«Горовиц и мой папа»

Алексис Салатко Горовиц и мой папа

Моему деду и моему отцу — их воспоминаниями вдохновлен этот роман.

Я с детства обожаю Скарлатти, Брамса, Шумана: папа включал старенький приемник, и даже речи не могло быть о том, чтобы слушать что-то иное, не классическую музыку. И я слушал. Еще очень люблю Шопена — не вальсы, а ноктюрны, прелюды, больше всего — этюды. Я люблю их в исполнении Липатти, но особенно — в исполнении Горовица.

Это был гений века — Горовиц.

Серж Гейнсбур

В январе 1953 года я решил слетать с отцом в Нью-Йорк. Там отмечался юбилей Горовица, и можно было пойти на праздник в Карнеги-холл. Жить Димитрию оставалось совсем недолго, и путешествие стало для нас последней возможностью не только побыть вместе, но и приблизиться к божеству, оставившему такой глубокий отпечаток на моем детстве.

Мне тогда только что исполнилось двадцать два, и я мечтал о театре — мама, умершая несколько лет назад, была актрисой. Я-то мечтал, зато родителю моему вовсе не хотелось таким мечтам потакать, напротив того — он настаивал, чтобы сын занялся медициной. Что было делать? Какая может быть чистая совесть, если не ходить на вскрытия… Ходил. А поскольку для этого требовалось мужество, я, пытаясь его набраться, старательно представлял себе, какие ужасы довелось наблюдать Димитрию, когда он шел по России с Белой гвардией.

Распотрошенные трупы устилали путь, по которому двигалась разбитая армия Деникина. Юные добровольцы — мой папа был одним из них — по колено в снегу пробивались сквозь снежные бури. Красивые мундирчики приказали долго жить, все были одеты во что попало, все заматывали корпией голову вместе с лицом, чтобы не померзли уши и нос.

Я воображал длинную вереницу мумий, тянущуюся через опустошенные волками леса. Добровольцы ночевали где придется, они спали под открытым небом даже в лютые морозы — ниже двадцати градусов. Им безжалостно одним махом отсекали кому почерневший палец на ноге, кому всю захваченную гангреной конечность. Папе повезло: руки уцелели. Нет, не то чтобы повезло, на самом деле он знал секретный способ: шевелить пальцами от зари до зари. Превосходный пианист, настоящий профессионал, он, засунув руки в карманы, проигрывал там Шопена, одну вещь за другой! Было ему, когда началась его истинно мужская жизнь, всего семнадцать. И началась она с этого запомнившегося навсегда разгрома.

«Поступить так! С нами!» Пишу и слышу бабушкин голос, резавший слух, как скальпель прозектора резал в анатомичке трупы. Оскорбленное «с нами» бабушка относила исключительно к Радзановым, обращая тем самым историческое поражение в личную обиду. Бабушка была по происхождению француженка. Дочь Огюстена Мулинье, художника, специалиста по геральдике, она провела часть своего детства в Веве на берегах Лемана. Бабушке нравились иностранные языки, она изучила русский и польский, после чего, восемнадцатилетняя, эмигрировала на Украину, в Киев — хотела стать там учительницей и стала ею.

В Киеве и случилось ей познакомиться с Сергеем Радзановым. Сергей работал в городской администрации, где обязанности у него были весьма туманны, зато деятельности обладателя завидного места неизменно придавалось значение, обратно пропорциональное его занятости. Этот добрейшей души человек не без удовольствия подставил властной Анастасии палец под обручальное кольцо и сделал ей после свадьбы с интервалом в тринадцать месяцев двух сыновей — Федора и Димитрия.

На одной из немногих сохранившихся у меня фотографий дедушки-чиновника он стоит, томно облокотившись о кресло, где восседает супруга, крепко прижимая к себе мальчонку лет четырех-пяти — в платьице и с кудряшками. Скорее всего, это мой дядя Федор.

У Сергея черты лица были тонкие, изящные, только нос крупноват — такие носы передавались у Радзановых из поколения в поколение. «С радзановским носом всем нос утрешь!» — шутил папа. Дедушка носил тонкие усики, а курчавые его волосы стояли, будто хохолок, над обширным лбом. Взгляд у дедушки на снимке ласковый, но чуть-чуть насмешливый.

В самом начале их романа бабушка позволяла себе называть дедушку «mon chou»[1] — обращение, привычное любому французу, но для русского слуха странноватое: оно словно бы придает любви оттенок фривольности. Вскоре эта фривольность Анастасии перестала нравиться, тем более что в ответ, словно бы желая приравнять свой порыв нежности к бабушкиному, дедушка, уже по-русски, называл ее то «морковкой», то «тыквочкой». Бабушка с трудом это переносила, особенно если дедушка награждал ее подобным «овощным имечком» на людях. Еще бы! Став преподавательницей Института благородных девиц, Анастасия возомнила о себе чрезвычайно высоко. Мы должны поддерживать свое положение в обществе!

Думаю, из всего сказанного выше ясно, что детство братьев Радзановых проходило под самой что ни на есть счастливой звездой. Они вели в Клеве вполне беззаботное существование, а требовалось от них всего лишь прилежание в занятиях — но уж тут бабушка спуску не давала, держа их если не всегда в узде, то все-таки в ежовых рукавицах.

Бабушка вечно была окружена стайкой учениц старшего класса, явно перед ней заискивавшими, и, бесспорно, царила в своем мирке. А дедушка жил себе помаленьку в тени жены и ни о чем не тревожился. Понятия не имею, какими на самом деле были дедушкины вкусы и склонности, но мне и до сих пор нравится представлять себе, как он балуется с хорошенькими горничными, пока спесивая Анастасия гордо вышагивает по Крещатику — киевским Елисейским Полям — и в знак милости и высокомерного дружелюбия чуть наклоняет голову в ответ на почтительные приветствия прохожих. Представляю еще, как в их гостиной в определенные для визитов дни собираются вокруг сияющего медным блеском самовара друзья дома, среди которых господин Штернберг и — со времени своего приезда в Россию — мой двоюродный дедушка Фредди.

Бабушкин родной брат Альфред приехал, по совету старшей сестры, участвовать в распространении французского языка и французской культуры в этом чрезвычайно франкофильском краю Российской империи. Не забыть бы сказать, что незадолго до отъезда в Киев, еще в Монруже, дядюшка Фредди женился на некой Урсулине, подручной швеи у Пуаре — к вящему разочарованию Анастасии: бабушке этот брак не нравился, она считала его мезальянсом.

Димитрий пошел в школу и почти сразу же начал серьезно учиться игре на фортепиано — поступил в Консерваторию. Что же до его старшего брата Федора, тот оказался даровитым танцовщиком, и дарование помогло ему впоследствии стать непременным распорядителем всех балов, какие только устраивались в хорошем обществе. Бабушка, естественно, превозносила обоих сыновей до небес, бдительно следя за тем, чтобы ее мальчики не дали увянуть своим Богом данным талантам.

Братья Радзановы были неразлучны. Всё у них было общим, всё на двоих — девушки, кружки пива, удары кнутом: стоило «мальчикам» отклониться от намеченной бабушкой линии, Стася порола их, как порола бы крепостных, будь у нее крепостные.

Соучеником Димитрия в консерватории был некий Владимир Горовиц. На старой фотографии класса, датированной 1915 годом, заметнее всех мой папа — наподобие некоторых артистов, он ухитрился заполнить собой весь экран. Стоящий слева от него однокашник — маленький, тщедушный, ушастый (уши у мальчика были как у слоненка, за что он и заслужил прозвище Лопоухий) — выглядит бледно. И уж у кого-кого, а у Анастасии сомнений не было: какой там Горовиц, какие могут быть сравнения, ее Митя первый и лучший. Вот увидите: мой Митя обставит их всех!

Много лет спустя бабушка описывала мне, как ее Митя вводил себя в состояние транса, чтобы начать общение с богом музыки. Он обрушивал на клавиши гром и метал молнии. Опять-таки по бабушкиным словам, Горовиц — жалкая мартышка, из последних сил выбиваясь, лишь бы ни в чем не уступить ее Мите, и подражая ему во всем — ни на что подобное способен не был. В те времена на втором этаже дома, принадлежавшего городским властям и стоявшего примерно на середине Алексеевской улицы, мальчики то и дело устраивали в гостиной Радзановых дуэли. Оружием становилось, разумеется, фортепиано. Они бились вовсе не до первой крови — нет, до тех пор, пока кто-то сфальшивит, а чтобы усложнить задачу и придать схватке ожесточенности, иногда смазывали клавиши хозяйственным мылом. Надо ли уточнять, что победителем в этих головокружительных состязаниях неизменно выходил мой отец?

На других фотографиях они стоят с ракетками под мышкой на перроне вокзала в Веве. Мальчики только-только сошли с поезда — их пригласили провести каникулы в Швейцарии, у отца Анастасии, того самого рисовальщика гербов.

Это весна 1916-го. Тут и Федор, и мой папа, и Лопоухий, а с ними юные русские красавицы, естественно, тоже консерваторки. Теннисные матчи, судя по всему, были забавными. Неуклюжему, совершенно не спортивному Горовицу не удавалось отбить ни одного мяча. Степной ураган за фортепиано, на корте он превращался в слабое дуновение ветерка, нетвердый в коленях, он исчезал в облаках утоптанной поначалу, но взрытой им земли, — и тогда Володю водружали на судейское кресло, где этот маленький хитрец брал реванш, выдумывая ошибки теннисистов и непрестанно свистя.

Приезжие поселились в шале прадедушки с великолепным видом на озеро Леман. Дом был битком набит всяким хламом, имеющим отношение к геральдике. Митя влюбился по уши в одну из девочек, скрипачку Ольгу, самую красивую и талантливую из девочек, но любовь его натолкнулась на непредвиденное обстоятельство: Лопоухий! Тайна тайн — этот последний явно пользовался успехом у прекрасного пола! Вот тут Володя явно преуспевал, тут его жалели, но при этом еще и холили и лелеяли. Ольга взяла Лопоухого себе под крылышко — Мите в этом сближении ради опеки виделось что-то непристойное, и мой будущий папа не упускал случая высмеять соперника. Скрипачка же неизменно кидалась на защиту малыша, а Димитрия Радзанова, уродившегося рослым красавцем, называла грубой скотиной. Крошка Горовиц посматривал на такие дела искоса и мотал на ус. Этот парень, объясняла мне бабушка, всегда был мастер оборачивать самое что ни на есть неприятное положение себе только на пользу, он-то уж всегда из воды сухим выйдет — должно быть, еврейская кровь все решает, не иначе.

На выпускном экзамене в Консерватории Горовиц, разумеется, показал себя блестящим пианистом, но все-таки не таким блестящим, как Митя, который был просто ослепителен. Быстрые, ловкие, сильные пальцы со звоном рубили горный лед клавиш и возносили юного маэстро к заоблачным гималайским вершинам 29-й сонаты Людвига ван Бетховена, известной под названием «Хаммерклавир»[2]. Еще бы — в жюри сидела Ольга! Да-а-а… в жюри сидела Ольга — стало быть, можно было ожидать худшего. Однако соревнование окончилось ex æquo[3], и бабушка по этому поводу страшно негодовала. Скандал века — так она называла итоги того памятного конкурса.

Революция положила конец золотому времечку. Братья Радзановы вступили добровольцами в Белую Гвардию. Никто их об этом никоим образом не просил, особенно моя бабушка, что не мешало ей много лет спустя рассказывать всю историю на свой лад:

— У нас не было выбора. Когда родина в опасности, не время рассуждать. Мы прислушивались только к голосу долга, мы очертя голову бросались в атаку. И если бы все надо было начать сначала, мы бы…

В то самое время, когда красные разоряли и грабили Киев, моего дедушку хватил удар. Он выздоровел, только лицо у него после пережитого осталось частично парализованным, и выражалось это главным образом в том, что он не мог согнать с губ дерзкую улыбку — невольную, но совершенно неистребимую. Когда захватчики вторглись в служебную квартиру Радзановых, дедушка дорого заплатил за эту улыбку. Ее расценили как провокацию, преступника на глазах застывшей в ужасе жены выгнали ударами прикладов на лестницу, избили, и несколько дней спустя после медленной агонии ни в чем не повинный и совершенно безобидный городской чиновник скончался. Ему было всего пятьдесят пять лет. Два его сына, объединенные равной ненавистью к коммунизму, в те дни за много верст от родного дома с последнею силой отчаянья защищали изначально проигранное дело.

Мой отец мало говорил об этом одинаково героическом и бедственном периоде своей жизни. Не знаю, к примеру, в каких арьергардных боях они с Федором, одетые в белые мундиры с малиновой опушкой, участвовали в течение двух лет. Позже, в редких разговорах на эту тему, папа только называл места, где шли сражения, и названия эти звучали загадочно: Карпова Брека[4], Галлиполи… Моя фантазия тут же и озвучивала эти странные слова грохотом взрывов, окрашивала заревом пожаров. На фотографии, сделанной в полевом госпитале, отец изображен с горсточкой меньшевиков, по ним будто дорожный каток проехал — бледные щеки запали, мундиры изодраны, они выстроились в последнее каре. И здесь тоже папа выделяется — взъерошенными волосами, осанкой человека, которого смерть не берет, сигаретой, обращенной огоньком к ладони левой руки.

Белые капитулировали, мой дедушка умер, все его добро было конфисковано, бабушка и вернувшийся домой папа отправились в Севастополь, откуда отплыли во Францию — им разрешили уехать, потому что ушлая Анастасия оставалась подданной Французской Республики. Это было в 1923-м. А Федор, к тому времени женатый, не стал покидать Киев, и годом позже его прикончил тот самый тиф, что опустошил тогда едва ли не весь новенький Советский Союз.

После трех недель изматывающего путешествия грязные, донельзя запаршивевшие, во вшах и без гроша в кармане Анастасия с Димитрием отыскали в одном из парижских пригородов дядюшку Фредди, который вместе со своими тремя ребятишками вернулся во Францию после первых же залпов «Авроры».

Осесть в Монруже[5], когда ты два года прослужил в Белой Гвардии — История улыбнулась не без иронии! Квартирную хозяйку Альфреда звали мадам Курья… ну и пришлось семерым чудом избежавшим гибели постояльцам тесниться в каком-то курятнике, другого места не нашлось, а для моей бабушки, привыкшей к «придворной роскоши», это было — как скатиться вниз по наклонной плоскости, это просто ужас, это полный крах! Но Анастасия была не из тех женщин, что опускают руки. И Радзановы всегда находили выход из положения, несмотря ни на что, разве не так? Если они смогли пройти через всё, это не случай помог, это потому так получилось, что Димитрию назначена исключительная судьба. От этого Стася никогда не отступится. И что там материальные трудности! Имеет значение только то, что ее сын станет блестящим концертирующим пианистом!

Она, не поколебавшись, заложила в ломбард последние драгоценности, чтобы подарить ему фортепиано — подержанное, разумеется, но талант юноши позволит ему раздобыть и получше, когда колесо фортуны повернется куда положено.

Я почти не знаю подробностей их жизни тех лет. На что жила эта маленькая колония? Дядюшка Фредди устроился работать в Опера Комик. Официально он занимался в театре машинным оборудованием, но подозревался в том, что куда больше времени проводит, шатаясь по кабакам Больших Бульваров, чем лазая по колосникам на манер акробата. Что же до Урсулины, то Урсулина шила дома театральные костюмы. Ее прозвали «Мастерица-золотые-руки», и это прозвище подходило ей как нельзя лучше. Представляю себе «курятник» в Монруже, битком набитый нарядами разных там сопрано, меццо и контральто, пудреными париками… а посреди всего этого грязно-феерического декора — Фредди (у него был крепкий звучный баритон), распевающий во весь голос великий дуэт Фауста и Маргариты! Бабушка, наверное, давала тогда уроки иностранных языков. Пусть разорившаяся, пусть лишенная всего, что у нее было, она сохранила аристократические манеры, она четко делила людей на «наших» и «не наших», и, с этой точки зрения, мадам Курья и собственная невестка представлялись ей одного поля ягодами. Иными словами, вот тут она и ее сын, Божий дар, а тут — эти тетки, яичница.

Димитрий играл на своем пианино днем. Ему оборудовали «музыкальный салон» в лачужке позади огорода, и музыканту приходилось перекрывать аккордами гомон настоящего птичьего двора. По вечерам же отец занимался химией в Школе искусств и ремесел.

Дядюшка Фредди открыл мне позже, что в те времена его племянник тайно встречался с членами террористической организации, которые регулярно устраивали сходки в помещении, где прежде выращивались шампиньоны, а теперь преобразованном в винный погреб. Он рассказал, что пещерная группка собиралась в Карьер-сюр-Сен, по адресу: Офицерская, 26, — и что намерения ее были очевидны: убить Ленина и посадить на трон царевича. Рассказал, что папа тогда пошел изучать химию с единственной целью: выучившись, он сделает адскую машину, с помощью которой превратит лысого тирана с его бороденкой в кровавый бифштекс, полетят клочки по закоулочкам. «Если бы Димитрий не познакомился с твоей матерью, — заключил дядюшка Фредди, — быть бы ему одним из самых великих преступников в современной истории!»

Каждое воскресенье Альфред со всем семейством отправлялся на Монмартр, где собирались нищие и богемные, но сильные радостью жизни художники. Марсель Эме[6], Жен Пол[7], доктор Детуш[8] и Чарли Флэг, ставший лучшим другом моего папы… Сюда — в эти пока еще вполне деревенского вида края — приходили и девушки, причем немало. Кого тут только не было: вот гризетка, вот синий чулок, а вот и синий чулок, в свою очередь, уступает место танцовщице с Пигаль…

Именно здесь, на танцплощадке, и встретил однажды во время довольно пьяной прогулки Димитрий семнадцатилетнюю начинающую артисточку по имени Виолетт.

Пианино на танцплощадке было, но музыкант играл отвратительно, и дядюшка предложил племяннику сию же минуту подменить неумеху. Папа, естественно, согласился.

На том повороте жизни мой будущий отец внешне страшно напоминал какого-нибудь демонического персонажа Достоевского: бледный, изможденный, с лихорадочно пылающим взглядом, волосы цвета воронова крыла, разметавшиеся по высокому лбу, — словом, было в нем все, чтобы решительно нравиться новым друзьям-маргиналам. Но не только им…

Димитрий стал играть. Когда дело дошло до штраусовского вальса «На прекрасном голубом Дунае», он заметил, что юная Виолетт глаз с него не сводит.

— Что же вы не танцуете? — удивился отец.

— А с кем мне танцевать? — вопросом на вопрос ответила девушка. — У моего кавалера руки заняты!

Это была любовь с первого взгляда.

Весной 1925-го мои родители поженились, не обратив никакого внимания на бабушкин запрет, и, в ответ на это, последняя сразу же яростно возненавидела невестку. Отец взял в свидетели Чарли Флэга, а мама — Эвелин Ламбер, актрису, двойника Арлетти.

Виолетт родилась на юге, у Средиземного моря, она была сразу и отчаянно веселая, и очень сдержанная. Мой французский дедушка, отец Виолетт, погиб во время Первой мировой, бабушка и прабабушка после его гибели стали торговать рыболовными снастями и наживкой — они держали лавочку то ли в Сете, то ли в Нарбонне, я никогда толком не знал. А потом они обе умерли от испанки. У юной Виолетт не осталось ни брата, ни сестры, ни тетки, ни дяди. Зачем ей понадобился Париж, как она добралась до столицы, — тоже понятия не имею, но всегда слышал от папы, что Виолетт приехала специально для него. У мамы не было образования — недостаток в глазах свекрови и сам-то по себе непростительный, а к тому же еще больше отягчавший главное преступление злодейки против ее величества Анастасии: «Она отняла у меня сына!»

Вскоре произошло знаменательное событие: папа получил работу. Узнав, каким пиротехническим безумием одержим ее новоиспеченный муж, моя будущая мама умолила его не взрывать Ленина, применить свой диплом к целям менее безрассудным. Впрочем, сопротивление отца было не слишком упорным: заговор тем временем раскрыли, и тайное общество на Офицерской улице распалось. Очень кстати оказалась и весть о том, что Владимир Ильич, сраженный односторонним параличом, отдал концы в Нижнем Новгороде[9], освободив место для товарища Сталина.

Итак, отделавшись от разрушительных склонностей, папа отправился работать — на заводы Пате-Маркони в Шату. Его назначили ответственным за гальванопластику, и он принялся изготовлять диски Альфреда Корто[10], Дину Липатти[11] и некоего Владимира Горовица, который только-только взволновал, как говорится, общественность своими выступлениями на европейских подмостках.

Моя бабушка, которая никогда не отрекалась от мечты о сыновней славе, увидела в этом лучший рычаг, какой только мог подвернуться. Немедленно изменив своим убеждениям, она, во времена Киевской консерватории клеймившая позором и неустанно поливавшая грязью бывшего папиного соперника, переметнулась в другой лагерь и с каждым днем становилась все более рьяной поклонницей Лопоухого. Ларчик открывался просто: она намеревалась воспользоваться Горовицем как механическим зайцем, чтобы, пустив его вперед, вынудить папу устремиться к той же цели. И весь расчет был на то, чтобы, разбудив гордость Димитрия, оторвать его от жены, этой третьей лишней, и — в темпе allegro vivace — вернуть гения пианизма к заброшенному фортепиано.

Анастасия принялась собирать статьи из газет, где описывались успехи молодого украинского чуда. Это был 1926 год, и Горовиц, недавно сбежавший из «красного дома», приступил к завоеванию Парижа.

— Вот послушай, Митя, он уже дал сольный концерт в салоне Жанны Дюбо… Исполнял «Грустных птиц» и «Игру воды» Равеля в присутствии самого композитора! И тот от всего сердца расхваливал Володю… 12 февраля и 12 марта он выступает в зале бывшей Консерватории… а 24 марта — в Гаво, а 30 мая в зале Земледельцев…

— Вы знакомы с Горовицем? — удивилась моя мама.

— Нет, мадемуазель, это Горовиц знаком с НАМИ!

Бедная мама! У нее и так в зубах навязло это бесконечно повторяемое в разных падежах, трескучее и надменное «мы», это слово, вводящее в семью элитарную систему и напрочь исключающее ее самое из круга людей, достойных дышать одним воздухом с Радзановыми. Чего она только не делала, стараясь завоевать расположение Анастасии! Чего только не делала — вполне безуспешно: можно было подумать, будто любой поступок Виолетт, имевший целью умаслить драконшу, оказывает обратное действие, не усмиряя, а разжигая ярость последней. Свекровь просто не выносила эту актрисульку-недоучку, эту дочь и внучку торговок дождевыми червями, она отказывала плебейке в статусе цивилизованного человека и относилась к ней хуже, чем если бы Димитрий нашел себе жену на помойке.

И к сыну вдовствующая императрица обращалась, как правило, только по-русски, хотя он-то откликался на французском, решительно отказываясь играть в эти игры.

— Говори нормально, мама, прошу тебя, и отвечай, когда Виолетт тебя о чем-то спрашивает.

— Ну, — снисходила Анастасия, — ну, скажем, Горовиц приходил к моим сыновьям. Мы были киевляне, а он из Бердичева, и у бедного мальчика из такой жалкой дыры всего-то и было радости, что поиграть в нашем доме. Но, разумеется, теперь, когда прошло столько времени, когда он пережил столько ужасных событий, Володя вряд ли вспоминает наши музыкальные дуэли и каникулы на берегах Лемана…

Благодаря тому, что с тех пор, как папа нашел работу, деньги поступали регулярно, «чертова семейка» смогла перебраться в дешевую квартирку в Шату, в кирпичном доме под номером 4 по улице Рибо. Это было так называемое социальное жилье, которое город предоставлял малоимущим. И самым прекрасным в концертах Горовица было то, что они позволяли парочке хотя бы несколько часов пробыть в своем тесном гнездышке без настырной свекрови.

А выступления шли иногда день за днем. Поскольку дядюшка Фредди везде был своим человеком, ему ничего не стоило раздобыть билеты, и Анастасия смогла побывать на всех концертах парижского турне Горовица, вплоть до апофеоза во дворце Гарнье, 14 декабря. Триумф. Появившись на вызовы в седьмой раз, пианист сыграл свои «Вариации на тему Кармен». Восторг публики вылился в бурю. Люди отпихивали друг друга локтями, оттаптывали пытавшимся вырваться вперед ноги, только что не по головам шли, умирая от желания хотя бы дотронуться до нового Рубинштейна. Полиции пришлось применить силу, чтобы вывести всех из зала. Бабушка явилась домой в порванном платье и с громадным синяком на заднице справа — синяк она охотно всем демонстрировала как ощутимое доказательство истинности музыкального чуда.

— Ну? Потрогайте-потрогайте, сразу убедитесь, вру я или нет! И вот, скажу я вам, это больше не жалкая бердичевская мартышка, мальчик созрел, мальчик растет, более того… Я не стану врать, утверждая, будто он с тех пор ничего не добился! Потому, если мы не примем мер, он очень скоро нас обскачет. Димитрию теперь, чтобы подняться до его уровня, нужно вернуться к занятиям музыкой и заниматься серьезно.

Эти увещевания продолжались с утра до ночи и едва ли не с ночи до утра, но отец словно бы их не слышал. Отказывался слышать. Для него все это ушло в историю. Горовиц был эпизодом, Горовиц остался в той жизни, которую ему хотелось бы целиком стереть из памяти. А сейчас самое прекрасное в жизни — водить молодую жену в Луна-парк. Они усаживались там в поезд-призрак, и всякий раз, как в таинственной тьме начинала светиться адским светом костлявая с косой, Виолетт прижималась к любимому… что же может быть лучше!

Только бабушку было не переупрямить, и она не собиралась отказываться от своих планов. Она то и дело возвращалась к рассказу о последних приключениях маэстро, добавляя новые и новые, и рассказ постепенно разросся до романа с продолжениями. Забавно, что вскоре уже и я сам мог подхватывать повествование с любого места, поскольку красная нить была выучена назубок и ясна заранее.

Я появился на свет 25 сентября 1931 года в той самой двухкомнатной квартирке без отопления на улице Рибо, где мы жили не просторнее сельдей в бочке, где и втроем-то не удавалось разойтись. Но как бы ни было в этих клетушках тесно, думаю, я не ошибусь, утверждая, что этот день стал самым счастливым в жизни папы. Он не находил слов, чтобы выразить отцовскую гордость и восторг при созерцании плоти от плоти своей. Он настоял, чтобы меня назвали Амбруазом — в честь знаменитого хирурга Амбруаза Паре, ведь все было решено еще до того, как я родился: мальчик станет врачом. Мальчик станет великим врачом — отец кричал об этом повсюду: на Монмартре, на заводе, при встречах с русскими друзьями, в теннисном клубе Везине… все-все должны были знать, что именно его ребенку предстоит вылечить весь земной шар. Димитрий застревал на своих мыслях. Он никогда не менял мнения (но не дай бог было кому-нибудь даже и намекнуть на это, потому что он тут же начинал с пеной у рта утверждать обратное). Он предпочитал скрывать истину от самого себя, что лишний раз доказывало, как всемогуща генетика.

Виолетт думала-думала и, все еще надеясь понравиться бабушке, надумала превратиться в русскую. Но не тут-то было: свекровь только сильнее ее возненавидела. И все-таки мама одевалась на русский лад, готовила русские блюда и принимала у себя русских изгнанников. Одного из них, работавшего, так же, как отец, у Пате, звали Николай Ефимов. Ему медведь наступил на ухо, и, начисто лишенный слуха, он говорил по-французски, коверкая слова, с чудовищным русским акцентом. Его жена, размалеванная не хуже портрета Кикоина[12], делала себе самокрутки и курила их. У нее был хриплый голос и надсадный кашель. Стоило ей прийти, как распахивались все окна. «Да как же у вас натоплено! — восклицала мадам Ефимова с порога. — А дома я вечно дрожу! Приходите — сами увидите, как у меня!»

Ефимовы жили в двух шагах от нас, домик у них был довольно миленький, чтобы попасть в комнаты, следовало сойти вниз по двум или трем ступенькам. Николай возделывал клочок земли, полого спускавшийся к Сене, и выращивал голубей, многочисленные отпрыски которых нередко воссоединялись с зеленым горошком под крышкой нашей кастрюли. Мне было немножко грустно думать о судьбе несчастных птенчиков, но стоило найти их в собственной тарелке, ход мыслей резко менялся, и радости моей не было предела.

Я любил Николая Ефимова. Если у него оставалось время после работы и после ухода за садом, он мастерил всякие бесполезные штуки. Лучшей из таких штук оказался «Поцелуй Родины-Матери»: ребенок в кроватке, мать стоит у его изголовья. Толстая резинка и два ловко прилаженных противовеса позволяли головке малыша подниматься, а голове матери склоняться к ней. «Да что там особенного, пустяковая работа — проще пареной репы!» — говорил изобретатель.

Мой отец стал первым (наверное, других претендентов не оказалось) покупателем этой жемчужины абсурда. Бабушка была готова сделать из Димитрия котлету за столь идиотский поступок:

— Может, объяснишь, Митя, зачем тебе этот кошмар?

— Низачем. Тем-то он и хорош.

«Поцелуй Родины-Матери» был поставлен на самое видное место — на пианино, и нелепый символ красовался там до того дня, когда папа, за что-то обидевшись на Французское государство, сорвал злость на игрушке и сам отнес ее на помойку.

Помню один вечер, когда развеселая бражка русских собралась у Ефимовых. Разговор был живой, быстрый, подогретый водкой. Мама конечно же немного потерялась, но, слава Богу, мадам Ефимова не лучше землячки Виолетт владела загадочным наречием и потому могла составить ей компанию. Что же до меня самого, то меня убаюкивала музыка языка, которого я так и не выучил, но чьи раскатистые «р» и мягкие «л», составляющие всю его прелесть, навсегда остались мне родными.

Так и вижу перед собой этих набоковских персонажей, воодушевленных, иногда меняющих из уважения к дамам кириллицу на латиницу, разбрасывающихся великими идеями, принимающихся вдруг выспренне мечтать о лучшем мире и способных заразить своей уверенностью по любому вопросу такого простодушного, каким был я.

— Тайна жизни, — сказал Николай Ефимов, — заключена в трех словах!

Я и сейчас слышу, но не способен повторить три этих магических слова: он произнес их тихонько на милом моему сердцу языке, которого, к сожалению, я и до сих пор не научился понимать.

Кроме Ефимовых, нашими постоянными гостями были Штернберги и Куликовы — друзья Радзановых еще по Киеву. Они умели нравиться бабушке и пользоваться ее расположением, а это, как, надеюсь, давно понятно, ох какое нелегкое было дело.

Месье и мадам Штернберг выглядели немножко странно. Папаша Штернберг, высокий, лысый, с мефистофельской бородкой, треугольничек которой сужался к концу ровно до миллиметра. Но главное, что в нем удивляло, — впечатляющий бас-профундо, заботливо выращенный в стенах храма Святого Сергия на Крымской. Это был бас из басов, никогда и нигде больше я такого не слышал. Ни в чем папаша Штенберг был не похож на других — ему, например, ничего не стоило припасть к ручке, свидетельствуя свое почтение, бабушку же он именовал «Cara Mia»[13], от чего отношения с нею становились еще теплее.

А Жюдикаэль (так звали жену баса-профундо), брюнетка с осиной талией на двадцать лет его младше, вообще оказалась бывшей ученицей госпожи «Caramia» в том самом Институте благородных девиц. Патологически скромная, застенчивая и хрупкая, она, по утверждению бабушки, страдала болезнью стеклянных костей[14]. Жюдикаэль говорила мужу «вы», он ей «тыкал». Жюдикаэль конечно же смотрела на бабушку с почтительным обожанием, ну, и вознаграждалась за это похлопыванием по плечу — ласковым и предельно легким в связи с шаткостью объекта.

Боже, как удивительно месье Штернберг говорил! Он изъяснялся с поразительной неспешностью, прерывая фразы немыслимо серьезным смехом, причем каждый смешок его состоял из трех «ХА!», отделенных одно от другого и резонировавших в воздухе целым каскадом обертонов:

ХА!.. XXА!.. XXXА!..

Можно долго перечислять странности и достоинства наших друзей Штернбергов, но дело не только в их странностях и даже не только в их достоинствах. Кроме всего прочего, Анастасия ведь никогда не упускала случая унизить мою маму, потому была уверена, что, приглашая в «свой дом» таких утонченных, таких образованных Штернбергов, одним выстрелом сражает двух зайцев. Во-первых, вынуждает невестку укрепляться в осознании собственного интеллектуального убожества, мало того — еще глубже увязать в его тине, а во-вторых, не мытьем, так катаньем подталкивает дорогого сыночка, который, за отсутствием подходящей для него компании, страдал размягчением мозгов, выползать из болота, в которое загнал его этот дурацкий мезальянс.

В чем месье Штернберг и впрямь великолепно разбирался, так это в искусстве. Грозный критик и большой любитель прекрасного, он постоянно осведомлял нас о последних, находившихся в центре всеобщего внимания торгах, от Друо до Кристи, не обходя даже Нью-Йорк. Среди прочего как-то прозвучало сообщение, что «наш друг» Горовиц только что приобрел на 94-й улице особняк, где поместил на втором этаже коллекцию импрессионистов и полотен XX века. Картины музыкант начал покупать, едва к нему пришел первый успех. Среди имен художников фигурировали главным образом Дега, Моне, Писарро, Модильяни, Матисс, Руо.

— Никаких акций на Бирже, никаких ценных бумаг. Все, что наш друг Горовиц зарабатывает на одном искусстве, он вкладывает в другое, — восхищенно говорил Штернберг.

Главной изюминкой в коллекции знаменитости был, ни малейших сомнений, Пикассо — рисунок с отдыхающим акробатом. Папа, который следил до сих пор за беседой, не принимая в ней участия, почувствовал, что бабушка уже готова пустить новую пропитанную ядом стрелу, и заранее отразил нападение. Он произнес, не сводя взгляда с дымившейся в руке сигареты:

— Вот как? Тогда у тебя ситуация не хуже, мама! На что тебе жаловаться? Ты живешь в Шату, колыбели импрессионизма. А что до акробата на отдыхе, так вот же он перед тобой — во плоти и в натуральную величину.

Однако, как ни высоко ценила Анастасия общество Штернбергов, предпочитала она всем Евгения Куликова — с ним в роли ее фаворита не мог соперничать просто никто.

Это был персонаж с жестами левантинца, с манерами флорентийца, он всегда выглядел заговорщиком и говорил под сурдинку, низко склонившись к собеседнику. Папа прозвал бабушкиного любимца Государственной Тайной.

Куликов не упускал случая попросить папу сесть к фортепиано, обращаясь всегда с одной и той же манерно, с раскатистым «р», высказанной просьбой: «Сыграй мне, пожалуйста, дорогой, „Райскую птицу“!» — и папа немедленно начинал играть: как автомат, в который бросили монетку. Я очень хорошо помню слова и интонацию просителя, но до сих пор не знаю, что это была за музыка, откуда взялся неувядаемый шедевр. Государственная Тайна в свои всего-навсего тридцать пять лет был вдовцом, и никто не знал, отчего умерла его жена. Всякий раз, как возникал разговор об этом, бабушка поднимала глаза к небу, будто желая сказать: бедные мои дети, все еще ужаснее, чем вы могли бы себе представить!

Наступила Пасха, и родители собрали всю привычную компанию. Я раскрасил яйца, мама напекла гору блинов. Николай Ефимов с папой принесли с завода новенький радиоприемник, гость спросил у меня, какой язык мне хотелось бы послушать. Я не знал, и гость посыпал названиями, гуляя по всему миру, высвеченному на шкале, и порождая во мне мечты… а как было не мечтать, слыша названия радиостанций дальних стран с такими экзотическими, такими завораживающими именами:

Гильверсум, Беромюнстер, Монте Ченери… —

…и вот уже волны, долетавшие оттуда до нас благодаря чуду техники, которое мой наставник воспевал с привычным пафосом, вертя при этом в пальцах обыкновенную пластмассовую пупочку, привлекли всех к деревянной коробке, снабженной — как это было ново! — колдовским зеленым глазом. Возбужденный не меньше жюль-верновского путешественника, добряк Николай носился по шкале частот, а остальные, скучковавшись вокруг приемника, поочередно прижимались восторженным ухом к динамику, жужжавшему, шипевшему и трещавшему на разные голоса.

Внезапно из омерзительного треска вынырнул «Полет шмеля» Римского-Корсакова в исполнении Владимира Горовица, и мелодия, подобная струйке чистой воды, пробившейся из сточной канавы, погрузила гостей и хозяев в состояние почти религиозное. Мы все были вместе. Мы словно причастились.

Но бабушка не дала длить очарование, бабушка, ухватившись за соломинку, протянутую ей этим шмелем, решила подсуетиться. До сих пор она говорила по-русски, а теперь перешла на французский, чтобы поняла невестка. И — постаралась ужалить побольней:

— Если бы не вы, мадемуазель, сейчас бы мы слушали здесь моего сына!

В гробовой тишине, последовавшей за этим заявлением, голос отца прозвучал подобно трубам Страшного Суда.

— Мама, прошу тебя сию же минуту извиниться перед моей женой!

Из искры возгорелось пламя. Бабушка, сразу же став похожей на оскорбленную индюшку и звеня голосом, принялась декламировать так, как это делают трагические актрисы:

— Помни, Митя, это не ты меня изгоняешь, это я ухожу. Но предупреждаю тебя, мой мальчик, если ты сейчас позволишь мне выйти за порог этого дома, я никогда в жизни его уже не переступлю, и ты никогда в жизни меня больше не увидишь!

Папа сделал вид, будто ничего такого не сказано. Он, обладавший абсолютным слухом, притворился, будто не слышал предупреждения, он выключил радио и продолжал, как ни в чем не бывало, беседовать с гостями. А бабушка, пока мужчины, попивая и покуривая, говорили о футболе, набивала вещами свой помятый жестяной чемодан, столько переживший со времени ее бегства из России. Больше она не произнесла ни слова, и при полном безразличии к происходящему всех окружающих покинула бочку с сельдями на улице Рибо, чтобы и на самом деле порога этого дома никогда уже не переступить.

После ухода бабушки дышать стало легче. Появилась возможность хоть как-то развернуться. Даже воздух, казалось, очистился, даже щеглы запели. А самое удивительное — с каким равнодушием принял мой отец всю эту мелодраму. Никаких чувств. Ничего. Что это означало? Только одно: он больше не нуждался в матери, ему хватало Виолетт и меня. Отныне у него — своя семья, и все тут.

Я побаивался отца. Он был строгим и, никогда не повышая голоса, тем не менее заставлял себя слушаться. Разок еще как-то можно было ему воспротивиться, второй — никак. Вспомнить хотя бы ненавистную картофельную похлебку с луком-пореем, которую мне, даже не разогрев, снова подали на завтрак. Он был строгим. Но при этом умел быть и очаровательным, и привлекательным, думаю, он обладал какими-то достаточно таинственными способностями, раз сумел так пленить семилетнего мальчика.

Одна сцена мне особенно запомнилась. Это было в воскресенье, и папа только что отсудил футбольный матч (Шату — Монтессон или что-то в этом роде). Умение обращаться со свистком делало из папы безраздельного хозяина площадки, и его решения никогда там не оспаривались. Так и вижу, как он рассказывает о перипетиях игры, и вдруг, проронив: «…в перерыве между таймами…», — встает и направляется к стенным часам, чтобы мельком взглянуть на свои, ручные, и перевести стрелки. Он не закончил фразы, не уточнил, что же произошло между таймами, но само слово «тайм» прозвучало для меня странно, и я терялся в догадках, стараясь уловить его смысл и понять, какое отношение оно может иметь к футболу. Раздумывая, я восхищался изяществом жеста, с которым отец передвинул большую стрелку. Этой задачи он никому никогда не доверял, потому что, по собственному же признанию, был хранителем точного времени. И разве не слышал я, как он говорил, будто его «лонжин» (настоящий швейцарский хронометр) лично сообщает говорящим часам, в какое мгновение должен раздаться четвертый сигнал…

Иными словами, мой папа — великий волшебник. Он применял каббалистические формулы вроде этого «между-таймами» и иногда нарочно оставлял их недоговоренными, чтобы раскинуть перед слушателями головокружительную бездну возможностей. И его власть этим не ограничивалась, потому что папа имел обыкновение утверждать, особенно — давая понять, что и у него есть подобие интереса к чему-то, чего нисколько не одобряет: «Вот я и говорил…» Зачем он использовал тут прошедшее время вместо настоящего, ведь оно бы подошло больше? Не знаю. Он ведь в совершенстве владел языком Вольтера, который его мать, с грамматикой шуток не допускавшая, вдолбила ему в голову навечно, и говорил без малейшего акцента на самом что ни на есть отточенном французском, не позволяя мне никаких отклонений от нормы. Как-то я получил пару затрещин только за то, что решился при нем промурлыкать: «Вот я девушка из кеча — поглядите, что за плечи, посмотрите, что за зад, посмотрели и дрожат!» Эту привязавшуюся ко мне и самую популярную из тогдашних эстрадных песенок папа счел не приличной. Но вот поди ж ты: его литературный французский, выученный еще в России, обогатился со времен изгнания лишь несколькими бытовыми выражениями типа «вот я и говорил…», бытовыми, да, но делавшими из моего отца первопроходца, первооткрывателя, умеющего задать тон в любом разговоре.

Еще папа любил теннис. Он научился играть у деда в Веве, и тогда ему особенно нравилось объединяться в пару со старшим братом — дядей Федором. Однако стоило отцу вспомнить о тех временах, и у него начинало щемить сердце, хотя он, не склонный выставлять напоказ свои чувства, всегда старался это скрыть.

Летом мы каждое воскресенье приходили в городскую усадьбу, принадлежавшую Везине, на берег озерца, где в зарослях тростника беспокойно покрикивали водяные курочки. Здесь собирались члены маленького и очень закрытого клуба, среди которых был и наш друг Евгений Куликов — он сроду не держал в руках ракетки, зато раз и навсегда был избран на должность казначея этого заведения. Незаурядная смётка и вошедшая в легенду обходительность позволили ему ввести моего отца в круг завсегдатаев-богачей и, мало того, уладить все так, чтобы папа — в память о героических подвигах, некогда совершенных им в рядах Белой армии — платил только половину членского взноса.

Здесь был корт, и папа часто играл в паре с неким Эмилем Демоеком — дипломатом, уроженцем Брюгге, занимавшим высокую должность в Министерстве иностранных дел, будучи кем-то вроде серого кардинала, специалиста по отношениям Востока с Западом. Этот Демоек всегда носил белые брюки, белую рубашку, очки с притемненными стеклами и седоватый парик. Жил он в особнячке, окруженном разбитым на английский манер садом, у самого въезда в Пек. Наверное, папа подозревал, что Демоек из гомиков, потому что советовал мне не поворачиваться к нему спиной и почаще оглядываться в его обществе, и хотя я был слишком мал тогда, чтобы соображать в таких тонкостях, все равно опасался этого человека, а если он просил меня подобрать мячи, на всякий случай старался сделать так, чтобы между нами оказывалась сетка.

Чаще всего мы с папой шли в Везине пешком и, миновав весь городок с его несуразными уродливыми халупами, оказывались в оазисе роскоши и богатства, стоящем посреди бирючин. Мама приходила к нам попозже, по холодку. Я с нетерпением ожидал, когда же кончится день, потому что на обратном пути мы устраивались на террасе одного из угловых кафе на «Принцессиной авеню», папа заказывал себе рюмку лимонного абсолюта, мама порцию коктейля, где настойка горечавки смешивалась с ликером из черной смородины, а я наслаждался гренадином. Потом мы так же, пешком, мимо рядов красивых белых вилл, отправлялись в свой бедняцкий квартал. Мой папа держался великолепно, и здешние богачи раскланивались с ним так, словно он был одним из них.

— Кто это?

— Как? Разве ты их не узнал? — отвечал папа, притворяясь удивленным. — Это же маркиз Карабас и граф Параграф!

Однажды после победы в паре Эмиль Демоек настоял на том, чтобы нас подвезти. Прежде чем включить зажигание, он надел светло-желтые перчатки и — под предлогом того, что надо поправить зеркальце — поплотнее надвинул парик, напоминавший блин, который только что комом упал на сковородку. Помню, папа дал ему тогда неправильный адрес — в шикарном месте на другом конце города.

У Эмиля Демоека был «хочкисс», внесерийная модель, предназначенная для великих мира сего.

— А зачем ты все время сигналишь? — поинтересовался отец.

— Устрашаю противника, дорогой мой, главное — внушить страх противнику! — ответил дипломат.

Вскоре — когда на перекрестке улиц Ланд и Водной наперерез нашей дипломатической карете сунулась маленькая «Симка-5» — мы поняли смысл этого ответа. Никакого физического вреда, но шуму-то, шуму!.. Из двух автомобилей меньше пострадала кроха. «Хочкисс», стараясь избежать аварии, врезался в стену, из пробитого радиатора било, как из гейзера, и все искали парик полномочного представителя, куда-то улетевший во время столкновения. Ничего страшного не случилось, но перепугался я ужасно и штанишки мои сразу стали мокрыми. И вообще день не задался: ко всему еще, из-за этой автомобильной прогулки мы не попали в кафе, и я, ко всему еще, остался без гренадина.

Бабушка выбрала местом добровольного изгнания Ментону. Она жила там среди друзей «своего ранга» — дворян и военных, коленом под зад вышибленных из красного рая, как мой отец окрестил бывшую Российскую империю. Между бабушкой и Государственной Тайной шла переписка, а Куликов часто и подробно пересказывал нам новости с Юга. Французская Ривьера, ее пальмы, ее пастельных тонов виллы… мы грезили всем этим, бедные крысы из предместья. Ментона, столица лимонов и мимозы, триста шестнадцать ясных дней в году, a Caramia еще ноет, нашла, на что пожаловаться, — подумать только, она говорит, будто с тех пор, как людям дают оплаченные отпуска, «перестаешь чувствовать себя дома на Лазурном берегу».

Она играла на скачках… в настольную игру с маленькими лошадками на террасе какого-то из палас-отелей, то ли «Ориента», то ли «Империала», точно не помню. Государственная Тайна рассказывал, а я так и видел нашу «изгнанницу» — в мантилье, со сногсшибательной эгреткой, конечно же в леопардовых перчатках… Она окружена ареопагом опальных генералов, она трясет своим стареньким кожаным стаканчиком с костями, сохранившимся со времен ее первой поездки на Украину — наверное, уже в те времена она жульничала вовсю. Я так и слышал, как она злословит в адрес «рядовых» приезжих с той язвительной ненавистью, которая заставила доктора Детуша, нашего семейного врача, сказать, что бабушка рано или поздно отравится, облизнув губы своим гадючьим языком.

Упреки «ядовитой» свекрови проложили себе дорогу в сознании мамы, и Виолетт стала настаивать, чтобы отец возобновил серьезные занятия музыкой. Аргумент ее был хорош своей недвусмысленностью: мама хотела, чтобы их дитя восхищалось отцом как великим пианистом, каким он и был на самом деле. Папа скромничал: ничего особенного он собой не представляет, но можно попытаться улучшить технику. И Димитрий вернулся-таки к фортепиано, правда, твердо решив, что станет теперь извлекать из клавиш музыку, а не фиоритуры.

Еще и сегодня я не могу воспринимать мазурки, этюды, экспромты, баллады или ноктюрны, «Баркаролу» или «Колыбельную» Шопена иначе, как в исполнении отца. Любые другие, включая исполнение Горовица, кажутся мне слабее. Но это, на первый взгляд несколько пристрастное, мнение не имеет ничего общего с благоговением. Так и было. Я и сейчас совершенно убежден в превосходстве моего отца над любым гигантом пианизма. Одно только его рубато несказанно меня чарует. И насколько же мало все это имеет отношения к чистой технике. Я даже и не уверен, что Димитрий владел техникой безупречно. Он не старался блеснуть и не боялся сфальшивить… Нет, сила его заключалась в несравненном качестве звука, который он черт знает каким образом умел извлекать из клавиш нашего убогого фортепиано. За несколько месяцев до того, как угаснуть, уже очень слабый физически, папа еще мог сыграть в темноте рахманиновского «Полишинеля» — вещь, от виртуозности которой перехватывает дыхание, — и его пальцы безостановочно летали от одного края клавиатуры до другого. Зато музыкальная культура его застряла на эпохе до большевистской революции и на Рахманинове. Он презирал джаз, был непримирим по отношению к современным ему композиторам, включая Дебюсси, но при этом «он же и говорил», что среди «Прелюдов» интересна «Девушка с волосами цвета льна», и сам охотно играл эту пьесу.

Когда отец стал снова серьезно заниматься музыкой, мне было лет шесть или семь. До того с двадцатилетнего возраста он почти не прикасался к клавишам, разве что тренировал пальцы на гаммах в глубине огорода в Монруже, да и это делал, всего лишь подпитывая бабушкины мечты о сыновней славе.

Ребенком я не понимал связи между музыкой и заводами «Пате-Макарони», где папа пропадал каждый день. Мне казалось, что папина работа имеет отношение к сельскому хозяйству, к пищевой промышленности, да он и сам до войны отчасти поддерживал во мне заблуждение, то и дело говоря: «Иду за хлебом насущным», награждая завод прозвищами вроде «Мой кормилец» или «Замора для червячка», а членов своей бригады именуя «Вареной лапшой» или жалуясь, что у него «мозги всмятку», если вечером возвращался с работы с мигренью и не хотел, чтобы я приставал к нему с расспросами… Только два-три года спустя, в черные дни оккупации, когда он принес с завода первые пластинки на 78 оборотов и я стал их верным поклонником, мне удалось понять, чем отец занимается на самом деле. Но до этого времени мы еще не добрались.

И вот, значит, перед войной мама уговорила отца снова наброситься на игру — ему нравилось так называть возрождение угасшей страсти. На первый взгляд тренировки давались ему легко, но на самом деле он мучился. Руки сводило, пальцы болели, в плечах тянуло… Он опасался заболеть тем же, чем страдал его дед, посвятивший себя геральдике: деформирующим артрозом, от которого искривляются и утолщаются суставы, меняется форма фаланг, а вскоре руками становится вообще уже трудно что-то делать. Но прошло совсем немного времени, и вернувшаяся к Димитрию музыка стала для него самым главным, самым неотложным делом. Поклонники отцовских пассажей не упускали случая сунуться с просьбой исполнить ту или иную вещь, и он никогда не отказывал, он спешил к инструменту и не лгал, утверждая, что это ему только в радость. Потерянное и вновь обретенное счастье.

А мама тем временем продолжала свою артистическую карьеру, пробовалась на маленькие роли в фильмах студии Билланкур. Я еще не ходил в школу, и Виолетт брала меня с собой, а в ожидании своей очереди читала мне тексты… О, конечно же не поэтические тирады, вот уж чего не было, того не было, — нет, коротенькие фразы, такие же убогие, как и та роль, которую ей предстояло играть: «Месье поручил мне передать мадам, что не ужинает с нею сегодня вечером»… Мелкие, ничего не значащие фразы, но для шестилетнего мальчишки слушать, как его мама, переодетая в наряд горничной, повторяет сто раз подряд важную для нее реплику, вкладывая в повторы всю душу… — это было просто убойно! Мы возвращались домой в трамвае, и, отражаясь в моих восхищенных глазах, Виолетт, должно быть, видела себя такой же красавицей, как самые знаменитые актрисы того времени: Мишлин Прель, Габи Морлей…

Мамина подружка, Эвелин Ламбер, часто провожала нас до городской черты. Она называла маму «мой кроличек», чего я никак не мог понять. Почему — кролик? Разве моя красавица мама похожа на кролика? Эвелин была довольно развязной блондинкой, но дружить умела по-настоящему, как умеют русские — на жизнь и на смерть. Если ей кто-то нравился, она окружала его заботой, она шла ва-банк, она проявляла непомерную нежность и предупредительность, и также истово, тигрица да и только, бросалась на защиту своих подопечных. Взять в толк, отчего это моя мама никому не известна, ей никак не удавалось, и она постоянно выталкивала подругу вперед, призывая ее работать локтями и вообще пошевеливаться.

— Нужно уметь пользоваться всем, чем Мадам Природа тебя снабдила, мой кроличек, — учила Эвелин маму. — Ты, с твоей грустной мордашкой и слезами всегда наготове, ничем не хуже этой Морган, да какое там, ты в миллион раз лучше, слушай, тебе надо познакомиться с Жанно (она имела в виду Жана Габена), ты в его вкусе, это точно!

Папа терпеть не мог Эвелин, изо всех сил работавшую под Арлетти, да и вообще не слишком любил киношников, считая их трепачами и позерами, у которых только и есть, что смазливые физиономии. А вот с монмартрским народом он, наоборот, чувствовал себя в своей тарелке и оставался одним из столпов группы вплоть до самого ее развала в войну, когда пришли немцы. Беспощадная ирония Марселя Эме или злой юмор Луи-Фердинанда Детуша приводили его в восторг. Он захаживал к художнику Жену Полу на авеню Жюно. Праздники у Жежена славились по всему Парижу — здесь пили, здесь устраивали схватки, здесь ненавидели попов и ослов любого рода… Все это напоминало цирк, но затевалось не ради смеха.

Чарли Флэг звал моего папу Радзá. Высокий человек, румяный, свежий, в костюмах в полосочку, с прилизанными бриллиантином волосами — тогда ему было года тридцать два. Его мать (единственная наследница Женевского банкира) в свое время снова вышла замуж — за англичанина, владельца конного завода в Кенте и большого любителя псовой охоты. Чарли так люто ненавидел отчима, что пытался даже убить его во время свадьбы, праздновавшейся в замке Рошфор-ан-Ивлин. Орудие преступления — пробка от шампанского!

Англофоб и забияка, он частенько дрался в баре «Савой», хорошо известном как логовище Ростбифов. Он лихачил на своей «испано-суизе» цвета какао и напропалую, весело транжирил деньги, в очередной раз выданные матерью. Если он не напивался, мог быть чудовищно скучным, а когда был пьян, принимался либо приставать ко всем, либо всем хамить. Я никогда не мог понять, ни каким образом они с папой ухитрились познакомиться, ни — главное! — каким образом смогли остаться такими добрыми друзьями, но как бы странно ни выглядела эта дружба, именно эта дружба оказалась способна выстоять в любых испытаниях. Ни ссор, ни споров между ними не случалось. У Чарли, по словам Марселя Эме, побуждавшего его взяться за перо, был писательский темперамент, однако лень родилась раньше него самого, и он оправдывал свое ничегонеделанье отсутствием сюжетов. «В день, когда на меня выйдет персонаж, можете заготовить мне место в Пантеоне!» Вроде бы мой папа сам предложил себя другу в качестве персонажа, но как бы то ни было, Чарли Флэг поклялся как-нибудь рассказать историю последнего из Радзановых. И я почти уверен, что он сдержал бы слово, если бы однажды вечером 1943 года ему не перешел дорогу Песочный человек.

Папа, получивший французское гражданство в 1927 году, не служил в армии, а потому был мобилизован в сентябре 1939-го рядовым. Отца ничуть не огорчало отсутствие галунов и нашивок, основным преимуществом которого стало освобождение от самых неприятных обязанностей. Его направили на базу Серкотт поблизости от Орлеана, где испытывались артиллерийские снаряды, и он благодаря своему таланту пианиста занимался там солдатским клубом. Серкотт, смерткотт — неплохое укрытие!

Этот период был отмечен не только отъездом папы, но и торжественным возвращением бабушки — не хватало только фанфар. Война смешала все карты, и кошмарная Анастасия воспользовалась исключительными обстоятельствами, чтобы покинуть ментонское убежище, где она изнывала от жары и умирала со скуки в окружении своих дряхлых и бездельных генералов. Разумеется, она представляла это стратегическое отступление грандиозным самопожертвованием, утверждая, будто долг в ней возобладал над собственными интересами. Сметя одним движением руки все свои вчерашние нарекания, бабушка безо всякого урона для своей чести вернулась домой и сообщила, что не могла поступить иначе, потому как необходимо поддерживать в войсках высокий боевой дух. На полный мир с мамой рассчитывать было нечего, но нечто вроде перемирия для внутреннего пользования Анастасия установила, — естественно, на выгодных лишь ей одной условиях. Бабушка одарила нас своим присутствием, а мы — теперь вечные бабушкины должники — обязаны были забыть навсегда, что первый выстрел прозвучал с ее стороны.

Мама держала нейтралитет, не желая подливать масла в огонь. В то время, когда столько французов обдумывало, не придется ли пойти на сделку с немецкими захватчиками, нам приходилось учиться мирной жизни с оккупанткой, вломившейся в дом 37 по улице Гамбетта, махонький трехцветный домишко (синие ставни, белые стены, красная крыша) на окраине Шату: мы туда только что переехали. Драконша снова заняла свое место, полная решимости царствовать в нашей вселенной и не признавая ни малейшей возможности оспаривать ее соизволения.

— У тебя нет никаких данных, можешь не стараться!

Эту фразу, навсегда запечатлевшуюся в моей памяти, бабушка впервые бросила мне в лицо в тот вечер, когда — как часто бывало после ухода отца в армию — я попытался заглушить тоску, подобравшись к его святилищу, осторожно трогая слоновую кость клавиш, но даже и не стараясь извлечь какие-то звуки. Мне казалось важным только одно: поставить пальцы на еще теплые отпечатки папиных, и пианино я использовал на манер инструмента не музыкального, но необходимого для занятий спиритизмом. Вот только ответил мне не папа, этим озаботилась его мать, наградив в придачу к обвинению такой затрещиной между ушей, что я чуть было не стал инвалидом на всю жизнь.

Слуха моего никто и никогда не проверял, да и какая надобность: без того ясно, что «нет никаких данных», и причина не имеет никакого отношения к музыке, причина только в генетике: мне, конечно, передались по наследству все материнские пороки и изъяны, радзановская же прекрасная наследственность пропала даром. «Этот парень — вылитая мать!» — с наслаждением подчеркивала коварная Анастасия в минуты гнева. Единственным обладателем радзановского гения был, есть и будет ее сын Димитрий. С той минуты, как в расцвете лет ушел из жизни старший сын, блестящий танцовщик Федор, все надежды несравненной родительницы обратились на последыша, ну и она, меча взгляды-молнии и грозя крючковатым пальцем, вбивала мне в голову его непростой жизненный путь — причем так, словно я один виновен в том, что мой отец оказался не востребован.

— В пять лет он дал свой первый концерт! В пятнадцать затмил Горовица! В семнадцать записался в Белую армию! А в двадцать шесть влюбился как ненормальный в эту Виолетт Маржори, которая даже грамоты не знает! Да-а-а, единственное, что не удалось обоим моим сыновьям, — жениться по-человечески! А поскольку они оба никогда ничего не умели делать наполовину, вот тебе и полный провал!

— Чем это вы тут занимаетесь в темноте?

На пороге стояла мама — она внезапно вернулась от соседки, мадам Ефимовой, и теперь с неизменной своей улыбкой нас разглядывала.

Бабушка не ответила ни слова, резко отвернулась и вышла из комнаты.

— А я принесла голубей и репы! — Мама явно была счастлива, что может приготовить вкусный ужин.

— А я сегодня вечером иду в гости, — сухо заявила бабушка, возникнув на пороге и накидывая на плечи голубого песца.

Все мужчины, окружавшие нас раньше, теперь находились, как и папа, на боевом посту. Все — за исключением Государственной Тайны, которому благодаря своим связям с Эмилем Демоеком снова удалось выкрутиться и не попасть под мобилизацию. Он работал в Военной школе перехватчиком телефонных и радиоразговоров, что меня не слишком удивляло: такая работа очень подходила человеку, охотно подслушивавшему под дверьми. Едва он узнал, что дражайшая Анастасия снова тут, нас стали удостаивать обычных визитов. Судя по тому, сколько времени Куликов проводил у нас и с каким трудом маме удавалось его наконец выставить, вряд ли он работал сверхурочно, да, вероятнее всего, там и слушать-то было особенно нечего.

Я ложился рано, но не мог уснуть и вскоре вставал с постели. Когда сон не шел, мне нравилось сидеть на верхней ступеньке лестницы и слушать разговоры взрослых, собравшихся вокруг детекторного приемника. Бдения длились таким образом до поздней ночи, и маме приходилось терпеть присутствие двух чужих людей, которые и по отдельности взятые были не сахар, а объединившись и вовсе превращались в монстров. Казалось, что помехи, еще вчера скрипевшие и трещавшие в приемнике, захватили гостиную, воплотившись в образах бабушки и ее преданного поклонника. Лишь много позже я осознал, до чего мучительно все это было для мамы, которую с двух сторон дергали первоклассные специалисты в области травли, умевшие терзать так, чтобы не оставалось видимых следов.

«Странная война» — выражение, мне кажется, самое подходящее, чтобы определить характер постоянного конфликта между матерью и бабушкой — шла в течение всех следующих девяти месяцев. Маленький домик в Шату стал ареной вражды, ее нервным центром, и на равнине Сены происходили сражения куда более ожесточенные, чем на линии Мажино.

Тем не менее мама держалась стоически, изо всех сил старалась скрыть от меня свои муки и гораздо больше переживала из-за лишений, которые приходилось переносить моему отцу, чем из-за унижений, которым поминутно подвергали ее саму. Стоило ей погрустить вслух об участи своего бедного мужа, гадюка разом высовывала жало и впивалась в бедняжку, обвиняя ее в недостойном поведении: как это можно — оплакивать судьбу солдата, вставшего на защиту родины! Разве она, Анастасия, плакала, когда ее дорогие сыновья записались в Белую Гвардию? Разве принималась стонать и охать всякий раз, как узнавала об очередном поражении армии Деникина?

— Деточка моя, — вновь и вновь заводила свою песню Анастасия, — вы никогда не поймете, что может вынести мать! У меня было два сына, вы слышите, два единственных ребенка, и обоих швырнули в полымя под выстрелы! Два, ДВА, ДВА!!! — кричала она, гоняясь за мамой по всему дому и выбегая даже в садик, поросший лесной земляникой.

А Куликов ей вторил эхом, он, король симулянтов, сачок из сачков, уклоняющийся от всего — от военной службы, от работы, от любой опасности, он радостно вторил ей вплоть до того дня, когда мой отец, узнавший от Стеклянной Косточки (хрупкой мадам Штернберг) о параллельных военных действиях и становящихся все более и более бурными столкновениях в тылу, во время краткосрочного отпуска взял да и выставил Государственную Тайну за дверь.

Блестящую победу надо было отпраздновать, и папа повел нас с мамой угоститься окороком на острове Шату. В своем небесно-голубом мундире, тяжелой шинели, обмотках, пилотке — папа в тот день выглядел настоящим героем. Я прижимался к нему, нюхая, как сладко пахнет его табак. Мы вернулись поздно вечером, и по особой тишине домика, нарушаемой лишь мерным тиканьем стенных часов, вскоре сообразили, что бабушка опять нас покинула. Никто по поводу ее обращения в бегство ничего не сказал, и папа отправился воевать дальше, пообещав вернуться как можно скорей.

Жизнь потекла более или менее нормально, вот только раз папа служил и служил далеко, маме пришлось работать вдвое больше. Подружка Эвелин добывала ей маленькие роли, в конце концов она попалась-таки на глаза Жану Габену, и даже — о победа! — появилась вместе с ним в крошечном эпизоде фильма Жана Гремийона[15] «Летний свет». Однако этих «выходов» не хватало даже на то, чтобы обеспечить прожиточный минимум, и Марсель Эме, благослови его Господь, в самое трудное время пристроил маму телефонисткой на коммутаторе издательства «Робер Деноэль». Она таскала домой образцы продукции, и меня очень трогает мысль о том, что страстью к книге я обязан именно своей безграмотной маме. Среди прочего вспоминаю первое иллюстрированное издание «Путешествия на край ночи»[16] и то, как я был ошеломлен, поняв, что доктор Детуш, этот неотесанный мужик, лечивший меня едва ли не от всех детских болезней, и Луи-Фердинанд Селин, автор монументального сочинения, одно и то же лицо.

Нацисты вели наступление, продвигались вперед, а я читал маме избранные места из «Путешествия». Она — не вынимая рук из корыта с мыльной водой или не переставая чистить топинамбуры — радовалась каждой или почти каждой фразе, мгновенно реагировала на эту весьма мрачную порой феерию, на каждый ловкий прием или неожиданный поворот действия.

По радио ежедневно передавали утешительные сводки, в официальных сообщениях чаще всего говорили, что «в целом на фронтах без перемен, если не считать нескольких местных стычек или перестрелок», наша армия прочно обосновалась на восточной границе, а мы с ребятами оголтело распевали, как дойдем до «линии Зигфрида» и развесим там свои подштанники[17]. Время от времени сирены трубили о начале, затем, несколько минут спустя, о конце воздушной тревоги, в промежутке ничего не происходило. И мы уже привыкли к такому спокойствию, поверили в грандиозные, неприступные и неодолимые заграждения, которые держат врага на почтительном расстоянии. «Устрашать противника, дорогой мой, главное — внушить страх противнику!» — продолжал небось твердить папаша Демоек, отбивая мяч в Везине или отбывая секретную службу на набережной Орсэ.

И вдруг — после подобной безмятежности — лобовая атака с севера, презревшая бельгийский нейтралитет и поразившая всю Францию, после тишины — июньский рывок, и вот вам уже все и кончено. Собственно, к этому шло.

Мы с мамой, а рядом с нами Стеклянная Косточка и неизменно простуженная мадам Ефимова, толкая перед собой старую детскую коляску, куда сложена кое-какая одежонка, двигались посреди испуганной толпы в направлении Парижа между двумя рядами неопрятных, расхристанных солдат, у которых не было никаких боеприпасов и которым предстояло стать пленными. Пунктом назначения мама выбрала курятник в Монруже, где верный себе дядюшка Фредди поджидал нас с распростертыми объятиями. От него мы узнали, где теперь бабушка, — сама она с тех пор, как сбежала вторично, не подавала никаких признаков жизни. Вовсе она не вернулась в свое «ментонское пекло», как мы думали, нет, она сняла комнату на бульваре Монтеня… И я стал ходить туда к ней в гости, — так посоветовала мама, мечтавшая заключить окончательное перемирие и установить согласие, хотя бы и зыбкое, нечто среднее между карточным домиком и пирамидой из стаканов.

Тем временем папа, в свою очередь, снялся с места: он покинул этот мерзкий Серкотт-Смерткотт и — вместе со своим подразделением (и своим пианино) — в полной неразберихе отступил к Бержераку, где все они и застряли. Перемирие остановило их в том краю, которому на очень короткий срок предстояло стать свободной зоной. Пока сохранялась неопределенность, сбитые с толку, одуревшие от всего происходящего солдаты жили у местных, надеялись, что их демобилизуют и распустят по домам. Папа нашел себе пристанище в Сен-Обен-де-Ланке, деревне неподалеку от Монбазиллака. Его приютили две старые девы. Впоследствии мы время от времени получали от них посылочки и очень этим посылочкам радовались, пусть даже они большею частью и приходили вскрытыми за время долгого и мучительного путешествия, а цыплята оказывались с душком и приобретали сомнительный вкус.

Димитрий вернулся в Шату октябрьским днем 1940 года и первым делом, не без тревоги в душе, отправился на завод — надо же было узнать, свободно ли его место. Я попросился с ним, и мы встретили бывшего папиного начальника — некоего Жирардо. Это был инвалид Первой мировой войны, раненный в лицо: не хватало левой половины нижней челюсти, и асимметричность физиономии еще усугублялась, когда он говорил. Все съезжало тогда вправо, к уцелевшему остатку кости, отчего звуки, им издаваемые, воспринимались не как слова, а как почти нечленораздельное блеяние. Впрочем, это не мешало ему быть славным человеком, впрочем, чуть-чуть привыкнув, разобраться в том, что он говорит, все-таки тоже оказалось можно. И от этой встречи, кроме сильного впечатления от развороченного лица Жирардо, мне запомнился короткий обмен репликами насчет положения в Европе.

Папин шеф вдруг сказал:

— Мы не просто побежденные!

Ясно вижу папу в этот момент: до того он почтительно слушал непосредственного начальника, а тут сделал удивленное лицо, словно бы не понимая, что же может быть еще. Жирардо между тем, совсем уж разволновавшись и оттого особенно невнятно, уточнил:

— Мы еще и сорок два миллиона недоделанных идиотов!

Папа вернулся к своим обязанностям, и мне наконец-то стала понятна связь между заводами «Пате-Маркони» и виниловыми кружками, которые он приносил домой. Снова выпускались записи классической и эстрадной музыки с наклейкой «Голос его хозяина». Пластинки, записанные в Париже, изготовлялись в Шату.

Мой отец ведал гальванопластическими сосудами-ваннами, которые стояли в самом современном из корпусов предприятия, смотревшего сверху на кладбище Ланд и ныне разрушенного. Все, что я могу сказать о деятельности папы, — что он ходил в белом халате и перчатках и что двигал туда-сюда разноцветные банки с нарисованным на крышках черепом.

Когда я пришел с папой на завод, мне попались на глаза вывешенные у входа правила. Трех первых параграфов хватило, чтобы понять, почему отец все время посматривает на часы. Рабочие должны были приходить и уходить в строго установленное — причем по заводским часам — время. Всякий опоздавший или тот, кого застанут на территории предприятия после окончания смены, в лучшем случае будет оштрафован, в худшем — выброшен на улицу. Папа мало рассказывал о работе, и в каком-то смысле его сдержанность была во благо.

В начале 41-го мы переехали на шоссе Мезон. Одноэтажный садок для разведения улиток под мансардной крышей из унылого шифера, крыльцо с матовым стеклянным навесом, перила — цементные колоды, глиняный скарабей над дверью, вьющаяся роза и три куста бересклета в качестве садика — таково было новое хорошо-хоть-это нашей семьи.

Очень скоро частью «нормальной жизни» стали частые тревоги — как дневные, так и, главным образом, ночные. Сначала было не страшно: звучали одиночные выстрелы зениток, оглушала грохотом расположенная на Рюэйском вокзале батарея, беспорядочно рассыпая по улицам и садам крупные или мелкие осколки взорванных снарядов — одни казались нам похожими на звезды, другие на серпы… Мы с мальчишками из школы собирали их после обстрелов в коллекции, хвастались друг перед другом находками. Но потом к вою сирен прибавились взрывы бомб, которые летающие крепости сбрасывали с большой высоты, и вот от этих взрывов во мне поселялся дикий неуправляемый ужас. Мама пыталась меня успокоить, отпаивала беленой, а папа и не думал вылезать из-под одеяла, упорно отказываясь спускаться в погреб или прятаться в убежище, находившемся в сотне метров от дома. Наверное, он был прав, потому что единственная польза от таких крысиных нор заключалась в том, что туда слабее доносился гром бомбардировок, а мне там казалось лучше, поскольку оттуда не видно было, как шарят по темному небу гигантские ножницы прожекторов в поисках эскадрилий смерти, отчего само это темное прежде небо превращается в гигантское решето.

У Димитрия была и еще одна причина для бесстрашия — его пианино. Это волшебный инструмент, магический, объяснял он мне, стараясь успокоить. Внутри пианино скрывается кто-то вроде божества, которое обеспечивает защиту своему владельцу и его семье, делает всех неуязвимыми.

Однажды ночью бомба упала совсем рядом с домом, даже стекла вылетели. Пианино-талисман вскрикнуло. Но это не была жалоба, в крике не прозвучало ноток страдания, скорее, инструмент взревел от гнева, словно божество, спрятавшееся внутри, решило наконец показать, до чего ему осточертело человеческое безумие.

К моменту, когда военные действия стали наиболее ожесточенными, мне едва исполнилось десять. Со временем свинцовые годы войны слились в моей памяти в бесконечную цепь предрассветных сумерек, наверняка потому, что светомаскировка вынуждала нас играть в кошки-мышки с тенями патрулей, тянущимися вдоль стен. Надо было постоянно прислушиваться и присматриваться — как насторожившееся животное. Черно-белые воспоминания о сумеречном мире, откуда не уходит опасность и где страх, ее неизбежное следствие, тебя только подстегивает.

Порой на неровном сером фоне вспыхивали ярко-красные или золотисто-желтые огни. Цветок мака украшает бутоньерку трансвестита у входа в ночной кабак, куда мой отец и Чарли Флэг решают все-таки не заходить, потому что я слишком мал. Что мы тут делаем? Не знаю. Одичавшая лужайка перед заброшенным замком неподалеку от Парижа заросла другими цветами, желтыми, может одуванчиками, а может лютиками. Черные машины выстроились у крыльца. Я сижу на подножке одной из них. Убиваю время, играя в камушки, подобранные прямо тут же, на дорожке. Я жду. Чего? Тайна. Тут тоже мне не удается ни восстановить в памяти обстоятельства, при которых происходила эта сцена, ни придать ей какой-либо смысл. Еще я вижу маму, она с ума сходит от беспокойства, караулит у садовой ограды. Наконец возвращается папа. Она кидается ему навстречу. Они обнимаются. Многие образы, оставшиеся от того времени, кажутся пришедшими из сна, но этот сон или, скорее, кошмар происходил на самом деле, и никто не докажет мне обратного.

Каждый вечер папа слушает по радио строки стихов или объявления. При малейшем шуме снаружи — выключает приемник. Или усаживается за пианино и начинает играть Radio-Paris ment, Radio-Paris est allemand[18] — чтобы размять пальцы перед тем, как подступиться к Шуману и Брамсу. Однажды, когда я стал насвистывать этот мотивчик на улице, он мне хорошенько наподдал. А когда я удивился, почему мне нельзя делать то, что можно ему, ответил:

— Ты вовсе не должен подражать мне во всем!

Папа снова стал играть. Я уже вырос и не мог, свернувшись в клубочек, прижиматься ухом к резонировавшему корпусу — теперь, когда отец священнодействовал, он иногда просил меня переворачивать страницы нот. Хотя мне никогда не доводилось заниматься сольфеджио и никакого представления о нем у меня, соответственно, не было, я старался справиться с задачей, следя за нотными строчками, своим рисунком отражавшими мелодию: вверх-вниз, взлеты-падения — русские горки! — таким образом мне удавалось уловить, какая музыка сейчас звучит, и вовремя перевернуть страницу… впрочем, при необходимости папа и сам указывал мне нужный момент повелительным кивком.

Мои обязанности не ограничивались этим простым поручением. Папа любил помериться силами с кем-то из великих исполнителей — из тех, чьи записи на пластинках он приносил с работы: вот так играет он, а вот так я. Это был его способ продлить свою украинскую молодость, особенно тот период, когда мальчиком, учеником Консерватории, он бился на дуэли с Лопоухим. С той давней поры Горовиц записал уже много дисков, папа, который работал подолгу и упорно, теперь уже снова чувствовал в себе силы и право вступить в схватку с былым соперником, и все началось сначала.

Происходило это так. Одна сторона пластинки на семьдесят восемь оборотов звучала минуты три, целое произведение на ней, конечно, было не поместить, порой оно занимало и две, три пластинки, а папа играл всё подряд, потому и приходилось часто переворачивать их или менять. А кому поручить такое дело? Разумеется, мне! Папа-то знал наизусть, когда потребуется следующая замена, да руки были заняты, вот я и должен был скакать не хуже белки от пианино к пластинкам и обратно, чтобы не оборвать взлет или спуск мелодии, чтобы не упустить крошечную паузу, позволявшую перевернуть или заменить пластинку вовремя. Иногда я терял ритм, тогда папа энергичным кивком помогал вернуться к синхронному звучанию.

Гимнастика получалась довольно изнурительная, чем-то она напоминала музыкальную версию притчи о слепом и паралитике[19], и все-таки скоро я уже в этом виде спорта освоился, и цель его — задрать планку как можно выше и помучить соперника, чтобы лучше оценил — переставала казаться недостижимой. В эти и только в эти мгновения я чувствовал полное слияние с папой, в эти и только в эти минуты у меня рождалось ощущение, будто и сам участвую в концерте. Папа говорил: «Иди сюда, малыш, мне надо побарабанить», — и я знал, речь не о том, чтобы всего лишь сохранить форму, игра для него не была развлечением. Он действительно вступал в бой с другим, с всемирно признанным чемпионом, и важно было удержать превосходство.

Пока исполин Горовиц вел битву на сцене, залитой светом прожекторов, безвестный соотечественник этого гиганта наносил ему удар за ударом, не выходя из домика с закрытыми ставнями в парижском предместье. С одной и другой стороны Атлантики два человека, связанных невидимой нитью, лупили по белым, дубасили по черным, соперничая в виртуозности, и бой шел до нокаута. Оглушенный Горовиц кланялся и кланялся вопящей от восторга публике партера. Его призрачный соперник, тоже покачиваясь, торжествовал победу в хибарке из песчаника.

Мне ужасно хотелось поддержать папу в испытаниях, я не просто был свидетелем этого фантастического турнира, я участвовал в нем, я подавал отцу-рыцарю копье за копьем до тех пор, пока Горовиц не рухнет с коня. Надо сказать, бабушка настраивала меня на это и поддерживала во мне такое состояние.

После стремительного наступления немецких войск, приведшего к падению Франции, и перед самой июньской 1940 года капитуляцией униженная и до крайности раздраженная Анастасия сняла себе комнату в помещении бывшей частной школы Монтеня, закрытой с началом войны. Здесь она оказалась единственной постоялицей. Мама настаивала, чтобы я встречался с бабушкой, и из школы мне нередко приходилось, отбывая повинность, тащиться в голубятню: так она именовала свою каморку под крышей коллежа.

Трудно описать атмосферу огромного молчаливого здания позади мэрии Шату. Стоило проникнуть за ограду — и начинало казаться, будто ты попал в королевство, где покоится Спящая Красавица: просторный двор с пустыми крытыми галереями, монументальные лестницы, отвечавшие эхом только моим башмакам на деревянной подошве, необитаемые спальни, где порой совершала пробежку толстая крыса… Я взбирался под крышу, проходил коридором, где свистели сквозняки, и стучался в дверь с табличкой «№ 7».

Обычно ничего не происходило до тех пор, пока я не доказывал свою благонадежность, подав условный знак.

— Это я!

— Кто я?

— Амбруаз!

— Что еще за Амбруаз?

— Радзанов!

— Чей сын?

— Радзанова Димитрия из дома один по улице Мезон в Шату.

— Профессия отца?

— Химик.

— Не расслышала!

— Пианист!!!

Тут звякала щеколда и дверь начинала ме-е-ед-ленно приоткрываться, скрипя, как ворота замка с привидениями. Ставшие для меня привычными меры предосторожности, принятые бабушкой, думаю, заменяли ей пароли, которые используются в обстановке войны. Хотя, с другой стороны, это напоминало и промывку мозгов с целью как следует меня обработать.

Бабушка встречала меня закутанная в своих голубых песцов, на голове — шапка-ушанка из оленьего меха, на руках — леопардовые перчатки, на ногах — ботинки на пуговках. Она, казалось, готова уже сесть в тройку… ну, скажем, на свою старую пружинную кровать, занимавшую большую часть пространства. Нет. Прежде чем перейти к разговору о серьезных вещах, она ставила на спиртовку жестяную кастрюльку и заваривала в ней чай. О, как они казались теперь далеки, времена серебряных самоваров! Единственным, что осталось от прежней роскоши, были ее одежда, менторское обхождение и бонбоньерка в цветочек, в которой она держала твердое, будто деревянное, печенье. Поскольку я приходил как раз к полднику — я непременно его и получал. Однажды я даже сломал о такое печенье зуб, и это заинтриговало папу, заронило в него какие-то сомнения. Еще помню исходивший от бабушки старушечий запах, руки в коричневых пятнах, помню, какие острые у нее были ногти, когда она щипала меня, желая повысить внимание к своему рассказу.

— Кто-нибудь знает, что ты здесь?

— Нет.

— Отлично, подойди.

Главным занятием бабушки была инвентаризация газетных вырезок, посвященных Горовицу. Она открывала альбом и заставляла меня путешествовать вместе с нею по жизни, которая не была моей, но которая, мало-помалу, поглощала меня. Анастасия раскладывала по одеялу фотографии маэстро во всей красе (естественно, там были одни только минуты счастья) и читала вслух прославляющие его статьи, переводя их с английского.

Бабушка считала, что ею собрана уникальная коллекция, равной которой нет в мире. А если я удивлялся этому, бросала: «Припомни-ка, что Горовиц знаком с нами».

После этого она умолкала, и вид у нее становился совершенно неприступный — ни дать ни взять какое-нибудь его высокопреосвященство в пурпуре близ папского престола, отгораживающееся облаками ладана от профанов с их вопросами.

Когда мне было пора уходить, бабушка вынимала из конверта купюру, которую отдавала мне не сразу, а только убедившись, что я все хорошо запомнил, и, разумеется, заставив меня поклясться, что истрачу эти деньги лишь в случае крайней необходимости.

Видя, что я озадачен и открываю рот, чтобы спросить, какая может быть крайняя необходимость, она опережала события:

— Это все, что мне удалось спасти, когда большевики нас грабили. Советую тебе хранить их как зеницу ока. И никогда не забывай, что это деньги Радзановых!

Я был слишком мал и не мог уловить всего, но именно в данном пункте ни малейшей семантической двусмысленности не звучало и звучать не могло: ни в коем случае и никоим образом этой манной небесной не должна была воспользоваться моя мама.

Встреча за встречей — и до меня стало доходить, что я попался на удочку, я начал понимать, что все сказанное в доме позади мэрии на самом деле адресовалось папе, а я для бабушки просто-напросто нечто вроде троянского коня. Она рассказывала мне истории и снабжала меня деньгами для того, чтобы я повторял услышанное дома, но повторял, не называя источника информации, потому что Анастасия очень не хотела, чтобы у родителей возникли подозрения насчет сути тайных сборищ в мансарде над каштанами.

Я быстро вошел во вкус нового дела — быть связным оказалось интереснее некуда. Это занятие дарило мне забавы за счет недостойной старой дамы, но позволяло в то же время и поощрять отца к его музыкальному поединку. Мать и сын снова повели беседу — теперь через посредника, и обсуждали они вопрос, имеющий довольно мало отношения к тому, что волновало все остальное население Франции. Тут не было и речи ни о соглашении в Виши, ни о начале оккупации… Возмутителем спокойствия на планете оказался не Адольф Гитлер, им был Владимир Горовиц, еврей, сбежавший в США, — и это его путь мы тщательно отслеживали из парижского предместья, попавшего под нацистский сапог.

Папа возвращался с завода как раз в то время, когда я приходил от своей осведомительницы, и вот несколько примеров, показывающих, какие у нас получались «беседы».

Один раз было так: он уселся перед инструментом, а я, пока выбирались ноты, повторил, как попугай, услышанное сегодня в гостях у бабушки голосом диктора парижского радио.

— Из официальных источников стало известно, что Горовиц намерен исполнить Рахманинова, дирижировать будет Артуро Тосканини, два музыканта встретились в салонах гостиницы «Астор». Между ними вспыхнула искра взаимопонимания.

Папа раздавил сигарету в пепельнице, сделанной в виде трилистника, и без малейшей враждебности поинтересовался:

— Да ну? Искра? Они что — на электрических стульях сидели?

В другой раз я объявил, сложив губки бантиком, что, именно исполняя мазурку Шопена, Горовиц прельстил Ванду, четвертую дочь Тосканини.

— Думаю, эта Ванда просто парень в юбке! — покачал головой папа.

Или еще как-то я процитировал слова одного критика-идолопоклонника:

— Если благодаря какому-то небесному или медицинскому чуду глухому от рождения предоставили бы возможность слышать в течение часа, я посоветовал бы ему провести этот час с Горовицем!

— Кто тебе это сказал?

— Ба… ну… по радио слышал!

— Лучше проткнуть себе обе барабанные перепонки, чем слушать такой бред! — пробормотал папа.

Он наконец разозлился, я это почувствовал. Он созрел для того, чтобы выйти на ринг и сделать котлету из нью-йоркского фанфаронишки, который мне представлялся кем-то вроде кролика в смокинге.

Я достал из конверта пластинку с 3-м концертом Рахманинова и аккуратно уложил ее на вертушку проигрывателя. Едва сапфировая иголка коснулась чуть волнистой поверхности, едва из динамика раздалось многообещающее шипение, сердце у меня остановилось. Пальцы моего папы обрушились на клавиатуру в тот же миг, что пальцы Горовица, и начались двадцать минут драки — только искры летели…

Стоило мне зайти к бабушке, она тут же начинала прощупывать почву на улице Мезон — в такие минуты мне больше всего хотелось повернуть нож, вонзенный в рану, и я говорил, что папа возвращается с работы все позже, успевает только проглотить ужин и сразу ложится.

Почему папа не бросал свою незаметную работу и не хотел давать концертов? Этот вопрос, терзавший Анастасию, не оставлял равнодушным и меня самого. По мере погони за зайцем отец приобрел фантастическую технику и мог бы претендовать на то, чтобы стать вровень с самыми великими. Но он, казалось, вовсе не разделял этой точки зрения, мало того, он утверждал, что техника не имеет никакого отношения к музыке! Явно покорился судьбе: надо пластинки выпускать, значит, надо. Футбольные матчи, русские вечера, жена — настоящий клад, сын, который скоро будет хирургом, — чего еще желать? Ему вполне хватало всего, что у него есть, и это страшно огорчало и раздражало бабушку, осознававшую провал мечты всей жизни — увидеть «своего Димитрия» в верхней строке афиши… Она не понимала отсутствия у папы честолюбия, и то, что он предпочел славе и почестям тихую жизнь обитателя предместья, виделось ей всего лишь назидательным и патетическим примером.

Разумеется, битва титанов, которую вели между собой мой папа и Горовиц, волновала меня куда больше, чем схватка людоеда из Берхтесгадена[20] со всей планетой. Я был ребенком одиноким, мечтательным, достаточно неприметным и, как только кончались занятия в школе, сразу же погружался в атмосферу своего карманного театра, на сцену которого выходили два священных чудовища: Димитрий и Володя. Я бегом возвращался домой по дороге, какой ходили вдоль Сены импрессионисты, и, забыв об уроках, торопился в комнату с закрытыми ставнями, чтобы поставить декорации. Сколько раз я видел, как на студии Билланкур это делала целая орда рабочих…

К папиному приходу с работы все было готово: проигрыватель, пластинки, ноты. Я успевал даже протереть клавиатуру замшевой тряпочкой. Папа, усталый и озабоченный, совал ноги в шлепанцы, закуривал сигарету и слушал, как я выбалтываю ему последние полученные у Монтеня новости: Горовиц исполнил то-то, Горовиц выступил там-то.

— Залы чересчур малы, чтобы вместить толпу желающих попасть на его концерты, придется ломать стены!!! Его донес до фортепиано людской поток!!! Его с большой помпой принимали в Белом доме, позаботившись заранее о том, чтобы убрать красный ковер, ибо великий музыкант ненавидит этот цвет!!! Через час после того, как он отошел от рояля, исполнив «Карнавал» Листа, клавиши еще дымились!!!

Папа задумчиво качал головой и позволял мне самому выбрать программу на сегодня, уточнив, что бисов не будет и, как только занавес опустится, мне нужно делать уроки, чтобы приготовить их все до ужина.

Родители и не подозревали о том, какое сильное воздействие имела на мою душу и мое сознание спровоцированная бабушкой музыкальная дуэль, какие она производит там разрушения. Между реальным миром и моим воображением вечер за вечером углублялась пропасть. А нахальное мое заявление, что хотел бы стать пусть не музыкантом (бабушка навсегда отбила у меня к этому охоту), а импресарио, вызвало у папы короткую, но бурную вспышку гнева с целью быстро и верно вправить мне мозги.

— Ты хоть представляешь, о чем речь…

И — тема была немедленно закрыта:

— Я сам говорил, что нет ничего выше свободной профессии. А мы пойдем в доктора, и точка.

Довольно долго после этого о Горовице не вспоминали. Отныне папа, когда был дома, даже и не глядел в сторону пианино, а только и делал, что заставлял меня зубрить. Казалось, он окончательно поставил крест на своей карьере, зато стал чрезвычайно внимателен к моему будущему. Я не должен стать таким дилетантом, как он сам, я должен быть первым и лучшим по всем дисциплинам, за исключением, увы, того предмета, которым он, впрочем, поостерегся со мной заниматься.

Mary had a little lamb, its fleece was as white as snow!

О, сколько же раз папа заставлял меня повторять эту совершенно непонятную фразу, повторять с бешеной скоростью, добиваясь при этом должной каши во рту, после того, как сам настоял, чтобы я выбрал первым языком английский, а не немецкий, как большинство моих одноклассников, чьи родители слишком быстро покорились. Позже Николай Ефимов объяснил мне историю Мери с ее белым барашком, той самой Мери, которой гениальный изобретатель фонографа Томас Эдисон обеспечил бессмертие, выбрав эту песенку о ней и ее барашке для первой своей звукозаписи, а папа добавил:

— Ты же все-таки не более туп, чем восковой валик!

Еще папа уговаривал меня заняться спортом, считая, что сложение мальчика должно быть атлетическим: если невзирая ни на что арийцы одолеют — вполне вероятная схема развития событий, — это имело бы первым последствием уничтожение всех хилых! Так вот, в русле постоянного обдумывания такой возможности, он записал меня на начальную бесплатную тренировку, которую по субботам утром Жан Боротра[21] проводил на кортах Ролан-Гаррос. Как всегда и везде папа искал самого лучшего, так и тут: по его мнению, Боротра был «парень ультра-класса, самый законный парень из всех возможных». Он в три минуты сделает из меня чемпиона.

Наши «экспедиции» в Отёй быстро завершились катастрофой. Папа орал на меня во время тренировок с трибуны, а стоило моей ракетке промахнуться, всякий раз набрасывался на Боротра. Скачущий по корту баск быстро утратил его уважение, и в сером поезде, увозившем нас в Шату, все еще не переставший гневаться Димитрий обливал презрением того, кого только что неустанно воспевал за ловкость и блеск. Денег у нас было мало, потому взять специальную экипировку не получалось, и заниматься с тренером приходилось, не снимая совершенно не пригодных для утоптанной земли корта школьных башмаков с деревянными подошвами. И вот на очередной тренировке, услышав критику, Боротра потерял самообладание. Состоявшийся тогда единственный обмен репликами между ним и папой вполне мог бы прозвучать во время мушкетерской схватки:

— Начали бы с покупки спортивной обуви, месье!

— Можно и в самой лучшей обуви выглядеть глупее пятки, месье!

Ну и конец, значит, субботам в Отёе. Теперь Димитрий сам мною займется. Но папа был рьяным перфекционистом, он не прощал ни малейшей ошибки, педагогом оказался просто отвратительным, и после этого неудачного опыта у меня почти не осталось сожалений о том, что ему так никогда и не захотелось передать мне свое искусство.

Настали черные дни оккупации. Штернбергов вынудили нацепить на себя омерзительную желтую звезду. Они жили тогда в невероятно темной и мрачной квартире на улице Бержер, совсем рядом с кабаре — в месте, где, как говорил человек с голосом фагота, крысам, и тем жить бы не захотелось. Но это не помешало им оказаться в проклятой мышеловке. Им стало нельзя выходить из дому, и мы были страшно озабочены их участью, все, начиная с бабушки, хоть она никогда не скрывала своего презрения к народу-избраннику. Да, народ как таковой не был у нее в чести, и она не желала этого скрывать, но к Штернбергам относилась дружески, их уважала, и гнусный желтый лоскут, указывавший на то, что эти люди подвергаются варварскому преследованию, сделал Анастасию более человечной, по крайней мере, к ним.

Между тем облавы множились, для наших друзей надо было срочно что-то придумать.

— Как жалко, что твой отец поссорился с Куликовым, тот мог бы нам помочь. Вроде бы он занимает какой-то ключевой пост в префектуре.

Папа наотрез отказывался идти на попятную и не скрывал своего отвращения к скользкому типу, которого подозревали в «очистке» теннисного клуба Везине. Мама и Ефимовы советовали отцу успокоиться:

— Хоть говори потише! В конце концов, у нас будут из-за тебя неприятности.

Дмитрий пожимал плечами, усмехался, издевался над всеобщим малодушием.

— Если бы у французов хватило смелости сказать вслух то, что они говорят шепотом, мы не сидели бы в таком дерьме!

По мнению папы, Государственная Тайна заслуживал расстрела, и, чтобы спасти Штернбергов, следовало дергать за совсем другие ниточки. Эмиль Демоек по-прежнему пропадал на набережной Орсэ, но никто толком не знал, в чьем он лагере. А может, он и вообще двустволка? И нашим, и вашим? Как бы там ни было — он все еще на плаву…

Отступать было не в характере отца, и слишком сильно он пострадал от красного террора, чтобы не испытывать к коричневой чуме столь же непреодолимого, животного отвращения. Но это было не единственным стимулом для его мятежа. Я узнал (откуда узнал — понятно), что Горовиц, со своей стороны, дает все больше благотворительных концертов, и сборы от них целиком идут на нужды первых беженцев. Папа не смог оставаться безучастным.

Он продолжал встречаться с монмартрской компанией, точнее — с теми из ее членов, кто не соглашался гладить мерзкое чудовище по шерстке. Дядюшка Фредди, Чарли Флэг и Марсель Эме поддерживали добрые отношения с теневой армией.

Однажды ночью меня разбудили доносившиеся из сада шорохи и шепот. Я подошел к окну: под липами виднелись неясные силуэты. А-а-а, это папа в пижаме, он поддерживает какого-то человека, с трудом стоящего на ногах… Я потихонечку спустился по лестнице. Мама кипятила воду и готовила компрессы. Папа переговаривался вполголоса со своим другом Чарли Флэгом — тот, сгорбившись, сидел на табурете посередине кухни. Лицо у Чарли было все распухшее, один глаз открыт, другой закрыт, из носа на усы тянулась черная сопля, на взъерошенных волосах запеклась кровь. Говорил он плохо, и я понимал не все. Эти, в черных кожаных пальто, схватили его и отвезли в отель «Мажестик». Там его в течение нескольких часов били по голове мешками с каменной крошкой. Заметив меня, замершего на пороге, Чарли умолк. Потом сделал знак подойти.

— Смотри, я всю ночь боксировал с Песочным Человеком, и он устал первый…

Его беззубая улыбка, скорее, пугала, чем успокаивала. Такого, насмерть перепуганного тем, как бы Песочный Человек не заглянул теперь ко мне — поинтересоваться причиной моей бессонницы, меня и отправили в постель.

Позже я узнал, что избиение в отеле «Мажестик» имело непоправимые последствия. Чарли Флэг больше не мог ни читать, ни писать. Этот будущий писатель, прозаик, которым восхищались Марсель Эме и Луи-Фердинанд Селин, никогда не напишет романа из жизни Димитрия — как мечтал перед войной. Пианист, делающий грампластинки с записями своих собратьев, и писатель, окончательно и бесповоротно забывший буквы, — два сапога пара…

Чьему божественному вмешательству Чарли Флэг оказался тогда обязан жизнью? Может быть, помогла его бывшая подруга Эвелин Ламбер? Она ведь, по примеру Арлетти, которой во всем подражала, якшалась с господами из вермахта. Сам он спасся, выжил, но, в любом случае, ничем теперь не мог помочь затворникам с улицы Бержер.

В то время я начинал многое понимать благодаря нашему учителю — пылкому коммунисту, обожавшему метафоры.

— Представьте себе, — говорил он нам, — грушу, половина которой подгнила, а другая в порядке, — и сразу увидите, что стало с Францией.

— Хорошее сравнение, — заметил, услышав эти слова, отец. — Пусть-ка твой учитель зайдет к нам на аперитив, я ему объясню, кто такой Ленин.

— Да он сам знает!

— Нет, не знает.

— Говорю, знает. У него даже бородка ленинская.

— Умный человек, если он знает, кто такой Ленин, не носит ленинской бородки.

Мама, которая по-прежнему работала телефонисткой в издательстве «Деноэль», не хотела бросать и актерскую работу, пропуская мимо ушей предостережения отца, разоблачавшего засилье немецкой цензуры в кино и издательском деле. Однако среди «трепачей и позеров» оказались не одни коллаборационисты. Превер, Карне, Траунер[22], Косма… В то время эти всплывавшие в разговоре имена ничего мне не говорили. С Превером я пару раз сталкивался на набережной Пуэн-дю-Жур. Немного неуклюжий, всегда недовольный на вид, он болтал, не умолкая и не выпуская изо рта окурка. Любил детей и, когда видел меня, строил смешную клоунскую рожу. Время от времени он приезжал в Париж, но основным местом его пребывания была гостиница «Золотая голубка» в Сен-Поль-де-Ванс — отель, где собирались тогда сливки кинематографа. Превер одним из первых понял, что евреи рисковали собственной шкурой, и уговаривал своих друзей Косма и Траунера перебраться следом за ним в королевство цикад[23], чтобы о них хотя бы на время забыли — и надеясь, что времени хватит. А мама краем уха услышала где-то обо всей этой истории и уловила на лету пользу, которую можно из нее извлечь. Превер выслушал маму и сделал все необходимое, чтобы его друзья из Сопротивления могли вывезти из Парижа и Штернбергов. Но увы… налет полиции на улицу Бержер перечеркнул все планы эвакуации. Стояло лето 1942 года. Начиналась массовая облава с отправкой на Вель д’Ив[24].

Спустя сутки после облавы мы услышали, как кто-то царапается в дверь нашей халупки. Папа выключил радио, накинул халат и пошел открывать. За дверью он увидел Мойше, немецкую овчарку, которую Штернберги осенним днем 1938 года подобрали, гуляя по лесу Марли. Припадая на раненую лапу, собака брела по дорожке. Ошейника на ней не было. Наши друзья тогда забрали ее с собой, вылечили, и с тех пор овчарка слушалась их с полувзгляда. Мойше умел даже промолчать и рта не открыть, если лаять было нельзя. Так и вижу Мойше лежащим у ножки кровати и безмолвным как могила.

Для того чтобы, повинуясь своему безошибочному нюху, добраться до нас после облавы, ему пришлось пересечь все западное предместье. Жалкий вид овчарки говорил о том, что по дороге пришлось драться — и с другими собаками, и с полицаями. Мы подлечили Мойше и, поскольку ему явно у нас понравилось, оставили себе, так что теперь каждый вечер мы с папой и собакой отправлялись в Буживаль погулять вокруг дачи Тургенева. Но однажды мимо проходил немецкий патруль. Мойше бросился на офицера и вцепился ему в горло. Один из солдат выстрелом уложил собаку на месте, затем несколькими ударами приклада размозжил Мойше череп, а два других фрица в это время держали под прицелом маузеров нас с папой. Папа на своем безупречном немецком объяснил патрульным, что это вообще не наша собака. У нас потребовали «бумаги». Но папа вышел гулять без документов. Солдаты заставили его встать на колени перед офицером, а тот вытащил револьвер из кобуры и приставил дуло к виску Димитрия. Я был испуган до смерти. Папа бормотал что-то непонятное. Офицер с бесцветными, будто фарфоровыми глазами сделал мне знак подойти поближе.

— Твой отец… террорист?

— Нет! Пианист! — выпалил я.

Не знаю, почему это слово так подействовало на наших палачей, но — случилось чудо, не иначе! — нам позволили уйти.

После трагедии со Штернбергами, ненависть бабушки к маме стала просто для нее наваждением: «Эта безграмотная курица приносит несчастье всем, к кому приближается!» Фразочки такого рода, к счастью, не вылетали за пределы ее кельи, и я был единственным, кто испытывал на себе вспышки дикого гнева Анастасии.

Что до папы, он продолжал сражаться в одиночку. Теперь, придя с завода, отец не притрагивался к клавишам — он запирался в своей берлоге и иногда пропускал даже священный час ужина. Из форточки тянулся дымок от сигарет, которых он, склонившись над верстаком, выкуривал несчетное количество. Мама не сразу, но сумела все-таки проникнуть за эту дымовую завесу. Оказалось, что ее неисправимый супруг вернулся к старому блокноту в молескиновой обложке с чертежами и расчетами адской машины, некогда предназначавшейся для того, чтобы превратить Ленина в кровавый бифштекс. В первый и последний раз я тогда видел маму рассерженной. Блокнот полетел в печку, а папа, вынужденный отказаться от робких попыток покушения на Гитлера, снова взял в обычай после двух-трех раундов с Лопоухим — ничто лучше не успокаивало нервы — ужинать в семейном кругу.

Нехватка продовольствия, бесконечные перебежки из Билланкура в Шату и обратно — перебежки, потому что надо было успеть до комендантского часа, — и постоянное напряжение, в котором мы жили, все это, в конце концов, всерьез подорвало мамино здоровье. Она сильно похудела, и ее личико, все такое же прелестное, стало смертельно бледным. Тем не менее Виолетт старалась не поддаваться усталости, продолжая свою профессиональную карьеру и оставаясь преданной женой и матерью.

Пришло освобождение. Мне пошел пятнадцатый год. По части низости и трусости меня — так, во всяком случае, казалось мне самому — уже трудно было чем-то удивить, всякого навидался. В мае того года нежданно-негаданно выпал снег. А в августе, рассекая ликующие толпы, по Елисейским полям прошли как победители танки знаменитой дивизии генерала Леклера. Стоя на подножке американского джипа, перепоясанный трехцветным шарфом Эмиль Демоек радостно приветствовал парижан.

Но не все могли разделить этот ура-патриотизм. Государственную Тайну застрелили на авеню Боске, у афишной тумбы. Эвелин Ламбер, которой грозила бритая голова, сбежала в Южную Америку. Политические эмигранты доктор Детуш и его жена, оставаясь пока в Бад-Вюртембергском замке Сигмаринген, готовились к встрече лицом к лицу с ненавистью целой нации. Что же до патрона моей мамы, Робера Деноэля, которого привлекли к суду за публикации Селина и Ребате[25], то он был убит на бульваре Инвалидов еще до начала процесса.

Папа относился ко всем этим мелким и крупным событиям с полнейшим безразличием. Оставаясь затворником в своем устричном садке, он даже радио не слушал, как не слушал и советов близких, настаивавших на том, чтобы он заткнулся. Он — как и его матушка — был совершенно не способен лишить себя удовольствия, он то и дело отпускал колкости и страшно этим себе вредил. Кстати о матушке — Анастасия не жила больше в коллеже, снова заполнившемся криками школьников и свистками надзирателей, теперь бабушка отправилась поправлять здоровье в шале своего отца в Веве. Оттуда она прислала мне почтовую открытку ко дню рождения и немножко денег — с целью умножить запасы «денег Радзановых», в соответствии с нашим давним договором.

Возвращаясь к папе, расскажу о том, что произошло через несколько дней после самоубийства Адольфа и Евы в их берлинском бункере. Во время довольно мрачного периода, когда при чистках справедливые обвинения смешивали с простым сведением счетов, на заводах Пате тоже заседал суд исключительной юрисдикции, целью которого было утвердить список уволенных под самыми разнообразными и беззаконными предлогами. А надо сказать, что во время английских бомбардировок Парижа — в апреле 44-го, как раз на Святой Неделе — папа пошутил так: «Лучше бы они забросали нас шоколадными яйцами, эти олухи!» Я чуть не умер со смеху, но надо же понимать: чувство юмора, как и здравый смысл, достаются далеко не каждому И вообще дело было не в том. На самом деле папа никогда не скрывал своих антикоммунистических взглядов, и потому члены партии, составлявшие большинство в трибунале, попросту воспользовались удобным случаем, чтобы расквитаться с тем, кто их так презирал. Рубили сплеча, приговоры были не только постыдны, но и противозаконны, но дирекция из трусости утвердила решение уволить папу и его коллег с заводов Маркони, и мы прочно сели в лужу.

1946 год. Джаз в Сен-Жермен-де-Пре! Фантастическая радость жизни, взрыв чувств после пяти лет дикой их задавленности — прямая противоположность печали и растерянности, которые охватили наш дом. Решительно, всё и всегда у нас, у Радзановых, вверх тормашками. Высадка американцев. Жизнь, казалось, вошла в колею. Только мой отец, полностью из этой колеи выбитый, потерял вкус ко всему на свете. Жестокость увольнения, которому предшествовала кафкианская пародия на процесс, довела его до состояния, близкого к безумию. Он уже не понимал, где находится, что с ним. Хуже того, он уже не понимал, кто он сам. Он перестал быть русским, а Франция, которую он выбрал, страна, заменившая ему родину, страна, за которую он дрался, его отторгала. Из человека без гражданства он стал парией. И это унижение вновь пробудило в папе комплекс побежденного, который преследовал его со времен разгрома в 1917-м. Старая рана опять принялась кровоточить. Он больше не мог бороться с судьбой. Проигравшим он родился — и сколько бы ни сражался, сколько бы ни протестовал, сколько бы ни сотрясал небо и землю, сколько бы ни атаковал ветряные мельницы, нахлобучив на голову тазик для бритья, — проигравшим он умрет.

В воскресенье утром вместо того, чтобы идти на футбол, он продолжал валяться в постели. Он остался равнодушен даже к появлению на Монтессонском стадионе «Черного паука»[26] — в Монтессоне проходил товарищеский матч между командами завода Пате и Тушинского завода. Как жаль! Папа наверняка успел бы первым сказать все хорошее в адрес Льва Яшина, знаменитого вратаря в черной форме, благодаря которому советская сборная одержала в 1960 году триумф. Между прочим, когда этот Яшин вставал в боевую позицию и приготавливался встретить мяч, он и впрямь напоминал паука-птицееда, плетущего в воротах сеть для жертвы.

Папина ракетка, зажатая в винтовой пресс гайками-барашками, лежала без движения на шкафу, а между тем по теплу на кортах в Везине уже начали играть в теннис… А сам я уже начал с вожделением пялить глаза на девичьи ножки… И день ото дня невыносимее становилось сочетание всего этого брожения соков, всей этой весны в сердцах и — мрака, в котором Димитрий пребывал сам и в который, похоже, хотел погрузить нас. Он даже не делал попыток найти работу. Он больше не имел права называть себя инженером, он уволен — это висело на нем как ярлык, потому в лучшем случае он мог рассчитывать лишь на сочувственную улыбку, а в худшем — на грубый отказ.

Раненый зверь покидал свою берлогу только для того, чтобы пройтись с Чарли Флэгом по кабачкам предместья, где одинаково нищие дружки изливали накопившуюся злость, безжалостно нападая на целый мир.

Больная, страшно похудевшая Виолетт выбивалась из сил, одна зарабатывая на жизнь. Мне случалось после лицея дожидаться ее у выхода со службы. Эти дежурства на улице Амели навсегда останутся связаны в моей памяти с запахом ландыша: прямо напротив издательства находился цветочный магазин, и реклама на его фасаде сильно меня интриговала:

          «Нет индустрии роскоши,           Есть индустрия Франции. Для француза, которого цветы кормят,     ЦВЕТОК так же важен, как СТАЛЬ»

Мы возвращались домой поездом. До вокзала Сен-Лазар, по Парижу, пешком, приехав в Везине — пешком. Мама, весившая не больше детского воздушного шарика, брала меня под руку. Конечно, мы не решались сказать этого вслух, но оба страшились возвращения в тягостную атмосферу нашего домика, в которой гнил на корню мой отец. Я хотел было бросить лицей и начать работать, но мама, собрав последние силы, наложила вето на мое решение. Отказ от медицины точно стал бы для папы последним ударом — таким добивают раненого, чтобы прекратить его страдания. Ну и я смирился — как в песенке: «если и ты тоже покинешь его…»

Самым невыносимым было молчание. Тишина. Пианино закрыто. Я никак не мог сосредоточиться на уроках, пытаясь найти выход из этой зашедшей в тупик жизни. Я понимал: действовать быстро и твердо. И тут — пусть и не впрямую — мне пришел на помощь Лопоухий.

Перед самой войной бабушка страшно негодовала по поводу того, на какой развалюхе вынужден играть мой отец, тогда как Горовиц «жмет педали Стейнвея». С гневным хохотом она обличала несправедливую судьбу, одарившую лучшего из двоих драндулетом вместо инструмента. От того, что сын мог, несмотря ни на что, извлекать из этого драндулета наитончайшие оттенки звучания, она, естественно, бесилась еще больше. Кровь в ней постоянно кипела, желчь лилась рекой, и она то и дело впадала в метафизический раж, громогласно вопрошая себя о тайнах судеб. Кто виноват в том, что одни блаженствуют в эмпиреях, в то время как другие, ворочая тяжелыми веслами, с трудом ведут свою лодчонку по мутным водам Стикса? В глубине души она была по-прежнему уверена, что ее сын по отношению к Володе то же, что Моцарт по отношению к Сальери. «Ах, если бы у твоего отца был Стейнвей, нам бы не пришлось так надрываться!»

Набравшись мужества, я написал бабушке. Мне бы хотелось опустошить свою кубышку, где скопились в основном ее деньги — плата за то, что я рассказывал папе о Горовице, пресловутые «деньги Радзановых», к которым я имел право притронуться лишь в случае крайней необходимости. В ответном письме Анастасия дала согласие и сообщила, что страшно рада моей бережливости и ничуть не меньше — «романтическому применению», какое я выдумал для «нашей копилки». И вот уже с довольно приличной суммой в кармане я иду за советом к бывшему папиному коллеге по заводу, который служит теперь в музыкальном магазине. И тот находит для меня рояль — подержанный, но почти новый. Ох… это не был Стейнвей, о котором так мечтала бабушка, это был кабинетный Эрар[27], но вполне приемлемый и, в любом случае, в тысячу раз лучше нашего драндулета. Правда, и драндулет мы сохраним — как талисман. В конце концов, это он защищал нас во время бомбардировок.

Дверь грузчикам, которые доставили инструмент, открыл отец. Поскольку рояль не проходил в дверь, надо было просунуть его через окно гостиной, что потребовало внушительной перестановки в комнате, неимоверных усилий, а затем и вызова стекольщика. Папа хорошенько выругал меня за «отравленный дар», но я знал, что таким образом он показывает, что растроган. А потом, в ответ на нежный усталый взгляд мамы, умолявшей его принять этот подарок, папа признал, что натворил глупостей и что самое время снова взяться за дело. Еще одно событие помогло ему победить ощущение одиночества и покинутости Богом.

Чарли Флэг жил в просторной квартире напротив обезьянника при цирке Медрано. Квартира стоила гроши из-за животных, которые горланили целыми ночами, так что спать было невозможно. Закоренелый полуночник Чарли только веселился, слушая хохот макак, и называл их вопли братским приветом. В своей гостиной он строил одноместный автомобиль, газеты, устилавшие пол, должны были защитить паркет от отработанной смазки. Целью папиного друга было участие в гонках «24 часа Ле-Мана»[28]. Чарли изобрел систему, позволявшую гонщику на полном ходу мочиться: резиновая трубка, торчавшая из ширинки, была выведена на трассу. 7 марта 1947 года, накануне своего сорокалетия, Чарли Флэг покончил с собой в гостиной-гараже, наглотавшись выхлопных газов прямо из этого самого искусственного мочеточника, приделанного к недостроенной машине…

Ну вот папа и возвращается к жизни, вот он и опять в кругу живых! К нему вернулся боевой дух — вернулся только благодаря любви близких и музыке. Хоть я и не специалист, но думаю, что в этот период нашей жизни дремавший в моем отце виртуоз приближался и приближался к полному совершенству. Димитрий перестал быть канатоходцем, канатным плясуном, он испытал все, нахлебался по максимуму, и теперь его летающие над клавиатурой пальцы рассказывали о том, что у него на сердце. Никогда его музыка не была так прекрасна, как в эти долгие летние дни в Шату, когда он играл, не сражаясь с призраком, а свободно. И эта внутренняя его свобода создавала у нас ощущение, что ему доступно все, удается все, ощущение ни с чем не сравнимого счастья. Он играл только для нас одних, от этого получалось еще лучше, и у нас не было сомнений в том, что любовь — та, которую ему расточали, и та, которую дарил нам он сам, — именно любовь стала движущей силой папиного возрождения.

Пришел страшный 1948 год. Теперь два-три раза в неделю мама ездила в больницу Кошен[29], где потребовалось наблюдаться. Папа нашел какую-то ерундовую работенку на фабрике по изготовлению клея, близ Шарантона. Я продолжал свои взлеты и падения в учебе, перейдя в лицей Жансон-де-Сейи, куда меня приняли благодаря вмешательству одного расположенного ко мне педагога. Работа, переезды, лечение… единственным, что нас объединяло, была музыка.

Когда, поздно вечером, преодолев усталость, папа баловал нас сонатой Прокофьева или адажио Шопена, все заботы и тревоги уходили, мы словно бы стряхивали с себя пыль прожитого дня, и наступало неизъяснимое блаженство. Пока длилась пьеса, мы, все трое, были вместе и были счастливы. Я исподтишка поглядывал на маму, и мне чудилось, будто музыка возвращает ей прежнюю свежесть, и лицо ее потихоньку оживает, заставляя отступать страшную маску, в которую это прекрасное лицо превратила болезнь. Я был уверен, что, едва грянет тишина, мама опять погрузится в бездну страданий, снова станет тем изможденным существом с кругами чернее ночи у глаз, которое с каждым днем уходило от нас все дальше, а мы не могли удержать, и всей душой молил отца не останавливаться… «Играй, прошу тебя, умоляю тебя, играй! Не надо пауз!» И папа играл, играл, играл, бросая все силы на борьбу с неумолимым врагом, вцепившимся когтями в его любимую, пытаясь остановить ход времени, — он, который когда-то считал делом чести завести часы с боем и поставить стрелки точнее просто невозможно.

Февраль 49-го, студеный февраль 49-го… Доктор, который пользует маму в больнице Кошен, посоветовал ей отправиться в санаторий, не скрывая, впрочем, от отца, что питает мало надежды на результат. Чтобы не похоронить вообще всякую надежду, эскулап добавил: «Можно быть пессимистом, но продолжать верить!»

Папа разозлился на это донельзя: высокомерное светило из светил, как ему казалось, почти хвастается неверием в то, что делает. Заведенный до предела, он попытался прибегнуть к «параллельной науке» — обратиться к так называемым ученым, которые за счет умирающих вели жесточайшую конкуренцию, размахивая едва ли не каждый день новой революционной терапией, рекламируя то одну, то другую новую панацею. Но тут возникла проблема: эти шарлатаны требовали слишком высокой платы за свои услуги, а у нас денег и без того не хватало, так что платить им было просто нечем. Я пробовал урезонить папу, намекая — прозрачно, но так, чтобы не огорчить его еще больше, — на тщетность подобных усилий.

В итоге — и после изрядной нервотрепки — он решил последовать совету консультанта из Кошен.

Мы поедем в Швейцарию — как раз туда, где много лет назад папа провел незабываемые каникулы со стариной Горовицем. Бабушка уже давно освободила дедушкино шале, снова отправившись в Ментону — тосковать в оцепеневших садах виллы «Серена», поливать помоями отпускников, современных варваров, потеснивших тех, кто жил тут постоянно. В общем, территория в Веве на то время оказалась свободна.

В первый раз мы собирались в отпуск втроем. Горы я знал до сих пор только по рассказам бабушки и по немногим дореволюционным фотографиям, на которых братья Радзановы высаживались на берега Лемана с теннисными ракетками под мышкой. И теперь мне было ужасно странно ступить на ту же щебенку у вокзала в Веве. Думаю, папа был взволнован не меньше моего, когда вновь оказался в обстановке своей юности рядом с верзилой, в точности похожим на молодого человека, каким был в те далекие времена он сам, — ну, по крайней мере, внешне.

Папа настаивал на том, чтобы мы вернулись к игре в теннис. Пообещал, что не будет психовать. Я заметил, что у нас нет ни ракеток, ни мячей, кроме того, сейчас мертвый сезон, а значит, убрали сетку с корта. «Ну и что? — удивился папа. — Не вижу никаких проблем!» Он помог закутанной маме подняться в кресло арбитра и попросил вести счет, а мы стали делать вид, что разыгрываем сет, используя вместо мячей снежки. Это был единственный раз, когда я победил папу, и он с улыбкой мне поклонился.

В Веве я познакомился с совсем новым отцом. Его оставила всякая суровость, и он с жаром рассказывал о своей жизни до изгнания. Он вспоминал брата, вспоминал, что они вытворяли под носом у Анастасии. Священный тандем братьев Радзановых. Неразлучных, как пальцы одной руки.

Димитрий настоял и на том, чтобы мы поехали обедать в Монтрё. Взяли такси. Папа выбрал дорогу мимо виноградников, прилепившихся к склону горы, — оказалось, что за виноградниками этими здесь ухаживают с помощью особой, зубчатой железной дороги[30]. Потом он пригласил нас с мамой в тот самый ресторан, в котором отличился Федор двадцать пять лет назад. Папа выпил бокал вина, а вместо закуски рассказал нам эту историю:

— Мой брат хлебнул лишнего и приударил за женой своего соседа, баварского туриста. Спор. Пощечина. Федор с баварцем дерутся на дуэли в шесть часов вечера, на лугу, неподалеку от озера. Федор ранит баварца в плечо. Чуть позже мы уже заключаем мирный договор в баре дансинга — мой братец, баварский турист, его жена и я. Водка льется рекой. Федор танцует с дамой, она прижимается к моему брату чуть теснее, чем угодно мужу. И всё сначала. В шесть часов утра брат с баварцем опять стоят лицом к лицу с оружием в руках. В полдень мы все сидим в ресторане. На этот раз у баварца перевязаны обе руки. Между столиками прогуливается цветочница с розами. Федор поворачивается к сопернику и самым любезным на свете тоном спрашивает разрешения подарить цветы его жене. Тот свирепеет. И тогда Федор добавляет: «Будь у вас руки свободны, век бы мне не видать такого счастья!»

День окончен. Возвращаемся ночью. Мама закрывает глаза и приникает к папиному плечу. Она улыбается. Никогда раньше я не видел, чтобы мои сдержанные, стыдливые родители на людях проявляли друг к другу такую нежность.

То, что должно было прозвучать траурным маршем, звучит последним па-де-де — возвышенным и волнующим. Чаще всего я оставляю их наедине: во мне вспыхнула надежда, что любовь Димитрия победит зверька, грызущего легкие Виолетт. Часами брожу вдоль берегов озера, бросаю в воду камешки, вдыхаю ледяной воздух… Направляясь с пляжа домой в последний вечер, переступаю через растерзанный труп лебедя, ставшего жертвой неизвестного мне хищника.

Мама умерла в Шату спустя несколько месяцев после этой чудесной, светлой и нежной, проникнутой ностальгией поездки. Это случилось 12 июня 1949 года. До последнего вздоха она улыбалась, до последнего вздоха сохраняла свою душевную чистоту. Пока длилась агония, папа не отходил от ее постели, держал маму за руку и что-то тихонько говорил ей. А потом, наверное, по маминой просьбе, подошел к роялю и сыграл последнюю часть одной из сонат Моцарта, и это было — как если бы забил фонтан из тридцати, сорока разноцветных струй.

Сидя в своей комнате на втором этаже, я готовился к экзаменам на звание бакалавра. Было, наверное, часов семь вечера, пот лил с меня ручьями. Дверь и все окна мы распахнули, но все равно по дому не гулял ни малейший сквознячок. Листья на деревьях оставались неподвижны. Гроза, обещавшая разразиться еще в полдень, все созревала.

Вдруг музыка резко оборвалась. Бросив учебники, я сбежал вниз по лестнице. Папа больше не играл. Он спрятал лицо в ладонях и плакал горючими слезами. Я вошел в спальню и приблизился к кровати, где покоилась мама. Ее правая рука так и замерла на стоящей на тумбочке у изголовья чашки с лесной земляникой. Я закрыл маме глаза. Потом тихо-тихо подошел к проигрывателю и поставил на вертушку первую попавшуюся пластинку. Оказалось — «Мефисто-вальс» Ференца Листа в исполнении старого приятеля из Нью-Йорка. Папа знал эту вещь наизусть, и мне не было необходимости доставать ноты и переворачивать страницы. Преодолевая горе, папа попробовал ответить Горовицу, но руки не слушались, дрожали. Я без дела стоял рядом и мысленно уговаривал папу принять вызов. Папа сделал еще одну попытку… нет, он не поспевал за записью. Пальцы у него сводила судорога, и ему не удавалось взять ни одного аккорда. Тогда я приподнял звукосниматель, убрал пластинку. Пытка закончилась. В комнате стало тихо. Я крепко обнял папу.

Похороны отложили, чтобы я смог сдать вторую часть письменного экзамена. На самом деле экзамены-то я завалил, но меня вытянули: сыграли роль мой школьный дневник и, наверное, драматические обстоятельства. Место освободилось, и бабушка быстренько этим воспользовалась. Для нее жизнь продолжалась, нет, скорее даже началась заново после неудачного периода, который следовало вычеркнуть. Все забыто, ничего лишнего не осталось, начинаем сначала. Бабушке было под восемьдесят, но она развивала бурную деятельность и совершенно не понимала, с чего это мы так подавлены. Бедняжка Виолетт? Так ей все равно теперь уже ничем не помочь! Мир принадлежит тем, кто борется. Таким, как она, Анастасия. Когда красные убили ее мужа, а саму ее — как прокаженную! — выгнали из России, ей надо было справиться с этим, и она справилась. Нас не было бы на свете, если бы она не сражалась из последних сил!

— Давай-давай, встряхнись-ка немножко, — то и дело говорила она Мите, но он, убитый горем, не слушал и не слышал.

И тогда она взялась за меня. Забыв все свои великие теории наследственности, отнюдь не говорившие в мою пользу, она убеждала меня в необходимости быть на высоте. Раз у меня есть хоть капля радзановской крови, сейчас самое время это доказать, не так, что ли? Мы не станем плыть по течению, мы не позволим дому прийти в упадок! Она говорила и говорила, глядя мне прямо в глаза и сжимая мою руку своей крабьей клешней, она говорила, потряхивая тремя выбившимися прядями, до тех пор, пока я — уже не в силах ее слушать, доведенный до предела — не заорал:

— Бабушка, КАК ты нам осточертела!!!

Это был крик души, тут не было никакого расчета, разве что надежда: от подобной дерзости Анастасия вылетит в окно со скоростью торнадо.

Ничуть не бывало! Не ответив ни слова, она через всю гостиную направилась к папе, расположившемся в Восточном Экспрессе (на банкетке из поезда, служившей нам диванчиком, — папаша Штернберг в свое время разыскал ее где-то на блошином рынке).

— Послушай, Митя, — произнесла бабушка. — Не может быть и речи о том, чтобы я тебя покинула. Слышишь: не может быть и речи! Ну а теперь доставь-ка мне удовольствие, скинь этот подрясник и оденься прилично. Сейчас уже без пяти восемь, а в двадцать минут девятого к нам придут друзья, и мы должны быть готовы их принять!

Она все предусмотрела. Друзья — по крайней мере, те, кто выжил, те же самые, что несколько дней назад проводили маму на кладбище, — явились даже немножко раньше, как, например, неистребимый Ефимов, нагруженный овощами со своего огорода. Потом настал черед дядюшки Фредди с тремя сыновьями, ставшими совсем взрослыми. Да, не забыть бы еще верного Жирардо, запомнившегося мне своей перекошенной физиономией, — единственного, кто не говорил по-русски, но, поскольку ранение так сильно изуродовало не только его лицо, но и речь, ему вообще лучше было помалкивать. Бабушка устроила пир горой и вела себя как истинная хозяйка дома, переходя от одного к другому, предлагая легкие закуски, которые, как всё, что она готовила, отдавали плесенью. Всякий раз, оказываясь рядом со мной, она улыбалась нежнейшей из улыбок и сладенько выпевала: «Кушай, деточка, кушай!» Папа (все в том же халате-«подряснике») не покидал Восточного Экспресса. Он шел ко дну на глазах свидетелей своей жизни.

Ну и вот. Я все-таки позволю бабушке еще какое-то время увечить нашу семейную хронику. Эта особа, которая всю жизнь только то и делала, что устраивала скандалы по любому поводу, угаснет годом позже невестки, и, хотя нет никаких доказательств того, что существовала какая-то связь между двумя этими кончинами, готов спорить, что, не имея больше души, которую можно тревожить, и плоти, которую можно травить, кошмарная Анастасия в конце концов умерла от тоски.

Это случилось осенним утром 1950 года. Встав в четыре утра, чтобы выпить ритуальные полчашки чаю с двумя твердокаменными сухарями, взятыми из старой бонбоньерки, Caramia снова улеглась и уснула навеки. Тихая смерть, которой никто в доме даже и не заметил. В половине двенадцатого отец, как обычно, отправился на кладбище — разговаривать с призраком Виолетт до тех пор, пока не запрут ворота, — и только в половине восьмого, в священный час ужина, нам стало ясно, что отныне на стол нужно ставить одним прибором меньше. Такой редкостно сдержанный уход почти заставил нас забыть громкие и красочные уходы из ее репертуара.

Теперь чай заваривал я. Один, в ночи, перед тем как сесть в поезд, который отвезет меня в Париж. Папа еще спал на стареньком железнодорожном диванчике. Я поправлял на нем одеяло, надевал куртку…

Когда мама умерла, мне хотелось продать дом и уехать из Шату. Нет ничего хуже места, в котором прежде ты был счастлив и в котором поселилась беда. А беда любит вить гнездо там, где прежде царили любовь и нежность.

«Старик Радза скоро подохнет, как собака, потерявшая хозяйку», — говорил сосед, вскапывая грядку под салат-эскариоль. Сосед был из тех людей, которые питаются чужой болью. Надо думать, это его успокаивало.

На гвоздике для ключей у входной двери висит старенький судейский свисток, с которым папа управлялся, как никто другой. Мы в середине истории, и пока мне не приходится задумываться о выборе стратегии: я стану врачом, как решил человек, которого сейчас нельзя огорчать еще больше. Однако сцена манила меня по-прежнему, и я все-таки нашел выход, не сам нашел — нищета, в которой мы жили, подарила мне прекрасное алиби, позволявшее и от драматического искусства не отказываться окончательно. Папу выкинули с его фабрики клея (эта работа никогда его по-настоящему не привлекала), и деньги на жизнь стал зарабатывать я, устроившись осветителем в театр «Эберто». Раз уж нельзя самому блистать на подмостках, буду освещать таких потрясающих актеров, как Серж Реджиани и Мария Казарес. Направлять луч света на других — дело, вполне подходящее для сына жалкой статистки и безвестного пианиста.

Каждый вечер после дежурства я поднимался в осветительскую ложу и проливал дождем на сцену волшебство, только этот вечер стал исключением: из Сальпетриер[31], минуя театр, я поехал прямо в Шату. Я смотрел, как проплывают мимо вагонного окна выстроившиеся вдоль железной дороги маленькие домики в обрамлении грязной зелени.

Димитрию жить остается недолго. Стрелки его часов замерли в семь вечера, когда ушла от нас Виолетт, и хозяин времени потерял голову. С тех пор по предместью бродит несчастный старик. Он приходит на могилу жены и весь день говорит с нею, куря одну за другой «Голуаз». Он рассказывает ей, что их сын скоро станет великим врачом, микрохирургом, что он поселится в Калифорнии и станет лечить руки старых пианистов. Такие клиенты на вес золота. Возвращаясь с кладбища, он не преминет заглянуть в бар на углу «Принцессиной авеню». Зайдет, побудет там часок-другой. Потом, пошатываясь, добредет до дому и сразу — к Восточному Экспрессу: свернется здесь калачиком и станет рассматривать альбом с фотографиями, пока не сгустятся сумерки…

Когда я пришел домой, папа дремал. Альбом выскользнул из его рук, снимки рассыпались по полу. Во сне он пускал слюни. Я вытер ему рот, собрал фотографии, вгляделся в них. Некоторые рассматривал чуть подольше — как вот эту, где мой юный отец в центре компании своих приятелей по Консерватории, взлохмаченный, с сияющей улыбкой, а с краю — так, что одно ухо осталось за кадром, — Володя Горовиц. Великий Радзанов, великолепный Митя. Тот, кто должен был превзойти всех, пал сейчас ниже некуда. Кладу альбом на закрытое пианино. Больше папа никогда к нему не подойдет. Он играл только для нее.

Я выхожу из здания вокзала и поднимаюсь по дороге к улице Мезон. Выпавший с утра снег почти совсем растаял, превратившись в грязно-желтую кашицу. Оставляю позади цеха «Пате-Маркони», прохожу вдоль стены, отделявшей могилы от социального жилья: узкой полоски хибар, кое-как сложенных из песка и кирпичей. Кладбище зимой закрывается раньше. Будка сторожа освещена, в воздухе плывет запах жаркого, смешиваясь с ароматом туи. Ужасное время года, когда живых разлучают с мертвыми: летом папа может оставаться с мамой допоздна.

Димитрию исполняется пятьдесят четыре года. Сегодня его день рождения. Никаких свечек, потому что никакого пирога. Он любил только ее пироги. И голубей с зеленым горошком от Николая Ефимова. Если она их готовила.

У меня грандиозная новость, которой я побаиваюсь с ним поделиться. Пошлет ведь куда подальше! Да как я мог быть настолько безумным, чтобы хоть на минутку предположить, будто он присоединится ко мне в этой авантюре?

Толкаю дверь нашего домишки. Темно. Восточный Экспресс пуст. В гостиной папы нет. Наверху тоже нет. Спускаюсь в подвал, молясь о том, чтобы с ним ничего не случилось, но уже готовлюсь увидеть его труп у ножки верстака. Нет, и в подвале никого. Взлетаю по лестнице. Вместе со звуком спускаемой воды с души моей сваливается страшный груз. Папа, застегиваясь, выходит из туалета. Мы почти сталкиваемся. Он кажется смущенным — так, будто я застал его бог знает за каким занятием.

— Как ты рано вернулся!

Не раздумывая, машинальным движением, и молча, без единого слова, протягиваю ему большой конверт. Димитрий его открывает и разглядывает билеты.

Объясняю. Места в концертном зале нам обеспечил верный Жирардо, который руководит товариществом бывших сотрудников «Пате-Маркони». Билеты на самолет я смог купить, договорившись в больнице — мне выдали аванс в счет будущих дежурств. Все в порядке, мы можем трогаться в путь, остается только прибыть в аэропорт, а там пристегнуться и — вперед, в Америку!

Как я и опасался, папа возвращает мне конверт и молча идет к лестнице, ведущей в подвал. Если он не слишком устал, иногда ему случается что-нибудь помастерить. На третьей ступеньке он останавливается и, погладив подбородок, спрашивает:

— Когда мы летим?

— Через неделю, одиннадцатого.

Он качает головой и скрывается в глубине пещеры…

Мы оба, и папа, и я, впервые поднимаемся по трапу в самолет. Позади нас сидят два стреляных воробья: в ожидании взлета они делятся воспоминаниями и хохочут как ненормальные. Они говорят об авиаторе Жильбере, который приземлился на крышу завода, где делают плитку, на улице Сен-Шарль, говорят о падении Блерио в ров укреплений в Исси и о том самом Моране — как ему удалось в последний момент сесть на эспланаду Инвалидов, где он и схлопотал штраф — первый такого рода.

Прошу отца застегнуть ремень безопасности и слышу категорическое «нет». Если самолет загорится или мы станем падать в море, он предпочитает быть свободным в действиях. Стюардесса предлагает нам фруктовый сок. Он вынимает из кармана пиджака фляжку с водкой. Каждому — свое горючее. Незадолго до взлета он говорит, что хочет писать. Прошу его немного потерпеть: он сможет облегчиться, когда наберем высоту. Опять нет, ему надо срочно, сию минуту, он больше не может терпеть.

— Ты же не хочешь, чтобы твой отец намочил штаны, правда?

Я вспоминаю Чарли Флэга с его хитроумной трубкой, пытаюсь урезонить папу. Он говорит, что сил нет терпеть, глаза его полны слез. Делаю знак стюардессе, но та уже пристегнулась. Самолет трогается с места, едет по взлетной полосе. Гудят моторы. Резкий толчок — и мы устремляемся к облакам. Уши как ватой закладывает. Впечатление такое, словно нас поместили на дно аквариума. Мы летим. Папа морщится от боли. Помогаю ему встать и чуть подталкиваю в нужном направлении, он грубо меня отпихивает.

— Может, ты мне еще и его подержишь?

Никогда я не видел отца в таком состоянии. В спешке он роняет пиджак. Наклоняюсь, чтобы поднять. Из бумажника все высыпается прямо на пол в проходе. Собираю. Кладу все на место. Хм, удивительно: что это за фотография, где Димитрий, в итальянском костюме и ботинках с гетрами, стоит, прислонившись к «кадиллаку»? Рядом с ним девочка лет семи-восьми в балетной пачке и черных пуантах. Девочка улыбается.

Папа возвращается. Он идет, по-обезьяньи согнувшись, хватаясь за кресла. Выглядит неважно. Пропускаю его на место. Он хочет курить. Стараюсь отговорить — как положено врачу. Он пожимает плечами, откручивает крышку своей фляги и делает солидный глоток. Мне не предлагает. Отворачивается и смотрит в иллюминатор.

На фотографии у моего отца усы, как у Аль Капоне, проплешинки еще нет — значит, можно предположить, что ему где-то от тридцати до тридцати пяти. Бросающийся в глаза наряд плохо вяжется с его обычным строгим и сдержанным стилем. Быстро подсчитываю в уме: снимок, должно быть, сделан года через два-три после моего рождения. Кто эта балеринка? Что делает мой отец рядом с этим автомобилем, достойным короля воровского мира? Вопросы пронзают меня, как тонкие иглы, их много. И потом… почему он так быстро согласился на путешествие? Хотелось повидаться со старым приятелем Лопоухим? Господи, да я уверен, что на этот юбилей в Карнеги-холле ему плевать с высокой колокольни…

Водитель желтого такси, пакистанец, везет нас в самое сердце Манхэттена. Мерцанию огней не удается сразу загипнотизировать меня — я высматриваю сквозь грязное стекло совсем другое. Папа, который все понял, просит шофера затормозить у обочины. Говорит мне, опустив стекло:

— Оно вон там! — и втягивает ноздрями морской воздух.

— Уверен?

Он кивает. Мне остается только навострить уши. Я никогда в жизни не видел моря. Папа, который не раз проводил каникулы в Крыму, называл море «Черным». Мое первое свидание с океаном произошло ночью и, слушая ворчание этого неразличимого в темноте гиганта, я лучше понимал любовь Мити к его «Черному», способному творить музыку из ничего. Море не видишь, море слышишь. Едва высадившись в Америке, папа дал мне первый урок музыки.

Мы остановились в квартале под названием «Маленькая Украина», в отеле «Царевна», в двух шагах от площади Тараса Шевченко[32]. На самом деле это была никакая не гостиница, а просто старый русский пансион, который держала сухонькая и не слишком приветливая хозяйка. Мебель в номере оказалась обветшалой, кругом царила жуткая грязь, окно выходило на кирпичную стену, точь-в-точь такую, как фасад нашего первого социального жилья на улице Рибо. Мы представляли себе сказку наяву и точно рухнули с высоты, увидев все это. Стоило пересекать Атлантику, чтобы обнаружить то, что давно осталось позади! Просто фарс какой-то! Вот вам и прелесть путешествия…

Зато Нью-Йорк предстал нам чистой фантасмагорией. До тех пор я видел этот город только глазами Селина и Кафки (последний, впрочем, в жизни не бывал в Америке), ну и знал его по газетным вырезкам, которые собирала бабушка. После ее смерти я взял себе большой альбом, куда она вклеивала всю собранную ею информацию о Горовице. Интересно, что отразилось бы на лице этого человека, когда он, воображавший (с полным на то основанием), будто за ним следит КГБ, узнал бы, что не менее пристально с момента его отъезда из СССР в 1924 году за ним наблюдает матушка его однокашника по Киевской консерватории?

Теперь мне все было досконально известно: его бегство на Запад, шесть лет спустя после папиного, его лондонский и берлинский периоды перед тем, как он обосновался в США, где сразу же — благодаря своим связям, особенно знакомству с Рахманиновым и дружбе с Тосканини — вышел в звезды первой величины. На дочери Тосканини он в декабре 1933 года и женился, свадьба была в Милане. Впрочем, злые языки утверждали, что Горовиц женился на папаше, а не на дочке… Единственная дочь Горовица и Ванды, Соня, родилась 1 октября 1934-го, в тот самый день, как ему исполнился 31 год. Тут уже пришлось умолкнуть слухам о его гомосексуальности. Этот муж и отец дома появлялся редко, вечно был занят выше головы, ему не сиделось на месте. А еще Горовицу, очевидно, хотелось шокировать обывателя своим поведением — и он успешно это делал. «Стейнвей» доводил до изнеможения, за собой тоже не всегда мог уследить. На гребне успеха, уверенный в своих чарах, опьяненный скоростью, с какой он умел извлекать ноты, Горовиц перестал слышать вещь во время исполнения. Друзья его, во главе с Рахманиновым, забили тревогу: «Вы выиграли гонку по октавам, никто не играет быстрее вас. Но я не могу вас с этим поздравить, потому что здесь нет музыки!» Вот где было его больное место. Три последних года он давал концерты через день, и на каждый приходило еще больше народу, чем на предыдущий. От Сан-Франциско до Чикаго, от Сиэтла до Нового Орлеана — по всей стране люди толпами сбегались поглядеть на его головокружительный акробатический номер. Публика устраивала овации прославленному виртуозу — а виртуоз страдал оттого, что он не признан музыкантом. Серебряный юбилей Горовица даст ему возможность отделаться от репутации ловкача и занять наконец-то место в ряду величайших пианистов всех времен. Завтра вечером он твердо намерен показать, кто здесь первый. Американская публика обожает выступления такого рода. До начала концерта оставалось меньше суток, и вдоль обледенелого тротуара, ведущего к окошкам касс Карнеги-холла, преобразованного в храм благородного искусства, вытянулись очереди.

Я читаю отцу последнее интервью Горовица, готовящегося выйти на ринг и вернуть себе звание лучшего пианиста ровно — день в день — десять лет спустя после своего сенсационного дебюта на нью-йоркской земле. Слушая, понимаешь, что он уже надел боксерские перчатки и пахнет кровью.

«Давление у меня — как у двадцатилетнего. Каждый день я обхожу пешком тридцать — сорок кварталов. Питаюсь исключительно фруктами и свежей рыбой — ни крошки мяса! — и, как минимум, три десятка лет не брал в рот спиртного!»

— Значит, последний раз он пил со мной…

Димитрий так и стоит лицом к окну, глаз не сводя с кирпичной стены. Потом переходит оттуда к кровати, садится на нее, и сетка отвечает ему отчаянным скрежетом.

— Мы обмывали его диплом. Он едва пригубил рюмку водки величиной с наперсток — и был пьян в стельку…

Папа скептически глянул на альбом Анастасии: вот уж собрание глупостей! Попросил меня забыть все эти враки моей бабушки (русские, так сказать, навороты) и послушать его. Хватит уже детских сказочек, вот правильная версия фактов.

— Ну, значит, Владимир Горовиц. В семнадцать лет он первым закончил Консерваторию: выиграл выпускной конкурс. Наградой стали овации и публики, и жюри. Такого сроду никто не видел. Такого сроду никто не слышал — особенно после Листа и Паганини. В него, как и в них в свое время, явно бес вселился. Это было самое начало 20-х годов. Ему хотелось сочинять, но, поскольку большевики конфисковали все имущество евреев, пришлось давать концерты — надо же было прокормить семью. Они организовали трио — он, его сестра Регина и скрипач Натан Мильштейн, — и это трио моталось по Украине: этакое просветительское турне, целью которого считалось музыкальное образование трудового народа: рабочих и крестьян. Целая программа. Их окрестили «детьми Октября», то есть Октябрьской социалистической революции. Они играли в амбарах и хлевах с ужасной акустикой, играли на раздолбанных инструментах. Публику сгоняли туда силком, потому что сразу после музыкального просвещения начиналось просвещение политическое, то есть произносились одна за другой речи, и все это никак не вязалось одно с другим. С ними расплачивались шоколадом, колбасой, иногда — кусочком тухлого мяса. Именно с тех лет, ты же понимаешь, он и сохранил стойкое отвращение к мясу. Но даже играя за ломоть колбасы, даже играя перед несчастными рекрутами-оборванцами, он выкладывался, как на лучшей площадке. Он надевал фрак и гримировался: подводил брови, приглаживал волосы, смазав их гусиным жиром. Он делал это из уважения к публике, он хотел показать согнанным на его выступление рабочим и крестьянам, что он-то, Владимир Горовиц, здесь не для того, чтобы насмехаться над ними. Любой человек, совершенно не знающий музыки, выходя с Володиного концерта, мог подумать: «Уж этот парень, по крайней мере, нас слышит!» Вот в чем секрет его успеха. Играть означает принимать гостей, — так он считает. Он угадывает желания публики. Он хочет нравиться во что бы то ни стало. Или, точнее, боится не понравиться — это не совсем одно и то же. Сейчас поймешь…

Так вот… он давал концерт за концертом, и обаяние его было настолько могучим, что теперь уже сгонять людей на его выступления не требовалось: целые толпы приходили, чтобы похлопать именно Горовицу. В 1924 году его взял под крылышко Артур Шнабель, который и организовал переезд на Запад. А дальше ты уже знаешь: Берлин, Лондон, первые европейские турне, затем — Нью-Йорк и встреча с Рахманиновым и Тосканини, и дальше тоже он своими силами добивается славы, вступает в порочный круг успеха… Надо же знать, что такое жизнь концертирующего музыканта! Это — как если бы ты каждый день взбирался на альпийскую вершину, не имея точки опоры, безо всякой страховки. И он делал это, но, на мой взгляд, прошел мимо главного. Я же выбрал другой путь.

Наши консерваторские профессора не понимали, какого черта я разбазариваю свой талант. Феликс Блюменфельд, ученик Антона Рубинштейна, ужасно сердился на меня за легкомыслие. А мне кажется, я попросту боялся того, что меня ожидает, если стану воспринимать все всерьез. Думаю даже, что записался в армию Деникина только для того, чтобы сбежать от фортепиано. Конечно же, твоя бабушка об этом и не подозревала. Кроме того, Горовиц играл быстрее всех на свете. Он стал кем-то вроде гениальной борзой, которую заставляют обегать все закоулки Североамериканского континента. Тогда он отлично понимал: то, чего от него ждут каждый вечер, имеет мало отношения к музыке, здесь, скорее, цирк, это номер из программы Барнума[33], и рано или поздно он потеряет себя. Некоторые критики уже упрекали его в том, что, желая угодить публике, жадной до звуковых фейерверков, он якобы продал душу дьяволу. Но разве по-настоящему у него был выбор? Проваленный или хотя бы средний концерт выводил его из себя. Он хватался за голову. Он подыхал со страху от одной мысли о том, что разочарует Америку. Ему сразу представлялось, как его возвращают туда, откуда пришел, и ему снова придется играть за кусок колбасы, а если откажется — его вышлют в Сибирь, как отца, который гнил в ГУЛАГе, — и там он отморозит пальцы. У него была слава, у него были деньги, но он не был счастлив. А я предпочел жизнь в тишине, в той тишине, что таится в самом сердце музыки, и не жалею ни о чем.

Утром того дня, когда должен был состояться концерт, мы вышли пройтись по Маленькой Украине. Мы были похожи на двух homeless[34] — вид праздных гуляк, заросшие щетиной подбородки… Мы не освоились с разницей во времени, и нас пошатывало. На Нью-Йорк сыпался снежок. Я думал о Бардамю[35], блуждавшем по этим каменным джунглям, среди этих обрюзгших тел, болтавшихся по линиям воздушного метро, переходя с одной на другую… Папа думал о своем. Казалось, он не осознает, что находится в стране Питера Пэна и Буффало Билла. Я попытался зажечь его собственным юношеским энтузиазмом.

Тогда, в начале пятидесятых, Сид Чарисс блистала рядом с Джином Келли в «Поющих под дождем». Ее длинные медового цвета ноги на афишах напоминали мне о теннисистках из Везине. Стены в переходах метро были залеплены рекламными плакатами, прославляющими всякую бытовую электротехнику. Производство дисков переживало настоящий бум. Первые проигрыватели на несколько пластинок в кафе и ресторанах оповещали о том, что наступает эра автоматики. Мир ушел довольно далеко от Томаса Эдисона с его белым барашком. Я не решался выдать своей очарованности Фрэнком Синатрой и Чарли Паркером, боясь схлопотать оплеуху, как тогда, когда спел отцу эстрадную песенку. А папе вроде бы и дела не было до научно-технической революции. Он смотрел на мир высочайших технологий взглядом отставника. Весь этот прогресс оставлял его равнодушным. В одном только выпущенном на заводе хлебе — рыхлом, напоминавшем резину, не имевшем ни вкуса, ни запаха, — для него концентрировалась вся пошлость и ненатуральность Нового Света, решительно настроенного на безудержное потребление. Мой папа, как и Горовиц, принадлежал прошлому.

— Мне нравятся только парижские предместья, — говорил папа. — Осень в Круасси. Терраса в Сен-Жермен-ан-Лэ весной. Зимой — хлопья снега, падающие на баржи. Знаешь, однажды был такой сильный мороз, что мальчишки могли кататься на коньках — прямо по Сене, между Буживалем и Ле Пеком. Можно было подумать, это Днепр… Твоя мама тоже любила западные предместья. Вот где можно было поразвлечься…

Он взял меня за руку, и странная наша пара поплыла по течению мимо pancakes houses[36], прачечных-автоматов, витрин с предметами негритянского искусства, драгсторов[37] и небоскребов.

Я не переставал обдумывать то, что папа сказал мне ночью. Прежде чем познакомиться с моей матерью, Димитрий был истинным виртуозом, способным на самые головокружительные пассажи, но при этом, по его собственному признанию, мало что понимал в музыке. И только когда он стал играть для Виолетт и для меня, в Шату, в полной безвестности, он начал разбираться, что к чему. Он больше не добивался успеха — он играл душой. Нутром.

А Горовиц? Чем он играет? Нутром? Или чем-то другим? На чем держится его известность? Не обманывает ли он тех, кто слушает его музыку? Не узурпатор ли он? У таланта с успехом нет ничего общего. Разве не это хотел сказать мне отец? Я чувствовал стеснение в груди, удушье, которое усиливалось по мере приближения к моменту истины. Чего я на самом деле жду от встречи с мифом, преследовавшим меня все детство?

Только что мы прошлись вдоль Гудзона, где купили сэндвичей и пива. Сейчас устроим пикник в Центральном парке, а вокруг нас под припорошенными снегом деревьями будут бродить без всякой цели укутанные чуть не до бровей прохожие…

Можно было подумать, будто мы попали в зимний пейзаж Остаде[38], любимого художника Николая II. Мы уселись на скамейку у подножия памятника Гансу Христиану Андерсену. Нам было известно, что Горовиц живет в двух шагах отсюда — в особняке с окнами, закрытыми тяжелыми черными шторами. Папа знал наизусть все мании маэстро. Его дикая паранойя и его легендарная ипохондрия с годами усилились так, что стали почти сумасшествием. Без привычной минеральной воды, спаржи, морского языка (эту рыбу ему специально присылали из Дувра), без массажа живота у него все разлаживалось, он не способен был нормально работать. Причем речь тут шла не о капризах примадонны, а о непреодолимой тревожности, связанной с положением беженца. С двадцати пяти лет он был уверен в том, что болен, болен неизлечимо, но на самом деле его единственной болезнью был страх потерять беглость пальцев и оказаться в лагере, как отец и миллионы других евреев. Он испытывал такой ужас перед диверсиями, что перед каждым концертом выставлял у своего «Стейнвея» двух солдат морской пехоты.

Рассказывая, папа брезгливо вглядывался в свой сэндвич с тунцом. Где-то часы пробили четыре.

— О! Час его прогулки! — воскликнул отец. — В это время ему нужно как следует пропердеться.

Я тупо поглядел на отца:

— Ты о ком?

— Ну, догадайся о ком! От страха его раздувает, он становится, как воздушный шар, и за два часа до выхода на сцену надо это все выпустить, не то месье взорвется. Однажды под давлением газов его подтяжки лопнули как раз в ту минуту, когда он садился за фортепиано. Пришлось дежурному пожарнику в последний момент отдать ему свои. Горовиц играл великолепно, и восхищенный пожарник сказал после концерта, чтобы господин музыкант оставил себе эти подтяжки, потому что с ними он как на крыльях летает.

Откуда Димитрий все это выкопал?

— Не одна только твоя бабушка в курсе дела! Лично я знаю этого типа так, словно сам породил его на свет.

Папу снова прихватило. Сморщившись от боли, он протянул мне нетронутый сэндвич и почти бегом направился к заиндевелым кустам рододендрона. Надо будет серьезно заняться его простатой. Я пристально всматривался в аллею, меня не отпускала несбыточная надежда на то, что сейчас здесь появится шарик-Горовиц под ручку с Вандой. Я безмолвно подыхал со смеху, вспоминая обо всей этой истории с утечкой газов и ниспосланным свыше пожарным. Потом, немного успокоившись, попытался представить себе, какое это страшное испытание — выходить на сцену, тем более — когда тебя ждут, чтобы поквитаться. Сразу припомнилось, как я сам, вместе с пятью другими кандидатами, ожидал своего первого устного экзамена в интернатуру. Мы так сдрейфили, что были все зеленые и то и дело бегали в сортир.

Я оглянулся. Папа исчез в зарослях рододендрона. Я встал со скамейки и обошел эту живую изгородь, мне было смешно, но внутри что-то царапало. Папа был все еще занят тем, что «вынуждал рыдать Циклопа»: он согнулся вдвое от боли и брызгал кровью в снег.

До отеля мы добрались на метро. Молча.

— Господин Радзанов, вам записка.

Папа подошел к портье. Тот протянул ему таинственное послание. Они о чем-то поговорили. Потом папа как ни в чем не бывало вернулся ко мне. В лифте я спросил, о чем это они с портье перешептывались.

— Разве ты знаком с кем-нибудь в Нью-Йорке?

Его передернуло, будто он страшно удивился, как я мог задать ему такой вопрос.

— Ни с кем, кроме Горовица!

Может быть, он давно наладил связь со старым другом? В конце концов, тут не было бы ничего странного…

Нам следовало объясниться, но я не знал, с чего начать. Я никогда не умел к нему подступиться. И подождал, пока мы окажемся в номере, чтобы загнать его в угол.

— А что, пап, давно это с тобой?

— Ты о чем?

— С каких пор ты красишь листья в красный цвет?

— Не лезь не в свое дело.

— Интересно! Ты хочешь, чтобы я стал врачом, и при этом не разрешаешь даже побеспокоиться о твоем здоровье!

— Это разные вещи.

Тут все, что долгие годы копилось у меня на сердце, разом выплеснулось — почти что против воли.

— Знаешь, а ведь ты весь в свою мамочку!

— Не понял.

— А по-моему, яснее некуда.

— Доведи мысль до конца, пожалуйста.

— Не могу! Моя проблема в том, что я так и не научился додумывать до конца. Всегда наступал момент, когда ты либо вмешивался, либо применял власть.

Папа растерялся. И хуже всего было то, что он вовсе не притворялся растерянным, он на самом деле не мог себе представить, чтобы я так думал, и уж тем более — не ожидал от меня такое услышать.

Он вынул из пачки сигарету. Я посмотрел на часы. Времени у нас оставалось совсем немного — банальная формулировка, при нынешних обстоятельствах приобретающая драматический смысл. Я вынул из чемодана наши парадные костюмы. Отец курил, уставившись в кирпичную стену. Мне хотелось бы взять свои слова обратно, помириться с ним, но он улегся на кровать, чуть согнув ноги, выбирая позу, в которой было бы не так больно, — и молчал.

— Ты что, не хочешь идти?

— Это твой бог, не мой. Хотя я терпим к любой религии.

Бедный папа. Он дошел до крайности. Надо было бы вызвать такси, поехать в ближайшую больницу, сделать ему укол морфия, чтобы, по крайней мере, уменьшить его страдания.

Я надел костюм и стоял пингвин пингвином.

— Время! — сказал папа. — Иди уже наконец.

— Билеты… они у тебя…

Папа чуть-чуть приподнялся и достал из кармана брюк старенький бумажник. Вытащил оттуда билеты, протянул мне.

— Спасибо.

Он продолжал что-то искать в бумажнике с озадаченным видом.

— Ты это ищешь? — Я показал ему снимок с балеринкой. — Фотография выпала у тебя из кармана пиджака.

Я немного выждал, надеясь, что он прольет свет на загадку, но только даром потерял время. Отгородившись от меня своей болью и своей тайной, папа все так же тупо разглядывал кирпичи.

Ни за что на свете я не отказался бы от этого концерта! И никогда в жизни папа не согласился бы, чтобы я его пропустил. Недавние папины откровения насчет Лопоухого заронили в меня сомнение: уж очень они не вязались с портретом, который рисовала бабушка, когда все ее усилия были направлены на то, чтобы заставить папу играть, пользуясь славой Горовица как мулетой. Для очистки совести мне нужно было увидеть и услышать самому, а открыть все, что должно быть открыто, мог только концерт в Карнеги-холле, этом неоренессансном храме музыкальной славы с несравненной акустикой. Открыть всё мог только концерт Горовица — не больного или даже просто ослабленного, а готового, по его собственному признанию, свернуть горы.

Как только я туда пришел, до меня донеслись слухи, что концерт едва не сорвался, потому что Димитрис Митропулос[39], дирижер, приглашенный сначала, слег с гриппом. Слава Богу, его заменил Джордж Селл[40] — правда, этот не успел подготовиться. Входя в зал, я раздумывал, стоит ли радоваться неотмене. Может быть, было бы лучше, если бы внезапный поворот судьбы помешал мне сопоставить детские мечты с реальностью…

Занавес был поднят, и «Стейнвей», одиноко стоявший посреди сцены, напомнил мне электрический стул. Папаша Жирардо знал свое дело: я сидел слева в семнадцатом ряду, все было прекрасно видно без бинокля — и руки исполнителя тоже. Рядом со мной — пустое место. Его в течение всего вечера будет занимать тень — призрак Карнеги-холла, который ждет, чтобы его старинный соперник показал все, что умеет.

Партер и отделанные бронзой балконы, залитые светом хрустальных люстр, продолжали заполняться. Все было как в 1891 году[41], в вечер, когда этот концертный зал, где присутствовали архитектор Ричард Моррис Хант[42] и меценат, король стали Эндрю Карнеги, заполнили представители самых великих семейств — Вандербильты, Асторы, Гульды, Бельмонты, пришедшие поаплодировать Чайковскому.

Джордж Селл представил оркестр и поклонился публике. Потом, в обрушившейся на святую святых тишине, подошел к пульту, и тут все взгляды обратились к черной дыре в глубине сцены, откуда в конце концов дурацкими маленькими шажками вышел Лопоухий, похожий на едва волочащую ноги от усталости старую борзую. Папа говорил правду: его смеющиеся, тревожные глаза были подведены, ресницы подкрашены тушью, редкие напомаженные волосы зачесаны назад, что позволяло видеть уши Микки-Мауса. Ростом он оказался выше, чем выглядел на фотографиях, руки же, наоборот, увиделись мне какими-то маленькими, он был очень худой, фрак на нем болтался, а брюки, думаю, только и держались что на пресловутых подтяжках пожарного. На гром аплодисментов он ответил довольно чопорным поклоном и поправил галстук-бабочку. Затем приподнял фалды и сел за фортепиано. Я смотрел сразу и из зала, и из ложи осветителей, постепенно уменьшая световой поток, направленный на маэстро, — до того самого мгновения, пока рояль не превратился в остров, а Горовиц не стал напоминать Робинзона.

Вот. Началось. Конечно же, первым, что я заметил, — а иначе и быть не могло! — стала stance[43] Горовица. Его техника, идущая вразрез со всем, что предусматривает академическое обучение, но точно такая же, как у моего отца. Кисть руки расположена ниже клавиатуры, пальцы вытянуты, мизинец приподнят. Он касался клавиши не подушечкой, а всей протяженностью пальца. Это давало возможность сыграть легато наилучшим образом, так как вес равномерно распределялся по нотам, все клавиши получали одинаковую нагрузку. И именно это способствовало блеску исполнения, которое напоминало фейерверк и россыпи искр от бенгальских огней. Еще я обнаружил, что Володя (как и Димитрий) чрезвычайно редко пользуется правой педалью, той, что позволяет словно бы стереть фальшивые нотки, и тут он играл с огнем, потому что малейшая ошибка прозвучала бы как гром с ясного неба. Зато он явно любил левую педаль, и, вместо того чтобы поднять палец и лишь потом снова коснуться клавиши, он продолжал, очень тихо и нежно, тянуть предыдущую ноту, что делало звук поистине волшебным. Такая техника была настолько привычна для меня, что удивления не вызвала, разве что тем, насколько велико сходство. Мне стало интересно, кто кому подражает, но по мере того, как музыка набирала силу, я все лучше понимал, что здесь не может быть никаких вопросов. Вот сегодня передо мной Горовиц — собственной персоной, — а я слышу только своего отца: как он в Шату исполняет ту же самую вещь, Первый концерт для фортепиано с оркестром си бемоль мажор Чайковского, одновременно с пластинкой на семьдесят восемь оборотов. Бабушка была права. Отныне сомнениям места нет. Больше мне бояться нечего, Я ЗНАЮ, кто из них лучший.

Сейчас публика встанет и устроит овацию великому Горовицу, чародею из чародеев Горовицу. «Великолепное исполнение, первозданная красота, дерзость одновременно с неудержимостью…» — порадуется какой-то побежденный талантом маэстро критик. Аплодисменты будут длиться десять, пятнадцать, двадцать минут, и эта овация воздаст должное несравненному пианисту, сумевшему победить своих бесов и предстать в лучах света. Хлопайте, хлопайте, дамы и господа, хлопайте этому человеку — он действительно достоин почитания. Я тоже встану и тоже начну аплодировать, но я повернусь к пустому креслу и стану бить в ладоши — медленно, с чувством, повторяя и повторяя про себя: «Браво, папочка!»

Когда я вернулся в гостиницу, было уже, наверное, больше часа ночи. Возбуждение угасло, его сменила тревога, которая грызла меня изнутри. В каком состоянии я увижу папу? Я злился на себя за то, что оставил его одного, пусть даже он упрямо отказывается воспринимать меня в роли сиделки. Концерт казался мне теперь гроша ломаного не стоящим, просто смехотворным событием в сравнении со зверем, который пожирал его мочевой пузырь.

В отеле «Царевна» горел свет. Я разглядел два силуэта в том зале, где нас кормили завтраком, и тут же узнал в одном из них отца. Собеседник папы сидел спиной к двери, но его голос, бас-профундо, был вроде бы мне знаком… И это благодаря ему здесь образовалась такая же наэлектризованная атмосфера, какая была в Карнеги-холле. Заинтригованный донельзя, зачарованный видом странной парочки, я двинулся к ним. Папа увидел меня и сделал знак: подойди, мол, поближе. Незнакомец обернулся — и я застыл на месте, оцепенев от изумления. Надо же! А я так давно не верю в сказки о привидениях! Между тем тот, кто мне сейчас улыбался, чуть отодвинув дымящуюся миску, был привидением, ничем иным!

— Помнишь месье Штернберга? — спросил папа.

Я кивнул, — выдавить из себя хоть словечко не получалось, — сел за их столик и отказался от предложенного мне лукового супа. Глядя на Штернберга — на выражение его лица, на нелепый наряд, как было не понять, что он прошел все круги ада… Бородка, теперь совершенно седая, торчала во все стороны, отнюдь не была, как прежде, аккуратно подстрижена, разве что в памяти осталось нормальное тогда «ровно до миллиметра», с длинных жирных волос на плечи старенького пальто, выношенного до предела свидетеля многих превратностей судьбы, сыпалась перхоть… Штернбергу не было нужды рассказывать мне свою послевоенную биографию, объяснять, что случилось: номер, вытатуированный на его запястье в лагере смертников, говорил сам за себя. Я жаждал поскорее узнать, каким образом они с папой встретились зимней ночью в Нью-Йорке, но сначала разговор ушел в другую сторону.

— Кажется, мы остановились на этом? — Отец положил на стол фотографию. — И кажется, у тебя накопилось много вопросов… Так вот, месье Штернберг тут именно для того, чтобы ответить на них. Прошу тебя слушать в оба уха, потому что история совсем не простая.

И Штернберг низким своим голосом начал рассказ. Мужчина на снимке, которого я принял за отца, — мой дядя Федор, а балеринка… балеринка — это Соня, дочь Владимира Горовица и Ванды Тосканини. Здесь не может быть и речи о монтаже, было мне сказано первым делом, фотография подлинная, сделана в 1940 году в Нью-Йорке у особняка знаменитого пианиста.

— А я думал, что Федор умер от тифа еще в 24-м году!

— Я тоже так думал, — вздохнул отец.

— Мы все так думали, — подтвердил Штернберг. — Но на самом деле, когда разбушевался тиф, погибла только его жена. Сам же он, твой дядя Федор, сумел вместе с еще несколькими уцелевшими белогвардейцами попасть на какое-то суденышко, и суденышко это долгим кружным путем в конце концов доставило его в Стамбул, куда стекались тогда беженцы из всей Европы. В тот момент Федор был уверен, что его родителей и брата давно уже нет на свете. Нашлись свидетели пожара в административном здании, где жила семья Радзановых, а какой-то молоденький солдатик, служивший якобы в том же эскадроне, что Митя, уверял, что сам видел, как Митю изрешетил минометный огонь. Сирота, без всяких средств к существованию, ко всему еще и раненный в ногу, Федор оказался в госпитале, расположенном в бывшем монастыре. Там его вылечили, и он еще несколько месяцев коптил небо в Стамбуле, пробавляясь случайными заработками. В один прекрасный день его взяли на временную работу кашеваром в столовую американской армии, и вот тогда-то, с помощью некоего высокого чина, пройдя изнурительные таможенные процедуры, Федор раздобыл визу в Соединенные Штаты.

В Нью-Йорке он высадился 6 сентября 1929 года. Единственным знакомым в этих стеклянно-асфальтовых джунглях у него был Горовиц, недавно перебравшийся на Запад и теперь дававший первые концерты на родине дяди Сэма. Федор решил разыскать Володю. Музыкант, узнав, что с ним хочет встретиться земляк, страшно перепугался: что еще за давний знакомый, уж не агент ли он ГПУ, которому поручено Горовица выследить и войти к нему в доверие? Поначалу незваного гостя изгнали, но он вернулся к осаде крепости и смог-таки доказать Лопоухому, что никакой он не предатель, не шпион и уж точно не подлец, просто потерял все вехи на этой земле, и теперь у него на всем белом свете остался один Володя. Речь земляка звучала искренне, и маэстро дрогнул.

Федор, как ты видишь, был красивым молодым человеком, и Горовиц взял его к себе секретарем, предварительно заставив поклясться, что тот никогда, никуда и никому не передаст о «хозяине» ни единого слуха. Тем паче — в Старый Свет. Твой дядя пообещал молчать. Ему показалось, что это совсем не трудно: кому, где он может довериться? С кем поддерживать связь? Зачем? Семья погибла. Все, чего он теперь хочет, — работа и возможность вернуться к танцам, еще киевской своей страсти. Горовиц дал ему и работу, и возможность танцевать.

В 1934 году Федор получил американское гражданство. Теперь он порхал по ночным клубам, где, думаю, отплясывал фокстроты и чарльстоны с грацией Нижинского, иногда общался со всяким сбродом, во всяком случае, перенял кое-какие манеры шпаны. Детей у него не было, он очень привязался к Соне, дочери маэстро, и очень рано обучил девочку всяким антраша. Шли годы, секретарь-танцовщик повсюду следовал за маэстро, заняв прочное место в его свите вместе с настройщиком, диетологом, массажистом и телохранителем, без коих богу пианизма жизни не было.

Пять лет спустя, в 1939-м, пианист окончательно обосновался в Нью-Йорке. И тут, совершенно фантастическим образом, Федор напал на след матери и брата, которых давным-давно числил в Царствии Небесном.

Дело было так. Анастасия, которую вдохновили на это друзья из Ментоны, написала Горовицу длинное письмо и отправила его наугад — как бросают в море бутылку Напомнив вкратце о консерваторских годах и каникулах в Веве, она перешла к основному сюжету — о своем драгоценном сыночке, необычайно, как и Владимир Горовиц, талантливом пианисте, которому только и нужно, чтобы чуть-чуть улыбнулась удача, — и попросила старого знакомца стать другу юности перстом судьбы. Иными словами, организовать для Мити прослушивание — этого, как считала Анастасия, будет достаточно, чтобы сделать старого Володиного знакомца известным.

Федор перехватил это послание и сразу же ответил матери, но не назвался, так как помнил данное Горовицу обещание. Он подтвердил получение письма, сообщив Анастасии, что пишет ей секретарь маэстро. Написал, что, по его мнению, лучше всего для сына госпожи Радзановой было бы приехать вместе с нею в Нью-Йорк, где и состоится встреча. Тогда же были посланы деньги на перелет через Атлантику. Анастасия умирала от желания объявить во всеуслышание, что у нее завязалась переписка с мартышкой (теперь прозвище было окрашено нежностью), и что эта самая мартышка ждет ее по ту сторону Атлантического океана, но потом она подумала: к такой важной встрече следует подготовиться. Димитрия могут попросту осмеять, если он не возьмется за фортепиано серьезно. А чтобы вернуться к прежнему, дореволюционному своему уровню, он должен играть. И она заставит его играть. Вот только для начала Митю надо бы расшевелить. А как? Анастасия позаботилась о том, чтобы он постоянно получал информацию о небывалых успехах своего дружка, известность которого росла как на дрожжах. Госпожа Радзанова попросила секретаря маэстро присылать ей статьи и фотографии, иллюстрирующие путь наверх того, кого англосаксы окрестили «Степным ураганом». Федор так и сделал: он отправлял за океан все, что мог собрать, рискуя нарушить закон молчания, он даже сам фотографировал Горовица. В каждую бандероль он вкладывал немного денег, называя это проявлением солидарности — дескать, соотечественники, находящиеся в изгнании, всегда должны поступать так. Полученные из Америки деньги Анастасия и выдавала по капельке тебе, единственному внуку, заставляя копить их на случай крайней необходимости. В то время она еще надеялась взять реванш у судьбы: как только Митя будет готов, они все поедут в Америку, чтобы присутствовать при его триумфе.

Штернберг продолжал свой рассказ, а я слушал и думал о том, что кабинетный «Эрар» был мною куплен как раз благодаря субсидиям дяди: Федор решил содействовать музыкальной карьере брата, играя роль некоего таинственного благодетеля, который предпочитает оставаться в тени.

Внезапно, когда горизонт начал проясняться, почта перестала приходить. Прямая линия, связывавшая Шату с особняком на 94-й улице, резко оборвалась. Федор потерял работу. Точная причина никому не известна, но, скорее всего, хозяин открыл, какими темными делишками секретарь занимается у него за спиной, и без лишних церемоний выставил его за дверь. Видимо, Федор нарушил их соглашение. Почему? Возможно, ему дорого обходилась страсть к женщинам, и он готов был на все ради удовлетворения этой страсти. Может быть, он продал несколько снимков газетчикам… А может быть, связался с преступниками, всегда готовыми на подвохи, подлости, шантаж, рэкет… Как бы там ни было, шел 1941 год, и мой дядя снова пропал из виду.

В 1945-м Штернберг с несколькими сотнями выживших жертв Холокоста, в свою очередь, прибыл в Америку. Его приняла группа волонтеров, взявших на себя помощь беженцам. Среди них оказалась женщина, американка польского происхождения, муж ее был родом из Киева, он отдал жизнь за спасение Европы. Фамилия этой женщины была Радзанова.

Выяснилось, что после того, как Горовиц прогнал его, Федор пошел служить в американскую армию, а всего за месяц до вступления США в войну женился на сестре своего товарища-поляка.

Моему дяде высадка американских войск во Франции казалась вожделенной возможностью увидеться с братом, который жил в Шату, однако, к несчастью, всех надежд день «Д» оправдать не смог. Федор Радзанов пал за Францию 6 июня 1944 года.

Узнав обо всем этом, потрясенный Штернберг тут же написал Димитрию и вложил вместе с письмом в конверт этот трогательный снимок, чтобы доказать: он не бредит, это не выдумки человека, потерявшего рассудок в Аушвице-Биркенау.

Боже ты мой, наконец-то я понял, почему отец так легко согласился отправиться со мной в Нью-Йорк. Вовсе не ради Горовица! Просто он надеялся встретить свою невестку и племянника: ко всему еще, я узнал, что у меня есть двоюродный брат, который родился в июле 1944 года и которого зовут Игорь.

Но и тут не повезло: напоследок Штернберг сообщил, что вдова Федора снова вышла замуж и живет теперь в Австралии…

Через несколько часов мы уже были в самолете. Этих нескольких часов как раз хватило на паломничество в Сохо — туда, где жил мой умерший, воскресший и снова умерший дядя. Мальчишки скользили по ледянкам, вытянувшимся на тротуаре вдоль суровых фасадов Грин-стрит, и папа вспомнил, как они с братом сломя голову мчались на стареньких санках вниз по Алексеевской улице в Киеве. Федор сажал его себе на плечи — и продолжал тащить на себе в течение всех лет разлуки, хотя их и разделял океан. Я был оглушен этой безумной, но правдивой историей. Почему папа держал ее в секрете? Он признался, что в письме Штернберг сказал не все — папа надеялся увидеть Федора живым и сделать мне сюрприз. У него всегда было чувство, будто есть что-то, что его подталкивает вперед, ну, как бывает с ампутированной ногой, которую ощущаешь как живую. И даже теперь в глубине души у него сохранилась уверенность, что старший брат вовсе не лежит под белым крестом, одним из многих тысяч на скалах Нормандии — нет, он верит, что Федор снова сумел уцелеть, и в одно прекрасное утро они смогут наконец-то обнять друг друга. Вот только под ногами Мити лед уже пошел трещинами, и Федору, коли он жив, придется очень сильно разогнать свои санки, если хочет успеть добраться вовремя.

Штернберг довез нас до аэропорта в своем служебном автомобиле. Он работал в самой большой нью-йоркской прачечной, и в его обязанности входило мотаться челноком между Верхним Ист-Сайдом и доками, где он выгружал грязное белье с пассажирских судов. По воскресеньям он пел в хоре православного храма Святого Николая Чудотворца. Папа вынул из пачки сигарету, поднес к губам, стал нашаривать в кармане спички. Штернберг в это время рассказывал, что его освободила Красная Армия: солдатики, которым едва исполнилось семнадцать, они могли быть детьми тех, кто и его, и папу, и многих других выгнал в 20-х годах из России. Они протягивали ему папиросы, угощали шоколадом, просили улыбнуться в камеру, чтобы увековечить эту минуту. Папа с досады выбросил в окно и сигарету и пачку. Мы сидели втроем на переднем сиденье, я — в середине, между двумя заклейменными каленым железом судьбами. В зеркале заднего вида в последний раз перед нами пламенели окна небоскребов Манхэттена.

Из-за тумана самолет оторвался от земли с опозданием на три четверти часа. Папу свалил крепкий коктейль, замешанный на усталости, боли, волнении. Стюардесса раздала черные повязки — для сна. Папа взял одну и сразу же прикрыл ею глаза. От этого зрелища мне стало совсем нехорошо: уж слишком он стал похож на смертника, привязанного к столбу в ожидании казни. Папа согласился принять таблетку снотворного, но взял с меня честное слово разбудить его, когда самолет окажется над местами, где была высадка войск. Он тщательно изучил план полета и ни за что на свете не хотел пропустить восход солнца на мысу, где погиб брат.

Прежде чем покинуть Нью-Йорк, я накупил газет с отчетами о юбилее Горовица.

— Хочешь посмотреть, как это было?

— Что было?

— Концерт!

— Не хочу.

— Он железно играл!

— Да? Зато здоровье не железное! — сказал папа и провалился в сон.

Между небом и землей я вновь увидел гнусный кошмар, который преследовал меня со времен войны. Димитрий стоит на коленях перед офицером с фарфоровыми глазами, тот вынимает из кобуры револьвер, высыпает все пули, кроме одной, крутит барабан и с садистской улыбкой протягивает мне оружие. Фашист приказывает мне сыграть с папой в русскую рулетку. Если откажусь, они сделают с нами то же, что с собакой Штернбергов. Каждый раз, как я нажимаю на спусковой крючок, папа называет одну из нот гаммы. До… Ре… Ми… Фа… Я вздрагиваю и просыпаюсь. Пот струится по моим вискам. Папа по-прежнему спит, привалившись ко мне. Я поправляю его одеяло. На меня океанским приливом накатывает сумасшедшая любовь к этому упрямому ослу.

Папы не стало вскоре после нашего возвращения из Нью-Йорка. Его последние дни не были ни горькими, ни печальными, наоборот, их освещала надежда на возвращение брата из царства теней. Он ожидал почтальона с таким же нетерпением, с каким мальчишка ждет Деда Мороза.

— Нет, сегодня для вас опять ничего, месье Радзанов, — говорил почтальон. — Но ведь, знаете, почта в наше время так часто запаздывает…

Всякий раз, как я вспоминаю фигуру папы в халате за стеклами эркера гостиной, мне видится картина Эдварда Мунка. Папа бросил курить — в память о мадам Штернберг, а кроме того, ему не хотелось, чтобы я заранее разочаровался в будущих пациентах. Не могут же все быть такими же упертыми, как он сам! — увы, эта хорошая мысль пришла к нему слишком поздно… Он еще успел порадоваться тому, как хорошо я сдал экзамены по специальности, а я не рассказывал, какая в действительности жестокая схватка происходит в моем сознании, как мне хочется бросить учебу — трудно учиться, если тебя так подтачивает бессилие перед болезнью отца. Конечно, отказ от театра был для меня страшным горем, но разве хватило бы у меня духу каждый вечер подниматься на сцену? Нет, я предпочел бы оставаться в тени, «играть в доктора» с людьми, поневоле вовлеченными в мою игру, играть, зная, что нет никакого лекарства от старости и нет никакого лекарства от немощи. Можно сделать так, чтобы стало полегче (немножко), можно задержать (чуть-чуть) их наступление, но победить — никогда.

Он больше не притрагивался к клавишам — не потому, что страсть к музыке угасла, а потому, что изуродованные болезнью пальцы уже не могли выдержать бешеного ритма. Зато он очень часто слушал музыку, меняя пластинки на своем стареньком проигрывателе. Папа запретил мне покупать новый — современность войдет в этот дом, когда он выйдет из него… вперед ногами.

Особенно нравились папе Альфред Корто и Дину Липатти. О Лопоухом мы даже не вспоминали.

В конце 1953 года его состояние резко ухудшилось. Каждый человек назначает себе предел в битве с Костлявой. Папа решил держаться до тех пор, пока я не принесу клятвы Гиппократа. В этот день он настоял на том, чтобы я открыл шампанское, и, в момент, когда мы чокались, вспомнил нашу перепалку в отеле «Царевна» в вечер юбилея. Единственное событие, нарушившее гармонию наших отношений.

— Скажи, а ты на самом деле думал то, что сказал мне тогда?

— Пап, ну я был не прав, я попросил прощения, и хватит об этом, хорошо?

— Знаешь, сынок, я всегда был о тебе очень высокого мнения. И все, что я тебе советовал, мне казалось справедливым, правильным. Но если ты думаешь не так…

— Пап, ну, перестань, да ясно же!..

Но потом он снова принялся ковырять болячку:

— Если бы Федор был жив, хочу сказать, если бы он не играл с нами в призрак оперы, твоя бабка, наверное, не могла бы так давить на нашу жизнь. Он был ее любимчиком и знал это, скорее всего, это и привело его к решению затаиться. Радикальный способ перерезать пуповину, которая его душила. И тогда все надежды матери обратились на меня, и мне пришлось нарастить носорожью шкуру, чтобы защищаться от ее чудовищных когтей. Видимо, это сказалось и на моем характере, и на моем способе тебя воспитывать. Но я думаю, ты достаточно умен, чтобы сделать скидку на обстоятельства…

Он торопился воссоединиться с Виолетт на кладбище — тогда сторож наконец-то перестанет говорить, чтобы месье убирался отсюда, потому как пора запирать ворота. Отныне он зимой и летом станет свободно, без всякого ограничения во времени, разговаривать со своей возлюбленной. Вот хорошая сторона вечности! Но у нее есть и дурная сторона. Лежать под вересковой землей между женой и матерью, которые злобно таращатся друг на друга — Боже, какая тоска! Заговоришь с одной, другая надуется до скончания веков, говорил папа. А я утешал его тем, что наоборот, это будет для него идеальный случай проявить свой талант арбитра!

За пару недель до смерти он привел с кладбища собаку. Пес блуждал среди могил, иногда поднимая лапу, чтобы оросить анютины глазки и бессмертники. Потом он увязался за папой и проводил его до дома. Этот потерявшийся трезор был точной копией щенка, который красовался на этикетках виниловых пластинок. «Голос его хозяина». И не зря! Всякий раз, как папа включал музыку, пес становился на задние лапы, пел и вертелся волчком. Обнаружившиеся у найденыша и столь явные способности к танцам привели отца к решению назвать его Федором. Иногда, приподняв собачье ухо, папа тихонько разговаривал с ним, и чувствовалось, что между этими двоими существует нечто большее, чем просто согласие.

Димитрий Радзанов умер 9 сентября 1953 года. Он навсегда останется ровно на год моложе своего собственного отца. Я был с папой весь день. Ему захотелось навести порядок, и мы принялись, стоя на коленях, разбирать пластинки. Можно сказать, папа ушел под музыку, хотя проигрыватель оставался выключенным. Мы оба знали наизусть содержимое каждого конверта, и достаточно было прочесть имя исполнителя и название вещи, как она тут же начинала звучать в ушах. Наверное, отец заранее назначил час своего ухода, наверное, он знал, под какую музыку покинет землю, потому что он упал, держа в руках «На прекрасном голубом Дунае» Иоганна Штрауса[44]. Именно этот вальс папа играл в день и час, когда они с мамой познакомились.

От порога своего последнего обиталища папа может каждый вечер наблюдать, как закатное солнце воспламеняет фасад заводов «Пате-Маркони».

Сразу после похорон мы с Федором уехали в Веве. Едва успев открыть дедушкино шале, я узнал, что не один решил насладиться бабьим летом на берегах швейцарских озер: сюда инкогнито приехал и Горовиц — лечиться в одну из клиник близ Люцерны. Его скрутило день в день через месяц после триумфа в Карнеги-холле, когда он давал названный «шутовским» концерт в Миннеаполисе. Для этого внезапного перехода из света во мрак можно было бы найти не одну причину. Непрерывно повторяющиеся колиты, которые доводили его до безумия; ссоры с Вандой, начавшиеся не вчера, но достигшие апогея и заставившие его ночевать в гостинице; проблемы с Соней — странным созданием со слегка поехавшей крышей; нападки прессы, объектом которых он стал с тех пор, как навострился пускать пыль в глаза и театрализовать свои выступления (пианиста обвиняли в том, что он страшится риска и потому играет одно и то же, предпочитая вещи, отвечающие его желанию производить впечатление на публику) — короче, одно к другому, и в результате это привело к переносу sine die[45] всех гастролей и лечению в психиатрической клинике.

Это была не первая его депрессия. Если сверяться с альбомом Анастасии, в 1938-м он уже пребывал в подобном состоянии после того, как ему удалили мнимо воспалившийся аппендикс (его мать умерла от перитонита, и при малейшей боли в брюхе ему уже требовались похоронные дроги). Кстати говоря, именно в 1938-м папа вернулся к игре на фортепиано, — забавно, что его расцвет пришелся на период полного молчания Горовица. А теперь этот последний, стало быть, опять попал в нокдаун, и врачи встряхивают его, мало-помалу возвращая к жизни с помощью сеансов электрошока. Мне вдруг вспомнилось, как папа обыграл мое «железно» в самолете: «зато здоровье не железное!»… он отлично чуял ловушку, он раньше всех заметил громадного червя хандры, который был нацеплен на рыболовный крючок успеха!

Я был искренне огорчен случившимся. Володя стал в какой-то степени членом нашей семьи, и павловский рефлекс побудил меня навестить его в той клинике Люцерны, где он проходил курс лечения. А то, что клиника оказалась совсем рядом с Веве, стало для меня знаком, подтверждавшим: следует сделать этот шаг.

В клинике сказали, что, должно быть, у меня неверные сведения, потому что никакого господина Горовица тут на лечении нет. Месье явно ввели в заблуждение. Я настоял на том, чтобы меня принял директор, воспользовавшись вместо пропуска своим кадуцеем[46].

— Чем могу служить, доктор Радза…

— Радзанов. Мне хотелось бы поговорить с господином Горовицем. И успокойтесь: мы с ним знакомы.

— Крайне огорчен, доктор Радзанов, но никакого господина Горовица в нашей клинике сейчас не лечат.

— Ах, вы его не лечите! Так давайте я этим займусь!

Я положил на письменный стол директора коробочку с суппозиториями.

— Свечи со спазмолитиком. Сделаны только на растительной основе.

Именно в этот момент до наших ушей, перекрывая крики пациентов, которые переругивались в зале для отдыха, донеслись звуки фортепиано. Мне показалось, что я узнал мелодию: «Excursions» Сэмюэла Барбера[47].

— Пусть ставит их утром и вечером. При его расстройстве очень хорошо помогает.

Покидая клинику, я радовался — да, радовался и испытывал облегчение оттого, что Володя продолжает работать, заниматься музыкой, и я от души желал ему такого же счастья, какое ощущал Димитрий в Шату, когда стал играть, движимый любовью. Но какая любовь могла вдохновить Горовица? Вот в чем загвоздка. Он брел один по пустыне, и пустыня эта становилась все более и более бесплодной. Отец в ГУЛАГе, мать умерла, жена — истеричка, дочь — психопатка, ни одного друга, с которым можно было бы поделиться своими сомнениями, ни одного коллеги, с которым можно было бы разделить страсть, ни одного ученика — он не верил в то, что обучение возможно. Его окружение? Никого, кроме клеветников, завистников, паразитов и гангстеров, все только и мечтают прибрать к рукам его денежки, только и ждут его провала. Теперь это случилось. И единственный, кто действительно озабочен судьбой бедняги, — я, Амбруаз Радзанов… Внук самой неискренней из тех, кто пел ему хвалы, сын самого одаренного из его однокашников, племянник его бывшего секретаря, последнее звено цепочки, тянувшейся с Украины, последний живой представитель длинной линии хранителей святыни.

У Горовица не осталось никого, кроме меня, но в поезде по дороге в Париж я понял с безжалостной ясностью, что и у меня не осталось никого, кроме Горовица.

Вернувшись из Веве, я решил не продавать наш домик. Я открыл там свой кабинет. Стану доктором для бедных, таким, как Детуш, который, по крайней мере, нашел, куда приложить силы. Когда ты болен, не важно, сидишь ли ты без гроша в кармане или у тебя лопается бумажник, — ты все равно бедный-несчастный. Скоро ко мне потянутся первые пациенты: молодые побеги, старые клячи — болезнь возраста не выбирает. Я буду принимать одного за другим, одного за другим — и овладею своим ремеслом, найду слова, которые успокаивают, слова, которые снимают напряжение — за неимением тех, что способны спасти. Моя простота и моя преданность делу будут в конце концов вознаграждены. Папин рояль займет место в приемной, крышка останется открытой — пусть мои маленькие пациенты пробуют счастья…

С годами я выработаю оптимальный ритм. Каждые полчаса — их станут отбивать стенные часы — новый больной. Каждый день после работы прогулка с Федором по холмам Шату. Он побежит впереди меня к кладбищу в Ландах, где ждут нас остальные члены семьи.

А воскресенья я стану проводить по-разному — в зависимости от времени года. Летом буду ездить в Везине, восхищаться медового цвета ножками, мелькающими у белых бортиков. Зимой доберусь до стадиона в Монтессоне, чтобы посмотреть, как барахтаются в грязи любители футбола. Пронзительный свисток остановит матч. Игроки — все как один — вскинут головы, пытаясь понять, откуда этот несвоевременный сигнал. А я пойду дальше, сжимая в кармане отцовскую реликвию.

Время от времени мне придется из вежливости бывать в гостях у клиентов из Пека или Везине.

— Разрешите представить вам доктора Радзанова. Великий меломан. Его семья была очень тесно связана с прославленным…

— Ох!.. Ах!.. Как интересно!..

И во время одной из таких вечеринок с вином и сигарами кто-то обязательно скажет:

— Я слышал по радио… тело обнаружили в ее собственной женевской квартире… предполагают, что она покончила жизнь самоубийством… О, она давно уже была не в порядке… говорят, ее отец не приехал на похороны, только выбрал музыку, да-да, не хотел прерывать турне… как трудно быть дочерью великого человека!..

Кусочек кабаньего мяса или мяса косули застрянет у меня в горле, я побелею как мел, а хозяйка дома шепнет на ухо нескромному сотрапезнику: «Потише вы насчет Горовица! Тссс!»

— Мне, право, неловко, — станет оправдываться тот. — Я, право, не знал, что вы знакомы… Скажите, а она была музыкантшей, как ее отец?

— Нет, мой дядя занимался с ней балетом и мечтал сделать из нее звезду.

Бабушка сняла пенки с легенды, сохранила в этой легенде только самое ценное для нее самой, и мне потребуется слегка ободрать позолоту, оформив траурным крепом фотографию моего дяди с маленькой Соней Горовиц — той самой, которую в сорок один год обнаружили мертвой в одном женевском палас-отеле[48]. Федор на этом снимке предстает во всем блеске, и с какой нежностью ему улыбается балеринка! В глазах девочки нет отсветов безумия — они появятся позже из-за эгоизма отца и его нежелания понять ребенка. А что, если Володя прогнал своего секретаря просто из ревности? Только ему одному известна истина, и моя роль не в том, чтобы его судить, а в том, чтобы поддерживать огонь памяти, выполнять долг памяти. Я стану вести этот альбом-дневник дальше, чего бы мне это ни стоило, я стану записывать туда все факты, только факты — о провалах и бедах, о почестях и лучах юпитеров, о геройстве и трусости, я буду записывать все — вплоть до последнего вздоха человека, который даже не поздоровается со мной, встретив на улице. И тем не менее мы связаны крепче некуда — никому не дозволено в этом усомниться.

Неделя тянется за неделей, все они походят друг на друга как две капли воды, но не могу сказать, чтобы меня раздражала эта рутина. Мои пальцы пробегают по старым разбитым болью остовам и по юным скелетам, хрупким, как стекло.

Время от времени из приемной до меня долетают несколько робких и неуклюжих ноток, словно украденных у папиного рояля: первые аккорды песенки про Пьеро, который пишет при свете луны, или бетховенской «Элизы»… Рано или поздно донесется незнакомое созвучие, которое вернет волшебство моих десяти лет. Я жду этого чуда, я подстерегаю его, склонившись над измученными страданием телами, стараясь поставить на место вывихнутые суставы или снять боль от защемленного нерва, и слышу, как хрустит в моих руках соперник. И я дождусь этого чуда: ведь не сегодня, так завтра хоть один-то знаменитый мастер ударов по слоновой кости изо всех подающих надежды пианистов, которых я сейчас слушаю, вырастет…

Медная дощечка прочно вделана в песчаник стены моего дома:

         ДОКТОР АМБРУАЗ РАДЗАНОВ БЫВШИЙ ИНТЕРН ПАРИЖСКИХ БОЛЬНИЦ    СПЕЦИАЛИСТ ПО БОЛЕЗНЯМ КОСТЕЙ                ПРИЕМ ПО ЗАПИСИ

Мне спешить некуда.

Примечания

1

Mon chou (фр.) — мой миленький, душенька. Игра слов: «mon chou» по-французски еще и «моя капуста». (Прим. перев.).

(обратно)

2

Хаммерклавир, или венское фортепиано — предшественник рояля, отличающийся от него рядом конструктивных и акустических особенностей. Инструмент меньше размером, музыкант нажимает на педали коленями, и — благодаря тонким струнам и кожаным молоточкам — хаммерклавир звучит тише и мелодичнее.

(обратно)

3

Ex æquo (лат.) — вничью.

(обратно)

4

Ошибка! Подлинное название: «Карпова Балка» — у Степана Щипачева есть стихи о Гражданской войне с таким названием, там есть строки: «С Карповой Балки и ветер, и гром / молниями клинки, — / И обессилели под огнем / В сибирских папахах полки…»

(обратно)

5

Дословный перевод названия — «красная гора».

(обратно)

6

Марсель Эме (1902–1967) — блестящий французский прозаик, автор семнадцати романов и множества новелл, использовавший в своем творчестве богатую палитру изобразительных средств: сатиру и юмор, злой гротеск и тонкий психологизм.

(обратно)

7

Жен Пол (Эжен Поль, 1895–1975) — французский художник и гравер.

(обратно)

8

Доктор Детуш — Луи Фердинанд Селин (1894–1961), французский писатель, врач по образованию, имеющий устойчивую репутацию человеконенавистника, анархиста, циника и крайнего индивидуалиста.

(обратно)

9

Ошибка оригинала, вызванная, скорее всего, путаницей в голове автора: Горки показались ему городом Горьким, ну а Горький, уже естественно, превратился в Нижний Новгород.

(обратно)

10

Корто (Cortot) Альфред Дени (1877–1962) — французский пианист, педагог и музыкально-общественный деятель. Дебютировал в 1896 г. в Париже. В 1907–1917 гг. профессор Парижской консерватории. В 1918 г. основал (совместно с А. Манжо) и возглавил высшую музыкальную школу в Париже — «Эколь нормаль». В 1943 г. организовал общество камерной музыки. Автор работ по методике фортепианной игры, книги «Аспекты Шопена» (1949) и др. Как пианист известен исполнением сочинений романтиков и французских импрессионистов. В СССР гастролировал в 1936 г.

(обратно)

11

Дину Липатти (1917–1950) — румынский пианист с трагически рано оборвавшейся карьерой: он умер в 33 года от лейкемии. Его игра восхищала тонким чувством ритма и расчетом по времени, что особенно впечатляло при исполнении им произведений Шопена.

(обратно)

12

Кикоин Михаил (1892–1968, по другим сведениям 1973) — известный художник-нонконформист парижской школы, входивший в круг Модильяни, Шагала, Сутина и Кислинга.

(обратно)

13

Дорогая моя (ит.).

(обратно)

14

Стеклянная болезнь, или болезнь стеклянных костей — редкое неизлечимое врожденное заболевание, при котором кости отличаются повышенной хрупкостью, и переломы появляются от самых незначительных причин.

(обратно)

15

Гремийон Жан (1901–1959) — французский кинорежиссер. По образованию музыкант. Дебютировал в кино в 1925 году.

(обратно)

16

Роман Луи Фердинанда Селина «Путешествие на край ночи» (1932 г.) считается одним из ключевых произведений французской литературы XX века. Это бурлескная и горькая исповедь прошедшего сквозь «всеобщее свинство» Первой мировой войны и разуверившегося в жизни интеллигента.

(обратно)

17

«Линия Зигфрида» — система германских долговременных укреплений, возведённых в 1936–1940 годах в приграничной полосе от Клеве до Базеля.

(обратно)

18

Радио Парижа лжет, Радио Парижа теперь немецкое.

(обратно)

19

Эту притчу приводит в своей книге «Индия» арабский ученый XI века Абу Рейхан Беруни: …на караван в пустыне совершают нападение, и все люди разбегаются, кроме слепого и паралитика, которые остаются на равнине, отчаявшись в спасении. Затем они встречаются, знакомятся друг с другом, и тогда паралитик говорит слепому: «Я не в состоянии двигаться, но могу указать верную дорогу, а ты же, наоборот, можешь двигаться, но не можешь найти дороги. Так посади меня к себе на шею и неси меня, а я буду показывать дорогу и мы вместе избежим гибели».

(обратно)

20

Берхтесгаден (Berchtesgaden) — область и город в Зальцбургских Альпах. Здесь, между Берхтесгаденом и австрийской границей, на горе Оберзальцберг (1834 м.) в 1935 году находилась ставка Гитлера «Орлиное Гнездо».

(обратно)

21

Жан Боротра (1898–1994) — выдающийся французский теннисист, выигравший в разных разрядах 19 турниров Большого Шлема. Возглавлял международный комитет по присуждению приза «За честную игру».

(обратно)

22

Траунер Александр (1906–1993) — знаменитый художник-декоратор, работавший в плодотворном сотрудничестве с Жаком Превером, Марселем Карне и др.

(обратно)

23

Жак Превер во время Второй мировой войны был освобожден от воинской повинности. Он оставил Париж и поселился в Сен-Поль-де-Ванс. Его друзья Косма и Траунер тайно работали с ним там над фильмами.

(обратно)

24

«Vel d’Hiv» — сокращенное «Velodrome d’Hiver», «Зимний велодром». 16–17 июля 1942 года французской полицией были арестованы в Париже и его пригородах свыше 13 000 евреев, большинство из которых были доставлены на Зимний велодром, превращенный в центр для интернированных. Условия содержания в этом, по существу, концлагере были ужасные. Около сотни узников покончили жизнь самоубийством, каждый, кто пытался бежать, расстреливался на месте. После шести дней на «Вель д’Ив» евреев отправили во французские лагеря Дранси, Бон-ла-Роланд и Питивьер, откуда потом этапировали в немецкие лагеря смерти. Позднее, в 1959 году, этот велодром был разрушен. А с 1994 года воскресенье, следующее за 17 июля, во Франции отмечают как «День скорби и поминовения жертв „Вель д’Ив“».

(обратно)

25

Люсьен Ребате (1903–1972) — журналист и писатель, с 1945 по 1952 год отбывавший заключение как активный коллаборационист.

(обратно)

26

Прозвище знаменитого вратаря Льва Яшина (1929–1990). В 16 лет Яшин дебютировал в футбольной команде г. Тушино на первенстве Московской области, в 1949–1970 гг. был вратарем московской команды «Динамо», им сыграно 326 матчей. Пятикратный чемпион СССР, трехкратный обладатель Кубка СССР, чемпион Олимпийских игр (1956) и Европы (1960); участник трех чемпионатов мира (1958, 1962, 1966). В 1963 г. первым из советских футболистов признан лучшим футболистом Европы и удостоен приза «Золотой мяч».

(обратно)

27

Основателем фирмы «Эрар» был талантливый французский мастер С. Эрар. Он не просто усовершенствовал фортепиано, а изобрел «механизм двойной репетиции», позволявший пианистам исполнять сложные виртуозные пассажи. Изобретение демонстрировалось в 1823 году на Парижской выставке и вызвало массу подражаний.

(обратно)

28

Самая престижная в мире автомобильная гонка на выносливость. Проводится с 1923 года, по традиции — в середине июня. Конфигурация трассы, которая расположена близ города Сарте (250 километров от Парижа) постоянно менялась, и в настоящий момент ее длина составляет 13 километров. Часть кольца проложена по дорогам общего пользования.

(обратно)

29

Благотворительная больница в Париже в предместье Сен-Жак, существует с XVIII в., свое название получила в честь одного из ее основателей — священника Кошена (1726–1783).

(обратно)

30

Зубчатые железные дороги прокладываются в горных местностях на крутых подъемах и отличаются от обыкновенных тем, что посредине пути между гладкими рельсами уложена зубчатая полоса, с которой сцепляется зубчатое же колесо локомотива.

(обратно)

31

Расположенный в одном из самых живописных районов Парижа госпиталь «Питие Сальпетриер» — один из самых старинных во Франции. Еще в 1665 году «Король-Солнце», Людовик XIV, решил начать строительство больницы на месте небольшой оружейной мастерской под названием «Сальпетриер»: здесь производился порох для боеприпасов (глагол «salpêtrer» означает «смешивать с селитрой»). К 1789 году больница, ставшая самым большим в мире хосписом, могла принимать уже до десяти тысяч больных. Позже она превратилась в крупный Университетский центр, объединяющий так называемую «Группу больниц Питие Сальпетриер» — основными задачами этого центра являются лечение, обучение специалистов и научные исследования.

(обратно)

32

Маленькой Украиной называют несколько кварталов в Восточном Вилледже (Нью-Йорк). Площадь же Тараса Шевченко на самом деле не площадь, а маленькая такая улочка длиной в один квартал, которая упирается в старейшую пивную Нью-Йорка «Максорлис».

(обратно)

33

Барнум (Bamum) Финеас Тэйлор (1810–1891) — известный американский антрепренер, основатель названного его именем музея редкостей в Нью-Йорке, творец так называемого «гумбуга», основанного на смеси шарлатанства и рекламы способа, которым он заманивал публику. В 1854 году издал в Нью-Йорке «Автобиографию», где беззастенчиво расписал свои проделки (перевод на русский был напечатан в 1855 г.). Само слово «барнум» стало существительным нарицательным: так называют антрепренеров-ловкачей.

(обратно)

34

Бездомный (англ.).

(обратно)

35

Бардамю — Герой романа Луи Селина «Путешествие на край ночи».

(обратно)

36

Pancake house — американское кафе, где по традиции подаются в качестве десерта блинчики из пресного теста на яйцах с лимоном и сахаром.

(обратно)

37

Драгстор (drugstore) — типично американское заведение, сочетающее аптеку и магазинчик товаров первой необходимости; здесь можно приобрести лекарства (в том числе по рецепту врача в рецептурном отделе), товары личной гигиены, косметику, журналы, сигареты, открытки, книжки в мягкой обложке, а кое-где — и корм для кошек и собак, продукты питания и даже одежду. Драгсторы появилась в начале XX века; долгое время в них были также стойки с автоматами газированной воды и других прохладительных напитков, небольшие закусочные.

(обратно)

38

Остаде — семья голландских живописцев. Адриан ван Остаде (1610–1685) — один из ведущих мастеров крестьянского жанра в голландской живописи XVII века. Графическое творчество О. (офорты, акварели, рисунки) отмечено живописностью манеры и остротой жизненных наблюдений. Автор имеет в виду, очевидно, Исаака ван Остаде (1621–1649), брата и ученика Адриана, влиянием которого проникнуто его раннее творчество. В 1640-х годах для его произведений (сцены на открытом воздухе; пейзажи, в том числе зимние) становится характерным серебристый колорит, тонко передающий особенности освещения («Замерзшее озеро», 1642, Эрмитаж, Ленинград).

(обратно)

39

Димитрис Митропулос (1896–1960) — греческо-американский дирижер, пианист и композитор. В юности был монахом.

(обратно)

40

Селл Джордж (Szell Georges, 1897–1970) — венгерский пианист и дирижер. Был вундеркиндом, зарекомендовав себя и как пианист, и как композитор. До своего переезда в США в 1940 году Селл дирижировал в Страсбурге, Праге, Дюссельдорфе, Берлине (1924–1930), Глазго (1937–1938), совершил турне по Австралии. В 1946 году стал постоянным дирижером Кливлендского оркестра, а до этого давал концерты со многими американскими оркестрами.

(обратно)

41

«Карнеги-холл» — один из самых известных концертных залов мира — открылся 5 мая 1891 года. Сооружен этот зал по проекту архитектора Уильяма Барнета Татхилла как основная концертная площадка для выступления оркестра и хора Нью-Йоркского ораториального общества под управлением В. Дамроша. Помощником Татхилла был Владимир Столешников, американец русского происхождения, проживавший в те годы в Нью-Йорке. Строительство началось в 1890 году. Вклад известного промышленника и филантропа Эндрю Карнеги (1835–1919) в строительство здания составил два миллиона долларов, примерно десятую часть от общей стоимости строительства.

(обратно)

42

Ричард Моррис Хант (1828–1895) — модный американский архитектор своего времени, автор постамента статуи Свободы высотой в 47 метров, замка Biltmore (Эшвилль, Северная Каролина) — сооружения в стиле эпохи французского Возрождения, построенного им в 1895 году для одного из членов богатейшего семейства Америки — Джорджа Вашингтона Вандербильта Второго и даже сегодня являющегося самым большим частным домом в Соединенных Штатах.

(обратно)

43

Stance — поза, положение за роялем (англ.).

(обратно)

44

В оригинале — Рихарда, но это ошибка!

(обратно)

45

Sine die — на неопределенный срок (лат.).

(обратно)

46

Кадуцей — эмблема врачевания на автомашинах врачей.

(обратно)

47

Сэмюэл Барбер (1910–1981) — американский композитор. В ранних сочинениях близок к традициям романтиков, в дальнейшем сочетал романтические традиции с элементами неоклассицизма. Произведения Барбера входили в репертуар Владимира Горовица.

(обратно)

48

В оригинале именно так: в одном случае — квартира, в другом номер отеля. Видимо, сначала тут — слух, а потом — точная информация.

(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg