«Три рассказа»

Дж. Д. Сэлинджер Три рассказа

Океан, полный шаров для боулинга

Носки его туфель смотрели вверх. Мать часто говорила отцу, что та обувь, которую он покупает, слишком для Кеннета велика, и все просила узнать у кого-нибудь, в порядке ли у Кеннета стопы. Я же думаю, так получалось, потому что он вечно находил что-нибудь в траве и, подавшись вперед своими тридцатью-тридцатью пятью килограммами, рассматривал эту вещицу, вертел ее в руках. Даже мокасины выгнулись.

От матери ему достались прямые и, словно новенький цент, золотисто-рыжие волосы, которые он зачесывал на левую сторону, не смачивая. Шапок он не носил, так что вы узнали бы его даже издали. Однажды мы играли в гольф вместе с Хелен Биберс, я по зимним правилам заложил колышек с мячом в твердую землю, чтобы сделать первый удар, принял стойку и тут же почувствовал: если обернусь — точно увижу Кеннета. Уверенно обернулся. Метрах в пятидесяти, а может, и дальше, за высоким проволочным забором, он сидел на велосипеде, и смотрел на нас. Вот такой он был рыжий.

Он был бейсболистом-левшой и стоял на первой базе. На тыльной стороне бейсбольной перчатки, на ее пальцах, китайской тушью он выписывал строки из стихотворений. Говорил, что нравится их перечитывать, пока не отбиваешь мяч или пока на поле все спокойно. К одиннадцати годам он прочитал все стихи, которые были в доме. Сильнее всего любил Блейка и Китса, нравилось что-то из Кольриджа, но лишь год назад я узнал, — хотя раньше постоянно читал с его перчатки, — узнал, что за строки он старательно выписал последними. Когда я был в Форт-Диксе, мой брат Холден, который еще не ушел в армию, прислал письмо, где рассказал, как нашел перчатку Кеннета, пока возился в гараже. Холден сказал, что на большом пальце перчатки увидел то, чего до этого не видел, и как бы оно там ни оказалось, он все переписал. Это был Браунинг: «И в смерти ненавистно будет мне ослепнуть, усмириться против воли и медленно назад ползти». Не самые жизнерадостные строки для ребенка с проблемным сердцем.

Он с ума сходил по бейсболу. Если играть было не с кем и меня не было рядом, чтоб высоко подать, мог часами напролет закидывать и ловить мяч с покатой крыши гаража. Кеннет знал все показатели игроков высшей лиги от качества подач до поведения на поле. Но он не ходил, да и никогда не пошел бы, на матч вместе со мной. Это случилось лишь однажды, ему было около восьми лет, тогда Лу Гериг дважды набрал три страйка и дважды выбыл из игры. Кеннет сказал, что больше не хочет видеть, как хороший игрок выбывает с поля.

«Я снова возвращаюсь к литературе, с бейсболом невозможно справиться».

Проза его занимала не меньше поэзии; чаще художественная. Он заходил ко мне в любое время дня и снимал с полки одну из книг, потом возвращался к себе или на веранду. Я редко следил за тем, что он читает. В те дни я пытался писать. Очень вязкий рассказ. Очень одутловатый. Но иногда я все же обращал внимание. Однажды он взял «Ночь нежна» Ф. С. Фицджеральда, а позже спросил, о чем «Невинное путешествие» Ричарда Хьюза. Я ответил, он прочитал, но когда я захотел узнать о его впечатлениях, все, что услышал, — землетрясение было ничего, ну и цветной парень в начале. Как-то он взял у меня и прочитал «Поворот винта» Генри Джеймса. А всю следующую неделю молчал, ни слова не вымолвил.

Я в полном порядке.

Могу вспомнить любую подробность той подлой, мерзкой июльской субботы, несмотря ни на что.

Родители играли в летнем театре, пели в дневной постановке «С собой не унесешь». Они были вспыльчивыми и потными актерами второго состава, и к тому же переигрывали, так что мы с младшими братьями нечасто ходили на них посмотреть. Мама была там самой слабой актрисой. Глядя на нее, Кеннет съеживался и извивался так, что чуть со стула не сползал, даже если постановка была удачной.

Все субботнее утро я проработал в своей комнате, там же поел, и только к концу дня спустился вниз. Где-то в полчетвертого я вышел на веранду, и от резкого вдоха немного закружилась голова, будто воздух на Кейп-Коде тогда был слишком лихо замешан. Но через миг день представился вполне сносным. Солнце заливало лужайку. Я взглядом поискал Кеннета и увидел его в сломанном кресле-качалке: он читал, подобрав под себя ноги так, чтобы удерживать равновесие. Читал, приоткрыв рот, и совсем не услышал, как я пересек веранду и присел перед ним на перила.

Я пнул кресло кончиком ботинка.

— Кончай читать, малой, — сказал я. — Опусти книгу. Повесели меня.

Он читал «И восходит солнце» Хемингуэя.

Кеннет опустил книгу, как только я заговорил, уловил мое настроение и с улыбкой взглянул на меня. Он был джентльменом, двенадцатилетним джентльменом; он оставался джентльменом всю свою жизнь.

— Мне стало одиноко наверху, — начал я. — Паршивое я нашел призвание. Если возьмусь за роман, думаю, пойду в хор или что-нибудь такое, буду бегать на репетиции между главами.

Кеннет знал, какой вопрос я хочу услышать.

— Винсент, о чем новый рассказ?

— Слушай, Кеннет, без шуток. Он потрясающий. Правда, — сказал я, пытаясь убедить не только его, но и себя. — Называется «Игрок в боулинг». О парне, жена которого не дает ему слушать по ночному радио боксерские и хоккейные матчи. Никаких матчей. Слишком громко. Ужасная женщина. Не дает парню читать бандитских историй. Плохо на него влияют. Выкидывает все бандитские журналы в мусор, — как настоящий писатель, я следил за его лицом. — Каждый вечер в среду этот парень ходит играть в боулинг. После ужина, каждый вечер среды он снимает свой особый шар для боулинга с полки в чулане, кладет в особый холщовый мешочек, желает жене спокойной ночи и уходит. И так восемь лет. А потом он умирает. Каждый понедельник вечером жена приходит на кладбище и кладет на могилу гладиолусы. Однажды вместо понедельника она приходит в среду и видит на могиле свежие фиалки. Не может и представить, кто же оставил их там. Спрашивает старика сторожа, и тот отвечает: «Ну как же, та самая леди, что приходит каждую среду. Я полагаю, его жена».

«Жена его? — кричит жена. — Я его жена!» Но старый сторож, он уже глухой старик, ему это, считай, без разницы. Женщина идет домой. Поздней ночью ее сосед слышит звук бьющихся стекол, но не отвлекается от хоккейного матча по радио. А утром, по пути на работу, видит в соседнем доме разбитое окно, и на лужайке шар для боулинга, весь в росе, блестящий.

— Ну как?

Он не спускал глаз с моего лица все то время, пока я рассказывал.

— Ой, ну Винсент, да ну.

— Что не так? Это же чертовски хороший рассказ.

— Знаю, ты отлично все распишешь. Но нет же, Винсент!

Тогда я сказал:

— Это последний рассказ, что ты от меня услышал, Колфилд. Что с ним не так? Это шедевр. Я пишу шедевр за шедевром. Никто не написал столько шедевров в одиночку.

Он знал, что я шучу, но едва улыбнулся, видел, как я подавлен. Не нужна мне была такая улыбка.

— Что с рассказом не так? — выпалил я. — Мелкий подонок. Рыжая сволочь.

— Такое могло случиться, Винсент. Но ты ведь не знаешь, что точно случилось, так? Я про то, что ты все выдумал, да?

— Конечно, выдумал! Но ведь такое случается, Кеннет.

— Конечно, Винсент! Я верю тебе. Без шуток, верю. Но если ты все выдумал, почему бы не выдумать что-нибудь хорошее? Понимаешь? Доброе бы что-нибудь придумал, я об этом. И добро случается. Все время. Господи, Винсент! Писал бы о хорошем. О хорошем, про хороших парней и всякое такое. Господи, Винсент!

Он смотрел на меня загоревшимися глазами, да, загоревшимися. Он умел так взглянуть.

— Кеннет, — начал я, хотя уже знал, кто кого сделал, — парень с шаром — неплохой парень. Он хороший. Это его жена тут плохой парень.

— Все я понял, но, боже, Винсент! Ты мстишь за него и все тут. Ты ж этого хочешь, отомстить? Я о чем, Винсент. Все с ним в порядке. Оставь ее. Леди, я про нее. Она не понимает, что натворила. Я про радио, бандитские истории и все такое. Оставь ее, Винсент, а? Хорошо?

Я ничего не ответил.

— Не заставляй ее из окна ничего бросать. Шар этот. А, Винсент? Хорошо?

Я кивнул.

— Хорошо.

Поднялся, зашел на кухню и выпил бутылку имбирного эля. Он уделал меня. Всегда уделывал. Я пошел к себе и разорвал рассказ.

Спустился и снова сел на перила, стал смотреть, как он читает. Кеннет внезапно взглянул на меня.

— Поехали к Лесситеру, мидий поедим.

— Давай. Наденешь что-нибудь или так поедешь?

На нем была лишь полосатая футболка, он тогда обгорел на солнце, как обычно обгорают все рыжеволосые.

— Нет. Мне и так неплохо, — он встал и положил книгу на кресло. — Давай просто поедем. Прямо сейчас.

Закатав рукава рубашки, я пошел за ним по лужайке, остановился на ее краю и стал смотреть, как он выезжает на моей машине из гаража. Кеннет задом отъехал к дороге и остановился. Когда я сел за руль, он перелез на пассажирское сиденье и стал опускать стекло — окно было закрыто после вчерашнего вечернего свидания с Хелен Биберс; ей не нравилось, что ветер треплет волосы. Затем Кеннет нажал кнопку на приборной панели, и брезентовый верх, не без помощи моего удара, начал откидываться и наконец сложился позади сидений.

Я поехал по Кэрак, а с Кэрак сразу свернул к Оушен. До Лесситера тут проехать километров двенадцать, по Оушен. Первые километра три мы и слова не вымолвили. Солнце было потрясающим. Мои руки теперь казались совсем бледными; стали видны пятна от ленты печатной машинки и обгрызенные ногти на пальцах; зато на рыжих волосах Кеннета оно отливало очень красиво, так что жаловаться не приходилось, все было честно. Я сказал ему:

— Загляните в бардачок, профессор. Найдете там пачку сигарет и чек на пятьдесят тысяч долларов. Решил отправить Лесситера к вам в колледж. Передайте сигарету.

Он передал сигарету и ответил:

— Винсент, женись на Хелен. Без шуток. Она с ума от ожидания сходит. Она не такая умная и все такое, но это хорошо. Тебе не придется с ней много спорить. А еще она не поймет, в чем твои издевки, а значит, не обидится. Я приглядывал за ней. Ей ввек не разобрать, о чем ты говоришь. Боже, она что надо! И послушай, ее ножки очаровательны!

— Да уж, пожалуй, профессор!

— Нет. Без шуток, Винсент. Ты должен на ней жениться. Я как-то играл с ней в шашки. Угадай, что она с дамками сделала?

— И что же?

— Выставила в последнем ряду, чтоб я не мог их срубить. Она и не думала ими ходить даже. Винсент, черт, это отличная девчонка! А помнишь, я ей клюшки подносил? Знаешь, что она делала?

— Она брала мои колышки. Никогда не ставила свои.

— Помнишь пятую лунку? Прямо перед площадкой этой лунки еще дерево стоит большое, помнишь? Она просила перекинуть мяч через него. Говорит — никогда через эту корягу не перекинет. Господи, это именно та девушка, на которой ты должен жениться, Винсент. Не упусти ее.

— Не упущу, — казалось, будто он вдвое старше меня.

— Упустишь, когда позволишь твоим рассказам прикончить тебя. Не убивайся из-за них. Ты справишься. Ты будешь великолепен.

Мы всё ехали, а я — я был счастлив.

— Винсент.

— Что?

— Когда ты увидел эту кроватку, в которую Фиби укладывают, готов был на стену залезть? Почувствовал с ней родство?

— Да, — я понимал, о чем он говорит. — Да.

— И с Холденом так?

— Конечно. Клевый парень.

— Не сдерживай себя.

— Ладно.

— Если любишь кого-то, всем об этом говори, говори, как сильно их любишь.

— Ладно.

— Быстрее, Винсент, вдави газу.

— Я выжал все, что мог, мы летим под сто двадцать.

— Молодчина!

Через пару минут мы подъехали к забегаловке Лесситера. Людей к тому времени там почти не было, а на парковке стояла всего одна машина, седан Де-Сото; выглядела она отстраненно и зло, но не угнетала, ведь настроение у нас было превосходное. Мы сели снаружи, за столик на огороженной веранде. На другом ее конце сидел лысый толстяк в желтом поло, ел устрицы. На столе у него лежала подпертая солонкой газета. Выглядел толстяк крайне одиноко и очень походил на владельца того злого и без надобности огромного седана, что стоял на парковке и жарился под солнцем.

Я откинулся на стуле, пытаясь взглядом разыскать Лесситера в кишащем мухами проходе к бару, и тут толстяк заговорил:

— Эй, рыжий, где такую шевелюру взял?

Кеннет повернулся к нему и ответил:

— Мне ее толкнул один парень с дороги.

Мужик был сражен чуть не наповал. Он был лысым, как коленка.

— Парень с дороги толкнул, да? Думаешь, мне он поможет?

— А то. Но ему надо бы дать синюю карточку. Прошлогоднюю. За этот год он не берет.

Тут мужика прям затрясло, настолько его уел ответ Кеннета.

— Карточку синюю ему дать, да? — переспросил он.

— Ага, прошлогоднюю, — ответил Кеннет.

Толстяк с дрожью в руках вернулся к газете; а после все поглядывал на нас так, будто хочет подсесть.

Я было собрался встать, но тут Лесситер вышел из-за стойки бара и заприметил меня. В знак приветствия поднял брови и решил подойти. Опасный тип. Видал я, как он поздней ночью разбивает о прилавок пивную бутылку, сжимает за горлышко то, что от нее осталось, и выходит на темную улицу, на морской воздух, искать человека, которого лишь заподозрил в том, что тот снимает причудливые радиаторные крышки с машин на его парковке. Пройдя с половину коридора, он решил негодя спросить:

— С тобой тот рыжий умник, брат твой?

Он не мог увидеть Кеннета до тех пор, пока не зашел на веранду. Я кивнул.

— Вот те раз! Как ты, парень? Что-то не видел я тебя этим летом, — сказал Лесситер.

— Я был тут на прошлой неделе. Как вы, мистер Лесситер? Поколотили кого-нибудь на днях? — ответил Кеннет.

Он гоготнул с приоткрытым ртом.

— Так что тебе, парень? Мидии? Побольше масла?

Дождавшись кивка, он, можно было подумать, собрался на кухню, но тут спросил:

— А где твой братец? Ну тот, на голову больной?

— Холден, — уточнил я. — Он в летнем лагере. Учится быть самостоятельным.

— Во как? — спросил Лесситер с интересом.

— Он не больной, — обратился Кеннет к Лесситеру.

— Не больной? Это он-то?

Кеннет встал. Лицо его так покраснело, что чуть с волосами не слилось.

— Уматываем отсюда, — сказал он мне. — Давай.

— Ой, парень, погоди, — поспешил Лесситер. — Слушай, я пошутил ведь. Он не больной. Я сказать хотел не это. Он шкодливый просто. Ну не глупи. Я не говорил, что он болен. Не глупи. Я вкуснейших мидий принесу.

Сжав кулаки, Кеннет смотрел на меня, но я не подал ему знака, подумал, пусть сам все решит. Он присел.

— Ведите себя как подобает в вашем возрасте, — сказал он Лесситеру. — Да что с вами? Не обзывайтесь.

— Не груби рыжему, Лесситер, — послышалось от толстяка. Лесситер даже смотреть на него не стал, он сам решал, с кем быть грубым.

— Я принесу вкуснейших мидий, парень, — сказал он Кеннету.

— Конечно, мистер Лесситер.

Лесситер чуть с ног не свалился, споткнувшись на единственной ступеньке, ведущей к коридору.

Когда мы уходили, я принялся нахваливать Лесситеру мидии, но он, казалось, сомневался в моей искренности до тех пор, пока Кеннет не похлопал его по плечу.

Мы сели в машину, Кеннет открыл боковой бардачок и свободно откинулся, положив в него одну ногу. Я проехал километров восемь до Ричмэн Пойнта, потому что чувствовал — мы оба туда хотим.

Добравшись, я поставил машину на привычное место, и мы пошли, перешагивая с камня на камень, к тому, что Холден называл, по одному ему известным причинам, Камнем-Умником. Этот камень был плоской громадиной, а от него до океана тут — пробежка и прыжок. Кеннет шел впереди… раскинув руки, держал равновесие, словно канатоходец. У меня ноги подлиннее, поэтому я мог перешагивать спокойно, даже рук из карманов не вынимая. К тому же, я был постарше.

Мы оба сели на Камень-Умник. Океан был спокоен и его цвет приятен, но что-то мне в нем не нравилось. Как только я это понял, солнце зашло за тучи. Кеннет мне что-то сказал.

— Что? — спросил я.

— Я тут забыл сказать. Письмо от Холдена сегодня пришло. Давай прочитаю, — он вынул конверт из заднего кармана шорт. Я смотрел на океан и готовился слушать.

— Послушай, с чего он начал. Заголовок. — произнес Кеннет, и стал читать письмо следующего содержания:

Лагерь «Приятный отдых для слабоумных»

Пятница

Дорогой Кеннет,

Здесь очень плохо. Я так много крыс никогда не встречал. Надо делать поделки из кожи и в походы ходить. У них здесь соревнование, красные хотят победить белых. Я в белой команде. Но я не вшивый белый. Скоро приеду домой, повеселимся с тобой, с Винсентом, поедим с тобой моллюсков. Они все время здесь пьют сырые яйца, а еще никто не убирает в холодильник молоко.

В столовой все должны петь песни. Этот мистер Гровер думает, что очень хорошо поет, а вчера вечером пытался и меня заставить. Я бы спел, да только он мне не нравится. В лицо он улыбается, но при первом удобном случае норовит нагадить. У меня есть 18 долларов, которые мама дала, и если тот парень, как пообещал, поедет в город, и я смогу вовремя сесть на поезд, то совсем скоро буду дома, уже в субботу-воскресенье. Сейчас они меня гнорируют за то, что я отказался петь в столовой. Этим крысам теперь нельзя со мной разговаривать. Хотя есть один хороший парень из Теннеси, примерно того же возраста, что и Винсент. Как он? Передай, что я скучаю. Спроси, читал ли он коренфян. Коренфяне это библия, это хорошо, это здорово, мне Веб тайлер кое-что читал. Плавать бесит, тут волн даже нет, бывают лишь мелкие. Зачем плавать, если волн нет, бояться нечего, не от чего падать. Просто плывешь к этому их плоту с напарником. Мой напарник — Чарльз Мастерс. Он та еще крыса, все время поет в столовой.

Он за белых, он их капитан. Он и мистер Гровер две самых больших крысы, что я встречал, хотя и миссис Гровер такая же. Она пытается быть, как мама, улыбаться все время, но гадит не хуже мистера Гровера. Они прячут хлеб на ночь, даже сэндвич не сделать, они уволили Джима, и все, что здесь можно достать, стоит 5 или 10 центов, и родители Робби вилкокса ему денег не оставили. Я скоро приеду, наверна в воскресене. Я очень скучаю, Кеннет, и по Винсенту скучаю, и по Фиби. Какого цвета у Фиби волосы? Спорю, что рыжего.

Твой

брат Холден Колфилд

Кеннет сложил письмо и конверт в задний карман. Подобрал гладкий рыжеватый камешек и принялся рассматривать, вертеть в руках, будто желая убедиться в его совершенстве. Потом сказал скорее камню, чем мне:

— Холден не умеет идти на уступки, — он с болью взглянул на меня. — Он все тот же ребенок и не идет ни на какие уступки. Если ему не понравился мистер Гровер, он не будет с ним в столовой петь, даже если знает: нужно лишь спеть, и его оставят в покое. Что с ним будет, Винсент?

— Думаю, он научится идти на уступки, — ответил я, но сам в это не поверил, и Кеннет видел меня насквозь.

Он сложил камешек в карман для часов и, приоткрыв рот, оглядел океан.

— Знаешь что? — начал Кеннет. — Если придется умереть или типа того, знаешь, что я буду делать?

Он не дождался ответа.

— Буду бродить тут, — сказал он, — Поброжу где-нибудь тут.

Его лицо стало торжествующим — так, как только его лицо умело; без намека на одержанную победу, без поисков ее признания. Океан ужасал. Он был полон шаров для боулинга. Кеннет встал с Камня-Умника, казалось, его что-то очень обрадовало. Тогда я заметил — он в настроении искупаться. Я не хотел отпускать его в эти шары.

Кеннет сбросил обувь и носки.

— Давай искупнемся, — сказал он.

— Ты пойдешь в шортах? — спросил я. — Замерзнешь на обратном пути. Солнце садится.

— У меня в машине под сидением запасные есть. Давай. Пошли.

— У тебя от мидий кишки завернутся.

— Я всего три штуки съел.

— Не надо. — Я хотел остановить его. Он снимал футболку и не услышал.

— Что? — спросил он, освободившись.

— Ничего. Давай недолго.

— Ты не пойдешь, что ли?

— Нет. Я без шапочки, — это его здорово рассмешило, он легонько меня толкнул.

— Давай, Винсент, пойдем.

— Иди. Терпеть уже не могу этот океан. Он полон шаров для боулинга.

Он не расслышал. Убежал по кромке пляжа. Я хотел схватить его, затащить в машину и немедленно уехать.

Закончив купаться, Кеннет стал выходить сам, я и заподозрить ничего не мог. Он по песчаной кашице прошел там, где вода касается щиколотки; он пробежал ту сухую часть кромки, на которой остаются еле заметные следы, я и заподозрить ничего не мог, лишь голова его была опущена. Он почти вышел на теплый пляж, и тут океан кинул в него последний шар для боулинга. Я во всю глотку прокричал его имя, бросился к нему со всех ног. Поднял, даже не взглянув на него; на трясущихся ногах добежал до машины. Посадил его и еще первые пару километров бывало немного притормаживал; после же совсем перестал.

Я увидел Холдена на веранде еще до того, как он заметил меня или понял хоть что-нибудь. За креслом-качалкой стоял его чемодан. Холден ковырялся в носу, пока не заметил нас. А когда заметил, прокричал имя Кеннета.

— Передай Мэри, пусть вызовет врача, — сказал я, чуть не задыхаясь. — Номер у телефона. Красным карандашом.

Холден снова выкрикнул имя брата. Протянул грязную руку и смахнул, почти сбил песок с носа Кеннета.

— Быстрее, Холден, будь оно проклято! — выкрикнул я, потащив Кеннета мимо. И понял, Холден уже бежит по дому, на кухню, за Мэри.

Через несколько минут, пока еще даже доктора не было, мои родители подъехали к дому. Гвир, игравший в постановке молодого героя, был с ними. Я махнул маме из окна комнаты Кеннета, и та, как девчонка, помчалась в дом. Я с минуту с ней поговорил; потом спустился, встретил отца.

Позже, когда доктор и родители сели в комнате Кеннета, мы с Холденом стали ждать на веранде. Гвир, этот актер, зачем-то сидел с нами. А потом тихонько выдавил:

— Ну, думаю, пойду.

— Иди, — пробормотал я. Актеры нам были не нужны.

— Если что-то.

— Иди домой, а, парень? — сказал Холден.

Гвир с грустью улыбнулся и пошел. Не очень ему хотелось уходить. Его терзало любопытство, особенно после короткого разговора с Мэри, горничной.

— Что с ним? Сердце? Он же ребенок еще, да?

— Да.

— Ты пойдешь уже домой или нет?

Позже я будто смеялся. Я рассказал Холдену об океане, полном шаров для боулинга, а этот мелкий придурок кивнул и выдал:

— Да, Винсент, — словно понял, что я имею в виду.

Той ночью, в десять минут девятого Кеннет умер.

Может, то, что я выложил все на бумагу, даст ему уйти. Он был в Италии с Холденом, был со мной во Франции, Бельгии, Люксембурге, в части Германии. Я так не могу. Он больше не должен здесь бродить.

Конец

Именинник

Мисс Коллинз почти без усилий закрыла двойные двери, несмотря на то, что руки у нее были заняты подносом с грязной посудой. Этель только что подошла; ей казалось, мисс Коллинз всегда выходит из этих дверей.

— Как он сегодня? — произнесла Этель привычным для больницы шепотом.

— О, миссис Николсон! — мисс Коллинз воскликнула так громко, будто встретила родственницу, которую уже двадцать лет как считали умершей.

— О, ему гораздо лучше.

Ему всегда было «гораздо лучше». Мисс Коллинз умелой, жилистой рукой приподняла колпак самого большого блюда.

— Только что обедал, съел отбивную, картофель, а к морковке даже и не притронулся.

Он всегда к чему-то «даже и не притрагивался».

— Могу я зайти на минуту? — спросила Этель.

— Я имею в виду, он ведь не спит?

— Спит? — удивилась мисс Коллинз. — Думаете, он хоть когда-нибудь спит?

Этель на цыпочках зашла в палату. Изголовье постели Рэя было приподнято так, чтобы он мог сесть. Рэй сидел. Русые волосы были бережно, словно материнской рукой, причесаны, а отвороты халата в горошек плотно прилегали к гладкой шее.

Когда он взглянул на нее, выражение лица не изменилось, он смотрел со скукой. Казалось, сидеть вот так — его работа.

— Это я, Этель. Привет, милый, — сказала она, закрывая внутреннюю дверь. — Я вижу, милый сидит…

Она подошла к нему, наклонилась и поцеловала так жадно, что с губ слетело протяжное «мммм» — за такой поцелуй мистер Пирс из магазина подарил бы ей квартиру в пятидесятых.

— С днем рождения, дорогой. С этим светлым, светлым, светлым днем.

— Спасибо. Эй, живот раздавишь.

Она села на стул справа от кровати и двумя руками обхватила его руку.

— Именинник мой.

— Эээ…

— Почему ты морковку не съел? Будь добр, расскажи.

— Ее уже пожеванной принесли.

Этель хихикнула, у нее это отлично получалось.

— Мисс Коллинз, наверное. Кажется, только и думает, как бы пожевать чужие морковки. Морковки именинников.

Рэй прихрюкнул.

— Милый, ты должен есть, — сказала Этель.

Он высвободил руку из ее рук и посмотрел налево, в окно. Там виднелась другая часть здания.

— Посмотри на меня, — попросила Этель. — Двадцать два. Да ты же поравнялся со мной.

Хохолок на его затылке был приглажен.

— Эй, ну посмотри на меня, — настаивала Этель.

— Да бога ради.

— Нет, Рэй. Посмотри на меня.

Он резко повернулся, изобразив широкую улыбку. Этель хихикнула. Рэй уставился на подножье кровати.

— Ты просто обязан услышать, как мисс Коллинз зовет меня «миссис Николсон». Это меня с ума сводит.

— Я ненавижу ее, — монотонно сообщил Рэй.

— Ненавижу смертельно.

— У нее веснушки. Как у меня.

Рэй, казалось, обдумал это. Он свесил свою руку с кровати и схватился за ее левую.

— Твой отец сегодня приходил? — спросила Этель.

— Ага. Заскочил подбодрить. Рассказывал, сколько денег потерял в этом месяце.

— Я принесла книгу, — сказала Этель, — но это не подарок. Подарок еще не пришел. Но подожди, ты все увидишь. Он просто великолепный. Сама бы такой хотела.

— Ага. Только часы не дари, пожалуйста. У меня три пары.

— Это не часы. Что тебе отец подарил?

— Ничего. Он не знал, что у меня день рождения. Что за книгу ты принесла?

— И разве ты не сказал ему? Я думала, у него секретарша знает!

— Что за книга? — спросил Рэй.

Этель посмотрела на книгу, лежащую на коленях.

— «О да, я твоя». Филлис дала, она в восторге. Хочешь — почитаю?

— Она пошлая?

— Я не спрашивала. — Этель листала книгу, искала диалог.

— Прочитай оттуда что-нибудь пошлое.

— Начну с начала.

Этель принялась читать вслух, выходило ни хорошо ни плохо. Первая глава начиналась со слов: «Стивен Дуайт надел чистейшие замшевые перчатки и подозвал такси. „Куда направимся, сэр?“ — спросил неряшливый водитель. „Отель „Тауэр“, как можно скорее“, — распорядился Стивен Дуайт звучно и властно».

— Слушай, — прервал Рэй, — Знаешь, куда идут Стивен Дуайт и его перчатки?

Этель нарочито вздохнула и закрыла книгу.

— Был ли ты утром на крыше? — спросила она.

— Нет. Был.

— Так был или нет?

— Ага. Везли на каталке рядом с каким-то стариком, он мне все уши прожужжал.

— О чем он говорил? Что с ним случилось?

— Не знаю. Желчные камни. У него сын в Йельском, похож на меня. Только из Небраски. Спрашивал, сколько лет, чем занимаюсь, что со мной стряслось. Господи Иисусе!

— А что ты сказал? — захотела узнать Этель.

— Какая к черту разница, что я сказал?

— Никто не узнал тебя, старина Джо Ротогравюра?

— Нет. Дай сигарету.

Этель достала сигарету из кожаного портсигара, лежащего в сумочке, подкурила, стараясь не испачкать помадой. Пересела на край кровати и вставила сигарету ему в губы. С закрытыми глазами он два раза глубоко затянулся, потом стал курить, как обычно курят, и посмотрел в окно. Наконец медленно к ней повернулся. Вялость с лица не ушла, но в глазах что-то затеплилось.

— Слезь с кровати, Коллинз.

— Нет.

— Слезь или ляг уже.

— Нет.

— Ну на минутку.

— Нет. Кто-нибудь может войти, Рэй.

— Никто не войдет.

— Войдет. Отпусти меня!

Поцелуй был долгим, но от страсти далеким. Этель отпрянула и пересела на стул. Рэй начал плакать во время поцелуя. Дрожь на его губах не обманула ее.

— Рэй, — сказала Этель, сидя на стуле. — Рэй, угадай, кого я сегодня видела?

Он попытался ответить что-то вроде: «…плевать, кого ты там видела».

— Хэлен Мастерсон, — Этель низко наклонилась.

— Она пришла посмотреть платье. Вся в норковых мехах, чуть не тонет в них. Застала Филлис у входа. Та ей сказала идти прямо к Пирсу и попросить, чтоб я показала то голубое, из Вога, я тебе показывала, помнишь?

Рэй, будто пытаясь хоть как-то остановить все это, сдавил руками голову и сбил прическу.

— Ну и мне надо было показать его. И что ты думаешь, она выдала? Ну, что же? «Как поживает Рэй?» Я сказала, что у тебя все хорошо. И тогда она спросила, когда мы поженимся. Я ответила, что сразу как только ты вернешься из Чикаго.

При каждом глубоком вдохе его нижняя губа дергалась, с шумом дрожала.

— Не знаю, почему Чикаго. Это самое далекое место, что пришло в голову, ну, кроме Калифорнии, но та совсем далеко.

Рэй вытирал слезы уголком подушки.

— Она купила голубое и еще два. Одно просто великолепное.

Этель встала, подошла к окну и повернулась к Рэю спиной. Она слышала дрожь его губ. Наконец та утихла, будто Рэй совладал с собой, теперь слышалось лишь подергивание горла.

— Этель.

— Да, — не оборачиваясь, откликнулась она.

— Подойди.

— Мне и здесь хорошо.

— Нет, подойди.

— Мне и здесь хорошо. Я считаю кирпичи.

— Этель, слушай, принеси лишь каплю. Это все, чего я прошу. Всего гребаную каплю. Этель, Господа ради.

— Я думала, ты не станешь этого делать.

— Слушай. Все, чего я прошу — лишь капельку. Я просто проверю себя. И все. Этель. Ты черт возьми знаешь, от гребаной капли ничего не будет. Этель. Повернись сюда гребаным лицом.

Она повернулась.

— Я не могу, Рэй. Ты знаешь, я не могу. Зачем ты просишь?..

— Можешь! Ты, черт возьми, знаешь, что можешь. Можешь принести гребаную каплю. Все, чего я прошу. Даю слово. Разве не хочешь, чтоб я себя проверил? Чтоб мне стало лучше? Посмотри на меня!

— Перестань, ты сейчас с кровати упадешь, — Этель подошла к нему, Рэй схватил ее за руку.

— Этель, любимая, я прошу тебя. Одну паршивую, гребаную каплю. Слушай. Есть мысль. Сейчас скажу. Можешь пронести во флаконе с духами. И оставить на этом чертовом столе. Никто ничего не поймет. Я смогу проверить себя. Слышишь?

— Слышу.

— И сделаешь? Ты сделаешь это, любимая?

— Нет! Перестань пожалуйста, — она отдернула от него свою руку. Он ее не удерживал.

Рэй вдавил взъерошенную голову в подушку, сжал губы, что дрожали в поцелуе, прищурил глаза. Дыхание потяжелело.

— Ладно, — выдавил он с придыханием. — Ладно. Сука.

Этель вернулась к окну.

— Любит она меня. О, как она меня любит! Да пошла ты с такой любовью. Вранье! Гребаное вранье. Слушай. Иди отсюда. Вон! Убирайся. Уходи. Слышала? Убирайся ко всем чертям отсюда.

Они услышали стук в дверь. Вошел Доктор Стоун, небольшого роста, в беленьком халате.

— Так-так, — начал он. — Что тут у нас? Посетители? — с улыбкой обратился он к Этель.

— Я уже собралась уходить, — ответила ему Этель. Она пошла за книгой Филлис, на ходу одергивая юбку.

— Как поживает наш бездельник? — спросил доктор Стоун. — Как ты, сынок?

Вместо ответа Рэй отвернулся.

— До завтра, Рэй, — сказала Этель.

Он уткнулся лицом в подушку.

— Если вернешься, я убью тебя. Убирайся.

— Успокойтесь! — воскликнул доктор Стоун.

— Чего это с вами?

Доктор Стоун толкнул дверь и вышел в коридор проводить Этель.

— Думаю, сегодня мы прочистим ему почки, — сказал он ей.

— Да.

— Тело человека как машина, понимаете. Нужно иногда почистить.

— Да, — повторила Этель.

Нос доктора Стоуна издал резкий звук, заложенность в носовых пазухах исчезла.

— Сегодня у него день рождения, — сказала Этель.

— Ну и ну! Я и не знал!

— Ему исполнилось двадцать два.

Лифт подошел, в нем стояли люди, поэтому Этель не оставалось ничего, кроме как зайти.

— До свидания, — сказала она.

— До свидания! — ответил доктор Стоун, снимая пенсне.

Лифт тронулся, и Этель ощутила холод сквозняка под мокрыми пятнами на одежде.

Конец

Пола

Четвертого мая 1941-го года, в 6.30 Хинчер вернулся с работы и застал жену в постели, она читала. Хинчер с любовью поинтересовался:

— Что случилось? Тебе нездоровится?

— Немного, — ответила миссис Хинчер и положила книгу.

— Ох, а к ужину не встанешь?

— Пожалуй, нет, дорогой, если ты не против.

— Нет. Нет. Конечно, нет. Что ты делаешь? Читаешь?

— Да, — ответила миссис Хинчер.

Следующим вечером, в то же время, миссис Хинчер все еще лежала в постели.

— Вызвать доктора Боулера? — заботливо спросил мистер Хинчер.

Миссис Хинчер рассмеялась своим звонким, мелодичным смехом.

— Пожалуй, нет, дорогой. Не думаю, что он сможет помочь.

— Почему? Что случилось? — Хинчер присел на край кровати.

— Вот же ты дурачина! — шутливо ответила миссис Хинчер. — Я беременна.

Вместе с полным восторгом на его лице появилось довольно глупое выражение. Он наклонился и поцеловал жену сначала взволнованно, потом нежно, потом стал давать клятвы и делать признания. Но сам себя прервал:

— Знал я, что чертов дурак ошибается, — воскликнул он весело. — Что он сказал?

— Кто, дорогой?

— Доктор Боулер.

— Доктор Боулер! — сказала миссис Хинчер презрительно, но не сварливо. — Дорогой, женщина знает, беременна она или нет. По крайней мере эта женщина.

— Но я думал.

— Дорогой, я знаю, не нужен мне доктор Боулер, вообще никакой доктор не нужен. Я знаю. Всегда чувствовала, что сразу узнаю.

— Но, — начал мистер Хинчер, — ведь доктор Боулер сказал, что ты не можешь иметь детей. Он ведь говорил так?

Миссис Хинчер торжествующе рассмеялась. Она протянула руки и нежно взяла ими обеспокоенное лицо мужа.

— Дорогой, не волнуйся, — сказала миссис Хинчер, тихо смеясь, — у нас будет ребенок.

Выходя из спальни помыть руки перед ужином, Хинчер спросил:

— Не хочешь встать, поесть, дорогая?

— Нет, дорогой. Лучше полежу.

Шли недели и месяцы, миссис Хинчер оставалась в постели и лишь изредка вставала, чтобы сходить в ванную, до комода с зеркальцем или туалетного столика, а однажды, когда Софи, домработница, отпросилась к зубному, миссис Хинчер в коричневом халате и домашних тапочках рискнула спуститься и проверить, пришла ли субботняя газета. Но, не считая эти маленькие вылазки, по комнате или из комнаты, около 23 часов в сутки, 165 часов в неделю, 644 часов в месяц, миссис Хинчер проводила под одеялом. В постели она завтракала, обедала и ужинала. В постели она читала и вязала; все свежие газеты и журналы, клубки шерстяных ниток и спицы всех размеров — всё было в ее распоряжении. На прикроватной тумбе лежал серебряный колокольчик. Два звонка — и Софи, домработница, тотчас же вытирала руки, или выключала пылесос, или тушила сигарету, и буквально вбегала к ней в спальню. Софи получила особые распоряжения от мистера Хинчера, когда тот увеличил ей жалованье.

— Дорогой, можешь подойти на минуту?

Хинчер вернулся в спальню жены.

— Дорогой, у меня к тебе странная просьба. Ты наверное подумаешь, я совсем свихнулась.

— О чем же, девочка моя? — с улыбкой спросил Хинчер.

— Я хочу остаться в кровати, милый. Я не хочу вставать до рождения ребенка.

— Девять месяцев? — спросил он с недоверием.

— Да. Я так хочу. Ты злишься на меня? Злишься. Я вижу. У тебя на лице написано, — миссис Хинчер улыбнулась, поджала губы и кивнула сама себе.

— Нет, — возразил ее муж. — Я не злюсь. Но почему? Зачем тебе все время лежать?

Мистер Хинчер ждал.

— Ты будешь смеяться, — мягко упрекнула его миссис Хинчер.

— Не буду.

— Нет, будешь.

— Дорогая, — начал Хинчер, снова присев на край кровати. — Что ты такое говоришь?

Миссис Хинчер крепко сжала руку мужа, будто пытаясь набраться силы для своих слов. Она говорила медленно. Голос был смелым и спокойным, но все же Хинчер почувствовал в нем едва заметную нотку страха.

— Я так отчаянно хочу, чтобы ребенок родился здоровым, дорогой. Я боюсь упасть. Боюсь всего, — миссис Хинчер остановилась, резко сжала руку мужа, словно ее воображение посетил отчетливый кошмар. Она продолжила. — Машины, грузовики, все остальное. Я так боюсь. Если я останусь в постели, смогу больше думать о тебе и о нем.

Такое обращение к будущему ребенку смягчило сердце Хинчера, он отступил. Голос его был чрезвычайно робким, впрочем, не без приказных ноток:

— Ты останешься в постели. Останешься столько, сколько посчитаешь нужным.

Ее ответ, хотя и краткий, казалось, делал мистера Хинчера бессмертным. Она лишь произнесла:

— Дорогой.

Мистер Хинчер погладил руку жены и повторил:

— Оставайся в постели так долго, как посчитаешь нужным.

Казалось, они погрузились в полнейшее молчание. Миссис Хинчер нарушила его, но очень неохотно:

— Дорогой, я хочу еще кое о чем попросить. Не говори никому. Не говори никому, что я в постели. Скажи, я вернулась в Нью-Йорк, к сестре. Скажи, что у меня сестра заболела.

— Но почему? — мягко спросил Хинчер.

— Они будут смеяться, — сказала миссис Хинчер.

— Они все будут смеяться. Я знаю.

— Не будут, — жестко возразил Хинчер.

— Будут. Я знаю, будут, — задумчиво ответила ему жена. — Рут Симпкинс будет. Я так ее и слышу.

— Эта дура, — отмахнулся Хинчер.

— Да, дорогой, но она будет смеяться надо мной. Они все будут. Я знаю. Дорогой, пообещай рассказать им, что я уехала в Нью-Йорк к сестре. Чтобы они не знали, что я дома. Скажи, что ездишь ко мне на выходных. А сам можешь уезжать в Кейп Код, рыбачить. Ты сможешь рыбачить. За покупками будет ходить Софи. Она.

Мистер Хинчер был немного напуган. В спокойном, милом голосе миссис Хинчер зазвучало волнение. Он был странно неприятен. Хинчер резко поднял свободную руку.

— Подожди минуту.

— Ну-ка, — мистер Хинчер поднял руку на манер полицейского. — Полегче.

Он был немного напуган. В спокойном, милом голосе миссис Хинчер зазвучало волнение. Он был странно неприятен.

Внезапно рука миссис Хинчер высвободилась из руки мужа: не вырвалась, не выскользнула — миссис Хинчер просто убрала ее.

— Ты тоже смеешься надо мной, — сказала она глухо.

Хинчер испугался:

— Нет, солнышко! — клялся он ей. — Нет, я не смеюсь. Я сделаю все, что ты сказала, девочка моя.

Хинчер тихо вернул руку жены:

— Нет, нет, нет, девочка моя, — клялся он, глядя на лицо миссис Хинчер.

Она медленно к нему повернулась. Хинчер ждал прощения, безумно хотел увидеть прощающий взгляд, безумно ждал хоть слова о прощении. Лицо миссис Хинчер ничего не выражало. Она смотрела на мужа и в то же время словно сквозь него.

— Все будет, как ты захочешь, — сказал он. — Все будет, как захочешь ты.

Глаза миссис Хинчер медленно прояснились.

— Я знала, что ты поймешь, — сказала она.

Почти каждые выходные мистер Хинчер отправлялся рыбачить в Кейп Код. Обычно он проводил это время с видимым удовольствием; вечером по воскресеньям, протопав в спальню жены, Хинчер показывал свой улов, накрытый промокшими газетами, и лицо его в свете слабенькой прикроватный лампы было счастливым.

Но в неделе оставалось еще пять дней.

Хинчер был довольно жалким лжецом. Но, к счастью, особенных навыков и не требовалось. Никто в Отисвилле не сомневался, что миссис Хинчер уехала в Акрон, Огайо, чтобы ухаживать за больной сестрой. Поэтому когда Хинчер с неловко сыгранной серьезностью сообщал всем, что сестре его жены «лучше», или «чуть лучше», или «сейчас сказать нельзя», в ответ ему обычно звучало «со временем пройдет» или «передавай привет Поле». С опытом Хинчер научился врать искусно. Со временем он понял, что чувствует себя увереннее, когда преподносит свои выдумки со смешком, а не мрачно.

— Думаю, придется подыскивать новую жену, — осенило Хинчера однажды (со смехом).

— Подожди, пока новые модели выйдут, — предложил Бад Монтроуз.

Хинчер тут же украл остроумное замечание Бада Монтроуза. И с типичным Лживым Смешком Хинчера целиком произносил:

— Думаю, придется подыскать новую жену. (Смешок.) Подожду, пока новые модели выйдут. (Смешок, смешок.)

Но он так и не выучился лгать настолько искусно, чтобы чувствовать себя в безопасности от справедливых, но чрезмерно громких разоблачений в маленькой, полной народа комнате.

По вечерам Хинчеры обычно играли в карты.

По вечерам Хинчеры обычно играли в карты. Мистер Хинчер садился на край кровати миссис Хинчер, а чистый белый постельный столик тихо качался на ногах миссис Хинчер.

По вечерам, после того как Хинчер одиноко ужинал на кухне, он возвращался к жене и играл несколько карточных партий. Мистер Хинчер садился на край кровати миссис Хинчер, а чистый белый постельный столик тихо качался на ногах миссис Хинчер. Чаще всего они играли до половины десятого или без четверти десять, а потом миссис Хинчер обычно говорила:

— Может, немного почитаем, дорогой?

Хинчер обычно соглашался и шел в другой конец комнаты за книгой на вкус миссис Хинчер.

О «Дэвиде Копперфильде» миссис Хинчер сказала:

— Мне нравится. Всегда нравилась. Как это ты до сих пор не прочитал ее, дорогой?

— Не знаю, — говорил Хинчер. — Не было времени.

— Мне нравится. Только Мэрдстонов я ненавижу. Я пропущу все главы про них.

— Кто они? — поинтересовался Хинчер.

— Отчим Дэви и его сестра. Они ужасны, сейчас увидишь. Хотя нет, лучше пропустим все места с ними.

Пола очаровательно рассмеялась. [Написано от руки]

Хинчер сидел в мягком кресле, слушал о Дэвиде Копперфильде без мест с Мэрдстонами. Она читала превосходно: голос грубел, чтобы изобразить Дэна Пегготи, становился любезным, когда говорил Стирфорт, ворчливым для Урии Хипа, дрожал для Доры. На каждую роль она подходила идеально.

Обычно в полночь миссис Хинчер заканчивала читать. Она закрывала книгу и с улыбкой смотрела на мистера Хинчера.

— Устала?

— Чуть-чуть, дорогой.

— Тогда отправляйся спать. Может, хватит читать на сегодня?

— Тебе понравилось?

— Замечательная книга. А теперь залезай под одеяло. Я его подоткну.

Все эти месяцы Хинчер спал в гостиной.

Она первая попросила мужа рассказать все Баду.

_________________[вычеркнуто]

Рут и Карл Перкинс сидели у Эмили и Бада Эдмундсонов. Сначала, слушая Бада, Перкинс постоянно опускал руку в чашу с орехами, очищал фисташки. Но потом есть совсем перестал.

— Он пришел вечером в ту субботу.

Эмили и я только что вернулись из кино. И я [написано от руки] увидел машину Фрэнка, она стояла на дороге. Я припарковался за ним, включил дальний свет и пошел посмотреть, что да как. Фрэнк сидел в машине.

— Фрэнк! — говорю я. — Что ты здесь делаешь?

— Нам нужно поговорить.

— Ну так давай, заходи, — сказал я.

Мы зашли в дом. Он не дал мне пальто. Сказал, что хочет поговорить со мной наедине, так что Эмили поднялась к себе. А мы с Фрэнком сели в гостиной. Пальто он так и не снял.

— Я заезжал к тебе во вторник, — сказал я ему, — Почему у тебя телефон отключен? Почему горничная меня не пустила? Что у вас творится?

Что за черт. Я его коллега. Должен же я знать, что с ним, когда его всю неделю нет на работе. Понимаете?

Фрэнк вел себя так, будто ему и сказать мне нечего. Будто он пришел пианино разглядывать. Выглядел он просто кошмарно. Думаю, пальто он не снял, потому что был без пиджака. По крайней мере, галстука на нем точно не было, это я точно видел.

— Что-то стряслось с Полой? — спросил я. — Плохие вести от ее сестры?

— У нее нет никакой сестры, — ответил Фрэнк.

— О чем ты? — сказал я. — Это ведь к ней она ездила? Сестра Полы умирает — ну, то есть очень больна, так ведь?

Фрэнк покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Пола все время была дома. Она лежала в постели, ждала ребенка. Не хотела никуда выходить, пока беременна, боялась под машину попасть, поэтому она была дома, в постели.

— И сколько она лежала? — спросил я его.

— Не знаю, — ответил Фрэнк. Десять месяцев.

— Ее больше года не было, — сказал я ему.

— Говорю тебе, она никуда не уезжала, — ответил Фрэнк. — Пару месяцев она вставала с постели. Не выходила из комнаты. Заперла дверь.

— Заперла! — возмутился я. — Она родила ребенка?

— Говорит, да, — ответил Фрэнк. — Сказала, что родила. Я не знаю.

Слышали бы вы, как он говорил. Совсем тихо.

— Как так получилось? — спросил я. — Она сказала, что у нее ребенок. А ты не знаешь?

— Она сказала, что у нее ребенок, — ответил Фрэнк.

— Но я не уверен. Пару месяцев назад я пришел домой, дверь была заперта. Я стучался и спрашивал, все ли у нее в порядке. Она сказала, что рожает.

Фрэнк рассказывал, как спросил у нее, нужно ли вызвать доктора Боулера. Пола сказала, что нет, что ей не нужен никакой доктор. Фрэнк спросил, не болит ли у нее ничего. Пола ответила, что чувствует себя чудесно. Лишь об одном она хотела его попросить. Фрэнк поинтересовался, о чем же. И что вы думаете, она сказала?

Она сказала: «Отправься в сад, сорви две розы и потри их друг о друга».

Все, чего она хотела.

— Боже! — сказал я Фрэнку. — Ты же не пошел? И что, ты не вызвал доктора?

— Она не хотела, чтобы я вызывал доктора Боулера, — сказал Фрэнк. — Она сказала, он ей не нужен.

Можете представить?

— Так, — сказал я. — Ну ты не пошел в сад за розами?

Он сказал:

— Пошел.

— За каким чертом? — спросил я.

— Она так хотела, — ответил Фрэнк.

И он это сделал! Он вышел в сад, сорвал два бутона и потер их друг о друга. После побежал наверх, в спальню (а дверь до сих пор закрыта, представьте), и Пола сказала, что ребенок родился. Но она не пустит Фрэнка посмотреть на него. Лучше будет, если они еще какое-то время останутся наедине. Фрэнк спросил, мальчик это или девочка. Пола ответила, что девочка. Она сказала, что родила красивую голубоглазую девочку со светлыми волосами.

Фрэнк спросил, нужно ли ей что-нибудь. Пола ответила, что ничего не нужно. Фрэнк попросил открыть дверь. Но она не хотела открывать. Я говорю Фрэнку:

— Боже, я бы выломал чертову дверь.

Фрэнк только покачал головой. Он сказал, я не знаю Полу: она очень ранимая.

Так вот, два месяца прошли, а Пола все не выходила, никто не видел ни ее, ни ребенка. Даже горничную не пускала. Открывала дверь, только когда нужно было поесть, и то лишь настолько, чтоб поднос протолкнуть.

Она просто сидела в комнате с ребенком. И Фрэнк, когда возвращался с работы вечером, говорил с ней через дверь. Она рассказывала, что ребенок весь день делал, как засовывал еду в рот и все такое. Фрэнк спрашивал, нужно ли ей что-нибудь. Иногда она отвечала, что нужно. Малютке нужна кроватка, малютке нужна бутылочка. Ну, знаете. Штуки для детей. И Фрэнк привозил на машине все эти вещи, а Пола приоткрывала дверь, настолько чтоб он их протолкнул, но ни ребенка, ни ее не видел.

И вот однажды Пола сказала, что малютке нужно с кем-то играть. В общем, просто другой ребенок. Она сказала, что очень верит в то, что самый важное время для формирования личности — младенчество. Она сказала Фрэнку: «Ты точно думаешь, что я свихнулась». Фрэнк ответил, что нет, но его уже из себя выводило то, что нельзя увидеть собственного ребенка. Пола засмеялась и попросила его потерпеть еще немного.

Так вот, Фрэнк попросил горничную привести свою племянницу. Ей было года три. И ее пустили посмотреть на малютку.

Фрэнк спросил у девочки, когда она вышла из спальни:

— Ты видела малютку?

— Да, — ничуть не сомневаясь, ответила девочка.

— Как она выглядит? Маленькая девочка, да? — спросил у нее Фрэнк.

— Это маленькая девочка. Она говорить не умеет.

Девочка ответила, что малютка не умеет говорить и что она спала в кроватке. Ну, знаете, как дети говорят.

И вот, через пару недель Фрэнк выломал дверь.

— Да в это поверить невозможно.

Пола лежала в кроватке. Фрэнк сказал, она сложила ноги так, что колени сжимали подборок. Ее волосы были причесаны, как у ребенка, и она завязала их таким большим красным бантом. Кроме банта на ней ничего не было. Совершенно голая. Голая, как младенец.

— И что вы думаете, она сказал Фрэнку?

Она сказала, натягивая на себя одеяло:

— Знаешь, ты подлец. Думаю, нет людей подлее тебя.

Она выгнала его из комнаты. И тогда он приехал к нам. И теперь сидел на диване.

Я ему посоветовал куда-нибудь съездить. Сказал, что им с Полой не помешает долгий приятный отпуск.

Сегодня я получил от них открытку.

— Эмили, куда ты дела открытку?

Хинчеры отправились во Флориду. Хинчер впал в полное исступление в вестибюле отеля Плаза. Помощник управляющего и рослый чернокожий лифтер скрутили его, и теперь он в Лейквуде, в лечебнице.

Пола вернулась в Отисвилль и несколько месяцев назад решила снова устроиться библиотекарем. Она все еще работает и справляется замечательно.

Конец

Оглавление

Океан, полный шаров для боулинга

Именинник

Пола Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg