я купила клубнику, поговорила минутку с Сервандо. Он спросил у меня: "Когда приезжает сын?"

А потом я спустилась к площади Орьенте, оттягивая время, чтобы снова не побеспокоить отца. Я уже поднялась на последнюю ступеньку, когда увидела его, склонившегося над балконом.

Вечер был беззвездный, и он, наверное, не мог различить меня в сумерках и поэтому перегибался через него...

( — Разве и в этом ты не виновата невольно?)

— Все произошло в один миг. Он упал, я даже не осознала сразу.

Наконец Асис расспрашивал ее. Он сидел в зеленом кресле. Носилки скрывали от его взгляда гроб. И спросил, глядя на цветы акации:

— Как это произошло?

Голос его ломался. Мутация наступила у него перед отъездом в коллеж. Но не просто ломался, а срывался, звучал хрипло. Слезы уже не увлажняли его голос, которые он мог долго, молча сдерживать. Только откашливался после того, как что-нибудь произносил.

Пресенсия тоже не смотрела на сына. Она понимала, что ему этого не хотелось, иначе бы разговор лишился своей искренности. Она старалась сдержать волнение, сохранить спокойствие, сидя в кресле и сложив руки на складках своей юбки.

— Сначала он потерял сознание. Но потом открыл глаза и увидел меня. Его голова лежала на моей руке. Я заговорила с ним. И сказала ему, что пришла "скорая помощь". Все полтора часа, пока он находился в пункте "Скорой помощи"...

Асис не спросил: "Понимал ли он, что умирал?" А обернулся к ней и посмотрел: в его глазах застыл немой вопрос. Она встретила его скорбный взгляд и не отвернулась.

— Я попросила дежурного врача послать за священником. Мне было все равно, за каким именно, лишь бы он оказался поблизости. Пришел францисканец. Позже он придет сюда и сможет рассказать тебе все о самых последних минутах, потому что он был рядом с твоим отцом, когда тот умер.

(Ты ждал утешения от меня, ты хотел, чтобы я на свой лад успокоила тебя насчет его смерти. Дала тебе понять, что не могла находиться с ним в той комнате. Ты хотел сказать: "Если бы ты находилась рядом с ним, мать, ему не смогли бы отпустить его грехи". Даже через века я никогда не простила бы тебе этой минуты, Асис. Хотя ты мой сын...)

Она встала и вышла из комнаты. Асис не подумал: "Я причинил ей острую боль, я оскорбил в ней ее материнское достоинство. Она все это время вела себя героически".

Он погрузился в эти последние минуты, перестраивая их и сам воздвигая — он, сын Пресенсии, — в себе здания, просторный, круглый купол, чтобы поместить в него образ своего отца.

Служанка подошла к Пресенсии:

— Идут из суда.

(В тот день, когда состоялось наше бракосочетание в суде, ты не смотрел на меня. Ты сердился. Ты испытывал досаду на то, что должен был совершить. Я не посмела улыбнуться или сделать вид, что вхожу в твое положение. Я села, чтобы первой поставить свою подпись, и подумала: "Не подписываю ли я свой смертный приговор?" Я рассеянно выводила букву за буквой, чувствуя свою зависимость от тебя и от того, какое это имело для нас значение. Я сказала Асису — непреклонному Асису, который ни о чем даже не подозревал, потому что находился в моей утробе: "Мы поступаем так ради тебя, сын мой. Если бы не ты, никто из нас двоих..." Каждая написанная мною буква, казалось, говорила младенцу: "Мы защитим тебя, мы будем тебя оберегать". Ты расписался одним росчерком пера, уверенно. Ты всегда отдавал себе отчет в своих поступках. И после некоторых коротких формальностей и слов благодарности мы удалились. Я заметила, что служащие с удивлением смотрели нам вслед: им показались странными эти новобрачные, которые не смотрели друг на друга, не обмолвились между собой ни единым словом, не обменялись ни единым нежным движением, а шли по коридору суда каждый сам по себе, с хмурыми лицами, словно ненавидели друг друга.)

— Сюда. Входите.

Она впускала в столовую незнакомых людей. Смотрела, как один из них с блокнотом в руках делал какие-то пометки. Открывала балконные двери, позволяя равнодушным ногам затаптывать последние следы. Видела, как они ощупывали обломки кирпичей.

— Балкон был в аварийном состоянии. Половину этих балконов следовало бы снести.

Один из них нагнулся, осматривая железные брусья, потрогал их.

— Видите? Обломились, словно стекло.

Расщепленные железные брусья торчали, как деревянные щепки.

— Будь осторожнее с мальчиком... Не давай ему слишком перегибаться.

— Он еще не достает до верха... И брусья прочные.

Вентура рукой проверял их надежность.

— Видишь?

Не выдержали ли брусья, не перевесило ли туловище, не увлек ли он их за собой? Какая теперь разница...

— Осторожнее, сеньора.

Предостерегли ее, потому что она оперлась о торчавший обломок балки.

— Вы согласны, что этот балкон уже обречен, его починить нельзя?

Балкон был окончательно обречен, а вместе с ним и самый праздничный, самый любимый уголок в квартире.

Ей хотелось взмолиться: "Поправьте эти кирпичи, этот кафель, эти балки".

Они что-то измеряли, что-то записывали. Один из них принялся рассказывать об аналогичных случаях:

— На сеньора, который стоял в хвосте автобусной очереди, упал карниз и пришиб его... А два года назад на улице Эмбахадорес обвалилась стена и придавила трех человек. Двоих вытащили из-под обломков, а ребенка разбило в лепешку.

Она слушала автоматически. Слегка отодвинула в сторонку столик с рукописями и стояла, опершись о стену и скрестив руки.

— Никогда бы не сказал, что отсюда можно столько всего увидеть!.. Там, находясь внизу. .

Замечательный пейзаж!

(Мы искали квартиру вместе, потому что донья Анита едва нас терпела. Свадьба без родных, гражданский брак. Ты не ответил на мой вопрос, а сказал: "Послушай, Пресенсия, донья Анита просит нас освободить комнату. Она ей нужна. Давай искать квартиру". Но это было трудно.

Мы обошли Мадрид вдоль и поперек. Я заметила, что донья Анита почти не здоровается со мной и наверняка отдала какое-то распоряжение своей служанке, потому что та прислуживала мне украдкой... Выражение глаз у нее стало суровое и недоверчивое. Должно быть, она думала: "Интересно, чем они занимались в комнате?" Но больше всего, по-видимому, она не могла простить себе своей собственной наивности. Ту неделю она ходила в церковь чаще обычного.

Целыми днями торчала в коридоре в мантилье, чтобы столкнуться со мной и громко сказать служанке: "Пойду помолюсь". Через неделю мы переехали в пансион и жили там, пока не нашли себе квартиру. Нам ее подыскала Валье. Она изредка заходила навестить меня, когда Вентуры не было дома, и расспросить обо всем. Валье была одной из самых неистовых поклонниц Вентуры.

Она всегда дожидалась прихода Вентуры в своих вызывающих платьях в обтяжку, без чулок, с подведенными глазами. И сильно надушенная. В присутствии Вентуры обращалась со мной фамильярно, говорила сочувственным тоном: "Пеке..." Заставая ее со мной, Вентуpа здоровался с ней и тут же покидал комнату. Я знала, что ему не нравилась эта дружба, но не могла порвать с ней сразу, потому что в свое время она приютила меня, когда я осталась без крова. Наша дружба распалась сама собой, когда Валье поняла, что, несмотря на кажущуюся легкость в наших отношениях, наша жизнь не имеет ничего общего с ее жизнью. По ее мнению, я "витала в облаках", а ты "пребывал в счастливом неведении...".

Но именно она неожиданно помогла нам найти эту квартиру. Она прибежала однажды ко мне в самый разгар утра и сказала: "Там живут мои знакомые. Они оттуда переезжают и хотят перезаложить ренту. Но просят немного. Если ты не пойдешь сейчас же, то квартира уплывет". И я пошла с ней. Квартиросъемщики еще находились там, и я попросила их подождать еще пару часов, пока ты вернешься с работы, чтобы мы могли прийти к ним и все уладить. Они увидели меня беременной. "Такая молоденькая... Совсем еще девочка".

— Мы подождем, — сказал муж.

Это был мужчина средних лет, сальный, с толстыми губами и жирным лоснящимся загривком. Меня удивило, что он заговорщически переглядывается с Валье. Он сказал своей жене: "Пойду провожу их до двери". Она его поцеловала. "Ты даже не представляешь, как я тебе благодарна. Пресенсия для меня словно родная сестра. И ждет малыша, бедняжка..." А когда мы шли по коридору, он, не таясь, будто меня нечего было стесняться, — из чего я заключила, что Валье все рассказала ему о нас, — ущипнул ее, а она прижалась к нему. Я испуганно оглянулась назад, а Валье попросила меня: "Покарауль". Мне было очень стыдно выполнять такое поручение.

Время от времени они что-то говорили вслух относительно квартиры, явно для того, чтобы жена их слышала и ни в чем их не заподозрила. У входной двери они обнялись. Он был таким толстым, распутным, грязным. "В квартире летом очень прохладно". Он тискал ее. Валье сдержанно хихикала. "Отопления нет. Моя жена разжигает жаровню..." Они целовались в губы, прямо при мне, без всякой совести. И назначили свидание. Я спускалась по лестнице, умирая от стыда. Валье остановилась на самом нижнем лестничном пролете и вытерла лицо носовым платком. Подкрасила губы. "Я схожу по нему с ума. Он просто чудо". По тому, как близко располагался дом, в котором жила Валье, от этого квартала, я догадалась, что он оплачивает ее комнату. Вот каким образом он косвенно сослужил нам услугу. . Какая унизительная, гнетущая взаимосвязь! Но я ничего не сказала об этом Вентуре. Главное — нашлась квартира. Мы пришли туда вдвоем. Вентура не сомневался. Он сказал: "Мне нравится эта улица. И квартал". А когда увидел столовую, гостиную и пейзаж, который открывался через балконную дверь, то сразу решил: "Мы с ним не расстанемся".

Он дал задаток, пока мы собирали оставшуюся сумму, чтобы выкупить у хозяина права на нее.

Хозяин вел себя с Вентурой слащаво, учтиво, а на прощание сказал:

— Вы обязаны этим Валье. Если бы она так не пеклась о Пресенсии... Откровенно говоря, я мог запросить за квартиру больше. Рента очень старая.

Я почувствовала, что Вентуре не понравилось, что он называет меня по имени.

В подъезде он сказал: "Эта Валье..." И я подумала, что он догадывается об истинном положении вещей. И солгала ему: я хотела иметь нашу квартиру.

— Его жена приходится ей какой-то родственницей.

И вот прошло пятнадцать лет. В декабре было бы пятнадцать лет, как мы поселились в этой квартире. Но эти пятнадцать лет были всей ее жизнью, стоили того, чтобы их прожить.

— Вы известили хозяина? Нет, она ничего не сделала.

— Судебный врач приходил?

— Да.

Они заглянули в гостиную. Она увидела Асиса у окна. Когда успели прийти все эти люди?

Пока она находилась в соседней комнате? Как же она не слышала? Кое-кого она знала в лицо: товарищей Вентуры по университету, профессоров, его издателя. Невольно посмотрела на часы, и ей показалось, что жизнь начала покидать ее, что сердце ее останавливается. Они разговаривали с Асисом, стоя у окна. Он был бледен. Заметив ее, они подошли к ней, чтобы пожать руку и выразить свое соболезнование:

— Весьма сочувствую.

— Я так сочувствую вам... Он был замечательным человеком. Снискал к себе всеобщую любовь.

Выдержать. Выдержать. Только бы выдержать! Силы покидали ее. К горлу подступила боль, физическая боль, которая мешала ей говорить, душила ее.

Автоматически она проводила по коридору двух служащих из суда.

Дверь была приоткрыта. Кто-то толкнул ее снаружи. Вошел служка с поднятым вверх крестом. Прошел мимо нее. За ним — три священника в полном облачении. Они заняли всю прихожую, заполонили ее своими одеждами.

"Не ходи со мной, прошу тебя. Не ходи!.. Мне нужен Асис".

Она последовала за служителями церкви.

Один из них потеснил Асиса, чтобы занять место в изножье гроба. Они с любопытством взирали на покойника с закрытым челом.

Лица их приняли заученные выражения. И певучими голосами, совсем как в школе, священники запели:

— A porta inferi[2].

Пресенсия рухнула на колени. Поднесла к губам молитвенно сложенные руки и стиснула зубы. "Двери... врата ада... О господи, он не виноват. Только я. Я одна... Для него ад был в жизни.

Он проходил мимо церквей, словно зачумленный. И жил в противоречии со своими убеждениями.

Для него, человека мыслящего, верующего, это являлось пыткой. Он не мог даже служить примером своему сыну. О господи, спаси его! Смилуйся над ним, над тем, кто обратил свой последний взор к твоему кресту там, в больнице. Кто никого не имел, кроме Тебя, никого не видел, кроме Тебя... Ты вочеловечился ради него. Ради него страдал. Ради него умер. Спаси его, раз он твой! Закрой врата смерти..."

Наконец-то она плакала. Скупыми слезами, причиняющими боль.

— Он — ты хорошо это знаешь — дал мне прочесть Евангелие. Отвел меня к дверям церкви. Но не открыл их передо мной, потому что не мог, зато довел до самого порога. Церковь была для него стеною плача. Как-то он сказал: "Я хотел бы освободить вас". Ты услышал его мольбы. Ты отнял у меня его для того, чтобы теперь я смогла бы войти..."

Чья-то рука прикоснулась к ней, попробовала поднять. Она открыла глаза и не узнала лица того великодушного сеньора, который говорил ей:

— Вставайте. Уже пора.

А потом обернулся к Асису и проговорил:

— Поднимите ее!

Асис помог ей встать. "Я ухожу. Так надо". Она смотрела сквозь слезы. "Вентура, любовь моя... Вентура!" Сердце ее разрывалось. В отчаянии она посмотрела на гроб и заметила в комнате Фройлана, который помогал человеку из похоронного бюро поднять крышку, чтобы закрыть гроб.

И ушла. Разлучилась с ним навсегда. Почти ничего не видя от слез, цепляясь за стену, она ушла в соседнюю комнату и закрыла за собой дверь.

"Асис, сокровище мое... Я люблю тебя. Я посвящаю тебе всю мою жизнь. Все, что мне остается в жизни".

(Он пойдет навстречу страданиям и отдастся им. Только пройдя сквозь эти страдания, он станет настоящим человеком, проникнется любовью или милосердием, называй это как хочешь.)

Она слышала шаги рядом, в соседней комнате. Потом они раздались в коридоре. Разве уже несли гроб? "В последний путь по коридору, по прихожей. Здесь было столько поцелуев, сказано столько слов..." Шаги удалялись все дальше и дальше.

"Твой сын идет за тобой. Войди в него! Я знаю, ты — это он..."

Голоса затихали на лестнице. Она поднялась и подбежала к окну, выходившему на фасад, в свою спальню. Вошла и распахнула настежь окно. Наклонившись вниз, увидела, как выносили гроб. Он казался таким маленьким и ребристым сверху. Его задвинули в машину. Народу пришло немного. На улице там и сям стояли соседи по кварталу и крестились. Священники встали за машиной. Асис неуверенно прошел вперед. Фройлан занял место слева от него, а настоятель — справа. Пресенсия больше смотрела на Асиса, чем на машину.

"Сын мой, какая мука!"

Машина удалялась по улице Десампарадос. Пресенсия высунулась из окна почти наполовину.

— Я не говорю тебе "прощай". Я не говорю тебе "прощай", Вентура! Не могу этого сказать...

Она говорила громко, как будто он мог ее услышать.

Машина медленно двигалась по улице, так тесно сблизившей две жизни. А она все стояла, перегнувшись через окно, пока машина вдруг не исчезла за поворотом и она уже не смогла различить среди толпы силуэт своего сына.

Примечания

1

И. Тертерян. Современный испанский роман. М., Художественная литература", 1972, с. 48.

(обратно)

2

Двери отверзи (лат.).

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

Елена Кирога - У каждой улицы своя жизнь

I

II

III

IV

V

VI

VII

VII (Продолжение)

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg