«Знай, что я люблю тебя»

Луис Леанте

Испанец Луис Леанте (р. 1963) преподает классическую филологию в университете города Аликанте. Свою писательскую карьеру он начал в 1986 году и с тех пор испробовал себя в самых разных литературных жанрах. Перу Леанте принадлежат стихи, рассказы, пьесы и киносценарии. Однако самую большую популярность ему принесли романы — а их к настоящему времени насчитывается около десятка, и известны они не только на родине автора, но и далеко за ее пределами. Книги Леанте не раз удостаивались литературных наград, но самую почетную из них, премию «Альфагуара», он получил в 2007 году за роман «Знай, что я люблю тебя».

Знай, что я люблю тебя

Она спала утром, спала вечером, спала практически все время, проводя большую часть суток в бесконечном забытьи, когда долгие часы болезненного бреда сменялись короткими моментами просветления. День за днем, неделя за неделей, не замечая течения времени. Когда удавалось ненадолго проснуться, она силилась открыть глаза, но вновь проваливалась в вязкий тягучий сон, больше похожий на обморок, откуда так трудно вырваться.

В какой-то момент в общем невнятном гуле стали различимы незнакомые голоса, они доносились издалека: то ли из другой комнаты, то ли из глубин сна. Изредка они приближались и слышались совсем рядом. Она не была уверена, но вроде бы говорили на арабском. В тихом шепоте слов было не разобрать, но звуки человеческой речи беспокоили и волновали ее.

Думать было трудно, очень трудно. При каждой попытке понять, где она, наваливалась сильная усталость. Она отчаянно боролась, цеплялась за ускользающее сознание, но вновь погружалась в болезненный бред, к мучительным галлюцинациям. Раз за разом возвращался один и тот же кошмар — скорпион. Проснувшись, она боялась посмотреть вокруг, неуверенная, что жуткое видение осталось во сне. Но даже если ей и хватало решимости это сделать, тяжелые веки отказывались подниматься.

В первый раз, когда глаза все-таки удалось открыть, она ничего не смогла увидеть: свет в комнате слепил так, будто она долгое время провела в подземелье. Веки ее вновь сомкнулись. Зато впервые за долгое время сон и явь стали различимы.

— Skifak? Estmak? — произнес кто-то шепотом.

Женский голос звучал ласково. Хотя слова и не были понятны, тон был очень сердечный. Она узнала голос, который слышала в последние дни или недели, иногда очень близко, а иногда далеко, словно из соседней комнаты. Однако сил, чтобы ответить, не нашлось.

Уже придя в сознание, она не могла выкинуть из головы образ скорпиона, перешагнувший границы ночного кошмара. Ей все казалось, что он ползет по ноге, на коже ощущалось шершавое прикосновение брюшка, движение маленьких лапок. Тяжелой мукой было убеждать себя, что это не так. Она попыталась шевельнуться, но сил не хватало. На самом деле укус скорпиона был коротким и быстрым, как укол иголкой. Она бы и вовсе ничего не заметила, если бы не предостерегающий окрик той женщины: «Сеньорита, сеньорита! Берегитесь, сеньорита!» Она принялась осматривать себя, сдернула бурнус и в конце концов увидела скорпиона, прицепившегося к подкладке. Сообразив, что он только что укусил ее, она закрыла рот рукой, чтобы не закричать. В глазах женщин, сидящих вокруг на корточках и прямо на земле, отразился ужас.

Каждый раз она не помнила, в какой позе ее застало забытье. Иногда просыпалась и осознавала, что лежит на животе, иногда на спине. Из этого можно было сделать вывод, что кто-то ее переворачивает, чтобы не появились пролежни. Первым, что она увидела, были тени на облупившемся побеленном потолке. Слабый сумеречный свет проникал в комнату из маленького окошка под самой крышей, но нельзя было понять, вечер сейчас или утро, как нельзя было расслышать звуки, доносившиеся снаружи. У соседней стены стояла ржавая расшатанная кровать. Сердце подпрыгнуло, когда она догадалась, что это больничная койка. Матраца на ней не было — щербатая пружинная сетка демонстрировала свое убожество. Между двумя кроватями стоял металлический столик, явно очень давно окрашенный белилами и такой дряхлый, что, казалось, вот-вот рассыплется. Впервые за все время женщина почувствовала холод. Она прислушалась, стараясь уловить хоть какие-то знакомые звуки. Бесполезно. Хотела заговорить, попросить помощи, но не смогла произнести ни слова. Все скудные силы ушли на то, чтобы привлечь внимание хоть кого-нибудь, кто бы смог ее услышать. Внезапно открылась дверь, и в проеме показалась девушка, которую она никогда не видела. Скорее всего, медсестра или врач. Голову и плечи ее закрывала яркая нарядная melfa, сверху был надет зеленый халат, застегнутый на все пуговицы. Увидев, что больная проснулась, медсестра изменилась в лице и удивленно замерла.

— Skifak? Skifak? — поспешно спросила она.

Хоть женщина и не поняла слов, но предположила, что ее спрашивают о самочувствии. Но так и не смогла ответить — мышцы гортани не слушались. Она лишь следила глазами за движениями вошедшей, пытаясь рассмотреть черты лица девушки, укрытой мельфой. Медсестра вышла из комнаты и скоро вернулась в сопровождении какого-то мужчины и еще одной женщины. Они говорили между собой быстро, но не повышая голоса. Все трое были одеты в халаты. У женщин халаты были надеты поверх национального платья. Мужчина взял больную за руку, нащупал пульс на запястье и попросил спутниц помолчать. Он приподнял ей веки, проверил реакцию зрачков на свет, потом выслушал фонендоскопом. Металл, коснувшийся кожи груди, показался ей раскаленным. На лице врача отразилась растерянность. Медсестра тем временем снова вышла и вернулась со стаканом воды. Женщины приподняли пациентку и попытались ее напоить. Она едва смогла приоткрыть рот. Вода струйками бежала с уголков губ и текла по подбородку. Снова уложив ее, они заметили, что глаза несчастной закрылись и она погрузилась в глубокий сон, практически в то самое состояние, в каком ее обнаружили четыре недели назад. Когда ее нашли, все были уверены, что она мертва.

«Сеньорита, сеньорита! Берегитесь, сеньорита!» Сколько раз в кошмарных снах звучали эти слова, ставшие уже привычными. «Берегитесь, сеньорита!» — но она не понимала, о чем ее пытаются предупредить, пока не увидела скорпиона, прицепившегося к подкладке бурнуса. Мысль о том, что это он только что укусил ее, молнией пронзила мозг. Внезапно пришло осознание, что именно поэтому окружающие женщины стонут в ужасе и закрывают лица ладонями, будто случилась большая беда. «Allez, allez!» — она и сама закричала, но собственный голос тонул в шуме. «Бежим со мной, нельзя здесь оставаться. Allez!» Но ее не поняли или просто не захотели понять. Они закрывали лица платками, не прекращая рыданий. В конце концов нервы не выдержали, и она начала оскорблять их, выкрикивая ругательства. «Глупые курицы, если мы не попытаемся выбраться отсюда, нас ждет худшее из унижений. Вы должны бежать, а не ждать своей участи, как покорный скот. Это хуже рабства, это… это…» Опустошенная и подавленная, она замолчала, поняв бессмысленность своих попыток, на которые никто не обращал внимания. Что ж, как минимум они прекратили бестолковые вопли. Ее окружали двадцать скованных ужасом, прячущих глаза женщин. Она всматривалась в лица, тщетно ожидая хоть какой-нибудь реакции, но никто не сделал движения навстречу. Наоборот, они сбились в кучу в углу своей тюрьмы, как стадо перепуганных овец, прижимаясь друг к другу, ища поддержки, сбивчиво шептали слова молитвы и прикрывали головы руками. Тут она вспомнила про укус скорпиона. Возможно, ей повезло, ведь из тысячи пятисот видов, обитающих на земле, только двадцать пять ядовиты. Но она старалась не думать об этом — нельзя было терять ни минуты. Ведь то, что на шум никто не пришел, могло означать, что охранников нет. «Делайте что хотите, а я здесь не останусь». Она снова накинула на плечи бурнус, укрыв голову. Толкнула дверь, убедившись, что та, как можно было предположить ночью, заперта на висячий замок. От сильного пинка доски внизу раскололись. Дерево было такое сухое, что крошилось на тысячи мелких щепок. Она подождала немного и, поняв, что никто не поднял тревогу, снова принялась долбить дверь. В какой-то момент дыра достигла внушительных размеров. Пленница придержала бурнус и протиснулась наружу.

Яркое полуденное солнце ослепляло. «Сеньорита, не надо!» — это было последнее, что она услышала, прежде чем отойти от тюрьмы на дрожащих, непослушных ногах. Уже больше десяти дней ей не удавалось пройти такое большое расстояние без надзора, десять дней — именно столько длилось ее заключение вместе с двадцатью другими женщинами в маленьком одноэтажном домике без окон, построенном из цементных блоков и кирпича. Крыша его была покрыта уралитом, поглощающим солнечные лучи, и дышать там было совершенно нечем.

Небольшой оазис, где находилась их тюрьма, она видела лишь один раз — в то утро, когда их привезли, у нее было несколько минут, чтобы осмотреться. Зато звуки, доносившиеся с разных концов лагеря, за время плена стали хорошо знакомыми — она могла точно сказать, что делается в каждом уголке. В центре небольшой площадки зияла дыра глубокого колодца с блочным механизмом, при помощи которого доставали воду. В нескольких метрах был устроен гигантский навес. Под ним в любое время дня сидели несколько человек — можно было слышать, как они пьют чай, болтают, спорят. Повсюду валялся мусор. Под пальмами стояла большая прочная палатка, с входом, завешенным ковром. В ней жил Лемесье. Вот уже девять ночей она не спала, часами прислушиваясь к его могучему храпу, сотрясавшему лагерь.

Выбив дверь, женщина осторожно высунулась наружу. Рядом с палаткой сверкала металлическими боками «тойота». Около машины никого не было. Грузовика тоже нигде не было видно — лишь на песке остались следы шин, уходящие в глубь негостеприимной жаркой пустыни — hammada, как говорили местные. Беглянка с трудом сдерживалась — нервы были на пределе, все ее существо охватило пьянящее чувство свободы. Суровое полуденное солнце нещадно опаляло землю. Не раздумывая больше, она заставила себя сделать первый шаг к внедорожнику. Не оглядываясь и даже не озираясь по сторонам, она решительно направилась к машине, с трудом стараясь не сбиться на бег, не поддаться панике, уже начавшей охватывать ее. Неожиданно сердце ухнуло в пятки — кто-то окликнул ее сзади. Но она не замедлила шага, двигаясь к цели с прежней уверенностью, лишь повернула голову, когда узнала голос. Это была Аза — единственная сахарави[1] из всех пленниц. Она бежала следом. Платок сполз на плечи, и она придерживала его обеими руками, чтобы не мешал. «Я с тобой. Подожди. Я с тобой», — чисто выговорила она по-испански. Они схватились за руки и вместе преодолели последний отрезок пути до «тойоты». Беглянка открыла дверцу, забралась на место водителя и жестом показала Азе, чтобы та заняла соседнее сиденье. Африканка быстро залезла в машину. Несколько мгновений испуганные женщины переводили дух, безмолвно оглядываясь, — вдруг кто-нибудь заметил, как они бежали. «Мы уезжаем, Аза. Ночной кошмар закончен». Она сунула руку к замку зажигания в поисках ключа и смертельно побледнела. «Что случилось? — спросила Аза. — Ты боишься?» Женщина показала пустые ладони. «Ключа нет». Сахарави некоторое время молчала, пытаясь понять, потом сделала странный жест руками и приложила их к сердцу. Странно, но на лице ее не отразилось отчаяние подруги, она наклонилась и уверенно сунула руку под сиденье. И, пошарив там, достала черный пыльный ключ. «Это ты искала?» Женщина взяла ключ и вставила его в зажигание. Мотор внедорожника взревел. Она повернулась к Азе, собираясь задать вопрос, но та ее опередила: «Так обычно делают в поселениях. Ключи прячут от детей. Дети часто озорничают — они же дети».

Машина тронулась. Если неподалеку все же был охранник, он бы уже услышал звук мотора. Похоже, их все-таки оставили совсем одних. Лишь несколько мгновений ушло на то, чтобы разобраться с управлением и перестать путаться в педалях. Она следовала за видневшимися на песке следами шин, направляя автомобиль к далекой линии горизонта. Они ехали уже на приличной скорости. Пот струился по лицу, но, как ни странно, несмотря на жар от проникающих в салон лучей палящего солнца и нервное напряжение, она мерзла, чем дальше, тем больше. «Туда нельзя!» — закричала Аза. — «Почему? Ты знаешь другую дорогу?» — «В пустыне нет дорог. Но там, куда ты едешь, нет воды, а мы не взяли с собой запас». Она подняла палец и ткнула куда-то на юго-запад: «Туда». Женщина без возражений крутанула руль, направляя внедорожник туда, где не было видно следов других машин. Она глянула на приборную доску, задержавшись на индикаторе топлива, — бензина оставалось примерно четверть бака. Аза сосредоточенно смотрела на линию горизонта. «Тойота» двигалась вперед, подпрыгивая на песке так, что женщин швыряло из стороны в сторону. Они не разговаривали. Необъяснимым образом жаркий пот бросал в дрожь, переходящую в болезненный озноб. Только сейчас она впервые почувствовала жжение в шее, в том месте, куда ее укусил скорпион. Дышать становилось все труднее, но она списывала это на панику. Аза тоже вскоре поняла, что что-то не так. Крепко вцепившаяся в руль женщина ощущала, что ноги ее слабеют, а сердце бьется с перебоями. В профиль ее лицо казалось внезапно постаревшим. Сахарави знала, что случилось с подругой, но, когда они угоняли «тойоту», воздержалась от вопросов. «Я не могу больше, Аза, у меня нет сил, — призналась наконец женщина после некоторого молчания, — дальше веди ты». — «Никогда не пробовала. Я ее и на метр не сдвину. Лучше отдохни немного, и поедем дальше». — «Мне нехорошо, Аза». — «Знаю — тебя укусил скорпион. Не повезло тебе».

Внезапно вдалеке послышался рев более мощного мотора — среди песков показался силуэт грузовика, который, прыгая по сопкам, направлялся к ним. «Нас заметили», — закричала Аза. Мучительным усилием вдавив педаль в пол, женщина выжимала из «тойоты» все что могла. Внедорожник на огромной скорости наскочил на песчаный бугорок, машину кинуло в сторону, но водитель сумел выправить руль. Увы, этот маневр позволил преследователям значительно сократить расстояние. Развязка стала вопросом времени. Когда машины сблизились, мужчины в грузовике начали кричать что-то на арабском и французском.

Лемесье в своей устаревшей форме испанского легионера сидел рядом с водителем, предупреждая о камнях и помогая выбрать самый удобный путь вокруг сопок. Обычно суровое выражение его лица сменилось зловещей полуулыбкой. Обеими руками он придерживал стоящий на колене автомат Калашникова с полной обоймой. Когда грузовик подбрасывало на очередной сопке, черные круги, плавающие перед глазами женщины, делались все больше. У нее совсем не осталось сил, но она упорно продолжала жать на газ. В конце концов «тойоту» тряхнуло особенно сильно, мотор натужно взревел, и машина остановилась, увязнув в песке.

Аза ударилась головой о приборную доску, разбитый лоб залило липким, на губах появился соленый вкус крови. Почти равнодушно девушка смотрела, как люди Лемесье окружают машину. Их глаза сверкали гневом, плохо скрываемым за фальшивыми улыбками. Они открыли дверцы и приказали женщинам выйти. Африканка подчинилась сразу же, но вторая едва могла шевельнуться. «Выходи, тебе говорят!» — «Вы должны вызвать врача, — набравшись храбрости, закричала Аза. — Ее укусил скорпион». Легионер разразился громким жестоким смехом, который бедная женщина едва могла расслышать, она лишь почувствовала, как чьи-то сильные руки хватают ее за плечи и вышвыривают из машины. Она рухнула, ударившись о землю, и больше не смогла подняться. «Скорпион!» Лемесье презрительно плюнул на распростертую на песке женщину и замахнулся было, чтобы дать ей пинка, но остановился в миллиметре от ее головы. «Куда, черт возьми, вы думали добраться? Проклятые дурищи! Ты же должна знать, — он обернулся к Азе, — что здесь невозможно достать воду. Или ты такая же тупая, как она?» Лежащая у его ног несчастная силилась сказать что-то, попросить о помощи, но с губ ее срывался лишь невнятный шепот. Сознание ее, как ни странно, немного прояснилось, и в доносившихся как сквозь туман звуках она расслышала крики Азы. Она не могла видеть подругу, но поняла, что ту избивают. Чувство вины сдавило сердце. Адское пламя невыносимо жгло горло, не давая издать ни стона. В узком поле зрения, которое почти полностью занимали сапоги легионера, неожиданно появилась африканка, бегущая к горизонту. Она петляла, шарахалась в разные стороны, путалась в своем платке, падала, поднималась и снова неуклюже бежала, вкладывая в движение все силы. Лемесье положил автомат на капот «тойоты» и попросил у одного из своих людей винтовку. Перед лежащей на земле медленно, как в фильме ужасов, разворачивалась сцена расправы. Легионер вскинул ружье, приставил приклад к плечу, сдвинул чуть в сторону длинную седую бороду, тщательно прицелился, поймав на мушку фигурку Азы. Та бежала все медленнее, в ее движениях сквозила обреченность — видно было, что она понимает: рано или поздно ее все равно настигнут. Но она упорно продолжала двигаться, не оглядываясь назад. Еще немного, и она скрылась бы за линией горизонта. Вдруг раздался сухой выстрел, темный силуэт Азы на фоне злого африканского неба сложился пополам, тело ее медленно осело на каменистый песок, исчезая, будто проклятая hammada поглотила его. Тут же неожиданно поднялся ветер, усиливающийся с каждой секундой. Последнее, что увидела все еще лежащая рядом с внедорожником женщина, прежде чем веки ее закрылись, была завеса песка, траурным пологом обволакивающая бескрайние просторы Сахары.

Пациентка закричала и широко распахнула глаза. Медсестра торопливо схватила ее за руку. Она не говорила ни слова, лишь молча вглядывалась в ее лицо. Пытаясь поймать блуждающий, но все же впервые за все время более или менее осмысленный взгляд больной, она гадала, сколько той лет: сорок? сорок пять? Кто знает, ведь есть места, где женщины старятся медленнее, чем в Сахаре.

— Аза, Аза!

Без сомнения, она бредит. Медсестра провела рукой по лицу иностранки, успокаивая ее. Уверенная, что сейчас несчастная уже может ее слышать и видеть, она склонилась к пациентке и ласково зашептала что-то на местном диалекте, надеясь, что та поймет. Она напоила пациентку, потом обратилась к ней по-французски. Попыталась заговорить и на английском. Перепробовала все знакомые ей языки.

— Аза, Аза! — снова закричала женщина, глядя вокруг себя невидящими глазами. — Они убили Азу.

Медсестра испуганно вздрогнула, услышав эти слова, но все же попыталась сохранить на лице приветливую улыбку.

— Здравствуй. Как ты себя чувствуешь? Ты испанка?

Женщина наконец сфокусировала взгляд на лице медсестры, помолчала, с силой вцепившись в ее руку, потом неуверенно спросила:

— Где я?

— В больнице. Ты жива, опасность миновала. Ты очень долго спала. Ты из Испании?

— Они убили Азу.

Африканка решила, что больная еще бредит. Она уже много дней не отходила от ее постели. Безжизненное лицо женщины непостижимым образом притягивало ее с того дня, когда ее привезли на военной машине. Пожалуй, она единственная во всей больнице верила, что загадочная пациентка будет жить. И сейчас убедилась, что Бог услышал ее молитвы.

— На тебе Baraka, — сказала она. — На тебе Божье благословение!

Медсестра стряхнула с головы накидку, открыв черные и очень блестящие волосы. Она не могла сдержать радостной улыбки и совсем не хотела отпускать руку незнакомки даже для того, чтобы побежать к остальным и сообщить, что та очнулась, — новость, которую ждали уже несколько недель. Она приложила руку к сердцу, затем протянула открытую ладонь к лицу больной.

— Меня зовут Лейла. А тебя как зовут?

Женщина почувствовала, что от участливой улыбки Лейлы на душе ее становится спокойно и тепло, и с трудом проговорила:

— Монтсе. Меня зовут Монтсе.

* * *

Капрал Сантиаго Сан-Роман целый день наблюдал за небывалыми перемещениями войск. Четыре метра в ширину на шесть в длину, тюфяк, брошенный на пружинную кровать, стол, стул, сильно загаженное отхожее место и торчащий из стены кран — вот и все убранство убогой хижины, исполнявшей роль тюрьмы.

Милая Монтсе, вот уже скоро год, как я ничего не слышал о тебе.

Почти час он размышлял, не решаясь написать первую фразу, и сейчас она казалась ему ненатуральной, какой-то деланой. Рев моторов самолетов, приземляющихся на аэродроме Эль-Айун, вернул капрала к действительности. Взглянув на четвертушку листа, лежащую перед ним, он не узнал собственный почерк. Из окошка лачуги открывался не слишком шикарный вид — кусок рулежной дорожки и часть ангара. Единственным, на что открывался хороший обзор, была автобаза, «лендроверы» сновали туда-сюда, словно трудолюбивые муравьи, натужно ревели грузовики, в кузов которых как селедки в бочку набивались местные — сахарави, как их тут называли, машины командования — вся эта техника безостановочно заезжала в ворота и снова отправлялась куда-то.

Впервые за семь дней пленнику не принесли еду, никто не пришел, чтобы вывести его на вечернюю прогулку по одной из дорожек аэродрома, где он мог хоть немного размять ноги. Уже неделю он находился в заточении, практически не имея возможности перекинуться словечком хоть с кем-нибудь, питаясь черствым хлебом и пресным супом, часами не отрывая взгляда от двери или окна в надежде, что вот-вот кто-нибудь войдет, посадит его в самолет и навсегда увезет из Африки. Капрала предупреждали, и в предупреждении этом звучала не слишком тщательно скрываемая угроза, что все решится в течение одного-двух дней, и тогда у него впереди будет вся жизнь, чтобы тосковать по Сахаре.

В последнюю неделю время для капрала Сан-Романа текло медленно. Оно почти остановилось с тех пор, как его перевели из тюрьмы при казармах полка на аэродром, чтобы отправить на остров Гран-Канариа. Там, вдали от беспорядков, сотрясающих африканскую провинцию, он должен предстать перед военным трибуналом. Но бумаги затерялись где-то в дороге, и дело застопорилось. Дни и ночи слились воедино — нервозность последних дней и мучительное беспокойство из-за неопределенности своего положения привели к тому, что у капрала началась мучительная бессонница, которой в немалой степени способствовали и полчища одолевавших его блох. Монотонность заключения изредка нарушали короткие прогулки по рулежной дорожке под наблюдением старика сахарави, который, прежде чем подняться на сторожевую вышку, не забывал припугнуть: «Сделаешь больше десяти шагов или побежишь, размозжу тебе башку». И грозно поводил дулом винтовки CETME[2], правда без особого воодушевления, словно понимая, что капрал и так прекрасно сознает серьезность его слов. Эти прогулки были единственной частью суток, когда Сан-Роман хоть немного оживал. Он вглядывался в линию горизонта в поисках очертаний города с его белыми крышами и жадно вдыхал сухой воздух, стараясь наполнить им легкие, будто делал это в последний раз. Но в этот ноябрьский день никто не принес ему завтрак, обеда тоже не было, никто не появился, даже когда он начал кричать, требуя еды. Рядом с тюрьмой вообще не наблюдалось никаких признаков жизни. Люди суетились на рулежных дорожках и у ангаров. В положенный час прогулки никто не пришел, чтобы открыть дверь и выпустить его. К вечеру капрал окончательно утвердился в мысли, что случилось что-то из ряда вон выходящее. Только когда солнце окончательно склонилось к горизонту и, казалось, вот-вот его коснется, он услышал рев мотора «лендровера» и, взглянув в окно, увидел горящие фары подъезжающей к лачуге машины. В ожидании он уселся на тюфяк, стараясь сохранять хладнокровие. В конце концов задвижка на двери щелкнула и в проеме показалась фигура Гильермо, одетого в полевую форму, щегольски перетянутую плотно подогнанными ремнями. В руках он держал белые перчатки, будто собрался на парад.

За его спиной маячил охранник, которого капрал не видел раньше. На плече у него висела винтовка CETME.

— К тебе гости, — коротко сообщил он и закрыл дверь за вошедшим в хижину Гильермо, не оставив капралу времени, чтобы потребовать еды. Внезапно Сан-Роман ощутил, как давно он не мылся. Ему было крайне неуютно под внимательным взглядом друга, он даже чувствовал стыд. Тот расположился рядом с окном. Прошло уже больше двадцати дней с тех по, как они виделись в последний раз тем проклятым вечером, когда капрал взял в руки узел с не принадлежавшими ему вещами.

Гильермо выглядел франтом. Он тоже явно не знал, что сказать. Вертел в руках форменную фуражку легионера, комкал ее вместе с перчатками, никак не решаясь прервать затянувшуюся напряженную паузу. В конце концов он все же нарушил молчание:

— Ты уже знаешь новость?

Сантиаго не ответил, но внутренне приготовился к катастрофе. В любом случае его жизнь уже не могла стать хуже, чем сейчас.

— Главнокомандующий умер, — произнес Гильермо, стараясь разглядеть на лице друга хоть какую-нибудь реакцию. — Сегодня на рассвете.

Капрал Сан-Роман снова легкомысленно уставился в окно. Новость как будто совершенно не взволновала его. Несмотря на поздний час, движение самолетов не прекращалось.

— Это все из-за этого?

— Что это?

— Целый день все ездят туда-сюда. Войска грузятся в самолеты. Только не могу понять, прилетают они или улетают. Уже неделю, как мое дело застопорилось, и никто мне ничего не объясняет. Происходит что-то еще, так?

Гильермо уселся на грязный, пропахший потом тюфяк. Он не решался прямо взглянуть в лицо товарищу.

— Марокканцы наступают, — медленно проговорил он.

На столе лежало письмо, которое никогда не будет ни написано, ни отослано. Они одновременно перевели взгляд на желтоватую бумажку, а затем посмотрели друг другу в глаза.

— Гильермо, — сказал капрал надтреснутым голосом, — меня расстреляют? Почему, ты думаешь, меня все еще держат здесь?! Потому, что самолеты нужны для более важных вещей, чем транспортировка какого-то…

— Предателя? — закончил Гильермо с неожиданной злостью в голосе.

— Ты тоже так считаешь?

— Все так говорят. И ты не пытался убедить меня в обратном.

— Зачем? Ты бы мне поверил?

— А ты попробуй.

Сантиаго приблизился к столу, взял листок, скомкал его и скатал в шарик, которым метко запустил в поганое ведро. Гильермо внимательно следил за всеми движениями приятеля, потом добавил:

— Нас вывезут отсюда. Никому не нужна война с марокканцами. Злые языки утверждают, что провинция уже тайно продана Хасану[3] или Мавритании.

— Меня это не волнует. Ты демобилизуешься через месяц, вернешься домой, а я…

— Ты тоже вернешься. Как только все разъяснится, тебя отпустят и отстранят от службы.

Капрал Сан-Роман внешне оставался спокоен, стараясь не выказать охвативших его сомнений. Шум мотора идущего на посадку самолета заполнил собой тишину лачуги. В трепещущем жарком мареве казалось, что красное небо сливается с линией горизонта.

— Послушай, Санти, понимаю, что ты не хочешь говорить об этом, но ты мой друг, и я должен знать правду.

Капрал Сан-Роман снова напрягся. Он буквально впился взглядом в лицо товарища, в то же время сдерживаясь, чтобы не выдать волнения. Гильермо отвел глаза, но тревога друга не ускользнула от его внимания.

— В казармах болтают, что ты заодно с предателями родины, что ты террорист. Я не говорю, что считаю так же, но хочу, чтобы ты мне все рассказал.

У Сантиаго не осталось сил, чтобы спорить, ноги у него подкашивались. Он прислонился спиной к двери и медленно сполз по ней, опускаясь на пол, и обреченно закрыл лицо ладонями. Ему было так мучительно стыдно, что он даже не чувствовал неудобства позы.

— Клянусь тебе, Гильермо, я не знал ничего. Клянусь памятью матери.

— Я верю тебе, Санти, верю. Когда тебя арестовали, мне не дали поговорить с тобой. Мне достаточно было бы посмотреть тебе в глаза, встретиться лицом к лицу.

— Какой смысл? Меня все равно расстреляют.

— Не говори глупостей! Никто не собирается тебя казнить. Как только ты все честно расскажешь, тебя демобилизуют, максимум возьмут на заметку, и все!

— Они захотят знать все, имена, захотят знать…

— Но ты же сказал мне, что ничего не знаешь! Тебе нечего бояться.

— Клянусь тебе — я ничего не знал. Я был уверен, что в том узле — грязное белье, и ничего больше.

Гильермо смотрел на друга, и в его глазах сквозило недоверие. Несмотря на то что в лачуге уже царил полумрак, капрал Сан-Роман понял, что за мысли крутятся сейчас в голове товарища.

— Санти, то грязное белье весило больше пятнадцати килограммов…

— Ну и что? Ты считаешь, я совсем идиот?! Я подумал, что кто-то сунул в узел карбюратор или несколько старых клапанов. Знаю, что это противозаконно, но местные без конца проворачивают такие штуки. Как будто сам не знаешь — все так делают! Карбюраторы, сапоги, всякий металлолом…

— Да, Санти, но в том металлоломе оказались гранаты, детонаторы, и я не знаю что еще! В казармах говорят, этого добра хватило бы, чтобы разворотить отель «Парадор Насьональ».

— Да не собирался я ничего взрывать! Я просто помог, как много раз до того. Сделал небольшое одолжение, ничего больше.

— А та девушка? Это ей ты помог?

Капрал Сан-Романо подскочил так резко, будто вместо ног у него были пружины. Он мгновенно оказался напротив Гильермо — кулаки сжаты, лицо напряжено, под кожей ходят желваки, казалось, было слышно, как у него заскрежетали зубы.

— Это не твое дело! Не лезь в мою жизнь, слышишь? Сколько раз я тебе говорил! Я в том возрасте, когда могу сам решать, что для меня правильно, и сам выбирать, с кем водить знакомство!

Гильермо тяжело поднялся — в его движениях сквозила тоска — и подошел к окну. Происходящее наполняло его невыразимой печалью, словно высасывая из души все хорошее и радостное. Он стоял, повернувшись спиной к Сантиаго, и смотрел на первые звезды, загоравшиеся на бархатном небе. Снаружи воздух был сухой и чистый. Красота окружающего мира резко контрастировала с терзавшей его горечью несправедливости. Он глубоко вздохнул, пытаясь облегчить боль, сдавившую грудь.

— Послушай, Санти, мне стоило больших усилий добиться встречи с тобой. Ты даже не представляешь себе, что мне пришлось сделать, чтобы добраться сюда. Нас держат в боевой готовности в казармах в ожидании новостей. Совершенно случайно удалось узнать, что тебя не будут переводить отсюда еще две недели, потому я приехал.

В хижине снова повисла тишина. Казалось, у Гильермо нет больше сил, чтобы продолжать разговор. Если бы он не знал друга так хорошо, поверил бы, что капрал плачет. Но нет, Сан-Роман никогда не плакал, тем более при свидетелях. Поэтому Гильермо в замешательстве задержал дыхание, когда в полутьме хижины Сантиаго неожиданно поднялся, подошел к нему вплотную и прижался, словно беспомощный ребенок. Он стоял, не решаясь пошевелиться, пока не почувствовал горячие слезы друга на своем лице, и лишь тогда ответил на его объятие, крепко сжав его в ответ и утешая, как маленького.

Еще сильнее его поразили сбивчивые слова капрала.

— Мне страшно, Гильермо, клянусь тебе. Никогда не думал, что скажу такое, но это чистая правда — мне страшно!

Гильермо внутренне содрогнулся. Тени на стенах хижины, дальние голоса снаружи — все это казалось нереальным, сознание отказывалось верит, в то, что капрал Сан-Роман мог произнести подобные слова. Они сели рядом на тюфяк. Сантиаго пытался успокоиться.

— Ты должен помочь мне, Гильермо. Только ты можешь сделать это.

Легионер насторожился, страшась того, что сейчас услышит. Он молчал, не решаясь ответить.

— Я хочу, чтобы ты мне помог выбраться отсюда. Они еще долго будут тянуть с отправкой на Канары. Теперь, когда умер генералиссимус, многое может измениться.

— Многое уже давно меняется.

— В том-то и дело. Никому не будет дела до дерьмового капрала, сбежавшего из дерьмового заключения. Все очень просто, Гильермо. Тебе грозит максимум месяц ареста. Подумай сам — зато тебе не придется воевать с маврами.

— Ты не имеешь права просить меня о таком.

— Я знаю. Но, если бы ты меня попросил, я бы сделал это для тебя с закрытыми глазами. Дело выеденного яйца не стоит, приятель, и единственный, кто здесь рискует, — это я, если меня поймают.

— Ты с ума сошел, Сан-Роман, — произнес Гильермо, нарочно назвав Сантиаго по фамилии, словно пытаясь от него отстраниться, чтобы окончательно не запутаться в сетях собственной совести. — Если тебя поймают, то точно расстреляют.

— Мне уже не может быть хуже. Все, что мне от тебя нужно, это убедить интенданта перевести тебя в гарнизон аэродрома. По вечерам меня выводят на прогулки на конец рулежки, где поворачивают самолеты. Дай мне двести метров форы, а потом можешь начинать стрелять. Я успею добежать до гаражей и угнать «лендровер». А дальше — как повезет.

— Ты с ума сошел! Тебя поймают раньше, чем дотянешь до моста!

— Нет, я возьму машину местной полиции. Аборигены всегда оставляют ключ под правым сиденьем. Я эту их манеру хорошо изучил. Тебе ничего не надо будет делать: просто дай мне двести метров, а потом стреляй. Я верю в удачу, но клянусь тебе: если мне суждено стать мишенью для пуль, пусть я умру свободным.

Гильермо не отвечал. Его прошиб холодный пот, ладони стали влажными. Косые лучи прожекторов, установленных на ангаре, проникали в хижину через окно и ложились на пол. Он встал и начал ходить туда-сюда, меряя шагами шесть метров тюрьмы и не слыша доносившегося снаружи шума взлетающих самолетов.

— Ладно, забудь, — наконец бросил ему капрал Сан-Роман. — Это и правда глупость. Пусть, когда предстану перед трибуналом, на мне будет меньше обвинений. К тому же не хочу лишать тебя удовольствия пострелять по марокканцам. Я ведь, представь себе, весь день сижу без еды. А что, кроме глупостей, может прийти в голову на голодный желудок?!

Неожиданно Сантиаго вскочил и дико заорал, пытаясь привлечь внимание охранников:

— Вы что, голодом меня уморить решили, ублюдки хреновы? Чтоб вам сдохнуть там всем, подлые псы! Кастраты проклятые, вот вы кто! Вот попадете к маврам в плен, заплатите за то, как со мной обращались!

Капрал казался одержимым, с такой неистовой силой он выкрикивал истерические оскорбления. Даже голос его изменился до неузнаваемости. Гильермо испуганно попятился к выходу — он не знал, что сказать или сделать. Открыв дверь, он лицом к лицу столкнулся с тем самым солдатом, что впустил его. В руках у парня была винтовка, палец лежал на спусковом крючке. Увидев это, Гильермо постарался придать своему лицу уверенный вид и с напускным спокойствием направился к машине. Дверь хижины закрылась, и все стихло. «Лендровер» взревел мотором и вскоре скрылся из вида.

У себя в лачуге капрал Сан-Роман сидел на тюфяке, до боли в пальцах вцепившись в железные прутья кровати и судорожно хватая воздух широко раскрытым ртом. Сквозь окно в тюрьму проникал приятный ветерок, такой сухой и теплый, что даже не верилось в уже наступившую осень. Запах горячей земли после последних дождей был силен, как никогда. Полная луна ярко освещала песчаные дюны так далеко вокруг, что можно было увидеть пустынную лисицу, осторожно пробирающуюся по ним. На пол хижины падали отсветы огней, освещающих взлетную полосу. На мгновение перед внутренним взором Сантиаго возник образ Андии, он видел ее так ясно, будто она сидела рядом. Ему казалось, он слышит ее голос, чувствует запах ее смуглой кожи. Далекий звук сигнального рожка разрезал тишину, прогнав чудесное наваждение. Непостижимым образом легионером овладело чувство покоя, навеянное ветром, ласково касающимся лица. Ночной аромат успокаивал, придавал сил, и мысли капрала уносились далеко от аэродрома, от местечка Эль-Айун, далеко от Сахары. Он сидел с прикрытыми глазами, оживляя в памяти то похожее на лихорадку чувство, что охватило его тогда, в ноябре 1974-го, когда с грохотом разверзлось железное брюхо самолета «Геркулес» и на африканскую землю опустились сходни, по которым ему предстояло гордым чеканным шагом сойти на раскаленный песок пустыни. За время службы в гарнизоне он так привык к сухому северному ветру Сарагосы, что и представить себе не мог, что ждет его на посадочной полосе аэродрома в местечке под названием Эль-Айун. Под солнцем, по-зимнему слабым на ярко-голубом небе Сахары, прошло совсем мало времени. Девяносто три солдата, добровольно оставившие службу в пехотных войсках Испании и надевшие форму легионеров, неподвижно сидели на скамейках, устроенных в «Геркулесе» для перевозки пассажиров, пока наконец резкий окрик сержанта не вывел их из глубокой задумчивости. «Стройся!» — рявкнул тот во всю мощь своей тренированной глотки. И девяносто три новобранца мгновенно вскочили на ноги, вытянувшись по стойке «смирно» еще до того, как отзвучали слова команды. Но мысли Сантиаго Сан-Романа были уже далеко от самолета С-130. Он спустился по трапу, держа в руках вещмешок, расстегнул ворот рубашки, как делали это те сахарави, что ожидали их снаружи. Он шел словно на параде, глядя прямо перед собой, — грудь колесом, плечи назад, подбородок высоко вздернут. Он первым встал в строй, первым замер, ожидая приказа, первым из всех ощутил на своей коже необычайно теплое дыхание декабрьского ветра, так непохожего на зимний воздух его родной Барселоны. Он стоял, вытянувшись в струнку и ожидая приказа, но все равно косился по сторонам, ощущая, как по всему телу от волнения бегают мурашки. Его внимание привлекли вымпелы и флаги, трепыхавшиеся на ветру, форма местной полиции — белые парни отчетливо выделялись на фоне темнокожих африканцев. Прямо перед ними находилось здание штаба, фасад которого от края до края занимала гигантская терраса высотой почти под крышу. На террасе толпились люди в черных и голубых тюрбанах, в длинных национальных одеждах, чем-то напоминавших джильбаб — верхнее платье мавров; пестрота нарядов, казалось, была призвана разбавить монотонность красноватого пейзажа. Грохот снующих туда-сюда «лендроверов», рев моторов «Геркулеса», гавкающие команды, передаваемые через мегафон, — все это выглядело грандиозным представлением для вновь прибывших, отрепетированным на многих поколениях солдат, которые годами прилетали сюда и отправлялись потом обратно в Испанию. Ему казалось, что все это существовало здесь много веков, ожидая, пока он — капрал Сантиаго Сан-Роман — спустится по трапу и ступит на африканскую землю. Сама пустыня и мелькавшие вокруг лица африканцев казались ему призраками самого древнего мира, существующего на планете. Все здесь пребывало в гармонии: окружающая природа, лучи пустынного солнца, облик местных жителей. Внезапно он очнулся от наваждения, увидев рядом бледное лицо Гильермо, своего верного товарища Гильермо, с которым они познакомились всего каких-то сорок дней назад, но уже успели стать неразлучными. Тот был очень бледен и с трудом держался на ногах. Сантиаго понял, что другу стало плохо в полете. Он легонько присвистнул, привлекая к себе его внимание, но Гильермо едва поднял глаза и снова уткнулся в землю. Капрал Сан-Роман почувствовал себя виноватым — если бы не он, его приятель спокойно тянул бы сейчас лямку в тихом гарнизоне в Сарагосе, ожидая, пока пройдут долгие месяцы службы и наступит наконец долгожданный миг демобилизации и он получит «белый билет». Но потом на его жизненном пути возник Сантиаго, а еще через какое-то время в часть приехал прапорщик из Испанского Иностранного легиона.

Он так красочно рассказывал о службе в Африке, демонстрировал татуировки, показывал фотографии и даже привез с собой небольшой фильм, где легионеры под предводительством полковника маршировали строевым шагом, выпятив грудь вперед, и Сантиаго решил, что их гарнизон в Сарагосе находится слишком близко от Барселоны. Он прикинул, сколько километров разделяет Сахару и его квартал, и понял, что в мире нет двух мест более отдаленных. Тем самым вечером он решил позвонить Монтсе, чтобы сообщить ей, что отправляется на край света. Но ему ответили, что сеньориты Монтсе нет в городе. Он прекрасно понимал, что его обманывают. В бешенстве он швырнул трубку на аппарат, чуть не расколотив ее. Как он мечтал так же разбить образ Монтсе в своем сердце! Всю ночь он мучился бессонницей, ворочался на койке, мешая спать Гильермо, занимавшему соседнюю. И как только сыграли подъем, выкроил свободную минуту, явился на призывной пункт и объявил прапорщику: «Я хочу стать легионером!» Прапорщик не стал задавать лишних вопросов или просить повторить сказанное, а взял ручку, подышал на нее и внес имя Сантиаго Сан-Романа в список. И добавил: «Можешь расписаться, сынок?» — «Да, сеньор». Легионер повернул к нему бумажку и ткнул пальцем в строчку, где стояло: «Подпись и печать», хоть Сантиаго Сан-Роман не знал, что обозначает второе слово, он все же начеркал свое имя, потому что больше всего на свете хотел уехать далеко-далеко, сделать себе такую же татуировку «Материнская любовь», как у того капрала, забыть Монтсе и никогда не возвращаться.

Но сейчас, видя безжизненное и осунувшееся лицо Гильермо, он не был уверен, что поступил правильно, потащив за собой друга, единственного настоящего друга, который появился у него впервые за долгое время. Хотя Гильермо сам вызвался добровольцем на вступление в Легион, когда Сантиаго показал ему только что подписанную бумажку. Воспоминания об этом заставили сердце капрала сжаться. Никто никогда не делал ради него ничего подобного.

Музыка, звучавшая из динамиков на аэродроме, снова вернула его к действительности. Первые такты знакомого пасодобля будто хлестнули по оголенным нервам, заставили все в животе перевернуться.

Флаг мой, цвета алой крови, Флаг мой, желтый словно солнце, Красный с золотом сплетая В три могучие струи.

Энергичный мотив слабо вязался с фигурами неподвижно вытянувшихся во фрунт солдат.

Как потоки вин Хереса И рубиновой Риохи. Я горжусь твоим величьем, Помню подвиги твои.

Прозвучала команда закидывать вещмешки в два грузовика, стоявших рядом с посадочной полосой.

Сантиаго Сан-Роман уже не мог контролировать свои мысли.

В день, когда в песок я лягу, В день, когда оставят силы, Ветер бросится к могиле, Полотнище теребя.

Ему казалось, что он видит лицо Монтсе в нескольких сантиметрах от своего.

Хоть земля вокруг чужая, Пусть меня укроют флагом. Символ гордости испанской, Знай, что я люблю тебя.

«Как ты сказал?» — спросила она, глядя своими дивными глазами прямо ему в душу. «Знай, что я люблю тебя», — ответил он. Она коснулась его губ с такой нежностью, которой ему никогда больше не дано было испытать. Он повторил: «Знай, что я люблю тебя». Но проклятый сержант заорал, чтобы они залезали в грузовик. Он торопил новых легионеров, ругая их на чем свет стоит и размахивая руками как чертова мельница. Счастливые грезы тотчас же оставили Сантиаго Сан-Романа, он ощутил всю боль и горечь своей несчастной любви. Капрал подтянулся, держась за борт грузовика, запрыгнул внутрь, нашел свой мешок и устроился на запасном колесе. Один лишь взгляд вокруг заставил светлый образ Монтсе испариться из его мыслей. Лица этих африканцев были того же цвета, что и земля, по которой ступали их ноги. На мгновение в голове мелькнула шальная мысль, что тела этих людей и местная почва сделаны из одного материала. Казалось, что старики, без дела сидящие в тени штаба, провели так всю жизнь, не покидая своих мест и почти не двигаясь. Они лишь иногда прикладывали ладонь козырьком к лицу и созерцали солдат со странной смесью жалости и безразличия. Машина взревела. Звуки музыки остались позади. Облако пыли поднялось за двумя отъезжающими грузовиками. Чахлые кустики, каким-то чудом местами пробивающиеся сквозь асфальт, выглядели абсолютно белыми. Дорога была короткой — вскоре показались первые домики поселка Эль-Айун. Капрал Сан-Роман затаил дыхание, увидев первую женщину, на голову которой была наброшена цветастая melfa. Она шла своей дорогой, неся в руках плетеную корзину, грациозно изгибаясь и высоко подняв голову. Грузовик проехал совсем рядом, но она не повернулась на его звук. Ее фигурка становилась все меньше, пока не затерялась в лабиринте улочек поселка. У Сантиаго разбегались глаза — абсолютно все вокруг казалось новым и интересным. Еще до того, как они наконец, миновав рынок, прибыли в казарму, призрак Монтсе окончательно растаял в памяти. И, когда солдаты спрыгивали с грузовика, он уже точно был уверен, что это место призвано окончательно излечить его израненное сердце.

* * *

Когда доктор Камбра заступала на обычное суточное дежурство 31 декабря, она и подумать не могла, что эта ночь, знаменующая начало нового века, приведет к таким значительным событиям в ее жизни. И уж тем более не знала, что все происходящее заставит ее принять решение, к которому она вовсе не считала себя готовой.

Вообще-то в этот день в ее графике не было дежурства, но она поменялась с коллегой. Слишком уж тяжелой и безрадостной ей казалась перспектива впервые в жизни встречать Новый год одной в пустом доме. В последние месяцы Монтсе вообще находила тысячу причин, чтобы набрать себе дежурств на выходные дни. И, уж конечно, так было и в эту особенную ночь, ночь наступления нового века. Отделение «Скорой помощи» больницы св. Креста и св. Павла готовилось встретить наступающий вечер во всеоружии. Мало у кого из персонала еще теплилась слабая надежда поспать хоть два-три часа. Но, как ни странно, после полуночи поток больных схлынул, а те, что прибывали, были гораздо менее тяжелыми, чем обычно.

Мучаясь бездельем, доктор Камбра бродила по больнице из одного места в другое, пытаясь хоть чем-то себя занять. Она зашла в аптеку, перебрала марлевые повязки в шкафу, убедилась, что пузырьки с сывороткой расставлены именно так, как она просила. Каждый раз, проходя через приемную, где был включен телевизор, она опускала голову и мурлыкала что-то себе под нос, чтобы не вспоминать о своем горе. Она боялась, что может в любой момент расклеиться при коллегах, как в тот раз, когда она вдруг разревелась в середине осмотра. Испуганный санитар тогда метался в ужасе, не зная, кого спасать, то ли впавшего в истерику врача, то ли старушку, задыхающуюся от того, что ребро сдавило ей легкие. Стоило доктору Камбра услышать свое имя по громкой связи, она спешила с головой погрузиться в работу, лишь бы забыть обо всем остальном. Иногда какой-нибудь ординатор или интерн с лохматой шевелюрой и орлиным носом напоминал ей Альберто, все еще остававшегося ее мужем. Но сейчас, впервые за долгие месяцы, она обрела способность улыбаться. Она даже могла представить себе его готовящим ужин для своей новой пассии, врача-рентгенолога, ухоженной женщины, не вылезающей из тренажерного зала и салона красоты. И это Альберто — мужчина, который в жизни не приготовил даже яичницы и никогда не открывал кухонные ящики, если только ему не нужен был штопор. Да, он изменился — в последнюю их встречу ей показалось, что она заметила седые пряди у него на висках. Еще она представляла себе, как он танцует танец живота и скачет вокруг стола, подобно аборигену из джунглей, развлекая свою драгоценную любовницу-рентгенолога. Чувства, которые будил в ней Альберто, постепенно трансформировались в злую иронию, доходящую до сарказма. Она и представить себе не могла, что человек, который с самой молодости составлял смысл всей ее жизни, за какие-то несчастные десять месяцев превратится в самого жалкого, пустого, фальшивого сукина сына. Монтсе с огромным трудом воскрешала в памяти лицо мужа в тот день, когда они познакомились и он катал ее на шикарном «мерседесе» — белоснежном, блестящем и совершенном, как и его водитель. Молодой перспективный хирург, взлетающий по карьерной лестнице как метеор, умный, красивый, соблазнительный. Доктор Камбра не могла вышвырнуть из своей головы образ мужа, того, каким он стал после двадцати лет брака, способным волочиться за молоденькой докторшей-рентгенологом. И, когда она встретилась в коридоре с доктором Карнеро, дежурным анестезиологом, на лице ее все еще играла саркастическая улыбка. Подруги заговорщицки перемигнулись.

— Впервые вижу, чтобы кто-нибудь радовался дежурству в новогоднюю ночь, — на ходу бросила доктор Карнеро.

— Ну кто-то же должен быть первым, правда?

По громкой связи передали, что требуется немедленное присутствие доктора Камбра. Прежде чем сообщение договорили до конца, она уже была в приемной.

— В четвертой палате девушка двадцати лет с переломами конечностей. Разбилась на мотоцикле.

Монтсе почувствовала, как горячая кровь разливается по ее жилам. Сердце забилось сильнее, все тело охватил жар. Она направилась в бокс, который ей указали. Там она обнаружила очень бледную девушку, рядом с которой находились медсестра и санитар. Как только доктор Камбра увидела ее испуганное беспомощное лицо, она почувствовала предательскую дрожь в коленях. Она постаралась собраться.

— Кто снял с нее шлем? — деловито спросила она.

— Ее привезли без шлема. Возможно, она вообще ехала без него.

Монтсе приподняла веко девушки и при помощи маленького фонарика проверила реакцию зрачков на свет. Она взяла больную за руку и с силой сжала ее. Другая рука лежала на простыне словно мертвая, она вся была покрыта ссадинами. Потом начала осторожно ощупывать грудную клетку, плечи, живот, поясницу, каждый раз спрашивая: «Так больно? А так?» Девушка стонала, но отрицательно мотала головой.

— Ну хорошо, расскажи мне, что произошло.

Девушка начала бормотать что-то, но слова лились бессвязным потоком.

— Ты хочешь спать? — спросила врач. — Не отключайся, говори со мной. Расскажи все, что помнишь.

Пока девушка пыталась собраться с силами, медсестра начала мерить ей давление.

— Ей нужно сделать томографию.

Санитар кивнул. Больная не переставала говорить что-то, и с каждой фразой речь ее становилась все более осмысленной.

— Давление сто восемьдесят на сто десять.

— Сколько тебе лет? — спросила врач.

— Девятнадцать… Меня дома ждут к ужину.

Доктор Камбра задержала дыхание и отвела взгляд. Возможно, именно эти слова произнесла ее дочь шесть месяцев назад, когда врач «скорой помощи» задал ей тот же вопрос. Девятнадцать. Столько ей исполнилось в марте. Пока больную готовили, чтобы отвезти на томографию, Монтсе вышла из бокса. Смерть дочери не должна влиять на ее работу, но она никак не могла заставить себя от нее отстраниться. Так же, как и этой несчастной, ей было девятнадцать лет, и она так же мчалась на мотоцикле, повесив шлем на локоть. И ее так же ждала мама к ужину. Конечно, с сообщением о смерти позвонили отцу. В больнице имя Альберто было всем известно. Они даже взяли на себя труд связаться с похоронным агентом — его карточка лежала на стойке в приемной в числе наиболее важных. Она не знала, что разозлило ее больше — то, что ей позвонили спустя так много времени после смерти дочери, или то, что выкинул муж, глухим и твердым голосом сообщивший ей страшную новость. Он явился в ее дом в сопровождении своей красавицы рентгенолога, будто присутствие любовницы было ему необходимо, чтобы доказать свою смелость.

Когда доктор Карнеро встретила ее через час в ординаторской, на лице Монтсе уже не было улыбки, ее сменила растерянность. Подруга, поняла она, вот-вот снова провалится в бездну отчаяния, из которой с таким трудом выбралась.

— Кофе?

Доктор Камбра кивнула головой, соглашаясь. Ей было уютно в окружении людей, нравилось отвлекаться от тягостных мыслей, говорить на посторонние темы.

— Как ребенок?

Анестезиолог посмотрела на нее своими раскосыми глазами и попыталась улыбнуться.

— Хорошо, просто прекрасно. А ты… как ты? Недавно ходила по коридору с улыбкой, а сейчас…

— Да все нормально. Просто не всегда удается держать в узде свои мысли.

— Это со всеми случается, Монтсе. Ты же не считаешь себя какой-то не такой из-за этого.

— Ни из-за этого, ни из-за чего другого, Белен. Я считаю себя самым неособенным человеком на земле.

Белен постаралась не придавать значения последнему высказыванию подруги. Она точно знала, что ни слова, ни советы не способны лечить такие раны — только время.

— Послушай, Монтсе, — сказала анестезиолог. — Что ты делаешь завтра?

— Да ничего особенного — смотрю прыжки с трамплина, конкурс бальных танцев и толстею, не испытывая никаких угрызений совести.

— Думаю, ты могла бы прийти к нам на обед. Матиас привез из деревни треску. Твою любимую.

— Запеченная треска на Новый год?! А как же традиционная индюшка с рисом, которую он так здорово готовит?

— Знаешь, ты отстала от жизни!

Дверь ординаторской открылась, и на пороге появился интерн в перчатках и висящей под подбородком маске.

— Монтсе, ты нам нужна.

Доктор Камбра поднялась, оставив на столе остывающий кофе, к которому она так и не притронулась.

— Договорились, — сказала она, перед тем как выйти, — завтра у тебя. Если хочешь, запишу для тебя прыжки с трамплина.

— Нет, спасибо, я посмотрю в прямом эфире. Сыну нравится.

Между одиннадцатью и серединой ночи в отделении «Скорой помощи» для персонала обычно наступало затишье. Кто перекусывал в кафе, кто неспешно наслаждался деликатесами, принесенными из дома. Это был худший момент ночного дежурства, и доктор Камбра должна была его пережить.

Родители попавшей в аварию девушки примчались сразу после двенадцати, встревоженные судьбой дочери. Доктор Монтсеррат Камбра говорила с ними с большим участием. И в нарушение правил больницы разрешила на минуту зайти в палату, посмотреть на своего ребенка.

— Ей повезло, — сказала она родителям, которые плакали, глядя на распростертую на больничной кровати дочь. — Вас не должны пугать трубки и повязки. Мы вводим ей донорскую кровь и болеутоляющие препараты. С головой ничего страшного. Перелом ключицы, трещина в большой берцовой кости. Травмы руки более тяжелые, но хорошая операция и грамотная реабилитация позволят избежать серьезных последствий.

Мать девочки, услышав это, даже плакать перестала.

— С ней все хорошо, поверьте мне. Через месяц она уже сможет жить почти нормальной жизнью.

Монтсе принялась успокаивать несчастных родителей, которых нечаянно напугала рассказами об операции. При первой же возможности она немедленно сбежала из палаты. Когда она вошла в комнату отдыха, весь персонал дежурной смены чокался пластиковыми стаканчиками и делал импровизированные конфетти из кусочков бумаги. Новый век вступал в свои права и в отделении «Скорой помощи». К Монете подошел травматолог, поцеловал и поздравил с наступлением нового года. Он нервничал и потому был особенно неуклюж — чуть не облил доктора Камбра кофе.

— Ты не звонила мне целую неделю, — сказал он, стараясь, чтобы в его словах не звучал упрек.

— Я не могла, Пере, правда. Ты себе не представляешь, сколько у меня накопилось всяких дел, которые больше нельзя было откладывать.

— Хорошо, если так…

— Конечно. Но даже если не так, что с того? Ты потрясающий мужчина, честное слово!

Травматолог отошел в сторону, смущенный нескромными взглядами коллег. Белен тихо подошла сзади к своей подруге и лукаво прошептала ей на ухо:

— Ты не звонила мне целую неделю, Монтсе.

Доктор Камбра страшно покраснела, ей казалось, что все на нее смотрят.

— Ты потрясающий мужчина, честное слово! — продолжила анестезиолог, изображая неестественный тон Монтсе.

— Ты не могла бы сделать мне одолжение и замолчать? Все же всё слышат!

— Кто, Пере? Ты разве не знаешь, что он туговат на ухо? Его оперировали три года назад, сама делала анестезию.

— Ну ты и ведьма!

— А ты слишком строга, я думаю. Ты что, не знаешь, что Пере самый завидный жених в больнице?

— А ты в курсе, что у самого завидного жениха кое-что уже заржавело?

Анестезиолог театральным жестом прижала ладонь ко рту:

— Да ты что?

— Что слышала!

— Никто не совершенен, подруга.

Остаток дежурства прошел именно так, как все и ожидали: люди сновали по коридорам, двери хлопали, закрываясь и открываясь, санитары возили больных на каталках.

И это дежурство мало чем отличалось бы от тех, что доктор Камбра провела за долгую врачебную практику, если бы не событие, неожиданно произошедшее в первые часы только что наступившего века.

В три пятнадцать в приемную отделения «Скорой помощи» больницы св. Креста и св. Павла доставили двадцатипятилетнюю темнокожую беременную женщину, которую сбила машина, когда она пыталась поймать такси в аэропорту. Первая случайность: машина «скорой помощи», которая везла пострадавшую, мчась по шоссе Лас-Кортс-Каталанес со скоростью больше 90 километров в час, на пересечении с Каррер де Бадал попала в пробку, виной которой были три столкнувшихся и загоревшихся автомобиля. Это был самый короткий путь в Центральную больницу Барселоны, но так как пробраться через перекрытое шоссе, огромное количество пожарных и полицейских автомобилей было совершенно невозможно, «скорую» перенаправили в другую ближайшую больницу. Вторая случайность: когда водитель «скорой помощи» связался с Клинической областной больницей, ему ответили, что там ожидают четырех пострадавших в аварии на шоссе с тяжелыми ожогами, и снова приказали следовать по первому пути. Третья случайность: когда машина разворачивалась на площади Славы, чтоб вырулить на шоссе Диагональ, возвращающее ее к Центральной больнице, шофер ошибся и выехал не на ту улицу. Четвертая случайность: пока водитель кружил по лабиринту одинаковых улиц, пытаясь хоть как-то сориентироваться, он неожиданно оказался прямо перед главным фасадом больницы св. Креста и св. Павла и, прежде чем сообразил, где находится, увидел красные огни, освещающие вход в отделение «Скорой помощи». В тот момент, когда каталка пересекла порог больницы, женщина перестала подавать признаки жизни. Вскоре медсестра попросила Монтсе констатировать факт смерти. Пятая случайность: в тот момент, когда доктор Камбра помогала старику с приступом астмы, санитары подвезли и поставили рядом каталку с трупом беременной женщины. Что-то заставило доктора Камбра обратить на нее внимание. Может, красота точеных черт лица, может, многоцветье тканей, из которых была сшита ее одежда, — что-то в облике умершей тронуло душу Монтсе. Доктор неожиданно подошла к телу и безуспешно попыталась нащупать пульс на сонной артерии, потом приподняла веки и убедилась, что зрачки не реагируют на свет, — по всему этому было понятно, что женщина действительно мертва. Лицо ее было безмятежно, казалось, на губах застыла улыбка. В регистратуре царил небольшой переполох — собравшийся там персонал о чем-то живо спорил. Доктор Камбра сначала ничего не поняла, потом призвала всех к порядку и попросила толком объяснить, в чем суть этого птичьего базара. Оказалось, что муж умершей женщины, которому не позволили сопровождать «скорую», взял такси и помчался в Центральную больницу. Вероятно, он сейчас был уже там, встревоженный отсутствием жены. Кроме того, бумаги, найденные в сумке несчастной, — паспорт и другие документ, — были на арабском, которого в больнице никто не знал, так что возникал вопрос: кому и куда сообщать о смерти. Доктор Камбра вмешалась в разговор, хотя в общем-то это совсем ее не касалось, и попыталась внести некоторую ясность.

— Свяжитесь с отделениями «Скорой помощи» других больниц и сообщите им. Когда там появится муж умершей, пусть немедленно перенаправят его сюда.

Они переглянулись — усталые медики, продержавшиеся уже до трех тридцати ночи, и Монтсе добавила:

— И пусть ему пока не говорят, что она скончалась.

Доктор Камбра вернулась к каталке и вгляделась в спокойное лицо женщины. Если бы не страшные обстоятельства, ее вид можно было бы назвать счастливым. Она взяла карту и, пока два санитара выкладывали на стол содержимое ее сумок, осмотрела ее раны, пытаясь понять, как же произошла авария. Она прикинула, что жертва примерно на пятом-шестом месяце беременности. Пометила в карте предполагаемый возраст пострадавшей — двадцать пять лет. По спине Монтсе пробежали мурашки, когда она выводила цифры, — она увидела себя в этом возрасте, держащей под руку Альберто или танцующей с ним в Кадакесе, беременной и гордой под жгучими завистливыми взглядами юных девушек, отдыхающих на пляжах Барселоны. Но была в тот день и еще одна случайность — пристраивая карту на столике, чтобы было удобнее писать, она толкнула его, и личные вещи жертвы рассыпались по полу. И ничего в этом не было бы особенного, если бы, нагнувшись, чтобы поднять их, Монтсеррат Камбра не увидела случайно две-три фотографии, которые привлекли ее внимание.

Черно-белое фото. В центре, крепко обнявшись, стоят двое мужчин. Оба одинакового роста. Оба ослепительно улыбаются, глядя в камеру, будто они самые счастливые люди на свете. За ними виден капот «лендровера» с закрепленным на нем запасным колесом. С другой стороны вся фотография сплошь занята бедуинскими палатками, которые уходят вдаль, обрываясь вместе с концом снимка. Между палатками пасутся три-четыре козы, почти сливающиеся мастью с цветом почвы. Мужчины дружески положили друг другу на плечи руки — они стоят очень близко, их головы почти соприкасаются. У одного из них арабские черты лица — он одет в военную форму, вытянутые пальцы его левой руки изображают победу. Другой явно европеец, несмотря на одежду. Он одет как араб — в светлое национальное платье, на голове — тюрбан из темной ткани, спускающийся на плечи. У него короткие волосы и красивые щегольские усы. Правую руку он поднял в театральном жесте. Но больше всего поражает счастливая улыбка обоих.

В первую же секунду этот снимок привел доктора Камбра в неизъяснимое замешательство — она застыла как громом пораженная. Вцепившись в него трясущимися руками, она уже точно знала: этот человек с усами и в одежде жителя пустынь — не кто иной, как Сантиаго Сан-Роман. Она провела по снимку пальцем, пытаясь удостовериться, что он не развеется, как мираж. Но мужчина на фотографии все так же улыбался ей, с каждой минутой она сомневалась все меньше. Она рефлекторно перевернула фото и увидела полустершуюся надпись на арабском, сделанную голубыми чернилами. Наверное, это была какая-то подпись на память. Внизу можно было рассмотреть: «Тифарити, 18.01.1976». Число было написано так ясно, что не допускало никакой неопределенности. Если Сантиаго Сан-Роман погиб в 1975 году, как она всегда считала, то человек на фотографии никак не мог быть тем парнем, который одним жарким июльским вечером подошел к неразлучным подругам Монтсе и Нурии на автобусной остановке на проспекте Генералиссимуса Франко.

Это случилось в середине лета 74-го. Монтсе помнила все до мельчайших подробностей, несмотря на прошедшие годы. Тем летом ее родители впервые отправились в ежегодный отпуск в Кадакес, оставив ее дома совершенно одну. По правде говоря, она в жизни не оставалась одна, и то лето не стало исключением. В их доме на Виа Лайетана кроме нее осталась Мари Круз — домработница, которая готовила, убирала, да и вообще приглядывала за девушкой. Монтсе в ту пору только что — месяц назад — исполнилось восемнадцать лет, и она с отличием закончила среднюю школу. Но родители справедливо полагали, что для поступления на медицинский факультет одного блестящего аттестата мало. Поэтому Монтсе, как ни обидно, пришлось впервые за восемнадцать лет остаться дома. Родной приморский город бурлил, радуясь лету, а для Монтсе тянулись серые унылые будни — с утра она отправлялась в академию на подготовительные курсы, повторяла математику и химию, учила немецкий язык.

Академия св. Тересы находилась в цокольном этаже большого здания на проспекте Генералиссимуса Франко. На первом этаже размещалась танцевальная школа, в которой по случаю лета ввели интенсивный курс, и занятия там проходили с восьми утра до девяти вечера. Пока Монтсе и Нурия пытались сосредоточиться на натуральных логарифмах, парты в классе дрожали от стука каблуков, выбивающих задорную дробь севильянос, или подрагивали в рваном ритме аргентинского танго. Обстановка располагала к тому, что затуманенный взгляд то и дело устремлялся в окно, притягиваемый витринами окрестных магазинов, а то и каким-нибудь симпатичным парнем. Но сонная дремотность монотонных дней была сокрушена в единый миг в тот знаменательный вечер в первых числах июля, когда Монтсе и Нурия ждали автобуса, даже не подозревая, что безысходной скуке жаркого лета приходит конец.

Возможно, именно скука заставила подружек обратить внимание на белый кабриолет, припарковавшийся на другой стороне улицы. Машина была явно иностранная, возможно, американская. Кроме необычного автомобиля, их заинтересовали пассажиры — двое хорошо одетых привлекательных молодых мужчин, которые беззастенчиво их разглядывали. Ни одна из девушек не решалась заговорить об этом, но обе мгновенно уверились, что вот-вот произойдет нечто необычное, совершенно не вписывающееся в рутину последних дней. В конце концов, совершив эффектный, но опасный маневр, машина круто развернулась, подъехала и остановилась напротив них. Это была первая встреча Монтсе с Сантиаго Сан-Романом. Хотя ему тогда едва исполнилось девятнадцать лет, модная прическа, одежда с иголочки и шикарный автомобиль позволяли ему выглядеть старше. Сантиаго и его друг почти одновременно выскочили из машины и подошли к девушкам. «На этом маршруте движение автобусов временно приостановлено, — произнес он с акцентом, выдающим в нем каталонца. — Мне и Паскуалину только что сообщили». Люди, стоящие на остановке, недоверчиво уставились на молодого человека, явно сомневаясь в его словах. Лишь Монтсе и Нурия прыснули со смеху, их разбирало любопытство. «На два-три дня как минимум», — поддержал товарища Паскуалин. «И если вы не готовы просидеть все это время на остановке, мы с удовольствием доставим вас куда надо». Говоря это, Сантиаго указал на свою щегольскую машину. Паскуалин открыл правую дверцу, и Монтсе неожиданно для себя вдруг предложила подруге: «Поехали, Нурия, пусть нас отвезут». Нурия забралась назад и уселась там рядом с Паскуалином, а Монтсе устроилась впереди на шикарном мягком сиденье бежевой кожи. Сантиаго Сан-Роман на секунду замешкался, глядя ей в глаза, словно не в силах поверить, что две красавицы приняли их предложение. На самом деле он жутко разнервничался, когда сел за руль и услышал обращенный к нему вопрос: «А тебя как зовут?» «Сантиаго Сан-Роман к вашим услугам», — выдавил он из себя с картинной скромностью, которая прозвучала смешно.

Это был самый сумасшедший поступок за всю восемнадцатилетнюю жизнь Монтсе. Сидя рядом с Сан-Романом, она ощущала, что жара и тоскливость лета куда-то испаряются. Все четверо молчали, наслаждаясь ощущениями, думая каждый о своем. Поэтому, когда они пересекли площадь Победы и покатили по Виа Лайетана, Монтсе не стала ничего говорить. Они медленно въехали на площадь Славы, будто участвуя в параде. Время от времени Сантиаго бросал взгляд на сидящую рядом девушку, любуясь грацией, с какой она откидывала с лица волосы, овеваемые легким бризом. В конце концов они затормозили около станции Пуэбло-Нуэво. Ветер с моря доносил запах гниющих водорослей. Когда машина остановилась, Монтсе открыла глаза, будто очнувшись от сладкого сна. «Почему ты остановился? — спросила она с притворной строгостью. — Какое ужасное место». — «Да, но ты не сказала, где живешь?» «На Виа Лайетана», — ответила за подругу более бойкая Нурия. Сантиаго развернулся и поехал обратно. Постепенно у Монтсе развязался язык, и она начала задавать вопросы. «Это машина моего отца: я пока не зарабатываю на „кадиллак“… В банке, я работаю в банке. Да, вообще-то мой отец там директор, и когда-нибудь все станет моим… Да, Паскуалин тоже, мы работаем в одном банке». Между тем Паскуалин и Нурия вели свою беседу. Отвечая на вопросы, Сантиаго все больше запутывался в сетях собственной лжи, из которой так трудно выбираться. Неожиданно Монтсе заявила: «Остановись здесь. Нурии нужно выходить». Вообще-то девушки были соседками, но Нурия быстро сообразила, на что намекает подруга, и скрепя сердце вышла из «кадиллака». «Ты не проводишь ее?» — спросил Сантиаго Паскуалина.

Кабриолет двинулся по улице дальше, туда, куда указывала Монтсе. Она впервые посмотрело на Сантиаго Сан-Романа прямо, и он показался ей самым красивым мужчиной из всех, кого она видела. Мысленно она позволила ему врать дальше. Сантиаго не задавал вопросов. Он с трудом выкручивался, отвечая на те, которыми забросала его Монтсе. В конце концов он устало пробормотал: «Это похоже на допрос». — «Тебя нервирует, когда тебе задают вопросы?» — «Да нет, меня трудно заставить нервничать». «Просто если я еду с человеком в машине, должна же я о нем что-то знать, — объяснила Монтсе свое неуемное любопытство. — Не думай, что я ко всем так пристаю». — «Да я и не думаю. Но я ведь тебе все рассказал, а ты мне…» — «Что ты хочешь знать?» — опередила его девушка. — «У тебя есть парень?» Монтсе впервые за всю поездку почувствовала себя неуютно. Теперь она задумалась, прежде чем ответить: «Вообще-то нет. Но многие претендуют, — пытаясь выглядеть достойно, добавила она. — А ты? У тебя есть девушка?» — «Да нет. Не люблю брать на себя обязательства». И, не успев закончить фразу, понял, что ляпнул что-то не то. Смутившись и не зная, что предпринять, он положил руку на плечо девушки, потом ласково погладил ее по затылку. Монтсе, тоже не задумываясь и не понимая, что делает, подалась вперед и поцеловала его в губы. Но, когда Сантиаго попытался пылко ответить на поцелуй, она без труда отстранилась и изобразила возмущение: «Мне надо идти. Я и так опаздываю». Она открыла дверцу, вышла из машины и остановилась, только когда Сантиаго Сан-Роман безнадежно воскликнул: «Ты не хочешь еще увидеться?» И она, как напуганная девочка, вернулась к машине, положила книги на капот, нацарапала что-то в тетрадке, выдрала листочек, прижала его дворником к лобовому стеклу, снова взяла свои книги и, только отойдя на несколько шагов, обернулась и сказала: «Сначала позвони. Там номер телефона. А еще я тебе написала адрес, этаж и номер квартиры, чтобы ты не бегал по дому и не тревожил соседей». Она ничего больше не сказала, а вошла в подъезд, с трудом открыв огромную, тяжеленную железную дверь. Сантиаго Сан-Роман сидел за рулем своей шикарной машины как громом пораженный.

Когда Монтсе зашла в подъезд, он остался сидеть, гладя ей вслед. Девушка не стала ждать лифта. Перепрыгивая через две ступеньки, взлетела на свой этаж, распахнула дверь, швырнула книги на пол и вихрем пронеслась по квартире, не поздоровавшись даже с Мари Круз. С балкона она увидела удаляющийся автомобиль, который постепенно исчез в лабиринте улиц, ведущих к порту. Конечно, она заметила, что тетрадного листочка на лобовом стекле больше нет. Явственно представила себе сложенную вдвое бумажку, спрятанную в карман рубашки Сантиаго Сан-Романа: белоснежной, чистейшей и безупречно выглаженной рубашки с рукавами, закатанными до локтей, слишком шикарной, чтобы соответствовать социальному положению парня, которое он старался скрыть.

Доктор Монтсеррат Камбра быстро шла по коридору отделения «Скорой помощи», охваченная невыносимым волнением. В кармане халата она держала фотографию, которую только что украла у трупа, крепко сжимая руку в кулак, словно боясь, что кто-нибудь отнимет у нее добычу. В какой-то момент ее покинуло ощущение реальности — она перестала понимать, где находится. Ей казалось, что все на нее смотрят. Но никто из персонала, попадавшегося навстречу, не заинтересовался странным поведением доктора. Она вбежала в ординаторскую и захлопнула за собой дверь, будто за ней кто-то гнался. Ей было трудно дышать. Она села и быстро сунула в рот таблетку. На столе все еще стояла чашка кофе, принесенная Белен несколько часов назад. Она выпила его залпом, даже не заметив, что он холодный. Потом сняла трубку с телефона, набрала номер регистратуры и дрожащим голосом произнесла:

— Это доктор Камбра. Слушайте внимательно. Когда придет муж женщины, доставленной из аэропорта, я хочу, чтобы меня немедленно предупредили. Не забудьте. Даже если я буду занята. Найдите меня. Это очень важно. Спасибо.

Положив трубку, сунула пальцы в карман халата и дотронулась до фотографии. Так она и сидела, не вынимая руки из кармана. Ей казалось, что снимок может в любой миг исчезнуть и все развеется, как сон — еще один из кошмарных снов, не дающих ей спать по ночам. В четыре часа пополудни госпиталь Смары выглядит как иллюстрация к какому-нибудь фантастическому роману. Снаружи — палящие лучи солнца и сухой режущий ветер, не оставляющие живому ни малейшей надежды на нормальное существование. Внутри — пустые полутемные коридоры, сонной паутиной пронизывающие здание до самых дальних закоулков. Госпиталь Смары, затерянный в песках, кажется миражем, неизвестно каким чудом появившимся на раскаленном теле Сахары.

Одетый в военную форму оливкового цвета, полковник Мулуд Ласен вошел в санитарный блок, стряхивая пыль с одежды и убирая от лица ткань тюрбана. Водитель ждал его, не выходя из «тойоты», припаркованной на самом солнцепеке. После изнуряющей жары полковник с наслаждением окунулся в прохладу темного коридора. Ему даже почудилось, что пустыня, стоило ему переступить порог, осталась где-то далеко позади. Он вдохнул резкий запах больницы, поведя носом, словно за столько лет так и не привык к нему. Он знал больницу как свои пять пальцев. Видел, как это здание вырастает из фундамента, среди камней и песка, как дерево из семечка. Мулуд Ласен уверенно прошел по лабиринту гулких коридоров. Добрался до кабинета директора, так никого и не встретив, и открыл дверь, не постучав. Главврач был маленьким беспокойным человечком. Он сидел, зарывшись с головой в кипу бумаг. На носу у него поблескивали очки в черепаховой оправе. Редкие волосы уже местами тронула седина, а кожа была обветренной и потемневшей от солнца. Увидев полковника, он изобразил на лице приветливую улыбку. Они поздоровались долгим витиеватым приветствием на арабском, глядя друг другу в глаза и пожимая руки.

Полковник Мулуд Ласен был высоким и грузным. На его фоне главврач госпиталя Смары казался почти ребенком.

— Мулуд, Мулуд, Мулуд, — проговорил наконец хозяин кабинета, когда они закончили здороваться и расцепили руки.

— В халате и в очках ты выглядишь прямо-таки как настоящий врач, а не простой администратор.

Главврач улыбнулся. Он знал полковника с детства, задолго до того, как тому пришлось покинуть свою страну.

— Вот уж кого не ожидал сегодня увидеть, так это тебя, — ответил он.

— Я хотел приехать раньше, но мне пришлось надолго отлучиться по делам.

— Кое-какие новости донеслись и до нашего захолустья. Как дела у министра?

— У него лихорадка, — с вежливой улыбкой ответил полковник.

— Лихорадка у министра по делам здравоохранения? Ну так в нашем госпитале для него всегда найдется койка!

Оба громко расхохотались. Полковник снял солнечные очки и положил их на стол. Его глаза были красными и воспаленными.

— Он упрямец. Ты же знаешь.

— Да, увы, прекрасно знаю.

Тем временем доктор доставал из ящика стаканы и выставлял их на стол. Затем прошел в другой конец кабинета и разжег спиртовку. Налил в чайник воды, поставил на огонь.

— Как тут дела? — спросил полковник.

— Прекрасно, как обычно. Закончили с установкой нового оборудования. Весь персонал мечтает его опробовать.

— Поэтому в больнице так тихо?

— Да. Ну, по правде говоря, сегодня никто не поступал. Медсестры копаются в библиотеке — все пытаются разобраться с новым аппаратом для обработки анализов. Все инструкции и подписи к реактивам на немецком.

— Никто не поступал, говоришь?

— Сегодня утром приняли ребенка с зубной болью.

— Больше никого не было?

— Вообще-то кое-кто был. Я почти забыл. У нас уже три недели лежит иностранка. Я ее вижу каждый день и так привык, что запамятовал, что она не из персонала больницы. Она была при смерти.

— Женщина? Иностранка?

Главврач оторвался от приготовления чая и приблизился к другу. Очень осторожно он приподнял пальцами его веко:

— Дай-ка я посмотрю твои глаза.

Полковник Мулуд терпеливо переносил осмотр. Доктор широко раздвинул ему веки и начал внимательно изучать слизистую оболочку.

— Я послал запрос на следующий день, как она появилась. Описал все обстоятельства. Не скрою, меня удивило, что ты так долго не реагировал, но ведь бумаги в дороге могли и потеряться.

Врач говорил, не прерывая своего занятия.

— У тебя запущенная форма конъюнктивита, — заключил он.

— Это от ветра.

— И от солнца. Приди ты вчера, я дал бы тебе капли, но сегодня они уже закончились. Если приедешь через пару недель, я, возможно, смогу что-нибудь для тебя сделать. Мне совсем не нравится этот глаз.

Полковник порылся во внутреннем кармане кителя и достал письмо. Он положил бумагу на стол. Главврач глянул на конверт и узнал собственный почерк.

— Значит, мой доклад до тебя дошел.

— Я его обнаружил позавчера, когда разбирал бумаги в министерстве. Говорю же, мне пришлось на некоторое время отлучиться. Но то, что я прочитал, привлекло мое внимание.

— Да, мне этот случай тоже показался необычным, потому я и решил отправить дело по инстанциям.

— Так, говоришь, она жива?

— Жива, хотя неделю назад я бы не стал это определенно утверждать.

Мужчины некоторое время помолчали. Доктор тер стаканы хлопчатобумажной салфеткой, пока они не засверкали.

— Трудно сказать определенно, что произошло. Сейчас, когда ты приехал, я рад, что могу с кем-то все это обсудить.

— Расскажи мне подробно. Я заинтригован.

— Изволь. Почти месяц назад к больнице подъехал военный патруль. Они привезли умирающую женщину.

— Значит, патруль…

— Двое солдат на внедорожнике. Сказали, что утром выехали из Смары, направляясь в Муро.

— Ты не помнишь имен этих парней?

— Нет. Раньше я никогда их не видел, да они и не представились.

— Странно. Ни один из патрулей не докладывал о доставленной в больницу умирающей женщине.

— Они объяснили, что входят в состав конвоя, который направляется куда-то на спецзадание. Поэтому я решил, что они не имеют права разглашать подробности, и не стал расспрашивать. Они рассказали, что выехали на рассвете и в тридцати километрах от поселка нашли посреди пустыни женщину. Она была местная и махала руками, пытаясь привлечь к себе внимание. Подъехали поближе, и она сказала, что оставила умирающую подругу одну, и, чтоб добраться до нее, потребуется день. Как она объяснила, ту женщину укусил скорпион.

— Местная? Одна в пустыне?

— По крайней мере, они так сказали.

— Ты с ней говорил?

— Она с ними не поехала. Они оставили ее там же, где нашли, в тридцати километрах от Смары. Конвой направлялся в Муро.

— Все это крайне странно.

— И мне так показалось, поэтому я и послал запрос в министерство. Я думал, ты ответишь намного раньше.

Полковник Мулуд пропустил мимо ушей последнюю фразу. Он пытался придумать логическое объяснение всему происшедшему. Потом спросил:

— Никто из солдат больше ничего не рассказывал об этих женщинах?

— Они очень торопились с отъездом. Приказ для них важнее этой неприятной истории. Когда я сказал, что они должны доложить о случившемся начальству, они посмотрели на меня странно, можно сказать неприязненно.

— Но это их обязанность.

Главврач начал разливать чай. В тишине комнаты бульканье льющейся воды казалось особенно громким. Слова застыли в воздухе, и двое мужчин сидели молча, погруженные каждый в свои мысли, разглядывая блестящий поднос, на котором стояли стаканы.

Аза была уверена, что смерть рядом. Она бежала, спотыкаясь и петляя, пытаясь избегать прямого пути. Солнце палило в лицо, и это давало ей небольшое преимущество, но ноги двигались гораздо медленнее, чем мысли, метавшиеся в голове. Африканка сделала зигзаг, выглядывая хоть какую-нибудь неровность рельефа — холмик или ямку, чтобы спрятаться. Ошеломленная всем происходящим, она не могла собрать мысли воедино — они сбились в испуганный табун, не давая сосредоточиться и принять решение. В итоге Аза выбирала самый неподходящий путь. Когда она все же начала соображать, что происходит, то уже давно бежала по мягкому рыхлому песку, в котором вязли ноги, а каждый шаг становился короче и тяжелее предыдущего. Она то и дело проваливалась по щиколотку. Женщина прекрасно понимала, что ее фора ничтожна, и не решалась повернуть голову, чтобы посмотреть, где преследователи. Она просто бежала, уткнувшись взглядом в землю, бежала по прямой. Плечи гнуло к земле, ноги горели огнем. Мельфа путалась и мешала, но она не решилась скинуть ее и отбросить подальше. Вскоре она ясно услышала знакомый металлический звук. Кто-то взводил курок, причем делал это не спеша. Несчастная жертва собрала остатки сил и рванулась, пробежав еще несколько жалких метров. В этот миг неожиданно поднялся ветер. И, несмотря на его шум, совсем близко, будто у себя над ухом, она услышала сухой щелчок выстрела. Мельфа соскользнула, запутавшись в ногах, и Аза рухнула ничком на раскаленный песок. Все произошло так быстро, что она даже не поняла вначале, то ли она упала от бессилия, то пуля все-таки настигла ее.

Лежа на песке, она слышала лишь свист ветра, поднимавшего гигантские пылевые облака. У нее болело все тело, зато разум понемногу возвращался. Распростертая на песке, она не могла видеть своих преследователей, да и они вряд ли различали ее фигуру. Она чуть шевельнулась и, стараясь не подниматься высоко, потрогала спину. На пальцах не было крови, никаких ран она не нащупала, похоже, пуля все-таки просвистела мимо. Почти инстинктивно она прижалась к земле и начала быстро копать обеими руками. Песок был очень мягкий, а ветер облегчал задачу. Сахарави сама удивилась, как быстро к ней вернулась способность соображать. Постепенно она погружалась в песок всем телом, помогая себе руками и ногами. В песке образовалось достаточное углубление, в которое Аза и забилась. Лицо она прикрыла тканью платка, убедившись, что мельфа тоже полностью скрыта под слоем песка. Остальное довершил ветер. Она почти полностью закопалась в песок, оставив лишь крохотное отверстие над лицом. До нее доносились завывания ветра, который вскоре сменил направление, и перепуганная беглянка различила голоса Лемесье и его людей.

Аза много раз слышала от стариков рассказы о войне. Они повторялись так часто, что она перестала обращать на них внимание, пропуская мимо ушей, но сейчас они всплывали в памяти. Многие местные жители либо сами участвовали в боевых действиях, либо до сих пор хранили в укромном месте военную форму, унаследованную от предков. Устраивая засады на марокканцев, жители Сахары довольно часто применяли технику закапывания. Дядя Азы много раз рассказывал ей, как однажды лежал, зарывшись в песок, а по нему проехал военный грузовик противника. В этом случае главное — не терять хладнокровия, поучал ее дядя. Аза лежала в песке, стараясь вспомнить все известные ей подобные истории. Она проклинала себя за то, что отмахивалась от рассказов, вместо того, чтобы вникнуть в детали такой полезной хитрости.

Сердце стучало в груди, словно мина, готовая взорваться. Аза прекрасно понимала, что худший враг сейчас — ее собственные нервы. Она пыталась думать о чем-нибудь приятном. О сыне, о матери. Вспоминала прекрасную набережную Малекон в Гаване и скользящие по ней старинные автомобили, которые казались миражами. Ветер пустыни отдаленно напоминал карибский бриз, разбивающий о камни набережной могучие волны, что осыпаются алмазной пылью. Вспоминала день своей свадьбы. Ей было трудно дышать, но она постепенно успокаивалась — счастливые воспоминания заглушали голоса ненавистных солдат, уверенных, что она мертва. В какой-то момент она все же услышала Лемесье, который по-французски переговаривался с сопровождавшими его наемниками, то и дело прерывая свою речь проклятиями на испанском. Он полагал, что поиски бессмысленны, так как не сомневался, что его выстрел настиг жертву. Мужчины бранились не переставая, обвиняли друг друга в том, что не могут найти труп африканки. Они подошли так близко, что она слышала их ругань и тяжелое дыхание. Громче всех негодовал Лемесье, обещавший, что свернет своим приспешникам шеи. Аза боялась, что ее выдаст грохот собственного сердца. Она старалась дышать как можно медленнее и глубже. Раскаленные сухие песчинки по одной проваливались сквозь ткань, прикрывающую лицо. Африканка все яснее сознавала, что долго так не продержится, но, как ни странно, это ее не пугало — она предпочла бы быть заживо погребенной в песке, чем снова попасть в лапы к своим мучителям.

Каждый раз, когда голос Лемесье раздавался рядом, она напрягалась всем телом и до боли сжимала зубы. Вот он прозвучал совсем близко, и ей почудилось — еще миг, и на нее наступят. Потом голоса вроде бы удалились, но через минуту донеслись снова. Люди Лемесье кружили, как стая голодных волков, примерно в том месте, где, как они видели, упала женщина. Лежа в жарком песке, она холодела от ужаса, слыша, как грызутся между собой наемники. Аза прекрасно знала эту породу — такие за одно неосторожно брошенное слово, показавшееся оскорбительным, готовы поубивать друг друга. Но громче всех, до хрипоты, орал легионер, проклиная своих людей. Между тем, ветер играл на стороне Азы. Он не только стер ее следы, но и успел намести на том месте, где она лежала, кучу песка, ничем не отличающуюся от сотен таких же вокруг, совершенно скрыв очертания тела затаившейся женщины.

Когда Аза убедилась, что голоса удалились и больше не приближаются, она начала прикидывать свои шансы на выживание. Уже десять часов во рту не было ни капли воды, и это усугубляло тяжесть положения. Кроме того, во время бешеного бега, спасаясь от пуль наемников, она усиленно потела, неумолимо теряя ценнейшую для тела влагу. Несмотря на сильный ветер, песок под жгучими солнечными лучами раскалялся все больше. Любой африканец прекрасно знает, что значит остаться без воды посреди пустыни. Можно умереть от обезвоживания — страшная смерть. Постепенно в душу закрались сомнения. Еще неизвестно, что хуже — быстрая гибель от пули или долгая и мучительная агония. Ее сковало ужасом, она не знала, на что решиться. Если эти люди уедут, забрав обе машины, одной ей здесь не выжить. Аза вспомнила глиняный тазик с затхлой водой, которой мучители поили их в заключении. При первых звуках мерзких голосов своих преследователей она поклялась себе, что перенесет самые страшные муки, умрет от жажды, но больше не дастся им в руки. Рот пересох и был полон песка, но, несмотря ни на что, она заставляла себя собраться с духом. Женщина закрыла глаза и представила себя рядом с сыном в палаточном лагере — в одной из jaima, где жила ее семья. Из последних сил она старалась отвлечься от мыслей о том аде, который окружал ее со всех сторон, и ей это удалось — через какое-то время сердце начало биться почти в нормальном ритме.

Рев моторов грузовика и внедорожника заставил Азу напрячься всем телом. Она не могла точно сказать, сколько прошло времени — может, минуты, а может, часы, но порывы ветра постепенно начали ослабевать. До нее еще долго доносился шум работающих двигателей, словно машины проезжали совсем рядом, то расширяя, то сужая круги, пока наконец не приблизились к месту, где она закопалась. Аза думала об испанке, оставшейся в «тойоте». Выстрелов она больше не слышала, но была уверена, что та мертва. Она своими глазами видела, как женщину ужалил скорпион, но не успела ее предупредить. Если даже эти люди ее еще не убили, за них это сделает яд, растекающийся по венам, — в конце концов от него остановится сердце. Она искренне жалела несчастную иностранку. Звуки двигающихся автомобилей, доносящиеся с поверхности, вгоняли ее в дрожь, нервы превратились в туго натянутые струны. Все больше хотелось пить, горло саднило от жажды. Порой она чувствовала, что на коже выступает пот. Африканка не могла вспомнить, чтобы хоть раз в жизни ей так страшно не хватало воды. Она старалась не думать о том, что с ней произойдет, когда бандиты наконец уедут и она останется одна на милость безжалостной пустыни. Она хорошо знала, что человек начинает испытывать жажду, когда организм теряет пол-литра жидкости. При потере двух литров желудок сжимается так сильно, что уже не в состоянии принять в себя необходимое телу количество воды. Ей приходилось видеть такие примеры — чаще всего подобное случается со стариками. Больные люди перестают пить раньше, чем восполнят недостаток воды в организме. Врачи называют это явление симптомом добровольного обезвоживания. Но, как ни странно, это еще не самое страшное, что подстерегает жертву пустыни. Когда тело теряет пять литров воды, у человека начинается одышка, поднимается температура, ускоряется пульс и кожа приобретает красный оттенок. С обреченностью Аза вспоминала, что затем накатывает головокружение, нестерпимая головная боль, неконтролируемое слюноотделение и кровь перестает нормально циркулировать по сосудам. В менее агрессивной среде до критической фазы может пройти до трех дней, все зависит от устойчивости и крепости организма, но в условиях Сахары с ее немилосердно палящим солнцем она неминуемо наступит часов через двенадцать. Погребенная под толстым слоем песка, она чувствовала, как рот ее время от времени наполняется вязкой слюной, а кожа сильно потеет, но никак не могла придумать, как сохранить в организме так необходимую ему влагу. В какой-то момент ею овладел приступ паники — стало казаться, что кожа трескается и прилипает к костям. Потом появилось ощущение, что глаза медленно проваливаются в глазницы, все глубже и глубже… Единственным слабым утешением служило то, что она все еще четко различала звуки, раздававшиеся на поверхности, даже те, что ветер доносил издалека. Больше всего она боялась потерять сознание, впасть в бред и выдать себя, поэтому снова и снова мучительным усилием воли заставляла мозг успокоиться и не думать о тяжкой, изнуряющей жаре. Сахарави не могла избавиться от мысли, что смерть в ее случае наступит не от жажды, а от сильнейшего перегрева, при котором нарушается теплообмен — кровь в венах сгущается и теряет способность переносить жар к коже. По сути, именно перегрев убивает человека в подобной ситуации — несчастный практически варится заживо, испытывая катастрофическое повышение внутренней температуры тела.

Она уже почти впала в забытье, как вдруг испуганно распахнула глаза. Тишина — вот что ее так встревожило. Она не слышала ни ветра, ни голосов наемников, ни рева автомобильных двигателей. Абсолютная тишина — вот что заставило ее содрогнуться. Ей показалось, что она уже несколько дней лежит так, погребенная под слоем песка. Свет, который различали глаза, уже не был таким нестерпимым. Аза с трудом разогнула шею, оторвала подбородок от груди и высунула голову наружу. Мириады песчинок посыпались в разные стороны. Затекшие плечи нестерпимо болели. Она сделала еще одно усилие и до половины вылезла из песка, стряхнула с лица ткань, и взору ее открылась безмолвная и безжизненная пустыня. До захода солнца оставалось два часа, и жара уже не была такой изнуряющей. Женщине стоило огромных трудов подняться, она даже не попыталась снять с себя одежду, чтобы вытряхнуть из нее песок, который набился во все складки и неприятными сухими струйками сбегал по телу. Она долго прислушивалась к шорохам пустыни и всматривалась в горизонт, пока наконец не убедилась, что наемники уехали. Аза знала, что, несмотря на необъятность пустыни, эти хищные твари вполне могли ее обнаружить. Вся почва окрест была изборождена следами шин двух автомобилей, похоже, они кружили здесь несколько часов, выискивая ее, возможно, до тех пор, пока не поняли, что у них скоро кончится бензин. Несмотря на радость, что охватила ее при мысли о том, что преследователи отчаялись ее найти и больше не вернутся, сахарави старалась сохранять спокойствие и способность здраво рассуждать — она ждала, пока солнце опустится за линию горизонта. Когда на небе появятся звезды, думала она, ей будет легче сориентироваться и, кроме того, тело при ходьбе будет медленнее терять воду. Она решила сесть на землю и отдохнуть немного, не теряя, однако, бдительности, как вдруг ей показалось, что вдалеке появилась тень, темным пятном выделявшаяся на поверхности пустыни. Поборов первое желание — спрятаться и затаиться, — она пригляделась и поняла, что именно лежит на песке. Медленно двинулась в том направлении, постоянно оглядываясь по сторонам, — вдруг это ловушка. Но никакого подвоха не было. Когда до цели оставалось около ста метров, она окончательно убедилась, что идет к распростертой на песке испанке. Она никак не могла вспомнить ее имя. Аза приблизилась к женщине, опустилась рядом с ней на колени. Возможно, та лежала здесь брошенная уже больше пяти часов. Сахарави в который раз ужаснулась жестокости людей, оставивших бедную женщину умирать под палящими лучами. Она перевернула тело несчастной и попыталась хоть немного привести ее в чувство, но та не реагировала. Холодея от ужаса, Аза приложила ухо к груди иностранки, отчаянно пытаясь расслышать хоть самое слабое биение сердца. Наконец, ей удалось уловить едва различимые удары, аритмичное трепыхание, будто сердце в любой момент готово было остановиться. Аза поискала на теле жертвы место укуса скорпиона. Без сомнения, было уже поздно удалять яд, она понимала, что женщина при смерти и не в ее силах остановить неумолимо надвигающийся конец. Мысли о смерти чуть было не лишили ее последних сил — ей стоило гигантских трудов вновь прийти в себя и начать рассуждать здраво. В конце концов, приближалась ночь, а с ее приходом шансы выжить в пустыне хоть немного, но увеличивались.

Аза поднялась и пошла прочь, не оглядываясь, пока сверкающий диск дневного светила полностью не скрылся за горизонтом. Спустя буквально несколько минут поверхность почвы начала стремительно охлаждаться. Каждый раз, когда налетал порыв ветра, сахарави чувствовала, как по коже пробегают мурашки. Она не теряла времени даром — в последний раз убедившись, что сердце иностранки слабо, но бьется, встала и решительно направилась на юго-запад. Мало-помалу продвигаясь вперед, она продолжала просчитывать все возможные варианты выживания. Увы, она даже примерно не представляла себе, как далеко до ближайшего поселения. Местные жители обладали способностью ориентироваться в ночной пустыне, но она с трудом представляла себе, как это делается. Ведь полжизни Аза провела на Кубе, где училась. И пустыня часто представлялась ей враждебной и чуждой, как какой-нибудь иностранке, несмотря на то, что последние три года она не покидала здешних мест. Она хорошо помнила: чтобы попасть в конкретную точку, надо внимательно следить за своим курсом и ни в коем случае не отклоняться от прямой линии. Только тогда достигнешь цели, потому что любой, даже самый незаметный шаг в сторону от дороги в итоге уведет тебя на несколько километров от пункта назначения. Аза шла не торопясь, чтобы не растерять остатки и без того скудных сил. Она старалась не думать о жажде, терзавшей ее все сильней. Если не слишком потеть и лечь в песок, едва рассветет, решила она, то можно прошагать и следующую ночь тоже. Но все это были лишь смелые предположения. Между тем, ее шаг становился все более тяжелым. Она постоянно оступалась и падала ничком на землю. Мало-помалу зрение начало затуманиваться. Несмотря на полную луну, освещавшую пустыню, сахарави едва могла различить, что находится в пяти-шести метрах впереди. Она уже больше суток ничего не ела. Силы постепенно оставляли ее. До рассвета оставалось еще несколько часов, когда она в изнеможении рухнула на песок и уже не смогла подняться.

Очнуться ее заставил раздавшийся рядом шум. Почва под ней вибрировала. Аза с трудом разлепила веки, не в силах, как пьяная, сфокусировать взгляд. Она не понимала, где находится, помнила только, как укрылась тканью платка, чтобы защититься от опасных пустынных насекомых. Ей было очень холодно. Когда шум стал приближаться, она всерьез испугалась, что у нее начались галлюцинации. Голова раскалывалась. Сахарави с трудом приподнялась, чтобы осмотреться вокруг, но ничего и никого не увидела. Солнце встало меньше двух часов назад. Она снова в изнеможении опустилась на землю, но в тот же миг шум заставил ее подпрыгнуть. Сомнений не было — это был шум работающего двигателя грузовика. Аза прислушивалась изо всех сил, но ветер, как назло, поменял направление. На горизонте она разглядела столб песка, явно выдававший движение колонны из нескольких автомобилей. Ей даже не пришло в голову, что Лемесье со своими приспешниками мог вернуться, чтобы возобновить поиски. Хотя самих машин за пылью было не разглядеть, по виду пылевого облака она догадалась, что они едут довольно медленно. Мысленно прикинув путь, по которому двигалась колонна, женщина поднялась на ноги и побрела по прямой линии так, чтобы через некоторое время их пути пересеклись. До грузовиков было около двух километров, хотя Аза и не была уверена — она уже не могла адекватно оценивать расстояния. С каждым ее шагом песок постепенно вытряхивался из сухой одежды, зато глаза подернулись влагой, а в уголках губ скопилась вязкая слюна. Она вытряхнула песок из ушей и накинула на голову платок. Когда до машин оставалось метров пятьдесят, Аза попыталась расправить плечи и выпрямиться, чтобы скрыть свое отчаянное положение. Наконец, ее заметили. Колонна состояла из четырех грузовиков с крытым брезентом кузовом и двух внедорожников. Даже издалека она разглядела изумление на лицах молодых солдат. Ее охватил безотчетный стыд, она молила Бога лишь об одном — чтобы среди этих людей не оказалось знакомых.

Как только солдаты заметили женщину, бредущую по самой негостеприимной и суровой части пустыни, конвой круто поменял курс. Сидящие в автомобилях люди не верили своим глазам, пока не подъехали совсем близко. Взорам предстала маленькая фигурка на песке, которая по мере приближения росла на глазах. Один из внедорожников добрался быстрее остальных и остановился в нескольких метрах от нее. Из него выпрыгнул человек в военной форме. По нашивкам на одежде было понятно, что он здесь главный. Офицер двинулся к ней, на ходу снимая солнечные очки и немного ослабляя прикрывавший голову тюрбан, и начал произносить длинное традиционное приветствие, одновременно обшаривая женщину взглядом с головы до ног. Если бы не подчиненные, во все глаза пялившиеся на них из машин, он не удержался бы и схватил ее за руку, чтобы убедиться, что это не видение. Договорив приветствие, он позволил себе сменить безразличие на заинтересованность. «Что ты здесь делаешь? — с удивлением, в котором проскальзывали ноты осуждения, спросил он. — Откуда ты?» — «Я потерялась». — «Потерялась?» — переспросил офицер. По его тону было ясно, что он ей не поверил. — «И как же это ты потерялась?» — «Долго рассказывать, а у меня нет времени», — ответила африканка, пытаясь сохранять достоинство. На лице мужчины появилось обескураженное выражение, словно он разговаривал с призраком. «Как же ты смогла сюда добраться? — продолжал он расспросы. — Сколько ты уже здесь бродишь?» — «Пожалуйста, дайте воды, — взмолилась она. — Я больше не могу…» Тем временем подтянулись остальные машины и выстроились в ряд, солдаты начали спрыгивать на землю. Военный открыл дверцу внедорожника и достал с сиденья дорогую плетеную флягу из волокон американской агавы на шнуре. Аза припала к горлышку и пила до изнеможения. Живительная влага падала к ней в рот, она физически ощущала, как прохладные струйки разливаются по всему организму. Напившись, она огляделась, выискивая тень от какого-нибудь грузовика. Солдаты смотрели на нее во все глаза, не совсем понимая, что происходит. Офицер рявкнул на них, приказывая грузиться обратно по машинам. «Ну, теперь-то ты можешь объяснить, как тебя сюда занесло?» — «Слишком долго рассказывать.

К тому же сейчас есть гораздо более важное дело». — «Более важное?» «Да. Там, — она махнула рукой, — осталась умирающая женщина. Она иностранка. Ее укусил скорпион, почти сутки назад. Возможно, мы уже не застанем ее в живых». Военный явно занервничал. Он позвал шофера внедорожника и попросил Азу показать ему точное место. «Надо двигаться вон в том направлении. Я шла восемь часов, не отклоняясь от прямой линии. У вас это займет не больше двадцати минут». Водитель и двое солдат тут же умчались, куда она показала. Тем временем, остальные мужчины столпились вокруг нее, старательно пряча любопытство. Офицер начал терять терпение. Его раздражало, что он не может вытащить из женщины больше информации. «Мне нужно немедленно добраться до своего поселка, — сказала Аза. — У меня там остался двухлетний сын». — «Что за поселок?» — «Дайла». — «Ого! Ну, Бог тебе в помощь, женщина! Тебе туда ни за что не дойти». — «А вы куда едете?» — «В Смару». — «А это далеко?» — «Двадцать километров». Аза наконец-то увидела во всем происходящем Божью длань. Она осмотрелась и попыталась представить себе, в какой стороне находится селение Ауссерд. «У меня родственники в Ауссерде», — проговорила она, стараясь, чтобы голос звучал правдиво. «Мы доставим тебя в Смару. Как только мои люди обнаружат ту женщину, мы отвезем вас в госпиталь. Кто-нибудь сообщит твоей семье в Дайле». Аза не знала, что ей предпринять. Ей было так стыдно признаться в том, что произошло на самом деле, что она готова была броситься прочь и погибнуть в пустыне, лишь бы никто не догадался, в чем дело. «Да не могу я ехать в Смару! — Она старалась, чтобы возмущение выглядело как можно натуральнее. — У моей сестры через несколько дней свадьба в Ауссерде, я должна быть там». Эта новая ложь окончательно взбесила военного. «Ты поедешь с нами в Смару и там расскажешь все, что знаешь!» — «Если ты меня туда потащишь, я заявлю, что ты задержал меня силой». Офицер сжал кулаки, сдерживаясь из последних сил, и, чтобы скрыть охватившую его ярость, нацепил солнечные очки. Окинул ее испепеляющим взглядом и пошел прочь нервной походкой. Аза продолжала пить из фляги, но на этот раз уже более мелкими глотками. Новобранцы смотрели на нее во все глаза. Без сомнения, неожиданное появление ниоткуда такой красавицы в самом пустом и жестоком месте пустыни казалось им чудом. «У вас есть что-нибудь из еды?» — спросила африканка, ни к кому конкретно не обращаясь. Все, как один, солдаты торопливо полезли в вещмешки и начали совать ей лепешки из кукурузной муки, козий сыр и сахар. Аза устроилась в тени грузовика и начала медленно есть, наслаждаясь каждым проглоченным кусочком.

Меньше чем через час вернулся внедорожник, на котором привезли иностранку. Командир конвоя с сомнением заглянул в кузов — он все еще не мог отделаться от мысли, что все, рассказанное африканкой про ужаленную скорпионом женщину, на самом деле плод ее воспаленного зноем мозга. «Мертвая?» — спросил он водителя «тойоты». «Трудно сказать наверняка». Офицер подошел к Азе и раздраженно ткнул пальцем в автомобиль: «Залезай в машину. Мои люди отвезут тебя в Смару. Оттуда можешь идти куда хочешь». Аза поднялась, спрятала оставшуюся еду, еще раз хлебнула из фляжки и попросила: «Скажите хотя бы, в какой стороне Ауссерд». Мужчина готов был взорваться от охватившего его бешенства. Он до крови закусил губу. До этого момента ему верилось, что, если он будет с ней достаточно строг, женщина выкинет из головы свои безумные бредни, станет послушной и перестанет выставлять его идиотом перед новобранцами. «Хорошо, воля твоя. Иди в этом направлении, не отклоняясь от курса. Через десять часов, если сможешь держать хороший темп, достигнешь Ауссерда». Последнюю фразу он произнес с нажимом, надеясь, что женщина все же передумает, услышав, сколько ей придется идти. Аза, тем не менее, продела голову в ремень фляжки, перекинув ее через плечо, и подошла к внедорожнику, где лежала ее несчастная подруга. «Не задерживай нас, — сказал ей водитель, — она уже несколько часов в коме». Сахарави решительно направилась прочь, следуя по прямой линии, ни на секунду не отводя взгляда от точки на линии горизонта, указанной командиром конвоя. Для Азы это был единственный способ спасти свою жизнь. Солдаты пристально смотрели вслед ее удаляющейся фигурке, пока наконец офицер не начал орать на них, командуя грузиться в машины и следовать дальше.

Палата, в которой лежала иностранка, была погружена в полумрак, хотя снаружи вовсю жарило солнце. Лейла сидела на полу, уютно устроившись в тени, и дремала, сморенная жарой. Главврач зашел в палату, пропустив вперед своего друга Мулуда.

Увидев их, медсестра поспешно вскочила и застегнула халат на все пуговицы. Они с полковником обменялись длинными затейливыми приветствиями. Потом все трое молча воззрились на лежащую на кровати пациентку. Лейла воспользовалась моментом, поправила как следует платок, накрыв им голову. Иностранка спала — дыхание ее было глубоко и спокойно.

— Она немного поела, — объяснила медсестра. — А вообще практически все время спит.

— Лейла сутки напролет сидит здесь, — сказал главврач другу.

— Когда нет других обязанностей, — возразила медсестра.

Полковник улыбнулся. Ему была очень любопытна необычная история счастливого спасения этой странной женщины.

— Улучшения есть? — спросил Мулуд Ласен.

— У нее уже спала температура, — ответила Лейла. — Иногда возвращаются галлюцинации, но жара как такового больше нет. Я выяснила только, что ее зовут Монтсе и что она приехала из Испании. Ее преследуют какие-то страшные видения, она явно что-то пережила, но я никак не могу понять, о чем идет речь.

— Видения? — переспросил полковник.

— Она кричит во сне и все время повторяет имя «Аза».

— Похоже на какое-то наваждение, — заметил главврач.

— Когда она проснулась, я ее спросила, что случилось. Она сказала: «Они убили Азу». Но была так взволнованна, что ничего толком не смогла объяснить.

Полковник задумчиво и пристально смотрел на спящую иностранку. Он был заинтригован ее тайной, но, увы — у него было катастрофически мало времени и слишком много других дел.

— Необходимо узнать, как она попала сюда, — сказал Мулуд Ласен. — Она не могла приехать одна. Кто-то наверняка уже должен был заявить о ее пропаже.

— Скоро уже месяц, как ее доставили к нам, — рассудительно проговорил врач. — Времени прошло достаточно, чтобы ее уже хватились и начали разыскивать.

— Да, несомненно. Чем больше я размышляю об этом, тем меньше вижу объяснений.

— Я вот еще чего понять не могу, — продолжила медсестра. — С каждым днем ей становится все лучше, но она страшно напугана. Не знаю, что с ней произошло, но она в шоке. Когда нам удастся вернуть ее рассудок в нормальное состояние, я попробую выяснить, что с ней.

— А до этого… — начал доктор.

— До этого мы ничего не в силах предпринять, — отрезал полковник. — Разве что опросить прибывших недавно из Испании. И если они ничего не знают об этой женщине, останется только ждать, пока ее здоровье не поправится настолько, что можно будет отправить ее обратно.

Заканчивая свою фразу, Мулуд Ласен уже подходил к двери. Главврач шел следом. Они коротко попрощались, и медсестра снова осталась один на один с пациенткой. Она присела на краешек кровати. Для Лейлы присутствие в госпитале этой загадочной иностранки стало уже чем-то обыденным, привычной частью ее работы. Ей было страшно интересно узнать тайну, которую хранила больная. Она положила руку ей на лоб и в который раз принялась разглядывать разметавшиеся по подушке волосы, белую кожу и ухоженные руки. Неожиданно женщина вздрогнула и широко распахнула глаза. Она не понимала, где находится. В ее мечущемся взгляде плескался страх.

— Аза! — пробормотала она в бреду. — Они расстреляли Азу. Ты должна сообщить всем.

— Кто такая Аза? — мягко спросила медсестра, стараясь не напугать пациентку еще больше.

— Аза? Она бежала вместе со мной, и нас поймали. Этот убийца выстрелил в нее. Это я виновата — я не должна была брать ее с собой.

— Кто убил ее? — настаивала Лейла.

Иностранка так же неожиданно закрыла глаза и замолчала. Неровное дыхание выдавало, какие мучительные образы заполняют сейчас ее сознание. Лейла тихонько взяла ее за руку и долго сидела рядом, боясь шевельнуться, пока больная не забылась глубоким сном.

* * *

«Эль-Оазис» казался Сантиаго Сан-Роману центром вселенной. Когда долгими вечерами он сидел с друзьями за шаткими столиками, покрытыми выцветшей клеенкой, или за барной стойкой, ему казалось, что весь мир вращается вокруг этого заведения. Никогда раньше он не испытывал ничего подобного. С бокалом коньяка в руке и верным Гильермо рядом, он забывался и не вспоминал о застарелой ране, что заставляла кровоточить его истерзанное сердце там, в Испании.

Чиновники Эль-Айуна собирались обычно в казино «Милитар» или в «Парадор Насьональ». «Эль-Оазис» оставался традиционным местом отдыха военных. Субботними вечерами он был заполнен до отказа, и не было ни в городе, ни вообще во всей провинции более шумного и посещаемого места. Хозяина «Эль-Оазиса» звали Пепе Эль-Боли — вечно уставший, замученный суетой андалузец. Его заведение было единственным во всей округе, где с негласного разрешения чиновников процветала проституция. В «Эль-Оазисе» было все, что нужно солдату для хорошего отдыха, — доступные девочки, бинго, покер, ставки, потасовки, коньяк и самые низкие цены во всей Западной Сахаре. Субботними вечерами кабак Пепе Эль-Боли больше напоминал поле боя. Шлюхи, одетые официантками, шли нарасхват, а азартные крики игроков заглушали орущий на полную громкость телевизор. Ни одно другое место в поселке не могло похвастаться такой бешеной популярностью, как «Эль-Оазис». Каждый, у кого выдавался свободный вечер в конце недели, рано или поздно оказывался здесь.

Для Сантиаго несколько часов в этом прокуренном и шумном баре означали реальную возможность хоть на короткое время избавиться от своей одержимости. Настоящим безумием для него в те дни была Монтсе, потерянная навсегда. Только когда второй бокал коньяка живительными струями растекался по венам, он начинал чувствовать себя нормальным человеком. Образ Монтсе бледнел, отходил на второй план, и он, наконец, мог отдаться веселью в компании Гильермо и других ребят, с которыми так здорово проводить время. Гильермо стал за это время не просто его лучшим другом, он стал чем-то большим — самым близким и преданным товарищем. Он выслушивал Сан-Романа, когда тому надо было излить душу, просто был рядом и молчал, когда Сантиаго не хотелось разговаривать, даже помогал ему писать письма, которые тот посылал Монтсе. Гильермо временно назначили на усиление саперной роты Девятого инженерного полка. Он целые дни проводи, копая рвы и котлованы для строящегося в Эль-Айуне зоопарка. Как и все легионеры, он не испытывал особого восторга от того, что его приписали к регулярной армии. Сантиаго, в свою очередь, назначили механиком в Четвертый полк Легиона, носивший имя Алехандро Фарнесио, в автотранспортную батарею. Судьба распорядилась так, что он вплотную столкнулся с парнями из вспомогательных войск, которыми командовал майор Хавьер Лобо.

Вспомогательные войска, так же как и местная полиция, были сформированы прежде всего из местных жителей, только офицеры были иностранцами. С первого же дня эти люди привлекали к себе особое внимание. В глазах только что прибывших в Африку испанцев темнокожие парни с курчавыми волосами и странными привычками выглядели невероятно любопытно. Впервые у Сантиаго появилась возможность рассмотреть их поближе, когда в один прекрасный день к гаражу, где он работал, четыре солдата-африканца приволокли сломанный «лендровер». Они были с ног до головы заляпаны машинным маслом. Открыв капот и бросив взгляд на двигатель машины, Сантиаго аж присвистнул от удивления.

Разноцветные провода, куски изоленты, какие-то заплатки и проволочные скрутки — все это свилось в один непонятный клубок, за которым невозможно было рассмотреть собственно мотор. «Нас прислал майор Лобо», — сказал один из солдат, и голос его звучал так твердо и гордо, будто он приносил присягу. Другие механики уже отвернулись — ничего интересного, — и только Сан-Роман принялся разглядывать машину и притащивших ее солдат. «Мы не можем ее завести, — продолжал говорить африканец. — А если мы ее не починим, нас арестуют». Сантиаго не мог оторвать взгляда от этих четверых парней. Тем временем его товарищи побросали свои инструменты и отправились обедать. Они явно не собирались распутывать этот во всех смыслах запутанный клубок. Сантиаго их наплевательское отношение взбесило, но он понимал, что бессмысленно вступать в дискуссию, пытаясь что-то доказать. Четверо африканцев смотрели на него отчаянными глазами людей, потерпевших кораблекрушение. Не говоря лишних слов, он сунул голову в железное нутро автомобиля.

Когда его приятели вернулись с обеда, Сантиаго уже по пояс влез в капот «лендровера», только ноги торчали наружу. Местные солдаты стояли рядом и молча наблюдали за его действиями, не решаясь их комментировать. Сантиаго, как в трансе, рассуждал вслух, разговаривал с механизмом, время от времени отпуская замечание в адрес вспомогательных войск. Африканцы удивленно переглядывались между собой, безмолвно спрашивая друг друга глазами, не сумасшедший ли перед ними. Так прошло несколько часов. Сан-Роман заменил уйму деталей, проверил все соединительные муфты и вдоволь наобщался с двигателем. Затем он захлопнул капот, сел на водительское место, повернул ключ в замке зажигания, и мотор зашелся в чахоточном кашле. Сантиаго несколько раз выжимал газ, вдавливая педаль в пол, и каждый раз черный дым, валивший из выхлопной трубы, становился чуть менее густым, пока наконец «лендровер» не зарычал ровно и уверенно, как ему и полагалось. Легионер вырулил из мастерской, приоткрыл дверцу и бросил четверке солдат: «Поехали». Те поспешно залезли в машину, словно услышали приказ их командира. Сантиаго Сан-Роман сделал несколько кругов перед мастерскими, понаблюдал, как ведет себя автомобиль, проверил тормоза и лихо ударил по ним перед казармами, где размещался батальон вспомогательных войск. Не заглушая двигателя, он вышел из машины и небрежно кинул: «К вашим услугам. Можете передать командиру Лобо: этот „лендровер“ прослужит еще лет десять». Африканцы стояли в полной растерянности. Только отойдя на порядочную дистанцию, он услышал, как его окликнули, и остановился. «Спасибо, друг, спасибо!» Сантиаго махнул рукой, мол, не стоит благодарности, но один из парней уже бежал к нему. Он крепко пожал ему руку: «Меня зовут Лазаар». Сантиаго Сан-Роман в свою очередь представился. «Мы живем в этом корпусе. Заходи к нам — тебе всегда будут рады. Когда хочешь, приходи. С тобой все захотят познакомиться». В тот день, когда усталый Сантиаго наконец добрался до столовой, он думал о том, что слова этого парня звучали вполне искренне.

Впервые переступив порог казармы вспомогательных войск, он решил, что попал совершенно в другой мир. Это подразделение не подчинялось напрямую высшему командному составу Легиона, и здание, где оно размещалось, выглядело как огромная jaima. У входа вокруг спиртовки сидело около дюжины солдат, непринужденно болтающих на местном наречии и безмятежно попивающих чай. Их позы были так расслабленны, даже не верилось, что ты в казарме. Увидев входящего Сантиаго, они мгновенно замолчали, а лица их стали серьезными. Сан-Роман готов был немедленно развернуться и убраться отсюда куда подальше, но среди солдат он заметил Лазаара, и это его успокоило. «Я не хотел мешать, — извинился Сантиаго. — Не думал, что…» Лазаар объяснил что-то своим товарищам на арабском, и те продолжили свой неторопливый разговор. Африканец приветливо протянул легионеру обе руки и предложил ему присесть поближе к чаю. Прошло совсем немного времени, и Сантиаго совершенно перестал чувствовать себя чужаком. «Ты в футбол играешь?» — спросил его один из солдат. «Еще бы. Да я Кройфа[4] учил играть в футбол». Лазаар серьезно сказал: «Лично я — за „Мадрид“». — «Это ничего. Амансио[5] я тоже учил». С того дня Сантиаго Сан-Роман каждый вечер стоял в воротах команды вспомогательных войск, и, когда они выигрывали, приятели-испанцы из родного батальона наперебой обвиняли его в предательстве.

Сейчас, сидя среди шумной толпы, заполнявшей «Эль-Оазис», Сантиаго Сан-Роман увидел проходящих мимо бара солдат вспомогательных войск, которые смотрели на веселящихся легионеров со смесью любопытства и презрения. Он опрокинул в глотку бокал коньяка и клятвенно пообещал себе, что с этого момента не выпьет больше ни капли на глазах у африканцев. Ему было так стыдно перед своими друзьями из вспомогательных войск, как не было никогда в жизни. Сержант Бакедано, единственный из унтер-офицеров полка, кто посещал «Эль-Оазис», расхаживал среди официанток, распушив хвост и не упуская случая ущипнуть то одну, то другую за аппетитный зад или коснуться рукой шикарного бюста, обдав при этом проспиртованным дыханием. О Бакедано рассказывали ужасные вещи. Ему было около сорока, и у всех, кто его знал, складывалось впечатление, что весь смысл его существования составляют Легион, выпивка и девочки. Болтали, что однажды он выстрелил в ногу новобранцу, который сбился с шага. Увидев его пьяным и тискающим шлюх, не так уж трудно было поверить в подобную историю. Большая часть солдат старалась с ним не связываться, но находились фанфароны, которые всюду следовали за сержантом, громогласно ржали над его пошлыми шутками, аплодировали его идиотским выходкам и с удовольствием подливали ему еще и еще. Этим прихвостням приходилось периодически терпеть его грубые оскорбления и унижаться перед ним. Проститутки, имевшие несчастье с ним познакомиться, старались обходить его за версту. Без сомнения, сержант Бакедано был единственным в заведении мужчиной, внушавшим им страх и трепет. Они были уверены, что, если чем-то не угодят этому мерзавцу, вполне могут потерять работу или очнуться в придорожной канаве на шоссе Смары. Всем было известно, что сержант Бакедано — весьма влиятельная личность, он ведь работал на коменданта Панту, который контролировал всю проституцию в «Эль-Оазисе». Вышестоящему начальству вряд ли понравилось бы, если бы чиновника более или менее высокого ранга засекли в подобном заведении. Они никогда не делили проституток с солдатами. Даже с сержантами или капралами. И не собирались смотреть сквозь пальцы на то, что бандиты, обосновавшиеся в Эль-Айуне, привозят женщин из Испании, Марокко или Мавритании. Комендант Панта пекся о здоровье полка и не потерпел бы постороннего вмешательства. Впрочем, сам комендант никогда не видел Бакедано пьяным, шатающимся между столиками, горделиво потрясая своим мужским достоинством и лапая за грудь шлюх, одетых как официантки.

Сантиаго Сан-Роман вполне разделял общее мнение, тем более что пару раз ему приходилось сталкиваться с сержантом. Увидев, что Бакедано выходит из бара, он слегка расслабился, несмотря на закипавший в заведении скандал. Гремела музыка, заглушая орущий во всю мощь телевизор, который никто не смотрел, и этот грохот смешивался со стуком бутылок по мраморной стойке, возгласами игроков в покер, периодически выкрикиваемыми номерами бинго и просто разговорами посетителей, которым волей-неволей приходилось повышать голос. Неожиданно все звуки на мгновение стихли, и из динамиков полились первые аккорды «Лас-Корсариас», любимого пасодобля Пепе Эль-Боли. Как только Сантиаго Сан-Роман услышал мелодию, ему показалось, что крыша бара рухнула ему на голову. Образ Монтсе моментально возник в его мозгу, как затаившийся в тайном уголке души, но всегда готовый вернуться призрак прошлого. Привычная обстановка галдящего бара непостижимым образом начала вызывать отвращение.

— Еще коньяку? — спросил Гильермо.

— Нет, хватит. У меня изжога.

— Ну, тогда пивка.

— Пей сам, у меня желудок болит, — соврал Сантиаго.

— Ты что, больше вообще сегодня пить не будешь? Сегодня же суббота!

Сантиаго Сан-Роман очень серьезно посмотрел на друга, и Гильермо сразу понял, в чем дело. Он не стал спорить и убеждать, потому что прекрасно изучил приступы меланхолии, периодически овладевавшие приятелем. Они вдвоем покинули «Эль-Оазис». Снаружи их встретил свежий февральский бриз. Легионеры молча двинулись вперед, шагая куда глаза глядят. До самой площади Испании улицы были необычайно пусты, зато там, похоже, собрался весь город. На тротуары выплескивался веселый шум из пивных. Стараясь не привлекать к себе внимания, сновали патрули местной полиции, на машинах и пешие. Друзья остановились перед кинотеатром, прямо под огромной афишей фильма «Серпико», изображавшей мужественного Аль Пачино, казалось, вот-вот готового шагнуть в реальный мир. Гильермо расставил ноги, копируя величественную позу полицейского из Бронкса. Пилотку он надвинул на брови, а ремешок натянул на подбородок. Девушки, стоявшие в очереди в билетную кассу, смотрели на него и хихикали, прикрывая рты ладошками.

— Прекрати паясничать, — проворчал Сантиаго. — Не видишь, все на тебя глазеют?!

Гильермо заложил большие пальцы за ремень, украшенный большой стальной пряжкой, а потом послал воздушный поцелуй не перестававшим смеяться красоткам.

— Ты должен сделать мне одолжение, Гильермо. Клянусь, я последний раз прошу тебя об этом.

С Гильермо мгновенно слетело шутливое настроение. Эти слова стали для него уже привычными. Сантиаго молча пошел вперед, ссутулившись и повесив голову.

— Пойдем отсюда, здесь полно сержантов.

У каждого звания была своя негласная зона в городе. Обычно сержанты и капралы избегали окрестностей «Парадора» или казино «Милитар», чтобы не столкнуться со своими старшими офицерами. В свою очередь, простые солдаты не гуляли на главных улицах, где у унтер-офицеров имелись свои излюбленные заведения.

Двое приятелей молча направились на проспект Скаикимы. Они знали, что там точно будут скрыты от любопытных глаз других легионеров. Они не произносили лишних слов, словно читая мысли друг друга, и, не сговариваясь, дружно остановились около телефонной кабинки. Сантиаго выгреб из карманов всю мелочь. В воздухе почему-то пахло тимьяном. Он высыпал монетки в ладонь Гильермо.

— Я хочу, чтобы ты позвонил Монтсе. Сначала скажи ей, что…

— Да знаю я все! — нетерпеливо прервал его Гильермо.

— Скажи, что ты ее сокурсник из университета и хочешь поговорить с ней…

— Санти! — взвыл Гильермо, еле сдерживаясь, чтобы не двинуть другу в челюсть изо всех сил.

— Ну что?

— Ты знаешь, сколько раз я уже звонил твоей девушке?

— Она не моя девушка, Гильермо, я уже говорил тебе. И если ты не хочешь мне помочь…

Гильермо примирительным жестом положил другу руку на плечо, пытаясь его успокоить.

— Да позвоню я ей, позвоню!!! Но не говори мне, пожалуйста, что я должен ей сказать, — я это уже тысячу раз слышал. Я звоню ей, я пишу ей письма, я, в конце концов, ее и…

Гильермо резко замолчал, сожалея о вырвавшихся словах. Но его друг был так ослеплен своим горем, что даже не понял смысла последней фразы. Гильермо сунул монетки в карман и зашел в кабинку. Сантиаго отошел на несколько метров, будто стесняясь того, что делает.

Последний телефонный разговор был очень тяжелым. Он тоже звонил ей из автомата, из телефонной будки в нескольких метрах от ее подъезда на Виа Лайетана. Когда Монтсе, наконец, взяла трубку, было уже почти десять вечера. Сантиаго четыре часа стоял перед ее домом и успел уже окончательно замерзнуть — влажный, промозглый воздух первых дней декабря пробирал до костей. Долгожданный голос в телефонной трубке заставил его растеряться и замолчать, он не знал, как начать разговор. Но из последних сил собрался с духом. «Это Санти», — дрожащим голосом пролепетал он. «Я знаю. Мне говорили, что ты звонил. Чего ты хочешь?» — «Монтсе, послушай, я звоню тебе весь вечер». — «Я занималась в библиотеке, только что пришла». — «Не ври мне, Монтсе, тебе не идет». — «Ты звонишь, чтобы обозвать меня лгуньей? Ты бессовестный наглец!» — «Нет, я вовсе не хотел обижать тебя, просто я с шести часов стою у тебя под дверью и не видел, чтобы ты входила или выходила». В трубке воцарилась долгая напряженная тишина. «То есть ты собираешься за мной следить?» — «Да не хочу я за тобой следить. Я просто звоню сказать, что уезжаю». — «Ну тогда пока». — «Я уезжаю в Сарагосу». Снова молчание. «Мне пришла повестка из военкомата. Я должен явиться в расположение послезавтра». Монтсе не говорила ни слова, и это придало Сантиаго решимости. «Ты уже поговорила с родителями?» — спросил он, собрав всю волю в кулак. «С родителями? О чем я должна с ними поговорить?» «О ребенке, черт возьми! О нашем ребенке!» — не сдержавшись, зло выкрикнул Сантиаго. Монтсе не дала ему продолжить: «Слушай, красавчик, что я тебе скажу. Ребенок — это мое дело, и только мое». — «А тебе не кажется, что я имею к этому некоторое отношение?» «Ты мог бы вспомнить об этом раньше. — Теперь уже Монтсе едва сдерживала слезы. — До того, как спутался с той блондинкой из кафе, до того, как начал пить с…» — «Да ни с кем я не пил!» — «Я больше тебе не верю! Предатель». — «Я не обманывал тебя, Монтсе. Клянусь своей матерью, клянусь всем, что для меня свято, я тебя не обманывал. Она просто подруга». — «Ты со всеми подругами целуешься?» — «Я тебе сто раз рассказывал, что мы давным-давно знакомы. С детства. Я ошибся и…» — «Какой же я была дурой!» — «Монтсе, но ребенок…» — «Ребенок мой, слышишь, и только мой! Забудь о том, что мы были знакомы. Забудь про ребенка, забудь обо всем!» — В трубке стало тихо. Потом короткие гудки возвестили о том, что на том конце провода уже никого нет. Сантиаго в бешенстве ударился головой о стекло кабинки. Разбитый лоб сразу же начало саднить, по лицу заструилась кровь. Люди, шедшие по улице, шарахнулись в сторону, услышав звук удара. Он не знал, что ему делать с трубкой, которую он все еще сжимал в руке, поэтому он просто швырнул ее изо всех сил на аппарат, расколов на две половины. Выскочил из телефонной будки, словно рассвирепевший бык, обводя улицу красными от злости глазами. Еще никогда он не чувствовал себя таким униженным, таким бессильным. Ему некого было избить, некому швырнуть в лицо проклятия и обвинения, он не знал, на что направить душившее его бешенство.

Гильермо подошел, глядя на друга серьезными глазами. В руке он сжимал все монетки, что дал ему Сантиаго.

— Ее нет дома.

— Нет дома или подойти не захотела?

— А есть разница?

— Никакой, просто хочу знать правду. Кто взял трубку?

— Не знаю точно. Скорее всего, сестра.

— И что ты сказал?

— Что я ее друг из университета.

— А она что ответила?

— Что ее нет в Барселоне. Еще попросила, чтобы я оставил имя и телефон, на случай, если она захочет перезвонить. Я сказал, это не срочно, я сам перезвоню.

Переговариваясь, они удалялись от проспекта, и звуки движущихся машин постепенно сменялись воплями телевизоров, несшимися из окошек нижних этажей. Ночь была теплой, только прохладный декабрьский ветер, забиравшийся под воротник, делал ее не слишком приятной для прогулок. Они остановились на углу двух тихих улочек, таких далеких от центра, что по ним лишь изредка проезжали автомобили. Где-то далеко, в мелком русле Сагии, отражалась луна. Они курили в тишине. Гильермо не решался нарушить молчание, отвлечь друга от его тяжелых мыслей.

— Никогда, клянусь тебе, никогда и ничего больше не хочу о ней слышать, — безнадежно сказал Сантиаго Сан-Роман.

— Не говори так.

Но Сантиаго не слушал друга.

— Никто, никто и никогда не вынимал мне так душу. К черту! С сегодняшнего дня Монтсе для меня не существует, она умерла. Навсегда, слышишь меня?!

— Да, я тебя слышу.

— Если в следующий раз я произнесу ее имя или попрошу тебя написать ей или позвонить, дай мне в морду. Только как следует!

— Да нет проблем.

— Поклянись.

— Клянусь.

Сантиаго, вдохновленный такой искренностью, сгреб друга в охапку, сжав изо всех сил, потом чмокнул в щеку.

— Ты что делаешь? Отстань, придурок. Кто увидит, подумают, что мы гомики.

Сантиаго радостно подпрыгнул и улыбнулся впервые за весь вечер.

— Да брось, какие гомики?! Сегодня ночью будем гулять, даже если к утру загремим в карцер.

Гильермо постепенно заражался куражом, охватившем друга.

— Пошли в «Эль-Оазис», — предложил он.

— На фиг нам «Оазис», мы и так там торчим каждую субботу. Пойдем лучше к шлюхам. К очень хорошим шлюхам.

— А деньги откуда?

— Мы вояки! Какие еще деньги нужны настоящим мужикам, если у них есть яйца! К черту деньги!

На дальнем конце улицы показался патруль местной полиции. Двое легионеров мгновенно напустили на лица серьезное выражение и расправили плечи, будто африканцы могли прочитать их мысли. Патрульная машина медленно проехала мимо.

— Ты был когда-нибудь в верхнем городе? — спросил Сантиаго, показывая на Район каменных домов.

— Конечно нет. Ты меня за психа держишь? Кроме того, там нет ни баров, ни путан.

Квартал Земла в верхней части города был исключительно африканской зоной. Его иногда называли Районом каменных домов, или Ата-Рамблой, что в переводе означает «Линия дюн». Кроме местных жителей там отваживалось жить всего несколько канарцев.

— Скажи мне вот что: тебе никогда не было любопытно узнать, что там, на этих улицах?

— Ни малейшего желания! А тебе что, интересно?

— Пошли прогуляемся. В полку нет настоящих мужиков с крутыми яйцами, чтобы сунуться туда.

— А ты, значит, с крутыми?

— Да круче не бывает!

— Ты псих, приятель.

— Что-то подсказывает мне, что ты боишься.

— Я не боюсь, Санти, не передергивай. Но ты ведь, как и я, слышал, что говорят про эти кварталы.

— Да брехня это все, Гильермо. Ты знаешь хоть кого-нибудь, кто поднимался туда?

— Нет.

— А я знаю!

— Африканцы не считаются, они там живут. Но ты что, не слышал о манифестациях? Эти звери из ПОЛИСАРИО[6] душат народ. Они захватили два грузовика. Ты не помнишь заварушку в Агеймате? Сколько наших погибло, да еще пострадала куча местных!

Слова друга несколько охладили воинственный пыл Сантиаго. С первого же дня пребывания в Эль-Айуне верхний город, несмотря на жалкий вид, манил к себе испанца, будя необъяснимое любопытство.

— Это же было далеко отсюда. Здесь все вполне цивилизованно. И нет здесь никаких повстанцев. Но если ты не хочешь или боишься…

— Да пошел ты! Я возвращаюсь в «Эль-Оазис».

Гильермо решительно пошел прочь, Сантиаго последовал за другом, не в силах сдержать улыбки. Ему казалось, что он всю жизнь прожил в этом городе и знал его лучше, чем родную Барселону. Он вызывал в памяти образы квартала, где вырос, своей улицы, лавку, принадлежавшую матери, но картины расплывались и ускользали. Он начал думать о Монтсе, но и ее лица не мог ясно припомнить.

* * *

В восемь вечера Виа Лайетана больше всего напоминала кипящий котел — туда-сюда сновали пешеходы, с шумом проносились нескончаемые потоки машин. Новый век вступал в свои права, закручивая в бешеной гонке всех, кто осмелился до него дожить. Поймать такси было невозможно. Магазины ломились от обилия товаров и были заполнены ордами покупателей, так, что даже стекла витрин изнутри покрывались паром. Распяленная пасть станции метро «Хайме I» периодически выплевывала из себя лавину пассажиров, которые смешивались с толпой и растворялись в ней, спеша по своим делам. Готический квартал впитывал огромные потоки туристов, как гигантская губка. Над мостовыми плыли обрывки рождественских песенок и гвалт сувенирных лавок, двери которых ни на секунду не прекращали хлопать, впуская и выпуская суетливых иностранных туристов. Монтсе вынуждена была даже постоять немного, пропуская выходящих из метро людей, чтобы продолжить свой путь. Она уже больше часа шла пешком, и ноги у нее ныли. Доктор Камбра хорошо знала, куда ей нужно, но нарочно не торопилась, оттягивая неизбежный момент встречи с призраками прошлого.

Гостиная показалась ей достойной декорации для фильма ужасов. Вот уже десять лет, как Монтсе не была здесь, и сейчас все вокруг выглядело постаревшим и как будто уменьшившимся в размерах. Даже бывшие когда-то яркими и сверкающими лампы светили тускло. Большую часть мебели покрывали белые чехлы, похожие на саваны, что подчеркивало мрачность помещения. Пахло влажной пылью и запустением. От свернутых в рулоны ковров исходил запах плесени. На окнах висели выцветшие старомодные шторы. Она попыталась дернуть рамы, чтобы впустить в комнату солнечный свет и веселье улицы, но они так рассохлись, что не желали открываться. Снизу доносился гул вечернего города. Монтсе осмотрелась и устало опустилась на стул. Это место запомнилось ей совсем другим. Последние годы она так редко возвращалась мыслями к своему старому дому, что он казался ей несуществующим, как выцветшая от времени театральная декорация, грубо намалеванная на картонном заднике. Она прикинула, сколько же прошло времени. Это было просто. В последний раз она была здесь, когда умерла мама, значит, десять лет назад. Вдруг Монтсе резко вскочила, заметалась по комнате, сдергивая с мебели чехлы и скидывая их на кресло. В неожиданно открывшейся зеркальной дверце буфета она увидела свое отражение и испуганно отпрянула. Ей почудилось, что она невзначай увидела в мутном стекле отблеск минувших времен. Сколько раз она смотрелась в это зеркало, поправляла перед выходом прическу, проводя расческой по непокорной челке, расправляла воротник блузки. Сколько раз с удовольствием созерцала в нем себя — молодую, красивую, гордую, полную планов и надежд. Монтсе закрыла глаза, нервы ее были на пределе, она снова подошла к буфету, неловко повернулась, уронив одну из рамок. Полки шкафа были плотно заставлены фотографиями, словно некий алтарь. Она окинула их взглядом — ее карточек среди них не было. Там были мама, папа, бабушки, сестра с мужем, две племянницы. Ее дочь. Она взяла в руки рамку со снимком, запечатлевшим дочь в форме первоклашки, но почему-то ничего не почувствовала. Слегка разочарованно улыбнулась, окончательно убедившись, что мать не поставила сюда ни одной ее фотографии. Монтсе подняла глаза на зеркало, внимательно вгляделась в свое лицо, словно желая уверить себя в том, что это ее больше абсолютно не волнует. И решительно повернулась спиной к своему отражению.

В спальне, напротив, все осталось таким же, каким помнилось с детства. Присев на краешек своей девичьей кровати, она почувствовала острую тоску, но продолжала упрямо повторять, что плакать нельзя. Уже больше двух месяцев она не позволяла себе слез. Монтсе откинулась назад, пристроила голову на подушку и улеглась с ногами на покрывало, мимолетно подумав, что маму всегда это страшно раздражало. Она улыбнулась, представив, что бы та сказала, увидев ее сейчас. Потолок над ней был в знакомых трещинах, каждую из которых она помнила так отчетливо, будто наблюдала последние двадцать лет каждый день. В свете люстры они оживали, обретая знакомые формы, — та, что рядом с балконом, была похожа на цилиндр, в центре расположилась улитка, рядом — профиль генерала Франко. Лежа на кровати, женщина рассмеялась, не в силах сдержать чувств. Она закрыла глаза и улыбнулась, пытаясь внушить себе, что не было этих лет, что ей все еще восемнадцать и жизнь еще не пошла под откос. Далекий шум проезжающих по улице машин мешался с обрывками мыслей и действовал не хуже снотворного.

Монтсе проснулась, подскочив от неожиданности. Она слышала, как не переставая звонил телефон. Сидя на кровати, она глубоко дышала, пытаясь сообразить, где она, различить грань между сном и явью. Она понятия не имела, как долго спала. Эхо надрывающегося телефона все еще звучало в ушах, но это явно был отголосок сновидения. Ей показалось, что сейчас откроется дверь, войдет Мари Круз и скажет: «Сеньорита, вас к телефону». Но дверь не открылась, она не могла открыться. Вот уже десять лет, как этот телефон выдернут из розетки. Ей самой уже больше сорока, и мертвые не поднимутся из могил. Она встала и сунула руку в ящик стола в поисках коробки из-под сигар. Найдя, положила на кровать и начала медленно, по одному, доставать из нее свои сокровища — заколку для волос, шкатулку с красивыми свечками, старые марки, монетку в пять песо, билет в музей и, наконец, пачку писем, перевязанных красной ленточкой.

Монтсе нашла их в шкатулке с драгоценностями матери. Она хорошо запомнила тот день. Ее сестра сидела напротив за тем же столом. Ларец стоял посередине, производя жутковатое впечатление — Монтсе он почему-то напоминал извлеченный из могилы гроб. Обе женщины знали, что ни одна из них не наденет украшений матери, но не могли оставить их здесь. Они были достаточно ценными. В итоге сестра решительно открыла шкатулку и начала деловито, как профессиональный оценщик, раскладывать ее содержимое на две кучки. Она видела их такое множество раз, что смогла бы все без исключения перечислить и описать, даже не заглядывая в шкатулку. Достав последнюю нитку жемчуга, она заглянула внутрь, на самое дно. «Я боюсь, это твое», — тихо произнесла сестра. Монтсе смотрела на нее, бледная и напуганная, ожидая, что там лежит по меньшей мере отрезанный палец какого-нибудь святого. Но, сунув дрожащую руку в ларец, извлекла на свет лишь пачку писем, перевязанных красной ленточкой. «Это не мое», — сказала она, не глядя на сестру. Та откинулась на спинку стула и медленно закурила. «Теперь твое». По спине Монтсе побежали мурашки. Она сняла ленту и увидела на верхнем письме свое собственное имя и старый адрес на Виа Лайетана. Конверты пожелтели от времени. В пачке было примерно пятнадцать-двадцать конвертов с марками по три песеты с изображением генерала Франко. Ничего не понимая, она веером разложила письма на столе. Все они были запечатаны. Она взяла одно, повертела его в руках в поисках отправителя. Конверт выпал из мгновенно ослабевших пальцев. Сестра бесстрастно наблюдала за ней, не выказывая ни капли удивления. Монтсе перевернула все письма. Отправитель на всех один и тот же: Сантиаго Сан-Роман Чакон, Четвертый полк Иностранного легиона Алехандро Фарнесио, Эль-Айун, Западная Сахара. Она почувствовала, что задыхается от волнения. Вскоре удушье отпустило, зато на смену ему пришла лихорадка. Монтсе казалось, что мертвые все-таки встали из своих могил, чтобы вновь преследовать и терзать ее. Взглядом утопающего она посмотрела на сестру, пытаясь прочитать на ее лице хоть какое-то объяснение, но Тереса наблюдала за ней молча и совершенно спокойно, даже не мигая. Письма были от Сантиаго, в этом сомневаться не приходилось. «Что это значит, Тереса? Только не говори мне, что ты знала об этих письмах!» Та ничего не отвечала, лишь поглаживала и перебирала в пальцах драгоценности, словно лаская кошку. Наконец сестра нарушила затянувшееся молчание: «Да, Монтсе, я знала о них. Некоторые портье отдавал мне. Другие попадали сразу в руки к маме. Единственное, о чем я не догадывалась, — это о том, что она их хранила все эти годы». Потрясенная Монтсе не могла произнести ни слова. Прошло столько лет, боль от предательства потеряла свою остроту, но она смотрела на сестру так, словно видела ее впервые. Она стала разглядывать почтовые печати — все письма были датированы периодом с декабря 1974 по февраль 1975-го. Она не решалась открыть их при сестре. «Ты тогда была в Кадакесе, знаешь, о чем я говорю. Каждый раз, когда приходило одно из этих писем, в доме воцарялся ад кромешный». — «Да, но ты всегда…» Тереса хлопнула рукой по столу, рассыпав ровные кучки с драгоценностями: «Нет, Монтсе, нет, я тут ни при чем! Ты прошла через преисподнюю, я прошла через чистилище, — в порыве гнева вскричала она. — Слушай меня теперь и не надо заламывать руки, представляя себя единственной героиней трагедии. Пока ты пряталась в Кадакесе, скрываясь от стыда и гнева матери, я ощущала его день за днем на собственной шкуре. Каждый день, слышишь меня?! Каждый раз, когда приходило одно из этих писем или раздавался телефонный звонок, я должна была принимать на себя всю ее злобу. Это я ходила на цыпочках, чтобы меня не заметили, это я залезала под одеяло в девять вечера, чтобы не видеть ее истерик, это я никуда не ходила с подругами, чтобы не унижаться перед ней, вымаливая разрешения погулять. Я выслушивала ее вопли и несправедливые упреки. Это мне пришлось стать идеальной дочерью, чтобы искупить грехи своей непутевой сестры». В гостиной воцарилась звенящая тишина. Тереса сидела, закрыв лицо руками, пытаясь унять охватившее ее бешенство. Теперь уже Монтсе смотрела на сестру не мигая — она впервые в жизни видела ее в таком состоянии, злую, кричащую, не владеющую собой. Это поразило ее еще больше, чем злополучные письма. Тереса, ее младшая сестра, всегда за нее вступалась — именно она служила буфером между ней и матерью. Тереса, холодная и невозмутимая, казалась спокойной в самые драматичные моменты жизни. Сейчас Монтсе была так ошеломлена, словно мир уходил из-под ног. Они посидели в тишине еще немного, вглядываясь друг другу в лица. Потом Тереса устало сказала: «Выбирай». — «В смысле?» — «Выбирай, что хочешь взять из драгоценностей». — «Может, стоит их как-то рассортировать?» Тереса достала записную книжку, выдрала листок и разорвала его на равные части. Потом пометила клочки, кинула их в шкатулку и подвинула ее к сестре. Та послушно вытащила одну бумажку. Тереса сгребла свою часть драгоценностей, сложила их в платок, завязала узлом и сунула в сумку, потом встала из-за стола. Монтсе чувствовала себя неуютно — она не решалась больше задавать вопросов. «Ты идешь? — спросила Тереса. Я задержусь еще немного». — «Тогда не забудь выключить пробки перед уходом. И запри дверь на оба замка».

Перечитав письма несколько раз, Монтсе оставила их в доме матери, снова перевязав ленточкой и спрятав в ящик стола. Сейчас они опять были у нее перед глазами — старые, пожелтевшие от времени призраки далекого прошлого. Она развязала ленту и разложила письма на кровати, наугад взяла одно в руки и открыла конверт. Несмотря на прошедшие годы, каждая строчка хранилась в ее памяти, впечатавшись навечно. Монтсе прекрасно знала, что эти письма Сантиаго сочинял не сам, но все слова и мысли принадлежали ему. Он, скорее всего, попросил написать ей какого-нибудь более решительного друга. В большей части конвертов были вложены фотографии, очень похожие между собой, — на всех был изображен Сантиаго Сан-Роман в военной форме — вот он стоит рядом с военным автомобилем, вот запрыгивает в грузовик, вот держит на плече винтовку, вот приносит присягу. Она вглядывалась в его лицо, узнавая каждую черточку, как будто не было этих лет, как будто прошло не больше месяца со дня их расставания. Долгие годы это лицо стояло перед ее глазами, приходило в ее сны, преследуя ее и доводя до умопомрачения.

Она сидела и вспоминала мелочи, жесты, запахи, вроде бы забытые. В конце концов ей показалось, что она слышит легкие шаги Мари Круз, домработницы, цокающей подошвами туфель по паркету в коридоре. Звук этих шагов был частью ее юности, так же как и живописный вид, открывавшийся из окна спальни. Стук именно этих туфель она слышала и в тот самый июльский день, знойный июльский день, когда сидела на кровати, безрезультатно пытаясь сосредоточиться на чтении и не переставая обкусывать ногти. Тогда она тоже слышала, как Мари Круз ходит туда-сюда по коридору, топоча своими туфлями. Это было в первый раз, когда она без уважительной причины пропустила занятия. То есть утром она, как обычно, собиралась в академию св. Тересы, но после завтрака неожиданно объявила домработнице, что плохо себя чувствует и у нее страшно болит голова. Потом предупредила, что, если ей позвонят, нужно незамедлительно ее позвать. Но проходили часы, а телефон упорно молчал. Монтсе не была уверена, что услышит его трезвон из своей спальни, поэтому сидела насторожившись, сосредоточенно ловя любой шум, тревожно прислушивалась к шагам домработницы. Через раскрытое окно ей было слышно, как бьют часы на башнях и колокольнях Готического квартала, отмеряя час за часом своим мелодичным звоном. Она не могла думать ни о чем и ни о ком, кроме парня, который подвез ее вчера вечером. Ей уже казалось, что она слишком холодно с ним распрощалась. Наверное, она должна была сказать ему что-то еще, давая номер своего телефона. Может, она ошиблась, увидев в его темных загадочных глазах интерес к себе? Может, у ног Сантиаго Сан-Романа лежат все без исключения девушки, которых он покоряет, прокатив на шикарном белом кабриолете, как поступил с ней? Ее раздирали сомнения и обиды. Она даже поискала имя Сантиаго Сан-Романа в телефонном справочнике. Хотя теперь у нее были его координаты, она никогда не решилась бы позвонить сама. С другой стороны, мысль о том, что она может сделать это в любой момент, успокаивала. Периодически звук шагов Мари Круз заставлял ее дернуться к двери, но то была ложная тревога. Она постоянно выбегала на балкон, оглядывала улицу. Казалось, этот парень смеется над ней. Конечно же у него есть девушка, а вчера он просто хотел покуражиться, продемонстрировать своему другу Паскуалину, как круто умеет завлекать девчонок своей машиной. Может, он сам и не стал бы целовать ее. Может, он вообще оттолкнул бы ее, продлись поцелуй чуть подольше. Чем ближе день клонился к вечеру, тем больше Монтсе сходила с ума, становясь заложницей собственных нервов. Она злилась на себя, что пропустила занятия из-за этого лицемера, но не могла думать ни о ком, кроме надменного парня, так поразившего ее воображение. И когда она услышала торопливые шаги Мари Круз возле своей двери, мягкий стук и слова, сказанные домработницей на пороге: «Сеньорита, вас к телефону», — она почувствовала, что сердце сейчас выпрыгнет из груди. Вихрем кинулась в гостиную, захлопнув за собой дверь, потом, не дыша, взяла трубку двумя руками. «Это Сантиаго Сан-Роман, — раздался голос с того конца линии. — Не знаю, помнишь ли ты вчерашний вечер». «Сантиаго Сан-Роман?» — произнесла Монтсе, стараясь, чтобы в голосе ее звучало удивление. В трубке воцарилась напряженная тишина, как будто он подумал, что ошибся номером. «Я проводил тебя вчера до дома, и ты дала мне этот номер. Ну, то есть не ты дала, я сам попросил…» — «Ах да, ты тот парень из белого кабриолета!» Теперь Сантиаго замялся: «Да, это я. Сантиаго. Я что звоню… Спросить, не хочешь ли ты прогуляться». — «Прогуляться? А куда?» Монтсе вовсе не нравилось быть жестокой, но она не знала, как себя вести по-другому. «Куда-нибудь, куда хочешь. Хочешь, зайдем посидим где-нибудь и всякое такое». — «Ты с другом и я?» — «Зачем с другом? Вдвоем! У Паскуалина работы завал». Монтсе мысленно досчитала до семи, с трудом сдерживая себя, потом ответила с некоторой ленцой: «Мне вообще-то заниматься надо. Я по немецкому здорово отстала». Сантиаго не ожидал подобных слов, он совсем растерялся и не знал, что сказать. «Ну тогда ладно, я в другой раз позвоню». Девушка нервно сглотнула и сделала нечто, идущее вразрез со всеми ее принципами. «Постой! Ты сейчас где?» — «В телефонной будке перед твоим домом». — «Никуда не уходи, я спускаюсь».

Предыдущий день был последним, когда Монтсе посещала занятия в Академии св. Тересы. С этого момента лето обернулось весной, а скучные страницы учебников лепестками сухих цветов, душная жара превратилась в нежный бриз, который несколько месяцев не переставал ласкать кожу, даже когда сухой и холодный ветер с побережья пополз на город с бульвара Ла-Рамбла и задул во все подворотни и закоулки города.

В тот день небо было окрашено в такой необычный красный цвет, которого Монтсе никогда не видела. На Сантиаго была все та же белая рубашка, идеально чистая, без единого пятнышка, с закатанными до локтей рукавами. Он показался ей еще выше, чем вчера, еще более загорелым, еще более красивым. Она собиралась целый час, но парень не произнес ни слова упрека, он ждал ее, как она и сказала, все в той же телефонной будке. «И куда же ты меня поведешь? — с напором спросила Монтсе, появляясь перед ним». — «Ты как насчет прогулки?» — «Пешком?» Сантиаго не ожидал подобного вопроса. «Ты сегодня не на машине?» Сан-Роман покраснел, впервые показавшись ей уязвимым. Он взял ее за руку, и они направились вниз по улице, как влюбленная парочка. «Я сегодня не на кабриолете, — сказал он, открывая дверцу „Сеата-850“ желтого цвета. — Он в гараже». Монтсе не ответила, залезая в автомобиль. Внутри пахло сигарами и машинным маслом.

В мчащемся по улицам «сеате» Монтсе чувствовала себя так же прекрасно, как и в кабриолете предыдущим вечером — свежий воздух из открытых окон развевал ее волосы. Она краем глаза косилась на Сантиаго Сан-Романа, который вел машину так уверенно, словно родился за рулем. Они проехали через Готический квартал и выехали к бульвару Ла-Рамбла. Сан-Роман выскочил из машины и открыл Монтсе дверцу. Она даже не смогла скрыть, как ей понравилось такое проявление внимания. Не спрашивая ничего, Сантиаго указал ей на двери бара, и она безропотно последовала за ним. Монтсе знала это место, но никогда не была внутри. Они присели за стойку, и Сантиаго заказал две кружки пива, не спрашивая, чего бы она хотела. Он вел себя так естественно, словно этот мир был для него родным и привычным. Монтсе, напротив, трудно было выглядеть натурально. Ей казалось, что на нее все смотрят — официанты, посетители, даже прохожие, которые спешили по своим делам мимо огромных окон забегаловки. Она попыталась представить себе, что бы сказали ее подружки, увидев ее здесь и сейчас. Она едва вслушивалась в слова своего кавалера, который трещал, не замолкая ни на минуту, не давая ей вставить ни слова. Впервые в жизни пробуя пиво, Монтсе пыталась разгадать, что же скрывается за болтовней этого парня. Она пила так, будто ей нравилась противная горькая жидкость. Она взяла сигарету и закурила, пытаясь не вдыхать дым, чтобы не закашляться. Все ей казалось волшебным. Она молча слушала Сантиаго, не открывая рта и не задавая вопросов. Они распрощались только в десять вечера, с трудом разорвав объятия. Она дрожала всем телом, чувствуя горячей кожей его ласки. Монтсе выбралась из машины, ощущая на губах привкус пива, сигарет и поцелуев Сан-Романа. Ее шатало. Когда она заходила в подъезд, толкая тяжелую дверь, перед глазами стоял образ Сантиаго, который остался в машине, внимательно глядя ей вслед и, возможно, даже улыбаясь. Она твердила себе, что никогда больше не сядет в его машину, никогда больше не встретится с ним. Все, что произошло в этот вечер, будет еще долгие месяцы обсуждаться с подругами, ведь ни с кем из них не случалось ничего подобного. Она повернулась, чтобы попрощаться в последний раз, ей пришлось даже прикрыть глаза, таким ослепительно красивым он показался ей, таким изящным в своих движениях, таким статным и подтянутым.

В восемь утра Монтсе уже стояла на углу Виа Лайетана, рядом с обувным магазином, ожидая увидеть знакомую желтую машину. Но он приехал на красной. Когда она открыла вчера дверь своей квартиры, домработница встретила ее сообщением, что ее зовут к телефону. Это был Сантиаго Сан-Роман, который звонил из автомата внизу. «Так мы с тобой вместе?» — спросил он без обиняков. Монтсе почувствовала, как по спине пробежали мурашки, сладко защекотало под подбородком. Захлестнувшее ее счастье заставило ноги подкоситься. «Да», — прошептала она. «Тогда жду тебя завтра в восемь на углу у обувного». Она ничего не ответила, просто положила трубку. Монтсе понимала, что выкинуть из головы этого парня просто невозможно.

Ровно в восемь она стояла, прижимая к груди сумку с учебниками. В пенале, среди ручек, была спрятана помада и тюбик туши. Девушка не решилась накраситься ярко-красной помадой дома. Она так нервничала и тряслась, что ей пришлось прислониться к фасаду обувного магазина, чтобы унять дрожь в коленках. Она понимала, что поступает нехорошо, согласившись так быстро, что должна заставить его умолять себя, но ничего не могла с собой поделать. Когда она услышала сигнал, раздавшийся из красной машины, и увидела Сантиаго, высовывающегося из окошка, то опрометью кинулась через улицу, не глядя на спешащие в обе стороны автомобили. Открыла заднюю дверцу, кинула книги на сиденье, потом забралась внутрь. «Это тоже машина твоего отца?» Она спросила без задней мысли, без всякого намека на иронию, но Сантиаго засмущался и покраснел. Монтсе поцеловала его, нежно коснувшись губ. «Что у тебя там?» — спросил парень. «Книги. Не могу же я сказать дома, что не иду в академию». Сантиаго улыбнулся: «Ты очень практичная девушка». — «А ты сегодня разве не работаешь?» Это уже был вопрос с подвохом, но Сантиаго этого не заметил. «У меня отпуск». Они поехали по утренней Барселоне, уже начинавшей наливаться липкой июльской жарой. Чем ближе время шло к полудню, тем сильнее солнце нагревало уличный асфальт и бетонные здания. Сантиаго не торопился — он вел машину так вальяжно, будто сидел за стойкой бара. Сегодня болтала Монтсе, ее охватила какая-то эйфория. Абсолютно все привлекало ее внимание: сирена «скорой помощи», нищий, переходящий дорогу, влюбленная парочка, прохожий, напомнивший ей дядю. Сантиаго слушал девушку и улыбался, не прерывая ее. Они проехали город с юга на север, потом с севера на юг. Позавтракали в туристическом кафе на террасе. Когда Сантиаго предложил ей подняться в парк аттракционов, Монтсе не поняла его энтузиазма.

Гора Монт-Жуик царила над портом Барселоны словно правительница огромной империи — с ее смотровой площадки открывался вид, от которого захватывало дыхание. Прежде чем выйти из машины, Монтсе подвела губы помадой, глядя в зеркало заднего вида, потом достала тушь и накрасила ресницы. Все происходило слишком быстро, у нее даже не было времени подумать. «Ты принцесса!» — восхищенно прошептал Сантиаго Сан-Роман. Монтсе почувствовала, как сжимается ее желудок. Они стояли обнявшись, и, рассеянно обводя взглядом корабли в порту, она невольно вспоминала парней, с которыми была знакома до этого. Никто из них не был похож на него. Все они казались ей незрелыми и инфантильными по сравнению с мужчиной, чья рука сейчас лежала на ее плече. Если бы она не ощущала его прикосновения, вызывавшего дрожь во всем теле, то решила бы, что это просто сладкий сон. Но это был не сон. Никто не смог бы понять, что она чувствует в эту секунду. В голове неожиданно возник образ их домика в Кадакесе. Она подумала, что столько раз бессмысленно проводила там лето, всерьез считая это место центром вселенной. «Ты умеешь плавать?» — ни с того ни с сего спросила Монтсе. «Нет, мне некогда было учиться, а ты?» «И я нет», — зачем-то соврала она.

Потом они ели сахарную вату в парке, стреляли по мишеням в тире, гоняли на маленьких машинках. Они бродили среди аттракционов, взявшись за руки, счастливые и влюбленные. Сантиаго предлагал разные занятия, а Монтсе не возражала. Когда тележка подняла их на самый верх американских горок, они обнялись так крепко, что у обоих онемели руки. Они смущались, попадая в толпу, старались пройти незамеченными мимо многочисленных туристов. Монтсе говорила и говорила. От возбуждения она всегда становилась болтливой. «Хочется курить», — в какой-то момент сказала она. Сантиаго подошел к киоску и купил пачку «Честера». Каждый раз, расплачиваясь за что-нибудь, он доставал пачку сотенных банкнот, с которыми обращался как кассир в банке. «Признайся мне кое в чем. Ты и правда богат?» — «Конечно! Я самый богатый человек на свете. Как я могу не быть им, если ты рядом?!»

В полдень Монтсе позвонила домой и сообщила, что пообедает у подруги Нурии. «А ты не должен позвонить родителям?» — «Нет, я никогда перед ними не отчитываюсь. Я вполне независимый». — «Везет тебе!» Они пообедали в дорогом ресторане. Сантиаго прилагал все силы к тому, чтобы Монтсе было хорошо, так хорошо, как никогда в жизни. Когда девушка открыла дверь своего подъезда, прижимая к груди книги, ей казалось, что весь мир вращается вокруг нее. Она обернулась, чтобы еще раз попрощаться с Сантиаго, и неожиданно увидела его лицо совсем близко. Он вошел за ней в полутьму подъезда, мягко толкнув дверь. «Что ты делаешь?» — «А ты как думаешь?!» Они поцеловались. Монтсе впервые в жизни ощутила, как мужские руки скользнули по ее телу, лаская его, как никто еще никогда не ласкал. Книги с сухим стуком упали на пол. Она с огромным трудом заставила себя все-таки пойти домой. Несмотря на дикую усталость, она все никак не могла заснуть. Даже решила не чистить зубы, чтобы вкус поцелуев Сантиаго как можно дольше оставался на губах, но запах табака был невыносим. Она всю ночь провела в полузабытьи, периодически поднимаясь и лихорадочно хватаясь за свой дневник. Утром ее волновало только одно — как бы обо всем не узнали родители.

Монтсе очень рано позвонила отцу. Поболтала немного с сестрой Тересой и мамой. Пожаловалась, как скучно сидеть на занятиях в академии, соврала, горько посетовав, что не может приехать к ним в Кадакес. И в девять тридцать уже стояла на углу около обувного, нервничая и прижимая к груди свои книжки. В тот день Сантиаго приехал на белой машине, только на другой, не на том кабриолете. Монтсе привычно забралась в автомобиль, улыбнулась, светясь счастьем оттого, что снова может быть рядом с ним. «Я не верю ни в то, что ты работаешь в банке, ни в то, что твой отец его директор». Парень явно напрягся, нажал на газ и сосредоточился на управлении. «Санти, ты врешь мне. Я ни в чем тебя не обманывала». — «Я тоже, Монтсе. Я не лгун». Девушка почувствовала напряжение и страх в его голосе. Она откинулась на подголовник и мягко дотронулась до его плеча. «Скажи мне одну вещь, Санти. Ты любил многих женщин?» Сантиаго Сан-Роман улыбнулся, стряхивая с себя напряжение: «Никого, кроме тебя, моя королева». Монтсе показалось, что она сидит под дождем из розовых лепестков. В ушах ее зазвучали птичьи трели, и сладкая дрожь пробежала по всему телу. «Ты врун, — сказала она, нежно проводя пальчиками по его руке. — Ты жуткий врун, но мне это нравится!» — «Я клянусь тебе, что не вру. Клянусь чем хочешь, клянусь своей…» Слова замерли у него на губах. Судя по тому, как изогнулись его брови, он вспомнил что-то не слишком приятное.

Следующую неделю учебники Монтсе катались на задних сиденьях самых разных автомобилей. Ей казалось, что и сама она наблюдает мир только из окна машины. Она ставила ноги на землю, только возвращаясь вечером домой. Каждый вечер, подвозя ее, Сантиаго проходил в подъезд, и они прятались в нише под лестницей из ракушечника. Там Монтсе отдавала ему всю себя без остатка. Они как безумные целовались часами, пока у обоих не начинал болеть желудок. Тысячи вопросов теснились у нее в голове, но она не решалась задать их, разрушить волшебство, царившее вокруг. Происхождение Сантиаго было вполне ей ясно. Он говорил как истинный каталонец, эмоционально и увлекательно рассказывая свои истории. Хоть он и пытался прятать руки, поломанные ногти и въевшиеся пятна машинного масла больше подходили какому-нибудь мастеру на заводе, чем офисному служащему. Но каждый раз, когда Монтсе пыталась заговорить об этом, парень замыкался, и она не могла себя заставить продолжать разговор, видя его боль. Уже дома, лежа в постели, она пыталась посмотреть на происходящее со стороны более холодными глазами. Каждую ночь она решалась все-таки прижать Сантиаго к стенке и заставить во всем признаться, но наступал момент встречи, и она боялась сделать или сказать что-нибудь, что отпугнет его.

Почти двадцать лет спустя, лежа на той же самой кровати, она испытывала странное чувство, будто ею снова овладела все та же идея. На фотографиях, запечатлевших Сантиаго в военной форме, время будто застыло. Тот же самый взгляд она видела там, в нише под лестницей, где они прощались. Она поглядела на свои руки и почувствовала себя лучше. Монтсе не отпускало ощущение, что она оживляет мертвеца. Она достала фотографию, которую нашла в госпитале, и положила ее на покрывало рядом с другими. То, что на всех карточках был изображен один и тот же человек и что этим человеком был Сантиаго Сан-Роман, не вызывало сомнений. Она пыталась вспомнить, как и когда ей сообщили о том, что он умер. Она хорошо помнила лицо той женщины, владелицы табачной лавки, помнила и ее мужа. Это была идея Сантиаго? Он решил отомстить ей, выдумав собственную смерть? Мрачная шутка или просто слух, который никто не удосужился проверить? Монтсе расширенными глазами смотрела на разложенные перед ней фотографии. А потом наконец решилась сделать тот шаг, который планировала весь день. Достав из сумочки мобильник, разыскала номер, который в спешке записала сегодня в телефонную книжку. Нажала на кнопки, чувствуя, как нервы собрались в комок где-то в районе желудка. Ей никак не удавалось избавиться от чувства, что она приподнимает могильную плиту на кладбище, чтобы убедиться, что могила не пуста. Она нетерпеливо слушала гудки в трубке, пока кто-то на том конце не подошел к телефону. Ответил совершенно убитый голосом мужчина.

— Это сеньор Аяч Бачир?

— Кто это?

— Я доктор Монтсеррат Камбра. Мне нужен сеньор Аяч Бачир.

— Да, это я. Я слушаю.

— Я звоню из больницы святого Креста.

— Из госпиталя? Что-то еще случилось?

— Ничего, успокойтесь, больше ничего не произошло. Я хочу поговорить с вами о вашей жене.

— Моя жена мертва. Мы хороним ее через два дня.

— Я знаю, сеньор Бачир. Я констатировала ее смерть.

На том конце трубки стало тихо. Монтсе было очень тяжело говорить, она глубоко вздохнула, прежде чем продолжить:

— Послушайте, я хотела бы встретиться с вами, потому что после того, как вам отдали ее вещи, кое-что осталось в больнице. Это фотография. Я хотела бы вернуть ее лично и поговорить с вами.

— Фотография? Какая еще фотография?

— Одна из тех, что были в сумке вашей жены.

— Мне их все вернули в госпитале.

— Простите, что настаиваю, но одна все же выпала из пачки, — соврала Монтсе, пытаясь придать голосу как можно больше твердости. — Возможно, сейчас не лучший момент, но, если вас не затруднит, я все же хотела бы поговорить с вами. Если хотите, я могу завести ее прямо к вам домой.

Снова стало тихо. Монтсе ждала.

— Домой? Как, вы сказали, вас зовут?

* * *

— Монтсеррат Камбра. Ваш адрес есть у меня на больничной карточке. Сейчас я держу ее в руках, — снова соврала она. — Шоссе Балбоа, так?

— Да, я здесь живу.

— Если вас не затруднит…

— Меня не затруднит. Вы очень любезны.

Теперь Монтсе вздохнула с облегчением. Ей казалось, что она только что выбралась из зыбучего песка.

— Я завтра же заеду к вам. Вам удобно?

— Да, мне удобно. Приходите, когда хотите. Я буду рад вас видеть.

Монтсе нажала на отбой и кинула телефон в сумку. Потом перевязала письма красной лентой и вернула их на место. Рука ее нащупала что-то на самом дне ящика. Это было серебряное колечко, почерневшее от времени. Она достала его и посмотрела через него на свет, как через кристалл. Сердце ее забилось часто-часто, а по щеке скатилась горячая слеза, оставившая на губах соленый вкус.

* * *

Уже в начале марта все дневные часы в поселках стоит ужасающая жара. Между температурой в комнатах и во внутреннем дворике больницы всегда очень значительная разница. Для лежащей в палате иностранки игра солнечных лучей на окружающих ее вещах была хоть каким-то развлечением, приносившим немалую радость. Она наслаждалась ощущением тепла на своей коже. Когда прохлада весеннего утра постепенно стала уступать место дневному зною, она начала потихоньку приводить себя в порядок, пытаясь вспомнить и соблюсти все ритуалы, полагающиеся в этом случае. Живя в этом мире, она уже научилась обходиться одним жалким литром воды, чтобы вымыться целиком, с ног до головы. Ей нравилось делать это медленно, как будто совершая какую-то важную церемонию. Она занималась этим больше часа. Ее движения были значительны и неторопливы. Женщине было сложно поднять руку к голове, чтобы причесаться. В конце концов, одевшись и закончив утренний туалет, она устало опустилась на стул и только тогда посмотрела на себя в зеркало. Она не узнала себя. В зеркале отражалось довольно жалкое существо, впрочем, это почему-то не расстроило ее, а даже несколько развлекло. Выгоревшие на солнце волосы, воспаленная кожа, растрескавшиеся губы, красные глаза. К тому же она очень исхудала. Все вокруг нее казалось очень родным — облупившаяся штукатурка на потолке, стоящая напротив койки кровать без матраца, металлический стульчик, в лучшие времена белый, а теперь облупившийся. Это был третий день, когда она, вдоволь насладившись блаженным отдыхом в одиночестве палаты, начала выходить во внутренний дворик. Дорога туда была уже хорошо знакома, и сегодня она уже не нуждалась в сопровождающих. Правда, пустота гулких коридоров немного смутила ее. Но, несмотря ни на что, больничный запах был очень знаком. Здесь она чувствовала себя как дома.

Как только больная вышла на свежий воздух, к ней приблизилась медсестра. Женщина знала ее, но никак не могла вспомнить ее имя. Медсестра предложила ей сесть на стул, и она не стала спорить. Она просидела на этом месте два последних дня. Медсестра говорила только на арабском, но Монтсе поняла, что та приветствует ее и спрашивает о здоровье. Обе они были очень довольны. Сахарави ни на секунду не переставала улыбаться. С противоположного конца дворика с ней поздоровался мальчик, имени которого она тоже не помнила. Вообще-то она не была уверена, что они знакомы, но все же его образ смутно всплывал из глубин памяти. Больная села на стул. Усилия, которые она потратила, чтобы одеться и выйти во внутренний дворик, были столь значительны, что ноги ее подкашивались. Солнечный свет придал ей новых сил. Но опыт подсказывал, что через пару часов дневной зной прогонит ее отсюда. Она блаженно прикрыла глаза. Дуновения холодного рассветного ветерка становились все слабее. Монтсе вспомнила, что сейчас на дворе март. Сегодня она впервые проснулась, открыла глаза, но не увидела у своей кровати Лейлу. Это показалось ей странным. Лицо этой медсестры стало таким привычным, что ей его не хватало. Она окончательно закрыла глаза и задремала, разморенная жарой.

Снова стал сниться один и тот же кошмарный сон. Она почти физически ощутила прикосновение маленьких лапок скорпиона, который вот-вот укусит ее за шею, как вдруг чья-то прохладная рука легла ей на лоб. Это была Лейла, которая только что подошла. Она улыбалась все той же заботливой улыбкой, которую Монтсе привыкла видеть с момента своего возвращения в реальный мир. На медсестре не было зеленого форменного халата, и это делало ее совершенно непохожей на саму себя.

— Мне сказали, что ты сегодня оделась сама.

— Да, сама оделась и привела себя в порядок. И дошла сюда тоже одна.

Лейла обрадовалась этой новости. Она присела рядом и взяла больную за руку:

— Я хотела бы на это посмотреть собственными глазами!

— Завтра увидишь, обещаю. А ты где была?

Лейла перестала улыбаться. Она вроде бы даже расстроилась.

— Но, Монтсе, я же тебе еще вчера говорила! Ты что, разве не помнишь?

Монтсе передалась грусть медсестры. Она мгновенно почувствовала себя ненужной, доставляющей всем только хлопоты и неприятности. Ее совсем измучили эти провалы в памяти, сознание, которое хранило какие-то обрывки фраз или смутные образы. Временами накатывала безысходность, оттого, что она не может ничего толком запомнить. Лейла спохватилась, попыталась развеять ее хандру, сделав вид, что не придает случившемуся значения, и начала деловито рассказывать:

— Я ездила в администрацию поселка. К ним пришло сообщение из Рабуни.

Монтсе слушала очень внимательно, заставляя себя вникнуть в смысл каждого слова.

— И что же в этом сообщении?

— Прекрасные новости. Ты больше не призрак! Они проверили информацию по всем рейсам, прибывшим за последние несколько месяцев, и нашли тебя. Ты прилетела 31 января из Барселоны. Тебя зовут Монтсеррат Камбра Боч.

— Я это тебе говорила.

— Да, говорила, конечно, но вот что странно — почему тебя до сих пор никто не хватился.

Монтсе посмотрела на собеседницу очень серьезно.

— Это не удивительно. Я никому не говорила, что полечу в Африку. Только Аяч Бачир знал об этом. Он же снабдил меня нужной информацией.

Лейла постаралась не выдать своих истинных чувств — эта женщина в очередной раз удивила ее. Она буквально напичкана загадками.

— Wali мне сказал, что все уладит. Через десять дней отбывает рейс в Испанию из Тиндофа. До этого времени тебе оформят документы и паспорт, чтобы ты могла вылететь из страны. Они уже связались с вашим посольством в Аргеле. Завтра пришлют кого-нибудь сделать фотографии и записать твои данные.

Монтсе никак не отреагировала на последние слова. Лейла попыталась представить себе, сколько раз она уже видела это выражение на лице необычной иностранки, случайно вошедшей в ее жизнь. Она совершенно автоматически положила ей руку на лоб, пытаясь определить, нет ли у той температуры.

— Тебе сколько лет, Лейла? — спросила Монтсе, будто очнувшись от летаргического сна.

Это был тот самый вопрос, который медсестра хотела задать ей, как только та придет в себя и будет готова продолжать разговор.

— Двадцать пять.

— Боже мой, какая ты молоденькая!

Лейла улыбнулась, продемонстрировав жемчужно-белые блестящие зубы.

— А тебе?

— Сорок четыре.

— Сорок четыре? Ты надо мной смеешься!

Монтсе в свою очередь улыбнулась, оценив комплимент.

— Ты очень любезна, но уверяю тебя — это правда.

— А где твой муж?

Иностранка немного помолчала, прежде чем ответить.

— А что, я не могу быть одинокой?

— Теоретически можешь, но что-то я в это не верю, — серьезно сказала Лейла.

— Мы расстались несколько месяцев назад. Он ушел к другой. Она рентгенолог, блондинка, молодая, красивая. Сначала мы разъехались. А вскоре развелись. Блондинки всегда приносили мне одни несчастья.

Лейла пытливо смотрела на нее, стараясь увидеть, какой омут чувств скрывается в блестящих глазах испанки. Монтсе спохватилась и попыталась смягчить впечатление, произведенное последними словами.

— Я смогу это пережить, не волнуйся. Особенно после всего, что произошло здесь. А ты замужем?

Лейла улыбнулась. — Нет, пока еще нет. Я осенью замуж пойду. Я улетала учиться на Кубу на одиннадцать лет и только полгода как вернулась.

Теперь уже Монтсе пыталась проникнуть взглядом в глубь ее темных красивых глаз.

— Аза тоже училась на Кубе, — задумчиво сказала она.

Лейла уже столько раз слышала это имя, что оно казалось ей почти родным. Она опустилась на пол и стала терпеливо ждать, пока Монтсе расскажет ей что-нибудь еще об этой женщине, судьба которой пока что оставалась для нее загадкой. Но та сидела с потерянным видом, будто усталость не давала ей больше говорить.

— Эта женщина и вправду существует? — спросила Лейла, рискуя своим вопросом разрушить доверительную атмосферу разговора.

Монтсе внимательно на нее посмотрела. Девушка напоминала ей Азу. Разве что та была потемнее. Но во взгляде обеих светилось на удивление схожее выражение внутреннего спокойствия.

— Не знаю. Я уже ни в чем не уверена. Иногда я думаю, что все это просто ночной кошмар и ничего со мной не случилось. Я говорю про Азу, аэропорт, про всех этих людей, которых видела в своих снах. Если бы не слабость во всем теле, не последствия укуса скорпиона, я бы всерьез решила, что сошла с ума.

— Я не считаю тебя сумасшедшей. Да и никто здесь так не думает. Но судьба этой женщины нас волнует. Ты же сама сказала, что она погибла.

Монтсе пыталась разглядеть в глазах Лейлы какой-то подвох.

— Почему ты не расскажешь мне все, что помнишь? — в конце концов потеряла терпение медсестра. — Тебе же самой станет легче.

— Возможно, но у меня в голове столько всего перемешалось. Многое почти совсем стерлось из памяти…

— Ты помнишь тот день, когда прилетела в Тиндоф? Ты познакомилась с Азой в полете? Может быть, ты помнишь самолет, аэропорт?

Такое трудно забыть! В жизни Монтсе никогда не было ничего подобного. Она первой спустилась по трапу самолета. Сухой пустынный воздух огненной пощечиной хлестнул ее по лицу. Она с видимым усилием вдохнула, наполняя легкие, посмотрела на свинцовое небо, тяжелым пологом нависавшее над аэропортом. Ей казалось, что оно вот-вот сорвется и рухнет на стоящие на земле самолеты. В какой-то момент Монтсе потеряла ощущение реальности происходящего. Она не могла понять, какое сейчас время суток — с одинаковым успехом мог быть рассвет или закат, полдень или даже полночь. Ее представления о времени исчезли, когда она ступила на раскаленный бетон посадочной полосы. Какой-то военный показал только что прилетевшим, куда им идти. Монтсе почему-то очень торопилась, правда, она и сама себе не могла объяснить почему. Здание терминала цвета красной охры, явно было построено в колониальные времена. Самолет стоял в каких-нибудь двухстах метрах от дверей таможни. Пассажиры сбились в плотную группу перед дверью, куда их запускали по одному. У самого здания собралось несколько алжирцев — кто-то прислонился к фасаду, кто-то присел на корточки — они провожали только что прибывших неприветливыми взглядами. Их черные и голубые тюрбаны, длинные национальные одежды, спрятанные лица, военная форма солдат и оружие в их руках, неприязнь на лицах чиновников — все это производило пугающее впечатление. Монтсе порядком нервничала. Ее раздражала необходимость стоять в длинной и медленно продвигающейся очереди. Она никого здесь не знала, да у нее и не было желания заводить знакомства. Время будто бы застыло навек, ей казалось, что здесь, в ожидании, она провела уже гораздо больше времени, чем в полете. И когда наконец совсем юный солдатик взял в руки ее паспорт, она бесповоротно утвердилась в мысли, что это место мало похоже на туристический рай. Молодой военный бесконечно долго вглядывался в фотографию, периодически поднимая глаза на лицо стоящей за стеклом женщины, будто сомневаясь, что перед ним именно тот человек. Потом он начал так же тщательно сличать данные из анкеты, которую Монтсе заполнила для алжирской полиции, с записями в ее паспорте. Он педантично сверял все, вплоть до запятых и черточек. Периодически принимался выписывать какие-то цифры, чтобы не допустить даже намека на неточность или ошибку. Прошло больше пятнадцати минут напряженного ожидания, в течение которых Монтсе молча стояла, ловя подозрительные взгляды молодого таможенника и пребывая в совершеннейшем неведении, что же творится у него в голове.

Вконец измученная, она вышла на автомобильную стоянку, волоча за собой чемодан. Ее тут же оглушил гомон суетливых испанских путешественников, вокруг громоздился их бесчисленный багаж, а сами они перебегали с места на место. Монтсе порылась в сумке, разыскивая бумажку, на которой было написано имя человека, который должен был встречать ее в аэропорту. Пожалуй, среди такой толпы его будет нелегко найти. Африканцы, которые прилетели из Барселоны, помогали всем рассесться в два грузовика и автобус. Постепенно толпа перед аэропортом редела. Иностранцы кое-как устроились в автомобилях. «Сеньора, вы что, не едете с нами?» — окликнул ее местный парень, стоящий возле одного из грузовиков. Женщина отрицательно покачала головой. Африканец казался удивленным, он отошел от машины и приблизился к ней. «Я кое-кого жду», — объяснила Монтсе, предвосхищая его вопрос. «За вами приедут?» — «Да, меня должны встретить». — «А в какой поселок вы едете?» Монтсе протянула ему свою бумажку. Она ничего не понимала в местных именах и названиях — на ее неискушенный взгляд, все они звучали одинаково. Парень поглядел на записи. «Это очень далеко от того места, куда мы направляемся. Сейчас мы едем в Дайлу. Если захотите, можем отвезти вас, куда вам надо завтра или послезавтра». — «А если меня все-таки будут искать здесь?» Африканец посмотрел на грузовик — шофер настойчиво звал его, периодически нервно выкрикивая что-то и размахивая руками, одновременно не переставая жать на гудок. Все уже давно были готовы к отъезду. «Послушайте, сеньора, вполне возможно, за вами кто-то и приезжал, да уже уехал. Самолет опоздал на двенадцать часов. Расписание сменилось, и тот человек вас просто не дождался». Монтсе задумалась, оглушенная воплями из грузовика. «Поезжайте, вас заждались. Я останусь. Если меня никто не встретит, я что-нибудь придумаю». Африканец пожал плечами и пошел к машине — видно было, что он сомневается в правильности ее решения. Он запрыгнул в кузов, и грузовик тронулся.

Стоя одна на горячем бетоне, с чемоданом у ног, Монтсе чувствовала, что местные, лениво расположившиеся у стены аэропорта, без стеснения разглядывают ее. Больше двух часов она простояла так на всеобщем обозрении, не двигаясь с места, но никто так и не подошел к ней. В конце концов она измученно присела на чемодан. Усталость не давала ей сосредоточиться и решить, что же делать дальше. На пустыню спускалась ночь, и постепенно машин на парковке становилось все меньше и меньше. В здании не было никакого информационного центра или хотя бы окошка, куда можно было бы обратиться с вопросом. Вдалеке виднелись огни какого-то города, но двери аэропорта ни разу не открылись с тех пор, когда оттуда вышли пассажиры последнего рейса. Окончательно потеряв надежду, она потащила чемодан к ближайшей из тех немногих машин, что еще оставались на стоянке. Дверца была приоткрыта, водитель сидел внутри, будто бы ожидая кого-то. Монтсе хотела спросить, где найти отель, чтобы переночевать. Мужчина не понял ее вопроса. Он попытался заговорить с ней по-французски, потом по-арабски. Монтсе повторила свой вопрос на английском, но алжирец, похоже, не знал этого языка. Оставалась еще надежда объяснить ему жестами, чего она хочет, и через несколько мгновений африканец широко распахнул глаза, удивленно вскрикнул и забормотал что-то по-своему. Похоже было, что он начал молиться. Потом схватил багаж Монтсе, закинул его на заднее сиденье и указал ей на кресло, соседнее с водительским. Она не была уверена, что он правильно понял ее вопрос, но без возражений залезла в автомобиль. Мужчина резко что-то крикнул, и рядом с машиной мгновенно материализовался паренек, который молча уселся сзади рядом с чемоданом. Мотор взревел, и они тронулись, впуская в салон воздух через опущенные стекла. Африканцы громко кричали, перебрасываясь какими-то фразами. Монтсе не могла ничего понять. Ее волнение и страх становились все сильнее, она чувствовала себя очень неуютно, но старалась не подавать виду. Они ехали по направлению к Тиндофу по шоссе, которое казалось нарисованным на песке.

Автомобиль был очень старым — он двигался рывками, а сзади стлался хвост черного дыма. Приборная доска была покрыта песком. Когда они въехали на окраину города, Монтсе почувствовала, как сердце ее сжалось. Уже совсем стемнело, и редкие уличные фонари придавали зданиям жутковатый вид. Машин на улицах почти не было, по тротуарам двигались одинокие тени пешеходов. Время от времени попадались велосипедисты или повозки, запряженные ослами. Монтсе казалось, что она едет по городу, который еще не оправился после бомбежки. Ее спутники продолжали орать друг на друга, будто были сильно рассержены. Периодически в поле зрения все-таки попадали относительно хорошо сохранившиеся здания.

Центр Тиндофа производил уже не такое удручающее впечатление. Они постепенно въехали в кварталы, хорошо освещенные фонарями, повешенными на деревянных столбах. По обеим сторонам улицы тянулись бесконечные кирпичные дома. В их стенах зияли абсолютно ничем не закрытые двери и окна, однако люди внутри преспокойно занимались своими делами. Еще дальше Монтсе увидела небеленые здания из полых блоков, даже не скрепленных цементом, просто двухметровые кубы, где роль двери лишь изредка исполняла занавеска. Машина затормозила перед одним из этих безликих строений. На улице было совершенно темно, какой-то пес заливался лаем, как ненормальный. Монтсе увидела, как парень схватил ее чемодан и вошел внутрь. Другой африканец показал ей жестами, чтобы она следовала за ним. Не решаясь возражать, она послушалась. За занавеской испанке открылась картина, заставившая ее содрогнуться. На земляном полу сидело шестеро-семеро детей, они таращились на нее так, будто неожиданно увидели призрак. В центре комнатенки горела газовая лампа. Две женщины готовили ужин, расположившись на выцветшем ковре. В глубине дальнего угла отчужденно сидела древняя старуха, словно отгородившись своей глухотой от внешнего мира. Неожиданно на пороге появились еще дети, очевидно соседские, но мужчина замахал на них руками, гоня прочь, словно это были нечаянно забредшие в дом куры. Женщины оторвались от своего занятия, поднялись с ковра и, не сводя с незнакомки глаз, внимательно выслушали то, что сказал им мужчина. Они не проронили ни слова в ответ, не сделали ни жеста. Просто снова уселись на свои места и продолжили готовить еду.

Монтсе еще раз попыталась объяснить мужчинам, что ей нужен отель, чтобы провести там ночь. Но африканцы говорили все одновременно, и с каждой минутой она чувствовала себя все больше оглушенной. Женщины сидели равнодушные, не обращая не нее ни малейшего внимания. Не в силах ничего больше поделать, Монтсе схватила свой чемодан и попыталась выйти на улицу. Но старший мужчина сцапал ее за плечо и грубо дернул назад. Она налетела на одного из детей и растянулась на полу. Алжирцы продолжали раздраженно говорить что-то, тыкая пальцами то в сторону выхода, то в готовящийся ужин. Монтсе закусила губу, чтобы не разреветься. Стараясь не дать воли эмоциям, она осталась сидеть на полу, не делая больше попыток что-либо объяснять. В комнату вошел мальчик-подросток и уселся рядом с женщинами, не выказав ни малейшего удивления по поводу присутствия в доме иностранки. Он едва перекинулся парой слов с мужчинами. Прежде чем Монтсе сообразила, что происходит, одна из женщин сунула ей в руки тарелку с финиками и плошку молока. Остальное семейство уселось вокруг общего блюда в центре комнаты. Монтсе не знала, что ей делать. Есть совершенно не хотелось, но она все же взяла с тарелки финик и надкусила его. Женщина взяла другой и демонстративно обмакнула в молоко, показывая, как надо есть. Монтсе последовала ее примеру. Ее желудок перевернулся от такого угощения, но она решила, что, если откажется, это может быть расценено как оскорбление. Она так устала, что у нее даже челюсти болели от жевания. Никто не заговаривал с ней и даже не смотрел на нее. С улицы доносился нестройный лай двух собак и детский плач. Так и не поняв толком, что с ней происходит и где она находится, Монтсе задремала. Все вокруг казалось каким-то нереальным.

Она открыла глаза, уверенная, что все произошедшее было просто страшным сном, но вокруг ничего не изменилось. Через штору, исполнявшую роль двери, слабо пробивались первые лучи восходящего солнца. Старуха, которую она видела вчера в углу, расположилась теперь посередине жилища и с отрешенным видом готовила чай. Рядом с ней сидел подросток, который на этот раз не сводил с иностранки глаз. Он приблизился и протянул Монтсе кусок хлеба, твердый, как камень. Больше в комнате никого не было. Чемодан стоял на том же месте, рядом валялась сумка. Она открыла ее, чтобы убедиться, что паспорт все еще с ней. Потом поднялась на ноги. От сна на полу болело все тело. Монтсе вышла на улицу, и увиденное снова заставило все ее существо сжаться. Дома были как две капли похожи один на другой, выстроившиеся безликими рядами, со стенами, лишенными окон, с дверными проемами, завешанными кусками ткани. Полуодетые дети играли в грудах металлолома, среди раскуроченных моторов, остовов брошенных машин и прицепов без колес. Рядом со входом в дом куском троса была привязана за ногу коза. Она кашляла так, что, казалось, вот-вот сдохнет. Ее вконец опаршивевшая шерсть свисала клоками. От дома напротив Монтсе начал облаивать пес. Она прошла несколько шагов, держась за стену дома, как вдруг увидела, что навстречу бежит женщина с закрытым платком лицом, крича что-то и прикрывая голову руками. Она схватила Монтсе за руку и затащила обратно в дом. Это была одна из тех, кто готовил вчера ужин. Испанка не могла понять ничего из того, что та говорит. В конце концов она почувствовала себя несчастной узницей, заточенной в этих четырех стенах. Она слабо попыталась объяснить, что должна как-то добраться до телефона. Женщина не переставая трещала то по-арабски, то по-французски. Монтсе отчаянно рванулась к двери, выскочила на улицу. Она готова была кричать, прося помощи, но молча остановилась, увидев собравшихся на улице алжирок, которые очень серьезно на нее смотрели. Хозяйка дома выбежала следом, не прекращая громко поносить гостью. Монтсе побежала, крепко прижимая к груди сумку и бросив чемодан на произвол судьбы. Она успокаивала себя тем, что успела схватить хотя бы деньги и документы. Она мчалась во весь дух, так быстро, насколько могла, подгоняемая сердитыми воплями женщины. Все дети, игравшие на улице, сорвались следом, образовав огромную процессию. Они смеялись, кричали и кривлялись, изображая бегущую иностранку. Выбиваясь из сил, она долго плутала в бесконечном лабиринте одинаковых улиц, пока наконец не выбралась из проклятых руин.

В груди Монтсе поднялся восторг, когда она неожиданно выскочила на асфальтированный проспект, сменивший пыльные закоулки. Преследовавшие ее дети давным-давно отстали, рядом остались только три девочки. Она обернулась было, чтобы сказать им что-то, но замерла, узнав одно из детских лиц, что видела вчера ночью. «Домой! — закричала она на них. — Ступайте домой, в свои кварталы!» Девочки смотрели на нее очень серьезно. Они никуда не уходили и следовали за ней на некотором расстоянии. Старшей из них едва ли было лет десять. Отчаявшись и окончательно выбившись из сил, женщина присела прямо на бордюр тротуара. Дети сгрудились на другой стороне улицы. Она жестами подозвала их, и они, чуть поразмыслив, настороженно приблизились. «Мне нужно позвонить. Телефон, понимаете?!» Маленькие африканки лить молча таращили на нее свои темные глаза. Водители проезжающих по улицам машин притормаживали, удивленно глядя на необычное зрелище. «Телефон, где найти телефон?» Старшая девочка неожиданно ткнула грязным пальчиком куда-то дальше по улице. Две другие сделали то же самое. Монтсе тяжело поднялась и пошла в указанном направлении. Вскоре она почувствовала, как самая младшая догнала ее и вцепилась ей в руку. Старшие держались позади, но сильно не отставали. По мере их продвижения вперед улица становилась все более оживленной. Люди удивленно разглядывали Монтсе. Мужчины останавливались и оборачивались, женщины прикрывали рты кончиками головных платков. Они все шли и шли, но ни одной телефонной кабины им так и не попалось. Какой-то мужчина, восседавший на спине осла, что-то ей прокричал, но Монтсе не обратила на него внимания.

Она остановилась у дверей бара, устроенного в небольшой хижине. Перед входом стояли белые пластиковые столики, такие грязные, что на них неприятно было смотреть. Два старика молча курили, без стеснения обозревая фигуру иностранки. На одном из них были очки без одного стекла, и он прикрывал глаз, чтобы как следует рассмотреть Монтсе. В конце концов она все-таки набралась храбрости и переступила через порог. Внутри около дюжины мужчин сидели в кружок, курили и о чем-то громко болтали. Как только она вошла, в помещении воцарилась тишина. Монтсе старалась не смотреть им в глаза. Старики, что раньше были на улице, тихонько последовали за ней, явно из любопытства. Неожиданно Монтсе увидела телефон — он был очень древний и висел на стене хижины. Она оглядела мужчин, пытаясь определить, кто бы мог быть хозяином этого заведения, но ей это не удалось. «Телефон, — произнесла она срывающимся голосом и указала рукой на аппарат. — Мне надо позвонить». Один из африканцев приблизился, взял ее за плечо и подтолкнул к двери. Она сопротивлялась. Неожиданно все вокруг пришло в движение, и она уже ничего не могла понять. Местные начали спорить, все больше распаляясь, и постепенно разразился форменный скандал. Они жестикулировали, вопили друг на друга и даже пытались затеять потасовку. Любопытные старики тоже не остались в стороне и начали кричать на иностранку. Монтсе была так напугана, что не могла сообразить, где выход. Неожиданно двое мужчин вцепились в нее и начали тянуть каждый в свою сторону. Сумка упала на землю. Женщина отчаянно завизжала, не в силах контролировать охвативший ее ужас. Она уже готова была повалиться без чувств на пол, когда ее неожиданно отпустили. Кто-то схватил ее за талию и сильно толкнул. Не отдавая себе отчета в том, что делает, она выскочила на улицу. Тот самый подросток, которого она видела в доме, где провела ночь, тянул ее за собой, заставляя бежать. Монтсе что есть сил рванула следом, понимая, что этот мальчишка стал сейчас ее ангелом-хранителем. Сзади слышались вопли посетителей бара, которые один за другим высыпали на улицу. Она с трудом дотянула до угла, свернув за который буквально упала на бордюр. Рядом переминался с ноги на ногу ее спаситель, на плече у которого она заметила свою сумку. Он торопливо передал ее Монтсе, словно она жгла ему руки. Трое девочек, как птички на ветке, расселись на противоположном бордюре, глядя во все глаза на происходящее и боясь упустить малейшую деталь. Паренек говорил что-то, но у нее не было сил даже поднять на него глаза.

Когда они вернулись в дом, женщина сидела в центре комнаты рядом со старухой. Она укоризненно покачала головой, глядя на иностранку, но ничего не сказала. Чемодан стоял все на том же месте. Испанка рухнула на ковер, откинув сумку. Без сомнения, мальчишка рассказал им о том, что произошло. В дверь тихонько вошли несколько соседок. Дети переминались с ноги на ногу за порогом, не решаясь войти. Монтсе разрыдалась, не в силах больше сдерживаться. Она ведь героически терпела, загоняя слезы вглубь себя, с того самого момента, как осталась совершенно одна в чужой стране перед зданием аэропорта в Тиндофе.

Лейла крепко пожала руку Монтсе. Солнце начало уже всерьез припекать. Как ни странно, на губах медсестры, после того как она выслушала эту историю, заиграла улыбка. Женщины смотрели друг другу в глаза.

— Это не твоя страна, но тебе нечего бояться, — сказала Лейла, и в словах ее сквозила потаенная горечь.

— Что ты имеешь в виду?

— Что вам — европейцам — трудно понять мусульманские традиции. Эти люди решили, что ты просишься к ним переночевать и, хоть они и очень бедны, все же предложили тебе все, что у них было.

Не всем легко понять наши обычаи. Но законы гостеприимства для мусульман священны.

— Сейчас я это уже понимаю.

— Если ты воспользовалась их гостеприимством, то не должна была пренебрегать и традициями.

— О чем это ты?

— Алжирцы не похожи на нас. Они живут по старым законам. Это ведь так говорится? Они не могут понять, как это женщина может выйти одна на улицу, тем более если она иностранка и ее пригласили в дом. А уж то, что ты вошла в место, где собираются мужчины… Для некоторых это грех пострашнее, чем если бы ты шла по улице с голыми плечами.

Монтсе задумалась над тем, что сказала Лейла. Мало-помалу ею овладевала грусть. Медсестра неожиданно сообразила, что не стоило сильно расстраивать пациентку. Она привычным жестом дотронулась до ее лба, хоть и знала, что у той нет температуры.

— Не грусти. Ты совсем скоро окажешься дома и будешь рассказывать обо всем этом своим близким как о захватывающем фильме.

Лицо Монтсе при этих словах исказила гримаса страдания. Лейла ошеломленно замолчала. Она никак не могла привыкнуть к таким резким перепадам настроения.

— Ты хорошо себя чувствуешь, Монтсе?

— Нет, мне нехорошо. Я даже сама себе не могу объяснить свое состояние.

— Попробуй рассказать мне. Может, я смогу понять.

Монтсе с трудом проглотила комок в горле. Она провела рукой по волосам, приглаживая их.

— Мне нет смысла возвращаться в свою страну. Как только я подумаю об этом, мне кажется, что я проваливаюсь в темный колодец, из которого не в силах выбраться.

— У тебя нет детей?

— Есть дочь, но я не нужна ей, — ни на секунду не задумавшись, соврала Монтсе.

— А работа есть?

— Да, есть, но я взяла длительный отпуск. Меня никто там не ждет. Если я сгину здесь навсегда, никто обо мне и не вспомнит.

Они некоторое время помолчали. Через дворик прошли медсестры, вежливо с ними поздоровавшись. Лейла перекинулась с подругами парой арабских фраз. Потом они снова остались одни.

— Хочешь пойти ко мне в гости? — неожиданно спросила сахарави. — Я могу устроить так, что тебя отпустят. На следующей неделе мы будем праздновать Пасху — это два дня, которые надо проводить с теми людьми, что тебе дороги. Ты могла бы познакомиться с моей семьей.

Лицо Монтсе озарила улыбка — слова медсестры согрели ее израненное сердце.

— Что, правда? То есть я хочу сказать — это возможно?

— Конечно, возможно. Мне нужно всего лишь составить запрос чуть по-другому. Ты можешь отправиться в свою страну ближайшим рейсом или рейсом попозже. Когда хочешь. Мои родные будут рады.

Монтсе обняла ее, хоть это и стоило ей некоторых усилий. Она все еще была очень слаба.

— А ты подстрижешь меня? — неожиданно спросила она с энтузиазмом.

— В смысле волосы?

— Да, волосы. Я совсем заросла, ты не замечаешь? Или ты не хочешь меня стричь?

— Да нет, если хочешь, я подстригу. И даже покрашу в рыжий, если тебе это надо. У меня дома есть henna. Красная хна, так вы, испанцы, кажется, говорите? Я ее для Пасхи много заготовила. Так ты придешь?

— Да, Лейла. Это самое лучшее приглашение, какое я когда-либо получала.

И, сказав это, она в очередной раз почувствовала неожиданный приступ грусти, с которой не могла справиться.

* * *

Он снова и снова бросал нетерпеливые взгляды на стрелки часов, будто бы мог этим ускорить движение времени. Последние полчаса стали для Сантиаго Сан-Романа самыми долгими в его жизни. Он не переставал спрашивать себя, какого дьявола он делает здесь в субботу, в два часа ночи, держа под парами «Сеат-124», готовый в любую секунду, как только получит условный сигнал, сорваться с места. Чем больше он об этом думал, тем меньше понимал, как он вообще мог так по-идиотски вляпаться. В какой-то момент он окончательно уверился, что его обманули как сопливого новобранца. Сантиаго был взбешен и совсем уже потерял надежду. Оружие, спрятанное под курткой, каленым железом жгло бок. Иногда он был близок к тому, чтобы зашвырнуть проклятый кусок металла куда подальше, перемахнуть через парковую изгородь и бежать отсюда со всех ног. Но потом вспоминал лицо сержанта Бакедано и замирал, парализованный страхом.

В нарушение приказа он вылез из машины и нервно ходил вокруг, пытаясь взять себя в руки. Ему было очень неуютно в гражданской одежде. Он знал, что нарушает устав, но это, пожалуй, сейчас волновало его меньше всего. Маленькими шажками он мерил пространство вокруг машины, не отходя дальше чем на пятьдесят метров. К ней был предусмотрительно прикручен номерной знак с буквами SH, да и вообще ничто не позволяло определить ее принадлежность к армии. В бардачке лежали документы на автомобиль и права на имя какого-то незнакомого африканского торговца. Это было по меньшей мере странно. Сантиаго обуревали подозрения, что все это злая шутка старослужащих, решивших таким образом скрасить себе субботний вечер. Однако каждый раз, когда он нащупывал под одеждой рукоять пистолета, эта гипотеза казалась все менее вероятной. Зачем бы это они оставили ему оружие, если хотели только повеселиться?

Он снова уселся на водительское место, докурил последнюю сигарету, бросил окурок в окно, а пустую пачку на заднее сиденье и волевым усилием подавил желание еще раз взглянуть на часы. Вместо этого внимательно всмотрелся в ту часть улицы, где за углом одного из домов полчаса назад скрылись Бакедано и еще двое «стариков». Теперь он был точно уверен, что эта троица не замышляет ничего хорошего. Он ясно представил себе, что будет, если сейчас он все-таки сбежит. В голове сложилась четкая картина — его собственный труп валяется с выпущенными кишками в придорожной канаве за городом.

Сегодня вечер субботы, а значит, только один Гильермо может всполошиться, если он не вернется в казарму. Пока начнутся масштабные поиски, его мертвое тело уже иссушит безжалостное солнце пустыни. Так что на то, чтобы немедленно исчезнуть отсюда, у него не хватало смелости. Сантиаго чувствовал себя последним дерьмом, потому что в вечер пятницы, когда на прогулке к нему подошел сержант Бакедано и предложил это дурно пахнущее дельце, он не сумел отвертеться.

Суета, царившая в казармах в вечер пятницы и в субботу, разительно отличалась от общего спокойствия и размеренности остальных дней. В ожидании увольнения солдаты необыкновенно оживлялись. В тот вечер Сантиаго Сан-Роман остался в казарме последним. Он совершенно не торопился, у него не было ни малейшего желания стоять в очереди на контрольно-пропускном пункте, чтобы предъявить пропуск. Он не спеша привел себя в порядок, надвинул пилотку по самые брови, приладил как следует ремень под подбородком. Когда Сантиаго услышал, что кто-то окликнул его, у него не возникло даже сомнений, что это кто-то из приятелей решил его поторопить. Он обернулся и побледнел, увидев перед собой сержанта Бакедано. Больше всего его смутило не присутствие офицера, а то, что тот назвал его по фамилии. Они не были знакомы и в жизни не обменялись ни словом, ни жестом, разве что пару раз встречались взглядами. «Сан-Роман, представьтесь немедленно!» Сантиаго вытянулся во фрунт, выпятил грудь, высоко поднял подбородок, щелкнул каблуками и поднес руку к головному убору, чтобы назвать свое имя и звание. Сержант стоял в небрежной позе в нескольких метрах от него, заложив большие пальцы за пряжку ремня. «Расслабьтесь, солдат. То, что я сейчас скажу, — неофициальная информация». Сантиаго молча ожидал приказа. Бакедано посмотрел на него сверху вниз и прокашлялся, прежде чем продолжить. Кажется, впервые на памяти Сантиаго он был трезв. «Говорят, что ты лучший механик полка, это правда?» — спросил Бакедано, переходя на «ты». «Так точно, сержант, я механик». — «Не важно, не перебивай меня. Говорят, ты способен развернуть машину на шоссе, не коснувшись колесами ограничительных линий. — Он сделал паузу, не отрывая взгляда от солдата. — Комендант Панта слышал о тебе, и ему требуются твои таланты». Крупная капля пота медленно сползла по лицу Сантиаго ото лба до подбородка. Ему казалось очень опасным то, что Бакедано обратил на него внимание. «Сержант, люди преувеличивают. К тому же это сделать не так трудно, как кажется». — «Давай без ложной скромности, солдат, со мной этот номер не пройдет. — Сержант приблизился, положил ему руку на плечо и снова заговорил, понизив тон: — Видишь ли, Сан-Роман, если я и пришел лично искать тебя в твою палатку, а не пригласил в кабинет коменданта Панты, то лишь потому, что нужно, чтобы ты сделал кое-что так, чтобы никто об этом не узнал. Понял меня? — Он не дал Сантиаго ответить. — Вот и хорошо, что понял. Ты нужен Легиону, парень, а это огромная честь для любого солдата. Но, если хоть что-нибудь из сказанного сейчас выйдет за пределы этих четырех стен, я отрежу тебе яйца и отправлю их твоему отцу посылкой за счет получателя. Понял меня?» Сантиаго ничего пока не понял, но был не в состоянии вымолвить ни слова. «Завтра ты не идешь в увольнение. Нам нужен опытный водитель с крепкими нервами. Надеюсь, я не должен объяснять, что речь идет о секретном и очень важном задании. Чем меньше подробностей ты знаешь, тем лучше для всех. Единственное, что ты должен запомнить, что завтра в десять вечера я жду тебя у ангара в полной боевой готовности. У тебя не должно быть с собой ни военного билета, ни любого другого документа, удостоверяющего личность. С собой возьмешь сумку с гражданской одеждой, как можно более не привлекающей внимание. Остальное узнаешь завтра вместе с другими добровольцами, что отправятся с нами. Не задавай вопросов и не обсуждай это ни с кем, ни с одной живой душой, даже с комендантом Пантой. Понял?» Сантиаго был не в силах отвечать. «Ты понял?» — «Да, сержант. Как прикажете, сержант». Бакедано потрепал его по коротко стриженным волосам, будто благословляя таким странным образом. «Ты будешь гордиться формой, которую носишь. Кроме того… Ладно, скажу. Комендант Панта отпустит вас всех — добровольцев, что будут принимать участие в задании, — в увольнение на семь дней. Семь дней, Сан-Роман, ты сможешь делать все, что только душе угодно. И это все только за то, что выполнишь свой долг!» — «Как прикажете, сержант». Бакедано развернулся было, чтобы уходить, но остановился: «И еще одно, Сан-Роман, с этого момента не называй меня сержант. Зови меня „сеньор“. Теперь я для тебя „сеньор“». — «Да, сеньор. Как прикажете, сеньор».

Гильермо столкнулся с сержантом Бакедано в дверях. От неожиданности он задержал дыхание, но вытянулся и поприветствовал унтер-офицера по всей форме. Когда он наконец увидел Сантиаго, тот был белее мела. Он стоял, тяжело дыша, прислонившись к тумбочке и вытаращив глаза. «Тебе плохо, Санти?» — «Ничего, желудок прихватило. Проклятый гастрит!» Гильермо, кажется, поверил. «Мы последние остались, Санти, все уже ушли. Если еще задержимся, в „Эль-Оазисе“ закончится пиво». — «Ну идем. Прямо сейчас».

Гильермо никак не связал между собой неожиданную встречу с Бакедано на пороге казармы и то странное состояние, в котором нашел своего друга. Он покорно последовал за Сантиаго, когда тот заявил, что хочет просто прогуляться, а не ходить в «Эль-Оазис». Они добрели до стройплощадки зоопарка. Гильермо гордился этими постройками, будто бы сделал все сам. Хоть в родной Барселоне он и трудился разнорабочим, все же это был самый масштабный проект, в котором он принимал участие. Они уселись на блоки и закурили, представляя себе, каким будет зоосад, когда его наконец достроят. Сантиаго было трудно сосредоточиться на разговоре. Он никак не мог выкинуть из головы проклятого Бакедано и всерьез подозревал, что предложенное дело не приведет ни к чему хорошему. Если работа делалась действительно по заданию коменданта Панты, разговор без сомнения шел о проституции. Но если это была инициатива самого Бакедано, то тут могло быть все что угодно — торговля ворованным керосином, контрабанда табака, ЛСД или еще что похуже. «Мне на завтра отменили увольнение, — неожиданно сообщил он Гильермо. — Буду работать». — «Приятель, тебя поимели!» — «Да нет, меня потом отпустят на семь дней». Вот теперь Гильермо действительно удивился: «Да ты в рубашке родился, сколько раз я тебе говорил. Не видел я другого человека в жизни, которому бы так фартило». Сан-Роман больше всего сейчас мечтал посоветоваться, обсудить все произошедшее с Гильермо, но не мог рассказать о своем разговоре с Бакедано. Он тайно надеялся, что друг начнет расспрашивать, заинтересуется такой щедростью командования и заподозрит что-то неладное, но, увы, этого не случилось. «Пойдем выпьем что-нибудь, пока совсем не стемнело». Сантиаго неожиданно вскочил на ноги, нервный и дерганый: «Пошли в Район каменных домов!» Сан-Роман имел в виду квартал Земла, где жили местные. «Опять ты за свое! Больной ты на всю голову, Санти. Достал меня уже с этими африканцами». — «Ты придурок, Гильермо, с тобой невозможно ни о чем нормально разговаривать!» Эта фраза прозвучала для Гильермо как удар под дых. Он покраснел, сжал кулаки и заскрежетал зубами. Хотел выкрикнуть что-то вслед удаляющемуся Сантиаго, но сдержался. Тот уходил прочь, не оборачиваясь. Сан-Роман решил раз и навсегда разобраться с этим делом, сходить в эти проклятые кварталы и избавиться наконец от их странного притяжения.

Он дернулся, услышав тихий голос Гильермо за спиной: «Не ждал этого от тебя, Санти! Быстро же ты забыл все хорошее, что я для тебя сделал!» Сан-Роман обернулся. Оказывается, Гильермо уже четверть часа шел за ним, следуя на некотором отдалении как верный пес. По правде сказать, Сантиаго был уверен, что друг уже простил его глупую выходку, но сам глубоко раскаивался в своей грубости. Он подошел к Гильермо и обнял его за плечи. «Санти, прекрати! Ты же знаешь, что мне не нравятся все эти голубые штучки!» Сантиаго резко подался вперед, делая вид, что хочет поцеловать своего друга, а потом опрометью кинулся бежать по улице, преследуемый Гильермо, который на ходу пытался дать ему крепкого пинка.

Квартал Земла местные называли Ата-Рамбла, и он жил своей собственной жизнью, словно туземный остров в океане современных четырехэтажных зданий. Издалека его деревянные домики казались картонными декорациями. В основном это были одноэтажки. Двое легионеров поднимались все выше по извилистым улочкам, оставляя позади хижины, похожие на половинки расколотого яйца, накрытые сверху белыми крышами, такими хлипкими и ненадежными, что внутрь помещения легко проникали солнечные лучи. У мусульман наступил час отдыха, и в домах было необычайно тихо. Лишь кое-где стайки детей играли на улице в мяч, да и те сразу же срывались с места и убегали, едва заметив приближающихся солдат, как будто никогда не видели ничего подобного. Гулкие шаги двух парней, далеко разносившиеся по пустынному кварталу, привлекали внимание местных женщин. То здесь, то там за занавеской, прикрывающей вход в жилище или маленькое окошко, мелькали их лица с горящими любопытством глазами. Мужчины выходили на улицу, чтобы поглядеть, кто идет. Они бесцеремонно разглядывали солдат, бросали на них неприязненные взгляды, будто пытаясь продемонстрировать свою враждебность. Оба приятеля чувствовали себя не в своей тарелке, но Сантиаго переносил происходящее лучше. Он болтал с Гильермо, стараясь не встречаться взглядами с наблюдающими за ними сахарави. Он уже знал кое-какие их традиции и знал, что лучший способ поведения сейчас — вести себя спокойно, не проявляя бурных эмоций. Наконец один из людей в тюрбане приблизился к легионерам и остановился перед ними. В зубах он сжимал начищенную до блеска медную трубку. «Закурить не найдется, парни?» — сказал он так спокойно, будто бы каждый день сталкивался на этих улочках с испанскими солдатами. Сан-Роман протянул ему коробок спичек. Как только мужчина заговорил, он понял, что это один из канарцев, обосновавшихся когда-то в этих кварталах. Большинство из них были торговцами или легионерами, после демобилизации так и не вернувшимися на свои острова. Канарец зажег конец трубки — медная и расширяющаяся с одной стороны, она сверкала под лучами солнца так, что казалась покрытой инкрустациями. «В Легионе стало намного лучше с тех пор, как я служил там, ребята. Нам не выдавали форменной одежды. И ни одного жалкого реала, чтобы потратить в увольнении». Сантиаго понял, к чему ведет свою речь местный житель. «Времена меняются, приятель, даже в армии». Гильермо было очень неуютно под пристальным взглядом этого человека, одетого в национальные арабские одежды. Его гнилые зубы и вялая манера разговора страшно нервировали легионера и не давали ему сосредоточиться. Мужчина мгновенно понял это и обращался теперь только к Сантиаго. «Да уж, времена явно изменились. В мои-то годы мы не смели войти сюда в выходные, да еще в таком виде». Гильермо тихонько толкнул своего друга под локоть. Канарец заметил его движение и верно расценил его. «Позвольте мне дать вам совет от того, кто когда-то тоже служил в Легионе: не стоит просто прогуливаться по улицам Ата-Рамблы как по бульвару. Оставьте нас в покое. Здесь обидчивый народ, понимаете? Ваше поведение могут расценить как провокацию. Это место вам не подходит, парни, вы мало похожи на сахарави». Сказав это, он удалился туда же, откуда пришел. Со спины, одетого в местную одежду и идущего неторопливой походкой, его невозможно было отличить от африканца.

Сантиаго схватил друга за руку. Хоть он и старался не глазеть по сторонам как какой-нибудь турист, абсолютно все вокруг вызывало в нем живейший интерес. Пороги и дверные косяки во многих домах были выкрашены в темно-синий цвет и ярко выделялись на фоне побелки, которая покрывала большинство каменных фасадов. «Давай табаку купим». Сан-Роману страшно хотелось побывать в одной из тех лавочек, о которых он столько слышал от приятелей из вспомогательных войск. Он знал, что там можно купить любой товар, каким бы экстравагантным он ни казался, и что магазинчики эти открыты в любое время суток, в любой день недели. Вскоре он заметил один из таких и знаком показал Гильермо, чтобы тот следовал за ним. Они вошли в помещение, чуть не под потолок заваленное горами всевозможных предметов. В нос ударил резкий запах кожи, пеньковых веревок и пакли. У обоих тут же разбежались глаза. Сидевший на полу африканец поднялся, увидев вошедших. «Salama aleikum», — поспешил поприветствовать его Сантиаго. «Aleikum salam», — ответил удивленный торговец. «Asmahlim», — закончил приветствие легионер, чувствуя на себе удивленный и недоверчивый взгляд Гильермо. Торговец вежливо пригласил их оглядеть его товар, обведя рукой лавку: «Barjaban!» Сан-Роман в свою очередь поблагодарил его: «Shu-cran». — «Для иностранца ты хорошо знаешь язык». Гильермо начал всерьез подозревать, что происходящее все-таки было шуткой, затеянной другом лишь для того, чтобы полюбоваться на его удивленно-идиотское выражение лица. «У меня много друзей — африканцев, — объяснил Сан-Роман. — Кроме того, я быстро учусь». — «Так чем я могу, вам помочь?» На самом деле покупка табака была лишь поводом, чтобы зайти в лавку, но Сантиаго не хотел выглядеть бесцеремонным в своем любопытстве. «Пачку табака». Торговец протянул руку и пошарил за витриной. «Попробуйте этот. Очень хороший. Только что доставили из Америки». Сахарави ни на минуту не переставал улыбаться. Сантиаго протянул ему бумажку в сотню песет и дождался сдачи, улыбаясь в ответ. Потом они попытались было попрощаться, но хозяин лавки вышел из-за стойки и преградил им путь. «Вы не можете так просто покинуть дом Сид-Ахмеда!» Сантиаго прекрасно понял, о чем тот говорит, а вот Гильермо заметно занервничал. «Вы будете курить мой табак и пить мой чай». Сказав это, Сид-Ахмед скрылся за незаметной дверцей, занавешенной ширмой. «Санти, идем отсюда! Ты с ума сошел?! — зашипел на приятеля Гильермо. — Этот мужик подсунет нам наркотики». — «Уймись, придурок, кто, как ты думаешь, рядом с тобой?! Я что, похож на полного идиота?!» У Гильермо слова замерли на губах — он просто не знал, что ответить. Но тут вернулся Сид-Ахмед с заварочным чайничком и маленькими хрустальными стаканчиками. Он осторожно внес в комнату эту старинную посуду на серебряном блюде, потом знаком показал легионерам, чтобы они садились на ковер рядом с ним, пока он заваривал чай. Гильермо так и не открыл рта. Весь разговор шел между Сантиаго и Сид-Ахмедом. Они неторопливо курили тонкие и очень длинные папиросы. Пока настаивалась трава в чайнике, африканец рассуждал о торговле, футболе и дороговизне нынешней жизни. Он с гордостью показал друзьям фотографию, висевшую на стене. На ней была запечатлена футбольная команда. «Там автограф Сантилланы[7], — сказал Сид-Ахмед. — Я болею за „Мадрид“. Милханик большой молодец. Если бы у наших был такой тренер, мы бы были лучшей командой в мире, fahem? Да вы понимаете, о чем я! У нас есть отличные игроки — не хуже Амансио или Генто, но вот тренера нормального нет». Сид-Ахмед сунул им в руки стаканы с первой порцией чая. «Menfadlak. Попробуйте. Моя жена — вот кто настоящий эксперт в заваривании, но она ушла принимать роды и не может сейчас показать нам свое искусство». Сид-Ахмед говорил и говорил, не останавливаясь. Гильермо всеми силами старался скрыть раздражение, пока его друг, наоборот, кажется, от души наслаждался происходящим. Он все ждал, что вот сейчас африканец достанет наконец наркотики и начнет им их настойчиво предлагать, юля и заискивая. Поэтому, когда они прощались у дверей, пожимая друг другу руки, Гильермо выглядел несколько озадаченным. «Мы еще как-нибудь зайдем, Сид-Ахмед», — бесцеремонно сказал Сантиаго. «Ins Alah! Я буду очень рад!»

Когда они вышли из лавки Сид-Ахмеда, на улице уже совсем стемнело. Оказывается, они проговорили с торговцем больше двух часов. Лишь в глубине переулка, на углу, горел тусклый фонарь. Они шли по немощеной дороге, держа курс на его неверный свет. На землю ложились их тени, порождаемые луной. Казалось, Гильермо наконец успокоился. «Когда ты успел научиться говорить как мавр?» — «Это не язык мавров, Гильермо, а местный диалект». — «По мне, так звучит одинаково». Сантиаго засмеялся, насмехаясь над другом, как вдруг что-то ударило Гильермо, и он обеими руками схватился за голову. Пилотка легионера упала на землю. Сан-Роман обернулся, еще не понимая, что произошло, и с ужасом увидел, как его друг осел на одно колено и оперся рукой о землю. Света было совсем немного. Все произошло очень быстро. Гильермо оторвал ладонь от головы, и по лицу его на дорогу полилась тонкая струйка крови. «Черт возьми, Гильермо, что случилось?» Но тот не мог ответить, ноги его подкосились, и он повалился без чувств. Фонарь был всего в нескольких метрах, и Сантиаго увидел рядом с распростертым на земле телом друга блеснувший гаечный ключ. Он быстро посмотрел по сторонам, но рядом никого не было. Без сомнения, кто-то метко бросил тяжелый инструмент из окна, но огни во всех домах были погашены. Не переставая напряженно оглядываться, Сантиаго попытался осмотреть дыру, зиявшую на виске Гильермо. Из нее хлестала кровь. Он осторожно приподнял голову друга, чтобы в открытую рану не попала земля. Гильермо приоткрыл глаза, но не смог вымолвить ни слова. Сан-Роман поднял его и взвалил на плечи, словно тяжелый мешок. Шатаясь под своей нелегкой ношей, он дотянул лишь до места, где улица заворачивала за угол. Вслед им летели еще какие-то предметы. Теперь это были камни и даже глиняный горшок, который с грохотом разбился о камни.

Сантиаго был очень напуган. Не в силах справиться со своей паникой, он волоком потащил друга до следующего угла. Его руки и форма были измазаны в крови, он с ужасом увидел это в свете следующего фонаря. Теряя последнюю надежду, он отчаянно закричал, прося помощи. Но никто не вышел на улицу, даже не приоткрыл окно. В эти мгновения Сантиаго проклинал себя за то, что настоял на прогулке в квартал Земла. Он снова попытался оторвать тело Гильермо от земли и взгромоздить его на плечи, как вдруг услышал, что кто-то тихонько окликает его из-за полуоткрытой двери. Он видел силуэт человека в тюрбане, но не решался просить у него помощи. Мужчина тем временем звал его и голосом, и жестами. Сантиаго будто прирос к земле, не в силах шевельнуться. В конце концов дверь широко распахнулась и из нее выбежали двое парней. Они подхватили бесчувственного Гильермо и втащили его в дом, велев Сантиаго следовать за ними. Как только все оказались внутри, мужчина закрыл дверь и запер ее на большой деревянный засов. Из глубины комнаты на легионеров смотрело полдюжины местных жителей с таким выражением, будто они видели призраков. Тут было двое молодых африканцев и четверо стариков в черных тюрбанах, под которыми виднелись изборожденные морщинами суровые лица. Никто из них ничего не говорил — они внимательно смотрели на Сантиаго и на Гильермо, которого парни уложили в центре комнаты. Это было прямоугольное помещение с белыми голыми стенами и полом, почти полностью покрытым ковром. В одном углу был устроен низкий, около полуметра в высоту, лежак, заваленный подушками. Светила единственная флуоресцентная лампочка. Сантиаго не мог скрыть свое горе. Он лишь просил жалобно: «Помогите, мой друг ранен». Мужчины продолжали удивленно разглядывать их. Самый древний на вид старик неожиданно заговорил, явно отдавая приказы, но никто даже не шевельнулся. Сан-Роман беспомощно опустился на колени рядом с другом. Его напугало залитое кровью бледное лицо и закрытые глаза. На какой-то миг он решил, что Гильермо умер, и поднял умоляющий взгляд на людей вокруг. Сахарави вдруг начали одновременно говорить на местном диалекте. Казалось, они спорят между собой.

Неожиданно дверь начала сотрясаться от громких ударов. Кто-то со стороны улицы стучал в нее что есть сил. Шестеро местных в мгновение ока прекратили спор и уставились на дверь. Из соседней комнаты вышла женщина, встревоженная шумом. Она сказала что-то, обращаясь к мужчинам, и один из них послушно отодвинул засов. На пороге показался встревоженный Сид-Ахмед. Он молча глянул на Сантиаго, сел на пол рядом с Гильермо и прижал ухо к его груди. Когда он распрямился, щека его была испачкана в крови. Неожиданно он закричал, отдавая приказы. Все вокруг пришли в движение, даже не пытаясь возражать ему. Вошли еще две женщины, Сид-Ахмед заорал и на них. Сантиаго молча наблюдал со стороны, не решаясь вмешаться. Ему не верилось, что перед ним тот самый милый торговец, совсем недавно с благостной улыбкой угощавший их чаем и табаком.

«Ему пробили голову гаечным ключом, Сид-Ахмед. Кто-то его швырнул в нас. Было темно, и я ничего не видел. И кровотечение все не останавливается». Сид-Ахмед жестом заставил его замолчать и начал раздраженно что-то выговаривать находящимся в комнате африканцам. Он кричал на них по-арабски, и те отвечали ему тоже криками. Сантиаго решил, что они вот-вот схватятся врукопашную, но ничего подобного не произошло. Сид-Ахмед взял Сантиаго за руку и потащил его к двери в глубине комнаты. «Все будет хорошо, ты не волнуйся. Они зашьют его рану и вылечат ее». Говоря это, он буквально вытолкал Сантиаго в маленький дворик, окруженный стеной из необожженного кирпича. Здесь воняло мочой и домашним скотом. Они перепрыгнули через полуобвалившуюся часть стены и оказались в соседнем дворике, потом таким же образом прошли еще через два или три. «Куда мы идем, Сид-Ахмед? Я не могу бросить Гильермо!» Торговец жестом приказал ему успокоиться: «Не переживай. Твой друг в надежных руках. О нем позаботятся». Сантиаго не решился ни возражать, ни задавать других вопросов. Все запуталось в какой-то грандиозный непонятный клубок. Неожиданно он вспомнил, что до возвращения в казарму остается всего час. Если он не успеет до отбоя, его обвинят в дезертирстве. Он так перепугался, что, перелезая через очередную стену, споткнулся и упал. Сид-Ахмед помог ему подняться. В конце концов они вошли в один из домов, где семья хозяина смотрела телевизор, не обращая внимания на жуткие помехи. Никто из них не испугался, когда легионер и торговец ввалились через заднюю дверь. Сид-Ахмед снова сердито закричал, обращаясь к старшему в доме. Они вышли наружу и пересекли улицу, направляясь к дому напротив. Сантиаго бежал за африканцем, как напуганный ребенок. Сид-Ахмед резко остановился перед дверью и начал стучать в нее кулаком. Открыл мальчик. Африканец распахнул дверь и втолкнул Сан-Романа внутрь. Тот уже перестал чему-либо удивляться. Один из людей, сидевших перед телевизором и пивших чай, поднялся на ноги, подошел к легионеру и изумленно начал его разглядывать. «Сантиаго, что случилось? Что ты тут делаешь?» Сантиаго медлил с ответом, с изумлением осознавая, что перед ним Лазаар — его приятель из вспомогательных войск, одетый в безукоризненно белую derraha и с голубым тюрбаном на голове. Он не мог вымолвить ни слова. Сид-Ахмед тем временем снял обувь и сел на пол. Говорил он невероятно быстро, и приходилось только удивляться, как слушатели его понимают. Сантиаго опустился на колени на ковер — ноги его не держали. Когда торговец закончил свой рассказ, все разом заговорили. Один из стариков сделал женщинам знак увести детей в другую комнату. Теперь их осталось всего пять человек. Кто-то сунул в руки легионеру стакан, он глотнул и почувствовал прилив сил. «Я должен вернуться к Гильермо, но не знаю дороги». Лазаар задумался, прежде чем ответить: «Твоему другу будет хорошо там, где ты его оставил. Я уверен. Не волнуйся за него, — сказал он, кладя руки на плечи Сан-Романа. — Но ты не можешь расхаживать здесь в своей форме. Здесь есть очень плохие люди». — «Мы ведь просто гуляли…» «Al-la yarja ттит! — выругался сахарави. — Ты что, правда не знаешь, какая вражда между нашими народами?» Впервые Сантиаго видел Лазаара рассерженным — это было впечатляющее зрелище. «Снимай одежду!» — приказал Сид-Ахмед. Сантиаго не понимал, к чему это он. «Давай ее сюда, — настаивал Лазаар. — Женщины отстирают ее от крови». — «Я должен вернуться в полк!» — «Ты в таком виде собрался возвращаться? Тебя тут же арестуют и зададут тысячу вопросов». — Сантиаго тем временем начал раздеваться, слепо полагаясь на африканцев. «Завтра с утра она будет чистой и сухой. Мы доставим тебя в казарму». — «Завтра? Завтра будет поздно! Мы должны быть там через полчаса!» Лазаар впервые поднял на него голос: «Не дури! Ты что, хочешь нас всех под трибунал подвести?! Эту ночь ты проведешь в моем доме!»

Сантиаго разделся, не задавая больше вопросов. Все вышли из комнаты и оставили его одного. В одних кальсонах и носках он чувствовал себя беззащитным и понимал, что выглядит глупо. Он не знал, куда деть руки. Неожиданно занавеска качнулась, и в комнату вошла темноволосая юная девушка, почти девочка, с очень темными глазами. Она посмотрела на Сантиаго снизу вверх, так естественно, будто всю свою жизнь каждый день только и видела, что полуодетых легионеров. Потом улыбнулась, продемонстрировав белоснежные крупные зубы. Сахарави молча протянула ему голубую тунику и сделала пару шагов назад. Вошел Лазаар, держа в руке тюрбан, предназначавшийся Сантиаго. «Андия, ты что здесь делаешь?» Девушка выглядела теперь застенчивой и смущенной. Она показала на тряпки, которые Сантиаго все еще держал в руках. «Я принесла одежду для иностранца». — «Ну теперь ты можешь идти. Это мой гость, а не твой». Андия опустила глаза и, застыдившись, выскочила из комнаты. Сантиаго показалось, что Лазаар был несправедлив к ней, но он не решился вмешиваться. «Кто это?» Африканец не расслышал вопрос, но Сантиаго не переставал смотреть на дверь. «Это моя сестра. Она любопытная и назойливая, как все женщины у нас в семье». — «Ты никогда не рассказывал мне о сестре. Только говорил, что у тебя есть братья». Лазаара удивило это высказывание, он недоуменно посмотрел на Сантиаго: «Есть много такого, чего ты обо мне не знаешь». Сантиаго оделся и водрузил на голову тюрбан. Он столько раз видел, как африканцы делают это, что помнил все движения наизусть. «Всегда мечтал надеть такой». «Теперь ты можешь носить его когда хочешь — все, что на тебе надето, теперь твое, — сказал Лазаар, улыбнувшись впервые за все время. — И эти шлепанцы тоже. Дружеский подарок. А сейчас спать — уже поздно». Сантиаго глянул на часы. Было только девять вечера. Африканец выключил лампу и улегся на ковер. Сантиаго сделал то же самое. «А твоя семья?» Лазаар помедлил с ответом: «Женщины чистят твою форму, а мужчины уже спят». — «Им что, некуда лечь из-за меня?» — «Не волнуйся об этом! Ты мой гость, и тебе должно быть удобно. К тому же дедушка ужасно храпит. Ты бы глаз не сомкнул». И они рассмеялись так беззаботно, как смеялись, когда команда вспомогательных войск забивала гол.

Сантиаго никак не мог уснуть. За один день с ним произошло столько всего, и все так быстро. Усталость мешала сосредоточиться, мысли путались. Он пытался представить себе, как чувствует себя сейчас Гильермо. Он не был уверен, что поступил правильно, оставив его одного в незнакомом доме, среди чужих людей. К тому же он страшно волновался, когда думал о том, что произойдет, когда их хватятся после отбоя. В голове периодически всплывал образ сержанта Бакедано с его темными делишками. Порой мелькала мысль: пусть его арестуют за самоволку, так он хоть сможет отвертеться от задания Бакедано. В ночной тишине часы текли медленно. Иногда он вздрагивал, услышав далекий собачий лай. Как только через штору в дверном проеме начали пробиваться первые лучи солнца, Сан-Роман поднялся и вышел во внутренний дворик. Утренняя заря освещала розовым светом верхушки крыш. Во дворе никого не было, только коза тыркалась в своем загончике, огороженном мотками проволоки. Он почувствовал себя гораздо лучше, ощутив утреннюю прохладу. Под навесом Сантиаго увидел свою форму — она показалась ему единственным свидетельством того, что все произошло на самом деле. Очень хотелось курить. Справа и слева в стенах, огораживавших дворик, виднелись две низенькие двери, закрытые только портьерами, там, скорее всего, спала семья Лазаара. Он как раз пытался вспомнить, сколько же у его друга братьев, когда из-за одной занавески высунулась голова Андии. У нее были заспанные глаза и взъерошенные волосы. Увидев испанца, она улыбнулась. Сантиаго тихонько пожелал ей доброго утра, чтобы никого не разбудить. «Ты всегда так рано встаешь?» — спросил Сан-Роман, стараясь быть вежливым. — «Всегда. Ведь я старшая, у меня много хлопот по дому». Она произнесла это гордо, даже перестав на мгновение улыбаться. Потом сняла форму Сантиаго и начала ее тщательно ощупывать. «Уже совсем сухая, — заявила она после того, как поднесла ткань к губам, чтобы точно в этом убедиться. — Как все проснутся, можешь идти». — «Ты так хочешь, чтобы я ушел?» Андия улыбнулась, показав свои ослепительно-белые зубы: «Я такого не говорила. Ты гость моего брата». — «Скажи, Андия, сколько тебе лет?» Девушка задумалась, прежде чем ответить: «Семнадцать». Улыбка вдруг сбежала с ее лица. Она сунула Сантиаго форму в руки и скрылась за шторой. Легионер застыл в недоумении, не успев ничего сказать. Он решил, что чем-то обидел девочку. Конечно, она соврала ему насчет возраста, чтобы не показаться ребенком. Неожиданно Андия снова появилась, сияя, как солнышко. Она схватила руку Сантиаго и положила ему на ладонь тоненькое ожерелье. Ее поведение смутило легионера. «Это для твоей девушки. Подарок от Андии». — «Но у меня нет девушки!» — «Нет невесты в Испании?» — «Ни в Испании, ни где-нибудь еще!» — «Я тебе не верю. У всех солдат есть девушки». «Нет, детка, не у всех. — Теперь уже Сантиаго улыбался ее простодушию. — Может, ты хочешь стать девушкой легионера?!» Андия вмиг посерьезнела, так быстро, что Сантиаго мысленно обругал себя за тупость. Он прикрепил ожерелье на свой воротник, пытаясь таким образом снова заслужить расположение сестры Лазаара, но та даже не улыбнулась. Какая-то женщина выглянула из-за шторы и начала бранить Андию. Они оба испугались. Андия юркнула к себе в комнату, а Сантиаго вернулся к Лазаару.

Едва рассвело, как они подскочили, разбуженные резким звуком автомобильного гудка. «Это Сид-Ахмед, — сообщил Лазаар, выглянув на улицу. — С ним твой друг». Комната немедленно наполнилась невесть откуда взявшимися женщинами и детьми. Сантиаго бегом выскочил наружу. Гильермо с забинтованной головой, откинувшись, сидел на заднем сиденье «Рено-12». Сан-Роман обнял друга через окошко. Гильермо выглядел бледным, но, судя по всему, неплохо себя чувствовал. Лазаар, одетый в форменную одежду, уселся на водительское место, Сид-Ахмед устроился рядом. Почти вся семья молодого африканца высыпала на улицу. Один из братьев Лазаара залез назад, сел рядом с Гильермо и показал Сантиаго на соседнее место. Сан-Роман почесал голову и понял, что ему чего-то не хватает. «Пилотка, Лазаар, я забыл пилотку». Не теряя ни секунды, он кинулся в дом, выскочил во внутренний дворик и столкнулся там с Андией, которая кормила козу недозрелой чечевицей. По ее суровому выражению лица Сантиаго понял, что девушка на него все еще злится. «Моя пилотка, Андия, ты не видела мою пилотку?» Африканка мотнула головой в ту сторону, где под навесом сушилась ночью его одежда. Сантиаго быстро обнаружил свою пилотку и надел ее. Андия вышла из загончика и приблизилась к легионеру. «Да, я хочу», — сказала она очень серьезно. «Хочешь что?» — «Быть твоей девушкой. Да, я хочу быть твоей девушкой». Несмотря на то что ему надо было торопиться, Сан-Роман задержался, глядя на нее с улыбкой: «Я рад. Я просто счастлив. Мне будет завидовать весь Легион. Ни у кого из солдат нет такой красивой девушки, как у меня». Андия впервые за этот разговор застенчиво улыбнулась. Сантиаго стремительно ее поцеловал и попрощался, но, прежде чем уйти, услышал сзади робкое: «Ты ведь придешь еще ко мне?» — «Конечно, Андия, я к тебе приду».

Тем утром Гильермо и Сантиаго Сан-Роман первыми встали в строй. Никому и в голову не пришло заподозрить, что они провели ночь не в казарме. Никто из солдат не проговорился, что ночью их постели так и остались нетронутыми — они и сами в подобных случаях поступали так же. И конечно, никто не задавал лишних вопросов. Они проникли на территорию части через дыру в стене, которую им показали африканцы. Лазаар объяснил друзьям, что им надо делать. Они прошли через казармы вспомогательных войск и заняли место в строю, как только сыграли подъем. Все это произошло так быстро, что двое приятелей не успели даже осмыслить последние события. Лишь позже, в столовой, они все еще недоумевали: значит, проникнуть на территорию части ничего не стоит. И как это вышло, что африканцы знают секреты, неведомые испанцам?

У Сантиаго перехватило дыхание, когда он наконец увидел силуэт сержанта Бакедано, вынырнувший из тени в конце улицы. Одетый в гражданское, тот выглядел далеко не так внушительно, как в казарме, растеряв долю своего высокомерия. На нем была голубая куртка с поднятым воротником и расходящиеся книзу колоколом широкие штаны. Сзади показались двое легионеров, которых он брал с собой. Они шли быстрым широким шагом, едва не срываясь на бег. Увидев эту троицу, Сантиаго внутренне напрягся. К счастью, в этот момент он сидел в машине, как ему и приказывал Бакедано, и, когда сержант залез в автомобиль, двигатель уже работал.

— Жми на газ, Сан-Роман! Пошел! — закричал сержант.

Сантиаго нажал на педаль газа и одновременно отпустил сцепление. Машина с диким ревом рванула с места, оставляя после себя лишь пыль да запах жженой резины. Сан-Роман не знал, куда ему ехать.

— Да не туда, идиот! Давай на площадь! — орал Бакедано. — Там сделаешь два круга, так, чтобы все тебя заметили. Да еще и развернись поэффектнее, как ты умеешь!

Впервые за все время Сантиаго повернул голову, чтобы взглянуть на сержанта. В глаза бросилась голубая дорожная сумка, стоявшая у того между коленями.

— А вы двое закройте лица! — приказал сержант двум солдатам, сжавшимся на заднем сиденье.

Сан-Роман увидел в зеркало заднего вида, как двое старослужащих наклонились, спрятав головы за точно такие же сумки, как была у Бакедано. Сержант тоже отвернулся, прикрывая свою физиономию от посторонних глаз. Пока они, выполняя лихие щегольские маневры, кружили по площади Испании, Сантиаго чувствовал себя буквально раздетым под любопытными взглядами молодежи, сидевшей в парке. Он вообще не понимал, что происходит. Сержант скинул сумку на пол «сеата», и она упала с глухим стуком.

— На шоссе Смары! — опять заорал он. — И как можно больше шума!

Сантиаго не стал размышлять над смыслом его приказа, просто вдавил педаль в пол и свернул на улицу, выходящую к шоссе. Они промчались мимо отеля «Парадор Насьональ», и какой-то выходящий из машины лейтенант проводил их удивленным взглядом. Сан-Роман не решался спросить у Бакедано о цели поездки. Ужас, который вселял в него этот человек, полностью парализовал его волю, заставляя слепо следовать приказам сержанта.

Огни ночного города остались далеко позади. Шоссе казалось продолжением пустыни. Сантиаго неожиданно почувствовал, как Бакедано похлопал его по плечу.

— Молодец, парень. Настоящий мужик!

Через четыре километра Сантиаго свернул на грунтовую дорогу. Вскорости он увидел «лендровер», на котором они выехали из казармы полка Алехандро Фарнесио. Он погасил фары и заглушил мотор, следуя точным указаниям сержанта, контролировавшего каждое его движение. Они немного подождали в машине, пока глаза не привыкли к слабому лунному свету.

— Немедленно переодевайтесь в форму и чтобы выглядели так, будто только что вышли в увольнение!

Пока они меняли одежду, Сан-Роман искоса поглядывал на тех двоих, что ходили с сержантом. Один, казалось, был в полнейшей эйфории, второй, напротив, был хмур и не произносил ни слова. Бакедано неожиданно приблизился к нему и заставил поднять подбородок.

— Ты что, трус?

— Никак нет, сеньор!

— Тогда кто же ты?

Легионер задумался на секунду, потом выпятил грудь:

— Я — повенчанный со смертью[8], сеньор!

— Что ж, так мне больше нравится! Ты знаешь, что Легион тебе и мать и отец, — сказал он, одергивая китель. — А смерть — твоя невеста.

— Сеньор… — начал было легионер, но неожиданно осекся.

— В чем дело? Ты что, никогда не видел, как убивают? — в ярости закричал Бакедано.

— Нет, сеньор, никогда. Это первый раз…

— Так будь благодарен, потому что теперь ты знаешь свою невесту в лицо! — Сержант орал так, что на шее у него вздулись жилы. Потом он глубоко вдохнул ночной воздух пустыни и неожиданно начал напевать:

Что за солдат, никто в полку не знал, Однажды появился в их рядах. Он равнодушьем к жизни удивлял, Не ведал он, что значит слово «страх».

Подбадриваемые сержантом, задававшим ритм движениями руки, ветераны подхватили знакомый мотив:

Тот парень был отважен и силен, Но злая мука изнутри его сжигала. Как будто бы пустынный скорпион Вонзил в него свое стальное жало.

— Больше страсти, парни! — завопил Бакедано.

Несли кто-то задавал ему вопрос Он с горечью и болью отвечал…

Сантиаго внимал этому странному пению, внутренне сжимаясь от ужаса.

«Я человек, которого судьба Сдавила словно хищника когтями, Нас Легион со смертью обвенчал Навек мы с ней останемся друзьями».

Пока они заканчивали переодеваться, распевая так громко, что казалось, вот-вот сорвут голоса, Бакедано закинул все три сумки в багажник «лендровера». Он вытащил что-то из одной из них и бросил в машину. Сан-Роман ничего не понимал. Предмет, что достал сержант, был серебряным кубком. После этого Бакедано раздал каждому какие-то бумаги.

— Вот разрешение на недельное увольнение. И чтобы духу вашего не было в части раньше чем через семь дней. И если кто-то начнет трепать языком, я с него с живого шкуру сдеру.

Сантиаго наклонился было, чтобы достать ключ от машины, который привычно оставил под передним сиденьем, но неожиданно услышал голос Бакедано:

— Ты останешься здесь. Дождешься, пока мы уедем, потом заведешь «сеат» и спустишь его вон с того обрыва. Потом подожжешь и уйдешь отсюда. Но не смей покидать это место, пока не убедишься, что машина догорела! Понятно тебе? Отсюда до Эль-Айуна меньше часа ходьбы — если, конечно, пойдешь быстро.

Сантиаго ничего не ответил. В глубине души он чувствовал облегчение: наконец-то этот страшный человек уедет. Перед тем как сесть за руль «лендровера», сержант сунул ему в руки серебряный кубок:

— Это оставишь на переднем сиденье, понятно?! Не забудь!

Сантиаго показалось, что это не просто кубок, а церковная чаша. Он вертел его в руках, ощупывая подушечками пальцев гравировку, и ему казалось, что холодное серебро жжет ладони. Тем временем «лендровер» заурчал мотором, и двое легионеров вновь запели, подбадриваемые сержантом.

Ее любовь, как знамя для меня, И нет надежней этой злой подруги. Бросаю сердце в языки огня, Навстречу ей протягиваю руки.

Сантиаго больше всего на свете хотел зашвырнуть кубок куда подальше и бежать прочь, не разбирая дороги, но вместо этого неподвижно стоял, парализованный ужасом. Он глубоко вдохнул и при неверном свете луны начал разыскивать обрыв, о котором говорил сержант. Затем совершенно автоматически завел машину, бросил на заднее сиденье кубок и спустил «сеат» под откос, местами поросший чахлым кустарником. В ночной сырости сильно пахло прогретой за день почвой. Пустынный заяц метнулся в сторону, ослепленный светом фар. Сантиаго показалось, что он увидел их отражение в испуганных глазах животного. Он погасил огни, не слишком хорошо понимая, что делать дальше, лишь чувствуя, как горит под формой все тело. Медленно разделся и снова натянул на себя гражданское. Потом открутил крышку бензобака и сцедил немного бензина, вылил на землю, бросил спичку. Громкий взрыв заставил его отбежать подальше.

Он побрел через поле, до самого шоссе покрытое колючим кустарником. Даже оттуда было видно зарево от догоравшего автомобиля. Сантиаго уверенно шел по направлению к Эль-Айуну. За все время пути его ни разу не обогнала ни одна машина. Он достиг первых домов примерно за час до рассвета. Было уже утро понедельника, и улицы были совсем пустынны. Сан-Роман добрался до площади Испании и рухнул на деревянную скамейку, стоявшую под раскидистой пальмой. До него постепенно начинал доходить весь ужас случившегося. У дверей церкви постепенно собиралась галдящая толпа. Полиция пыталась разогнать зевак. Из здания вынесли носилки — на них лежало тело, накрытое простыней.

— Это священник? — спросила одна из любопытствующих женщин.

— Нет, дьякон. Говорят, вроде бы дьякон. Бедолага часто ночевал в храме. Он спал и даже не успел ничего понять.

Сантиаго устремился прочь, стараясь не бежать. Он чувствовал себя одновременно обманутым, злым и страшно напуганным. Он не знал, куда идти и что делать с этими семью свободными днями. Не отдавая себе отчета, направился в квартал Земла. Как только дорога круто пошла вверх, раскрыл сумку, где лежали его вещи и обмундирование, и достал тюрбан, подаренный Лазааром. Надел его и пошел дальше по пустым в этот ранний час улочкам. Он брел как в тумане, не соображая толком, куда несут его ноги. Никто не обращал на него внимания. Сан-Роман зашел в лавку и купил табаку. Он пытался спокойно обдумать все случившееся ночью. В какой-то момент он остановился, узнав припаркованный «рено» и ставший родным дом Лазаара. Обрадовался и хотел было постучать, но дверь была не заперта. На ковре сидели две женщины, они возились с краской из henna.

— Salama aleikum, — приветствовал их Сантиаго.

Они ответили, совершенно не удивившись неожиданному появлению парня, и пригласили его войти. Ему показалось, что он узнал в одной из них мать Лазаара, но у обеих были слишком низко надвинуты на лица платки, чтобы сказать наверняка. Неожиданно с улицы вбежала Андия, она совершенно запыхалась. Скорее всего, она издалека увидела легионера и торопилась к нему. Тяжело дыша и улыбаясь, она выскочила во двор и закричала. В помещение начали входить мужчины семьи Лазаара, один за одним они чинно пожимали Сантиаго руку. Андия разожгла угли в очаге и поставила воду на огонь, чтобы заварить чай.

— Лазаара нет дома, — объяснила она, не переставая светиться изнутри счастливой улыбкой. — Теперь ты мой гость!

* * *

Город был парализован гигантскими пробками. Тысячи автомобилей безжалостными тромбами забили его главнейшие артерии. Светофоры казались совершенно бесполезными. Дорожно-патрульная служба отчаянно пыталась навести хоть какое-то подобие порядка в этом гудящем и провонявшем выхлопными газами хаосе. Сотни любопытных детей всеми правдами и неправдами сбегали от родителей, чтобы посмотреть на разряженную в пух и прах Кавалькаду волхвов. Торговцы вышли на финишную прямую безумной рождественской гонки. Радостная суета, снующие туда-сюда люди, галдящие дети — все это только раздражало доктора Монтсеррат Камбру. Она потратила почти час на поиски свободного такси, а когда наконец нашла, пришлось сделать крюк в несколько километров, чтобы попасть в район Барселонета. Сидя в машине, она внезапно почувствовала, как рот ее наполняется липкой слюной, а желудок сжимается в болезненный комок. Эти симптомы были вполне привычны, но она почему-то испугалась, будто это произошло впервые.

Когда-то давно город заканчивался на станции «Франция». Сейчас громадные современные развязки стальной паутиной опутывали новый район, точно накрывая полупрозрачным занавесом разномастные здания, огромные склады и портовые постройки. Монтсе казалось, будто она попала совершенно в другой город. Она хорошо знала улицу Каррер-да-Балбоа, но резкая боль, сдавившая грудь, не дала ей продолжить путь. Пришлось зайти в Палау дель Мар. До этого она всего один раз была в Музее каталанской истории, его тогда только что открыли. Они гуляли там — Монтсе, ее дочь Тереса и ее муж Альберто — идеальная семья. Тересе тогда не исполнилось еще и десяти лет. Монтсе еще и сейчас видела, как та носится между столиками в ресторане. Эта картина заставила ее закрыть глаза и покачнуться от горя. Она вошла в лифт и нажала кнопку последнего этажа. Чем выше она поднималась, тем сильнее становилась боль в груди. Монтсе замутило. Она присела напротив входа в музейные залы, пытаясь успокоиться, ровно дыша и загоняя внутрь охватившую все ее существо панику. Потом попробовала было прикрыть глаза, но тут же широко распахнула их, потому что дурнота усилилась. Пульс частил, но больше всего она боялась потерять сознание. Она открыла сумку, достала упаковку таблеток, закинула пару штук в рот и с трудом проглотила.

Простиравшаяся далеко внизу за огромным окном Барселонета казалась гигантским киноэкраном. Монтсеррат Камбра широко раскрыла глаза, будто пытаясь увидеть тот пейзаж, что был здесь когда-то. Двадцать шесть лет назад на этом месте стоял полуразвалившийся магазин, вот-вот готовый сползти в море. И среди бела дня по улице бегали громадные крысы, совершенно не боявшиеся людей. Из домиков Барселонеты неслись звуки работающего радио и голоса поющих женщин, а плоские крыши были опутаны лесом переломанных антенн и веревками с бельем.

Внезапно ей почудилось, что она вновь видит свою дочь выходящей из музея за руку с Альберто. Это видение было таким реальным, что Монтсе судорожно зажмурилась и помотала головой, чтобы отогнать его. Ей срочно нужно было глотнуть свежего воздуха. Она выскочила из здания, с трудом подавляя приступ паники. Холодный январский ветер вернул ощущение реальности. Она вышла на бульвар и направилась к дому Аяча Бачира. Несмотря на то что квартал за эти годы сильно изменился, все казалось очень знакомым, и Монтсе без труда нашла дорогу. Воспользовавшись тем, что кто-то вышел из подъезда, она придержала дверь и нырнула в полутемное помещение. Запах внутри вызвал новую волну воспоминаний. Все эти дома были так похожи между собой. Она присела на ступеньки лестницы и подождала, пока погаснет свет. Затем склонила голову, спрятав лицо в коленях, и погрузилась мыслями в прошлое, в то время, когда впервые попала в этот квартал.

В одно прекрасное утро Сантиаго Сан-Роман появился на их заветном углу около обувного магазина без машины. «Сегодня я хочу прогуляться пешком», — заявил он Монтсе. Девушка нисколько не возражала. Она лишь перехватила крепче свои книги и, не говоря лишних слов, пошла рядом с Сантиаго. Впервые за много недель он был очень серьезен. Она не решалась спросить, но чувствовала, что его что-то мучает. Проходя мимо очередной урны, Монтсе вдруг бросила туда свои книги и папку. Сантиаго глянул на нее так, будто она совершила преступление. «Ты что делаешь?» — «Занятия закончились». Он взял ее за руку, и они пошли дальше по Виа Лайетана. «Я должна провести несколько дней со своими родителями в Кадакесе, — соврала Монтсе. — Они очень по мне соскучились». Сантиаго нахмурился и остановился: «Когда ты уезжаешь?» — «В субботу. Отец за мной приедет». Сан-Роман онемел от неожиданности. На лице его отразились растерянность и беспомощность. «В субботу! Ты уезжаешь в субботу? И надолго?» Монтсе почувствовала свою власть над ним: «Точно не знаю. Наверное, до сентября. Там посмотрим». Сантиаго широко распахнул глаза. «Если только…» — загадочно продолжила Монтсе. «Если только что?» — «Если ты не расскажешь мне правду!» Сан-Роман поник, потом залился краской. У него дрожали руки и срывался голос: «Какую правду?» Монтсе пошла быстрее, и он поплелся за ней, стараясь не отстать от решительно шагавшей девушки. «Подожди, детка, не бросай меня. Я клянусь, что не знаю, о чем ты говоришь. Я не обманываю тебя и…» — Под взбешенным взглядом резко обернувшейся Монтсе он осекся.

Они пили последнее пиво этого лета на открытой террасе бара. Это была последняя сотенная купюра, которая оставалась у Сантиаго, он отдал ее официанту, проводив таким взглядом, будто вручал ему всю свою жизнь. «Ты будешь говорить откровенно?» Сантиаго задумчиво посмотрел на свои ногти, потом сделал большой глоток пива: «Что ж, ты права. Я не работаю в банке. Я это выдумал». «Это я и сама понимаю, — оборвала его Монтсе. — Я хочу, чтобы ты честно рассказал, где работаешь. Потому что всерьез подозреваю, что все эти машины краденые!» Сантиаго аж подпрыгнул от неожиданности: «Нет, ты что?! Они не краденые! Клянусь своей матерью. Они из мастерской. Я беру их утром и отгоняю на место вечером». — «И белый кабриолет тоже?» — «И его!» — «Так, значит, ты работаешь в автомастерской?» Сантиаго вдруг почувствовал, что огромный груз свалился с его плеч, и сказал чуть тише: «Работал». Монтсе опять не поняла: «Ты сменил работу?» — «Ну да, что-то вроде того… Короче, меня выгнали». В этот момент она почувствовала такой прилив нежности, что успокаивающе взяла его за руку и прижала шершавую ладонь к своей щеке. Сантиаго продолжал выплескивать слова, сжигавшие его изнутри: «Вчера вернулся шеф и заметил, что одной машины не хватает. Конечно, это я ее взял. Он ждал меня в воротах мастерской. Сказал, что я уволен и он мне ни гроша не заплатит. Ты не представляешь, что это за козел. Я с января не получаю зарплату». «Тогда откуда ты брал деньги?» — строго спросила Монтсе. «Я умею выкручиваться, детка. Чиню старые детали так, что они работают как новенькие. Бывает, нахожу такие раритеты, каких уже нет нигде. Только этот сукин сын Паскуалин все растрепал шефу». — «Он тоже работает в автомастерской?» — «Понятное дело». «Да уж, на банкира он не тянет, это я сразу заметила», — проговорила Монтсе, стараясь его развеселить. «Банкир?! Да он не знает, сколько будет дважды два! Складывать, может, умеет да гадости другим делать. Это он рассказал шефу, что мы делаем с машинами. Напел ему, что я ничего не делаю, только беру машины кататься, а вечером возвращаю». — «Так что же, шеф все это время не бывал в мастерской?» — «А что ему там делать?! Этот козел покупает краденые машины, разбирает их на запчасти и перепродает марокканцам. Он целыми днями торчит в „Тангере“, с наркоманами и проститутками». Сантиаго замолчал, поняв, что наболтал лишнего. Монтсе оставила шутливый тон. Она хотела ему верить, но все услышанное было слишком далеко от мира, в котором она привыкла жить. «Что с тобой? Сама просила меня сказать правду… Это и есть правда!» Монтсе наконец вышла из состояния задумчивости и посмотрела на парня: «Мне все равно. Я просто хотела быть с тобой. Но мне больно, что ты меня обманывал». Сан-Роман засунул руки глубоко в карманы. Он чувствовал раскаяние и терзался тем, что уже поздно что-то исправить. «Ты уезжаешь в Кадакес в субботу?» Девушка вновь почувствовала уверенность в себе: «Все зависит от тебя. Если докажешь, что раскаялся, я останусь с тобой». — «Только скажи, что надо сделать!» — «Познакомь меня с твоими родителями». Сан-Роман онемел от удивления. Это, пожалуй, было последнее, что он ожидал услышать. Монтсе вскочила, истолковав его молчание как отказ: «Я так и думала! Ты обыкновенное трепло и ничего больше!» Она быстро пошла прочь, чувствуя себя способной на что угодно в охватившем ее приступе гнева. Сан-Роман побежал следом и остановил ее, обняв за плечи: «Постой, красавица, я ведь не сказал „нет“». Она повернулась и вызывающе посмотрела на него: «Но ты не сказал и „да“. Кроме того, у тебя на лице все написано». — «Ладно, ладно. С отцом я тебя познакомить не могу — я и сам его никогда не видел. Думаю, он уже умер. Хотя, откровенно говоря, точно не знаю. Я отведу тебя к матери. Но она больна — у нее нервное расстройство и она не все помнит».

Это был первый раз, когда Монтсе попала в кварталы за станцией «Франция», представлявшейся ей неким занавесом, ширмой между двумя мирами. Если бы не Сантиаго, она, наверное, никогда не решилась бы пойти в тот квартал. Транзисторы хрипели на всю улицу голосом Антонио Молины. Запах готовящейся мясной солянки мешался с дымом дешевого топлива и вонью гниющих водорослей, которые горами высились на припортовом рынке. Сантьяго ни разу не взял ее за руку. Она впервые видела его таким скованным — он шел, ссутулившись, втянув голову в плечи, всегда на шаг впереди Монтсе, и неохотно отвечал на приветствия.

У матери Сантиаго Сан-Романа был свой магазинчик недалеко от шумного Каррер-де-Бальбоа со снующими туда-сюда автомобилями, там, где чадящие трубы Газовой электростанции, казалось, убивали любое проявление жизни. Это была убогая грязноватая лавчонка. Старые каменные плиты ветхого строения были вымазаны глиной и покрыты щербинами. Прилавок и древние стеллажи были покрыты множеством слоев старого лака, который делал их почти черными. Стекла в двери были плохо подогнаны и задребезжали, когда они вошли. Сантиаго поцеловал мать и сухо сказал: «Познакомься, мама, это Монтсе». Женщина посмотрела на девушку странным затуманенным взглядом, будто со дна глубокого колодца, потом подняла глаза на сына: «Ты уже поел, Санти?» — «Нет, мама, еще только двенадцать часов. Я потом поем». Сантиаго взял пачку «Честерфилда» и сунул в карман. Монтсе старалась выглядеть спокойной и терпимой, но ей было невообразимо трудно выдерживать эту тягостную обстановку, было страшно неуютно под взглядами этой явно больной женщины, с ног до головы одетой в траур. Мать Сантиаго тем временем присела к небольшому столику и достала откуда-то спицы и моток шерсти. Сан-Роман жестом попросил девушку подождать немного и скрылся в подсобке. Она стояла, не зная, что делать или что сказать женщине, которая сидела молча, не отрывая сосредоточенного взгляда от вязанья. Монтсе долго разглядывала нагромождение коробок с табаком, не зная, как убить медленно тянущееся время. В конце концов отчаявшись, она все-таки попыталась завязать разговор: «Кажется, сегодня будет не так жарко». Мать Санти изумленно подняла голову, отложила вязанье и встала. «Простите, я не видела, как вы вошли, — сказала она так, как будто увидела Монтсе только сейчас. — Чем я могу вам помочь?» Девушка похолодела, она не знала, как реагировать. «Н-ничего, спасибо, мне ничего не надо. Я Монтсе, подруга Санти». Женщина вгляделась в ее лицо, пытаясь найти знакомые черты: «Ах да, Монтсе! Санти еще не пришел. Он в мастерской. Если хочешь, я передам ему, что ты приходила». Монтсе кивнула головой в знак согласия. Женщина снова опустилась на стул и уткнулась в свое рукоделие. Из дальней комнаты показался Сантиаго, держащий руку в кармане. Он вновь поцеловал мать: «Мама, я ухожу». Она безучастно попрощалась с ним, не поднимая головы.

Они молча вышли на улицу, Монтсе попыталась улыбнуться: «Твоя мама настоящая красавица». — «Видела бы ты ее несколько лет назад! У меня есть фотографии с тех времен, когда она только приехала в Барселону и познакомилась с моим…» — Сантиаго помрачнел и безнадежно махнул рукой. Потом сунул руку в карман, достал оттуда серебряный перстенек, нежно взял руку Монтсе и надел кольцо на палец, с которого оно не сваливалось. Девушка одарила его улыбкой: «Это мне?» — «Конечно. Это фамильный перстень. Он перешел в наследство от бабушки моей матери, а теперь должен принадлежать тебе». Монтсе крепко сжала в своих ладошках руки Сантиаго: «Что с твоей мамой, Санти? Чем она больна?» — «Не знаю. Врач говорит, что-то нервное. Она всегда была такой, сколько ее помню. Я привык. — Сантиаго заметно волновался, переминаясь с ноги на ногу. — Пойдем отсюда. В этом квартале очень жарко», — сказал он Монтсе.

Когда Сантиаго Сан-Роман проснулся в спальне Монтсе, солнце уже освещало своими ласковыми лучами балкон. Он с трудом сообразил, где находится, потом неожиданно испугался, почувствовав рядом живое тепло уютно сопящей девушки. Во рту все еще ощущалась сладость ее поцелуев. Простыни и подушка были пропитаны ее запахом. Он глубоко втянул ноздрями воздух, чтобы удержать это ощущение навечно. Спящая Монтсе была так прекрасна, что он не захотел ее будить, а осторожно вылез из постели и оделся, не отрывая от девушки взгляда. Дом был погружен в полную тишину. Было еще очень рано. Сантиаго знал, что домработница придет сегодня не раньше десяти, только после того, как основательно обойдет рынок. Он прошелся по коридорам, разглядывая картины и мебель, будто в музее. Впервые в своей жизни он попал в дом, где были настоящие ковры. В гостиной витал запах кожаных кресел и шелковых портьер. Он вошел в кабинет. Одна стена была полностью уставлена книгами, другую закрывали развешанные рядами дипломы. Сантиаго сразу почувствовал себя чужим в этом месте. Он снова вернулся в коридор, не без труда нашел входную дверь и спустился вниз по лестнице. На улице он сунул руки в карманы — там оставалось всего шесть песет. Сан-Роман быстро прошелся по их вчерашнему пути, пока не обнаружил то, что искал, — знакомую урну. Он запустил туда руки и достал книги и папку Монтсе.

Открыв дверь, он увидел огромные заплаканные глаза. Девушка смотрела на Сантиаго как на призрака. «Ты сукин сын!» — сказала она, стоя перед ним в дверном проеме. Сан-Роман не понял, что с ней произошло, и недоуменно показал ей книги: «Это твое. Я не хочу, чтобы моя женщина была такой же невеждой, как я!» Монтсе вздрогнула, потом схватила его за руку и буквально втащила внутрь: «Входи быстрее, мы должны успеть позавтракать, пока не пришла Мари Круз».

Звук поворачивающегося в замке ключа они услышали, когда подогревали молоко на кухне. Монтсе насторожилась, вскинув голову, как охотничья собака. Сердце Сантиаго замерло. «Это служанка?» «Да, — ответила девушка, стараясь говорить шепотом. — Но еще слишком рано. Еще только девять». У них не было времени, чтобы скрыться. На кухне появилась Мари Круз, взмокшая и держащая в руках большую корзину, полную продуктов. Она застыла на пороге, неотрывно глядя на Сантиаго. «Знакомься, это Сантиаго, мой однокурсник. Мы вместе учимся в академии. Он зашел за мной утром, потому что мы ездим на одном автобусе». Мари Круз опустила свою ношу рядом со столом и ничего не ответила. Потом вышла из кухни. «Не прошло! — скептически заметил парень. — Да наплевать. Она ничего никому не расскажет, поверь мне». Когда Монтсе вышла, чтобы привести себя в порядок, служанка неожиданно вернулась. Казалось, она поджидала за дверью. «А ведь я тебя знаю!» — угрожающе заявила она. «Откуда? Я здесь впервые.» — «Здесь-то да, но я видела тебя в другом квартале». У Сантиаго перехватило дыхание, он был не в силах поднять взгляд. «Ты ведь внук Куливерде?» У парня мелькнула мысль немедленно бежать отсюда что есть сил, но что-то приковало его к месту. «Ты сын Маравильяс из лавки!» — «Ладно, ладно. Я понятия не имею, о ком вы». Мари Круз решительно встала в дверях, уперев руки в бока: «Слушай сюда, дружок! Не знаю, что тебе здесь надо, хотя и догадываюсь. Если ты прикидываешь, куда бы пристроить своего маленького дружка, то ищи себе простушек в другом месте! Это приличный дом. Будешь еще здесь вертеться, я сообщу кому следует. Лучше иди помогай матери, ей это не помешает!» Мари Круз замолчала, услышав легкие шаги Монтсе в коридоре за своей спиной. Девушка взяла книги и папку со стола и жестом попросила Сантиаго следовать за ней. Она попрощалась с домработницей. «До свиданья, сеньорита. Обедать сегодня опять не придете?» — «Не приду. Я поем у Нурии».

Доктор Камбра резко очнулась от воспоминаний, когда в подъезде неожиданно зажегся свет. Она подняла голову и открыла глаза. К ней подбежала пожилая женщина с взволнованным лицом.

— С вами все в порядке, сеньора?

Монтсеррат Камбра поднялась на ноги и постаралась сделать вид, будто все нормально.

— Да, спасибо. Все хорошо. Просто я жду кое-кого.

Старушка начала с трудом подниматься по лестнице, кряхтя и цепляясь за перила. По тому, как та дышала, Монтсе поняла, что она страдает от астмы.

Тем временем ее собственная дурнота куда-то испарилась. Хоть она и помнила, на каком этаже живет Аяч Бачир, все же еще раз заглянула в бумажку, чтобы лишний раз удостовериться, что не перепутала адрес.

Африканец оказался худым человеком с рублеными чертами лица и очень темной кожей. Волосы его были коротко пострижены, на лице отросла двухдневная щетина. Навскидку ему можно было дать лет двадцати пять. Одет он был просто — в джинсы и поношенный шерстяной свитер. Он вяло протянул Монтсе руку, практически не пожав ее, потом пригласил войти. Он обитал в скромном жилище с растрескавшимися полами и голыми стенами. Они вошли в большую полупустую гостиную. Кресло, два стула, низенький столик, обшарпанная «стенка» производства примерно семидесятых и старая лампа составляли все ее убранство. Пол покрывал огромный цветастый ковер. Из комнаты вела дверь на небольшой балкончик. Штор на окне не было. Набор мебели производил впечатление случайного, как будто собранного отовсюду с миру по нитке. Шкафы, составлявшие стенку, зияли пустотой. В центре комнаты стоял небольшой примус и поднос с заварочным чайником и хрустальными стаканчиками. Когда они вошли, у окна стоял молодой человек и задумчиво смотрел на улицу. Он был моложе Аяча и еще более худ. Он представился, но так тихо, что Монтсе не разобрала имени. Она села в кресло, а Аяч Бачир опустился на стул. Парень устроился на ковре и без лишних слов зажег примус, чтобы заварить чай. С самой первой минуты своей в этом доме Монтсе слышала непрекращающийся отчаянный детский плач. Вроде бы он доносился из-за двери.

После обмена вежливыми фразами Монтсеррат Камбра достала фотографию. Африканец долго смотрел на нее не мигая. Потом протянул руку и дотронулся кончиками пальцев до бумаги, словно пытаясь прикоснуться к тени своей погибшей жены. Монтсе молчала, прекрасно понимая его чувства. Она не знала, с чего начать.

— Видите ли, я не все рассказала вам по телефону. Меня интересует эта фотография. Но откровенно говоря, я не знаю, как лучше сказать…

Аяч изумленно поднял глаза. Парень на ковре продолжал возиться с примусом, совершенно не обращая внимания на их разговор.

— Я вас не понимаю, — сказал мужчина.

— Что ж, попробую объяснить. Очень давно я была знакома с человеком на этой фотографии. Вот с этим, он одет в джильбаб.

— Да, только это называется derraha — верхняя одежда для мужчин.

— Дело в том, что он погиб в Сахаре много лет назад. Он был там во время Зеленого марша[9]. По крайней мере, это то, что мне тогда сообщили. Но в ту ночь, когда с вашей женой произошло несчастье, я случайно нашла это фото среди ее вещей. И сразу поняла, что это он. Если верить дате на обратной стороне снимка, то он фотографировался намного позже своей гибели — если, конечно, то, что мне рассказали, — правда. И я знаю, что мертвые не возвращаются.

Монтсе было мучительно стыдно за свои слова, которые казались ей глупыми и неуместными, но других она не находила. Аяч Бачир, кажется, понял наконец, почему ей так не терпелось с ним встретиться. Они молча смотрели друг на друга, пока африканец снова не перевел взор на фотографию.

— Этот человек не мертв, — уверенно сказал он. — Я знаком с ним — он был на моей свадьбе три года назад.

Монтсе глубоко вздохнула и попросила африканца посмотреть еще раз. Он присмотрелся более внимательно.

— Да, так и есть, это дядя моей жены.

— Мамии Салек?

Он посмотрел на доктора Камбру благодарным взглядом, чувствуя признательность за то, что она помнит имя покойной. Казалось, мужчина растроган этим.

— Да, конечно. Последний раз я видел его на нашей свадьбе. Жена любила его словно родного отца. Он живет в daira Бир Гандус, это один из районов wilaya Ауссерд.

Монтсе не могла скрыть разочарования, которое принесли ей эти слова. Она наклонила голову и начала рассеянно разглядывать готовящего чай паренька.

— Значит, это не он, — сказала она чуть надтреснутым голосом. — Тот человек, о котором я говорю, был испанцем…

— А я и не утверждаю, что он сахарави! Я всего лишь сказал, что он дядя Мамии. Моя жена могла бы много чего рассказать вам про него. Но в чем я точно уверен, так это в том, что он родился в Испании.

— Вы помните его имя?

— Юсуф. Его зовут Юсуф. Второй человек на фотографии — это Лазаар Баха, его шурин. Он погиб при штурме столицы Мавритании, вместе с нашим президентом. Я родился в тот год.

— Вам говорит о чем-нибудь имя Сантиаго Сан-Роман?

— Нет, никогда о таком не слышал. — Аяч Бачир снова уставился на фотографию. — Я его плохо знал. Мы всего лишь перекинулись парой слов… У моей жены где-то есть более поздние фотографии. Он очень изменился. Его сильно ранило в той войне. Он мне показался странным. Говорят, смерть жены совершенно выбила его из колеи.

Второй африканец протянул Монтсе маленький поднос. Она взяла стакан, Аяч Бачир поднял второй. У доктора Камбры дрожали руки, когда она подносила чай ко рту. Детский плач, доносящийся из глубины дома, усилился. Зачем только она сюда пришла? Прошлое нельзя изменить, ни свое, ни чужое. Несмотря на это, она не смогла сдержаться:

— Так он был женат?

— Да, на тете Мамии. Его дочь учится в Ливии, а сын подорвался на мине в Муро.

Что еще за Муро? И где находится этот самый Ауссерд? Что значит wilaya? Монтсе больше не хотела об этом думать, но в голове роились все новые вопросы. В гостиную вошла женщина и замерла на пороге, обнаружив постороннего человека. Ее голову украшала густая копна длинных черных волос, одета она была в джинсы, как и Аяч. Она извинилась, потом перебросилась с мужчиной парой слов на арабском. Паренек неожиданно вмешался, что-то горячо возражая. Женщина казалась очень взволнованной. Все трое говорили очень тихо, будто боясь кого-то потревожить. Аяч вышел из комнаты. Второй африканец невозмутимо продолжил готовить новую порцию чая. Неожиданно он поднял голову и улыбнулся Монтсе, а потом вновь полностью погрузился в свое занятие.

В комнату вернулся Аяч, он извинился:

— Простите мое отсутствие. У Фатимы ребенок болеет. Она очень переживает, потому что не знает, что с ним.

— Это сын Фатимы так отчаянно плачет?

Африканец кивнул в ответ. Монтсе подняласьи кинула сумку на кресло. Мужчины удивленно на нее посмотрели, явно не понимая, что она собирается делать. Лицо доктора Камбры, наоборот, стало очень серьезным и сосредоточенным, едва ли не рассерженным.

— Где ребенок?

— В комнате женщин.

Монтсе решительно вышла из гостиной и быстро направилась вперед по коридору, ориентируясь на детский плач. Фатима и еще одна женщина, постарше, сидели на полу, баюкая ребенка. Монтсе приблизилась к ним и протянула к ребенку руки:

— Не волнуйтесь, я врач.

Фатима вся аж засветилась изнутри. Она вскочила и передала ребенка испанке. Та положила его на матрац. Это был младенец четырех-пяти месяцев.

— Он с полудня плачет и не берет грудь, — сквозь всхлипывания объяснила мать.

— Когда он ел в последний раз?

— В десять, — без тени сомнения сказала вторая африканка.

Двое мужчин смотрели на них с порога комнаты, явно смущаясь и не решаясь войти.

Пока доктор осматривала малыша, в комнате царила гробовая тишина. Она распеленала мальчика и, осторожно надавливая, ощупала ему живот и грудь.

— Его нужно срочно напоить. У него обезвоживание.

— Он не хочет открывать рот, — сказала Фатима, прекращая размазывать по лицу слезы.

Монтсе бросила взгляд на грязный подгузник.

— У него сильные колики. Не плачь, пожалуйста, ничего страшного нет. Давайте ему настой из укропа, аптечной ромашки и аниса. В этом возрасте у детей еще не окрепли внутренние органы, поэтому часты расстройства. Но мы его быстро поставим на ноги. Отвар ромашки и небольшой укольчик — вот и все, что ему нужно. Если помогает кошкам, поможет и ребенку, — пошутила она, стараясь снять напряжение и вызвать у матери улыбку.

Фатима перестала плакать. Аяч Бачир бестолково смотрел на Монтсе, не зная, что сказать. Он все еще держал в руках фотографию, ломая себе голову, что за история связывала этих людей.

— Завтра я позвоню в Рабуни, — наконец произнес африканец. — Если этот человек действительно тот испанец, о котором вы говорите, мой отец должен помнить его. У него память как у слона — он может перечислить по памяти имена всех мертвых, которых мы оставили в родной земле, когда пришлось бежать.

Доктор Монтсеррат Камбра улыбнулась со странной смесью благодарности и сомнения.

* * *

Грузовик мчался по пустыне, грохоча и фыркая, как древний пароход, готовый вот-вот развалиться. Путь от госпиталя Смары до daira Бир-Лелу был совсем не длинным, но время, проведенное в дороге, показалось Монтсе вечностью. Она сидела в кабине между Лейлой и шофером. В кузове устроились трое местных парней, крепко державших испуганно верещащую козу. Африканец, сидящий за рулем, за всю дорогу не проронил ни слова. Лишь когда перед ними открылся вид на Бир-Лелу, он перебросился с Лейлой парой фраз. Казалось, медсестра злится на него. Мужчина же, наоборот, был невозмутим и явно не придавал значения ее обидам. Даже больше — он, видимо, даже развлекался, наблюдая, как она все больше впадает в ярость. Монтсе ничего не понимала, но не решалась спросить.

Машина поднялась по небольшому откосу и остановилась рядом со скромным кирпичным зданием в пятнах цемента и побелки. Лейла вылезла из машины и помогла спуститься Монтсе. Шофер белозубо улыбнулся, не выпуская изо рта трубки. Медсестра попрощалась с ним короткой фразой, прозвучавшей как оскорбление, и возмущенно хлопнула дверью.

— Вот кретин, — объяснила она Монтсе. — Не желает подвезти нас до моей jaima. Утверждает, что тогда слишком поздно доберется домой. Он друг моего отца, но я не захотела выйти за него замуж, когда вернулась в Сахару.

— Не важно, мы и пешком прекрасно дойдем, — утешила ее Монтсе, которую повеселила вся эта история. — Здесь так красиво!

И вправду, подсвеченные солнцем кварталы Бир-Лелу казались нарисованными яркими красками на полотне пустыни цвета темной охры. Небольшой холм, на котором стояло здание колледжа, служил своего рода наблюдательным пунктом, с которого открывался обзор на безграничные просторы пустыни. Лишь крыши домиков нарушали однородность картины. То тут, то там ярко сверкали в последних лучах заходящего солнца голубые глазки колодцев. Пейзаж оживляли редкие порывы горячего ветра. Стояла звенящая, почти священная тишина, изредка прерываемая блеянием козы. Веселенькие зелено-голубые палатки — jaima, как их называли местные, — ярко контрастировали с понатыканными неподалеку лачугами из необожженного кирпича.

Монтсе глубоко вздохнула. Она уже порядком устала, даже красота окружающего пейзажа начала утомлять. Бесконечная пустыня сливалась на горизонте с небом, и эта линия была едва различима.

— Гляди, — сказала Лейла, гордо тыкая пальцем куда-то в квартал. — Вон там, внизу, мой дом.

Монтсе послушно посмотрела в указанном направлении. Все палатки казались ей совершенно одинаковыми.

— Подожди, я немножко отдышусь, — попросила она.

Лейла опустила платок на плечи и уселась прямо на землю. Монтсе последовала ее примеру. Рядом с одним из кварталов возвышалась глиняная стена, практически засыпанная песком, окружавшая сад — два-три гектара плодовых деревьев — и помидорную плантацию. Монтсе крайне удивилась: в самом сердце безжизненной пустыни такой плодородный оазис.

— Мы сами создали этот огород! Он кажется ненастоящим, нарисованным красками, но это правда. Вода здесь очень соленая, но помидоры и некоторые сорта салата ее хорошо переносят.

— А колледж? — спросила испанка, показывая на кирпичное здание.

— Он для детей-инвалидов. Ну… то есть для тех, кто отстает в развитии.

— Послушай, но, если вы строите больницы и школы, почему же до сих пор живете в палатках?!

Лейла лишь улыбнулась. Казалось, у нее уже был заранее заготовлен ответ.

— Мы можем строить здания, прокладывать улицы, устраивать канализацию. Но это означало бы, что мы сдались. Мы живем здесь временно, потому что нашу родину оккупировали захватчики. Когда кончится война, мы вернемся домой. А это все пожрет пустыня. Мы можем разобрать этот палаточный лагерь за два дня и через неделю уже начнем обживаться на родной земле.

Монтсе не знала, что ответить. Она не представляла себе, что внутри этой женщины, кажущейся хрупкой и нежной, таится столь мощный заряд гордости и отваги. Она кивнула головой и взволнованно сжала ее руку. Лейла неожиданно поняла, что это не было обычным вежливым жестом.

— Сегодня ночью ты опять говорила во сне, — сказала она, снова накрывая голову платком. — Но ты не бойся. Я уверена, та женщина тебе просто приснилась. Если бы она существовала, наши солдаты давно бы уже ее нашли. В это трудно поверить, но мертвые не так быстро исчезают в пустыне, как кажется. Кроме того, укусы скорпионов всегда приводят к галлюцинациям.

Монтсе внимательно всмотрелась туда, где за домами начиналась пустыня.

— Да, ты права. Я бы тоже хотела думать, что это был мираж. Но то, что произошло в Тиндофе, не было кошмарным сном. И я только сейчас поняла, какой была дурой…

В конце концов иностранка согласилась закрыть голову платком перед выходом на улицу. Но, как только она двинулась прочь, хозяйка вышла из дома и последовала за ней, хотя Монтсе очень хотелось остаться одной и поискать телефон. Лицо у алжирки было самое мрачное, она будто бы всем своим видом показывала, как раздражена поведением гостьи. Иногда все происходящее казалось Монтсе настолько абсурдным, что ей хотелось смеяться, а иногда она с огромным трудом сдерживала себя, чтобы не разрыдаться прямо посреди улицы. Дети тоже бежали сзади. Монтсе периодически замедляла шаг, и тогда женщина делала то же самое. Если она начинала идти быстрее, та, в свою очередь, прибавляла скорости. Обе были крайне сердиты. Испанка решила не обращать внимания на свою преследовательницу. Алжирка говорила по-французски, но Монтсе плохо владела этим языком — знала с десяток расхожих выражений, не больше.

После того как она обошла массу улочек в поисках телефонного аппарата, ей вдруг послышалось, что кто-то вроде бы ругается по-испански. Монтсе огляделась. Неподалеку на бензоколонке заправлялся грузовик. Это была старая машина с кузовом, накрытым дырявым брезентом. Отбросив сомнения, она пошла к заправке. Даже предостерегающие вопли алжирки не заставили ее смутиться. Неподалеку от машины стоял мужчина в военной форме, он о чем-то говорил с заправщиком. На вид ему было около шестидесяти. На груди покоилась широкая седая борода «лопатой», а руки и плечи были сплошь покрыты татуировками. Монтсе узнала форменную пилотку Легиона и нашивки с флагом Испании на каждом рукаве. Она ринулась к нему, словно корабль, нашедший наконец причал в бурлящем море. «Вы испанец?» Мужчина повернулся к ней с таким видом, будто не поверил своим ушам. Монтсе сдернула с головы платок. Он внимательно смотрел на идущую за ней африканку и, заложив руки за пряжку ремня, медлил с ответом. Наконец не выдержал: «О Господи! Откуда вы здесь взялись?» Монтсе была так взволнованна, что ничего не могла внятно объяснить. Она пыталась рассказать незнакомцу все сразу, и потому ее история звучала до крайности бессвязно. С противоположного конца улицы за всем происходящим недоверчиво наблюдала алжирка — с одной стороны, она не решалась приблизиться, с другой — уйти, оставив иностранку одну. «Мне нужно позвонить! Меня должны были встречать вчера в аэропорту, но никто не приехал. Мой чемодан дома у этой женщины, но они не выпускают меня оттуда!» Испанец посмотрел в ту сторону, куда она указывала. Как только африканка поняла, что говорят о ней, она спрятала лицо и со всех ног побежала прочь. «Не бойтесь, сеньора, со мной вам не грозит опасность. Перед вами настоящий легионер. Вам повезло, что вы меня встретили, поверьте, очень повезло». Несмотря на то что от мужчины порядочно несло запахом давно немытого тела, Монтсе с трудом сдерживалась, чтобы не обнять его. «Вы ведь поможете мне найти телефон?!» — «Да я для вас еще лучше все устрою! Я отвезу вас к испанскому консулу, и он обо всем позаботится». Монтсе не могла поверить своим ушам: неужели после стольких мучений все складывалась так легко и просто?! Она мысленно ущипнула себя, чтобы убедиться, что это ей не снится. «Мои вещи у той женщины, что только что ушла, — сказала она. — Я знаю, как туда добраться, но хотела бы, чтобы вы отправились со мной. Я не понимаю, чего они от меня хотят.» — «У вас там остались ценные вещи?» Монтсе задумалась. Что-то неуловимое заставило ее инстинктивно насторожиться. «Нет у меня ничего ценного. Немного денег и паспорт, но это все здесь, в сумке». Мужчина явно о чем-то размышлял, пока расплачивался с заправщиком мятыми грязными банкнотами, кинув ему пару фраз на французском. «Садитесь в кабину, сеньора, мы отъезжаем». Монтсе торопливо залезла в машину и, устроившись на сиденье, отчетливо поняла, что все не так просто, как казалось раньше.

Как только «настоящий легионер» занял водительское кресло, в кабине очутились еще двое мужчин. Это были мусульмане, в тюрбанах и ботинках военного образца. По звукам, раздававшимся из кузова, Монтсе догадалась, что под брезентом скрываются и другие. «Не бойтесь, сеньора. Это хорошие люди. Настоящие патриоты», — сказал водитель, кивая на алжирцев. Машина тронулась, и Монтсе осознала, что она крепко зажата между водителем и двумя африканцами. В кабине стоял тошнотворный запах. Несмотря на шум двигателя, до нее доносились вопли тех, кто сидел сзади. «Нам нужен дом в конце этой улицы, слева. Вон те серые блочные здания», — объясняла испанка. Легионер сунул в рот зажженную сигару и задумчиво прикусил ее зубами, не отрывая взгляда от дороги. Когда они проехали дальше по улице, Монтсе не на шутку встревожилась: «Нам не туда! Мы проехали нужный дом!» Легионер улыбнулся: «Не переживайте так, сеньора. В этот квартал вообще не стоит входить. Там живут люди самого дурного склада — ворье и путаны, простите, что выражаюсь. Больше там ничего нет. Если в чемодане не было ничего важного, лучше забыть о нем, поверьте мне».

Когда последние жилые дома Тиндофа остались позади, чувства Монтсе пришли в полное расстройство. С одной стороны, она была счастлива сбежать из этого ада, с другой — вдруг всерьез усомнилась, стоило ли садиться в машину к незнакомому мужчине, о чистоте намерений которого можно было лишь догадываться. Пока она пыталась привести в порядок свои мысли, легионер не переставал болтать. Он вовсю наслаждался, бравируя перед ней ролью старого солдата. Двое других молча курили, оставаясь совершенно безучастными. Монтсе с трудом дождалась коротенькой паузы в его речи, чтобы торопливо спросить: «А в каком городе находится испанское консульство?» Легионер вдруг замолчал. Ей показалось, что он нарочно тянет время. Потом произнес какое-то непонятное арабское название. «А это далеко от Тиндофа?» — «В пустыне, сеньора, никогда не знаешь, что далеко, а что близко. Все зависит от того, с чем сравнивать. Так вы, говорите, прибыли из Мадрида?» — «Нет, я не говорила ничего подобного». — «Простите, мне показалось». — «Я из Барселоны».

Легионер все пытался разузнать подробности ее путешествия. Постепенно его вопросы становились все более настойчивыми, а вроде бы ничего не значащая беседа превратилась в настоящий допрос. Она старалась говорить лишь часть правды, но этот человек был крайне хитер и буквально загонял ее в угол своим любопытством. В конце концов Монтсе стала отвечать односложно или вообще притворялась, что за шумом мотора не расслышала, о чем он спрашивает.

Они ехали уже два или три часа — точнее она не могла определить. Асфальт постепенно перешел в сухую и пыльную грунтовку, но и та через некоторое время растворилась в песках пустыни. Теперь машина шла по следам шин, оставленных другими машинами, или вообще по нетронутой почве. Монтсе казалось, что с каждой минутой они все дальше удаляются от реального мира, но, когда она уже совсем отчаялась, на горизонте замаячило какое-то селение. По крайней мере, на темно-охряном теле пустыни стали различимы какие-то пятна. Яростное солнце мешало ей рассмотреть лучше, но вскоре она уверилась, что там, куда они направляются, имеются явные признаки цивилизации. Женщина даже готова была поклясться, что различает крыши домов, поблескивающие на солнце. «Это там?» — спросила он, оживляясь. «Да, сеньора, нам именно туда. Через пять минут сможете отдохнуть».

Но, когда мираж приблизился, Монтсе почувствовала, как кровь прилила к лицу. До него оставалось меньше километра, а она уже поняла: это не поселок и не город, ничего похожего. Перед ней простиралась огромная площадь, заставленная тысячами старых автомобилей, брошенных в самом сердце Сахары. Их, блестевших на солнце металлическими боками и царапавших глаз заплатками брезента, было так много, что они формировали целые улицы и кварталы, а все вместе это напоминало чудовищное кладбище.

Монтсе была не в силах произнести ни слова. Ее мозг отказывался находить логичное объяснение происходящему. Дрожа как в зимнюю стужу, она обхватила себя за плечи и крепко сжала их, пытаясь найти хоть что-то непоколебимое в стремительно рушащемся мире. «Вы же сказали, что мы едем в консульство!» — «Всему свое время, сеньора, всему свое время. У меня тут парочка дел, и, как только я их закончу, сразу же отвезу вас к консулу». — «Мой муж, скорее всего, уже в Тиндофе. Он наверняка обратился к местной полиции». Эти слова прозвучали как наивная ложь напуганного ребенка. Быстрым движением легионер влез в сумку Монтсе и достал ее документы. Женщина пыталась сопротивляться, но один из сидевших в кабине африканцев крепко схватил ее за руки. Она отчаянно закричала, но голос не слушался ее. Третий мужчина ловко обшарил ее карманы, достав кошелек и паспорт, и подобострастно вручил найденное легионеру, будто охотничий пес, отдающий добычу хозяину. Тот лишь кинул на них взгляд и спрятал в один из многочисленных карманов своей формы. «Зато теперь не наделаешь глупостей. Даже если мы тебя отпустим на все четыре стороны, далеко ты не уйдешь. Умрешь от жажды и голода».

Легионер пошел прочь от машины, следом двое мужчин поволокли обессиленную Монтсе. Между разбитыми автомобилями стоял маленький домик с единственным окошком, заколоченным досками крест-накрест. Наемники открыли два надежных засова на двери и грубо втолкнули несчастную внутрь. Она ничком упала на пол, разбив себе нос. «Кричи сколько хочешь — никто тебя не услышит!» Монтсе подавилась стоном боли. Она понимала, что физическое сопротивление бессмысленно — эти мужчины сильнее, — и только жалобно всхлипнула. Из носа текла кровь. «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста», — умоляющим тоном бормотала она. Дверь захлопнулась. Монтсе поднялась и прижалась к доскам, шепотом прося помощи и боясь повысить голос. Вскоре она поняла, что не одна в помещении. Хотя в хижине было очень темно, она различила на полу силуэты сжавшихся в углу трех женщин. Они удивленно и испуганно разглядывали необычную иностранку. Она вдруг почувствовала необъяснимый стыд, изо всех сил постаралась собраться и выглядеть достойно, но никак не могла заставить себя прекратить хныкать. Кричать или стучать в дверь было явно бесполезно. Она смотрела на женщин, глаза постепенно привыкали к темноте, и лица узниц становились различимы. Они были одеты как те, которых она видела в Тиндофе. И явно тоже были сильно напуганы, несмотря на твердое выражение лиц. Монтсе попыталась было заговорить с ними по-испански. Потом вспомнила пару французских слов, но и они не нашли отклика. Одна из женщин знаками предложила ей сесть. Она упала на колени и закрыла лицо руками. Ей казалось, что после всего, что произошло, может случиться все что угодно, самое страшное. Монтсе отчаянно зарыдала и плакала так бесконечно долго, пока у нее совсем не осталось сил и слез. Она уже отчаялась и потеряла всякую надежду на хорошее, как вдруг почувствовала, что одна из женщин присела рядом и положила ей руку на плечо. «Возьми», — произнесла она по-испански. Монтсе изумленно подняла голову, не веря своим ушам. Женщина протягивала ей ковшик с водой: «Ты уже почти час теряешь воду со слезами. Если не будешь пить, умрешь от обезвоживания». Монтсе взяла ковшик, приложила его к губам. Потом сделала крупный глоток. Вода была соленой и неприятно пахла. «Пей, — настаивала женщина. — Лучше страдать от диареи, чем от обезвоживания». Она выпила все до дна, пытаясь скрыть отвращение: «Спасибо». Женщина вернулась на свое место и опустилась на корточки. «Вы все-таки говорите по-испански?» — «Они нет». Только тут Монтсе рассмотрела, что эта африканка одета по-другому, не так, как остальные. «Ты алжирка?» — «Нет, я родом из Западной Сахары». Монтсе присела рядом с ней, наслаждаясь ощущением того, что к ней понемногу возвращаются силы. «Ты из поселений беженцев?» — «А ты что, была там?» — «Нет, я туда не добралась. У меня возникли серьезные проблемы в Тиндофе». Монтсе начала рассказывать незнакомке обо всем, что с ней произошло. Сахарави внимательно ее слушала, почти не моргая, лишь изредка цокая языком. Рассказав свою историю, Монтсе почувствовала себя гораздо лучше. Женщина молча вглядывалась в ее лицо, словно теперь, услышав все подробности, хотела в полной мере ощутить всю значимость рассказа. «Меня зовут Монтсе», — представилась иностранка, прерывая тишину. «А я Аза». — «Как же ты здесь оказалась?» Аза безнадежно махнула рукой — она уже два дня сидела взаперти в этой затхлой хижине с двумя алжирками. Она приехала в Тиндоф, чтобы позвонить в Испанию и купить шариковые ручки. Когда они возвращались в свое селение, машина попала в аварию. Двое парней, сопровождавших ее, решили идти пешком двадцать километров до своего поселка. А она осталась в машине ждать, пока они вернутся с помощью. У нее было достаточно воды и еды. Но потом подъехал грузовик того испанца, и он предложил ее подвезти. Конец истории был очевидным. «Как ты думаешь, что они собираются с нами делать?» — наивно спросила Монтсе. Аза лишь молча прикрыла лицо платком. Она ничего не ответила.

В проклятой хижине время будто остановилось. Два первых дня показались ей бесконечно длинными. Они слышали голоса мужчин, раздававшиеся снаружи, но ничего не могли разглядеть через заколоченное окошко. Монтсе несколько раз пришлось выходить наружу, потому что у нее началось расстройство кишечника. Единственным плюсом было то, что благодаря этому ей удавалось ненадолго увидеть солнце и немного подышать свежим воздухом. Аза и две другие мусульманки легче переносили заточение. Они часами могли сидеть молча, без движения, без еды и воды. Лишь присутствие Азы спасало Монтсе от нервного срыва. Она во всем слушалась новую подругу: пила испорченную воду, ела подгнившие фрукты, старалась поменьше двигаться в часы самого страшного зноя. Ей казалось, что стойкость этих трех женщин превосходит все мыслимые и немыслимые возможности человеческого организма. Когда Монтсе чувствовала, что вот-вот сдастся, то заводила разговор с Азой. Она уже знала, что сильный карибский акцент остался у сахарави после долгих лет учебы на Кубе. Но, когда Монтсе начинала слишком подробно расспрашивать африканку о ее жизни, та замыкалась и прекращала разговор. «Кто эти люди, Аза?» — «Плохие люди, подруга, очень плохие». — «Что они хотят от нас?» — «Понятия не имею. И даже думать об этом не хочу». Она щелкала языком и изящным жестом отгоняла роящихся мошек.

На третий день они снова услышали рев мотора грузовика. Четверо женщин всполошились, испугавшись, что мужчины уедут и бросят их умирать посреди пустыни. Но дверь открылась, их вывели наружу и затолкали в кузов. Несмотря на самые мрачные предположения, по сравнению с несколькими сутками заточения путешествие показалось им необыкновенной роскошью. Монтсе разглядывала бескрайние просторы Сахары через щели в бортах, не накрытые брезентом. Поездка длилась больше трех часов. Когда грузовик остановился, они увидели настоящий оазис — небольшой колодец, окруженный несколькими деревьями. Это были единственные признаки жизни на много километров вокруг. Раскаленные камни дышали жаром.

Лейла слушала очень внимательно, не упуская ни единой детали рассказа. Когда Монтсе закончила, медсестра помолчала немного, потом поцокала языком и перевела взгляд на распростершийся под их ногами поселок.

— Зачем ты делаешь это? — спросила Монтсе.

— Что это?

— Издаешь такие звуки.

— Это привычка.

— Аза делала то же самое. Значит, это не бред.

— Вообще на бред мало похоже. Пойдем, а то скоро совсем стемнеет.

Хижины в поселке довольно далеко отстояли одна от другой. Различить между ними улицы было невозможно, да и сами строения казались совершенно одинаковыми. Лейла уверенно шла вперед, похоже, она ориентировалась здесь в темноте так же хорошо, как днем. Всю дорогу они молчали. Подойдя к дому, Лейла окликнула кого-то. К ним вышла женщина, которая тут же начала сердито кричать. Монтсе занервничала.

— Не бойся, это моя тетя. Она отчитывает меня за то, что мы поздно пришли. Все еще считает меня маленькой девочкой.

Они вошли в хижину, и перед глазами Монтсе открылся целый новый мир, который поначалу ослепил ее. На полу сидели женщины и мужчины, кто на корточках, кто на цветастых коврах. В центре горела флуоресцентная лампа, питающаяся от аккумулятора с грузовика. Здесь же крутились дети. Национальные платки женщин и платья девочек были такими яркими, что от них рябило в глазах. Монтсе почувствовала, как сердце ее сжалось. Она скинула ботинки и начала со всеми здороваться. Почти все они говорили по-испански, правда, с сильным арабским акцентом. Все без исключения дети хотели потрогать ее и сесть рядом с ней. Между тем Лейла чинно представляла ей своих родственников. Иностранка могла удержать их имена в памяти максимум несколько секунд. Перед лицом мелькали лишь их приветливые улыбки и дружеские жесты. Монтсе чувствовала, что устала. В конце концов она села на ковер.

Лейла говорила на своем языке. Монтсе нравилось слушать, как та произносит арабские слова. Кто-то предложил ей стакан чаю, который она приняла с огромной благодарностью. Из других домов постоянно прибегали все новые и новые дети. Тетя Лейлы пыталась выгнать их из хижины, шикая на них как на надоедливых кур, но дети не обращали на нее ни малейшего внимания. В конце концов за дело взялся какой-то старик, он грозно закричал, и младшие неохотно удалились. Но ушли недалеко — стайкой присели на песке в нескольких метрах от двери. Монтсе была оглушена вниманием такого множества людей и в какой-то момент почувствовала, что это уже слишком для ее расшатанных нервов. К счастью, Лейла поняла, что гостья сильно утомлена. Она поднялась и начала махать руками, без сомнения, прося всех уходить. Монтсе попыталась возражать, но Лейла была неумолима. Ее родственники безропотно встали. Один за одним попрощались с испанкой за руку и вышли из дома — сначала мужчины, за ними женщины. Тетя Лейлы шла последней, оглядываясь и говоря что-то — все поучала племянницу. Когда они остались вдвоем, Монтсе была уже окончательно вымотана.

— Ты не должна была их выгонять. Мне было приятно.

— Они много болтают. Если их оставить, они всю ночь будут здесь сидеть. Им некуда спешить. Иногда мои родственники могут собраться вместе и проболтать четыре дня кряду, попивая чай, просто из-за того, что кто-то пришел из соседней daira.

В улыбке Монтсе сквозила усталость. Лейла достала из шкафа два одеяла и расстелила их на ковре.

— Этой ночью ничто не должно тебя беспокоить.

— Нет, Лейла, меня ничего не беспокоит, не волнуйся. Только не говори, что ты для этого выгнала из дома свою тетю!

— Она прекрасно переночует у родни или у соседей. А ты моя гостья.

У Монтсе совершенно не было сил, чтобы спорить. Она безучастно наблюдала за Лейлой, которая рылась в шкафу, разыскивая что-то среди наваленных там вещей. В конце концов африканка торжественно вытащила портновские ножницы. Она присела рядом с иностранкой и наклонила ей голову.

— Что ты делаешь?

— Я хочу тебя подстричь. Сама ведь просила!

Монтсе улыбнулась. Она старалась проникнутьсядухом умиротворения, исходившим от Лейлы. Она повернула голову и замерла. Медсестра начала отстригать длинные пряди, складывая их кучкой на ковре. Равномерное щелканье ножниц и прикосновения мягких рук Лейлы нагоняли на Монтсе сон, но она с ним отчаянно боролась, потому что не хотела пропустить ни единой секунды.

— Лейла.

— Что?

— Я солгала тебе. — Лейла ничего не ответила. — То есть не солгала, но и правды не сказала.

Хоть Монтсе и замолчала, сделав паузу, африканка не захотела подать виду, что заинтересовалась ее признанием.

— Это правда, что у меня была дочь. Но она умерла в прошлом августе.

Монтсе впервые сама заговорила с кем-то о дочери после ее смерти. Она почувствовала, что ей становится легче. Лейла поцокала языком, но не сказала ни слова.

— Разбилась на мотоцикле. Ей было девятнадцать лет, и ее звали Тересой, как мою сестру.

В хижине надолго воцарилась тишина, нарушаемая лишь щелканьем ножниц, воем ветра да хлопаньем брезента под его порывами. Последнее, что услышала Монтсе, прежде чем окончательно погрузиться в сон, был голос Лейлы, произнесший лишь одно слово:

— Спасибо.

* * *

Множество солдат, в жизни своей никогда ничего не читавших и не бравших в руки даже газету, сейчас занимали очередь, чтобы получить свежую прессу или собирались кучками и слушали, пока самый грамотный громко читал новости, приходившие из Испании. В Эль-Айуне слишком поздно узнали, что испанское правительство продало Марокко большую часть «Фосс Бу Краа» — предприятия по добыче фосфатов. Когда это известие распространилось среди чиновников, большая часть публики уже гудела, как растревоженный пчелиный улей. В казармах офицеры избегали отвечать на вопросы солдат и отказывались обсуждать уличные беспорядки, марши независимости и более серьезные происшествия. Ограбление церкви и убийство дьякона сыграло роль толчка, качнувшего с трудом поддерживаемое хрупкое равновесие во взаимоотношениях местного населения и испанцев.

У Сантиаго Сан-Романо не было особых причин, чтобы плохо спать ночами, исключая разве что постоянно маячившего перед глазами сержанта Бакедано. Каким-то непостижимым образом нервозность, в которой жила вся казарма, радостно возбуждала его, приводя в благодушное настроение. Разговоры о политике часто были ему скучны и непонятны. Апрель и май прошли в постоянной спешке, смене прибывающих и убывающих войск, противоречивых приказах командования, в каких-то нескончаемых маневрах, ночных учениях. Многие обвиняли полицию в неспособности противостоять бесчинствам африканских повстанцев и навести порядок в городе, и происшествие в церкви стало каплей, переполнившей чашу тер пения. В прессе оно было представлено как террористический акт. Сантиаго старался даже не вспоминать о своем в нем участии, ибо при одной мысли об этом его охватывал нечеловеческий ужас. Он успокаивал свою совесть и не обращал внимания на возмущенные голоса, обличающие бездействие полиции и войск.

Гильермо совершенно по-иному переживал происходящее. Работы в зоопарке были прекращены, и большую часть дивизии бросили на минирование границы с марокканцами. Когда боеприпасы стали заканчиваться, они начали устанавливать муляжи из пластика. Эти фальшивки были так похожи на настоящие, что могли легко обмануть тех, против кого были направлены, и нередко приводили войска противника к фатальным ошибкам.

Тем временем Сан-Роман водил «лендроверы», офицерские машины, грузовики, даже строительную технику — в общем, все, что было снабжено мотором и четырьмя колесами. Каждый день он видел на дороге войска, которые возвращались с учений, вконец измученные маневрами в пустыне. Как минимум три раза в неделю отвозил военный патруль на фосфатные шахты Бу-Краа. Опасность саботажа существовала не только среди рабочих на месторождениях, но и среди государственных служащих предприятия, что жили в столице. Меньше года назад ленточный транспортер, который доставлял готовое сырье к морю, был подожжен двумя африканцами, которые сейчас отбывали срок в канарской тюрьме. Солдаты регулярной армии и легионеры проводили долгие дни под палящим солнцем Сахары, следя за тем, чтобы к шахтам или транспортеру не приближалась даже пустынная лисица, не говоря уже о постороннем человеке. В чиновничьих офисах и во всех без исключения помещениях предприятия витала атмосфера постоянной тревоги.

На улицах чувствовалось напряжение, которое казалось Сан-Роману абсурдным. Солдаты охраняли местный институт в часы занятий, отель «Парадор Насьональ», здание правительства Сахары, здание муниципалитета. По улицам ходили патрули, вооруженные винтовками СЕТМЕ или короткоствольными автоматами, мешаясь с мирным населением и подмечая все, что выходит за рамки обыденности. Но Сантиаго Сан-Роман по-прежнему не замечал в Эль-Айуне ничего особенного. Небрежно проверяя документы у прохожего или шофера автомобиля, он бросал африканцам приветливые фразы на арабском, вгоняя тех в недоумение. Ему не нравилось дежурить на контрольных пунктах, устроенных на пересечении улиц, где нередко приходилось производить обыски. И наоборот, он был счастлив заступить в патруль в торговые ряды или на центральной площади. Там он всегда мог встретиться с Андией, ее матерью, кузинами или еще с какой-нибудь женщиной из их семьи.

Он никак не мог заставить Лазаара поверить в серьезность своих намерений. Африканец лишь белозубо смеялся, когда Сантиаго заводил разговор о его сестре. Сантиаго его легкомыслие бесило.

— Значит, говоришь, влюбился в Андию? Да она еще совсем ребенок!

— Ей шестнадцать лет!

— Это она тебе сказала? — со смехом спрашивал друг. — Ты демобилизуешься, уедешь из города и никогда не вернешься. Я уж не говорю о том, что у тебя наверняка осталась девушка в Барселоне.

— Ну знаешь!

Конечно, совсем по-другому обстояло дело с остальными членами семьи. Сантиаго уже успел убедиться в том, что мать Андии, ее тетки и младшие сестры всячески его привечают. Ему стало даже как-то неудобно, когда он заметил, что дом значительно изменился с тех пор, когда он побывал в нем впервые. На стенах, которые раньше не знали, что такое украшения, появились фотографии и картинки, которым легионер не переставал удивляться. Здесь были карты Испании, портреты Франко, фотографии Кармен Севил[10] на рождественском концерте 1957 года и Фраги Ирибарне[11] на открытии «Парадор Насьональ», календари с репродукциями картин Хулио Ромеро да Торрес[12], снимки знаменитых тореро и известных футболистов. Сначала он не придал этому никакого значения, пока не понял: все это делается, чтобы доставить ему удовольствие. Кроме того, национальная музыка, всегда звучавшая в доме, сменилась маршами и болеро Антонио Мачина[13]. Сантиаго отнес это на свой счет.

Семья была такой многочисленной, что он раз и навсегда отказался выяснять, кто кому кем приходится — двоюродным или родным братом, свояком, дальним родственником, — и старался дружить со всеми. Мужчинам показывал, как разбирать и чистить карбюратор в машине, менять фильтры, по звуку распознавать поломки двигателя. Младшие братья Андии вечно болтались неподалеку. Но настоящим главой семьи после смерти отца был Лазаар. Не только родня, но и соседи относились к молодому солдату с почтением. Все, что говорил Лазаар, тут же выполнялось без лишних напоминаний. Поэтому Сантиаго Сан-Роман понимал, что тот, хоть и не относится к происходящему серьезно, все-таки сам будет решать судьбу сестры.

Андия вела себя по-разному — то как взрослая женщина, то как маленькая девочка, но Сантиаго это нисколько не смущало. Как только у него появлялось свободное время, он тут же мчался в квартал Земла и садился пить чай с кем-нибудь из домочадцев. Девушка принимала его с легкостью и простотой, будто бы его присутствие в доме было чем-то совершенно естественным, но избегала его многозначительных взглядов украдкой, попыток к сближению и комплиментов, которыми он ее осыпал. Он больше общался с родственниками, чем с ней. Иногда она удалялась в другую комнату и даже не выходила попрощаться. Такое поведение бесило Сантиаго, и он клялся себе никогда сюда не возвращаться. Однако едва заметные детали в поведении Андии — маленькие знаки внимания, ускользающие лукавые взгляды, интерес к его рассказам о солдатской жизни — снова вселяли в него надежду.

Он рассказал Гильермо то, что происходит между ним и Андией. Тот не знал, радоваться ему за друга или пытаться вправить ему мозги. По крайней мере, Сантиаго больше не вспоминал Монтсе, не заставлял его звонить ей или писать письма. С другой стороны, Гильермо не верил, что связь с юной сахарави приведет к чему-то серьезному, и ему не нравилось, что друг с каждым днем все больше увязает в этой истории. В отличие от Сантиаго, Гильермо очень волновало положение, сложившееся в провинции. Он не мог составить собственного мнения, но внимательно следил за всеми слухами, разговорами в барах, обстановкой на улицах. Когда его посылали на закладку мин, он не скрывал отвращения. Выпытать хоть что-нибудь у офицеров было невозможно. Если он начинал расспрашивать сержантов или капралов, те закрывали рот на замок, а ему советовали не лезть не в свое дело. Но скрыть нервозность, как ни старались, не могли.

Зато Сантиаго все это ничуть не волновало. Если бы еще не сержант Бакедано и не угрызения совести… Поэтому он был счастлив, когда его назначали в уличный патруль, а еще лучше — отправляли с заданием в батальон новобранцев, дислоцировавшийся в двадцати километрах от города, недалеко от побережья. И все же он понимал: рано или поздно проклятый сержант его подкараулит. Так и случилось. Однажды утром к казарме полка Алехандро Фарнесио подъехал грузовик, за рулем которого сидел Бакедано. Увидев Сан-Романа, он выскочил из машины и легким пружинящим шагом направился прямо к нему. Тот по-военному четко приветствовал его.

— Сан-Роман, есть дельце.

Сантиаго почувствовал, как у него по спине потекла струйка пота и задрожали колени.

— Жду приказа, сеньор.

— Я хочу, чтобы ты сдал экзамены на звание капрала.

— Капрала?

— Да, капрала. Ты что, не знаешь, что такое капрал?

— Конечно, знаю, сеньор, но для этого нужно учиться, уметь считать.

— Ты хочешь сказать, что не умеешь читать и писать?

— Нет, сеньор. То есть да, сеньор. Я умею читать и писать, но не очень хорошо. А со счетом у меня всегда были проблемы.

— Слюнтяйство и отговорки! Слышать не желаю! Ты легионер, не забыл? Тебе не нужно уметь читать и писать. Тебе нужны только яйца настоящего мужика, как у меня! Может, ты мне скажешь, что у тебя их нет?

— Нет, сеньор. То есть да, сеньор. Да, они у меня есть!

— Поэтому ты пойдешь и сдашь экзамен, и насрать мне на твое мнение! Это приказ! Экзамен в субботу. И чтобы в пятницу никаких попоек и никаких девок! В субботу в восемь жду тебя в штабе. Легиону нужны такие патриоты, как ты.

Следующий понедельник Сантиаго Сан-Роман встретил уже в звании капрала. К нему сразу изменилось отношение друзей, даже Гильермо стал смотреть на него по-другому. Когда он по своему обыкновению шел в казарму вспомогательных войск, то предвкушал, как будет поражен Лазаар. Но африканец лишь мельком глянул на его новые нашивки и с иронией проговорил:

— Да уж, теперь ты настоящий жених!

Эти слова отозвались в сердце Сантиаго болью, будто его предали. Он даже отказался в очередной раз стоять в воротах африканцев.

И вдруг все изменилось. Через несколько дней — он только что вернулся из караула — на футбольном поле к нему подошел Лазаар. Его серьезный вид слегка напугал Сантиаго.

— Послушай, Сан-Роман… Даже не знаю, как тебе сказать… Ты только не сердись, но…

Капрал не знал, что и думать. Мысли одна хуже другой замелькали в голове, но ни одна из них не была такой горькой, какой оказалась правда.

— Да ладно тебе, Лазаар, не тяни. Мы же друзья. Говори все как есть!

— Ты мне друг?

— Конечно, друг, и ты это знаешь! Почему ты спрашиваешь?

— Видишь ли, иногда приходится делать ради друга некоторые вещи…

— Проси что хочешь, я не испугаюсь.

Лазаар пристально, не отрываясь, смотрел на Сантиаго. Потом взял его за руку, положив другую ему на плечо:

— Я хочу, чтобы ты больше не приходил ко мне. По крайней мере, в ближайшее время.

Капрал Сан-Роман проглотил комок, вставший в горле. Ему показалось, что сердце ухнуло в пятки.

— Понятно, понятно, — сказал он, не отпуская руку Лазаара. — Это из-за твоей сестры, да?!

— Нет, дело не в Андии. Я знаю, как ты относишься к ней, хотя ей всего пятнадцать. Это из-за меня.

— Я тебя чем-то обидел?

— Нет, что ты. Я очень горжусь нашей дружбой. Но все не так просто, как кажется. Когда-нибудь ты это поймешь, но сейчас я не могу ничего объяснить.

Его слова привели Сан-Романа в полное смятение. Какая еще причина, кроме его интереса к Андии, может помешать ему появляться в доме Лазаара? Он и не предполагал, что дружба с этим парнем значит для него так много, и искренне огорчился. Но так и не догадался связать просьбу друга с происходящим вокруг — просто перестал ходить в квартал Земла.

На протяжении двух следующих недель Сантиаго ни разу не заглянул к Лазаару. Лишь обходя в составе патруля соседние с кварталом Ата-Рамбла улочки, поднимал голову, разглядывая каменные домики и пытаясь представить себе, чем сейчас занята Андия. Он потерял аппетит, перестал спать. Снова в его жизнь вошла женщина и снова всю ее перевернула. Что за наваждение! Свободное время он по-прежнему проводил с парнями из вспомогательных войск, но в его отношениях с Лазааром что-то изменилось. Он испытывал к африканцу странную смесь восхищения и ревности. Как умело тот обращался с верблюдами! И не только — Лазаару были доступны все секреты пустыни, он понимал язык ее животных, знал об особенностях климата и рельефа Сахары столько, что, несмотря на свои двадцать лет, казался умудренным опытом стариком. К концу второй недели они уже едва обменивались при встрече короткими приветствиями да парой вежливых слов.

В начале мая случилось событие, неожиданно позволившее Сантиаго выкарабкаться из той бездны отчаяния, в которую он совсем было погрузился. Он проезжал через квартал Коломина на грузовике, груженном продовольствием. На пассажирском сиденье сидел вооруженный солдат, в кузове устроился еще один. Сантиаго рассеянно слушал болтовню охранника, когда ему показалось, что в толпе прохожих мелькнул силуэт Андии. Он резко затормозил, готовый окликнуть девушку, но в последний миг одумался. Он ведь не имеет права покидать машину или отклоняться от маршрута. Его пассажир явно занервничал:

— Что там такое, капрал? Что-то увидел?

Сантиаго высунул голову из кабины, чтобы как следует разглядеть девушку и убедиться, что это именно Андия. Он впервые видел ее за пределами квартала.

— Оставайся в машине. Кажется, там впереди что-то случилось. Я посмотрю.

Солдат побледнел. Он завертел головой по сторонам, вцепился в свою винтовку. Капрал Сан-Роман выпрыгнул из грузовика.

— Пойду проверю, — рявкнул он и приказал: — Не двигаться! Машину не покидать! — И добавил: — Если не хотите, чтобы вас разорвали на части.

Сантиаго побежал по тротуару, стараясь не упустить девушку из виду. Она повернула за угол, и тут он ее догнал. Сердце его радостно подпрыгнуло, когда он понял, что не ошибся. Андия шла вместе с другой африканкой. Увидев приближающегося легионера, она инстинктивно прикрыла лицо платком и застрекотала что-то на арабском языке. Сантиаго ничего не понял. Вообще-то она обращалась к подружке, которая не переставала смеяться, старательно пряча лицо. Через некоторое время девушка вдруг посерьезнела и замолчала.

— Что ты здесь делаешь, Андия? Куда идешь? Это твоя подруга?

— Мой брат сказал, что тебя демобилизовали и ты уехал в Испанию.

— Нет, Андия, это неправда! Я никогда бы не смог уехать, не попрощавшись. Кроме того, ты же моя девушка — как я могу уехать без тебя?!

Лицо юной африканки вновь осветилось улыбкой. Вторая девушка опять рассмеялась. Сантиаго так сильно нервничал, что переминался с ноги на ногу и все никак не мог придумать, куда девать руки, — он то засовывал их глубоко в карманы, то вновь вынимал.

— Я не обманываю тебя, Андия. Лазаар просил меня больше не приходить к вам. Он говорит, это не из-за тебя, но ничего не хочет толком объяснить!

Андия тоже терялась в догадках, что заставило брата принять такое решение. Она сердито наморщила лобик и схватила подругу за руку:

— Мой брат — большой любитель лезть не в свое дело. Он все еще считает меня маленькой глупой девочкой.

И пошла прочь, вынуждая легионера следовать за ней по пятам. Подруга пристроилась с другой стороны. Они перешли через улицу, и Андия попросила его проводить их на африканский базар. Это место было очень похоже на лавчонки квартала Ата-Рамбла — те же запахи, та же толкотня и столпотворение.

— Ты любишь финики? — восторженно спрашивала девушка. — Нет, лучше изюм. Тебе нравится изюм? Хотя нет, о чем это я…

Она попросила у торговца трубку в красивом чехле и сунула ее Сантиаго:

— Нравится?

— Нравится, Андия. Очень нравится. Но я не могу…

— Я хочу, чтобы ты ее взял. Это мой тебе подарок.

Подружка Андии схватила с прилавка часы и надела их на запястье Сантиаго. Посмотрела и выбрала другие, с ремешком ему по размеру.

— Хаиббила тоже хочет сделать тебе подарок. Она моя лучшая подруга.

Сантиаго не знал, как ему отблагодарить девушек за такое внимание. Он чувствовал себя глупо и неловко. Напористость двух девчонок его обескуражила. Сантиаго попрощался с Лидией, поклявшись, что придет навестить ее, как только Лазаар отправится на маневры. Той ночью он уснул счастливый, не выпуская из рук часов и трубки.

Маневры, о которых Сантиаго Сан-Роман говорил девушкам, на самом деле были специальной операцией вспомогательных войск, проводимой в Амгале, хотя до последней минуты эта информация не разглашалась. Как почти все, что происходило в эти месяцы, передвижения армии осуществлялись в обстановке строжайшей секретности, однако слухи все равно просачивались. В понедельник пятого мая, за день перед отбытием, Лазаар нашел капрала Сан-Романа в полковой столовой. Испанец впервые видел друга в расположении испанских войск и очень этому удивился. Но еще больше его поразили слова Лазаара, явно заготовленные заранее:

— Ты знаешь, завтра я отбываю в составе патруля. — Сантиаго утвердительно кивнул, пытаясь разгадать, к чему тот ведет. — Не знаю, когда вернусь. И хочу попросить тебя об одолжении.

— Проси что хочешь.

Сахарави немного помолчал, собираясь с духом:

— Я хочу, чтобы ты позаботился о моей сестре и остальной семье. — Он сделал долгую паузу, пытливо глядя на Сантиаго. — Я знаю, что ничего плохого с ними не случится, но мне будет спокойнее, если ты за ними присмотришь. Братья еще слишком малы, и головы у них забиты всякой ерундой. Они не совсем понимают, что сейчас происходит в Западной Сахаре.

— Ты говоришь так, будто не собираешься возвращаться.

— Конечно, я вернусь. Но обстановка там, куда нас отправляют, намного хуже, чем нам говорят. Марокканцы набросятся на нас как голодные гиены.

— Да ничего не случится! Мы же здесь! Мы этого не допустим! Легион — это кулак Испании.

— Ты неисправимый оптимист, и это хорошо. И все же… Если я буду знать, что ты в случае чего позаботишься о моей семье, мне будет спокойнее. И будь что будет.

— Мог бы и не просить. Я и так сделаю для них все. Но только пока ты не вернешься.

— Конечно, пока я не вернусь, — ответил африканец с улыбкой.

Они обнялись и с чувством обменялись рукопожатием, глядя друг другу в глаза.

Слова Лазаара привели Сантиаго Сан-Романа в смятение. Это чувство не оставляло его всю следующую неделю. До Эль-Айуна докатывались тревожные вести. Сначала это были неясные, часто противоречивые слухи. Тому, что просачивалось в газеты, верить было нельзя. В конце концов полковые офицеры узнали точно, что произошло. В субботу 10 мая 1975 года патруль вспомогательных войск под кодовым названием «Педро» переметнулся на сторону мятежников. Они захватили в заложники бывших с ними двух испанских лейтенантов, сержанта и пятерых солдат. Это произошло в Амгале. На следующий день то же самое сделал патруль в Мабесе, но здесь испанские военные оказали сопротивление и понесли потери — погибли сержант и рядовой. Остальные шестеро солдат были схвачены в плен и переправлены на ту сторону алжирской границы.

Эти стычки и участившиеся случаи дезертирства все больше накаляли обстановку в Эль-Айуне. Многие в испанской администрации всерьез считали, что дни их пребывания в Африке сочтены. Наиболее оптимистично настроенные, правда, надеялись, что политики найдут устраивающее всех решение, и не спешили менять привычный образ жизни. Однако с каждым днем, точнее, с каждой ночью, на стенах домов появлялось все больше и больше намалеванных краской лозунгов, призывавших к независимости или обличавших политику короля Марокко, добивавшегося на международных форумах независимости для испанской провинции Африки. В городе участились манифестации, порой переходившие в массовые стычки. И испанцы, и африканцы с жаром отстаивали свои интересы.

Сантиаго слушал бесконечные споры, не желая вникать в их суть. Когда Гильермо предупреждал его об опасностях, подстерегающих иностранца в квартале Ата-Рамбла, он просто переводил разговор на другую тему. И при первой возможности спешил в дом Андии. Понадобилось время, чтобы до него дошло, что семья Лазаара симпатизирует повстанцам. Как-то раз кто-то из многочисленных родственников девушки поинтересовался его мнением о происходящем. Легионер гордо вскинул голову и громко, чтобы все слышали, объявил:

— Испанцы не вмешиваются в политику. Я хочу того, что хорошо для вас. Остальное оставляю тем, кто разбирается в этом лучше меня.

Сантиаго Сан-Роман всячески демонстрировал свою толерантность. Когда африканские кварталы изолировали, обнеся колючей проволокой, чтобы избежать бунтов, он использовал форму и нашивки капрала, чтобы проходить внутрь, приносить новости, снабжать семью едой и передавать письма от африканских солдат, на случай тревоги переведенных на казарменное положение.

Изредка перед ним возникал образ Монтсе — ее глаза, ее руки… Случалось это нечасто, но, если случалось, ее полузабытый призрак неотступно преследовал его, смущая разум и сердце. Отрывок песни, мелькнувший в окне девичий силуэт — этого хватало, чтобы память о ней ожила, причиняя невыносимую боль. Иногда он принимался высчитывать, сколько ей осталось до родов. Тени прошлого терзали и мучили его, и лишь встречи с Андией помогали их отогнать. В присутствии родни девушка вела себя с ним подчеркнуто безразлично, не желая, чтобы братья и мать продолжали считать ее ребенком. Среди ее знакомых не было ни одной женщины, которая бы открыто проявляла свои чувства на людях.

— Когда ты уезжаешь в свою страну? — однажды спросила она Сантиаго.

— Здесь моя страна, Андия.

Но девушка продолжала гнуть свое:

— Когда-то же ты уедешь?

— Нет, никуда я не уеду. Или ты мечтаешь от меня избавиться?

— Люди говорят, что вы, испанцы, хотите продать нас марокканцам.

Сантиаго не знал, что ей ответить. Чем больше он прислушивался к разговорам офицеров, тем большая путаница возникала в мыслях.

— Я не уеду. Если только ты не захочешь уехать вместе со мной.Jaif?

— Нет, я не боюсь. Но я знаю, что в твоей стране у тебя есть другая невеста. Я вижу ее в твоих глазах, когда ты смотришь на меня.

— Nibguk igbala. Я люблю только тебя!

Андия притворилась рассерженной. Однако невольная улыбка и счастливый блеск огромных глаз с головой выдали ее чувства.

* * *

Той ночью снотворные не помогли. Монтсе испытывала беспокойство, словно забыла сделать какую-то очень важную вещь. Наверное, и чай, выпитый в доме Аяча, стал виновником бессонницы. Ее охватило странное возбуждение, так не похожее на дремотное состояние последних месяцев. До двух часов ночи она вертелась в постели, укладывалась так и этак и в конце концов поднялась и уселась за компьютер. Впечатления вчерашнего дня мешались в голове, сливаясь с расплывчатыми образами, казалось бы, давно забытого прошлого.

В восемь утра в День поклонения волхвов город еще спал или лишь готовился к пробуждению. Монтсе прошлась пешком по бульвару Паралело и спустилась к порту. Она наслаждалась неспешной прогулкой по пустым тихим улицам. Небо нависало над городом тяжелыми облаками, в воздухе витала влажность. Впервые в жизни она пересекла площадь Плака-дель-Порталь-де-ла-Пау. Ноги сами привели ее на набережную. С другой стороны бухты, набережные которой соединяли деревянные мостки, больше похожие на воздвигнутый над водой лабиринт, доносилась музыка из баров. Несмотря на расстояние, она различала завсегдатаев, покидающих питейные заведения, — утомленные бурной ночью, они выходили, пошатываясь. На поверхности воды лежал туман, словно кто-то набросал в море комья белой ваты. От красоты рассветного пейзажа захватывало дух. Ночью она несколько часов провела за компьютером в поисках информации об африканских поселениях в Тиндофе. Сколько же она пересмотрела фотографий с изображениями пустыни, поселений беженцев, Эль-Айуна, Смары! Вся эта информация сейчас бурлила в голове, словно бросая вызов спокойствию голубой глади моря и неподвижности свинцовых туч, плотным одеялом укрывающих просыпающийся город.

Для Монтсе Сантиаго Сан-Роман был мертв уже двадцать пять лет. Она ни секунды не сомневалась в этом с того дня, когда ей сообщили страшную новость. Сейчас она спрашивала себя, зачем тогда так легко поверила абсолютно незнакомым людям. Но разве что-нибудь изменилось бы, если бы она начала задавать вопросы? Все сложилось бы точно так же. Вдруг она задумалась: сколько ей понадобилось времени, чтобы его забыть. Совсем немного — едва ли несколько месяцев. Домашние внушали ей: надо двигаться дальше, нечего пестовать свое горе, нельзя поддаваться тоске. Пусть прошлое останется в прошлом. Письма Сантиаго, так и не прочитанные, теперь казались всего лишь злой шуткой судьбы. Ее великолепный Альберто стер, затоптал все следы, оставленные в ее душе Сантиаго. Или и не было никаких следов? Как знать, может, любовь к Сантиаго, вернись он в Барселону, прошла бы сама собой? Вдруг ее обожгло стыдом: ведь он считал, что в Испании у него остался ребенок. В каждом письме из Эль-Айуна он писал об их сыне. Наверное, только это его в ней и интересовало. Странно. Образ Сантиаго как-то не укладывался в ее представления об идеальном отце. Так что же, распрекрасный Альберто был идеальным отцом?!

Вопли выходящих из бара выпивох вернули ее в реальность. Идти к Аячу было еще рано. Она двинулась пешком по набережной в направлении Барселонеты. Бессонная ночь давала о себе знать. Коленки противно подрагивали, в желудке жгло. Не отдавая себе отчета в том, что делает, она вступила в квартал, который в былые времена из соображений безопасности тщательно избегала. Но сейчас все окна были закрыты и орущая в квартирах музыка не вырывалась на улицу. Она помнила этот район — какофония звуков, тошнотворная смесь запахов готовящейся пищи… Монтсе остановилась напротив магазинчика. Его теперь и не узнать. Она вошла. Вместо старых деревянных стеллажей — сверкающие стеклянные витрины. Прилавок ниже и короче. Кроме того, здесь продавали газеты и лакомства для детей. Она купила пачку «Честерфилда». В последний раз она курила эти сигареты, когда ей было восемнадцать. По спине побежали мурашки, когда она об этом подумала. В лавке хозяйничал молодой парень. Она хотела было спросить его о женщине, владевшей магазином в 1976–1977 годах, но передумала. Это как труп из могилы выкапывать. На плакате, висящем на стене, она нашла адрес ближайшей аптеки на площади Плака-де-ла-Фонт. Спросила у парня, как к ней пройти, и выслушала ответ.

Как только она вышла на площадь, ее охватило чувство, что это место ждало ее, оставаясь тем же все эти годы. Правда, теперь было гораздо больше машин, но в остальном практически ничего не изменилось. Она вздрогнула. По тротуару шла старушка. Она вела на поводке маленькую собачку с розовым бантиком на шее. Возможно, эта женщина жила здесь двадцать пять лет назад. Но если и не она, то кто-то из тех людей, что скоро начнут выходить на улицы. Может быть, как раз эта женщина в ту самую ночь конца августа 1974 года тоже была на уличной танцплощадке, где, казалось, собрался весь район. Монтсе прекрасно помнила место, где все происходило. Откуда-то из недр памяти даже всплыло название игравшей тогда группы — «Русадир». Она пошла за женщиной с собачкой, догнала ее и поздоровалась.

— Простите, вы не подскажете, где здесь аптека? — спросила Монтсе. Ей просто хотелось услышать ее голос.

— Да вон она, совсем рядом.

Монтсе поблагодарила женщину, и та пошла своей дорогой, громко возмущаясь кучам мусора, который молодежь оставила после праздника на площади.

— Все выходные одно и то же! Им наплевать, что мы здесь по уши в дерьме. Им-то что, напаскудят, и уберутся к себе, в свои чистенькие кварталы!

Наверное, пожилая дама не помнила, как двадцать пять лет назад она тоже веселилась здесь, как не помнила и того, что, когда танцы закончились и все устало разошлись по домам, площадь, как и сегодня, больше всего напоминала свинарник.

Как-то раз — стояли последние дни августа — Сантиаго Сан-Роман спросил Монтсе: «Ты не хотела бы потанцевать?» И она ответила: «Конечно! Ты приглашаешь меня на дискотеку?» — «В субботу у нас в квартале будут танцы. Ничего особенного, конечно, но надо же мне доказать тебе, что я не стесняюсь…» Впервые в жизни Монтсе надела туфли на высоком каблуке и отважилась выйти на улицу с накрашенными губами. Вообще-то она проделывала это уже много раз, но только одна, в своей комнате перед зеркалом, когда ее никто не видел. Она не думала, что решится показаться кому-нибудь в таком виде. Она достала мамино платье, которое та носила в молодости, — на фотографиях мать выглядела в нем настоящей красавицей. Плотно облегавшее ее тонкую талию платье было чудного кремового цвета, с отложным воротником. Атласная юбка опускалась чуть ниже колен, заканчиваясь кружевной оборкой с цветочным узором. Платье идеально сидело на изящной фигурке девушки, как будто шилось на нее. На плечи она накинула желтый палантин затейливой вязки. Шею украсила тонкая нитка жемчуга, к ней же были подобраны сережки. Из маминого шкафа Монтсе вытащила белую кожаную сумочку и подходящие туфельки — тоже из белой лакированной кожи, закрытые, на высоком каблуке, с атласными бантиками. Волосы она заколола назад. Красная помада удачно довершила облик. Она замерла перед зеркалом, восторженно разглядывая свое отражение. В одном она все еще сомневалась — стоит ли пудрить лицо. Хотя она столько об этом мечтала и так часто себе это представляла, сейчас вдруг испугалась, что это уж будет чересчур.

Когда Сантиаго Сан-Роман увидел ее, то потерял дар речи. Он мгновенно утратил всю свою уверенность и почувствовал себя просто уличным мальчишкой рядом с прекрасной принцессой. Сегодня она выглядела гораздо старше. На Сантиаго была все та же белая рубашка, что и в день их знакомства, широкие бежевые штаны и коричневые кожаные ботинки с очень тонкими носами. Она позволила ему поцеловать себя в щеку, но сама дотрагиваться до него губами не стала, чтобы не смазать помаду. В последний момент перед выходом она еще слегка подкрасила ресницы и мазнула по векам тенями. «Ты похожа на невесту!» — восхищенно произнес Сантиаго. Эти слова радостным эхом отозвались в сердце девушки. «Ты не против, если мы пойдем пешком? Я хочу, чтобы все видели, какая ты красавица!» Монтсе знала, что на самом деле у Сантиаго нет денег, чтобы проехать на автобусе даже одну остановку, поэтому с достоинством приняла его предложение.

Тем вечером на танцплощадке не было пары элегантнее их. Девушка не могла оторвать глаз от своего кавалера. Сегодня он казался ей еще прекраснее, чем всегда, — его темные волосы были зачесаны назад и смочены бриллиантином. В жизни своей она не видела более красивого мужчины. Она постоянно замечала, что другие девушки смотрят на нее с завистью, и это ей страшно льстило. Стоило Сантиаго посмотреть в сторону, она нежно брала его за руку, и парень снова улыбался только ей. «Ты тоже сегодня красивый. Самый красивый на этих танцах!» Монтсе наотрез отказывалась, когда Сантиаго предлагал ей выпить пива. Ей казалось неприличным пить здесь, на людях. Время от времени кто-нибудь здоровался с Сан-Романом, попутно пожирая ее любопытным взглядом. В других обстоятельствах это было бы ей неприятно, но сегодня она наслаждалась повышенным вниманием к собственной персоне. «Скажи мне кое-что, Санти. Ты любишь меня?» — «Что за вопрос! Если бы ты мне не нравилась, разве я был бы с тобой?» Девушке не слишком понравился его простодушный ответ. Но, с другой стороны, именно простота и естественность делали его таким неотразимым. «А если я тебе нравлюсь, почему ты никогда мне этого не говоришь?»

Группа «Русадир» играла легкие песенки, популярные тем летом, но эти двое почти не обращали внимания на музыку. Монтсе всегда испытывала отвращение к девушкам, которые напоказ липли к своему кавалеру, проводили ему по губам кончиками пальцев, клали руки на плечи или обхватывали ладонями затылок. Но сейчас она сама делала то, над чем столько раз насмехалась. «Потанцуем, Санти?» — «Вообще-то я ужасно неуклюжий». Но Монтсе нравилась его неуклюжесть. Прочие парни, старательно извивающиеся в танце, казались ей напрочь лишенными мужественности. Неожиданно ей захотелось пива. Не слушая возражений, она сунула ему свой кошелек. Расплачиваясь, Сантиаго чувствовал, как монеты жгут ему пальцы. Группа вдруг заиграла пасодобль «Лас корсариас». По спине Сан-Романа побежали мурашки, у него засосало под ложечкой.

Там, в земле жестоких мавров, Ветер дюнами играет И пустыня выдыхает Раскаленный жар камней.

Молодые парочки разошлись, пропуская старших в центр круга.

На далекой злой чужбине, Глядя вдаль через барханы, Пел солдат земли испанской Флагу Родины своей.

«А вот теперь я хочу танцевать!» — неожиданно выдал Сантиаго. «Под это? Но это же „Ла Бандерита“!» — «Ну и что? Это пасодобль. Единственный танец, который я знаю. Моей маме он очень нравится». Монтсе позволила ему утянуть себя в центр площадки.

В день, когда в песок я лягу, В день, когда оставят силы, Ветер бросится к могиле, Полотнище теребя.

Она чувствовала, что все взгляды направлены на них, а Сантиаго, наоборот, казалось, был полностью погружен в свой мир, лишь напевал тихонько себе под нос:

Хоть земля вокруг чужая, Пусть меня укроют флагом. Символ гордости испанской, Знай, что я люблю тебя.

«Как ты сказал?» — спросила она, глядя широко раскрытыми глазами прямо ему в лицо. «Знай, что я люблю тебя, — прошептал Сантиаго ей на ухо, и она подставила губы под его поцелуй. — Знай, что я люблю тебя. Знай, что я люблю тебя. Знай, что я люблю тебя. Теперь ты не сможешь обвинить меня, что я не говорил тебе этого». — «Скажи еще». — «Знай, что я люблю тебя». — «Еще!» — «Знай, что я люблю тебя». Когда пасодобль закончился и молодежь вернулась на площадку, Сантиаго и Монтсе отрешенно целовались в центре, далекие от музыки, шума толпы, любопытных взглядов. Лишь когда они открыли глаза, пол под ними перестал кружиться.

Постепенно площадь пустела. И становились заметны грязь и мусор, словно выползающие из всех углов. Монтсе не хотела расставаться с Сантиаго. «Я хочу, чтобы ты остался у меня этой ночью». Парень напрягся, и она сразу это почувствовала: «Что случилось? Ты не хочешь идти ко мне?» — «Ладно-ладно, я не об этом. То есть да». — «Объясни мне, пожалуйста, Санти, еще минуту назад ты говорил, что любишь меня, а сейчас…» — «Да это из-за служанки!» — «Мы тихо зайдем. Ее комната далеко от моей. А утром она пойдет к мессе, и ты сможешь спокойно уйти». — «Она меня знает, — пробормотал он, краснея. — И знакома с моей матерью. Я не хочу, чтобы у тебя из-за этого были неприятности… Если твоему отцу станет известно… Ты говорила, что твой отец, он…» Монтсе запечатала его губы нежным поцелуем. «Я говорила тебе это вечность назад. Мне уже не важно, что узнает мой отец. Кроме того, ему никто не расскажет. Мари Круз прекрасно понимает, когда нужно держать язык за зубами. Особенно если это касается меня». Сантиаго лишь согласно кивнул, принимая на веру ее слова.

Они шли по Барселонете, направляясь к бульвару Колумба. Монтсе жутко устала, у нее очень болели ноги. Они присели на парапет. «Эти туфли меня убивают. Я совсем не привыкла к каблукам». — «Отдохни. Куда нам спешить?» — «Нет, давай лучше поищем такси». Улица была плохо освещена. Лишь тусклые лампы над дверями подъездов рисовали на асфальте световую мозаику. «Здесь мы такси не поймаем, — скептически заметил Сантиаго. — Надо выйти на проспект, может, там повезет». — «Я и шагу больше не сделаю, Санти». — «Ну, тогда давай я один схожу, правда, у меня даже пятака нет». — «Я здесь одна не останусь!» Сантиаго Сан-Романа вдруг осенила гениальная идея. Он заметил велосипед, прикованный цепью к фонарному столбу: «Дай-ка мне свою заколку». Монтсе, еще не совсем понимая, что он задумал, протянула ему заколку. Сантиаго ловко вскрыл замок на цепи. Монтсе схватила его за плечи и начала трясти. «Ты же сама жаловалась, что у тебя болят ноги!» — «Сумасшедший, ты что, хочешь, чтобы нас посадили в тюрьму за кражу?» — «Да брось. Завтра же верну его и пристегну обратно. Представь себе, как обрадуется хозяин, когда снова увидит свой велик на месте целым и невредимым!» Монтсе покорно села на багажник. Она попыталась представить себе, как выглядит сейчас со стороны в своем шикарном платье, с жемчужным ожерельем на шее, и ей стало так весело, что она не смогла сдержать громкого счастливого смеха, серебристыми колокольчиками разлившегося по пустынной улице.

Доктор Монтсеррат Камбра поднялась на знакомый этаж в квартале Барселонета, преисполненная гораздо большей уверенности, чем накануне. Было уже около одиннадцати утра. В доме она нашла лишь двух африканок.

— Аяч сегодня утром ушел на телеграф, позвонить в Африку, — объяснила Фатима, пригласив ее войти.

— Не важно. Откровенно говоря, я зашла взглянуть на ребенка. Как прошла ночь?

Фатима улыбнулась:

— Он много плакал, но сейчас спит.

Монтсе вошла в комнату женщин. Младенец жалобно всхлипывал. Она достала из сумки купленные в аптеке лекарства и разложила их на небольшом столике.

— Сейчас согреем бутылочку и дадим ему теплого молока с анисом. Он должен пить много жидкости. — Она говорила, осторожно распеленывая младенца. — И помажем вот тут, чтобы снять раздражение.

Африканки безропотно ей повиновались. Монтсе провозилась с ребенком почти час, пока он не успокоился и наконец не заснул. Она хотела уйти, но женщины ее не отпустили. Они отвели ее в гостиную и начали заваривать чай. Их доброта и благодарность ободряюще подействовали на измотанную Монтсе. Тем временем вернулся Аяч Бачир.

— Аяч говорил, он наверняка сможет побольше разузнать о человеке на фотографии. Бачир Баиба знает всех людей на свете.

— А кто такой Бачир Баиба?

— Это отец Аяча. Он работает в министерстве, в Рабуни. И знает всех на свете. Он был испанским солдатом.

Когда африканец вернулся, он был очень рад ее снова увидеть. Он звонил своим родственникам в Алжире и тщательно записал все услышанное на бумажку.

— Этого человека и вправду зовут Сантиаго Сан-Роман, но сейчас он больше известен под именем Юсуф. Мой отец совершенно точно уверен в своих словах — он не мог ошибиться.

— Тогда почему же меня уверяли, что он мертв?

— Не знаю. Скорее всего, сработало правило четырех пальцев.

Монтсе не поняла, что он имеет в виду, и недоуменно на него посмотрела. Африканец улыбнулся:

— Так говорят в моей стране. Между тем, что выходит изо рта, и тем, что попадает в уши, — расстояние ровно в четыре пальца, но иногда эта дистанция может быть больше, чем вся пустыня Сахара.

Монтсе с интересом выслушала эти объяснения. Находящиеся тут же африканки тоже не пропускали ни одной детали.

— Этот Сантиаго Сан-Роман женился на тете моей покойной супруги. Отец был знаком с ней. Ее звали Андия. Отец говорит, она была необыкновенно красива. Она умерла три или четыре года назад.

— А Сантиаго?

— Он-то как раз жив! Отец видел его год назад в Ауссерде. По его рассказам, у него не все в порядке со здоровьем. Он очень необычный человек. Отец говорит, что его чуть было не расстреляли в Эль-Айуне за кражу взрывчатки из полка. Прямо как в кино! Мой отец очень благодарен ему за все, что он сделал. Этот человек всегда был настоящим другом нашего народа.

Монтсе молчала. Ей было трудно представить себе, что Сантиаго сейчас столько же лет, сколько ей, что он тоже постарел. Она думала о прошедших годах, не оставивших в памяти следов. Потом задумалась об этой женщине, Андии, о которой не знала ничего, кроме имени. Странное ощущение ревности, наивной, как у подростка, вдруг охватило ее. Она улыбнулась своим чувствам. Фатима подняла на нее глаза:

— Этот мужчина был твоим женихом?

— Этот юноша. Для меня он навсегда останется молодым парнем. Да, он был моим женихом. То есть даже больше чем женихом.

— Такое нельзя забыть, — уверенно сказала Фатима.

— Да нет, я уже много лет не вспоминала о нем. Забавно: я чуть было не родила ребенка от этого человека, а вот лица его почти не помню. Мы вдвоем наделали много глупостей, но ни одна из них не обернулась таким ужасом, какой потом сотворила я одна. Я все спрашиваю себя: чем он занимался, пока я проживала свою жизнь так, будто в любой момент могу начать все сначала?!

Монтсеррат Камбра поднесла к губам стакан с горячим чаем. Фатима смотрела на нее, не решаясь прервать расспросами задумчивое молчание гостьи. Монтсе заглянула в темные глаза африканки. Она была очень красивой. Интересно, Андия была такой же красавицей? И снова непонятно откуда взявшаяся ревность кольнула сердце, развеселила ее и даже заставила рассмеяться.

* * *

Задолго до рассвета тишину прорезал шум моторов грузовиков, разъезжающих между хижинами в селении. Иностранка знала, что сегодня необычный день — день мусульманской Пасхи. В глубине палатки, рядом со старым деревянным сервантом, который, казалось, пережил кораблекрушение, были аккуратно развешаны праздничные одежды для детей из семьи Лейлы. У нее было столько маленьких родственников, что Монтсе была не в состоянии запомнить их всех по именам. Да и братьев и сестер медсестры она не очень хорошо различала между собой. Она никак не могла разобраться в их сложных родственных связях, да и с общением были проблемы. Женщины семьи едва говорили по-испански, хотя неплохо ее понимали.

Предыдущим вечером в хижине допоздна толпились люди. Большинство из них были солдаты срочной службы, которых отпустили в недельный отпуск, чтобы те могли отпраздновать Пасху с семьей. Некоторые из них не видели своих жен и детей по десять месяцев. Монтсе пришлось как маленькой девочке упрашивать Лейлу разрешить ей лечь в тот день попозже. Ее умиляло, с какой поистине материнской нежностью и заботой относится к ней эта молоденькая медсестра.

Когда она проснулась, Лейлы рядом не было. С улицы доносился ее голос, что-то выговаривающий юным племянникам. Хотя она и поспала совсем немного, Монтсе чувствовала себя прекрасно отдохнувшей. Лучики солнца, проникавшие сквозь занавеску, щекотали кончики пальцев на ее ногах. Она потянулась с таким наслаждением, с каким не делала этого уже много лет.

Когда она вышла в небольшой дворик, Лейла начала отчитывать ее за то, что та поднялась так рано.

— Сегодня слишком хороший день, чтобы тратить его на сон, — весело ответила Монтсе. — К тому же я хочу пойти с тобой на праздник.

— Нет, я не иду. Ты поедешь с Брагимом и моей сестрой. Я должна готовить еду и помочь соседям на обряде обрезания.

Монтсе кивнула и отвлеклась от разговора, пытаясь восстановить мир среди детей, дравшихся за то, кто будет держать ее за руку.

У Брагима были крупные зубы, покрытые пятнами от чая, и глаза, красноватые от сухого ветра Сахары. Он плохо объяснялся по-испански, но не переставал весело болтать всю дорогу. Он вел машину, крепко держась обеими руками за верх рулевого колеса и, как большинство африканцев, не выпускал из зубов трубку. С лица его не сходила улыбка. Монтсе почти ничего не понимала из его монолога, но ей нравилось слушать неумолчное стрекотание парня. Она не знала, в какой степени родства он находится с Лейлой — брат он или свояк. Сестра Лейлы сидела между ними, не произнося ни слова. Монтсе спросила Брагима, не жена ли ему эта девушка, но тот лишь рассеянно улыбнулся, как будто не понял вопроса. В открытый кузов пикапа набилось больше дюжины детей из семьи Лейлы и соседних хижин. Они мастерски держали равновесие, подпрыгивая на каждой кочке, и радостными криками приветствовали все встречные автомобили. Через десять минут они прибыли на место празднования. На последнем километре поверхность пустыни превратилась в металлическое одеяло, сплошь состоящее из легковушек и грузовиков. Тысячи людей собирались в гигантский круг. Черные и голубые тюрбаны ярко выделялись на песке цвета охры.

Монтсе была одета в платье Лейлы. На голове у нее была надета голубая melfa, чтобы не привлекать особенного внимания. Мужчины держались вместе, читали молитвы, негромко переговаривались. Женщины молча стояли в стороне. Брагим и сестра Лейлы тоже разошлись. Монтсе присоединилась к женщинам. Она старалась все делать, как они. Уселась на землю и приложила руку к глазам, чтобы не пропустить ни одной детали из происходящего. Там среди огромной толпы кто-то громко читал Коран, отчетливо выговаривая слова в мегафон. Стихи древней суры затейливой арабской вязью поднимались в голубое небо пустыни. Монтсе старалась не выделяться среди женщин, но африканки поглядывали на нее несколько удивленно. Никто, однако, не задавал праздных вопросов. Хотя церемония уже началась, автомобили не переставали прибывать.

Примерно через полчаса чтение Корана прекратилось, и все заговорили в полный голос. Монтсе старалась не отходить далеко от сестры Лейлы и повторять все ее движения. Но, когда она поднималась с земли, заметила мелькнувшее в толпе женское лицо, заставившее ее похолодеть. Это наваждение длилось всего несколько секунд, потому что женщина быстро повернулась к ней спиной и скрылась среди галдящих людей. Монтсе показалось, что это Аза. Эта мысль молнией пронзила ее мозг и заставила сердце учащенно забиться. Она хотела позвать ее, но в последний момент сдержала крик. Ей совершенно не хотелось привлекать к себе излишнее внимание, а уж тем более предстать перед всеми истеричкой.

— Я сейчас вернусь, — сказала она сестре Лейлы, жестами подтверждая свои слова, и быстро побежала прочь.

Женщину она больше не видела, но хорошо запомнила цвет ее платка и точное место, где та скрылась из глаз. Люди, стоящие кучками или пожимающие друг другу руки, мешали ей передвигаться достаточно быстро. Монтсе старалась идти по прямой линии. Солнце слепило ее. Людское море неожиданно расступилось и поглотило ее, словно утлое суденышко. Она запуталась, начала петлять, ходить по кругу. Все женщины казались ей похожими на Азу. Монтсе вдруг всерьез испугалась, что ее сознание откажется воспринимать происходящее и она упадет в обморок. Она искала свободное пространство, чтобы хоть чуть-чуть отдышаться. Неожиданно она обнаружила, что каким-то образом оказалась среди припаркованных автомобилей, — здесь было меньше людей и больше воздуха, так что она попыталась успокоиться. Монтсе была точно уверена, что видела Азу. Ее лицо так часто являлось к ней в снах. Вдруг в голове откуда-то всплыло, что сегодня вторник, а она находится в самом сердце Сахары. Эта странная, но вполне разумная мысль заставила ее почувствовать себя лучше. Монтсе уже готова была забыть о происшествии и списать его на больное воображение, как вдруг увидела грузовик, припаркованный среди внедорожников. Сердце ее ушло в пятки. Она попятилась и спряталась среди машин. В душе начал подниматься ужас, вызванный воспоминаниями о Тиндофе. Этот грузовик показался ей очень похожим на тот, что был у захватившего ее легионера, Лемесье, как называли его алжирки. Она так испугалась, что даже задержала дыхание, чтобы не выдать себя. Потом увидела, что среди автомобилей уже замелькали люди, собирающиеся по домам, и это ее немного успокоило. Но все же было очень страшно, что проклятый Лемесье может быть где-то рядом.

Когда Монтсе, Аза и две алжирки вылезали из грузовика, раскаленные камни под ногами горели жаром. Все предыдущие представления Монтсе о пустыне рушились — наблюдаемая картина мало вязалась с тем образом, который виделся ей из Испании. Большая часть поверхности была покрыта не песком, а твердой почвой или кучами камней. Впервые за все время она заметила хоть какую-то растительность — пальму, колючий кустарник наподобие акации и еще какие-то совсем незнакомые редкие и чахлые кустики. Наемники легионера прятались от жары в слабой тени, которую в полдень приходилось искать. Три часа тряски по пустыне в кузове грузовика окончательно ослабили и без того скудные силы Монтсе. Она хотела было обратиться к своим мучителям, умолять их, чтобы они вернули ее в Тиндоф, но из пересохшего рта вырывались только слабые невразумительные звуки. Аза сжала ее руку, утешая. Их подвели к маленькому домику из бетонных блоков и необожженного кирпича, с кровлей, крытой поглощающим солнечные лучи уралитом. Наемники открыли дверь, грубо затолкали женщин внутрь. Пространства внутри их новой тюрьмы было гораздо больше, чем на старом месте, но там уже сидело шестнадцать женщин, с которыми, похоже, им предстояло разделить судьбу. В помещении стояла невыносимая вонь. В стене имелось лишь одно окно, и то закрывал оторванный от машины мятый капот, надежно примотанный проволокой. Выражение страха на лицах сбившихся в кучу женщин сменилось удивлением, когда они увидели здесь иностранку, с которой обращались так же, как с ними. Но никто ничего не сказал, они лишь чуть раздвинулись, освобождая на полу место для вновь прибывших. Аза осталась сидеть на корточках, закрыв лицо двумя руками, отчаянно пытаясь скрыть охватившее ее отчаяние.

Они просидели взаперти больше недели, не имея возможности выйти, даже чтобы справить естественную нужду. На второй день Монтсе перестала ощущать запахи. Утром и вечером им приносили несвежие финики. Она ела их с отвращением — из них вытекала какая-то белая жидкость, которая наводила доктора Камбру на мысли о ботулизме. Аза успокаивала ее, заставляла есть. Глиняный таз с протухшей водой тюремщики наполняли, даже не сливая оттуда скапливающийся внизу осадок. Снаружи постоянно доносились голоса болтающих, а иногда и ссорящихся мужчин. Изредка были слышны выстрелы, будто бы кто-то, потеряв рассудок, беспорядочно палил в воздух. По утрам легионер обычно уезжал с группой наемников, оставляя несколько человек для охраны женщин. Все пленницы были алжирками и говорили только по-арабски и совсем чуть-чуть по-французски. Они относились к Монтсе с уважением, которое очень ее смущало. Как-то раз, когда на рассвете стало очень холодно, одна из женщин дала ей свой бурнус.

Аза пыталась хоть что-то выяснить о людях, что держали их взаперти, но женщины никак не могли договориться между собой. Каждая рассказывала свою версию произошедшего. Монтсе задавала вопросы, но не получала адекватных ответов. «Этого человека зовут Лемесье, это единственное, в чем я могу быть уверена из их слов, — объясняла Аза. — Одни говорят, что он покупает и продает живой товар в Мавританию и Марокко. Другие утверждают, что он крадет женщин для занятий проституцией». — «Мы должны бежать, Аза. Во что бы то ни стало. Лучше смерть, чем такая участь». Аза ничего не ответила. Казалось, мысли ее витали далеко отсюда. Когда наемники укладывались спать, Монтсе начинала болтать без умолку. Она внутренне успокаивалась, когда проговаривала вслух все свои мысли. Аза слушала ее с таким видом, будто ей читали книгу. Постепенно женщина выдала африканке все свои секреты, даже те, которые всю жизнь скрывала от самых близких подруг. Узнав, зачем иностранка приехала в Алжир, Аза начала смотреть на нее как на героиню кинофильма с лихо закрученным сюжетом. Каждая новая подробность заставляла ее все больше удивляться своей испанской подруге. Однако врожденное чувство такта не давало сахарави вести расспросы. Монтсе говорила о своем муже, о своей юности, о Сантиаго Сан-Романе. Иногда она умолкала, испугавшись, что вывалила на африканку слишком много всего, но Аза неизменно смотрела на нее таким внимательным и заинтересованным взглядом, что та приободрялась и продолжала свои бесконечные монологи.

Дни тянулись медленно, и у Монтсе было время как следует все обдумать. Постепенно она научилась хорошо различать шумы, доносившиеся снаружи. Она знала, когда достают воду из колодца, когда наемники удаляются, чтобы пострелять по камням, когда они укладываются спать или совершают обход вокруг домика. На десятый день она вдруг почувствовала, что в лагере воцарилась абсолютная тишина. И хотя сквозь щели в нижней половине двери можно было разглядеть стоящую неподалеку машину, человеческого присутствия в оазисе явно не наблюдалось. К полудню она уже точно уверилась, что их оставили одних. Монтсе решительно сказала Азе: «Я попробую бежать. Погляди на нижние доски в двери. Их же можно разбить одним ударом ноги». У африканки вытянулось лицо. Она помотала головой, характерным жестом прикрыв голову ладонями: «Ты не сможешь! Даже если будешь бежать три дня без остановки, они догонят тебя за какой-нибудь час». — «Я уеду на этой машине. Решайся! Вместе у нас больше шансов». — «Нет, я так не могу». — «Ну хотя бы переведи им». Аза переговорила о чем-то с алжирками. Те пришли в волнение, всем видом демонстрируя ужас. Потом заговорили одновременно, убеждая Монтсе, что она сошла с ума, если верит в то, что может спастись таким образом. «Так ты идешь со мной?» Аза твердо ответила: «Нет, я не пойду. И ты, если в тебе остались хоть крупицы здравого смысла, тоже не пойдешь». — «Если я останусь здесь еще хоть ненадолго, то точно потеряю остатки разума! Я не должна была уезжать из дома. Будь проклята та минута, когда я решилась сделать это!» «Тебе просто очень не повезло», — с непонятным спокойствием ответила Аза.

Сейчас эти горькие воспоминания яркими картинами всплывали в голове Монтсе — их пробудил припаркованный среди машин грузовик. Когда люди начали весело и шумно грузиться во внедорожники и пикапы, она наконец-то поверила, что ей не грозит никакая опасность. Грузовик стоял без движения, словно корабль у причала. Неожиданно кто-то потрогал ее за плечо сзади — Монтсе испуганно подпрыгнула. Она чуть было не закричала от ужаса, но все же сумела сдержаться. Это был всего лишь Брагим. Он так удивился ее странной реакции, что даже обычная улыбка на его губах погасла. Казалось, он перепуган не меньше испанки. За его спиной маячила сестра Лейлы — она тоже смотрела недоуменно, явно не понимая, что случилось. Монтсе неожиданно для себя обняла ее. Она убеждала их, что все хорошо, но они не могли ее понять. Потом она еще раз кинула взгляд на грузовик, и ей снова показалось, что это та самая машина, принадлежащая Лемесье.

Для мусульман Пасха — это еще и день прощения. В течение всего праздника арабы ходят в гости к родственникам, особенно к старикам. Это время, когда нужно просить прощение за все, что ты сделал человеку дурного, за все свои ошибки. Монтсе очень внимательно выслушала рассказ Лейлы об этой традиции. Пока медсестра вместе с другими женщинами из семьи готовила праздничный обед, а мужчины резали жертвенное животное, с соблюдением всех необходимых обрядов доставая из него внутренности, племянницы Лейлы утащили Монтсе на прогулку. Брагим наблюдал за ними издалека, словно в его обязанности входило охранять иностранку. На девочках в честь праздника были надеты их лучшие платья. Некоторые из них впервые за несколько месяцев надели обувь. Они с большим трудом передвигались в ботиночках из лакированной кожи, осторожно переставляя ноги, словно заключенные в оковах. Мальчишки смотрели на сестер с завистью, потому что испанка решила прогуляться именно с ними. Девочки показали ей загоны с верблюдами, потом все вместе полюбовались на коз. Окончательно устав, они присели на теплые камни на небольшой возвышенности. Неподалеку устроился странный мальчик, который внимательно смотрел на них единственным глазом. Он словно прирос к земле, точно дерево, зацепившееся за почву корнями. Монтсе подозвала его к себе, но странный ребенок не ответил. Она даже не могла сообразить, из семьи Лейлы он или нет.

После кус-куса и десерта Монтсе поняла, что ее желудок вот-вот разорвется. Она не помнила, чтобы когда-нибудь так наедалась. Стол был шикарным — иностранка не смогла отказаться ни от одного из необычайных блюд, которыми ее угощали. Иногда она даже улыбалась с полным ртом, не в силах проглотить очередную вкуснятину. Все очень заботливо за ней ухаживали, особенно Брагим. Он наполнял ее стакан водой или соком, пододвигал к ней лучшие блюда, подавал хлеб, салфетку, подкладывал мяса. Лейла не переставала улыбаться, глядя на него. В конце концов Монтсе тихонько спросила:

— Скажи мне, Лейла, Брагим тебе брат или свояк?

Медсестра широко распахнула глаза и от неожиданности задержала дыхание. Она казалась смущенной этим вопросом. Потом резко опустила взгляд, чтобы никто не заметил ее смятения. Монтсе ничего не понимала. Она решила, что африканка просто не поняла вопроса и повторила его еще раз.

— Нет, что ты!

— Тогда кто он?

— Мой суженый. Мы осенью собираемся пожениться.

Монтсе с трудом проглотила смех, готовый вот-вот вырваться из горла — смущенная физиономия Лейлы очень развеселила ее, но она побоялась обидеть юную подругу, которая серьезно воспринимала все происходящее.

После банкета мужчины отошли в сторонку и расселись на циновках вокруг примуса. Монтсе почему-то показалось, что женщины ведут себя со странной нервозностью. Они торопливо убирали остатки еды, перешептывались, косо поглядывали на мужчин. Испанка готова была поклясться, что им ужасно не нравится, что те устроились в хижине и даже не думают ее покидать. Вскоре она поняла, что происходит. Тетя Лейлы открыла шкафчик и торжественно извлекла оттуда маленький телевизор. Его поставили на пол, подключили какой-то кабель, который, видимо, соединялся с антенной. Потом присоединили провод к аккумулятору грузовика. Когда тайна странного поведения женщин раскрылась, Монтсе не смогла сдержать улыбки. Пришли еще несколько соседок, у которых не было своего телевизора. Всего перед экраном собралось больше двадцати женщин.

— Это телесериал, — объяснила Лейла. — Вообще-то он мексиканский, но здесь принимает алжирское телевидение, так что мы смотрим его в переводе на арабский. Если хочешь, мы с тобой можем уйти.

Но Монтсе ни за что на свете не пропустила бы подобное зрелище.

— Подожди, я хочу остаться и посмотреть немного.

Мексиканская «мыльная опера» на арабском языке поразила воображение Монтсе. Женщины смотрели в телевизор с чуть ли не священным благоговением. Каждое появление на экране красивого мужчины они приветствовали восторженными воплями, с трепетом повторяя его имя. Монтсе с трудом верила своим глазам. Иногда, когда она порывалась сказать что-нибудь Азе, женщины на нее смотрели осуждающе. В конце концов медсестра и иностранка вышли на улицу. Тут же вокруг них собралась стайка девочек, которые вцепились им в руки и побежали рядом. Монтсе уже запомнила имена некоторых детей. Было настоящим наслаждением медленно брести между хижин, чувствуя кожей слабые порывы теплого ветра. Жизнь в поселке сегодня бурлила как никогда. Всюду сновали люди, спешащие посетить как можно больше родственников и знакомых. Derrajas мужчин были очень чистыми и, похоже, даже накрахмаленными. Женщины надели свои лучшие платки. Монтсе и Лейла неторопливо прогуливались, все дальше отходя от кипящих весельем домиков.

— Удивительно, как среди ужаса жизни в пустыне твой народ может блистать такой красотой, — задумчиво произнесла Монтсе. Лейла улыбнулась. Она знала, как пустыня умеет волшебным образом пленять воображение чужестранцев. — У меня такое чувство, что последние годы я провела вдали от реального мира.

— Что ж, примерно те же чувства испытывает здесь моя семья. Мне еще повезло, что у меня есть работа и возможность проводить много времени вне поселения. А некоторые уже двадцать шесть лет безвылазно сидят здесь, как заключенные в тюрьме, в которой нет ни стен, ни дверей.

Они замедлили шаг, потом Монтсе остановилась.

— В чем дело?

— Скажи, Лейла, ты знаешь того мальчика?

Медсестра посмотрела туда, куда указывала подруга. На некотором расстоянии от них, почти параллельным курсом, шел тот самый ребенок, у которого не хватало глаза. Лейла поглядела на него, приложив козырьком ладонь к глазам.

— Нет. Я его не знаю. Ему, скорее всего, выбили глаз камнем. Здесь, к сожалению, это обычное дело.

— Нет, он не этим привлек мое внимание. Утром я видела его рядом с загонами для верблюдов. Он следует за мной, куда бы я ни направилась, но никогда не приближается.

Лейла улыбнулась, махнув рукой:

— Ну и чему тут удивляться?! Ты очень красивая женщина. Брагиму, например, ты очень понравилась.

Монтсе почувствовала, что заливается краской. Она никак не могла понять, что за отношение у африканцев к женщинам, но лишних вопросов задавать не хотела. Все вокруг удивляло ее, казалось странным.

— Вечером мы приглашены на праздник, — неожиданно сменила тему Лейла. — Одна подруга из госпиталя хочет, чтобы мы пришли.

— И меня тоже приглашает?

— Конечно. Я сказала ей, что ты придешь.

Тот вечер затянулся надолго. Брагим повез семью Лейлы на своей машине в дюны. Закат был так необыкновенно красив, что у Монтсе перехватывало дыхание. С самого высокого гребня дюны было видно, как солнце постепенно уходит за линию горизонта, словно погружаясь в вязкий песок. С другой стороны уже стояла темная ночь. Повинуясь внезапному порыву, в необъяснимом приступе ребячества Монтсе со смехом съехала по песку, как по водяной горке. Дети с восторгом последовали за ней. Мужчины тем временем чинно готовили чай и бутерброды.

На обратном пути Монтсе чувствовала себя уставшей, но счастливой. Ей нравилось дремать под завывания ветра, хлопающего брезентом, хоть она не хотела пропустить ни одно из событий этого чудесного дня. Приехав домой, Лейла и Монтсе умылись в маленькой комнатке, сменили одежду и привели себя в порядок. Они надушились и накинули другие платки, более темные. Когда на поселок спустилась ночь, попрощались с родственниками и уверенно пошли по неосвещенным улицам.

Дом подруги Лейлы располагался в другом квартале этой же daira. Монтсе казалось удивительным, как вообще местные могут различать тут какие-то кварталы. Улицы, да и сами хижины казались ей совершенно одинаковыми. Она просто шла в темноте следом за Лейлой, даже не пытаясь ориентироваться. На африканке были черные туфли, через плечо она перекинула сумку. Она шла так изящно, что казалась моделью на подиуме.

Когда они почти приблизились к нужному дому, Монтсе вздрогнула от неожиданности. Лейла не успела ее предупредить. Неподалеку от хижины какой-то мужчина сидел на корточках и справлял нужду. Увидев приближающихся женщин, он вскочил и побежал прочь, сверкая голым задом и держа в руке развевающуюся по ветру одежду.

— Не бойся. Это местный сумасшедший. У бедного старика не все в порядке с головой. Он делает свои дела где приспичит, как маленький ребенок.

Монтсе шла теперь очень осторожно, чтобы не наступить на экскременты.

Жилище подруги Лейлы отличалось от прочих хижин. Это был дом, выстроенный из необожженного кирпича. Подруга Лейлы приветливо встала им навстречу. Монтсе знала ее по госпиталю, но никак не могла вспомнить ее имя.

— Ты помнишь Фастрану?

— Конечно. Конечно, я ее помню!

Большинство собравшихся женщин были медсестрами. Мужчин почти не было. Монтсе обежала толпу глазами и с удивлением увидела Брагима, который сидел в углу, с улыбкой глядя на вошедших. Это обрадовало ее, но в то же время слегка озадачило.

— Ты ведь не сказала мне, что твой жених придет! — подколола она Лейлу.

— Да ну, с этими мужчинами никогда не знаешь, что им взбредет в голову! — смущенно ответила та.

Из магнитофона неслась музыка Боба Марли. Монтсе устроилась среди медсестер, большая часть которых была ей знакома по госпиталю. Женщины говорили на кубинском варианте испанского, мужчины на местном диалекте. Неожиданно в комнату с криком ворвался какой-то человек. Это был тот самый мужчина, напугавший ее в темноте. Он подскочил к Монтсе и заговорил, обращаясь к ней:

— Musso musano? Musso musano?

Монтсе сначала вздрогнула, но быстро успокоилась, глядя, как улыбается Фастрана.

— Не бойся. Бедный старик совсем потерял рассудок.

— А что он кричит?

— Он спрашивает, все ли в порядке, — перевела Лейла.

— Передай ему, что все прекрасно, — попросила Монтсе. — И спроси, как его зовут.

— Мы называем его Эль-Демонио, — объяснила Фастрана. — Такое прозвище ему дали дети. Он бездомный. Моя мама иногда разрешает ему переночевать у нас на кухне, когда там свободно.

Эль-Демонио торопливо схватил банан, который ему протянула Фастрана. Медсестра шикнула на него, жестами выгоняя из комнаты. Он побежал прочь, подпрыгивая и паясничая.

Люди постоянно входили и выходили из дома. В этой круговерти лиц Монтсе не могла запомнить, кто есть кто. Она позволила женщинам разрисовать свои руки затейливыми узорами из красной хны. Эта кропотливая работа заняла несколько часов.

Когда они наконец стали прощаться, было уже очень поздно. Брагим решил остаться еще немного, попить чаю и поболтать с медсестрами. Лейла и Монтсе очень устали. В черном небе высыпали яркие звезды. Ночь была очень холодной.

— Ты давно знакома с Брагимом?

— Пять месяцев. Но он любит меня. Ему нравится заставлять меня ревновать. Думает, что так я буду любить его еще больше.

— А ты его любишь? — спросила Монтсе и тут же мысленно обругала себя за глупый вопрос.

Лейла молча улыбнулась. Белые зубы жемчужно сверкнули на смуглом лице. Она действительно была очень красива.

— Погляди-ка, — схватила ее за руку Монтсе. — Разве это не тот одноглазый мальчишка, что нас преследует?

— Да, это он. Похоже, ты ему нравишься.

— Почему он не дома в такой поздний час? Ему разве не надо с утра идти на занятия?

— Школьников отпустили на каникулы на десять дней.

— Позови его сюда и спроси, как его имя.

Лейла дружелюбно замахала рукой, стараясь некричать громко:

— Estmak? Estmak?

Мальчик смотрел на них издалека, но ближе не подходил и имя свое тоже не называл.

— Eskifak?

Лейла сделала шаг ему навстречу, но ребенок сорвался с места и скрылся в лабиринте хижин. Монтсе чувствовала, что страшно устала. Ее сердце билось часто-часто — наверное, все же не стоило пить так много чаю.

— А ведь этот мальчик не из нашего поселка. Иначе я бы видела его раньше, — уверенно заметила Лейла.

* * *

Капрал Сан-Роман провел бессонную ночь, бессмысленно пялясь в потолок, следя глазами за движениями теней и лучами изредка освещавших хижину прожекторов аэродрома. Всю последнюю неделю он практически не смыкал глаз, лишь проваливался иногда в тяжелое забытье на час или два, чтобы снова вернуться в реальность, к терзающим его мыслям. Внутреннее пространство хижины, исполнявшей роль тюрьмы, давило на него, воздуха в груди не хватало, а окружающий мир терял четкие грани и представал искаженным, как в болезненном бреду. От одной стены до другой едва ли насчитывалось шесть шагов. Поганое ведро в углу невыносимо воняло. Сантиаго в изнеможении рухнул на тюфяк, но все равно не мог уснуть — назойливый звук периодически срывающихся с крана капель вонзался в мозг острой спицей. Больше недели назад он стал четко выделять на фоне прочего шума редкие глухие удары капель по цементу, и с тех пор этот звук ни на минуту не оставлял его, лишая рассудка и всякой надежды.

После неожиданного визита Гильермо он стал еще более беспокойным. Капрал знал, что никогда больше не увидит друга. Сейчас он вспоминал последние дни, что они провели вместе, и корил себя. Без сомнения, Гильермо ничем не заслужил такой несправедливости, но сейчас было уже поздно что-то изменить.

Сантиаго старался выкинуть из головы воспоминания об Андии. Образ маленькой африканки стал наваждением, сводившим с ума не хуже капающей воды. Он чувствовал себя обманутым, и горечь предательства ни на миг не оставляла его. Даже с закрытыми глазами он продолжал видеть перед собой ее лицо, нежную улыбку, в ушах звучал ее почти детский голосок и задорный смех взрослой женщины. Изредка он вдруг вспоминал Монтсе. Как ни странно, это его успокаивало, и мысли об Андии переставали мучить. Он пытался написать ей письмо, но не мог сочинить больше одной-двух фраз. Слова ускользали от него. Капрал никогда не думал, что так сложно выразить свои чувства. Он пытался представить себе Монтсе с их новорожденным сыном, но от этих картин только расстраивался, остро ощущая всю несправедливость жизни. Воспоминания, которым он за последнее время научился не давать воли, накатывали с новой силой, словно адское пламя, сжигающее его изнутри.

Неожиданно Сантиаго вспомнил мать. Он редко о ней думал. Однако сейчас им вдруг овладела уверенность, что Монтсе знает о ее смерти. Раньше это казалось ему невозможным. Может быть, в порыве раскаяния девушка принесла ребенка в лавку, чтобы показать бабушке, и здесь обнаружила, что та умерла. Он ясно представил себе мать, лежащую на кровати в своем черном платье, со скрещенными на груди руками и бледным восковым лицом. Сантиаго почувствовал себя виноватым — за то, что был далеко от нее, за то, что не поехал на похороны, за то, что верил, будто мама будет жить вечно, хоть и знал, как тяжело она больна.

Весть о ее смерти принес ему Гильермо. Это произошло в конце мая. Он разыскивал Сантиаго все утро и в конце концов обнаружил его в казармах вспомогательных войск. Он не стал ходить вокруг да около, а просто сообщил другу новость как нечто обыденное. Сантиаго удивленно смотрел на него и все никак не мог вникнуть в смысл его слов. Прошлая жизнь в Испании, мать — все это казалось теперь далеким и нереальным. С приезда в Эль-Айун он звонил ей от силы пару раз, но теперь упрекать себя было слишком поздно.

Напряженная обстановка, сложившаяся в провинции, заставляла воспринимать доходившие из Испании новости как какие-то ненастоящие, словно явившиеся из другого мира. Когда комендант Панта вызвал капрала в свой кабинет, Сан-Роман уже знал, что тот сообщит ему о смерти матери. Он выслушал его не моргая, глядя серьезными сухими глазами. Комендант решил, что парень шокирован вестью, потому и реагирует так странно, но на самом деле Сантиаго в тот момент просто думал о другом. «Ситуация здесь тяжелая, капрал. Вы знаете об этом не хуже меня, — начал комендант с сочувственными нотами в голосе. — Но командование Легиона понимает, что личная боль от потери матери несравнима с неприятностями по службе». Сантиаго лишь кивнул, оставаясь бесстрастным. Комендант достал несколько листочков и протянул их Сан-Роману: «Поэтому, хотя обстоятельства к этому и не располагают и увольнения отменены, мы все же решили сделать для вас исключение. Вам предоставляется пятнадцать дней и разрешение отправиться в Барселону, навестить отца, братьев, в общем, всю семью. Потеря матери невосполнима, однако любое горе пережить легче, если люди будут вместе». Сантиаго даже в голову не пришло признаться коменданту, что вообще-то у него нет ни отца, ни братьев, ни других родственников. Он прижал папку с документами к груди и поблагодарил офицера. «Завтра улетает самолет на Канары, — продолжил комендант, тыкая пальцем в бумаги, только что переданные капралу. — Там пересядете на рейс до Барселоны. У вас пятнадцать дней, чтобы побыть с семьей. Пятнадцатого июня вы должны вернуться в часть. Можете идти». — «Слушаюсь, господин комендант!»

Сантиаго Сан-Роман вышел на слепящий солнечный свет, взволнованный и немного обескураженный. Любой солдат из его части отдал бы что угодно за пачку таких документов. Но сесть на самолет и улететь в Барселону всего через полгода после прибытия в Сахару?.. 24 мая губернатор колонии генерал Гомес Салазар объявил начало операции по эвакуации мирного испанского населения с территории Сахары. Занятия в школах и в институте были отменены за месяц до окончания учебного года. И хотя многие чиновники оплакивали город, ставший для них второй родиной, большинство из них без оглядки уносило ноги.

Участились демонстрации африканцев, требовавших независимости Сахары. Местные жители выходили с флагами и выкрикивали революционные лозунги. При первых признаках очередной заварушки патрули местной полиции и Легиона мгновенно перекрывали доступ в наиболее беспокойные кварталы. Да и новости, приходящие из других городов и поселений, были неутешительны. Гражданская тюрьма Эль-Айуна постепенно заполнялась арестантами, обвиняемыми в организации беспорядков.

На следующий день Сантиаго собрал вещмешок и отправился в автопарк, где, как ему сказали, стоит автомобиль, отправляющийся на аэродром. Он шел весь во власти своих мыслей, еще и еще раз прокручивая в голове придуманный им план. Поэтому Сан-Роман даже не заметил пытавшегося догнать его Гильермо, пока тот не оказался прямо перед ним. «Ты что, хотел улететь, не попрощавшись?» Сантиаго смотрел на него, будто не узнавая. «Я думал, ты в патруле, — соврал он. — Я тебя искал, но мне сказали…» Гильермо обнял друга и долго не отпускал. «Да кончай ты, еще подумают, что мы голубые!» Гильермо улыбнулся. После того как пришла новость о смерти матери Сантиаго, поведение приятеля уже не казалось ему таким странным. Он пожелал ему удачи и долго смотрел вслед. Капрал Сан-Роман пощупал карман, в котором лежали деньги и документы. Идея покинуть Сахару не казалась ему такой уж привлекательной, да это и не входило в его планы. Он сменил направление и вместо автопарка двинулся в сторону контрольно-пропускного пункта. Показал дежурному увольнительную и решительно вышел за территорию части. Час спустя он уже был в лавке Сид-Ахмеда, одетый как местный житель. Объемистый тюк с формой легионера был спрятан в укромном месте.

Все пятнадцать дней увольнения Сантиаго провел в доме Андии. Девушка не скрывала своей радости. Легионер две недели не покидал квартала. Иногда прогуливался по улицам Ата-Рамблы, но чаще просиживал в лавке Сид-Ахмеда, покуривая или неспешно, стакан за стаканом, попивая чай. Никто не удивлялся его присутствию — местные жители относились к нему как к одному из родственников Лазаара. Не слишком приятное для него время наступало, когда в доме собирались мужчины. Тогда он чувствовал себя изгоем. Сан-Роман никак не мог овладеть той легкостью и простотой, с какой они общались между собой. В такие часы он молча сидел, заваривал чай и слушал чужие разговоры. Он почти ничего не понимал. Они болтали по-арабски, а когда обращались к нему на испанском, то говорили о пустяках, больше для того, чтобы совсем уж не оставлять его в стороне. Сантиаго был уверен, что они ведут споры о политике. Он не сомневался, что собравшиеся симпатизируют испанцам, но кое-кто из присутствующих порой делал что-нибудь такое, что Сантиаго начинал относиться к сахарави с недоверием. Когда они оставались наедине с Сид-Ахмедом, торговец рассказывал ему кое-какие подробности, но Сан-Роману все равно казалось, что это лишь часть правды.

За два дня до окончания срока увольнения Сантиаго объявил Андии, что не собирается возвращаться в часть. Девушка испуганно на него вытаращилась, а потом кинулась к матери. Та, в свою очередь, тут же передала новость многочисленным теткам, и меньше чем через час в доме с самым решительным видом появился Сид-Ахмед. Впервые за все время их знакомства с него, казалось, слетело все дружелюбие: «Ты что, собрался дезертировать?!» — «Я не дезертирую, просто не вернусь, и все». — «Это называется дезертировать, приятель». — «И что?» — «Ты знаешь, что с тобой сделают, когда поймают?» — «Не поймают. Никто не знает, что я здесь!» — «Да все знают! Все без исключения. — Слова африканца были полны непоколебимой уверенности. — Наш народ знает все, что происходит в части и за ее пределами. Или, может, ты считаешь нас дураками?» Сан-Роман неожиданно почувствовал себя ничтожеством. В эту секунду он пожалел, что не воспользовался возможностью улететь в Барселону. «Если ты и вправду любишь эту девочку, — продолжил Сид-Ахмед, кивая в сторону Андии, — то должен завтра же прибыть в свою казарму. Иначе ей и ее семье предъявят обвинение в укрывательстве дезертира. Представляешь, что с ними за это сделают?» Сантиаго нечего было возразить. Слова Сид-Ахмеда произвели на него сокрушительный эффект. Он опустил голову, чувствуя себя виноватым. Этот человек преподал ему отличный урок. Капрал кивнул, соглашаясь. Африканец оставил свой угрожающий тон и снова стал таким же приветливым, как всегда: «Андия очень увлечена тобой. Ты уже стал практически одним из нас. Не разрушай то, чего достиг». Торговец сумел достучаться до самого сердца Сантиаго. Впервые кто-то серьезно поверил в его чувство к Андии. Они пожали друг другу руки и молча сели пить чай, не возвращаясь больше к тяжелому разговору. Тем вечером в доме собралось очень много мужчин. Они болтали и пили чай, пока совсем не стемнело. Когда они ушли, Сан-Роман удивленно сказал Сид-Ахмеду: «Несмотря ни на что, сахарави всегда выглядят такими счастливыми!» — «Не всегда, мой друг, не всегда. Но сегодня у нас есть повод для радости. Наши братья победили в Гуельте».

Смысл сказанного Сид-Ахмедом полностью дошел до Сантиаго лишь на следующий день, когда он выполнил свое обещание и вернулся в часть. Там царил полнейший хаос. В общей неразберихе никто не обратил внимания, что Сантиаго не использовал разрешение провести увольнение в Испании. Новости передавались из уст в уста, неясные слухи и молчание офицеров только усиливали общую тревогу. Поражение войск в Гуельте многим представлялось окончательным поражением испанской армии в Сахаре. За две первые недели июля тюрьмы переполнились африканцами, задержанными во время демонстраций и уличных беспорядков. Сантиаго в первый же день поставили в охрану тюрьмы. Здание, которое еще несколько месяцев тому назад стояло почти пустым, теперь было буквально забито людьми. В камерах было так тесно, что заключенные с трудом находили себе местечко, чтобы вытянуться и поспать. Перед зданием собирались огромные толпы. Уже ни для кого не было секретом, что испанская армия предпринимает жесткие меры по пресечению беспорядков. Один за другим следовали взаимоисключающие приказы — офицеры теряли голову, и ситуация ухудшалась с каждым днем. Не переставая трезвонили телефоны. Во всем этом хаосе Сантиаго не забывал выискивать среди заключенных африканцев знакомые лица. С некоторыми из них ему удалось даже незаметно переброситься парой слов. К утру он пообещал по меньшей мере двум десяткам из них, что передаст весточку родным.

Увольнения временно отменили, но Сантиаго все же удалось добраться до квартала Ата-Рамбла. Его обитатели, чьи родственники сидели под стражей в тюрьме Эль-Айуна, спешили к нему с записками. Вскоре обмен новостями между заключенными и их семьями стал для Сан-Романа обычным делом. То лето выдалось невеселым. Полным ходом шла отсылка гражданского населения в Испанию. В июле, как всегда, многие бары закрылись на каникулы. Но в городе говорили — и так оно впоследствии и оказалось, — что на сей раз каникулы продлятся много лет. Настал день, когда закрылся и «Эль-Оазис». Летний кинотеатр не работал. На улицах попадалось все меньше и меньше детей. К августу в городе оставалась едва ли половина населения. Особенно заметно опустели жилые кварталы — большинство домов стояли с заколоченными окнами. Редкие прохожие быстрым шагом проходили по проспектам, почти не встречая машин. На местном рынке воцарилась атмосфера недоверия и отчаяния — своего рода зеркало, отражавшее растерянность жителей города. И хотя размах эвакуации снизился по сравнению с весной, обретя черты упорядоченности, многие отъезжающие еще суетились — улаживали финансовые дела, продавали автомобили и телевизоры, вытрясали деньги из должников, пытались, пусть и за гроши, сдать квартиру.

Весть о болезни генерала Франко внесла в жизнь города еще большую неразбериху. Мало кто верил в то, что он при смерти, но абсолютно все, особенно офицеры, занимающие высокие посты, стремились заполучить новости из первых рук, оккупируя телеграф и переговорные пункты. Увы, вместо точной информации до них доходили только скудные и часто противоречивые слухи, которые только увеличивали число скептиков.

Стояла середина октября, когда один из таких слухов, гулявших среди населения, вдруг обернулся вполне официальной новостью. На экране телевизора в солдатской столовой, примерно за час до ужина, неожиданно появилось лицо короля Марокко, который выступал с обращением к своему народу. Его голос звучал звонко и четко. Почти никто не обратил на него внимания, но Сан-Роман, как завороженный, уставился в телевизор. Тяжелый взгляд Хасана Второго словно бы гипнотизировал его. Он почти ничего не понимал, лишь отдельные слова, не передающие общего смысла. Еще до конца передачи он вдруг повернулся к другу: «Гильермо, смотри, произошло что-то очень серьезное!» Легионер мельком глянул на экран. Его не волновали проблемы марокканцев и провинции Западная Сахара.

«Не знаю что, но что-то происходит!» — убежденно воскликнул капрал Сан-Роман. Он поднялся и быстрым шагом направился в казарму вспомогательных войск. Охрана, заметил он, значительно усилилась как снаружи, так и внутри. Как только он вошел, то сразу понял, что его подозрения обоснованны. Телевизор был включен, но никто не смотрел на мелькающие на экране кадры марокканской рекламы. Вместо этого все сгрудились вокруг старенького радиоприемника. Никто не обратил внимания на появление легионера, пока он громким голосом не спросил, что происходит. «Ничего особенного, капрал, ничего особенного!» — «Только не надо делать из меня придурка! Что-то случилось — я же вижу!» Местные солдаты хорошо знали этого легионера. Многие из них передавали с ним записки своим семьям, вместе играли в футбол. Он был знаком с их будущими женами, с их отцами и матерями, у некоторых из этих ребят бывал частым гостем. Поэтому он держался так уверенно. «Что Хасан сказал по телевизору?» — повторил он свой вопрос, и в голосе его уже звучало раздражение. «Объявил о намерении ввести на территорию Западной Сахары марокканские войска». Сан-Роман не понял, в чем, собственно, сенсация. «Ну и что?! Наша армия гораздо многочисленнее», — наивно заметил он. «Он собирает гражданское ополчение. Говорит, будет тотальное вторжение. Он сошел с ума!»

Сан-Роман пробыл с друзьями из вспомогательных войск до самого вечера. Когда сыграли отбой, он улегся на свою койку, но не смог сомкнуть глаз. Эту бессонную ночь он провел, лежа на тюфяке и глядя в темноту, весь во власти своих мыслей, пока не прозвучала команда «подъем». На следующий день — это была последняя пятница октября — казарма напоминала пороховой склад. Постоянно приезжали и уезжали грузовики, приказы были неясными, а иногда и совершенно противоречивыми. Слухи распространялись с немыслимой скоростью. Некоторые легионеры всерьез утверждали, что их вот-вот двинут маршем к северной границе. Другие говорили, что, наоборот, войска сегодня же эвакуируют из Африки. Среди всего этого беспорядка Сан-Роман ухитрился добыть пропуск в город. У него был четкий план, как попасть в квартал Земла. Но при его осуществлении он столкнулся с серьезными трудностями.

В последнее время в квартале так же ясно ощущалась тревога, как и в остальном городе. Люди запасали продукты и предметы первой необходимости. С прилавков магазинов смели практически все. Первым делом капрал пошел в лавчонку к Сид-Ахмеду. Африканец пытался успокоить его, но сам заметно нервничал. От его обычной невозмутимости не осталось и следа. Они вместе отправились в дом Андии. Казалось, девушка не совсем отдает себе отчет в том, что творится вокруг. Она сердилась на Сантиаго, строго выговаривая ему за то, что он не навещал ее почти три недели. Они больше часа пили чай. Когда пришло время прощаться, капрал с удивлением заметил, что семья старательно пытается оставить его наедине с юной африканкой. Это был первый раз, когда они проявили такую тактичность, поэтому он растрогался и не понял сразу, что на самом деле происходит. Девушка села лицом к нему и взяла обе его руки в свои ладони. «Когда смогу уехать отсюда, я возьму тебя с собой в Барселону. Тебе там очень понравится, очень!» Андия улыбнулась. Уже не в первый раз Сантиаго давал ей подобные обещания. «А что ты будешь делать с невестой, которая ждет тебя там?» Капрал притворился взбешенным. Он знал, что это лишь притворство, игра, которую девушка повторяла из раза в раз, и он уже прекрасно усвоил свою роль: «У меня нет там никакой невесты, клянусь тебе!» В конце концов она, как обычно, сделала вид, что поверила: «Я хочу попросить тебя кое о чем, Санти. Ты готов сделать мне одолжение?» — «Конечно, все что захочешь!» Она сунула руку за пазуху и достала оттуда конверт: «Это письмо ты должен передать Бачиру Баибе. Это брат Хаиббилы. Если хочешь — можешь прочитать!» Сан-Роман улыбнулся. Он хорошо знал Бачира, был частым гостем в его доме и знал семью африканца. Его сестра Хаиббила — закадычная подружка Андии — даже как-то подарила капралу часы. Он не стал доставать письмо из конверта, хоть тот и не был запечатан. Сделать это показалось ему до крайности неприличным. Кроме того, он был уверен, что письмо написано по-арабски. Он не знал, когда еще увидит Андию, хотя и обещал прийти на следующий день.

Письмо быстро дошло до Бачира Баибы. Едва попав в часть, Сантиаго сразу передал его адресату. Сахарави прямо при нем торопливо пробежал строчки глазами, удивив капрала серьезной деловитостью. Он стал прощаться, но Бачир попросил его задержаться. Они посидели немного за чаем и сигаретами. Африканец выглядел вежливым, но каким-то странным, в воздухе висело напряжение. Когда наконец Сантиаго собрался уходить, Бачир спросил: «Когда планируешь опять пойти домой?» Капрал прекрасно понял, что тот имел в виду. «Хотел завтра, но еще не получил пропуск». «Понятно, — протянул Бачир задумчиво. — А вот нам вообще отсюда не выбраться. Оружие отобрали, и отменили все увольнения». — «Да, я слыхал». — «Можно тебя попросить о дружеском одолжении?» — «Говори». — «Когда соберешься туда, зайди сначала ко мне. У меня есть кое-что для матери — белье в стирку и всякое такое». Сантиаго прекрасно знал, что обычно кроется за этими словами. Он не возражал.

В пятницу 31 октября Сантиаго Сан-Роман подошел к контрольно-пропускному пункту, неся в руке узел, весивший больше пятнадцати килограммов. Он простодушно полагал, что никто не станет проверять вещи капрала, который, как обычно, выходит из части, имея при себе официальное разрешение. И поэтому не сразу обратил внимание на то, что при его приближении лейтенант и два сержанта, стоявшие на посту, вскинулись, с подозрением глядя на его ношу: «Что там у вас, капрал?» Этот вопрос застал Сантиаго врасплох. Он покраснел: «У меня есть пропуск!» Он старался говорить уверенно. «Я не об этом спрашиваю! Я спрашиваю, что у вас в этом свертке?» — «Грязное белье и всякое такое». Произнеся это, он неожиданно понял, что влип по полной программе. Узел был очень тяжелым и, когда его опустили на пол, издал глухой стук. Пока его развязывали, один из сержантов взял Сантиаго на прицел. Заглянув внутрь, лейтенант побледнел и еле сдержался, чтобы не приказать всем лечь на землю. В куче грязного белья обнаружились гранаты, детонаторы, упаковки взрывчатки. Меньше чем через час эта новость страшным предзнаменованием грядущей беды облетела всю часть.

Бессонница и блохи постепенно сделали жизнь Сантиаго в карцере невыносимой. Кроме того, отсутствие новостей снаружи приводило капрала в немыслимое беспокойство. Он чувствовал себя таким одиноким, как никогда в жизни, и боялся, что постепенно сходит с ума. Он пытался представить себе, какой переполох поднялся в казарме, когда до солдат дошли сведения о смерти генерала Франко, но никак не мог сосредоточиться. Единственное, что сейчас волновало Сан-Романа, это его собственная судьба. В тот день его покормили, причем пищу принесли вовремя. Но опять никто не сказал ни слова о том, что происходит за стенами тюрьмы. Он все ждал, что за ним придут и отправят на Канарские острова или в Испанию. Но хуже всего была страшная измотанность от недосыпа. У Сантиаго жгло глаза и мучительно болело все тело, как будто он горел в жару.

В середине дня неожиданно открылась дверь, и на пороге появился Гильермо. Он был одет в форму охранника и держал в руках винтовку.

— Время прогулки, капрал, — коротко бросил он.

И отошел в сторону, пропуская его вперед. Сантиаго вышел, потрясенный появлением друга. Он двинулся вдоль рулежной дорожки аэродрома, проходя путь, который проделывал каждый вечер. Гильермо шел в нескольких шагах позади.

— Гильермо, я хотел попросить у тебя прощения. Скажи, что ты меня прощаешь! — не поворачиваясь, обронил Сан-Роман.

— Я не желаю тебя слушать. Заткнись немедленно.

Сан-Роман плакал. Слезы струились по его щекам.

Это ощущение, как ни странно, было приятным.

— Мне стыдно, что я был тебе плохим другом, стыдно, что я…

— Если услышу еще хоть слово, пристрелю!

Сантиаго знал, что угроза сказана не всерьез, но все же замолчал. Когда они дошли до конца дорожки, Гильермо отстал на несколько метров. Он повернулся спиной к Сантиаго и отрешенно смотрел вдаль на песчаные дюны. Сан-Роман опрометью бросился к стоящим неподалеку «лендроверам». Он чувствовал, что с каждым шагом вожделенная свобода становится все ближе. Он запрыгнул в одну из машин, пошарил под пассажирским сиденьем в поисках ключа, и автомобиль, взревев мотором, лихо рванул с места. Гильермо начал палить в воздух. Никто не прибежал на выстрелы, никто даже не понял, что, собственно, произошло. Через несколько минут машина вырулила на шоссе, ведущее прочь от аэродрома, оставляя за собой след в виде черного дымного облака.

Сантиаго никогда не думал, что город может вдруг стать таким пустым. Все вокруг выглядело разоренным — на улицах почти не было людей, магазины и лавки были закрыты, некоторые кварталы полностью выселены и заброшены. В других, наоборот, высились заграждения. Его форма и военный автомобиль не привлекали к нему внимания. Капралу без труда удалось попасть в квартал Земла. Он подъехал к дому Андии и выскочил из машины, не заглушая двигатель. Внутри были только женщины. Первым делом Сантиаго спросил, где Андия. Кто-то позвал ее. Девушка вбежала в комнату, взволнованная и раскрасневшаяся. Увидев Сантиаго, она разрыдалась. Она рухнула на колени, завывая и вырывая себе волосы. Сан-Роман испугался. Он не ожидал такой реакции. Женщины бросились к Андии, пытаясь успокоить ее.

— Мы думали, ты уже мертв, Санти, — выдавила она из себя сквозь всхлипывания. — Мне сказали, что тебя расстреляют.

Сантиаго в жизни своей не видел, чтобы кто-нибудь так плакал. Все слова, упреки и обвинения, которые он так тщательно готовил, сидя в заточении, вдруг застряли у него в горле. На вопли девушки прибежали соседи. Легионер, шатаясь, вышел на улицу, не в силах справиться с охватившими его эмоциями. Кто-то уже предупредил Сид-Ахмеда, и торговец бежал к нему от своей лавки. Увидев Сантиаго, он попытался обнять его, но тот отстранился.

— Это я виноват, я, а не девушка! Она еще ребенок! И вообще ни при чем!

— Я думал, ты мне друг…

— Я и есть твой друг! Поэтому и поверил в тебя. На тебе baraka, друг мой, Бог благословляет тебя. Ты теперь один из нас.

Сантиаго пытался оставаться твердым и не поддаваться чувствам, но слова африканца подтачивали его решительность. В конце концов он позволил обнять себя.

— Нас оккупируют, друг мой. Ты разве не знаешь? У нас нет времени на лишние разговоры.

— Почему ты мне обо всем не рассказал? Я бы сделал для вас все, что в моих силах. Все, что смог бы! Не нужно было меня обманывать.

Сид-Ахмед взял его за плечо и втащил в дом. Андия плакала и смеялась одновременно. Она обняла его, прижалась, словно напуганный ребенок и начала быстро-быстро говорить что-то по-арабски. Сантиаго больше не в силах был злиться. Он принял предложенный ему стакан чаю, закурил сигарету и устало опустился на ковер, прислонившись к стене. Андия не отходила от него ни на шаг. Глаза легионера закрывались. Страшная усталость последних дней навалилась на него, сковывая тело. Веки его так отяжелели, что он не мог их поднять, руки опустились, и не было сил, чтобы ворочать языком. Постепенно он погрузился в глубокий сон.

* * *

Доктор Белен Карнеро вошла в больничный кафетерий и сразу увидела Монтсе, которая задумчиво сидела в глубине зала у окна. Белен пришла сюда как раз в поисках подруги. Она приблизилась, лавируя между столиками, и опустилась на соседний стул.

— Ты почему так опоздала? Я уже собираюсь уходить.

— Задержалась на операции. И самое ужасное, что бедный пациент чуть не отправился в морг прямо с операционного стола, между прочим, по твоей вине.

Доктор Камбра изумленно подняла брови и уставилась на подругу, ничего не понимая:

— В каком смысле? Почему это по моей вине?

— Видишь ли, Монтсе, ты так заинтриговала меня всей этой историей, что я чуть не переборщила с анестезией…

Монтсе готова была рассердиться, когда заметила лукавую улыбку Белен. Уже не в первый раз доктор Карнеро подкалывала ее подобным образом.

— Ну ладно, в чем дело? У тебя что, чувство юмора отказало, подруга?!

Доктор Камбра закрыла лицо руками:

— Да я вообще теперь не знаю, есть ли у меня чувство юмора.

— Конечно, есть. Ты что, забыла, сколько мы раньше с тобой смеялись?

— Да, ты права. Но то было раньше, и я почти не помню как…

Они помолчали некоторое время, пытливо глядя друг другу в глаза.

— Ладно, давай вот что, — решительно заявила Белен. — Сейчас идем к тебе, и ты рассказываешь мне с того места, на котором остановилась в прошлый раз!

— У меня нет времени. Я действительно должна пойти домой, принять душ и…

— Это то, о чем я подумала? — нахмурив лоб, прервала ее доктор Карнеро.

— Ну да. Зачем бы я стала тебе врать? Меня Пере пригласил на ужин.

— О! Золотой холостяк! Ну, это уже не в моей компетенции. А потом расскажешь мне продолжение истории про твоего Сантиаго Сан-Ромо?

— Сан-Романа.

— Ах да, верно. Ты остановилась на том, что забеременела. И тебе тогда было… девятнадцать лет.

— Восемнадцать. Восемнадцать прекрасных лет. Это больше не тайна. Кроме того, тогда были несколько другие времена, да ты и сама знаешь, что у меня за семья…

— Да уж знаю. Потому я и заинтригована. Я с трудом представляю себе, как ты рассказываешь своей патриархальной матери, что беременна от человека, которого едва знаешь!

— Ну на самом-то деле я знала о нем все, что мне было нужно.

— Ты упоминала, что видела его с какой-то блондинкой!

Доктор Камбра порылась в сумочке и достала пачку «Честерфилда». Закурила сигарету. Белен молча наблюдала за ее действиями.

— Ты что так смотришь?

— Никогда не думала, что ты куришь. Что это еще за новость?

— Да так, я бы сказала, очередная глупость. Я в последний раз курила, когда мне было восемнадцать лет.

— Подруга, да ты просто кладезь загадок. Неудивительно, что Пере потерял голову.

Монтсе выдохнула ей дым в лицо. Белен рассмеялась, закашлявшись.

Монтсе запомнила тот октябрь как один из самых кошмарных месяцев в своей жизни. Гордость отца за поступившую в университет старшую дочь так не вязалась с ее собственной апатией и полной потерей интереса ко всему на свете. Воспоминания лета казались ей счастливым сном, пригрезившейся сказкой. Возвращение домашних, жизнь, вошедшая в привычное русло, долгие разлуки с Сантиаго — все это делало ее существование невыносимым. Младшая сестра жила своей жизнью. Она очень повзрослела за это время и казалась даже старше Монтсе. Тереса спокойнее переносила придирки отца и упреки матери и меньше страдала от их постоянного контроля. Монтсе знала, что та не поймет ее. Иногда она казалась ей совсем еще ребенком, иногда, напротив, даже слишком серьезной и рассудительной для своих лет. На самом деле она просто боялась услышать, что ответит ей сестра, если узнает самую сокровенную ее тайну.

Чем больше времени она не виделась с Сантиаго, тем труднее ей было выкинуть его из головы. Теперь они проводили вместе лишь вечер субботы и понедельника. Монтсе должна была возвращаться домой не позднее десяти, и Сан-Роману ничего не оставалось, кроме как довольствоваться этими скудными часами, проведенными вместе. Когда он сказал ей, что к концу года должен отправиться в Сарагосу, потому что его призывают в армию, девушка попыталась сделать вид, что это ее нисколько не огорчает. Но после, уже дома, она два дня провела в слезах, в страхе перед предстоящей разлукой. Монтсе искренне верила, что это самое плохое, что может с ней случиться. Она жестоко ошибалась.

Самый страшный удар судьба нанесла ей одним ненастным осенним днем. Как обычно, она сопровождала мать, отправившуюся навестить теток, — тягостная, но неизбежная повинность. Два часа сидеть за маленьким столиком, слушая, как мать с тетушками обсуждают мелкие происшествия, делятся сплетнями, перемывают кости давно умершим родственникам и пересказывают старые анекдоты! Но в тот вечер произошло кое-что, выбившее его из череды тоскливых дней. Проходя мимо кафе, Монтсе глянула в витрину, чтобы поправить волосы, и замерла перед стеклом как громом пораженная. За столиком рядом с дверью она увидела Сантиаго с сигаретой в руке. Рядом с ним сидела какая-то блондинка. Она слушала его и весело смеялась. Прошло две-три секунды, но их хватило Монтсе, чтобы увериться, что перед ней действительно Сантиаго Сан-Роман. Сердце ее оборвалось. Она сжала руку матери и торопливо припустила рядом с ней, чувствуя, как заливается краской. Щеки ее горели. Больше всего она боялась, что мать о чем-то догадается и начнет ее расспрашивать. Она не оглядывалась назад, но увиденная в окне картина так и стояла перед глазами. Мысли беспорядочно метались в голове. Почти не отдавая себе отчета в том, что делает, она сообщила матери, что забыла кое-что дома и срочно должна вернуться, извинилась и попросила ее не ждать. Та заворчала, но продолжила свой путь.

Монтсе не соображала, что делает. Она еще раз подошла к витрине, убедившись, что парень — действительно Сантиаго, потом перешла на другую сторону улицы и притаилась в уголке, не отрывая настороженного взгляда от двери кафе. Она вся дрожала. Девушка попыталась взглянуть на себя со стороны и поняла, как глупо выглядит. Она решительно направилась к двери кафе, но в последний момент остановилась и вернулась на свой пост. Кажется, впервые в жизни ее не волновало, как она оправдается перед матерью. Все вокруг будто застыло — время не двигалось.

Сантиаго Сан-Роман вышел из кафе вместе с блондинкой. На вид ей было лет девятнадцать-двадцать, но манера одеваться делала ее старше. Монтсе, несмотря на разделявшее их расстояние, готова была поклясться, что она крашеная. Они болтали, словно закадычные друзья. Сантиаго все время говорил что-то, и она хохотала без остановки. Это ранило Монтсе больнее всего. Она последовала за ними по противоположному тротуару, держась на некотором расстоянии. Возможно, втайне она хотела бы, чтобы Сантиаго сам увидел ее, идущую по той же улице, но он смотрел только на свою блондинку. Девушка не отрывала взгляда от дружной парочки, ожидая, что сейчас он возьмет ее за руку или положит ладонь ей на плечо. Но они не делали ничего подобного. Просто дошли до автобусной остановки и простояли там минут десять, причем девушка не переставала смеяться. Это было совершенно невозможно, чтобы Сантиаго все это время вел себя так любезно! Монтсе уже готова была развернуться и уйти или, наоборот, подойти к стоящим на остановке, но что-то ее не пускало. В конце концов подъехал автобус. Девушка пропускала остальных пассажиров. В этот момент Монтсе увидела, что они взялись за руки. Ах, лучше бы она подбежала к ним и устроила сцену, прежде чем проклятая блондинка закинула руки на шею Сантиаго и притянула его к себе! Они поцеловались. Это не было похоже на дружеский прощальный поцелуй. Сантиаго даже не попытался отстраниться от девушки. Они оторвались друг от друга, только когда автобус готов был тронуться. Сан-Роман остался стоять на месте, глядя на девушку, которая искала свободное место. Он еще долго стоял, замерев, даже когда машина уже скрылась из виду.

В следующую субботу Монтсе не явилась на свидание. Когда Сантиаго позвонил ей, представившись университетским другом, она не подошла к телефону. Три дня ей понадобилось на то, чтобы решиться наконец взять трубку. И сказала она ему одно: «Слушай, Санти, я не хочу больше о тебе слышать, понимаешь? Никогда! Смирись с мыслью, что я для тебя умерла!» И бросила трубку на рычаг. Ничего не понимающий Сантиаго еще три дня мучился неизвестностью, пока наконец не ухитрился подловить Монтсе около дома. Она торопилась на автобус, сжимая под мышкой свои книги. Сантиаго внезапно появился перед девушкой и остановил ее. Он был зол, но, увидев Монтсе, побледнел от волнения. «Теперь ты мне точно расскажешь, что происходит!» Но голос его звучал не очень уверенно. Монтсе молча обошла его, сменила направление и продолжила свой путь. Парень пошел следом, пытаясь вытянуть из нее хоть слово, но она упорно не раскрывала рта. В конце концов пресытившись этим фарсом, она задержалась: «Слушай меня, красавчик. Я не знаю, в какие игры ты играешь, но со мной этот номер не пройдет!» — «О чем ты? Я ничего не понимаю! Объясни!» — «Объяснения?! Тебе нужны мои объяснения?! Это ты должен мне все объяснить!!! Например, кто была та блондиночка, с которой ты целовался на автобусной остановке!» Монтсе не отрывала сердитых глаз от лица парня и увидела, как оно вдруг вытянулось и покраснело. Однако Сантиаго не испугался ее обвинений: «Если дело только в глупой ревности, то не переживай. В этом нет ничего особенного!» Девушка почувствовала, что от охватившего ее гнева заливается краской: «Ничего особенного? Значит, тебе на меня плевать?» — «Что ты, ты самое дорогое, что есть в моей жизни!» — «Так вот знай, что ты лишился самого дорогого в твоей жизни! Утешайся сколько влезет со своей блондинкой или с кем там еще…» Она решительно направилась прочь, Сантиаго бросился следом: «Послушай, красавица, эта блондинка никто! Я вообще не понимаю, откуда эта ревность. Будто у тебя до меня не было парней?» — «Видимо-невидимо, — соврала она. — И что с того?!» — «Тогда ты меня поймешь, это ведь просто бывшая девушка и ничего больше». — «Ага, значит, ты целуешься со всеми бывшими девушками?» — «Да нет, мы правда случайно встретились, решили выпить кофе…» — «Это она тебя пригласила?» У Сантиаго слова застряли в горле — Монтсе ударила его по самому больному месту. Он промолчал и отстал немного. Неожиданно Монтсе остановилась, резко повернулась и выпалила: «Я беременна! Да, беременна. И если ты спросишь, насколько я в этом уверена, я пошлю тебя в… Теперь ты знаешь. Я не хочу больше тебя слышать, не хочу больше видеть, не хочу больше о тебе ничего знать. Мне хватает того, что у меня есть!» Сантиаго так и замер, пригвожденный к месту этой новостью, неотрывно глядя, как Монтсе удаляется от него, не оглядываясь назад. Потом он вдруг обратил внимание, что вокруг собралась небольшая толпа: люди бесцеремонно пялились на их ссору, как на сцену из уличного спектакля.

Доктора Камбру давно уже не впечатляли ни шикарные рестораны, ни внимание мужчин к ее персоне.

Флирт и пустопорожняя болтовня заставляли ее зевать, хотя она умела притвориться заинтересованной. Она позволила, чтобы Пере Фенолль, травматолог, выбрал ресторан, столик и вино. В этом мужчине были привлекательные черты, хотя многое в его поведении раздражало Монтсе. На самом деле она никак не могла для себя решить, как ей к нему относиться. Она знала, что в свои сорок с лишним все еще красива, но ей было лень использовать женские чары. Кроме того, Пере тоже оказался не слишком старательным ухажером. Он говорил о работе, о коллегах, о проблемах со здоровьем. Когда она пыталась перевести разговор на другую тему, он становился каким-то рассеянным, будто даже простое дело — донести ложку до рта — было для него результатом огромных усилий. В сущности, он был очень приятным мужчиной, с хорошим вкусом и изящными манерами. Иногда она начинала слегка заигрывать с ним, правда, нечасто — под настроение.

Доктор Камбра предполагала, что этот вечер закончится для нее в постели с мужчиной, который сидел сейчас напротив и чей расплывчатый облик она видела сквозь стенки бокала. От выпитого вина слегка шумело в голове и во всем теле чувствовалась расслабленность. Таблетки оставила дома, зато надела самое красивое белье. Монтсе казалось, что, когда Пере молчит, а не трещит без умолку, он все же более ей симпатичен. Он был не очень умелым любовником, но это ее мало волновало. Она вспомнила его в кальсонах и не смогла сдержать язвительную ухмылку.

— Тебя так забавляет то, что я говорю?

По правде сказать, Монтсе вообще не слушала, что он там ей рассказывал — она была слишком погружена в свои мысли.

— Честно говоря, нет. Скорее то, как ты это рассказываешь. — Она тщетно старалась оправдать свою бестактность.

Пере покраснел. Монтсе пристально смотрела ему в глаза, пока он не отвел взгляд и не уставился в свой бокал.

— Прости меня, — сказал травматолог. — Я весь вечер болтаю и не даю тебе ни слова вставить.

— Все, что ты говоришь, — очень интересно. Я не хотела тебя прерывать. Кроме того…

Пере Фенолль поднял голову:

— Кроме того?

— Кроме того, мне кажется, что вино вскружило мне голову, и я боюсь сморозить какую-нибудь глупость.

— Да, я об этом не подумал. Вообще, глядя на тебя, можно подумать, что ты только что проснулась.

Монтсе улыбнулась, потом помолчала немного, задумавшись. Они уже заканчивали ужин, и она ждала, что Пере спросит, не хочет ли она выпить что-нибудь у него дома. Она бы не отказалась. Ей казалась невыносимой мысль вернуться сейчас к себе и сидеть в тишине и одиночестве, среди тягостных мыслей и воспоминаний.

— А ты никогда не думал прервать практику на некоторое время? — спросила Монтсе. — Например, на три месяца, полгода, год…

— В смысле оставить работу?

— Ну да, типа того.

— Нет, я о таком не думал. Может, позже, когда я…

— Состаришься? Ты это имел в виду?

— Когда я устану, вот что я имел в виду.

Монтсе отбросила волосы со лба. Выпитое вино и вправду горячило кровь, возвращая, казалось, давно забытые ощущения.

— А я вот подумываю об этом. Месяца три, полгода. Не знаю. Собираюсь написать заявление.

— И что же ты будешь делать с такой прорвой свободного времени?

— Да тысячу вещей! Читать, гулять, путешествовать. Отправиться в путешествие, когда хочешь, а не только в отпуск — это же фантастика!

— Ты хочешь ехать одна?

— Ты поедешь со мной? — быстро спросила она, как будто бы ожидала этого вопроса.

Пере улыбнулся. Он снова начал краснеть:

— Ну, все зависит… Видишь ли… Если ты меня попросишь… А ты хочешь, чтобы я поехал с тобой?

— Нет, я не могу тебя об этом просить, успокойся. Я сейчас вообще далека от подобной мысли.

Пере Фенолль использовал затянувшуюся паузу, чтобы вставить заранее заготовленную фразу:

— Хочешь пойти ко мне и выпить что-нибудь?

Монтсе согласно улыбнулась, стараясь, чтобы ее решение показалось спонтанным. Она кивнула, но не смогла притвориться, что этот вопрос застал ее врасплох.

Оплатив счет, они вышли из ресторана и, обменявшись едва ли парой слов, уселись в машину травматолога. Оба казались немного напряженными. Было холодно. Монтсе подняла воротник пальто и потуже замотала шарф. Ей хотелось, чтобы их поездка была долгой, чтобы согреться в автомобиле, где звучала музыка Вагнера.

— Ты устала?

— Нет. Это вино, Пере, правда. Все прекрасно.

В этот час на улицах было довольно оживленно. Монтсе отстраненно рассматривала прохаживающуюся по улице публику, в то время как Пере снова заговорил о своей работе. Неожиданно ей показалось, что она увидела Фатиму. Та шла по улице одна, закрыв голову красным платком.

— Пере, остановись на секундочку, пожалуйста. Там моя подруга.

— Твоя подруга? Здесь?

— Это займет всего минутку. Тебе даже не надо будет глушить мотор.

Пере припарковался у тротуара, явно недовольный таким поворотом событий. Поведение Монтсе казалось ему неприятным капризом. Она вышла из машины и быстро двинулась навстречу Фатиме. Африканка очень удивилась, увидев доктора Камбру. Они виделись три дня назад. Обрадованные встречей, женщины поцеловались и начали разговаривать, держась за руки. Как и любые представительницы слабого пола в подобной ситуации, обе тут же начали расспрашивать друг друга, что случилось за последнее время.

— Как себя чувствует твой сын?

— О! С ним все хорошо!

Казалось, они совсем не торопятся. Окончательно потеряв терпение, Пере Фенолль начал сигналить. Когда Фатима поняла, что Монтсе кто-то ждет, она почувствовала себя виноватой. Они распрощались, договорившись вскоре увидеться.

Когда Монтсе вернулась в машину, Пере был очень серьезен. Доктор Камбра, напротив, казалось, развеселилась. Он явно не одобрял ее поведения.

— Послушай, Монтсе, — сказал травматолог иронично. — Я и не знал, что у тебя есть такие экзотические подруги.

Монтсе закусила губу:

— Экзотические? Тебе не нравится, что у меня такие экзотические подруги?

— Нет-нет, что ты, как раз наоборот. Мне кажется, нет ничего страшного, чтобы общаться с людьми из разных социальных слоев.

Монтсе очень не понравился тон, каким были произнесены последние слова. Прежде чем машина тронулась с места, она открыла дверцу и вышла:

— Знаешь, Пере, я никогда не думала, что скажу это кому-нибудь, как и не думала, что лягу в постель с кем-нибудь вроде тебя. Иди в задницу!

Пере Фенолль обескураженно молчал. Он понимал, что сам втоптал в грязь возникшую было меж ними симпатию, но было уже поздно. Он еще долго сидел неподвижно, глядя, как рассерженная Монтсе своей легкой походкой удаляется прочь по тротуару, возможно проклиная его. Из колонок неслась музыка Вагнера.

* * *

Когда иностранка проснулась, в палатке никого не было. Она опять почувствовала себя неловко, потому что поднялась последней. Тетя Лейлы, возившаяся на кухне, приветствовала ее по-арабски. Монтсе ответила. С каждым днем новые слова давались ей все легче. Она с удовольствием позавтракала хлебом с джемом и кружкой кофе с козьим молоком, потом съела апельсин. Эта простая пища заставила ее почувствовать себя гораздо лучше. Африканка объяснила Монтсе, что Лейла пошла к загонам за территорией поселка, и испанка с легкостью поняла смысл ее слов. По улице стайками носились дети, наслаждаясь короткими каникулами. Когда они увидели иностранку, то подбежали к ней, чтобы поздороваться. Солнце уже начинало жарить вовсю.

Монтсе радовалась возможности прогуляться. Она прикрыла голову платком, чтобы защититься от палящих лучей солнца. Дети играли в футбол, кое-кто сражался за возможность покататься на единственном велосипеде. Внезапно ее внимание привлек мальчишка, сидевший один, в стороне от товарищей. Сначала она не придала значения его странному поведению, но потом узнала того самого одноглазого паренька, который преследовал ее весь вчерашний день. Он опять внимательно ее разглядывал, но не двигался с места. Она медленно и непринужденно приблизилась к нему, сделав вид, что просто идет мимо. Когда он оказался совсем близко, она поздоровалась. Ребенок ответил. Его голова была покрыта рубцами, будто в него бросали камни. Монтсе не хотела, чтобы мальчик вновь убежал в страхе, поэтому ближе подходить не стала. Неожиданно бывшие рядом племянницы Лейлы оторвались от Монтсе и отошли подальше, испугавшись странного соседства. Монтсе спросила мальчика, как его зовут, но ответа не последовало. В конце концов она решила оставить его в покое. Однако не успела она сделать несколько шагов, как сзади раздалось неуверенное:

— Испанка? Испанка?

Она остановилась и повернулась, глядя на ребенка.

— Да, я испанка. А ты африканец?

Мальчик поднялся на ноги и подошел к женщине. Вблизи его пустая глазница выглядела особенно пугающей, и Монтсе поняла, почему убежали девочки. Ребенок сунул руку в карман и достал сложенную вчетверо бумажку. Она взяла ее, и он тут же кинулся прочь, скрывшись из виду. Сгорая от любопытства, испанка торопливо развернула листок, едва не порвав его от волнения. Это был листок в клеточку, без сомнения, вырванный из школьной тетради.

Письмо было написано очень красивым аккуратным почерком со множеством завитков.

«Дорогая подруга!

Я благодарю Создателя за то, что он сохранил тебе жизнь. Весть о твоем спасении наполнила мое сердце радостью. Я приехала сюда, чтобы увидеться с тобой, и привезла новости, которые будут тебе интересны. Похоже, твой испанец до сих пор живет среди нас. Мохаммед скажет тебе, где можно меня найти. Это сын моей сестры. Не говори обо мне никому, умоляю тебя.

Аза»

У Монтсе задрожали руки. Она едва смогла дочитать письмо до конца, но когда оторвала взгляд от бумажки и подняла голову, то не увидела одноглазого мальчика нигде. Она позвала его по имени и пошла в том направлении, где, как ей показалось, он скрылся. Везде вокруг были дети, но Мохаммеда среди них было не видно. Она бегала между палаток, разыскивая его, пока наконец не сдалась. Письмо, прочитанное уже несколько раз, она крепко сжимала в кулаке, боясь выпустить его хоть на секунду. Монтсе решительно направилась к загонам, где должна была сейчас находиться Лейла.

Медсестра сразу заметила возбужденное состояние подруги. Монтсе показала ей письмо, и она прочитала его очень внимательно. Потом посмотрела на иностранку, снова уткнулась в бумажку, перечитала ровные строчки, провела рукой по лицу и, по своему обыкновению, щелкнула языком.

— Это не было сном, Лейла. Я же говорила тебе, что Аза и вправду существует.

Медсестра ничего ей не ответила. Она огляделась, не наблюдает ли кто со стороны, но они были одни. Монтсе, казалось, немного успокоилась.

— Мальчик исчез. Я не знаю, как мне найти его, Лейла.

Медсестра улыбнулась. Ее умиротворенный вид совсем не вязался с взволнованным лицом Монтсе.

— Я бы на этот счет не переживала. Или я сильно ошибаюсь, либо он прячется вон за теми камнями.

Монтсе поглядела по направлению ее руки, но ничего не заметила. Лейла позвала Мохаммеда по имени, крича что-то по-арабски. Через некоторое время он осторожно вышел к ним, появившись как раз оттуда, куда показывала Лейла. Он выглядел смущенным, но все же приблизился. Лейла показала ему бумажку и перекинулась с ним несколькими словами. Она казалась удовлетворенной разговором. Монтсе попросила ее перевести.

— Да, это правда, Аза его тетка. Она в Эдчедерии.

— А где это?

— Совсем недалеко. Один из daira Смары, — показала она куда-то в сторону горизонта, где, на взгляд Монтсе, не было ничего, кроме камней и песка. — Долгий путь даже хорошим шагом.

— Ты ведь пойдешь со мной?!

— Пешком? И не мечтай! Там от жажды недолго и умереть.

Брагим вел машину, по своему обыкновению, держась обеими руками за самый верх рулевого колеса и зажав в зубах неизменную трубку. Монтсе сидела рядом с ним, а Лейла на пассажирском сиденье у двери. Мохаммед прятался где-то в задней части кабины — он наотрез отказался ехать между женщинами. Брагим перебрасывался фразами с Лейлой. Казалось, он злится. Монтсе спросила подругу, неужели он так недоволен тем, что пришлось их везти, но та отрицательно помотала головой:

— Ничего подобного! Просто ему нравится ворчать. Если мужчины не ругают все на свете, то это не настоящие мужчины!

Монтсе расхохоталась, услышав эти слова. Брагим теперь глянул на нее с улыбкой, но не понял причины ее веселья.

Между Эдчедерией и Бир-Лелу на первый взгляд не было вообще никакой разницы — такой же поселок, состоящий из одних палаток и домиков из необожженного кирпича. Мохаммед выскочил из кабины и побежал впереди машины. Брагим молча последовал за ним. Он вел очень осторожно, боясь задавить детей, которые носились вокруг, как стайка воробьев, гоняя пластиковую бутылку. В конце концов они остановились перед кирпичным домиком. Женщины скинули туфли. Лейла вошла первой, поприветствовав находящихся внутри сахарави. Аза медленно поднялась, прикрыла лицо руками, потом хлопнула себя по лбу, приложила руку к сердцу и обняла, наконец, Монтсе. Она бормотала что-то на арабском, и ее тихие слова звучали как благодарственная молитва Создателю за возвращение близкого человека в мир живых.

— Подруга, подруга, — сказала она наконец по-испански. — На тебе baraka, подруга. Я не сомневаюсь в этом.

Знакомство заняло почти час. Аза представила Монтсе всю свою многочисленную семью, живущую в Эдчедерии. Монтсе, в свою очередь, представила Лейлу. Две африканки долго разговаривали о чем-то на местном диалекте. Брагим оставался снаружи. Все происходящее скоро начало напоминать беседу добрых соседей. Хозяйки дома предложили Монтсе чай. Они принесли гостьям освежающий лосьон, чтобы те обтерли себе руки и лица. Девочки подарили им бусы, наручные часы, затейливые деревянные украшения. Испанка была благодарна за радушный прием. Лейла болтала со всеми так непринужденно, будто они были знакомы много лет.

— А ведь ты мне не рассказывала, что у тебя был жених легионер! — сказала она, внимательно выслушав историю Монтсе.

— А ты и не спрашивала, — отшутилась испанка и рассмеялась. — Но это не важно, правда.

Аза и Лейла тоже заулыбались. Монтсе почувствовала, что пришло время откровенно поговорить про Сантиаго Сан-Романа, но ей вдруг стало страшно неловко, что она разболтала всем свою историю. После стольких событий, что произошли с ней за последнее время, все, что было связано с Сантиаго, казалось ей далеким и нереальным.

— Думаю, что я нашла человека, о котором ты рассказывала, — объяснила ей Аза, ожидая ответной реакции. — Здесь живут такие испанцы, как он, но большая часть из них уже умерли или перебрались в Мавританию.

— Кажется, тебя очень зацепила эта история. После всех тех страданий, что тебе пришлось вынести, ты не забыла ничего из моей болтовни.

— Абсолютно ничего. Мне очень мама помогла. Она старенькая, но у нее отличная память. Именно она навела меня на след.

— Я вообще не уверена, что хотела бы сейчас с ним встретиться.

Аза и Лейла удивленно на нее уставились, явно не ожидая такой реакции.

— Ты потеряла надежду, — осуждающе сказала медсестра. — Теперь-то ты уж точно должна убедиться, что он помнил о тебе все эти годы.

Монтсе улыбнулась. Ей казалось, что для двух ее африканских подруг вся эта история — нечто вроде любимого сериала.

— Ладно уж, — решительно тряхнула головой она. — Рассказывай, что тебе удалось выяснить.

— В Ауссерде есть один испанец, который сбежал из-под расстрела. Он был солдатом. И тоже живет в квартале Ла-Гуэра, как и я.

— Ты знаешь его имя?

— Настоящее — нет. Но сейчас, как мне кажется, его зовут Юсуф или Абдурахманн, как-то так, я не уверена.

— Ты его видела?

— Да, я знакома с ним, но не знала, что он испанец. Он похож на одного из наших. Я очень давно не видела его. Его дети ходили в мою школу.

— Так ты учительница?

— Да.

— Сколько же еще секретов ты от меня скрываешь?

Аза промолчала и лишь улыбнулась. Лейла прищелкнула языком.

Пока они ехали по пустыне, где не было не только дороги, но и следов других машин, Монтсе все пыталась представить себе, что могло побудить человека, который родился в другой стране, провести столько лет в этом богом забытом месте. Ей казалось, что красота окружающей природы и приветливый и гостеприимный характер местных жителей не были достаточным оправданием. Даже любовь не представлялась ей решающим аргументом за то, чтобы остаться.

Брагим вел машину молча, держа руки на самой верхушке руля. Три женщины тесно сжались в кабине грузовичка. Путешествие казалось бесконечным из-за бездорожья. Поселение Ла-Гуэра не было похоже на остальные. В самом центре, между обычными хижинами и палатками, гордо возвышалось белое здание — школа. Больше всего оно напоминало корабль, севший на мель посреди мелководья. Аза показывала Брагиму, как добраться до ее дома. Их приняли примерно с тем же жаром и восторгом, как и в Эдчидерии. Мать Азы была почти слепой старухой. Она странно говорила по-испански, словно бы читала слова, написанные перед внутренним взором. В доме мгновенно поднялась суматоха, направленная лишь на то, чтобы достойно принять гостей. Брагим принялся болтать с мужчинами, словно знал их всегда. Монтсе понимала: пока не будут исполнены все положенные ритуалы гостеприимства, спрашивать об испанце, живущем в Ла-Гуэре, бессмысленно, поэтому молчала и ждала.

Они ели вместе со всей семьей. Брагима пригласили в соседнюю хижину. В течение праздничного обеда Монтсе узнала очень много об Азе и ее родне. Ее отец был мэром старой Виллы Чиснерос и депутатом в испанском парламенте. Когда город был взят войсками Марокко и Мавритании, он вместе с семьей был захвачен мавританскими солдатами. Аза тогда еще была совсем маленькой. В плену они провели больше десяти лет. В конце концов, как и большинство сахарави, их депортировали в алжирскую провинцию. Мать Азы с большим достоинством вспоминала своего умершего мужа, потом вдруг снова начала объяснять дочери, как им разыскать того испанца.

Монтсе была страшно взволнована. Угощение встало у нее поперек горла. Временами все происходящее казалось сном. Она столько раз представляла себе, как встретится с Сантиаго Сан-Романом, проигрывала самые разнообразные варианты. Но теперь она знала, что это не будет похоже ни на один из ее снов. Неожиданно в дом вошла группа мужчин, которые сказали что-то Азе. Один из сахарави протянул руку Монтсе и поприветствовал ее на испанском с сильным арабским акцентом. На нем был черный тюрбан и голубая derraja. Его кожа была темной, как у каждого из присутствующих. Глаза, как и у них, красны от ветра, а зубы покрыты темными пятнами от постоянного употребления чая. И взгляд его был таким же, проникающим в самую душу. Возраст его было невозможно определить, как и у большинства мужчин после тридцати. Монтсе чувствовала жар от его ладони, сжимавшей ее руку. Аза заговорила с ним по-испански, и он начал отвечать, мешая испанские и арабские слова.

— Да, я был легионером, — сказал он, обращаясь к Монтсе. — Но это было очень давно.

Монтсе была почти на сто процентов уверена, что мужчина перед ней не может быть Сантиаго Сан-Романом, но, когда он замер, глядя ей в глаза, на несколько секунд ее охватили сомнения.

— Меня зовут Монтсе. Мне рассказывали про вас и я не хотела уехать, не познакомившись.

Бывший легионер, казалось, был очень польщен таким вниманием, он постоянно улыбался, но в то же время внутренне удивлялся странному капризу этой женщины. Он пригласил всех троих к себе домой на чашку чая, но Лейла извинилась, объяснив, что им надо вернуться в Смару. Мужчина настаивал. Теперь Монтсе окончательно уверилась, что это не он, но не могла сдержаться и задала мучивший ее вопрос:

— Вы не были знакомы с человеком по имени Сантиаго Сан-Роман? Он тоже был солдатом, как и вы.

Испанец задумался и даже слегка сдвинул тюрбан на затылок так, что стали видны седые волосы.

— Вполне может быть. Здесь нас были тысячи. Ваш друг наверняка вернулся к себе домой после демобилизации. Это я остался.

— Он тоже остался.

— Некоторые умерли, а кто-то попал в плен, — сообщил он, не переставая улыбаться.

Монтсе поняла, что дальнейшие расспросы ни к чему не приведут. В глубине души она радовалась, что стоящий перед ней мужчина не Сантиаго Сан-Роман. Это было странное и противоречивое чувство.

Возвращаясь, Брагим вел машину медленнее. Аза осталась в Ла-Гуэре. Монтсе обещала приехать к ней в гости через несколько дней, чтобы посмотреть школу, где та работает. Женщины молчали, сидя в кабине. Закатное солнце светило им в спину, небо постепенно приобретало удивительно насыщенный красный цвет, так что Монтсе немела от восторга. Когда они подъезжали к Смаре, она обратилась к Брагиму, чтобы тот задержался немного. Она во все глаза смотрела вокруг, стараясь навсегда сохранить в памяти этот удивительный миг. Лейла же осматривалась без особого интереса. Неожиданно она указала куда-то, привлекая внимание Монтсе. Недалеко от дороги, по которой ездили машины, лежал мертвый верблюд. Это зрелище поразило иностранку, она даже попросила Брагима остановиться, что тот и сделал без возражений. Европейская женщина, что с нее возьмешь. Вдалеке уже показались домики Бир-Лелу.

Труп мертвого животного выделялся на белом холсте пустыни как мазок красной масляной краски. Монтсе не могла отвести глаз от этого зрелища. Не было ни мушек, ни других насекомых. Брагим спокойно курил в кабине, пока женщины стояли в нескольких метрах от верблюда. Даже ветер не нарушал звенящей закатной тишины. Лейла гадала, что же в открывающемся пред ними зрелище могло так поразить ее подругу. Монтсе подняла глаза к горизонту. Вдалеке на небольшом возвышении на фоне небе выделялись очертания крупных камней.

— Лейла, что там?

— Там кладбище. Мы там хороним своих умерших.

Монтсе стояла, размышляя о том, что смерть в пустыне — это такая же часть жизни, как ветер, как солнце. Они медленно пошли в сторону кладбища, пока не достигли первых могил. Захоронения представляли собой небольшие холмики, с поставленными по краям камнями. Ни надписей, ни знаков, по которым их можно было различить. Света было очень мало — как-то очень быстро наступили сумерки. По спине Монтсе побежал холодок. Они уже возвращались к машине, когда увидели неподалеку какое-то темное пятно. Испанка замерла от страха. Она подумала, что это собака, но насмерть перепуганное лицо Лейлы привело ее в ужас. Медсестра закричала и прижалась к Монтсе. С земли, будто вставая из могилы, поднимался человек. Хотя освещение было уже совсем скудным, они заметили, что он почти не одет. Он схватил свою одежду и ринулся прочь, придерживая на голове тюрбан. В этот момент подбежал Брагим, взволнованный криком Лейлы. Когда он понял, что произошло, начал швырять камни вслед сумасшедшему.

— Что делал здесь этот человек? — все еще дрожа, спросила Монтсе подругу.

— Не знаю, я не рассмотрела.

Брагим успокаивающе сказал что-то своей невесте. Лейла перевела испанке:

— Он говорит, это тот самый несчастный старик, которого мы видели вчера вечером. Эль-Демонио. Он сильно не в себе.

— Поехали отсюда, — попросила Монтсе, все еще сильно нервничая. — А то совсем стемнеет.

* * *

С высоты африканского квартала Земла город казался кораблем, готовым вот-вот погрузиться в небытие, навсегда затонуть в море песка. Сюда доходило лишь эхо беспорядков, творившихся в новых районах Эль-Айуна. Мало кто знал, что на самом деле происходит в нижней части города, и потому обстановка в квартале была неспокойной. Люди готовились в любой момент сняться с насиженного места.

Царило подавленное настроение. Никто не мог даже предположить, что будет с теми, кто решит остаться в городе. Из-за отсутствия информации все постепенно стали ждать катастрофы. Африканцы из окраинных кварталов всеми возможными способами пытались раздобыть автомобили, чтобы срочно убраться отсюда подальше. Были и такие, кто, поддавшись панике, просто запирал свой дом, грузил на осла самое необходимое и, замотав лицо платком, уходил в пустыню. Владельцы машин считались счастливчиками. Местная полиция перекрыла патрулями все входы и выходы из города, особенно шоссе Смары, и возвращала всякого, кто вознамерился бежать. Однако в пустыне практически невозможно установить кордоны, и беспорядочное бегство населения приобретало катастрофические масштабы.

Сантиаго Сан-Роман по утрам обычно проводил время на крыше дома Лазаара. В такие минуты он ощущал себя птицей, присевшей на верхушку открытой клетки. Квартал Ата-Рамбла превратился в огромную тюрьму, из которой невозможно было выбраться. Впрочем, и внутрь доступа не было. Конечно, любой уважающий себя сахарави мог придумать тысячу способов обойти выставленные кордоны, посмеявшись над строгой охраной, но ни у кого и в мыслях не было пытаться проникнуть в нижний город, оставив на произвол судьбы женщин и детей. Из телепередач узнавали все более тревожные вести о марокканцах. Ввод марокканских войск на территорию Западной Сахары официально был объявлен мирной экспансией, но беженцы с севера рассказывали совсем другое. В испанской части провинции уже сосредоточили войска численностью до десяти тысяч солдат, готовых в любой момент двинуться маршем на столицу.

Сид-Ахмед нашел Сантиаго на обычном месте — наблюдательном пункте на крыше. Тот сидел, свесив ноги, и задумчиво курил. После своего возвращения легионер уже не вел себя как раньше. Он мало чем интересовался и, казалось, совершенно не проявлял интереса к происходящему. Все дни проводил наверху, слушая звуки, доносящиеся с улицы. Торговец пристроился рядом и раскурил трубку.

— Ты нужен мне, друг мой, — сказал Сид-Ахмед. — Ты единственный, кто может помочь в одном деле.

Сан-Роман лишь улыбнулся, вспомнив, что произошло, когда в последний раз понадобилась его помощь. Однако он ничего не сказал, а продолжал молчать, уставившись в одну точку где-то вдали, в глубине пустыни.

— Мне нужно, чтобы ты отвез нас кое-куда сегодня вечером — меня и моего отца.

— Можешь брать мою машину, когда хочешь. Ты прекрасно знаешь, где ключи.

Африканец сделал паузу, подыскивая подходящие слова:

— Знаю, друг мой, но мне не нужна твоя машина. Я хочу, чтобы ты лично нас отвез. А потом можешь вернуться.

— А ты?

— Нет, в том-то и дело, что нет. Я уезжаю навсегда.

— Ну так ты забирай «лендровер» навсегда, — предложил Сантиаго. — Не думаю, чтобы его еще искали.

— Да нет, ты не понял! Я хочу, чтобы потом ты вернулся на машине в город. Мои сыновья и жена остаются здесь, и я надеюсь, что ты позаботишься о них. Извини, но я не могу ничего тебе сейчас объяснить.

Сантиаго наконец-то вышел из апатии. Слова Сид-Ахмеда произвели на него странный эффект, словно вернули его в реальность. Африканец был очень серьезен, таким легионер его почти никогда не видел и сейчас почему-то впервые почувствовал себя рядом с другом стесненно.

— Куда ехать?

— Честно говоря, еще не знаю. Я просто хочу, чтобы ты вывез нас за пределы Эль-Айуна. Потом я скажу, где нас высадить. Утром уже будешь здесь. Я говорил с семьей Андии и со своими родственниками — никто не против. Здесь мне делать нечего, но я нужен моему народу.

— Твоему народу?

— Да, друг, моему народу. Одного меня не выпустят, но если я поеду в сопровождении легионера, то проблем не будет, понимаешь?

Сантиаго Сан-Роман прекрасно все понимал. Тем же вечером он сменил воду в радиаторе, проверил уровень масла и бензина и приготовился вывозить из Эль-Айуна Сид-Ахмеда и его отца. Ночь ожидалась безлунная — все небо закрывали тяжелые тучи. Торговец попрощался с семьей. Его жена беззвучно плакала. Андия так крепко обняла Сантиаго, что он с трудом оторвал ее от себя. Несмотря на расстроенный и потерянный вид девушки, он был счастлив — наконец она перестала прятать свои чувства. Прощание получилось коротким, но волнующим.

Капралу Сан-Роману не стоило большого труда выехать за пределы квартала. Солдаты, стоявшие на посту у проволочных заграждений, явно витали мыслями далеко отсюда. Несмотря на строгость приказов, они не слишком добросовестно относились к своим обязанностям и, увидев капральские погоны, не стали чинить автомобилю препятствий. Вместо того чтобы направиться к шоссе Смары, Сантиаго поехал другой дорогой, следуя указаниям Сид-Ахмеда. Несмотря на его уверения, похоже было, что африканец прекрасно осведомлен о том, куда они направляются. Они выбрались к Сагии и поехали вверх против течения реки. Русло почти пересохло. В лунном свете поблескивали красноватые пятна лужиц. Африканец прекрасно знал все тропинки, спуски и броды.

— Если ехать далеко, то рискуем остаться без бензина, — предупредил Сантиаго.

Сид-Ахмед не обратил внимания на его слова. Еще два часа капрал крутил баранку, не зная толком, куда они направляются. Здесь не было ни шоссе, ни даже грунтовой дороги. «Лендровер» мчался по самому сердцу пустыни, иногда выезжая на старые дороги, а иногда прокладывая новую колею через каменные россыпи. Сантиаго, которого всегда восхищало умение сахарави прекрасно ориентироваться в ночной темноте, через какое-то время окончательно запутался, так что не понимал уже, где север, где юг. Но уверенность, с какой направлял его Сид-Ахмед, действовала на капрала успокаивающе.

Через тридцать километров от Эль-Айуна кончилось горючее.

— Черт, я же тебя предупреждал! Все! Приехали!

Сид-Ахмед оставался спокоен, сидя рядом с ним и не отрывая взгляда от нечеткой линии горизонта.

— Не волнуйся, друг мой, ничего страшного. Создатель нам поможет.

Сан-Роман много раз слышал эту фразу, но никогда она не казалась ему такой пустой и ненужной, как сейчас. Он старался не показать своего беспокойства, молча слушая разлитую вокруг тишину. Ни один порыв ветра, даже самый слабый, не тревожил покой спящей пустыни. Африканец помог отцу выйти из машины. Усадил его рядом с кустиком акации, потом начал рыться в машине; разыскивая что-то. Достал чайничек, стаканы, воду и сахар. Увидев это, Сантиаго еще раз поразился странностям поведения местных жителей, но внутренне успокоился. Увидев, как Сид-Ахмед невозмутимо готовит чай, легионер понял, что в этом малогостеприимном месте с ними не случится ничего плохого. Начинало порядочно холодать. Африканец отошел на несколько метров и выдрал из песка сухие веточки какого-то кустарника. Потом сделал в земле ямку и разжег огонь. Пока заваривался чай, а старик пытался согреться у костра, Сид-Ахмед непринужденно болтал о футболе. Сантиаго не знал, смеяться ему или плакать.

Они выпили уже по три стакана и, казалось, продолжали бы сидеть так бесконечно, как вдруг на одном из холмов что-то блеснуло электрическим светом. Взволнованный легионер вскочил на ноги и указал туда своим спутникам.

— Не поднимайся, сиди спокойно, друг, ничего страшного не произойдет.

Сан-Роман повиновался. Да он и не мог поступить по-другому. Огоньки двоились. Через некоторое время капрал смог разобрать, что это фары двух автомобилей. Без сомнения, они заметили огонь. Они подъехали очень тихо, с выключенным дальним светом. Сид-Ахмед не двигался и молчал. Машины остановились рядом с «лендровером». Из них вышли трое или четверо человек. Они медленно приблизились к акации и неспешно заговорили, произнося традиционное приветствие. Сид-Ахмед так же неторопливо им отвечал.

— Yak-labess.

— Yak-labess.

— Yak-biher. Baracala.

— Baracala.

— Al jamdu lih-llah.

Однако, когда они вошли в освещенный костром круг, сердце Сантиаго заколотилось сильнее. Впереди всех шел Лазаар. Он был одет в военную форму, но это не было обмундирование солдата вспомогательных войск. Молодой африканец широко улыбался. Капрал Сан-Роман был не в силах подняться на ноги. Лазаар очень уважительно поздоровался со стариком, приложил руку к голове и повернулся к Сантиаго. Они крепко обнялись.

— Друг мой. Я знал, что увижу тебя еще раз. Спасибо!

— За что спасибо?

— За заботу о моей семье. Мне все рассказали.

— Рассказали? Кто тебе рассказал?

— Что тебя арестовали за то, что ты помогал нам. Андия очень тобой гордится.

— Андия? Откуда ты знаешь, что думает Андия?

— Она пишет мне. Рассказывает все. Кроме того, Сид-Ахмед нас хорошо информирует.

Сантиаго решил не задавать лишних вопросов, чтобы не выглядеть еще большим идиотом. Сид-Ахмед продолжал хранить невозмутимость, будто встреча была чем-то обычным. Он снова начал заваривать неизменный чай. Никто никуда не торопился, исключая Сантиаго, который мог только молча поражаться спокойствию этих людей. Долгие часы они могли говорить о совершенно отвлеченных вещах — о холоде и ветре, о пустынных лисицах и колодцах, о козах и верблюдах. И впервые за все время Сантиаго почувствовал благодарность, поняв, что они обсуждают все это не на арабском, а на испанском. Отец Сид-Ахмеда дремал, не вникая в суть беседы. Холод постепенно начинал пробирать до костей, но никто не жаловался. Когда все темы разговора, казалось, исчерпали себя, Лазаар обратился к Сантиаго:

— Если ты и попал сюда, то не только для того, чтобы привезти Сид-Ахмеда и его отца. Это я попросил его взять тебя с собой.

Сантиаго, уже успевший изучить своего друга, понимал, что, задавая лишние вопросы, только оттянет время, но ответов на них все равно не получит.

— Я хочу попросить тебя кое о чем, Сан-Роман: забери мою семью из Эль-Айуна и увези их в Тифарити. Мы там собираем всех, кого можем. — Легионер продолжал сдерживаться, хотя вопросы в голове множились. — На нас наступают с севера. Если наши сведения верны, мавританцы хотят захватить эти территории.

— Ты хочешь, чтобы я вывез их в Тифарити? Всех?

— Да. Друг мой. Мою мать, тетку, братьев. И жену Сид-Ахмеда тоже. Его сыновья уже с нами.

Сантиаго это задание показалось крайне сложным. Кажется, впервые он понял, что на этой войне все происходит по-настоящему. Самые разные мысли одолевали его, на плечи лег непосильный груз, придавливающий к самой земле.

— Я даже не уверен, что смогу вернуться обратно! Бензобак-то совсем пустой, — простодушно сказал он.

Лазаар ни на секунду не прекращал улыбаться:

— Ну это-то как раз поправимо!

— И как же я попаду в Тифарити?

— Всевышний тебе поможет!

— Ты так в этом уверен?!

— Конечно. Если б я не был уверен, не просил бы тебя ни о чем.

До рассвета легионер не смог сомкнуть глаз. Дикий холод пробирал его до костей. Сахарави переносили неуют с потрясающим спокойствием, а ему казалось, что нервы его скрутились в плотный клубок где-то в районе желудка. Бензобак машины заполнили дизельным топливом, которое слили из других автомобилей. Когда пришло время прощаться, Сантиаго решился задать мучивший его вопрос, несмотря на страх показаться беспомощным.

— Думаю, я вряд ли смогу найти дорогу обратно. Все кусты мне кажутся одинаковыми. Кроме того, ночью я ничего не видел.

— Да забудь ты про ночь! — сказал Сид-Ахмед. — Мы ехали по бездорожью, но ты можешь вернуться по реке.

— Какой реке? Нет здесь никакой реки!

— Глянь, вон за тем холмом, видишь? Тебе нужно будет переехать через него и двигаться прямо, ориентируясь на солнце. Доберешься до пересохшего русла. Ты ведь узнаешь пересохшее русло?

— Да, конечно.

— Езжай по нему на север и никуда не сворачивай. Через десять километров появится вода. Это Сагия. Следуй за ее течением и не потеряешься.

— А Тифарити? Как я найду туда дорогу?

Лазаар сорвал веточку акации и положил на ровную землю пару камней. Потом нарисовал линию и показал капралу направление.

— Не езжай по шоссе, только по пустыне. Если будешь двигаться точно на восток, то ни за что не заблудишься. Держи курс на Смару и, когда наткнешься на следы шин, ведущие на юго-восток, следуй по ним. Пустыня вся в следах людей, держащих путь в Тифарити. Все стекаются туда. Через три дня мы там встретимся. И не заезжай ни в какие поселения, даже маленькие, — можно нарваться на оккупантов. Не рискуй.

Сантиаго уехал на «лендровере», безотрывно глядя в зеркало заднего вида. Когда другие машины скрылись, он сосредоточил внимание на холме. Даже когда его поймали на контрольно-пропускном пункте, он не боялся так сильно. Он совсем не помнил дороги, но послушно следовал указаниям Сид-Ахмеда, стараясь вести машину так же уверенно, как тогда, когда африканец сидел рядом. То доверие, которое оказывали ему эти люди, казалось ему чрезмерным. Но, когда вдалеке показались белые домики и покатые крыши Эль-Айуна, он понял, что ничто и никто уже не в силах помешать ему вывезти семью Лазаара в Тифарити.

Его встретили так, будто он отсутствовал долгие месяцы. Сантиаго во всех подробностях рассказал о встрече со старшим братом. Мать и тетя Лазаара слушали его, не моргая. Когда он сообщил, что скоро намерен увезти их отсюда, все стали готовиться к отправлению. В передней комнате складывали ящики с продуктами, одеждой, каким-то домашним скарбом, назначение которого Сантиаго слабо себе представлял. Жена Сид-Ахмеда перешла в их дом. Легионер пытался упорядочить сборы, действуя как при армейских маневрах. Первым делом он провел «смотр войск». Три взрослые женщины, четыре девочки и шесть мальчишек. Самой младшей — три года, старшей — восемнадцать. Четырнадцать человек — это было слишком много для одного автомобиля. Он сказал это Андии, стараясь не драматизировать ситуацию, но девушка как будто совсем не обеспокоилась.

Сантиаго решил отправиться в город и угнать еще одну машину. С ним отправился старший из братьев. Выяснилось, что передвигаться по улицам не так просто. Везде было полно патрулей, состоящих из легионеров. Кроме того, местная полиция задерживала все машины, в которых сидело больше двух человек или которые были сильно нагружены. По проспектам проезжали редкие автомобили, а припаркованного у тротуара транспорта не было вообще. У некоторых машин были разбиты лобовые стекла или взломаны замки, у других отодранные крышки капота открывали на всеобщее обозрение внутренности. На перекрестке двух улиц Сантиаго остановился под прикрытием стены и приказал пареньку пригнуться. В нескольких метрах от них на контрольном пункте испанские солдаты обыскивали африканцев, выведя их из машины. У испанцев в руках были винтовки, а местные стояли у стены, уперевшись в нее руками и широко расставив ноги. Но не это заставило Сантиаго остановиться, а голос кричащего сержанта. Вопил проклятый Бакедано. В голове у капрала зашумело, и он почувствовал страх. Сержант был совсем рядом. Он орал на несчастных людей зверским голосом. Неожиданно он ударил самого молодого и повалил его на землю. Парень попытался бежать, но Бакедано наступил ногой на его лицо и начал топтать его. Больше всего на свете Сантиаго Сан-Роман сейчас хотел, чтобы у него в руках оказалась заряженная винтовка. Его страх обернулся гневом.

— Я убью его, — сказал он брату Андии, но тот удержал его.

— Ты должен отвезти нас в Тифарити. Мы не сможем выбраться отсюда без тебя.

Они вернулись в квартал Земла, готовые выехать на следующий день, как только стемнеет. Багаж явно превосходил по размерам возможности автомобиля.

— Мы не можем взять все это с собой. Не поместится в «лендровер». Где мы сами-то поедем?

— На крыше, — спокойно ответила Андия. — Мы потеснимся.

Сантиаго точно знал, что это невозможно, но не хотел лишать их иллюзий. Он ничего не сказал, но всю ночь его мучил кошмар, в котором ему мерещилась дикая свистопляска: люди и животные влетали в автомобиль через окно и вылетали из него в безумном нескончаемом хороводе. Все следующее утро он провел в попытках достать топливо. Это было очень трудно, но в итоге ему удалось обменять козу на три полных бидона. Однако проблемы на этом не закончились. Сначала из нижнего города дошли тревожные слухи, вскоре подтвержденные соседями. Эль-Айун в очередной раз оказался наглухо закрыт для въезда и выезда автомобилей. В этот день в начале декабря в отеле «Парадор Насьональ» нашли запас взрывчатки. Решили, что это дело рук повстанцев из ПОЛИСАРИО и официальные лица тут ни при чем, впоследствии выяснилось, что взрыв был подготовлен испанским комендантом и офицером от артиллерии. Заряд был заложен около баллонов с бутаном, стоявших во дворе отеля. По городу пополз слух, что в этом отеле остановились представители Марокко и Мавритании, готовые принять капитуляцию от администрации города. Меры по обеспечению безопасности были срочно усилены, снова начались повальные аресты на улицах. В тот день было совершенно невозможно проехать на машине по Эль-Айуну, не нарвавшись на один из многочисленных патрулей. Сантиаго сообщил всей семье, что выезд откладывается.

Легионер подумывал двинуться пешком, перейдя на рассвете через реку. Если им чуть-чуть повезет, они уйдут все, включая маленьких детей. Он пытался убедить остальных в том, что машину, набитую вещами и людьми, ни за что не выпустят из города. Но вера матери Лазаара во всемогущество легионера была столь велика, что она ни секунды не сомневалась: он их вывезет. После того как пришли новости о неудачном покушении, стало ясно, что бегство из города невозможно. Сан-Роману оставалось ждать более подходящего момента. В любом случае прибыть в Тифарити к назначенному сроку они уже не успевали.

Последующие дни тянулись в неопределенности и тоскливом ожидании. Все постоянно приставали к Сан-Роману с расспросами, почему он тянет с отъездом и не выполняет данного их старшему брату обещания. Десятого декабря один из слухов, гуляющих по кварталу, неожиданно обернулся реальностью. По радио на мавританской волне ясно прозвучало сообщение, пошатнувшее тесный мирок квартала Земла — армия Мавритании заняла испанскую провинцию Сахары вплоть до южной границы. Таким образом, Эль-Айун превратился в мышеловку. Как только это рассказали Сан-Роману, он открыл капот «лендровера» и завел с двигателем автомобиля разговор как с человеком. Еще раз осмотрел фильтры, прочистил как следует клеммы на аккумуляторе, проверил масло и уровень жидкости в радиаторе, подкачал шины. Потом пошел на разведку в город. Вернулся он незадолго до полуночи и решительно объявил немедленный отъезд. Никто не спал. Казалось, африканцы были готовы к его решению.

— Мы должны поторопиться. Живо все в машину! Поедем на «лендровере».

— А патрули?

— Нет никаких патрулей. Город открыт. Что-то затевается.

Когда Сантиаго Сан-Роман увидел, каким образом разместились в автомобиле пассажиры и багаж, он не поверил своим глазам. В кабине тесно прижались друг к другу три женщины и две младшие девочки. Сзади, в кузове, ехала Андия и три ее сестры, остальное место было плотно забито узлами. Девочки буквально распластались по стеклам. Шестеро мальчишек залезли на крышу и изо всех сил вцепились в железки, к которым крепился брезент, туда же закинули остатки багажа. Старший устроился спереди с тем расчетом, чтобы проследить, как бы братья не слетели под колеса при экстренном торможении, второй мальчик с тем же расчетом расположился сзади. Легионер ничего не сказал, хотя ему казалось безумием путешествовать подобным образом. Он сел за руль и, повернув ключ в замке зажигания, почувствовал, как что-то зашевелилось у него под ногами. Сантиаго чуть не закричал от неожиданности. Это были две курицы. В ногах у женщин он увидел узел, сначала показавшийся ему собакой. Но это оказалась коза. Мать Лазаара улыбнулась легионеру с безмятежностью, выглядевшей в подобных обстоятельствах дико.

— Нельзя же ехать без еды.

Сантиаго больше не возражал. Машина с огромным трудом сдвинулась с места. Легионер был уверен, что она станет, не дотянув до конца улицы. Но это было не так. Они выехали на пустынный проспект, весь асфальт на котором был закидан камнями, и повернули к выезду из квартала. Как и говорил Сан-Роман, вокруг не было видно никаких следов испанских солдат. «Лендровер» чихал и трясся, оставляя после себя облака черного дыма. Сантиаго искал шоссе Смары, чтобы выехать по нему из города. Фары были погашены, и двигался автомобиль так медленно, что, казалось, можно идти рядом неспешным шагом.

Сан-Роман помнил предупреждение Лазаара — ни за что не ехать по шоссе. Как только почва вокруг стала более-менее ровной, он тут же съехал с дороги и направился в глубь пустыни. Колеса катились по камням, словно по острым ножам, едва не прокалывающим шины, но автомобиль продолжал двигаться вперед. Сантиаго очень хорошо знал этот путь, по крайней мере, до пересечения с дорогой, ведущей к фосфатным шахтам Бир-Лелу. Хотя шоссе и скрылось из виду, Сантиаго двигался параллельно ему, ориентируясь по вершинам холмов. Он много раз ездил в этом направлении, и ему были знакомы чахлые деревца и профиль линии горизонта. Больше трех часов они потратили, чтобы доехать до второго шоссе, пересекавшего шоссе Смары. В других обстоятельствах Сантиаго проделал бы этот путь за полчаса. Машина катилась очень медленно. Поверхность пустыни была вся исчерчена следами шин, свидетельствовавшими о том, что другие беженцы также избегали передвигаться по шоссе. Несмотря на неторопливость движения, Сан-Роман ни на секунду не отрывал взгляда от дороги перед собой — каждый метр ровного песка мог таить смертельную ловушку. В пустыне действуют свои законы — стоило ему из боязни проколоть шину свернуть в сторону от россыпей острых камней и направить машину по песку, колеса пробуксовывали и они останавливались. Мальчишки спрыгивали с крыши, начинали толкать машину и разгребать песок руками, освобождая колеса. Никто не говорил ни слова. Все лишь с надеждой смотрели на горизонт, будто их взгляды могли помочь быстрее достигнуть вожделенной цели. На пересечении с дорогой на Гааду Сантиаго решил выехать на шоссе, оставив скалистую местность, чтобы не заблудиться. У него было странное чувство, что они сделали по пустыне огромный крюк. Он боялся, что им не хватит бензина — от Тифарити их отделяло почти четыреста километров. «Лендровер», несмотря на огромный груз, непостижимым образом продолжал двигаться вперед.

Шоссе было похоже на кладбище автомобилей. Каждые несколько километров они видели брошенную легковушку или грузовик, все — передними колесами к Смаре. Сантиаго останавливался возле каждой в надежде разжиться бесценными запчастями. Однако машины уже были прилично раскурочены: видно, не одного его посещали разумные мысли. Предусмотрительные водители поснимали с них все — карбюраторы, фары, порой даже руль. Если на редких из них еще оставались колеса, можно было не сомневаться — они проколоты. И бензобаки, конечно, были пусты. Значит, те бедолаги, что лишились транспорта, тащили на себе не только пожитки, но и запчасти. И правда, пока они ехали, им то и дело встречались группы людей, отдыхавших на обочине, перед тем как снова тронуться в путь. Иногда вдалеке мелькал грузовик или пикап, но никогда не приближаясь к дороге, по которой шагали беженцы, погоняя груженных скарбом ослов и волоча за веревки коз. Сан-Роман, однако, не решался отдаляться от асфальта. Каждый час он останавливал машину и открывал капот, чтобы остудить двигатель.

За десять часов они преодолели пятьдесят километров. Ближе к полудню Сантиаго понял, что такими темпами до Тифарити они никогда не доберутся.

— Надо выбросить барахло. Этот проклятый «лендровер» вот-вот сдохнет!

Жена Сид-Ахмеда отрицательно покачала головой. Остальные члены семьи, включая Андию, придерживались того же мнения. Их нежелание вникать в его трудности обозлило Сантиаго. Он собрался подлить в радиатор воды, но один из братьев схватил его за руку:

— Если ты отдашь воду машине, мы умрем от жажды. Пусть лучше умрет машина.

— Если машина сдохнет, мы все тоже сдохнем!

В результате бурного спора ему разрешили истратить пол-литра. Он решил, что придется сделать остановку. Было очень жарко. Брезент на крыше раскалился, шины начинали плавиться. И это в декабре! Вид брошенных в кювете автомобилей не внушал особого оптимизма. Сантиаго отъехал на километр в сторону от шоссе и затормозил позади небольшого холма. Пока легионер осматривал покрышки, сахарави быстро соорудили импровизированный навес. Казалось, каждый из них прекрасно знает, что должен делать в данный момент. Сантиаго потел так, как никогда в жизни. Увидев, как жидкость чуть ли не струйками вытекает из тела, он поклялся себе, что больше никогда не будет доливать воду в радиатор, не убедившись прежде, что рядом есть источник.

Он быстро понял, что коза здесь — залог выживания. Они попили молока и поели фиников. Потом улеглись в тени, стараясь не двигаться, чтобы не терять драгоценные капли жидкости. Даже шум ветра не нарушал тишины и спокойствия. Сантиаго уснул глубоким сном.

Неожиданно поднялся легкий ветерок, который немного разогнал жару и принес издалека какой-то странный звук. Африканцы всполошились и разбудили Сантиаго. Он прислушался.

— Это грузовики, — наконец проговорил Сан-Роман.

Он поднялся на гребень холма и лег на землю, пытаясь разглядеть, что происходит на шоссе.

Со стороны Гады двигалась колонна военных автомобилей. Увидев их, он мгновенно понял, в чем дело.

— Они едут к Эль-Айуну. Двигаются с севера. Это могут быть только марокканцы!

— И что же мы теперь будем делать? — спросила Андия, которая лежала рядом и тоже внимательно всматривалась в дорогу.

— Нам нельзя двигаться. Если нас заметят, то заставят вернуться. Это в лучшем случае. В худшем — захватят в плен.

Они просидели за холмом, пока на землю не спустилась ночь. На рассвете свернули свой маленький лагерь и продолжили путь. Теперь уже не оставалось другого выхода, кроме как двигаться по пустыне. Шоссе становилось слишком опасным.

У них ушло шесть дней на то, чтобы преодолеть расстояние в двести двадцать километров до священного города Смары. Каким-то чудесным образом машина сломалась всего один раз. Когда вдали показались первые домики, Сантиаго облегченно вздохнул. Однако теперь у него появился новый повод для волнения. Надо было поворачивать на юго-восток, к границе с Мавританией, и он с ужасом представлял себе, что будет, если они наткнутся на безжалостных захватчиков. Время от времени их обгоняла другая машина или они сами нагоняли бредущее пешком семейство. Многие беженцы уже месяц как покинули Эль-Айун. При каждой такой встрече они останавливались, сахарави натягивали тент, готовили чай и долго обсуждали слухи, бродившие по Сахаре. Сантиаго слонялся вокруг, недовольный собой. Его терзали угрызения совести за то, что он не выполнил просьбу Лазаара. Ведь он обещал другу быть в Тифарити через три дня, а с их скоростями еще неизвестно, когда они туда доберутся. И будет ли кто-нибудь их там ждать?

Но самое худшее было впереди. Ночью, когда они ехали, поднялся сильный ветер, и Сантиаго потерял из виду следы шин. Неожиданно перед ним вырос огромный холм, обогнуть который нечего было и думать. Он вернулся назад и понял, что окончательно заблудился, — даже следов собственной машины было не разглядеть. Дорога сделалась неровной, их без конца подбрасывало. Нужно срочно остановиться, понял он, но было поздно. Несмотря на завывания урагана, Сан-Роман услышал стук мотора, и сердце его оборвалось. Он знал, что значит этот стук. В радиаторе не было воды. Он выскочил из машины, и песок ослепил его. Он с трудом открыл капот, и в тот же миг песок забил все детали мотора. Сантиаго в отчаянии упал на колени и начал повторять арабскую молитву, которой успел научиться от африканцев.

Буря бушевала до самого утра. Жара стояла невыносимая. «Лендровер» практически полностью занесло песком. Женщины в очередной раз принялись разбивать лагерь, а мальчишки побежали собирать сухие веточки для приготовления чая. Они уже две недели питались финиками и козьим молоком. Старший из братьев Лазаара остался с Сантиаго, чтобы помочь с машиной.

— Мы не можем залить радиатор.

— Почему?

— Там где-то трещина. Даже если мы выльем туда всю нашу воду, она вытечет.

— Без машины, без воды… Нет, друг, так нам не выжить.

Сантиаго отошел в сторону и безнадежно опустился на землю. Андия присела рядом и вытерла пот с его лица. Девушка была уверена, что легионер вытащит их отсюда. Судя по ее улыбке, она в этом нисколько не сомневалась.

Чуть отдохнув, Сан-Роман стал искать дорогу. Вместе с мальчиками он принялся обшаривать окрестности лагеря. После долгих блужданий они в конце концов обнаружили следы других автомобилей. Оказалось, они отклонились всего на четыре или пять километров. Сан-Роман старался не терять спокойствия. Им оставалось еще несколько дней дороги до Тифарити. Он решил, что они отдохнут еще немного и пойдут пешком, бросив вещи и взяв лишь необходимое. Он уже окончательно убедился, что коза — это их единственный шанс выжить. Пешком они могли добраться до цели за неделю. Конечно, это очень тяжело для маленьких детей. Пока Сантиаго обдумывал, как бы сообщить об этом семье, ему в голову пришла идея. Он вернулся в лагерь, отыскал среди багажа пустую канистру и начал в нее мочиться. Дети захохотали, наверное, решили, что легионер сошел с ума, а вот мать Лазаара отнеслась ко всему очень серьезно. Потом он велел всем остальным также помочиться в канистру. Сначала его просьба показалась им нелепой, но потом они согласились — испанец знает что делает. За час он собрал мочу четырнадцати человек, взял воронку и перелил содержимое канистры в радиатор. К счастью, трещина располагалась не очень высоко и собранной жидкости хватило, чтобы ее обнаружить. Мальчишки собрались вокруг машины и помогали искать место разрыва, словно это была веселая игра. Это оказалось не так уж и трудно. Из пробоины закапало, и на земле образовалась лужица. Сантиаго достал кусок хозяйственного мыла, залез под машину и сунул руку в железное нутро автомобиля. Он никогда бы не подумал, что применит на практике безумный способ ремонта, которому его научили африканцы из вспомогательных войск. Капрал тер радиатор мылом, пока тот не покрылся жидкой кашицей.

Два часа он провел под машиной, периодически смазывая радиатор мылом и не обращая внимания на боль в разъеденных едкой кашей пальцах. Потом разровнял мыльный слой ладонью, вылез из-под капота и без сил рухнул прямо на солнце. Африканцы глазели на него с любопытством.

— Теперь надо подождать несколько часов, пока мыло не высохнет. А после всем — пи-пи!

Чтобы доверху наполнить радиатор, у них ушло два дня. Хорошо еще, воды оказалось достаточно. Наконец настал тот счастливый миг, когда Сантиаго сунул ключ в замок зажигания, повернул его, и мотор взвыл. Легионер подождал немного, чтобы удостовериться, не подтекает ли радиатор. Андия не переставая смеялась и кричала какие-то фразы на родном языке. Меньше чем через час лагерь был свернут, и вновь нагруженная машина тронулась с места.

Через пять дней пути пейзаж начал меняться. Все больше машин, все больше бредущих пешком людей — значит, Тифарити совсем недалеко. Они прибыли туда двадцать четвертого декабря, после тринадцати дней пути, почти на месяц позже оговоренного срока. В жизни Сантиаго эта поездка стала самым тяжким испытанием. За несколько километров от Тифарити их встретили солдаты ПОЛИСАРИО. Они пытались навести хоть какой-то порядок в хаосе стекающихся беженцев, подбирали путников и рассаживали их в грузовики, оттаскивали с дороги сломанные машины, снабжали водой тех, у кого она закончилась, и указывали место, где можно разбить лагерь. Сантиаго Сан-Роман предоставил матери Лазаара объясняться с ними. Вряд ли его прическа под ноль и внешность легионера способствовали бы росту симпатии к ним со стороны вояк.

Испанская армия бросила Тифарити. Солдатские бараки и опорный пункт были заняты войсками ПОЛИСАРИО. Вокруг на много километров простирался лагерь беженцев. Местное население предоставило прибывшим убежище в своих палатках и хижинах. Каждая семья старалась устроиться с максимально возможным в таких условиях комфортом. Спешно строились импровизированные загоны для скота. Возводился полевой госпиталь. Постоянно подъезжали грузовики и легковые автомобили. Солдаты были просто не в состоянии организовать пристанище для такой огромной массы людей. Несмотря на то что военные предпринимали все возможные усилия, чтобы успокоить людей и не допустить пораженческих настроений, старожилы — те, кто уже торчал здесь месяца два, — мало-помалу уходили на восток, за алжирскую границу, в поисках более безопасных мест.

В тот день, когда Сантиаго привез семью в Тифарити, поднялась такая песчаная буря, какой он не видел за весь год в Сахаре. Яростные порывы ветра срывали с места палатки и поднимали с земли облака пыли. Импровизированный лагерь разметало всего за несколько минут. Женщины копали в песке ямы, засовывали туда детей и спрыгивали сами, стараясь закрыть лицо платком. На расстоянии трех метров уже ничего не было видно. Сантиаго спрятался в «лендровере» вместе с Андией. Проклятый песок проникал во все щели. Влажность воздуха была настолько низкой, что легионер чувствовал, как у него пересыхают глазные яблоки. Это был настоящий ужас. Он пытался моргать, сидеть с закрытыми глазами, но это мало помогало. Он пожаловался Андии. Девушка облизнула ему веки, но они моментально высохли. Сантиаго всерьез испугался, что ослепнет. Сухость в глазах была нестерпимой. Андия его успокаивала. Ближе к рассвету, когда ветер наконец стих, Сан-Роман уже не мог открыть глаз. Он улегся под парусиной, которую натянули мальчики и замер, напуганный и несчастный, чувствуя, как маленькая ручка Андии крепко сжимает его ладонь, не отпуская ни на секунду.

Братья Лазаара везде разыскивали своего старшего, но его нигде не было. Три дня они методично обходили весь лагерь. В этом всеобщем хаосе было действительно очень трудно найти нужного человека. С каждым днем прибывали все новые и новые группы беженцев. Хотя точное число людей не поддавалось подсчету, по самым скромным прикидкам, их собралось около пятидесяти тысяч. Днем они страдали от испепеляющего зноя, ночью дрожали от пронизывающего до костей холода. Армия предоставляла достаточно воды из тех источников, которые не были отравлены, но с питанием дело обстояло гораздо хуже. В этих условиях все припасы, которые семье удалось доставить на «лендровере», превратились в настоящее сокровище. Их спасали две курицы, несущие яйца, и коза, дававшая молоко. Чай тоже пришелся как нельзя кстати, но его запасы быстро таяли, так же как и запасы сахара.

Зрение у Сантиаго восстановилось, но он был очень слаб. К тому же от местной воды у него, единственного из всей семьи, началась жуткая диарея. Андия ни на минуту не отходила от него. Тело испанца не желало приспосабливаться к жизни в проклятой пустыне. В середине января, когда он совсем отчаялся, возле их палатки появился Лазаар в сопровождении своих братьев. На плече у него висел старенький автомат Калашникова. Он поцеловал мать и прочувствованно обнял Сантиаго.

— Мне сказали, что ты болен.

— Да ничего. Просто еще не привык к воде из этих источников и к ветру.

Лазаар, не прекращая улыбаться, бросил взгляд на сестру:

— Андия хорошо о тебе заботится?

Сантиаго был по-настоящему растроган. В его глазах стояли слезы.

— Лучше, чем кто-либо другой… — Дыхание его перехватило, слова комом встали в горле. — Прости, я не смог выполнить обещание. В твоей стране не такие уж хорошие дороги, как ты полагаешь.

Лазаар снова сжал друга в объятиях:

— Посмотри, кто со мной!

Сантиаго пришлось приглядеться, чтобы узнать Сид-Ахмеда. Зрение у него было уже не таким хорошим, как раньше. На шее у торговца висел фотоаппарат.

— Ты сделаешь для нас одну фотографию, Сид-Ахмед?

— Если хочешь, прямо сейчас.

— Сид-Ахмед теперь работает на наше правительство. Он рассказывает людям правду о том, что происходит.

— Ну-ка встаньте здесь, перед машиной.

Двое друзей разместились перед «лендровером», на который им указал теперь уже бывший торговец. Ветер за их спинами хлопал брезентом бедуинских палаток. Сантиаго одернул голубую derraha, приводя себя в приличный вид, поправил на голове тюрбан, сделав так, чтобы тот ниспадал на плечи. Пригладил усы, которые отращивал последний месяц. Потом левой рукой взял у Лазаара автомат и поднял его повыше. Африканец, в свою очередь, поднял правую руку, сложив пальцы знаком победы. Они сдвинули головы, словно боялись не попасть в кадр. Оба лучезарно улыбались.

Той ночью, усевшись под навесом из брезента, заменявшим семье палатку, Сантиаго во всех подробностях рассказал Лазаару и Сид-Ахмеду о трудном и опасном бегстве из Эль-Айуна. Лазаар объяснил, что сейчас творится в стране. Население провинции Западная Сахара разбегается кто куда, многие скрываются в алжирской части пустыни. Большинство уходит пешком. О тех, кто остался в городах, практически ничего не известно. Но, несмотря на все трудности беженцев, оставшимся никто не завидовал.

Когда ветер прекратил наконец завывать, лагерь охватила тревожная тишина. Не было слышно даже собачьего лая или блеяния коз. Кто-то потом сказал, что это было затишье перед надвигающейся катастрофой. Но той ночью никто не знал, какие испытания готовил измученным людям грядущий день.

В понедельник девятнадцатого января в Тифарити ни один человек из тех, кто пришел сюда, оставив позади все, что было ему дорого, и предположить не мог, что этот день будет совсем не похож на остальные дни. Если не считать стихшего ветра, утро мало чем отличалось от обычного. Ночью сильно похолодало. В девять утра братья Лазаара уже были на ногах, кто-то ушел за водой, кто-то приводил в порядок их маленький лагерь. Сантиаго еще спал, крепко обнимая Андию, пытаясь согреть ее своим теплом. Девушка давно проснулась, но ей нравилось лежать так, без движения, ожидая, пока пробудится легионер. Но вдруг она услышала что-то, что заставило ее вздрогнуть и сбросить с себя одеяло. Сантиаго очнулся от сна.

— Что случилось, Андия? Ты уже хочешь вставать?

— Нет, прислушайся, Санти!

Сан-Роман сначала не понял, о чем она говорит.

Он различал лишь шум закипающего чайника и позвякивание стаканов. Изредка тишину разрывало блеяние козы. Но Андия нисколько не сомневалась:

— Я слышу самолет, только очень далеко.

Сантиаго насторожился. Всю серьезность положения он оценил, когда в палатку, испуганно крича, ворвался один из братьев.

Атака пришла с севера. Самолеты неожиданно вылетели из-за скал. Они даже не выслали разведку, из чего следовало, что противник прекрасно осведомлен об их местонахождении. Сан-Роман бегом выскочил из палатки и приложил руку ко лбу, чтобы получше разглядеть нападающих. Это было звено из трех французских самолетов «Мираж-Ф1». Он хорошо их знал — лучшие машины марокканской армии. Они неумолимо приближались, словно острие безжалостного штыка, неторопливо начиная сбрасывать свой смертельный груз. Когда упали первые бомбы, лагерь охватила паника. Напалм и белый фосфор стирали с лица земли палатки и строения, словно они были сделаны из бумаги. Вслед за вспышками пламени раздавался грохот взрывов, и волны жаркого воздуха сметали все вокруг. За один заход самолеты словно пропороли лагерь по диагонали страшным рубцом, состоящим из огня и смерти. Но все понимали, что они вернутся. Каждый старался спастись, как мог. Бомбы вырыли в земле воронки — такие огромные, что в них мог поместиться человек в полный рост. Бушевавшие повсюду языки пламени мешали бегству. Сантиаго тщетно искал Андию, но ее не было рядом. В ста метрах от себя он увидел горящие палатки. Неожиданно стало жарко, в ноздри ударил запах гари. Он кинулся в другую сторону и неожиданно понял, что происходит. Самолеты возвращались, чтобы залить Тифарити напалмом. Те, кто оказался в эпицентре взрыва, погибали мгновенно, но даже в радиусе нескольких метров от потоков горячего воздуха на женщинах воспламенялись платки. Пылая с головы до ног, словно факелы, они пробегали вперед, прежде чем упасть замертво на землю, обуглившись от фосфора. Легионер не соображал, куда мчаться. В панике мечущиеся люди сталкивались друг с другом. Среди этой неразберихи Сантиаго неожиданно остановился и посмотрел на небо. Он почувствовал, как земля качнулась под ногами, и взрывная волна подбросила его в воздух. Он упал на спину и никак не мог подняться. Тело не слушалось его. Сан-Роман чувствовал, что лицо его пылает. Голоса кричавших вокруг постепенно гасли в голове, пока он окончательно не оглох. С какой-то отрешенностью он отметил про себя, что левый бок сильно жжет. Он повернул голову, чтобы посмотреть, и увидел вместо руки сплошное месиво из крови и мяса. У него была оторвана кисть и часть предплечья, но боли он почему-то почти не ощущал. Капрал понял, что бесполезно даже пытаться подняться на ноги. Земля вокруг была красной от огня. Неожиданно он почувствовал, что кто-то вцепился ему в шею, пытаясь приподнять голову. Это была Андия. Ее лицо исказила гримаса ужаса. Она рыдала и кричала что-то, но он ее не слышал. Он с трудом разлепил губы, чтобы сказать ей, что любит ее и что все будет хорошо, но его собственные слова отдавались в голове глухо, как в бочке. Андия прижалась лицом к его груди и обняла его, крепко вцепившись, словно старалась удержать на краю бездонной пропасти. Больше Сантиаго Сан-Роман ничего не чувствовал.

* * *

Вне всяких сомнений, Альберто был последним в мире человеком, с которым ей хотелось бы встретиться в коридорах административного блока больницы. Монтсе вышла из кабинета главврача, уверенная в том, что она только что приняла одно из самых важных решений в жизни. Она знала, что вскорости ее начнут терзать угрызения совести, но эта внутренняя борьба не была ей в новинку. Доктор Камбра прекрасно себя чувствовала, ей казалось, будто она только что сбросила с плеч непосильный груз, и мысли наконец-то обрели легкость. Впервые за последние месяцы она с оптимизмом смотрела в будущее. Ей наконец перестало казаться, что она видит мир из черного глубокого колодца. Теперь она стала частью этого мира. У Монтсе была куча планов: пойти в одно чудесное кафе, где пекут воздушные, тающие во рту пончики, и устроить себе королевский обед, позвонить сестре, спокойно посмотреть расписание поездов, тщательно составить список вещей, необходимых для поездки, и, наконец, найти свою судьбу. Ей казалось, что она стоит, готовая войти, у дверей огромного здания, которое раньше видела только снаружи и которое неумолимо притягивало ее к себе, как песня сирены. Неожиданно она почувствовала, как темная туча закрыла ясное небо ее мыслей. Призраки прошлого часто посещали ее сознание, и она совсем уже смирилась с их бесцеремонными вторжениями в свою жизнь, но на этот раз видение было вполне реальным.

Альберто, ее муж, вышел из лифта, небрежно помахивая зажатой в одной руке барсеткой и другой прижимая к уху мобильный телефон. Увидев Монтсе, он приветливо улыбнулся. Она почувствовала, что весь ее оптимизм и хорошее настроение стремительно уходят. Сердце забилось чаще. Ее реакция, как обычно, немного запоздала. Доктору Камбре страшно захотелось развернуться и спрятаться куда-нибудь, но она устыдилась этого желания. Бежать было уже поздно. Она должна была предвидеть, что это может произойти. Альберто шел по направлению к ней, прощаясь по телефону со своим собеседником. На лице его играла обезоруживающая улыбка, одет он, как всегда, был с иголочки. Он непринужденно поцеловал Монтсе в щеку. Она позволила ему это сделать, стараясь вести себя так, чтобы он не заметил ее волнения. Она мечтала лишь, чтобы он поскорее убрался отсюда и оставил ее в покое, чтобы она могла вернуться к прежнему состоянию легкости и размышлениям о предстоящих сегодня маленьких радостях. Но Альберто не понял или не захотел понимать, как неприятна Монтсе их встреча. Они обменялись вежливыми фразами. Она старалась открыто смотреть ему в глаза, но это было трудно. Доктор Камбра все время напоминала себе, что он великий соблазнитель, а она знает наперечет все его уловки. Когда Альберто спросил ее, что она делает в административном блоке, Монтсе решила проверить, насколько сильно она еще волнует человека, с которым провела всю жизнь.

— Я была в отделе кадров, подписывала заявление на длительный отпуск.

Альберто, казалось, совершенно не удивлен. Он продемонстрировал свою лучшую улыбку:

— Неужели, Монтсе? Вот это новость! Ты что, так устала от работы?

— Напротив, чувствую себя прекрасно. Просто хочется новых впечатлений.

— Да-да, возможно, это и неплохая мысль. Я тоже не раз подумывал об этом. Возможно, даже последую твоему примеру. Ты собралась путешествовать?

— Именно.

— Великолепно! Отправиться в поездку не в сезон отпусков — просто фантастика!

На Монтсе эти слова произвели эффект удара под дых. Ее бесило, что она думает, как Альберто, что у нее те же идеи, что у него, что она крадет его мысли, даже фразы произносит те же. Она делала это со дня их знакомства. После стольких лет ей начало казаться, что именно Альберто виноват в том, что она превратилась в послушную марионетку в его руках. Она спешно распрощалась с ним, чувствуя, что вот-вот сорвется и потеряет над собой контроль. Альберто существовал в ее жизни, словно мутное стекло, не дающее четко разглядеть реальность.

Казалось, проклятый лифт еле ползет. Монтсе начинала задыхаться — ей не хватало воздуха. Чуть ли не бегом она выскочила на улицу и вдохнула наконец полной грудью. В сумке у нее лежали таблетки, но ей не хотелось принимать их из-за этой встречи. Ее тошнило. С огромным трудом она поймала такси. Несмотря на холод, по спине стекал пот. Монтсе была точно уверена, что не любит этого мужчину, она вообще иногда сомневалась, что любила его хоть когда-то в своей жизни. Но она сама, своими руками создала такую зависимость от него, что это было сильнее любви. Альберто умел необъяснимым образом влиять на людей. Он обворожил ее родителей, сестру Тересу, их дочь. Несомненно, он завораживал своих любовниц, что проходили через его постель, — а она выискивала всевозможные объяснения его многочисленным изменам. Никто так сильно не влиял на жизнь Монтсе, как ее муж. Никто так не манипулировал ею и никто не причинил ей больше страданий, чем он.

Альберто всегда казался старше, чем был на самом деле. Монтсе познакомилась с ним в первый год учебы. Альберто был стипендиатом последнего курса на кафедре, где работал деканом ее отец — всеми уважаемый доктор Камбра. Отец никогда не приглашал учеников домой. Но с Альберто была совсем другая история. В свои двадцать четыре года он уже рассуждал как умудренный опытом профессор, уверенный в своих словах. Он был красив, прекрасно воспитан, элегантен и неизменно галантен с дамами. Молодой человек покорил сердца профессора и его жены. Даже у Тересы начинали подозрительно сверкать глаза, когда стипендиат переступал порог их дома. Альберто был неизменно внимателен ко всем, но особенно к Монтсе. Он был так непохож на Сантиаго Сан-Романа, что, казалось, все ведет к тому, что скоро она навсегда забудет о погибшем возлюбленном.

Весть о смерти Сантиаго была страшнее заточения Монтсе в Кадакесе и молчания ее родителей после выкидыша. Монтсе начала обучение в университете, не в силах сосредоточиться на занятиях. Она решила скрывать свою беременность от родителей сколько возможно. Ей было не трудно отказывать Сантиаго в прощении, о котором он ее умолял. Она была так зла на него, что не совсем отдавала себе отчет в своих действиях. В декабре, когда звонки прекратились, она успокоилась. Она решила, что за год военной службы забудет парня. Но вскоре скрывать свое состояние стало невозможно: у нее округлился живот, стала более пышной грудь, раздались бедра. Когда родители догадались, что Монтсе беременна, дом погрузился в траур. Нельзя было даже открыть шторы на окнах. Монтсе плакала меньше, чем предполагала, — у нее просто не оставалось слез. Под давлением отца она призналась, что летом познакомилась с парнем и влюбилась в него. Доктор Камбра хотел знать больше, но она держала язык за зубами, с ужасом представляя себе, что будет, если отец поговорит с Сантиаго Сан-Романом. Она и слышать не хотела о свадьбе, потому что знала, что ее семья никогда не примет такого зятя. После Рождества Монтсе переехала в Кадакес, чтобы провести зиму и весну подальше от Барселоны. С ней отправили домработницу — Мари Круз. Это было самое горькое Рождество в ее жизни. Все порицали ее, заставляя чувствовать себя виноватой, даже служанка. Тем временем в университете начались занятия. Отец организовал для Монтсе поддельное путешествие в Германию, чтобы оправдать ее отсутствие на занятиях, а потоки лжи внутри семьи приобрели немыслимые размеры.

Между тем зима в Кадакесе текла медленно, монотонно, накатывая на девушку тошнотворными волнами. Родные приезжали каждые выходные, и Монтсе мечтала лишь о том, чтобы скорее настал понедельник и они уехали. Она думала о Сантиаго, о его молчании. Сейчас ей казалось, что она была неправа, не дав ему возможности оправдаться. Может, он пытается пробиться к ней, звонит домой, но родители молчат и прячут от нее его письма. Она пыталась хоть что-нибудь выпытать у сестры, но Тереса молчала, тоже настроенная против нее.

В феврале у нее неожиданно начались схватки и кровотечения. Из Барселоны немедленно прибыл отец, который привез с собой надежного врача. Два дня жизнь Монтсе находилась на волоске. Ребенок не выжил. Все это было очень больно, но вскоре она почувствовала себя лучше. Домашние хранили многозначительное молчание, от них почти физически веяло злобой и осуждением. Монтсе оставалась в Кадакесе вплоть до Страстной недели. Когда она вернулась, выздоровевшая, но подавленная, большая часть знакомых и родственников была уверена, что она приехала из Германии чтобы продолжать обучение в университете. Она попыталась снова приступить к занятиям, но лишь к июню смогла сдать некоторые зачеты, оставив остальное на осень. Тем летом семья не отдыхала в Кадакесе. Пока Монтсе пыталась подготовиться к сентябрьским экзаменам, все в доме ходили буквально на цыпочках, как будто охраняя девушку от малейшего шума или волнения, способного ей помешать. Каждый телефонный звонок был как удар током. Монтсе училась как проклятая, без надежд или желания, из одного только страха. Все эти книги и учебные пособия казались ей могильными плитами, которые вот-вот раздавят ее. Но она так боялась своих родителей, что сделала бы сейчас все что угодно, чтобы угодить им. Постепенно образ Сантиаго в ее голове расплывался и менял очертания. От тоски по нему она переходила к жгучей ненависти, от ненависти к меланхолии, от меланхолии к безразличию. Теперь уже она была точно уверена, что парень забыл ее. Иногда он снился ей, и тогда она просыпалась в поту, напуганная, трясущаяся. Она постоянно пыталась представить себе, чем он сейчас занят, но эти мысли только еще больше расстраивали ее. Так продолжалось до октября.

Альберто вошел в ее жизнь вместе с осенью. Его появление отвлекло всех в доме от грустных мыслей. Характер самого доктора Камбры, казалось, менялся, когда к ним приходил молодой стипендиат. У Альберто был особый дар расположить к себе всех и каждого. Даже домработница Мари Круз не устояла перед его чарами. Когда того приглашали на обед, она до блеска начищала посуду, одевалась в свое лучшее платье и доставала парадные при боры. Воображение Монтсе было не так легко поразить. Возможно, потому молодой человек и заинтересовался ею, что девушка была к нему равнодушна. Она не обращала ровным счетом никакого внимания на его комплименты, не интересовалась тем, что говорит студент, и вообще пыталась при первой удобной возможности улизнуть из комнаты. Такое отношение сильно уязвляло самолюбие Альберто. Скорее всего, именно этим Монтсе его и зацепила. Доктор Камбра прекрасно видел, что происходит, но его волновала только учеба дочери. На прочее он махнул рукой.

К концу года мысли о Сантиаго Сан-Романе начали все чаще будоражить ее успокоившееся было сердце. Она знала, что рано или поздно он демобилизуется и вернется в Барселону. Она много раз думала о том, чтобы пойти в лавку его матери в Барселонете, но, когда представляла себе, что может увидеть там Сантиаго, ей делалось стыдно. Прошли два первых месяца 1976 года, а Сантиаго так и не дал о себе знать. Это охладило Монтсе. Она часто сравнивала его с Альберто и приходила к мысли, что была непростительно слепа весь этот год.

Время шло, и она уже не могла противиться жгучему желанию отправиться в магазинчик матери Сан-Романа. На это было трудно решиться, и она не знала точно, что хочет сказать. Неожиданно в голову ей пришла отличная мысль — нужно вернуть серебряное колечко, что подарил ей парень. Если оно и вправду принадлежало его бабушке, должно быть ему очень дорого.

С первой секунды она поняла, что что-то не так. Дверь в лавчонку сияла свежей покраской. Она нерешительно толкнула ее и вошла внутрь. Хотя девушка и заметила некоторые изменения, но даже вздрогнула, обнаружив, что за прилавком сидит не мать Сантиаго, а пожилая пара — обоим около пятидесяти, оба полные и на вид простодушные. Монтсе застыла в дверях.

— Я ищу хозяйку лавки.

Женщина занервничала, решив, что девушка попытается ей что-то продать.

— Я хозяйка, а что тебе надо?

— Нет, видите ли, я ищу сеньору, что владела лавкой… как бы это сказать, до вас.

— Ах, да. Дочь Куливерде. Она болела и умерла.

Монтсе постаралась не показать своего удивления. На такое она не рассчитывала.

— А ее сын? У нее был сын по имени Сантиаго. Он должен был вернуться из армии месяца два-три назад. Он служил в Сарагосе. Я должна отдать ему кое-что.

Монтсе протянула женщине раскрытую ладонь, на которой лежало колечко. Мужчина покинул свое место в дальнем углу прилавка и подошел поближе, чтобы хорошенько разглядеть девушку. Он был очень серьезен. В лавку тем временем вошел клиент.

— Сантиаго, говоришь? — сказал продавец. — Да, кажется, его звали именно так.

— Такое горе, — вмешалась женщина. — Его ведь убили в Сахаре.

— В Сахаре?

— Да, он участвовал в Зеленом марше. Правда ведь, Августин?

Августином звали покупателя, который только что пришел.

— Ты о ком сейчас говоришь? О внуке Куливерде?

— Да. Эта девушка его ищет.

— Бедный парень! Его убили в прошлом году марокканские солдаты. Говорят, подорвался на гранате.

— Да не граната это была! — поправил его лавочник. — Это был танк, он проехал прямо по нему.

— Нет, это точно была граната.

— Граната, танк, какая, в сущности, разница?! — перебила их женщина. — Самое главное, что его больше нет.

Их слова доносились до Монтсе будто издалека. Она ничего не чувствовала, ничего не говорила. Она так и стояла с раскрытой ладонью, на которой лежало серебряное колечко.

— Ну-ка дай я посмотрю, детка.

Торговка взяла кольцо и поднесла его к глазам. Внимательно осмотрела. Убедившись, что оно совсем не ценное, вернула его Монтсе. Когда девушка ушла, в лавке еще долго продолжался спор о том, при каких именно обстоятельствах погиб Сантиаго Сан-Роман.

С этого момента Монтсе стала более благосклонно воспринимать знаки внимания Альберто. Однако ему понадобилось еще два года, чтобы убедить ее пойти с ним на ужин. Молодой человек стремительно делал блестящую карьеру. Он получил место в больнице в том возрасте, в котором многие врачи все еще просиживают за толстыми учебниками и лишь мечтают о таком назначении. Доктору Камбре не очень понравилось, что молодой человек оставил университет, где его, по мнению профессора, ждало великое будущее. Но отец Монтсе держал свои мысли при себе. Этого подающего большие надежды врача, без сомнения, ждет блестящее будущее на любом поприще.

Аяч Бачир позвонил снизу по домофону, и Монтсеррат Камбра велела ему подниматься. Африканец вошел в квартиру, лучезарно улыбаясь. Он, как всегда, несильно пожал ей руку, чуть наклонившись вперед. Как это было уже заведено между ними, Монтсе спросила его о работе и семье, о Фатиме и ребенке, об автомобиле и сломавшемся холодильнике. Аяч тоже задал ставшие ритуальными вопросы, встречая радостной улыбкой каждый ее ответ. На самом деле они виделись всего каких-то два дня назад. Монтсе предложила ему чай из пакетика, но Аяч предпочел выпить кофе.

— Я искал тебя в больнице, — сказал сахарави. — Я думал, у тебя дежурство, но мне сказали, что ты вообще в ближайшие дни не выйдешь на работу.

— В ближайшие месяцы, Аяч. Я подписала заявление на длительный отпуск.

Доктор Камбра готовила кофе, а Аяч развлекал ее ничего не значащей болтовней. Она была практически уверена, что этот мужчина пришел сюда, чтобы сказать ей что-то очень важное. Но за последнее время она успела приспособиться к его привычкам и прекрасно понимала, что сначала он должен оказать всевозможные знаки внимания хозяйке дома, выпить кофе, выкурить папиросу. И только после этого расскажет ей, зачем пришел. Такая манера поведения веселила ее, хотя и утомляла. Правда, она уже привыкла.

— Я должен срочно тебе кое-что рассказать. — Аяч наконец соизволил подойти к цели визита.

Монтсе не смогла сдержать смех. Она вдруг вспомнила, что когда-то читала в одной медицинской книге, что среди коренных жителей Сахары крайне редко встречается стенокардия, а инфаркты — так тех вообще почти никогда не бывает.

— Я слушаю тебя. Что может быть таким срочным?

— Послушай: через пять дней будет рейс из Барселоны в Тиндоф. Если хочешь, я могу достать билет. Еще осталось три свободных места.

Монтсе опустилась на стул. Снова судьба предлагала ей выбор.

— Я? В Тиндоф?

— Да. Тиндоф — безопасный город. Это очень далеко от Алжира. Там нет терроризма. За час ты сможешь добраться до поселений сахарави.

Монтсе была буквально парализована этими словами. Она сидела с отрешенным видом, полностью поглощенная своими мыслями. Аяч Бачир молчал, понимая ее состояние. В конце концов он заглянул ей в глаза, и Монтсе улыбнулась.

— Ты что, серьезно это?

— Вполне. Не думаешь же ты, что я пришел к тебе, чтобы вот так пошутить. И что же ты ответишь?

— Я не знаю, что сказать.

— У тебя все в порядке с паспортом?

— Да.

— Ну тогда решайся. Мне нужны только твои данные для визы, и ничего больше.

Монтсе почувствовала, что почва уходит у нее из-под ног. Она тяжело поднялась, вышла из комнаты и вернулась с паспортом в руке. Вдруг испугалась, что он просрочен, но все было нормально. Она положила его на стол, потом передумала и судорожно сунула в карман. Аяч Бачир улыбнулся, стараясь не показаться невежливым.

— Если ты все-таки решишься, завтра я поговорю со своим отцом. Он должен уехать в Ливию на три дня. Политические дела и все такое. Но он обязательно пришлет кого-нибудь, чтобы встретить тебя. Моя сестра сможет приютить тебя. Она скромная женщина, но будет счастлива принять такую гостью в своем доме.

— Я не уверена, Аяч. Даже не знаю, что и ответить тебе.

— Юсуфу будет приятно с тобой встретиться! Я уверен, что он не смог забыть такую женщину, как ты. Или мне лучше сказать Сантиаго?

— Ты чудо, Аяч. Но, стоит мне просто подумать об этом, я впадаю в панику.

— Ты что, боишься, что он не вспомнит тебя?

— Нет, конечно нет. Да он действительно не помнит обо мне, я уверена. Или помнит?.. Я не знаю… Дай мне подумать!

Африканец налил себе еще немного кофе. Он старался не давить на нее, давая возможность самой принять решение, но, когда Монтсе задала следующий вопрос, ответил откровенно.

— Что бы ты сделал на моем месте, Аяч?

— Я бы поехал. Если Всевышний хочет, чтобы вы встретились, вы встретитесь, даже если ты останешься здесь или спрячешься в самый дальний уголок Земли. А если Он этого не хочет…

Монтсе решительно достала паспорт и нашла в ящике бумагу и ручку.

— Какие данные тебе нужны для оформления визы?

* * *

К полудню поднялся сильнейший ветер, который остервенело набрасывался на jaimas, словно проверяя их на прочность. Песок проникал во все щелки. Монтсе казалось удивительным, насколько быстро изменился пейзаж. Собаки лаяли, заходясь в истерике, словно сошли с ума из-за поднявшейся бури. Все утро испанка провела на кухне, помогая тете Лейлы с готовкой. Если ей надо было выйти на улицу, она обязательно зажмуривалась и прикрывала лицо платком. Песок проникал во все складки одежды, забивался в нос и в уши. Хотя она предусмотрительно не открывала рта, все равно на зубах противно скрипело.

После обеда в дом набилось огромное множество женщин — соседки пришли смотреть сериал. Монтсе просто не могла пропустить это зрелище. Она уселась на пол между африканками, внимательно наблюдая за их реакцией, стараясь не упустить ни одной детали. Лейла тем временем задремала среди всей этой суматохи, свернувшись клубочком прямо на полу и закрыв лицо платком. Монтсе любовалась безмятежно спящей девушкой, ей казалось, что этот образ несет в себе глубокую внутреннюю красоту. Неожиданно ветер прекратился. Снаружи стало тихо. Потом она услышала блеяние животных. Постепенно женщиной овладевала сонливость, ноги сделались ватными, веки тяжелели и опускались. Ей показалось, что она слышит голос своей дочери Тересы. Он прозвучал издалека, будто та находилась в другой комнате. Монтсе знала, что это всего лишь плод ее воображения, но в этот раз воспоминания почему-то не принесли боль, как обычно. Тересе наверняка здесь очень бы понравилось. Мысли бродили беспорядочно, перекидываясь от одного предмета к другому, она думала, что многого не знала о своей дочери. Звук, явно доносившийся не из телевизора, заставил Монтсе вернуться к реальности. Вдалеке кто-то насвистывал популярную шансоньетку. Она не знала слов, но много раз слышала эту мелодию. Этот бравурный мотив прозвучал эхом ее ушедшей молодости. Неожиданно испанка подскочила, мгновенно проснувшись. Этот звук не был плодом ее воображения, она действительно слышала его. Кто-то насвистывал на улице. Она насторожилась, пытаясь распознать мелодию. Точно, пасодобль. Наконец она узнала припев, и сердце ее подпрыгнуло. Она вздрогнула как от удара током. Женщины не обращали ни малейшего внимания на звуки снаружи — они были полностью поглощены происходящим на экране, где теперь шла алжирская передача. Лейла все так же спокойно спала.

Монтсе торопливо вышла из палатки. Никто ей не препятствовал. На улице не было ни души, ветер стих, и никаких насвистываний она тоже не слышала. В воздухе летали лишь легкие частички песка, будто маленькие облачка или рыхлые комья сухого снега. Небо сплошь затянули облака. Стояла удушающая жара. Монтсе все никак не могла понять, что же заставило ее так разволноваться. Она решила немного прогуляться. Вдалеке на холме виднелась школа для детей с отклонениями в развитии. Она направилась в ту сторону. Именно оттуда в ее первый визит в Бир-Лелу ей открылся потрясающий вид на африканское поселение.

Она задумчиво брела, глядя на землю перед собой, поэтому слишком поздно заметила невдалеке человека, который сидел на корточках спиной к ней. Она замерла, увидев его, сомневаясь, стоит ли приближаться или постараться обойти стороной. Возможно, он молится и не стоит его беспокоить. Но неожиданно человек распрямился, и она отпрянула, испугавшись его вида. Его derraha была задрана до талии и перекинута через руку. Африканец не видел женщину. Белизна его бедер ярко контрастировала с черным оттенком кожи лица, характерной для представителей его расы. Монтсе неожиданно стало неудобно стоять здесь и разглядывать его — вдруг он ее заметит! Но когда она решила ретироваться, было уже поздно — тот человек увидел ее и подошел ближе. Он остановился метрах в пяти.

— Musso musano? Musso musano?

Она тут же узнала его и сразу успокоилась. Это был Эль-Демонио. Сейчас он не показался ей таким уж старым. Просто кожа его была сожжена солнцем, а губы покрыты какими-то волдырями.

— Le bes, le bes, — ответила она. — У меня все хорошо.

Услышав эти слова, африканец широко распахнул глаза. Его derraha теперь спускалась вниз, обвивая ноги, словно ночная сорочка.

— Испанка? — спросил он с сильным арабским акцентом.

— Да, испанка.

— Я иметь много друзей. Много друзей испанцев.

Глядя на него, Монтсе думала, что человек этот совсем не опасен. Если бы не странное выражение его глаз, сейчас она бы не сомневалась, что он сохранил какие-то остатки разума. Африканец бормотал что-то на местном наречии. Казалось, он читает стихотворение. Монтсе прервала его монолог, спросив, как его зовут.

— Не помню. Я забываю много. Испанки очень красивые.

Монтсе улыбнулась. Она боялась, что обидит мужчину, если повернется к нему спиной и уйдет. Неожиданно он начал неловко возиться, копошась в одежде. Монтсе решила, что этот ненормальный хочет выставить напоказ свою наготу, и почувствовала себя неловко. Но она ошиблась. Он просто искал что-то у себя в кармане и, найдя это, приблизился к женщине. Африканец протянул ей камешек на раскрытой ладони. Она взяла его и, стоя совсем близко, поняла, что у несчастного не хватает одной руки почти до локтя — из одежды высунулась уродливая культя. Она с трудом отвела взгляд и посмотрела на то, что он дал ей. В руках у нее был очень красивый камешек — кусок песчаника, по прихоти ветра и времени превратившийся в застывшее подобие прекрасной розы. Она и раньше видела такие — их здесь называли «розами пустыни».

— Для испанки, — сказал человек.

— Shu-cran, — поблагодарила Монтсе. — Он очень красивый.

— Испанки красивые.

Взгляд африканца блуждал. Монтсе поняла, что он не смотрит на нее и сознание его сейчас находится очень далеко отсюда. Вдруг она почувствовала себя неуверенно, сжала «розу пустыни» двумя руками.

— Он очень красивый, — еще раз повторила она, на этот раз уже несколько натянуто.

Африканец повернулся и молча пошел прочь. Сейчас она могла хорошенько рассмотреть его. Все-таки возраст этого человека определить было невозможно. Она постаралась представить себе, как должно быть трудно психически ненормальному выживать в таких жутких условиях. Из головы ее никак не шел образ спрятанной под одеждой культи. Монтсе задумчиво посмотрела на подарок, который оставил ей незнакомец, и медленно продолжила свой путь к школе.

И тут, словно бы она все еще находилась во власти сна, издалека послышались те же звуки, что так растревожили ее там, в палатке. Но сейчас она слышала мотив очень ясно. Испанка огляделась, но рядом никого не было. Несмотря на жару, она почувствовала, как все ее тело охватывает дрожь. Эта старая мелодия, которую обрывками доносил слабый ветер, перенесла ее на много лет назад, в чудесную августовскую ночь. Она словно наяву видела заполненную людьми площадь, музыкантов, играющих на железном помосте, и неотрывно глядящие на нее глубокие темные глаза. Самые прекрасные глаза на всем белом свете.

Примечания

1

Сахарави — народность, населяющая территорию провинции Западная Сахара. (Здесь и даме — прим. пер.).

(обратно)

2

CETME — испанская автоматическая винтовка, разработанная одноименной оружейной компанией (Centro de Estudios Tecnicos de Materiales Especiales — Центр технических исследований специальных материалов).

(обратно)

3

Хасан II — король Марокко (1961–1999).

(обратно)

4

Кройф Хендрик Йоханес — футболист легендарной сборной Нидерландов, входящий в когорту великих игроков.

(обратно)

5

Амансио Амаро Варела — легендарный игрок сборной Испании.

(обратно)

6

ПОЛИСАРИО — испанская аббревиатура, обозначающая Народный фронт за освобождение Сегиет-эль-Хамра и Рио-де-Оро — военно-политическая организация, действующая в Западной Сахаре.

(обратно)

7

Карлос Сантиллана, Милханик, Амансио Амаро Барело, Франсиско Генто Лопес — легендарные игроки команды «Реал Мадрид».

(обратно)

8

Повенчанные со смертью — прозвище испанских легионеров.

(обратно)

9

Зеленый марш — памятный день в истории Марокко. 6 ноября 1975 года по приказу короля Хасана II 350 тыс. марокканцев вторглись на испанскую территорию Западной Сахары.

(обратно)

10

Кармен Севилья — популярная испанская актриса и певица середины XX века.

(обратно)

11

Мануэль Фрага Ирибарне — испанский политический деятель, ученый-юрист.

(обратно)

12

Хулио Ромеро де Торрес (1847–1930) — испанский художник эпохи реализма.

(обратно)

13

Антонио Мачин — кубинский оперный тенор, впервые познакомивший Европу с кубинским болеро.

(обратно)

Оглавление

Знай, что я люблю тебя Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg