«Тигр Железного моря»

Предисловие

1982 год. Таити. Коралловый островок Тетиароа, принадлежащий Марлону Брандо, — его убежище. Здесь, в отличие от Лос-Анджелеса, актер может не прятаться от людей и оставаться самим собой.

Поразительный магнетизм Брандо я почувствовала еще в детстве, в то время, когда и понятия не имела, чем занимаются актеры. Когда же оказалась на Тетиароа вместе с мужем-шотландцем Дональдом Кэммеллом, писателем и кинорежиссером, то поняла, как много общего у него с Марлоном. К этому времени оба они уже имели весьма скандальную репутацию.

Познакомились они в конце 50-х годов в Париже. В тот момент кинематографическая карьера Брандо была на взлете, а Дональд, которому едва исполнилось двадцать, успел приобрести известность как художник-портретист. Симпатия между ними возникла мгновенно, но дружеские отношения сложились лишь после того, как Марлон посмотрел фильм Дональда «Представление».

Фильм снимался в Англии. Дональд был не только сценаристом, но и вторым режиссером. Лента разрушала все кинематографические каноны, особенно в области монтажа: Дональд экспериментировал, дробил время на сегменты, компонуя из них достаточно сложную структуру (современный образец подобного «нелинейного» повествования — «Криминальное чтиво» Квентина Тарантино). Такой подход многие сочли революционным, и он стал частью кинематографического языка. Марлону фильм понравился, он тут же позвонил Дональду и предложил несколько идей, которые можно было разработать совместно.

Их дружба развивалась и крепла на протяжении сорока лет. Бесконечно возникали новые проекты, преодолевались всевозможные трудности и препятствия (например, разводы и новые замужества Лиз Тэйлор), в надежде найти некую комбинацию, которая наконец-то позволила бы их новому замыслу состояться. Они уважали талант друг друга, и Марлон неизменно повторял, что это их «семейное достояние».

«Тетиароа — райское место, но, конечно, рай этот — рукотворный. Дома покрыты тростниковыми крышами; опоры и балки соединены без единого гвоздя, повсюду гигантские раковины, приспособленные под водостоки. Простыни всегда идеально свежие и хрустящие так, что не хочется вылезать из постели. Еду готовит французский повар. Одним словом — это не просто „искусственный“ рай, а рай, созданный с искусной выдумкой.

Итак, каждое утро два наших героя и я встречались за завтраком. Подавались папайя и манго — самые сладкие из местных фруктов, без которых „мои мужчины“ не могли обходиться. После завтрака они начинали работать.

Беседуя, записывая эти беседы на пленку, как бы играя, они превращали своих будущих персонажей в живых людей».

В процессе работы они забавно бегали взад и вперед по островку. Вид двоих мужчин, трусящих по частной посадочной полосе, был поистине забавный: один субтильный, другой покрупнее. Марлон — в драной белой майке, как в «Трамвае „Желание“», а Дональд — в своей неизменной соломенной шляпе. Так постепенно — по ходу дела — кристаллизовался сюжет книги, которую вы держите в руках. И ведь эти моменты считались у них своего рода отдыхом!

Они были нонконформистами, очарованными культурой и женщинами Востока. Марлон был по-настоящему счастлив на Тетиароа, и то, как они работали, было зрелищем, достойным восхищения. Роман, который вы держите в руках, — это жемчужина их совместного творчества.

Иногда я видела Марлона чрезвычайно воодушевленным, и тогда открывались самые лучшие качества его характера. Однако неизменной при этом оставалась озорная природа его натуры, которая заставляла окружающих чувствовать себя как бы маленькими детьми.

Когда-то дружили еще наши родители, и нас, детей из обеих семей, любивших собираться вместе, Марлон называл «командой». Он получал своеобразное удовольствие, тайком проводя нас на фильмы для взрослых (сам он, чтобы быть неузнанным, надевал при этом светлый парик). Он мог разбудить всех среди ночи, чтобы покататься в «Диснейленде» на стремительном монорельсовом поезде. Этот аттракцион запускался специально для Брандо. Мы всегда оказывались единственными ночными пассажирами, и никому это не надоедало; или, может быть, это не надоедало нам, а ему просто нравилось смотреть на нас.

Я надеюсь, что вы с удовольствием будете читать эту книгу. Это — лукавый рассказ о любви, обмане и приключениях. Рассказ об удаче, которая, если повезет, может подарить «райское блаженство» — почти «рай Брандо», такой, каким я его помню. И еще эта книга — дерзкая и захватывающая, под стать ее авторам.

Чайна Конг

Тигр Железного моря

Глава 1 Тюрьма

Черная туча, а под ней тюрьма; в тюрьме — полный жизненных сил мятежник. Тюремные стены очень высоки и кажутся, благодаря обману зрения, выпуклыми, по их верхнему краю, будто изморозью, искрится битое стекло. Если смотреть с Виктории — невысокого холма, на котором расположена летняя резиденция губернатора британской колонии Гонконг, тюрьма кажется великолепным строением.

— Если выглянет солнце, — говорит Энни, обращаясь к португальцу, — стекло засверкает ослепительно, как бриллиантовое колье или соль на квадратном бокале с «Маргаритой». Что скажешь, Лоренцо?

С ноября солнце никак не могло прорваться сквозь тучу. А было уже 2 марта, «от рождества их божества» (определение Энни), 1927 года. Огромная туча — в несколько сотен миль — тяжелой массой давила на остров и кропила тюрьму нескончаемым дождем. Энни Долтри (названный Анатолем в честь французского писателя Франса) коротал сто восьмидесятый день своего шестимесячного заключения. Уроженец Эдинбурга, он выглядел согласно своему возрасту — ни годом больше, ни годом меньше, а родился Энни в 1876 году.

Его отец, шотландец с романтической душой, всю свою жизнь прослужил наборщиком, и его руки привыкли «перебирать слова»; он любил и каламбуры, и трагедии — и «Короля Лира», и Эдварда Лира. Его мать была необыкновенно красива и очень нравилась мужчинам, но вот благочестия ей недоставало. Принадлежа к роду Макферсонов, она отличалась ветреностью и непостоянством. Как некоторые люди не могут жить без кошек и собак, так она не могла жить без любовников. И хотя воспитывали ее в духе здравого смысла и строгой экономии, время от времени она пускалась в невероятные авантюры, одной из которых было ее замужество. Впоследствии семейство Долтри эмигрировало в Сиэтл, как в ту пору делали многие шотландские семьи (если, конечно, было куда эмигрировать). Семейные хроники отличались запутанностью, поэтому Энни не очень-то предавался детским воспоминаниям, которые были весьма беспорядочны и напоминали старый дырявый чулок. При этом Шотландия в его сердце занимала особое место.

Думал он, правда, больше о будущем.

— Это одна из черт моего характера, Лоренцо, — пояснил он с самого начала португальцу, утопавшему в трясине пагубной рефлексии. Португалец занимал койку на втором ярусе.

Энни проявлял твердость исключительно из принципа. Так он сопротивлялся возможности остаться наедине с собственными мыслями. Стоило только ему задуматься, и это затягивало все глубже, толкая вниз по спирали развития. В тюрьме «Виктория» с подобной «задумчивостью» следовало быть особенно осторожным, ведь именно она и свела здесь многих с ума.

— Если ты думаешь как заключенный, — сказал Лоренцо, — значит, ты будешь сидеть здесь пожизненно.

— Ко мне это не относится, — отрезал Энни Долтри.

— Но ты же все-таки в тюрьме, — резонно парировал португалец.

И отрицать это было просто глупо.

Свободолюбивый Энни, как никто другой, чувствовал жесткую ограниченность жизни за тюремными стенами.

— Скоро, парень, ты будешь дряхлым стариком, — насмешливо продолжал Лоренцо. — Здесь люди очень быстро стареют.

И эта скрытая насмешка попала в цель. Энни вдруг задумался. Раньше у него не было времени толком обмозговать — как долго он собирается здесь протянуть и скоро ли выйдет на свободу? Энни предпочитал верить в последнее. Он был уже не настолько молод, чтобы даром терять время. Можно было сказать, что именно тюрьма превратила его в законченного фаталиста, и это делало его опасным.

С годами человек, если он не законченный подлец, немного левеет. Вот что вчера Энни записал карандашом под датой 1 марта: «Говорят: иди туда, куда смотрит твой нос. Если бы это было так, мой нос привел бы меня к „левакам“. Однако мой нос отлично чует, кто здесь хозяин». И это был вовсе не каламбур, просто нос Энни был слегка крив, в память о пропущенном ударе, и своим видом будто насмехался над именем, которое могла бы с честью носить какая-нибудь шотландская красавица.

Проверяя качество самодельных восковых затычек в уши, он обычно несколько раз громко говорил: «Долтри — раз, Долтри — два, Дол — три!» Как раз с ушами у него было все в порядке: мочки, к примеру, вытянуты (что у китайцев считалось признаком мудрости), и лицо было сурово. «Это лицо человека, способного потопить тысячу кораблей»,[1] — громко произносил Энни, испытывая странное удовольствие от неслышных звуков собственного голоса, разносящихся где-то внутри головы.

Но вернемся из внутреннего мира человека к трехмерной сути его обстоятельств. Блок «Д», нижняя койка в крохотной, семь на пять футов, камере с неизменными атрибутами тюремного быта — парашей и убогим неостекленным, но зарешеченным окном на высоте пяти футов от бетонного пола. Китайцам выглянуть наружу было дьявольски трудно, а Энни — раз плюнуть, ведь он высокий и крепкий парень! У него широкая грудь, мускулистые руки с крепкими пальцами, славно служившие ему, когда-то в молодости вспыльчивому и неуравновешенному, отличными амортизаторами, если его выбрасывали из какого-нибудь бара или кубарем спускали с трапа корабля. Тогда все это было для него лишь забавными приключениями. Даже его борода и брови отличались мощью. Правда, в тюрьме его пытались заставить сбрить бороду, но он отстоял свою густую растительность в словесном поединке с цирюльником, старшим тюремным надзирателем и даже с самим губернатором, одержав над ними моральную победу. Поэтому голову ему все же побрили, а бороду оставили. Со временем весь его волосяной покров поседел, и седина эта отличалась необычным красноватым оттенком, похожим на благородную патину, со временем выступающую на бронзе.

До потери зеркальца Энни частенько смотрелся в него. Зеркальце было в металлической оправе и особой ценности не представляло: квадратное — четыре на четыре дюйма, из нержавейки, с дырочкой, чтобы можно было повесить на гвоздь, сделанное, по всей видимости, в Питсбурге для торгового обмена с полинезийскими аборигенами. Зеркальце, как истинный друг, было правдивым, но деликатным. Оно в равной степени отражало как обманчивую молодость и капризность губ Долтри, так и необыкновенную красоту его непроницаемых глаз. Глаза находились под строжайшим его контролем, потому что Энни не хотел, чтобы они каким-нибудь образом выдали его в той или иной ситуации. Красивые глаза он унаследовал, должно быть, от матери.

Волосы Энни безобразно коротко стригли сзади и по бокам. Такие стрижки в тюрьме были «последним писком моды», поскольку не оставляли жизненного пространства для вшей.

А еще нужно было правильно натянуть носки на руки. При весьма тусклом свете нижний край ладони следовало точно всунуть в пятку носка необъятных размеров. Однако поставленную задачу все же требовалось выполнить, ибо только так можно было бороться с тараканами.

Португалец постанывал, и это означало, что он спит.

— Погрузился в ужас иезуитских кошмаров, — тихо произнес Энни. Ему хотелось записать это в свою школьную тетрадку, но мешали натянутые на руки носки. — Или, возможно, он молится.

Вечных мук человек стремится избежать любой ценой — так однажды изрек португалец. Его стенания впечатляли. Тем более что они случайным образом попадали в унисон с китайскими стонами в тональности ми бемоль, которые исторгало горло невидимого больного за окном тюремного лазарета. Эти стоны доносились с первого этажа блока «А». Страдальца два или три дня назад выпороли, раны его гноились и нестерпимо болели. Но мучения и крики китайца вовсе не вызывали у Энни сострадания, они просто мешали спать: тюрьма-то была переполнена и отличалась превосходной акустикой.

Энни, с натянутыми на руки носками, лег на спину. На его широкой груди среди густых волос стояла пустая кружка. Голубую эмаль сплошь покрывали темные пятна, схожие со старческими родинками — предвестниками скорого конца. Энни дорожил кружкой, ибо в тюрьме она была теперь единственной его собственностью. Все остальное — зажигалку без кремня, металлическое зеркальце, медную пряжку с изображением головы верблюда — он проиграл на тараканьих бегах. Энни дорожил кружкой еще и потому, что любил чай, и отставной капрал Стрэчен, главный надзиратель блока «Д», частенько подбрасывал ему лишнюю щепотку. Однако сейчас кружка зияла пустотой, наводя на мысль о невосполнимой утрате. Рядом с кружкой лежал большой и серый, как камень, кулак Энни. На кулаке вызывающе бугрились костяшки, а пальцы были не видны, хотя и они принимали участие в сокрушительных ударах, если Энни приходилось драться.

Итак, он лежал неподвижно. На его груди вокруг кружки были рассыпаны сухие крошки, источавшие легкий запах имбиря. Тараканы очень любили этот аромат. По объемному голому животу крошки дорожкой спускались вниз, мимо пупка, по складкам грязных парусиновых штанов к голым ступням. Большие пальцы ног гордо возвышались над ржавой спинкой кровати. По ней тоже тянулась дорожка соблазнительной для тараканов приманки.

Энни Долтри лежал в ожидании добычи, сосредоточенно замерев, как охотник на тигров, используя свое тело в качестве приманки. Именно его тело являлось, по мнению Энни, самой привлекательной вещью для тюремных насекомых. После крошек и имбиря китайские тараканы отдавали предпочтение сухой коже ступней ног белых заключенных. У насекомых и в мыслях не было укусить человека, ибо тараканы не желали накликать на себя беду, но они, как раввин-эпикуреец к копченой селедке, испытывали особую слабость к мозолям. Не допускать тараканов к этому лакомству казалось предрассудком, но ступни под тараканьим напором лишались естественной защиты и становились слишком чувствительными. Для Энни это было скверно, ведь эти твари глодали его пальцы в бессонные ночные часы. Но они отгрызали ороговевший слой с кончиков пальцев деликатно! Осторожность была их девизом. Наверняка размеры человека приводили тараканов в замешательство.

«Не разбудите его», — шептали они друг другу, утоляя голод, и становилось ясно, зачем Энни надевал носки на руки.

Застыв в неподвижности, он ждал. Сумерки сгущались, а черная туча к ночи становилась все плотнее и тяжелее. Она будто накрывала тюрьму.

Камера Энни ничем не отличалась от остальных трехсот двенадцати камер. Но по статусу она все же принадлежала к числу немногих элитных, подобно старым российским железнодорожным вагонам, на которых, вопреки здравому смыслу, золочеными буквами значилось: «Первый класс». Из окна камеры верхнего этажа тюрьмы открывался вид на «Викторию» и летнюю резиденцию губернатора с флагом Соединенного Королевства на флагштоке, который от влажности висел с величавостью кухонного полотенца. И кормили здесь лучше — два раза в неделю давали свинину, чаще, чем остальным. В соответствии с колониальной доктриной, китайцам, как низшей расе, мяса требовалось меньше. Кто осмелится утверждать, что это несправедливо? Ведь если часто есть свинину, можно испортить кишечник!

Самый верхний этаж блока «Д» назывался секцией «Е». Понятно, что с этой буквы начинаются слова «Европа» и «европеец». «Е» маячила здесь повсюду. Кроваво-красная, нанесенная трафаретом, она была и на полотняной тюремной одежде Энни Долтри. В случае с Энни это было странно, даже возмутительно, поскольку он был настоящим американцем (хотя в душе считал себя скитальцем-кельтом, родившимся в стране туманов).

Долтри был не первым янки, вынужденным носить на одежде большую букву «Е». Как терпеливо разъяснил ему начальник тюрьмы, «Е» является не столько географическим ориентиром, сколько указанием на расовую принадлежность, и, согласно тюремной классификации, белый или даже не совсем белый американец, вне всякого сомнения, относится к категории «Е». На 27 марта в тюрьме находилось свыше пятисот заключенных категории «А» и четырнадцать — категории «Е», включая ожидавших суда. Эта пропорциональность на удивление точно отражала соотношение азиатского и европейского населения всей колонии. Такую точность можно было бы расценить как похвальную точность британской справедливости или ее привычную слепоту.

Но хватит рассуждений на тему морали, вернемся к голым фактам, пожалуй более понятным, нежели справедливость. Итак, Энни лежал на койке в натянутых на руки носках, усыпанный тараканьей приманкой, а над его застывшим лицом угрожающе нависал матрас португальца, издававший отчаянные звуки при каждом повороте его задницы. Огромная выпуклость, своим контуром напоминавшая Австралию, на которую Энни достаточно насмотрелся, буквально давила ему на глаза. Подумать только, это была всего лишь нижняя поверхность матраса! А что с другой его стороны, в близком соседстве с волосатой спиной и морщинистыми ягодицами? Конечно же, сама упругая дырочка в заднице португальца… Боже упаси от таких мыслей!

Иной подумал бы, что тюрьма «Виктория» получила свое название в честь владычицы империи, над которой никогда не заходит солнце, но он ошибся бы. Тюрьма получила название, как жена — фамилию мужа, по имени городка Виктория, построенного на острове Гонконге без какого-либо четкого плана. Город не давал повода для старомодной имперской гордости, но здесь можно было подзаработать. В укладе жизни не обнаруживалось никаких следов вкрадчивой осторожности англичан. Зато шотландцы устроили все по своему усмотрению. Они установили бюрократическую систему управления колонии, владели богатейшими торговыми домами. Им также принадлежали доки и корабли, бороздившие воды китайских морей.

И хотя в жилах Энни Долтри текла шотландская кровь, его не заботило будущее ни этого города, ни тем более мира. Его волновало лишь собственное будущее. Что ему ждать от жизни, каких новых поворотов судьбы? Но разве будущее существует? Здравый смысл подсказывал: «Да!»; логика же кричала: «Нет!» «К черту философию», — подумал Энни. В тюрьме на него буквально набросилась рефлексия (слишком много размышлений и слишком мало действия).

«Надо было застрелить этого ублюдка! — возопил он, обращаясь к нависавшему над ним матрацу португальца. — А не стоять в стороне, взвешивая все „за“ и „против!“. За мою жалость Бог ослепил меня. Господи, хоть сейчас Ты слышишь это? Действуй же, черт побери!»

Жестяная кружка на его груди затряслась в ответ на возносимую хулу. Энни подавил рыдания тяжелым хриплым вздохом.

А какое хорошее было оружие! «Люгер», девятимиллиметровый «парабеллум», смертельный для человеческой плоти, как и любая другая устрашающего вида пушка… В конечном счете никто не делает железки лучше, чем смит-вессон. Энни ласково погладил гладкую эмалированную поверхность кружки.

— Цвет мрака ночи. Есть жемчуг такого цвета, Лоренцо. — (Хотя португальца на самом деле звали Мануэль.) — Как чернильное пятно на кожаном фартуке.

Португалец спал, постанывая и утопая в болоте собственных сновидений.

Этот тоже был крупный: никак не меньше трех с половиной дюймов длиной. Он неподвижно сидел на ржавом остове кровати у самых ног Энни и пристально наблюдал за человеком, а затем осторожно забрался на его большой палец. Перед сном палец и всю ступню Энни кое-как помыл, чтобы сделать их «вкуснее». Но насекомое не обратило никакого внимания на предложенное яство. Это был он или она? О господи, разве можно определить пол таракана? Хай Шэн умел это делать и тут же заявил, что таракан — самец.

В глазах таракана нога Энни, должно быть, казалась чем-то вроде сорокафутовой ноги Будды, высеченного из светло-серого камня Сингалезской горы. Мозоли были удалены предыдущими визитерами, отчего нога стала гладкой и нежной, как у юной девушки. Таракан торопливо полз вперед, взобрался на холм коленной чашечки, а затем спустился в паховый «каньон», где лежало несколько крошек, чуть смоченных, чтобы крепче держались в складках холщовых штанов. Но ползучая тварь игнорировала это лакомство. Осторожно, но без лишних колебаний, таракан спустился по уступам заскорузлых от грязи складок штанов к самому краю «ущелья» ширинки. Сам ад разверзся здесь: зловеще, с тоскливой скукой высовывались завитки красновато-серых волосков, бесстыдно выбивавшихся сквозь расстегнутую ширинку (пуговицы Энни проиграл). Чувствительные «антенны» насекомого ощупывали их, а жесткие и черные как смоль крылья поблескивали, подобно доспехам Вельзевула. Таракан всматривался в тень ущелья. Похоже, зрелище ошеломило его, так как он не слышал шепота Энни: «Сэр, вы ведете себя не по-джентльменски». Энни нарушил молчание, дабы потом его нельзя было упрекнуть в том, что он не предупредил и тем самым обманул выказанное ему доверие. В следующее мгновение кружка накрыла таракана, превратив его в узника.

Тараканьи бега проводились в пересекавшем прогулочный двор водосточном желобе, длиной футов двадцать пять. По негласному соглашению этот желоб считался демаркационной линией, отделявшей «Европу» от «Азии». Он был бетонным, восемь дюймов шириной и четыре глубиной, по краям обведен краской зеленого цвета, Долтри называл ее «наш изумрудный газончик» или «наш старый добрый Эпсом». Да, не станем скрывать, он пытался быть англичанином.

Когда раздавался удар гонга (роль которого исполняла жестяная тарелка), с северного конца желоба под крики и улюлюканья выпускали тараканов. Как правило, они старались бежать прямо по желобу, подгоняемые топаньем ног стоявших по обеим сторонам людей. Производимый шум заставлял лучших участников бежать со скоростью пятнадцать миль в час. Фактически это была скорость человека, за которым гонится дьявол. Главным здесь было успеть поймать бегуна прежде, чем он исчезнет в сточной яме за финишной чертой. Наиболее ленивых тараканов их разочарованные владельцы давили ногами. Поэтому сточная яма была для таких бегунов вожделенным спасением.

«Они фаталисты, — сказал Энни Хай Шэну, такому же, как и он, владельцу тараканов. — Всегда предпочитают позор смерти».

Хай Шэн сплюнул, выражая тем самым свое согласие. Он изъяснялся на пиджин-инглише — гремучей смеси английского с китайским, но и по-английски понимал относительно неплохо. Свою Волшебную Птицу Надежды, крепкую и выносливую, он все же потерял. Только за этот сезон его выигрыш составил более десяти долларов наличными, хотя в тюрьме он находился всего несколько недель.

До июня дождей почти не было, и можно представить, вероятность какого крупного капитала светила владельцу хорошего таракана в тюрьме «Виктория».

Большая часть тюремного двора за водосточным желобом предназначалась для тяжелых работ заключенных-китайцев, группами сменявших друг друга. Они распутывали старый, казалось, бесконечно длинный канат. Рваная пакля вообще-то предназначалась для того, чтобы конопатить щели в дубовых корпусах кораблей его величества. Однако на дворе стоял 1927 год, и уже более пятидесяти лет корабли военно-морского королевского флота имели стальные корпуса. Пакля же хранилась в ожидании того дня, когда деревянные посудины, быть может, вновь поднимутся из вод у мыса Трафальгар или залива Тьентсин, где в 1857 году затонул фрегат, пробитый ядрами пушек крепости Императора-Дракона.

Изготовление пакли было бессмысленным занятием, которому тюремное начальство искусственно придавало некий смысл. Официально оно называлось «тяжелый труд № 2». В восточной части двора элитные заключенные занимались «тяжелым трудом № 1», или выполняли «упражнение с ядрами». Занятие чисто трансцендентальное — своего рода труд ради труда.

«Ядерщики», как их называли в тюрьме, целый день ходили по кругу, в четырех точках которого возвышались небольшие пирамиды из двадцати четырех фунтовых пушечных ядер, разделенных между собой расстоянием примерно пять шагов. Ядра были чугунные, черные и гладкие. Около трех столетий их заправляли в жерла пушек кораблей его величества, а вдобавок и всех прочих пушек. Затем, практически в одночасье, где-то в середине Викторианской эпохи, запоздалое введение в обиход пушек с нарезными стволами сделало такие ядра совершенно бесполезными. Жалобный вой летящих артиллерийских снарядов стал их погребальной песней.

Ядра же из штучного предмета превратились в многомиллионную массу. Подобно населению, подвергшемуся геноциду, они, сложенные в пирамиды, большие и маленькие, покоились на задворках, и мальчишки справляли на них малую нужду. Их оставили здесь, в исправительной тюрьме Гонконга, чтобы когда-нибудь, быть может, найти им надлежащее применение. И тень «бессмертной» старушки — королевы Виктории, в последний раз задрав нижнюю юбку, напоминала всем, что ее «чугунные яйца» по-прежнему способны разбивать мужские сердца.

«Ядерщики», двигаясь по кругу, должны были взять ядро с одной пирамиды, сделать несколько шагов и аккуратно положить его на другую. Затем не мешкая сделать следующие пять шагов, нагнуться, поднять ядро, сделать с ним пять шагов, опустить. И так восемь часов в день, сменяясь через каждые два часа.

Разумеется, положить ядро на пирамиду нужно было таким образом, чтобы оно не упало. Незыблемость пирамиды являлась непременным условием; от каждого требовались предельная аккуратность и поддержание общего ритма — дисциплинирующего импульса, приводящего в действие колесо наказания виновных китайцев (европейцы во времена Энни Долтри никогда не подвергались воспитанию «трудом № 1»), Наблюдать за ними были приставлены надзиратели-индийцы, дюжие ребята (преимущественно сикхи, с непомерно длинными, зачесанными за уши бородами), которые расхаживали по кругу, вооруженные палками (три фута и шесть дюймов длиной и дюйм толщиной), великолепные в своей элегантной форме и восхитительные в своей беспристрастности. Они должны были пускать в ход палки для стимуляции «упражнения с ядрами». В большинстве своем сикхи были профессиональными солдатами, которым повезло (помогли раны и болезни) получить это тепленькое местечко. Они ни в коей мере не были садистами. Тем не менее, когда кто-нибудь ронял ядро, они били его, поскольку это было неотъемлемой составляющей упражнения-наказания.

В перерывах между тараканьими забегами Энни наблюдал за «ядерщиками». Все они были в совершенно одинаковых соломенных шляпах «кули», как и было предписано. Это создавало некую симметрию, удобную для глаз надзирателя: блеклые остроконечные шляпы опускались в четырех точках круга; звякали пушечные ядра, пирамиды теряли свои вершины и вновь их обретали; спины сгибались, головы наклонялись…

Однажды он громко сказал самому себе:

— Ты счастливый сукин сын, Энни.

Шесть месяцев заключения, по словам защищавшего его адвоката, мистера Эндрю О’Гомера, для Энни были только легким шлепком за все его «провинности». Помимо тараканьих бегов, самое тяжелое, что ему приходилось делать, так это по утрам, после завтрака, в течение часа ходить взад-вперед. Разговаривать, конечно же, запрещалось, но Энни подружился с капралом Стрэченом, и они часто прогуливались вместе, болтая, но предусмотрительно оглядываясь по сторонам. Короче говоря, Энни умел хорошо проводить время. И даже здесь он владел ситуацией.

О’Гомер фактически обчистил Энни до последнего цента. Но, с другой стороны, за нарушение «Указа о запрете на торговлю оружием» от 1900 года можно было получить десять лет тюрьмы. Неизвестно, что происходит в кабинетах судей, толкующих за джином с тоником. В Гонконге Энни честно и открыто загрузил судно, собственной рукой аккуратно вписал в декларацию «Доставка настоящего груза в Тяньцзинь, провинция Шаньтань, Республика Китай» — немного оружия, добытого в Маниле у доблестной армии Дядюшки Сэма: тысяча девятьсот двенадцать винтовок «гаранд» со съемными штыками; восемнадцать пулеметов «максим» пятидесятого калибра, бывших в употреблении; девять отличных «гочкисов»; две сотни тысяч патронов тридцатого калибра для винтовок; двадцать ящиков ручных осколочных гранат «миллза» и пистолеты — несколько сотен автоматических кольтов сорок пятого калибра классической модели 1910 года, револьверы преимущественно тридцать восьмого калибра, а также несколько старых мортир, покрытых вмятинами и толстым слоем масла.

В соответствии с довольно либеральным колониальным законом для перевозки такого груза не требовалось лицензии или особого разрешения. По отношению к оружию Гонконг предпочитал быть продавцом, а не покупателем. Проблема возникла, когда какой-то поляк в одном из баров Торранса подошел к Энни и предложил ему смешную сумму за дюжину кольтов и несколько коробок патронов к ним.

«Я очень оскорбился, сэр, — говорил потом судье Энни. — Попросил его убрать деньги подальше, поскольку хорошо знал, ваша честь, что продавать оружие какому-то незнакомому парню без разрешения старшего офицера полиции Гонконга — преступление. Ведь вокруг полно коммунистов, ваша честь, и мы не хотим, чтобы хорошее американское оружие попало в их грязные руки, тут наши с вами мнения совпадают».

Энни рассчитывал, что его слова найдут одобрение у публики. Дело слушалось в зале Верховного суда в присутствии присяжных.

— Пожалуйста, обращайтесь ко мне «ваша милость», мистер Долтри, — сказал судья.

— Хорошо, ваша милость.

Но никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Энни утверждал, что чертов груз был украден прямо с корабля, когда Бернардо Патрик Гудзон (его первый помощник), выпив китайского пива, подхватил малярию и валялся в беспамятстве. Присяжные прониклись к нему состраданием и решили поверить в правдивость его слов. Воры (или покупатели) не были арестованы, оружие исчезло, береговая полиция тщательно пересчитала оставшееся на борту. Агент законного покупателя оружия, привезенного Энни, маршала Сунь Чуаньфана, на тот момент державший под контролем город Наньчань и равнины к югу от Янцзы, ничем не мог ему помочь. Маршал пришел в бешенство: оружие, предназначавшееся ему и доставленное в соответствии с законом, до него не дошло, весь груз был конфискован полицией Гонконга. Вскоре не знающая покоя армия маршала была на нескольких фронтах вовлечена в беспорядочные вооруженные стычки с войсками Чан Кайши…

Детали дальнейших событий весьма утомительны для описания.

Вполне естественно, что в британском Гонконге не очень-то любили читать «Южно-китайский еженедельник», который называл колонию рынком оружия, открытым для обеих враждующих сторон, точнее сказать, для всех, поскольку на территории Китая в действительности насчитывалось не менее дюжины независимых армий, воевавших между собой. Теоретически существовало международное эмбарго на ввоз оружия от 5 мая 1919 года. Оно было инициировано американским министром в Шанхае и подписано Британией, Францией, Россией и Японией — всеми, кроме Германии, продолжавшей поставлять в Китай массу оружия. Затем русские нарушили эмбарго, начав поставки коммунистам, и вскоре декларация стала лишь клочком бумаги. Америка продолжала пополнять арсенал националистов в Кантоне. Здесь собирались британские пулеметы «виккерс» и изготавливались патроны для русских винтовок (около семисот тысяч в месяц). В Гонконге можно было совершать любые сделки, включая продажу противогазов и самолетов. Требовалось только не предавать эти сделки огласке.

Энни знал все тонкости подобных дел как непосредственный их участник. Толкать Китай к национальной катастрофе ему не хотелось, в каком-то смысле это даже наводило на него тоску. Но Энни делал здесь бизнес, и, хотя он не испытывал пристрастия к китайской кухне, китаянки все же казались ему чрезвычайно привлекательными, и он усиленно пытался понять, почему его так тянет к ним. Нет, Энни не был наивным. Барни (Бернардо Патрик) Гудзон все время сыпал ему соль на раны, повторяя, что нечего было мелочиться и продавать кольты на сторону какому-то поляку. Когда же дела стали совсем плохи, он непрестанно твердил одни и те же упреки, а потом истерически смеялся. Ему-то повезло, ведь его тогда в порту не было!

К концу тюремного срока Энни почувствовал, что теряет самообладание. Он отчетливо сознавал, что попал в тюрьму по ложному обвинению. Тем не менее воспринимать свое положение философски он не мог, как не стал бы заключать пари при полной уверенности проигрыша или играть с нечестными людьми, использующими крапленые карты. Потом на правах победителей подобные мерзавцы будут еще угощать спиртным всех наблюдавших за игрой…

Однако именно в тюрьме Энни сделался настоящим игроком.

В период с 4 сентября, того дня, когда на его одежде появились буква «Е» и красная стрелка, с Энни произошло нечто значительное. Никогда раньше он не сидел в тюряге, и попасть туда впервые в его возрасте было слишком уж поздно. Также впервые в жизни он оказался в непосредственной и вынужденной близости с китайцами, населявшими зловонные трущобы узеньких улочек и имевшими особенно убогий вид для восприятия белого человека. Волей-неволей в нем прорастали семена сострадания к ним. Возможно, это было всего лишь отвращение, но оно все же было похоже и на сострадание.

Но — внесем ясность — Энни всегда стремился водить дружбу преимущественно с англичанами. Ностальгия по Шотландии — земле, которую он почти не помнил, и пагубная страсть постоянно мимикрировать заставляли его притворяться англичанином. (Он, например, с легкостью мог перейти с кокни на шотландский диалект.) Эта благосклонность к англичанам, странному народу, который (как и китайцы) жил в полной уверенности в своем превосходстве над всеми остальными народами, могла привести к искушению посмотреть с презрением на окружающий мир.

Энни не лез в бутылку по поводу своего заключения. Он нанес серьезный удар закону, по выражению детектива Кеннета Эндрюза, — пошел на риск и проиграл. Но в тюрьме любой проигравший становится животным, приговоренным к несвободе и настойчиво питающим отвращение к силам, сделавшим это. Что ж, если Британская империя в течение шести месяцев тычет человека лицом в его собственное дерьмо, не стоит ожидать, что он будет испытывать горячую любовь и к одному, и к другому. Надо еще добавить свойственное Энни отвращение ко всякой власти. Чтобы определить источник такой антипатии, нужно было бы совершить путешествие в детство, которое каждым взрослым человеком забыто, а Энни в особенности. Именно там крылась причина, почему такой крупный мужчина настаивал на том, чтобы его звали женским именем. А объяснялось все просто: в тюрьме «Виктория» бунтарский дух, до сих пор крепко спавший в его душе, пробудился, достиг высшей точки и готов был вырваться наружу.

— Его есть очень больсой, — сказал Хай Шэн, знаток и владелец тараканов, разглядывая участника, выставленного Энни на забег в четверть четвертого. — Волсебная Птица летать быстло на осень-осень маленький ножка.

Волшебная Птица Надежды, таракан, принадлежавший Хай Шэну и выигравший наибольшее количество призов, по мнению хозяина, был лишь новичком. У Хай Шэна были масса разменных монет разных валют и, кроме того, английские булавки, таблетки аспирина, пуговицы, зубные щетки, крупинки опиума, бинты и пряжка Энни с головой верблюда, — все это служило доказательством его глубокой компетентности и осведомленности.

— Как ты звать твое жилное животное? — скептически спросил Хай Шэн.

— Чемпион Демпси.

На будто лакированной спинке своего таракана Энни вывел белой известью большую букву «Д».

— Ха, Дим Си не есть больсе чемпион.

Возникла пауза. Энни не мог понять, все ли в порядке у китайца с головой.

— Что?

— Джеки Дим Си его есть побить молодой парень.

Энни потер лицо ладонями. На ощупь оно напоминало старую автомобильную покрышку.

— Повтори-ка, чего сказал, — переспросил Энни.

— Джеки Дим Си его побить Чин Тани.[2]

Наконец до Энни дошло, почему он не может понять китайца. Джин Танни — из морских пехотинцев, шустрый и дерзкий, — прославился тем, что был побит престарелым Гарри Гребом. Танни — он полутяжелого веса; да, прошлым летом он вызывал Джека на бой, но тот лишь посмеялся.

— Шэн, дружище, — небрежно произнес Энни, — тот, кто рассказал тебе эту байку, просто посмеялся над тобой.

Губы на круглом, толстом лице Хай Шэна сморщились — не улыбка, а знак почтительности. Мужчины сидели в уборной, имевшей всего три дырки, в которые и справлялась нужда. Это был своего рода «клуб» для глубокомысленных разговоров.

— Тот, кто попотчевал тебя этими россказнями, просто дурачился, сынок, — сказал Энни.

Однако Хай Шэн продолжал утверждать, что Чин Тани так и летал вокруг чемпиона, а Дим Си был похож на старика. Все происходило на открытом воздухе, шел дождь, удары молодого парня были сильными и неожиданными. Хай Шэн, конечно, знал эту историю, потому что в Гонконге страшно любили биться об заклад. Ставили на все: и земное, и неземное. А Хай Шэн держал ухо востро.

Наконец Энни признал, что судьба настигла Джека-Тигра. Энни никогда не оспаривал тот факт, что китайцы сильны в вопросах судьбы. Эту тему они всегда изучали с особым интересом.

— Что ж, от судьбы не уйдешь, — кивнул Энни в знак согласия и помрачнел от нахлынувших воспоминаний. — Джек был особенный — заклятый враг печени и ребер. — (Поджав губы, Хай Шэн кивнул.) — Он настоящий мастер правой руки, удар которой неизменно вырубает противника. Лучший прием против «мельницы» — это хук левой. По крайней мере, он меня не раз выручал.

По справедливости таракан Демпси должен был выиграть забег в четверть четвертого, обогнав Волшебную Птицу Надежды на четыре длины тела. И Демпси не просто выиграл — он убежал. Крупное насекомое, выйдя за финишную черту на четыре дюйма, резко свернуло в сторону и вообще покинуло желоб, презрительно избежав развернутого на финише мешка. Никто не сделал даже попытки раздавить его. Давить проигравших — это одно, а беглецов — совсем другое. Поэтому Демпси ловким и изящным маневром обогнул ловца с мешком и исчез в дренажной канаве.

— Он был виртуозом и эксгибиционистом, — горестно произнес Энни.

Он глубоко переживал потерю доблестного таракана. Естественно, таракан должен выявлять самое лучшее, что есть в мужчине, его хозяине. Хай Шэн расплатился со всеми. Долтри собрал что-то около доллара, кроме того, две английские булавки, маленькую лепешку опиума и старую пряжку с головой верблюда. Хай Шэн тем не менее покачал головой, выражая сочувствие по поводу потери, омрачившей выигрыш.

— Такова жизнь, — резюмировал Энни.

Он похлопал китайца по плечу. А остальным намеревался (вполне добродушно) посчитать ребра кулаками. Китайцам такое обращение не нравилось, но они никогда не протестовали, и это забавляло Энни.

Единственным местом, где «ешки» общались с «ашками» (за исключением уборной), была сточная канава во дворе. Правила почему-то запрещали общение между китайцами и белыми. Боялись передачи «тайной» информации. Пустой болтовни о бунте? Нравственного и интеллектуального разложения? Однако во время тараканьих бегов о запрете забывали. В действие вступал чисто британский принцип: спорт есть только спорт, и ничего более. Тюремные надзиратели тоже любили делать ставки, и так получалось, что сточная канава, с одной стороны, разделяла, а с другой — объединяла обитателей сектора «Е» с жильцами сектора «А» и с охранявшими их длиннобородыми сикхами. Человеческая слабость к азартным играм проявлялась и в ярко выведенных на спинах тараканов кличках — Речной Дьявол, Цветущая Яблоня, Волшебная Птица Надежды и беглец Демпси (Джек-Тигр).

— Шэн, мы с тобой умудренные жизненным опытом люди, — сказал на следующий день Долтри. — Мы любим спорт, и в этом наши интересы совпадают, верно?

— Фелно.

— Очень хорошо. Поэтому, парень, я хочу оказать тебе услугу. Я готов купить у тебя Волшебную Птицу.

— Волсебная Птица не для плодаза.

Это было бесстыдной ложью. На переговоры ушло всего три дня. Энни и сам не знал, что заставило его затеять торг. Возможно, он пытался найти нового чемпиона тараканьего мира. В голове вертелась мысль: до сих пор тебе везло, но сейчас удача изменила тебе. Возможно, толчком послужило то, что Хай Шэн уже давно замыслил продажу и исподволь внушил тебе мысль о покупке.

— Ну что, будешь продавать своего засранца? — усмехнулся Энни. — Он же проиграл.

За таракана он заплатил золотом. Не зря он приберегал свой золотой зуб на черный день. Когда коронку взвешивал дантист-бенгалец, у Энни появилось ощущение, будто его пронзил штык капрала Стрэчена. Четыре грана золота, на тот момент эквивалентные пяти долларам США или десяти долларам Гонконга, — огромная цена!

— Я нести его вам завтла, мистал Энни. Он жить колобка из делево. — И Хай Шэн подписался элегантной закорючкой на расписке Энни.

«Ядерщики» кругами ходили вокруг пирамид, как неприкаянные души в чистилище.

Наступил первый вечер после совершения сделки. Предстояло пережить целую ночь, прежде чем Волшебная Птица Надежды в деревянной шкатулке будет доставлена Энни. Хай Шэн утверждал, что эту шкатулку некогда украшала огромная жемчужина в узорчатом обрамлении из изумрудов, похищенная одним из его прославленных предков в Тяньцзине из приданого императрицы Тзы Си.

Было около восьми вечера. Энни лежал на койке и сосал лепешку опиума. Размерами она была меньше мятного леденца и рассасывалась примерно столько же времени, но только цвета была черного и не предназначалась для глотания. Вкус имела отвратительный, схожий с катышком крысиного помета, но кайф давала весьма сильный. Помимо сладкого забвения от опиума, у Энни появилась еще одна радость: португальца забрали в больницу. Врач считал, что у него прогрессирующий туберкулез. В то время некоторые доктора полагали, будто порка приводит к туберкулезу. Странная гипотеза!

В любом случае португалец мог отправиться к праотцам в самое ближайшее время. Его называли португальцем, хотя он был на три четверти китайцем. В Макао, откуда он был родом, одной четверти европейской крови было достаточно, чтобы считаться снобом-европейцем. И хотя большинство этих «европейцев» пришли к христианской вере и на них распространилась опека Папы, некоторые, наиболее реалистически мыслящие, продолжали поклоняться языческим богам своих предков. Португалец, занимавший койку над Энни, был из этого меньшинства. А его помещение в корпус «Е» лишь свидетельствовало о любезности правителя Макао.

Энни от всей души был благодарен Демпси, Большому «Д», за эту таблетку. Им пришлось расстаться, и он слегка переживал по этому поводу, а еще он скучал по португальцу. К тому же кого-то сурово пороли. Какими же надо быть бессердечными, чтобы устраивать порку в столь поздний час! Эти парни совсем лишились здравого смысла. Стоило только проникнуться к ним терпимостью и состраданием, как они тут же устраивали что-нибудь уж очень безобразное. Вот, к примеру, эта вечерняя порка, и все ради того, чтобы чисто по-английски повысить свою значимость.

Долтри чувствовал, что частые порки как неотъемлемая часть тюремной жизни представляют угрозу для его психики. Ритуал наказания совершался в специально отведенном для этой цели небольшом дворике, но территория тюрьмы была ограниченной, и не слышать криков было невозможно. Ротанговые палки (для каждой порки готовились новые) опускались на ягодицы китайцев с недюжинной силой и рвали кожу так, что шрамы оставались на всю жизнь. Этот вид наказания китайцы ненавидели больше всего. Было выработано правило: чем громче кричал наказуемый китаец, тем больше оснований было у доктора рекомендовать дисциплинарному надзирателю ослабить силу ударов. Но, как и все правила, это тоже не было универсальным, и среди наказуемых заключенных попадались не издававшие ни звука.

Энни лежал и пытался представить, что сейчас по поводу порки думают китайцы, ведь только они подвергаются такому наказанию. Но среди всех народов именно китайцы чаще других используют порку. Они вечно нещадно пороли друг друга. Поэтому было бы нелогично обвинять в жестокости только надзирателей, поровших в тюрьме «Виктория» провинившихся заключенных. Один из надзирателей был валлийцем, второй — кокни из Степни, знакомый Энни. Кроме того, он являлся чемпионом Гонконга по игре в «дартс».

В любом случае порка — дело отвратительное. А когда без конца слушаешь вопли тех, кого порют, так это настоящая пытка. Для порки не было отведено какого-то определенного часа: ее могли затеять на рассвете или после чая, но каждый раз она превращалась для Энни в «путешествие по улице Страданий».

Энни Долтри — капралу Стрэчену: «Как по мне, Стью, повешение даст порке сто очков вперед».

Капрал Стрэчен: «Кто бы возражал!»

Стрэчен — родом из Карлайла, что на границе с Шотландией, — был уволен из 52-го пограничного горного батальона в чине рядового после двадцати шести лет службы. Он дважды получал чин сержанта и дважды был разжалован; все называли его капралом, даже начальник тюрьмы майор Беллингэм. В бедре Стрэчена сидела афганская пуля, которая доставляла ему определенные неудобства, зато он обладал медалями, полученными за бои в таких местах, название которых без слез не мог слышать ни один шотландец. Достаточно упомянуть кровавую кампанию при Сомме, где сложили свои уставшие головы две трети полка… Стрэчен пил.

В течение последних лет слоняться целыми днями без дела было единственным занятием Стрэчена. Тем не менее он дорожил частенько подворачивающимся заработком, за который получал один фунт и пятнадцать шиллингов за какое-нибудь дельце.

К тому же Стрэчен был изрядным любителем черного юмора. Например, каждый проклятущий день заключенные-европейцы все как один восходили по его указанию на виселицу, а затем спускались обратно. Виселица была встроена в короткий бетонный мост, соединявший корпуса «Д» и «С». Этот мост нужно было пройти, чтобы попасть во двор экзекуций, располагавшийся наверху. В центре моста зияло квадратное отверстие, сквозь которое на расстоянии каких-нибудь пятнадцати футов виднелась узкая улочка.

— Стюарт, это нехорошо, — говорил Энни. — Ну должна же быть хоть капля уважения к людям. Не к тем ублюдкам, которых уже повесили, а к другим, которые ждут своей участи.

Свою речь Энни не контролировал, ибо только мысль успевала зародиться в его мозгу, как язык ее уже произносил.

— У меня что на уме, то и на языке, — пояснял он Стрэчену и при этом изображал повешенного: бесформенная масса тела, с торчащим концом.

— Они, парень, называют это высшей мерой наказания. Им следовало бы для приличия построить подобающую виселицу. А эта чертова дыра в бетоне напоминает сортир.

Слова Энни изрядно веселили Стрэчена.

Добрая половина тех, кто попал в тюрьму в 1927-м, были пиратами. За этот промысел полагалась смертная казнь, и ничто не могло послужить смягчающими обстоятельствами. Правило гласило: пойманный на месте преступления пират должен быть повешен без рассуждений. Пираты заслуживали этого как люди самой низкой и дикой человеческой породы, да и слишком много их развелось на омывавших Китай морях.

В пятнадцать минут шестого, когда в Сингапуре уже взошло солнце, Энни проснулся от разрушительного, кошмарного сна, о содержании которого лучше умолчать. В Гонконге появление над тюрьмой убогого подобия облака желтоватого цвета никак нельзя было назвать занимающимся рассветом. Энни проснулся в таком состоянии, словно накануне вечером дал себе соответствующую установку. Хитрый прием, которым владел этот талантливый, но обойденный удачей человек. Он мог бы отбивать тяжелыми ударами головы о стену каждый рассветный час, а каждую четверть часа — ударами слабее. В любом случае церемония повешения разбудила бы его, но тогда самое интересное во сне было бы пропущено.

В тюремной жизни повешение было такой же рутиной, как и порка, только проводилось несколько реже. Потому-то некоторые обитатели корпуса «Е» заставляли себя проснуться, чтобы понаблюдать за исполнением высшей меры наказания. Для этого были все возможности: «Мост вздохов» располагался прямо под окнами корпуса «Е», что обеспечивало великолепный обзор мероприятия, если вскарабкаться на парашу. Грохот сапог по бетону являл собой вступительный аккорд предстоящего зрелища. Устрашающе гулкий звук наводил на мысль, что где-то в канализационной трубе бьют в барабаны, затевая пляску смерти. Из сумерек внизу доносились глухие выкрики команд мистера Хью Льюлина — старшего надзирателя. Они перемежались с репликами Стрэчена относительно личных параметров приговоренного, пока тот наслаждался последними минутами своего земного существования.

— Почти шестьдесят пять килограммов, сэр.

Энни подвинул парашу к окну. Точно распределить вес своего тела по крышке параши — дело мудреное. Что же касается ржавой крышки, то на ее долю пришлось немало утренних бдений из-за чьих-то преступлений и грехов. Сквозь решетку Энни впился глазами в затянутое клубящимися тучами небо. Отвратительное свечение огромного облака обозначило его трансформацию, происходившую по причине переизбытка влаги. Внизу отчетливо был виден уютный дом губернатора, над ним мокрой тряпкой висел большой флаг, напоминающий виселицу для Ли Вэнчи.

Асимметричность черт его лица указывала на то, что в нежном возрасте казнимый, очевидно, получил несколько сильных ударов. Это лицо выражало ярость, что делало его весьма запоминающимся. Вообще-то гневливость не отличала тех, кто был приговорен к повешению. Потому можно было усомниться в россказнях о том, будто китайцы принимают смерть спокойнее белых. Наоборот! У Долтри были все основания полагать, что китайцы испытывают ужас перед лицом смерти и несравнимо большее восхищение при виде ее зримых атрибутов, нежели какой-нибудь католик или мусульманин.

Ли Вэнчи был доставлен в тюрьму с острова Ланто, где его захватила команда канонерской лодки «Таймс Диттон». В ожидании суда он провел в одиночке не более недели. Раньше Долтри никогда его не видел. Казнимый китаец стоял, зажатый между двумя надзирателями-пенджабцами в туго намотанных тюрбанах по случаю утреннего мероприятия, в отглаженных брюках и с явными мыслями о завтраке. Стрэчен держал в руках черный пыльный мешок из-под ирландского картофеля, которому была отведена роль капюшона. Ли Вэнчи выразил ему свое презрение смачным плевком, который попал прямо на помост виселицы. Китаец начал то ли что-то говорить, то ли читать молитву на своем языке. (Это был не кантонский диалект, а какая-то разновидность языка чанг-чиа, распространенного в районах дикого юга.) Капеллан Англиканской церкви преподобный Эдвин Тревор не обратил никакого внимания на горячо молившегося и почему-то «перенаправил» душу Ли Вэнчи к Богу Израилеву.

Энни отвел взгляд от Тревора, оскорбленный как его недостойным поведением, так и не вызывающим доверия грязным воротником. Ему сделалось стыдно из-за контраста между затрапезностью капеллана и парадным видом надзирателей-пенджабцев, хотя последние были простыми и скромными людьми. Энни изучал ярость в глазах Ли Вэнчи. В лицах многих китайцев отчетливо и пугающе просматривались очертания черепа. По тому, как глазные яблоки располагались в глазницах, Энни определял, останется ли человек в живых или ему суждено стать жертвой насилия. По глазам боксеров это становилось очевидным после пятидесятого боя, но этот китаец родился уже с такими глазами. Пока Энни наблюдал за ним, от этой мысли вкупе с другими, не менее пессимистическими, у него неприятно засосало под ложечкой. (Конечно, нужно принять во внимание, что он еще не завтракал.)

Черные глаза китайца беспокойно метались. Долтри верил, что китайцы, в отличие от белых, могут смотреть на солнце не мигая, даже если оно бьет им прямо в глаза. Возможно, это было не так, но ни один ученый не взялся бы объяснять, почему с китайскими моряками никто не может сравниться в остроте зрения, а в машинном отделении лучше шотландцев не найти? Энни уважал науку, но ему делалось неприятно, когда ученые мужи унижали его своим морализаторством, куда более тошнотворным, чем религиозные проповеди.

И сейчас он, стоя на крышке параши, видел сквозь решетку, что Ли Вэнчи перестал молиться и дождем обвинений поливал всех и вся на вполне вразумительном кантонском.

Затем китаец взошел на помост, ему на шею накинули петлю, и Стрэчен добросовестно поправил ее. И вдруг китаец обратился к Каткарту, военному врачу колонии. Он прожил в Гонконге около двадцати лет и неплохо говорил на кантонском. Сейчас доктор внимательно слушал Ли Вэнчи. Старший надзиратель Льюлин раздраженно вмешался:

— Доктор, не задерживайте нас. Надеюсь, он не жалуется на здоровье?

Теоретически перед казнью приговоренный должен быть здоров.

— Он хочет сделать какое-то признание, мистер Льюлин. И желает, чтобы его записали.

— Какие еще признания, доктор? Сейчас у него нет на это права.

— Кажется, это обвинение в чей-то адрес.

— Да этот подлец просто время тянет, — вставил капрал Стрэчен. — Чего его слушать, надо заканчивать дело.

— Знаете, мистер Льюлин, — продолжал доктор Каткарт, — этот парень говорит, что в тюрьме сейчас находится какой-то важный пират. Думаю, наш друг готов его выдать.

Энни казалось, что он купил билет в кинематограф. Он сплевывал сквозь зубы, и этот звук приводил его в экстаз. На «Мосту вздохов» мистер Льюлин вытащил часы и внимательно посмотрел на них.

— А я считаю, что наш друг замыслил убедить нас отложить казнь.

— Нет, Хью, не похоже.

В конце концов Льюлин согласился на запись признания, и доктор Каткарт застрочил карандашом по обратной стороне счета из столовой. Под сгущающимися тучами ненастного дня чуткое ухо доктора Каткарта ловило слова заранее заготовленного признания Ли Вэнчи. Один раз доктор попросил разъяснить непонятное слово. Пират разъяснил, доктор кивнул, увлеченный постижением новых лингвистических нюансов. Затем он повернулся к нетерпеливо сморкавшемуся старшему надзирателю.

— Ну вот, записал, — сообщил он, откашлявшись, и начал читать громко, исполненный гордости и возвышенного чувства: — «Если волки морей должны умереть…», нет, точнее, «должны быть уничтожены», прошу прощения, да, так лучше — «должны быть уничтожены рукой сифилитичных иностранных уличных собак, тогда тот, кто называет себя Хай Шэн, должен быть разрезан на десять тысяч кусков и умереть. Так как он и есть главарь шестидесяти… под флагом Горы Благоденствия, которые предали людей с западной реки». Проще говоря, банду Западной Реки, как мы ее называем. «Пусть яйца его сгниют. Пусть красные черви продырявят кишки всех его сыновей». Неплохо построенная фраза, как вы считаете? — И карандаш доктора подчеркнул это.

— Капрал Стрэчен, — подал голос старший надзиратель, — подпишитесь как свидетель.

Что Стрэчен и не замедлил сделать.

Пират Ли Вэнчи улыбался, что было для него так несвойственно; его физиономия не была приспособлена к этому, да и врожденный навык отсутствовал, поэтому лицевые мышцы повиновались с большим трудом. Но даже в утренних сумерках ненастного дня Энни различил зловещий оскал улыбки, а Стрэчен в это время затягивал узел за левым ухом приговоренного. Затем старый и пьяный шотландский вояка выбил клин из помоста, и сила тяжести лишила жизни еще одного человека.

Пять минут спустя, стоя на приставной лестнице, придерживаемой Стрэченом, доктор Каткарт проверял пульс повешенного, тихо покачивавшегося над узкой улочкой внизу. Шея Ли Вэнчи неестественно вытянулась, голые ступни были забрызганы испражнениями, но выражение лица не изменилось. И что самое плохое, пульс прощупывался, хотя в этом не было ничего необычного. Еще несколько минут, и тогда уж наверняка он будет мертв.

Над горизонтом поднялось солнце, огромный желто-красный диск, похожий на медный гонг. И впервые с начала ноября солнечный свет проник на территорию тюрьмы. Ярко-желтый луч насквозь пронзил узкую улочку, тянувшуюся строго с востока на запад, и высветил улыбку Ли Вэнчи, запечатлев ее в памяти тех, кому выпала привилегия стать свидетелями ее появления. Но затем солнечный свет исчез за плотной черной массой тучи; вместе с ним крышка параши лишилась силы удерживать тело Энни и со стоном разломилась пополам, а голая нога Энни провалилась, погружаясь в мочу, которой в столь утренний час было не более двух кварт.

И Энни с оскверненной ногой и пустым желудком вдруг осознал, что настал момент, когда он должен вмешаться, настал час его игры. Почему? Почему человек, который в течение пятидесяти лет учился только одному — выживать, неожиданно решил проявить инициативу? Во имя некой справедливости? Или Энни Долтри почувствовал шанс?

— Ваша честь, — обратился Энни к начальнику тюрьмы, — Хай Шэн не пират. Как только в голову может прийти такое?! — Он содрогнулся всем своим громадным телом.

Допрос проводился в кабинете начальника тюрьмы. Эта комнатка казалась меньше камеры Энни, на стенах осела влага, лопасти вентилятора вращались с характерным хлопком. Энтони Беллингэм, майор в отставке, сидел за столом. Заключенный № 43 141/«Е», Анатоль Долтри, стоял перед ним по стойке «смирно», а доктор Каткарт с отсутствующим видом сидел на стуле. У двери стоял охранник. За окном моросил дождь.

— Долтри, пожалуйста, воздержись называть меня «ваша честь». Обращайся просто «сэр».

— Сэр, Хай Шэн был поваром на моем «Морском флюгере». Это торговая шхуна, сэр, водоизмещением девяносто шесть тонн. Хорошая шхуна! Я знаю, вы бы сумели оценить ее достоинства. Хай Шэн был моим поваром с мая прошлого по январь этого года. Он нигде не учился своему ремеслу, сэр, но готовил отлично. И к команде с вопросами не приставал. Вообще был честным моряком. А овсянку, сэр, я сам научил его варить.

Энни говорил с распевным шотландским акцентом, очень медленно, — так любили выражать свои мысли рыбаки с берегов реки Клайд. Этим они буквально доводили слушателей до смертельной тоски. Стараясь усилить впечатление, Энни вдобавок не пожалел свечного воска для усов, и их кончики ощетинились, подобно двум желтоватого цвета пикам. Держался он уверенно и открыто. Стоял, выбросив одну ногу вперед и широко развернув ступни, подобно полковому волынщику. Его непринужденно сцепленные в замок руки будто поддерживали кожаную сумку с мехом (обязательный атрибут к костюму шотландского горца).

— Твой повар, говоришь? Этот узкоглазый сорвиголова? — грозно произнес майор Беллингэм.

— Сорвиголова? Да вы, сэр, что-то путаете. Он, конечно, человек неглупый, с характером. Если недобрым словом покроешь его лапшу, скажешь, например, что она похожа на драное исподнее под клейким вонючим соусом, то Шэн как стоит с большим кухонным ножом в руке, так и набросится на тебя. Маленькое замечание, и твоя жизнь на волоске. Говорю вам, сэр, толкнуть его на убийство было делом плевым.

В этом месте Энни тяжело хохотнул, подтверждая тем самым, насколько не заслуживающим внимания и безобидным человеком был Хай Шэн.

— И достань он тебя своим тесаком, так попал бы к нему в жаркое. Но будем говорить серьезно, майор. — Энни окинул взглядом аудиторию. — Разве может повар быть закоренелым пиратом? Как-то в конце января Шэн сцепился в заведении миссис Трентем-Смит с парнем, что с английского военного корабля «Саффолк», этим… как его… забыл имя. Короче, он был кочегаром. Это была первая неприятность, которая приключилась с моим Хаем, я так всегда его называл — мой Хай. У меня нет каких-то особых пристрастий к китайцам, это каждый вам скажет, но человек не может стоять в стороне и наблюдать, как справедливость попирается дикими обвинениями какого-то засранца с виселицы.

— Не ругайся, Долтри.

— Простите, сэр. Я просто возмущен, сэр. Шэн — хороший повар!

— Долтри, мне казалось, ты — американец. Но сейчас мои уши доказывают, что это не так.

Энни тяжело вздохнул и покачал головой, словно он затруднялся найти слова для столь тяжелой темы.

— Сэр, я родился в Англии, в Эдинбурге. С пятнадцати лет служу в королевском флоте, сэр, был членом команды минного тральщика «Дерри Касл», сэр. Его протаранила торпеда прямо у меня под ногами, в живых остались всего двадцать шесть человек. Я бы еще много мог порассказать. У меня есть документы об увольнении и медали, сэр.

Возникла пауза. У майора была особая манера вздергивать свои пшеничного цвета брови так, что они уходили к самому верху покрытого коричневыми пятнышками лба. Его голова откинулась назад, как бы выражая глубочайший скептицизм, лоб собрался в складки, ноздри сузились, а подбородок вытянулся над крахмальным воротничком. Если бы в этот момент посмотреть на Беллингэма снизу (а росту в нем было шесть футов и четыре дюйма) то брови можно было бы принять за неестественно низко растущие волосы. Вдобавок голова майора была лысая и гладкая, как куриное яйцо. Он хитро смотрел на Долтри, брови так и застыли где-то на верхушке лба.

«Мне вряд ли удалось бы вот так задрать брови», — подумал Энни. На языке у него уже вертелась новая невероятная байка.

— Паспорт-то у тебя американский.

— Да, сэр, моя семья переехала в Сиэтл. У меня сохранилось так много воспоминаний об этом замечательном городе. Прошу прощения за шотландский акцент, но я чертовски поражен несусветной выдумкой того повешенного. Видно, у него была какая-то личная обида, но моему повару нужно верить. Мой Хай вот что рассказал мне: этот педераст, как его… Ли, кажется? Он все испортил в этом убогом заведении — кажется, оно называлось чайным домом. Он явился туда пьяный, разъяренный и набросился на всех с бранью. Мой Хай там работал на кухне, пока мое судно стояло на ремонте в Уампоа — днище латали во втором доке. Ну и конечно же, Хай набросился на этого головореза Ли со своим кухонным ножом.

Энни замолчал, глянул на слушателей, которые тоже умолкли, затем продолжил:

— Шэн очень серьезный парень, сэр. Вы же знаете, как он попал сюда. Несчастливое стечение обстоятельств, сэр. Полоса невезения, она у каждого бывает. Ну, поддался человек вспышке гнева и…

Майор Беллингэм прервал сей неистощимый поток красноречия.

— Ты, Долтри, чушь несешь! — Он ткнул пальцем в сторону личного дела Хай Шэна. — Тяжелые телесные повреждения! Нападение с оружием, старик! Ведь он полоснул человека по глазам крышкой от консервной банки! Я хорошо помню, что написано в этих бумагах.

— Ну да, я же говорю, сэр, он серьезный парень, но не пират. Зуб даю, сэр.

Доктор Каткарт поднял руку, подобно школьнику.

— Что, Дэвид? — спросил майор.

— Чувство подсказывает мне, Тони, что повешенный сказал нам правду.

«Этот засранец вообразил, что покойник сделал важное признание», — подумал Энни.

— А что это за «Гора Благоденствия», Дэвид?

— Честно говоря, не знаю. Могу предположить, что это предводитель какой-то разбойничьей шайки. Он сказал «Тао-Шу», а это очень древнее слово. Думаю, оно означает — вождь, предводитель или начальник.

— Дэвид, надо уточнить. «Гора Благоденствия» звучит слишком мелодраматично.

Доктор Каткарт, скрывая раздражение, закурил дешевую сигару.

— Льюлин поторопился, дружище. Хотел скорее покончить с этим. Он не переставал твердить, что пора заканчивать… О господи!

Доктор выдохнул длинную струйку дыма. Долтри тоже вздохнул в знак солидарности.

В дверь тихо постучали. Потом яростно заколотили.

— Это номер двести девяносто четыре девятьсот девяносто один из блока «А», сэр!

Хай Шэн, собственной персоной, вошел в кабинет и застыл перед майором.

— Дружище, тут некоторые утверждают, что ты пират.

— Я нет пилат, я быть повал.

Энни предусмотрительно успел сообщить Хай Шэну о своем замысле. В тюрьме «Виктория» было легко обмениваться записками, если знать всевозможные каналы связи. Труднее было понять, почему Энни решился очертя голову спасать шкуру какого-то китайца, которого знал разве что как соперника по тараканьим бегам. Видимо, у Долтри была странная симпатия к китайским пиратам, некое душевное расположение к этим кровожадным «морским волкам», как они сами любили себя называть? Ничего подобного! Ведь Энни был моряком, и пираты числились его кровными врагами. Энни Долтри поступал так или чисто интуитивно, или от одолевшей его скуки.

Только за последний год, с 18 декабря 1925 года (когда захватили «Тунчжоу») по 27 января 1927 года (день захвата «Син Би», парохода компании «Хо Хун», шедшего из Сингапура в Гонконг), в Южно-Китайском море пиратами были атакованы и разграблены четырнадцать пароходов, а сколько джонок, никто и не считал. С каждым годом число захваченных пиратами пароходов постоянно росло. При этом мелкие поборы превратились в масштабные грабежи. Потери были значительными. К 1924 году все пароходы, курсировавшие в прибрежных водах, снабдили оружием и вооруженной охраной. Все это делалось за свой счет судовладельцами, или же подобные меры защиты предоставлялись полицией Гонконга в соответствии с указом по защите от пиратов. Годом позже в качестве ответа на пиратский разгром парохода «Хун Ва», ходившего под флагом Сингапура, эти меры безопасности распространились и на все океанские суда, курсировавшие между Индокитаем, Малайзией и Филиппинами.

Интересно получилось с пароходом «Саннинг». На его борту было не более сотни пассажиров, двое европейцев плыли первым классом. 12 ноября 1926 года пароход вышел из Шанхая, а 15 ноября в порту Амой взял еще пассажиров и груз. А через семь часов пароход захватили и разграбили двадцать пять бандитов, среди которых был пират, вооруженный автоматом Томпсона. Нападение произошло в четыре часа пополудни, во время смены вахт. Первым делом уничтожили радиорубку. Интенсивный огонь велся с обеих сторон, но только один солдат охраны получил ранение. Пираты считали, что «Саннинг» везет серебро стоимостью полмиллиона долларов, но на самом деле металл оказался на другом корабле. Однако бандитам досталось много шелка, ценностей, принадлежавших пассажирам, и денег из корабельного сейфа.

Самым примечательным в этой истории было то, что второй механик, Уильям Орр, и третий механик, Эндрю Дункан, отказались покориться пиратам. Орр вооружился лотом, оглушил им вооруженного пирата, завладел его пистолетом, и вместе с Дунканом добрался до своей каюты, где у него было припрятано два револьвера.

Они застрелили еще двоих пиратов и захватили капитанский мостик, освободили первого помощника капитана, Битти, и второго помощника, Херста. В течение нескольких часов они отбивали атаки двадцати закаленных в самых жестоких переделках бандитов, которые в качестве щита выставляли перед собой старшего механика, Джорджа Комача, и двоих юнг-китайцев. Комач был ранен в обе руки, убитыми или ранеными оказались пятеро пассажиров-китайцев.

В три часа утра пираты подожгли корабль. Огонь развели прямо под капитанским мостиком, чтобы выкурить оттуда защитников. Машинное отделение было в их распоряжении, но они не умели вести судно. Начинался шторм, и ветер быстро разнес огонь, пираты уже не могли с ним справиться и решили покинуть корабль. Они убили радиста-англичанина, который служил им переводчиком, и, сев в спасательные шлюпки, отчалили.

«Саннинг» превратился в пылающий ад. Машины вышли из строя, но оставшимся в живых членам команды удалось спустить на воду полуобгоревшую спасательную шлюпку, командование которой принял на себя второй помощник капитана. Они болтались в бушующем море девять часов, пока их не подобрало норвежское грузовое судно; с него-то и послали радиограмму в Гонконг. К месту катастрофы вышло несколько военных кораблей. Английское судно «Блубел» засекло семь убегавших пиратских лодок. Их преследование завершилось захватом. Остальные были затоплены самими пиратами, отлично знавшими, какая участь их ждет.

Пароход «Ка Ид» подошел к «Саннингу» и взял его на буксир. Почти полностью сгоревший корабль все-таки вернулся в Гонконг. Погибли тринадцать человек, а пятеро китайцев, ведавших судовой казной, бесследно исчезли. По всей видимости, они были связаны с пиратами. В честь героев устроили грандиозный банкет. Билл Херст и Джордж Комач получили ордена Британской империи.

Ли Вэнчи не был среди пиратов, удиравших на семи захваченных англичанами шлюпках, тех осудили и повесили еще до Рождества. Его выдал один из них, сводя старые счеты. Ли Вэнчи был известным бандитом, и его арестовали на острове Ланто в дни празднования христианского Нового года.

Энни в это время уже находился в тюрьме. Однако с весны 1925 года он постоянно ходил на своей посудине к Филиппинам и обратно, перевозя оружие. Там у него были связи и компаньон, владевший небольшим суденышком, с которым они проворачивали кое-какие делишки. Случалось, выгорал хороший куш, а бывало, и кукиш. Деньги — единственная причина, которая удерживала Энни здесь, далеко-далеко от острова Сан-Хуан в штате Вашингтон, который он последние шестнадцать лет называл своим домом. Несомненно, Энни прекрасно понимал, какой чумой было пиратство. Он знал первого помощника капитана, Ганса Ериксена, получившего ранение во время захвата пиратами «Сэндвикена». Было это прошлым летом, за месяц до того, как Энни сам потерпел фиаско. Ериксену чуть не ампутировали руку, и Энни проклинал чертовых злодеев, как и все честные моряки, а «честными моряками» считали себя все члены команды — от шкипера до последнего матроса, невзирая на все свои прегрешения.

Так можно ли считать странностью то, что Энни очертя голову бросился спасать шкуру морского волка Хай Шэна? Заблуждение ли заставило его выдумать сагу о поваре и о службе на минном тральщике королевского флота? Ведь это уму непостижимо!

Возможно, Энни питал симпатию к этому человеку, чего ни за что не признал бы, даже если бы его бульдозером прижали к стене. И тогда он сказал бы, что всю эту чушь собачью затеял только ради смеха. Что ж, будем ловить его на слове!

Тем не менее никакого стыда по поводу своих фантазий относительно преступного китайца Энни не испытывал. Лгать для собственного удовольствия было истинным сокровищем для бедного Долтри. В тюрьме он сочинял небылицы с такой же легкостью, с какой Паганини играл на скрипке. Он лгал во имя чарующей прелести самой лжи и с тем же упоением, с каким верующие отдаются молитве.

Но хватит пустых рассуждений и предположений. Кто может с безошибочной точностью сказать, куда еще повернет прихотливая фантазия Энни? А мы вернемся в кабинет начальника тюрьмы. Дождь снаружи усиливался, словно мстил за что-то, от пышущей дымом сигары доктора Каткарта запотело окно.

Для Каткарта было очевидно: начальника тюрьмы вовсе не интересует дилемма верить — не верить, возможно — невозможно. Майор не видел насущной необходимости обременять себя столь непосильным трудом. Кроме этого тяжкого труда в душном кабинете убогой тюрьмы, существовали и другие занятия, и иные места: можно было бы провести утро, например, в «Каулун-боулинг-грин-клубе». Однако перед носом майора маячили большая буква «Е» на тюремной рубахе Долтри и его лицо, хоть и обветренное, но с жизнерадостно-розоватым оттенком, называвшимся «белым цветом кожи».

Энни был грешником и уголовником. Пират Ли Вэнчи, из залива Биас, — существом низменной природы, чей труп цвета свиного сала уже отправили в медицинский институт. Там его ждала судьба, внушавшая любому китайцу гораздо более сильный ужас, нежели само повешение, так как расчлененное и выпотрошенное тело надолго выпадало из процесса реинкарнации. Что же касается Хай Шэна, объекта проверки, то он, как доложил старший надзиратель, похоже, «ничем не примечательный, вполне уважаемый человек и трудится в переплетной мастерской». Он стоял перед тюремщиком с выступившими от волнения каплями пота на выпуклом лбу и верхней губе и смотрел на него совершенно растерянными глазами. Нисколько не похожий на пирата Хай Шэн!

— Ладно, мы забудем о сомнительных показаниях, — вздохнул начальник тюрьмы.

Глава 2 Энни на свободе

У начальника тюрьмы сложилось мнение: Анатоль Долтри, по всей видимости, тронулся умом. После того как он выпроводил из кабинета человека, по его определению «несущего полную околесицу», они с Дэвидом Каткартом в течение нескольких минут весело обменивались замечаниями насчет Долтри. За это время мальчик-слуга успел навести лоск на туфлях начальника, и теперь можно было отправляться в тот самый «Каулун-боулинг-грин-клуб».

Бесспорно, Энни, даже по стандартам тюрьмы «Виктория», был человеком нелепым. Его богатая натура, стиснутая и ограниченная тесными рамками неволи, в попытке приспособиться и выжить в ее убогих условиях, являла собой легкую мишень для насмешек. Сам он этого, похоже, не замечал или просто не придавал насмешкам никакого значения. Майор Беллингем частенько доставлял себе удовольствие, потешаясь над Долтри, — начальник тюрьмы был добродушным человеком, но со своими причудами, и это мог подтвердить каждый. Доктор Каткарт, наделенный умом более пытливым, не доверял Энни ни капельки. Он не верил ни в его физическую силу, ни в добрую, хотя и неотесанную природу. Раздражение доктора вызывал также его сомнительный шотландский говор; нисколько не убеждали причудливые перипетии биографии Долтри, его рассказы, способные сбить с толку любого, только начни расспрашивать. Долтри оставил Каткарта в крайнем замешательстве. Явно из-за Долтри у Каткарта начало покалывать в затылке.

Долтри возвращался в свою берлогу в корпусе «Д». Самый крупный надзиратель, бывший погонщик мулов из Пешавара, шел за ним следом. На фоне Долтри он казался жалким коротышкой. Случайно они столкнулись с зубным врачом, бенгальцем, направлявшимся кого-то лечить, и Каткарт, наблюдая из окна кабинета, видел, как Долтри похлопал тщедушного человечка по плечу, подмигнул и выкрикнул что-то о закате Британской империи.

На складе оружия, в маленькой, сурового вида комнате, стояли ряды винтовок «ли-энфилд Мк II».

— Самое время глотнуть немного горячительного, — сказал Стрэчен. Он достал из кармана синего цвета бутыль «Молока Магнезии» и плеснул из нее в кружку Энни. — Ну и куда ты теперь?

— Вернусь на судно, — ответил Энни.

Потягивая из кружки, он тщательно исследовал «Гонконг уикли пресс энд Чайна оверленд трейд репорт». Вес газеты соответствовал длине ее названия. Новости о войне в Китае, как всегда, отличались непоследовательностью, но, по всей видимости, Национальная армия революции, армия Гоминьдана под командованием генералиссимуса Чан Кайши убедительно шла к победе. Ставка генералиссимуса находилась очень близко, в Кантоне — огромном городе на юге Китая, знаменитом своими торговцами, замечательной кухней и моральным разложением. Гонконг был для Кантона своего рода паразитом. «Прославленный» же командующий продвинулся с юга на север, одерживая победы как реальные, так и вымышленные.

Чан Ша пал. Маршал У Пэйфу отступил. Генералиссимус взял Ухань, город, раскинувшийся на перекрестке дорог густонаселенной страны, где река Янцзы, устремляясь на север, пересекала главную железнодорожную ветку. Здесь, к большому недовольству националистов, их союзница — коммунистическая партия Китая — учредила свое правительство. Чан Кайши никогда не простил бы им такой наглости, хотя на тот момент он мог лишь улыбаться, и скрепя сердце поздравил их. (Чтобы дать выход своему гневу, он обстрелял из береговых батарей британский эсминец на Янцзы.)

В области политики Энни интересовался только тем, какие города принадлежат красным, а какие нет (вопрос весьма насущный для человека, занимающегося бизнесом, желающего сохранить деловые связи и следящего за переменчивым флюгером фортуны).

И что случилось с маршалом Сунь Чуаньфаном, его клиентом номер один?

В 1927 году северные армии, возглавляемые идиотическими маршалами, имеющими диаметрально противоположные взгляды на происходящее и формально объединенные под командованием Чжан Цзолиня, терпели жестокие поражения. Сам же маршал Чжан называл свою армию «Аньгоцзюнь». Прекрасное название, что-то вроде «Великая армия восстановления покоя в стране». Штаб Чжана располагался в Пекине, условно выбранном столицей разорванной в клочья республики. Традиция оставалась единственным фактором, что остался из всего утраченного в ходе революции. Она заставляла признавать правительством Китая то, которое находилось в Пекине.

По периметру городов, изрытых траншеями и развороченных артиллерийскими снарядами, вездесущие маршалы через потайные двери своих личных железнодорожных вагонов вели переговоры и заключали сделки. При этом процветали чудовищный обман и тотальное надувательство: старые союзники предавались, а ценности, награбленные в одном городе, спускались по дешевке в другом. В ходе непрекращающейся войны торговля живой силой потрепанных в боях батальонов приобрела гигантские размеры. Вероломный Китай представлял собой политическую карикатуру: зловонная яма всеобщей продажности, тела сошедших с ума солдат и отчаявшихся крестьян лежали кучами на продуваемых ветрами равнинах и раскачивались водами печальных каналов, а в полевых госпиталях свирепствовала гангрена. И так продолжалось не один год. Империя Драконов распадалась на отдельные части на протяжении двух столетий. На коленях Энни Долтри лежал еженедельник «Гонконг уикли», каждая страница которого была будто отягощена где осколками империи, а где толстым слоем удушливой пыли руин, среди которых еще теплилась жизнь. Энни вглядывался в чернильно-черные строчки газеты, пытаясь меж них разглядеть будущее.

— Итак, генералиссимус совершил смертельный пируэт.

Стрэчен чистил подаватель в старой модели «Максима». Пулемет, созданный для того, чтобы косить толпы людей, составлял гордость тюремного арсенала.

— Энни, куда сейчас направляется генералиссимус, что он собирается делать?

— Он заявил, Стюарт, что все красные — предатели. Они изменили новому Китаю. Он прогнал прочь своего приятеля Чжоу Эньлая со словами: «Отправляйся, товарищ, к Джо Сталину».

Энни не разделял ненависти Стрэчена к красным. У него как бы не сложилось собственного мнения на их счет. В любом случае он редко доверял ярлыкам.

— Коммунисты, Стью, себя изжили. Их эмиссар мистер Бородин свалил отсюда назад в Россию. Какое вероломное предательство! Русские, наверно, от злости рвут на себе волосы.

Красный нос Стрэчена еще сильнее зарделся от удовольствия. Он едва умел читать, и новости для него были свежими.

— В армии до генералиссимуса раскосые даже не знали, что такое сапоги, но разве сапогами можно купить преданность? Да ни за что на свете! У раскосых за сапоги можно получить только предательство. Его семена разлетаются по этой земле подобно пуху одуванчиков. Помнишь, Энни, как это было в Дамфрисшире?

Стрэчен почти допил содержимое своей бутыли.

— Стью, я думаю, песенка красных спета. В Китае у них нет будущего.

Затем, конечно, вспомнили маршала Сунь Чуаньфана, самого дорогого сердцу Энни клиента.

Если существуют военачальники, преданные не столько своему господину, сколько самой идее войны, то маршал Сунь был именно таким. Численность его армии варьировалась от пятидесяти до двухсот тысяч, в зависимости от «направления ветра» в конфликте. В 1925 году Сунь завладел Шанхаем и систематически грабил его. Иностранные концессии были крайне удивлены и растеряны из-за творимых маршалом бесчинств. Формально Сунь считался союзником маршала Чжан Цзолиня и «Армии восстановления покоя в стране», но это не мешало ему передвигаться по полям боевых действий с личным гаремом и быть искренне преданным только золоту. Этого золота было вполне достаточно для покупки оружия на две сотни тысяч солдат. Кроме того, маршал был лучшим в Азии тактиком. Консорциум шанхайских банкиров и богатейших купцов Гонконга одарили Суня грудами золота, чтобы он защищал их интересы и разбил красных. Ведь маршал Сунь снискал славу их истинного ненавистника. Его гарем постоянно множился, а еще у него появились самолеты, которые падали и разбивались (вместе с летчиками-французами). Женщины же в гареме оставались целыми и невредимыми.

Солдаты маршала Суня исправно получали жалованье — такие расходы были ему по плечу, — и в 1926 году они загнали Чан Кайши в угол. Однако уже в 1927 году маршал Сунь неожиданно отступил. Состоялась грандиозная битва за Наньчан, в которой обе стороны понесли огромные потери. Тем не менее поползли слухи, будто генералиссимус Чан Кайши заключил сделку с экстравагантным маршалом и битву устроили лишь для показухи. Сунь Чуаньфан, хитро манипулировавший как войной, так и золотом, отступил, что наверняка было заранее согласовано, а его женщины (главным образом француженки, русские и американки) стали носить самые модные и дорогие парижские шляпки.

Затем националисты, не встретив сопротивления, захватили Шанхай, и солдаты маршала Суня оказали поддержку стойким воинам маршала Чан Кайши, только что обутым на русские деньги в сапоги, для того, чтобы извести коммунистов, которые наводнили столицу и называли себя пролетариатом.

— Хочу заметить, что этим чертовым красным пришел конец, — сказал Энни, не отрываясь от газеты. — У этих хоть какие-то убеждения есть. Остальные же готовы мать родную продать. У китайцев нет религии, их религия фальшивая, они совершенно не верят в достоинство человека. Они безнадежные и отчаянные люди.

— Лучше уж мать родную продать, чем стать большевиком, — резюмировал Стрэчен.

На следующий день Энни Долтри был выпущен на свободу и сразу же отправился на свою шхуну. Стрэчену он передал в наследство, как подарок от друга-заключенного, деревянную шкатулку с Волшебной Птицей Надежды.

С Хай Шэном Энни больше не встречался. Продав знаменитого победителя, Шэн больше не появлялся у беговой дорожки и, по всей видимости, пожелал побыть наедине с самим собой, поскольку тараканьи бега утратили для него былую привлекательность. Энни не получил от него ни слова благодарности, лишь вместе с Волшебной Птицей Надежды ему был доставлен клочок газеты с завернутыми в него тремя пуговицами от ширинки. И Энни забыл о своем «горячем» поваре, теперь все его мысли были устремлены в будущее.

Покидая тюрьму «Виктория», Энни пожал мистеру Льюлину руку, точнее, кончики пальцев и сказал:

— Ну что ж, прощай. Немного грустно, верно? Эй, парень, я буду скучать по тебе. И вот еще что, дружище, знай, мне так нравилось здесь, славное местечко. И особенно я хочу поблагодарить за отличную кухню. Хотелось бы оставить хорошие чаевые повару, да вот только я забыл взять с собой чековую книжку. А вот для тебя у меня кое-что есть.

На Энни был коричневый костюм с ярлыком «Принц Уэльский». Костюм изрядно помялся, пролежав шесть месяцев без употребления, и сейчас наполнил кабинет Льюлина запахом нафталина. Это, однако, не мешало Энни выглядеть приличным человеком. Он уже успел подарить синий в горошек шейный платок зубному врачу в знак благодарности за его такт и великодушие (кто знает, вдруг вновь случится здесь оказаться). Он вырезал себе новый платок из звездно-полосатого призового флажка яхт-клуба, который хранил на крайний случай. Подарок же для Льюлина Энни держал свернутым под мышкой. И теперь вручил его.

Льюлин лишился дара речи. Он не был готов к такому. Но подарок принял.

Среди богатств Энни был очень хороший карандашный рисунок двора экзекуций. На нем был изображен капрал Стрэчен на фоне двери отхожего места. Справа виднелась узкая улочка, выделялся искусно нарисованный мост, с него вниз свисало тело. Возможно, это был труп Ли Вэнчи (узнать сложно). А вот человек, облокотившийся о перила и с улыбкой смотревший прямо на зрителя, был, несомненно, Льюлин. Его широкое, почти четырехугольное, лицо с рыжими усиками трудно было не узнать. Чтобы эти рыжие усы получились наиболее естественными, Энни пришлось проткнуть палец булавкой и выдавить каплю собственной крови: все-таки в душе он был большим художником!

Льюлин взял рисунок и сказал:

— Спасибо большое, Долтри.

На рисунке стояла подпись: «Анатоль Долтри. Хью с наилучшими пожеланиями». С ничего не выражавшим лицом Льюлин продолжал смотреть на рисунок, а Энни, держа в одной руке легкий чемоданчик из искусственной кожи, а в другой — зонтик, широко улыбаясь охранникам и всем прочим, находившимся здесь при исполнении, покинул кабинет. Выйдя через задние ворота, Энни махнул шляпой, после чего водрузил ее на голову. Мягкая фетровая шляпа, купленная в Сан-Франциско, несмотря на свой преклонный возраст, сохранила отличную форму. На левой стороне ее полей зияла маленькая дырочка от пули, но она не портила вид головного убора, а скорее служила его украшением.

Дождь на время прекратился, хотя было непривычно прохладно для марта. Но костюм хорошо согревал Энни, а деньги, которые с сентября хранились у него в носке, были извлечены (вместе с носком) из тюремного сейфа и возвращены ему. Сейчас в Гонконге это было настоящим богатством — почти двадцать американских долларов при чудовищных размерах инфляции, бушевавшей в Китае.

Пока Энни шел по Чэнсери-лайн, а потом трясся в коляске рикши по Голливуд-роуд, он обратил внимание на возросшее число нищих. Сама атмосфера изменилась, стала более тягостной.

Путь его лежал все время под гору, и рикша то и дело тормозил. Кули пребывал в хорошем расположении духа, а Энни громко отдавал указания, направляя его движение. Так он практиковал кантонский и возрождал свой авторитет, проявлять который в тюрьме ему не слишком-то удавалось. Повинуясь его приказанию, рикша остановился у витрины шляпного магазинчика «Борсалино». Энни все больше чувствовал себя самим собой, то есть настоящим капитаном. Когда они повернули за угол и оказались на Айс-Хауз-стрит, внимание Энни сразу же привлекли четыре иероглифа, красовавшиеся на каменной стене: «Я смелый и бросаю вызов». Это послание предназначалось для любого злого духа, который в поисках жертвы мог пролетать по Куинз-роуд. По разумению китайцев, взглянув на надпись, злой дух сразу должен был понять, что в этом доме живет человек сильной воли, и потому злому духу следует миновать этот дом и обрушить свою силу на кого-нибудь другого.

Энни велел кули сделать крюк к Стэтью-сквер. Кули остановился, и они принялись обсуждать размер чаевых. Кули заявил, что Энни очень большой и тяжелый, Энни согласился с этим, но спросил, большую ли скидку рикша предлагает за перевозку человека маленьких габаритов, почти карлика, коих в Китае бесчисленное множество. Может быть, он совсем задешево перевозит проворных юных девушек, славных куколок? Замысловатыми движениями рук Энни показал, как эти куколки выглядят, и кули расхохотался. Развеселившийся, он тем не менее не дал прямого ответа, но сказал:

— С маленьким-то человеком всегда быстрее едешь.

Торгуясь, Энни пустил в ход все свои умственные способности, живописуя, как ему хочется взглянуть на статую герцога Коннаута. Они сошлись на определенной сумме и двинулись в выбранном направлении.

На площади Энни вылез из коляски, чтобы размять ноги. Вокруг гуляли много детей с нянями, жизнь казалась спокойной и размеренной, но когда Энни посмотрел на бронзовое лицо герцога, он заметил, что выражение этого лица будто изменилось. Герцог был племянником королевы Виктории, весьма искушенным в жизни. Энни успел хорошо ознакомиться с мировоззрением китайцев и понимал, что, по мнению наиболее чувствительных из них (философов и интеллектуалов), в статуе герцога поселился злой дух. Вопрос о его природе оставался спорным и поэтому никогда не обсуждался с иностранцами. Так уж случилось, но Энни знал обо всей этой премудрости.

Злой дух интриговал его. Очевидно, этот дух нашел в герцоге нечто общее с ним. Например, воспоминания. Или их объединяла общепризнанная изысканность манер? Капитан Долтри вглядывался в глаза герцога Коннаута.

«Что происходит, герцог?» — спросил он.

Статуя безмолвствовала, однако ответ таился в ее устремленных на Энни глазах. В это время парочка совсем юных англичан устроила у огромных бронзовых ступней морское сражение, в котором принимали участие игрушечные корабли размером не более десяти дюймов. Рикша тоже смотрел в глаза герцога, потирая верхнюю губу и держась на почтительном расстоянии. Его уважение к клиенту значительно возросло, хотя со стороны могло показаться, что не заслуженно.

Огромное облако в западной своей части разъяснилось, пропуская бледный свет. Энни наблюдал за небесными изменениями, пока рикша семенил быстрым шагом по Хеннесси-роуд, направляясь в район Ванчай. У трамвайной остановки он повернул налево, на Лан-Фэт-стрит. Питейные заведения светились разноцветными огнями, девушки поспешно сновали по улицам, многочисленные продуктовые лавки ярко освещались кухонными плитками, которые владельцы лавок смастерили из старых керосиновых банок. Рабочий люд неторопливо возвращался домой, а Энни спешил к месту своей трудовой деятельности.

Вывеска «Стофферс гриль-бар» была гораздо приметнее самого заведения. Но Энни интересовала еда, а не внешний антураж. Поваром здесь был немец, и готовил он отменно. Китайскую стряпню Энни обычно игнорировал по причине отсутствия гармонии вкуса в восточной кухне. Он ел это лишь в том случае, если не оставалось иного выбора. За последние шесть месяцев он частенько вспоминал «Стофферс», привлекавший не только вкусной пищей.

Здесь царила атмосфера домашней пивоварни, так что эмигрантам казалось, будто они вернулись на родину. Здесь подавали разливное пиво «Циндао», сваренное в строгом соответствии с немецкой традицией и рецептурой далеко на севере Китая, в городе с таким же названием. Два моряка, норвежец и швейцарец, хорошо набравшись пива, спорили о какой-то лошади. Свою точку зрения они отстаивали по-английски. Долтри знал швейцарский язык. Ведь он был, без всяких шуток, опытным моряком. Какое же бесценное наслаждение пожать руки старым знакомым!

За стойкой бара Долтри обнаружил нового для себя человека. Это был метис, бегло говорящий по-английски.

— Скажи мне, Пит, дружище, — обратился к нему Долтри после второй кружки «Циндао», — не доводилось ли тебе слышать о парне по имени Фред Олсон или Филли Фред?

Бармен улыбнулся; щеки его были похожи на спелые гранаты, а зубы на нитку бус — крупные в центре, они постепенно уменьшались до крошечных по краям.

— Мистела Фледа? — Глаза бармена загорелись.

Энни кивнул.

— О, Мистел Флед сюда не плиходит. Никогда!

Энни расположился в дальнем углу, заказал себе ужин, о котором мечтал последние шесть месяцев, и принялся за еду.

Народу в заведении прибавилось, но было очевидно: дела здесь идут не очень-то бойко. Пока Энни жевал ростбиф, появился сам Стоффер. Он, как всегда, был мрачен и чем-то озабочен; поздравил Энни с благополучным возвращением из «дальнего плавания». Конечно же, он знал, где был Энни, но Бернардо Патрик Гудзон распространил слух, будто на самом деле Энни посещал остров Ява по делу, связанному с торговцами жемчугом.

Энни пожаловался на ужасную погоду. Стоффер подхватил, что никогда в Гонконге не было такой отвратительно дождливой и пасмурной зимы. Чуть позже Стоффер прислал Энни в подарок бутылку «Штуммельпфенига» — настоящего немецкого шнапса. Когда же Энни подали бретонский сыр, он созрел для философских размышлений о Китае.

Служит ли порка истинным наказанием для китайцев? Энни принадлежал к тому разряду людей, что любят проговорить вопрос в голове с тем, чтобы тот прозвучал громко и отчетливо, и лишь затем начинают обдумывать его со всех сторон. По своему богатому опыту Энни знал, что существует только один способ по-настоящему осмыслить некоторые проблемы, например порку. Вопрос как заноза сидит в башке, не давая ни минуты покоя. Затем он постепенно перекочевывает в дальние отсеки мозга, где обычно рождаются и хранятся сны, мечты и тому подобное. Если извлечь оттуда вопрос раньше времени, то ответ будет поверхностный, сведется к банальной причине наказания, а суть останется неразгаданной.

В тот момент, когда Энни погрузился в размышления о порке, в бар вошел Фред из Филадельфии. Вначале он, не обратив внимания на Энни, задержался у стойки бара с каким-то парнем, по виду итальянцем. При этом и сам Фред, в вызывающем полосатом костюме, был похож на итальянца. Он производил впечатление человека здорового и процветающего. Когда же он увидел Энни Долтри, на его до этого безмятежном лице появилась неестественно широкая улыбка. Так, превозмогая недуг, улыбается тяжелобольной при виде старого друга, пришедшего навестить его. Энни тоже расплылся в улыбке и похлопал ладонью по столу, где уже стоял десерт — яблочный штрудель. Подобное приглашение Фред просто так не мог отвергнуть.

Тем не менее Фред Олсон предпочел бы поспешно удалиться. Об этом мечтал бы любой, оказавшийся на его месте. Однако он покорно двинулся к столу Энни все с той же широкой улыбкой, скрывавшей стремительно нараставший страх.

Фред подошел к столу, чуть подался вперед и протянул Энни руку. Внушительных размеров ладонь Энни мягко стиснула кончики пальцев Фреда (совсем недавно он точно так же сжимал пальцы Хью Льюлина). В этот момент у Энни мелькнула мысль: «Ведь этому меня научили китайцы». Год назад Долтри никогда бы не пожал руки Фреда. Теперь же он сказал:

— Садись, дружище. Ты легок на помине: только что подумал — вот бы сегодня вечером Филли заглянул сюда, очень уж нужно его повидать.

Энни почувствовал, как в его ладони зашевелились пальцы Фреда, пытаясь высвободиться, но он еще сильнее сжал их.

— Глотни, хороший шнапс. — И Энни левой рукой подвинул бутылку поближе к Фреду. — Где это ты прятался все это время?

— Я бы и рад спрятаться, но не мог — был занят с одним клиентом. Рад видеть тебя. Долго ж мы не встречались. — Фред сел, поскольку так и не сумел высвободить пальцы. — Хочешь, давай завтра пойдем к нему вместе.

— Фред, ты же знаешь, что китайцы ведут себя словно роли в театре играют. Они и воспитаны в полном убеждении, будто мир — это сцена!

Фред поспешно кивнул:

— Шекспир…

— Фред, я пытаюсь понять, что же китайцы за люди? Ну вот, например… — Энни сделал паузу, чтобы наполнить стакан Фреда. — В тюряге, как только они начинают наглеть, их бьют палками. И все равно некоторые из них отказываются работать. Эти сукины дети не знают, что значит подчиняться старшим. Они даже не хотят носить по кругу пушечные ядра!

Указательный палец Энни начертил на столе круг. Фред глазами проследил за этим жестом, стараясь понять, где кроется ловушка.

— Так вот, тюремщики лупят их, Фред, устраивают им настоящую порку. Я пытался там поговорить с людьми на этот счет. С моральной точки зрения для Британской империи это недопустимо. Британия считает себя цивилизованной страной. — Энни засунул в рот оставшийся кусок штруделя. — Я не одобряю порку. Тридцать лет назад можно было получить сто пятьдесят плетей. Позже число ударов сократили до шестидесяти, затем плетку заменили ротанговыми палками, сейчас число ударов ограничено тридцатью шестью, и это они называют наказанием для низших слоев общества! Улавливаешь тенденцию? Насколько мне известно, британцы в общей массе не садисты, конечно, если не принимать в расчет, как они обходятся с домочадцами. Более того, побывавшие здесь престарелые леди подвергают критике подобные экзекуции. Понимаешь, к чему я клоню?

Фред кивнул, выказывая глубокое внимание к теме.

— И несмотря на все это, в тюрьме продолжают пороть этих чертовых китайцев. Почему так, Фред?

— Энни, я думаю, они хотят, чтобы китайцы боялись Бога, — после короткой паузы высказал Фред первое, что пришло ему в голову.

Не дослушав фразы, Энни уже закивал большой головой со скошенным набок носом и безобразно остриженными волосами, а его указательный палец заходил из стороны в сторону, как стрелка метронома.

— Нет, Фред. Не-ет! Тюремщики хотят таким способом унизить китайцев. При этом они задаются вопросом, почему узкоглазые испокон веков секут друг друга? Самих-то китаез никогда не заботило строительство тюрем. Вместо этого они просто секли, клеймили каленым железом, отрубали конечности…

Энни подался вперед и понизил голос:

— И все это, Фред, с целью унизить. И пороли китайцы друг друга всегда публично, на глазах у толпы. Вначале сдирали штаны, а потом лупили по голой заднице. И китаезам плевать на боль, страдания и всякие прочие переживания, а знаешь почему?

— Нет, — признался Фред.

— Да потому, что для них все это не имеет значения. Не битье и не рубцы от него доставляют им страдания, а сам знак унижения, который остается до смерти. И после нее унижение следует за китайцем на тот свет, где решается вопрос о его новом воплощении. И вот появляется этот парень на небесах, ну, или в каком ином месте, куда душа отлетает после смерти, и там его спрашивают: «Эй, приятель, а за что это тебя выпороли? Что ты натворил?» — Энни замолчал, он глядел прямо в глаза Фреда, сильно взволнованный собственной речью. — «И вот за это ты воплотишься в таракана!» Тебе такой поворот известен, Фред?

— Нет.

— Так вот, любой при таких словах теряет не какую-то там гладкую задницу, а — лицо. Люди любят рассуждать о «лице», но они и понятия не имеют, что это на самом деле такое. Для обычного китайца это все, что он сделал за свою жизнь. Лицо и есть сама жизнь. Это — гордость чокнутых, Фред. Ладно, ты сейчас хочешь сказать: «Черт подери, можно ли найти какое-нибудь извинение для британцев, которые в тысяча девятьсот двадцать седьмом году секут китайцев? Это же нецивилизованно! Ведь на флоте порку прекратили уже несколько лет назад».

Фред медленно покачал головой:

— Ничего такого я не скажу, Энни. Все знают, ты с узкоглазыми на короткой ноге.

Энни пустым взглядом обвел бар, провел ладонью по лицу, затем влил в себя остатки шнапса.

— Я так и думал, Фред. Ты совершенно прав. Китайцев лупят, чтобы они боялись Бога.

Фред приободрился и закивал, а Энни наполнил его стакан до краев. Казалось, он о чем-то глубоко задумался.

— Знаешь, Фред, ты помог мне заглянуть в самую суть Британской империи. Страх не дает британцам возможности отказаться от порки. Вот в чем дело. Откажись они от этого варварства, и китайцы тут же подумают: «Эти блондины очень ослабли, пора резать их на куски».

Энни мрачно хохотнул и, вытирая рот салфеткой, отодвинулся от стола; Фред поддержал его, рассмеявшись на пол-октавы выше.

Промокнув рот салфеткой, Энни отодвинул свой стул от стола.

— Фред, мне пора. Завтра вечером я буду здесь. И ты давай приходи. Хочу тебе о Яве рассказать.

Фред растянул рот в глупой улыбке и закивал:

— Ну конечно, дружище.

Энни поднялся и, легонько похлопав Фреда по плечу, направился к выходу. Он не стал спрашивать о своем счете, зная, что Фред заплатит.

Выйдя на улицу, Энни нацепил шляпу. Моросил дождь и делал мутным свет газовых фонарей, который сливался с таким же блеклым отблеском заходящего солнца.

Энни свернул на хорошо знакомую боковую улочку. Здесь находилась популярная в округе продуктовая палатка, от которой местным жителям было больше пользы, чем от «Стоффера». В палатке продавали угрей и другую рыбу самых экзотических видов. Щуплые старики в синих мешковатых рубахах и широких штанах сидели под навесом, ели и обсуждали свои дела; над горшочками с угрями поднимался дымок; повар большим ножом разрубал рыбью тушу. Целое семейство котов проживало возле палатки. Коты и рыбьи кишки были повсюду. Ароматы здесь были потрясающие (если только вы любите Гонконг).

Энни остановился, рассматривая китайские слоеные пирожки. Он никогда их не пробовал. Они казались менее опасными для желудка, нежели угри, и выглядели аппетитно. Ребенок бы сказал, что это помпончики из теста со сливовым джемом. Энни открыл зонтик и посмотрел на часы. Тыча пальцем в пирожки, он привлек внимание повара и купил шесть штук. Он никак не мог утолить голод, словно голодал целую вечность. Пирожки оказались необычайно вкусными, и Энни купил еще шесть штук. Опасность обостряла аппетит.

Никто не обращал на Энни внимания. Он стоял, надвинув на нос шляпу, укрывшись ее полями и зонтиком, он наслаждался. Энни спросил у повара, как называются эти пирожки. Повар не понял его вопроса и, качая головой, сказал:

— Не сегодня. Завтра…

Но мальчишка, который работал в «Стоффере», высунул голову из-за двери кухни, улыбнулся Энни и удовлетворил его любопытство.

Филли Фред Олсон, не говоря ни слова, оплатил счет капитана Долтри. Теперь он совершенно успокоился и направился в туалет. Фред чувствовал себя разбитым, но его низкорослое тело, облаченное в вульгарный полосатый костюм в итальянском стиле, двигалось решительно и быстро. Войдя в туалет, он тут же принялся расстегивать ширинку, предвкушая облегчение. Туалет был выложен довольно распространенной в Гонконге зеленой плиткой, поставляемой скорее всего из Голландии. В писсуарах — больших, блестящих, с внушительными фарфоровыми украшениями кремового цвета — журчала вода.

Важную для тела процедуру Фредди сопроводил глубоким выдохом. Он высвобождал эмоции, выдыхал их в остро пахнущее пространство туалета. Дряхлый китаец сидел на стуле у мраморного столика, на котором стояли разноцветные бутылочки, лежали расчески и прочие инструменты, призванные поддерживать мужскую красоту. Китаец не обременял себя работой, читал газету, придвинувшись к раковине с висевшим над ней квадратным и хорошо освещенным зеркалом на медных держателях. В обязанности старика входило принудить посетителя взглянуть в зеркало. Уже за это полагалось отдать ему деньги — пять центов, десять, доллар, если посетитель был особенно доволен своим отражением в зеркале после облегчения мочевого пузыря.

Дверца одной из двух кабинок открылась, и оттуда вышел Энни. Он сунул в рот последний слоеный пирожок, извлеченный из бумажного пакета.

— Эй, Фредди, — сказал он пискляво, — какого черта ты здесь околачиваешься?

— Кто это? — спросил Фредди, не прерывая тугой струи.

— Твой друг, — ответил Энни писклявым голосом.

— У меня нет друзей, — сказал Фредди, не удосужившись поднять голову, чтобы посмотреть на собеседника.

Энни скомкал бумажный пакет и выбросил его в мусорную корзину, стоявшую возле мраморного столика.

— Один есть, — тихо произнес Энни, кладя перед стариком в длинном, зеленого цвета пиджаке на медных пуговицах пятидолларовую бумажку.

В знак благодарности китаец с достоинством кивнул. В этот момент Фред обернулся, застегивая ширинку, и увидел Энни.

— Я точно рассчитал, что ноги принесут тебя именно сюда. Я еще не встречал человека, которому не хотелось бы поссать после того, как его напугали.

Фредди сделал движение, но было слишком поздно. Энни знал, что правой рукой его «старый друг» намерен выхватить пистолет. Поэтому Энни мгновенно произвел хук левой, да так, что филадельфийский жулик согнулся пополам. Удар кулаком завершил дело.

Однако Энни не учел одной незначительной детали: у Фреда Олсона было два пистолета, по одному с каждого бока. Кулак Энни ударился о тридцатидвухкалиберный в замшевой кобуре, и его пальцы пронзила острая боль. У Фреда пистолет успел сломать парочку ребер, так что он несколько секунд ловил ртом воздух, пытаясь выпрямиться. Энни пришлось задействовать правую руку, ибо дело оказалось куда более трудоемким, чем он ожидал. Фред опускал вниз голову (его били не в первый раз), Энни же пытался ударить его снизу, а затем пустил в ход тяжелые, как поленья, колени. Когда Фред уже был готов рухнуть на пол, Энни, удерживая его травмированной рукой, нанес апперкот правой. Такой удар и сам Джек-Тигр одобрил бы, а Фред улетел в мир сладких грез.

Возможно, ему виделось, как Энни подтащил его к писсуару и окунул безвольно болтавшуюся голову в воду. И если для Фреда это была всего лишь «греза», то для Энни — истинное удовольствие. Еще большее наслаждение он испытал, когда нажал на ручку сливного бачка и увидел, как поднявшаяся волна с размокшими окурками заставила Фреда пускать пузыри и молить о пощаде.

— Эй, очухивайся! — воскликнул Энни, тяжело дыша и поглядывая на ушибленные костяшки пальцев. — Мне надо еще поговорить с тобой.

Но Фред Олсон только булькал в ответ. Энни поставил на писсуар ногу и прижал ею шею старого друга так, чтобы его голова не вываливалась наружу.

— Фред, ты слышишь меня? Где деньги, которые ты получил за то, что сдал меня?

— Проиграл, — наконец-то пробормотал Фред, — в «Счастливой долине».

Какое оригинальное оправдание! Энни еще сильнее сдавил ногой шею Фреда.

— Энни! Энни! Мне же больно! Не дави.

— Немедленно расстегивай ремень, где прячешь деньги! — жестко и без тени жалости приказал Энни.

Хотя голова Фреда продолжала висеть над писсуаром, дрожащие пальцы потянулись к ремню. Ремень был толстый, с тяжелой пряжкой. Фред с трудом расстегнул ее, и Энни тут же рванул ремень, вытаскивая его, как корни плюща. Он отстегнул зажимы на внутренней стороне ремня и вытащил аккуратно свернутые купюры.

— Лежи спокойно, не дергайся, Фред. Дернешься, и я тебе все кости переломаю. Поверь, даже глазом не моргну.

Денежные запасы Фреда ограничивались двенадцатью долларами и двумя лотерейными билетами. До обидного мало!

Энни расстегнул ширинку, просто сгорая от желания оросить лицо Фредди. Ему хотелось утопить его в моче, как паршивого пса. Но по каким-то странным причинам тело, наполненное пивом, шнапсом и праведным гневом, не хотело повиноваться его желаниям: крупный пенис повис над неловко развернутым кверху лицом Фреда. Остальная часть тела Олсона дергалась, а душа терзалась переживаниями отвратительной реальности, в которую он вернулся из «мира грез». Старик китаец читал газету, не обращая на них никакого внимания. Кто-то вошел, вероятно, справить нужду, но тут же повернул обратно. Энни не оборачивался, полностью сосредоточившись на осуществлении поставленной цели; в глазах застыла решимость, нижние мышцы живота напряглись, но пенис так и не желал творить свое дело. Энни попытался расслабиться. Он представил, как содержимое огромных кружек, влитых внутрь, изливается в беспомощно моргающие глаза Фреда.

И это подействовало!

Струя лихо орошала Фреда, направляемая Энни то в рот, то в ноздри. Фредди нужно было дышать, а он вместо воздуха получал порцию мочи. Энни быстро управился с самой грязной частью работы. Его наполнило глубокое чувство удовлетворения, ведь он не просто взял реванш над врагом, а унизил его. Такое удовлетворение отличалось некоторой отстраненностью, ибо Энни приходилось ногой по-прежнему прижимать вырывавшегося пленника к писсуару.

Энни произнес:

— Пустая болтовня есть наипаскуднейшая вещь на свете. Слышишь, Фредди, в следующий раз ты так легко не отделаешься.

Фредди остался висеть в неестественной позе над писсуаром, а Энни направился к выходу. Китаец поднял голову и посмотрел на него.

— Что это с ним? — спросил китаец.

— Да так, пить захотелось, — ответил Энни, — а в баре такие напитки не продают.

Он поправил шляпу, внимательно осмотрел себя в зеркале, считая, что за пять долларов можно смотреться сколько угодно.

К тому времени, когда Энни сел на паром, чтобы добраться до Каулуна (материковой части Китая), наступила непроглядно темная ночь, типичная для этого региона. Все так же моросил мелкий дождь из черной тучи, закрывающей небо.

Плыть по морю на пароме было настоящим наслаждением. Энни поднялся на верхнюю палубу, в первый класс, чтобы вдохнуть запахи порта, самого крупного в мире, до предела забитого судами. Вид порта Виктория вряд ли мог наскучить, а ночью он был и вовсе потрясающим, поскольку закон требовал, чтобы даже самые крошечные сампаны были освещены. Морская полиция действовала бескомпромиссно. Юркие полицейские катера непрерывно курсировали вдоль побережья, и невозможно было предсказать, где они в очередной раз появятся.

Паром был двусторонний, и ему не нужно было разворачиваться, чтобы отправиться в обратный путь. Опершись о перила правого борта, Энни наблюдал завораживавшую картину: неясный силуэт вырисовывался рядом с военно-морской базой. Это был стоящий на якоре огромный экстравагантный корабль — первый в мире авианосец. Темные очертания «Гермеса», едва проступавшие из влажного мрака ночи, походили на нечто таинственное и могущественное. Огни джонок и сампанов образовывали зарево у его кормы: полным ходом шла коммерческая деятельность, что официально не одобрялось, но было закреплено традицией первой ночи в порту, потому что только на следующее утро команда могла спуститься на берег. Однако британские чресла (моряки-гомики — не в счет) буквально ломило от переполнения, и тайно доставлять китайских женщин на корабль его величества, особенно такой большой, как «Гермес», не составляло труда, тем более если в этом деле участвовали младшие офицеры, а они участвовали, поскольку имели право выбирать «дам» первыми. Будьте уверены, женщины неплохо зарабатывали за одну такую ночь. Этих женщин народности танка, как и владельцев доставлявших их лодок, все презирали, считая примитивной кастой. Однако их и побаивались: они обычно пополняли пиратский флот. До правления третьего маньчжурского императора им даже не разрешалось селиться на сухих землях, а их детей не принимали в школу. Тем не менее с этими людьми приходилось считаться.

В столь поздний час в первом классе белых пассажиров было мало, китайцы же из-за обычной для них скупости отдавали предпочтение нижней палубе. Вместе с Энни немногочисленные обитатели первого класса с интересом рассматривали «Гермес». Казалось, плавучая громада таила в себе некое предзнаменование. Корабль прибыл с другого конца света, чтобы присоединиться к китайской эскадре и выступить против пиратов, чьи шпионы шныряли сейчас у него на борту, предлагая дешевые сексуальные утехи.

Бывая в Монгкоке, Энни часто посещал один бар. И сейчас, стараясь не привлекать к себе особого внимания, он отправился туда. На нашей планете было очень мало мест, которые могли бы состязаться в неряшливости с барами Монгкока — района красных фонарей Каулуна. В заведении царил мрак, сравнимый лишь с тьмой в душе грешника, а в атмосфере было что-то жуткое и пугающее. Из темноты выступали светлые пятна лиц, которые оборачивались и взглядывали на громадную фигуру Энни. Эти рожи, покрытые шрамами, одноглазые, затравленные, принадлежали людям, объединенным желанием скрыться от страха и спрятаться от жестокостей жизни. Сильный запах опиума неумолимо полз из дальней комнаты за занавеской, зависал в баре и, смешиваясь с общим смрадом заведения, порождал вонь, схожую с курящейся кучей навоза.

— А где толстяк? — спросил Энни у бармена, который неспешно тер тряпкой стакан.

Бармен посмотрел на Энни глазами, похожими на дырки в голландском сыре. Он был не китаец, а представитель одной из многочисленных народностей, населявших разбросанные в Тихом океане острова. Истинные китайцы их презирали и ненавидели. Энни, четко произнося каждое слово, повторил вопрос. Бармен мрачно кивнул в сторону комнаты за занавеской.

Толстяк сидел на стуле с сигарой в зубах. Малютка филиппинка делала ему массаж головы. Она была парикмахершей, о чем можно было легко догадаться по длинным шпилькам, натыканным в пучок ее смазанных маслом волос. Толстяк был обмотан куском ткани и казался еще более громоздким в едком дыме сигары, расползавшемся в опиумном тумане, как струя густой смазки в масле картера двигателя. Завидев Энни, толстяк расплылся в улыбке, выжидая, пока шкипер сформулирует свой вопрос на ломаном кантонском диалекте. Вдоль стен узкой, без окон, комнаты темными сгустками лежали курители опиума. Двое или трое мальчиков вертелись под ногами, выполняя требования клиентов.

— Она наверху, — сообщил толстяк, весело сверкнув маленькими глазками и закатив их под веки.

Энни направился к лестнице, ступая легко и осторожно, будто вместо ног у него были мягкие мохнатые лапы. Он словно боялся потревожить царство грез, наполнявших эту комнату. Лестница была узкой. Наверху виднелась дверь с прикрепленным над ней оберегом, состоящим из каких-то знаков, иероглифов, скрученных бумажек с заклинаниями — красных, черных, розовых. Энни постучал в эту дверь.

Открыла женщина. На ней был китайский халат чонсам, делавший ее карикатурной, так как туго обтягивал тело, а боковые разрезы доходили до бедер. Женщина застыла в вопросительной позе, выставив оголенное бедро, которое поблескивало, как стекающее с жареного картофеля масло. Энни, улыбаясь, старался смотреть не на обнаженную часть тела женщины, а на ее лицо.

— Привет, Принцесса. Ну, как поживаешь?

Правой рукой женщина залепила ему пощечину. И хотя ее ручка была очень маленькая и мягкая, положение женщины, вероятно, позволяло ей не только расточать очарование, но и одаривать оплеухами. У Энни от ее удара качнулась голова, и он непроизвольно приложил ладонь к пострадавшей щеке. При этом его движение было нежным, а брови взметнулись вверх; в глазах отразилась притворная боль.

Женщина стояла в дверях. Явная враждебность застыла на ее миловидном, гладком и лоснящемся личике с точеными и широкими, как рыбацкое каноэ филиппинцев, скулами. Оно сужалось книзу и кверху, что делало его похожим на экзотический фрукт. Ноздри раздувались, а пухлые губы дергались так, что запачкали жирной гонконгской помадой белоснежные зубы. От возбуждения женщина дышала быстро и прерывисто. Она заговорила, испытывая ненависть к своей профессиональной лексике, и каждое слово, казалось, было пропитано ядом:

— Ты опоздал.

— Прости, детка. У моего судна прохудилось днище.

— Опоздал на целых полгода. Вонючий мерзавец!

Казалось, сейчас она влепит ему еще одну пощечину, но, по всей видимости, ее удовлетворила реакция Энни на первую, и она весь свой гнев вложила в слова. Грязным потоком, сравнимым разве что с серной кислотой, не зная преград, они лились из ее ангельского ротика, орошая его лицо брызгами слюны.

— Ты обещал, что придешь завтра вечером! Так бы и отсекла твою башку, мистер! Возможно, скоро у тебя настанут очень тяжелые времена, ты увидишь! Где мои деньги? Я тебя, ублюдок, спрашиваю, где?! — Маленькая ручка, ароматизированная сандаловым маслом, мелькала у него перед самым носом. — Деньги, спрашиваю, где?

— Они спрятаны в моем бюстгальтере, — спокойно ответил Энни, глядя на женщину тем хитро-вожделенным взглядом, который в течение сорока лет помогал ему вести и постоянно выигрывать «битвы» с женщинами. («Битвы» — иначе не скажешь: Энни был слишком стар и грешен, чтобы дурить себя сентиментальными иллюзиями «любви» и «дружбы».)

— Не смей меня дурачить! Раньше ты меня дурачил, теперь я из тебя сделаю дурака! Люблю всякие шутки устраивать. Однажды проснешься, а твой член уже отрезан и засунут тебе в рот, понял, Энни! Да-да, так и будет!

Женщине очень понравилась нарисованная ее воображением картина, и она непроизвольно и совершенно очаровательно улыбнулась. Энни воспользовался этим и проскользнул мимо нее в хорошо знакомую ему комнату, задев пышные груди женщины.

— Очень хорошо, — пробормотал он, окинув взглядом шелковые драпировки, закрывавшие грязные стены.

Крошечная зеленая лампа таинственным светом высветила ухмылку на лице Энни. Он опустился на прогнувшуюся под ним кровать и со вздохом глубокого удовлетворения развалился на ней.

— Ну и когда же ты начнешь шутить?

— А я уже начала. — Ум Юмми (так звали женщину) был быстрым и острым, как нож скорняка.

Она знала, что Энни теперь потребует еды. Его поведение, по мнению Юмми, определялось желудком, независимо от того, был ли он пуст или набит под завязку, а мыслил он, как ей казалось, исключительно членом. Следует помнить, что люди, сталкиваясь с Энни, считали его человеком непредсказуемым. Так что этой женщине нельзя было отказать в проницательности.

— Послушай, детка, я голоден.

— Единственно, чем я могу тебя попотчевать, так это ядом.

— Ну что ж, дорогая, дай мне тогда порцию яда и бутылку шнапса. Ну, быстрей!

Энни усмехнулся, утопая в тени многочисленных складок полога кровати.

— Юмми, неужели ты меня не накормишь? Придется мне откусить большой кусок от твоей аппетитной попки, дорогая. — После каждого слова он причмокивал.

На родном филиппинском Юмми подумала: «Этот бездельник неисправим. Он единственный, от кого мама и богиня Тсаи-ах-Миу советовали держаться подальше». Юмми закрыла дверь и фривольной походкой направилась к кровати. Подойдя вплотную, она остановилась и посмотрела на Энни одновременно милостиво и с отвращением. Так она предпочитала смотреть на мужчин, когда оставалась с ними наедине. Протянув руку, она дернула за шнурок звонка.

Большой палец, подобно уставшей бабочке, опустился на бедро персикового цвета, выступающее из разреза чонсама.

— Убери свои грязные руки, — прошептала Юмми.

— Принцесса, я могу все объяснить.

— Убери свои грязные, вонючие руки!

— Моя маленькая Принцесса, крошка Юмми, я так сильно скучал по тебе. Руки у меня чистые, ногти отполированы. Знаешь, я никогда не встречал девушку, которая пахла бы так же вкусно, как ты. Будучи на Яве, я повсюду искал духи, как у тебя. Но я понял, что дело не в духах, так вкусно пахнет твое тело. Юмми, скажи мне что-нибудь приятное. Я проплыл две тысячи миль, чтобы услышать от тебя именно приятные слова. Я так устал!

Энни сделал паузу, но его пальцы все так же мягко продолжали ласкать бедро Юмми сквозь разрез чонсама, специально придуманный для таких ласк. Затем рука его переместилась на женский локоть.

— Я так устал. А потом увидел тебя, детка. И усталости как не бывало.

Кровать скрипнула, ее старые пружины запели, когда Энни чуть приподнялся и на голодный желудок приступил к действию. Резким движением своей сильной руки он распахнул чонсам шире, полностью обнажая гладкое, как шарик масла, бедро. Женщина не сделала никакого движения, но ее ноги каким-то образом раздвинулись, мышцы расслабились, словно ее тело стало невесомым. Казалось, она превратилась в связку воздушных шаров, свободно парящих в затхлом воздухе комнаты. Очевидно, игривое прикосновение языка Энни к внутренней стороне ее левого колена на какое-то время обеспечило ей равновесие перед неминуемым падением.

Но она не упала, а плавно осела. Пальцы левой руки Энни играли каждый свою «мелодию», перебирая нежные складки ее «киски», а правой рукой он подхватил ее снизу, и она опустилась на широкий живот Энни, нижние мышцы которого мгновенно расслабились, обеспечивая Юмми комфортное возлежание на его кельтской плоти. Женщина что-то неясно пробормотала. Возможно, это была молитва, обращенная к одной из ее богинь, а быть может, и угроза.

В комнату вошел мальчик с искусно набеленным и накрашенным лицом, в зеленой просторной рубахе и таких же просторных штанах, с необычно длинными, гладко уложенными волосами и явными повадками гомосексуалиста. Юмми уже успела полностью раздеться и восседала верхом на Энни. Она расстегнула все пуговицы на его рубахе и штанах, а он лежал, наполовину открытый теплому воздуху и ее прохладным рукам, похожий на огромную влюбленную рыбу, символически разрезанную вдоль всего тела пальцами восточной русалки. Энни хрипло попросил мальчика принести ему какой-нибудь еды и пару бутылок пива «Циндао».

Бесспорно, она была маленькой и толстой. Но ее гладкое тело, ее влажность, увлеченность, с которой она предавалась плотским наслаждениям, — то, что белые мужчины называют духовной составляющей совокупления, — делало ее исключительно привлекательной. Эта женщина много занималась любовью, ведь вся ее жизнь с ранней юности была посвящена только этому занятию. Поэтому она чувствовала себя совершенно свободно, раскованно и уверенно в мире плотской страсти, как, например, рыбак в море или крестьянин в поле. С другой стороны, если обстоятельства не позволяли ей в течение восьми или десяти часов заниматься любовью, она мгновенно делалась раздражительной. А Энни заставил ее ждать гораздо больше семи часов, что и привело ее в ярость. И в этом были повинны скорее всего те часы, которые она, вместо того чтобы заниматься любовью, провела в томительном бездействии.

Энни делал все, чтобы загладить свою провинность. И в этом он преуспел. Все те ругательства, что она обрушила на его голову, были притворными, Юмми хотела показать, как она уязвлена в своих нежных чувствах. Она не признавалась ему в любви, а выражала свои чувства иными способами, не оставлявшими сомнения на этот счет. Она даже предложила ему принять ванну.

Лежа в ванне, Энни пытался найти очертания Австралии среди огромных выцветших пятен на давно не крашенном потолке. Убедившись, что «Австралии» нет, Энни принялся разглядывать хорошо знакомый газовый нагреватель, в отверстии которого, стилизованном под пасть дракона, полыхало пламя горелки. Юмми установила это «чудо техники», чтобы поразить своих клиентов. Ей посоветовал сделать это Энни (в самом начале их знакомства). Стоил водонагреватель огромных денег, но благодаря аппарату бизнес Юмми резко пошел в гору. Энни же получил право бесплатно пользоваться ее услугами. В ее доме на Лан-Фэт теперь работали уже три или четыре девушки. Рос не только ее бизнес, но и статус.

Вообще-то ей было уже под тридцать, и она заслужила успех многими годами, отданными профессии, которую выбрал для нее отец, крестьянин с острова Лусон. Он продал ее в бордель в 1906 году, когда свирепствовал голод. То, что ей удалось сбежать (или, возможно, внести выкуп) из публичного дома Манилы, свидетельствовало о благосклонности ее богини.

А потом появился норвежский моряк, который очень почтительно обращался с ней и позволил ей заглянуть в глубины заморской души. Юмми узнала, что не только китайские, малайские, филиппинские клиенты, но и белые нуждаются в трепетных чувствах. Или притворяются, будто нуждаются. Белых сковывала традиция. Очевидно, она исходила из их христианской веры и всех этих проповедей о любви, а возможно, так их воспитали матери. Скорее всего именно белые женщины были ответственны за то, что их мужчины нуждались в особом виде лжи. В чем бы ни была причина, Юмми долго наблюдала за белыми мужчинами и научилась особым приемам, удовлетворявшим их скрытые желания. Отдавая им свое азиатское тело, Юмми дарила им настоящую, по ее понятиям, любовь.

Конечно же, все эти рассуждения крутились только в голове Энни. У Юмми не было склонности к самоанализу. Но лежа в старой эмалированной зеленоватого цвета ванне, исполосованной тонкими венами ржавчины, покрытой, как инеем, белым налетом, Энни размышлял о женщинах в широком, почти возвышенном смысле. Оказавшись в этой ванне, озаренный пламенем из пасти «дракона», он вспоминал женщин, оставивших яркий след в его памяти. Ведь они и помогали, а порой и мешали стать ему тем, кем он стал.

Нежные руки Юмми были глубоко погружены в темную воду, словно помогая Энни путешествовать в океане воспоминаний. В этот момент они мягко поглаживали его внушительных размеров, хотя и немного вялое, мужское достоинство. От едкого мыла щипало в носу, клубился пар, рычал «дракон», а из медного, позеленевшего на стыках, как кости старого моряка, крана била горячая струя. Палец Юмми маленькой рыбкой сновал между его яйцами, посылая волны возбуждения к главному инструменту, а он, слава всевышнему, имел свою особую силу и тяжесть.

Энни время от времени разглядывал достоинства других мужчин и преисполнялся чувством глубокого удовлетворения по поводу своего, сделанного, кажется, из более тяжелого материала. Однажды в японской общественной бане он насмотрелся на целый легион маленьких членов, которые, как поплавки, все время стремились всплыть на поверхность. Смешно! Он рассказал об этой забавной картинке Барни и всего через несколько дней увидел в этой самой ванне, как головка Барни, прикрытая темной крайней плотью, позорно плавала на поверхности.

Воды забвения изливались благодатью на Энни. Яйцевидной формы дегтярное мыло в руках Юмми было инструментом неописуемого наслаждения. Пар. Легкое возбуждение. Приятная пульсация крови в члене.

Юмми залезла в ванну. Она садилась, и вставала, и вновь садилась на его «столп мудрости».

— Ты сука, — выдохнул он в ее влажное ухо.

На кафель летели брызги. Огромное черное облако над Гонконгом разорвалось на две половины, и засверкали звезды.

Уже в постели Энни говорил ей:

— Я без тебя не могу. Я думал о тебе, Юмми. Я даже рисовал тебя в своем воображении. — Он потянулся к стоявшей на полу бутылке пива. — Я представлял тебя в виде манго. С дрожащими крылышками, как у мотылька.

Энни перевернулся на спину. Голова Юмми лежала на его плече. Он поглощал пиво и наслаждался покоем.

— Стоит только подумать, что скоро мне снова придется уехать, и мне делается грустно. Я буду скучать по твоему смеху. Я буду скучать по твоей трясущейся попке, когда ты утром вскакиваешь и бежишь попи́сать.

— А моя попка не сильно большая?

— Нет, конечно. — Половинка ее помещалась у него в ладони. — Юмми, сколько я тебе должен? Что-то около шестисот долларов?

— Ты не собираешься попросить еще?

Энни помолчал. Вылил остатки пива в рот и бросил бутылку, и она покатилась по дощатому полу. Внизу, в опиумной берлоге, взгляд одурманенных глаз банковского клерка поднялся к потолку. Ему почудились отдаленные раскаты грома.

— Еще пара сотен найдется? — спросил Энни. — Надо починить мотор моей шхуны.

— Ну ты и подлец! — сказала Юмми.

Чуть позже она протянула Энни пачку старых банкнот.

Глава 3 «Морской флюгер»

На следующее утро Энни бодро выскользнул из-под аппетитной Юмми, которая спала, распластавшись, как щенок, на его груди. Он удержался от соблазна разбудить ее. У Энни были дела, и двести долларов предназначались для их исполнения. Он не сомневался, что, пока томился в тюрьме, его друг — Барни Гудзон — отремонтировал корабль. Такой моряк, как Энни, не мыслил себя без корабля, и сейчас, после Юмми, он чувствовал, что корабль необходим позарез.

«Господи, каких-нибудь сто ярдов», — пробормотал Энни, завидев свой корабль, и его охватило возбуждение, сравнимое только с чувством, которое он испытывал к Юмми.

«Морской флюгер» — двухмачтовая шхуна, девяносто два фута длиной, двадцать четыре шириной была построена в Глостере, штат Массачусетс, в 1892 году. Возможно, существовали корабли и более быстрые, и более красивые, но они принадлежали не Энни Долтри. «Морской флюгер» он выиграл в карты в Портленде, штат Орегон. Тогда корабль только что, обогнув мыс Горн, возвращался (в 1897-м) с Клондайка.

Тем не менее, когда Энни подошел к «Морскому флюгеру» поближе, у него неприятно засосало под ложечкой. По виду шхуны он понял, что за шесть месяцев она провела в море не более десяти дней. «Морской флюгер» будто окутывала печаль. Казалось, что с его безвольно застывших мачт свисал траурный саван. Краска на корпусе потрескалась, палубу ни разу не смазывали мастикой, паруса походили на лохмотья.

— А что с мотором? — застонал Энни. — Ведь мотор — сердце корабля.

— Да ни черта с этой чертовой механикой не случилось, — попытался успокоить его Барни.

Бернардо Патрик Гудзон был высоким чернокожим парнем из Тупело, вырос он на реке Миссисипи. Потом в Новом Орлеане попал в неприятную историю и вынужден был пуститься в бега. Энни подобрал его на Соломоновых островах, совершенно больного, исхудалого. Возможно, ему и было сорок, как он утверждал, хотя выглядел он значительно старше.

Долтри взял его матросом. Как истинный сукин сын, Энни неустанно повторял, что взял его из чистого сострадания. Но главная причина такого «сострадания» заключалась в том, что Барни умел настраивать пианино, да еще и играть на нем.

Сейчас они стояли на борту «Морского флюгера». Шхуна была на якоре в северной гавани Яуматей, надежном убежище от тайфунов, — новом сооружении, рукотворной гавани с высокими мощными волнорезами из гонконгского гранита, установленными вдоль всего берега. Гавань кишела джонками всех мастей. Одна такая джонка кормила целую семью, а иногда и две, и три — по сути, клан. Убежище от тайфунов успело превратиться в маленькую густонаселенную деревушку, только вместо домов здесь были джонки, несколько старых лодок (торговых суденышек португальского типа с китайской оснасткой и грубыми парусами) и совсем немного западных парусных судов. Суда с паровыми двигателями не любили швартоваться в Яуматей. Это место облюбовали только хозяева джонок, рыбаки да еще такие оригиналы, как Энни Долтри. Ведь у него попросту не было денег, чтобы швартоваться в Ванчае.

Небо разъяснилось, выпустив на свободу медный диск солнца. Черная туча исчезла. Было тепло и, как всегда, чрезмерно влажно, о чем свидетельствовал полупрозрачный, насыщенный влагой туман.

Барни был по пояс голый, и его иссиня-черное тело блестело на солнце. Худоба делала его похожим на каркас из тонкой проволоки.

Энни сидел на гакаборте и осматривал свою шхуну, бывшую ему и отцом и матерью. Она имела весьма невзрачный вид. Вдыхая ее запахи, Энни был мрачен как черт.

— Мать твою, — прошипел он в сторону Барни. — Ты хотя бы в чистоте ее держал.

Барни засмеялся. В руках у него был молоток, и он колотил им по консервной банке, превращая ее в металлическую лепешку. За утро это была двадцатая по счету банка, но он не собирался прекращать свое занятие. Его дребезжащий смех звучал в унисон с ударами молотка.

— Да ладно, Энни, моя мамаша и мой капитан. Бог милостив! Ты, кэп, мне даже вшивой открытки не прислал.

Удерживая банку плоскогубцами, Барни треснул по ней кулаком. На ближайшей джонке, из конца в конец которой тянулись веревки с сушеной рыбой, ребятишки танка как завороженные наблюдали за тем, что происходит на борту у белых.

— А ты, сукин сын, что, не мог меня навестить?!

Барни засмеялся и продолжил колотить по банке. У него в запасе был их целый мешок. Струйки пота стекали у него со лба, просачивались сквозь седые бакенбарды и собирались лужицами в глубоких ключичных впадинах. Все его тело казалось иссушенным вечно дующими ветрами и палящим солнцем на просторах бескрайнего океана.

Энни провел пальцем по нактоузу, затем посмотрел на палец, как это делает горничная, проверяя, нет ли пыли на буфете. Он направился к двери салона, спустился по ступенькам вниз и заглянул внутрь. Втянул носом воздух. Вошел. Вот он, его дом. Карта на столе, любимое кресло, секстант, койка, почтовые открытки с разными видами, фотографии его детей. Пианино.

— Что, Барни, опиум перевозишь?

Барни продолжал колотить молотком. Энни снова втянул носом воздух. Для обывателя этот запах был лишь смесью сильного и неприятного духа камбуза, машинного масла, дегтя, краски, парафина, старого дерева. Все эти запахи могли легко скрыть любой специфический аромат.

Энни покинул салон, дошел до светового люка камбуза и посмотрел на Барни. Тот уже давно перестал смеяться и полностью ушел в работу.

— Барни, мы же с тобой не раз говорили на эту тему и решили, черт возьми, — никакого опиума, мать твою. У меня и так проблем по горло.

Радужное расположение духа Энни, связанное с обретенной свободой, рассеялось. Моряки склонны раздражаться из-за тяжелой жизни.

Барни встал, он возвышался над Энни на шесть футов и три дюйма. Вид у него был свирепый: в руке молоток, тело жилистое и блестящее от пота, на покрытом шрамами лице — ни тени улыбки. Кровь племени ашанти, похоже, бесследно растворила каплю белого человека, если она в нем вообще была. Барни заговорил:

— Твоя шхуна? Эту чертову шхуну ты называешь своей? Да она МОЯ, парень, ты понял?!

Энни молча смотрел на него.

— МОЯ, Энни, черт тебя дери!

— Ты что, Барни, опиумных лепешек нажрался?

Барни неистово замотал головой, отрицая пустые обвинения.

— Ничего я не нажрался. Мы заключили пари, и ты проиграл, посудина мне досталась. А теперь ты говоришь, что ничего этого не было?

Энни посмотрел на Барни, изобразив на лице крайнее изумление. Весь его вид говорил: «Барни, тебе пора в сумасшедший дом!»

— Ты, Энни, собираешься меня обдурить? Ничего у тебя, мать твою, не выйдет. Эта шхуна МОЯ. Я говорил тебе, хрен собачий, не суй голову в петлю, эти ублюдки сдадут тебя копам, я нутром это чуял, я предупреждал тебя.

— Предупреждал, предупреждал, — передразнил его Энни.

Руку с молотком Барни воздел к прояснившемуся небу, взывая к Богу:

— Будь моим свидетелем, Господи. Этот парень проиграл мне чертову посудину, а теперь от всего отказывается. Что же мне теперь делать, Господи? — Его горящие глаза ждали ответа.

Возможно, Бог ему ответил, потому что Барни вдруг успокоился. Затем он снял шляпу и достал из-за грязной ленты какую-то свернутую бумажку. Это был листок из школьной тетрадки, на котором карандашом было что-то написано. Барни отставил подальше руку, пытаясь прочесть текст. Голосом проповедника, разнесшимся далеко над пристанью, он прочитал:

— «Я обещаю в счет долга отдать шхуну Бернардо Патрику Гудзону, если он не получит одну тысячу гонконгских долларов за сделку с маршалом Сунь…» Черт, — язык сломаешь! — Барни помолчал. Затем торжественно продолжил: — «На том ставлю подпись. А. Долтри».

— Это не моя подпись. Ты что, забыл, как я подписываюсь?

— Не твоя подпись? — Барни помахал мятой бумажкой перед носом Энни.

Молниеносным движением левой руки Энни выхватил бумажку, и она исчезла в его кулаке.

— Не моя! Это каракули какого-то пьяного парня. А я никогда не пьянею — это всем известный факт, что скажешь?

— Дай сюда, — выдохнул Барни и замахнулся молотком.

— Держи. — Энни бросил через плечо бумажный шарик.

Барни застыл в воинственной позе, как бронзовая статуя в фетровой шляпе с загнутыми полями. На джонках, окружавших шхуну со всех сторон, толпился народ, наблюдая за этой сценой.

— Барни, Барни, — пробормотал Энни, — ты же не отнимешь у меня шхуну, не так ли? Черт, я не верю в это. Отдать корабль вонючему ниггеру? — Его глаза наполнились слезами. (Он либо симулировал, либо действительно был сильно расстроен.) — Черт. Семь лет. Вспомни, сколько я сделал для тебя, спасая твою задницу. У тебя ведь ничего не было, даже ночного горшка.

Барни опустил молоток и сел на световой люк.

Энни продолжал:

— А что ТЫ для меня сделал? — Укоризненное выражение его лица не ускользнуло от внимания наблюдавшей публики. До его слуха донесся одобрительный говор на наречии танка (у этих морских «цыган» было свое наречие, собственно, как и у других народностей Китая). — Ты даже не подарил мне какой-нибудь вшивой безделицы.

Барни поднял голову и посмотрел на него:

— А почему я должен тебе что-то дарить? Ты, Энни, — белый. А я в жизни ничего не давал белому человеку. И белые мне ничего не давали.

Энни вытащил пачку сигарет и прикурил.

— А ты знаешь что? — продолжал Барни, воодушевляясь. — Если бы ты голодал, я тебе и корки хлеба не подал бы. Что я от тебя получил? Вонючую койку, кишащую тараканами? А я тебе за это настраивал твое пианино! Семь лет ты мне дарил свои улыбки, свои шуточки? — В горле Барни перехватило. — А я готовил тебе жрачку! И ты всякий раз забывал заплатить мне! Из одного доллара давал лишь десять центов. — Лицо Барни вытянулось, подбородок затрясся. — Ты должен мне массу денег, мать твою! Вот я тут все записал.

Энни прислонился к грот-мачте и вздохнул. С этого момента все становилось предсказуемым, всегда было одно и то же: Барни сейчас снова снимет заскорузлую шляпу. Достанет из-под пропитанной потом подкладки синюю записную книжку, самую маленькую из тех, что можно купить, измятую, с желтыми страницами. Терпению Энни пришел конец: не успел Барни открыть рот, чтобы огласить сумму, как капитан широко махнул рукой в сторону Гонконга и сказал:

— Барни, скоро ты получишь все свои деньги. Как только у нас появятся наличные, ты все получишь.

— Забудь про деньги, Энни! Эта шхуна моя, парень, и ты стоишь на моей палубе. По-хорошему прошу, подпиши бумаги на шхуну, потому что эта чертова посудина МОЯ! У нас было законное пари. Законное, слышишь?

— Барни, друг мой, ты не видишь реальности. Ниггер в Гонконге вне закона. Вот прямо сейчас я могу застрелить тебя и выбросить твой черномазый труп в воду на глазах у морской полиции, и эти ребята лишь улыбнутся, отвернувшись. Что может меня остановить?

— Моя бритва.

— Я застрелю тебя, пока ты спишь…

— Ты что — чокнутый?

Солнце поднялось выше, рассеивая плотную завесу тумана. По лицу Энни струился пот, он стоял, скрестив на груди огромные руки. Барни сник, тело его казалось мешком черных костей, он смотрел на восток поверх крыш Каулуна, туда, где простирался океан.

— Я собираюсь в Лос-Анджелес, — сказал Барни, — и там продам шхуну. Или в Сан-Диего, там у меня есть один знакомый, и я продам ее со всеми потрохами. А потом отправлюсь домой. Я хочу купить домик на берегу реки.

Энни молча смотрел на Барни. У того случались подобные умопомрачения, и в такие моменты он был похож на сумасшедшего.

— Больше не хочу здесь болтаться, — прошептал Барни, обращаясь к детям, облепившим борта джонки, на которой сушилась рыба. — Иначе подохну в какой-нибудь опиумной берлоге. Хочу вернуться домой.

— Ах ты, грязная задница, — промолвил Энни, — сколько раз я говорил, чтобы ты завязывал с опиумом.

— А где еще деньги брать?

— Надо оружие перевозить, на нем можно хорошо заработать, — ответил Энни.

— Мать твою… ты же его воруешь. Воруешь у американской армии, — возмутился Барни.

Барни умел настраивать пианино и играть на нем. В те минуты, когда на море был штиль, они могли весь день напролет играть в четыре руки: Барни брал нижний регистр, Энни — верхний. Но жара и влажность пагубно влияли на инструмент. Он был изготовлен в Джексоне, штат Мичиган, и отличался очень хорошим звуком, вписывавшимся в акустику салона. Барни-то всю свою юность играл на пианино в салоне парохода, курсировавшего по Миссисипи. У него был абсолютный слух, но это нисколько не мешало ему играть даже на расстроенном пианино. Энни же такого выносить не мог.

— Барни, ты же лучший пианист как среди черных, так и среди белых, — сказал Энни.

— Ты мне зубы не заговаривай, парень. Это теперь моя шхуна и пианино мое, мать твою, помни это.

Еще издалека Энни заметил маленькую и, по всей видимости, слепую женщину, которая, казалось, шла именно к нему. Он решил так, во-первых, потому, что лицо ее было белым и сияло, как омытая дождем луна. Во-вторых, казалось, что ее слепота нисколько не мешает ей идти прямо к нему, словно ее, как корабль, кто-то направляет, помогая обходить препятствия.

— Капитан Долтри, — сказала женщина, едва не столкнувшись с ним.

— Что вам угодно? — спросил Энни.

Вблизи оказалось, что женщина значительно старше, чем виделось издалека.

Порывшись во внутренних карманах жакета, женщина извлекла на свет старую спичечную коробку из-под восковых спичек, используемых курителями трубок.

— Это вам.

— Матушка, я не курю, — попробовал отказаться от подарка Энни.

— Это не курить, — сказала старуха и мгновенно исчезла, словно отдала готовую вот-вот взорваться бомбу.

Тем не менее Энни не побоялся открыть коробку и нашел старого друга: мертвого таракана, его Демпси, высохшего и приобретшего бронзовый цвет. Рядом с прекрасно сохранившейся мумией лежала скрученная бумажка.

Толстые пальцы Энни развернули записку. Черными чернилами по-английски было написано: «Капитан, вас приглашают явиться в Дом Странных Грез, Соарез-стрит, Макао. Жду».

Во второй половине дня Энни сел на паром, отправлявшийся в Макао. Стараясь подавить тревогу, он думал, с какой же легкостью все черные замыслы воплощаются в этом пугающем городе — самом необузданном и свободном городе Азии, где могло случиться все, что угодно. В Макао азарт игры таился в каждом закоулке, прятался под маской равнодушия на лице каждого встречного. Макао находился лишь в сорока милях от Гонконга. Тем не менее он был полной противоположностью британской колонии. И если Гонконг делал вид, что живет по английским законам, то Макао откровенно демонстрировал беспечность и гедонизм, свойственные его хозяевам-португальцам. Он был средоточием самых отвратительных пороков. Любой европеец, вернувшийся домой с Востока со шрамами и богатствами, объяснял эти приобретения одним-единственным словом — «Макао».

Как шарику рулетки, Энни не нужно было утруждать себя выбором направления. Не успел он ступить на берег, как к нему подбежал мальчик лет десяти. У него были отрезаны уши (обычное проявление местной жестокости), ухватил его за локоть и повел по густо заполоненным людьми улицам. Через пять минут они подошли к Дому Странных Грез, но Энни не сразу увидел его, настолько он был сбит с толку многолюдьем улиц Макао.

Он стоял в дверях комнаты с будкой по обмену денег. Сидевший в ней человек также мог выдать деньги за проданные или отданные под залог часы, либо за ювелирные украшения, фотоаппарат — словом, любую ценность. Две девушки в ярких чонсамах (своеобразной униформе проституток) получали наличные за пару сережек. Девушек здесь было бесчисленное множество и на любой вкус. Все коротко стриженные. По всей видимости, согласно моде. Энни окинул взглядом комнату, наполненную спускавшимся сверху опиумным дымом и гомоном игроков. Многие из них были крайне бедны — кули и портовые рабочие, чьи тела выделялись особой жилистостью. Свои соломенные шляпы они небрежно побросали вдоль стены, их ставки ограничивались несколькими пенни. Бок о бок с ними играли крестьяне, приезжавшие в город раз в месяц повеселиться, солдаты-дезертиры, старики в старых шелковых одеждах, не пожелавшие подниматься на второй этаж. Этот этаж считался первым классом, и вход туда стоил два доллара. Безухий мальчик стоял на ступеньках лестницы, его худое лицо сияло, глаза в нетерпении смотрели на Энни.

Энни не обращал на мальчишку никакого внимания. Вслушиваясь в невнятный гул голосов, звон монет и шелест банкнот, он неспешно двинулся к столу. Стол был всего один, но зато тридцати футов длиной. Восемь помощников крупье — их называли «локи» — выстроились с одной стороны стола, подле каждого стоял кассир. Старший кассир и сам крупье, оба весьма преклонного возраста, почти как мифические божества, сидели в конце стола.

Пробираясь сквозь толпу, Энни задержал свое внимание на группе моряков-европейцев, плотно сгруппировавшихся у стола и выделявшихся преувеличенно агрессивными позами, словно они участвовали в некоем музыкальном представлении. Все они были в одинаково узких штанах, хотя представляли разные страны и сошли на берег с разных кораблей: двое французов в шапочках с красными помпонами, один голландец и, кажется, по парочке бошей, португальцев и шотландцев, насколько Энни мог догадаться. Все были с торговых кораблей, пьяные как свиньи, и спускали жалованье, окруженные кольцом очаровательных коротко стриженных маленьких женщин в чонсамах, которые трогали их в тех местах, которые были наиболее туго обтянуты штанами.

Моряки. Это чудесное слово заставило Энни улыбнуться.

Он любил наблюдать за игрой «фан-тан», но сам никогда не принимал в ней участия. Энни не играл в азартные игры. И в карты никогда не играл, и на лошадей не ставил. Да, верно, в тараканьих бегах участвовал, но это был особый случай, ведь он сидел в тюрьме и таким способом спасался от отчаянной скуки. Однажды, задолго до отсидки, он ставил на борзую собаку. Но это совсем другая, слишком длинная история.

Несмотря на полное воздержание от азартных игр, «фан-тан», как красивая игра, время от времени привлекал внимание Энни. Она манила своей простотой и непредсказуемостью.

Особый интерес вызывало отверстие в потолке, откуда богатые наблюдали за бедными. Энни задрал голову. Были хорошо видны лица людей, перевесившихся через перила. Отверстие было прямоугольным, вытянутым по всей длине стола. Находящиеся наверху помощники крупье в корзинах на длинных веревках спускали вниз ставки, сделанные игроками более высокого ранга. Здесь царил хаос. Возможно, это только казалось. Как только раздавался звонок, повисала тревожно-томительная тишина. Крупье поднимал серебряную чашу и начинал роковой отсчет. Корзины, как подстреленные птицы, с глухим стуком падали вниз, прямо перед ассистентами крупье. При этом каждая занимала свое место перед медной табличкой с цифрами «1», «2», «3», «4». За долгие годы использования в табличку въелись чернила, которыми делались метки на банкнотах. Корзины именно бросали, и броски эти обеспечивались упругой, как тетива, веревкой, какой пользовались дикари Новой Гвинеи для перепрыгивания через горные ущелья. Поэтому-то и казалось, что они падают. После этого помощник, как правило человек преклонного возраста, а иногда просто дряхлый старик, хватался за веревку и особо зычным голосом выкрикивал: «Фэн!», или «Клинг!», или «Куок!». Плюс еще кое-какие дополнительные детали. «Какие сладкие слова!» — подумал Энни.

Лицо женщины, которая смотрела на него сверху, по китайским меркам, не считалось очень уж красивым. Хотя Энни не смог бы точно определить, китаянка перед ним или представительница одной из бесчисленных местных народностей. Однако, на вкус Энни, эта женщина была поразительно хороша. Она стояла в полумраке второго этажа рядом со старейшим крупье Макао, у которого сегодня был свободный вечер. Крупье был полным, почти толстым. Женщина казалась изящной статуэткой. Она все смотрела и смотрела на Энни Долтри.

Его ввели в комнату, находившуюся в доме, соединенном со зданием Юн Чунь небольшим мостиком, напомнившим Энни мост с виселицей в тюрьме «Виктория». Комната была маленькая, с черными панелями, ничем не примечательная. На столе лежали счеты. Через некоторое время вошел слуга в традиционной черной одежде и проводил Энни в другую комнату, оказавшуюся узкой и длинной. На стенах висели шелковые панно. В хронологическом порядке династий был расставлен фарфор: Ся, Цзинь и Мин. Были в комнате и другие ценные предметы — слон из нефрита с глазами-изумрудами, такие же изумруды украшали его попону и головные доспехи. Однако не было показной роскоши, за исключением бесценной ширмы в западном углу комнаты. Ширма относилась к началу правления династии Мин и была изготовлена для одного из наместников императора, возможно для наместника провинции Фукиен, в Южном Китае. На ней было изображено море, а над морем летал дракон.

В комнату — без сопровождающих — вошла женщина. Энни ждал, заложив руки за спину, пристально изучая слона. Шляпу он положил на стол.

— Садитесь, миста Даутли, — пригласила женщина.

— Моя фамилия Долтри, мэм, Дол-три.

Женщина не сделала никакой попытки исправиться. Она могла бы впредь называть его Долтри, но нет, предпочла изначально неверный вариант произношения — китайский, хотя по-английски говорила блестяще, когда хотела поразить воображение какого-нибудь идиота.

— Вы знаете, кто я? — спросила женщина.

— Мадам Баттерфляй?

Энни сразу изобразил на лице серьезность, брови взлетели, как у майора Беллингэма. Мадам Баттерфляй — Ху Те на мандаринском наречии китайского языка — самая популярная звезда китайского кино, имевшая контракт со «Стар моушенз пикчерз компани» в Шанхае. Она родилась в Кантоне и была поистине очаровательна. Легкое подобие улыбки появилось на лице этой изящной дамы. Энни про себя озадачился вопросом: «Неужели существует на свете женщина, равнодушная к лести?»

— Я мадам Лай Чойсан.

И Энни понял, что встретил достойного соперника, однако не мужчину, а женщину, которая в один прекрасный день может убить его.

Энни сел на стул. Его шляпа осталась лежать на низеньком столике из сливы, черном, на вид простом, но очень дорогом, как и вся мебель в этой комнате. Энни обратил внимание, каким мягким был здесь свет масляных, а не газовых ламп. Такое освещение делало женщину еще красивее. Она скорее всего была вдобавок хитра при своей безусловной очаровательности. Ей было что-то около тридцати пяти. Красавица молча наблюдала за ним, сидя напротив, а ее рука, лежавшая на столе, делала странные движения, словно пересчитывала деньги. На ней было белое шелковое платье традиционного квантунгского кроя, с зелеными драконами на рукавах; ожерелье и серьги из зеленого нефрита; этим же камнем были украшены шпильки в волосах. Кожа у нее была смуглая, слишком загорелая для такой изысканной женщины. На фоне белого платья лицо имело бронзовый отлив, и Энни догадался, что эта женщина любит морские путешествия.

— Миссис Лай, это случайно не ваш родственник? — Энни показал в сторону ширмы.

Изображенный на ней дракон, выдыхая голубое пламя, готовился проглотить высокий, стройный парусник — не то португальский, не то английский. Вопрос Энни по характеру считался шутливым комплиментом. Женщина улыбнулась и кивнула с достоинством китайской вдовы, коей она и была. Ее левую руку украшало два золотых кольца, одно с изумрудами, другое было чистой полоской золота. Энни заметил коротко остриженные ногти и узкие босые ступни (как у крестьян или моряков) в зеленых туфлях без задников.

— Да, я танка, мой отец был танка, и отец моего отца, и так далее. — Рука с кольцами сделала плавное движение, повелительное и изящное, свойственное высокомерным юношам. — Мы все танка и владеем большим количеством кораблей. А сейсяс моя очеледь сплашивать, капитан: что вы будете пить?

Энни выбрал шнапс. Женщине не доводилось слышать о таком напитке, но она велела служанке принести этот «неведомый шнапс».

«Какое миниатюрное и премиленькое существо!» — подумал Энни, глядя вслед девушке.

— Миста Даутли, вы осень доблый селовек. Вы делать подалок моему слуге. Моего слугу зовут Хай Шэн, он капитан одного из моих колаблей. — На ее лице мелькнула и тут же исчезла благосклонная улыбка. — Мой капитан совсем не повал капитана Даутли, о нет! — Она шутливо погрозила Энни пальцем. (Он рассмеялся и закивал.) Женщина продолжала: — Почему вы делать такой подалок — жизнь Хай Шэн?

— Да просто у него был мой таракан, — ответил Энни.

Вернулась служанка. Она принесла поднос с фарфоровой бутылкой и тремя крошечными и тончайшими, как яичная скорлупа, чашечками. За ней вошел невысокий китаец примерно одного с Энни возраста, в идеального кроя шерстяном костюме, темно-сером с едва заметной полоской. На шее у него красовался синий в горошек платок, точная копия того, что Энни, покидая тюрьму, подарил зубному врачу.

Мадам Лай представила китайца. Его звали Чун Ху.

— Мой бухгалтел, — пояснила она. — Мы говолим «мастел записей».

Она взмахнула изящной ручкой; элегантно склонился шейный платок, сцепились у груди в нежном пожатии обе руки Чун Ху. До смешного огромные очки перламутрового цвета создавали объем его абсолютно плоскому носу.

«Он явно не боксер, — подумал Энни, — наверное, родился с таким носом». Энни заметил также выпуклость внизу и слева на груди мистера Чуна. Его пиджак был слишком хорошо скроен, чтобы скрыть какой-то предмет.

— Пожалуйста, отдай капитану то, что он залаботал, — сказала мадам Лай по-английски мистеру Чуну, сделав жест рукой в сторону Энни.

Мистер Чун потянулся, по убеждению Энни, за пистолетом. Рука Энни мигом нырнула под пиджак, выхватила из-за пояса девятимиллиметровый «вальтер» и взвела курок. Мистер Чун от щелчка снятого с предохранителя курка даже не вздрогнул. Китайская же вдова захохотала как безумная. Она хлопала в ладоши и взвизгивала от восторга, прикрывая рот рукой (чисто китайская манера прятать крупные зубы и розовые десны). Наконец мистер Чун извлек из внутреннего кармана мешочек с золотом и учтиво, не вздрогнув, положил его на столик перед Энни.

— Прости, парень, — сказал крайне озадаченный Энни, засовывая «вальтер» за пояс. — Сам понимаешь, всякое случается в этой жизни.

Мистер Чун махнул маленькой ручкой почти так же, как это делала его госпожа. И Энни стало ясно, что он, в отличие от госпожи Лай, не особенно силен в английском.

Служанка налила в чашечки жидкость из фарфоровой бутылки. Мистер Чун проговорил:

— Телпение, пожалуйста, капитан, сколо вы полусить шнапс номел один. Поплобуйте этот напиток, осень вкусный китайский вино.

Было что-то нелепое в этом «мастере записей», но его хладнокровие заслуживало восхищения; ведь минуту назад его жизнь висела на волоске.

О золоте не было сказано ни слова до тех пор, пока тончайшая фарфоровая чашечка Энни не наполнилась вином. Мадам Лай пояснила, что в мешочке около сотни английских соверенов. Несколько она высыпала на стол жестом, который Энни счел довольно вульгарным.

— Тысяса доллалов. Мой подалок, капитан Даутли, за то, что вы подалить Хай Шэн жизнь. У меня много капитанов… — рука ее описала широкий круг, повторяя полет дракона на ширме, — …много-много. Но я забочусь обо всех моих людях.

Энни сделал глоток вина из чашечки. По вкусу оно оказалось крайне мерзким. Энни постарался скрыть отвращение и переключился на мешочек с золотом. Он поставил чашечку на стол и, сморщив верхнюю губу, взял в руки соверен.

— Госпожа Лай, очень вам благодарен, но я не могу принять это.

— Нет, вы должны. Увеляю, должны.

— Госпожа Лай, мне еще никогда не платили за спасение чьей-то задницы. Я никого не спасал, а лишь хотел получить своего таракана. Это будет против моих принципов, если я приму деньги.

Пока Энни все это произносил, его внутренний голос вопил что есть мочи: «Принципы? Что за вздор! Энни, это что за детский лепет? Ты что, по своей глупости собираешься упустить целую тысячу долларов?»

— Пожалуйста, наливайте еще вина, — блестя глазами, мадам Лай пододвинула к нему фарфоровую бутылку.

Энни будто читал ее мысли: «Черт! (А как это по-китайски?) Этот парень не желает брать британское золото, не желает пить китайское вино! Чего же он хочет?»

Наступила тишина, томительная и тягучая, как затухающий звук гонга. И вдруг:

— Вы не любить это осень вкусный китайский вино? — Расплющенный нос мистера Чуна от удивления собрался гармошкой.

Внезапно вся эта сцена разозлила Энни.

— Мастер записей, — выдохнул он, — вино мне очень нравится. Лучшей мочи я никогда не пробовал!

Словно услышав его слова, вошел элегантный высокий слуга с подносом, на котором стояла большая бутылка любимого Энни шнапса. Тут он воспрял духом!

Мистер Чун, «мастер записей» госпожи Лай, низко поклонился и молча удалился. Он забрал с собой мешочек золота, лишив Энни возможности передумать.

Она сказала Энни:

— Да, я наблюдать. Наблюдать, чтобы видеть, как вы иглать «чет-нечет».

— Вы, мэм, наверное, были очень разочарованы? — Энни уже в четвертый раз наполнил тончайшую фарфоровую чашечку, уж больно мало в нее вмещалось шнапса.

— Да, я есть разочалована. — Ее лицо выражало предельную сосредоточенность.

Взгляд Энни блуждал по комнате. Его не особенно интересовали китайский фарфор, ширма или цветы из темного нефрита, вделанные в оправу металлического зеркала. И у него было зеркало в рамке, чуть поржавевшей с обратной стороны, но более удобное и необходимое, чем это, стоявшее на столике из розового дерева. Зеркалу мадам Лай было около тысячи лет, и, хотя отражение в нем было совершенным, сама поверхность казалась необычной.

— Я никогда не играю в азартные игры, миссис Лай, ну разве что в тараканьих бегах принимаю участие.

— Никогда не иглать в калты?

— Нет.

— А ставки на лошадей?

— Нет.

Лгать Энни мог бесконечно.

— Вы никогда не делать никаких ставок? О-ля-ля!

Это восклицание она подхватила где угодно, но только не в Париже. При старательном произношении каждого «ля» острый кончик ее язычка ударялся о заднюю стенку тигриных зубов. Поэтому «о-ля-ля» мадам Лай в ушах Энни прозвучало как «о-га-га». Мадам Лай видела, как ее гость улыбается, как его взгляд лениво блуждает по комнате, ее глаза впились в его лицо. Встреться они взглядами, Энни мгновенно почувствовал бы некое изнеможение. Взгляд ее можно было сравнить разве что с «лучами смерти» из романа Герберта Уэллса. Выражение лица же мадам Лай не изменилось.

— Однажды я поставил на собаку! — вспомнил Энни.

— Пожалуйста, ласкажите.

Энни выдержал паузу.

— Я знал, что ставлю на собаку, — неторопливо начал он, — но я понятия не имел, что это забег. Я был уверен, что делаю ставку на жизнь пса. Меня обманули.

— Да-а! — выдохнула мадам Лай. — Надо же! — Глаза ее сияли холодным блеском свинцовых пуль. — Вы же ласкажете мне истолию об этой собаке?

Она энергично кивнула и собралась продолжать, но Энни поднял руку. Его ладонь была развернута в сторону мадам Лай и повелевала ей остановиться, замолчать, дать ему возможность говорить. Недопустимый жест по отношению к женщине с глазами-пулями, самой отчаянной из пираток Азии. Но, как ни странно, мадам Лай замолчала.

— Меня обманули, — повторил Энни. — Мой приятель — это был ниггер Бернард Патрик Гудзон — сыграл со мной подлую шутку, убедив, будто я поставил несколько долларов на жизнь собаки. Якобы это была больная собака.

Мадам Лай молча и внимательно смотрела на Энни. Она уловила суть. Он может легко поставить на больную собаку. Энни закивал, подтверждая ее догадку.

— Так что не стоит вдаваться в излишние подробности, верно? — сказал Энни. — А потом оказалось, что никакой болезни у собаки нет, напротив, она вполне здорова и будет участвовать в забеге. Меня попросту разыграли.

Мадам кивнула:

— Лозыглыш. Ха! — И прищелкнула языком.

И Энни кивнул. Он чувствовал, что здесь он бы с удовольствием и закончил историю. Неожиданно мадам Лай пришла ему на помощь.

— Понимаю, ничего, кломе талаканьих бегов. Вы не любите делать ставки на забеги животных, ну, кломе, конечно, талаканов. И вы не иглаете ни в калты, ни в «чет-нечет». Может быть, на гонконгской билже?

— И на бирже не играю. — Энни энергично замотал головой, которая становилась все тяжелее. — И в покер не играю, и в триктрак.

— А выживет собака или нет, вы ставите, не так ли?

— Да, меня интересует вопрос жизни и смерти.

— Собаки! Ха! — Мадам Лай наконец-то почуяла некую симметрию. Она оказалась хорошей ученицей. У нее было врожденное понимание мужчин.

— Так и есть, солнышко, — сказал Энни.

За ширмой, на которой огромный дракон поглощал парусник варваров, безмолвно сидел мистер Чун. Он играл сам с собой хрупкими от старости картами с золочением на оборотной стороне. Карты, похоже, были французскими. А вот игра? Видимо, Чун сам ее изобрел. Столом мистеру Чуну служил «Атлас мира» Рэнда Макнэлли, лежавший на его худых коленях. «Мастер записей» внимательно слушал разговор своей госпожи с капитаном Долтри, на которого он время от времени поглядывал в маленькие отверстия ширмы.

— Вы истинный иглок, миста Даутли.

— Ну, к чему вся эта галиматья?

Шнапс произвел на Энни свое расслабляющее действие, тянуло прилечь и погрузиться в приятную дрему.

— Скажем так, дорогая, я не ставлю на то, что кем-то организовано. Я ставлю на дезорганизацию. Не важно — «за» или «против». Я люблю неожиданность. Интригу!

Мадам Лай отвела глаза в сторону. Это означало, что она уже достаточно на него насмотрелась.

— Капитан Даутли, вы очень интелесный человек. Я благодалю вас за визит. А сейчас меня ждут дела.

Мадам Лай поднялась со стула с грациозной решительностью, как кошка, вытягиваясь, чтобы, мягко ступая, крадучись удалиться.

Энни поднял на нее глаза. Он любил смотреть на женщин снизу вверх, равно как и женщины любили смотреть на него сверху вниз. Он уставился на нее страстно голодным взглядом, будто поглощая ее. Он крепко удерживал взгляд этих «свинцовых пуль» своими глазами. В его голове лениво складывалась мысль: «Интересно, она умело трахается?» Язык же тем временем произносил слова:

— Думаю, в каждом человеке должна быть маленькая тайна. Но это всего лишь мое мнение…

Она не уходила. Она была на крючке! Только двое могут играть в эту игру. Два лукавых хищника одной породы.

— Не знаю, мадам, возможно, в женщине должно быть больше тайны, чем в мужчине? — Здесь Энни прибегнул к любимому приемчику, изобразив на лице задумчивость. — Тайны, которую хочется разгадывать вновь и вновь. Вы согласны? Если я все сразу о себе расскажу, вам очень быстро сделается скучно.

— Или не очень быстло, — мгновенно возразила мадам Лай.

— А это зависит от любопытства. Человеческой природе свойственно любопытство. Как только оно удовлетворено, мы начинаем искать что-то новенькое. Согласны?

— Я должна идти, меня ждут дела. — Мадам Лай занервничала.

— В вас есть что-то такое, мадам Лай, что меня интригует и притягивает. Можно, я задам вам вопрос?

— Быть может, я на него не отвечу. — Теперь она явно испугалась.

Энни натянул на лицо улыбку, которая будто говорила: «Ну ладно, детка, как хочешь».

— Ну, мы же сейчас одни, правда? Так что все, что вы скажете, ну, самое интимное, останется между нами. Я имею в виду, что нас никто не услышит, здесь только вы и я, правда?

Мадам Лай пристально посмотрела на него:

— Плавда.

— А что здесь делает мистер Чун? Он сидит за ширмой справа, у меня за спиной.

Мадам Лай умела держать удар. Она не спешила с ответом и даже не улыбнулась.

— Он всего лишь слуга. Слуги не в счет. Мы с вами одни.

Смелый ответ. Долтри удовлетворенно кивнул и продолжал гнуть свою линию:

— До сих пор мне не доводилось видеть китайского слугу в модном английском костюме за три сотни долларов.

— Он ждет меня, потому что нам надо важный лазговол. Так что я должна идти.

— А я должен улыбнуться?

— Улыбка сделает ваше лицо более пливлекательным.

— При условии, если зубы не гнилые.

— У вас холосые зубы. Я вам подалю одну вессицу. Вы ее, пожалуйста, хланите.

Она подошла к столику, взяла стоявшую на нем маленькую шкатулку из слоновой кости, достала маджонг из этого же материала, с красной меткой на одной стороне и с инкрустацией из нефрита на другой, и протянула Энни.

— Возможно, капитан, я захочу еще лаз вас увидеть. У моего слуги будет точно такая.

Энни взглянул на красный знак. Три кружочка.

«Разумный выбор», — подумал он. На обратной стороне был изображен застывший перед прыжком хищно оскалившийся тигр. Энни спрятал подарок в карман.

— Если я не приду, то пришлю эту штуку назад.

— Можете оставить ее себе. У меня много таких.

— Может, в кино вместе сходим?

— Может быть. До свидания, капитан Энни Даутли.

Слуга открыл дверь. Энни, прощаясь с мадам Лай, склонился в старомодном поклоне и вышел.

Облокотившись на балюстраду второго этажа, можно без конца смотреть вниз на толпящийся вокруг стола человеческий сброд; на кассиров, их белые руки, кладущие и вынимающие из маленьких ящичков деньги. Китайские банкноты, выпускаемые дюжиной различных банков, по номиналу определяются в таелах. Один таел по стоимости равен унции серебра. Но в различных провинциях страны соотношение стоимости таела и веса серебра, как и всех прочих единиц измерения, варьируются. Поэтому о таблице стоимости нужно всякий раз справляться отдельно. Здесь много старых китайских серебряных монет с изображением дракона, новых пекинских с портретом Юань Шикая, серебряных монет достоинством в пятьдесят центов, которые чеканят в провинции Юньнань по приказу губернатора Тана (барельеф бюста его превосходительства красуется на каждой монете). В ходу также американские доллары, английские соверены, португальские песо, но по количеству, конечно же, всех превосходят гонконгские доллары. Американские «обменные» серебряные доллары, мексиканские серебряные монеты и японские — из серебра более высокой пробы, сгребают в кучки, чтобы ухо игроков услаждал звон металла. Сайгонские пиастры долго проверяют на подлинность (с кислой физиономией) и только после этого опускают в ящик. Все перечисленные деньги, как в Китае, так и в Макао, являются законными платежными средствами.

Работа кассира нелегка. Поэтому их здесь так много. После каждой игры кассиры окунают кисточки в чернила и делают записи в огромных книгах, день и ночь щелкают счетами, ведь игорный дом работает круглосуточно.

Чтобы сделать все ставки, уходит минут пятнадцать-двадцать. По ходу дела игроки анализируют свои записи с особой тщательностью. Помощник демонстрирует для всеобщего обозрения небольшие таблицы, в колонках которых значатся «зеро», II, III и крестики, выпадавшие в течение дня с первой до последней игры. Они соответствуют нумерации — раз, два, три, четыре. Все просто. Делать ставки чуть сложнее. Помощник крупье кладет ваши деньги с какой-то одной стороны пронумерованной медной пластинки. В «фан-тан» может выпасть только один из четырех номеров. Выигравшему кассир платит сумму, в четыре раза превышающую ставку (минус десять процентов в пользу игорного дома, и это немалые деньги; клацают счеты — сладкий звук для истерзанной души игрока). Постоянные игроки обычно ставят на пару номеров, один из которых называется «квок». Если таковой выпадает, ставка удваивается. Другой — «чин», в этом случае ваш выигрышный номер только один, а два других считаются нейтральными. В случае попадания на «чин» ставка также удваивается, а если выпадает нейтральный номер, то возвращается игроку, и теперь вы можете потерять только на четвертом номере. Математически «чин» безопаснее «квока», и профессиональные игроки обычно ставят на него.

Есть еще четвертый вариант — «лим». Ставка делается на один номер, еще один считается нейтральным, два остальных — проигрышные. При выигрыше ставка увеличивается в три раза. Говорят, что в соответствии с какими-то мистическими законами только люди, родившиеся в год Крысы, могут играть в «лим», и они, как правило, выигрывают. Все остальные неизменно проигрывают. Каждый игрок в «фан-тан» мог бы засвидетельствовать непреложность этого вселенского правила.

Корзины взлетали и падали с верхнего этажа, старые локи нараспев провозглашали ставки клиентов, а Энни, облокотившись о гладкие перила из тикового дерева, наблюдал. В левой руке он вертел маджонг (подарок мадам Лай). Пела канарейка в клетке, висевшей в ближайшем к нему проеме небольшого окна, ставни которого были наполовину прикрыты, защищая от полуденного зноя. Гул игорного дома заглушал звуки улицы. Здесь, наверху, Энни окружали серьезные игроки.

Тут же играли несколько туристов, в основном англичане из Гонконга. Напротив Энни стоял инженер с округлым розовым лицом. Его плечи по ширине не уступали плечам Энни. Судя по всему, инженер играл по-настоящему, а не валял дурака. Англичане — самые заядлые игроки в мире после китайцев. Это странное обстоятельство определенным образом сказалось на будущем Гонконга.

Белая голова старшего крупье поблескивала, как перезревшая дыня. Перед ним лежала горка медных монет, называемых китайцами «наличными». Монеты были старого образца, с просверленной посредине дыркой, что позволяло носить их нанизанными на веревку. Старший крупье получил знак от своих помощников о результате ставок. Когда он увидел на столе достаточно денег, то поднял металлическую чашу с металлической шишкой, диаметром около шести дюймов, и накрыл ею кучку «наличных». Это было сделано быстро, без особых церемоний и пафоса. Некоторое время крупье двигал чашей. Догадаться, сколько под ней скрыто монет, было невозможно.

Он выждал несколько мгновений, сквозь стекла очков обвел игроков острым взглядом. Это был миг финального неистовства для тех, кто никак не мог решить, какую ставку сделать. Томительные моменты жизни часто бывают отягощены страхом перед надвигающимся решением судьбы. Подавленные видом металлической чаши, скрывавшей только ей известную тайну, игроки сверлили ее молящими взглядами, поддаваясь иллюзии сверхъестественного видения, что стимулировало азарт и увеличивало суммы ставок. Часто в эти минуты, казавшиеся бесконечными, количество денег на столе возрастало в два, а то и в три раза. Именно теперь локи инженера скинул вниз корзину с двумя сотнями долларов на «чин». Затем молодой, интеллектуального вида китаец в изысканно расшитом синем халате превзошел все пределы, поставив пятнадцать сотен.

Крупье накрыл чашу правой рукой. Воцарилась мертвая тишина. Энни слышал жужжание мух и легкий шорох одежд.

Крупье поднял чашу. «Наличные» предстали всеобщему обозрению. Он взял палочку из слоновой кости, похожую или на дирижерскую, или на изысканную палочку для еды, и элегантным движением разделил монеты на три кучки. Затем кончиком палочки начал подтягивать их к себе, формируя четыре кучки. Как правило, монет было от тридцати до шестидесяти. Задолго до того, как старший крупье закончил свою работу, эксперты успели их пересчитать, радостные или горькие голоса выкрикивали результаты, часто возникали неистовые споры, и наконец наступал момент истины: на столе оставалось четыре монеты, три, две, одна… Теперь становился ясен результат.

Разочарованный, Энни Долтри выпрямился, спрятал маджонг в карман штанов и стал спускаться по лестнице. Он сел на паром, отправлявшийся в Гонконг и обещавший доставить его как раз к ужину.

Несколько дней ушло у Энни на то, чтобы уладить все дела, и «Морской флюгер», выдыхая клубы дыма, ушел курсом на запад, затем повернул на юг, в пролив Сулфур, обогнул крайнюю западную точку и направился к Абердину, расположенному на южной стороне острова.

Первоначально Абердин был китайской деревушкой. Гавань, прикрытая со стороны моря маленьким, находившимся на небольшом расстоянии от берега островком, служила пристанищем для десяти тысяч джонок. Это было популярное у рыбаков место. Когда особых дел не было, Энни любил бросить здесь якорь, тем более что плата (даже для кораблей водоизмещением в девяносто тонн) составляла здесь всего двадцать пять центов в день.

В 1925 году ему необычайно везло, но это — отдельная история. Энни поставил дизельный двигатель «Перкинс-4» — стоящую штуковину для того времени. Здесь, в дельте Сицзян, где располагался Кантон, Энни обошел всех конкурентов, владевших моторными шхунами. Конечно, на больших расстояниях экономию на ветре приходилось принимать во внимание, но даже при соотнесении доллара потери к доллару прибыли, если груз составлял около шестидесяти тонн, Энни оставался в выигрыше. С командой, состоящей из четверых-пятерых мальчишек-малайцев и одного старика плюс Барни, расходы были не особенно большими, если даже трюм заполняли лишь несколько дюжин тюков шелка или ящиков чаю либо иного товара. (Энни предпочитал моряков малайцев или индийцев. Они довольно быстро привыкали к западной оснастке шхуны, а китайцы, те ни в какую не соглашались с ней ладить. Что до филиппинцев — уж очень они эмоциональны!) Он имел дело с агентами фирмы «Крауфорд и Перри», которая не брезговала грузами малых объемов и закрывала глаза на множество нелепых правил, таких, как отсутствие расписки или таможенной декларации. В конце концов, малые объемы оказывались выгодными во всех смыслах.

От опиума капитан Долтри отказался раз и навсегда, и не из моральных соображений, а потому, что период созревания опиума в Гонконге совпадал с невыносимой жарой. Весь Китай был наводнен этим зельем. Как в больших провинциях — Юньнань и Чжуань, так и в провинциях поменьше — Хунань, Гуйчжоу и Цзянси, маковые плантации занимали огромные территории, значительно большие, нежели рисовые поля, ибо это была самая товарная культура. Подсчитали, что в городах около семидесяти процентов населения курили маковую соломку или сосали лепешки сырца. В Гонконге британцы сильно занервничали, когда контрабанда опиума начала выходить из-под контроля. Коррумпированная полиция оказалась совершенно бессильна выполнять свою функцию. «Виктория» показала Энни, во что эти «правоохранители» превратились!

Мальчишка, которого Энни окрестил майором Мак-Набсом, стоял у руля. Он был совсем зеленый, но смышленый моряк с острова Борнео, неплохо овладевший премудростями обращения с дизелем, за который отвечал Барни. Брат Мак-Набса, Сок, которому было около пятнадцати, отвечал за фок-мачту. Энни испытывал расположение к этим парням. Поэтому время от времени он даже платил им жалованье. Иногда он обращался с ними по-отечески, иногда же вдруг становился жесток. Воистину непредсказуемый! Тем не менее он выбрал верный стиль поведения, так что юные мореплаватели вовсе не собирались его покинуть. Да и старик таитянин работал у него уже несколько лет.

Монотонный звук ударов по одной и той же клавише пианино плыл над бурлящим кильватером. В двух милях к востоку почти отвесно к воде стояла гора Дэвис. На запад к горизонту уходили рыбацкие джонки, числом никак не менее сорока. Пока Барни настраивал пианино, Энни сидел на койке и пришивал пуговицу к своей лучшей рубашке номер два. Звуки настраиваемого пианино могли раздражать кого угодно, но только не Энни. Его слух они как раз ласкали, для него эти звуки служили символом покоя, торжества гармонии. А гармония, в свою очередь, проистекала из витавшего в воздухе бодрящего предчувствия успеха. Барни, а он хорошо знал повадки своего непредсказуемого компаньона, уже давно заметил: если Энни втягивает носом воздух и начинает пришивать к рубашке пуговицы, это означает: корабль готовится к отплытию.

Впервые после выхода из тюрьмы Энни и Барни были благодушно настроены по отношению друг к другу. Вероятно, плеск волн действовал на них умиротворяюще.

Энни выкрикнул:

В решете они в море ушли, да-да-да! В решете по бурлящим волнам…

Барни невольно усмехнулся. Когда-то давно Энни научил его этой дурацкой песенке Эдварда Лира и даже книжку ему купил со стишками этого чудака. По ней Барни и выучился читать. И парень из Тупело, с реки Миссисипи, запел в ответ, разрывая голосом черноту ночи:

Невзирая на то, что друзья говорили, Они твердо решили уплыть и уплыли В решете по бурлящим волнам!

Воцарилось молчание, потом Энни сказал:

— Я не понимаю, она живет в такой отвратительной части города, но имеет шикарный дом. Такая по-настоящему красивая и изящная.

— Хочешь, чтоб я его хорошо настроил? Тогда помалкивай, — отозвался на это Барни.

— На ней было белое шелковое платье. Она бы тебе понравилось, Барни. На руках у нее были кольца и всякие другие украшения. У нее ум как у мангуста. — Энни постучал пальцем по седому виску. Капитанская фуражка была ему мала на один размер, но это, как ни странно, Энни нравилось. — У нее на все есть ответ. Знаешь, мне не доводилось встречать китайских фифочек, которые бы так хорошо говорили по-английски.

— А я знал одну такую. — Барни так и продолжал стучать по одной клавише, вытягивая более высокий звук. — По-английски она болтала даже лучше меня.

— Она настоящая деловая леди. — Энни перекусил нитку. — Она не похожа на всех этих богатых китайских женщин, которые сидят в четырех стенах и никого не видят. Эта свободна и живет как хочет.

Энни отложил рубашку и уставился на кота по кличке Лорд Джим. На самом деле Лорд Джим был не котом, а кошкой, но Энни и в голову не приходило поменять животному кличку. Кошка запрыгнула ему на колени, а он очистил дынное семечко и дал ей. Кошка принялась его лизать, она питала слабость к очищенным дынным семечкам.

Энни проявил мудрость и не сказал Барни о деньгах. Его так и подмывало, но он знал, что Барни сильно расстроится и ничего не поймет. Он будет кричать, стенать и причитать. Энни пытался оставить эту тайну при себе, и потому время от времени повисало тягостное и продолжительное молчание. Любой здравомыслящий человек, зная непредсказуемый характер Энни, сказал бы, что он окончательно спятил, отказавшись от такой сногсшибательной суммы в золоте. В оправдание он мог сослаться только на интуицию. Это было как бы пари с самим собой. Так себе это объяснив, Энни мог жить с решением, которое принял, пусть даже и безумным. Его молчание скрывало глубокие размышления о том, как глаза мадам Лай Чойсан, похожие на лучи из романа Уэллса, сумели заглянуть в самые потаенные глубины души белого мужчины.

— Что за чертовка! — воскликнул Энни, обращаясь к Лорду Джиму.

Барни витиевато выругался.

— Да заткнись ты, мать твою. Какого черта ты решил молоть всю эту чушь, а я должен слушать! — Вращающийся стул, на котором он сидел у пианино, медленно развернулся, и он подозрительно посмотрел на Энни: — Ну понятно, ты хочешь, чтобы я тебя спросил. Ну я и спрашиваю: «Ты ее трахнул?»

Энни покачал головой, вздохнул и с досадой хмыкнул. Досада относилась не к вопросу Барни, а к общей вульгарности его мысли.

— Послушай, ты лучше не спрашивай меня ни о чем. Никогда не говори со мной, когда я насыпаю корм моей птичке, то есть кошке. Ты мешаешь мне сосредоточиться.

Глава 4 Игры мадам Лай

Пока доллары не успели испариться, требовалось заняться ремонтом «Морского флюгера». А то — стаканчик здесь, девчонка там, и он снова окажется на мели.

У старого китайца, парусных дел мастера, которому Энни доверял, он купил подержанный, но все еще крепкий парус на грот. Убедившись, что Барни установил его должным образом, Энни спустился под палубу и провел там целых два дня и ночь. Он чистил и смазывал машину, чинил радиопередатчик. Таким образом, «Морской флюгер» был готов к трудным странствиям, а финансы капитана Долтри при этом, увы, иссякли.

Энни усмехнулся такой закономерности, а затем улыбнулся про себя, завидев сампан, подплывший к борту шхуны.

— Чего тебе? — крикнул он китайцу, который был почти такой же тощий, как и весло в его руках.

— Капитан Даути? — спросил китаец.

— Ну, он перед тобой.

Китаец сделал резкое движение рукой, и в вечернем воздухе Энни увидел, как к нему летит что-то белое. Описав дугу, предмет беззвучно утонул в его огромной ладони. Это был маджонг из шкатулки мадам Лай Чойсан. Этого Энни и ждал! Так радоваться ему теперь или страшиться?

— Один плыть? — спросил китаец.

— Почему один, вместе тобой, дружище, — ответил Энни.

Сампан скользил меж десяти тысяч джонок, старик работал веслом почти незаметно. На носу сидел маленький мальчик и из-под полей шляпы пристально смотрел на Энни. Небо темнело.

У Энни не было никаких мрачных предчувствий. Напротив, его охватила эйфория. Ноздрями он втягивал воздух, пропитанный ароматами цветов и запахом рыбы, с наслаждением наблюдал, как десять тысяч джонок почти одновременно зажгли фонари, момент, который никогда не утратит завораживающей тайны. Огни свидетельствовали о наступлении ночи, и тут же на всех джонках, больших и малых, зажгли, как и полагалось, ароматические палочки перед алтарем Диньхао, богини моря, покровительницы народа танка. По-китайски гавань Абердин называлась Хеанг Конг, что означало «благоухающая гавань». Возможно, вечерний дым от ароматических палочек, поглощавший запах цветов, рыбы и готовящейся пищи, и дал гавани такое название. Энни помнил, что плавучий город, частью которого он невольно стал, был матерью Гонконга. Правда, его «фундамент» раскачивался на волнах, но это ровным счетом ничего не значило. Все это Энни, не жалея слов, изложил мальчику, сидевшему на носу сампана. Лодка почти бесшумно скользила мимо деревянных жилищ этого своеобразного города, ощетинившегося мачтами и рангоутами, окутанного хриплым смехом. Энни поддался романтическому настроению и закурил сигарету.

Они вышли из гавани, обогнули мол, прошли с подветренной стороны островок Лей Пай и оказались в маленьком заливчике Тай Шу Ван, куда, боясь отмелей жидкой грязи, не заходили даже джонки. Здесь водный город кончался и стояли большие джонки — уже не борт о борт, а по отдельности, на якорях.

Они пересекли открытое пространство, и здесь ночь вступила в свои права. Плыли около часа, пока Энни не увидел огни и силуэт огромного корабля, неожиданно (возможно, Энни слегка задремал) выступивший из темноты.

Это была самая большая джонка из тех, что ему доводилось видеть, по размерам превосходившая даже старые торговые суда Фучоу, которые время от времени появлялись в Гонконге. Это был «ми-тинг», трехмачтовое торговое судно, построенное в кантонских традициях, с корпусом из прочного дерева, теперь ставшего большой редкостью. Возможно, судно было древнее, ибо китайцы умели подолгу содержать в исправном состоянии старые суда, а навыки кораблестроения, освященные традицией, не менялись у них в течение последних столетий. Полуют у этого корабля поднимался над водой на двадцать пять футов. Энни успел заметить, каким массивным был руль с квадратными отверстиями для увеличения его подвижности. Длиной по ватерлинии «ми-тинг» был таким же, как «Морской флюгер», а шириной значительно превосходил его. Поднимаясь по веревочному трапу на борт, Энни подсчитал, что судно способно перевозить никак не меньше двухсот пятидесяти тонн.

Команды на палубе было не много. У кораблей таких размеров под палубой было довольно-таки просторно. Поэтому по всей длине, от носа до кормы, из люков пробивался свет. Их встретил невысокого роста крепкий матрос, за поясом у него виднелся длинноствольный маузер, а две патронные ленты крест-накрест перетягивали мускулистую грудь. Он улыбнулся Энни. Чуть поодаль вокруг двух жаровен с древесным углем сидели на корточках с десяток мужчин и ужинали. Доносилось позвякивание мисок для риса, слышались веселые голоса. Они даже не взглянули в сторону Энни. На корме, в освещенном проеме низких дверей каюты, стояла знакомая фигура мистера Чуна, «мастера записей». На нем был белый костюм, очки поблескивали, и все это делало его похожим на светящуюся птицу.

Трудно было не заметить двенадцать пушек, по шесть с каждого борта. Они были максимально оттянуты от бортов, а ходовая часть укрыта железными, в дюйм толщиной, листами, которые свободно двигались по тросам, протянутым над фальшбортами. Эти листы одновременно служили мощной защитой от вражеского оружия и скрывали от посторонних глаз секреты. Судя по виду, большинство пушек были очень старые и заряжавшиеся с дула. Но, подходя ближе к корме, Энни увидел четыре вполне современные пушки, заряжавшиеся с казенной части. Это оказались стандартные, семидесятипятимиллиметровые полевые орудия китайской армии (скопированные с французских пушек «шнейдер»). Их ходовая часть была выполнена по специальному заказу, с учетом использования в морских условиях. Но далее углубляться в изучение военного оснащения корабля Энни не мог, так как мистер Чун уже шел ему навстречу. Из полумрака кормы за ними наблюдали несколько человек.

— Капитан Даутли. — Безупречно изысканный «мастер записей» поклонился.

«Ну и портной у этого парня», — подумал Энни, вежливо приподнимая шляпу.

— Как поживаете, капитан?

— Я немного смущен, мистер Чун. — Приподняв брови, Энни оглянулся.

— Капитан Даутли, мадам Лай осень сястлива, вы плисли видеть ее. Она сколо будет. Пожалуйста, подождите здесь.

Он церемонно провел Энни через низкий проем двери каюты. Самому мистеру Чуну пришлось пригнуть голову лишь на какой-нибудь дюйм, и это насмешило Энни. Под низким задымленным потолком каюты ему пришлось согнуться чуть ли не пополам, и он обрадовался, увидев скамейки вдоль стен, на одну из которых и опустился. Они были в рулевой, одновременно служившей штурманской рубкой. Румпель представлял собой перекладину, соединенную ременными передачами с находившимся под ним рулем, так что судно при необходимости мог вести один крепкий рулевой, подчинявшийся, подобно небольшой вспомогательной паровой машине, приказам, подаваемым сюда сверху через люк, выходивший на кормовую палубу и служивший связью со штурманом.

На карданном подвесе покачивалась масляная лампа, стоял штатив с картой, рядом лежал старый английский компас в медном нактоузе — все это были нетипичные для китайской джонки предметы.[3] Ручной пулемет «льюис» находился на одной полке, а не менее дюжины коробок с патронами — на другой. «Да это целый плавучий арсенал», — подумал Энни.

В кормовой переборке были еще две раздвижные двери, щегольски покрытые темно-красным лаком, за ними находились каюты госпожи и капитана. Одна из дверей открылась, и вошла мадам Лай.

Наклоняться в проеме ей не пришлось. Сегодня она выглядела по-другому. Украшения исчезли. На ней были просторные рубаха и штаны хорошего кроя из гладкого черного хлопка. При этом одежда ничем не отличалась от выходного наряда кантонского кули. Как и вся ее команда, Лай теперь ходила босиком. Следом за ней вошла девушка-служанка — ама, одетая почти как госпожа. Ее отличал только платок, обмотанный вокруг головы. Девушка присела на корточки и уставилась на Энни красивыми, но тревожными глазами. Ее госпожа предпочла стоять. Видимо, она желала, прохаживаясь по каюте, ощущать колебания моря под ногами.

— Добрый вечер, капитан Даутли. Хотите чаю? Или шнапса? — Все слова, кроме фамилии Энни, она произнесла безупречно.

— Благодарю вас, не откажусь ни от того, ни от другого. Простите, что я сижу.

Мадам Лай ответила улыбкой. Она извинилась за долгий путь, что ему пришлось проделать в сампане. Энни же сказал, что ему даже понравилось, а еще хотелось бы знать, как ей удалось с такой точностью проследить все его передвижения. (На самом же деле он отлично понимал, насколько просто это сделать человеку с возможностями Лай, а немного лести тоже никогда не мешает.) Она ответила, сопроводив слова привычным плавным жестом руки:

— Я слежу за передвижением очень, очень многих кораблей. Больших и маленьких. Скажу откровенно, я прибыла сюда, чтобы встретиться с вами. Мой корабль прекрасен, мой отец назвал его «Тигр Железного моря». Сегодня на рассвете он вышел из Макао, чтобы я могла встретиться с вами.

Вторая служанка, более крепкого сложения и не такая миловидная, как первая, принесла чай и шнапс (ту же бутылку, типично китайское гостеприимство не без экономии). После того как обмен любезностями завершился, вошел капитан Ван. Это был спокойный, приятной наружности мужчина лет не более сорока. Ему, как и Энни, потребовалось нагнуться, чтобы войти в рубку. На Ване был китель лейтенанта Королевского военно-морского флота с двумя дополнительными золотыми планками на рукаве, аккуратно нашитыми одной из его жен и возводившими его в звание капитана. На голове красовалась фуражка полковника португальской армии с белым козырьком от солнца. Его маузер покоился в подобающей кобуре из дерева, обтянутого кожей. На его левой руке не хватало нескольких пальцев, и по-английски он едва мог сказать пару слов. Мадам Лай официально представила его Энни. С беспристрастным выражением лица капитан окинул Энни беглым взглядом, после чего удалился.

Все это время Энни сидел на узкой скамье, руками упираясь в колени. Уму он позволил расслабиться и воспринимать все как есть. Но когда они остались одни (сидевшая на корточках симпатичная служанка была не в счет), Энни сказал:

— Мадам Лай, я бы хотел услышать, что вы потребуете от меня и какова будет оплата.

Она начала не спеша:

— В Китае люди не любят так быстро переходить к обсуждению дел. — Лай маленькими глоточками допивала третью чашку черного, как эфиопский кофе, чаю «Пао-ли». — Но поскольку у белых принято спешить, я последую вашей традиции.

Она сообщила, что владеет шестнадцатью джонками, оснащенными пушками и прочим вооружением.

— «Тигр Железного моря» лучший с боевой точки зрения, но не самый быстрый. У меня есть две очень быстрые джонки, с самым гладким днищем. — Она сделала изумительно плавное движение пальцами.

Это движение заворожило Энни, и у него возникло странное желание почувствовать прикосновение ее рук.

— Я граблю корабли, — прошептала мадам Лай. — Многие стали моими жертвами, очень многие. Мой отец этим занимался, я занимаюсь и очень хорошо знаю свое дело. — Она улыбнулась. — Я самый большой грабитель в этом море. — И сделала жест к югу, затем такой же жест к востоку.

«Серьезное заявление», — подумал Энни.

Говоря все это, мадам Лай почти не смотрела в его сторону, будто здесь никого и не было, на лбу у нее появились едва заметные морщинки. Она продолжила:

— Но у меня есть много мелких дел, я поддерживаю на море порядок, чтобы люди могли спокойно рыбачить. Раньше здесь было много пиратов из Макао, Гонконга, но я всех выгнала. — Она широко улыбнулась. — Многих я вынуждена была убить, а их джонки потопить. Остальные маленькие и жалкие пираты разбежались. Я охраняю рыбаков, и все они мне за это платят, а это около шести тысяч джонок.

Энни кивнул. Про себя он отметил: ведь это не что иное, как давно известный всему миру рэкет. Мадам Лай получала явное удовольствие, рассказывая о своих делах. В эти минуты она ничем не отличалась от какого-нибудь гонконгского предпринимателя, с удовольствием описывающего сферу своего влияния, и Энни слушал ее вежливо, не прерывая.

Затем она сообщила, что с 1924 года занялась грабежом пароходов белых. Такое решение ею было принято чисто из коммерческих соображений. Тем не менее ей вовсе не хочется, чтобы Энни думал, будто она испытывает особую неприязнь к иностранцам. Затем, будто вскользь, Лай сказала:

— Корабли гуайло отняли моря и реки у моих людей.

Она отметила этот факт как бы между прочим и тут же велела служанке принести еще чаю.

«Гуайло» — так китайцы пренебрежительно называли белых — слово очень вульгарное, бывшее в обиходе у обитателей уличного дна и никогда не употреблявшееся в приличном обществе. Было странно слышать его от столь элегантной женщины!

«Это все равно как если бы я вдруг в разговоре с китайцами совершенно свободно и непринужденно начал называть их узкоглазыми», — подумал Энни.

Энни не особенно налегал на шнапс. Во-первых, он еще не вполне оклемался от вчерашней попойки, во-вторых, хотел сконцентрироваться. Похоже, очень скоро ему потребуется принять несколько весьма интересных решений — «бросить жребий», как он любил говорить.

Мадам Лай сообщила, что в этом году она уже ограбила пять кораблей гуайло. Вероятно, одним из них был пароход «Саннинг», в нападении на который и принимал участие пират Ли Вэнчи, повешенный перед окном камеры Энни. Вероятно, неудача — хорошо спланированные атаки пиратов редко терпели неудачу — вызвала междоусобицу, жертвой которой и пал Хай Шэн, по словам Лай, капитан одного из ее кораблей. Энни понимал, что перебивать мадам не имеет смысла; она скажет ему только то, что задумала, ни слова больше. Ей было важно втолковать Энни, насколько она сильна и как успешно идут ее дела. Поэтому Лай говорила лаконично, конкретно, не тратя лишних слов и жестов. Движения ее рук напоминали Энни волны в полосе прибоя у Таити — ровные, но едва уловимо отличающиеся друг от друга.

— В конце месяца, который вы называете июнем, я ограблю корабль «Чжоу Фа».

Капитан Долтри погладил бороду. Его моряцкой природе претила сама идея пиратства, но у Энни был авантюрный характер, который не позволял ему просто так отказаться от морских приключений.

Только за 1927 год пиратами было разграблено четырнадцать пароходов. И, как это повелось с 1919 года, все они брались в плен и сопровождались в залив Биас — огромный, топкий лабиринт из бесчисленных островков в шестидесяти милях к востоку от Гонконга. Здесь каждый захваченный пароход освобождали от груза, пираты покидали борт, а мертвых моряков сбрасывали в темные воды залива.

По берегам этой ужасной гавани ютились рыбацкие деревушки. В течение столетий залив был логовом пиратов. Главари банд, организаторы нападений, в чьи руки стекалась большая часть награбленного добра, жили вовсе не здесь. Ни один из них не был пойман, да и попыток таких никто не предпринимал. Их имена были окружены тьмой мрачных легенд и слухов.

Энни прикурил новую сигарету, а мадам Лай Чойсан продолжала расхаживать по рулевой рубке «Тигра Железного моря». И хотя напротив Энни стояла еще одна скамья, она так и не пожелала сесть.

— Капитан, вы знаете пароход «Чжоу Фа»?

— Да, — ответил Энни.

— Вы в курсе его регистровых тонн?

— Ну, что-то около десяти тысяч тонн. Пароход принадлежит британцам. Линия Индокитай, рейс Манила — Гонконг. По крайней мере, так было.

— Вы человек, который знает свое дело. Вам известно, что на этом пароходе перевозят серебро?

— Нет, — сказал Энни, хотя слышал об этом.

— Я думаю, вы знаете, но это не важно. В течение года «Чжоу Фа» перевозит серебро в Гонконг пять или шесть раз. Оно поступает из Луфанга, с Филиппинских островов, и это высокопробное серебро. Банки Гонконга и Шанхая покупают тонны этого металла для чеканки гонконгских долларов. В девятый день третьей луны корабль с серебром выйдет в море. Я украду серебро!

— Вы хотите сказать «захвачу»? — пришел ей на помощь Энни.

— Да, спасибо. Я захвачу это серебро.

Возникла небольшая пауза. Мадам Лай смотрела на свою чашку с чаем. Энни плеснул себе буквально один глоток шнапса.

— Все это очень интересно, — пробормотал он. — Но вы не пьете чай.

Мадам Лай вновь заговорила, но теперь по-матерински ласково:

— Капитан Даутли, мой бухгалтер считает вас превосходным человеком, и я с ним согласна. Он собирал о вас информацию и делал это очень осторожно. Он вообще крайне осторожный человек.

— Я думаю, осторожность ему просто необходима, раз он работает на вас, мадам Лай.

— Спасибо. Итак, вы — моряк номер один. Кроме того, если можно так выразиться, вы сами — хозяин вашему сердцу. И мне это нравится. Вы были в тюрьме, и это мне тоже нравится. Полиция не сумела нагреть на вас руки, потому что вы им не захотели платить. Очень плохие люди эти гонконгские полицейские, они воруют у каждого.

— Я совершил глупость, — сказал Энни.

— В следующий раз не будете. — Лай одарила его чуть заметной улыбкой. — Итак, я хочу делать вместе с вами одно дело. Вы поможете мне захватить серебро?

Эта женщина поражала силой характера. Ее прямота была несвойственна китайцам. Энни понял, что она закаляла свой характер с тем же упорством, с каким овладела иностранным языком.

«Страшно подумать, какой силой и властью обладает эта женщина», — пронеслось в голове Энни, но он предпочел не высказывать своего восхищения. Вместо этого он вздохнул, просунул под фуражку руку и поскреб затылок.

— Мадам Лай, спасибо за все приятные слова в мой адрес, только вы меня переоцениваете. Чем я могу быть полезен в вашем деле? Я стараюсь избегать ситуаций, которые заставляют меня нервничать. Я люблю нехлопотные дела, а в вашем деле слишком много насилия. Когда-то такого было достаточно и в моей жизни. Но теперь я уже не тот дикий, драчливый парень. Сейчас меня тянет к покою. Например, я люблю играть на пианино.

Энни произнес длинную и очень правильную по содержанию речь, и мадам Лай оценила этот верный с тактической точки зрения шаг в предложенной ею игре. Но при этом она не могла не заметить также вопиющей лжи, густо опутавшей отдельные фрагменты правды, как нельзя не обнаружить таракана в банке с медом. Капитан Даутли любит играть на пианино? Конечно. Но при таких сильных руках, как у него, больше недели без настройки не выдержит ни одно пианино, классом выше «Бринкерхоффа», а подобным инструментом Энни так и не обзавелся. Хорошее пианино смутно маячило где-то на горизонте моря житейских неурядиц шкипера, и время выложить за него наличные еще не настало. Мадам Лай знала это так же хорошо, как то, что шестую луну гуайло называют июнем.

— Капитан Даутли, я думаю, вы хотите заработать немного денег.

Энни сидел напротив низкой раздвижной двери. Снаружи было темно и туманно, но он сумел рассмотреть, как через полоску света фонаря по палубе беззвучно протащили за волосы какого-то обнаженного и связанного человека. Тем не менее это никак не повлияло на выражение лица Энни.

— Сколько? — спросил он.

— Не знаю.

Энни услышал глухие звуки ударов: человека потащили по трапу вниз.

— Там будет три-четыре тонны слитков серебра. Возможно, и другие ценные вещи. На борту «Чжоу Фа» всегда много богатых людей, ведь это корабль с каютами первого класса.

— Нет, я имел в виду, сколько вы мне заплатите. Это первое. Второе, что от меня потребуется? И третье, кого это ваши люди только что за волосы протащили по палубе?

— Мертвеца.

Он нарочно избегал смотреть на нее, но почувствовал, что она будто превратилась в ледяную статую.

— Вы хотите говорить о деле, капитан? Или отправиться домой?

— Моему сердцу, мэм, мило и то и другое. Давайте будем откровенны друг с другом. Я показался бы полным идиотом, если бы ни слова не слышал о Горе Благоденствия. Разве это вы? Такая красивая? — Энни захотелось хоть немного растопить ледяную статую.

— Вы совершенно правы. Я и есть Гора Благоденствия, — ответила она.

— Рад с вами познакомиться, миссис Благоденствие.

Лед мгновенно растаял. Лай вдруг заговорила с энтузиазмом юной девушки. Он не перебивал. В своей неповторимой манере она сообщила, что одни лишь слитки серебра, а это пятьдесят тысяч долларов за тонну, будут самой крупной добычей, которую когда-либо ей или кому другому из пиратов удавалось захватить в Китайском море. Это будет самый большой и быстрый корабль с командой в три сотни человек. На нем хорошая охрана — человек двенадцать. Чтобы захватить этот корабль «обычным способом» (она употребила именно эти слова) — потребуется не менее пятидесяти вооруженных человек. Оружие — главная проблема. «Чжоу Фа» — роскошный корабль, а Индокитайская линия известна как международная трасса с хорошими объемами груза и багажа, и все это заставляет пиратов нервничать. Мадам Лай ласково улыбнулась. Улыбка на мгновение застыла на ее лице и сделала ее такой очаровательной, что трудно было не влюбиться в эту маленькую хищную женщину. Но чисто в китайском духе лицо ее вмиг сделалось суровым, и она потерла ладонью лоб.

— Я много думаю об этом деле. И считаю, что в великом и прекрасном и дерзком ограблении рядом со мной должен быть белый человек. Может быть, вы захотите вместе со мной принять участие в этом предприятии?

С каким же великолепием она сделала ему деловое предложение, едва уловимо намекнув, как много чести в этом для белого человека.

— Вы выбираете в деловые партнеры гуайло?

— Да, — непринужденно и легко ответила мадам Лай. — Хоть я не очень люблю гуайло, вы, капитан, не из тех, кого в Китае называют «белой болезнью, чужеземными дьяволами».

Энни счел нужным промолчать, и она спокойно перешла к изложению деталей придуманного ею плана. Сердцевину этого плана составляло умение Энни обращаться с радиопередатчиком. Радио теперь уже не было чем-то особенным и недоступным. В 1923 году, будучи в Южной Атлантике, Энни установил на своем корабле один из первых радиопередатчиков, трехкаскадный «Маркони», и не упускал случая похвастать новшеством. Сейчас такие радиопередатчики были почти у всех, в этой части света страх перед пиратами сделал их просто обязательными на каждом корабле водоизмещением более пятисот тонн, что для производителей радиоаппаратуры стало истинным подарком судьбы. Для обеспечения круглосуточной радиосвязи требовались три оператора. Радистов не хватало, а их жалованье составляло треть жалованья инженера. Азбука Морзе требовала как ловкости выстукивания, так и умения деликатно обращаться с довольно сложным устройством самого радиопередатчика. Странно, но китайцы горячо полюбили это западное изобретение, и огромное количество молодых китайцев изучали английский язык ради того, чтобы стать радистами.

Энни с достоинством подтвердил наличие у него богатого опыта в области радиосвязи.

— В прошлом году я установил новый радиопередатчик. Приемник прямого усиления, коротковолновый, с входным колебательным контуром коротких и средних волн. Он потянул на тысячу двести долларов.

Энни не стал уточнять, а она и не спросила, где он приобрел этот радиопередатчик, умолчал он и о начальнике технического снабжения старого доброго военно-морского корпуса США, базировавшегося на острове Минданао.

— На «Чжоу Фа» три радиста, — сказала мадам Лай. — Один из них скоро заболеет. Я устрою так, что вы займете его место.

— Вы собираетесь отравить его?

— О нет. Он китаец. Я заплачу ему, и он рекомендует вас в качестве своего преемника. — Она широко улыбнулась, словно заранее поздравляла Энни с новым назначением. — Возможно, мы его и отравим, но только потом, — тихо добавила мадам Лай.

Энни поднялся, подбородок уперся ему в грудь, а затылок в потолок. Он предложил выйти на палубу и вдохнуть свежего воздуха. Грациозным движением руки она пригласила его покинуть рулевую рубку, где сильно пахло керосином.

Энни облокотился о фальшборт и посмотрел на огоньки, мерцавшие за волнорезом далеко на севере. Многие из команды мадам Лай уже улеглись спать прямо на циновках, разбросанных в носовой части палубы, храп возносился вверх к мачтам, обеспечивая басовый отзвук дувшему с берега ветру. Так волынка вторит заунывному песнопению.

Мадам Лай уселась на казенную часть семидесятипятимиллиметрового «шнейдера», обхватив руками колени. Миловидная служанка, которой не было и шестнадцати, опустилась рядом на корточки, неотрывно глядя на гуайло в неуклюжей голубой фуражке, маловатой для его головы с короткими и жесткими волосами. Вторая служанка, приземистая, вынесла бутылку шнапса и фарфоровую чашечку и встала, как часовой, у грот-мачты.

— А что, если мы с вами не договоримся? Тогда вы меня тоже отравите? — спросил Энни.

Мадам Лай посмотрела на него и заговорила, но опять с акцентом:

— О нет. Я доверяю вам, капитан Даутли. Мы с вами уже встречаться и говорить об азартных играх, о жизни и смерти собаки. Вы хотите делать бизнес, вы выиграть тысячу долларов, так что я буду доверять вам, потому что это чертовски трудно.

— Где вы изучали английский?

— В Макао, в миссионерском колледже «Святое сердце». Туда меня отправлять мой отец. Его уже нет в живых. Он не был христианином, но был очень хорошим человеком, очень хорошим танка. Он любить свою дочь, хотел, чтобы она умела читать, писать, знать арифметику и английский язык. Он был современный человек. Великий человек, великий танка современного Китая. И великий грабитель кораблей.

— Миссис Благоденствие… Надеюсь, вы не против, чтобы я вас так называл? Первоклассное имя, поверьте, вашему отцу оно понравилось бы. Хочу кое-что объяснить. Риск стал для вас привычным делом. Может быть, вы даже и не против, чтобы вас вздернули в тюрьме «Виктория». А вот мне моя жизнь дорога.

Энни потер шею; казалось, он почувствовал затянувшуюся петлю и поддался нахлынувшему страху. Постаравшись скрыть минутную слабость, он перевел взгляд на ствол пушки и нахмурил брови.

— Это двадцатый век, мэм. Вы, конечно же, слышали о захвате «Ирен». Субмарина преградила кораблю путь, когда чертовы пираты — простите меня, пожалуйста, — вели его в залив Биас. Она обстреляла «Ирен», и корабль загорелся. Кажется, после этого человек восемь вздернули. Уверен, вы в этом не принимали участия: по слухам, нападение было плохо организовано. Но я должен сказать, что для начала вам необходимо поставить радиопередатчик на эту посудину. Сколько она делает при максимальном ходе? Шесть узлов?

— Мы легко делаем десять узлов, — ответила миссис Благоденствие.

— О-го-го! Мать твою! Пардон, мадам. — Капитан Долтри почувствовал твердую почву под ногами. — Вы намереваетесь захватить большой корабль с дюжиной хороших британских офицеров на борту, ждущих нападения и нервничающих. Этот корабль хорошо защищен. — Энни почувствовал, как у него под бородой вспотели лицо и шея.

«Я что, пытаюсь повысить ставку, — подумал Энни, — или хочу напугать сам себя?»

— Каким образом вы собираетесь забросить десант из пятидесяти человек на борт этого судна?

— Не пятьдесят, а двадцать. Вы сами стоите тридцати, капитан Даутли.

Энни не знал, что ответить. Она умела в критический момент вдохнуть в собеседника новые силы. Вместо падения — взлет!

Растерянность Энни вызывала у нее покровительственное участие и внимание.

— Капитан Даутли, вы ведь хорошо владеет своей профессией. Но если бы вы были всегда правы в своих оценках, мы бы никогда не встретились, потому что вы не попали бы на полгода в британскую тюрьму.

Острием в реплике была не «тюрьма», а «британская», и Энни не сумел увернуться от стрелы. Она его задела и кольнула, но не сильно.

«Как жаль, — подумал Энни, — эта маленькая хищница сделала пустой ход: я из тех людей, для которых месть ничего не значит. Храни, Господь, доброго короля Георга! Хотя я с великим удовольствием надрал бы ему задницу».

— Мадам, в тюрьме вовсе не было скучно. Каждую субботу, перед игрой в крикет, кого-нибудь вздергивали на виселице, по большей части пиратов.

Лицо мадам Лай поскучнело.

— Я вот сейчас стою на палубе вашей замечательной джонки, и вы просите меня заняться этим опасным делом. Вы хорошо все просчитали? Вам ясен итог?

Убийственный аргумент. Он словно видел ее мозг как на рентгеновском снимке. Итог она оставила на потом. Мадам Лай встала. Выпрямился и Энни. И миловидная служанка поднялась с корточек. В темноте они стояли лицом к лицу. Мистер Чун наблюдал за ними, застыв в кормовой части. Несколько грубых лиц, будто возникших из тумана далекого восемнадцатого столетия, обступившего древнюю джонку, тоже сосредоточились на своей госпоже и ее госте. Призрак дракона явился, дыхание огромного чудовища морщило гладь воды.

Мадам Лай нарушила молчание:

— Я могу захватить «Чжоу Фа» без чьей-либо помощи, мне не нужен ни белый человек, ни желтый, ни розовый, ни голубой. В моем распоряжении шестнадцать военных джонок и тысяча отважных матросов. И если они все сразу погибнут, встанет новая тысяча и защитит меня. Я захвачу «Чжоу Фа». Я высажу на его борт сотню человек с ножами против ее холеной команды, а сама спрячусь, буду ждать; в нужный момент выскочу, как «Тигр Железного моря», и разворочу его трюм ядрами пушек. У меня очень-очень хорошие командиры, вы увидите. Я убью охрану, убью пассажиров, я повешу капитана на мачте прямо у вас над головой. Вы увидите, капитан Энни Даутли.

Голос у нее был довольно спокойный, а неистовость страсти сосредоточилась в ее сердце. Это была не речь — будто сцена из фильма!

Мадам Лай повернулась и выкрикнула в темноту чье-то имя. Быстро и суетливо застучали по палубе босые ноги, кто-то побежал к корме, затем из люка появился невысокий мужчина, почти голый, лишь в красной набедренной повязке. Мадам Лай звонко хлопнула в ладоши и хрипло что-то приказала. Энни достал из пачки вторую сигарету и прикурил, миловидная служанка растворилась в темноте, как ночной мотылек.

Из люка вылезли еще двое, волоча тяжелую ношу. Пленник был крупным мужчиной, у него были длинные волосы, на старый манер заплетенные в косу; такую прическу в соответствии с маньчжурским законом носили все китайские мужчины вплоть до свержения династии в 1911 году. Его ступни и запястья были сзади привязаны к шее, судя по всему, его хорошо отделали ротанговыми палками, как предписывалось не только китайским законом, но и британским, действовавшим в тюрьме «Виктория». Похоже, его били не единожды, а в течение нескольких дней. Его спина имела ужасный вид. Одного взгляда Энни было достаточно, чтобы понять: больше смотреть на этого человека не стоит, он обречен. Поэтому Энни отвернулся и стал любоваться огнями гавани Абердина. На самой вершине пика Виктория он заметил новый огонек — красный, это была радиомачта новой радиостанции, самой мощной к востоку от Индии. Он подумал, что можно было бы съездить туда и поговорить о делах с бывшим сержантом-связистом британских военно-морских сил, который отвечал за работу станции.

За спиной Энни слышались какие-то звуки, но он не оборачивался. Из своей каюты, располагающейся на корме рядом с каютой мадам Лай, вышел капитан Ван Хэ и тут же начал отдавать приказы. Уснувших расталкивали, они просыпались, недовольно огрызаясь, но, поняв, что их ждет нечто увеселительное, удовлетворенно загудели. Резким окриком капитан Ван заставил их замолчать. Теперь Энни слышал только приглушенное дыхание, похожее на хрипы больной собаки.

Лай Чойсан заговорила на своем языке спокойно и быстро, и тут любопытство заставило Энни обернуться.

Связанный пленник неподвижно лежал на боку, а команда слушала, что говорит госпожа. Толстяк в британских армейских ботинках, чью грудь крест-накрест перепоясывали ремни с двумя «люгерами», держал пленника за косу так, чтобы лицо его было развернуто в сторону выносившего приговор. Мучители лишили его глаз, но обезображенный лик еще не утратил способности выражать эмоции. Человек внимательно слушал женщину, по чьему приказу был обречен на истязания, и надеялся, что она скоро избавит его от мучений.

Лай Чойсан выкрикнула еще одно имя. Выступил маленький жилистый человек, с многочисленными кинжалами, висевшими на нескольких поясах. С выражением собственной значимости на лице он выслушал указания мадам. Затем подошел к связанному, схватил его левую ногу, положил ступню себе на колено и вмиг отсек средний палец, после чего попытался засунуть этот палец в рот его бывшему владельцу. Тот не желал открывать рот, жилистый коротышка ножом разомкнул челюсть и засунул палец. Истязаемый сопротивлялся как мог. Тогда коротышка что-то сказал ему, видимо смертельно напугав, и несчастный заработал челюстями. Для здорового, крепкого мужчины разжевать собственный палец задача не из легких, а для этого, истерзанного, она и вовсе была не по силам.

Через минуту-две публика заволновалась, выказывая скуку. Заскучала и мадам Лай. Она что-то резко сказала жилистому коротышке (его звали Ди Цай). Он почтительно поклонился, затем повернулся к мальчишке, стоявшему неподалеку с каким-то длинным предметом, завернутым в красную тряпку. Мальчишка торжественно развернул тряпку, и обнажился меч. Это был превосходный меч, какие традиционно делали в Мукдене, с изогнутым, необычайно острым лезвием. (Эти мечи были на вооружении личных телохранителей вдовствующей императрицы.)

Человек в красной набедренной повязке рывком дернул лежавшего за косу, приводя его в вертикальное положение, но тот продолжал кулем заваливаться на бок. Нетерпеливо, на кантонском Цай сказал:

— Ладно, сойдет.

Аккуратно примерившись, движением косца он нанес удар по шее жертвы, но голова не отлетела. Человек в набедренной повязке засмеялся и, должно быть, посоветовал жилистому коротышке попробовать еще раз. Глянув на него со злостью, оконфузившийся коротышка махнул мечом так, что не только завершил свое дело, но чуть не оскопил и насмешника — меч прошел в миллиметре от его набедренной повязки. Зрители радостно загоготали, когда Цай поднял вверх мертвую голову со сгустками стекавшей из перерезанных артерий крови. Стоящие близко отпрянули, со смехом толкаясь, словно дети, резвящиеся под струями садовой поливальной установки.

Энни сел на пушку, на которой совсем недавно сидела мадам Лай. Поднял стоявшую на палубе бутылку и плеснул себе живительного напитка в крошечную чашечку. В эту минуту подошла мадам, оживленная, с извиняющимся видом, будто она вынуждена была отойти к телефону и вот теперь вернулась, чтобы продолжить деловой разговор.

— Плошу площения, — сказала она. — Этот пес был одним из моих людей, мы между собой называть его «брат», вы понимать? А он затеять какие-то дела с русскими, он давать им информацию, печальная история. И результат один из наших братьев получить четыре пули в опиумном рейде. Он умирать потом. А сейчас этот… — она кивнула в сторону темной лужи крови, — он отправляться в иной мир без глаз и без пальца. В следующей жизни он родится слепым червяком. Такова вера моего народа.

У нее хватило наглости элегантно хмыкнуть, показывая, что она сама далека от подобных суеверий.

— Хотите еще чаю, капитан Даутли?

— Нет, спасибо, — ответил Энни.

Они дошли до заключительной стадии переговоров.

— Я ведь живая, — сказала мадам Лай с необыкновенным изяществом.

Борода Энни качнулась.

— Вы не рассердитесь, если я рассмеюсь?

— Конечно же рассержусь.

— Хорошо, давайте вернемся к вопросу, сколько я получу. — Энни постучал кончиком пальца по скошенному набок носу.

— Я еще не решила. Вы должны думать сейчас, и я должна думать сейчас.

— Мадам, мне кажется, мы оба уже достаточно подумали. Мой внутренний голос подсказывает, что моя гордость может разлучить нас, и очень надолго, если вы не назовете сумму.

«Боже правый, — подумал Энни, — что я такое несу? Какая гордость? Где приютилась эта милая домашняя зверюшка? В мошонке, что ли? Под шляпой у Барни или в моем потерянном зеркальце?».

Мадам Лай решила взять инициативу в свои руки:

— По сложившейся у нас традиции мы делим добычу. Эта традиция живет тысячу лет. Но я не думала о вашей доле.

— А мне сдается, что думали. И уже определились. Я это вижу по блеску ваших глаз.

Энни сделал паузу. Вообще-то в блестевших глазах Лай ничего нельзя было прочесть. Темный кружок радужной оболочки растворял черную бусинку зрачка и сливался с ней.

— Думаю, пятьдесят на пятьдесят — это будет справедливо. Половину вам, половину мне.

Мадам Лай расхохоталась. Миловидная служанка улыбнулась, отчего ее округлое личико сделалось похожим на раскрывшийся желтый цветок. Приглушенное хихиканье донеслось с кормы. Энни обернулся и посмотрел на мистера Чуна:

— Вы хотите оказаться за бортом? У себя за спиной я разрешаю стоять только моему черномазому штурману. Вам понятно?

Энни вновь повернулся к мадам Лай, но он слышал, как «мастер записей» отошел подальше.

«Ловко я щелкнул его по носу, — подумал Энни. — Хотелось бы взглянуть в лицо этому типу».

Мадам Лай улыбалась. Казалось, она была довольна, что мистера Чуна поставили на место. Энни сказал:

— Как ни крути, солнышко, а меньше чем за половину я и пальцем не шевельну.

— У нас есть закон, — заговорила мадам Лай. — Мы морские волки, и каждому известно, что и у волков в лесах Сычуаня есть законы. Я — вожак, мне принадлежит треть всей добычи. Остальное поровну делится между моими людьми, но закон гласит, что капитан получает шестнадцать долей от общего, помощники капитана и штурман по семь, мой «тау-му» — пушкарь — четыре и… как называется «то-кунг»?

Она сделала движение, будто рулит.

— Рулевой.

— Да. Он тоже четыре. Вам я плачу сотню.

Энни нахмурился, посмотрел на часы и тихо пробормотал:

— Мадам, у меня нет желания позволять мистеру Чуну распоряжаться моими доходами. Скажите, сколько вообще долей будет?

— Возможно, на это дело я возьму двести человек. Значит, будет триста долей.

— Это после того, как вы снимете сверху свою треть?

Тут Энни расхохотался. Вырывающиеся из недр его огромного тела громыхания разбудили пушкаря, спавшего неподалеку от места, где сидела мадам Лай. Спросонья он недовольно заворчал, как собака.

— Мадам Благоденствие, весь наш разговор может служить примером того, как китайцы попусту тратят время из-за пагубного пристрастия торговаться. Такой подход к делу давно устарел. К тому же я чертовски проголодался. Я знаю, и вы знаете, что за меньшую, чем у вас, долю я не стану проворачивать это дело. Идет? Треть вам, треть мне, а остальное разделите среди своих людей. — Энни невинно улыбнулся ворчащему пушкарю, и парень, сплюнув, вновь пристроился спать у пушки.

— Я не могу дать вам так много. Мои люди не позволят мне этого сделать. — Мадам Лай призвала в свою защиту принципы установленной в ее среде демократии.

На что Энни ответил:

— Мадам, я хочу вернуться на свой корабль.

— Возвращайтесь.

Она перегнулась через борт и окликнула старика на сампане (все это время он ждал у борта джонки).

— Простите, капитан, но вот вам мое последнее слово: я даю вам одну пять.

— Вы имеете в виду пятую часть? После вычета вашей доли?

— После вычета моей доли.

— Благодарю, сахарок, но вот какое дело, я люблю конфетки со шнапсом. — Он перекинул ногу через борт и нащупал лестницу. — Вы очень щедрая хозяйка, мадам Благоденствие. — С этими словами Энни исчез.

Мадам Лай подошла к борту и посмотрела вниз. Веревочный трап под тяжестью Энни скрипел, но он был ловкий моряк и спускался легко. Спустившись, уселся на центральную банку, поднял голову и помахал рукой. Старик тоже смотрел наверх и ждал сигнала.

— Я согласен на четверть, — сказал Энни. — После вычета вашей доли.

— Пятая часть, — ответила мадам Лай.

— Прощайте, мадам Благоденствие, — послышалось в ответ.

Старик оттолкнул сампан от борта джонки. Энни махнул рукой, как и подобает джентльмену, вообразившему, что он король, посетивший одну из своих дальних колоний. Старик налег на весло. Они отплыли на добрых двадцать футов, теряясь в насыщенном влагой тумане, успевшем размыть очертания военной джонки, как послышался мелодичный, хотя и чуть хрипловатый, голос мадам Лай:

— Хотите сыграть в «фан-тан» на свою четверть?

Тишина. Ухо мадам Лай уловило всплеск весла. Ночь и туман сделали «Тигра Железного моря» невидимым глазу Энни, он поскреб бороду и пробормотал, обращаясь к старику:

— А почему бы и нет?

Старик замер, и весло повисло в воздухе, роняя капли воды. Старик повернулся и выкрикнул тонким голосом на кантонском диалекте:

— Почему нет?

Он опустил весло в воду и сделал сильный гребок, круто разворачивая сампан.

Лай Чойсан сидела на подогнутых под себя ногах на палубе полуюта. В центр светового пятна от лампы «летучая мышь», которую неподвижно держал в руке капитан Ван, она высыпала из полотняного мешочка горку медных монет, в неугасающем азарте игры стертых до черноты. Мистер Чун прикурил дешевую японскую сигару. Капитан Долтри сидел напротив мадам Лай, вытянув ноги. Носки его коричневых поношенных ботинок смотрели в усыпанное звездами небо, бизань-мачта подпирала спину. В отличие от мадам Лай, он не привык сидеть на палубе на коленях. За спиной время от времени раздавались негромкие хлопки паруса. Мадам Лай перевернула жестяную чашку, из которой капитан ел рис, и накрыла ею горку монет. Несколько из них попало под края чашки, она покрутила ею, как это делали крупье, чтобы собрать их внутрь или отсечь.

— Делайте ставку, капитан.

Она убрала руку с чашки, которую Энни сверлил глазами, стараясь постичь скрытую в ней тайну. В круг света заполз таракан, обежал чашку и удалился.

— Ставлю на «квок», один и четыре.

Из оставшихся монет мадам Лай одну отодвинула влево, а три вправо. Таким образом велся счет ставок в притонах Макао.

— Две или три в мою пользу, — сказала мадам Лай и, не раздумывая, быстро подняла чашку.

Казалось, монет не так уж и много. Она вытянула изящный, тонкий указательный палец, намереваясь начать счет, но ее соперник прищелкнул языком и протянул ей огрызок желтого карандаша, извлеченного из кармана рубашки. Без слов она взяла его, затупившимся кончиком разделила кучку, как и полагалось, на две части и начала быстро считать: четыре, и четыре, и четыре…

Оставалось четырнадцать монет, когда мистер Чун деликатно кашлянул, и Энни уже не сомневался, что проиграл. Затем осталось десять монет. Шесть. Энни теперь знал это наверняка. Он барабанил кончиком пальца по скошенному набок носу. Карандашный огрызок отбросил еще четыре монеты.

— О! Вы выиграли! — с серьезным видом сообщила мадам Лай.

Перед ней на палубе лежала одна монета.

Мистер Чун непроизвольно нагнулся и уставился на монету. Проницательный бухгалтер, несомненно, тоже заметил четырнадцать монет, которые затем уменьшились до десяти, шести… Но не сказал ни слова, когда мадам Лай подняла одиноко лежавшую монету и кинула ее между ног Энни.

— Вы получаете четвертую часть, капитан Энни Даутли, — беззаботно проворковала мадам Лай. — А карандаш я оставлю себе.

Глава 5 Среди праведных героев

Начал моросить теплый дождь. Сампан приблизился к борту «Морского флюгера». Всю дорогу Энни размышлял, как шесть монет после вычета четырех могли превратиться не в две, а в одну. Должно быть, вторую монету мадам Лай виртуозно прикрыла ладонью. Но причины, по которым она все-таки отдала выигрыш, оставались непонятными. Возможно, если бы расклад был в его пользу, она и в этом случае прибегла бы к обману, чтобы выиграть. Однако не материальные ценности, а право управлять судьбой, вне зависимости от того, кому она благоволит — ей или сопернику, взять в руки судьбу гуайло и показать, кто в этой жизни хозяин, неизменно привлекали ее. В жизни мадам Лай Чойсан торжествовала ее воля, а не случай.

С другой стороны, возможно, она просто хотела сделать гуайло приятное. Во сколько ей обойдется это решение (или каприз), станет известно только спустя несколько недель, но заполучить Энни ей нужно было сейчас.

Поднявшись на борт «Морского флюгера», Энни тут же увидел Барни, величественно возлежавшего на шканцах и надувавшего презервативы, как воздушные шарики. Три таких уже были привязаны к флагштоку и вяло колыхались при слабых порывах теплого и влажного бриза. Чернокожая толстуха сидела на месте рулевого и любовалась ими. Энни сразу же повалился на койку, и словом не обмолвившись с компаньоном, который, судя по его состоянию, был не готов к обсуждению радужных планов и открывшихся перспектив.

На следующий день — а это был четверг — они загрузились двадцатью шестью тоннами пиротехники производства абердинской компании «Линь Хуанчжан и сын» и перед самым заходом солнца отправились в Кантон. На следующее утро они вошли в док Вампу, разгрузились, и Энни отправился в контору своих агентов «Крауфорд и Перри» разнюхать, что в мире новенького. Годовой бойкот, объявленный британскому торговому флоту коммунистической организацией Кантона, провалился, как рушились все подобные акции в Китае. Исправно следуя политическим убеждениям, люди теряли немалые деньги, а после того как националисты спровоцировали раскол в среде красных, не осталось ничего, кроме патриотизма, ставшего лишь вешалкой, на которую нацепили шляпу бойкота. Китайцы были патриотами на каком-то глубинном, мистическом уровне, но в делах коммерческих они о нем начисто забывали.

Как бы то ни было, иностранные суда под обтрепанными непогодой звездно-полосатыми флагами, подобные «Морскому флюгеру», оказались в выигрышном положении. Для них всегда находился груз, чаще всего это был шелк, который везли в Сингапур или Индокитай. Энни долго мялся и наконец взял небольшой груз посуды и прочей кухонной утвари для Макао (каких-нибудь шесть миль пути). Барни и визжал, и плакал: деньги ничего не стояли, и как при этом можно отказаться от длительного рейса и согласиться на такую мелочевку? Энни отвечал коротко, мол, у него важная встреча в Макао в понедельник вечером; деловое свидание с очень большим человеком по поводу серьезного дела. Затем он покинул Барни и отправился в Кантон для разговора с торговцем оружия в розницу. Сделка с мадам Лай казалась ему чем-то призрачным. Она могла обернуться кошмарным сном, попав в который захочется мгновенно проснуться. Поэтому Энни благоразумно подыскивал альтернативный товар — не шелк, пиротехнику или электрические вентиляторы, а то, что приносит хорошую прибыль: пулеметы, запасные части для артиллерийских батарей Чан Кайши, состоявших из американских двенадцатимиллиметровых горных пушек. Энни знал, что порядочный запас подобного «железа» находится на складе филиппинской полиции недалеко от Манилы.

«О, Манила! Этот, если можно так сказать, прекрасный город занимает не последнее место на моем звездном небосклоне, — подумал Энни. — Но почему Манила? Как ни крути, все дороги ведут в Манилу, хотя из всех городов этот ему меньше всего хотелось видеть!»

В субботу вечером они бросили якорь в скромном порту Макао, а в понедельник после обеда Энни отправился в игорный дом «Юн чунь». Мистер Чун был там и разговаривал с управляющим — своим родственником. «Мастер записей», в английском канотье, темно-синем льняном просторном пиджаке с медными пуговицами и очень широких габардиновых брюках, радушно приветствовал Энни. На нем также были лакированные туфли с маленькими бордовыми носочками. На Энни были лучшая (подержанная) шелковая рубаха, пуговицы которой представляли умопомрачительно пеструю коллекцию, и мешковатые, в мелкую клетку, штаны, некогда приобретенные в Сеуле и, по его мнению, сидевшие безупречно. Готовясь к встрече, он подровнял бороду и почистил фуражку от пыли. «Вальтер» он даже не потрудился спрятать подальше от посторонних глаз.

Макао в ширину имеет всего четыре мили. Они ехали по набережной Гранде вдоль берега в легкой двухместной коляске с откидным верхом. Миновали палаццо губернатора, затем храм Ма Кок Миу, морской богини А-Ма, в честь которой остров и получил свое название; затем старую крепость Барра и огромное плавучее казино «Сунь Тайс». Проехали еще немного вперед по узенькой улочке, похожей на туннель меж высоких стен.

В одной из этих стен были ворота со звонком-колокольчиком. Когда они позвонили, железная задвижка отодвинулась, через щель в воротах на них подозрительно посмотрел чей-то глаз, затем ворота открылись, и их встретил мужчина в странного вида черных башмаках. Он передвигался с трудом, хотя был вовсе не стар. Поклонившись мистеру Чуну, человек исчез. Пока они шли по саду, «мастер записей» радостно сообщил Энни:

— Этот селовек осень номел один стлелять из пуска. Но он быть ланеный, нет две ступни. Мадам Лай заботится о своих людях. Она дать ему плиют, делать ему специальные ботинки в Гонконге, у миссел Джобсон, с Куин-лоуд.

Архитектура сада отличалась изысканной утонченностью в традициях старых китайских садов — камни, архаичной формы деревья. По горбатому мостику они перешли пруд с лотосами и приблизились к небольшому дому, утопающему в зелени. Углы крыши загибались кверху, а водосточные желоба исходили из пастей бронзовых зеленых драконов.

На этот раз Лай оказалась в бледно-лиловом платье, похожем на белое, но более фривольном, все в гирляндах вышитых цветов. Эти цветы одновременно напоминали и жасмин, и гиацинты. Воротничок был под горло, из-под платья выглядывали белые просторные штаны. Все ее украшения были из темного сине-зеленого нефрита. Исключение составляло кольцо с сапфиром, огромным, как яйцо крапивника. Изысканная огранка сапфира позволяла ему не просто поблескивать, а излучать сияние. Словом, мадам Лай была не из тех женщин, которые умирают в своих чонсамах!

Они отошли к пруду, под сень деревьев. Хотя было не особенно жарко, Лай постоянно обмахивалась веером.

— Очень красивый сад, — сказал Энни.

— Обычно я не приглашаю сюда людей для ведения деловых переговоров.

— Тронут.

Далее он начал витиевато расписывать, как польщен ее приглашением.

Она пояснила, что для ведения деловых переговоров обычно использует здание, соседствующее с игорным домом «Юн чунь» (в этом деле у нее тоже есть свой пай). В Макао у нее много связей. А у покойного отца был своего рода официальный титул, по-английски называющийся примерно как «Благородный защитник рыбного промысла». «Чисто в гангстерском стиле», — подумал Энни.

Дом мадам Лай был традиционным китайским жилищем, состоящим из многочисленных павильончиков с маленькими двориками. Снаружи все это окружал сад. Несмотря на разнообразие цветовой палитры, доминировал розовый цвет, а окна были застеклены мелкими дорогими пластинами средиземноморского типа. Внутри среди португальской мебели красовались и китайские предметы из розового и черного лакированного дерева. Тут были диваны, ширмы и, конечно же, фарфор. Многочисленные фотопортреты богато одетых родственников с видимой гордостью были развешаны рядом с шелковым панно, на котором вздымались огромные морские волны. Похоже, Лай, как и вся ее семья, испытывала к морю особую страсть.

В доме была богатая библиотека. Мадам Лай сделала в сторону книг плавный жест рукой и сказала:

— Это комната поэзии.

Энни не верилось, что она прочитала хотя бы половину стоящих на полках книг. Тем не менее могло быть всякое, ведь мадам Лай была женщиной контрастов.

Вдруг его слух уловил голоса детей, но видеть их ему не позволили. Он вежливо спросил, сыновья у нее или дочери, на что она сказала:

— Будем делать как гуайло: вначале поговорим о деле, затем обо всем остальном.

В саду между двумя ивами стояла беседка из белого камня, внутри ее размещалась клетка с большой серой птицей. Мадам Лай принялась кормить птицу кусочками кокоса.

— Есть еще кое-что важное, капитан. Вы понимаете, что чувствуют наши сердца — людей Желтого знамени, когда кто-нибудь из нас предает своих братьев. Вы должны очень глубоко задуматься об этом.

Энни ждал этого разговора с того самого момента, когда в чем-то провинившемуся и связанному китайцу предложили перед смертью поужинать собственным пальцем. Энни предполагал, что несчастного день или два не убивали только ради того, чтобы наглядно продемонстрировать его участь гуайло как возможному деловому партнеру.

— Я о многих вещах глубоко задумываюсь, мадам Благоденствие, — ответил Энни, глядя в темно-вишневые глаза серой птицы. — Но о предательстве мне думать нечего. Предательство не в моей природе.

«Если она с этим согласится, то согласится и со многим другим», — подумал Энни.

Она искоса посмотрела на него:

— Вы человек белой расы. И разве вы не предаете ее? — Она сделала плавный жест рукой.

Энни позволил себе коротко рассмеяться. Из маленькой корзиночки в руке мадам Лай он взял кусочек кокоса, предназначавшийся для птицы, сунул его себе в рот и сказал:

— Существует только одна раса, которую человек может предать. Это раса двуногих, независимо от цвета кожи. Я не думаю, что кого-то по-настоящему предавал, — (Мадам Лай молчала.) — Вы должны знать, солнышко, — добавил Энни чуть раздраженно, — чем я все это время занимался, ведь ваши шпионы неотступно следовали за мной с того момента, как я вышел из тюряги.

Серая птица открыла гладкий клюв и издала хриплый, режущий ухо крик.

— Будет лучше, — сказала мадам Лай, — если вы станете одним из нас.

— Лучше для кого? Для вас? Или для меня?

— Лучше, чтобы было так.

Организация называлась «Собрание праведных героев Желтого знамени». Структура ее представляла своеобразную триаду (или тонг) и отпочковалась от «Союза Неба и Земли», основанного Чжан Бао, приемным сыном и любовником мадам Чен И, которая являлась женой пирата Чен Исао, того, кого называли не пиратом, а Императором морей.

Говорили, что в период наивысшего могущества Чен Исао командовал семью тысячами военных джонок. Он серьезно задумывался о свержении Императора-Дракона Цзя Цина. На западе правил Наполеон Бонапарт, посредине — русский император Николай. Так или иначе, как поведала Лай, Гора Благоденствия как главная крепость Чен Исао находилась на острове Ланто, что рядом с Гонконгом. В войне с пиратами острова Хайнань Император морей захватил очаровавшего его пятнадцатилетнего мальчика. Чен Исао не только сделал его своим любовником, но и усыновил, дав ему имя Чжан Бао.

В одном из сражений Чен Исао погиб. Чтя его память и, конечно же, ради своего удовольствия, вдова Чен Исао взяла Чжан Бао себе в любовники. Ему тогда было двадцать четыре года, и он уже командовал Красным отрядом. Мадам Чен И как Императрица морей превзошла своего мужа. Она со своим молодым и красивым любовником распространила влияние «Союза Неба и Земли» на все моря Китая.

— Чжан Бао мой предок, — сказала мадам Лай.

Они сидели в ее доме, пили чай и ели слоеные пирожки, такие же, как продавались на улочке недалеко от гриль-бара «Стофферс». Вряд ли это было простым совпадением: мадам Лай была внимательна к деталям, а у мистера Чуна шпионы были повсюду.

Она сделала один из своих плавных жестов рукой в сторону окрасившегося в желтый цвет неба (было около семи часов вечера).

— Отец отца моего отца был Чжан Бао. Он стал мужем мадам Чен И, но у него было много любовниц. Он был представителем народа танка. Как-нибудь я покажу вам его надгробие. Чжан Бао — самый прославленный из моих предков. — Она пододвинула тарелку со слоеными пирожками к Энни, и он не стал отказываться. — Однако жил он недолго. Надоев мадам Чен И, лежа в постели с другой женщиной, он съел несколько маленьких пирожных. Чжан Бао умер от яда, который был в пирожных. Он умирал в течение нескольких дней, и даже самый сильный опиум не мог погасить огонь, пожиравший его изнутри: плоть почернела и отстала от костей.

«Ну и семейка!» — подумал Энни, сочувственно качая головой и засовывая в рот очередной пирожок.

— Вы станете одним из наших братьев, — сказала мадам Лай.

— Это значит, что я должен буду называть вас сестрой?

— Нет, и я буду вашим братом.

Энни не стал углубляться в тайный смысл столь своеобразного родства. Ему приходилось сталкиваться с шаманами на Минданао и с последователями вуду на Гаити. Кроме беды, эти встречи ничего хорошего ему не приносили. Он зевнул и взял бронзовое зеркало, которое мадам Лай позволила ему повертеть в руках после того, как он выказал свою слабость к подобным вещицам. Посмотрев на свое мутновато мерцающее отражение, он поправил завиток в бороде.

— Мадам Лай, — устало произнес Энни, — вы морочите мне голову. Любой китаец, к сожалению, считает белого человека «свиным рылом». Другого отношения мне просто не приходилось встречать…

— Это не имеет значения. — Она раздраженно повела рукой. — Это же коммерческая сделка. Мы будем очень серьезно клясться на крови. Это все равно как гуайло подписывают бумаги. Только у нас отступать нельзя!

— Ну, если так, я буду рад поставить свою подпись, солнышко. Я готов пройти через все испытания, но уверен, что вы знаете: единственное, что заслуживает доверия, — это извечная человеческая жадность. Я доверяю вашей жадности, вы можете доверять моей. — Энни галантно поднял чашку.

Лай не особенно тронули его заверения. Это было видно по ее ироничной улыбке.

— Я совсем не жадная, капитан, и верю клятвам. Нарушить клятву — значит умереть.

Энни с серьезным видом кивнул, зная, что китайцы весьма легко относятся к смерти.

Зеркало представляло собой бронзовый диск восьми дюймов диаметром, его лицевая поверхность была отполирована и окрашена в цвет предрассветного моря. В центре оборотной стороны, покрытой патиной, находилась круглая шишечка-держалка, по краям обрамления — двенадцать знаков китайского зодиака в последовательности их расположения на небесном своде. Вокруг шишечки притаились животные четырех сторон света: на севере — черная черепаха, обвитая змеиными кольцами, именуемая Темным Воином; на востоке — зеленый дракон; на юге — алая птица; на западе — белый тигр.

Энни нравилось это зеркало. Его тяжесть, чуть мутная лицевая поверхность говорили о солидном возрасте. Лицо Энни оно отражало с деликатной проницательностью. Лай сказала, что зеркало сделано в период династии Хань, «еще до рождения вашего бога Иисуса Христа».

Барни знал: что-то произошло, и это «что-то» каким-то образом связано с китайской женщиной; Энни считал, что этих знаний Барни достаточно. В противном случае он испугается, начнет страшно суетиться и сомневаться. Всему, что бы ни затевал Энни, Барни пророчествовал крах. Ведь он мечтал о спокойной жизни, о статусе доверенного компаньона на «Морском флюгере», мечтал всласть покомандовать набранными на борт мальчишками, пребывать в полной уверенности, что Энни раскошелится ему на новую вставную челюсть, если старой придет конец, а еще он мечтал время от времени распевать глупые песенки Эдварда Лира. Ему очень хотелось доверять Энни и видеть впереди долгую счастливую старость у домашнего очага, сидя у которого он предавался бы воспоминаниям на фоне хорошего пианино.

Но Энни все эти скромные планы, мягко говоря, превращал в несбыточные мечты. Энни был безумным. Чем безумнее подворачивалось дело, тем с большим энтузиазмом он в него ввязывался. И это человек, которому уже стукнул пятьдесят один год!

Неудивительно, что Барни начал сильно лысеть именно из-за всего этого!

Подошли к полуразвалившемуся причалу, где стоял на якоре гонконгский паром. Был прекрасный вечер, и они устроили ужин прямо на палубе. Старик приготовил рыбу по-тайски, с креветками и рисом. Ледник был полон «Циндао», бутылка превосходного португальского розового вина стояла на маленьком раскладном столике, покрытом куском ткани в красно-белую клетку. Выглядело все по-домашнему уютно. Энни попробовал вино и налил в кружку Барни, положив рядом с его тарелкой хрустящие гонконгские банкноты — всего пятьсот долларов, после чего сказал:

— Это небольшая зарплата, сынок. Я тут собираюсь ненадолго отлучиться и предоставляю тебя самому себе. Вот письмо, дающее тебе право управлять судном, пока я не вернусь. Смотри не заразись триппером и помни: шестидесятое масло вовсе не восьмидесятое.

— Черт, — буркнул Барни. — Где это ты раздобыл такие деньги?

— Получил небольшой задаток по одному делу.

Энни говорил правду: мистер Чун действительно выдал ему тысячу золотых соверенов. Энни внушительно объяснил Барни, что эти деньги — законная выплата по сделке, а вовсе не взятка или какие-то там чаевые. В китайском понимании это ставило человека в положение раболепствующего должника.

— Ты, Барни, знаток китайской психологии и должен понимать смысл каждого моего поступка.

Тут Барни полагалось зааплодировать, но он лишь осыпал Энни дурацкими, с подковыркой, вопросами. Энни отвечал то с легким отвращением, то весело, а то и раздраженно. Поэтому Барни скоро иссяк.

Барни принялся жаловаться на ожидавшие его одиночество и опасности, начал выпрашивал еще денег для того, чтобы заменить мембрану у главной помпы для откачки воды из трюма; мальчишкам нужно дать по нескольку долларов, а сестра Сока в Сингапуре собирается выходить замуж, и ей нужно отправить в подарок серебряный браслет… Энни достал еще пятьдесят долларов из тех, что лежали аккуратно свернутыми в его кармане. Он велел Барни доставлять шелк или первосортный чай в маленькие порты британских колоний, куда пароходы не любят заходить. И никакого чертова опиума, иначе — развод!

— И никакого чертова оружия, — подхватил Барни. — Ну, Энни, если ты опять попадешь в тюрягу, я, мать твою, прямо на этой посудине, моей посудине, отправлюсь домой, в Новый Орлеан, — и черт с тобой. И ты, мать твою, никогда больше не увидишь ни ее, ни меня.

— Остынь, Барни, я устал получать в школе плохие отметки и стоять в углу. А еще я уверен, что не хочу больше хлебать тюремную баланду. Мне надоели азартные игры, и моя голова сейчас занята совсем другими мыслями.

По мнению Барни, на горизонте появились проблески света.

— Энни, твои слова как бальзам для моего, мать твою, истерзанного сердца. А давай, мать твою, отправимся в Бомбей? Тканями загрузимся, а? Они легкие. И шхуна летела бы по волнам, а? Как летающие рыбы, а, кэп? И ветер как раз попутный, прямо в паруса, и мы бы по этому, мать его, морю делали бы не менее двух сотен миль в день!

Его глаза мечтательно затуманились, он до краев налил в кружку превосходного португальского вина. Энни всегда становился «кэпом», когда сердце Барни наполнялось сладостной мечтой о море.

— И, Энни, мать твою, никаких азартных игр? Это в первый раз за весь год я слышу от тебя здравые слова.

Энни посмотрел на него с теплотой:

— Да-а, я устал, Барни. Устал рисковать за кукиш с маслом.

— Энни, мы уже стары искать себе приключений на задницу. Мы распродадим товар и за какой-нибудь месяц получим тысячу. Вернемся в Рангун, задержимся там ненадолго, нас там уважают. К западу от Сингапура вообще лучше.

Энни молчал. Иногда Барни трогал самые тонкие струны его души. Это правда, люди к западу от китайских морей лучше относились к Барни, чем китайцы. Китайцы вообще не воспринимали людей с черной кожей.

Существовали необъятные пространства морей и океанов, которые Анатоль Долтри и Бернардо Патрик Гудзон могли преодолеть, не обмолвившись ни словом, за исключением тех важных моментов, когда нужно было уточнить, кто лучше дудит, Бикс или Льюис.[4]

Энни поборол минутную слабость.

— Тысячу долларов, говоришь? Такие деньги, Барни, лишат меня возможности жевать табак в свое удовольствие.

Он внимательно осмотрел синяк на костяшках пальцев левой руки — напоминание о долгах Фредди Олсона.

— А когда, мать твою, ты жевал его?

— Я, приятель, намерен вернуться к размеренной жизни торговца. А ты отправишься в Бомбей и отвезешь туда все эти ткани. И смотри, черт лысый, чтоб доставил их туда сухими. Я накажу агентам, чтоб проверили. И вот что, парень, к концу мая тебе лучше вернуться сюда. Повторяю, это в твоих интересах.

— Куда это ты, мать твою, намылился? А?

— Пока что не знаю.

Сообщить своему компаньону Энни счел возможным только то, что он, возможно, отправится в Тяньцзинь. Конечно же, это было неправдой. Тем не менее Энни знал: Барни, конечно же, уже слышал о маршале Сунь Чуаньфане, находящемся в Тяньцзине. А отсюда до Пекина — рукой подать: пять дней на пароходе вдоль берега. Там Сунь занимается экипировкой дивизии русских белых офицеров, бежавших из России, и, возможно, ведет важные переговоры с Японией. К тому моменту, когда до Барни дойдут слухи (а они рано или поздно дойдут) о том, что Энни отправился в путешествие на борту «Чжоу Фа» в должности радиста, он сочтет, что Энни ввязался в очередную мерзкую авантюру с торговлей оружием, поставляемым с Филиппин. Таким образом Энни и сохранит свое реноме. Если же мысли Барни направить в нужное русло, то они придут к тому выводу, который соответствует тайным планам Энни. Барни почувствует удовлетворение от своей проницательности и, возможно, бороздя китайские моря и бросая якорь в грязных бухтах, не станет доискиваться истины.

Опустошая вторую бутылку, Энни наклонился через стол к Барни, который теперь впал в сентиментально-плаксивое состояние, и сказал:

— Барни, я хочу, чтобы ты сделал одно очень важное дельце. Ты слышишь меня, дружище?

Барни подпирал кулаком подбородок, резко очерченный, словно вытесанный топором из черного дерева, его увлажнившиеся глаза неотрывно смотрели в сторону ослепительно ярко горевшего маяка, который угрожающе нависал у них над головой и безжалостно вырывал из темноты притаившиеся у горизонта свинцовые тучи.

— Я женюсь на той милашке с острова Самоа, — произнес Барни. — Ее зовут Сара Бами. Она сладкая, как мед, и мягкая, как масло. Такая нежная. Кожа у нее гладкая, что попка младенца. И сияет. А изо рта пахнет молоком. Ох, какая нежная!

Уважая чувства Барни, Энни выдержал паузу и вновь заговорил:

— Это одно маленькое дельце, но делать его нужно регулярно, Барни. Я рассчитываю на тебя. — Энни похлопал Барни по руке, безвольно лежавшей на столе. — Я надеюсь, что каждый день, примерно в это самое время, ты будешь проверять радиосообщения, транслируемые гонконгским телеграфным агентством, через которое я обязательно пошлю тебе весточку. И я очень хочу, чтобы в первую неделю июня ты был от Гонконга на расстоянии одного дня плавания. Ты должен будешь подобрать меня там, где я сообщу. Я на тебя рассчитываю. Бернардо, я свою жизнь отдаю в твои руки. Я сделал ставку. Но шансы мои очень невелики, так что не подведи меня, а не то я разыщу тебя, парень, и расстреляю из пулемета.

— Твою жизнь, мать твою? Твою долбаную-передолбаную жизнь? Да какого черта она стоит, а? Да она и пяти центов не стоит. Какие, к черту, ставки, ты, парень, лучше сразу откажись, иначе нам из этой китайской задницы ни в жизнь не выбраться, так и будем здесь погибать. А я домой хочу!

Вечером следующего дня Энни забрали на набережной у храма Ма Кок Миу — морской богини А-Ма, и отвезли на борт «Тигра Железного моря», который стоял на якоре недалеко от берега, напротив фабрики фейерверков. Энни захватил средних размеров чемоданчик и пару одеял, скрученных и упрятанных в клеенчатый мешок, а через руку у него был переброшен черный непромокаемый плащ.

На джонке кипела жизнь. К ней было привязано с полдюжины сампанов, которые загружались самым необходимым. Не успел Энни ступить на борт, как рядом с ним лебедкой подняли люльку с металлическими ящиками очень знакомой формы. Наметанный глаз сразу определил, что в ящиках снаряды для пушки «шнейдер». На ящиках даже был знакомый трафаретный знак китайского военного склада в Фучжоу. Над водой, угасая, разносились звуки, сливающиеся в один монотонный напев. Это были скрип колеса сампана и голос священника из храма А-Ма. Помощники священника запускали фейерверки и ударяли в гонг, возвещая о снисхождении богини. Священник — шиан-ку — «слуга богини» — был облачен в желтое одеяние и остроконечный головной убор. Он сидел лицом к воплощенной в дереве А-Ма, или, как люди танка называли ее, Диньхао, царицы моря и покровительницы рыбаков (именно поэтому ей воздавали почести и платили дань). Статуэтка А-Ма было собственностью джонки, и сейчас ее возвращали на судно после церемониальных молебнов, проводимых в храме. (Все это стоило мадам Лай немало денег, но затраты воспринимались ею как необходимые и естественные.) Двухфутовый ящик, в котором находилась Диньхао, покрывала красная ткань, развевавшаяся под слабыми порывами морского бриза. Энни уловил принесенные ветерком запахи ароматических палочек, их жгли на борту церемониального сампана в соответствии с моментом — огромный «Тигр Железного моря» отправлялся в дальнее плавание.

На топ-мачте джонки развевался желтый флаг с черным драконом — огромный кусок старой шелковой ткани золотистого цвета, весь в многочисленных пробоинах от пуль и осколков пушечных ядер, тщательно залатанных женщинами моряков — женами всех рангов, наложницами, певичками, ни одной из которых сейчас не было на борту. Мадам Лай не позволяла женщинам находиться в плавании, делая исключение лишь для своих служанок.

В сгущающихся сумерках звук гонга эхом разносился над Макао и терялся где-то у холмов Лаппа, плотно подступавших к городу. После церемоний ящик с Диньхао подняли на джонку и понесли к алтарю, находившемуся в рулевой рубке. Энни успел разглядеть богиню: выточенная из грушевого дерева, она сидела, как и подобает богине, мягко улыбаясь и как бы проницательно вглядываясь в каждого. Сопровождавший ее монах продолжал бить в гонг; запах ладана усилился. Энни почувствовал, как у него сжались яйца, когда оглушительно бабахнули фейерверки на храмовом сампане, находившемся всего в нескольких футах от поднятой на планшир лодки с порохом и боеприпасами к мелкокалиберному оружию.

В кульминационный момент из каюты вышла мадам Лай — с лицом спокойным, надменным и бесстрастным. Два или три монаха младшего чина, лохмотьями походившие на нищих, с надменными и беспристрастными лицами, бормотали нараспев что-то замысловато-возвышенное. Мадам Лай зажгла ароматическую палочку — несомненно, самую значимую — и поставила ее в квадратную бронзовую чашу у алтаря. Одними губами она прочитала какую-то молитву и положила рядом с чашей цветы жасмина.

Молодой месяц взошел на юго-востоке, и «Железный тигр» (так называла его команда) поднял якорь и покинул стоянку, ведомый буксиром, матросы которого глухо пели свою привычную песню, и черные весла, следуя за ударом невидимого гонга, одновременно опускались в воду. Энни наблюдал, как свежий юго-западный ветер наполнял поднятые паруса из первоклассной парусины, цвета тусклого золота, чтобы на их фоне не терялся желтый флаг. Для поднятия грота использовалась лебедка, с которой управлялись четыре человека, поскольку рейки этих больших парусов были из массивных, связанных вместе стволов бамбука, длиной составлявших пятьдесят футов.

Мадам Лай не выходила из своей каюты. Энни стоял, облокотившись на гакаборт полуюта, и внимательно наблюдал за управлением кораблем (он вынужден был признать, что «лодкой» назвать это судно было никак нельзя). Команда непринужденно болтала и шутила, это ужаснуло бы капитана любого западного судна, но матросы джонки были настолько опытны в своем деле, что их кажущаяся небрежность не ставила под сомнение качество работы. Свет от фонарей, висевших на мачтах, золотистыми лужицами растекался по палубе. Палуба была темной от пропитки тунговым маслом, а щели в ней заделаны чунаном — белым, удивительно прочным и эластичным материалом.

Через две мили к югу от Макао капитан Ван Хэ сделал поворот оверштаг на юго-восток.

Луна была необычна и светила каким-то зеленоватым светом. Такой же свет она лила на воду, и в нем ошеломленный Энни увидел, как прямо к ним, вывернув с подветренного берега Макао, шло каноэ, на веслах которого сидело сорок человек. Это было военное каноэ-дракон — с идеально гладким днищем. Некогда Энни доводилось видеть такое же — около шестидесяти футов длиной — на стапеле. В днище лодки можно было смотреться как в зеркало! Каноэ, должно быть, делало не менее пятнадцати узлов, рассекая волновавшуюся поверхность моря, подобно змее, плывущей с высоко поднятой над поверхностью головой. Вода под его носом дыбилась светящейся пеной. Мощь и ритм гребцов напомнили Энни полинезийские лодки, которые, возвращаясь с рыбной ловли, всегда заставляли человека останавливаться и благоговейно наблюдать, с каким искусством и смелостью они разрезали гладь моря.

Капитан Ван навел на каноэ ночной бинокль фирмы «Бош энд Лом», подозрительно похожий на те, что очень любили командоры британского торгового флота. Джонка тут же легла в дрейф и стала ждать с каноэ соответствующее послание.

Мадам Лай пригласила Энни в каюту, которая находилась от рулевой рубки дальше к корме, за одной из раздвижных дверей из камфорного дерева, покрытого темно-красным лаком. Каюта была маленькая, но богато украшенная резьбой, ее освещали два медных фонаря, свет которых делал тусклыми дымы от сандаловой палочки и от маленького серебряного кальяна, который курила мадам. Большую часть каюты занимала удобная койка, похожая на тахту. Обычно койки на джонках были по-спартански узкими и жесткими, но мадам Лай была особой хозяйкой судна, а не обычной лао пан (собственницей), поэтому и койка в ее каюте была особая. Она сидела на койке скрестив ноги, а юная служанка спала на полу. У кормовой переборки стоял большой кованый сундук, над ним — окно, закрытое ставнями и выходившее на корму, от него чуть поодаль находилась еще одна раздвижная дверь, как на европейских военных кораблях семнадцатого века.

— Садитесь, пожалуйста, — сказала мадам Лай. (Энни сел на сундук. Потолок в каюте был низкий, не более пяти футов.) — Сегодня утром британский военный флот разрушить мой дом в деревне Хай Чан, — сказала мадам Лай. — В заливе Биас.

Вид у нее был крайне раздраженный. Энни раздумывал, имеет ли смысл напомнить, что он американец.

— У меня много домов. Но эти британцы есть очень плохие люди. Они посылают два крейсера, этот авианосец разрушить много-много домов рыбаков. Пятьдесят джонок, все разрушить. Они искать пиратов, но они находить только женщин, детей и стариков. И они не спрашивать разрешения у китайского правительства. Грязные британские свиньи.

— Какого китайского правительства?

Она игнорировала его вопрос, ибо была слишком зла на британцев.

— Я ненавижу само слово «Британия», — произнесла мадам Лай, яростно раздувая огонь в кальяне. — Во времена моих предков британцы привозить дешевый опиум в Китай. Китайцы всегда слабые к опиуму, всегда император бороться с плохими людьми, чтобы остановить рост желтого мака. Но британские корабли слишком сильные, их опиум разрушать Китай.

— Я думал, вас восхищают сильные люди, — сказал Энни, удивленно поднимая брови.

— Я ненавижу слово «Британия». Я плюю ядом на это слово.

В Макао мадам Лай жила всего в нескольких кварталах от завода, производившего опиум согласно официальному разрешению португальского правительства. Ежегодно этот чистейший опиум на миллионы долларов продавался «лицензированным» китайским торговым агентам. Что стало с этим товаром после того, как он перестал быть подконтрольным бизнесом Макао? Аккуратные немцы создали огромный рынок опиума и героина, а японцы по концессии построили фабрику по производству героина в Тяньцзине. Но мадам Лай была не в том настроении, чтобы слушать аргументы в защиту британцев.

Сам Энни опиум не употреблял. Но если посмотреть на положение дел беспристрастно, то было трудно не заметить, какое бедствие переживала китайская цивилизация — большая часть образованного населения разом пристрастилась к дарующим забвение наркотикам. Какова бы ни была причина, англичане потворствовали пагубному пристрастию, а янки умело им в этом помогали. Бизнес есть бизнес.

Энни спросил мадам Лай, какие подробности ей известны о нападении на залив Биас. Оказалось, что британское правительство устало от грабежей, которым подвергались корабли его величёства, и, демонстрируя свое возмущение, произвело рейд на китайские территории. Предварительно оно эвакуировало жителей, а потом уже разрушило их дома. Оно действовало аккуратно, чтобы избежать жертв. Ее дом, небольшой, но очень уютный, в котором жили ее бедные родственники, был разрушен полностью. Британцы направили военные корабли против рыбацких поселений и сожгли их, уничтожили лодки рыбаков, и все это для произведения всего лишь символического эффекта.

Однако этот рейд, совершенный в день начала их предприятия, явился плохим предзнаменованием. Их планы могут быть разрушены. Все это мадам Лай изложила кратко, но Энни знал, что творилось в ее душе. Целый пучок ароматических палочек горел в маленьком, подсвеченном красной лампой святилище, сделанном в стене каюты. Там лежали две погребальные таблички из черного дерева: одна очень старая, другая — новее. Это были земные символы Чжан Бао и ее отца.

Да кого волнуют эти предзнаменования?! Энни в них не верил. Он сказал, что очень устал и хочет вздремнуть. Он оставил мадам в раздражении курить кальян и ругать служанку за остывший чай.

Корабль плыл в зеленом свете луны.

Капитан Ван Хэ держал курс на восток, к острову Ланто, как любезно сообщила ему, не особенно вдаваясь в детали, мадам Лай. У нее было скверное настроение, так что Энни не стал вдаваться в подробности.

На Энни произвело впечатление то, как ловко джонка справляется со встречным ветром: судно шло легко, без крена. Западные моряки любили рассуждать о неповоротливости джонок, но Энни ничего подобного не находил. Неповоротливыми они выглядели, лишь когда стояли на якоре. Китайский принцип оснастки судов естественным образом складывался в течение многих столетий плаваний по морям, печально известным своими непредсказуемыми ветрами, предательскими мелководьями и разрушительными тайфунами. Китайцы на джонках пожертвовали подвижностью парусов, ценной при хорошей погоде, ради того, чтобы сохранить их силу и выносливость в неблагоприятных условиях. То же самое относилось и к корпусам джонок, от которых в первую очередь требовались прочность и надежность, а потом уже скорость. Ближайшими родственниками джонок можно было бы назвать плоскодонные шаланды Новой Англии. Но изобретение китайцами огромного убирающегося руля и бизани, которую рулевой использовал наподобие стабилизатора, стали решением навигационных трудностей. Было и еще кое-что, способное поразить любого моряка, — тщательно продуманная конструкция корпуса. Тяжелыми и крепкими переборками он разделялся на четыре или более абсолютно водонепроницаемых отсека. Поэтому, чтобы потопить джонку, нужно было изрядно раскрошить ее корпус. Странно, что на Западе долгое время никто серьезно не пробовал использовать подобную конструкцию, пока не появился бронированный линейный корабль.

Капитан Ван Хэ не отличался особой разговорчивостью. Похоже, ни он, ни рулевой — грозного вида вспыльчивый малый — не желали замечать гуайло, что Энни вполне устраивало. Он собирался прогуляться по палубе полуюта к рулевой рубке, но был вежливо остановлен второй служанкой мадам Лай. Вероятно, ей было велено не пускать его туда.

Начался дождь, и неожиданно налетели порывы весеннего ветра, который все усиливался. Он дул с моря по направлению к дельте Восточной реки. Капитан Ван облачился в дождевой плащ японского военно-морского флота. Видимо, ему нравилось походить на иностранца. Энни наблюдал, как он без особых усилий борется с ветром. В одно мгновение команда опустила грот. Реи сложились синхронно, и это позволило парусу очень быстро свернуться.

Мадам Лай нигде не было видно. Море волновалось, ветер дул сильный, порывистый, но джонку едва качало, и палуба оставалась сухой. Через пару часов прямо по курсу из лунной дымки выступили очертания острова Ланто. Ветер стих к тому моменту, когда капитан Ван подошел с подветренной стороны к небольшому островку Чип Лак Кок, расположенному к северу от Ланто. Скалы отвесно обрывались в пенящееся море, а на севере в свете луны вырисовывались террасы монастыря траппистов.

Энни никогда не тянуло посетить эти места. Население острова Ланто было немногочисленным, в основном рыбаки. В глубине острова, среди холмов, встречались деревни, где никогда не видели белых людей. До прихода британцев остров был известен как прибежище пиратов. До сих пор сюда стекались из Гонконга те, кто плохо ладил с законом. Энни помнил историю мадам Лай о ее славном предке Чжан Бао. Развалины его крепости сохранились у Дун Чжун, на главном острове. Когда джонка бросила якорь в маленькой бухточке к западу от монастыря, у Энни не осталось сомнений: традиции на этих островах остались неизменными.

Было чуть за полночь. В бухте мерцали огни фонарей на лодках, занимавшихся ловлей креветок, но деревушка Чун Шалань, припавшая крышами к серому песку, тонула в темноте, как и подобает пиратскому логову, хотя от Гонконга ее отделяло всего около двадцати миль — «полет орла».

Дождь не прекращался, Энни надел свою старую зюйдвестку и последовал за капитаном Ваном и его первым помощником по главной улице — грязной и узкой, посреди которой спали свиньи и куры. Прошли мимо небольшого магазинчика, окна которого были закрыты ставнями, миновали дом, из плохо освещенного проема дверей которого тянуло запахом опиума; затем храм, крошечный, но ухоженный, и наконец остановились у здания, огороженного каменными стенами. За приоткрытой калиткой горел огонь. Во дворе спал вол, но из кухни распространялись соблазнительные ароматы, и Энни подумал о хорошем ужине.

Его оставили в маленькой полупустой комнатушке с каменным полом. Девушка, одетая по-крестьянски, даже не подняв на незнакомца глаз, принесла бутылку теплого рисового вина и маленькую чашечку, затем удалилась.

Чуть позже, когда Энни уже смирился со странным вкусом вина, без стука вошла мадам Лай в сопровождении своей крепкого вида второй служанки. Энни в этот момент пытался удобнее устроиться на кушетке, борясь с двумя довольно жесткими подушками. При появлении Лай он хотел из вежливости подняться, но та остановила его и села на стул. С гладко причесанными, мокрыми от дождя волосами, в моряцкой одежде из черного хлопка, она выглядела очаровательной, даже трогательно-беззащитной.

— Мне чего-то охота пожрать, — сказал Энни.

Она покачала головой:

— Вы сейчас не должны есть. Человек не может кушать перед тем, как он предстанет перед «Собранием». Вы пьете вино, и оно очень полезно для сердца. — Она похлопала ладонью по груди. — Но есть не надо. Вам следует забыть о своем желудке.

Судя по всему, она не шутила.

Энни громогласно возмутился: у него и в мыслях не было присоединяться к «Собранию праведных героев». Какой в этом смысл?

— Я сам по себе и не хочу быть одним из вас. Мы можем делать одно дело, но для этого нет нужды вступать в вашу организацию. Зачем? Это, сахарок, одноразовое мероприятие. Всю жизнь я этим заниматься не собираюсь.

— Но станете, — мягко сказала мадам Лай. — Станете, потому что вы хотите большую кучу денег. Вы должны вступить, потому что мои люди ждут этого от вас. В противном случае они вас не примут.

— Да не буду я вступать!

— Будете. — Это было сказано тихо и спокойно.

Энни пил вино. Она же не пила, просто задумчиво сидела и время от времени бросала пристальный взгляд на его лицо. Энни замолчал и делал вид, что пребывает в расслабленном состоянии.

— Я умираю от голода. Хочу перекусить хоть что-нибудь, после чего я бы вздремнул. Завтра у нас много дел, надо все детально продумать и обсудить.

— Уверяю, вы не хотите есть. Разве вы едите, когда вам скучно или когда вас мучит тревога? — Она посмотрела на него с высокомерным прищуром, гордо вскинув голову. — Вы не знаете, что такое умирать от голода. Ваши дети никогда не голодали, никогда не ели землю, чтобы хоть чем-нибудь набить животы, раздутые от голода. — Она сделала жест, показывая, как раздувается от голода детский живот. — Сейчас я богата, но когда-то я была бедной. Во время страшного голода я видеть, как мой отец убил богатого крестьянина и двух его жен, чтобы накормить семью. У другого мой отец похитить маленького мальчика и двух девочек, чтобы получить тридцать долларов и отправить их своим детям. Десять долларов за каждого ребенка. Фермер не платить. Мой отец отрубить палец у шестилетнего мальчика и отправить фермеру. Тот заплатить десять долларов и сказать, что он продал последнюю свинью. Он говорить, оставь себе двух девочек, о пират, они — мой тебе подарок. Если я их получить, то мне придется их продать, чтобы мой сын жил.

Она замолчала. Энни ждал. Он понимал, что настал самый интересный момент этой истории. Но мадам Лай еще не завершила свой рассказ.

— В Китае всегда голодали, — заметил Энни, — и до прихода белых тоже.

— Верно. Но они голодали с маленькой гордостью в сердце. Они были преданы императорами и богачами, преданы китайцами, но не чужеземными дьяволами.

Она начала впадать в одно из своих эмоциональных состояний, связанных с ненавистью к иностранцам. Возможно, она никак не могла забыть разрушенный ими домик в заливе Биас, и Энни видел, как ее ненависть неуклонно распространяется на всех чужаков. Энни чувствовал себя, мягко говоря, неуютно. Мадам Лай, несмотря на ее восхищение современным Китаем, как обычная феодальная аристократка, попала в ловушку ненависти ко всему остальному человечеству. Она была убеждена, что этот чуждый мир тайными интригами разрушает Китай. В некотором смысле она была права. Но признать тот факт, что Китай сам активно помогал этому разрушению, она упорно не желала.

— Вы попусту растрачиваете силы на ненависть к иностранцам, — весело сказал Энни. — Разве когда-нибудь сильные жалели слабых? Белые люди крепкие и жадные. Они хорошо организованы. Китай же не организован. Здесь полно крепких и жадных китайцев, но они готовы спасать только собственную задницу, и плевать им на своих собратьев. Поэтому-то вы и решили организовать банду. Просто вам хотелось во что-то верить, однако это было крайне легкомысленно и в некотором роде — цинично.

Сильно сказано, ей и возразить нечего.

— В этой огромной стране нет ни одного человека, которого нельзя было бы купить, — продолжал Энни (уж кто-кто, а он знал это отлично). — Иностранным дьяволам не нужно было завоевывать Китай, чтобы взять здесь то, что они хотели. На сотни лет вперед они купили правителей и прочих важных шишек. Китай — страна, где живут пятьсот миллионов человек, и она была разрушена в первую очередь теми, кто должен был ею управлять. Сейчас, например, около двух миллионов подлых проходимцев носятся по Поднебесной, втаптывая друг друга в грязь, многие из них сжигают себя опиумом. Китай — страна, которая сама себя пожирает. Кажется, у греков был герой, пожиравший сам себя? Все, что вы можете, и богатые и бедные, — заглушать боль души опиумом.

Она не спорила, только сказала:

— Вы не любите китайский народ.

— Да его просто нет, — парировал Энни (он уже успел выпить на голодный желудок три четверти бутылки вина). — Страна кишит китайцами, а народа нет.

— Вы такой же, как все гуайло. Вы прибывать в Поднебесную с дружески протянутой рукой. — Она продемонстрировала европейское рукопожатие. — Но в другой руке, той, что за вашей спиной, принесен отравленный кинжал. Вы все время кромсаете живую плоть, пока не доберетесь до печени… — Она приложила руку к правому боку. — Вы травите эту землю и золотом, и опиумом. Гуайло, как стервятники, облепили тело великого Дракона и острыми клювами склевывают плоть до самых костей.

С легким чувством вины Энни потер свой доблестный нос. «Нет в мире страшнее расиста, чем китаец, впавший в маниакальную депрессию», — подумал он.

— Я не отдаю предпочтения ни одной из наций, — сказал он спокойно. — Мы и раньше, солнышко, промышляли на этой территории. Не назову вам ни одного народа, способного вызвать у меня восхищение.

Он терпеливо ждал, в надежде услышать слово «американцы», но мадам Лай ничего не сказала. Она предпочла не заметить этот мелкий выпад, следуя хитрости, присущей ее древнему народу. Энни был готов к презрительным насмешкам и хуле на голову всей Америки и всех шотландцев. Если бы вдруг ей пришло в голову покопаться в «доблестях» этих самых шотландцев! Но она предпочла не заметить выпад, хотя «мастер записей», вне всякого сомнения, уже давно разведал, что Энни родился на жалком кусочке северной земли, прикрываемом от ветров великой скалой Данедин.

Дождь неистово стучал по крыше, подобно барабанной дроби, предвещавшей несчастье.

— Так кем же вы все-таки восхищаетесь? — спросила мадам Лай.

Энни молчал. Ему бы хотелось знать, где она научилась с такой значительностью задавать вопросы. Он смотрел на пустую фарфоровую чашечку, которую держал в руке. На фоне голубой каймы среди лотосов стояли изящно прорисованные цапли.

— Китайцами, — ответил он. — Даже больше, чем можно было бы рассчитывать. Но и в вас так много всякого дерьма! — Он смотрел в щелки ее глаз с притворным отчаянием. — Почему так много мерзостей во всех этих людях — белых, желтых, черных, голубых, которыми я так восхищаюсь и перед которыми снимаю шляпу?!

С этими словами он снял фуражку и аккуратно надел ее на гладко причесанную голову мадам Лай.

Следом за человеком с фонарем они двигались по улочке, ведущей к холмам. Капитан Долтри широко шагал в сопровождении восьмерых спутников. Часть была вооружена винтовками маузер, другие — длинноствольными «люгерами» и маузерами, которые очень высоко ценились в Китае. В экипировке этих людей было нечто церемониальное: предпочтение отдавалось кожаным и парусиновым патронташам (по два-три на каждом), под завязку набитым патронами и поэтому весьма тяжелым. Кроме этого, у каждого было по кинжалу огромных размеров. Почтенные мужи, почти все старше Энни, держались как-то по-особому. Количество и вид шрамов на их телах поражали воображение. На нескольких головах красовались фуражки солдат китайской пехоты, возможно снятые с убитых в бою. На паре человек были небольшие и жесткие соломенные шляпы с кожаными ремешками, завязанными под подбородком. Такие головные уборы народ танка носил столетиями. Эти шляпы выдерживали любые удары, даже меча.

Рулевой «Железного тигра» был высокий и сильный, с очень крепкими руками, как у Энни, привыкшими в течение многих лет держать руль тяжелой джонки. Его бритую голову покрывал кусок красной ткани, перевязанный шелковой тесьмой. Эта головная повязка пользовалась особой любовью членов команды, носивших такие платки разных оттенков красного цвета.

Должность пушкаря казалась Лай Чойсан важной ролью в фильме жизни и требовала, по ее представлению, подходящего антуража. Эти ребята держались гордо, разговаривали нагло, плевались смачно.

В темноте, почуяв их приближение, собаки начинали громко лаять.

Энни шел сразу за человеком с фонарем. Где-то впереди раздался звук гонга. Они подошли к месту, у которого тропинка спускалась в ущелье. Там, в окружении каменных строений, стоял храм с открытой дверью.

Энни сидел на циновке у каменной стены совершенно пустой комнаты, если не считать магнитного компаса, свисавшего с потолка в северном углу. Большой камень железняка был заключен в квадратную деревянную раму с двенадцатью метками, нанесенными в соответствии со сторонами света. Он висел на тонком канате. Расстояние до пола составляло два фута. Энни за полчаса, что он провел здесь, успел заметить, что инструмент чуть заметно вращается. Он использовался китайцами в фэн-шуе, или древней геомантии, для определения потоков энергии Земли и их направления, а также границ ее присутствия в пространстве и в живых существах, особенно в человеке. Это была очень сложная и таинственная наука, но ею руководствовались в принятии большинства жизненно важных решений.

Энни ни о чем не говорили отклонения камня на три-четыре градуса в восточном направлении.

«Может быть, — подумал он, — это сама комната вращается?» Энни пребывал в приподнятом и благодушном настроении. Другого действия выпитое вино и не могло оказать. Где-то снаружи прокричал петух. Небо за восьмиугольным окном приобрело цвет только что отлитого чугуна. Такого цвета становится океан в преддверии тайфуна.

Петух прокричал во второй раз, затем в третий. Последовавшая за этим тишина почему-то расстроила Энни. Потом он понял, что ждал отклика других петухов, которых должно быть много в этой типично китайской деревне. Однако петушиных криков не последовало.

В комнату вошли трое мужчин. Они предусмотрительно оставили оружие и несли в руках пучки белых перьев из хвоста взрослого петуха. Среди вошедших людей был и рулевой. Он приблизился к компасу, внимательно изучил его показания и остался доволен.

«Наверное, — подумал Энни, — инструмент показал степень моей добродетельности или безжалостности. Либо процент содержания алкоголя в крови, которую мне скоро предстоит пролить».

Ему доводилось слышать о подобных церемониях.

Вошел сам геомант. На нем было богато украшенное черное одеяние, на голове маленькая шапочка с красным камнем, как у королевского придворного. Он был не старым, но и не молодым. Глаза его были тусклыми, взгляд из-под необыкновенно высокого лба будто направлен в никуда. На шее у него виднелась черная бородавка, похожая на огромного жука, из нее торчало три толстых волоса по нескольку футов длиной. Они развевались, когда он решительным шагом подошел к магниту. Он склонился над ним, но не смотрел, а ощупывал его пальцами, и только тогда Энни догадался, что геомант слепой.

Он ничего не сказал, а Энни вывели из комнаты.

Они пересекли огороженный стенами двор и вошли в древнее строение из зеленоватого камня. Страж — невысокий, крепкий старик с большим посохом, увенчанным бронзовым набалдашником — фигуркой демона, — открыл массивную дверь. Каждый из троих сопровождавших Энни мужчин отдал старику по перу. Дверь за ними со стоном закрылась, щелкнул замок, они пошли мимо деревянных колонн по направлению к вытянутой в длину комнате с низким потолком, на балках которого были вырезаны фигуры самых невероятных тварей. Там уже стояли остальные пятеро из сопровождения Энни, все с обнаженными торсами, подпоясанные шелковыми кушаками от бледно-желтого цвета лотоса до густо-желтого цвета застарелого верблюжьего навоза. В комнате стоял стол, покрытый красным лаком, на нем — ароматические курильницы, топор с большим серповидным лезвием и резец, похожий на клюв орла. На подносе с девятью ножами стоял куанг — бронзовый кувшин с горлышком в форме кошачьей пасти.

Энни подвели к столу, и он слегка отпрянул, окинув взглядом все эти предметы. Напротив стоял в потрепанном желтом одеянии, но величественного вида служитель морской богини Диньхао. Его голова была наголо обрита, пальцы рук увенчаны длинными ногтями; на лице росли длинные реденькие усы, совершенно нетипичные для служителей. Восьмеро мужчин, по всей видимости офицеры «Собрания праведных героев Желтого знамени», четверками стояли по обеим сторонам стола. Они положили на стол перья, и Энни обратил внимание, что у каждого на левой руке было кольцо (то-кун) с квадратным черным камнем. Все кольца были железные, а у служителя морской богини — золотое. Перед Энни стоял железный кубок с ручкой в форме змеи, кусающей черный край кубка. Энни окинул всех взглядом и сказал:

— Я так понимаю, пришло время выпить?

Ему никто не ответил.

Это была своеобразная церемония. Впоследствии Энни не мог толком вспомнить все ее подробности. Ему дали кубок и наполнили его из кувшина какой-то темной и теплой жидкостью, и прежде, чем Энни попытался выяснить, что это за напиток, ему велели осушить кубок. У странной жидкости был вкус как вина, так и крови, однако он допил все до дна. Суровое испытание помог выдержать пустой желудок, настойчиво требовавший наполнения хоть чем-нибудь.

Дверь оставалась открытой. Вошли двое мужчин и вывели Энни во двор, где в большой железной жаровне полыхал огонь. Вокруг стояли и сидели мужчины, по большей части из команды мадам Лай. Между двумя деревянными столбами висел гонг шести футов диаметром. Жрец ударил в него, точнее сказать, нежно коснулся молотком, обернутым лоскутом желтого шелка, и гонг запел. Казалось, звук исходил из недр земли.

В этот момент Энни понял: жидкость, им испитая, содержала нечто еще, кроме крови и алкоголя. Еще был добавлен опиум, и не он один. Мозг Энни под действием какого-то более сильного, чем опиум, наркотика будто распался на части, которые затем, кажется, вновь составились в единое целое, но теперь — в чуждом ему соотношении, и Энни вдруг почувствовал сильный страх.

Жрец обратился к нему по-китайски, а его помощник, мальчик по имени Чэнь, приблизился к Энни и вполне внятно перевел по-английски:

— Каждый раз, как отвечаете, вы должны сказать «хоу», только «хоу».

Это было знакомое Энни слово, оно означало: «да», «прекрасно», «отлично».

Жрец начал задавать вопросы. Каждый раз Энни громко произносил «хоу», и его хриплый голос эхом отдавался в голове, вселяя уверенность, что вопрос понят правильно.

Сейчас он видел только узкий туннель, ведущий в раскаленный центр гонга. Казалось, он сейчас расплавится.

К самым его глазам — настолько сузилось поле его зрения — поднесли корзину. Жрец открыл ее, и оттуда появился огромных размеров белый петух, который скосил глаз на Энни и кукарекнул. Его крик слился со звуком гонга, за ним последовали многочисленные крики деревенских петухов. Шум был настолько оглушителен, что Энни заткнул уши и закрыл глаза. Но его заставили их открыть и вручили не то нож, не то кинжал. Он стоял, широко расставив ноги, страх сменился непоколебимой уверенностью, как только взгляд его упал на нож. Рукоятка была из слоновой кости, стальное лезвие сверкало. Зная, что делать, Энни схватил петуха, посмевшего победно насмехаться над ним, за толстую шею, отсек голову и швырнул ее на землю. Помощники священнослужителя поймали обезглавленную птицу и сцедили кровь в тот самый кубок, из которого Энни недавно пил. Затем они выпотрошили петуха, толпа выкрикнула: «Хоу! Хоу!» — и в этом хоре звучал также бесстыдно уверенный голос Энни. На бронзовом блюде подали еще бьющееся сердце петуха. Жрец произнес что-то повелительное, а затем без посторонних указаний Энни съел это сердце. Оно было необыкновенно вкусным. Возможно, наркотик придал ему такой утонченный вкус, а быть может, Энни просто был слишком голоден и был готов испытать наслаждение от чего угодно.

Жрец отпил крови из кубка, после чего ему протянули белое перо, и он засунул его себе в рот. Затем выплюнул уже красным от крови и сурово посмотрел на Энни, который, как ни странно, без труда понял то, что сказал ему этот ублюдок. Не задумываясь, он открыл рот, жрец засунул туда перо и ловко покрутил им.

В следующее мгновение Энни вырвало. Двое юных помощников жреца уже держали наготове миску, но, несмотря на такую предусмотрительность, все оказалось крайне омерзительным. Энни исторг содержимое своего желудка и поразился тому, как много всего, оказывается, он выпил. Но самым удивительным было то, что в рвотной массе не было и следа от сердца петуха!

Двое мужчин поддерживали Энни. Теперь он смотрел сквозь раскаленный гонг и видел перед собой бесконечную пустыню жидкой грязи. Он понял, что в этой пустыне он совершенно один и время здесь бесконечно. Вдруг время остановилось, и ему стало казаться, что он останется здесь навсегда, отрезанный мутной линией горизонта, останется в этой отвратительной пустыне, распростершейся под небом, полыхавшим удушающим огнем… Энни закричал. В руке он продолжал держать нож, ему хотелось перерезать себе горло, но сил не было.

То, что видели глаза Энни, доведенного наркотиком до сумасшествия, был, должно быть, рассвет. Его снова ввели в продолговатую комнату, точнее сказать, он неожиданно там себя обнаружил сидящим на стуле перед гигантом-рулевым мадам Лай. Рулевой снял бандану. Его лысая голова блестела, как и обнаженные мускулистые грудь, руки. Правой рукой он взял один из лежавших на столе ножей, похожий на тот, что Энни держал в руке, и погрузил его в дым курильницы. Затем, протянув левую руку к Энни, рулевой сделал на ней надрез в том месте, где дельтовидная мышца подходит к трехглавой. По безволосой руке потекла струйка крови. В следующее мгновение остальные семеро мужчин взяли в руки ножи и по очереди сделали себе точно такие же надрезы. Энни узнал одного из них, это был тот самый невысокий и жилистый человек, который обезглавил пленника мадам Лай. У него на плече виднелось множество небольших шрамов. У другого — левая рука оказалась изуродована пулеметом, и он сделал надрез на предплечье.

Энни поднялся на ноги. Хотя он и чувствовал себя незыблемым, как скала, вся комната и люди кружились перед ним колесом, пока он расстегивал пуговицы своей самой лучшей рубашки и снимал ее. Его белое тело, которое он не заботился подставлять солнцу, сейчас, в свете фонарей, казалось ослепительно белоснежным. Глаза присутствовавших удивленно расширились при виде такого массивного тела: особенно выделялись мощные прямые плечи и необычайно широкая грудь, покрытая завитками волос, что китайцам казалось смешным и странным. Энни походил на огромное, крепкое дерево. Человека ростом шесть футов и два дюйма и весом двести двадцать фунтов очень редко можно было встретить на юге Китая (хотя на севере, среди монголов, таких великанов было довольно-таки много).

Рулевой заговорил, а юный Чэнь тут же перевел:

— Сейчас вы поклянетесь. Вы скажете, что клянетесь соблюдать Закон Желтого знамени.

Энни сунул нож в дым курильницы, затем аккуратно сделал надрез в положенном месте. Как только выступила кровь, он сказал:

— Клянусь соблюдать ваш закон чести, и нет никаких особых оснований его тут расшифровывать. Я не предам ни вас, парни, ни Желтое знамя. — В поэтическом вдохновении он пристально посмотрел в глаза рулевому и продолжил: — Нарушить Закон Собрания означает смерть. — Однако Энни не собирался произносить вторую часть клятвы мадам Лай: «Следовать Закону Собрания означает смерть» — очень уж безвыходно получалось.

Когда Энни проснулся в маленькой комнатушке с каменным полом, был вечер. Он понял, что проспал целый день. Уже не помня, чем закончился экстравагантный ритуал, на пальце левой руки обнаружил железное кольцо с квадратным черным агатом, на котором виднелась гравировка — не то рисунок, не то иероглиф. Он принялся внимательно изучать гравировку, чувствуя слабость во всем теле. Однако былого мучительного голода не было. Ранка на руке затянулась и даже не болела. Он лежал на тканой циновке, брошенной на кирпичный пол, укрытый одним из своих одеял. Погода была отличная. Его рубашка лежала свернутой на единственном в комнате стуле из вишневого дерева, на нем прошлым вечером сидела мадам Лай.

Девушка, которая накануне подавала ему вино, принесла блюдо с тушенным со сливами вальдшнепом и еще два блюда с рисом и пирожными. Эти яства показались Энни кулинарными шедеврами. Аппетит мгновенно проснулся, а рот наполнился слюной. Энни ел и запивал чаем, пытаясь вернуться в норму. Но это было не просто. Затем девушка вывела его во двор, и вместе с одним из поваров храма принялась мыть. Они с большим рвением отдались своей обязанности и аккуратно вымыли каждое его яичко, но Энни даже не пытался шутить. На этом торжественном моменте солнце опустилось за горизонт.

Вернувшись в комнату, Энни лег и мгновенно уснул.

Когда он вновь проснулся, то увидел на полу фонарь и рядом с ним карту.

Это была карта Южно-Китайского моря, составленная английским адмиралтейством. Мадам Лай сидела в своей любимой позе, подогнув под себя ноги, и измеряла расстояния циркулем, который держала, как палочки для еды. Несколько мгновений Энни с наслаждением наблюдал за ней. Не поднимая головы и не глядя в его сторону, она сказала:

— Это путь от Манилы до Гонконга.

— Да, я вижу.

— В июне Южно-Китайское море, как правило, спокойное. Холодный муссон Тай-Хун теряет силу и действует только к западу от Тайваня. А южный муссон к этому времени еще не успевает набрать силу.

Служанка сидела в углу и готовила чай. Вскоре она принесла Энни чашечку. Это был жасминовый чай (его любимый). Еще она принесла пачку сигарет, лежавшую в кармане его рубахи. Энни любил эти сигареты, они были тонкие и пикантно-крепкие, типичные дешевые английские сигареты. Он вытянул левую руку, полностью «укомплектованную» ранкой, сигаретой, кольцом с черным камнем, и спросил:

— Что это значит? Это какой-то знак? Или слово?

— Это «Большой Белый Медведь».

На карте она показала точку на Крайнем Севере и сделала один из своих восхитительных жестов:

— Здесь ледяные моря. Большие белые медведи. Это вы.

Энни пытался казаться равнодушным, однако имя ему очень понравилось. Длинное, достойное, благородное. Абсурдное, но подходящее. Тем не менее, как и все имена, оно было несколько неточным.

— Я не люблю холод, — сказал Энни. — Не люблю холодные страны.

— Холодная страна — сердце гуайло. — Мадам Лай звонко рассмеялась. Похоже, она пребывала в хорошем расположении духа.

Энни чувствовал, что, как и раньше, он в более или менее здравом уме. Только слух еще оставался очень чувствительным. Он болезненно поморщился, и мадам сжалилась над ним.

— Белый Медведь, ты должен положить это кольцо в секретное место. Люди не должны его видеть. Зато сейчас ты — Праведный герой. Я говорю своим людям: «Решайте. Вы должны решить, этому гуайло можно доверять?» Я так им говорю. Вы понимаете?

— Конечно. И даю девять из десяти, что они согласны доверять, — буркнул Энни.

Мадам Лай улыбнулась и сделала жест, который, в зависимости от ситуации, мог означать и «да», и «нет», но сейчас он скорее имел утвердительное значение.

— Они мужчины, — непринужденно сказала мадам Лай, и по ее тону чувствовалось: она и уважает, и одновременно презирает тех, кто у нее служит. Она была для них и «сестрой», и госпожой.

Энни снова поразился ее женственности. Он видел всю происшедшую сцену как в зеркале: в первую очередь себя, полураздетого, лежащего под одеялом на полу ее каменного дома на скалистом острове. Возможно, его сердце и холодная страна, но его гормональная система явно пребывала в тепле. Напиток, который ему предложили, сочетал в себе много компонентов. Ее гладко зачесанные волосы, узкая спина, изумительной красоты шея и руки производили на него сильное впечатление. Но одеяло надежно скрывало его нынешнее физиологическое состояние.

— Откуда мне это понять? — сказал он.

— Неправда, вы понимаете. Есть Закон Желтого знамени. Простой закон, но очень-очень тяжелый. Вы очень хорошо понимаете.

— Есть только один закон, которого вы придерживаетесь, тот, что позволяет вам быть жестокими, как вы того и желаете.

Энни снял кольцо и положил его в пустой спичечный коробок, в котором некогда лежал таракан и который он до сих пор носил в кармане штанов. Она вновь рассмеялась, глядя на него.

— Ваши люди едят крыс, — сказал Энни. — Я видел, как один из ваших пушкарей потрошил прошлой ночью пару крыс на баке. Вся команда ест крыс.

— Мы и тараканов едим. В море пустой желудок ест все. — Она захохотала как безумная. — Чертовы крысы очень-очень вкусные. Завтра у нас на ужин будут крысы специально для вас. Черт! — Она хлопнула себя по колену. — Я видела, как в Шанхае французы ели лягушек, змей. А крысы вкуснее! Итак, капитан, скажите, что есть ваш закон?

Миловидная служанка налила Энни новую порцию чаю.

— Мой закон — не попасть в чан, где варятся крысы, — ответил Энни, и этот ответ ей понравился.

Она так смеялась, что чуть не завалилась на бок.

— Крысы! Крысы! Но вы не крыса! — уверенно произнесла мадам Лай. — Сейчас вы в порядке. Сейчас вы — Белый Медведь. Вы съедите крыс, но не будете вариться с ними. — Неожиданно, что было в ее характере, она перестала смеяться. Лицо сделалось как маска, она смотрела ему прямо в глаза. — Вы Большой Белый Медведь. Но вы не животное. И мы не животные. Мы люди, капитан. У каждого из нас есть долг.

— Надеюсь, вы не станете возражать, если теперь я в свою очередь посмеюсь? — И Энни тихо засмеялся.

Изящные бровки мадам Лай сдвинулись, она не поняла, что он имел в виду:

— Очередь? Смеяться?

— Да, посмеюсь в свою очередь. А вы?

На руках у нее не было колец, и она коснулась нефритового гребня, который поддерживал прическу.

— Я смеюсь. Да, я смеюсь.

Опершись на руку, лежа под одеялом с сигаретой на нижней губе, Энни пристально наблюдал за ней. Она же, едва касаясь, провела пальцами по волосам, особенно густым и пышным на затылке.

— Возможно, я недостаточно слежу за собой, — вдруг промолвила Лай. — Возможно, я лишаю себя многих удовольствий жизни. Но я делаю то, что должна делать. У меня есть долг. Перед памятью о моем отце и перед моим народом.

— Ваш отец умер, и ваш муж тоже. — Энни не знал достоверно о смерти ее мужа, но можно было легко догадаться.

Она рассказала о том, что ее отец со временем стал рабом опиума. Когда он понял, что вынужден остаться в мире грез навечно, он сделал старшего из живых сыновей главой Желтого знамени. Через год сын был убит — «обнаружен мертвым в домашних туфлях». Его сменил второй по старшинству сын. Он был главой Желтого знамени три года, пока не погиб во время тайфуна со всей своей командой. Старый Ман (отец) в тот момент был еще жив и стал свидетелем того, как его третий сын «потерял душу». Один монах-иезуит, преподаватель миссионерской школы (по имени Тексира), завладел умом мальчика. И тот стал христианином. Как новообращенный, он поступил в иезуитскую семинарию. А потом стал монахом.

Тогда старый Ман разрешил последнему сыну вступить в иной религиозный мир. Он вышел из крошечной каюты на борту «Тигра Железного моря», где провел последние четыре года наедине с опиумной трубкой. Невероятным усилием воли он заставил себя вновь принять командование военными джонками, число которых к этому времени сократилось до семи. На борт «Тигра Железного моря» он призвал свою дочь (самую любимую, ибо дочерей у него было несколько), которая тогда носила имя Таинственная Жасмин. Ей было девятнадцать, и она получила необычайно высокое для девочки народа танка образование. Отец всегда испытывал к ней особую привязанность, и у него — человека строгих традиций — было свое понимание, каким должен быть современный Китай. Возможно, это были всего лишь наркотические видения. Он хотел, чтобы она вышла замуж за человека состоятельного и образованного. Несмотря на некоторый упадок в делах, старый Ман был все еще богат. У него сохранились прочные связи с теми людьми в Макао и Шанхае, которые на закате Китайской империи выполняли роль своего рода арбитров, наблюдавших за ходом дел как на суше, так и на море, за территориальными границами и сферами влияния. В колледже «Святое сердце» Лай училась с таким прилежанием, что сестра Агнесса завела с ее отцом разговор о будущем девочки, после которого, боясь, что она пойдет по пути младшего брата, старый Ман забрал ее из колледжа.

— Тринадцать лун я плавала с ним на «Железном тигре», и за все это время моя нога не ступала на землю, — сказала мадам Лай.

На корабле были еще двое мужчин (один старый, другой молодой): племянник и сын младшей жены — претенденты возглавить «Собрание Праведных героев Желтого знамени». Но отец сказал именно ей о своих планах, а его слово и его воля, конечно же, были законом. Так юная девушка открыла свое сердце морю, а также, увы, ожесточилась сердцем. Старик Маи объяснил ей, в соответствии с философией Конфуция, что насилие сочетает в себе как искусство, так и нравственность.

— Он сказал мне перед смертью на исходе тринадцатой луны: «У тебя твердое сердце и светлая голова, моя Таинственная Жасмин. Ты должна принять новое имя».

Так она стала Горой Благоденствия.

Лай вышла замуж за кузена. Она его не любила и вскоре отослала прочь, но он упорно хотел вернуться, причиняя ей тем самым беспокойство. Затем он неожиданно умер. Она снова вышла замуж и родила троих детей — двоих мальчиков и одну девочку. Прошло время, и муж уехал. Говорили, будто в Америку, в Мей Куо.

— Сейчас у меня двадцать шесть военных джонок. И двое сыновей, двенадцати и семи лет. Сколько лет вашим детям, капитан Долтри?

Энни попытался вспомнить.

— У меня есть сын, моя жена была француженкой, и она увезла его во Францию. — Энни никак не мог сконцентрироваться. — Последнее, что я слышал, он как будто поступил во французскую армию в Алжире. Есть еще один сын. — Энни было слишком тяжело говорить на эту тему. Он не помнил, сколько сыновьям лет, и не знал, где они сейчас.

Мадам Лай, должно быть, поняла его состояние, но тем не менее сказала:

— Я уверена, у вас есть и дочь.

Энни зевнул:

— Думаю, что есть. Конечно, я могу и ошибаться. Сейчас ей должно быть четыре года. — Неожиданно тяжелые чувства рассеялись. Ощущая на себе взгляд мадам, он желал удержать состояние отрешенности от этой болезненной темы и вдруг почувствовал, что его захватила волна эмоций.

— Где ваш дом? — спросила она. — Где ваша женщина?

— Корабль — мой дом и моя жена. Я ведь моряк.

— Где ваша дочь?

— В Америке. Случиться оказаться в Сан-Франциско, можете разыскать ее.

— Я никогда не буду в Америке. — Она прямо смотрела ему в лицо. Кто знает, возможно, она чувствовала, что он лжет. Он не был похож на человека, готового рассказать китайским пиратам, где его дети. Но она на него не злилась.

Если бы кто-нибудь надумал сейчас спросить у Энни, что он чувствует к мадам Лай Чойсан, он ни за что не сказал бы правду. Скорее всего чего-нибудь придумал, как это за ним водилось. Пока мысль не приобретала в его мозгу конечное содержание, он позволял себе бесконечные импровизации, подчас не имеющие ничего общего с реальным положением дел. Конечно, иногда его фантазия вторила действительности с пугающей ясностью. Так что, главное, Энни не доверял ей. Это он знал наверняка.

— Сейчас у вас в голове мысль: «Я ей не доверяю».

— И да и нет, — сказал Энни.

— Есть одна вещь, которая связывает нас. Помимо жадности. Это клятва на крови. Однако нас связывает еще и… любовь!

Ее прямота застала Энни врасплох. Он не знал, что сказать.

— У нас с вами одинаковая любовь к морским глубинам. Как и вы, я не люблю великие реки, не люблю и землю. Я люблю только море.

— Мне говорили, что у китайцев нет конкретного слова «любовь», — оправился от растерянности Энни.

— Это неправда и глупость. Существует много слов, обозначающих любовь.

Слушая ее, Энни изучал дно чайной чашки.

— Что начертано в вашей судьбе, капитан Долтри? Что ждет вас в будущем?

— Похоже на пепел.

Служанка мадам Лай спала на полу, свернувшись калачиком. Хозяйка уже намеревалась толкнуть ее босой ногой, но Энни остановил ее:

— Я не хочу больше чаю, дорогая.

— Что значит «дорогая»?

— Это всего лишь такой оборот речи.

Пусть поразмыслит над этим казусом, решил Энни, пожирая ее глазами. По крайней мере, он так сказал себе: «Энни, ты пожираешь глазами эту китайскую куколку». И тут же она представилась ему чем-то съедобным, аппетитным. Понравились бы ей такие мысли Энни? Скорее всего нет. Хотя слово «куколка» как раз могло бы и понравиться. С другой стороны, она отлично знала, что излучает своего рода животный магнетизм. Нет, даже рукотворный магнетизм, ведь, по сути, она была красивым механизмом, обладавшим устрашающей способностью все рационально взвешивать, чувствительным механизмом под высоким напряжением. Ее движения отличались быстротой и повелительностью, но в них отсутствовала жесткость. Это было равновесие, которого Энни никак не удавалось достичь.

Карта, лежавшая на полу, загнулась со стороны Энни. Мадам Лай Чойсан, наклоняясь над картой, взяла его башмак и прижала скрутившийся край.

— Подержите этот угол, пожалуйста, — велела она Энни.

Он сделал, как она велела. От нее исходил сухой острый запах — пряная смесь натуральных и искусственных ароматов. Ноздри Энни дрогнули от удовольствия, а член отреагировал в унисон. Одеяло заметно наморщилось, и хотя Энни поерзал ногами, чтобы скрыть происходящее, это не очень-то помогло. Казалось, мадам Лай смотрела прямо на то самое место, но она притворилась, будто ничего не заметила.

Энни чувствовал, что сейчас ни о чем не нужно говорить. Она тихо сидела подле него, с восхищением глядя на карту, словно на произведение искусства. Ее спина была очень близко, у внутренней стороны его правого колена. Он лежал на левом боку в своей любимой позе пирующего древнеримского патриция.

— Да, — наконец произнес он, — когда находишься в море, не нужно ничего решать. И никто не доставляет тебе беспокойства. Ну, если не считать тех моментов, когда матушке-природе вдруг придет в голову употребить тебя.

— Что значит «употребить»? — спросила Лай.

— Трахнуть! И ты можешь думать только о том, чтобы оттрахаться и, самое главное, остаться после всего этого в живых!

Изложив эту глубокомысленную сентенцию об ураганах, он плотно обхватил Лай правой рукой так, что ладонь легла на грудь, и, несколько мгновений крепко удерживая ее, обнимал. Тело у нее было маленькое, почти детское. Он разжал руку и свободно положил на ее талию. Женщина могла легко ее сбросить, как паутину. Стоило ей только пожелать.

Но она не сделала этого, сказав:

— Знаете, капитан, такая жизнь, когда ждешь, что матушка-природа оттрахает тебя, кажется мне бессмысленной.

В этой фразе было нечто интригующее. Она позволила себе говорить в той свободной и вульгарной манере, в которой китайцы могли разговаривать с друзьями, близкими родственниками или с людьми на улице. Это был язык огромной важности, насыщенный не только грубыми, непристойными выражениями, но и возвышенными образами, метафизическими метафорами.

— Ах, мадам Благоденствие, я вовсе не считаю такую жизнь бессмысленной, — возразил Энни. — У меня есть пианино, и… — Возникла пауза, бессмысленная, как потуги импотента. — И свобода. Я живу лучше многих, хотя и не лучше всех. Если вы посмотрите вокруг, то наверняка увидите: люди нагородили черт знает что и называют это жизнью. То, что я делаю, не кажется мне таким уж плохим. Я делаю это для себя. В море следы не остаются.

— Конечно не остаются. Вода — не песок, — согласилась она. — Вода как зеркало.

Она подняла карту, под которой лежало бронзовое зеркало с двенадцатью метками, как на компасе в храме. Во времена династии Хань это зеркало называли космическим. Оно лежало зеркальной поверхностью вниз, круглая ручка взбугрила карту там, где простиралось море, словно накатила приливная волна. Она взяла зеркало и посмотрела в его темные глубины.

— До того как люди Срединного царства научились делать зеркала из металла, они смотрелись в воду, налитую в медную чашу. Ни следов, ни отражения лица. Только само лицо, которое смотрит на вас из глубины, — зримая суть. Да?

Ее слова сопровождались движением руки, отразившимся в зеркале, превратившем ее изображение из двух- в трехмерное.

Она сняла руку Энни со своей талии и вложила в нее зеркало.

Он, едва взглянув в зеркало, положил его на пол и вновь обхватил ее, кончиками пальцев касаясь груди. Ему не хотелось углубляться в китайскую философию зеркал, знание о которой она, как и все ее собратья, хранила в глубине своей загадочной души, и об этом тайном знании Энни мог только догадываться, не зная ничего наверное, так что он сказал:

— Мадам Благоденствие, среди возлюбленных, о которых вы упоминали, был хоть один иностранный дьявол?

— Нет.

— Вы никогда не занимались любовью с гуайло?

— Нет. Но нескольких я убила, — непринужденно сообщила Лай.

Неожиданно она взяла его руку и прижала ее к своему телу. Казалось, электрические импульсы исходили от ее сухой ладони, и это произвело мгновенное действие.

— Я убиваю гуайло, белых грязных псов. Но я убиваю и китайских грязных псов. Я убиваю отступников города Шанхая. Отступников! Отступников!

Судя по всему, ей нравилось это слово. Возможно, оно сексуально возбуждало ее, и на фоне этого возбуждения убийство делалось чем-то обыденным.

— Чан Кайши, — в ее тихом голосе зазвучала металлическая нотка, — дает деньги самой сильной банде отступников Шанхая за то, чтобы они убивали красных. И они убивают, пять, десять тысяч. Возможно, придет день, и я убью Чан Кайши.

Энни нежно гладил ее грудь и был очень благодарен ей за тот животный эротизм, которым дышала ее речь. Он чувствовал, как у нее дрожат плечи. Но ее политические убеждения его нисколько не волновали. Вожделение жгло его адским огнем. Ему было глубоко плевать, что у нее в голове, да и содержимое его собственной уже мало интересовало. Его охватила страсть, чуть приправленная ароматом смерти. Он подумал: «Они, должно быть, добавили какой-то афродизиак в то проклятое пойло» — и вдруг почувствовал неуверенность, которая, словно ящерица, скользнула вверх от паха, проникла в мозг и там сформировалась в отчетливую мысль: «Долтри, ты что, сдурел?! Не успеешь кончить, как она отсечет твои яйца и наденет их вместо сережек».

Мысль подействовала отрезвляюще.

— Ты боишься? — спросила она.

— Чуть-чуть… — сказал он. — Самую малость.

И возможно, впервые сказав правду, он разочаровал ее.

— Да, капитан, вы слишком боитесь. Ну что ж, теперь я лучше знаю вас, а вы меня. Мы должны стать хорошими друзьями. Но я не говорю «для сердца», я скажу «для жизни». Вы не понимаете моего сердца, а в моей жизни любовь и дело никогда не пересекутся. Никогда! Пожалуйста, уберите свою руку.

Энни сделал то, что было велено. У него не было выбора, она теперь стала совершенно неприступной, как истинная монахиня. Ее глаза, вспыхивая огоньками, смотрели на карту. Вдруг Энни пришло в голову, что она могла неверно истолковать его естественное влечение.

— Мадам Лай, что касается сердца, я не хочу вас обманывать. Для меня сердце — это большой, красного цвета насос, который дает жизнь всем частям тела. Я мужчина, для которого любовь — часть тела, заметьте, большого тела. Так что и любовь моя не такая уж маленькая. И я с удовольствием стал бы вашим любовником, потому что, на взгляд моих бесстыжих глаз, вы очень красивы.

И тут Энни вдруг запел:

Куколка-красавица, Как же ты мне нравишься… Ну позволь тебя обнять, Дрожь любви своей унять…

Мадам Лай не могла скрыть улыбки. Он пел приятным голосом, не фальшивя, и лицо его светилось искренним чувством. Энни предстал в своем лучшем виде.

У нее было развито чувство времени. Поэтому она поднялась и направилась к двери. Там она остановилась и поклонилась Энни, по-китайски сложив руки на груди. Он не успел закончить куплет, когда мадам Лай покинула его, оставив карту и зеркало, но забрав с собой служанку и чайные приборы. Вслед ей Энни послал воздушный поцелуй. Служанка смутилась, а мадам осталась невозмутимой.

Глава 6 Тайфун

Гонконг от Манилы отделяли два дня пути под мотором. Дул северо-восточный муссон. 27 апреля, во второй половине четвертого дня, делая в среднем восемь узлов, джонка подошла к мысу Божадор — северной оконечности острова Лусон.

И хотя за эти четыре дня ничего существенного не произошло, это было важное время: Энни всерьез оценил потенциальные возможности предстоящего мероприятия. Расклад получился таким: если в июне состоится транспортировка большого количества серебра, как обещала мадам Лай, то со стороны Индокитайской пароходной компании будут предприняты строжайшие меры безопасности, поскольку уже несколько ее торговых пароходов подвергалось атакам пиратов. Компания большая, богатая и действовать будет осторожно. Но и план мадам Лай захватить «Чжоу Фа», десятитонное судно с предельной скоростью в шестнадцать узлов, имел все основания на успех. Сам Энни был непременным участником мероприятия, в некотором роде — ключевой фигурой. Ему предстояло решить трудную задачу, но к трудностям ему было не привыкать! Расчеты, на которые и ушло четыре дня морского путешествия, сулили от семидесяти до восьмидесяти процентов успеха, что составляло три к одному. В конце концов, взвесив все «за» и «против», он вынужден был сказать себе: «Энни, у тебя есть шанс!»

Ему выделили каюту на корме верхней палубы, как раз над каютами мадам Лай и капитана Вана. Его ближайшим соседом был рулевой — маленький и вечно злой человек, а напротив размещалась каюта старшего пушкаря. Можно сказать, что Энни жил бок о бок с равными себе по статусу китайцами. Офицерские каюты были пять футов высотой и четыре шириной. Лежа можно было с трудом вытянуть ноги, а спалось — будто в багажном ящике.

Энни обрадовался «встрече» с тараканами превосходной морской породы, отличавшимися хорошим чувством юмора. Они были хозяевами среди разнообразного мира корабельных обитателей, не говоря о крысах, которых команда откармливала до нужной упитанности, после чего они попадали в котел, и странного вида крохотных мышах, не заслуживавших участи деликатеса.

Энни жаждал сравняться с сорока четырьмя пиратами во всех их низменных привычках, грубости, порочности, в их манере дружески подсмеиваться друг над другом. Чтобы преуспеть, он даже притворился, будто разделяет с ними их бессмысленные суеверия. Например, когда северный ветер неожиданно стих, а берег все еще оставался в пределах видимости (такие короткие затишья всегда случались на этих широтах в апреле), это возбудило массу толков. Тот самый палач, что некогда на глазах у Энни казнил провинившегося китайца, любовно опустил на воду с подветренной стороны бумажную лодочку, украшенную золотой фольгой и красными бумажками с молитвами. Ударили в гонг, и он издал плавный звук, который поплыл вслед за бумажной лодочкой, покачивавшейся на легкой зыби и увлекаемой течением на юг.

Затем легкий порыв ветра подхватил сверкающую игрушку и, как птицу, понес над водой. Второй порыв ветра наполнил паруса «Железного тигра», и корабль снова пустился в путь.

В глазах западного человека привычки команды казались отвратительными, но они были не намного хуже остальных китайских замашек. Пираты никогда не мылись, зато были просолены в морской воде до мозга костей. Их тела коричнево-красного цвета являли собой великолепные отражения тех бурь и штормов, что им довелось выдержать. Их лица могли поведать такие истории, поверить в которые было нелегко. Но Энни чувствовал себя в этой компании вполне комфортно, ибо всех моряков отличают вспыльчивость и особый тип эмоциональности. Зато у моряков есть такие достоинства, как терпимость и более широкий взгляд на мир, чего недоставало более приземленным обитателям суши. Например, китайские моряки вылавливали вшей из своих заплатанных, убогих платьев с неизменным чувством юмора. Заметив, что Энни наблюдает за ними, чтобы шокировать его, кто-нибудь из них мог иногда и съесть нерасторопное насекомое, а он, естественно, не скрывал при этом своего отвращения. А почему он должен был скрывать? Его поведение даже развлекало команду. Он был своего рода клоуном и вел себя по-шутовски. Большой Белый Медведь в шутовском колпаке. Это была нелегкая работка, но Энни, в конце концов, был профессионалом, и людям танка нравились его «фокусы». Они смеялись и предлагали ему покурить их трубки, угощали пойманной рыбой. Они все время ловили рыбу, траловая сеть практически не вытаскивалась, и через два дня пути улов стал значительным.

Напряжение для Энни создавал только Тан Шипин, старший пушкарь. Каким-то образом распространился слух (наверное, его пустил мистер Чун), что Энни разбирается в оружии. Энни не прилагал усилий, чтобы упрочить свою славу знатока, напротив, он держался подальше как от семидесятипятимиллиметровых пушек, так и прочего оружия, которое бесконечно чистилось и выставлялось напоказ. (Танка были помешаны на оружии, подобно мексиканским бандитам из голливудских фильмов.) Тем не менее Энни постоянно чувствовал, как глаза Тан Шипина буравили его спину. Этот человек был достойным мужем для «гарема пушек». Двадцать четыре года своей жизни он отдал войне. Сейчас у него появилась любимая жена — семидесятипятимиллиметровая пушка «шнейдер».

Как-то к Энни подошел парень, сильный, но не особенно смышленый. Он показал Энни кольт военной модели 1911 года, заряженный девятимиллиметровыми пулями от парабеллума «люгер». Убедительно жестикулируя, он объяснил, что кольт время от времени заедает, и тут же это продемонстрировал. Оружие действительно дало сбой на четвертом выстреле.

Энни сразу понял, в чем проблема, более того, он знал, как это надо исправить, и стал внимательно наблюдать, как парень любовно начал разбирать кольт. Затем он сказал понимающему английский Чэню:

— Скажи парню, что я плохо разбираюсь в работе этой штуки. Я — продавец, а не механик.

Подошел Тан Шипин. Он внимательно изучил проблему и громко рассмеялся. Оказалось, что боек, предназначенный для крупного, сорокапятимиллиметрового патрона, был плохо отцентрован и потому не мог попадать по маленькому капсюлю. Энни поздравил старшего пушкаря и похлопал его по спине.

На подходе к Маниле Энни уже прекрасно ладил со всей командой морских разбойников.

После того как они покинули остров Ланто, в течение более тридцати часов мадам Лай Чойсан напрямую не общалась с Энни. Как только пик Виктория растворился в дымке, окутывавшей горизонт, она погрузилась в привычный для нее мир и, казалось, совсем забыла о своем госте. Энни знал о подобной хитрости, читал в книгах об эксцентричных английских герцогах, которые специально не общались со своими гостями до третьего или четвертого дня их пребывания в загородных поместьях. Мадам Лай следовала этому же правилу. Энни такое положение дел не беспокоило, ему скучать не приходилось.

Он мирился с отсутствием душа или ванны. Энни всегда легко приспосабливался к неудобствам. Но внешний вид своей бороды был ему важен. Это было сродни особому вниманию любого моряка к прическе. На борту «Железного тигра» имелся парикмахер, при ветре силой в восемь баллов он мог за десять минут обрить человека наголо. Вдохновленный таким мастерством, Энни попросил его подровнять ему бороду.

Ближе к вечеру, когда от топившихся древесным углем печей потянула дымком и ароматами готовившегося ужина, команда собралась на представление брадобрея. Энни восседал на стуле. Голову он обмотал старым куском зеленого шелка с традиционным китайским рисунком, в той самой манере, которая нравилась присутствовавшим зрителям. Он сделал это для того, чтобы уберечь свою шевелюру, неровно и беспорядочно отросшую после тюрьмы. Несмотря на неопрятность прически, Энни не хотел, чтобы этот парикмахер стриг его сзади и с боков. Пользуясь своим бронзовым зеркалом, он объяснил: бороду, пожалуйста, надо только подровнять.

Парикмахер, заходя со всех сторон, критически изучил бороду Энни, а потом, выслушав многочисленные советы зрителей, на пальцах показал Энни, что это будет стоить двадцать центов. Дорого! Но Энни не хотел стать предметом насмешек в таком серьезном деле и выразил свой протест. Завязалась дискуссия, далекая от обычной формальности. Сошлись на шестнадцати. Процесс занял совсем немного времени, и капитан Долтри получил классическую китайскую бородку, разделенную на две части.

Мадам Лай наблюдала за происходящим со своего места на полуюте, но не смеялась. Поэтому и никто другой не смеялся, пока Энни, привалившись спиной к старой пушке, ощупывал оба кончика бороды и изучал в зеркале свое новое обличье. Он дал парикмахеру шестнадцать центов и еще два на чай, после чего поднялся и направился туда, где Чэнь раскрашивал резную часть над переборкой носового кубрика. Резьба состояла из повторяющегося символа благоденствия (этот знак — свастику, перевернув его в обратную сторону, — использовал патологический молодой харизматик — лидер национал-социалистической партии Германии).

— Погоди-ка, Чэнь, — сказал Энни и забрал у него банку с краской.

Он опустил в краску оба кончика своей новой бороды, которая окрасилась в красный цвет.

Эффект получился ошеломляющий, и, поскольку было дано разрешение смеяться, палуба взорвалась хохотом. В общем хоре выделялся дикий смех мадам Лай. Чтобы заставить ее смеяться, Энни пожертвовал своей бородой, которая за долгую историю морских странствий имела разные формы и разную длину, но сейчас она походила на что угодно, только не на бороду. Хрипло гудел даже маленький злобный рулевой. Но это представление Энни затеял только ради нее. Ему нравилось смотреть, как она смеется, как широко открывается ее рот, богато украшенный золотыми коронками. Но наедине они теперь никогда не оставались.

Несмотря на это, в один из солнечных дней, ближе к вечеру, на палубе полуюта у них состоялся разговор. Утром ненадолго стих ветер, и сейчас они двигались на юго-восток вместе с теплыми и слабыми потоками зимнего муссона, шедшими от Формозского пролива (или Тайваньского, как называли его китайцы) и угасавшими, едва коснувшись левого борта. Джонку сносило к острову Пратас. Мадам Лай сидела на своем обычном месте, на сундуке у левого борта. У ее ног, как всегда, располагалась одна из служанок. Капитан Ван расхаживал по палубе, курил и спорил о конных скачках с рулевым, находившимся в своей рубке. Любопытно, но не было человека в Гонконге и на территориях, находившихся под его влиянием, кто бы не говорил о лошадиных скачках и не делал ставки.

Мадам Лай никогда не обращалась напрямую к рулевому. Она разговаривала только с капитаном Ваном, а он уже со всеми остальными. Но в тот вечер она отправила служанку к Энни узнать, не слишком ли он устал и не откажется ли выкурить сигарету в ее компании, она бы хотела попробовать его сигареты. Это было своеобразным приглашением.

Энни прикурил для нее сигарету. Служанка тоже пришла и теперь сидела под небольшим черным зонтиком от солнца.

— Вы идете к Пратас? — спросил Энни.

— Да, ветер не сильный. — Мадам Лай посмотрела на небо. — Полная луна. Я очень хорошо знаю этот остров.

Энни промолчал. Он не знал ни одного западного моряка, который пожелал бы, вне зависимости от погоды, приблизиться ночью к острову Пратас более чем на пять миль. А в неблагоприятную погоду от этого места держались на расстоянии в двадцать миль; Энни тоже придерживался этого правила, хотя и не отличался консервативностью. Он тоже взглянул на небосвод, втянул носом воздух и сказал:

— Хотя у меня и нет барометра, держу пари, давление будет падать. На севере погода портится, и идти к острову не совсем благоразумно.

Солнечный диск раскатился добела.

— Приближается Тиет-Кией — Железный ураган, — сказала мадам Лай. — Он мчится от Батаана. Капитан Ван и я решили, что пройдем перед его носом. Мы идем быстро, и он останется позади. От него останется лишь сильный северный ветер, который вынесет нас к Маниле.

Энни очень хотелось спросить, откуда такая информация, если нет радиосвязи; но он не спросил, а направился к капитану Вану и вежливо попросил у него бинокль. Энни направил бинокль на восток, к острову Батаан, от которого их отделяли четыре сотни миль. Горизонт был чистый; если не считать легкой дымки, ничего угрожающего. Капитан Ван легонько похлопал его по плечу и указал направление на один-два румба к северу. Там, подрагивая в мощном объективе бинокля, над маревом кучевых облаков, цвета морской волны, висело кольцо пара на высоте примерно шести миль. Оно находилось как раз над водами Лусонского пролива и островом Батаан.

— Это и есть Железный ураган — Тиет-Кией? — спросил Энни у мадам Лай.

— Да, — тихо ответила она.

Энни никогда раньше не слышал о таком урагане, но хорошо знал, что такое тайфун, на своей шкуре испытал гнев и свирепость этого «доброго малого», сравнимого разве что с землетрясением, извержением вулкана вроде Мон-Пелье или Кракатау. Хороший тайфун подобен буйволу, на спине которого восседает мудрец. Но — арена цирка, как в Древнем Риме, широка, особенно если эта арена — океан, — и тогда не имеет значения, умудрен ли ты опытом или остался последним глупцом. Под взглядом императора Нерона мудрец и глупец равны в своем бесправии, так что и тому и другому остается уповать на случай. Его величество ветер в полной мере способен показать людям, что такое катастрофа.

— Мадам Лай, — начал Энни, — я не сомневаясь, что ваш капитан очень опытен в морских делах. Но мне кажется, было бы мудро прямо сейчас взять курс на юго-запад и позволить северо-восточному ветру унести нас подальше от этого тайфуна, а вместе с ним и от рифов острова Пратас. Пытаться пройти под носом у тайфуна — чистое безумие.

— Капитан Ван — «лио да а тоу йен», — он глаз моего ума. Мы, люди Желтого знамени, так называем капитана.

В этот момент «глаз ума» отнял у Энни бинокль, хотя было очевидно, что он вовсе не собирался любоваться на приближение Огнедышащего Дракона.

— Он, мой «тоу йен», говорит, что мы можем легко пройти перед тайфуном. Идти прямо вперед, прямо-прямо. Мы обогнем остров Пратас с подветренной стороны, чтобы поймать ветер тайфуна, который принесет нас в Манилу завтра утром, как раз к завтраку.

И мадам Лай залилась смехом. Это был знак для служанки засмеяться и захлопать в ладоши, а для капитана Вана улыбнуться. Эхом донесся и басовитый смех рулевого.

Смех мелкой рябью прокатился по палубе джонки, омывая склонную к юмору команду. Пираты в это время ладили реи, задраивали главный люк и закрепляли пушку дополнительной цепью и стальными тросами. Некоторые даже сняли головные уборы и побросали их на носовой люк. А джонка быстро шла вперед, толкаемая на траверзе сильными порывами ветра.

Слегка истерический смех произвел на Энни впечатление. Мадам Лай и ее «глаз ума» вместе с командой — на джонке царила демократия, как и на всех пиратских джонках, — решили во что бы то ни стало обогнать Железный ураган. Возможно, для них это было делом чести. Скорее всего это походило на прихоть, поскольку никто никуда не спешил, и к Маниле вполне можно было подойти вечером, а не утром. Энни больше не стал давать мудрых советов или делать саркастические замечания. Если пираты приняли решение, значит, так тому и быть.

Вскоре на востоке показалась горбатая спина Черного Дракона, миль восемьдесят шириной и примерно столько же высотой, — он летел прямо на них. Железный ураган от непрерывного вращения выбросил вперед свой похотливый язык. Океан начал приобретать темно-стальной цвет, напомнивший Энни бронзовую оправу круглого зеркала. Продолжая двигаться прямо на джонку, огромный дракон выпрямился вертикально, создавая впечатление, будто раскачивает колыбель океана. Ветер был не сильный, но казалось, что он режет поверхность воды, как лезвие бритвы кожу.

Рулевой вел джонку прямо по курсу, все паруса вызывающе золотились, так как солнце сдвинулось в подветренную сторону, словно не желая встречаться с Железным ураганом. И как только высунутый язык Черного Дракона лизнул бледную полосу света, чудовище вспыхнуло ярко-желтым пламенем.

Энни рассчитал: если ветер изменит направление с северо-восточного на северное, это будет означать, что фронтальный край низкого давления захватит и их. Тайфуны похожи на циклоны; ветер вращается вокруг центра низкого давления, диаметр которого не более десяти миль. В Северном полушарии вращение происходит против часовой стрелки, а в Южном — наоборот, по часовой. Поэтому нетрудно определить, где находится тайфун. Хотя это бывает слишком поздно, если ветер уже подхватил и несет судно. Штормовой ветер, подобный этому, называется моряками шквальным, и его скорость порой достигает сотен миль в час на внешнем крае.

Энни надел плащ и завязал под подбородком зюйдвестку. Вид у него стал довольно мрачный. Он знал, что их теперь ожидает. С востока пронеслись над поверхностью океана первые порывы шквального ветра. Они будто вырезали на беспокойной воде черные клинья волн, увенчанные кипящей пеной.

Капитан Ван был на своем месте, команда сосредоточилась у лебедок нок-реи. Моряки с грохотом спустили главный парус и сейчас же закрепили его внизу. Ветер ударил в борт, наклоняя джонку и заставляя ее зачерпнуть воду. Моряки опустили и бизань, и капитан Ван позволил джонке плыть лишь со свернутым на три четверти носовым парусом. Парусному судну вообще нельзя разворачиваться к тайфуну носом, так как бешеный ветер, слишком быстро меняя направление, способен увлечь корабль в головокружительное вращение своей гигантской воронки.

Встающая горой волна с кипящей пеной на гребне подняла джонку. Та, словно испугавшись ветра, накренилась и взлетела на максимальную высоту. Другая волна с наветренной стороны захлестнула фальшборт и опрокинула корабль почти на бок, но в этот момент джонка успела проскользнуть сквозь разорвавшуюся подошву волны и вновь оказалась на ровной и черной водной поверхности. Энни ничего не слышал, кроме рева волн, но он успел заметить демоническую улыбку на лице мадам Лай, крепко ухватившейся за бизань. Когда ее окатило волной, повелительница пиратов разразилась громким смехом.

Джонка вынырнула из морской воды, однако шквальный ветер обрушил на нее потоки дождя. Рулевой старался разворачивать корму навстречу набухавшим волнам, небольшое полотнище носового паруса натягивалось, благодаря чему нос удерживался внизу, позволяя корме подниматься вверх и принимать на себя напор вздыбившегося моря. Корпус старой джонки был из железного дерева и по прочности был сопоставим со стальным. Деревянное судно продолжало жить в наступившем царстве металла, которым китайцы восхищались и который одновременно с этим ненавидели. Деревянную джонку строили с таким расчетом, чтобы она могла выжить в «Железном море». Она стонала и трещала, как зверь, попавший в ловушку. Волны захлестывали ее, и она кренилась, почти уходя под воду, а затем выныривала, сопротивляясь напору стихии.

Мадам Лай оставалась на своем обычном месте — большом сундуке, в котором хранились канаты. Буквально вжавшись в угол самого высокого места на корме, она все так же крепко держалась за бизань. Ее прическа распалась, волосы свободно развевались на ветру, как грива маленького безумного жеребенка. Энни держался ногами за релинг. Он жалел, что не захватил резиновые сапоги. Руками он вцепился в медные крепления одной из пушек, ствол которой, увитый медными змеиными хвостами, был надежно закреплен. Ему доводилось встречаться с ветрами и посильнее этого. Тем не менее Энни возненавидел Железный ураган, как вообще ненавидел страх. Он пытался побороть оба эти чувства: ненависть и страх. Он твердил: «Эта сука изо всех сил старается произвести на меня впечатление. Она специально полезла в этот ад, для меня все это устроила».

В этот момент Лай что-то крикнула ему по-китайски, должно быть: «Смотри! Я сделала это нарочно!» Вид у нее при этом был торжествующий, дикий, но без капли притворства. Она, конечно же, была самонадеянной сукой, и это составляло неотъемлемую часть ее притягательности.

Ветер неожиданно стих, как стихает вой разорвавшегося артиллерийского снаряда, — самый жуткий момент: Энни слышал нарастающий рокот следующего шквала, несшегося на них стеной. Не прошло и четырех минут, как он настиг джонку. Капитан Ван, все так же находившийся у леерного ограждения полуюта, крикнул матросам у фок-мачты, чтобы они свернули парус до последней реи, оставив его в ширину всего каких-нибудь два фута. Приказ тут же исполнили. Палуба накренилась, нос джонки задрался к небу, и она стала взбираться на новую огромную волну. Энни успел ухватить взглядом чистую линию горизонта позади себя. Фронт тайфуна прошел мимо серого холмистого берега. А на джонку с ревом ветра и миллиардами брызг обрушился новый шквал.

Рулевой был с зарифлявшими фок матросами. Его пронзительный голос был последним звуком, который услышал Энни. Часть паруса, оставленная на марсе, лопнула так, будто выстрелила пушка, и бамбуковый гафель, прежде чем сломаться, согнулся почти пополам. Тайфун нес по «Железному морю» джонку с оголенными мачтами, воя и стеная в ее вантах и такелаже. Мадам Лай схватила Энни за руку и прокричала ему в самое ухо:

— Мы идем! Идем быстрее тайфуна!

Отпустив Энни, она воздела руки к небу. Ее мокрая черная рубаха билась на ветру, а джонка, снова меняя курс, устрашающе накренилась, выходя из-под напора северо-западного ветра.

Как и предполагали мадам Лай и капитан, жуткая воронка тайфуна действительно пронеслась позади них, оставляя лишь натиск фронтальных ветров. «Железный тигр» оставил гибельный водоворот в тридцати милях за кормой. Но сила тайфуна была такова, что джонка теперь была мало на что способна. Она могла лишь бежать от него подальше. И бежала в правильном направлении, отчего мадам Лай и вся ее команда пребывали в приподнятом настроении. На руле были уже три человека. Капитан Ван в люк выкрикивал им указания и давал советы, потому что там, под главной палубой, их обзор ограничивался непроницаемой темнотой.

Сейчас джонка находилась прямо в зубах Железного урагана. Он гудел монотонно, в одной тональности, и напоминал вой стаи койотов, но Энни не слышал в нем боли, присущей живому существу. Вспомнилось, как один китаец метко назвал такое состояние моря «охотой своры белых гончих». Энни порадовался, заметив, что служанка мадам, как истинный морской волк, остается на своем месте: она прижалась сзади к своей госпоже, обхватив ее за шею, тонкую, но, как оказалось, очень сильную. Вздыбившееся море только что развернуло джонку, и она, завалившись на борт, на мгновение зависла носом вниз. Глазами, полными злости и восхищения, Энни смотрел на Лай Чойсан, заслужившей к себе повышенное внимание. Отважная китаянка смотрела опасности в лицо, и то, как она это делала, завораживало Энни, заставляло не сводить с нее глаз. Теперь Лай поднялась на ноги, скользя маленькими ручками вверх по опоре бизани, и вдруг в своей неповторимой манере выбросила вперед руку, с дьявольским восторгом указывая одно направление — вперед. Вдруг оттуда донесся хриплый предсмертный крик, который Энни прежде почувствовал, а потом только услышал. Он оглянулся, стараясь понять, что произошло, и увидел такое, от чего помутилось в голове.

Насколько хватало глаз, то есть от носа до кормы, простирался белоснежный пенный хребет, похожий на отлоги Гималаев, — это огромные волны разбивались о рифы острова Пратас. Когда одна из них поднялась максимально и джонка проскользнула сквозь ее подошву, рифы будто исчезли. Однако хребет из белой пены продолжал стоять в одной или двух милях от них. Было очевидно, что нет чистого пространства воды для того, чтобы обойти его с наветренной стороны. Возможно, риф тянулся не более десяти миль, но центр тайфуна сейчас находился у них за кормой на расстоянии тридцати миль и каждые пять минут выбрасывал шквал ветра, взметавшего джонку вверх. Эти атаки шли теперь с западного направления, и нельзя было поднять парус для лавирования. Им оставалось только одно — нестись впереди урагана. И они неслись прямо на рифы, о которые разбилось судов больше, чем во всем Китайском море. Джонка могла выдержать удары тайфуна, но рифы Пратас для нее были верной смертью!

Энни, отвернувшись от неминуемой смерти, набрал в грудь воздуха и заорал:

— Нас несет на Пратас, радость моя!

Мадам Лай сверху посмотрела на него. Возможно, она не расслышала этих слов, но улыбнулась ему. Энни знал, что в затеянной ею игре она потеряла голову.

— Глупая баба! Сука чертова! Ты это специально сделала! — тихо промолвил он.

Словно отвечая, Лай покачала головой и махнула рукой так сильно, что ее чуть не смыло за борт.

— «Железный тигр» летит! — гордо крикнула она.

Капитан Ван что-то кричал в люк рулевому, но тот и сам видел, что у них впереди. Четверо моряков работали на рулевой лебедке, отчаянно визжавшей, но при этом поднимавшей огромную плиту, чтобы опустить ее в особую полость задней части джонки, пока точка опоры не оказалась примерно на фут в воде. Риф то исчезал, то, разбив очередную волну, вновь появлялся. Он угрожающе приближался с каждой минутой и походил на асимметричную крепостную стену, огораживающую со стороны моря лагуну, усеянную утесами из черного коралла, которые моряки прозвали «головами негров». Сейчас они уже были хорошо видны. Глубина лагуны составляла всего несколько футов. Небольшие волны колебали ее гладкую поверхность, но по сравнению с бушующим морем она казалась тихой мельничной запрудой.

Обычно, столкнувшись с рифами Пратас, судно ударялось о них не единожды: после первого удара его подбрасывало и швыряло с одного рифа на другой. Даже джонка из железного дерева могла за короткое время развалиться на части, и, хотя спасение было всего в нескольких ярдах, команда, как правило, либо разбивалась о рифы, либо тонула.

— Я успею выпрыгнуть за борт прежде, чем джонка ударится о риф. Я выживу в этом безумном и глупом приключении, — пообещал Энни воющему ветру, наблюдая сквозь мутную влагу, как мадам Лай привязывала себя веревкой к бизани, не обращая никакого внимания на обреченного гуайло.

А ее «глаз ума», широко расставив босые ноги, кричал по-китайски в люк:

— Выровняй руль!

— Выровнял.

— Держи прямо вперед!..

Джонка прошла сквозь подошву последней волны, а следующая уже должна была разбить ее о риф.

«Ну что ж, пора», — сказал себе Энни и приготовился прыгать, так как судно должно было врезаться в риф со скоростью волны — примерно тридцать узлов. Это — верный конец. Но как только черная громада рифа выросла перед носом джонки и Энни по креплениям на пушке взобрался на борт из тикового дерева, он вдруг почувствовал, как его поднимает, словно лифт отеля «Уолдорф-Астория». Вздымающаяся волна возносила джонку все выше и выше. Энни покрепче вцепился в борт, прыгать не стал, ведь малый он был все-таки сообразительный. Волна шла вверх, поднялась над рифом, а вместе с ней и «Железный тигр». Нос джонки нырнул вниз и разрезал волну пополам; джонка сделала рывок вперед и тут же с глухим скрежетом ударилась плоским килем об относительно гладкую макушку рифа. Содрогнувшись от носа до кормы, корабль погрузился в облако брызг, которые вскоре рассеялись.

Энни посмотрел на блестящую поверхность рифа, на которую судно приземлилось своим широким днищем. Джонка медленно, но сильно раскачивалась из стороны в сторону, дрожа, как живое существо.

Энни испытывал жуткое чувство, словно глядел в разверзшуюся бездну. Казалось, что стоны корпуса судна доносятся откуда-то издалека. Нос задрался кверху, к чистому небу. Вокруг были пустота и море. Голова Энни непроизвольно повернулась, и он увидел Лай Чойсан, которая свисала с опоры, как лемур с лианы. Она тоже смотрела назад, и ее вопль оповестил о том, что огромная, как дом, волна взметнулась вверх по черной стене рифа, чтобы, плюясь пеной, обрушиться на них.

Энни пригнулся и обеими руками ухватился за фальшборт в тот момент, когда гребень волны упал на них с высоты тридцати футов. Энни бросило на палубу, а огромная волна рассыпалась на множество волн поменьше, и они, чуть приподняв джонку, понесли ее вперед по плоской поверхности рифа, а затем, подняв, как скорлупу кокоса, сбросили с рифа. Джонка покачалась в воздухе и осела в белую пену.

Волны, разбегаясь, несли джонку через лагуну, прочь от кипевшего вокруг хаоса. Внушительных размеров судно вращало и кружило, как игрушку. По обоим бортам, плюясь брызгами, мелькали «головы негров». Впереди оказался канал. Его более спокойные волны подхватили фактически неповрежденную джонку, а ветер выл и метался среди мачт, как бы не желая отпускать ее.

Энни поднялся на ноги. Капитан Ван, похоже, сильно ушибся. Морщась от боли, он с нескрываемой гордостью посмотрел на свою госпожу. Опутанная веревками, с развевающимися волосами и в черной одежде похожая на попавшую в сеть летучую мышь, она смеялась, как все китайцы, слишком громко. Непривычный западный человек мог принять такой смех за истерику. Ее служанки рядом не было. Как потом выяснилось, ее швырнуло под леерное ограждение полуюта, и она упала в люк рулевой рубки. Но Лай Чойсан никогда не расстраивалась из-за подобных «мелочей». Энни безумно полюбил ее и так же безумно желал убить!

С севера дул влажный теплый ветер — все, что осталось от Железного урагана. Этот ветерок походил на северо-восточный муссон.

Мадам Лай зачесала назад мокрые волосы. Она показала на оставшийся позади риф, над которым они пролетели; на чистое пространство лагуны, куда их скинуло; на канал глубиной три морские сажени, ставший для них спасительным убежищем.

— Здесь, — сказала мадам Лай, — во время сильного шторма проходить на джонке брат моего отца. Много-много лет назад. Он сделать это прежде всех остальных. Это место называется «Ворота Свирепого моря». Сегодня я тоже здесь прошла. — Говоря это, она сияла от гордости.

Команда восторженно кричала, радуясь одержанной победе. Некоторые даже пели.

«Она не упустит возможности порадовать себя», — подумал Энни. Все мышцы у него болели, левая рука никак не хотела разгибаться, словно продолжала крепко держать гакаборт. В горле першило. Мелькнула мысль, что было бы неплохо присоединиться к всеобщему ликованию, но он только кивнул в сторону мадам Лай. Течение канала плавно несло джонку меж «головами негров». Помощники рулевого принялись опускать скрипевший руль, чтобы принять на себя управление судном.

Они бросили якорь в лагуне часа на три, чтобы отдохнуть и починить фок. Тайфун ушел гулять дальше по Южно-Китайскому морю. Наступила ночь, и, хотя ветер дул порывисто и вода бурлила, разбиваясь о рифы, на небе, рассеивая кромешный мрак ночи, высыпали яркие звезды.

Эллиптической формы риф окружала небольшая песчаная насыпь, поросшая истрепанным непогодой кустарником, похожим на гигантские кочаны капусты, и криво стоящими пальмами. Это и был остров Пратас. Ковром сплетались вьюнки и наполняли воздух густым ароматом. В этом цветочном оазисе пираты и многие потерпевшие кораблекрушения построили деревянный храм Диньхао — богине моря. Он состоял из носовых украшений разбившихся судов, тиковых опор и балясин, покрытых резьбой и шрамами, оставленными стихией, из бортов с медными перетяжками, зеркал, некогда висевших в каютах, из панельной обшивки. Здесь были даже тарелки и оловянные кружки из кают-компаний многих морских судов. Когда потерпевшие крушения и рыбаки не посещали этот храм, их место занимали корабельные крысы, к которым присоединялись олуши.

Команда «Железного тигра» с помощью шестов медленно вела судно к этому небольшому храму, моряки пели хвалу в честь своей богини и без всякого ритма били в три гонга. Они зажгли огромные пучки ароматических палочек и спустили их на волны, накатывающиеся на остров Пратас. В кульминационный момент этого религиозного ритуала над горизонтом, подобно серебряной императрице, взошла луна — небесная служительница Диньхао.

Глава 7 «Закрой эту чертову дверь!»

На рассвете капитан Ван вывел джонку через восточный проход между рифами, и они продолжили путь, ловя парусами попутный ветер. Только через два дня судно приблизилось к мысу Божеадо у северо-западной оконечности острова Лусон, самого северного из Филиппинских островов.

Джонка вошла в рыбацкую якорную стоянку с началом сумерек, ибо мадам Лай не желала привлекать к себе внимания. Энни со своим чемоданом сошел на берег и на такси отправился в отель «Ориент», уютное местечко для богатых клиентов. Он давно мечтал осчастливить его своим посещением. Через пару дней к нему присоединился мистер Чун, прибывший на пароходе из Макао.

В мыслях Энни постоянно возвращался к решению мадам Лай обогнать тайфун, что едва не обернулось катастрофой. Было ли это случайное решение, или, напротив, она использовала преимущества Железного урагана, чтобы перепрыгнуть через рифы острова Пратас? Был ли это долг чести, отданный ею предкам? (В Китае истинным долгом чести считается только долг перед предками.)

Энни решил, что здесь сошлось несколько обстоятельств, которые мадам Лай сочла удобным раскладом для игры: против сил стихии она поставила корабль и жизнь. И выиграла! Он помнил единственный серьезный разговор, который состоялся у них по этому поводу. Это произошло, когда они оставили позади остров Пратас и взяли курс на юго-восток.

— Вам повезло, — сказал Энни.

— Конечно. Но я знаю свое судно и свою команду. Я знаю, в каком месте риф плоский и где вода чистая.

— Мадам Лай, вы человек импульсивный. Причин так сильно рисковать не было.

— Были, — возразила Лай, снова принявшись за свой серебряный кальян, легким движением отказавшись от его сигарет. — Когда ветер дает преимущество, этим нужно пользоваться, даже если реальной выгоды нет. Мой астролог получил знак, и Диньхао сказала мне, что это удачное плавание. Я люблю показывать своим людям и своему судну: когда судьба на моей стороне, я всегда побеждаю, потому что дух моих предков питает меня силами.

«Какая логика!» — цинично подумал Энни.

— Я не верю в ваших идолов, — сказал он. — Думаю, и вы, мадам, в них не верите. Ваша религия — это «каша» из богов и богинь, заимствованных отовсюду. Пустая болтовня, лукавые игры. Я не верю ни в каких богов, да и вы тоже, но я, в отличие от вас, не играю с ними в безумные игры.

Попыхивая кальяном, она серьезно кивнула:

— А я играю. И знаете почему? Лучше показать морю, что мы — дети. — Взмахом руки она обвела паруса, небо, бесконечную даль пространства.

— Вы думаете, вашим богиням нравится оловянная фольга, которую вы им преподносите? Якобы это деньги? Тяжелые серебряные монеты. — Энни всю жизнь мечтал услышать ответ на этот вопрос от какого-нибудь здравомыслящего китайца (или китаянки). Но и на этот раз ему не повезло, она не захотела рассуждать логически.

— Конечно нравится, — весело ответила мадам Лай. — Боги понимают, что это все игры детей. Королева Небес очень хорошо видеть, что мы — глупые дети и что мы ее боимся. И что мы бедные. Зачем бросать настоящие серебряные монеты на дно моря?

Энни не знал, что на это ответить. Он широко зевнул. Она наклонилась вперед и постучала трубкой по его колену.

— Лучше играть в игры, капитан, и не скрывать, что мы дети. Воля Небес не так сурова и жестока к детям. Как зовут вашу маленькую дочь?

— Ее зовут Мейма. — И у Энни кольнуло в груди.

10 мая 1927 года Анатоль Долтри, бывший в течение четырнадцати лет капитаном на собственных торговых судах, стал наемным работником торгового флота — старшим радистом на пароходе «Чжоу Фа». Таким образом, план мадам Лай был выполнен с безупречной точностью. Мистер Тин, который в Маниле вел дела мадам Лай, организовал неожиданную болезнь младшего радиста, юноши по имени Чжоуасо.

Чжоуасо был человеком образованным, из хорошей семьи, управлявшей в Гонконге телеграфом, он посещал государственную школу. Проучился там девять месяцев и получил изрядную практику по английскому языку. Потом с честью сдал экзамены и обзавелся удостоверением радиста судна береговой охраны. Чжоуасо представлял собой прекрасный образец нового поколения китайцев британской колонии. Он был умен, технически грамотен, усвоил современные навыки и отвечал требованиям международного рынка морских перевозок грузов. Радио быстро распространялось по миру. Молодой мистер Чжоу, которому было всего двадцать четыре года, прекрасно ладил со своими британскими боссами. Тем не менее стараниями мистера Чуна рабочее место Чжоу очень быстро стало предметом торга. Сговорчивость Чжоуасо, предоставленная им информация и болезнь (подозревали холеру) опустошили сундук мадам Лай на целых три тысячи долларов.

«Чжоу Фа» предстояло из Манилы отправиться в Гонконг, зайти в Шанхай и вернуться назад, сделав небольшую остановку в Амое. Это было отличное судно, построенное на верфях «Кэммелл лэрд» и спущенное на воду в 1921 году (триста девяносто пять футов длиной, десять тысяч регистровых тонн, два винта, нефтяное отопление и турбинный двигатель). Турбины «Браун-Кертис» мощностью шесть с половиной тысяч лошадиных сил позволяли развивать скорость в шестнадцать узлов. В его первом и втором классах размещалось двести десять пассажиров, а для груза предназначалось четыре трюма, один из которых был рефрижератором. Полная грузоподъемность составляла восемь тысяч тонн. Манила же была одним из наиболее быстро развивающихся портов мира, ибо между Китаем и Филиппинами шла оживленная торговля.

Соблюдение сроков было особенно важным. «Чжоу Фа» десять-двенадцать дней стоял на погрузке в Маниле. Если один из трех радистов заболевал в рейсе, то в Шанхае или Гонконге капитану ничего не оставалось, как продолжать путь с двумя оставшимися. Другое дело в Маниле. Круглосуточную радиосвязь обеспечивали три радиста. Кроме того, в Маниле заболевшего можно было легко заменить. Наличие у Энни давно выданного международного удостоверения радиста и богатый опыт привлекли внимание компании, которой стало известно (все от того же Чжоуасо), что подходящий кандидат находится в Маниле и ищет работу. Расовая принадлежность Энни и его известность среди моряков стали решающими факторами. Его нелады с законом из-за нелегальной торговли оружием никоим образом не пятнали его репутации, поскольку дело происходило в Азии, где белые выказывали дружескую солидарность, а контрабандой здесь не промышлял только ленивый. Более того, оказалось, что один из старых знакомых Энни недавно поступил на «Чжоу Фа» первым помощником капитана. Его звали Стоддарт Макинтош. Когда-то Энни провел с ним на клипере «Фермопилы», перевозившем две с половиной тонны леса, семьдесят один день (столько времени занял переход от Брисбена до Сан-Франциско).

«Это было, — попытался вспомнить Энни, — не то в девяносто шестом, не то в девяносто восьмом, словом, еще в прошлом веке».

Энни был третьим помощником на паруснике, а Макинтош — вторым. Они помнили друг друга, хотя и не встречались с той поры, как Энни сошел на берег в поисках «собственного Клондайка».

— Ты, Стодди, перешел во вражеский стан? — спросил Энни этого морского волка из Абердина, невысокого и красноносого, когда тот осматривал каюты «Чжоу Фа». — А говорил, что никогда не променяешь паруса на паровую машину.

— На этой лохани готовят отличную жрачку, — пояснил Макинтош. — А это — твоя каюта.

Он вошел и тут же открыл дверь шкафа, как добрый хозяин какой-нибудь деревенской гостиницы; плюхнулся на койку, проверяя, выдержат ли пружины внушительное тело его старого знакомого. Затем повернул к Энни красное лицо и из-под козырька довольно неопрятной фуражки косо посмотрел на него.

— А ты за это время стройнее не стал, парень. — Он стрельнул сигарету из пачки Энни. — У меня семья в Мельбурне. Три девчонки, симпатичные. Был капитаном на «Джеймсе Долларе», ну, ты знаешь. Он принадлежал Роберту Доллару, большой железный барк, построенный в Глазго. Мы везли сахар с Гавайев, но денег за него получить не могли, и нас поставили на прикол.

Макинтош вышел на палубу и окинул взглядом порт Манилы: на всех одиннадцати причалах щетинился частокол покрытых сажей труб.

— Не можешь победить врага, переходи на его сторону, — заключил Макинтош.

Картину оживлял запах кокосового масла и дыма многочисленных пароходов — строительство империи шло без остановки.

Энни совершил круг Манила — Гонконг — Шанхай — Гонконг — Манила за девять дней туда и восемь — обратно. Работа особых хлопот не доставляла. Он выполнял обязанности простого радиста и получал за это сорок два доллара в неделю. Ничего необычного не произошло: некоторые младшие помощники капитана и даже капитаны парусных судов (у которых что-то не получалось, или они не хотели идти в ногу со временем) к старости находили пусть и лишенную романтики, но хорошо оплачиваемую должность, не требовавшую большого труда. В Маниле Энни официально стал членом пароходного братства моряков. Он рассчитал, что Барни никогда и в голову не придет разыскивать его здесь.

К концу третьего круга Энни досконально изучил «Чжоу Фа», и к Макинтошу он сейчас чувствовал больше расположения, чем тридцать лет назад. Тот помнил многое из того, что Энни вроде бы уже забыл. И Энни решил, что надо хорошенько выпить с Макинтошем, послушать его рассказы, заполучить его доверие, что будет очень кстати. Это было частью общего плана.

Они отправились в бар на Эскорт-стрит, недалеко от порта. Энни помнил старую Манилу, когда этой улицы еще не существовало. Макинтош пил только пиво, более крепкие напитки его желудок теперь не выдерживал. Энни же «приговорил» два стаканчика шнапса с лимонным соком — бармен назвал коктейль «Пушкой Круппа», — пока Стодди вспоминал Сан-Франциско. Неожиданно в памяти Энни произошел странный всплеск, словно события тридцатилетней давности происходили вчера.

Раньше такого с Энни не случалось, и он отнес это на счет того чудовищного пойла, что ему пришлось отведать во время посвящения в Праведные герои. Стодди Макинтош заговорил о старике, который заставил «Хайленд Глен» хлебать воду кормой к западу и югу от коварного мыса. Дело было в октябре, огромные волны высотой не менее шестидесяти футов накатывали на черные обледенелые скалы мыса Горн в желании поглотить их навечно.

Картина стояла у Энни перед глазами. Он видел, как эти волны откатывались от берега, словно их оттягивала назад огромная невидимая рука. И когда клипер разорвал подошву волны, Энни увидел сквозь влажный туман (такой же, как и на рифах острова Пратас, только более холодный), как рулевое колесо «Хайленд Глен» разлетелось в щепки, лопнула крышка люка на верхней палубе, а рулевого выбросило на сорок футов вперед. Крича от боли в сломанном бедре, он уцепился за опору, борясь за жизнь с безжалостным морем. Волны гуляли по корме. Двоих смыло за борт, разодранные в клочья паруса развевались белыми вымпелами, как на корабле самого дьявола. Но через шестьдесят восемь дней они все же добрались до Ливерпуля, сохранив в целости корпус парусного судна, и выгрузили две с половиной тонны медной руды. Сейчас Энни не просто вспомнил это событие, а будто увидел все в деталях.

Китай все глубже погружался в хаос. Четвертая дивизия Шестой националистической армии, большую часть которой составляли коммунисты, захватила Нанкин, и генерал Чэн отдал своим солдатам на разграбление все иностранные консульства, компании и миссионерские организации. Американский консул сообщил об опасности на эсминцы «Ноа» и «Рестон», и они обстреляли город со стороны реки, перекрыв улицы завесами из шрапнели. Стоявший на якоре «Эмеральд», огромный британский эсминец, обстреляли из винтовок, и один матрос был убит. В ответ эсминец открыл огонь по городу из своих мощных орудий. Газеты коммунистов утверждали, что в результате этого обстрела погибли тысячи китайцев. «Чужеземные дьяволы» настаивали на нескольких дюжинах. Неделей позже в Шанхае, занятом Двадцать четвертой националистической армией генералиссимуса Чан Кайши, великий военачальник атаковал коммунистическую милицию. Вооруженные маузерами и пулеметами, милиционеры бежали по улицам, а бойцы генералиссимуса убили их столько, сколько смогли. Уличные бои шли несколько дней. Самые убежденные коммунисты засели в красных уголках и на заводах, отбиваясь до последнего патрона.

Но для Энни, игравшего в домино со старшим механиком Дэвидом Могденом в кают-компании, в первый вечер по выходе из Манилы — 29 мая, — все, что происходило в порту их назначения, казалось чем-то далеким и нереальным. Торговля продолжалась, в регионе сосредоточились британские и американские военно-морские силы, моря больше не были территорией Китая, они принадлежали Западу. Кроме того, было время сна, и, возможно, попасть в Шанхай Энни не доведется. Он лично наблюдал, как на девятом пирсе за пару часов до отплытия в трюмы загрузили без малого пять тонн серебра (в каждом деревянном ящике по четыре сотни фунтов). И пассажиров на борт село много, но Энни они не интересовали. Он был весь сосредоточен на своей работе.

Третьим помощником капитана на «Чжоу Фа» работал Питер Сточ — препротивный парень. Это был во всех смыслах типичный англичанин с чопорно поджатыми губами, каких обычно изображали на карикатурах, но родившийся в Австралии, в портовом городе Аделаида. Его безупречно белый китель нелепо перетягивал форменный тканый ремень Королевского военно-морского флота, а портупею оттягивал огромный, сорокачетырехмиллиметровый, ковбойского вида кольт. В те дни это был самый мощный револьвер. Энни подозревал, что Сточ настоящий фанатик, но вдобавок он был еще и достаточно тупым.

Сразу после завтрака, за час до отплытия — в расписании оно было назначено на десять ноль-ноль, — Сточ был на своем посту. На него, как на младшего вахтенного помощника капитана, была возложена обязанность «ловца голубей». На китайском сленге слово «голубь» означало «бизнес». Этим же именем назывались небольшие партии палубного груза, который портовые грузчики проносили на борт за определенную мзду. Этот груз никак не отражался в декларации, то есть провозился беспошлинно. Борьба с подобной практикой и входила в обязанности «ловца голубей». До последней минуты перед отплытием он следил за каждой единицей палубного груза и за пассажирами третьего класса, с которыми неизменно спорил, что считать «багажом», а что «грузом».

Сточ с удовольствием исполнял эти обязанности. А что, собственно говоря, было в этом плохого? С большим пистолетом на обтянутой белым кителем талии и с грузовой декларацией в руках он важно прохаживался по грузовой палубе, исследуя узлы, бесформенные картонные коробки и деревянные клети с курами, которых китайцы таскали с собой повсюду. Чаще всего ему приходилось вступать в перепалку с престарелыми бабушками и их малолетними внучками, поскольку в основном именно такие женщины несли ответственность за семейный багаж.

Энни стоял, облокотившись о борт палубы «А». Внизу, на девятом пирсе, четыре сикха (охранники «Чжоу Фа») вместе с парой филиппинских полицейских проверяли наличие оружия у пассажиров третьего класса. Все знали, что это глупая формальность. Например, женщин вообще не обыскивали. Если оружие планировали тайно доставить на борт, то его уже доставили, официально задекларировав под видом груза или багажа. Ни один здравомыслящий пират не стал бы прятать пистолеты в куриных клетях, а ружья у старух под юбками, для того чтобы их обнаружил какой-нибудь усердный «ловец голубей».

В восемь пятнадцать, тяжело пыхтя, подъехали два больших фургона, сопровождаемые двумя полицейскими на мотоциклах с колясками и «форд» с парой ребят из банка. Кавалькада остановилась напротив трюма номер два, но погрузка должна была производиться не там. Серебро поднимали на борт собственной лебедкой, отказавшись от электрического подъемного крана, гордости фирмы «Лусон Стивидоринг».

Информация мадам Лай оказалась достоверной. Серебро не было внесено в общую грузовую декларацию. Его отправка была запланирована на следующий за «Чжоу Фа» рейс 10 июня агентом «Баттефилд энд Сквайрс». Таковы были меры безопасности, чтобы ввести в заблуждение пиратских осведомителей. Слитки и монеты редко перевозились в соответствии с запланированными датами, а если такое и происходило, то в целях безопасности, так как нарушение сложившейся практики сбивало пиратов с толку. Но осведомители мадам Лай отлично знали все эти хитрости. Ей была известна точная дата отправки серебра.

Каждый деревянный ящик весил около четырехсот фунтов, и Энни определил эквивалент — шесть слитков серебра. Ящиков было двадцать восемь. Энни считал их, как свою собственность. Мадам Лай говорила, что серебра будет более четырех с половиной тонн, это подтвердили мистер Чун и Тин. Столько и было.

Двадцать восемь ящиков опустилось на главную палубу, затем их погрузили на тележки и отвезли в сейф, который находился как раз под рубкой, другими словами, поместили в «цитадель». Это была большая каюта, доступ в которую обеспечивала единственная двойная стальная дверь. Серебро заняло половину каюты, разместившись рядом с особо ценными вещами пассажиров.

Энни спустился вниз и несколько минут наблюдал за тем, как укладывались серебряные слитки. При этом присутствовали первый помощник капитана Макинтош и судовой эконом Гарри Стоукс. Часть дня Энни провел в их компании, затем продолжил слоняться по судну, но мысли о деле не покидали его ни на минуту.

Импорт и экспорт серебра был крупным и очень таинственным бизнесом в Китае. Основу китайской экономики — если таковая вообще была — составляло серебро. Китайцы во все времена ценили его выше золота (как в практическом, так и в мистическом смысле). Китайская унция серебра, таел, являлась расчетной единицей во всех серьезных сделках.

Довольно-таки странно, но особо крупных запасов серебра на территории Китая не было, однако в течение пяти тысяч лет непрестанное пополнение серебра считалось делом первостепенной важности для Императоров-Драконов. Первая опиумная война против Британии началась в основном из-за того, что императора обеспокоил вывоз из страны большого количества серебра в качестве оплаты за опиум. Китай был крупнейшим рынком холодновато-белого металла, отблеска Луны. В глазах китайцев золото просто не могло с ним сравниться.

Серебро в Китай шло из Манилы, где оно аккумулировалось в соответствии с китайскими преференциями: слитки серебра девятьсот девяносто девятой пробы (каждый слиток равен тысяче шанхайских таелов, или примерно шестидесяти двум фунтам). Оптовая цена одного из таких крупных «кирпичиков» составляла около тысячи шестисот гонконгских или восьмисот американских долларов, в зависимости от курса. Мерцавшая перед внутренним взором Энни груда серебра казалось ему необыкновенно прекрасной. Это мерцание будто подсвечивало потолок его маленькой каюты, на котором он мысленно рисовал план действий. Энни грела мысль, что это высокопробное американское серебро, а не мексиканская дрянь, и оно покоится в деревянных ящиках, в сейфе «Чжоу Фа», на главной палубе, прямо под радиорубкой.

Два других радиста (оба китайцы) занимали двухместную каюту по левому борту. Каюта Энни располагалась по правому. Чжоуасо был старшим радистом и отвечал за работу всей аппаратуры непосредственно перед капитаном Бристоу. Оба радиопередатчика с дуговым генератором Паульсена мощностью двенадцать киловатт, а также трехкаскадный приемник были фирмы «Маркони». Радиорубка располагалась посредине судна между выходившими в коридор каютами радистов. Это было маленькое темное помещение без окон с вечно гудящим вентилятором — воплощение фантазий свихнувшихся экспертов по радиообмену, убежденных в том, что кромешная тьма — оптимальная обстановка для общения посредством азбуки Морзе.

Впереди по коридору располагались каюты младших вахтенных помощников капитана и третьего механика; над ними находились относительно просторные апартаменты капитана, его первого помощника и старшего механика. На самом верху были капитанский мостик и штурманская рубка. Все три палубы по старинке назывались «салоном верхней палубы» и считались палубой «А», или верхней палубой. Здесь сосредоточились ум и сердце парохода.

Палуба «А» была полностью отделена от пассажирских кают первого и второго классов, располагавшихся на корме. Здесь помещались роскошные салоны, отделанные дубовыми панелями и мрачноватыми французскими панно. Эти салоны были хорошо освещены потолочными плафонами из цветного стекла. Тут же находилась курительная комната с маленькими окошечками и бордюрными панелями с изображениями сцен английской охоты. Палуба «А» была отделена и от главной палубы, где помещались стюарды и пассажиры третьего класса. Количество последних доходило до тысячи, но их никогда не вносили в официальный список. Вся эта разношерстная публика занимала обширную и зловонную территорию, как любил говорить Энни, «в самой заднице».

Энни забавляло, что троим китайцам выпала честь находиться в так называемой цитадели только потому, что они умели обращаться с радиоаппаратурой. Вместе с тем они оставались «вторым сортом», так как получали меньшую зарплату. Они были обязаны занимать привилегированные места, потому что являлись обязательной составляющей общей структуры, которая в «Отчете комиссии по борьбе с пиратством» называлась «концепция цитадели» и определялась как мера защиты от «волков морей».

Когда Энни ступил на борт «Чжоу Фа» в качестве члена команды, Стодди Макинтош ознакомил его с местом работы. Стальные пуленепробиваемые двери закрывали радиорубку от внешнего мира, иллюминаторы обзора выходили на главную палубу и палубу «А», сходные трапы, ведущие на капитанский мостик, сверху и снизу закрывались стальными решетками; такие же решетки, соединенные в одну цепь, тянулись и вдоль открытых бортов судна. Дополнительные решетки защищали обе двери капитанского мостика. Были даже предусмотрены вращающиеся на петлях «хитрые приспособления», стальные, полдюйма толщиной. Они могли подниматься вверх или выдвигаться наружу, закрывая офицеров на мостике от огня малокалиберного оружия матросов — китайцев и филиппинцев, коих на судне было сто двадцать.

Макинтош выдал Энни полагающееся ему оружие — бескурковую модель тридцативосьмимиллиметрового револьвера смит-вессон в тканой портупее на ремне и к нему три дюжины патронов. Энни надел ремень на пояс брюк, как это делало большинство офицерского состава. Офицеры постоянно поминали оружие недобрым словом, словно стеснялись его. Они выражали недовольство, что вынуждены носить его в жару, но последние «Правила предупреждения пиратской угрозы» по вопросу оружия были непреклонны. В каюте каждого офицера имелась магазинная винтовка «винчестер» и еще шесть таких же — в шкафчике капитанского мостика. А патронов к ним столько, что с берега и батальону было бы не поднять головы, если из этой импровизированной «цитадели» начали бы вести огонь.

Предполагалось, что пираты могут подкупить членов команды. При этом оказывалась незаменимой традиционно индийская система охраны. В Гонконге индийцы работали на Британию только в полиции, тюрьмах, на военной службе, в органах безопасности на транспорте (паромах, поездах). Все они были отставными солдатами индийской армии, и их преданность не вызывала сомнений. Не было ни одного случая, чтобы индийцы предали своего гонконгского работодателя.

Охрана «Чжоу Фа» состояла из сикхов (как и в тюрьме «Виктория»), И сладко, и печально щемило у Энни в груди при виде их флегматичного движения взад и вперед. На их плечах покоились ружья «гринер». Безупречно белые тюрбаны были намотаны на невероятно длинные волосы. Бороды у подбородка разделялись пополам и зачесывались за уши. Другие двенадцать сикхов трудились на камбузе, приготавливая огромное количество рыбы с карри и плов с консервированным горохом. Китайские повара вынуждены были мириться с этим.

— Стодди, ты когда-нибудь изучал такую науку, как психология? — спросил Энни.

— Слышал о ней, но изучать и в голову не приходило.

— Так вот, у китайцев нет никакой психологии, — важно изрек Энни.

Они сидели и пили лимонад. В двадцать один час Энни должен был заступить на вахту. Он сам выбрал ночные часы, и никто не возражал.

— Именно поэтому они не доверяют не только друг другу, но и вообще никому. — Это абсурдно-шутливое заявление было сделано с еще более важным видом.

— Они во всяких дьяволов верят. Одним словом, язычники, — отреагировал Макинтош.

Он набил трубку, после которой собирался поспать. В открытую дверь залетел прохладный ветерок и прошелся по палубе «А». Море заблестело, хотя луна еще не взошла. Появились звезды, но их свет был еще неярким и ровным. Однако никто не обратил внимания на красоту, подаренную природой.

— Надо сказать, Стодди, — продолжал Энни, — китайцы представляют для меня определенный интерес.

Макинтош хмыкнул. Для него китайцы интереса не представляли, ибо он был человеком хотя и основательным, но скучным. Вообще-то китайцам, наоборот, нравились такие люди, как Стоддарт Макинтош, — лишенные воображения, не верящие в дьяволов, а признающие только причины и следствия и систему природных законов.

— Знаешь, во что они верят? В силу воли, — многозначительно сказал Энни. — По их мнению, различные силы природы обладают волей, ничем не отличающейся от воли человека или дьявола, ну разве что природная воля чуть сильнее. Вот, например, ты и я, у каждого из нас есть воля. А существует ли закон, чтобы управлять этой нашей волей? Можешь ты мне ответить на этот вопрос, Стодди?

— Есть законы, Энни, которые управляют человеческой природой.

— Если ты веришь в это, Стодди, то ты — психолог.

Макинтош был польщен, хотя по его виду об этом трудно было догадаться.

Чуть помолчав, Энни сказал:

— Есть только одна вещь, которой они поклоняются, и это — непостоянство. Слепая судьба. Случай. Может быть, оно есть в каждом из нас — красном, белом, желтом, голубом. Что скажешь, Стодди? Желание поклоняться слепой судьбе? Может быть, в этом есть какой-то смысл?

— Ну, я сам одно время любил делать ставки, — признался старый моряк. — Но говорят, что и там действуют свои законы. Я хочу сказать, что выигрыш можно высчитать. А иначе букмекеров просто не существовало бы.

— Все верно, Стодди. Правильно. Идя по узкой темной улице, парень, нельзя допустить ошибку.

Энни тряхнул головой и вышел на палубу. Облокотившись о борт, он снял фуражку и подставил лицо свежему ветру.

Питер Сточ, третий помощник капитана, заступил на ночную вахту, начинающуюся ровно в полночь. Энни, как обычно, поднялся на капитанский мостик, чтобы поздороваться с ним, а затем уже приступить к исполнению своих обязанностей. От Манилы пароход отделяло около четырнадцати часов хода, погода стояла великолепная. Сточ сидел в штурманской рубке и делал записи в вахтенном журнале.

Сменщик рулевого уже был на мостике. Энни сказал Сточу:

— В Шанхае появилась новая радиостанция, сэр, транслирует хорошую танцевальную музыку. Не хотите ли спуститься и послушать? Приемник сегодня отлично ловит.

«Сэр», конечно же, было сказано с иронией. Энни не испытывал расположения к Сточу — так распорядилась природа. Сточ вяло улыбнулся. Он не был поклонником призрачных «романов с радиоэфиром».

Энни вновь спустился на палубу «А», вошел в свою каюту и запер за собой дверь. Вынул из кобуры выданный ему револьвер, разрядил его, а затем разобрал. Достал нож (такие носили солдаты швейцарской армии) и отогнул им боек на несколько градусов. Сделать это не так уж легко, зато потом, после нажатия курка, выстрела не происходит, потому что боек не попадает на капсюль патрона.

Энни спрятал револьвер назад в кобуру, после чего полез в чемодан, достал оттуда свой «вальтер» и засунул его в особые трусы, очень старомодные, на обычной, не эластичной резинке, которая идеально поддерживала оружие под раздутым от пива животом. Дуло упиралось в основание члена, и поэтому весь «ансамбль» мужских достоинств Энни делался невидимым.

Из чемодана Энни извлек еще и зеркало в бронзовой оправе. (Теперь он считал его своим, поскольку мадам Лай не требовала вернуть зеркало.) Энни посмотрелся в него. Полумрак каюты был для этого зеркала идеальной подсветкой.

Энни уже давно подстриг свою бороду, пожертвовав китайским стилем не из эстетических соображений. Просто ему захотелось вновь стать похожим на моряка, а не на китайского Мефистофеля. Честно говоря, ему нравилась раздвоенная борода, даже с выкрашенными в красный цвет кончиками. Но сейчас, учитывая рискованность возложенной на него миссии, он не мог себе позволить внушать окружающим людям благоговейный ужас.

Отложив в сторону зеркало, Энни направился в радиорубку, находившуюся рядом с его каютой.

Питер Джастис, один из двух младших радистов «Чжоу Фа», был китайцем только наполовину. Приятный, образованный человек с мягкими манерами, он был похож на актера Уорнера Оланда. Джастис не знал, кто был его отец. Скорее всего моряк. По-видимому, никто, кроме Энни, не задавал ему вопрос, почему мать дала ему фамилию Джастис, на что радист-полукровка ответил:

— Да это не совсем фамилия, это — надежда, тщетная надежда.

Он взял пару предложенных Энни сигарет. Выдыхая дым, он сообщил своему сменщику, что послал в полночь сообщение в Гонконг, а также контрольный сигнал на китайский телеграф в Кантоне. А еще он сказал, что ответный сигнал из Кантона очень слабый. Питер был щепетилен и не считал за труд проверять прохождение контрольного сигнала.

Энни пожелал ему спокойной ночи и сел к столу. В радиорубке стоял горьковато-кислый запах, исходивший от стоявших в углу запасных батарей.

Энни легонько ударил по ключу Морзе — медной пластинке с пружиной с одной стороны и черной кнопкой с другой — и надел наушники. Он крутанул ручку настройки приемника, чтобы проверить, есть ли в эфире Суатоу. Город какое-то время находился под контролем маршала Сунь Чуаньфана и был частью подвластной ему территории. Когда маршал отступил, его место заняли националисты. При них станция выходила в эфир нерегулярно. Коммунисты использовали ее как символ антиимпериалистической непримиримости.

Громко и чисто прозвучал Гонконг, передававший радиограммы торговых судов, сообщения об их местонахождении, телеграммы пассажиров, которые далее передавались на соответствующие почтовые отделения. Пассажиры первого класса очень быстро вошли во вкус: они начали слать деловые телеграммы с пароходов и обратно. Это символизировало движение в ногу с прогрессом и стало элементом престижа. Поговаривали, будто когда-нибудь у людей появятся радиофоны для связи с любой точкой мира прямо из автомобиля.

Первым делом нужно было отрегулировать зазор между контактами ключа, снабженными чувствительными пружинками. Несложная, но важная процедура. Энни крутил установочный винтик, чутко ощущая его движение. Зазор — струна первой скрипки, или нежная податливость золотого пера поэта, или плавные движения опахала в руках раба султана. Энни изменил зазор на сотую долю дюйма, сделав его меньше того, на котором работал Питер Джастис. Энни нравился более тугой ключ, способный выстукивать двадцать пять слов в минуту. Возможно, именно это сохраняло гибкость и подвижность пальцам Энни.

Охранники-сикхи сменялись каждые четыре часа, а судовой караул — с интервалом в тридцать минут. У индийцев была довольно странная система очередности: шестеро стояли в карауле и днем и ночью. Старшим у них был капрал Джамал Сингх, в прошлом служивший в кавалерийском полку Пенджаба. Он был средних лет (собственно, все здешние сикхи были средних лет). В 1925 году Джамал выжил в пиратской атаке на «Тунчжоу» и очень серьезно относился к своей работе. К слову сказать, абсолютно всех сикхов отличала особая сознательность. Отдел по борьбе с пиратством полиции Гонконга, став ныне довольно мощной структурой, привлекал уволенных в запас индийских солдат на службу в Британской колонии. К 1927 году их число составило около двух тысяч человек. Но впечатление эффективности предпринимаемых империей мер безопасности непрестанно подрывалось действиями Китайского подразделения береговой охраны. Его офицеры с почти параноидальной настойчивостью пытались решить вопрос, кому в первую очередь подчиняется судовая охрана — капитану полиции или капитану судна. С дисциплинарной точки зрения эта задача так и не была решена. Но проявляемая на деле доблесть сикхов говорила сама за себя. Первый удар пиратов всегда был нацелен именно на них, и в этой схватке пираты несли наибольшие потери убитыми и ранеными. Только капитан судна принимал решение о капитуляции, до того момента сикхи стояли насмерть.

Система безопасности надежна только в том случае, если ее осуществляют надежные люди. Но любой системе можно противопоставить другую, как умной тактике — хитрость. Опыт подсказывал Энни, что приближается момент наибольшей уязвимости судна. Энни сверился со своим «ролексом». Караул вот-вот должен был смениться.

Расположение личных кают караульных сикхов, безусловно, влияло на безопасность. Пока каюты индийских стражей находятся рядом с офицерскими каютами, настоящего покоя на судне не будет. Размещение радистов-китайцев за стальными дверями и решетками в «цитадели» и без того нарушало давно устоявшиеся правила размещения команды на пароходе. К тому же здесь попросту не было места для охраны. Поэтому, когда происходила смена караула, заступающий должен был войти, а сменяемый выйти через стальные двери. На всех судах именно этот момент пираты выбирали для начала атаки и обрушивали на капитанский мостик шквальный огонь.

Энни оставил дверь радиорубки открытой и слышал топот караульных в коридоре: они занимали позиции. Мысленно он следил за их передвижениями, видел их суровые лица, на которых застыла предельная осторожность. Заранее никогда нельзя угадать, в какую дверь они войдут, с левого или с правого борта. Это становилось ясно только в тот момент, когда четверо сменявших караульных поднимались наверх и вставали возле двери, держа ружья у груди. За дверью один из караульных поворачивал ключ (дело в том, что с наружной, «опасной», как они ее называли, стороны двери замочной скважины не было), а двое других прикрывали его с места у трапа, ведшего на капитанский мостик. Четвертый караульный оставался наверху у решетки, закрывавшей вход на мостик, и тем самым прикрывал товарищей, находившихся внизу. При смене караула присутствовал вахтенный офицер, сегодняшней ночью это был Сточ. Вероятно, сейчас он в глубине души лелеял надежду на героические события, которые могут выпасть на его долю.

До Энни долетали команды сменявшегося капрала Сингха. Энни вслушивался в топот ног и лязг открываемых стальных решеток и двери, выпускавших и впускавших караул. Караульные весело обменялись несколькими фразами на пенджабском, после чего на «Чжоу Фа» воцарилась тишина.

Уровнем ниже, на главной палубе, у дверей машинного отделения также произошла смена караула. Несмотря на безупречную выдержку индийцев, этот пост не пользовался у них популярностью. Жар от машины был серьезным бременем для тех, кто там работал, но караулу от него тоже приходилось несладко. Однако существовало общее убеждение, что охрана помещения, заполненного свистящим и клубящимся паром, хотя и жизненно важно для парохода, но со стратегической точки зрения совершенно бесполезно. Сейчас более важным объектом была радиорубка: если нападающие мгновенно не выведут ее из строя, будет подан сигнал «SOS», и военный флот придет на помощь. Конечно, военные корабли будут какое-то время плыть к месту нападения, но и захваченное судно с пиратским капитаном у руля тоже будет двигаться, и пираты будут вывозить с него награбленное. При этом иметь у себя на хвосте военные корабли его величества вовсе не шутка даже для китайских пиратов.

Энни сидел в полудреме и, не снимая наушников, слушал Гонконг. Без четверти десять юнга принес ему небольшую кружку горячего кофе. Когда Энни сделал первый глоток, касаясь языком нагревшейся эмали, раздался стук, дверь приоткрылась, и в нее просунулась голова Гарри Стоукса.

— Привет, Энни, — сказал Гарри.

— Привет, казначей, — ответил, сгорбившись на стуле, Энни.

Стоукс был на судне интендантом, то есть работа Гарри отчасти соответствовала должности мистера Чуна. Но, в отличие от «мастера записей», Гарри был плотного телосложения, законопослушный, дружелюбный и трудолюбивый гомосексуалист тридцати пяти лет, имевший друга в каждом порту. Энни старался быть дружелюбным со всеми, но быть общительным сейчас не входило в его планы, более того, это могло стать помехой делу, как, например, теперешнее вторжение Гарри. Энни про себя чертыхнулся. Он завел привычку болтать за чашкой чаю в кают-компании о шоу-бизнесе с Гарри и Макинтошем. И вот результат: Гарри непрошеным гостем притащился к нему в рубку.

— Я подумал, а не сжалиться ли мне над тобой, парень. Скучаешь тут в одиночестве, — сказал Гарри, протискиваясь в дверь.

Энни молча смотрел на него.

— Скажи, чтобы мне кофе принесли, — попросил Гарри.

Под мышкой он держал иллюстрированный журнал. Гарри был светловолосый и весьма симпатичный малый, чуть косивший на один глаз, но это было заметно, если он смотрел прямо. А он часто смотрел прямо в лицо человеку, и тот попадал под власть этого косящего взгляда его огромных и прекрасных голубых глаз. Он будто гипнотизировал, как удав. Не любить его было просто нельзя.

Энни ничего не ответил. Он сидел ссутулившись перед маленьким столиком, уставленным радиоаппаратурой; рядом на стене висел огнетушитель. Назойливо жужжал вентилятор. Энни молчал и с очень усталым видом потягивал кофе.

— Ну что, старина, у тебя найдется для меня сигаретка? — спросил Гарри.

— Отвали.

— Прости — что?

— Отвали, мерзкий педик, пока я тебе в морду не дал. Если снова попытаешься залезть мне в трусы, оторву твой хрен и в рот тебе засуну.

Гарри посмотрел на него как на сумасшедшего. Он был настолько сбит с толку, что отказывался понимать смысл услышанного.

Гарри поднял брови и спросил:

— Ты что, не в настроении? Ну ты даешь!

Потом смущенно улыбнулся и рассеянным взглядом обвел радиорубку. К доске распоряжений было пришпилено фото какой-то глупой куклы с каштановыми волосами. Она смотрела прямо на Гарри.

Энни продолжал сидеть, не меняя положения, и тер пальцами виски, глядя на циферблат часов. Казалось, он заполнил собой все пространство. И Гарри вышел, тихонько закрыв за собой дверь. Ему очень нравился старший радист, но он понимал, что тот с некоторыми странностями.

Энни вновь прислушался к голосу Гонконга. Большой японский пароход «Маншу Мару» сообщал, что находится в районе Пескадорских островов и что там отвратительный туман. Сообщение прерывалось. Туман — хорошее прикрытие для всякого рода злодеев, в том числе для Праведных героев Желтого знамени, к числу которых теперь принадлежал и Энни, такие вот дела.

Энни включил передатчик. Несколько секунд ушло на разогрев. Затем он настроился на диапазон тысяча триста пятьдесят метров и отправил послание: «Шалтай-Болтай сидел на стене». Он повторил послание еще пару раз и начал вслушиваться. Вне всякого сомнения, из пустоты пришел ответный сигнал.

В рубку постучался и вошел юнга:

— Хотите еще кофе?

— Нет, спасибо, — ответил Энни.

Парнишка ушел, а Энни снял наушники и достал вальтер, чтобы проверить предохранитель. С вальтером было одно неудобство: засунув руки в штаны, никак нельзя было проверить, на предохранителе ли он. Он вернул револьвер на место и поднялся, отодвинул передатчик и отверткой ловко вывернул маленькую, но жизненно важную деталь. Опустив ее в карман, он открыл дверь и покинул радиорубку.

На палубе, в тени, стояли двое караульных и о чем-то тихо разговаривали. Оба внимательно посмотрели на Энни, хотя проявлять особую подозрительность нужды не было, но охранники-индийцы всегда выглядели настороженными. Даже когда вели самый пустяковый разговор. Один из караульных без всякой надобности принялся теребить усы. Другой, держа ружье, как ребенка, у груди, направился к Энни.

Система была такова: один караульный все время находился на капитанском мостике, по одному — у основных входов на палубу «А», а один свободно прогуливался по палубе. Будучи опытными охранниками, они время от времени менялись местами и разговаривали о сексе. Для сикхов это была очень важная тема. Приближавшийся к Энни караульный смотрел ему прямо в глаза, а подойдя ближе, ловко отдал честь.

Самолюбие старшего радиста было польщено, и Энни салютовал в ответ. Когда караульный удалился, он подошел к борту, изрядно перевалился и стал вглядываться в освещенную фок-мачту. На самом деле Энни смотрел на радиоантенну. Это был всего лишь кусок проволоки, сто двадцать футов длиной, натянутый между фок-мачтой и первой дымовой трубой. Посредине крепился еще один кусок проволоки, он спускался к капитанскому мостику, а оттуда тянулся к радиорубке.

Сдвинув брови и демонстрируя тем самым едва сдерживаемый гнев, Энни прошипел:

— Мать твою, вот сука!

Он уставился на караульного по имени Моган, коренастого и большеносого, с ярко выраженной семитской наружностью, но тем не менее сикха.

— Кто из вас, бездельников, трогал мою антенну? — Толстый палец Энни указывал вверх, а взгляд при этом был грозным и беспощадным.

Моган, как солдат, привык к взысканиям, но Энни не был его командиром. Тем не менее сикх не потерял самообладания и спокойно посмотрел наверх. Поблескивавшую в искусственном освещении антенну было хорошо видно. Моган не понимал, о чем таком толкует Энни, и, чтобы не усложнять дела, хрипло, но спокойно ответил:

— Никто, сагиб.

Энни поднялся по ступенькам на мостик.

Китаец, старший рулевой, стоял у руля, а его помощник, почувствовав раздражение Энни, отвел взгляд в сторону. Питер Сточ был снаружи, на крыле мостика, и в бинокль, как у капитана Вана, вглядывался в темноту ночи. Энни подошел к нему и сказал, тыча в небо отверткой:

— Что-то случилось с этой чертовой антенной.

С мостика антенна была значительно ближе, и высокочастотный кабель спускался к кабельной коробке, болтами прикрепленной у самой двери рулевой рубки. На нее Энни и набросился с отверткой, бормоча что-то себе под нос. Сточ наблюдал за его действиями и задавал бессмысленные вопросы. Он ничего не понимал в радиосвязи, в чем Энни убедился несколько дней назад.

— Замыкание, — пояснил Энни. — Сигнала нет. — Он кивнул на медные внутренности кабельной коробки. — Здесь все в порядке. Все работает. — Он закрыл коробку. — Наверное, изолятор поврежден. У мачты или у трубы, как ты думаешь, Питер?

Энни задрал голову и уставился на трубу. Освещения палубы было достаточно, чтобы рассмотреть стеклянный изолятор, где конец антенны крепился к трубе в двух футах от ее черного из-за сажи края.

— Питер, мне нужно проверить вон тот изолятор. Может, он треснул.

— Долтри, скажи мне, а это не саботаж? — поинтересовался Сточ.

Спускаясь по ступенькам вниз, Энни оглянулся и мрачно посмотрел на него:

— Возможно, Питер. По крайней мере один шанс на миллион у тебя есть.

Энни подошел к стальной двери, ведущей на палубу «А».

— Открывай! — крикнул он Могану. — Радио капут, — объявил Энни. — Капут, понимаешь?

— Я говорю по-английски, сагиб, — сказал Моган, доставая из кармана брюк тяжелое кольцо с ключами от шести стальных дверей.

— Ты, парень, можешь пойти со мной, — сказал ему Энни. — Мне нужен сопровождающий. Возможно, это саботаж.

Моган очень хорошо знал значение последнего слова. Он открыл круглое смотровое окошечко в двери, в которое был виден хорошо освещенный коридор палубы «А». В его конце, на расстоянии пятидесяти футов, у дверей кают-компании стояли два или три пассажира второго класса — все азиатской наружности.

Башмаки Энни застучали по ступенькам трапа, ведущего на шлюпочную палубу. Оттуда, под надписью «Только для членов команды», они с Моганом и еще одним сикхом прошли на крышу салона верхней палубы, где хранились вентиляторы и коробки из-под них. Наконец они добрались до трубы. Вблизи она была огромной. Кольца дыма вырывались из ее жерла, и труба казалась бледно-голубой в свете звезд, а дым, подхваченный ветром, уплывал назад, к корме.

Энни потянул вниз веревку, соединявшую трубу с антенной, и та быстро пошла вниз. Так обычно опускают веревку с бельем. Из салона первого класса, располагавшегося прямо под ними и иллюминаторами выходившего в коридор, доносились звуки патефона: крутили песенку в исполнении популярного Эла Джолсона.[5] В салоне смеялись. На борту было около пятидесяти пассажиров первого класса, в основном белые — англичане, американцы, немцы, несколько филиппинских бизнесменов, как всегда безупречно одетых, некоторые с женами, и несколько китайцев того же типа, но без жен. Даже очень богатые китайцы предпочитали путешествовать вторым классом: зачем бросать деньги на ветер? (Но в своем кругу они утверждали, что просто не желают находиться в одной компании с белыми.)

Разумеется, стеклянный изолятор размером с пончик, честно говоря совершенно бесполезный, был цел и невредим. Но Энни возился с ним и с антенной, тихо чертыхаясь, чтобы произвести должное впечатление на Могана.

— Замыкание, — то и дело повторял Энни. — Видишь это? — Он показал Могану кусок проволоки, который заранее припрятал у себя в кармане. — Саботаж! — сквозь зубы процедил он.

Завершив псевдоремонт и вернув антенну на прежнее место, Энни поспешно и без лишнего шума направился вниз, к дверям палубы «А». Он продолжал ворчать специально для Могана, что антенна была умышленно выведена из строя, а сикх снял ружье с предохранителя, прикрывая их отход к «цитадели», и зорко смотрел по сторонам.

Конечно же, помповая винтовка «гринер» с семью пулями в магазине была хорошим выбором для близкого боя с толпой китайских бандитов. У нее было много общего с «окопной» винтовкой винчестер, которой в 1917 году генерал Першинг вооружил тридцать тысяч французских солдат.

Энни постучал в стальную дверь. Моган стоял сзади, спиной к его спине. Так ему был виден весь коридор палубы «А». В двери открылось смотровое окошечко, и глаз Питера Сточа уставился на Энни.

— Саботаж, — тихо произнес тот.

— О боже, вот свиньи!

Звякнул, повернувшись в замочной скважине, ключ. Стальная дверь открылась. Не успел Энни сделать шаг, как раздалось два выстрела. Пули пролетели возле самого уха Энни, а Моган с двумя дырками в голове молча упал.

Энни, сделав резкий и живописный пируэт, развернулся и мгновенно выхватил револьвер. Китаец, перевалившись через борт шлюпочной палубы, свисал вниз головой и, сжимая в руках большой автоматический пистолет, разрядил его в Энни, но специально промахнулся. Энни выстрелил прямо в лицо перевернутому вниз головой китайцу, висевшему от него в шести футах. Револьвер с отогнутым бойком характерно клацал, «стреляя» еще в двух китайцев, которые, как обезьяны, спускались вниз со шлюпочной палубы. Вооруженные пистолетами, они, стреляя, бежали к двери. Пули взвизгивали, ударяясь о стальную дверь, но ни одна не задела Энни, который тем не менее вскрикнул: «О черт!» — и рухнул, подобно Вавилонской башне, поверх тела Могана, во всю длину вытянувшись в дверном проеме, так что отстреливавшийся из «гринера» караульный, как ни старался, не мог закрыть дверь.

Все было рассчитано изумительно. Цирковое падение в честь самого любимого из любовников матери — акробата-итальянца.

После живописного падения Энни Питер Сточ через смотровое окошко открыл стрельбу по авангарду бандитов. Вместе с караульным они уложили двоих, да и как можно было промазать с такого расстояния? Но двое других добежали до дверей. Энни, стеная и корчась, пытался заползти внутрь, а высокий сикх пытался закрыть дверь, но ему мешала нога Энни. Энни чертыхался, его револьвер, вместо того чтобы стрелять, только клацал. Низкорослый пират, с виду мирно путешествующий китайский торговец, пробежал по его спине и был смертельно ранен пулей караульного. Он упал поверх Энни, чуть не оглушив того предсмертным криком. Проявив сообразительность, Энни схватил судорожно дергавшееся тело пирата, изображая, что пытается сбросить его с себя, но еще прочнее заблокировал дверь. Теперь сикху, чтобы ее закрыть, нужно было сдвинуть с прохода уже два тела, по сути, невыполнимая задача. И пока сикх прилагал все свои усилия, он получил пулю. В замкнутом пространстве выстрелы звучали так оглушительно, что казалось, будто стрельба идет на всем судне. Но Энни расслышал прорвавшийся сквозь грохот крик Макинтоша: «Да закройте эту чертову дверь!»

Все так же лежа на животе, но в коридоре палубы «А», в пятидесяти футах от двери, Ин Коу, предводитель пиратов, тщательно прицелился, положив руку с автоматическим маузером на пиллерс борта. Пуля полетела прямо в смотровое окошко, размером четыре на четыре дюйма, почти полностью закрытое внушительным дулом кольта Сточа, у которого было уже три попадания. Пуля мести, отлитая в Германии, ударилась в цилиндр кольта и, срикошетив, на скорости семьсот миль в час влетела в открытый рот Сточа. Выйдя за ухом, она упала в море, туда же скорее всего последовал и дух третьего помощника капитана.

По обеим сторонам дверного проема, открывавшего вход внутрь «цитадели», лежала куча тел. Среди них были и мертвые, как Питер, и раненые, как сикх, получивший две пули. А в основании этой кучи покоилось целое и невредимое тело Энни Долтри.

Стодди Макинтош, первый помощник, в трусах и с винчестером в руках, выскочил из своей каюты на верхней палубе, крича: «Да закройте эту чертову дверь!» Он глянул вниз по сходному трапу и увидел происходившую там бойню. Без колебаний он бросился туда, стреляя на ходу. Одна из его пуль просвистела в дюйме от головы Энни, который так и продолжал лежать в проеме дверей, остальные — по более важным целям.

Шестеро пиратов приближались к двери, у некоторых было по пистолету в каждой руке, в их крови кипел адреналин. В мгновение ока двое из них оказались в радиорубке, и Макинтош получил пулю в живот.

Стодди опустился на ступеньку сходного трапа, недовольно качая головой.

Когда пираты ворвались в радиорубку, Питер Джастис, полусонный и абсолютно голый, сидел перед передатчиком и пытался заставить его работать. Он высоко поднял руки, наивно думая, что это спасет его от смерти.

Лежа на спине, сквозь сизую пороховую дымку Энни смотрел на звезды. Горький запах кордита лез в нос. Сверху на нем лежали двое убитых. Энни не делал никаких попыток, чтобы высвободиться из-под их тел.

Над ним нависло ухмыляющееся лицо Ин Коу, одетого в элегантный костюм шанхайского производства. Стрельба продолжалась, теперь переместившись к дверям машинного отделения, где, вооружившись паровым шлангом, геройствовал один из караульных. Второй механик получил ранение в руку, но дверей не открывал, несмотря на зловещие угрозы. Двое пиратов очень сильно пострадали от горячего пара. Там, где лежал Энни, было тихо, если не считать стонов и проклятий на пенджабском. Высокий сикх был жив и лежал в нескольких футах от Энни за стальной дверью, которую он так доблестно старался закрыть. Энни залило кровью. Большая ее часть вытекла из убитого пирата, который намеревался первым ворваться в «цитадель». Вид у Энни был ужасный, его легко можно было принять за раненого, а глаза у него приобрели взгляд умирающего. Может быть, своей ухмылкой Ин Коу пытался поднять его дух.

Энни видел Макинтоша, сидевшего, свесив голову на грудь, на верхней ступеньке сходного трапа. Ин Коу поднялся на капитанский мостик, захваченный бандитами.

Энни выбрался из-под мертвых тел и отполз к борту, прислонившись к нему спиной. Еще двое вооруженных пиратов вошли в дверь, переступив через трупы своих товарищей. Они посмотрели в сторону Энни и отвернулись, им было строго-настрого приказано не трогать гуайло с бородой, ни живого, ни мертвого. Один из них собрал валявшееся оружие, включая винтовку Могана и второго караульного. Тот к этому моменту потерял сознание, а возможно, и умер. Последнее Энни не устраивало, это сулило серьезные проблемы, ведь в этом случае он лишался единственного свидетеля, поскольку второй, Питер Сточ, был мертв. Пару минут Энни размышлял, как выпутаться при наихудшем раскладе, прислушиваясь к глухим звукам редких выстрелов у машинного отделения и более громким в салоне первого класса, куда пираты согнали пассажиров и производили запугивающие процедуры, паля по зеркалам и панелям с изображениями охотничьих сцен. Энни слышал плеск волн за бортом и тяжелое дыхание Макинтоша. Он принял решение и перешел к действию: втянул живот и вынул припрятанный глубоко в штанах вальтер. Затем он задрал белую форменную рубашку и твердой рукой оттянул складку на боку. Эта складка получилась довольно внушительных размеров из-за подкожного жира и значительной части косой мышцы, которая в молодости придавала его телу атлетический вид греческого типа. Он нацелил вальтер на зажатую в руке плоть, отвел ствол на расстояние примерно восемь дюймов и выстрелил.

Пуля прошла насквозь, и Энни окропило дополнительной порцией крови. Боль была достаточно сильная, и он крепко выругался, не стесняясь трупов. Затем закинул револьвер подальше в пенящиеся волны.

Дэвид Огден, старший механик, худой как скелет, но недюжинного темперамента лондонец, проспал все самые драматические события. Он был человеком пьющим. Полки шкафа в его каюте проседали под тяжестью запасов джина. Когда приставленный к шее пистолет заставил его проснуться, он подумал, что снова началась белая горячка. Противоположный по характеру, Гарри Стоукс, человек сугубо мирной профессии казначея, проснувшись, схватился за винчестер.

У Гарри хватило мудрости подняться на капитанский мостик, а не спуститься вниз, как это сделал Макинтош. Гарри обнаружил, что после гибели Питера Сточа он здесь единственный офицер, и поспешил закрыть решетки обоих сходных трапов. Сквозь решетку по правому борту ему было видно происходившее внизу, что позволяло вести непрерывный огонь. Вскоре его ранило в ногу. Поскольку ни один из рулевых не мог ему помочь (ребята выбыли из строя), он более не мог держать оборону решетки по левому борту, а оттуда его поливали дождем пуль два пирата. В такой ситуации шансов остаться в живых у Гарри не было, и он сдался, не дожидаясь, пока его убьют.

Шестеро сменившихся с вахты сикхов занимали две кормовые каюты. Они крайне удивились, когда замки на дверях одновременно разнесло пулями. Один из них был сразу же убит ворвавшимися пиратами прямо в койке. Остальных пятерых связали проволокой и заперли в одной из кают.

Капитан Бристоу был облачен в экстравагантную шелковую пижаму в бело-зеленую полоску. Поступив мудро, он сдался сразу же после нескольких символических выстрелов из пистолета. Его примеру последовали двое китайцев-рулевых. Третий помощник Сточ, Стодди Макинтош и старший радист Долтри были пострадавшими среди офицеров.

Защитники машинного отделения отважно держали оборону, пока Ин Коу не приволок к неподдающимся дверям капитана Бристоу и не пригрозил прострелить ему голову, если дверь не будет открыта немедленно. Капитан Бристоу не был трусом и стоял молча, но третий механик решил, что мужества проявлено достаточно, и открыл двери.

Ин Коу и большинство из двадцати восьми членов его команды были пассажирами второго класса, все хорошо одетые и респектабельного вида. Трое путешествовали первым классом — почтенного возраста «торговец» с личным секретарем и наложницей, очень богатый и для китайца слишком щедрый на чаевые (его багаж проверялся достаточно формально). Поэтому немало пистолетов, заполнявших двойное дно его чемоданов, не было обнаружено.

Пираты согнали офицеров в штурманскую рубку, находившуюся ближе к корме. Питер Сточ оставался лежать там, где упал. Энни, огромный и окровавленный, в рваной рубахе, обнажавшей рану, помог Гарри Стоуксу отнести Макинтоша в каюту и уложить на койку. Врачей среди пассажиров не было. В салоне первого класса жена американского бизнесмена кричала на пирата, который играл со стеклянным глазом ее мужа, катая протез по стойке бара. Остальные пираты сновали по каютам и стаскивали ценности пассажиров в кучу. Так работала их демократическая система: все ценности в одну кучу, и никакого жульничества. Тем не менее на одежду законы демократии не распространялись: несколько пиратов уже щеголяли в новых соломенных канотье, а один вырядился в смокинг, который ему очень нравился, хотя и был велик.

В штурманской каюте капитан Бристоу сказал:

— Надо бы тебе рану перевязать, Долтри. Задело тебя изрядно, парень, не позавидуешь.

Ин Коу приказал рулевому следовать назначенным курсом в Гонконг. И «Чжоу Фа» как ни в чем не бывало спокойно делал свои шестнадцать узлов в час. Было двадцать два часа сорок пять минут. Вошел молодой китаец и «гринером» ткнул в сторону Энни:

— Пойдем, отправишь сообщение в Гонконг, что все в порядке.

— Да пошел ты… — огрызнулся Энни.

Вмешался капитан Бристоу:

— Долтри, делайте, что вам говорят. Это приказ.

В сопровождении троих пиратов Энни спустился в радиорубку. Достал из кармана открученную от передатчика деталь, вернул ее на место и передал сообщение в Гонконг, до которого «Чжоу Фа» оставалось пройти еще пятьсот миль.

— Все отправил честно, без хитростей, — сказал он Ин Коу. — Кажется, один из твоих ребят разбирается в азбуке Морзе, или я ошибаюсь? Ты же сказал капитану, что знаешь ее. Получается, я всю дорогу был у вас под колпаком?

— Я знаю азбуку Морзе, — подтвердил Ин Коу. — Хочешь, сяду на твое место? И передам «типпи-типпи-тап», сообщение по-китайски!

Ин Коу был в хорошем расположении духа. Невысокого роста, весьма привлекательной наружности, с лицом монгольского аристократа и телом гепарда, он никогда не улыбался, и его гладко выбритое лицо красивой лепки казалось жестоким. Во всяком случае, Гарри Стоукс не мог отвести от него глаз. В подходящий момент Гарри извлек из кармана кольцо с ключами и потряс ими перед носом Ин Коу:

— Видишь, это ключи от сейфа.

С этими словами он выбросил всю связку как можно дальше в открытый иллюминатор.

Ин Коу лишь рассмеялся и пошел в радиорубку, где демонстративно под охраной сидел Энни. Он уже успел отправить такое сообщение: «Шалтай-Болтай свалился во сне». Как только радиограмма ушла, он повторил ее еще дважды, пользуясь заранее оговоренной частотой. Вскоре пришел ответ по-китайски: «Сообщение получено. Слышу вас хорошо». Чтобы случайно переговоры не оказались перехваченными, радист мадам Лай был краток.

Для захвата парохода «Чжоу Фа» мадам Лай потребовалось двадцать девять отборных бандитов и… Энни Долтри, который по собственной воле ввязался в это дело. В результате четверо убитых и пятеро раненых, двое из которых умерли на следующий день. Команда парохода потеряла третьего помощника капитана Питера Сточа, двух охранников-сикхов и кочегара-малайца, получившего шальную пулю в голову. Раненые Макинтош и высокий сикх были в тяжелом состоянии.

Морфия в судовой аптечке не было — и это в Китае, буквально наводненном наркотиками! Стодди лежал на койке в своей каюте, Энни сидел рядом. Макинтош страдал от сильных болей, ноги у него отнялись. Очевидно, пуля прошла через брюшную полость и застряла в позвоночнике. В каюте также находился капитан Бристоу.

Вошел пират, совсем мальчишка, он принес трубку и опиум. Энни размельчил опиум запалом и почти насильно засунул трубку в рот Стодди. После нескольких затяжек тому стало легче.

Специально выведенный из строя и заедавший револьвер пираты у Энни, конечно же, конфисковали. Любое оружие было отобрано ими у всех членов команды. Однако Энни удалось выпросить свое назад, разумеется разряженным. Ли Юн Фэнь, правая рука Ин Коу, толстый, добродушного вида пират в синем деловом китайском костюме, вернул револьвер Энни в каюте Макинтоша.

— Плохой револьвер, — сказал толстяк, самодовольно ухмыляясь.

Энни тут же разобрал его. Отогнутый боек предстал на всеобщее обозрение.

— О! Вы только посмотрите! — воскликнул Энни. — Мать твою!

Капитан Бристоу взглянул на разобранный револьвер и покачал головой.

Энни посмотрел на него, затем опустил глаза.

— Да он все время был в шкафу моей каюты.

Бристоу опять покачал головой.

— Это все китайчонок Фэн, — сказал Макинтош. — Я никогда не доверял ему.

— И антенну повредили, — сказал капитан, — чтобы заставить нас открыть стальную дверь.

— Именно так. — Макинтош коснулся руки Энни: — Тебе, дружище, повезло. Ты, парень, счастливчик.

Опиум подействовал, и боль утихла.

— Сказать по правде, я никогда не любил эту гадость.

Энни не выносил вида крови. Особенно на ринге: ссадина на лице боксера заставляла его содрогнуться от жалости и приступа тошноты. Поэтому, когда его в три часа утра под конвоем вновь препроводили в радиорубку, он воспользовался случаем и попросил у Ин Коу шланг, чтобы смыть кровь у дверей, ведущих на палубу «А». Его просьба была тут же исполнена.

Под аккомпанемент угроз бандитов лишить его жизни Энни отправил еще одно сообщение.

Стодди Макинтош умер около четырех часов утра, в его каюте в это время находился только Энни. Гарри Стоукс ушел искать пирата в синем костюме (как самого человечного), чтобы раздобыть новую порцию опиума для трубки. Стодди держал Энни за руку, и Энни чувствовал, как постепенно тот слабеет, а по лицу было видно, что душа расстается с телом.

Он стал свидетелем последнего выдоха Макинтоша.

Всегда считалось, что Долтри атеист, однако никто доподлинно не знал, какие убеждения он на самом деле хранил в сердце, ведь он все-таки был склонен к глубоким размышлениям. Несмотря на лживость своей натуры, Энни всегда мечтал обрести истину.

Около трех часов утра Ин Коу сам отправил сообщение, дабы продемонстрировать, что и он умеет это делать. Он даже не спросил у Энни, как работает аппаратура, какой код. Всего лишь дважды наблюдая за тем, как это делал Энни, он читал поступающие сообщения с бегущей ленты, будто настоящий профи. «Как же сообразителен этот мерзавец Ин Коу!» — подумалось Энни.

Высокий сикх, получивший две пули в грудь, не умер. Он был крепкого сложения и, как потом оказалось, с одним легким сумел прожить еще много лет. А сейчас его положили в каюту Питера Джастиса, и люди по очереди дежурили возле него. Ин Коу разрешил офицерам свободно передвигаться, если они вели себя благоразумно и помогали там, где требовалось. Как только у сикха остановилось кровотечение, он в подробностях рассказал капитану Бристоу о событиях, развернувшихся у стальных дверей «цитадели», в результате которых она пала. По-мужски скупо он отметил смелость старшего радиста Долтри, открывшего стрельбу по пиратам из своего неисправного револьвера. Он не стал заострять внимание на падении раненного в бок Энни, которое сделало невозможным закрыть дверь, что и предрешило судьбу «Чжоу Фа».

После этого разговора капитан Бристоу суровым хриплым голосом сообщил Энни, что рекомендует его к награждению медалью колониального правительства Гонконга.

«Чжоу Фа» все утро шел в соответствии с назначенным курсом и в лучах яркого солнца приветственно погудел британскому эсминцу «Афина», патрулировавшему акваторию. Рутинная процедура была исполнена, а сигналы зафиксированы (хотя при дневном свете они принимались не особенно хорошо). Один из пиратов кормил и развлекал пассажиров. На нем была форма старшего стюарда и фуражка с золотым галуном (впоследствии эта фуражка оказалась на голове одного из пушкарей мадам Лай).

Как и предполагалось, многие из пассажиров изъявили желание отправить телеграммы и сообщить, что они прибудут с опозданием. Ин Коу не дал на это разрешения, но не возражал против деловых и личных сообщений пассажиров. Энни было дано задание разъяснить это пассажирам, потому что именно он предложил сохранить обычный ежедневный поток радиосообщений с борта «Чжоу Фа», поскольку молчание могло вызвать подозрения властей. Несколько пассажиров ухватились за представленную возможность. Собравшись в салоне, они горячо благодарили красивого китайского дьявола, стоявшего у Энни за спиной и приставившего к его почкам свой «люгер». Никто из пассажиров не увидел в этом хитрой интриги. В любом случае, как объяснил Энни капитану Бристоу, пираты могли отправлять самим себе фальшивые радиограммы или даже настоящие — родственникам, волновавшимся за их судьбу.

В два часа дня Ин Коу приказал рулевому изменить курс на восемь румбов к северу. К семи вечера в лучах заходящего солнца Энни курил с капитаном Бристоу на мостике и увидел на северо-западе поблескивающие рифы острова Пратас.

С наступлением темноты «Чжоу Фа» бросил якорь в миле от Пратаса, где глубина составляла двенадцать морских саженей, или семьдесят два фута. В лагуне среди рифов видны были три джонки, у которых хватило смелости зайти сюда. Две из них выходили из канала, величаво неся свои паруса в розоватом свечении опустившегося за горизонт солнца. «Тигр Железного моря» оставался в лагуне, наполовину скрытый островом Пратас, но Энни сразу узнал его высокие мачты. Он даже сумел рассмотреть сияющую новизной антенну, протянутую между грот-мачтой и бизанью.

Рана у Энни была не шуточной, она болела адски. Как и все остальные, он почти сутки не спал. Разговаривали мало. После смерти Макинтоша Энни все больше помалкивал.

Джонки быстро приближались к левому борту «Чжоу Фа». Это были самые быстрые джонки мацам Лай, размерами вполовину меньше «Тигра Железного моря», с гладким днищем. Когда-то мадам Лай описала эту гладкость изумительно элегантным движением руки. Послышались радостные крики воссоединившихся пиратов. Ин Коу приказал команде «Чжоу Фа» спустить трапы, на борт поднялись еще сорок человек мацам Лай.

Все атрибуты этих ребят не позволяли принять их за торговцев, путешествующих вторым классом: красные банданы, тяжелые патронташи и ножи. Ради шутки несколько сотен пуль было выпущено преимущественно по трубам парохода. Пассажиров они запугали до смерти. Пиратами же владела всепожирающая страсть к серебру! Металлу Луны, повелительницы ночи!

Глава 8 Искушение жемчугом

Напористые и кровожадные бандиты, как красные муравьи, расползались по палубам «Чжоу Фа». Энни сразу понял, в какое затруднительное положение попали вновь прибывшие пираты. Он даже почувствовал некоторое сострадание к ним, смешавшееся с болью от раны в боку. Все эти ребята прекрасно справлялись со своей ролью, насмотревшись боевиков с Дугласом Фербенксом или каким-нибудь другим голливудским головорезом, который, забросив веревку с крюком на борт проходящего судна, умудрялся похитить вожделенную и сопротивляющуюся записную красотку, делая при этом вид, что на самом деле он ее спас, так что в конце концов в этом убеждались не только зрители, но даже сама красотка. Они тоже могли бросить крюк на проходящее судно и воспользоваться замешательством пленной красавицы, освободить которую предназначалось другому, неведомому в нашем сценарии герою. Пираты прекрасно знали, чего от них ожидают зрители. По правде говоря, именно так они и готовы были себя вести. И хотя Энни проникся уважением к установленной мадам Лай дисциплине и определенной гуманности, он чувствовал, как внутри этих китайских молодцев кипит и бурлит энергия особой страсти, выплеск которой мог привести к большой беде. И он надеялся только на их память: Энни Долтри был из их числа.

Странно, но прибывшие с «Тигра Железного моря» пираты были на борту «Чжоу Фа» лишними. Захват парохода, опасный и хитро придуманный, был осуществлен небольшой группой бандитов, переодевшихся в респектабельных пассажиров, их успеху способствовал своей тайной деятельностью Энни и помогла легкопредсказуемая система охраны «Чжоу Фа». В этой ситуации поводом для недовольства мог стать сам Тан Шипин, старший пушкарь мадам Лай. Ни одного выстрела не должны были сделать орудия «Тигра Железного моря». Поэтому Тан прибыл на борт захваченного судна с большим количеством динамита (этого добра в подведомственном ему департаменте было предостаточно) и страстным желанием пустить его в дело.

Его целью был, конечно же, сейф, хранивший серебряные слитки. Двери сейфа можно было снять, открутив болты, для этого потребовались бы терпение и время, а можно было взорвать, используя арсенал Тана. Старший пушкарь хотел, разумеется, взрыва, и все товарищи доверяли его опыту в таких делах. Увы, он заложил слишком большое количество динамита — четыре бруска, хотя достаточно было и одного. Остальные три послужили для произведения эмоционального эффекта, на радость пиратам. Между прочим, Энни обратил внимание, что динамитные бруски оказались красного цвета, как пиратские банданы или кровь.

Взрыв прогремел так неожиданно, что Энни не успел ни пригнуться, ни отойти подальше. Двоих пиратов, горевших желанием первыми вскрыть сейф, буквально разорвало на куски, как тряпичных кукол. С того места, где стоял Энни, были видны их обожженные разбросанные останки. Грохот взрыва и мгновенная гибель этих двоих по логике вещей должны были напугать остальных, но это их только распалило или, точнее сказать, довело до крайней степени безумия. В клубах дыма видны были их руки, пытавшиеся оторвать куски горячего металла. Когда ветер рассеял дым, стали видны заветные ящики. Ин Коу, не успевший снять шанхайский костюм в едва заметную серую полоску, превративший его в пассажира второго класса, вместе со своими Невидимыми Волками начал вытаскивать ящики наружу.

Это был кульминационный момент всей операции. Для осмотра трофеев на мостике появилась мадам Лай, подобная императрице. Ин Коу посмотрел на нее, ожидая решающего приказа, и Энни увидел нежный взмах ее руки — это был сигнал, содержащий и хватательное движение. Казалось, императрицу снедала алчность. Ей хотелось собственными руками разметать ящики в щепки и завладеть слитками.

Но эта честь досталась Ин Коу, который железным ломом вскрыл первый ящик. Пират оторвал тонкую деревянную крышку и смахнул защитную прокладку из свернутых газет.

Именно Ин Коу в сером щегольском костюме первым увидел чугунные болванки — шершавые куски грубого металла! Он взял одну болванку и высоко поднял ее над головой, словно это было сердце жертвенного животного. Гул голосов стих, как неожиданно стихает морской ветер. Воцарилась тишина, пугающая и тягостная, как на похоронах. Энни слышал только плеск волн за бортом. Это был момент истины. Чтобы убедиться окончательно в чудовищной ошибке, были неистово выпотрошены и остальные ящики. Безумный крик не оставил сомнений: во всех семи — чугунные болванки. Энни поднял голову и посмотрел на застывшее в недоумении лицо мадам Лай. В следующее мгновение она повернулась и глазами впилась в него, словно спрашивая: «Долтри, это твои проделки?» Он теперь знал, что не существует на земле человека, включая его тещу, кого бы он боялся так же сильно!

Пираты были готовы поднять мятеж, ведь фортуна изменила им. Быстро согнали вместе команду «Чжоу Фа» и наиболее состоятельных пассажиров. Ин Коу закричал, что убьет всех офицеров «Чжоу Фа» (по его злобному взгляду в сторону Энни было ясно, что угроза распространяется и на него). Вообще-то Ин Коу счел бы наилучшим выпотрошить капитана Бристоу и преподнести его внутренности мадам Лай. Но на этот момент ее нигде не было видно. Возможно, она решила, что ей не стоит присутствовать при таком постыдном исходе дела.

Вполне могла разразиться бойня, если бы не верный дисциплине старший пушкарь Тан Шипин — весьма ответственный и осторожный по долгу своей профессии человек. Как опытный моряк, он сейчас выступил вперед, забрался на один из ящиков и поднял вверх меч, подобранный на палубе.

— Вы что, сошли с ума?! — закричал он, обращаясь к товарищам. — Вы забыли, что сейф еще полон? Вы не понимаете, что серебро может быть спрятано? Его только нужно хорошенько поискать!

Здравый смысл слов пушкаря и дикая жадность утихомирили закипевшую пиратскую кровь, и они, как крысы в поисках сыра, бросились обыскивать корабль. Тан не ошибся: в сейфе за ящиками обнаружили десять тысяч долларов в золотом эквиваленте. Эти деньги предназначались для подкупа в Шанхае какого-то военачальника. Нечто вроде чаевых! Находка вдохновила пиратов на более тщательный обыск пассажиров, у которых нашлись и дорогие украшения, и карманные деньги, и даже целая коллекция изысканных и драгоценных портсигаров (конечно же, несколько пассажиров оказались окровавленными).

Мадам Лай снова появилась на мостике, во-первых, чтобы поздравить своих людей с добычей, а во-вторых, для личной оценки объема добычи. Она не желала говорить с Энни. По ее мнению, надо быть полным идиотом, чтобы выстрелить в себя. Он поставил свою жизнь на карту за четверть стоимости чугунных болванок да еще около двух с половиной тысяч долларов наличными и жалкой горстки драгоценностей.

Энни же терзался мыслью, что во многом по его вине погиб Стодди Макинтош, напомнивший ему о прошлом и невольно показавший, как могла бы сложиться его собственная жизнь. После смерти Стодди Энни собрал его немногочисленные пожитки. Самой примечательной среди этих вещей оказалась выцветшая, с изломами, фотография парусника «Фермопилы». Мальчишками они плавали под его парусами. Радующий глаз старый корабль еще мог бы стать достойным участником в гонках «Катти Сарк» по Индийскому океану…

Энни охватил ужас. Ведь его игра обернулась трагедией.

Теперь его довольно грубо препроводили на палубу, где Ин Коу набирал заложников. В их число уже вошли три богатых китайца. Пират намеревался взять у их деловых партнеров выкуп не менее ста тысяч долларов. Ин Коу решил также захватить двух офицеров — казначея Гарри Стоукса (бандит заметил искоса брошенные гомосексуалистом в его сторону страстные взгляды) и… гуайло!

— Ты, — прошипел Ин Коу в лицо Энни, даже не пытаясь скрыть злобу.

Итак, Долтри, Стоукса и троих китайцев доставили на одну из джонок. Надвигалась ночь. Невидимые Волки методично разрушили радиоаппаратуру, а затем вывели из строя паровой двигатель, оставив «Чжоу Фа» и его пассажиров свободно дрейфовать в открытом море.

Конечно, команда потом отремонтирует двигатель, и пароход более или менее благополучно доберется до ближайшего порта, а пассажиры наперебой начнут рассказывать, как их до нитки обобрали и как чуть ли не всем перерезали горло. Вот так-то и множились легенды об ужасах пиратских налетов.

Пока же ночь опускалась на едва колеблющуюся морскую гладь, и джонки спешили к своему флагманскому кораблю. Чуть за полночь они встали на якорь в лагуне острова Пратас, неподалеку от «Тигра Железного моря». В благоприятное время года это было чудесное место, но сейчас Энни Долтри не покидало чувство, будто он попал к вратам смерти.

— Энни, как ты думаешь, что с нами будет? — Гарри Стоукс, наверное, в десятый раз задавал этот вопрос.

Они сидели запертыми в крошечной каюте. Гарри и в голову не приходило приставать к Энни. Тем не менее он донимал его бессмысленными вопросами, на которые не было ответа. Так он пытался убедить самого себя, что не находится в камере смертников.

Вдруг дверь каюты открылась, и двое пиратов сделали Энни знак следовать за ними.

— Да поможет тебе Бог, — пробормотал ему вслед Гарри.

— И тебе, дружок.

Энни привели в каюту мадам Лай Чойсан. Она ждала его, стоя в приглушенном свете единственной лампы. Сейчас ничего соблазнительного в ее облике не наблюдалось.

— Капитан, — Лай вздохнула, — мы потерпели неудачу. Ты предал меня?

— Я?

— Об этом все спрашивают.

— Потому что я — гуайло? Единственный белый во всей этой затее? Ты что думаешь, я сам себе подписал смертный приговор?

— Думаю, ты мог. Ты разговаривал с компанией? Ты предупредил их?

— Если бы я предупредил их, что бы я за это получил? Медаль? Или еще какую-нибудь награду? Или какие-то пять тысяч долларов? Чтобы из-за этих жалких денег твои ребята снесли мне голову? И это вместо того, чтобы получить четверть от четырехсот тысяч? Отказаться от такой суммы? Ведь ты умна! Как же ты могла такое подумать?

Мадам Лай молча смотрела на него, затем отвела взгляд куда-то вдаль, словно пыталась мысленно сравнить этого человека со всеми теми, кого она знала.

— Может быть. Мне казалось, что я вам нравлюсь, капитан.

— Нравитесь?

— Да, вам нравится китайская женщина?

Энни задумался.

— Это слово не совсем здесь подходит, — сказал он.

Этот разговор мог бы стать более теплым и интересным: Энни заметил на столе вино. Но в этот момент в каюту проскользнул мистер Чун с плоским кожаным чемоданчиком в руках. Лицо Чуна было напряженно-сосредоточенное, ибо, несмотря на то что он принес важные вести, он пытался скрыть свои чувства.

— Что? — едва скрывая нетерпение, спросила мадам Лай. — Серебра нет?

— Селебло, думаю, было пликлытие.

— Прикрытие? Но чего?

— Вот этого, — прошептал мистер Чун. И он положил чемоданчик на стол. — Я нашел это под койкой пассажила втолого класса. Я облатил внимание, кожа осень новая. Осень холосий английский кожа. Я думать — почему?

С этими словами мистер Чун открыл чемоданчик и ближе придвинул лампу. Дно чемоданчика было устлано белой ватой. На ней изумительно ровными рядами лежали жемчужины. Вздох облегчения вырвался из стесненной груди мадам Лай. Это были не обычные жемчужины. Белые, дымчатые, кремовые; размером с ноготь, фалангу пальца, шарик рулетки! Прибавляя еще большую ценность этой дивной коллекции, сверху лежали двенадцать крупных зеленовато-черных жемчужин, самых дорогих из всех, что может подарить море.

— Сколько? — спросила мадам Лай, так как знала: Чун уже все подсчитал и, возможно, одну или две спрятал в собственный карман.

— Тли сотни и восемь, я ситать два лаза.

— Стоимость? — на правах законного партнера вмешался в разговор Энни.

— Плимелно… Сетыле сотни тысясь доллалов. — Чун помолчал и тихо добавил: — Амеликанских.

Мадам Лай вместе с Чуном занялась оценкой жемчужин и расчетами, испытывая тончайшее наслаждение от прикосновений к каждой бусине, определяя вес, обмениваясь тихими замечаниями о достоинствах.

Энни вышел на палубу «Железного тигра», осторожно огибая тела убитых. Он испытывал смешанные чувства и предпочитал не знать, сколько членов команды корабля, охранников-сикхов и пиратов погибли из-за трехсот восьми жемчужин. Энни не стал принимать участие в процедуре оценки: голова его не была счетной машиной, как у мистера Чуна.

Дойдя до гакаборта, он остановился у ящика с канатами, где любила сидеть и отдавать приказания мадам Лай. Энни снял форменную одежду с «Чжоу Фа» и бросил ее в море. У него была другая одежда — пиратская. Хотя она была ему тесна, Энни сразу почувствовал себя увереннее, облокотился о гакаборт и закурил последнюю сигарету.

В ближайшее время он собирался либо пополнить запас сигарет, либо бросить курить, если доживет до счастливого момента.

Мадам Лай подошла незаметно, будто подкралась.

— Грустите, капитан?

Он не слышал ее шагов. Можно было подумать, что она передвигается как бесплотный дух. Но ее темно-красный халат, завязанный очень свободно, оставлял достаточно намеков на сладостную плотность тела.

— Мне жаль, что погиб мой друг Макинтош, — сказал Энни.

— Три месяца назад вы даже не знать о его существовании.

— Тогда, дорогая, я не знал и о вашем существовании.

— Вы хотите сказать, что пожалели, если бы я получила пулю?

Энни внимательно посмотрел на нее. Как всегда, она была красива, но в то же время от нее осязаемо веяло смертью, как от взгляда змеи.

— Возможно, — ответил Энни. — Надо увидеть, чтобы точно знать.

— Итак, вы точно знаете, что вам жалко Макинтоша. — От ее слов ему сделалось неловко. — Нет, вам себя жалко, капитан.

Она была права, он признал это без обиды и злости, его обескураживали ее неожиданные, чисто китайские выпады: любить что-то до безумия, а потом взять и уничтожить. Но Энни хотелось знать, почему ее влечет к нему?

— Сто тысяч долларов, капитан Даулти, — сказала мадам Лай.

И он знал, что она специально усилила китайский акцент, чтобы лишний раз сделать ему больно.

«Да что эта сотня тысяч долларов? — подумал он. — Если брать, то все».

— Хотите пойти в каюту? — спросила Лай. — Заберете жемчужины?

— Нет, дорогая, покурю тут и подумаю немного.

— Возможно, другого приглашения не будет, — лукаво молвила китаянка.

На рассвете, когда команда «Тигра Железного моря» завтракала (достаточно скромно и без соблюдения какого-либо этикета), мадам Лай Чойсан вышла на палубу и потребовала тишины. Она была в красном платье, украшенном вышитым золотом тигром, поднявшимся на задние лапы. Предводительница пиратов не побоялась встать лицом к востоку. Ее хотелось сравнить с восходящим солнцем или с чудесной силой, бросившей вызов солнцу.

«Она многих затмила бы и на Бродвее, и в Голливуде!» — подумал Энни.

— Дети мои, — начала Лай, и стон удовлетворения вырвался из пиратских глоток. Казалось, на бессознательно-животном уровне они воспринимали ее как родную мать. — Дети мои, так много выпало на вашу долю!

Согласие выразилось нечленораздельным гулом.

— Ваша смелость и отвага послужили великому делу. Но вы были страшно разочарованы. Я плакала от боли за вас. Печаль не позволяла мне говорить, но сегодня утром я предстала перед вами, моими детьми, и печали нет больше в моем сердце.

Последние слова стали для слушателей неожиданностью. Это была их мать, отлично знавшая, о чем мечтают ее дети, и они чувствовали, что сейчас будет сказано нечто ошеломляющее.

— Разве может быть в сердце печаль, когда нам выпала такая удача! — Последнее слово она выкрикнула.

И Энни видел, как самые молодые пираты завертели головами, спрашивая: «Что она сказала?» Это было сладостное слово, и прозвучало оно как гром среди ясного неба.

— Боги с вами, и я с вами. Ночью я не могла спать, — тут мадам Лай чуть заметно подмигнула Энни, — осматривала багаж пассажиров. Мы все спасены, дети мои, потому что в одном из чемоданов я нашла великолепнейшие жемчужины.

С этими словами она опустила нежные, гибкие руки в чашу, поднесенную служанкой, и из пригоршни посыпались жемчужины, такие большие, что и через много лет присутствовавшие при этом пираты утверждали, будто размером они были с мячик для гольфа. Толпа радостно взревела от удивления и удовлетворения. Они снова были одной семьей, детьми любящей матери, они вновь стали силой!

— Стоимость этих жемчужин более чем триста тысяч американских долларов! — провозгласила мадам Лай.

Началось столпотворение.

Солнце поднялось выше, будто его вытолкнули вверх волны безумной радости, охватившей команду «Тигра Железного моря». Били во все многочисленные барабаны и гонги.

Энни был поражен монолитной мощью разношерстной толпы, вобравшей в себя силу каждого пирата.

Взрывались фейерверки, затем по палубе двинулось шествие со статуей богини Диньхао — заступницы пиратов. При ее приближении все падали ниц. Спартанский завтрак превратился в шумное пиршество. Буйные бандиты выстроились в тихие терпеливые очереди желающих взглянуть на полную жемчужин с молочным отливом чашу. Их лица застывали над ней, руки тянулись, чтобы хоть раз прикоснуться к этой ослепительной красоте. Рядом стоял мистер Чун, который следил, чтобы ни одна жемчужина не приклеилась к чьей-нибудь руке.

В самый разгар празднества мадам Лай нашла Энни на палубе.

— Вы не пьете, капитан?

— День только начался, — криво усмехнулся Энни.

— Понимаю, — сказала она в грубоватой китайской манере. — Но у меня есть кое-что для вас интересное.

Энни последовал за ней в штурманскую рубку. Там было еще теснее, чем раньше, так как на столе, занимавшем почти все пространство, стоял аппарат Маркони, последняя модель.

— Этот подарок вам, капитан, — сказала мадам Лай.

— Мне?!

— Если вы собираетесь остаться под нашими парусами, я хочу, чтобы у вас была хорошая игрушка. Самая лучшая. Она вам нравится?

Энни сел на освободившийся стул и мгновенно определил: перед ним действительно новейшая модель. Но как Лай удалось раздобыть ее?

— Капитан, — она опередила его вопрос, — я очень хотела сделать вам самый прекрасный подарок. Для друзей мне ничего не жалко.

Энни улыбнулся, в его бедовой голове мелькнула идея хитрого трюка.

— Можно? — Он кивнул на аппарат Маркони.

— Конечно, — улыбнулась мадам Лай.

Она подняла руку, и вошел бледный юноша, поклонившийся Энни.

— Это Май Ин, — представила юношу мадам Лай, — он окончил школу радистов в Гонконге. Знаете такую?

— Лучшая, — кратко резюмировал Энни.

— Май Ин второй радист. Теперь он ваш ученик, капитан.

Энни подумал: «Сделала подарок вместе с этим мальчишкой, который будет следить за мной? Что ж, очень хорошо, если проделать трюк, то именно сейчас».

Он быстро включил передатчик и настроил его на волну «Неукротимого морехода». Предвкушая восторженно-удивленные восклицания и расспросы, он быстро отстучал:

Они уплыли в решете Без весел и ветрил. Лишь носовой платок, друзья, Им парусом служил…

— Что это? — не замедлила спросить мадам Лай у Май Ина.

— Слишком быстро для меня, — мрачно ответил юноша.

— Это песенка мистера Эдварда Лира, полная бессмыслица, — пояснил Энни. — Называется она «Путаница».

— Путаница? — удивилась мадам Лай. Она совершенно не понимала, что это такое.

Энни про себя улыбнулся: в душе Лай не было места для чистой игры, а для Энни это была сама жизнь!

— Мистер Лир великолепно играл словами. Этот господин любил сочинять бессмысленные стишки. Они служат идеальным средством для проверки передатчика.

— Разве такое возможно? — спросила подозрительная китаянка.

Игра для нее была практической реальностью, для которой обязательно требовались кошка и мышка, и, конечно же, она предпочитала роль кошки.

— Ну, это чисто по-британски, — откровенно признался Энни. — С одной стороны, в них так много смысла, а с другой — похоже на бред сумасшедшего. Вот еще один пример. — И он быстро застучал ключом, это были самые виртуозные из всех его радиосообщений.

Они уплыли в решете По штормовым волнам. И занесло их в Чип Лак Кок, Будь в понедельник там…

Растерянность исказила невинное лицо Май Ина.

— В школе мы такого не делали, — сказал он.

— Не расстраивайся, парень, я тебя научу, — успокоил его Энни. — Эту песенку я сочинил сам. — Энни обнял за плечи юношу, которого будто слегка опьянила утонченная музыка «Путаницы».

— Май Ин, — строго сказала мадам Лай, — у тебя много работы.

Юноша покраснел и поклонился. Его восхитила скорость рук Энни Долтри. Вообще-то для Энни не составляло труда сидеть с парнем часами — он был вежливый и полный желания учиться. Поэтому можно было подолгу читать ему строчки мистера Лира.

Тем временем «Тигр Железного моря» в сопровождении двух джонок продолжал идти по Южно-Китайскому морю, пирушка на его борту не прекращалась, а в эфир летели искрометные и бессмысленные куплеты — из «Кошки и совы» и «Слоеного пирожка».

Довольно скоро на горизонте показался остров Ланто, расположенный на небольшом расстоянии от континентального Макао. Это было прекрасное место для отдыха, хотя и страдавшее в это время года туманами, как алкоголик с похмелья мучится головной болью. Неясные очертания острова Чип Лак Кок то появлялись, то снова исчезали, растворяясь в туманной дымке между Ланто и материком.

Джонки встали на якорь, и, несмотря на туман, Энни удалось отправить короткую радиограмму. От Ланто к джонкам вереницей потянулись сампаны, на борт веселящейся команды «Тигра Железного моря» везли девочек. Пир в честь жемчужин не ослабевал ни на минуту. Вскоре палубы покрылись переплетенными в любовной страсти телами. Энни Долтри шел к каюте мадам Лай очень осторожно, чтобы случайно ни на кого не наступить. Поскольку Энни все еще грустил, у него не вызывал одобрения вид многих распростертых на спине женщин, на которых как безумные набрасывались пираты. Некоторые «дамы» поднимали ухмыляющиеся лица на проходившего мимо гуайло, словно спрашивая: «А ты хочешь меня?»

В каюте женщины, подчинившей своей власти всю эту банду, Энни сказал:

— Похоже, сегодня ваши ребят будут крепко спать.

— Они заслужили это, — ответила мадам Лай. — Мы все заслужили. Разве вы откажетесь от крепкого сна, капитан?

Дорогие наши читатели, разве трудно было предугадать, что Анатолю Долтри и Лай Чойсан все-таки предстоит ночь любви? При этом «любовь» — самое мягкое слово для определения… Так что если вы чересчур стыдливы относительно того, чем могут заняться взрослые мужчина и женщина в каюте судна в Южно-Китайском море, тогда вам лучше пропустить несколько страниц. А если вы не готовы так бездарно распорядиться этим милостиво выпавшим на вашу долю временем, тогда милости просим.

Горела лампа, и мадам Лай была обнажена. В первые секунды ее тело казалось невыразимо красивым и притягательным. Однако вскоре Энни обнаружил изумительный контраст: линии ее груди, плеч, бедер были, несомненно, китайскими. А ноги и вытянутая плоская мышца живота, изгиб шеи оказались как у европеянок!

И тут Энни, в котором проснулся путешественник, мореплаватель и первооткрыватель, осенило: китайская воительница, по всей видимости, полукровка, в полной мере впитавшая и достоинства, и недостатки как Востока, так и Запада. При этом она жаждала принадлежать гуайло — ее гуайло. Открывшееся диво приободрило Энни, поскольку он любил обжигающие горло коктейли.

Прилипший к замочной скважине неискушенный глаз Май Ина (он многому еще не научился в жизни) наблюдал, как упала на пол грубая одежда Энни, словно сдернули полог с огромной статуи. И юноша задохнулся — должно быть, увиденное перевернуло всю его жизнь, теперь он увидел великое «достоинство» капитана Долтри, его из-всех-членов-член. Мадам Лай тоже не могла отвести от него глаз. Сидя на кровати, как маленькая девочка, читающая молитву, она склонилась к огромному фаллосу (юноша, припавший к замочной скважине, не верил тому, что видел), рот с пухлыми губами раскрылся и «проглотил» огромным шотландский «ствол любви».

В следующее мгновение Энни уже лежал на боку, а мадам Лай лианой обвила его тело и начала засовывать черную жемчужину ему в зад.

— О боже, — выкрикнул Энни, — я сейчас кончу!

Она ничего не ответила. Это был один из тех добросовестных минетов, которые лишали возможности обменяться милыми словечками и внести нотку поэзии в физиологический акт. Но совершенства в жизни не существует, а для Энни Долтри деликатное, но настойчивое возбуждение ануса гармонично совпало с семяизвержением. Выбросы происходили один за другим, как у настоящего секс-героя. В какой-то момент Лай отодвинулась от него, чтобы посмотреть на непрекращающиеся излияния спермы. Вид у Энни был как у водопроводчика, объясняющего хозяину: «Ну что тут поделаешь? Надо сливать весь стояк!»

Постепенно Энни иссяк, и мадам Лай посмотрела на его опавший (конечно, еще не совсем) член с удовлетворением. Ее подбородок блестел от попавшей на него спермы.

— Капитан, на десерт вам будет предложена вода.

— И ты, моя дорогая.

— Ты любишь меня? — спросила она.

— Я? Люблю тебя?!

— Да, — выдохнула она.

— Скажи, кто была твоя… мать?

— Что?

— Она была из Ливерпуля? Марселя? Или из Техаса?

Она посмотрела на него в каком-то священном ужасе, а потом пришла в ярость. Это было ее страшной тайной, о которой она ни на секунду не могла забыть: возможно, одного намека на это было достаточно, чтобы поставить под угрозу всю ее власть и влияние.

— С чего ты это взял?

— С чего? Ну… кое в чем я разбираюсь. А про тебя мне шепнула твоя манда.

— У тебя жемчужина в попе, — отозвалась она усмехаясь.

Май Ин, успевший развратиться за такое короткое время, увидел, как Энни поднялся и подошел к столу, на котором стояла чаша с жемчужинами. Зачерпнул пригоршню и вернулся на кушетку.

— Ну, дорогая…

Май Ин не верил своему глазу — Энни раздвинул ноги мадам Лай и начал по одной засовывать жемчужины ей в манду. Она вскрикивала отчасти от боли, отчасти от удивления, но вскоре еще и от страсти, потому что Энни перевернул ее на живот, ввел палец в упругий анус и начал массировать жемчужное ожерелье, находившееся внутри. Она слышала, как жемчужины, соприкасаясь, поскрипывали, а наслаждение достигло такого пика, что ей казалось, она сейчас умрет, не выдержав избытка сладострастия. Но Энни знал, что он делает. Оставив в покое жемчужины, он перешел к мясистому клитору. И теперь повелительница пиратов будто раскачивалась между нарастанием экстаза и его отступлением, между небесами и адом: она никогда не знала столь возвышенного буйства страсти, и никогда прежде при мужчине она настолько не теряла контроля над собой.

Сколько прошло часов? Кто знает? Разве кто-то считал? Было еще темно. Энни проснулся, чувствуя, как раскачивается стоящая на якоре джонка. Он по-прежнему находился в каюте Лай. В этом не было сомнения, поскольку он все еще чувствовал горячую пустоту внутри члена и сладостное жжение в анусе. А это что еще такое? Чем это он так пахнет? Рядом нечто источало запах сладкий, как от розы, и отвратительно-гнилостный, как смерть.

Он подождал немного, пока глаза привыкли к полумраку, и увидел у себя на груди повыше пупка изящную кучку… Что это? Застывший шоколадный крем? Что за черт?! Только теперь он услышал посапывание. Повернул голову и увидел свернувшуюся калачиком и безмятежно спящую Лай Чойсаи. О господи, эта прелестная сучка в знак любви оставила на нем часть себя.

Энни не знал, смеяться ему или разразиться гневом. Достаточно сказать, что им овладело воодушевление. Он пошарил вокруг себя рукой. Чем же убрать этот милый и аккуратный завиток женского говна? Под руку попался нож. Самый что ни на есть подходящий предмет для такого дела. Лезвие у него широкое, но, вот беда, чтобы полностью убрать кучку, требовалось, сдерживая боль, срезать несколько завитков волос. Ювелирно выполнив эту работу, Энни поднялся вместе с ножом и любовным «подарком». С осторожностью, которой мог бы позавидовать любой повар, не нарушив форму кучки, он положил этот «десерт» на тарелку. Пару секунд он смотрел на приготовленное блюдо и понял, что надо делать дальше. Он засунул палец себе в задницу и достал оттуда изящную черную жемчужину — «вишенку на шоколадный пудинг». Элегантно и оскорбительно!

А дальше ему оставалось только сложить все жемчужины — единственное, что ему здесь было нужно, — в армейский шерстяной носок.

В одном носке, тихо, как привидение, Энни вышел на палубу. Ему не хотелось привлекать внимание к своей полусонной после ночной оргии фигуре. Перевалившись за борт «Тигра Железного моря» и по веревке осторожно, чтобы не стереть яйца, опустившись в теплую воду Южно-Китайского моря, Энни начал медленно грести руками. Его все время вело в сторону, и приходилось то и дело выравнивать курс.

С первыми лучами солнца Энни вышел из воды на каменистый берег Чип Лак Кока. Обернувшись, он увидел выступавшие из тумана паруса «Морского флюгера», усмехнулся и пошел по каменистому берегу.

У руля «Морского флюгера» стоял сам Барни, он старался держаться как можно ближе к берегу. Над шхуной парили несколько морских птиц. В поле зрения появилась новая бухточка, и Барни заметил знакомую фигуру, сидевшую на корточках у самой кромки воды. Они помахали друг другу, и Энни медленно поплыл к своему кораблю. Когда он поднялся на палубу, рана вновь начала кровоточить.

— Черт тебя дери, Энни! — простонал Барни. — Ты, мать твою, опять все потерял?

— Уцелел только я сам и мои носки, Барни.

— Я-то думал, ты с этим своим чертовым Эдвардом Лиром совсем с катушек съехал.

— А тебе ведь понравилось!

— Ну, ты сумасшедший!

— Воспоем хвалу Господу за то, что существуют сумасшедшие, — сказал Энни.

С этими словами он поднял над головой носок, вытянутый, раздутый и такой тяжелый! Он отогнул резинку, и взору предстали жемчужины.

— Господи, Энни, их так много!

— Примерно триста семь штук.

Любопытный нос Барни уткнулся в носок:

— До сих пор моллюсками пахнут, а Энни?!

— Ну, запах природы — это сила, Барни.

Наконец Барни посмотрел на него с суровой ухмылкой:

— Ты, парень, хорошо поработал.

— Спасибо, Барни, ты тоже прибыл сюда, как я и просил. А сейчас мне бы одеться надо и быстрее драть отсюда.

— А что, нас кто-то преследует? — спросил Барни.

— Рано или поздно, но за нами будет погоня!

В этот самый момент глубоко удовлетворенная красавица неопределенной национальности пробудилась, все еще полная эротических грез. Она пока не знала, какая потеря и гнев ожидают ее. Иногда лучше не просыпаться…

Мадам Лай открыла один глаз, затем другой, раздвинула скрещенные ноги и почувствовала некое излияние телесной жидкости. Потом она поднялась на локоть, чтобы посмотреть на своего спящего возлюбленного. Она знала белых. После секса они спят сутками. Но Энни не было в каюте. В следующее мгновение она увидела оставленный ей «десерт». Что это — грубость или выражение утонченной жестокости? Ей потребовался мимолетный взгляд на пустую чашу, чтобы понять: жемчужины изъяты из ее тела.

Она все поняла!

Завизжала…

Ревела и выла…

Старшие члены команды собрались у двери ее каюты, но страх не давал им ни войти, ни даже постучать. Существует в человеческом крике та грань боли и отчаяния, что не позволяет входить к кричащему человеку без разрешения.

Ин Коу заставил юношу-радиста посмотреть в замочную скважину, и тот испуганным шепотом описал увиденную им картину:

— Мадам… голая. Она на коленях перед богиней Диньхао. У нее нож… Она порезала себя! Она клянется отомстить!

Тогда Ин Коу вернулся на палубу и велел поднять паруса.

Был ясный день, сильный ветер нес «Морской флюгер» по узкому Хайнаньскому проливу. Куда? Возможно, в Хайфон. Или в Сингапур. Энни наслаждался скоростью своего судна и наличием тайника под рубашкой, полного жемчужин. На палубе вновь появилось пианино, и Барни напевал:

Куколка-красавица, Как же ты мне нравишься… Ну позволь тебя обнять, Дрожь любви своей унять…

Снизу окликнули. Это был молодой матрос. Радиоприемник трещал и шипел. Усмехаясь, Энни поднялся и оглянулся назад. Чистый горизонт. Он посмотрел в бинокль. Ничего. Однако Май Ин и мадам Лай, стоящая у него за спиной, слали сообщения хотя неровные и с ошибками, но вполне ясные по содержанию: «Энни Долтри, я иду за тобой. Ты от меня никуда не денешься!»

— Нас преследуют? — спросил Барни.

— Преследуют? — переспросил неутомимый игрок.

— Не беспокойся, капитан, — сказал Барни. — Мы уйдем!

— Барни, это наша смерть. Мы — покойники.

— Покойники? Ты что хочешь этим сказать?

— Именно этим заканчиваются все игры. И никаких отклонений от правила. Так что пока давай развлекаться!

Это означало, что Энни отстучал ответную радиограмму: «Доброе утро, моя жемчужина. Я иду на запад».

Когда Май Ин расшифровал сообщение, оно вызвало смятение на «Тигре Железного моря».

— Ложь! — прошипел Ин Коу, ожидая, что скажет госпожа.

Мадам Лай улыбнулась. Ложь? Дерзкое признание? Какой бы курс она ни выбрала, пусть даже самый ошибочный, то, что Земля круглая, исправит все. Рано или поздно она найдет его. Всю оставшуюся жизнь она будет искать Энни, чтобы отрубить ему голову, но только после того, как будут отсечены все остальные части тела.

— Курс на запад! — выкрикнула она, и ветер подхватил ее приказ.

Послесловие Мистерия сотрудничества [Дэвид Томсон]

Через двадцать лет после написания роман «Тигр Железного моря» — насколько же яркий, настолько и неожиданный — выходит в свет. Сейчас трудно сказать, кто из двух его соавторов более дерзок, у кого из них жизнь оказалась более сложной. Ясно одно: их объединяли склонность к изысканному саморазрушению и страсть к творческим экспериментам. Они любили общество друг друга, хотя в этой маленькой компании всегда царил дух соперничества. Обычный читатель наверняка знает о Марлоне Брандо, тем не менее он обязательно попросит рассказать и о Дональде Кэммелле. Я попытаюсь, но только не удивляйтесь, если это странное повествование снова приведет к загадочной личности Брандо.

Дональд Сетон Кэммелл родился в 1934 году в Эдинбурге. Он был сыном Чарльза Ричарда Кэммелла (1890–1969), получившего в наследство судоверфи «Кэммелл лэрд». Чарльз со своей первой женой жил в замке во Франции, где успел собрать прекрасную библиотеку. Там же у него родились трое детей. Но в 1932 году, после экономического краха и развода с женой, он вернулся в Эдинбург и женился на Ионе Макдональд, красивой и молодой дочери врача из горной Шотландии. Дональд (один из троих сыновей, появившихся на свет в этом браке) оказался умным, красивым и… достаточно нервным ребенком (что явилось следствием эпизода депрессии в раннем детстве). Он рос в блистательной артистической атмосфере, среди людей литературы и искусства, которых собирал вокруг себя его отец.

Вынужденный из-за финансового кризиса зарабатывать на жизнь, Чарльз стал писателем и журналистом, со временем занял пост литературного редактора «Знатока». В 1937 году он стал чемпионом Шотландии по фехтованию и постоянным сотрудником газеты «Шотландец». Потом из-под его пера пошли книги: «Волшебное царство», «Вирши к столетнему юбилею лорда Байрона», «Воздушные замки», «Сердце Шотландии» и «Алистер Кроули: человек, маг, поэт».

Итак, Алистер Кроули (1875–1947). Он провозгласил себя «великим зверем» или «самым плохим человеком в мире». Открыто практиковал черную и белую магию, устраивал безобразные оргии и при этом сочинял стихи. Кроули с Чарльзом Кэммеллом были большими друзьями, и Кроули оказал на Дональда колоссальное влияние. Некоторые говорили, что Кроули — веселый шарлатан, другие считали, будто он всерьез верит во все то, что говорит. Достоверно одно: он был для Дональда источником, из которого тот черпал первые познания о красоте, сексе, безумии, смерти и оккультизме. Кроули был связующей нитью между декадансом пышной Викторианской эпохи и наркотическим эстетизмом свингующего Лондона шестидесятых годов — волшебного царства, для которого и о котором Кэммелл снял экстраординарный фильм «Представление». Можно добавить, что Алистер Кроули и Дональд Кэммелл разделяли много общих пристрастий, включая работу по ночам.

Детство Дональда можно считать счастливым. Там были любящий эксцентричный отец; мать, которую он обожал и которая обожала его; младший брат Дэвид, ставший его последователем и деловым помощником во всех безумных проектах. (Третий брат, еще младше, Диармид Кэммелл тоже был незаурядной фигурой — он станет чемпионом по шахматам.) Дональд Кэммелл учился в Девоне во время эвакуации; затем в Шотландии, где его учителями были священники; в приготовительной школе в Форт-Огастес (откуда он сбежал); потом в Шрюсбери-Хаус возле Темз-Диттона и, наконец, в Вестминстере. В детстве он рисовал карандашом и красками. Родители всячески поддерживали это увлечение. Когда Дональду исполнилось шестнадцать, они отправили его в Королевскую академию. Для семьи это было нелегко. После того как отец написал новую книгу — о Пьеро Аннигони, портретисте, работавшем в стиле фотореализма и способном создавать «ренессансный свет» (он прославился весьма лестным портретом молодой королевы Елизаветы), Дональд отправился во Флоренцию учиться именно у Аннигони. По всей видимости, там он окунулся в истинно богемную атмосферу.

К двадцати годам (1954) Дональд Кэммелл стал одним из самых модных персонажей Лондона: пользующимся оглушительным успехом портретистом, отчаянным волокитой, светским денди, подверженным приступам мрачной меланхолии. Не будем забывать, что именно в 1954 году вышел фильм «В порту» с Брандо в главной роли, после чего кино сильно заинтересовало Дональда. Он женился на греческой актрисе Марии Андипе, и у них родился сын Амадис. Но брак продлился недолго, и Дональд решает никогда больше не видеться с сыном. После этого врачи поставили Дональду печальный диагноз — маниакально-депрессивный синдром, от которого он перепробовал много способов лечения. Как бы то ни было, он твердо решил больше не иметь детей. Пройдет не одно десятилетие перед приятной, но мимолетной встречей (не более того) Дональда и Амадиса в одном из лондонских ресторанов.

Однако в Лондоне пятидесятых Дональду было тесно: сексуальная революция, «новая волна», всплеск интереса к литературе — все это было в будущем. Живописью он зарабатывал достаточно денег. На некоторое время переехал в Нью-Йорк, но часто бывал в Париже. Здесь в 1957 году французский актер Кристиан Маркуан представил Кэммелла Марлону Брандо (своего первого сына Брандо назвал Кристианом именно в честь Маркуана). Во Франции Марлон снимался в фильме «Молодые львы», где играл нацистского офицера. На Дональда произвели сильное впечатление красота Марлона, его веселье и, конечно же, большой актерский талант. Дональд почувствовал расположение к нему, несмотря на то что у Брандо было слишком много поклонников и он привык обращаться с ними небрежно, даже цинично.

Примерно в это же время у Дональда начался продолжительный роман с техасской моделью Деборой Диксон. Они жили в Париже, но в шестидесятые Лондон опять стал центром брожения новейших идей и веяний. Звездная пара часто ездила сюда. В Лондоне у них сложился круг друзей и знакомых в сфере искусства. Среди них — Брайан Джонс и Мик Джаггер из «Роллинг стоунз», а также представители бурно развивавшегося английского кинематографа. Париж и Нью-Йорк придали облику Дональда исключительную утонченность. Актер Джеймс Фокс называл его «самым обаятельным представителем парижской богемы». Дональд увлекся книгами Жене и Борхеса, его очаровала идея изгоя (в это время он жил в Челси). Он был чем-то вроде либертена и вольнодумца: «бледный ангел» Марианна Фейтфул (фолк-певица и подруга Джаггера) отметила пристрастие Дональда к менаж-а-труа.[6]

Примерно в это же время он бросил живопись и страстно увлекся кино. Говорили, что таким образом Дональд пытается освободиться от обязанности писать гламурные портреты богатеев. В Нью-Йорке он пробовал работать в манере абстрактного экспрессионизма, но стремление к живописи постепенно оставило его. Дональда потянуло к рок-звездам, преступникам и людям социального дна. У него появился друг из Ист-Энда, Дэвид Литвинофф, который познакомил его с настоящими гангстерами.

Хорошо знавшая Дональда Кэролайн Апчер так характеризовала его: «При огромном обаянии это был мягкий человек и джентльмен, очень добрый, с безупречными манерами. Но у него сложилась дурная репутация: привлекая к себе женщин, он тем не менее интересовался и гомосексуализмом. Он был провокатором и отчасти вуайером. Подозреваю, что иногда этот эротизм граничил с жестокостью. Примечательной была его манера говорить — аристократическая и по-нью-йоркски чуть медлительная».

Подружившись с «роллингами», Дональд пришел в восторг от их пренебрежительного отношения как к обществу, так и к своим поклонникам. «Стоунз» были ближе к анархии, сюрреализму, театру жестокости, чем все прочие рок-группы. Когда Мик Джаггер капризно жаловался, что не может получить удовлетворения («Satisfaction» — хит лета 1965 года), он тем самым хвастался своей сексуальной неутомимостью и намекал поклонникам, что его нельзя любить и тем более доверять ему. Джаггер сознательно исследовал тему порочности и греха, своего рода общественный оргазм, и это отрицательно сказалось на менее устойчивом Брайане Джонсе (наиболее сдержанном из всех «роллингов» на сцене, но в жизни абсолютно безудержном в желаниях). Когда подруга Джонса Анита Палленберг бросила его (и завела роман с Китом Ричардсом), Джонс нашел убежище в парижской квартире Кэммелла и тем самым послужил прототипом рок-певца Тернера, героя «Представления». А Палленберг — она спала и с Кэммеллом — сыграла не только главную женскую роль в этом фильме, но и стала воплощением угрожающей чувственности. Внутренняя сущность Палленберг и ее пожирающие взгляды создавали впечатление, будто актеры «Представления» разыгрывают свои личные психодрамы. В то время некоторые думали, что Дональд бисексуален, — по крайней мере, он очень интересовался бисексуалами.

В 1968 году на экраны вышли два его фильма — «Прикасаемые» и «Даффи». В первом, снятом по сюжету Дэвида Кэммелла (сценарий сочинили Дональд и Анита Палленберг, но сценаристом значился Ян Лафрене), рок-звезду похищают поклонницы и нежно его истязают. Во второй ленте два брата решают обманным путем отнять у богатого отца деньги. Им помогает американец Даффи, которого сыграл Джеймс Кобурн (братьев — Джеймс Фокс и Джон Алдертон).

Фильмы не вызвали особого интереса, но Дональд снискал расположение молодого американца из Лондона, Сэнди Либерсона, который убедил Кэммелла подумать о новом проекте — написать сценарий и снять по нему фильм. Получилась довольно длинная история под названием «Лгуны». В ней американский гангстер, подавшись в бега, прибывает в Лондон и скрывается в доме отошедшей от дел рок-звезды. На этом этапе Кэммелл хотел, чтобы Мик Джаггер исполнил роль рок-звезды, а Марлон Брандо — гангстера. Они с Марлоном долго обсуждали проект, но тот впоследствии отказался от участия в нем. Роль гангстера была переписана на англичанина, и в конечном счете ее исполнил Джеймс Фокс (молодой джентльмен из фильма «Слуга») — актер, которого Дональд мечтал превратить из джентльмена в гангстера.

Фокс так выложился в «Представлении», что на некоторое время «выбыл из игры». Он вообще перестал сниматься и удалился в религиозную миссию, вернувшись в кино лишь через десять лет. И сейчас без какой-либо злобы или обиды он оглядывается назад и говорит: «Дональд мог быть опасен — и в творческом смысле, и в том, на что он был способен пойти, дабы добиться от актеров того или иного эффекта. Но он нес новые идеи, и хотя как режиссер он был в определенном смысле дилетантом и далеко не все из его задумок работали, „Представление“ во всеуслышание заявило тему бисексуальности, и это было ново».

Николаса Роуга Кэммелл пригласил на «Представление» оператором, но Роуг хотел большего. И Кэммелл щедро поделился с ним ролью режиссера в дополнение к роли оператора. При этом идеи сценария, безусловно, принадлежали Дональду Кэммеллу. Под идеями я имею в виду не только поэтику изменчивой личности (Джаггер/Фокс), но и лежащую в основе фильма историю криминального Лондона (позаимствованную из жизни непредсказуемых и буйных братьев Крей), и дом на площади Поуис, отрезанный от внешнего мира и погрузившийся в бездну секса и наркотиков. Всех актеров подбирал сам Дональд, эту его особенность Либерсон обозначил как «способность к оркестровке людей».

«Представление» — культовый фильм, проживший значительно дольше, чем мгновенно возникшая и сопутствовавшая ему дурная слава. Насилие и секс не были просто внешним антуражем; они явились его сутью. В конце фильма даже камера выполняет роль пули, которой Чес убивает Тернера; пули, летящей в голову, которая находится на фоне портрета Хорхе Луиса Борхеса. Далеко не каждый зритель мог узнать, кто изображен на портрете, но в этом-то и заключались риск и слава: продукт киностудии, призванный развлекать, нес также глубоко личное послание.

Фильм всегда вызывал острейшую противоречивую реакцию. К примеру, финансировавшая постановку компания «Уорнер бразерс» приостановила работу и забрала монтажную версию 1969 года (сделанную Дональдом) в Лос-Анджелес до выяснения всех обстоятельств. Кэммелл и Мик Джаггер протестовали: «Это фильм об извращенном любовном романе между Homo sapiens и леди Насилие». В 1969 году эту фразу можно было поместить на афишу фильма. Новый монтажер Фрэнк Маззола неожиданно проникся симпатией к Кэммеллу, и монтаж остался под контролем Дональда (хотя ранее он согласился притащить Джаггера, чтобы умиротворить «Уорнеров»), В Америке фильм вышел в 1970 году, не получив никаких серьезных рецензий. Ричард Шикель в «Таймс» охарактеризовал ленту как «…самый отвратительный, самый никчемный фильм из всех, что мне довелось рецензировать». Но когда в 1971 году фильм вышел в Лондоне, его приветствовали как воплощение основополагающих идей модернизма, а новый журнал «Тайм-аут» чествовал его как свидетельство того, что «Англия наконец-то достигла совершеннолетия».

Марлон Брандо считал «Представление» по-настоящему авангардным фильмом, в котором он мечтал сыграть, но который, похоже, никогда не мог быть снят в Америке. По многим причинам к концу шестидесятых (Вьетнам, гражданские права, судьба коренных американцев плюс положение дел в Голливуде) Брандо разлюбил свою страну. «Представление» не просто поражало величайшей художественной смелостью и серьезностью заявки (и то и другое было свойственно творческой личности Брандо). Фильм демонстрировал способность актерского мастерства выйти за пределы чопорных рамок шоу-бизнеса, что, в свою очередь, позволяло в большей мере раскрыться личности актера. Несколькими годами позже в фильме «Последнее танго в Париже» Брандо найдет способы выплеснуть свой собственный жизненный опыт и личные эмоции через образ своего героя, и скорее всего эту смелость ему придало «Представление».

События, связанные с фильмом, побудили Кэммелла вернуться в Америку. Здесь он надеялся на то, что его «откроют» как режиссера фильма, который можно считать лучшим в изображении возвышенно-романтического декаданса, околдовавшего Лондон конца шестидесятых.

С Фрэнком Маззолой в качестве монтажера и с оператором Вилмосом Зигмундом Кэммелл в 1971 году отправился в пустыню штата Юта снимать психоделическую короткометражку «Спор». Главная роль была отдана его новой подружке — Мириам Гибрил. Впрочем, съемки велись скорее в качестве операторского теста, и закончен фильм был только в 1999 году, три года спустя после смерти Кэммелла.

В 1977 году он подписал контракт на съемки фильма «Семя демона», сценарий которого на основе романа Дина Кунца написали Роберт Яффе и Роберт О. Хирсон. На женскую роль была приглашена Джулия Кристи. Ее героиню изнасиловал и оплодотворил сверхмощный компьютер. В прокате фильм провалился, хотя и снискал несколько положительных рецензий; исполненный ужаса от столкновения с крупным кинобизнесом, Кэммелл даже подумывал, не снять ли свое имя с титров. Одаренный как художник, он все-таки имел ограниченные режиссерские способности. Вполне возможно, что у него было много новых идей, но не хватало повествовательности или желания идти на компромиссы с требованиями студии.

В Лос-Анджелесе семидесятых дружба Кэммелла с Марлоном укрепилась. Это были годы возрождения Брандо как актера. Он снялся в фильмах «Крестный отец» и «Последнее танго в Париже». Кульминация же случилась в «Апокалипсисе сегодня». Но в 1974 году у Брандо и Кэммелла произошла серьезная ссора: последний начал ухаживать за несовершеннолетней Чайной Конг, красавицей дочерью Аниты Лу, которая в течение долгого времени была любовницей Марлона. В семье Чайны бытовала шутка, будто Марлон — ее «крестный отец». Он часто играл с ней, брал на прогулки. Естественно, что актер буквально взбесился, когда Кэммелл (ему было сорок) начал забирать Чайну из школы и увозить ее в пустынные места… Следует сказать, что на протяжении всей своей жизни Брандо питал слабость как к азиаткам, так и к женщинам смешанных кровей. Это было одной из причин приобретения Марлоном атолла Тетиароа в Тихом океане после съемок на Таити фильма «Мятеж на „Баунти“» (1962).

Кэммелл женился на Чайне в 1978 году, и Брандо вместе с поздравлениями принес ему свои извинения. А в 1979 году сам предложил Кэммеллу вместе поработать над «Тигром Железного моря». Брандо хотел снять фильм об американце шотландского происхождения, капитане за пятьдесят (в 1979 году самому Брандо было пятьдесят пять), присоединяющемся к пиратам, которыми командует неистовая и безжалостная китаянка. Брандо искал соратника, который смог бы воплотить идею в сценарий, а затем снять по этому сценарию фильм. С самого начала он намеревался делать независимое кино, а не очередной вариант ненавистного «голливудского компромисса».

Казалось, он даже не замечал, что «Тигр Железного моря» — давно вышедший из моды приключенческий роман, славная байка, которую можно было экранизировать и много-много лет назад. Но в этом сюжете было и кое-что новое — существующее между Западом и Востоком сексуальное и интеллектуальное притяжение. Кэммелл сказал, что согласен.

Результатом их совместной работы в 1979 году стали 165 страниц сценарной разработки, датированные «Май, 1979». Это означало, что работа велась на Тетиароа, и текст был пропитан наивной любовью к южным морям. Действию отводилась одна треть написанного, остальные две — путешествию на Таити и истории развития этих островов. Помимо Энни Долтри и мадам Лай, здесь было еще много героев. Все они «появились на свет» благодаря воображению Марлона, и в романе явно ощущается, что Энни Долтри — это своего рода воплощение основных черт характера самого Брандо. Он такой же любитель шуток, своенравный, склонный к размышлениям. Его представления о верности столь же своеобразны. В фильме «Излучины Миссури» (1976) можно увидеть Брандо-Долтри, меняющего акцент и костюмы, а иногда даже перевоплощающегося в женщину. Стержнем всего проекта «Тигр Железного моря» было отождествление Марлоном себя с Энни.

Приведем отрывок разговора Брандо и Кэммелла, записанный на пленку. Марлон в образе Энни Долтри, сцена из последней версии, но не вошедшая в роман. Голос Марлона:

— О’кей, говорит Долтри, сегодня вечером я собираюсь выпить и немного развлечься. Кто знает, что принесет нам завтрашний день? Выпьем за чаек. До свидания, дорогая, спокойной ночи… В каком-то смысле ей тоже насрать на свою жизнь, и она думает, а какого хрена… Итак она входит, Долтри видит, что она садится, и подходит к ней с двумя бокалами в руках… Так сразу и не скажешь, говорит он, но, может статься, я больной, а вы лекарство… Кажется, отвечает она, мы незнакомы. Она вся из себя такая приличная. Это же Азия, говорит он, я — Долтри. Сколько раз, говорит она, вы назывались этим именем? Не знаю, возможно, триста двадцать восемь раз. А почему вы спрашиваете? А вас никогда не называли «Дол-три»? Мама все время меня так называла… И дальше в том же духе.

Нельзя лучше описать Тетиароа, чем это сделала Чайна Конг. Вместе с мужем она приехала на остров для обсуждения «Тигра Железного моря». Они пробыли здесь полгода. Разве можно было выбрать место лучше? Дивный вид моря, шум прибоя!

«Тетиароа — райское место, но, конечно, рай этот — рукотворный. Дома покрыты тростниковыми крышами; опоры и балки соединены без единого гвоздя, повсюду гигантские раковины, приспособленные под водостоки. Простыни всегда идеально свежие и хрустящие так, что не хочется вылезать из постели. Еду готовит французский повар. Одним словом — это не просто „искусственный“ рай, а рай, созданный с искусной выдумкой.

Итак, каждое утро два наших героя и я встречались за завтраком. Подавались папайя и манго — самые сладкие из местных фруктов, без которых „мои мужчины“ не могли обходиться. После завтрака они начинали работать.

Беседуя, записывая эти беседы на пленку, как бы играя, они превращали своих будущих персонажей в живых людей».

Брандо оказался гостеприимным хозяином. Был заключен контракт между Дональдом и «Пенни поук фармз» (компанией Брандо), и деньги шли от Марлона к Дональду. Но Марлон проявил странное нежелание предлагать их с Дональдом сценарную разработку киностудиям. Он не выносил мысли, что за фильм возьмется какая-нибудь большая кинокомпания — по его словам, это была бы «потеря независимости». Но как же можно было экранизировать приключенческий роман без серьезных вложений? Что, если для Марлона это все баловство, способ оживить Тетиароа на сезон-другой?

В конце концов Дональд позвонил своему брату Дэвиду в Лондон и сказал: «Проект застыл на мертвой точке. Марлон любит мучить людей…» В ходе разговора Дональд и Дэвид пришли к мысли, что вначале нужно написать книгу. А книга уж точно ускорит перенос идеи на экран. Марлон согласился: если книга станет бестселлером, то появятся и деньги на съемки!

Дэвид позвонил Кэролайн Апчер, редактору издательства «Пан», а затем издателю Сонни Мете. Кэролин сказала, что Дональд относится к проекту с определенной долей шутливости, называя книгу «славной байкой». Мета заинтересовался, а Дэвид привлек на свою сторону агента Эда Виктора, американца, обосновавшегося в Лондоне, и условия были наконец-то оговорены. Появился специфический совместный контракт, датированный 7 июля 1982 г.: «В кратчайшие сроки книга будет написана нами на основе ранее сочиненного тобой текста…» Контракт имел форму письма Марлона к Дональду, и в нем было предусмотрено несколько встреч для обсуждения. «…После чего ты [Дональд Кэммелл] напишешь черновой вариант текста. Вместе мы будем просматривать рукопись, но право на окончательную правку остается за мной [Марлоном Брандо]».

Был также заключен контракт с «Паном», по которому предусматривалась выплата аванса в размере ста тысяч долларов. (Американские права так и не были проданы.) Хотя Марлон имел равные права на эти деньги, кажется, всю сумму, которую предполагалось выплатить в момент подписания контракта (пятьдесят тысяч), получил Дональд.

Таким образом, в течение 1982–1983 гг. Дональд Кэммелл написал роман «Тигр Железного моря», вернее, его незавершенную версию, с учетом совместных ранних обсуждений и рабочего материала, предложенного Брандо. Марлон проиграл все сцены и снабдил примечаниями черновики Дональда. Кэммелл провел изыскания в библиотеке Калифорнийского университета и нашел настоящую женщину-пирата (прототип мадам Лай). При этом Марлон первым узнал о существовании такой женщины и был необычайно этим заинтригован. Дональд и Чайна отправились в Гонконг изучать конструкции судов, и давний интерес Дональда к различным плавсредствам помог ему нарисовать портрет предполагаемой шхуны Энни Долтри «Морской флюгер». Чайна рассказывала о многочисленных телефонных звонках из Гонконга, когда двое мужчин обсуждали сюжетные перипетии романа.

В него вошли пятьдесят страниц из сценарной разработки 1979 года. Кроме того, появились сцены, которые там даже не упоминались. Например, описание игры фан-тан, обряда посвящения, тайфуна (самый яркий эпизод романа) и захвата пассажирского корабля. Естественно, особое место заняла финальная, восьмая глава.

Кэммелл писал роман от руки, но Марлон получил текст — без концовки — на одобрение в машинописном виде. Последовали телефонные обсуждения. В какой-то момент Дональд задался вопросом, удосужился ли Брандо прочитать весь текст. Никакого детального анализа со стороны Марлона он не дождался. Совершенно неожиданно тот уведомил Кэммелла, что больше не хочет работать над проектом «Тигр Железного моря» ни в виде книги, ни в виде фильма. По предварительному соглашению авторские права принадлежали Брандо, и «Тигр Железного моря» был его собственностью.

Дональд Кэммелл пришел в ярость: ведь его предали! Он считал, что у книги есть определенные достоинства, и увлеченно работал над романом. Кэммелл не оставлял мечты снять по нему фильм. Естественно, он и раньше замечал, что капризный и склонный к манипуляциям Марлон не горит желанием завершить проект. Я еще вернусь к этому моменту, но сейчас важно проследить всю историю текста.

Летом 2004 года (после смерти Марлона Брандо) Чайна Конг предложила Эду Виктору машинописную рукопись романа, в надежде, что пришло время закончить книгу. Рукопись насчитывала 283 страницы, плюс еще 12 — с личной пометкой Дональда Кэммелла: «План последних тридцати страниц книги первой».

Другими словами, Дональд написал весь роман, за исключением последней главы (или эпизода) — кульминации всего повествования. В то же время слова «книга первая» свидетельствуют о том, что ему было известно о дальнейшем содержании первоначальной сценарной разработки. И то, что он не стал сразу писать дальше, свидетельствует скорее в его пользу: без противоборства Энни и мадам Лай роман практически не смог бы развиваться.

Двенадцать страниц конспекта в этом издании «Тигра Железного моря» стали восьмой главой. Надо было не упустить ни единой детали, завершая и редактируя роман как единое целое. Я это делал согласно обязательству перед двумя вышеупомянутыми правообладателями и по просьбе Сонни Меты, который, уже в Нью-Йорке как редактор «Нопфа», вновь оказался в роли издателя. Моя работа заключалась в том, чтобы завершить роман в соответствии со сценарной разработкой и отредактировать уже написанную часть. В романе было немало повторов, которые Кэммелл наверняка убрал бы. Обнаружилось и несколько пропусков. Очевидно, Дональд до самого конца продолжал верить, что Брандо сам допишет недостающие фрагменты.

Надеюсь, что пролил свет на происхождение текста и что конечный результат соответствует тому, который Дональд Кэммелл хотел видеть. Но могу ли я то же самое сказать о Марлоне Брандо? С ним сложнее. Например, трудно объяснить такую находку в бумагах Брандо — вариант сценария «Тигра Железного моря» 1993 года, основанный на их с Кэммелл ом совместной разработке, но зарегистрированный в Гильдии сценаристов на одного Марлона. Интересно, знал ли об этом Дональд?

Может показаться, что на этом общение Брандо и Кэммелла прекратилось. Но все не так просто. В январе 1986 года аванс в пятьдесят тысяч долларов был возвращен «Пану» кем бы вы думали?.. Брандо! Верный знак того, что он принял на себя ответственность за досадное недоразумение. Возможно, это послужило к примирению между двумя авторами и компаньонами.

Тем не менее карьеру Дональда Кэммелла трудно назвать успешной. В 1987 году он снял очередной фильм по сценарию, написанному вместе с Чайной: «Белок глаза». Дэвид Кейт играл серийного убийцу, а Кэти Мориарти — его жену. Необычное кино! Особую атмосферу создавало место съемок — медные копи в пустынной Аризоне. Но несмотря на хорошие рецензии, это был еще один кассовый провал: из-за банкротства выпускающей компании в раскрутку фильма вложили чересчур мало средств.

Марлон Брандо видел «Белок глаза» и был поражен его «оригинальностью и художественной силой». Так он написал председателю рейтингового совета Ричарду Хефнеру. В этом письме он убеждал поменять категорию фильма — «X» на «R» (и убедил). Дональд Кэммелл действительно обладал талантом и оригинальностью. Это наверняка импонировало Марлону.

В это время Брандо вынашивал проект под названием «Иерихон» о бывшем наемном убийце ЦРУ Гаррингтоне (однофамильце личного психиатра Марлона), который знал самые темные тайны Управления, а теперь его заманивают, чтобы он занялся прежним делом. Сюжет оказался замешан на бесконечных убийствах. Гаррингтон последовательно убирал всех героев фильма. Кэммелл описал это следующим образом: «Главная идея фильма — показать человека, снедаемого комплексом вины за тот ужас, что он сотворил в мире. У меня такое чувство, будто как актер я знал этого человека, и я мог бы помочь оркестровать это представление, чтобы просто заглянуть ему в душу».

На этот раз Брандо начал с заявления, что этот сценарий он должен написать сам. До этого, мол, слишком много проектов заканчивалось провалом — к их числу он, конечно же, относил и «Тигра Железного моря», — из-за того, что он доверял написание сценария другим. Голливудских звезд нередко посещают подобные фантазии — будто бы каждый из них может запросто стать сценаристом, было бы время, терпение и авторучка. Затем Брандо одолели сомнения, и в начале 1988 года в «Вэрайети» появился анонс: «Дональд Кэммелл напишет сценарий и снимет фильм „Иерихон“».

Впрочем, что именно Брандо собирался написать сам, остается неясным. Ранее, при работе над «Одноглазыми валетами» (1961), он демонстрировал явное желание быть независимым сценаристом и режиссером в одном лице. Стенли Кубрик отказался от участия в проекте, когда понял, что Марлон собирается перетянуть одеяло на себя. Съемки тянулись бесконечно, поскольку Брандо охватила пагубная нерешительность. Но особенно сильный страх он испытывал перед монтажом. Это было недостатком либо выдержки, либо концентрации. Скорее всего дело заключалось в ограниченности способностей в иных сферах деятельности, кроме актерской игры. Так или иначе, но Брандо вышел из проекта, оставив другим возможность завершить его.

На протяжении всей жизни Марлону Брандо не удавалось сохранять обязательства на длительный срок. Однако с литературной деятельностью все было не совсем так. Со школьных лет Брандо страдал определенной формой дислексии, хотя ее никогда никто не диагностировал и не лечил. Тем не менее сопутствующие этому расстройству особенности личности могли содействовать его поразительному умению имитировать других людей, полностью перевоплощаться. Многие знавшие актера говорили, что при непосредственном общении он все время изучал тебя, пока не постигал самую суть, не влезал в твою шкуру и не начинал изображать тебя, стараясь быть тобой. Нельзя утверждать, будто я понимаю это состояние, но думаю, что в этом крылась причина возникавших у Брандо сложностей с литературной работой. Подобную мысль можно найти и у Кэммелла. После того как Брандо отказался от книги, Кэммелл пишет: «Он попросту не может читать текст, написанный не им самим…»

При этом весьма любопытен факт, что Кэммелл почти скопировал Энни Долтри с Марлона Брандо. Его герой — одиночка, мыслитель и мечтатель; эксцентричный и чувственный, шутник и имитатор; в своем роде особенный человек, играющий с судьбой, делающий ставки даже при нулевых шансах; мужчина, помешанный на азиатских женщинах, наделенный фатальной страстью нарушать свое слово. Энни, как и Марлон, любил бороздить южные моря и, подобно Брандо, был радиолюбителем.

Однако вернемся к проекту «Иерихон». По свидетельству Кэммелла, Брандо переписал сценарий и выбросил из него все самое лучшее. Тем самым он фактически уничтожил весь проект. В таком случае, спросите вы, почему Дональд позволил вновь предать себя?

Ответы могут быть разные. Во-первых, в Голливуде Марлон имел значительный вес, а Дональд оставался вечным просителем. Несмотря на давнюю злополучную славу человека, начинающего и бросающего свои проекты, Марлон Брандо был настоящей звездой, способной привлечь финансирование. Во-вторых, он был едким, задиристым отшельником, который ненавидел и презирал киноиндустрию, с восторгом реагирующую на само его имя. Чайна отмечала: «Дональд страдал маниакально-депрессивным расстройством; Марлон — нет, но он мог быть и теплым, и холодным, а мог и жестоким. Как ни странно, между ним и Дональдом существовало своеобразное притяжение…»

Возможно, не особенно приятно обнаружить в двух наших героях такие черты, как фатализм и склонность к саморазрушению. И Брандо, и Кэммелл сожгли себя дотла под зловещий аккомпанемент Голливуда. К тому же нельзя обойти вниманием фактор красоты. Успех «Трамвая „Желание“» на десять лет превратил Марлона в романтического идола. Его постоянно заставляли превращать романтическое обаяние в агрессивную сексуальность. Дональд Кэммелл не был столь популярен и не пользовался таким же пристальным вниманием всего мира, но он обладал чарующей привлекательностью. Тема секса оставалась главенствующей на протяжении всей его жизни, и он никогда не придерживался строгих рамок относительно того, что есть гетеросексуальность, а что нет.

Свидетельства гомосексуальных отношений между Брандо и Кэммеллом попросту отсутствуют, но из этого вовсе не следует, что подобная мысль никогда не посещала их головы. И вот что еще: Дональд оставался красавцем и в шестьдесят с лишним, до самой смерти, тогда как Марлон уже к середине 1970-х годов превратился в настоящую развалину. И еще была Чайна Конг, чудесное дитя, с которым Брандо так любил играть, дочь одной из его любовниц. А Дональд попытался украсть эту нимфу. Разве столь наглый поступок не заслуживал отпора? И разве «Тигр Железного моря» не был историей великого предательства, и разве Энни не бросил китаянку, одержав над ней сексуальную победу?

«Иерихон» потерпел крах. Сколько еще надежд Кэммелла пошло прахом в последующие годы! Он собирался инсценировать роман Набокова «Бледный огонь» — можно ли представить лучшее сочетание творческих амбиций с невозможностью? — и Набоков написал в ответ, что благодарит Дональда за «увлекательный, красиво изложенный план». Вместе с Кеннетом Тайненом Кэммелл начал работать над проектом «Джек-потрошитель», а с Дэвидом Кэммелом хотел снять биографический фильм об Эмме Гамильтон (продюсером должен был выступить Эндрю Браунсберг). Затем был «Келли-Автомат»,[7] сценарий которого писался совместно с Чайной (Келли-Автомат и Набоков — типичное для XX века сочетание). К Дональду обратились за консультациями по поводу сюжетной идеи, из которой в конечном счете выросла «Красотка», — уже после того, как он утратил всякую связь с этим проектом.

Данный эпизод — характерный пример типично кэммелловского невезения. Первоначально проект назывался «Три тысячи долларов» и был вовсе не таким белым и пушистым. Кэммелл выступал в роли сценарного консультанта. В то же время проводились актерские пробы для «Иерихона», на которых Дональд познакомился с Джулией Робертс, и он посоветовал продюсерам «Трех тысяч долларов» обратить на нее внимание. Совет оказался крайне полезен, но лишь после того, как от услуг Дональда отказались, а бывшие «Три тысячи долларов» превратились в шаблонную романтическую комедию.

В общих чертах известно, как умер Марлон Брандо, и все мы помним то чувство утраты, которое ощутили при этом известии: как жаль, что он не снялся в большем количестве фильмов, не сыграл в большем количестве спектаклей! Он оставил скорбный список проектов, заброшенных из желания отомстить индустрии, которая убила в нем идеалиста, и среди них «Тигр Железного моря».

Последним фильмом Дональда Кэммелла стали «Джунгли», вышедшие на экраны в 1996 году. В главных ролях снимались Кристофер Уокен, Энн Хеч и Джоан Чен, и фильм был отнюдь не безнадежен, даже небезынтересен — как и все, что когда-либо делал Кэммелл. В «Джунглях» достаточно секса, интриги, предательства, сложностей (их, возможно, даже многовато) и восхитительных лесбийских сцен. Однако кинокомпания «Ню-имидж», на чьи деньги он был снят, перемонтировала «Джунгли» и этим сильно их испортила. Кэммелл был вынужден снять с титров свое имя; в прокате фильм провалился.

24 апреля 1996 года в возрасте 62 лет в своем лос-анджелесском доме в присутствии своей жены Чайны Дональд Кэммелл выстрелил себе в голову. Он жил еще минут сорок, но к тому моменту, когда прибыла машина «скорой помощи», умер. Вот что говорит об этом Чайна:

«Маниакальная депрессия усиливалась. И я стала бояться, потому что знала: он хочет покончить с собой и сделать это у меня на глазах.

В течение двадцати лет я мирилась с возможностью его самоубийства, но сейчас конец был явно близок, и меня охватил ужас. Я старалась помешать ему, и это его очень расстроило, ведь я всегда без каких-либо возражений поддерживала его во всем, что бы он ни делал, и много лет назад торжественно пообещала, что буду с ним, когда этот момент придет.

Дональд боялся окончательно сойти с ума. И хотя жизнь его складывалась благополучно — он нашел людей, заинтересованных в выпуске режиссерской версии „Джунглей“, а также финансирование под новый проект, „Тридцать три“, — последние семь лет происходил неуклонный распад личности.

Началось с того, что по ночам он из хорошо знакомого мне Дональда превращался в человека, которого я называла Доном Без Тормозов: он выпаливал подряд все, что рождалось в его больной голове, и совершенно не следил за собой. Этот Дональд был энергичным и талантливым, любил игру и перевоплощение. Я понимала, что Дон Без Тормозов порожден его творческой нереализованностью.

По утрам я рассказывала Дональду о выходках его ночного „я“, поскольку он ничего не помнил. Постепенно Дон Без Тормозов начал проявляться и днем. В течение нескольких лет Дональда забавляли мои рассказы о выходках его „двойника“, но совокупный их эффект служил в его глазах знаком того, что пора покинуть бренный мир.

Никогда в жизни он не делал ничего, как другие, и умирать, как обычные люди, он тоже не хотел. Он сам выбрал момент своей смерти.

Говорили, что Дональд не мог долго жить после выстрела в голову, и я не хочу опровергать эти слухи. На протяжении всей своей сознательной жизни Дональд изучал мозг и его функции, и он точно знал, куда нужно стрелять, чтобы сохранить ясность сознания до самого последнего момента. Он был опытным, метким стрелком и пулю пустил именно туда, куда хотел.

Он прожил еще сорок пять минут, находясь в сознании и в исступленном восторге. Это было что-то невероятное! Он говорил почти непрерывно о людях, которых знал, местах, где бывал, и о планах!

Наконец комната будто наполнилась светом, и Дональд умер.

Смерть его была не печальной, но именно такой, как он хотел, — фееричной.

Печаль пришла потом, она охватила всех, кто знал и любил его…»

Джеймс Фокс, остававшийся его другом до самого конца, вспоминает: «Все были удивлены не самоубийством, а его обстоятельствами. Чем больше деталей становилось известно, тем более жуткой и зловещей казалась эта картина. Но потом я вспомнил финал „Представления“ — выстрел в голову».

Позже Брандо раскаивался, говорил, что между ним и Чайной много общего. Она потеряла Дональда, а его измучил судебный процесс сына, Кристиана, которого обвиняли в убийстве Дэга Дроллета, бойфренда его сводной сестры Шайенны (которая затем покончила с собой). А ведь когда-то Марлон и Дональд подумывали снять Кристиана в «Тигре Железного моря». Однако в 1994 году Брандо издал странную книгу мемуаров под названием «Песни, которым научила меня мать». В них он даже не упомянул Дональда. (Удивительно то, что в сороковой главе этих мемуаров есть описание путешествия Марлона по южным морям и случая, когда он налетел на риф, — почти такое же захватывающее, как глава «Тайфун» в «Тигре Железного моря».)

Голливуд — это история всех снятых там фильмов. История безумная, перенасыщенная самыми диковинными событиями. Более того, это мрачное кладбище, где погребены многие великие мечты и проекты. К их числу принадлежит и «Тигр Железного моря».

В подготовке и написании послесловия мне помогали многие. Хочу поблагодарить Чайну Конг, Дэвида Кэммелла, Майка Медэвоя (он также изучал бумаги Брандо в поисках нужных фактов), Эда Виктора, Сонни Мету, Сэнди Либерсона, Кэролайн Апчер, Джеймса Фокса, Криса Родли и Кевина Макдональда (за их великолепный документальный фильм о Дональде), Колина Маккейба (за беседы и за его книгу о «Представлении»), Криса Чена, Шона Арнольда (он собрал нужные материалы в Лондоне), Сэма Амленда, написавшего в соавторстве с Ребеккой Амленд книгу «Дональд Кэммелл: жизнь в джунглях». Я также благодарен Питеру Мансо за проделанную им работу и за наши с ним содержательные беседы.

Об авторах и романе

Марлон Брандо — звезда Голливуда, секс-символ нескольких поколений, блиставший в «Трамвае „Желание“» и «Апокалипсисе наших дней», «Последнем танго в Париже» и «Крестном отце».

Дональд Кэммелл — модный художник, культовая фигура «свингующего Лондона» 1960-х, человек из «внутреннего круга» группы «Роллинг Стоунз», постановщик на десятилетия опередившего свое время триллера «Представление» с Миком Джаггером, «Семени дьявола» по роману Дина Кунца и многих других фильмов, о которых с восторженным придыханием говорили знатоки.

Их совместный проект «Тигр Железного моря» начинался на принадлежащем Брандо тихоокеанском атолле Тетиароа. Там они писали сценарий будущего фильма об авантюристе Энни Долтри (его должен был играть Брандо) и капитанше китайских пиратов мадам Лай. Отбывая шестимесячный срок в гонконгской тюрьме, Долтри спасает от виселицы подчиненного мадам Лай, и та, когда Долтри освобождается, делает ему предложение, от которого он не в силах отказаться… С фильмом ничего не вышло, но был написан роман — впервые опубликованный уже только в 2005 году. Теперь он предлагается и российскому читателю.

Стильный приключенческий роман, отменное чтение далеко не только для тех, кто бредит кинозвездами, Марлоном Брандо, пиратами и дальневосточной экзотикой.

Publishers Weekly

Оказывается, Марлон Брандо спал и видел себя пиратом XX века, грозой Южных морей. А культовый маргинал от кинематографа Дональд Кэммелл имел все задатки первоклассного романиста. Однако «Тигр Железного моря», плод их совместного труда, увидел свет только сейчас.

The Washington Post’s Book World

Примечания

1

Аллюзия на следующий отрывок из «Трагической истории доктора Фауста» Кристофера Марло (пер. Н. Амосовой):

Вот этот лик, что тысячи судов Гнал в дальний путь, что башни Илиона Безверхие сжег некогда дотла! Прекрасная Елена, дай изведать Бессмертие в одном твоем лобзанье! (обратно)

2

23 сентября 1926 года Джек Демпси действительно проиграл Джину Танни в Филадельфии и утратил титул чемпиона в тяжелом весе. Матч-реванш — в Чикаго, 22 сентября 1927 года — он также проиграл. — Прим. авт.

(обратно)

3

Компасы на китайских джонках были примитивной конструкции — в лучшем случае магнетитовая стрелка, подвешенная на оси в деревянном ящике. За две тысячи лет они почти не изменились: изобретя компас, китайцы не испытывали потребности его улучшать. — Прим. авт.

(обратно)

4

Бикс Бейдербек (1903–1931) и Джордж Льюис (1900–1968) — знаменитые джазовые кларнетисты.

(обратно)

5

Эл Джолсон (Аса Джоэльсон, 1886–1950) — популярный эстрадный певец, исполнял главную роль в первом звуковом фильме «Певец джаза» (1927).

(обратно)

6

Ménage à trois (фр.) — любовь втроем.

(обратно)

7

Келли-Автомат (Барнс Джордж Келли, 1895–1954) — известный гангстер эпохи Сухого закона.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Тигр Железного моря

  Глава 1 Тюрьма

  Глава 2 Энни на свободе

  Глава 3 «Морской флюгер»

  Глава 4 Игры мадам Лай

  Глава 5 Среди праведных героев

  Глава 6 Тайфун

  Глава 7 «Закрой эту чертову дверь!»

  Глава 8 Искушение жемчугом

Послесловие Мистерия сотрудничества [Дэвид Томсон]

Об авторах и романе Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg