«Грузовики «Вольво»»

Эрленд Лу Грузовики «Вольво»

«Fuck you I won’t do what you tell me!»

RAGE AGAINST THE MACHINE[1]

Май Бритт навечно лишена права держать волнистых попугайчиков.

Вердикт суда категоричен и предельно ясен.

До конца жизни ей НЕЛЬЗЯ заводить попугайчиков, ухаживать или хотя бы присматривать за ними. Так что прости-прощай ставшая уже привычной радость: просыпаться под довольное бормотание пернатых акробатов, гомонящих в накрытых на ночь клетках, от которых прежде было не повернуться в гостиной дома Май Бритт, стоящего посреди бескрайних шведских лесов.

Ей ЗАПРЕЩЕНО держать попугайчиков. И птиц со сходным строением клюва.

Все другие пернатые, как ни странно, ей глубоко безразличны. Что в них хорошего?

«Раз нельзя попугайчиков, то и вообще никого не надо», — подумала Май Бритт, услышав приговор, по которому ей вдобавок присудили огромный штраф. Шесть тысяч крон. У Май Бритт их не было и в помине, но крохоборы из банка «Скандинависк Энскильда Банкен» предложили ей выплату в рассрочку. И с тех пор каждый месяц банк забирает двести крон из ее более чем скромной пенсии.

С судного дня минуло уже несколько лет, но до сих пор часа не проходит, чтобы Май Бритт с болью не вспомнила о запрете. Вокруг него вертятся все ее мысли. Хотя Май Бритт не раздавлена этим унижением, не дождетесь. Напротив, она несет его как знамя, высоко и гордо подняв над головой. Так и хочется сказать, что суд разбудил Май Бритт.

До процесса она была обыкновенной домохозяйкой, умелой и расторопной. Как многие женщины ее поколения, она не умничала и не высовывалась, а день-деньской крутилась с детьми, стиркой, уборкой и прочими заботами, не видными чужому глазу.

Но дело о попугаях открыло ей глаза на мир.

И она увидела, что в нем еще наводить и наводить порядок.

* * *

Май Бритт с попугаями и Май Бритт без них — это два разных человека.

Май Бритт с попугаями как-то даже трогательно радовалась жизни. Терпеливо, мурлыча под нос песенки, ждала мужа, обихаживала его, когда Биргер приезжал на выходные с фабрики, сперва в Гётеборге, а после в Умео, растила детей, пекла пироги, копала картошку на огородике и наблюдала, как времена года берут в оборот огромное дерево перед домом, дуб, кстати говоря. Потом выросшие дети разъехались по большим городам строить жизни по собственному разумению, у Май Бритт прибавилось свободного времени, и она по многу раз на дню меняла в поилках воду, подсыпала попугаям корм и втыкала ломтики яблок (из своего сада) между прутьев клеток, всегда содержавшихся в образцовой чистоте — это само собой очевидно, но мы все же лишний раз подчеркнем это.

Беспопугайная Май Бритт стала склочницей. Жизнь раздражает ее и в целом, и в частностях.

Она сердита на шведское правосудие. Она не питает теплых чувств к государству. И мечтает, чтобы «Скандинависк Энскильда Банкен» накрылся медным тазом. Наконец, она костерит концерн «Volvo Trucks»[2], замолчавший выдающийся вклад Биргера в развитие автомобилестроения (в части грузовиков). И каждый вечер молится о том, чтобы владелец зоомагазина в Карлстаде, пресекающий любые ее поползновения купить себе новых попугайчиков, поскользнулся на лестнице, упал и напоролся на поручень (желательно по самые гланды).

К Богу, кстати говоря, у нее тоже много претензий. Но его она пока не списывает со счетов полностью. Оставляет ему игольное ушко. Потому как, кроме него, поговорить Май Бритт не с кем.

* * *

Кто спорит — относительно того, давнего прегрешения Май Бритт двух мнений быть не может. Конечно, она была не права. И сама прекрасно это понимает. Теперь уже понимает. И больше всего мечтает об одном: отмотать время назад и ничего такого не совершать. Но после смерти Биргера для нее как будто померк весь белый свет, и однажды, на одиннадцатом году образцового содержания попугайчиков, Май Бритт ясно поняла, что маленький бугорок на клюве совсем не нужен птицам, он даже мучает их. В недобрый день любому из нас может пригрезиться и не такое. Решив, что природа с попугаичьим носом просчиталась, Май Бритт состригла всем своим питомцам наросты на клювах большими педикюрными кусачками. Она сжимала попугая в кулаке, а второй рукой стригла.

Безусловно, такое обращение с попугаями никому не должно сходить с рук.

Но вместо того, чтобы предложить Май Бритт помощь специалиста и определить ее в соответствующую группу психологической поддержки, государственная машина отдала ее под суд, унизила, выставила посмешищем и лишила ее права общаться с единственными живыми существами, которые ее понимали, а ей были интересны.

* * *

Девяносто третий год живет Май Бритт на своем хуторе. С рождения. Сперва с родителями и семью братьями и сестрами. Потом все разлетелись, родители состарились и ушли, а она, единственная из всех, пожелала остаться в отчем доме. Затем появился Биргер; к счастью, ему тоже понравилась жизнь в лесу. Он понемногу охотился, рыбачил. Тишина его не раздражала. На хуторе ему было хорошо. В сороковые, когда он пошел работать на «Volvo Trucks» в Гётеборге, Май Бритт всполошилась, но муж и сам понял, что в Гётеборге ей делать нечего. Он приезжал на выходные, первые двадцать лет каждую неделю, потом, когда перевелся на завод в Умео, раз в несколько месяцев, но дороги с каждым годом становились лучше, так что спустя какое-то время Биргер снова принялся мотаться домой на выходные. Километров семьсот — восемьсот в одну сторону. Что поделаешь. Не ему одному далеко до работы. Все живут по-разному. Кто-то работает за углом от дома, кому-то приходится ездить. По радио вот рассказывали о человеке, который трижды в неделю несется за триста шестьдесят километров на репетицию духового оркестра.

* * *

Муниципалитет Эды замучился с Май Бритт, она их вечная головная боль. Ведь еле ходит, но к врачу не заманишь: старуха подозревает (и не без основания), что ее вынудят перебраться из родных стен в дом престарелых — там бабулек легче держать в узде и пресекать разные их чудачества. А так она благодаря одному снадобью, неожиданно вошедшему в ее жизнь (оно будет названо позже), справляется с болями и может дойти до любого нужного пункта, опираясь на лыжные бамбуковые палки. Их она не выпускает из рук. Так что на улицах Эды не редкость вот такая картина: древняя высохшая старуха тащится куда-то, терпеливо переставляя в такт шагам лыжные палки. Непосвященный наблюдатель в лучшем случае подумает, что бабуля, вслед за предпенсионным поколением деревни, увлеклась «северной ходьбой», — и жестоко ошибется. Лыжные бамбуковые палки Май Бритт не имеют ничего общего с модным спортом. И узнай бабушка, чем эти ходоки занимаются, она бы лишь фыркнула презрительно. Для нее палки — единственная возможность передвигаться. Она выпускает их из рук, только если изредка приляжет вздремнуть. Все остальное время Май Бритт, где б она ни была, всегда вооружена палками. Деревянный пол у нее дома весь в дырках от железного острия, но на это Май Бритт глубоко плевать. Она давно перестала переживать из-за того, как выглядит пол (да и все прочее тоже).

Муниципальные чиновники извелись: не знают, как быть с Май Бритт. С одной стороны, мораль предписывает им неизменно уважительно относиться к старейшей жительнице Эды, с другой — они прекрасно понимают, что спасти ее у них руки коротки. Поэтому они избрали тактику регулярных подачек, надеясь, что если время от времени подбрасывать Май Бритт, примерно как собачонке, лакомые кусочки, то удастся избежать серьезных скандалов. Дело в том, что Май Бритт не привыкла отступать. Она будет звонить, являться без предупреждения и сидеть под дверью, сколько ее ни заверяй, что нужного человека нет на месте. Май Бритт никого и ничего не боится. С тех пор как старуха узнала о своих законных правах, она стала для чиновников живым кошмаром. Они не любят Май Бритт, но обязаны ей помогать; из этой двойственности Май Бритт, не извольте сомневаться, извлекает пользу в тройном размере. Иногда, особенно разговаривая по телефону, она вдруг начинает вести себя хорошо — такая покладистая, такая мудрая дама — и запросто добивается своего. Этим способом ей не раз удавалось выговорить себе место на очередных курсах, организуемых местной комиссией по трудоустройству, хотя они предназначены для людей «активного возраста», тех, кому необходимо дать шанс начать жизнь сначала. Недавно, например, Май Бритт окончила двухмесячные курсы веб-дизайнеров, и вместе с дипломом ей удалось, невзирая на преклонный возраст, получить финансовую помощь на приобретение ноутбука. Теперь компьютер стоит на кухонном столе Май Бритт. Ведь вся ее жизнь проходит на кухне. Она небольшая, зато все под рукой: дровяная печь, радио, кофеварка, фотографии детей, внуков и правнуков*, — плюс вид из окна на дуб перед домом и бывшие ее земли, которые она продала соседу (его имя она то и дело забывает).

* насчет детей, внуков и правнуков Май Бритт.

У Май Бритт два мальчика, Йоста и Хассе, им лет по семьдесят. Йоста всю сознательную жизнь учительствовал в школе в Хельсинки, а теперь пенсионерствует там же, поскольку хочет быть поближе к детям (их имена нам совершенно ни к чему, не будем отвлекаться) и внукам и потому, конечно, что он пустил в Хельсинки корни. Ему нравятся финны.

Хассе живет в Стокгольме, он бывший фармацевт и страдает физиогномической слепотой, что затрудняет его жизнь сверх средней нормы. Хассе не узнаёт друзей, что, естественно, порождает много щекотливых, а зачастую и неприятных ситуаций. Он иногда не признает даже собственных сыновей, хотя кладет много сил на то, чтобы отличать хотя бы родных детей, ориентируясь на их одежду и машины. Несколько лет старший носил бороду, это было большое подспорье: без бороды он для Хассе просто мужчина и мужчина. Ученые всерьез заинтересовались феноменом потери памяти на лица не так давно, и будем надеяться, что им удастся выделить ген, ответственный за этот недуг, и победить его.

Ни Йоста, ни Хассе не изнуряют мать частыми визитами, наезжают раз в год или в два, внуки и правнуки того реже. Несколько лет назад, в Рождество, когда все уже садились за стол, Май Бритт застукали с поличным: спрятавшись за углом дома, она принимала то самое свое снадобье (оно будет названо, но позже), которое снимает боль и расширяет границы сознания, и с тех пор мальчики окончательно махнули на мать рукой, но все же не забывают при каждой возможности (как часто она им представляется — вопрос другой) дать этой упрямице совет: не артачиться и перебраться наконец в дом престарелых. То, что жизнь матери приняла такой оборот, ужасает их. Даже Хассе, знающий из своих медицинских журналов, что в некоторых странах света с этим веществом обращаются как с обычным болеутоляющим, считает пристрастие к нему матери вопиющим фактом и не может примириться с мыслью, что она докатилась до таких вот препаратов. Тем более Хассе ведь трудно понять, кто перед ним. Что это за старая клюшка? — бывает, скривится он, а потом сообразит, что это его мать, и вконец расстроится.

Желающих узнать больше о физиогномической слепоте я отсылаю к Интернету. На сайте / они смогут разобраться во всех особенностях этого заболевания. Те, кому эта тема неинтересна, могут почитать о чем-нибудь другом или пойти прогуляться, если погода хорошая.

Обзаведясь ноутбуком, Май Бритт создала собственный сайт и превратила его в рупор своей, как она полагает, борьбы за права обездоленных. Компьютер то и дело виснет, но если Май Бритт удается с ним совладать, она тут же начинает строчить для своего сайта новые письма протеста и призывать к гражданскому неповиновению: нельзя сидеть сложа руки, надо действовать, — действовать, в какой бы точке земного шара вы ни находились. Если, например, вы сейчас отдыхаете на Шри-Ланке, то вам, следуя призыву Май Бритт, надо устремиться в горы и протестовать там против кошмарных условий, в которых работают сборщики чая. Они получают гроши, живут в недопустимой нищете и не могут изменить свою судьбу. Об этом, настаивает Май Бритт, мы не имеем права забывать, когда садимся помечтать с чашкой дымящегося чая. За каждой ложкой заварки стоит чей-то каторжный труд, помните об этом, призывает Май Бритт. Для нас попить чайку — приятная возможность перевести дух, но ради нее кто-то всю жизнь надрывается без продыха.

О нарушении чьих-то прав в отдаленных от нее частях мира Май Бритт узнает из газет, журналов и Интернета. Ей трудно читать по-английски, но и на доступных языках (шведском, норвежском, ну и датском, если припрет) информации, считает Май Бритт, вполне достаточно. Интернет ей вообще нравится. Он сделал ее жизнь богаче. Например, ей позвонили из столичного магазина здорового питания и спросили, не могут ли они разместить свою рекламу на ее сайте. Май Бритт с ходу отказала, но тут же пожалела, перезвонила сама, и с тех пор в самом верху ее страницы висит реклама биодобавки, содержащей полиненасыщенные аминокислоты в правильном количестве и соотношении.

Те газеты и журналы, которые Май Бритт не выписывает, она читает в библиотеке. (Bibliotek ska vara en attraktiv mötesplats för livslångt lärande, kulturella upplevelser och demokratiska grundvärden. Biblioteket ska vara en sjutspets i Eda kommunen både vad gäller ny teknik och hög informationskompetans.)[3] Бывает, она прихватывает недочитанное домой. Таскает журналы, иначе говоря. И не так уж редко; раз ей пришлось сделать для них в гостиной новую полку. Ради чего она даже выкинула свою коллекцию тарелок с синими цветами, занимавшую всю стену (a variety of outstanding designs and porcelain craftmanship[4]). Май Бритт собирала ее лет шестьдесят, но после истории с попугайчиками вдруг разлюбила, списала в хлам, отнесла в дальний угол сада и несколько раз проехалась по тарелкам стареньким трактором: чтобы ненароком не доставить никому из местных коллекционеров радости откопать потом на блошином рынке, считай, полное собрание «синих цветов» за сущие гроши.

Кроме конкретных примеров разного рода несправедливости, которые Май Бритт вычитывает и выискивает в Сети, ее домашняя страница несет в себе заряд негодования. Это личный вклад Май Бритт. Раздражение и возмущение она ни у кого не заимствует. В ней самой злости хоть отбавляй. Причем бесят ее не отдельные факты, а жизнь в целом. Май Бритт всерьез подозревает, что эта самая жизнь несправедлива по сути и нелепостям не будет конца; напротив, как расширяются границы Вселенной, так же будет лишь умножаться в кем-то давно заданной прогрессии идиотизм, становясь с каждой секундой ужаснее и полнее. Надо ж так туго соображать, сетует на себя Май Бритт. До каких лет дожила и теперь только поняла, как оно все устроено.

* * *

Зовут его Антон фон Борринг. Сосед. Живет буквально в километре от Май Бритт. Единственный ее сосед. Их благородие господин бывший хозяин. Фон Борринги сотни лет владели родовым хутором Май Бритт, пока Биргер* как-то летним вечером в конце шестидесятых не уговорил Антона продать землю ему. По старой дружбе. И пьяному делу. Причем фон Борринг вообще, можно сказать, алкоголь в рот не берет, так что это было чистое везение. Когда он на другой день проспался и передумал, было поздно: контракт подписан. А ведь нельзя продавать свою землю. Дворяне с малолетства вдалбливают это в головы своим наследникам. Торговать можно лишь тем, что восполнимо: лесом, рыбой, лосями, зерном. Но не землей. Крутись как хочешь, наставляют родители-дворяне, но землю не продавай. Потому как владеть угодьями для дворянина почет, а продавать их — бесчестье. Таков закон.

Ну вот, а фон Борринг продал. То есть предал память предков и загнал и хутор, и маленький земельный надел вокруг. Причем в деньгах не нуждался.

Это фон Борринг сообщил тогда в службу защиты животных о попугаях.

Такое не забывается.

* насчет Биргера.

Итак, Биргером звали покойного мужа Май Бритт. По своему опыту я (автор) знаю, что такие простые вещи желательно повторять несколько раз. Есть читатели, для которых это по разным причинам важно: кто-то туго соображает, у кого-то из-за вечной загруженности делами не хватает времени читать книги с разумной скоростью. В таком невыгодном положении оказываются (в частности) книжные обозреватели, поскольку им в течение короткого времени надо перечитать горы книг и составить о них собственное, оригинальное мнение. Понятно, что им приходится держать в голове много имен, названий и сюжетов, и тут недолго перепутать, как кого зовут, особенно если критик относится к автору пренебрежительно и взялся за его произведение с одной целью: лишний раз удостовериться, что N. N. пишет плохо. Я наслышан о критиках, которые на редакционных планерках упрашивают отдать им на рецензию книгу потому, что отлично знают — она наверняка ляжет им поперек души. Видимо, желание смешать автора с грязью бывает почти таким же страстным и неукротимым, как сексуальное влечение. А почему нет? Наверняка и это может доставлять удовольствие. Но вы сами понимаете, какими глазами такой человек читает книгу. Он легко может пропустить два-три имени и, конечно, не будет обременять себя перелистывать страницы назад и разбираться, о ком тут речь. Поэтому я повторюсь: Биргером звали покойного мужа Май Бритт. Хотя он и не самый главный персонаж этого романа, но все же попал в повествование не случайно. И читатель не заметит важных подробностей, если не будет знать, кто он такой. Вернее, кем он был: остальные действующие лица пока живы, а вот Биргер, бедолага, уже нет.

Еще в молодости фон Борринг примкнул к скаутскому движению.

Он был самым болезненным ребенком во всем Вермланде, но все же выжил, а когда стал старше, увлекся, наверстывая упущенное, активными играми на природе. И в результате в середине двадцатых годов вступил в разведчики. Или скауты, как их называют в Швеции. Да так и не расстался с ними. Две вещи можно сказать о фон Борринге: он землевладелец и он бойскаут. Ни один из ныне живущих шведов не участвовал в джембори[5] столько раз, сколько фон Борринг. Если сосчитать, сколько он поставил палаток, сколько засыпал отхожих мест, выстругал ложек, мисок и спел скаутских песен, — наберется больше, чем звезд на небе Вермланда.

В усадьбе фон Борринга на площадке парадной лестницы висит репродукция знаменитого портрета Баден-Пауэлла, где он — в светло-коричневой форме, со всеми знаками отличия и скаутским галстуком на шее — стоит, скрестив руки на груди, и, глядя чуть вправо, думает, судя по всему, о своей богатой событиями жизни: как он путешествовал по Индии, Африке и Афганистану, как увлек за собой миллионы молодых людей. «Будьте всегда готовы», — сказал он им. Именно этот принцип вечной боеготовности привлек (и до сих пор привлекает) фон Борринга. В любую секунду может случиться что угодно. И выживет только тот, кто заранее приготовился. Ко всему.

* * *

Фон Борринг хотел, если бы у него родилась дочь, назвать ее Покахонтас в честь героини пьесы, приведенной в книге Баден-Пауэлла «Скаутинг для мальчиков». В двадцатые — тридцатые годы все скауты ставили ее постоянно, и фон Борринг влюбился в пьесу навсегда. Хилым мальчиком-скаутом он играл простых индейцев, но постепенно дорос до сложных персонажей вроде Серебряного Лиса и Орлиного Крыла, а там и до выигрышной роли вождя племени и, наконец, самого Джона Смита. Покахонтас он играл лишь однажды, но эта драматичная роль осталась в его сердце навечно. Отважная индейская принцесса не в силах понять, зачем лишать жизни славного англичанина, попавшего к ним в плен. Что ж, если отец хочет убить мистера Смита, пусть начнет с нее, заявляет она. Отец готов выполнить ее условие, но Покахонтас (Дикой Кошке) в пылу борьбы удается перерезать веревки на руках мистера Смита, и тот вступает в бой. Вождь краснокожих мгновенно прозревает и признает, что англичанин не чета прочим людям, он гораздо лучше всех, а английский стиль жизни и взгляды на эту самую жизнь достойны подражания, и тут же быстренько присягает на верность могущественной английской короне.

Но фон Боррингу не суждено было стать отцом дочери. А с высоты сегодняшнего дня можно, пожалуй, утверждать, что роль идеалистки-миротворицы а-ля Покахонтас в жизни несколько труднее, чем предполагал Баден-Пауэлл. Но что поделаешь? Людям свойственно ошибаться. Даже если они скауты.

Одно можно сказать с уверенностью: Джон Смит был всегда готов. А больше сказать о нем нечего.

* * *

Фон Борринг всегда спит под открытым небом. Обычно под козырьком на балконе спальни, расположенной на третьем этаже его усадьбы. Летом возможностей устроиться на воле больше. Он ездит на скаутские сборы и фестивали и спит там на земле, если не льет дождь. Или в крайнем случае в палатке. Фон Борринг спит под открытым небом с 1935 года, со слета старших скаутов в Ингарё. На открытие приезжал Баден-Пауэлл собственной персоной. Двадцатитрехлетний фон Борринг увидел его, поговорил с ним — и дал себе клятву до конца своих дней не спать в помещении.

Он был верен ей до конца тридцатых годов, все сороковые, а вот в пятидесятые ему пришлось шесть-семь раз отступить от своего правила, но об этом после. Все шестидесятые годы он спал только на свежем воздухе. И семидесятые тоже. В 1981 году фон Боррингу вырезали аппендицит и вынудили, несмотря на его отчаянные протесты, провести три ночи в больнице. Его поместили в одноместную палату и позволили открыть нараспашку все окна, что очень смущало врача, потому что за окном было довольно много градусов ниже нуля. «Легкий морозец для скаута не проблема», — ответил на это фон Борринг. «А как же Скотт?» — возразил врач. «Скотт никогда не был скаутом, он неудачник. К тому же здесь не Антарктика, а Вермланд». Остаток восьмидесятых фон Борринг проспал под открытым небом. А потом и девяностые, и весь новый век — от начала и по сию пору.

Всего он проспал на свежем воздухе примерно двадцать пять тысяч пятьсот ночей.

Спит он на старом надувном матрасе, спальных мешков у него два — летний и зимний. Подушкой он никогда не пользовался, но надевает на голову шапку.

Остальные подробности о том, как фон Борринг отходит ко сну, нам ни к чему.

* * *

Тот, кто смотрел фильм Лета и фон Триера «Пять препятствий» внимательно, мог заметить, что в рабочем кабинете Ларса фон Триера — где-то в окрестностях Копенгагена — висит такой же точно портрет Баден-Пауэлла, что и на площадке парадной лестницы в усадьбе фон Борринга.

С какой стати фон Триер повесил у себя портрет Би-Пи?

Неужели фон Триер был скаутом?

И провел детство и юность в палатках на джембори по всему миру?

Есть ли у него друзья-скауты в своем отечестве и за границей? Всегда ли он готов?

Если ответ «да», то фон Триер, видимо, самый невротичный скаут всех времен и народов и одновременно самый известный художник среди приверженцев скаутинга.

Но если ответ «нет», то предположений возникает море.

Не мечтал ли фон Триер всегда стать скаутом?

Не был ли Баден-Пауэлл его тайным кумиром?

Не связан ли фон Триер с фон Боррингом?

Не дворянского ли фон Триер происхождения?

Не мечтал ли он втайне об этом?

О’кей. Я не буду продолжать, но думаю, читатели согласятся с тем, что тут огромный простор для любопытнейших вопросов.

* * *

В детстве Май Бритт и фон Борринг вместе почти не играли. Они были соседи и ровесники, но как только взрослые обнаружили, что дети общаются, сразу пресекли это. Отец Май Бритт был за красных, он молился на Россию и страстно мечтал о том дне, когда прижучат наконец фон Борринга. Об этом он писал в своем дневнике*. Иногда он настаивал на том, чтобы фон Борринга вздернули на красном буке в конце аллеи, ведущей к усадьбе. Иногда готов был великодушно ограничиться тем, чтобы господа стали презренными слугами народа. Со своей стороны, фон Борринг не мог позволить своему мальчику общаться с детьми бедного хюсмена[6] и считал, что именно из-за этих контактов у младшего фон Борринга слабые легкие.

Учили мальчика дома. Наставники сменяли друг друга: немецкий, французский, фортепиано. «К Элизе» Бетховена и «Детские сцены» Шумана. Классический сценарий от А до Я. Отец — политик и предприниматель, любитель хороших сигар, и мать, у которой не могло быть больше детей. Плюс кой-какие истории с морфием, особенно по материнской линии.

Маленькие Май Бритт и фон Борринг, судя по всему, все больше стали нравиться друг другу, но их решительно развели и воспитали во взаимной нелюбви. И методика сработала на ура. Вообще мало что может сравниться по эффективности с последовательностью и целенаправленностью в воспитании.

В отрочестве они пару раз обменялись вполне, так сказать, красноречивыми взглядами, но дисциплина взяла свое: они не дали вырасти этим росткам нежности. И сегодня очевидно, что их отношения зашли в тупик. Если они и испытывают взаимную склонность, то ловко это скрывают.

* насчет дневника отца Май Бритт.

В записях за 27 июля 1926 года можно прочитать следующее:

«Сегодня Олле уволили. Хотя фон Борринг прекрасно знал, что Олле только что стал в четвертый раз отцом и вынужден остаться дома, чтобы ухаживать за хворой женой. Кто позволил ему так издеваться над людьми? Моя ненависть к фон Боррингу растет час от часу. Меня тошнит от одного его имени. Тот день, когда мы, пролетарии, покончим с ним, с его мерзким сынком и им подобными, будет самым счастливым днем в моей жизни. Надеюсь, русские скоро придут нам на помощь. Если они освободят нас уже завтра, будет в самый раз».

Из всех уроженцев коммуны Эда, кто принял конфирмацию 16 мая 1925 года, живы только Май Бритт и фон Борринг. Некоторые держались довольно долго, но уже много лет назад последний из них, Вальдемар Ханссон, покинул наш праздник жизни. Он был водитель автобуса и охотник и подстрелил за семьдесят лет без малого сотню оленей.

Дейзи Шёгрен, Брур Фолке Эдквист и Марта Крок уехали в Америку. Дейзи и Брур поженились и родили пятерых детей, поныне живущих в Индианаполисе или его окрестностях. Все они ладят друг с другом, только двое старших, Брур и Фолке, к сожалению, никак не поделят оставленного родителями наследства, так что разбирательство, того гляди, дойдет до суда, хотя семья надеется и верит, что братья сами придут к соглашению и избегнут столь радикальной меры. К слову сказать, в Америке Брур Фолке ремонтировал радиоприемники. Он умер давно, еще в 1953 году, но многие из починенных им приемников работают до сих пор*.

Марта Аден Смит (урожденная Крок), та выращивала тыквы, пекла яблочные паи и всегда улыбалась, и только через несколько лет после ее смерти Рогер, вдовец, прочитал оставшиеся после покойницы письма и выяснил, что, пока он в сороковые годы сражался в Европе с фашистами, жена ему изменяла. Поскольку поделать с этим было уже ничего нельзя, а в душе у бедняги все горело, то вслед за многими своими соотечественниками Рогер пришел к убеждению, что во всем виноваты инопланетяне. Мол, они похитили его, поганцы. Это банальная история. Белых американцев, в основном представителей среднего класса (почему-то они подвержены этой напасти более прочих), похищают вечером, когда они едут на машине или уже лежат в постели. Кожа у космических пришельцев серого цвета, волос нет, а рост какой-нибудь метр двадцать. Но взгляд черных глаз гипнотизирует. Похищенного волокут в НЛО и укладывают на стол, напоминающий операционный, затем берут у него образцы тканей и нередко суют какие-то инструменты в прямую кишку, все жертвы сетуют на эту унизительную процедуру. Затем у мужчин берут сперму, а женщинам подсаживают в матку зародыш, которого они некоторое время вынашивают, но в конце концов всех похищенных возвращают на Землю в прозрачном контейнере и так бросают. По словам пострадавших, пережитое нельзя забыть, оно меняет человека настолько, что он перестает быть полноценным членом общества и все время мечется между внеземной цивилизацией и нашим миром и нигде не находит покоя.

Харри Закриссон стал пилотом при Шведском географическом обществе. Он снимал Швецию с воздуха, и в том, что уровень картографии в этой стране повысился, есть и его заслуга. В свободное время он фотографировал крестьянские хозяйства, а потом его свояк объезжал их владельцев, и те почти всегда покупали снимки, потому что вид родного дома с такущей высоты всегда производит на крестьян сильное впечатление. Все предстает словно в новом измерении. Еще Харри дружил с Виктором Хассельбладом. Они вместе много путешествовали по белу свету и с азартом фотографировали все, достойное внимания, в том числе зверей. Но в середине семидесятых Харри как-то осенью провалился под лед и утонул.

Амалия Бергстрём уехала в Стокгольм и стала владелицей шляпного магазина, открытого еще ее бабушкой. Об Амалии можно говорить долго, но ограничусь лишь тем, что она не пожелала связывать себя замужеством и позволяла себе курить на улице задолго до того, как общественное мнение дало женщинам такое право. Из конфирмантов 1925-го самая необычная судьба выпала Сикстену Перссону. Он тоже любил путешествия и походы, но у его родителей, в отличие от фон Боррингов, денег не было. В начале тридцатых Перссон вдруг поддался своей страсти к приключениям и летом на веслах спустился по Ванерен, вышел в море, пересек Каттегат, затем по каналам через Германию добрался до Дуная и, наконец, до Будапешта, где и познакомился с милой девушкой — купил у нее в пекарне булочку. Домой Сикстен не вернулся, пережил в Венгрии и немцев, и железный занавес. Он работал сторожем в Академии живописи, а в свободное время рисовал акварели, но не показывал их никому, кроме жены и детей, хотя его работы были куда качественнее многих так называемых картин так называемых художников.

Карл Густав Свенссон остался дома. Он вступил во владение хутором, женился, родил троих детей, был активным прихожанином и живо интересовался насущными проблемами коммуны Эда, пока не обрел вечный покой (как написала его семья в извещении о смерти Карла Густава) в середине восьмидесятых.

Подобно ему, остальные конфирманты 1925 года тоже остались в Швеции, в основном в родном Вермланде, прожили нормальные, ничем не примечательные жизни и умерли, насколько нам известно, от естественных для Швеции причин: от инфарктов, от инсультов, от рака, погибли в автокатастрофах и прочих несчастных случаях. Пара человек спились, один повесился — но никто не добрался, например, до Африки, хотя многие поездили по миру с большой пользой для себя. Короче, тут речь не о них, просто к слову пришлось, вот я их и помянул.

* насчет до сих пор работающих радиоприемников, починенных Бруром Фолке Эдквистом.

Любопытно, что речь как бы невзначай, но очень уж кстати зашла об этих радиоприемниках, ибо всего полгода (или чуть больше) тому назад внучка Брура Фолка — Хиза Бимстер (урожд. Эдквист), — когда однажды ночью ей не спалось, достала с чердака такой радиоприемник и до самого утра слушала разговор в прямом эфире. Причем у нее были и другие приемники, но Хизе почему-то приспичило достать именно этот. Но и это еще не все: она включила радиостанцию, никогда прежде ее не интересовавшую. Одному из позвонивших в студию тоже не спалось, он клял бессонницу, жаловался, что нет у него в жизни родной души, и говорил о том, что никак не может взять в толк, почему такой отличный парень, как он, прозябает в одиночестве. Дом он построил (с двумя ванными). Умеет готовить на гриле и похудел за последний год на двадцать семь килограммов благодаря регулярным упражнениям на батуте, для того и купленном. Хиза запомнила имя мужчины и поняла, что он хозяин маленького заводика на Среднем Западе, выпускает модели самолетов. По голосу незнакомца она почувствовала, что это тот единственный, тот принц, которого она ждала всю жизнь и уже почти не надеялась встретить. Поэтому на следующее утро она не пошла на работу, а сложила вещи в свой небольшой автомобиль и поехала в этот городок на Среднем Западе, позвонила в дверь, и вскоре они с владельцем заводика поженились, Хиза с радостью поменяла фамилию на Бимстер и теперь вместе с мужем выпускает самолетики, и оба они отлично спят по ночам, и все у них в общем и целом замечательно.

Согласитесь, что эта история примечательна сама по себе, но я сообщу вам кое-что еще более любопытное: модель, сделанную именно на этом заводике, подарят на шестилетие сыну Допплера Грегусу*, когда через полгода дорога наконец приведет его отца домой. Естественно, пока Допплер этого не знает, в отличие от меня (автора). А я уже в курсе, потому что сам всю эту историю пишу и придумываю. И без меня этот маленький мирок не существовал бы. Как ни крути, но до такого надо еще додуматься — что внучка эмигранта из Вермланда сегодня замужем за хозяином того самого заводика, где выпустили полученную Грегусом на день рождения игрушку. Право же, иной раз одно связывается с другим очень элегантно. Жаль, в другие разы одно к другому никак не удается приставить. Хоть плачь.

* насчет Допплера и его сына.

Допплер с сыном появятся в романе еще страницы через четыре, а то и пять, но я (автор и создатель) решил упомянуть их раньше — мне казалось, в этом есть что-то эдакое, симпатичное, но теперь я вижу, что так вот, походя, приплести их — идея не самая удачная, она как бы предполагает, что читатели в курсе, кто эти папа с сыном такие. Некоторые действительно знакомы с ними по предыдущему роману, но не читавшие его могли расстроиться, что проморгали нечто важное, и даже почувствовать себя из-за этого какими-то тормозами, а все из-за моей дурости. Прошу прощения.

Прежде чем двигаться дальше, я (автор то есть) должен сказать вам еще одну вещь. Давно пора. Я, как вы заметили, пару раз подступался к этой теме, но решимости не хватило. Все-таки это довольно неординарный случай, а мне не хочется, чтобы меня обвиняли в том, будто я ради дешевой скандальности выдумываю гадости. Я как раз ратую за реализм, и мне важно, чтобы человек, потративший время на мои опусы, нашел их вполне правдоподобными, хотя все в книге действительно придумано мной. Немного успокаивает меня то, что реальность часто превосходит наши самые смелые фантазии. Жизнь подчас закручивает такие сюжеты, которых ни писателю, ни сценаристу не простили бы. Короче: мы — такие, как я, — не можем отказываться от правдивых историй только потому, что они кажутся придуманными.

Я хотел вам сказать, что Май Бритт употребляет запрещенные вещества. Она делает это ежедневно. Старушка курит марихуану, короче говоря. Или это называется гашиш? Возможно, я (автор) остался последним, кто в этом не разбирается. Но не суть важно. Пристрастилась Май Бритт к дурману после истории с попугаями. Судебный приговор совершенно подкосил ее, но она все же не теряла надежды купить себе новых попугайчиков и стала ездить в город, в Карлстад. Однако хозяин зоомагазина был начеку, видимо узнал Май Бритт, поскольку местная газета освещала «процесс о попугаях». Он не только отказался продать ей попугайчиков, но вскоре вообще перестал пускать ее в магазин: видите ли, это создает плохую ауру — такого человека нельзя подпускать к птицам так близко. Май Бритт не сдавалась, стояла со своими лыжными палками под окнами магазина и терпеливо дожидалась того дня, когда хозяин заболеет и вынужден будет нанять временного работника себе на подмену (например, через «Manpower», если эта фирма имеет отделение в Швеции, в чем практически не приходится сомневаться, поскольку речь идет о большой и гораздо более, по сравнению, например, с Норвегией, густонаселенной стране, к тому же в Швеции, как известно, есть вообще всё, почти). Но у этого вредного хозяина железное здоровье, он о болезнях и не слышал. Он ест только здоровую пищу. Физическими упражнениями занимается, не поверите, каждый день. И принимает витамины. На самом деле он пьет их слишком много, не знает, видимо, что большинство жителей Западной Европы получают достаточно витаминов с пищей. В общем, типичная жертва витаминной истерии, уверовавшая, что для полноценной жизни необходимо горстями есть витамины. Надо надеяться, в будущем все это ему еще аукнется, но пока хозяин зоомагазина здоров как бык и за все месяцы, пока Май Бритт наблюдала за ним, не пропустил ни одного рабочего денечка. Поскольку она постоянно торчала перед зоомагазином, то в конце концов привлекла внимание некоего молодого человека, который и сам постоянно ошивался в этом квартале. Он заподозрил в Май Бритт конкурента и решил отстоять свои права на эту территорию. Но так как Май Бритт не смогла понять ни одного слова из его речи, то из потенциальных врагов они довольно скоро стали в некотором роде товарищами по увлечению. Если называть вещи своими именами, то он ее «пушер». И случилось это как нельзя более вовремя. Потому что Май Бритт совсем доходила, тут двух мнений быть не может. Боли в ногах стали нестерпимыми, а отчаяние загоняло ее в угол, самый мрачный угол во всем Вермланде.

Этот малый (давайте назовем его Орвар, в основном потому, что у него волосы растут от самых бровей, как у одноименного ведущего шведской телепрограммы, но также и по другой причине) обратил внимание на Май Бритт. И понял, что ей надо. Иногда одного этого: чтобы тебя увидели, лично и конкретно тебя, выслушали и вошли в твое положение — достаточно, чтобы решились все проблемы. Как то и произошло с Май Бритт. Орвар отнесся к ней с пониманием: он вручил ей пакетик качественной марихуаны и объяснил, что и как делать. Это стало для Май Бритт спасением, сняло физическую и душевную боль и открыло перед ней неожиданные горизонты в таком возрасте, когда жизнь почти никогда не наполняется новым содержанием — даже если человек окажется таким редкостным долгожителем. Но наша Май Бритт вполне жива и держится за Орвара как за соломинку в жизненном море. Примерно раз в полторы недели она приезжает в Карлстад и покупает несколько десятков граммов (для личного потребления, естественно, подчеркну я на тот случай, если кто-то из власть предержащих прочитал сейчас это и уже строит планы грандиозной облавы, к вящей своей славе и почету: Май Бритт никогда не перепродает траву, хотя сама употребляет ее активно).

Ну вот, теперь все сказано. И я (автор) сделал это не потому, что пагубная привычка Май Бритт мне нравится. Совершенно нет. Я скорее готов отсоветовать читателям следовать ее примеру, но дело в том, что не рассказать этого означало бы утаить довольно существенные подробности о жизни Май Бритт, а это мне претит.

* * *

И вот в эту вермландскую жизнь входит путник. Это Допплер — Андреас Допплер, норвежец. При нем годовалый лось Бонго и сын Грегус. Лось бредет по тропинке вслед за Допплером и тянет волокушу, на которой спит Грегус. Хотя время позднее, ничто не указывает на то, что Допплер собирается искать ночлег. Правда, вечер чудесный. Начало июня, светло, тепло. Наш Допплер уже вполне приспособился так странствовать. Они в пути много недель, из Осло их небольшой отряд вышел довольно давно. Когда именно, Допплер не может сказать, он сбился со счета. При их нынешнем образе жизни нет смысла вести счет времени. День да ночь — сутки прочь, вот и всё. Спать они устраиваются в каком-нибудь сарае или хлеву, несколько раз забирались в чьи-то летние домики, вели себя скромно, аккуратно: топили печь, лакомились концентратами из пакетиков. Днем они идут, изредка пересекая шоссе или широкую просеку, но в основном просто через лес по протоптанным зверьем тропам. Допплер с помощью миниатюрного компаса следит за тем, чтобы они держали курс на восток, но, видно, пока еще он не понял, что они уже в Швеции, иначе он бы сбавил ход и вздохнул с облегчением: дошли. Он знает, что они уже близко, но увидеть посреди леса, за каким деревом заканчивается Норвегия и начинается Швеция, невозможно. А Допплер доверяет только своим ощущениям, и пока он лично не убедится, что они вошли в Швецию, он не остановится, никакие соображения, что они «наверно» уже пересекли границу и «судя по всему» идут в глубь Швеции, на него не действуют. Факты, пожалуйста. Поскольку там, где они в последний раз пересекли дорогу, не было указателя и местные жители им не встречались, то Допплер жестко ведет свое воинство дальше.

Как он вообще попал сюда?

Шут его знает. Можно, наверно, сказать, что Норвегия стала тесна для него, что он засиделся в ней и решил обойти окрестности. Взял и сбежал с праздника. Все еще сидят за столом, галдят, веселятся, ждут, что принесут кофе и сигары, а Допплер раз — и ушел не попрощавшись.

Он чего-то ищет. Хороших людей. Порядочности какой-то.

Поживем — увидим.

* * *

Ближе к полуночи странная процессия — два человека и лось — выходит из лесу и оказывается на вспаханном поле. Неподалеку виднеется дом, большое дерево перед ним и сарай. Усталый Допплер аккуратно проводит Бонго среди рядов цветущего картофеля к дому. Из кухонного окна льется свет; приглушенная музыка: вязкие ритмы и необычный бас — сочится сквозь стены дома, что наверняка (если у кого-то оставались сомнения) говорит о том, что дом старый*.

Май Бритт сидит у окна и смотрит на идущих из лесу. В последние два часа она что-то здорово накурилась, и теперь ей хочется поболтать с кем-нибудь. Она несколько раз ходила в комнату и прибавляла громкости стереосистеме (кстати, гораздо лучшего качества, чем можно было бы ожидать у одинокой старушки, живущей в лесу). А теперь вот судьба послала визитеров, как никогда кстати. Май Бритт берет лыжные палки и ковыляет на крыльцо — встречать гостей.

— Здравствовать вам, — приветствует ее Допплер. — Я пришел с миром.

— Миру — мир, тишину и покой, — отвечает Май Бритт. — А нам такое зачем?

* насчет плохого состояния дома Май Бритт.

Если бы дом Май Бритт был выставлен на продажу, в объявлении он непременно назван был бы «несовременным», а те, кто видели его, не удивились бы строчке «требуется капитальный ремонт».

Представим себе обычную молодую семью, въезжающую в дом Май Бритт. Они должны будут сразу сменить всю электропроводку, вставить другие окна, перестроить и переоснастить ванную, сломать стену между гостиной и кухней (и наверняка еще несколько перегородок), установить новую печь-камин (они меньше коптят, а греют лучше), выкинуть кухонный гарнитур, перенести в другое место мойку, обшить новой вагонкой стены снаружи и проложить их утеплителем изнутри, а потом покрасить все в белый цвет. Им надо будет прокопать дренажные канавы вокруг дома, сменить практически все краны и трубы, ну и так далее. Конца и края этим заботам нет. Наша молодая пара, по сути дела, купит четыре стены, в которых Май Бритт прожила целый век. У новоселов уйдет на ремонт много лет, а если они собираются делать все сами, то это самым роковым образом скажется на их отношениях, особенно если в семье есть дети — а связываться с домом Май Бритт стоит только ради блага детей. В общем, давайте надеяться, что молодая семья найдет себе другой дом.

Кстати говоря, все это ерунда, что домам нужны жильцы. Ничего им не нужно. А люди, они вообще никому не нужны, разве что самим людям.

Два часа спустя Допплер лежит на сеновале Май Бритт и старается заснуть. Он думает о том, что, как только рассветет, надо идти дальше, здесь оставаться нельзя, и его раздражает необходимость немедленно заснуть, чтобы завтра подняться ни свет ни заря.

Столетнюю шведку-хозяйку Допплер счел сумасшедшей. А как еще объяснить ее поведение? Она пригласила их в дом и тут же взялась стряпать норвежское рагу. Рта она не закрывала ни на секунду. Дело не в возрасте, тараторила она, а в сортности. Возраст — это пустяки. Какого человек сорта — вот в чем дело. Какого он рода-племени и закваски. Ну и как он с попугайчиками, наконец, сказала она.

Допплер пару раз попросил сделать потише музыку, но старуха пропустила его слова мимо ушей, а буквально через минуту сама заговорила о ней так, как будто гости каким-то чудом могли не расслышать этот рев и грохот.

— Вот, сейчас. Слушай. Тихо! — закричала она так, как ребята лет двадцати кричат друзьям на вечеринках: «Тише вы! Вот, сейчас. Слушайте!» А когда песня заканчивается, долго не могут уняться и все пристают: «Слышал? Нет, ты это слышал? Здорово, да?»

— Ты музыку любишь? — спрашивает старуха Допплера.

Что ж ей ответить-то, пугается он. За окном уже ночь, весь день они шли по лесу, и теперь у Допплера только одно, но двойственное желание — чтобы его оставили в покое, но пустили все-таки переночевать на сеновале. К музыке он равнодушен, но в ответе сейчас честность не главное — важно порадовать старушенцию, растопить ее сердце правильным ответом. Вот только попробуй с ходу угадай, какой ответ обрадует эту древнюю и жутко экстравагантную старуху. В конце концов Допплер решает, что правильнее всего изобразить восторг, и говорит, что музыка — это прекрасно.

— Прекрасно? — фыркает Май Бритт. — Отговорка, а не слово. Я хочу знать: она тебя проняла или нет?

— В общем, да, — говорит Допплер.

— Ладно, спрошу иначе, — не сдается Май Бритт. — Тебе легко усидеть на месте, когда ты ее слушаешь?

Допплер принимается покачиваться на стуле.

— Нет, нелегко, — говорит он.

На этом месте разговора Май Бритт вдруг выбралась из-за стола и принялась кружить по кухне в своих развевающихся мешковатых старушечьих одежках (юбка, блуза, шаль) и многое переживших детских сапогах — все это категорически не сочеталось между собой по цвету и фасону. При этом она опиралась на лыжные палки и энергично пела вместе с «UB40» «Red, red wine» (Red, red wine. Stay close to me. Don’t let me be alone. It’s tearin’ apart, my blue, blue heart[7]). Допплер взглянул на Грегуса, у того на лице были написаны восторг и страшная усталость. И Допплер понял, что если они хотят сегодня ночевать под крышей, то выбора у него нет — придется танцевать. Он встал, и под следующие две песни «UB40» они с Май Бритт лихо отплясывали. Давненько уже Допплер не занимался такими глупостями, да еще посреди кухни, но оказалось, что даже приятно чувствовать себя человеком без комплексов. Он отдавался танцу, двигаясь легко и непринужденно, как в школьные годы, и не стеснялся делать какие-то нелепые, странные па и движения. Май Бритт улыбалась во все лицо.

— Ой хорошо! — сказала она, когда музыка наконец смолкла. — Можете переночевать на сеновале. Знаешь, ты пойди уложи малыша и лося, а сам возвращайся. Посидим, поболтаем, — сказала она. — Ко мне редко кто заходит.

Так Допплер и сделал. Сердечно поблагодарил за ужин и пошел вместе с Бонго и Грегусом в сарай, где, оказывается, стоял огромный грузовик, скорее фура. Грегус выпалил — мальчишка! — что хочет на него залезть, но поскольку силенок у парня не было, то покорение грузовика затянулось надолго. Потом они нашли позади машины большую гору сена и отлично устроились в нем. Бонго с Грегусом заснули в ту же секунду, а Допплер все мучается угрызениями совести. «Надо бы вернуться, поболтать с хозяйкой, раз обещал, но боязно связываться с сумасшедшей, да и вряд ли у нее найдется в холодильнике обезжиренное молоко. Старуха же видела, как я устал, и сообразит, что я нечаянно заснул», — думает он.

А у самой Май Бритт сна ни в одном глазу. Музыка гремит на весь двор, и ясно, что веселье в разгаре. Хотя Допплер и не большой спец, но эти ритмы ему знакомы: так называемое этно, плод коллективных усилий черного населения Карибских островов. Нет, это обстоятельство не вызывает у него ни малейшего раздражения. Просто всплывает в мозгу исключительно как факт. Хотя бы на это человек имеет право, верно ведь?

* * *

Май Бритт начинает терять терпение. Нет, она помнит, что «уложить ребенка спать» нелегко, иногда на это уходит уйма времени, но не вся же ночь, да? С этой мыслью Май Бритт откладывает немалого размера косячок (не знаю, устроит ли вас такое слово, — короче, самокрутку с гашишом), который только что от чистого сердца скрутила для дорогого гостя, поплотнее запахивает шаль и идет через весь двор в сарай, посмотреть, чем там занимается этот малость чокнутый норвежец. Оказалось, вся компания дрыхнет без задних ног, как и большинство норвежцев в это время ночи, но Май Бритт такой оборот дела не устраивает, она будит Допплера и напоминает ему, что они собирались поговорить. Он садится, с трудом соображая, что происходит.

— Пошли, — командует старуха, разворачивается и ковыляет к дому, освещая дорогу лампой из хлева.

Допплер с трудом поднимается и бредет следом, мимо дерева, не задерживаясь под звездным небом, — в дом, где по-прежнему громко и назойливо грохочет музыка.

Дотащившись до кухонного стола, Допплер садится и долго молчит, потом наконец выдавливает:

— А о чем ты хотела поговорить?

В ответ старуха протягивает ему косячок и зажигалку. Допплер мотает головой, отказываясь, но она не отстает, подзуживает: мол, «да брось ты, давай, не ломайся».

— Нет, спасибо, я не курю, — объясняет Допплер.

— А вафли? — спрашивает Май Бритт. — Вафли ты любишь?

— Вафли? — тянет Допплер устало. — Ну да.

* * *

Буквально через час Допплер становится гораздо сговорчивее. Восемь — десять вафель подняли ему настроение в разы. Он, правда, не видел, что Май Бритт подсыпала в тесто приличную горсть своей травки, но почувствовал в них нечто особенное.

И вот теперь он то плачет, то хохочет и как в юности выворачивает душу наизнанку, ничего не стесняясь. Допплер рассказывает, каким примерно-безупречным был всю жизнь и как решил с этим покончить.

— Прямо как я, — говорит Май Бритт и чмокает его в щеку.

Он продолжает свою исповедь: смерть отца, семейные обстоятельства, бегство из Осло, жизнь в пригородном лесу. Май Бритт слушает внимательно и не задает дурацких вопросов, все по делу. Ей приятно открывать душу. «Старушка, конечно, под кайфом и вообще с большими тараканами в голове, но слушать она умеет, как никто», — думает Допплер.

Иногда они прерывают беседу, чтобы потанцевать.

— Слушай, вот сейчас, — говорит она, имея в виду рефрен в одной из старых песен Боба Марли.

И Допплер слушает. If you are a big, big tree, поется в песне, we are a small axe, ready to cut you down, cut you down[8]. Май Бритт дирижирует.

If You — и она показывает своей лыжной бамбуковой палкой на Допплера, — are a big, big tree, то We, — продолжает она, прижимая обе руки к собственной груди, — are a small axe, ready to CUT you DOWN, — поет она и повторяет последнюю строчку два раза подряд, каждый раз на CUT и DOWN делая такое движение, как будто рубит дрова.

Когда песня заканчивается, Май Бритт ковыляет к проигрывателю и запускает ее снова. Но теперь и Допплер включается в представление, и они поют на два голоса. На первое you в припеве они тычут пальцем друг в друга, а затем встают плечо к плечу и делают выпад в сторону некоего невидимого третьего. Всех тех свинтусов, которым все в жизни яснее ясного. Май Бритт и Допплер против остального мира. Если ты какой-нибудь там король и думаешь, что тебе позволено командовать людьми или природой, то погоди: скоро придут Май Бритт с Допплером и срубят тебя под корешок.

Под самый корешок.

* * *

Время идет, нежелание Допплера курить траву слабеет и вяло изменяет ему, так что на рассвете нового дня приятели уже сидят рядышком на крыльце, они сидят, набросив на плечи шерстяные одеяла, и по очереди глубоко затягиваются столь непривычной для Допплера самокруткой. Май Бритт учит его, как правильно задерживать дыхание после затяжки, Допплер старательно учится. Май Бритт от природы человек не сентиментальный, но когда она рассказывает о попугайчиках, как ее отлучили от них, о своей тоске по ним, на глаза ее наворачиваются слезы. Допплер утешает как может, говорит, что сам купит ей новых. «Добрый ты мой мальчик», — бормочет Май Бритт и по-матерински ерошит ему волосы.

— Гады проклятые, — говорит Май Бритт.

— Кто? — спрашивает Допплер.

— Все, — отвечает Май Бритт.

Допплер кивает.

— Вавилон кругом, — заявляет Май Бритт.

Поскольку Допплер с наркоманским жаргоном не знаком, он не понимает, при чем тут Вавилон (древний город, расположенный в Месопотамии, на пересечении Тигра и Евфрата), и не видит смысла в словах Май Бритт, но поскольку к этому моменту он готов согласиться уже почти со всем, то, когда через некоторое время Май Бритт снова поминает этот Вавилон недобрым словом, Допплер горячо поддерживает обвинение: вавилонцы всему виной.

* * *

Покурив еще, Май Бритт воодушевляется пуще прежнего и тащит Допплера в сарай. Отпирает ключом шоферскую дверь грузовика и кое-как, поддерживаемая и подталкиваемая Допплером, забирается в кабину. Оказывается, там настоящий домик. За сиденьями есть холодильничек, мойка и удобная кровать, а над ней бра и полочка с порножурналами и прочей прессой. Выдержано все якобы в нейтральном вневременном стиле, но любой догадается, что этот домик из семидесятых. Май Бритт усаживается на водительское место, достает из кармана передника кассету и вставляет в магнитофон. Допплеру кассеты не встречались уже много лет, а тут увидел этот прямоугольничек, и на душе потеплело. Что-то в этих кассетах было, расплывчато думает Допплер, но начинает звучать запись, и выясняется, что это не пение, а ритмизованное чтение под музыку. Наш Допплер, естественно, никогда этого автора не слышал, он был, так сказать, далек от подобных увлечений, они не будили в нем ни малейшего любопытства, но для людей понимающих скажем, что речь идет о Линтоне Квеси Джонсоне. На кассете записано его выступление в Лондоне, он читает перед публикой свои стихи: о расизме, о произволе полицейских в Брикстоне, о том, что систему пора менять, — в общем, в своем духе. Допплер откинулся на пассажирском кресле, закрыл глаза и почувствовал вдруг, что падает спиной назад. Такого он не испытывал с пятнадцати лет, с того раза, когда впервые напился: опрокидываешься навзничь в пустоту, страшновато, но приятно захватывает дух от мысли, что ты ничего уже не контролируешь. Теперь это забытое ощущение вернулось, усиленное голосом на кассете. И Допплер всполошился, ища точку опоры.

«Volvo Globetrotter», в котором они сидят, выпущен в 1979 году, то есть это одна из первых машин серии, и пока Допплер проваливается в пустоту, Май Бритт рассказывает, что для дальних перевозок ничего лучше «Globetrotter» компания так и не придумала. Изначально модель создавали для Восточной Европы, потому что у водителей из стран бывшего соцлагеря не было возможности взять с собой, выезжая за границу, достаточно валюты. Так что они в основном проводили время в машинах и питались тем, что захватили с собой из дому. Но идея оказалась так хороша, что понравилась шоферам во всех странах. Все вдруг захотели пересесть на «Globetrotter». Отдохнувшие шоферы в хорошем настроении — вот залог эффективной работы компаний-перевозчиков, снижения их затрат, ну и так далее. Короче, все кругом были довольны. Кроме Биргера. И Май Бритт, соответственно. Заслуги Биргера, участвовавшего в создании этой гениальной модели, так никто и не оценил по достоинству. Слава досталась начальникам, а Биргер был не из тех, кто станет бороться за себя. Он делал вид, будто ему все равно, что его обошли, но, конечно, его такое пренебрежение очень ранило. По словам Май Бритт, для мужа это стало началом конца. Формально — да, спроектировал машину не Биргер, но идея принадлежала именно ему. Это он придумал ее и годами продумывал, мотаясь на машине домой за сотни километров. Ну и однажды мимоходом поделился своей идеей с шефом. А тот как-то сразу напрочь забыл этот разговор. Но твердо помнил, что идея была его собственная. К старости вероломный господин начальник довспоминался до того, что мог уже назвать момент, когда именно его осенило. В его перелицованных воспоминаниях он как-то ехал себе, как обычно, на работу и вдруг подумал: а не выпустить ли нам грузовик с большой кабиной и не назвать ли его «Globetrotter»? В компании «Volvo» его с тех пор превозносят до небес, ни один юбилей не обходится без тоста за его здоровье, чуть ли не банкеты в его честь закатывают. А про Биргера никто в «Volvo» не вспоминает. Он похоронен и забыт.

Да и чем он мог запомниться? Тем, что жил всегда страшно далеко от завода и редко участвовал по выходным в общих гулянках? Все больше сидел, рисовал какие-то штучки для кабины грузовика и был вполне доволен жизнью. Он не стремился добиться чего-то грандиозного, просто хорошо работал на своем месте, не подводил завод, но как-то, когда он в очередной раз ехал домой через бескрайние леса Средней Швеции, его посетила по-истине гениальная идея, благодаря которой на свет появился «Globetrotter». Грузовик, которому международная автомобильная пресса через несколько лет присвоила титул «The most comfortable truck in the world»[9].

Только мир устроен так, что Биргер не получил своей заслуженной славы, сказала Май Бритт. То, что могло стать его взлетом, вознести его на пьедестал почета, загнало его в могилу. Вот такая история, сказала она. Вавилон и есть. Лучшим не воздают по заслугам. А те, кто похуже, уводят у них из-под носа почет и славу, не имея на них никакого права. Иногда мне хочется поехать на завод «Volvo» и выложить им всю правду, призналась Май Бритт. Но что толку? Тогдашние начальники давно на пенсии. Или на том свете. А нынешние о Биргере никогда не слышали. И до Умео такая чертова даль.

* * *

Чем питается такой человек, как фон Борринг?

Вопрос может показаться надуманным, особенно когда читатель наталкивается на него на шестьдесят какой-то странице романа, ибо то, что будет сообщено по этому поводу, можно было бы с равным успехом рассказать раньше, впрочем, и позже тоже — все равно игриво и непринужденно втиснуть этот пассаж в текст не получится, но описать рацион фон Борринга необходимо, потому что иначе не узнаешь этого человека мало-мальски глубоко, а поскольку все в жизни происходит одновременно, то так и получается, что, пока кто-то в старом грузовике курит изменяющие сознание вещества, в другом месте в это же время кто-то просыпается и собирается завтракать. В общем, так — фон Борринг не ест обычную человеческую пищу. Возможно, позже мы еще улучим момент рассказать о менее странных и даже совсем обыкновенных привычках старшего скаута, но сейчас мы вынуждены поведать еще об одной причуде фон Борринга, которая многим наверняка покажется дикой. Мы уже знаем, что он спит не как все, а теперь выясним, что и с едой у него все не как у людей. Причем это не фигура речи. Рацион фон Борринга придется назвать странным даже с поправкой на то, что за последние пятьдесят лет люди свыклись почти со всем на свете. Раньше их удивляло все, что хоть немного отличалось от своего, родного. Чужой диалект, непривычное имя, причудливая прическа. Этого было достаточно, чтобы вас не приняли в приличном обществе.

Но сегодня нас мало что способно удивить. Дети перестали дразнить одноклассников с непривычными именами. Мы едим пищу, привезенную из далеких стран. В густонаселенных районах в нашей части мира мы дошли до того, что не тычем пальцем и не гогочем, увидев на улице сикха. Другими словами, необычное прекрасно уживается с более привычным. И этому можно только радоваться. Но тем не менее кое-что кажется странным даже в наши дни. К этим редким явлениям смело можно отнести рацион фон Борринга.

Давайте с безопасного расстояния понаблюдаем за его утренним туалетом и приемом пищи. Мы застали момент, когда фон Борринг только что открыл глаза. Он лежит на балконе при большой спальне, той, что на третьем этаже родовой усадьбы. Под спальным мешком на нем ничего нет, он вообще старается раздеться догола при всяком удобном случае, то есть довольно регулярно. Итак, он совершенно гол. Несколько минут после пробуждения он лежит и собирается с мыслями. Как всегда, спал он отлично. Долго и крепко. Укладывается фон Борринг не позже десяти. Он избегает развлечений, которые могут отодвинуть отход ко сну на позднее время. Телевизора у него нет. Темнота его не прельщает. Ему кажется, что в темноте он просто ничего не видит, в первую очередь своих любимых птиц, и не может ничего делать. Поэтому ему ничего не остается, как рано ложиться спать. Фон Борринг дневной человек.

Прежде чем встать, он уделяет несколько минут краткой проверке: все ли в организме в порядке? Он методично исследует каждую мышцу (кроме тех, которые сокращаются непроизвольно). То есть почти все мышцы от шеи до ступни. Он сперва напрягает, потом расслабляет их. Глаза, рот, скулы, шея, плечи и так далее. В теле фон Борринга много мышц, и ни одну он не пропускает. Покончив с проверкой, он расстегивает спальный мешок и поднимается во весь рост. За сим старый поджарый скаут берется за чугунную решетку балкона и начинает делать растяжку. Выгибает спину, прогибается. Выполняя упражнения, он осматривает свои владения: парк с ухоженными деревьями и стриженым газоном, небольшой пруд, выкопанный кем-то из предков и до сих содержащийся в надлежащем состоянии. Хотя теперь уже фон Борринг обходится без садовника и делает все в основном сам. Только на самые тяжелые работы подряжает фирму. Растягиваясь, он изучает птиц. Если за время гимнастики ему на глаза попадается больше пяти видов птиц, то фон Борринг приходит в отличное расположение духа. А если меньше пяти, то просто в хорошее. Фон Борринг состоит в элитном клубе «100 у себя на участке». Членом его может стать лишь тот, кто на протяжении лет видел на собственном земельном участке не менее ста разных видов птиц.

(§ 1. En grundförutsätning für tomtskådande är att man skådar från en tomt som tillhör det hus där man bor åtminstone under en del av äret.

§ 2. Alla spontant uppträdande fåglar som identifieras när man har båda fötterna innanför tomtens gränser räknas.

§ 3. Om tveksamheter uppstår i samband med gränsdragningar i samband med gränsdragningar i § 1–2, tillfrågas ortens stadsarkitekt för utmarkering av tomtens gränser.

§ 4. För att en art skall få räknas skal man ha sett arten så väl at man själv kan göra en säker artbesäämning med hjälp av sina egna observationer. Detta hindrar inte att artbesäamningen gärs i efterhand, till exempel efter litteraturstudier. Även enbart hörda fåglar raknäs om man kan gära en säker artbestämning.

§ 5. Feglar får attraheras med frön, frukt, ostar, nötter, bröd etc. På fågelbord och i fröautomater, genom uppsätning av fågelholkar, genom anläggande av fågeldammar, och plantering av bärbuskar etc.)[10].

Вдобавок к стандартному списку виденных на участке птиц (перевалившему за отметку сто пятьдесят пять еще в 2004 году) фон Борринг ведет еще несколько дополнительных. Например, лежа на балконе, он может смотреть сквозь его решетку. И только из этой точки он видел примерно сорок видов. А еще пятьдесят три — из кресла в зимнем саду на первом этаже и двадцать четыре из кухни. Эти списки, с ручкой и всем необходимым, всегда под рукой — лежат на специальных местах. И мало какой птице удается пролететь через земли фон Борринга, не будучи замеченной его недреманным оком.

В это утро ему попались на глаза свиристель, несколько воробьев, пара пеночек и лесной голубь. Не густо, подумал фон Борринг, но ничего. Потом он справил нужду, обтер тело холодной водой (с помощью мочалки) и наконец, по-прежнему голышом, спустился вниз, вскипятил воду и заварил мятный чай, который он подслащивает медом. Затем съел кусочек копченого угря с острой дижонской горчицей, четыре зубчика свежего чеснока из своего парника и большую горсть орехов и семян, в том числе и пророщенных.

Так фон Борринг позавтракал тем июньским утром, и подбор продуктов как нельзя лучше дает представление о его пристрастиях в еде. Последние пятьдесят лет завтрак фон Борринга, с небольшими вариациями, выглядит именно так. Раньше, то есть лет до сорока, он ел и другие вещи, всякие там обычные паштеты, бекон, варенье, яйца и круассаны, но потом, без всякой видимой причины, перешел примерно на тот же корм, что и птицы, за которыми он наблюдает. Фон Борринг может годами жить на семечках и орехах. Горчица и чеснок для него деликатесы. Он изредка балует себя зубчиком-другим. И это отличает фон Борринга от птичек.

Ну и хватит, пожалуй, о рационе Борринга. Но если нам повезет, позже мы, возможно, станем свидетелями еще и его обеда.

* * *

В кабине огромного комфортабельного грузовика «Globetrotter» Допплер из последних сил борется с дремотой. Уже утро, вот-вот проснутся Бонго с Грегусом. Они думали сразу же тронуться в путь, но, судя по всему, просчитались.

Зато Май Бритт ни капли не устала. Она давным-давно забыла, что такое не высыпаться или хотеть спать. А сегодня она к тому же выпила, обкурилась и взбудоражена визитом гостей, какой тут сон. И как только Допплер начинает клевать носом, она пихает его в бок со словами: «Ну отвечай же».

— А о чем ты спрашивала? — бормочет Допплер, зевая и потягиваясь.

— Я спросила: не хочешь ли ты со мной переспать? — говорит Май Бритт.

— Чего? — вскидывается Допплер.

— Ты прекрасно слышал, о чем я спросила.

— Да уж, — потрясенно говорит Допплер.

— Ну и? — томно спрашивает Май Бритт.

— Нет, — отвечает Допплер.

— Точно нет? — продолжает Май Бритт.

— Я же сказал: нет, — говорит Допплер.

— Может, ты хочешь подумать, прежде чем дать мне окончательный ответ? — не унимается Май Бритт.

— НЕТ! — свирепеет Допплер.

— Ну и ладно, — отвечает Май Бритт. — Не психуй только. Подумаешь, спросила. Просто я давно ни с кем этим не занималась, а тут удачный случай. Но тебе он, похоже, удачным не кажется.

— Да, мне он кажется неудачным, — говорит Допплер.

— Ну, раз так, — соглашается Май Бритт, — то не будем больше об этом.

Они замолкают на некоторое время, Май Бритт делает две глубокие затяжки и, замерев, прислушивается, как дурман играет в легких.

— Я придумала, о чем еще поболтать, — отдышавшись, говорит она.

— Ну, — устало отзывается Допплер.

— Всю свою долгую жизнь я прожила, выражаясь фигурально, бок о бок с норвежцами, — говорит Май Бритт. — Я часто встречала их в магазине, и сама бывала на той стороне границы. И всегда, признаться, поражалась.

— Чему поражалась? — вяло спрашивает Допплер.

— Как это можно — быть норвежцем?! Шведом быть и то не просто, — говорит Май Бритт, — но уж норвежцем… Вы, наверно, чувствуете себя такими… ну… бедненькими. У вас ведь нет почти ничего, да?

— У нас все примерно как у вас, — говорит Допплер.

— Чего нет, того нет, — возражает Май Бритт. — Это вам кажется. Но это неправда. Что угодно назови — у нас этого раз в пять — десять больше.

— Откуда ты взяла эти цифры? — спрашивает Допплер.

— Ниоткуда, — говорит Май Бритт. — Мне так кажется: жизненный опыт подсказывает.

Допплер только что добровольно сбежал из Норвегии, но когда его родину начинают высмеивать, он без колебаний встает на ее защиту.

— У нас всего завались, — говорит Допплер.

— Чего, например?

— Да хоть нефти, — отвечает он.

— Так я и знала, — сокрушенно вздыхает Май Бритт. — Вот ты себя и выдал. Я бы, конечно, удивилась, скажи ты что-нибудь другое, зато обрадовалась бы. Этой своей «нефтью» ты только упрочил мои подозрения насчет норвежцев. Да, у вас есть нефть, но, кроме нее, — ничего. Без нее вы были никем, и как только она кончится, никем же и станете.

— Природа у нас несравнимо прекраснее вашей, — гордо продолжал Допплер.

— Допустим, — соглашается Май Бритт. — Я готова это признать. Горы и фьорды очень живописны. Но какие с них доходы?

— Посмотреть на них приезжают немцы и американцы, — ответил Допплер.

— Чтобы ты знал: Швеция принимает гораздо больше туристов, чем Норвегия. У вас число туристо-дней падает, а у нас растет.

— Это ты все выдумываешь, — отвечает Допплер.

— Нет, это я читала в газете, — объясняет Май Бритт. — С тех пор как я осталась без попугаев, моей единственной радостью были газеты. Помимо курения, естественно.

— У нас есть коричневый козий сыр «Ярлсберг», — вспомнил Допплер.

— По-моему, он безвкусный, — отвечает Май Бритт.

— Сыр отличный, — строго говорит Допплер. — И еще у нас есть лосось, мы разводим его, это тысячи тонн.

— Из-за искусственно ускоренного роста у рыб страдает костная система, — возражает Май Бритт.

— Меня не интересуют твои наветы, — говорит Допплер.

— Ладно, — соглашается Май Бритт. — Итак, у вас есть нефть, природа, покалеченная рыба и сыр. Теперь давай я расскажу тебе, что есть у нас.

— Давай, давай.

— У нас есть грузовики «Volvo», легковые машины «Volvo» и еще «Saab». Плюс самолеты «Jas» и одежда «Hennes&Mauritz».

— А у нас «Dressmann», — парирует Допплер.

— Ой, «Dressmann»! — повторяет Май Бритт и весело смеется. — Когда открывался первый шведский магазин, у нас во всех газетах был анонс на всю страницу: «Поздравляем Стокгольм!» Я чуть не описалась от смеха. Ты видел, что они продают? Ты видел эти брюки? Ой, не могу, сейчас умру.

— Твоя одежда тоже не верх изящества, — замечает Допплер.

— Я выгляжу именно так, как считаю нужным, — возражает Май Бритт. — Я одеваюсь старомодно и уныло, как все старухи в этих краях, и ничем среди них не выделяюсь. Никто лишний раз и присматриваться не будет: бабка и бабка. Это развязывает мне руки.

Допплер, видимо, хотел что-то ответить, но передумал.

— Продолжать? — спрашивает Май Бритт.

Допплер пожимает плечами: ему все равно.

— У нас есть «Swedish Match»[11] и еще несколько производителей жевательного табака. Наконец, у нас есть «Ikea», «Ericsson», «Tetrapak», «Hasselblad», «Husquarna», «Fiskars», «Securitas», «АВВА», «Scania», хотя все они мелочь по сравнению с «Volvo Trucks». Водка «Absolut». И прошу особо заметить, что я называю только марки, известные практически во всем мире.

— А у нас есть «Findus», — тихо говорит Допплер.

— «Findus»? — переспрашивает Май Бритт, несколько раз затягиваясь новым уже косячком.

— Фирма по производству замороженной рыбы, — объясняет Допплер. — У нее огромный ассортимент, и я уверен, что эти продукты во всем мире нарасхват. К примеру, рыбная запеканка. Ведь вкуснотища! Или вот филе трески в разной панировке, мы с женой часто их покупаем. Простая хорошая еда, и никаких забот. Кинул на сковородку и, пока жарится, сварил картошки. Все, обед готов. «Findus», — повторяет он.

— «Findus» наш, — отвечает Май Бритт, — шведский. Это трогательно, что ты считаешь его норвежским. Но он наш, расположен в Мальмё. Еще у нас есть Ингмар Бергман, — продолжает Май Бритт.

— А у нас — Лив Ульман, — отвечает Допплер.

— Все считают ее шведкой, — отвечает Май Бритт. — И вообще, у нас есть несколько классных кинорежиссеров, они снимают отличное кино. А вы по-прежнему с трудом рожаете изредка один-другой фильмишко, да и те никто не смотрит.

— А как же «Ольсен с ребятами»?

— Что? — переспрашивает Май Бритт.

— Нет, ничего. Проехали.

— Наша музыка хорошо идет за рубежом, — продолжает Май Бритт. — «АВВА», «Roxette», «Kent», есть и другие. Мне все они, сам понимаешь, не нравятся, но к теме нашего разговора это не относится. Кстати говоря, «Timbuktu» и «Svenska Akademin» я люблю. И этого, Петтера. Они в музыке понимают.

— Мы тоже понемногу музыку экспортируем. Некоторые наши тяжелые металлисты известны в Италии. Уже не говоря о группе «Грибы курим». Эти вообще были на гастролях в Штатах, а может быть, даже в Японии.

Май Бритт треплет его по щеке.

— Какие вы, норвежцы, все-таки пусики, — сказала она. — Грибы не курят. А курят вот это. — И она протягивает Допплеру почти выкуренную самокрутку. — Кстати говоря, проект «Последний герой» придумало шведское ТВ. Мне его идея глубоко не симпатична, но это шоу с триумфом идет по всему миру. Напомни мне, какие новые идеи выдало норвежское телевидение?

— «Туре ведет розыск», — тихо отвечает Допплер.

— Что ведет? — переспрашивает Май Бритт.

— Розыск, — отвечает Допплер. — Это такая программа, где человек по имени Туре помогает людям найти того, с кем они потеряли связь: маму, сына или там зверюшку домашнюю.

— Вроде Армии спасения, — говорит Май Бритт.

— Отчасти, — отвечает Допплер. — Но многие смотрят. Им кажется, что это трогательно.

— В наши дни на трогательности далеко не уедешь. Но вы, норвежцы, такие наивные. Так, — продолжает она, — теперь о литературе. У нас есть Сельма Лагерлёф и Стриндберг.

— А у нас — Ибсен и Гамсун, — отвечает Допплер.

— Ладно, ничья.

— Нет, у нас есть еще Эрленд Лу, автор нашей истории. Не будь его, не было бы и нас.

— Это меняет дело, — говорит Май Бритт. — Не стану мелочиться. В литературе победа за вами, но в спорте у нас есть Бьёрн Борг, Ингемар Стенмарк, Гунде Сван, Роберт Вассберг, Каролина Клунф, Хенке, Златан и Аня Перссон, и наверняка еще пятнадцать — двадцать имен, которые я назову в другой раз, когда ты не будешь таким сонным.

— Зато мы в лыжах впереди, — отвечает Допплер.

— Разве что в гонках на большие дистанции, — уточняет Май Бритт. — Но почти во всех остальных видах мы вас бьем.

— У нас есть Яльмар Андерсен, — возражает Допплер.

— А у нас Сикстен Ернберг, — говорит Май Бритт.

— Зато у нас трамплин Холменколлен, — включается Допплер. — И деревянные средневековые клепаные церкви. И городок в Средней Норвегии, где пекут отличную сдобу. И северные олени. И я отказываюсь верить, что «Findus» шведская фирма.

— Знаешь, надо бы тебе поспать, — говорит Май Бритт. — Ложись-ка вот тут в кабине на кровать.

Допплер послушно укладывается. Все равно аргументов у него больше нет. И к тому же он снова стремительно падает, валится на спину в никуда, но «Globetrotter» подставляет ему кровать. «Volvo Trucks» смягчают удар.

— Плохо, что ты не хочешь переспать со мной, — вздыхает Май Бритт. — Сегодня жизнь твоя черна. Но придут иные времена. И рядом буду я[12].

* * *

Допплер заснул, а Май Бритт сделала вот что: разулась и стала медленно ходить кругами вокруг дуба перед домом. Она с наслаждением шлепала по мокрой траве. Кто-то поморщится: мол, что за дешевые романтические эффекты, — и напрасно. Совсем юные и очень пожилые люди редко работают на публику. Просто Май Бритт нравится это холодящее, бодрящее ощущение, когда мокрая трава касается кожи. И ее радует мысль, что этого у нее не отнять. Попугаев — да. Но не право ходить босиком по росе на рассвете.

В теплое время года она ходит так каждый день. И если бы Допплер не заснул, Май Бритт уговорила бы его составить ей компанию. Она справедливо предполагает, что Допплеру наверняка понравится ходить вот так, босиком. «Как и любому человеку, наверно», — думает Май Бритт.

* * *

Пока Допплер отсыпается, Май Бритт беспардонно делает деньги на Бонго и Грегусе. Как и многие другие борцы за лучший мир, она исходит из того, что цель оправдывает средства. А обстоятельства таковы, что содержать домашнюю страницу в Интернете стоит денег. И чтобы она выглядела так, как хочется Май Бритт, необходимо докупить еще разное оборудование. Сканер, например. Камеру с мегапикселями. Дополнительный жесткий диск. Да много чего, если подходить к делу серьезно. Май Бритт ужасно раздражает, что все самые идиотские, балабольные домашние страницы сделаны, судя по всему, на дорогом новейшем оборудовании, а ей, человеку, который ведет борьбу за лучшее будущее, приходится мучиться с какими-то допотопными агрегатами.

И поскольку Май Бритт женщина не промах, то она, конечно, не преминула воспользоваться редким случаем и уже сочинила объявление о том, что за сто крон с человека проезжающие мимо туристы могут поучаствовать в сафари на лося. С гарантией: не видел лося — получи деньги обратно.

Автобус с бельгийскими туристами уже стоит перед домом. Из-за неожиданно спокойного движения они опередили график, и у них осталось время до следующего мероприятия, так что теперь они окружили Май Бритт, которая под перевод гида рассказывает им историю Грегуса — приемыша лосей. Вы наверняка слышали о нем, говорит Май Бритт. Нет? Ну не важно, хотя о нем писали газеты и рассказывало телевидение, утверждает Май Бритт. Его вырастили лоси, они взяли его к себе, когда он в младенчестве остался сиротой — родители провалились под лед и утонули. Май Бритт нашла мальчика в лесу год назад, он был чрезвычайно истощен. Он не умеет разговаривать, продолжает Май Бритт, и я его учу, хотя дело идет туго. Но, обещает она, я не сдамся, пока мальчик не заговорит по-человечески.

Зато малыш прекрасно общается с лосями. И умеет находить их в лесу. Если сейчас поблизости пасется лось, Грегус наверняка найдет его, это я вам гарантирую. Бельгийцы аплодируют и таращатся на Грегуса с ужасом и восторгом.

Пока участники будущего сафари переодеваются и готовят фотоаппаратуру, Май Бритт успевает растолковать Грегусу, что если он помолчит несколько часов, то будет щедро вознагражден. Бонго они отвели в ближайший лесок. Он бродит там и не может, бедный, понять, что происходит.

Умолкнувший Грегус заходит в лес, Май Бритт с бельгийцами следуют за ним на некотором отдалении.

Май Бритт заставила туристов красться на манер злодеев в детских театрах или в немом кино. Бельгийцы пыхтят, старательно поднимают ноги как можно выше и чувствуют себя участниками старинного скандинавского ритуала. Наградой им всего через несколько минут становится трогательное зрелище: годовалый лосенок пощипывает травку на идиллически живописной опушке. Май Бритт знаком велит всем лечь. Грегус подходит к лосю, шепчет ему что-то на ухо и похлопывает по холке. На глазах у туристов мальчик приручает пугливое животное. После этого объявляется фотосессия. Все по очереди фотографируются с Бонго на память, хотя это приключение и так забудется не скоро. Для многих бельгийцев посещение этого вермландского местечка, мимо которого они вообще-то должны были промчаться на скорости девяносто километров, станет самым ярким впечатлением из всего тура по Швеции и Норвегии. Столько удовольствия и за разумные деньги! — будут вспоминать они с удовлетворением.

За день на хуторе Май Бритт успевают побывать японцы, голландцы, итальянцы, поляки, ну и немцы, само собой.

К тому времени, когда ближе к вечеру проснулся наконец Допплер, Бонго с Грегусом успели насобирать для Май Бритт тысяч двадцать на борьбу с глобализацией и эксплуатацией людей. Допплер страшно разозлился: кто позволил Май Бритт так беззастенчиво использовать его сына и его лося? Она наверняка нарочно подпоила его, прельстившись нечестным приработком. Но Май Бритт только широко улыбается на все его обвинения и готовит еду — поздний завтрак, совмещенный с ужином.

По ее мнению, Допплер должен еще поблагодарить ее. Если он настаивает, она, конечно же, оплатит прокат Бонго и Грегуса, но разве хорошо быть таким мелочным? Деньги пойдут на благое дело, так что пусть не требует с нее платы. На ее месте любой разумный и практичный человек поступил бы точно так же. Она выросла в лесу и приучена не упускать свой шанс, тем более подворачивается он так редко.

Лось — это прекрасно, конечно. Но сам по себе он денег не принесет. Вы, норвежцы, сентиментальны и оторваны от жизни, говорит Май Бритт. Никто в Европе не работает так мало, как вы. Амбиции вам неведомы. При виде лося вы только охаете и восторгаетесь: как величественно он смотрится, как красив, как прекрасен, — а мы, шведы, еще прикидываем, как сделать на нем деньги. Нефть развратила вас, говорит Май Бритт. Вы потеряли бдительность и не готовите детей к самостоятельной жизни. И это вас погубит.

* * *

Как и большинство людей его круга, фон Борринг несколько лет провел в университете Упсалы, хотя знал, что нужды работать у него в будущем не будет. Он изучал биологию, слегка интересовался и другими науками. Спал он тогда еще как все люди, в помещении. То есть в квартире, которую снимал на паях с двумя другими обеспеченными молодыми людьми, тоже не предполагавшими когда-либо в поте лица зарабатывать на хлеб насущный.

При таких исходных данных фон Борринг мог бы с головой уйти в веселую студенческую жизнь, отдавшись гедонизму в форме оргий и попоек, но нет. Пока его сотоварищи именно так и поступали, сам фон Борринг стал одной из ключевых фигур скаутской организации Упсалы, а кроме того, необычайно деятельным наблюдателем за птицами. В маленьком спортивном автомобильчике, который отец подарил ему на выпускные экзамены (вступительные, как сказали бы шведы), он разъезжал по городам и весям и заполнял блокнот за блокнотом своими заметками орнитолога-статистика: дата, время, правильное название птицы. Плюс чем она была занята: летела высоко или низко, стояла или шла по земле, делала что-то другое. Молодой энергичный фон Борринг регистрировал все досконально. В те времена в этом деле царила анархия, никакой организации наблюдателей не существовало, действовали кто во что горазд, но в основном народ просто ехал в прикормленные места в надежде, что птицы прилетят. В наши дни все, конечно, иначе. Стоит кому-то увидеть редкую птицу, и секунду спустя сообщение об этом поступает на пейджеры любителей птиц по всей Швеции, а уже через несколько часов десятки и даже сотни энтузиастов приезжают в указанное место, чтобы увидеть птицу своими глазами. Люди бросают все дела и пускаются в путь. Жертвуют семьями и карьерами. Но в молодости фон Борринга мало кто из любителей птиц был так же легок на подъем, как он сам. Узкий кружок этих избранных собирался вместе нечасто. Например, осенью они ехали на мыс Фалстербру, южную оконечность Швеции, потому что птицы сотнями останавливались здесь передохнуть перед долгим перелетом через море на юг. Наблюдатели пили кофе, давали друг другу посмотреть в свой бинокль и со знанием дела беседовали о птицах. Для фон Борринга такое времяпрепровождение было и остается одной из величайших радостей, доступных в этой жизни.

(Тут придется сделать небольшое отступление. Я (автор то есть) критическим взглядом перечитал написанное и обнаружил, что из предыдущего текста у читателя могло сложиться не лучшее впечатление о фон Борринге. Могло показаться, будто я недолюбливаю его, а временами даже издеваюсь над ним. Я и сам удивился, потому что по сути отношусь к нему совсем неплохо. У меня нет к нему претензий. Не его вина, что он наследник поместья, состояния и некоторых представлений, которые сделали его таким, каков он есть: бойскаутом и вообще. Тем более не его вина, что многое в нем так легко высмеять. Слишком легко, сказал бы я. В конце концов, кто такой фон Борринг? Очень немолодой и вполне безобидный господин, который занимается своими делами, наблюдает за птицами и мало кому причиняет вред. Поэтому в дальнейшем я постараюсь исправить допущенный мной перекос.)

— Я знаю, чем ты занимался ночью, — заявляет Грегус Допплеру за едой.

— Да? — отвечает Допплер и перестает жевать.

— Ночью я несколько раз просыпался, — продолжает Грегус, — и видел, что в сарае тебя не было. Зато из дома доносилась громкая музыка и разговоры, причем твой голос звучал не как обычно. И сейчас меня, знаешь ли, занимает вот какой вопрос: а в состоянии ли ты вообще заботиться обо мне?

Допплер не знает, что и сказать. Он взмахивает руками и разевает рот, понимая, что надо ответить хоть что-нибудь, не важно что, но Грегус жестом останавливает его:

— Особенно тяготит меня то, что ты спокойно дрых все то время, что эта ужасная женщина так цинично эксплуатировала меня, ничего в результате не заплатив и никак вообще со мной не рассчитавшись, хотя обещала, что я буду щедро вознагражден. Другими словами, она видит во мне не самоценную личность, а лишь средство достижения своих, уж не знаю каких, целей.

— Но… — начал было Допплер, однако Грегус вновь жестом остановил его.

— Я не хочу слушать твоих объяснений, — продолжал Грегус, — а хочу домой, к маме. Ей я интересен как человек. Она заботится обо мне, создает условия, чтобы я рос и развивался. Не то что ты. Мама работает и старается, чтобы у нас с Норой и нового малыша были все возможности вырасти в гармоничных личностей*, а ты думаешь только о себе, ты сбежал в лес и уже целый год валяешь дурака, да еще сумел внушить мне, что это смелый «поступок», достойный уважения. Я попался на эту приманку — какой у меня здоровский папа, герой, живет в лесу один, с лосем! Собственно, на Бонго я и купился, если честно, но я же еще маленький ребенок. Теперь я вижу, как ошибался. Непростительная наивность! А тебе, отец мой, надо понять одну вещь: мы твои дети — но дети не твои, а сыновья и дочь тоски жизни по самой себе, мы появились на свет благодаря тебе, но не от тебя, и хотя я нахожусь с тобой, но не принадлежу тебе, ибо душа моя живет в доме завтрашнего дня, куда тебе хода нет даже во сне, и уж во всяком случае туда точно не пустят эту Май Бритт, небом клянусь, что ее не пустят.

— Ты копался в моих книгах? — спрашивает Май Бритт. — Джибрана начитался?

— Не твое дело, — отвечает Грегус. — Короче так — я хочу домой. Я уже навел справки по телефону и выяснил, что из Карлстада в Осло ежедневно, кроме выходных*, идет поезд, он отправляется через несколько часов, я намерен на него успеть. Так что если кто-то из вас может дать мне денег на билет — я предлагаю кандидатуру Май Бритт, она мне должна, — то прощайте навек.

Допплер разводит руками и снова открывает рот, собираясь что-то сказать. Но Грегус только мотает головой — мол, ни-ни. Все, что он сказал, — правда, и оправдания Допплера Грегуса не интересуют.

— Какой гадкий мальчишка! — говорит Май Бритт.

* насчет мамы, Норы и нового малыша.

Это ссылка на предыдущий роман «Допплер», знакомства с которым от вас никто не ждет. Может, и неплохо, конечно, начать с него, хотя как знать. Прочитавшие первую часть, возможно, ждут чего-то незаурядного и от второй, в то время как остальных эти ненужные ожидания не будут отвлекать. Нет, что и говорить, читателей «Допплера» порадуют кое-какие намеки и мелкие детали, которых не приобщенные к первой части нашего эпоса попросту не заметят. Но такова жизнь. Не бывает все и сразу. Коротко дело обстоит так: в начале первой книги Допплер, о котором речь, живет обычной жизнью в Осло, у него свой дом, жена, шестнадцатилетняя дочь Нора и сын Грегус. Но внезапная потеря отца, переживание этой утраты и осознание того, что он не любит людей, заставляют Допплера переселиться в лес. Там он ставит палатку и заводит дружбу с лосенком. Вдвоем они по ходу книги переживают разные мелкие и крупные (в основном мелкие) события.

Роман был выпущен издательством «Cappelen» осенью 2004 года и стал книгой номер один сразу в двух книжных клубах: Норвежском (раздел «Новые книги») и самого издательства «Cappelen». Тогда впервые изменившиеся закон и инструкции позволили книге выйти в двух книжных клубах параллельно, что вызвало оживленные пересуды. По большей части критики встретили «Допплера» хорошо. Некоторые называли роман творческой удачей автора (меня то есть), другие ограничились замечанием о том, что книга интересная и добротная, оставшиеся же сочли (но не высказали этого вслух) роман очередным провалом скучного и примитивного писателя.

Упомянутый новый малыш — сын Допплера и его жены, родившийся в праздник 17 мая (в тот самый день, когда Допплер и его отряд вышли из Осло и двинулись на северо-восток). Появления этого сына Допплер не желал, в отличие от жены, которая, однако, не посвятила мужа в свои мечты своевременно. Допплер, возможно, сблизится и с этим сыном, привяжется к нему и будет радоваться его рождению. Но это, как и многое другое, покажет время.

* насчет поезда Стокгольм — Осло.

Грегус прав: действительно, поезда из Стокгольма в Осло не ходят по выходным дням. И полностью отменены ночные поезда. Более того, циркулируют шокирующие слухи о том, что этот маршрут вообще закроют. Он, видите ли, не окупает себя. Норвежская и шведская стороны никак не могут поделить ответственность и деньги. Пока суд да дело, поезда стали ходить так редко, что мало кому удается подобрать себе подходящий. В результате потенциальные пассажиры железной дороги пересаживаются на самолеты, автобусы и частные машины, и это быстро входит в привычку. Другими словами, между столицами двух самых богатых из развитых стран, по сути, нет железнодорожного сообщения. И это происходит в наше время, когда все уже поняли, что поезд — это палочка-выручалочка, спасение от многих бед, с которыми цивилизованное человечество мучается. Поэтому между всеми остальными европейскими столицами поезда ходят с завидной регулярностью. Разве кому-то придет в голову отменить поезда между Берлином и Веной? А между Парижем и Брюсселем? Да никогда.

Грегус, к счастью, ничего об этой проблеме не знает. Да и вряд ли он сумел бы ее понять. Парень просто радуется, что скоро в Карлстад придет поезд, на котором он сможет уехать. И даже не понимает, как крупно ему повезло.

Наблюдателями за птицами не рождаются. Тут мало одного интереса к этому делу, требуются еще терпение, трудолюбие и сноровка. Ведь опознать летящую птицу нелегко. Да и нелетящую тоже. Здесь помогут только опыт и тренировки, зачастую весьма утомительные. Но человек одной страсти, каким быстро сделался фон Борринг, ни на что свой птичий бинокль не променяет. Почти все в его жизни касается птиц. А то, что к ним отношения не имеет, в конце концов все равно оказывается связанным с ними.

До семнадцати лет фон Борринг не обращал на пернатых внимания. Понятно, что, как и любой нормальный швед, он знал названия простейших птиц. Помимо воробья и утки он мог, например, вспомнить еще кукушку, чижа, грача и скворца. Но при этом он их никогда не видел, о них не думал и не интересовался ими. Как мы уже упоминали, фон Борринг рос хилым ребенком. Вечно постельный режим, гувернеры, строгие, лишенные (по тогдашнему обычаю) теплоты отношения с родителями, уход в книги и фантазии — вот его жизнь. Он был оторван от почвы, а проходить огонь, воду и медные трубы ему было ни к чему. Никакой борьбы с силами природы. Да и тяжкого труда тоже. Когда наконец фон Борринг немного окреп, в нем вдруг проснулся аппетит: Борринг взялся наверстать упущенное по части еды за все предыдущие годы. В считаные месяцы он превратился в рыхлого жирдяя, теперь отторгнутого от сверстников по этой причине. Отец, человек жесткой военной закалки, не мог смотреть на своего заплывшего жиром наследника и отослал его в пансион, чтоб из него сделали человека. И вот там во время экскурсии на прибрежный остров неуемно энергичному учителю физкультуры взбрело в голову устроить забег на время: мальчики должны были обежать этот остров вокруг. На старт! внимание! марш! Толстый фон Борринг, естественно, быстро выдохся и стал отставать от остальных. Бежавший последним учитель ругал фон Борринга на чем свет стоит, но у того был уже кровавый привкус во рту, и он предпочел пережить унижение и сойти с дистанции, чем сносить такие страдания и (в чем он не сомневался) сдохнуть в середине забега. Едва он присел на валун отдышаться, как прискакала птичка. Это была самая обыкновенная синица, но фон Борринга, ничего в тот момент не знавшего о птицах, она совершенно поразила. Он до сих пор помнит, что вдруг почувствовал себя, никчемного, существом избранным и благословенным, раз крохотная пичуга так безбоязненно прыгает по его ноге, словно они добрые приятели. «Какой у нее клювик симпатичный, — заметил он. — И перышки красивые. Мы с ней, конечно, разные, — подумал он, — но ведь и очень похожие. Мы живем в одном мире, дышим одним воздухом, примерно одинаково чувствуем голод и сытость, страх и радость». Поскольку фон Борринг был благородного звания и происходил из одного из лучших домов Вермланда, то он подумал еще — почти автоматически — вот о чем: «Если нас с птичкой ранить, разве у нас не одинаково потечет кровь? И ведь и я, и она засмеемся, если нас пощекотать, и умрем, если отравить. И разве мы оба не станем мстить обидчику, когда с нами поступят несправедливо?» Эти и еще множество подобных мыслей промелькнули в сознании фон Борринга за те несколько секунд, что синица прыгала по его ноге. Нет смысла перечислять их все — по сути они напоминали уже изложенные нами. Но в результате этого мыслительного процесса между фон Боррингом и птицей установилась нерушимая связь на всю жизнь. Причем не только с одной этой синицей, но и со всем птичьим племенем. Короче, тем летним днем на валун присел отдохнуть один фон Борринг — сызмальства одинокий, хилый и болезненный, а через несколько минут это был уже другой, совершенно преобразившийся человек. Теперь у него были миллионы друзей, так что ни холодность учителя физкультуры, ни насмешки товарищей, когда он наконец дотащился до финиша, нисколько его не задели. Он нашел себя и свой путь в жизни. Кто-то приходит к Богу, и это круто меняет его судьбу. А фон Борринг встретил птицу.

* * *

Сперва Допплер собирался проводить Грегуса в Карлстад, но кончилось все тем, что он довел его только до остановки автобуса в нескольких сотнях метров от дома Май Бритт. Здесь они простились. Перед самым приходом автобуса Допплер спросил: «Грегус, ты ведь папин сын, да?», но Грегус был суров и ответил, что чисто технически это, видимо, так, но эмоционально и психологически он сейчас чувствует гораздо большую привязанность к матери.

— Я не могу быть сыном отца, который шляется по лесам и шмаляет дурь не знамо с кем, — строго говорит Грегус.

— Можешь, еще как, — отвечает Допплер.

— Ну нет, — отвечает Грегус, — дудки. Когда мы уходили из Осло, ты так красиво говорил о том, что мы с Бонго — твои ученики и что мы призваны странствовать и делать добрые дела, потому что в мире идет война*. Это твои слова. Я и поверил, что нас ждет важная и осмысленная миссия. А оказывается, ты сам не знаешь, чего хочешь.

— Не знаю, — закивал Допплер, — но тех, кто знает, единицы, а я хотя бы научился принимать правду о себе. Да, я не понимаю, чего мне надо, но я не впадаю из-за этого в отчаяние. И верю, что наступит, наверно, такой день, когда я что-нибудь пойму и вернусь домой. Возможно, вернусь.

Грегус только головой покачал:

— Да живи как хочешь. А лично я возвращаюсь домой, мне надо еще получить хорошее образование.

Едва автобус с Грегусом скрывается за поворотом, как Допплером овладевают совсем другие мысли. И по возвращении к Май Бритт у них с хозяйкой начинается трехдневная наркосессия.

Разговоры их в эти дни настолько бессвязны, что из них можно привести только разрозненные фрагменты. Они курят траву, танцуют, на рассвете ходят босиком вокруг дерева и время от времени беседуют о Норвегии и Швеции. Характер дискуссии меняется: от вполне вменяемой и в целом разумной до довольно агрессивных выпадов. Допплер до последнего старается держаться в парламентских рамках аргументированной полемики, но в конце концов достает козырного туза — так называемый нейтралитет Швеции во время Второй мировой. Трусливый шкурный нейтралитет, которым шведы до сих пор гордятся только, если верить Допплеру, потому, что для большинства из них правда слишком тяжела и обременительна.

— Вы хотели остаться друзьями со всеми, — говорит Допплер. — Вы разрешили немцам перевозить грузы по вашей железной дороге. Трусы чертовы. Ваши военные бонзы сочувствовали немцам и мечтали вступить в войну на их стороне. У вас были готовы списки евреев — сдать, когда придет день. Вы держали нос по ветру и предали правое дело, а самое отвратительное, что все сошло вам с рук.

— Не кипятись. Ты прав, — говорит Май Бритт. — Но, может, сменим тему? Давай лучше радоваться, что мы живы. Смотри: ведь мы по-прежнему живы, а? Сам подумай, насколько приятнее пить, есть, курить и танцевать, чем, к примеру, сгореть в космическом челноке.

— Чушь, — отвечает Допплер.

* насчет слов Допплера «идет война».

Эта реплика отсылает читателя к финальной сцене предыдущего романа, из которой следовало, что Допплер отправляется в большой мир, чтобы сделать его лучше. «Там идет война», — говорит он. Благодаря этой фразе («идет война») первый роман завершился на подкупающе искренней ноте, хотя в свете тогдашних намерений Допплера некоторые, наверно, разочарованы тем, что теперь он сидит в Вермланде и курит гашиш.

На заре четвертого дня загула об окно гостиной разбился дрозд, и от удара проснулась в кой-то веки задремавшая Май Бритт. Она вышла на улицу, подняла комок перьев, увидела, что птица мертва, расстроилась, но быстро утешилась, вдохновленная грешной мыслью: сыграть злую шутку с фон Боррингом. С тех пор как возник Допплер, она почти не вспоминала о соседе, однако при виде мертвого дрозда сразу же подумала о фон Борринге — вот кого такое зрелище удручит. А Май Бритт после доноса фон Борринга живет, собственно говоря (даже если она не согласится этого признать), ради этих редких возможностей сделать соседушке гадость.

Приготовив завтрак, она принимается лыжной палкой пихать Допплера, который спит на полу, накрывшись скатертью. Поднимайся, говорит она. Жизнь дана нам не для удовольствий. Несколько дней мы отрывались и зажигали, но сегодня ты уж уважь меня, старую, сослужить мне службу. Мне надо передать кое-что ближайшему соседу, и я очень рассчитываю на твою помощь. По-моему, за эти дни и ночи я успела хорошо узнать тебя, продолжает Май Бритт. У меня такое чувство, будто мы вместе многое пережили. Похоже, вчера перед рассветом мы успели даже пообниматься немного. Нет, я это не к тому, что теперь у меня появились особые права, но вдруг ты сам забыл этот момент, так я напоминаю. Знаешь, мне было чертовски приятно, врать не стану. Даже вспомнилось то времечко, когда тело служило мне не только источником болезней и боли. И уж раз так, позволь тебе доложить, что у тебя здоровущий член, я ощупала его сквозь брючину, — он ужас какой огроменный. Только ты не думай, что столь выдающееся хозяйство у тебя одного, в Интернете такие штыри встречаются — о-го-го, народ любит их фотографировать, ну и, естественно, я захожу иногда на порносайты полюбопытствовать, у Биргера-то покойного штука была самая обычная, но мы не жаловались, всегда были довольны и старались как могли, так в то время было принято — человек обходился малым. Ну так вот, думаю, ты согласишься, что у нас с тобой завязалась дружба, теперь мои друзья — и твои тоже, и наоборот. Но что гораздо существеннее: отныне мои враги — и твои тоже, тем более что — кстати о врагах — один из них живет отсюда всего в километре, старый перечник, у нас с ним давняя война, так что раз ты уже позавтракал, вот тебе дрозд (Май Бритт протягивает ему птицу, держа ее двумя пальцами навесу). Я вот чего хочу: ты положи птицу на крыльцо соседа, постучи в дверь, а сам спрячься в кустах и посмотри, как он отреагирует. А потом мигом назад, я тебя покормлю, покурим немножко, а ты расскажешь мне, как он принял мой подарочек. А еще лучше, если ты не поленишься все записать — чтобы у меня осталась память и после твоего отъезда, сама-то я все забываю, не то что раньше.

* * *

Пока Допплер и Май Бритт были заняты своим, пропал Бонго. Сбежал в лес. И если уж дети Допплера — не его дети, так уж тем более Бонго — не его лось. Он, выражаясь словами Грегуса, суть тоска жизни по самой себе, и хотя он находился при Допплере много месяцев, но он не принадлежит ему, и на свет он появился и не от Допплера, и не благодаря ему, а душа Бонго живет в причудливом далеком-предалеком маленьком домике завтрашнего дня, и если уж Допплеру никак не попасть в дом Грегуса, то в Бонговый домик ему и соваться не стоит. Бонго принадлежит себе самому, он сам себе Бонго. И его оскорбило, что Допплер так легко поддался разрушительной харизме Май Бритт и предал своего самого верного сподвижника. Естественно, когда до Допплера дойдет, что случилось, он еще горько пожалеет, да поздно будет. Никому не позволено так цинично играть лосиными чувствами. Доколе вы обращаетесь с лосем порядочно, как и положено приличному человеку обходиться с приличным лосем, не притесняете его, но и не пренебрегаете им, этот четвероногий будет вам самым преданным другом, но стоит вам на минуту увлечься кем-то другим, как лось тут же оставит вас навсегда. Лоси кажутся такими надежными, вечными, но они даются нам лишь на время.

* * *

Пока Май Бритт с помощью ранее описанных демагогических ухищрений пытается скрыть от Допплера то обстоятельство, что он стал ее порученцем и приспешником в войне против фон Борринга, ее враг проснулся и приступил к утренним ритуалам, как-то: наблюдение за птицами, гимнастика и гигиенические процедуры (мочеиспускание и прочее), завершаемые приемом его птичьей пищи. Он голышом проходит по своему огромному дому, поднимается по лестнице, минует портрет Баден-Пауэлла, заходит в спальню (где никогда не спит) и останавливается перед большим платяным шкафом, собираясь определиться с выбором одежды. Если мы не побеспокоим сейчас фон Борринга, то у нас будет несколько минут, чтобы, как принято говорить, внимательно рассмотреть его. Ибо хотя я (автор) обыкновенно прекрасно обхожусь без того, чтобы описывать самому или читать в исполнении других писателей, как выглядят люди, вещи или пейзаж, как раз сейчас мне хочется отступить от этого правила. Отчасти потому, что это сблизит читателя с фон Боррингом, а следовательно, и со всей книгой, но главное мое оправдание — шкаф слишком уж красноречиво говорит о его хозяине. Несмотря на фамильное богатство, фон Борринг всегда жил рачительно. И все носильные вещи, когда-либо купленные им, умещаются в этом шкафу — он ничего не выкинул. Правда, гардероб действительно вместительный, его сделал в 1885 году отличный мастер-мебельщик. Последние тридцать лет фон Борринг почти не покупал одежды. Кое-что, конечно, приобрести пришлось, но в общем его наряд всегда составляют вещи, проверенные временем. Под вешалками расставлена обувь фон Борринга. Детские ботиночки, выходные туфли, сапоги, сандалии, лыжные ботинки и так далее. Сверху — полки с нижним бельем (исключительно белого цвета), а также со шляпами, носками и разнообразными скаутскими рубашками. В средней части шкафа висят костюмы и пиджаки фон Борринга, здесь же располагается отделение со множеством ящичков, где хранятся более трехсот шейных платков. Когда фон Борринг не в скаутской форме, на шее у него всегда повязан шелковый платок. Последние семьдесят лет ни пропорции его тела, ни размер одежды не менялись. Он невысок, растительность на лице едва пробивается, зато всегда заметен загар, а седые волосы по-прежнему непослушны, их приходится смачивать водой и маслом, чтобы они ровно легли на пробор (сделанный слева, как любит фон Борринг). Весит он практически столько же, сколько и раньше. Шестьдесят три килограмма вместо шестидесяти семи, бывших у него всю жизнь. То есть он стал чуть более сухопарым и поджарым, чем в лучшие свои годы, но это естественно. И если мы сейчас не потревожим его, то выясним, какую тайну скрывает выбранная фон Боррингом одежда.

Вот он протягивает руку и достает кипенно-белые старомодного кроя подштанники, белую майку, серые костюмные брюки, белую рубашку, пару серых носков, темно-синий блейзер и платок в красных тонах. Он облачается во все это, не глядя в зеркало. Пока ничего примечательного. Но затем — затем он встает перед зеркалом и принимается изучать свое отражение. На миг ему удается представить себе, как он смотрелся в этом же наряде пятьдесят лет назад. Он купил его в Лондоне в середине пятидесятых. Тогда на джембори под Соунси он встретил Эрнеста, инструктора английских скаутов, приехал с ним в Лондон и прожил у него неделю, всего одну короткую неделю. Им было чудесно вдвоем. Никогда, ни до, ни после, фон Боррингу не бывало так хорошо с другим человеком. Они проводили дни на выставках и в кафе, они лежали на траве в парке, рассматривали птиц и болтали обо всем и ни о чем. А ночи они проводили у Эрнеста дома, и это были те единственные за все пятидесятые годы ночи, когда фон Борринг спал в помещении. Фон Борринг был на вершине счастья, когда Эрнест сообщил ему, что должен уехать: далеко от столицы его давно заждались жена и дети, он обещал приехать еще несколько дней назад. По дороге на станцию Эрнест купил ему темно-синий блейзер. На память об этой неделе, сказал он.

В наши дни род их отношений не стал бы источником серьезных проблем, но в прежние времена подобное считалось неприемлемым в скаутском кругу, да и вне его тоже. Нет, безусловно, такое случалось и тогда, но оборачивалось позором и приводило к тяжелым последствиям.

Конечно, фон Борринг мог бы жениться. Варианты были. И он втайне мечтал о ребенке. Но каждый раз, когда пора было приступать к приготовлениям к свадьбе, фон Борринг находил предлог улизнуть. «Нет, лучше одному жить, — думал он. — С птицами».

В старости на Баден-Пауэлла посыпались обвинения в том, что общению с женщинами он предпочитает общество мальчиков, после чего некоторые стали смотреть на предводителей скаутов как на заблудшие души, впавшие в искушение и руководствующиеся сомнительными соображениями, что и в целом не соответствует истине, но что касается конкретно фон Борринга, то он всегда был крайне щепетилен в этом отношении. Он взрастил тысячи скаутов и действительно предпочитал общество их, а не, к примеру, зрелых женщин, но своим положением наставника не злоупотреблял никогда. Никто не может упрекнуть его ни в чем, и он чувствует, что был более честен сам с собой, нежели даже Баден-Пауэлл. Тот в солидном уже возрасте женился на молоденькой девушке и стал требовать, чтобы она стриглась, одевалась и вела бы себя по-мальчишечьи. Фон Борринг так ни с кем не поступал. Поняв, что мир не дозрел до терпимости к таким, как он, фон Борринг сжал зубы и терпел. В последние лет десять он заметил, что сексуальных запретов стала гораздо меньше, и порадовался этому, хотя и понимает, что его поезд уже ушел. Он одинок, фон Борринг. И полон неудовлетворенного желания. Эрнест умер уже лет двадцать как. Они больше не виделись. Хотя фон Борринг иногда, особенно летом, прилетает в Лондон. Он сидит в тех же кафе, ходит теми же маршрутами, что ходили они с Эрнестом пятьдесят лет назад. А по ночам он спит на траве в больших парках. Если его будят и прогоняют, он тихо уходит. У фон Борринга свои принципы. Он прожил долгую жизнь. И он знает, что такое тоска.

* * *

— Сунь-Цзы читал? — спрашивает Май Бритт занятого завтраком Допплера.

Допплер мотает головой.

Май Бритт идет в гостиную, приносит оттуда книгу и кладет ее перед Допплером. «Искусство войны» — значится на обложке. Едва взглянув на название, Допплер чувствует, как в нем начинает подниматься то полнейшее безразличие, которое всегда овладевает им при встрече с древнекитайской мудростью. Если честно, он бы предпочел никогда об этой книге слыхом не слыхивать. Но Май Бритт уже взяла разбег, и теперь, пока она не расскажет о своей любимой книге, ее не остановишь.

— Здесь есть все, — говорит Май Бритт, — что нужно знать, чтобы разбить своих врагов.

Эту книгу Биргер в середине семидесятых получил от «Volvo Trucks» на Рождество. Она совершенно покорила его. Он несколько раз прочитал ее Май Бритт вслух, и они выучили избранные места наизусть. Наверняка концерн «Volvo» хотел дать своим сотрудникам фору в конкурентной борьбе с другими производителями грузовиков и рассчитывал, что чтение трактата Сунь-Цзы поможет им в этом, но для Биргера учение древнекитайского стратега стало незаменимым оружием в его личном крестовом походе против начальства из «Volvo». Неприятно только, что все в «Volvo» получили эту же бесценную книгу, так что беднягу Биргера быстро заткнули. Не повезло ему. Но мне эта книга очень помогла, рассказывает Май Бритт.

— Вот послушай, например, — говорит она. — «Военная кампания требует хитрости. Даже если ты все знаешь, прикинься неучем. Даже если ты все умеешь, притворись неумехой». Скажи, как точно и красиво сказано?

— Уу, — отзывается Допплер.

— Мне только на руку, что фон Борринг считает меня слабоумной психопаткой. Тем сильнее покажется удар, когда я на него решусь. То же самое с непорядком в мире вообще. Поскольку никто меня в расчет не принимает, я своим протестом застаю их врасплох. И терять мне нечего. Так что я самый опасный и самый непредсказуемый диссидент во всем Вермланде. Или вот еще: «Опытный воин не берет в атаку злость, тот, кто привык побеждать, не знает страха. Мудрый побеждает еще до начала войны, немудрый же воюет для того, чтобы победить».

Она сияющими глазами смотрит на Допплера, видно в глубине души все же ожидая, что он разразится аплодисментами.

— Ты понимаешь, как это здорово? — спрашивает Май Бритт. — Он у нас в руках — нас же вдвое больше. Мы можем окружить его. То есть мы уже победили. Все, давай доедай наконец свой омлет и иди. Птица на кухонном столе. Дом фон Борринга в одном километре выше по дороге. Мимо не пройдешь.

* * *

Допплер идет по лесу с дроздом в руке. Ему как-то не по себе. «Что-то не так, — свербит в голове, — чего-то не хватает». Постепенно до него доходит, что рядом нет Бонго*. Он не видел его уже несколько дней. «Куда ж Бонго подевался? — недоумевает Допплер. — И что я делаю посреди леса с дохлой птицей в руке? И разве хорошо подбрасывать дохлых птиц под чужие двери? Вдруг этот ее сосед мой тайный доброжелатель?»

От этих вопросов не отмахнешься.

А всему виной Май Бритт. И ее коварные наркотики*. Из-за которых Допплер теперь еле соображает. Все представляется ему далеким и туманным. Его серое вещество подавлено встречей с незнакомым химическим веществом и не знает пока, как реагировать на этот вызов судьбы.

Допплер попал под чужое тлетворное влияние.

* насчет Бонго.

Бонго уже в полусотне километров от дома Май Бритт. В шведских лесах он отлично себя чувствует и случайно взял курс именно на север. Душа его поет, и это совершенно новое для Бонго состояние. Возможно, он радуется вновь обретенной свободе. Или его возбуждает чувство, что он дозрел до отцовства В любом случае ему будет неприятно, что мы копаемся в его ощущениях. Он ведь не может ничего сказать. А думает иначе, чем мы, люди. И в сущности, только сам способен разобраться в причинах своего душевного подъема. Одно очевидно — лосенок ликует. Радуется, что вот-вот все произойдет.

* насчет коварства наркотиков Май Бритт.

Новейшие исследования марихуаны пока подтверждают наличие взаимосвязи между курением гашиша в юности и психическими проблемами во взрослом возрасте. Чем раньше человек начинает курить каннабис и чем более рьяно он этим занимается, тем выше у него риск рано или поздно стать клиентом психушки. Утешает только, что речь, судя по всему, идет о незначительной группе людей, имеющих генетическую предрасположенность к этому в большей, чем все остальные, степени (см., например, «New Scientist» за 26.03.2005).

Самые бесшабашные, естественно, уповают на то, что не принадлежат к этой небольшой группе, и шмалят почем зря; это их личное дело, конечно, но им все-таки не мешало бы помнить, что если едет крыша, то быстренько становится не до игр. Я сам (автор то есть) пока не страдаю психическими расстройствами, но я кое-что читал, видел, и моя интуиция подсказывает мне, что стоит, стоит поднапрячься, чтобы избежать этой напасти. Если психика перекосилась, ее уже не выправить. Но наш Допплер в юности не баловался гашишем. Он был слишком образцово-показательным для этого. И не делал вообще ничего из того, что обычно вытворяет молодежь, жаждущая вставить дряхлому миру по самое о-го-го. Умница Допплер с утра до вечера вел себя как пай-мальчик. Настолько экстремальный путь я бы тоже не посоветовал, честно сказать. Немного глупостей и разнузданности необходимы растущему организму. И тут важно найти золотую середину: когда и мозги набекрень не съезжают, но и тоска со скукой не заедают до того, чтобы захотелось послать к черту вообще все. Нужно рассчитать все тютелька в тютельку. Что поделаешь, жизнь трудна. И не спорьте. Исследования обезжиренного молока пока не подтверждают связи между объемом этого напитка, выпитым человеком в юности, и степенью его удовлетворенности жизнью во взрослом возрасте. Но неутомимые ученые продолжают свои труды, и нам еще многое предстоит узнать.

Постепенно лес редеет, сходит на нет, и Допплеру открывается аллея, засаженная огромными вековыми вязами, ведущая к парадному крыльцу усадьбы. Шагать к величественному господскому дому по насквозь просматриваемой аллее Допплеру неловко, поэтому он жмется к опушке леса до тех пор, пока не доходит до плотной стены деревьев, растущих так близко, что можно незамеченным перебегать от одного к следующему и отдыхать за ними, переводя дух, утомленный, естественно, эскападами последних четырех дней и ночей.

От крайнего вяза Допплер, пригнувшись, бежит через газон к дому, а там прижимается спиной к стене на манер солдат, штурмовиков и прочих исполнителей тайных миссий. Постояв несколько минут и убедившись, что его никто не обнаружил, осмелевший Допплер тихонько крадется дальше вдоль стены к массивной каменной лестнице, поднимающейся, надо думать, к парадному входу.

Фон Борринг, разумеется, заметил Допплера, едва тот высунул нос из лесу. Любитель-орнитолог как раз навел на резкость бинокль, стоящий на штативе на кухонном рабочем столе, и медленно вел объектив вдоль границы своих владений в надежде увидеть хищную птицу, которая вроде бы мелькнула, и вот, сливая в раковину остатки остывшего чая и одновременно глядя в бинокль, фон Борринг углядел мужчину, на вид крайне утомленного, который нес в руке дрозда — похоже, синего каменного дрозда, почти молниеносно сообразил фон Борринг, и сердце его забилось учащенно: синий каменный дрозд мог бы стать не только украшением его списка виденных птиц, но и небольшой сенсацией, ибо это чрезвычайно робкое и пугливое создание крайне редко встречается за пределами Средиземноморья. Пока Допплер обходил усадьбу кругом, фон Борринг не выпускал его из виду. Он прихватил бинокль с собой в бывший бальный зал и отсюда уже спокойно рассмотрел дрозда в руках Допплера, а также стал свидетелем причудливых перебежек последнего и непонятных стояний за деревьями. Наконец этот изможденный загадочный незнакомец оказался практически под тем самым окном, у которого устроился с биноклем фон Борринг, и вдруг застыл в нерешительности.

А дело в том, что Допплер стоит у лестницы и не может решить, то ли ему зашвырнуть птицу к двери и дать деру, то ли все-таки выполнить инструкцию в точности: отнести дрозда наверх, положить на коврик, позвонить в дверь и лишь тогда дать деру. «Если выбрать первый вариант, то еще закемаришь, ожидая, пока этот хозяин соизволит выглянуть за дверь, и все проспишь», — боится Допплер. Поэтому он опасливо поднимается по ступеням, кладет дрозда так, чтобы выходящий непременно наткнулся бы на него, и дергает за шнурок звонка. И при этом думает про себя, что звонок со шнурком — это такая древность, что остается только гадать, в каком, собственно, веке живет хозяин дома и не ждет ли он, часом, в гости Анну Каренину с приятельницами и любовниками, с лошадьми и санным поездом, ну и прочими русскими штучками.

Когда соединенный со шнурком звонок наконец выдает трель, Допплер разворачивается и бросается вниз по лестнице, но поскольку чувства его притуплены, а тело слушается гораздо хуже обычного, то все заканчивается печально: Допплер оступается и подворачивает левую ногу. Рухнув на щебень у подножия лестницы, Допплер несколько долгих секунд так и лежит, беспомощно, изнемогая от боли, но потом вспоминает, что надо спрятаться, и (хотя меньше всего ему сейчас хочется шевелиться) все-таки подползает к нижней ступени и прижимается к ней так крепко, что совершенно, как ему кажется, сливается с лестницей и дорожкой. «Если хоть чуточку повезет, то он меня ни за что не заметит», — успевает подумать Допплер прежде, чем слышит, как дверь открывается и кто-то выходит на крыльцо. Допплеру видно лишь пару сантиметров нижней каменной ступени, но он предполагает, что этот «кто-то» уже подобрал дрозда и сейчас стоит и озирается по сторонам, перед тем как вернуться в дом. Допплер ждет, когда послышатся звуки шагов и хлопнет тяжелая деревянная дверь, и в какой-то момент ему кажется, что все это он слышит, но поскольку уверенности у него нет, он на всякий случай еще долго выжидает, прежде чем поднять голову и выглянуть наружу. К несчастью, фон Борринг никуда не ушел. Он подобрал дрозда и теперь стоит и смотрит на лестницу. Из чего Допплер делает вывод, что все это время он был не так уж незаметен. Чтобы как-то выкрутиться из дурацкого положения, Допплер поднимает руку и неуклюже машет в знак приветствия.

Фон Борринг кивает в ответ.

— Я не знаю, кто ты, — говорит фон Борринг, — но лучше бы тебе зайти в дом. Ты, кажется, устал. Поспи у меня.

— Спасибо за предложение, — отвечает Допплер, поднимаясь на ноги.

Но восхождение по лестнице оказывается ему не по силам, и фон Борринг спускается на несколько ступеней и протягивает ему руку. Поддерживаемый старым скаутом, Допплер, шатаясь, взбирается наверх и заходит в огромный дом. Старик протягивает ему стакан воды и провожает в бывшую родительскую спальню на втором этаже, где Допплер немедленно, как принято говорить о таких случаях, проваливается в сон без сновидений. Допплер ведь, в сущности, ничем не отличается от нас с вами. Если у него слипаются от усталости глаза, то сон его будет глубок. А если он вывихнул ногу, то она болит.

* * *

В течение дня фон Борринг несколько раз заходит взглянуть на Допплера. Скаутская присяга обязывает его делать хотя бы одно доброе дело в день (пункт три скаутского закона гласит: «Долг скаута быть полезным людям и помогать им. Долг этот превыше всего, и это означает, что скаут ради его выполнения всегда готов пожертвовать своим благополучием или безопасностью. Если скаут не знает, как лучше поступить, ему следует спросить себя: „Что велит мне долг?“, то есть „Что будет лучше для других?“ — и действовать соответственно. Скаут всегда готов спасти человеку жизнь и помочь раненому. И он обязан совершать хотя бы один добрый поступок каждый день»).

На семьдесят шестом году своего скаутства фон Борринг по-прежнему верен этому Обещанию и хотел бы следовать ему в точности, но жизнь не всегда дает такую возможность. Например, все последние месяцы фон Борринг почти не покидал усадьбу, занимался садом, наблюдал за птицами, и особых случаев помочь ближнему ему не представлялось. В общем, норму он не выполнил, и недостача добрых дел близилась к сотне, как тут само провидение послало ему Допплера. С ним у фон Борринга появился шанс исполнить свой скаутский долг в полном объеме. Это отличный пример так называемой win-win situation — взаимовыгодных отношений, когда никто не оказывается в проигрыше. Выигрывают все. За исключением разве что Май Бритт. Но она, строго говоря, не член этого уравнения. Она скорее человеческий фактор, который, как известно, крайне редко принимается во внимание в математических задачах.

Проснувшись в пятом часу вечера, Допплер обнаружил, что нога его зафиксирована шиной из дощечек, сучков и прочего найденного фон Боррингом подручного материала, а сверху обложена ватой и затянута простыней. И пусть все это вызывает в памяти фронтовой лазарет времен крымской войны, зато нога в покое и больше не болит, а от стоящего на ночном столике подноса, закрытого серебряным колпаком, растекаются прекрасные запахи. Сам фон Борринг сидит на стуле у кровати и улыбается почти по-отечески, а потом открывает поднос, и на нем оказывается такой обед, при виде которого упомянутая Анна Каренина с приятельницами сто бы раз подумали, прежде чем кидаться под поезд.

— Ну-ка, садитесь, молодой человек, — говорит фон Борринг, подсовывая Допплеру под спину пару старинных толстых подушек. Потом он ставит ему на живот поднос и желает приятного аппетита.

— Приготовлено по рецепту моей мамы*, — поясняет он. — Я попробовал кусочек, вкус отменный.

На обед сегодня дрозд. Пригодился-таки для дела. Хотя, по правде говоря, мысль, что птицу можно пустить в готовку, была первой, которая пришла в голову фон Боррингу при виде подарка под дверью.

Дичь, подумал он. Не — ах, бедная птичка. Но — о, еда. Потому что хотя он и любит птиц, но не настолько страдает сентиментальностью, чтоб не употреблять их в пищу, когда сдохнут. Он человек практичный. Приученный скаутскими слетами к рачительности. И умеющий не смешивать два понятия: птица живая и неживая. Первых он изучает, к ним он неравнодушен. Но падаль — это падаль. Сам он птиц не убивает. Это и неприятно, и не встраивается в его систему хозяйствования, но стоит ему встретить птицу, предположительно умершую от естественных причин, как он не раздумывая пускает ее в готовку.

* насчет рецепта мамы фон Борринга.

Не забывайте, что рецепт рассчитан на четыре порции, а фон Борринг готовил для одного человека. Вследствие чего пришлось изменить указанные в рецепте количества (например, драматически уменьшилось число самих грудок дрозда), но в целом поглощаемое сейчас Допплером блюдо — то самое, что описано в рецепте. За недостающими ингредиентами фон Борринг съездил на велосипеде в магазин, а то, чего не нашлось и там, заменил на похожее. Рецепт ведь не догма. Это всего-навсего идея. Предложение. А по большому счету, как известно, тебя ограничивает только твоя фантазия.

Дрозды в пиве.

На 4 индейцев.*

Нужно:

12 грудок дроздов

300 г грибов

8 штук лука-шалота

1 бутылка темного или крепкого темного пива

50 г неразбавленного черносмородинового сока

50 г соевого соуса

1/2 ч. л. тмина

3 можжевеловые ягодки

3 горошины перца

1 бульонная кость

1 зубчик чеснока

1 небольшая луковица

для соуса:

2 стакана мясного бульона

3 ст. л. муки

100 г сливок

Приготовление:

Возьми горшок среднего размера. Вылей в него пиво, смородиновый сок и соевый соус. Добавь бульонную кость, специи, разрезанный надвое зубчик чеснока и крупно нашинкованный лук. Вырежи у дроздов грудки и тут же обжарь их в маргарине. Доведи до кипения продукты в горшке и положи туда грудки. Туши их под крышкой до мягкости. Сними с огня и оставь на некоторое время упревать.

Приготовь соус. Возьми два стакана мясного бульона, если не хватает, разбавь водой. Смешай муку со сливками и влей в кипящий мясной бульон, постоянно помешивая. Вари на слабом огне примерно пять минут.

Тем временем нарежь грибы, луковицы шалота раздели на четыре части, обжарь в маргарине. Выложи на тарелку рис, мясо, грибы и лук и полей соусом.

* насчет слов «на 4 индейцев» в кулинарном рецепте.

Это ошибка. Вместо «индейцев» должно было быть написано «персоны». Вот как это должно было выглядеть:

Дрозды в пиве.

На 4 персоны.

Естественно было бы предположить, что издательство «Cappelen», так чтущее свои богатые традиции, не пропустит столь вопиющую ошибку. Сотрудников у них больше чем достаточно. Везде редакторы, корректоры и «свежие головы». Другими словами, у них был вполне реальный шанс выловить такой ляп до того, как книга ушла в печать.

Хотя в этих «индейцах» есть и своя прелесть. Во всяком случае, мне (автору) они страшно нравятся.

Фон Борринг молча наблюдает за тем, как ест Допплер. Несколько раз взгляды их встречаются, тогда Допплеру становится неловко и он опускает глаза в тарелку. А фон Борринг взгляда не отводит. Скаута непривычной ситуацией не смутишь. Он смотрит себе и смотрит. Наблюдает. Прикидывает. И, как всегда, готов ко всему. Если начнется пожар, он выберется через аварийный выход. Фон Борринг прикидывает, сможет ли он взять этого чужака на руки предписанным на случай возгорания способом и вытащить наружу прежде, чем до них дотянутся языки пламени. Баден-Пауэлл много писал о том, что нет для скаута поступка благороднее, чем спасти человека в мирное время. Отличившихся на войне награждают медалями, но, считал Би-Пи, мужество в мирное время более ценно, чем храбрость на войне. Это логично. Представьте: кругом тишь да гладь, народ занят своими делами, важными или мелкими, и вдруг как гром среди ясного неба — беда. Пока все растеряны и напуганы, кто-то один решительно и быстро приходит на помощь и спасает чью-то жизнь. Конечно же, он заслуживает медали. Не раздумывая совершать мужественные поступки в пылу боя естественно. Человек уже начеку. Другое дело лондонский парк Хемпстед-Хит, где в начале 1900-х годов случилась трагедия, о которой Баден-Пауэлл неоднократно писал потом. Женщина утонула на глазах у огромного скопления людей, и никто из них не вмешался. На все про все у нее ушло полчаса, и у Би-Пи не укладывалось в голове, что англичане позволили этому произойти. Те, кто созерцал трагедию, навсегда, пишет Би-Пи, покрыли себя позором. А фон Борринг всегда готов ко всему, он помнит о бдительности и собственной безопасности. Нет никаких оснований думать, что на этого поедающего обед незнакомца можно полагаться. Если он окажется опасным и кинется на Борринга, тот уже продумал, как отразит нападение. И пусть не надеется, что, раз он сухонький старик, с ним будет легко справиться. Он нанесет Допплеру боксерский удар в живот, повалит его на землю и свяжет простынями.

Допплер ест, фон Борринг смотрит. Сидит и наблюдает, бесстрастный, точно старый индеец. По лицу фон Борринга никто не догадается, о чем он думает.

В старом скауте нет злобы, но трогать его смертельно опасно.

Управившись с едой, Допплер поднимает глаза.

— Спасибо, — говорит он.

Фон Борринг забирает у него поднос и ставит его на ночной столик.

— Теперь расскажи мне все, — говорит он.

— Что — все? — спрашивает Допплер.

— Все как есть, — отвечает фон Борринг. — Я дал приют и кров незнакомому человеку, и если ты хочешь остаться у меня, передохнуть, мне надо знать, кто ты таков. Мне нужна информация о тебе.

— Информация, — эхом откликается Допплер.

— Я хочу знать, кто ты и для чего положил дрозда мне под дверь. Так что ты должен либо уйти, либо открыться мне, — говорит фон Борринг.

Допплер кивает. Что сказать, он в общем-то не знает, но уходить ему не хочется. Во-первых, нога болит, во-вторых, огромный дом старого скаута пришелся ему по душе.

— Меня зовут Допплер, — говорит он.

— Хорошее начало, — кивает фон Борринг. — А меня зовут фон Борринг.

Он первым протягивает руку для пожатия. Оно у него крепкое, надежное, а у Допплера вялое какое-то, безучастное.

— Я норвежец, — продолжает Допплер. — Из Осло. Там у меня были жена, и трое детей, и нормальная правильная жизнь. Но в последний год я как-то изменился. У меня умер отец. Я перестал быть образцово-показательным. Бросил то, чем раньше занимался. Я переселился в лес и завел себя лося, который сейчас, к несчастью, непонятно где. Я скучаю по нему. Он был мне единственным настоящим другом. Сюда мы пришли из Осло пешком. Я не знаю, чего хочу. И чего ищу. Я думал, что Швеция будет совсем не такая, как Норвегия, что здесь все хорошо. Мне кажется, жизнь устроена неправильно. Я не люблю людей. А что люблю — не знаю.

Во время этого монолога у Допплера дрожит нижняя губа.

— А дрозд? — спрашивает фон Борринг. — Что это была за затея?

— Май Бритт велела мне положить его тебе на крыльцо, а потом описать ей твою реакцию.

— Чистое злодейство, короче говоря, — откликается фон Борринг.

— Этого я не знал, — говорит Допплер.

— Так она не рассказала тебе, что я люблю птиц?

— Нет.

— Вот и хорошо, — говорит фон Борринг. — Выходит, ты не ведал, что творил, это снимает с тебя ответственность. А с Май Бритт ты хорошо знаком?

— Ну, знаком, — отвечает Допплер.

— Но ты чувствуешь, что вас связывают отношения уважения и взаимного доверия?

— Нет, — говорит Допплер, — этого я не чувствую. Но ее дом был первым, куда я попал, выйдя из лесу, и она дала мне кров, еду и еще кое-что, и в результате я остался у нее на несколько дней. Мы танцевали.

Фон Борринг качает головой.

— Плохо тебе, молодой человек, — говорит он. — Пожатие безжизненное. Глаза пустые. Тебе необходима помощь.

— Я не знаю, что мне нужно, — отвечает Допплер. — Но начать можно и с помощи.

— Посмотрим, — замечает фон Борринг и уходит, забрав поднос с остатками обеда и предоставив Допплеру глазеть на обои в стиле барокко, довольно быстро ввергающими его в сон.

Все-таки от дроздов вкупе с обоями в стиле барокко устаешь.

* * *

Назавтра Допплер просыпается ни свет ни заря оттого, что в комнату входит фон Борринг с какой-то коробкой под мышкой.

— Здесь мало воздуха, — говорит он и с ходу широко распахивает двустворчатую балконную дверь. — Воздух — вот первая заповедь, — продолжает он. — Как можно больше свежего воздуха, иначе ничего не получится.

После чего фон Борринг подходит к кровати и усаживается в изножии.

— Закрой глаза, — командует он.

— Закрыть глаза? — переспрашивает Допплер. — Зачем еще? Мы пока мало знакомы. А вдруг у тебя пакости на уме? И потом, я ведь их только открыл, глаза-то.

— Закрой глаза, — раздраженно повторяет фон Борринг. — Я пытаюсь тебе помочь.

Допплер закрывает глаза, но опускает левое веко не до конца и подсматривает в эту щелочку.

— Смотреть нельзя, — строго заявляет фон Борринг, тем временем вынимая из коробки полотенце и расстилая его поверх одеяла.

Потом расправляет его и раскладывает на нем содержимое коробки. Это двадцать мелких предметов, вполне подходящих под описанный Баден-Пауэллом в «Скаутинге для мальчиков» набор для игры в Кима*. Здесь есть три разные пуговицы, карандаш, шариковая ручка «Bic», одна пробка от вина и одна от темного пива, кусок старой хозяйственной тряпки, два камушка, засохший цветок, обрывок карты, перочинный нож, отрезок рыболовной лески, фотография короля Швеции, батарейка, пакетик сухих дрожжей, сушеный гриб и сувенир из Лондона: брелок для ключей в виде маленького «бифитера». Фон Борринг поправляет предметы и накрывает их сверху еще одним полотенцем.

— Готово, — говорит он.

Допплер открывает глаза.

— Двигайся ближе, — командует фон Борринг.

Допплер переползает ближе. Ему зябко, ноет больная нога, но в такой интригующий момент об этом думать не приходится. Фон Борринг достает из кармана секундомер и сообщает, что у Допплера будет минута на то, чтобы рассмотреть и запомнить предметы, которые он сейчас увидит.

— А если я не справлюсь? — спрашивает Допплер.

— Тогда и будем разбираться, — отвечает фон Борринг. — Милости прошу, — говорит он, снимая верхнее полотенце и одновременно включая секундомер.

Допплер поначалу впадает в панику и тратит первые десять секунд на то, чтобы уверить себя в том, что задание ему не по силам.

— Осталось пятьдесят секунд, — говорит фон Борринг.

Допплеру надо выработать принцип работы. То ли попытаться запомнить, как выглядят предметы на полотенце чисто визуально, то ли составить предложение из первых букв в их названии. Лучше предложение, решает он. «Цветок», думает он, значит «ц», какие же слова есть на «ц», ой, их море, так, черт возьми, выбери уже одно, любое, и он выбирает, не поверите, «царя» — он думал, это что-то русское, так, не зацикливайся, «бриллиант» вместо «батареи», «дробовик» для «дрожжей», «коптить» для «короля», «лещ» для «лески», «короткий» вместо «карты» и так далее.

— Осталось двадцать секунд, — говорит фон Борринг.

— Ужас, — дергается в страхе Допплер, но продолжает запоминать, пока фон Борринг не начинает с пяти секунд обратный отсчет и, дойдя до нуля, не закрывает все снова полотенцем.

Допплер остается с предложением: бриллиантовый дробовик царя коптит леща коротким, короче, путем, прямо как горячий такой рак на деревянном блюде, джин.

Странное какое-то предложение, сразу замечает Допплер, но все равно мысленно повторяет его раз за разом, пока фон Борринг достает свою опись предметов, которую он, опять-таки в полном согласии с наставлениями Би-Пи, приготовил заранее, так что теперь ему остается лишь проставлять галочки по мере того, как испытуемый будет вспоминать предметы.

— Прошу, — опять приглашает он, снова щелкая секундомером.

— Ты зачем включил часы? — спрашивает Допплер.

— Так просто, — отвечает фон Борринг. — Я люблю сравнивать результаты разных людей. И сразу вижу, насколько человек умен и наблюдателен.

— Цветок, — говорит Допплер, напрягшись.

Фон Борринг ставит галочку.

— Батарейка.

Галочка.

— Дрожжи.

Галочка.

— Фото короля.

Галочка.

— Леска.

Галочка.

— Красная пуговица, коричневая и серебряная.

Фон Борринг удовлетворенно кивает и ставит три галочки.

— Перочинный нож.

Галочка.

— Пробка.

Галочка.

— Ручка.

Галочка.

— Гриб.

Галочка.

Дальше дело идет хуже. Допплера это не удивляет, хотя все равно раздражает. В прошлой своей жизни примерного ученика, студента и карьериста он справился бы с таким заданием играючи. В начальной школе он был бы готов отвечать гораздо раньше остальных, сидел бы, подняв руку и подперев ее второй, и нарочито тяжело вздыхал от скуки в надежде, что учитель заметит это и подумает: 1) что у него никогда еще не было такого умного и такого шустрого ученика, как Допплер, и 2) какой бы действительно трудной головоломкой занять Допплера на то время, пока остальные тугодумы работают над этим заданием. А тут сам виноват, выдумал дурацкое предложение. Допплер как чувствовал, что споткнется об него и опозорится, и пожалуйста, сейчас так и выйдет, если только, соображает он, если только я не поменяю стратегию, поменяю, думает он, а фон Борринг смотрит на него уже озабоченно, но к Допплеру вдруг возвращаются былая удаль, азарт, предчувствие забытой радости — выступить настолько блестяще, чтобы все кругом ахали и рукоплескали, поэтому сперва он пытается восстановить в памяти предложение, а когда это не помогает (наверняка потому, что за ним не стояло никакого образа, пустой набор слов), Допплер переворачивает предложение и начинает с конца — и тут же вспоминает, что оно заканчивалось нелогично: словом, никак с остальными не связанным; точно, джин! — радуется он, теперь и дальше все пойдет как по маслу, и он кричит: «Лондонский бифитер!» — к вящему облегчению тут же рисующего галочку фон Борринга.

— Камни, — вспоминает Допплер. — Один круглый, другой — похожий на мрамор.

— Пробка.

Галочка.

Допплер напряженно думает. «Я справлюсь, черт побери. У меня получится».

— Сколько еще? — спрашивает он.

— Три, — отвечает фон Борринг.

Допплер закрывает глаза. Как же там все лежало? На карте была какая-то белая штука. Что же это было? Но кстати — карта. А под картой был сувенир и рядом с ним какая-то палочка-палочка.

— Кусок карты, — говорит Допплер, — хозяйственная тряпка, а рядом с ней… с нею рядом… — у Допплера вспотели ладони, — карандаш был рядом с ней, черт побери!

Какое облегчение, господи, что он вспомнил этот карандаш, и он выкрикивает: «Карандаш!» — это победа, торжество человека над материальным миром, вот что он ощущает, и вспоминается приятное чувство — быть отличником, а фон Борринг ставит три последние галочки, останавливает секундомер и углубляется в свою схему.

— Сильно, — говорит он. — Ты вспомнил все и за рекордное время. Я на это не рассчитывал, совершенно не рассчитывал. В тебе многое заложено. Ты не тот, за кого себя выдаешь.

— А за кого я себя выдаю? — спрашивает Допплер.

— За профана, — отвечает фон Борринг. — Хотя на самом деле ты человек просвещенный. Ты пытаешься не быть собой, а это всегда чревато катастрофой. Верь мне. Я видел это множество раз. Ты хочешь сбежать от самого себя. Но так не выйдет. Это невозможно*. Ты всегда будешь сам себя догонять, и, судя по сегодняшнему испытанию, процесс уже идет.

Оба испытующе смотрят друг на друга.

— В тебе это есть, — говорит фон Борринг.

— Что именно? — откликается Допплер.

— Ты можешь стать кем хочешь, — говорит фон Борринг. — И делать что захочешь.

— Я пытаюсь стать никем, — отвечает Допплер. — Никем не быть и ничего не делать.

— Вздор, — говорит фон Борринг. — Ты не понимаешь, что творишь. При известном старании, потрудившись, ты можешь стать таким, как я. Хотя я принял решение никогда больше этим не заниматься, но, учитывая продемонстрированные тобой сегодня таланты, я готов сделать это в самый последний раз и всему тебя научить.

— А кем я стану, если буду таким, как ты? — спрашивает Допплер.

— Скаутом, — отвечает фон Борринг гордо.

— Даже и не думай, — говорит Допплер. — Я не стану скаутом. Я не люблю людей. Особенно когда они собираются в отряды и вместе занимаются чем-то на природе.

— Вот тут ты ошибаешься, — отвечает фон Борринг. — Ты тянешься к людям. Я вижу это в тебе. Точь-в-точь как я видел это в сотнях молодых ребят десятки лет подряд. Они приезжают насупленные, наглухо закрытые, настроенные бойкотировать все душеполезные мероприятия, но я облекаю их доверием, отношусь к ним как к взрослым, и буквально за несколько дней они меняются, а в конце лета именно эти ребята больше всех не хотят уезжать. Рыдают и просят позволить им остаться. И еще много месяцев пишут письма*. Родители не знают, как меня отблагодарить. Ты такой же подросток. И я выращу из тебя скаута. Но тебе придется тяжело. Будь готов к тому, что нянчиться с тобой никто не станет. Это труд, и тяжелый. — Фон Борринг протягивает Допплеру руку, тот берет ее сперва опасливо, но потом делает над собой усилие и крепко, по-настоящему пожимает ее.

— Ты считаешь, что разбираешься в людях? — спрашивает Допплер.

— Да, — отвечает фон Борринг.

И, продолжая держать Допплера за руку, он встает по стойке «смирно» и запевает:

Vi äro svenska scouter vi Och löftet som ble givet En vårdag brusande og fri Står på vår panna skrivet: För Gud, för kung och fosterland Var än dig livet ställer Var redo när det galler Och hjarta håg och hand Var redo! Hör den stormens il Som genom varlden skrider, Hål spänd din sträng Häll blank din pil Nu är det knoppningstider. Nu knyta vi vårt syskonband I kärlek och i gamman Nu smida vi det samman Kring hela Sveriges land.[13]

* насчет игры в Кима.

Кимом звали героя одноименного романа Редьярда Киплинга. Родители у него были англичане, но вырос он в Индии и не на шутку увлекся местными обычаями, стал одеваться как индус и знался только с ними, пока не попал в плен к английскому офицеру, который быстро смекнул, что у мальчика уникальный дар — он необыкновенно наблюдателен. Он умел все рассмотреть, все приметить, запомнить, и ничто индийское не было ему чуждо. Столь редкостное сочетание показалось офицеру настолько многообещающим, что Кима стали использовать как шпиона. Он был прирожденный разведчик. И чтобы скауты не играли в Кима, такое просто невозможно.

* насчет невозможности сбежать от самого себя.

Поразительно, что именно в тот момент, когда фон Борринг говорит эти слова Допплеру, в каком-то километре от них обкурившаяся Май Бритт слушает песню в исполнении своего кумира, покойного Боба Марли, и рефрен его песни по смыслу полностью совпадает с утверждением фон Борринга.

Это впечатляющий пример параллелизма в нашей жизни, но нам повезло, что мы сумели его увидеть. Вообще-то жизнь полна фантастических и совершенно невероятных совпадений, но обыкновенно мы умудряемся все их проморгать, даже не догадываясь, что они встречаются на каждом шагу. И то, что в данном случае мы явственно видим эту соосность мира, не может не радовать самых закоренелых циников. В тот самый миг, когда фон Борринг говорит то, что он сказал, Боб Марли поет: «You’re running and you’re running and you’re running away, you’re running and you’re running and you’re running away, you’e running and you’re running, but you can’t run away from yourself, can’t run away from yourself, can’t run away from yourseeeeelf, can’t run away from yourself»[14].

Такое только от скаутов и растафари и услышишь.

* насчет писем, которые пишут еще много месяцев.

Kära von Borring.

Då jag kom til lägret i Rinkaby tyckte jeg at lägret var nå’t skit som mamma bestämt. Jeg tyckte också det verkade skittråkigt at vara radioscout. Första kvällen gav några stora pojkar mig lite öl, men det blev upptäckt och jag skulle skickas hem, men då kom du och sa att jag skulle hjälpa dig i några dagar.

I början tyckte jag att du va’ ful och dum för att det va’ tungt att bygga latriner, men så hittade du på så mycket skoj at det blev roligt ändå, och senn fick jag lust att bygga koja även om jag i början inte hade lust och det blev den finaste kojan i hela lägret, det sa alia. Och radio va’ också kul. Jag fick vänner i Brasilien och ni i hästas har jag två gånger varit på en radioclub här i Sundsvall och pratat med dom. Tänk dig att man kan prata med människor som bor så långt borta utan att använda telefon. Jag tänkaer på lägret varje dag och hoppas att få resa tillbaka nästa sommar. Jag hoppas att du får vara frisk även om du är gammal och att du också kommer att vara där då. Mamma säger att jag inte kan räkna med att du lever så mycket längre, men det tror jag att du gör.

Du är den bästa vuxna jag känner.

Varma hälsningar från Sune Wassberg[15].

Теперь в жизни Допплера начинается период напряженных скаутских тренировок, и если бы «Volvo Trucks» был фильмом (чем он, безусловно, не является, но давайте на минутку сделаем такое предположение), то как только вы дошли бы до этой страницы, заиграла бы музыка, причем с уверенностью можно сказать, что это была бы приятная запоминающаяся мелодия, способная стать хитом. Сюжет продолжался бы пару минут, на протяжении которых стареющий мастер (фон Борринг) воспитывал бы своего последнего ученика (Допплера), делая из никчемного умника мужчину, который может все. Нам показали бы долгие занятия, когда у Допплера ничего не получается, а фон Борринг мрачнеет и незаметно качает головой, минуты слабости и отчаяния героев, когда они готовы уже сдаться и бросить все, а потом, как будто бы внезапно, но на самом деле благодаря наставническому гению фон Борринга и врожденному, но не проявлявшемуся до поры таланту Допплера, помноженным на неустанные тренировки, ученик вдруг преображается, его слабости оборачиваются его достоинствами, и он становится безупречным скаутом, уже ни в чем не уступающим своему учителю, которого ему в будущем, намекают нам, предстоит даже обойти. Затем судьба преподнесет им испытание, и Допплер в схватке с их главным врагом спасет фон Боррингу жизнь, после чего они временно отступят, чтобы перегруппировать силы к следующей схватке, в которой Допплер вновь превзойдет сам себя в мужестве и смекалке, что приведет к решающему сражению, в пылу которого теперь уже фон Борринг, возвращая долг, спасет жизнь Допплеру ценой, сами понимаете, собственной гибели. Победа завоевана, но дорогой ценой.

Так все это выглядело бы в кино. Но у нас книга. В чем, разумеется, есть свои плюсы и минусы. Вас это избавляет от хлопот и маеты со сборами, вам не надо вставать, одеваться, тащиться в кино, и, самое главное, вам не грозит это испытание — выйти после просмотра с друзьями, которые хотят немедленно разобрать фильм по косточкам, препарировать его, тогда как вы еще находитесь под живым впечатлением от увиденного. Книгу ты можешь взять и тихо читать, веря в то, что автор (я то есть) наилучшим образом продумал все до конца, и поглощать текст в удобном для себя темпе, с паузами на еду, питье и так далее.

Но главное различие все-таки в построении истории. В фильме о Допплере и фон Борринге было бы действие, одни события сменялись другими, часто драматическими, а в книге нет динамичного сюжета, и я совсем не уверен, увы, что она станет захватывающей, потому что в книге важно не то, о чем рассказывают, а как, каким языком. И поэтому я (сочиняющий все это) вынужден подробно описать все скаутские тренировки Допплера. Нет, я мог бы, естественно, ограничиться таким примерно пассажем: «Затем наступает период, когда Допплер много и старательно тренируется, чтобы превратиться в настоящего скаута, и сперва кажется, что у него ничего не получится, но в конце концов он, к счастью, добивается успеха и, уже став настоящим скаутом, сталкивается с тем, что…», но это иного рода книга, да и автор (я то есть) тоже попался нерасторопный, поэтому нет смысла подглядывать в конец, чем все кончилось, ибо, к стыду моему, концовка не играет никакой роли. Это не тот случай, когда все сюжетные линии элегантно и импозантно сводятся вместе на последней странице, наоборот, тут уж скорее занимательна сама по себе каждая из романных линий, они все важны так же, как и само это движение от пролога к эпилогу, как раз не имеющему особого значения. Но что поделаешь, это не фильм, а ждать, когда книга им станет, тоже не стоит, потому что этого не произойдет никогда*.

* насчет того, что эта книга никогда не станет фильмом.

На мой (автора то есть) взгляд, эта книга могла бы быть экранизирована исключительно при таких условиях: если бы мне вдруг посулили неприлично высокий гонорар, но чтобы я не имел ко всему этому процессу никакого отношения и чтобы в титрах перед фильмом так прямо и было написано: если фильм плох, то автор книги не несет за это ответственности, зато успех фильма (если он получится хорошим) объясняется исключительно неоспоримыми достоинствами литературного первоисточника.

Прежде чем приступать к скаутингу, Допплер должен очистить организм от наркотиков, настаивает фон Борринг. Нельзя стать скаутом, если по твоим жилам течет раствор из галлюциногенов и прочих изменяющих сознание веществ. «Сознание — единственное, что у нас есть, — объясняет фон Борринг. — Ну хорошо, не единственное, — вынужденно признает он под нажимом Допплера, — но самое существенное. Скаут с затуманенным разумом — это нонсенс. Если ты хочешь, чтобы я сделал из тебя скаута, ты должен прийти ко мне безгрешным и нагим, как новорожденное дитя, как птица».

Так что сперва Допплера на четыре дня запирают в комнате с обоями в стиле барокко. Нужду Допплер справляет в ведро, которое фон Борринг регулярно опорожняет, он же приносит ему дважды в день попить и поесть, весьма немного. Балконная дверь все время стоит нараспашку. Допплер мерзнет. Его мучают кошмары, он зовет Бонго. Иногда выползает на балкон, воет и блюет на луну и в конце концов сигает с балкона вниз, но приземляется в огромный куст, где наутро его, мокрого и жалкого как воробышка, находит фон Борринг.

— Теперь ты готов принести Обещание скаута, — говорит фон Борринг.

— Ну, не знаю, — отвечает Допплер. — Для начала неплохо бы услышать, о чем речь.

— Честным словом обещаю, сколько хватит сил: служить Богу; помогать людям; выполнять законы скаутов, — говорит фон Борринг.

— Насчет служения Богу, тут у меня большие сомнения, но в остальном я попробовал бы, пожалуй, — говорит Допплер.

— Жить по законам скаутов может каждый, — отвечает фон Борринг.

— Ты продолжай, — просит Допплер.

Фон Борринг вздыхает. Он привык общаться с детьми, а они не прекословят и не задают лишних вопросов. Но Боррингу даже нравится строптивость его питомца. Сопротивление и трудности полезны, они закаляют. Он выпрямляется и проникновенно, почти нараспев декламирует:

Вся наша жизнь проходит на глазах у Бога, и

1. Скаут верен Богу и внемлет слову Божьему.

Ты ставишь палатку, надежное пристанище от невзгод, потому что

2. Скаут отвечает за себя и за других.

Узел на твоем галстуке, символ общности, означает:

3. Скаут помогает ближним.

Сердце, олицетворение дружбы, означает:

4. Скаут друг всем и брат другому скауту.

Щит, пришедший от рыцарей чести, подтверждает:

5. Скаут честен и правдив.

Дерево, нуждающееся в твоей защите, напоминает:

6. Скаут друг природы.

Дорога, которую ты выбрал, свидетельство того, что

7. Скаут говорит и думает самостоятельно и старается всех понять.

Вешки, поставленные в горах у покоренных вершин, напоминают:

8. Скаут трудолюбив и настойчив.

Костер, горящий не ярко, но неугасимо, это знак того, что

9. Скаут весел и никогда не падает духом.

Мы связаны в дружеский круг, ибо

10. Скаут трудится на благо мира и взаимопонимания между людьми.

Фон Боррингу не раз доводилось произносить слова торжественного обещания, но собственная декламация вкупе со строгим смыслом вечных слов вновь глубоко потрясали его. А вот Допплер настроен довольно скептично. И ему не нравятся параллели с Библией. Ему равно претят и запреты, и заветы, он не любит деления на пункты, тем более когда их почему-то ровно десять, точно как в декалоге, и в первом же, что очень настораживает Допплера, речь идет о Боге и слове Божьем, хотя ни то ни другое, на взгляд Допплера, воочию в мире не наблюдаются, пусть даже многие верят в это и живут так, словно Бог и все описанное в Библии есть реальность, но лично Допплер считает всю эту историю с Богом неким построением, в котором люди, не способные мыслить самостоятельно и в общем обычно жалкие, находят защиту от невыносимой жизни. Хотя некоторые параграфы Обещания просто отличны. Клятва быть верным другом, беречь природу и трудиться ради взаимного понимания людей безусловно прекрасна. Тут не к чему придраться. Но все же от Обещания скаута попахивает чем-то нехорошим, нет у меня на этот скаутинг сил, думает Допплер и чувствует невероятно сильное желание вернуться к Май Бритт и курить травку, пока не придет по его душу старая с косой.

— Я вижу, о чем ты думаешь, — говорит фон Борринг.

— Не верю, — возражает Допплер.

— Верь не верь, а я вижу, — отвечает Борринг. — И за это полагаются мокрые штаны.

— Спасибо, я уже и мокрый, и холодный, — говорит Допплер.

— Это не считается. Тебя нужно наказать. Проучить. У меня нет выбора. В отличие от тебя — ты можешь повернуться и уйти. Я не стану тебя удерживать. Но если ты решишь остаться, то мне — к глубокому моему сожалению, потому что больше всего это неприятно и огорчительно для меня самого — придется навалять тебе полные штаны холодной воды. Таковы скаутские порядки. Скаутская дружба нерушима, и веселого в нашей жизни куда больше редких неприятных моментов, но если человек оступился, коллектив должен указать ему на это, и таким напоминанием о неправильном поведении у нас, скаутов, служат мокрые штаны — мы выливаем проштрафившемуся на брюки, от пояса и ниже, ведро холодной воды. Процедура унизительная, отвратительная, зато просто чудодейственная в смысле доходчивости и, как правило, безвредная и неопасная.

Так в жизни Допплера настает момент, когда он должен сделать выбор. Он может вернуться к Май Бритт и наркоманить ad undas[16], или остаться у фон Борринга и подвергнуться этой водно-воспитательной процедуре, или придумать что-то другое, свое — теоретически число возможностей здесь не ограничено*, но Допплер, как ни удивительно, выбирает мокрые штаны. Ясно отдавая себе отчет в том, на что подписывается. Он заходит в дом, переодевается в одолженные у фон Борринга сухие брюки, а потом ложится на газоне на спину, раскинув ноги, чтобы фон Боррингу было сподручнее с помощью садового шланга лить на них литр за литром, пока скаут Допплер произносит слова Торжественного обещания. Похоже, с нашим героем все гораздо серьезнее, чем мы думали поначалу.

* насчет неограниченных возможностей выбора.

На самом деле возможности вовсе не так безграничны, как нам порой кажется. Допплер делает свой выбор, исходя из предыдущего опыта и своих представлений о допустимом, и дальше этих рамок для него ничего нет. Допплер прожил половину жизни. Он трижды стал отцом, у него за плечами успешная офисная карьера, он прожил весь последний год в лесу, а теперь очутился в чужой стране, где его только что бросил лучший друг, а теперь над ним нависла угроза так называемых мокрых штанов. Ну и какие возможности есть у Допплера, если вдуматься?

 Он может вернуться в Осло, покаяться перед семьей и бывшим начальником, снова впрячься в узду и тянуть лямку примерного гражданина, семьянина и служащего.

 Он может стать скаутом.

 Он может стать курильщиком гашиша.

 Он может записаться на какие-нибудь курсы личностного роста, где он, не исключено, узнает что-нибудь ценное, но по окончании их, скорее всего, окончательно потеряется в жизни.

 Он мог бы (возможно) выучиться и получить в руки реальную профессию, стать пожарным, например, но в общении с будущими коллегами его ждут серьезные проблемы. С таким прошлым ему будет трудно стать своим среди них. Он навсегда останется человеком не их круга, белой вороной; шутка пожарного Допплера, скорее всего, никогда не окажется такой же удачной, как шутки настоящих пожарных. То есть он будет пожарным-чудаком, а за чудачества приходится дорого платить.

 Он может открыть, например, кафе и считать делом своей чести, чтобы его кофе и булочки славились во всем городе, но тем самым он станет очередным оригиналом из тех, кто по последней моде бросил все на пике удачной карьеры и открыл, например, кафе, так что газетчики немедленно раззвонят о нем повсюду и дело пойдет.

 Он может лишить жизни себя и/или другого, в связи с чем умереть сразу или попасть в розыск, а затем и в тюрьму, где у него будет предостаточно времени подумать о бытии, не заботясь о хлебе насущном, и получить второе высшее, например стать гомеопатом или юристом, или просто почитать книги, до которых раньше не доходили руки, и даже научиться играть на пианино, если только у нас в тюрьмах разрешается иметь музыкальные инструменты, в чем я не сомневаюсь, — уж синтезатор-то наверняка; наконец, он может начать писать стихи и привлечь к себе тем самым гораздо больше внимания, чем если бы он оставался на свободе, но кому оно нужно, это внимание, даже мысль о нем отвратительна Допплеру.

При желании можно продолжить этот список, но факт остается фактом: практически возможностей изменить что-то не так много. Допплеру доступны некоторые вариации на тему «Он и жизнь», но сделать из себя другого человека и начать все с чистого листа невозможно. Вот взять небольшой тайм-аут — это другое дело, это изредка позволительно любому, так что вопрос только в том, как скоро до Допплера дойдет, что все его искания и метания последнего времени как раз такой тайм-аут.

После процедуры «мокрых штанов» Допплеру разрешают принять горячий душ, а фон Борринг отправляется готовить простую, но хорошую скаутскую еду. Кроме того, Допплер получает форму: шорты, высокие гольфы, рубашку, галстук, панаму и прочные башмаки.

Затем фон Борринг велит ему постричь траву в парке. Допплеру выдается газонокосилка, разъезжать на которой ему поначалу даже нравится, но быстро надоедает. На то, чтобы обработать весь парк, у Допплера уходит целый день, и он приносит Допплеру много пользы и раздражения. Польза такая: от неудовольствия и злости, переполнявших его поутру, Допплер постепенно переходит к безразличию и спокойствию, а после еще нескольких часов начинает получать от работы своего рода удовлетворение. А раздражают его постоянное надсадное тарахтение косилки и примитивность самой работы. К вечеру Допплер настолько выжат, что засыпает, едва успев дожевать на пару с фон Боррингом угря с горчицей и чесноком.

На другой день новое задание: нарубить дров и сложить их в аккуратные поленницы.

Как только Допплер кладет в свою поленницу последнее полешко, из дома вприпрыжку выбегает фон Борринг и заявляет, что поленница никуда не годится, что такого позорища он сроду не видел и проч., так что она должна быть немедленно разобрана и полностью переделана. Хотя Допплер сложил вполне нормальную, приемлемую поленницу, так что фон Борринг устроил этот спектакль на пустом месте. Классическая для армейской структуры методика: сломить психику новобранца и заставить его трепетать, чтоб уважал старших по званию. Выжечь каленым железом любые намеки на неповиновение, чтоб затем наново создать из пепла что-нибудь стоящее. Но Допплер тоже не вчера родился, поэтому он не тушуется, а хладнокровно принимает подачу, разбирает поленницу и складывает новую, сантиметр в сантиметр соответствующую всем нормативам и стандартам и с углами настолько идеально прямыми, насколько это вообще возможно для поленницы. Следуя канонам скаутской педагогики, фон Борринг должен бы потребовать переделать и ее тоже, но у него рука не поднимается сломать такое совершенство. Так что фон Борринг стоит и восхищенно рассматривает поленницу, а Допплер тем временем принимается за следующую.

— Довольно, — останавливает его фон Борринг. — Кончай рубить. Ты производишь впечатление настолько зрелого человека, что я готов решиться на эксперимент: перепрыгнуть через пару ступеней в скаутской тренировке. Я хотел заставить тебя рубить дрова еще пару дней, а затем тебе предстояло маникюрными ножницами выстричь в траве бордюр вдоль всей границы усадьбы, но я вижу, что это может принести не пользу, а вред. Ты, пожалуй, разгадаешь суть методики и в результате начнешь сомневаться в том, что начальник всегда прав. А сомнение скауту ни к чему. Так что лучите я задам тебе несколько вопросов.

— Задавай, — соглашается Допплер.

— Ты знаешь, как надо обращаться с ножом?

— Знаю.

— Порезаться ножом — это признак отваги?

— Обычно нет.

— Ты знаешь, как держат нож, передавая его другому?

— За лезвие, чтобы берущий мог взять за рукоять.

— Разумно ли бежать с ножом в руке?

— Нет.

— Сколько людей могут одновременно стоять в лодке?

— Один.

— Как выглядит заячий след?

— Два лунки чуть наискось сверху и две рядом под ними.

— Как я был одет вчера?

Допплер всматривается в фон Борринга.

— Так же, как и сегодня, — отвечает он.

— Как выглядит синица-лазоревка?

— Точно не скажу.

— А свиристель?

— Не знаю.

— Витютень?

— К сожалению, я плохо помню.

— Грустно слышать такие ответы, — говорит фон Борринг. — Похоже, это не случайно. Ты вообще, что ли, мало знаешь о птицах?

— Да, — признается Допплер, — немного.

— Это никуда не годится, — говорит фон Борринг. — В прежней твоей жизни это, возможно, сошло бы тебе с рук, но как скаут ты обязан разбираться в том, как выглядят птицы, знать их повадки и места обитания. В нашей части земного шара встречается порядка семисот видов птиц, в свою очередь подразделяемые на подвиды, и мне кажется, ты не должен давать себе ни сна ни отдыха, пока не будешь различать как минимум двести-триста видов со всеми их подвидами. Тебе стоит заняться этим, не откладывая. Я предлагаю тебе пойти в мою библиотеку, взять, например, «Птиц Европы» Ларса Юнсона, сесть на раскладной табурет в саду и посвятить пару дней изучению птиц. А после этого мы поговорим. Всегда готов?

— Ой, не говори, — откликается Допплер.

* * *

Эта страница в основном предназначена для Ингунн Экланд, которая пишет о культуре в норвежской газете «Афтенпостен». Ингунн нередко бывает чем-то раздосадована или разозлена, и особенно ее раздражает, что норвежские писатели так бестолково и скучно используют в своих книгах иллюстрации — в отличие от иностранных писателей, делающих это в интригующей манере. Я (автор то есть) решил обыграть текст этой вот фотографией и теперь волнуюсь, высоко ли оценит Ингунн достигнутый эффект. Так что если вы не Ингунн Экланд, просто пролистните эту страницу. Нет, разумеется, если вам хочется, то и вы можете в свое удовольствие рассмотреть этот снимок небольшой птички. Она яркая и красивая, но я боюсь, что в книге ее напечатают черно-белой, к сожалению. В таком случае это будет объясняться, конечно же, тем, что печатать одну-единственную страницу в цвете слишком дорого. Да еще и возни не оберешься. А в наши дни все участники процесса книгоиздания стремятся удешевить книгу, снять все лишние расходы под ноль. Конечно, я мог бы издать книгу как частный издатель, но, во-первых, это довольно рискованно с экономической точки зрения, а во-вторых, я поставил бы себя вне социальной структуры, именуемой издательством. «Cappelen» перестал бы приглашать меня на осенний и новогодний праздники, что иногда тешит душу, особенно если ты по профессии писатель и большую часть года работаешь в одиночестве. И потом, грустно остаться без отзывов и нападок моего редактора Хердис Эгген. Я к ней очень тепло отношусь. На прошлое Рождество я подарил ей огромный шоколадный батон. Он весил четыре с половиной килограмма.

Взрослый самец синицы-лазоревки.

Титран, 31 октября 2003 года.

© Хьетиль О. Сульбаккен, фотография.

* * *

Знаю, знаю — кое-кого из читателей наверняка уже мучает вопрос: а не забыл ли автор (я то есть) про Май Бритт часом? Нехило, думают эти пытливые люди, если дальше в книге речь будет идти только о Допплере, фон Борринге и скаутском воспитании. К чему тогда было городить всю эту историю с Май Бритт?

Что ж, нарекания справедливые: на этой стадии развития нашего романа пора бы задуматься над тем, что предприняла Май Бритт, когда Допплер пропал, и рассчитывает ли она вернуть его обратно, а если да, то каким образом. Это нормальный ход мысли. А мы все любим то, что укладывается в норму. Мы ведь не оригинальнее остальных. И не глупее. И естественно, мы не бросим Май Бритт на какой-то там странице. И я уже сейчас готов сказать, что она тревожится из-за Допплера и злится на него. Все-таки у них был уговор: Допплер кладет дрозда на крыльцо, наблюдает за реакций Борринга и стремглав мчится назад к Май Бритт с отчетом. Но гость нарушил договор. И теперь сиди гадай, что с ним: то ли валяется посреди леса, придавленный сосной, с переломанной ногой или избитый и ограбленный уголовниками, то ли просто передумал возвращаться. Прошло уже пять дней. Трудных для Май Бритт. Она обкуривалась до нехорошего и гоняла музыку, особенно Марли, но еще и «Black Uhuru», Питера Тоша, «UB40», «Peps Blods-band» и прочих. С течением времени* она составила себе неплохую фонотеку, ей помогает брат Орвара* (Орвар — пушер, или как там надо назвать поставщика гашиша, чтобы не сыграть на руку гражданам, которые пытаются идеализировать это вещество; Орвар уже упоминался раньше, и кто-то, возможно, запомнил имя, но для удобства остальных я коротко представлю его здесь еще раз. Это же разноплановый текст).

Брат Орвара работает в музыкальном магазине в Карлстаде и достает Май Бритт все нужные ей диски. Для него иметь такого возрастного клиента занятно. Он немного кичится этим и с особым рвением подыскивает музыку, которая, на его взгляд, должна понравиться Май Бритт. В сущности, это элементарно. Есть в композиции налет реггея, она Май Бритт понравится. А нет, так и нет. Как-то он продал ей диск Нила Янга «Harvest» в полной уверенности, что значительно расширит горизонты ее музыкальных предпочтений, но ей все это показалось скучным. Она вернула диск через месяц и была настолько разочарована, что брат Орвара обменял его на другой, даже не заикнувшись о деньгах. Май Бритт покупает один диск каждый раз, когда приезжает в город за гашишем. Еще день-другой, и придется навестить Орвара. Травка кончилась быстрее обычного. Отчасти благодаря Допплеру, отчасти потому, что Май Бритт повысила дозу после его исчезновения. Она валялась на диване, слушала музыку и курила гаш, или гашиш, — я (автор) замечаю, что я непоследователен в написании этого слова. Ну да ладно. В общем, она вела себя совершенно как подросток: лежала, слушала музыку, курила и путалась в собственных мыслях, одновременно и полудетских, и старческих. И гаш незаметно искурился. Теперь Май Бритт надо тащиться в Карлстад, и как ни плохо она соображает, но все же понимает, что надо бы уладить оба дела зараз: 1) купить гашиш и диск, 2) заняться розыском Допплера.

Надо выяснить, жив ли он и чем занят, если не помер. Из кутузки, если его зацапали, Май Бритт друга всегда вызволит, а вот если парень скрывается от нее намеренно, цинично пренебрегая ее чувствами и переживаниями, придется вводить санкции.

Плохо только, что она не в лучшей форме для поездки. Она ничего не ела уже пять дней, сгрызла только вафлю, которую нашла под столом, когда третьего дня грохнулась с дивана. Правда, она много пила. В свое время Май Бритт не поленилась и протянула в окно садовый шланг, чтобы всегда иметь под рукой чистую холодную воду. Она всегда пьет прямо из шланга, когда у нее случаются такие затяжные гаш-сеансы. Спать она тоже не спала толком. Но ничего, сейчас все наладится. Май Бритт идет на кухню и делает себе большой бутерброд с вареньем, потом возвращается на диван, кушает, скручивает толстенький косячок из остатков гаша, выкуривает его за рекордно короткое время и ложится поспать на пару часов. А потом надевает пальто и стартует прочь из дому с такой скоростью, что только палки мелькают.

* насчет времени.

Несколько лет тому назад я (автор то есть) сдуру увлекся в одной из своих книг проблемой времени. Я довольно много читал об этом в тот момент и был заинтригован парадоксальностью этого феномена. Существует ли время независимо от нас или это мы, люди, создаем его? Такого рода тайны занимали меня в тот момент. И до сих пор волнуют, хотя я и тогда, и сейчас ни бельмеса в этом не понимал, поэтому не надо слать мне письма с вопросами о времени. Я не знаю, что на них отвечать. Мне нечего сказать про время. Я его жертва, его раб, как и все остальные люди, и хотя в Латинской Америке не говорят, что «время идет», а только что «оно приходит», из этого мало что можно извлечь, особенно принимая во внимание, что в тот единственный раз, когда я был в Латинской, а точнее говоря — в Центральной Америке, никто ни разу не сказал «приходит» вместо «идет», так что еще не факт, будто они вообще так говорят, но в любом случае нет смысла донимать меня этой проблемой, да и другими тем более. Сами знаете, я парень наивный, простой как селедка, я чуть не от сохи, так что не спрашивайте меня ни о чем, не надо.

* насчет брата Орвара.

Пока Орвар обходит дозором рынок в Карлстаде и окрестные улочки, его младший брат трудится в музыкальном магазине. По нескольку раз в день он видит, как его старшой, пушер, проходит мимо, иногда он даже робко машет ему. А изредка они обедают вместе. В Швеции нет традиции брать из дому бутерброды, чтобы перекусить в обед, как это широко практикуется в Норвегии. Поэтому здесь принято днем обедать в кафе. Или в пиццерии. Крон за пятьдесят — шестьдесят вы получите отличную итальянскую пиццу. А в Норвегии вы отдадите вдвое больше за почему-то всегда невкусное изделие со слишком толстым слоем теста, явно свидетельствующем о тотальном отсутствии интереса к пицце (pizzi?) как жанру. Младший брат Орвара полная ему противоположность. У него иные принципы и другой взгляд на жизнь. Он считает торговлю наркотиками предосудительной. И сам никогда их не пробовал, хотя постоянно имеет такую возможность. Зато он любит собак. У него королевский дог, которому он ежедневно скармливает огромное количество мяса, водит его на тренировки и ездит с ним на соревнования и выставки, когда получается.

Брат Орвара положительный и скучноватый гражданин. Каких вокруг большинство.

С чего вдруг я (автор то есть) взялся писать о нем?

Наверно, потому, что он хорошо относится к Май Бритт.

Других причин нет.

К сожалению.

Всего за один день, проведенный в саду, Допплер своими глазами увидел десятки птиц. Плюс прочитал о них в книге. К вечеру, к отходу ко сну, он знал о пернатых столько, сколько сроду не предполагал узнать. Оказалось, осмысленные отношения с птицам греют душу. С парой из них он пообщался, можно сказать, накоротке. На дереве, под которым устроился Допплер, час с лишним сидел витютень, оглашая сад меланхоличными криками. А посреди искусственного прудика в парке плавал лебедь, можно сказать ошеломивший Допплера. Безупречно белый и прекрасный, он напомнил Допплеру сказку, которую он не вспоминал много лет, хотя в детстве, при всей незамысловатости, она казалась ему одной из самых волшебных, — сказку о гадком утенке. Кто-то живет себе и живет, считает себя уродливым, никчемным, ищет смерти, потому что никто его не любит, и вдруг этот отверженный, затравленный изгой обнаруживает, что он ничем не хуже остальных, что он лучше и красивее всех вокруг. Вряд ли может быть сказка лучше этой. Жизнь — да, но сказка едва ли. И Допплер невольно стал думать о том, как вообще неоднороден жизненный опыт, насколько разные судьбы, события и явления составляют его, от счастливейших моментов абсолютной идиллии (когда хохочет малыш или влюбленный с возлюбленной украдкой встречаются на утесе летним вечером, и прочее, и прочее) до крайнего ужаса перед зверствами, чудовищнее которых нельзя даже придумать. Дети, которых отнимают у родителей, чтобы убить. Люди, которых выкидывают из самолета потому, что они смотрят на политику не так, как те, кто волей случая оказался за штурвалом. Одна, единая непрерывная нить растягивается от идиллии до трагедии, вот что отвратительно. И языки, созданные на протяжении веков, благополучно вмещают в себя все эти несоединимые элементы. Мы напридумывали несметное число языков и всяких кодов и конструкций — и все для того, чтобы как можно полнее воспроизвести картину реальности. «Вот для чего нужна фортепианная музыка, — думает Допплер. — Надо было научиться играть на фоно, — думает он. — Что ж это я, музицировать не умею. Наверно, я еще смогу научиться. А почему бы и нет? Возьму и заиграю. Пальцы у меня довольно длинные». И чем больше он думает, тем роднее становится ему лебедь. Допплер подходит к нему поближе, но тот вдруг пугается и улетает. И шум, с которым он взлетает, тоже ложится Допплеру на сердце. Фон Борринг стоит на балконе и следит за происходящим, он не собирается вмешиваться. Он достаточно пожил и понимает: Допплеру куда полезнее пережить то, что он сейчас переживает, чем прослушать сотни рассказов о птицах.

Помимо витютеня и лебедя Допплеру встретились еще кукушка, несколько воробьев, дрозд, трясогузка, бекас обыкновенный, синица-лазоревка, синица большая и снегирь. Домой Допплер возвращается ближе к ночи, он хочет есть и пить. Усталый, но радостный и довольный, садится он к столу, он умиротворен как человек, исполнивший священную и благородную обязанность.

Фон Борринг наливает ему томатный суп* и спрашивает, хорошо ли прошел день.

— Превосходно, — отзывается Допплер. — Я люблю птиц.

— Вот видишь, — говорит Борринг. — Я рад за тебя. Птички, они вроде невелички, но они так много дают нам.

— И какой мы можем сделать из этого вывод? — спрашивает фон Борринг дальше.

Вообще он собирался помалкивать в этот вечер, но в нем взял верх заядлый скаут-методист, которому не терпится, чтобы его подшефный новобранец сразу стал делать логичные выводы и замечать связи, пусть он до этого совершенно недозрел, и пожалуйста — Борринг умом понимает, что глупо сейчас вынимать из Допплера душу, а удержаться не сумел.

— А какой вывод мы можем сделать? — переспрашивает Допплер. — Понятия не имею.

— Ничего страшного, — отвечает фон Борринг. — Придет время, и ты поймешь. Зря я спросил, поторопился.

— Нет, — не унимается Допплер, — скажи, какой вывод мы должны сделать?

— По-моему, вывод напрашивается такой: размер — это еще не самое главное. Величина сама по себе не важна. Малые создания способны многое нам дать. И не факт, что более крупные существа дадут нам больше. Способность отдавать не определяется размерами дающего.

— Но не факт и то, что большие существа дают нам меньше, — говорит Допплер.

— Этого я не утверждаю, — возражает фон Борринг.

— Но практически ведешь к этому, — говорит Допплер.

— Разве? — изумляется фон Борринг.

— Ты не должен пренебрегать большими только потому, что маленькие не хуже больших, — продолжает Допплер. — Возьмем, например, дружбу с лосем. Он огромный. И теплый. Он размером с тысячу птиц. Но он любит тебя так же сильно, как могла бы любить птица. И его любовь ничуть не холоднее из-за того, что этот зверь гораздо более крупный, голенастый и странный на вид, чем, к примеру, синичка. Ты не можешь утверждать, что птицы обыкновенно дают нам больше, чем лоси.

— Ты не совсем правильно понял меня, — отвечает фон Борринг. — Я пытался объяснить, что вещи, кажущиеся мелкими, могут оказаться большими вопреки своему малому размеру. В этом есть, по-моему, красота и символичность. То, что большое велико, понятно и так, но чтобы увидеть великое в малом, надо обладать парадоксальностью мышления.

— По-моему, ты запутался в определениях, — комментирует Допплер.

— Ни в чем я не запутался, — отвечает фон Борринг. — Просто мы не совсем поняли друг друга. Такое случается сплошь и рядом. Ничего страшного.

— Конечно, не поняли, — подхватывает Допплер, — потому что ты напутал с определениями.

— Оставим это, — распоряжается фон Борринг. — А как у тебя дело с узлами? Ты в них разбираешься?

— Нет, — отвечает Допплер.

— Отлично, — говорит фон Борринг. — Завтра займемся узлами.

День завершен.

* насчет поданного фон Боррингом томатного супа.

Я (автор именно этого текста) хотел бы сразу уточнить, что, когда фон Борринг готовит томатный суп (а несколькими днями ранее вообще дроздов в пиве), он просто кормит всем этим Допплера, а сам даже не пробует. Он такого в рот не берет. Он, как мы уже говорили, ест странную пищу и на завтрак, и на обед, и на ужин. Я хочу внести в этот вопрос полную ясность, потому что мне не улыбается объясняться потом, когда меня поднимут на смех и начнут уличать в том, что я сперва насочинял фон Боррингу какую-то птичью диету, а потом благополучно все забыл, и теперь он ест чуть не из одной тарелки с Допплером, так что все мои прежние разглагольствования о том, что он питается не по-людски, оказались, конечно же, ерундой на постном масле. Ничего подобного. Фон Борринг действительно питается не как все. То есть если перед тобой, читатель, стоят две тарелки — с нормальной едой и с чем-то непонятным — и ты раздумываешь, какое из двух блюд выбрал бы фон Борринг, знай, что он наверняка съест вот это вот не пойми что.

Когда Допплер на следующее утро спускается вниз, фон Борринг уже сидит за своим огромным столом и ждет его. На столе лежат куски веревки метровой примерно длины, несколько ржаных сухариков и стоит стакан воды.

— Ты проспал, — говорит фон Борринг. — И за это тебе придется сегодня выучить не десять узлов, а четырнадцать.

— Четырнадцать узлов, — повторяет за ним Допплер, садится рядом с сухариками и протягивает к ним руку.

— Не спеши, — останавливает его фон Борринг, — еда после занятий.

— Я голодный, — возражает Допплер.

— Сухарик никуда не денется, — объясняет фон Борринг. — А по опыту я знаю, что учеба идет легче на пустой желудок. Вот воды можешь выпить. Я ж не какой-нибудь там цербер, который стакана воды человеку не даст. Еще не хватало!

Допплер пьет.

— Итак, — продолжает фон Борринг, — сегодня у нас узлы. До вечера тебе предстоит освоить четырнадцать узлов. Я выбрал самые основные, без которых настоящему скауту не обойтись*. В твоем распоряжении целый день, но я не советую откладывать учебу на после обеда, рассчитывая одолеть все кавалерийским наскоком. Не выйдет. Учти: выбрав эту тактику, ты рискуешь не пройти испытание, которое я предложу тебе вечером, а если ты не сдашь зачет по узлам, то ляжешь спать голодным и в мокрых шерстяных носках. И знаешь — начни день с пробежки. Отлично прочищает мозги после ночного сна, как раз то, что надо для работы над узлами. Я рекомендовал бы кружочек вокруг усадьбы, а потом по лесу, — продолжает фон Борринг. — Не надо бежать быстро. Вполне достаточно легкой трусцой. Сам понимаешь, без хорошей физической формы скауту не справиться с тем, к чему он должен быть всегда готов. Но тренироваться всегда надо с удовольствием, в противном случае человек довольно быстро принимается хитрить сам с собою, а в результате бросает тренировки и превращается, как говорил Баден-Пауэлл, в «салонного скаута». Они быстро теряют форму, полнеют, и им остается один путь — в скаутское руководство: это они готовят джембори и лагеря и ведут переписку с членами движения. Работают они хорошо, ничего не могу сказать, но какой скаут добровольно согласится стать начальником, когда можно вволю носиться по полям и лесам, вязать узлы и изучать народные приметы? Или ты хочешь осесть в руководстве скаутов?

— Я вообще ничего не хочу, — отвечает Допплер.

— Меня не проведешь, — говорит фон Борринг. — Ты метишь высоко. Просто сам пока об этом не догадываешься. А чтобы тебе бегалось с удовольствием, наблюдай за птицами. Это всегда радость. Ну, беги.

И Допплер бежит. Хотя чего он действительно терпеть не может, так это бегать. Сразу вспоминается, как он, четырнадцатилетний примерный ученик, на физкультуре старался прийти к финишу первым, чтобы напомнить учителю о том, что Андреас Допплер одарен не только умом, но и превосходными физическими данными. «Становиться взрослым имеет смысл хотя бы для того, чтобы не бегать, когда не хочется», — думает Допплер. Но сам покорно бежит. И не переходит на шаг даже там, где фон Борринг не сможет его увидеть. Почему? Он и сам этого не знает, как, впрочем, и я (автор, если вы помните). Причем если в безотчетности действий Допплера нет ничего шокирующего, поскольку мы — в большинстве своем — постоянно делаем те или иные общепринятые вещи, не вникая в «зачем» и «почему», то мое (автора то есть) неведение может обеспокоить читателя. Если даже он не в курсе, то кто ж тогда знает? — вероятно, думаете вы. Тут пахнет тем, что автор (я то есть) потеряет контроль над текстом. Увы, о такой удаче я могу только мечтать. Дело в том, что мне почти никогда не удается потерять контроль над чем бы то ни было. Так что давайте сойдемся на такой формулировке: я надеюсь, что я начинаю терять контроль над своим текстом, но утверждать этого пока не решаюсь. Итак, мы (то есть я, автор, и вы, читатель) дошли до места, где так называемый главный герой повествования совершает пробежку, хотя все указывает на то, что бегать он не любит. Пожелай я разобраться в тайных причинах этого, я бы, возможно, обнаружил, что Допплеру нравится подчиняться кому-то, кто производит впечатление сильного, опытного и уверенного в себе человека. Вероятно, это как-то связано со смертью его отца. Как узнаешь? Психологические механизмы, заставляющие Допплера бегать по вермландскому лесу, так же непостижимы, как и все механизмы подобного рода. Иногда нам кажется, что мы нащупали ключик к ним. И вот-вот ухватим. Но в последнюю секунду он выскальзывает из рук. Поэтому со всей ответственностью мы можем утверждать только одно — Допплер бежит.

И не трусцой, едва переставляя ноги.

Он чешет через лес черт знает на какой скорости*.

* насчет четырнадцати узлов.

Список любимых узлов фон Борринга выглядит так:

Рифовый Беседочный Тройной булинь Скользящая петля Двойной штык Рыбацкий Коровий Узел с чекой Лэшинг диагональный Воровской Восьмерка Скаутский Прусик Ленточный, встречный

Тех, кому хочется узнать, как именно вяжется восьмерка или воровской узел, я отсылаю к Интернету: там в изобилии встречаются сайты, посвященные технике вязания узлов, с картинками и видеороликами. Если же читатель живет где-нибудь в Валдресе и подключается к Сети через модем по старым телефонным линиям, так что в Интернет или вовсе не выйдешь, или связь рвется каждые две минуты, то такому бедолаге я могу посоветовать книги-альбомы. Их тоже тьма. Хотя, как правило, жители Валдреса в узлах разбираются. В таких безлюдных местах умение связывать предметы воедино жизненно необходимо. Дети усваивают его с молоком матери. И если подросток из Валдреса терпит бедствие и ему позарез нужно немедленно завязать диагональный (не квадратный) лэшинг, а он забыл пару движений, то этот самый подросток всегда может постучаться к взрослому соседу (или соседке) из Валдреса же и получить нужные разъяснения вкупе с кружкой кофе и порцией занимательных рассказов из жизни старших поколений, а если я (автор то есть) позвоню к соседям и задам тот же вопрос, то не получу ничего, кроме брошюрки, разъясняющей, почему я должен голосовать за партию «Хёйре»[17] на грядущих парламентских выборах. Валдрес я назвал так просто, для примера.

* насчет того, что Допплер чешет через лес черт знает на какой скорости.

Строгого читателя, может статься, покоробило, что Допплер, который десяток страниц назад не мог наступить на ногу (и фон Боррингу пришлось помогать ему подняться по ступеням), теперь носится как угорелый. Как же так? У меня (автора то есть) нет ответа на этот вопрос; по правде говоря, я совсем забыл о его ноге, а сейчас перечитал текст и понял, что подобная непоследовательность выйдет мне боком и что я подставляю себя под нападки: мол, напридумывал невесть что, а потом забыл половину, увлекшись новыми идеями. Согласен и принимаю эту критику к сведению. Но в свою защиту могу сказать, однако, что вывихнутая нога приходит в норму довольно быстро. Взять хотя бы футболиста (например, из сборной Англии, у них сейчас тяжелые времена), которому дали во время матча по ногам, и пока он валяется на траве, зрителям успевают несколько раз показать в записи, как ему бьют по ноге, и все уже настроены на то, что с ним можно проститься до конца сезона, как вдруг — опс! — он поднимается и идет играть. Конечно, преодолевая боль, но кто сказал, что у Допплера ничего не болит? Я, пожалуй, припишу, что ему больно. Таким образом, текст станет выглядеть так: «Допплер чешет через лес черт знает на какой скорости, нога болит, но он через силу бежит дальше». Хорошо. В общем-то, у меня есть пара-тройка врачей, которые могут подтвердить (даже по телефону), что вывихнутая нога проходит дня за три-четыре, но я принципиально не стану им звонить. Зачем? Я заранее знаю, что они мне скажут. И потом, я сам однажды подвернул ногу и поправился всего за несколько дней. То есть я пишу о том, что знаю не понаслышке. Давайте считать, что читателю, в принципе, можно когда-то угодить, так вот единственный способ сделать это — писать о том, что испытано на собственной шкуре. Все моментики в тексте, хоть как-то связанные с реальной жизнью писателя, тщательно отцеживаются, полируются, раздуваются до судьбоносных супермоментов, и на них строится репутация книги. Кстати, в качестве лично пережитых необязательно использовать всамделишные события. Отлично сойдет и удачная имитация. Главное, чтобы читатель верил — все это реальные воспоминания автора. Хотя ногу я подворачивал на самом деле. Это произошло в самом начале девяностых, во время спортивной пробежки, посреди моста Ставнебрюа в Тронхейме. Оттуда я дохромал до дому — я снимал тогда с приятелями старый дом на Ила — и целый день лежал на диване и, помнится, смотрел по телевизору «Возвращение в Брайдсхед». Это отличный фильм, в котором есть все, что я люблю в английском кино. Прошлый век. Кастовость. Аристократизм. Кембридж*. Породистость, гомосексуализм и невозможная любовь. Роман, действие которого разворачивается в Первую мировую и где полк некоего солдата (его играет Джереми Айронс) оказывается расквартирован неподалеку от Брайдсхеда, что вызывает у героя воспоминания о юности и годах учебы, написан Ивлином Во, которого я (автор то есть) не могу не воспринимать иначе, как женщину. Десять с лишним лет я был твердо уверен, что Evelyn — это Эвелина, женщина, а оказалось — мужчина. Меня это открытие сразило наповал, хотя оно всего лишь подтверждает, что в очень многих областях нам, остальным, британцев еще догонять и догонять (я приведу два самых ярких примера: имена и строительство империй). Следующий после злополучной пробежки день я тоже провел в покое, а еще через сутки я чувствовал себя уже совершенно нормально. Доехал на велосипеде до университета в Драггволл и пошел, не хромая и не приволакивая ногу, учиться.

* насчет Кембриджа.

Я написал Кембридж, но с равным успехом могу заменить его на Оксфорд, я их не различаю. Я не бывал ни там, ни там. В моем представлении они одинаковы, как близнецы. Оба заведения очень старинные и с тяжелым бременем традиций. Оба славятся классическим образованием и соревнованиями по гребле. Я мог бы, естественно, покопаться и выяснить, какой из двух университетов поминается в «Возвращении в Брайдсхед», но это мартышкин труд. Точность тут не играет ни малейшей роли. А секунды (минуты?), потраченные на то, чтобы достать книгу с полки и выяснить, где в юности учился герой, мне никто не вернет. И я почти уверен, что, по большому счету, вам всем на это наплевать.

Май Бритт задержалась в Карлстаде дольше, чем рассчитывала. Она собиралась провести там день: туда автобусом в десять тридцать, обратно пятичасовым, все как всегда. Но вышло так, что она заночевала в городе. Сначала она пообедала в вокзальном кафе блинами и гороховым супом, на десерт взяла маленькое пиво. Потом сходила на почту и получила пенсию. Потом пошла к Орвару за гашишем, но тот оказался не при товаре, запасы кончились и у всех известных ему торговцев, последняя надежда оставалась на одного парня, африканца, недавно перебравшегося в Карлстад, его никто еще толком не знал, но многие отрывались у него на nachspiel[18] несколькими ночами раньше и считали, что у него могло остаться немного дури. Жил он в паре километров от центра, туда и направилась небольшая колонна изголодавшихся по наркотикам граждан во главе с Орваром и Май Бритт (вооруженной лыжными палками), которая шла в приподнятом настроении, с ощущением, будто делает хорошее и правильное дело. Африканец спал, хотя был уже разгар дня. Орвар звонил и звонил, и наконец хозяин откликнулся в домофон, и как только он сумел понять, что намечается тусовка, он без всяких капризов впустил всю компанию в свою крошечную квартирку, достал собственные запасы гаша, инструментарий к нему и запустил процесс. Несколько часов спустя почти вся наркоманская общественность Карлстада собралась в квартирке африканца, атмосфера царила чудесная, как это часто бывает со стихийными, не распланированными заранее вечеринками. Музыка была во вкусе Май Бритт и грохотала точно как она любит. Одни приходили, другие уходили, кто-то готовил еду, на столе теснились афродизиаки, опьяняющие и дурманящие вещества всех видов и расфасовок, и посреди этого праздничного угара Май Бритт умудрилась втюриться в хозяина-африканца — Бембу, как он себя называл, — и протанцевать с ним весь вечер и ночь; и хотя он не был готов ответить Май Бритт взаимностью немедленно и безоглядно, но та чувствовала, что у них сложились теплые и близкие отношения, и поскольку она сумела выпытать у Бембу, что он на днях собирается на Хультфредский рок-фестиваль — послушать вживую «Svenska Aka-demin», оторваться и повеселиться, то Май Бритт решила не отставать от него и тоже поехать в Хультфред за тем же самым и чтобы побыть с Бембу.

Под утро Май Бритт почувствовала наконец такую легкость и бесшабашность, что закрылась в туалете с телефонной трубкой и начала в шутку названивать с угрозами директору «Volvo Trucks» и хозяину зоомагазина, который отказал ей в новых попугайчиках. Она поговорила раза по три-четыре с каждым из них, она обвиняла их и заявляла такое, что они теряли дар речи, свирепели и начинали вспоминать телефон полиции.

Народ начал постепенно засыпать, и в конечном счете бодрствующей осталась одна Май Бритт; тогда она совершила налет на маленький склад Бембу и позаимствовала у него приличное количество того, за чем ехала в Карлстад, а взамен оставила двести крон и записку, где просила его не сердиться и писала, что их любовь так крепка, что вынесет это небольшое коварство с ее стороны, и добавляла, что вообще-то гашиш, скорее всего, не принадлежит тому, в чьем кармане оказывается, потому что он (гашиш то есть) суть тоска опьянения по самому себе и душа его живет в стране, куда тебе нет входа, и т. д. и т. п. Подписавшись «твоя Май Бритт», она отправилась, помахивая лыжными палками, на станцию, где перекусила континентальным завтраком, запила его пивом (вместо десерта) и еще успела на автобус; правда, пришлось кричать отъезжавшему шоферу.

Другими словами, она в самом радужном настроении движется на встречу (возможно, уже на следующей странице) с Допплером, возвращающимся с пробежки по лесу. Влюбленность многое меняет. Мрачные мысли становятся менее мрачными, а иногда вообще исчезают. Май Бритт даже забыла об отнятых у нее попугайчиках. Все ее помыслы об одном только Бембу. «На что мне попугаи теперь, когда у меня есть Бембу», — думает она.

* * *

Да, но пока Май Бритт близка к состоянию счастья, бедному Бембу предстоит день более скучный и прозаичный, чем предыдущий. Проснувшись, он обнаруживает свою квартиру в горестном состоянии. Холодильник пуст, есть нечего. Сто пятьдесят дисков лежат в перепутанных коробках или вообще без таковых на полу среди луж пива и плевков травы, и Бембу принимается складывать самые замурзанные диски в посудомоечную машину, но его отвлекает звонок в дверь. Это полицейские, которые хотят знать: 1) звонил ли Бембу четыре раза за ночь директору концерна «Volvo Trucks» с угрозами и 2) зачем он это делал, а также постепенно расширяют они перечень вопросов: 3) почему на столе лежат двести граммов гашиша и к тому времени, когда Бембу выходит из полицейского участка, где он объяснил, что никогда не звонил в «Volvo Trucks», а гашиш ему нужен для личного употребления, и услышал в ответ, что дело будет разбираться в суде, так вот к этому времени день склоняется к вечеру, и Бембу заступает на сутки на дежурство в Центральной городской больнице — Бембу вообще-то дипломированный врач, постигавший тайны профессии в Карлстаде и Лондоне, но сегодня он выжат, утомлен и напуган, вследствие чего он, к несчастью, прописывает неправильное лекарство одной ни в чем не повинной женщине, тем самым вынуждая ее в дальнейшем обратиться с жалобой в медицинский надзор, который в свою очередь сообщает больнице о жалобе и о претензиях полиции к Бембу, из-за чего он лишается работы и квартиры, поскольку она служебная и принадлежит больнице, все это, естественно, происходит не в один день, но я (автор) решил забежать вперед, чтоб покончить с этим сюжетом и больше не мучиться, снова и снова возвращаясь к несчастному Бембу, но при этом знать, что вы сможете представить его душевное состояние, когда мы довольно скоро встретим его на рок-фестивале в Хультфреде. Когда сам пишешь книгу, можешь запросто позволить себе такие кульбиты вперед-назад во времени. Мои коллеги писатели делали это до меня и будут делать и после, ну а я проделал сейчас этот трюк прямо у вас на глазах.

* * *

Пыхтя и отдуваясь, Допплер выбегает из лесу и натыкается на широкую улыбку Май Бритт, присевшей на камень перевести дух и скрутить нехилый косячок. Допплер ловит себя на мысли, что немного завидует ей. Завидует ее умению жить, пренебрегая многими условностями, которыми Допплер тоже усердно пренебрегает, но для него обуздать свою природную образцовость — работа, он по кирпичику строит из себя пофигиста, прилежно, старательно, только о том и думая, а у Май Бритт все выходит играючи. Само собою. «Мне хотя бы к старости научиться отклоняться от общей линии так же просто и ненатужно», — успевает Допплер подумать прежде, чем Май Бритт, улыбаясь еще шире, окликает его: иди ко мне, дай я тебя хоть расцелую.

Обласканный, он устраивается на камне рядом с ней. Май Бритт раскуривает свою волшебную палочку, вот они уже по очереди затягиваются, и если поначалу Допплер опасался, что поцелуй — это так, приманка, и сейчас старуха начнет допытываться, почему он не вернулся к ней, как они договаривались, и дело кончится выяснением отношений, чем она ему не угодила и почему он ее бросил и прочее и прочее, то нет, ничего подобного — она сидит, тихо улыбается и ни о чем не вспоминает. В конце концов Допплер сам просит прощения, что ушел и пропал, но жизнь, говорит он, приняла новый оборот, теперь он живет у фон Борринга и принял скаутскую присягу.

Май Бритт принимает его слова спокойно. Она затягивается, снова улыбается и спрашивает, как они ладят с фон Боррингом. Я его сто лет не видела, говорит она. Как он поживает, хорошо?

— Вроде да, — говорит Допплер.

— А холодильник как, полон? — спрашивает Май Бритт.

— Какая-то еда есть, — отвечает Допплер.

— А что если мне к нему зайти, а? Мы могли бы приготовить вкусный обед. Я забыла в Карлстаде заскочить в магазин, а есть хочется. Я встретила мужчину.

— Ты — мужчину? — спрашивает Допплер.

— Да, — говорит Май Бритт. — Настоящего. Черного.

Они продолжают курить.

— Ты думаешь, у меня не возникнет проблем с тем, что я накурился этой твоей штуки? — спрашивает Допплер. — В смысле «однажды скаут — скаут навсегда»?

— Лично я не вижу здесь никакой проблемы, — отвечает Май Бритт.

* * *

Май Бритт поднимается к парадной двери фон Борринга и дергает шнурок звонка. Допплер, поразмыслив, останавливается на пару ступенек ниже. Всем своим видом он показывает, что это не его затея. Он так, сбоку припека. К тому же ему ни к чему, чтобы фон Борринг унюхал выкуренную траву.

Фон Борринг открывает дверь, видит сладкую парочку и некоторое время стоит, не зная, что и думать.

— День добрый, — говорит Май Бритт.

Фон Борринг кивает и устремляет вопрошающий взгляд на Допплера.

— Мы с ней встретились на дороге, — сообщает Допплер. — Она сказала, что голодна и дома у нее пустой холодильник, и я подумал, что как скаут обязан ей помочь. Там же было что-то такое, в клятве, про необходимость помогать, невзирая на собственное удобство?

Фон Борринг подходит к Допплеру и заглядывает ему в глаза.

— Гашиш курил? — спрашивает он.

— Чуточку, — смиренно отвечает Допплер. — Но я не затягивался. Просто чтобы составить компанию Май Бритт, я решил, что это будет очень по-скаутски — не отвергать ее предложения, чтобы не ранить ее чувств.

— Марш в свою комнату, — говорит фон Борринг. — И если к вечеру ты не выучишь узлов, можешь забыть о скаутинге навсегда.

Допплер трусит к себе, как побитая собачонка.

Май Бритт и фон Борринг не сводят друг с друга глаз.

— Ты, значит, пришла поесть? — уточняет фон Борринг.

— Да, — отвечает Май Бритт. — Я сидела на камне у опушки и вдруг почувствовала себя жутко счастливой.

— Счастливой? — переспрашивает фон Борринг.

— Чертовски счастливой, — повторяет Май Бритт, — но ужасно голодной. В другой день я б лучше с голоду померла, чем сюда пришла, но сегодня меня так распирало от радости, что я подумала: была не была, зайду, попрошу кусок хлеба.

— Тебя от радости распирало? С чего вдруг? — никак не может поверить фон Борринг. — Ты ведь у нас дама вздорная и склочная.

— Хоть это и не твоего ума дело, — отвечает Май Бритт, — но раз тебе так приспичило узнать, то пожалуйста — просто я встретила одного человека.

— Меня это мало занимает, — отвечает фон Борринг, — но ты вроде как сама обратилась ко мне за помощью?

— Получается так, — отвечает Май Бритт.

— И это не уловка, чтобы проникнуть в дом? Не военная хитрость?

— Ни в коем разе.

— И ты не положишь мне на подушку дохлого птенчика или еще чего-нибудь непотребного?

— Сегодня никаких дохлых птиц.

— Просто поешь и уйдешь?

— Да.

— В таком случае прошу в дом, — говорит фон Борринг, придерживая перед ней дверь и указывая дорогу.

* * *

Допплер сидит в своей комнате, вяжет узлы и мучается угрызениями совести. Все четырнадцать он знает уже наизусть. Он готов к зачету и предвкушает свой триумф, после которого все снова станет хорошо. Одна закавыка — фон Борринг не идет. Уже и поздно. И темно. А снизу, из гостиной, время от времени доносятся смех и гомон. Приближается и минует полночь, но фон Борринга с вожделенным зачетом все нет как нет. В конце концов Допплер, в старой пижаме фон наставника, крадучись выходит из комнаты, добирается до лестницы и принимается осторожно спускаться вниз, ступенька за ступенькой, в любую секунду готовый, если вдруг появится фон Борринг, рвануть обратно и притвориться, будто никуда не отлучался. Спустившись на первый этаж, Допплер преодолевает холл и библиотеку и останавливается под дверью столовой. В широкую замочную скважину ему видно фон Борринга и Май Бритт — они сидят за большим столом, уставленным тарелками от парадного сервиза с недоеденной едой, пустыми бутылками из-под вина и разными баночками из-под пива. Май Бритт даже выдана пепельница, и гостья, по своему обыкновению, курит толстую папироску и отчаянно размахивает ею, непрерывно что-то тараторя. Время от времени она предлагает «хоть затяжечку» фон Боррингу, но тот вежливо отказывается, загораживаясь поднятой ладонью и скромно мотая головой.

Постепенно Допплер понимает, что они играют в какую-то игру. Один говорит слово, а второй отвечает словом, как-то с названным связанным. Что-то вроде игры в ассоциации.

— Конь, — говорит Май Бритт.

— Rittersport, — отвечает фон Борринг.

— Конь, — снова говорит Май Бритт.

— Я сказал: шоколад «Rittersport», а не rytter-sport в смысле «верховая езда», — уточняет фон Борринг.

— Все равно конь, — упорствует Май Бритт.

— Ты не можешь повторять одно слово два раза, — напоминает фон Борринг.

— Могу еще как, — отвечает Май Бритт.

— Тогда я тоже говорю: конь, — заявляет фон Борринг.

— Скучная ты душонка, — отвечает Май Бритт. — Но если конь вызывает у тебя ассоциации только с конем, то все гораздо хуже, чем я думала.

— Конь, — язвительно продолжает фон Борринг.

— Карп, — говорит Май Бритт.

Фон Борринг поднимает на нее глаза.

— Ты саботируешь, — говорит он.

— Вовсе нет, — отвечает Май Бритт. — Ты сказал: конь. Я ответила: карп. В игре все дозволено.

— Но игра была бы интереснее, если бы мы проявляли немного выдумки. Разве нет?

— Ассоциация — это непроизвольное сравнение, ее не надо подчинять разуму.

— Это уж каждый сам решает, включать ему голову или нет, — отвечает фон Борринг. — К тому же конь так далек от карпа, что я отказываюсь видеть тут сходство.

— И напрасно, — говорит Май Бритт. — Оба начинаются на «к», за которым идет гласная, потом соответственно «р» или «н», то есть две согласные, и еще по одной букве на конце, всего по четыре и там, и там.

— Витамин D, — предлагает фон Борринг.

— Рыбий жир, — отвечает Май Бритт.

— Прямая кишка, — продолжает фон Борринг.

— Пидор, — отзывается Май Бритт.

Фон Борринг снова укоризненно смотрит на нее.

— Мы же договорились — никаких выпадов в адрес друг друга, — говорит он.

— Ты прав, — говорит Май Бритт. — Я и забыла, но теперь вспомнила. Прости, — кается Май Бритт, но посреди извинений начинает давиться от хохота. — Я видела, что тут что-то не то, — выдавливает она сквозь смех, — но что ты педик, до меня не дошло. А это многое объясняет.

— К счастью, это больно ранящее слово вышло из обихода, — говорит фон Борринг, — и мне кажется, ты употребила его не со зла, а желая выяснить границы дозволенного, поскольку тоже, наверно, чувствуешь некоторую неловкость: вот мы сидим тут, едим, пьем и разговариваем после стольких лет вражды.

— За это надо выпить, — тут же предлагает Май Бритт.

Они отпивают по глотку красного вина.

— Знаешь, на самом деле для меня много значит, что ты рассказал мне про это, — продолжает Май Бритт. — Честность, достойная уважения. Я никому не проболтаюсь.

— Можешь говорить кому хочешь, — отвечает фон Борринг.

— Ты разрешаешь мне рассказать об этом Юлле Бритт из магазина?

— Да хоть кому угодно, — соглашается он, доливая в бокалы вина.

— Наверно, здесь, в Вермланде, тебе жилось несладко? — спрашивает Май Бритт. — А чего ты не уехал в какой-нибудь большой город?

— Я думал об этом, но решил остаться здесь, — объясняет фон Борринг. — Я не привык к большим городам. И птиц там нет.

— Ну не скажи, — отвечает Май Бритт. — Я смотрела как-то передачу об орнитологе из Нью-Йорка. Он говорил, у них там сотни птиц. И что жутко интересно изучать, как они приспосабливаются к жизни в городе.

— Так и сказал? — удивляется фон Борринг.

— Там у них каких только птиц нет! По-моему, есть даже хищные, — говорит Май Бритт. — Они гнездятся на крышах небоскребов.

— Понятно, — отвечает фон Борринг.

— Хотя… я могла и напутать, — говорит Май Бритт. — Я ведь всегда траву курю, когда телек смотрю, так что у меня все новости в голове перепутываются. Кстати, ты бы тоже курнул. Поможет.

— Скауты не курят, — отвечает фон Борринг. — К тому же я никогда не делаю того, что запрещено законом.

— Noblesse oblige[19], — кивает Май Бритт.

— Именно.

— А то поехал бы в Берлин, — продолжает Май Бритт. — Там бы и я прижилась, наверно. У меня такое чувство, что там центр всей контркультуры. Возьми любое развлечение, которое народу нравится, так в Берлине непременно найдется особая группа людей, выступающих против него. Кстати, для таких, как ты, они устраивают огромный парад.

— Фу, — говорит фон Борринг. — Немецкие птицы. Не знаю, не знаю…

— А как насчет немецкой нарезки? — спрашивает Май Бритт.

— Немецкой нарезки? — мечтательно тянет фон Борринг. — Давненько я ее ел в последний раз.

— А хочешь? — спрашивает Май Бритт.

— Рождество еще не скоро, — отвечает фон Борринг.

— Ты не мямли, — говорит Май Бритт, — а отвечай ясно. Немецкую нарезку* хочешь?

— Да, — отвечает фон Борринг.

— Веди меня на кухню, — велит Май Бритт.

* насчет немецкой нарезки.

Во-первых, Май Бритт упомянула немецкую нарезку вовсе не случайно. Немецкая нарезка — это своего рода кодовое слово, намек на общую их с фон Боррингом тайну. Дело в том, что в первый день Рождества 1919 года маленький фон Борринг сбежал в разгар празднеств из отчей усадьбы и на своих маленьких ножках добрался по сугробам до дома Май Бритт, чтобы вручить ей жестянку с немецкой нарезкой. Май Бритт ужасно обрадовалась и печенью, и коробке, в которой фон Борринг его притащил. Но у фон Борринга начались серьезные неприятности, когда его мама (не безразличная, как мы помним, к морфию) пару недель спустя обнаружила пропажу. Фон Борринг отказался признаваться, куда делась банка печенья. Ни взбучка, ни домашний арест не сломили его.

Во-вторых, вот вам рецепт. Для примерно 125 ломтиков немецкой нарезки вам потребуется: 250 г масла, 30 г сахара, 1 яйцо, 60 г муки.

Готовится печенье так:

Растереть масло с сахаром добела. Добавить яйцо и снова хорошо перемешать! В самом конце добавить муку. Немного остудите тесто и раскатайте его в колбаски диаметром три сантиметра. Оставьте колбаски теста на холоде надолго — желательно на ночь. Нарежьте колбаски на кружки толщиной примерно полсантиметра и выложите их на противень, смазанный жиром или покрытый вощеной бумагой. Выпекайте на средней решетке при ста восьмидесяти градусах примерно восемь минут. Дайте печенью остыть на противне, затем выложите его. Хранится лучше всего в коробке с плотной крышкой.

В-третьих, учтите: немецкая нарезка — печенье особое, придуманное для тех, кто печенье не любит. Это рассыпчатые кругляшки без особого вкуса. Его что ел, что не ел — никакой разницы. Проще всего его сравнить с безаллергенными собаками, нет, даже лошадьми. У меня (автора то есть) есть свояк, и он однажды рассказал мне о русской породе лошадей, с которой аллергики могут общаться безо всякого риска. Русские горазды на разные забавные выдумки, хотя их репутация строится в основном на других вещах, не столь забавных.

Изучив указание оставить колбаски на холоде надолго — желательно до следующего дня, чего наши кулинары, естественно, позволить себе не могут, ибо у ночи есть своя логика, особенно заявляющая о себе после употребления известного количества вина и пива, и понимая, что печенье должно быть готово быстро, Май Бритт и фон Борринг находят неожиданный выход из положения: они выливают тесто в морозильник, и в эту секунду, в эту короткую паузу, когда глаза их встречаются, точно как в детстве, фон Борринг наконец вспоминает о Допплере и о зачете по узлам, и они с Май Бритт устремляются в комнату Допплера, который, заслышав их топот, успевает вприпрыжку подняться по лестнице, залезть в кровать и притвориться крепко спящим при включенном свете.

— Какой он дусик, когда спит, — говорит Май Бритт, стоя у кровати Допплера, по которой раскиданы те куски веревок с узлами, которые не ссыпались на пол.

Фон Борринг прихватил с собой стаканчик холодной воды и теперь проворно поливает пижамные штаны Допплера сверху донизу, потому что процедура «мокрые штаны» хороша всегда, она выручит в самых разных ситуациях, быстро разбудит скаута и мгновенно приведет его в боеготовность, что, в свою очередь, тренирует работоспособность, как это давным-давно доказано теоретиками скаутинга, много лет основательно изучавшими этот вопрос.

Допплер притворяется, будто он глубоко спал, но едва он «с трудом» продирает глаза, как ему закрывают их повязкой, и он на ощупь связывает все четырнадцать узлов, следуя командам фон Борринга, который нарочно называет узлы не в том порядке, как они значатся в списке, — на случай, если бы Допплер зазубрил их один за другим, чем он, кстати говоря, существенно бы подпортил свою репутацию в глазах фон Борринга.

Но Допплер блестяще справляется с испытанием, фон Борринг гордится своим учеником, а Май Бритт хлопает в ладоши и говорит, что это нужно отпраздновать; и всего через полчаса все трое сидят за столом и так аппетитно уплетают немецкую нарезку, что любо-дорого посмотреть.

— Поднимите руку, кто любит животных! — ни с того ни с сего вскрикивает Май Бритт.

Фон Борринг и Допплер, переглянувшись, неуверенно тянут руки вверх. Кому хочется прослыть чуть ли не живодером?

Только этого не хватало.

Тем более что зверюшки бывают такие смешные.

* * *

На следующий день, уже ближе к обеду, фон Борринг просыпается оттого, что Май Бритт гладит его по волосам. Несмотря на годы, у фон Борринга пышная седая шевелюра, я (автор то есть), похоже, забыл это упомянуть, бывает. Было бы преувеличением заявить, что Май Бритт играет его волосами, перебирает их, накручивает на пальчик и шаловливо потягивает, — нет, в ее движениях нет этой умильной девчачьей нежности, однако ж это безусловно выражение ласки, и фон Борринг реагирует на происходящее довольно сложно. Больше всего он потрясен тем, что спал в помещении. Этого старый скаут, как уже было сказано, терпеть не может. Ему неприятна мысль, что он дышал не чистым и холодным воздухом, а какой-то тепловатой взвесью из пыли и неизвестно чего еще. Теперь он чувствует себя больным и разбитым. А тут еще эти прикосновения. Мысли фон Борринга путаются. Ему приятно, что его гладят, но он не уверен, что это безвозмездно. Возможно, гладящий ожидает в ответ тоже ласки или поглаживания, а это уж увольте. И опять же, как быть с завтраком? Вчера он, будем считать, съел обычный человеческий обед, но завтрак должен быть его всегдашний, который многие сочтут странным, тем более что фон Борринг не в силах объяснить, отчего он питается так, как питается, да и не хотел бы он объясняться. «Оставьте меня в покое, — думает он, — я и так пропустил за сегодняшнее утро неизвестно сколько птиц». Уточнить это «неизвестно сколько» не удастся никогда, но фон Борринг чувствует, что досада будет мучить его еще несколько часов. Вдруг именно сегодня выдалось то редкостное утро, когда не виданные им прежде птицы заполонили сад и буквально ждали, что он увидит их и сфотографирует — некоторые птицы изредка так себя ведут, шалавы эдакие (два последних слова — это не размышления фон Борринга, а комментарий, который я (автор то есть) добавил от себя, не утерпел). А потом мысли фон Борринга переключаются на его ученика. «Надеюсь, он не в курсе того, что я спал на полу рядом с Май Бритт», — думает фон Борринг, страшась опозорить себя в глазах новобранца, — это ж надо, старший скаут, наставник, и потерял над собой контроль, да еще при свидетелях, нет, следует немедленно выставить отсюда эту женщину, сказать ей, что ночное приключение (интересно, как далеко они все-таки зашли?) еще не повод ни для чего, все было чудесно, но он, фон Борринг, не собирается пока связывать себя никакими узами, так что обмениваться телефонами им тоже ни к чему. Но… фон Борринг молчит. Он продолжает лежать, принимая эти ласки, бережные и нежные поглаживания по волосам, потому что невозможно добровольно отказаться от этого блаженства — фон Борринг ведь всегда был недоласкан, тут и сомневаться не приходится, слишком мало тепла и любви выпало на его долю, так что теперь он млеет затаив дыхание, как песик, которого гладят, да-да, как собачонка, которая вообще ничего не понимает, но инстинкт подсказывает ей, что глупо кусать того, кто тебя ласкает, потому что никто другой не приголубит.

Если честно, Май Бритт и сама не знает, с чего она с такой лаской гладит волосы фон Борринга, но ее это не тревожит. Гладится, вот она и гладит. Она думает о своем возлюбленном Бембу (но прекрасно понимает, что рядом с ней не он). Ей важно излить свою нежность, а то мир без нее жесток и груб, думает Май Бритт, точнее, чувствует Май Бритт. Мысль и чувство — вещи разные, хотя иногда трудно определить, где кончается одно и начинается другое.

Да, но куда делся Допплер? — недоумевает, вероятно, читатель. Видит ли он эту сцену? И что он о ней думает?

Ответ: нет, не видит. Он спит в своей комнате. Посреди связанных узлами веревок.

* * *

Блаженное поглаживание прекращается в тот момент, когда начинает пищать пейджер фон Борринга. Почти у всех серьезных шведских наблюдателей за птицами есть этот прибор, и с его помощью фон Борринга мгновенно оповещают, что там-то и там-то замечена редкая, или, как они говорят, значимая птица. Он нежно отодвигает руку Май Бритт и бежит к своим брюкам, валяющимся на полу (что, кстати говоря, само по себе неслыханно, ибо до сего дня брюки всегда аккуратно складывали и вешали на стул, так что они глубоко потрясены и разочарованы таким с собой обращением, как и матушка фон Борринга, которая (по-прежнему в легком морфийном тумане) сидит на облаках и глядит оттуда на своего сына-скаута, чучело эдакое. Он не женился и никогда не интересовался женщинами, а стоило ему в кои-то веки раз провести ночь в обществе дамы, так она оказалась курносая уродина Май Бритт, а мама фон Борринга терпеть не может эту противную необразованную склочницу, дочку шалого коммуниста, которая в последние годы стала вообще несносной, так что маме фон Борринга очень тяжело смотреть на творящееся внизу, в юдоли, безобразие и не иметь возможности вмешаться. «Вот ведь ловко устроился, ну как всегда», — думает она о папаше фон Борринга, которому опять повезло: он не мучается на небесах, наблюдая все это, поскольку не верил в Бога. И совсем невыносимо, что довольно скоро матушка фон Борринга на своем и без того небольшом облачке начнет регулярно подвергаться визитам Май Бритт, ибо земные дни старой скандалистки заканчиваются, и хотя ее вера была довольно шаткой, ее хватит (сомнения будут засчитаны Май Бритт в плюс), чтобы попасть на небеса, где ее разместят на облаке коммуны Эда, потому что территориальная целостность уважается и здесь, и если матушку фон Борринга пребывание в здешних кущах нервирует уже сейчас, то вы и сами понимаете, в какой ад кромешный оно превратится с появлением здесь Май Бритт. К тому же, хотя большинство христиан, кажется, считают, что человек приходит на небеса с пустыми руками, это не так. Одну вещь ему разрешается прихватить с собой. И тут важно не ошибиться с выбором. Госпожа фон Борринг прибыла с чемоданищем морфия, а Май Бритт в свой час выберет фуру с гашишом. Выясняя, кто был прав, дамы начнут гневаться и раздражаться, а тянуться все это будет бесконечно долго).

Сообщение на пейджере гласило: «Амурский сокол (Falco Amurensis), мыс на южной оконечности Эланда, остров Эланд. Молодая особь, виден, находится на территории»*.

Фон Борринг не верит своим глазам. Амурский сокол. В Швеции! От такого послания его бросает в дрожь. Равнодушным к орнитологии не дано, разумеется, понять всей грандиозности этого события. «Амурский сокол обитает в Азии, в частности в горах Омана, и не имеет обыкновения летать на север; что он делает в Швеции — полнейшая загадка, скорей всего, он и сам не понимает, как его сюда занесло; видно, это ужасно рассеянный (если вообще у него все в порядке с головой) соколиный подросток, но раз уж он очутился в Эланде, то и мне туда надо, — соображает фон Борринг. — И как можно скорее, тут счет на минуты».

— Что стряслось? — спрашивает Май Бритт.

— Меня срочно вызывают в Эланд, — отвечает фон Борринг.

— Вот везуха! — вскидывается Май Бритт. — А мне как раз надо в Хультфред! Так что, если ты на колесах, я с тобой. Высадишь меня по дороге.

— Я уже не вожу, — отвечает фон Борринг. — Видимо, придется брать такси.

— У меня есть грузовик, — говорит Май Бритт, — очень вместительный. Но сама я тоже уже не вожу.

Они смотрят друг на друга.

— Ты тоже о нем подумала? — уточняет фон Борринг.

— Конечно, — отвечает Май Бритт. — Но куда он запропастился? Неужели все дрыхнет?

— Сейчас проснется, — говорит фон Борринг, набирая в большую кружку ледяную воду.

* насчет амурского сокола.

Датское турагентство «Киплинг Трэвел» продает туры на Мессинский пролив на Сицилии, где каждый год в апреле собираются тысячи хищных птиц, причем утверждается, что количество видов и подвидов «поражает воображение». Восемь дней/ семь ночей, включая проживание и сопровождение двумя самыми известными датскими орнитологами-практиками, стоит чуть меньше десяти тысяч датских крон[20]. Жители Норвегии должны будут дополнительно оплатить переезд до Дании и обратно. И тут уж каждый сам принимает решение. Многим кажется, что датчан трудно понимать; могу утешить их тем, что датчане считают норвежский вообще непостижимым. Обычно через несколько дней эту трудность перестают замечать. Азбучные истины относительно бесед с датчанами таковы: надо прилагать все усилия, стараться быть открытым всему новому и проч., но — и это самое важное! — если они отвечают на твой вопрос по-английски, надо бить в морду. Поверьте мне. Я (автор то есть) прожил в Дании несколько лет. Серия сильных ударов в переносицу — единственное действенное средство.

На сайте «Киплинг трэвел» перечислены все виды хищных птиц, которые могут встретиться вам в Мессине, но, говорится там (я цитирую): «Самыми редкими видами считаются амурский сокол и хохлатый осоед, их мы, естественно, не можем вам гарантировать. Но наш всегдашний девиз таков: увидеть как можно больше, но самое главное — рассмотреть птиц и насладиться зрелищем, мы едем ради новых знаний, а не за галочками!»

Другими словами, фанатов от орнитологии, которые гоняются лишь затем, чтобы пометить в своих журналах наблюдений как можно больше разных видов, а потом завалиться в отель и надраться до неприличия, просят не беспокоиться.

«Globetrotter» простоял без движения в сарае Май Бритт восемь лет, и знатоки, разбирающиеся в моторах, только языками зацокают, увидев, как легко он заведется — через пару абзацев буквально. Движок как новенький, ахнут они. А что с аккумулятором? — спросят они затем. А как там с системой охлаждения? Ну и дальше по списку в том же духе. Причем это резонные вопросы. Так что я решил застраховаться от этих знатоков с их расспросами и наврать малость: сказать, что на Рождество два года назад сын того сына Май Бритт, у которого физиогномическая слепота, корячился с машиной два полных дня. Молодому человеку было скучно в Вермланде, поэтому он перебрал движок, а заодно поменял масло, подтянул здесь и там, зарядил аккумулятор и завел мотор раз-другой на пробу. В старших классах школы он «проходил» мопед как «предмет по выбору». Плюс несколько раз реанимировал мотор семейной лодки. Так что, когда Допплер, злой и угрюмый из-за того, что его в очередной раз разбудили посредством «мокрых штанов», садится за руль, грузовик заводится с первой попытки и ни разу до конца этой истории не глохнет. «Volvo Trucks» производит грузовики, которые служат людям долгие годы, хотя и недостаточно ценит отдельных своих сотрудников. Никто не безупречен. В том числе и я (автор то есть). Еще в школе учителя хвалили мои сочинения, но замечали, что они завершаются как-то внезапно, и я боюсь, как бы и в этот раз не случилось того же, потому что сейчас я совершу прыжок во времени и нагоню героев в тот момент, когда «Globetrotter» с Допплером за рулем и фон Боррингом и Май Бритт в качестве пассажиров, миновав уже Карлстад, Карлскога, Эребру и Норчёпинг, едет вдоль восточного побережья сперва по шоссе номер 15 на юг, в сторону Виммербю и Хультфреда, а затем по шоссе номер 33, с тем чтобы дальше свернуть на шоссе 34 в сторону Кальмара и Эланда.

Несмотря на попытки фон Борринга ввести запрет на курение, в машине и шмалят, и болтают без умолку. Всё Май Бритт. Она сидит на пассажирском месте, курит, тараторит и ставит кассеты на свой вкус, а фон Борринг тихо лежит на койке сзади. Допплер просто ведет машину. Он не знает, как ему к этому турне относиться. Он не знает, кто он такой. Его попросили сесть за руль грузовика — он сел, хотя раньше грузовиком не управлял, но это не бином Ньютона, те же газ, тормоз и сцепление, и ему доставляет удовольствие езда. «Кыш с дороги, носороги», — бубнит Допплер себе под нос.

А Май Бритт в восторге оттого, что снова сидит на переднем сиденье и мимо проплывают шведские ландшафты, — это живо напоминает ей поездки с Биргером, и она с благодарностью вспоминает его, а еще у нее вдруг возникает чувство, что ее жизнь и судьба «Volvo Trucks» идут рука об руку, только время ее расцвета наступило лишь сейчас, а автомобильный концерн отцвел лет десять назад: как они начали по-свински обращаться с сотрудниками и доконали Биргера, так сразу и завяли.

Пока они едут, Май Бритт читает лекцию по истории концерна «Volvo Trucks». Она десятилетиями жила с этой летописью, которая вошла в ее плоть и кровь, и хотя теперь уже этот сюжет не присутствует в мыслях Май Бритт постоянно, но сейчас, под настроение, ей не терпится рассказать всю историю, довольно запутанную и разветвленную, но Май Бритт удается упростить и, главное, укоротить ее настолько, чтобы практически любой сумел бы понять суть. Если бы Май Бритт была молоденькой и начинала свою жизнь сегодня, она бы выбрала что-нибудь около журналистики. Но она не просто весьма не молода, она очень стара, курит гашиш и ее дни сочтены.

NB! Нижеследующие пассажи выглядят академично, но являются таковыми до известной степени, не более.

Из истории концерна «Volvo Trucks» и Май Бритт (отчасти):

1. Безоблачные двадцатые.

«Volvo Series 1» стала первым шведским грузовиком с карданной передачей, пневматическими шинами и полностью закрытой шоферской кабиной. При не очень мощном моторе машина, рассчитанная на полторы тонны груза максимум, отличалась таким качеством сборки, что нередко перевозила грузы даже вдвое больше максимального веса. Май Бритт не было и двадцати. Она обожала танцульки, но с Биргером еще не повстречалась. Фон Борринг недавно обратился в скаута. А дедушки и бабушки Допплера еще пешком под стол ходили.

2. Коренные улучшения.

В середине тридцатых серии «LV-71» и «LV-72» вывели «Volvo Trucks» в число основных производителей грузовиков. Грузовики осовременились. Деревянные колеса заменили на стальные и улучшили тормоза. Мотор переместили вперед и расположили выше, что позволило более равномерно распределять движущий момент. Выпускалось несколько модификаций этих серий для разных нужд. Следует добавить, что никогда впоследствии грузовики не бывали такими красивыми и симпатичными, как в то десятилетие.

Май Бритт училась в школе домохозяек в Гётеборге. Биргер — в Челмерсе, это техническое училище в том же городе. Они встретились, влюбились и проч.

Фон Борринг перестал спать в доме.

Дедушки и бабушки Допплера повзрослели.

3. Грузовики для армии.

В сороковые годы шла война, концерн «Volvo Trucks» подсуетился, приспособился к военным нуждам и стал одним из основных поставщиков шведской армии (хотя в наши дни мы вправе задать вопрос, как распоряжалась эта армия этими грузовиками). Прорывом стал грузовик с круглым носом — он выпускался в бесчисленном количестве вариантов, мог использоваться для чего только не и оставался самым успешным проектом «Volvo» вплоть до появления в семидесятые серии F.

В качестве курьеза надо упомянуть, что «Volvo» перешел на дизельное топливо чуть ли не последним. Дело в том, что один из основателей концерна, Густав Ларсон, учился вместе с неким Йонасом Хессельманом, который в дальнейшем изобрел двигатель имени себя, и «Volvo» пользовался двигателем Хессельмана очень долго, хотя в конечном итоге он оказался не так уж и хорош, и выяснилось это еще до того, как «Volvo» перешел на дизель. Этот Хессельман был тот еще затейник, слышала Май Бритт от Биргера, и не раз. Только непонятно, что Биргер имел в виду: что Хессельман был сообразителен и горазд на разные затеи, или это он деликатно давал понять, что конструктор был тем еще придурком. Самим нам в этом не разобраться, так что тайна сия останется таковой навек, разве только наследники смогут пролить свет и на это обстоятельство тоже, но звонить и спрашивать про эту фразу мужа Май Бритт как-то назойливо все же. Да и накладно звонить-то. В общем, те, кто не могут ни есть, ни спать, пока не установят истины, пусть звонят сами. А у меня (автора то есть) сил на эти подвиги нет.

4. Десятилетие быстрых перемен.

Для развития производящей грузовики отрасли пятидесятые годы оказались переломными. Бензиновые и первые варианты слабеньких дизельных моторов заменили на мощные моторы с системой direct-injection. А это, в свою очередь, позволило сделать грузовики длиннее и тяжелее. В 1951 году был выпущен «Titan», самый, наверно, прославленный грузовик концерна «Volvo». А через три года именно его, первым среди грузовиков, оснастили турбомотором. Масса увеличилась всего на 25 килограммов, зато тягловая сила стала аж 185 лошадиных сил вместо 150. (Найдутся такие, кто скажут, что в конце предыдущего предложения надо было поставить восклицательный знак, но я (автор то есть) считаю, что использование этого знака (восклицательного то есть) свидетельствует о непрофессионализме пишущего. Если человек пишет каждый божий день, то ему дозволено поставить два восклицательных знака за жизнь — максимум. А если он кропает не каждый день, то его норма составляет одно восклицание раз в жизни. Людей, бездумно расставляющих восклицательные знаки, надо арестовывать и интернировать хотя бы на время.)

Биргер принимал участие в доводке шоферской кабины «Titan».

Май Бритт растила двух маленьких детей (одного с физиогномической слепотой). Биргер приезжал только на праздники.

Фон Борринг провел ту самую, лучшую в своей жизни неделю в Лондоне.

Родители Допплера учились в средней школе и были отличниками. Оба.

5. Король дороги.

В шестидесятые и дороги, и грузовики стали настолько хороши, что сие транспортное средство сделалось основным для перевозки товаров. «Volvo» обошел всех конкурентов в удобстве кабины, в которой теперь могли спать двое шоферов. Биргера перевели из Гётеборга в Умео. Он не бывал дома месяцами.

Рацион фон Борринга становился все более причудливым.

Родители Допплера прилежно учились, а заодно родили сына, то есть его.

6. Новые стандарты безопасности.

Поражающие воображение достижения в области комфорта и безопасности вождения обеспечили новейшим моделям грузовиков «Volvo» безусловное лидерство в своем классе. Пружинные рессоры сделали езду мягкой, а главным при проектировании водительского места, выборе стекол и зеркал считаются эргономичность и безопасность.

В конце семидесятых появляется «Globetrotter» и становится законодателем мировой моды в грузовиковой отрасли на двадцать с лишним лет. Биргер держится в седле до начала восьмидесятых, но потом, когда слава изобретателя гениальной машины достается не ему, резко сдает. Он сходит с дистанции. Сперва садится на больничный, потом досрочно выходит на пенсию. Однажды на заправке, пока водитель зашел в кассу рассчитаться, Биргер увел у него «Globetrotter». Рванул прямиком домой и загнал машину в сарай. Ее, разумеется, искали, но нашлась она только сегодня, говорит Май Бритт. Другими словами, Допплер сидит за рулем ворованного грузовика, прав у него тоже нет. И он в полном восторге. И даже подумывает, а не стать ли ему водителем грузовика. Если этим заниматься на более законных основаниях, то, наверно, получишь истинное удовлетворение.

7. Как шли дела у «Volvo Trucks» в восьмидесятые годы, Май Бритт не знает. Биргер уволился. Фокус их семейных интересов сместился. Это были грустные годы.

8. Как и девяностые. У «Volvo Trucks», судя по всему, все по-прежнему было весьма недурственно. А вот для Май Бритт и Биргера настали черные дни. Биргер умер. Май Бритт состригла своим попугайчикам наросты на клювах и подверглась судебному преследованию, к тому же ее замучили боли в ногах.

9. С началом нового тысячелетия жизнь пошла в гору. Про концерн «Volvo Trucks» ничего наверняка сказать не могу, но у Май Бритт точно. Курение травы помогло ей отвлечься от болей и начать, так сказать, борьбу за благо мира. У нее появились новые друзья. И сейчас она собирается в Хультфред на рок-фестиваль, развлечься и потанцевать с Бембу.

(Условно академический раздел закончился)

Фон Борринг вступает в беседу. Ему надоел бесконечный треп Май Бритт. Я давно подозревал, заявляет он, что все это твое диссидентство — насквозь фальшь и амбиции. Тебе не важно, против чего протестовать. Тебе просто нравится сам процесс. Ты живешь на наркотиках, а считаешь, что делаешь человечество лучше. Ну как можно изменить что-то в жизни, когда ничего не соображаешь? Но ты, конечно же, не желаешь видеть этого вопиющего противоречия. Твой хваленый Боб Марли, что он сделал хорошего? — спрашивает фон Борринг.

— Он писал отличную музыку, — буркает Май Бритт.

— Про музыку я знаю, — говорит фон Борринг. — Но что он сделал хорошего?

— Он заставил людей поверить в то, что жизнь можно изменить к лучшему, — говорит Май Бритт.

— Изумительно, — откликается фон Борринг. — И вот люди обрели эту веру и на радостях начали обкуриваться так, что забыли, на каком они свете. Счастливо побороться! Я знаю, о чем я говорю. Я был на джембори на Ямайке, это был самый разнузданный слет за всю историю скаутства.

— А сам ты что, лучше? — угрюмо спрашивает Май Бритт.

— Назови мне наркомана, который сделал бы в жизни хоть что-то хорошее? — отвечает вопросом же фон Борринг.

— Я спросила, разве сам ты лучше? — повторяет Май Бритт.

— Возможно, я чуточку получше все-таки, — говорит фон Борринг.

* * *

В тот самый момент, когда «Globetrotter» разворачивается перед кассами фестиваля в Хультфреде, на пейджер фон Борринга поступает сообщение с опровержением утренней информации. Амурский сокол не показывался на Эланде со вчерашнего дня, но некий амурский сокол замечен в Умео — спокойный и довольный, он сидит на заборном столбе.

— Эта колымага доедет до Умео? — спрашивает фон Борринг.

— Она доедет хоть на край света, если хозяйка отпустит, — отвечает Допплер.

Май Бритт, однако, заартачилась, но вдруг широкая дьявольская улыбка расползается по ее лицу, и она заявляет, что готова разрешить им ехать в Умео в том — и только в том — случае, если пообещают купить в конечном пункте самый дорогой торт, сделать на нем надпись: «С горячей благодарностью от Май Бритт и Биргера Мубергов. Спасибо за все, „Volvo Trucks!“» и лично, из рук в руки, вручить его начальнику филиала концерна в Умео.

— Не вопрос, — говорит фон Борринг. — Считай, договорились.

— А зачем? — спрашивает Допплер.

— У меня есть свои соображения*, — объясняет Май Бритт.

Фестиваль в самом разгаре. Выступление «Svenska Akademin» ожидается через несколько часов.

У Май Бритт с собой сумочка с деньгами, заработанными на Бонго и Грегусе, и трава. Май Бритт вылезает из кабины, напоследок (они прощаются навек) машет фон Боррингу и Допплеру и исчезает в толпе людей лет на шестьдесят-семьдесят моложе Май Бритт.

* насчет соображений Май Бритт.

Сказать по секрету, за этой просьбой Май Бритт — вручить начальнику филиала «Volvo Trucks» в Умео роскошный и дорогущий торт — стоит дьявольски изощренный расчет. Сперва начальник, естественно, обрадуется, а потом все же задумается, по какому случаю подарок. И наверняка попросит секретаршу выяснить, кто такие эти Муберги. Порывшись в архиве, она через некоторое время доложит, что на Май Бритт у нее ничего нет, а Биргер Муберг проработал на «Volvo Trucks» сорок лет. Начальник на этом не успокоится, а станет названивать заводским пенсионерам, знавшим Биргера, и постепенно ему откроется вся правда. Что гениальная идея создания «Globetrotter» принадлежала Биргеру, но слава досталась не ему. Биргер оказался не у дел и умер с горьким чувством, сраженный несправедливостью. Тут торт застрянет у начальника в горле, и если он не полная размазня, то вынужден будет признать, что лично в ответе за случившееся, и тогда, думает Май Бритт, начальник схватит со стола нож для разрезания бумаг и — выколет себе глаза или даже сделает себе харакири, потому что у шведов и японцев очень много общего, гораздо больше, чем принято считать. Моральный кодекс обеих стран предъявляет неумолимо высокие требования к личной ответственности человека, гораздо более высокие, чем в большинстве нормальных стран. В Швеции тон задает протестантизм в его самом чистом, самом жестком и несгибаемом варианте, в Японии та же картина, только уже на почве буддизма. Человек в ответе за каждый совершаемый поступок. Сделал ошибку — все, дорогой, ты спекся. Никто тебе не поможет, не спасет. Тут нет обходных путей в виде покаяния и прощения грехов, как у католиков или менее суровых протестантов. В Швеции раз согрешил — все, пропал навеки. И та же судьба ждет тех, кто отвечает за грехи предшественников. Во всяком случае, Май Бритт надеется, что чувство ответственности простирается настолько далеко. Надеется и верит.

Как только Май Бритт скрывается в толпе, Допплер выруливает с парковки, и огромная фура на всех парах мчит на север в сторону Нурчёппинга, где сворачивает на шоссе Е4, которое как полноводная река несет себя до Умео и дальше. Они гонят как заведенные. Останавливаются только пописать, заправиться и купить сухофрукты, продукт настолько странный, что фон Борринг в сложившейся безвыходной ситуации согласен есть его в пути вместо всех этих шоколадок и чипсов. К ночи они добираются до Умео, где фон Борринг заскакивает в первую же телефонную будку и звонит, чтобы получить точные координаты столба с амурским соколом. Допплер доставляет наставника на пляж, примерно двадцать энтузиастов, в походных куртках, уже выстроились в шеренгу перед биноклями на треногах. Светлая июньская ночь. Атмосфера священнодействия. Сокол (амурский) для них как откровение. Они, все как один, чувствуют себя участниками таинства, к которому мало кому из смертных дано приобщиться. Они сердечно приветствуют фон Борринга — он здесь патриарх, можно сказать, предводитель, а сокол картинно сидит на заборном столбе и милостиво дозволяет любоваться собой, восторгаться и фотографировать. У Допплера закрадывается подозрение, что этот красавец забрался сюда с одной целью: привлечь внимание к своей персоне. Наверно, с ним плохо обходились в Омане, ему захотелось лучшей доли. Он пролетел полземли, но теперь ему отплатят сполна за его мучения.

Допплер здоровается с энтузиастами, его угощают кофе и сосиской. За сим он раскланивается, и фон Борринг провожает его к машине.

— Куда ты теперь? — спрашивает фон Борринг.

— Домой, — отвечает Допплер. — Я соскучился по своим. Мне не хватает моего велосипеда. И обезжиренного молока. И жетончика, чтобы отомкнуть тележку, в которую я ставлю в магазине картонки с молоком, жетончик приделан к моему брелоку с ключами. Иногда я скучаю даже по работе. Мне потребовалось известное время, чтобы понять, как все это мне нужно. Но теперь я понял — и хочу домой.

— Береги себя, — наставляет фон Борринг.

— И ты себя, — отвечает Допплер.

— Всегда готов, да?

— Ну, — отвечает Допплер, — там видно будет.

* * *

А дальше было так: на следующем повороте Допплера останавливает полиция.

У шведских офицеров (с пистолетами на поясе) есть несколько претензий к Допплеру. Им не нравится, что машина угнана и что у водителя нет прав, а позже, ночью, выясняется вдобавок, что у него в крови наркотики.

Допплера ведут в камеру, и в тот момент, когда захлопывается дверь, начинает звучать музыка. Это композиция «Killing in the Name»[21] группы под названием «Rage Against the Machine»[22]. Музыка предвосхищают сцену, которая разыграется чуть позже и подготавливается, начиная с этого кадра, но не будем опережать события, поскольку тебе (читателю то есть) пока надо свыкнуться с мыслью, что я (автор то есть) решил закончить это повествование, начинавшееся как нормальный роман, в жанре сценария. Но так уж вышло, и лучше бы тебе быстренько поставить названный диск на полную громкость и под его аккомпанемент прослушать окончание нашей истории:

Допплер в отчаянии мечется взад-вперед по своей клетке. Он из тех, кого удручает лишение свободы.

Фон Борринг рассматривает амурского сокола в бинокль, потом опускает его и медленно идет в сторону птицы. Остальные птицелюбы не понимают, чего он хочет, и один молодой энтузиаст даже пытается остановить фон Борринга, но более опытный коллега не позволяет. Он хочет увидеть то, что сейчас произойдет.

Допплер пытается выдрать приделанную к бетонной стене мойку, она не поддается.

Фон Борринг подходит к соколу. Вы, наверно, думали, что птица давно улетела, но нет, по какой-то необъяснимой причине она продолжает сидеть на столбе.

Допплер вцепляется в решетку двумя руками и испускает крик в ночной мрак, призывая на помощь.

Фон Борринг стоит перед амурским соколом. Они смотрят друг на друга. Этот волнующий момент не описать словами. Человек и Птица, птица и человек.

Из лесу выбегает Бонго. Допплер смотрит на него из-за решетки, и в книге он вынужден был бы просить у друга прощения и прочее, но в фильме слова не нужны. Мы понимаем, что они скучали в разлуке и что Бонго простил Допплера.

Фон Борринг протягивает к амурскому соколу руку. Энтузиасты-птицелюбы прильнули к биноклям и затаили дыхание. У некоторых слезы на глазах.

Бонго отрывает цепочку, к которой в дневное время привязывают сторожевого полицейского пса, и кидает Допплеру. Тот прикручивает ее к решетке.

Амурский сокол меряет фон Борринга долгим взглядом. Он поднимает крылья, и мы думаем, что он сейчас улетит.

Бонго изо всех сил тянет за другой конец цепочки, и теперь только, в тусклом свете прожектора с крыши полицейского участка, мы видим, что он уже не лосенок, а крупный, мощный лось-самец. Мускулы перекатываются под шкурой. Все равно из этого ничего не выйдет, думаем мы, у него не хватит сил, веревка порвется, эти решетки вделаны на века; мысли одолевают нас, а на переднем плане предательски дрожат от напряжения задние ноги Бонго.

Амурский сокол не улетает. Но настроен он скептически. И тогда фон Борринг снимает с себя одежду. Теперь он гол. Как сокол. И снова протягивает к нему руку.

Допплер наваливается на решетку изнутри; по глазам Бонго мы понимаем, что его лосиные силы на исходе. Он позволяет себе минутный отдых, напружинивается и дергает. Решетка поддается. Она вываливается наружу.

Сокол садится на руку фон Борринга. Они любуются друг другом. Птица улыбается. Фон Борринг тоже.

На странный шум сбегаются полицейские. Допплер протискивается в узкий проем.

Фон Борринг разворачивается и медленно идет в сторону орнитологов-любителей, неся на руке амурского сокола. Они не верят собственным глазам. Молодой коллега-энтузиаст, пытавшийся остановить Борринга, рыдает, не в силах совладать с собой.

Полицейские врываются в камеру и видят, как Допплер запрыгивает на спину лося, и прежде чем полицейские успевают выхватить из-за пояса пистолеты, лось и его всадник скрываются под пологом леса. А он для Допплера и Бонго как дом родной.

Фон Борринг подходит к коллегам-наблюдателям, но не останавливается, а проходит мимо. С соколом на руке он удаляется вдоль кромки воды в сторону юга. Птицелюбы таращатся друг на друга. Ничего более грандиозного они в жизни не видели. Фон Борринг скрывается из виду. Куда держит он путь? Мы не знаем. Больше мы его не увидим.

И только теперь в кадре появляется фестиваль в Хультфреде. Раннее утро. Мы видим, что неумолчно звучавшая за кадром музыка доносилась из динамика у палатки. Май Бритт, Бембу и толпа молодых людей пили и танцевали всю ночь напролет. Песня нашла отклик, она пульсирует в висках каждого из собравшихся на поляне, мощь ее нарастает, люди заворожены ее агрессивным напором, и развязка приближается. Май Бритт невозможно, невероятно счастлива, жизнь не улыбалась ей так много-много-много лет, она встретила своего Бембу, и они вместе слушали «Svenska Akademin», а потом и другие группы, они пили пиво, курили, и наконец все встало на свои места, наконец они увидели мир в его истинном свете и себя в нем, но теперь начинается самая драматическая часть песни, и Май Бритт пропоет ее шестнадцать раз подряд, как и солист «Rage Against the Machine», все возвышая голос, а в конце уже прокричит миру: «Fuck you I won’t do what you tell me!»[23] Это последнее, что она успеет сделать. Потому что до следующей песни она уже не доживет. Ей много лет, и в последние годы она палила с двух рук, не щадя себя, так что странного в этом ничего нет, но смерть — это всегда грустно, и поэтому мы остановимся сейчас, дадим крупным планом лицо Май Бритт, когда она еще распевает во все горло и лучится жизнью.

* * *

Когда заканчиваются титры и в зале остаются только истинные ценители, начинается эпилог. Мы видим, как Допплер выходит из лесу, покупает торт, делает на нем надлежащую надпись и вручает его нынешнему начальнику филиала «Volvo Trucks» в Умео. Тот успевает проглотить пару кусочков, прежде чем поручает секретарше выяснить, кто такие эти Май Бритт и Биргер Муберги. Она докладывает, что на Май Бритт у нее ничего нет, а вот Биргер Муберг проработал в концерне 40 лет, и начальник звонит нескольким заводским пенсионерам и замирает в оцепенении, тупо уставившись на торт. У него дрожат нижняя губа и рука, в которой он сжимает нож для разрезания бумаг. Но в конце концов начальник кладет нож назад в ящик. «Всему есть границы, — говорит он в камеру. — Мы же все-таки не в Японии».

* * *

Так что остался один я (автор то есть).

И что же со мной?

Вообще я чувствую, что с радостью писал бы дальше. Допплер еще должен добраться до Осло, и путь его не будет гладким. Это я готов сказать вам заранее. Но строчить и строчить, забыв обо всем, я тоже не могу. У меня много других обязанностей. Пока я дописывал предыдущую главу, проснулся мой младший сын, а жена — в душе, так что пришлось мне укачивать его, пока он не заснул, а между тем прошло уже много времени с тех пор, как я получил эсэмэску от мамы. Они с папой едут к нам из Тронхейма и уже миновали аэропорт Гардемуен; значит, пора бежать в магазин за едой к столу, может, куплю копченостей каких-нибудь, наверно в универмаге «Стуру», где, кстати, продается игрушечный винчестер, о котором мечтает мой старший сын, и надо бы порадовать парня: у него день рождения на следующей неделе. Это непростой вопрос — как быть с военизированными игрушками, в смысле — дарить ли их детям? Но я не против. Пусть стреляют, говорю я.

Да, но тут я слышу, что у дома остановилась родительская машина. Я выбегаю на улицу и целуюсь со своими стариками.

Примечания

1

Отвали, я не хочу плясать под твою дудку! (англ.) — из песни группы «Ярость против машины».

(обратно)

2

«Грузовики „вольво“» (англ.).

(обратно)

3

Библиотека должна служить местом приятных встреч, здесь на протяжении всей жизни человека ждет поучительное знакомство с фундаментальными ценностями культуры и демократии. Библиотека коммуны Эда всегда на высоте в вопросах овладения новыми технологиями информации и связи (швед.).

(обратно)

4

Собрание, поражающее разнообразием дизайна и качеством фарфора (англ.).

(обратно)

5

Jamboree — международный слет скаутов (англ.).

(обратно)

6

Husmann — издольщик, отрабатывавший арендную плату в хозяйстве землевладельца (шв.).

(обратно)

7

Красное, красное вино. Стань поближе. Не бросай меня одну. Разлука — это слезы, мое печальное, печальное сердце (англ.).

(обратно)

8

Пусть ты — большое, большое дерево, тогда мы — маленький топорик, который может тебя срубить, срубить, срубить (англ.).

(обратно)

9

Самый удобный в мире грузовик (англ.).

(обратно)

10

§ 1. Главное условие регистрации птицы в списке «100 у себя на участке» — факт, что в момент наблюдения человек находился на земельном участке, в котором наблюдатель постоянно проживает хотя бы часть года.

§ 2. Учитываются все случайно увиденные птицы, если в момент наблюдения человек стоял двумя ногами на принадлежащем ему участке.

§ 3. В случае возникновения сомнений с определением границ участка (§ 1–2) надлежит обратиться с официальным запросом к местному землемеру и зафиксировать границы участка.

§ 4. Регистрируются те птицы, которых наблюдатель рассмотрел настолько четко, что может с уверенностью опознать их вид на основе собственных наблюдений. Допустимо определять вид не сразу, а по результатам дополнительных изысканий, например чтения литературы. Птицы, увиденные лишь однажды, считаются, если наблюдение дает основание для безошибочного определения вида птицы.

§ 5. Птиц позволяется приманивать. Для чего возможно установление кормушек и кормовых аппаратов и наполнение их зерном, фруктами, сыром, орехами, семечками, хлебом и т. д., а также путем развешивания скворечников, создания заводей для водоплавающих птиц, высаживание кустарников-ягодников и проч. (швед.).

(обратно)

11

Шведские спички (швед.).

(обратно)

12

Строчка из песни, сопровождавшей сбор средств в пользу жертв стихийного бедствия в Юго-Восточной Азии в 2004 году.

(обратно)

13

ГИМН ШВЕДСКИХ СКАУТОВ (швед.) Нас, шведских скаутов, не счесть, И наше обещанье Дает всему, что в мире есть, Весеннее сиянье. За Бога, короля, свой кров Пойти на бой — отрада. И, коль Отчизне надо, Расстаться с жизнью будь готов. Да, будь готов! Весна вокруг, И лопаются почки, В твоих руках волшебный лук, А стрелы — это строчки. Мы узы братские плетем С любовью и весельем И этим рукодельем Мы украшаем Шведский дом. (Перевод Юрия Вронского) (обратно)

14

Ты бежишь и бежишь и убегаешь прочь, ты бежишь и бежишь и убегаешь прочь, ты бежишь и бежишь, но ты не можешь сбежать от себя самого, не можешь сбежать от себя самого, не можешь сбежать от себя самого (англ.).

(обратно)

15

Дорогой фон Борринг.

Когда я приехал в лагерь в Ринкебю, я считал, что это отстойное место, куда мама насильно меня запихнула. И я думал, что быть радиоскаутом — это страшная лажа. В первый вечер большие мальчики напоили меня пивом, нас застукали, и меня должны были выгнать и отправить домой, но тут пришел ты и сказал, что несколько дней я должен буду тебе помогать. Сначала я думал, что ты дурак и пьяница, потому что строить сортиры — тяжелая работа, для придурков, но ты постоянно шутил, и было здорово, а потом мне даже захотелось построить шалаш, хотя сначала я совсем не хотел ничего строить, и у меня вышел самый лучший во всем лагере шалаш — все говорили. И оказалось, что радио — это тоже круто. Я завел себе друзей в Бразилии, и осенью два раза ходил у нас в Сундсвалле в радиоклуб, чтобы поговорить с ними. Прикольно, что можно разговаривать с людьми так далеко от тебя, что там даже телефон не берет. Я вспоминаю лагерь каждый день и мечтаю приехать на следующее лето. Надеюсь, ты будешь здоров, хоть ты и старенький, и тоже приедешь. Мама говорит, чтобы я не рассчитывал, что ты проживешь еще так долго, но я думаю — проживешь.

Ты самый лучший из всех взрослых.

С дружеским приветом, Сюне Вассберг (швед.). (обратно)

16

Поневоле (лат.).

(обратно)

17

«Правые» (норв.) — норвежская политическая партия.

(обратно)

18

Ночная гулянка, где в основном пьют.

(обратно)

19

Положение обязывает (фр.).

(обратно)

20

10 датских крон равны 45,9 рубля.

(обратно)

21

Убийство во имя (англ.).

(обратно)

22

Ярость против машины (англ.).

(обратно)

23

Отвали, я не хочу плясать под твою дудку (англ.).

(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg