«Лаборатория зла»

Анастасия Черкасова Лаборатория зла Вступление

Огромный мир. Просторные дали. Большие города со множеством горящих огней, в каждом из которых – чья-то жизнь. Небо – такое большое, что его видно отовсюду, из любого уголка планеты – и эти облака, окрашенные багрянцем солнечных лучей, освещающих так же все, абсолютно – все. Леса, многочисленные деревья, бескрайние поля. Моря – огромные, необъятные для человеческого глаза. И эти блики на воде, рожденные все тем же солнцем – одним для всех. Цветы, запахи растений. Сколько в мире запахов? Целая гамма. Сколько их? Миллиарды? Больше? Не сосчитать. Не представить. Макушки гор, кажущиеся издали такими крошечными, словно игрушечными, а на самом деле – все таким же огромными, что ни одному из людей, лицезреющих их макушки, не хватит и целой жизни на то, чтобы обойти их все, заглянуть в каждую из ложбинок искрящегося камня. Сколько тропок на свете, сколько дорожек – не пройти. Никогда не пройти, и даже не представить. Множество зверей. И птиц. Чаек, латающих над этим морем. Маленьких черточек, парящих в этом небе – одном для всех. Птица издали – это тоже крупинка, такая маленькая, что не пройдет и минуты, как она скроется вдали, потерявшись навсегда в этом мире, скрывшись от глаз человека, наблюдающих за ней. Степи. Бескрайние пустыни. Теплый песок. Запах листьев. Запах моря. Привкус морской пены, осязаемой где-то внутри так явно, что кажется, словно кусочек моря умещается на кончике человеческого языка. И везде – звери. Сколько их? Таких разных, таких непохожих друг на друга. И везде, везде в этом мире – люди. Столь же разные, несмотря на некоторое внешнее сходство. Множество лиц. Множество отражений человеческих душ. Словно блики на воде. Словно искорки на многогранном хрусталике. День – и ночь. Темнота и свет. Холод – и тепло. Многочисленные блики. Многочисленные оттенки миллиардов запахов. Все это – мир. Все это – наша жизнь.

Возможно, мир не имел бы столь громадного количества оттенков одних и тех же вещей, на первый взгляд кажущихся таким похожими, такими одинаковыми. Он был бы проще и однозначней, если бы не существовало в нем этих разных человеческих душ, порождающих такое разное восприятие окружающего. Даже эти блики на воде – каждый человек видит их по-своему. Чувствует. Или не чувствует совсем. Представить только: внутри каждого человека есть это все – и чайки, и сверкающая гладь воды, и легкий шум крон могучих деревьев, и многоголосное цоканье зверьков. И опять же – души, эти разные человеческие лица. Каждый человек – все чувствует по-своему, воспринимает по-своему. Внутри каждого – такой вот огромный мир, окрашенный своими собственными цветами. Пропитанный запахами и звуками, и каждый из этих миров – уникален. Все это, все – все умещается внутри одного-единственного человека, даже самого маленького. Внутри каждого из нас – целый мир, единственно уникальный.

В серии книг «World Inside» я хочу поделиться с читателями своим собственным миром, открыть глазам других свое восприятие. Каждую из книг я постараюсь сделать так же особенной, отличной от других, дабы открыть разные грани, разные отблески своей души.

Третья книга серии «Лаборатория зла» посвящена истории девушки Леры, жизнь которой приняла неожиданный оборот. Обстоятельства сложились таким образом, что страх поглотил девушку полностью, став единственным руководителем всех ее помыслов и поступков. Просто в один день Лера проснулась в незнакомом месте и, очнувшись ото сна, вспомнила все, что произошло с ней – как она заметила за собой слежку и, невзирая на все свои усилия, оказалась схваченной врачами-шарлатанами, которые похитили ее для того, что подвергнуть научным опытам в подпольной лаборатории. Обезумевшая от страха и отчаяния девушка твердо решила не покоряться своей судьбе и всеми оставшимися силами бороться за свою жизнь. Убежать или совершить суицид – но только не подвергнуться ужасным надругательствам, на которые ее хотят обречь ее похитители.

Глава 1. Пробуждение

Она проснулась.

Страх опутал ее тут же, почти сразу – страх сильный, сковывающий, вопиющий от ужаса, заставляющий дрожать всем телом, кожу – выделять липкий пот, а сердце колотиться так сильно, так отчаянно, что, казалось, еще немного, и оно разорвется, и остановится, и останется истекать крупными каплями крови, коченеющими в бездыханном теле.

Страх. Она боялась пошевелиться, боялась даже открыть глаза, и даже сглатывать слюну, которой стало почему-то очень много, казалось для нее большой трудностью – не было сил, и звук глотания отдавался во всем теле ужасным грохотом, и казалось, словно грохот этот распространяется по всей округе, становясь отчетливым для любого, кто окажется в радиусе пары сотен метров.

Страх. Надо успокоиться.

Пить, как же хочется пить. Во рту пересохло, но слюна течет. Сердце колотится.

Надо успокоиться.

Голова болит. Куски ее, отлетающие друг от друга, колются на еще более мелкие, мельчайшие части. Больно, так больно. И так хочется пить, что сосредоточиться абсолютно не представляется возможным. Мысли, как и эти раскалывающиеся кусочки внутреннего содержимого головы, как и удары коченеющего от страха сердца, кажется, разлетаются по сторонам, разрушаясь, беспомощно ударяясь о стенки истончившегося черепа, и рассыпаются в прах, не успев даже стать прочувствованными, осознанными, не то что бы иметь какой-то адекватный смысл. Мысли эти были словно чужими, ненастоящими, и крутились в голове, болезненно отдаваясь в ней, не имея под собой ровно никакого смысла, и вызывая одно лишь только раздражение. И боль.

Страшно, как же ей было страшно.

Она вздохнула. Вздох этот дался ей с трудом, он тут же отдался где-то в глубине тела ноющей болью, словно у нее были переломаны все ребра, дыхание перехватило, и ей потребовалось время, чтобы унять разошедшееся сердце и заглушить эту сильную боль, затрудняющую дыхание, и следующий вздох ее дался ей уже легче, грудь впустила воздух уже спокойнее, ровнее, хотя боль не проходила. Быть может, у нее и правда действительно были сломаны ребра – она не помнила во всех подробностях, что с ней произошло, так что не могла понять этого абсолютно точно, но исключить этот вариант, особенно ввиду случившихся с ней обстоятельств, было все же никак нельзя.

Что ребра… Она не могла понять даже в полной мере, что случилось с ее конечностями, и есть ли они вообще до сих пор. Она абсолютно не чувствовала ни рук, ни ног, и было совершенно непонятно, находятся ли они каждая по-прежнему на своем месте или их действительно у нее уже нет. Открыть глаза и посмотреть было все так же страшно, и, к тому же, что-то подсказывало ей, что делать этого не стоит.

Она вздохнула в третий раз и тут же испуганно затаила дыхание, прислушиваясь к окружавшей ее тишине, боясь случайно выдать себя. Никто не должен знать, что она пришла в сознание. Даже если у нее и вправду больше нет ни рук, ни ног, ни даже каких-либо других частей тела, невзирая и на то, что у нее переломаны все ребра, и сердце ее бьется так больно, ударяясь о жалкие обломки этих самых костей – даже если так, все равно, все равно она не сдастся! Если они поймут, что она очнулась, они тут же начнут ее пытать, будут пытать, а затем убьют. Нет, ошибки совершить никак нельзя, любая ее ошибка сейчас станет последней. Она должна выжить. Она жива, она приходит в себя, ее пробуждения пока еще никто не заметил – значит, можно еще что-то поделать, значить, можно придумать, как ей быть. Думай, думай, думай… Да, мысли, кажется, начали собираться из отдельных крупинок в кусочки побольше, кажется, она что-то начала понимать… Да, способность мыслить определенно возвращается. Значит, надо думать. Думай, пока можешь, думай, пока есть время, думай, пока жива, думай, чтобы жить дальше. Думай, думай, думай… Тогда обязательно найдешь выход. Время еще есть, она до сих пор никем не замечена, но кто знает, сколько она еще может пролежать вот так, не выдавая себя. Может быть, у нее есть еще несколько часов, а может, все лишь пара минут. Думай, думай… Жива, можешь соображать – значит, выживешь, значит, можешь. Должна. Главное – не сдаваться. Никогда.

Мысли ползут откуда-то из глубины головы. Она вспоминает. Где она сейчас? Да… Ей угрожает опасность, да… Они похитили ее, она так пыталась от них скрыться, но они все-таки ее похитили. Похитили, чтобы издеваться над нею. Похитили, чтобы проводить над ней эксперименты. Наука развивается – смешно! Чтобы развивать науку, они похищают людей, чтобы ставить эксперименты над ними. Эксперименты над людьми запрещены, да, но ведь это же понятно, это просто очевидно, что существуют подпольные лаборатории, где ставят опыты над людьми. Над людьми издеваются, они страдают, они умирают, чтобы развивать эту гребаную современную науку. Что для ученых смерть пары сотен людей, если дело касается развития глобальных научных знаний? Что для них ее жизнь? Ничто. Если она умрет, они просто выкинут ее труп на помойку, выкинут – или закопают где-нибудь в лесу или на территории глухой промышленной зоны, и никто никогда не узнает, где покоятся ее жалкие останки, как не узнают и того, что на самом деле с нею случилось. Наука – святое дело, цивилизация должна идти вперед, да… Смешно.

Больно, так больно. Голова раскалывается на части, и в левом виске чувствуется какое-то слабое жжение. Так хочется пить. Они что-то сделали с ней, они непременно уже успели что-то с ней сделать. Она слегка вздрогнула, припоминая то, как женщина с неприятным лицом, с равнодушным на нем выражением, вкалывала ей что-то в вену из большого шприца. Конечно, она была абсолютно равнодушна к ней, что для нее ее жизнь, когда тут – наука… Интересно, что они ей вкололи? Что они сделали с ней? Наверняка это был не единственный укол, они что-то делали с ней, когда она была без сознания, когда она была абсолютно беспомощна и была лишена всякой возможности себя защитить. Что они могли сделать? Все, что угодно. Просторы их ужасных экспериментов могут расстилаться как угодно широко – ровно так, как широка человеческая фантазия, подкрепленная медицинскими знаниями и фанатичной преданностью своей безумной мечте. Даже если она будет долго думать, она все равно не сможет даже предположить, что они делают с нею, разве кто-нибудь здесь ей об этом скажет? Она даже не помнит, как оказалась здесь, и даже не имеет никакого понятия о том, сколько времени провела без сознания. На часы ли идет счет этого ужасного времени, дни ли? Она не помнит, нет, и даже не может сделать ни единого о том предположения. Что же было, что… Кажется, она шла по улице, она бежала, да… Она знала, что они гонятся за нею, знала, что они хотят ее похитить, да. Она так старалась убежать, сердце колотилось в груди, больно, так больно… Они вязали ее веревками, они толкали ее в душную машину. И, опять-таки, что-то кололи. Наверное, так. Она не помнит точно. Кажется, она просила кого-то о помощи? Да, просила, она наверняка кричала, пыталась кого-то позвать, она так хотела жить, она так просила, чтобы кто-нибудь ей помог, кто-нибудь спас. Наверняка это было так. Все как в тумане. Сволочи! Она ничего не помнит. Она поняла вдруг, что не знает даже, какое сейчас время года. Когда она бежала от них по пустынной улице, лихорадочно ища место, которое бы послужило для нее убежищем, которое бы стало ее спасением, на улице стояла осень, шел дождь, он не просто шел, он лился, отражаясь от сумеречных луж на асфальте, он шумел, и брызги летели из-под ее ног, ударяющих эти лужи подошвами ботинок в отчаянных порывах бегства. Когда это было? Пару дней назад? Давно? Она не убежала. Ей никто не помог. Не получилось. Она стиснула зубы. Сволочи. На место страху пришел дикий гнев. Может, для них ничего не стоит ее жизнь, но для нее самой она стоит! Она должна выжить. Она почти ничего не помнит – значит, они уже успели что-то сделать с нею, значит, какой-то из их чудовищных планов уже вошел в оборот. Ей казалось, словно где-то в самом ее мозгу кипит вколотая ей отравленная вакцина. Она должна выжить. Должна, должна! Она непременно что-нибудь придумает. Она непременно убежит от них. Даже если у нее больше нет ног. Даже если ее разбил паралич, она все равно что-нибудь придумает, она уползет, она будет впиваться зубами в каменный пол, грызя его, цепляясь, таща вперед свое изуродованное, изувеченное тело. Зубы у нее на месте, челюсти шевелятся – она это уже проверила. Надо придумать, как бежать, куда бежать. Так, чтобы ее не заметили. Надо что-то придумать, пока они еще не обнаружили все-таки ее пробуждения. Надо придумать, пока эта гадость, вколотая ей в кровь, не сделала свое черное дело и не разбила ее окончательно.

Она еще не знала наверняка, что именно ей сейчас следует делать, она не знала, сколько у нее осталось времени, но что-то ей подсказывало, что очень немного, а потому действовать надо быстро.

Глава 2. Осознание происходящего

Она снова бежала. Бежала быстро, невзирая на струи дождя, бьющие ей в лицо и фары машин, слепящие так сильно, что пути практически не было видно, и приходилось щуриться, рискуя каждый раз своею жизнью, в очередной раз перебегая дорогу вслепую и задыхаясь от этой своей слепоты, от осознания ужаса того, что в любую минуту она может погибнуть.

Но что страшнее? Погибнуть или попасться им, отдаться во власть их чудовищных опытов? Если ее собьет машина, то, по крайней мере, она, вероятно, может умереть быстро, в пример той самой ужасной участи, которая достанется ей, догони они ее сейчас. Если они ее поймают, они убьют ее, это несомненно, только смерть эта будет куда страшнее, чем удар железного корпуса о ломающиеся с треском тонкие женские кости обветшавших от бессилия и авитаминоза ребер. Они убьют ее, это было очевидно, но прежде чем убить, они замучают ее, искалечат своими ужасными, бесчеловечными опытами, и смерть эта, пришедшая к ней в конце концов, уже не будет казаться страшной, но станет скорее волшебным освобождением, и умрет она грязно, униженная и втоптанная лицом в жалкие останки человеческой совестливости и добродетели. И в миг этот, когда оборвется ее измученное, ослабевшее дыхание, в ее глазах, бывших всегда прежде такими чистыми, прозрачными, застынет ужас от осознания того, в каком бесчеловечном мире провела она свою жалкую жизнь, такую короткую, но успевшую стать такой грязной, такой ничтожной, смешавшей с мерзкой пошлостью всю красоту человеческой молодости, всю прелесть юных лет, никогда уже не перерастущих в зрелое благополучное и состоявшееся равновесие. Бесчеловечный мир, созданный бесчеловечными, жестокими существами, называющими себя людьми. Ученые! Смешно. Смешно и подло.

Да, пусть она умрет. Но даже если и вправду случится именно так, то, по крайней мере, она была уверена в том, что после всех ее мучений, вероятно, предстоящих ей теперь, в ее глазах застынет не только унизительное выражение страха и беззащитная горечь разочарования, разочарованности в этом мире, до которой никому из них не будет дела, к которой каждый останется равнодушным, и ни у кого из этих циничных скотов не дернется ни единый мускул на лице после увиденного мертвого лица изможденной девушки, погибшей в столь раннем возрасте от их грязных рук, которые они даже не потрудятся умыть, даже после всего этого в ее глазах застынет не только ужас, нет. Еще в ее глазах застынет презрение. К ним. Даже в смертный час, даже измученная и изувеченная, она будет их презирать и не побоится показать им всю глубину своего презрения, маску которого они уже никогда не смогут стереть с юного омертвевшего лица. Жаль только, что это горькое гнусное выражение, так не вяжущееся с обликом юного женского лица, будет последним, что отразится на ее красивом лице. Пусть даже им будет все равно, пусть так! И даже если они посмеются над нею, глядя в ее глаза – все равно. Все равно этим они ничего не изменят, и глубина ее презренья не смоется их грязным смехом и не застынет от циничного докторского равнодушия, и, как бы они ни старались не обращать внимания на эту жалкую каплю ненависти, капнувшую в их гнусную жизнь ее мертвым личиком – они все равно не смогут не заметить ее презрительного высокомерия, как бы далеко они не прятали это в свое жалкое отрепье, называемое скорее жалким подобием души, чем ею самой – они никогда не смогут этого забыть, никогда. Пусть она умрет, но повергнутой при этом она не будет. И даже если она сейчас для них не более чем материал для их пустых, бессмысленно жестоких экспериментов, они все равно будут ее уважать, все равно будут. Пусть даже это будет после ее смерти.

Она должна бежать!

Она должна жить. Должна спастись. Должна не стать жертвой их чудовищной жестокости. Звериной жестокости. Жестокости зверей в человеческом обличье. Но есть ли еще на свете люди? Как узнать людей, если лица живущих вокруг существ не выдают своей подлинной сущности?

Бежать. Дождь хлестал ей в лицо. Бежать. Выжить. Не быть сбитой автомобилем, не умереть на этой грязной дороге, захлебываясь грязью и струями собственной крови, льющейся из разбитого лица.

Сердце отчаянно колотилось в ее груди, по лицу бежала вода. Мгновенье – и она упала, темнота обхватила ее, и она полетела куда-то вниз, переворачиваясь в воздухе и ударяясь обо что-то, с хрустом ломая свои истончившиеся кости. Мгновенье – и тут же ее обхватил дикий холод, темнота стала еще гуще, и холод этот, перемешавшись с ее собственной болью, лишил ее способности дышать. Она упала в реку.

Так больно.

Она очнулась, и тут же открыла глаза, судорожно облизывая пересохшие губы.

Где она? Что это было?

Сердце колотится. Ясно, это был сон. Это был просто ночной кошмар.

Мысли медленно ворочались в голове, все так же болезненно покалывая внутреннюю поверхность поврежденной черепной коробки.

И все же она поняла. Это правда был просто кошмар.

Кошмар. Но тьма почему-то не отступала. И на губах все еще чувствовался привкус крови, сочившейся из разбитой об камень губы. Или нет, это не кровь, это всего лишь ее собственная слюна.

Сон? Значит, она спала? Она вдруг все поняла и все вспомнила. Она в плену, они догнали ее, догнали и держат теперь в своей подпольной лаборатории, и уже вкололи ей в кровь какой-то из своих жутких препаратов. Ей надо бежать отсюда. Она хотела бежать, да. Но как тогда она могла уснуть? Сколько времени назад это было? Она опять не знает. Сколько прошло часов с тех пор, как она очнулась в прошлый раз? Часов, или, может быть, дней. Быть может, прошло даже всего лишь с десяток минут. А она не может даже этого понять. Она ничего не помнит. И, кажется, не может встать. Слишком слаба. Слишком больно. Черт, все-таки их отрава уже начала действовать, и кровь ее уже достаточно отравлена.

Впрочем, она уже открыла глаза. Значит, надо бежать. Только она почему-то ничего не видит.

Она вздохнула, снова ощутив тянущую боль в подреберье, закрыла глаза и открыла их вновь. Надо понять, что происходит. Надо понять хотя бы, где именно она находится, и что ее окружает.

Во рту пересохло. Пить хотелось так, что думать здраво казалось просто невозможным. Губы ее были покрыты коркой и практически не могли шевелиться, но при этом изо рта ее упорно сочилась слюна, вызывая чувство отвращения и унизительной беспомощности. Сделав над собой усилие, она сомкнула губы и сглотнула. Уже легче. Но почему она все-таки ничего не видит? Может быть, ее уже успели ослепить? Глаза, кажется, были на месте.

Лежать было противно. Пока она спала, слюна залила подушку, отчего та стала совсем мокрой в том месте, где она соприкасалась своей жесткой неприятной тканью с ее обветренной щекой.

Так, подушка. Значит, она лежит в постели. Это уже что-то.

Глаза ее наконец привыкли к темноте, и она стала различать окружающие ее мутно-темные силуэты незнакомых предметов. Не поднимая головы, она осторожно огляделась вокруг себя, делая движения одними лишь глазами, которые, как выяснилось, пока еще были сохранны.

Страх колотил ее изнутри так, что сердце ее билось отчаянно громко, отчего она боялась того, что стук его выдаст ее пробуждение, они услышат его и придут. На звук стука сердца. Чтобы его остановить. По этой причине она старалась не дышать громко, чтобы не создавать тем самым дополнительных звуков. Накопившаяся слюна во рту противно хлюпала, но, в отличие от стука сердца, подобные звуковые выражения она могла контролировать хотя бы частично.

Осторожно сглотнув, она снова оглянулась по сторонам, ощупывая окружающие ее предметы взглядом уже более внимательно. Наконец она поняла, что находится в достаточно просторном неосвещенном помещении, где находится много кроватей, вроде той, на какой лежала она. Кроватей было десять, или, может, двенадцать, сейчас она все же не могла сосчитать точно. На кроватях лежали сгорбленные человеческие силуэты, искривленные, съежившиеся под полотнами тонких одеял. Она с трудом удержалась от тяжкого вздоха, осознав, что эти люди – тоже жертвы опытов, такие, как она. В комнате было совсем тихо, люди, казалось, спали. Или притворялись спящими, как она. Или тихо умирали, покорившись своей участи – осознанно, обессилевшие от истощивших их мучений, или неосознанно, будучи равнодушными к своей судьбе по причине атрофии мозговых клеток, случившейся вследствие действия отравленных препаратов.

Зачем они так издеваются над людьми, зачем? Что они хотят выяснить своими опытами? Что они хотят узнать – то, как быстро умрут все эти люди, и какова будет их предсмертная агония? С глаза ее медленно отделилась крупная капля и сползла вниз, оставив след на шершавой коже щеки. Надо же, она еще умеет плакать. Значит, она все еще жива?

Слеза тут же высохла, впитав в кожу так же и остатки влажной дорожки на щеке, и слез больше не было. Однако одна слеза – это тоже все-таки уже хорошо. Значит, она однозначно еще жива.

Вглядываясь в темноту, она стала искать глазами выход из комнаты. Если она как-то очутилась здесь – значит, в этой комнате должен быть какой-нибудь выход. Вряд ли ее здесь замуровали. Конечно, это не исключено, но все-таки маловероятно. Слишком много мороки постоянно разгребать проход и потом заделывать его обратно. Надо же им как-то заходить в комнату ежедневно, чтобы делать свое черное дело и пичкать экспериментальной отравой своих подопытных. Зачем им создавать себе дополнительные трудности и отнимать у себя свое драгоценное время, тем более что их жертвы и так беспомощны и не могут даже пошевелиться. Если, конечно, в их планы не входит довести людей до смерти в закрытом помещении, лишив их еды и воды. Если она будет и дальше тут лежать, то, вероятно, скоро действительно умрет от жажды. Хотя, возможно, она умрет и так, ведь препарат уже явно начал действовать и уже наверняка затронул свои черным действием внутренние органы. Интересно, сколько ей осталось жить? Этого она не могла предположить. Но, впрочем, даже если жить ей осталось действительно очень мало, она не могла позволить им насладиться лицезрением своей медленной смерти. Даже на пороге гибели она не покорится им. И, возможно, перед смертью она еще успеет отомстить кому-нибудь из своих обидчиков. Если ей удастся убить кого-нибудь из них, то этим она хотя бы сможет хоть чем-то помочь их жертвам.

А для этого надо найти выход.

Вот он. Она только что заметила, что в стене, почти у самого угла комнаты, находится дверной проем, из которого льется тусклая струйка света из помещения, смежного с комнатой. Приглядевшись, она обнаружила, что в этом дверном проеме находится небольшой темный силуэт. Судя по очертаниям, это был человек женского пола, сидевший на стуле. Силуэт не шевелился, и можно было предположить, что в данную минуту он дремал. Судя по тому, что он, в отличие от других, находился не в кровати, это был кто-то из них, вероятно, поставленной здесь с целью следить за пленниками. То, что этот человек сейчас спал, было ей сейчас на руку. По крайней мере, у нее было время до того, как он проснется. Кроме этого, силуэт, к счастью, находился у дальнего относительно нее угла комнаты, а значит, была достаточно высока вероятность оставить пока незамеченным ее пробуждение.

Интересно, а может, здесь есть еще какие-нибудь выходы? Все-таки помещение большое, нужно тщательным образом изучить все детали сложившихся обстоятельств, прежде чем начать действовать. Слишком велика была сейчас цена ее ошибки.

Окна. Точно, в помещении были еще окна. Вот только за окнами было совсем темно – наверное, сейчас стояла глубокая ночь. В них совсем ничего не было видно, а потом она не могла понять ни какое сейчас на дворе время года, ни на каком этаже она, собственно, находится. Как же в таком случае можно оценить перспективу побега через окно? С некоторым удивлением она обнаружила, что сама сейчас находится около окна. Кровать ее стояла в самом углу комнаты, и окно было совсем рядом, она даже чувствовала, как из щели слегка сквозило. Ранее она не замечала этого, но сейчас ее вниманию открывалось все больше и больше деталей, бывших недоступными для нее до этого. Наверно, она окончательно пришла в себя. Может, она еще поживет немного?

Подняв глаза, она, часто моргая, уставилась взглядом в это самое окно, в виднеющееся из него темное небо, где не было видно ни звезды, ни пролетающего самолета. Казалось, в этом месте вокруг была одна лишь темнота, она была здесь повсюду – как на улице, так и в помещении самого здания. Конечно, она ведь находится в подпольной лаборатории. Наверняка она стоит в какой-нибудь глуши, где вокруг нет никаких признаков цивилизации. Будь тут где-нибудь рядом люди, эту лабораторию давно бы уже нашли и прикрыли бы – а если этого не произошло до сих пор, значит, вокруг за много километров не было действительно никого, и помощи ждать было неоткуда.

Она все так же смотрела на окно. Оно было тут, совсем рядом. Так близко, что до него можно было дотянуться рукой. А она все так же не знала, имеются ли у нее еще эти самые руки, и если да, то могут ли они, собственно, еще шевелиться.

Внимательно приглядевшись, она поняла вдруг, что как со внешней, так и с внутренней стороны окно было перегорожено решеткой. Сморгнув, она рассмотрела окно снова. Точно, решетка. И на остальных окнах то же самое. Действительно, и как она сразу об этом не подумала. Решетки! Если бы их здесь не было, это было бы слишком просто. Могли ли такие люди, как они, проявить такую рискованную непредусмотрительность? Ясно, отсюда некуда бежать.

Она тихо вздохнула. Что ж, если характеристики этой комнаты стали уже, в целом, понятны, то можно хотя бы подробнее рассмотреть состояние ее собственного тела. Достаточно ли оно сохранно, чтобы двигаться?

Глаза у нее есть, это она уже поняла. Они видит обоими глазами и может ими беспрепятственно двигать. Нос, рот – тоже понятно. Даже, по всей видимости, все зубы были целы. Точно. Она вспомнила, как недавно отчаянно сжимала челюсти, думая об этих скотах, запрятавших ее сюда. Да, зубы целы. С лицом все в порядке, как и, собственно, с головой тоже, ведь она может думать. Конечно, неизвестно, работал ли у нее слух, ведь она не знала, было ли в комнате правда тихо или так только казалось из-за подступившей глухоты. Если бы выяснилось, что она оглохла, это был бы существенный минус. Правда, ей казалось, что она слышит собственное дыхание и звук биения своего сердца, но, возможно, ощущение это приходило к ней не посредством слуха, а с помощью внутреннего чутья и ощущения вибраций своего тела. Хотя, скорее всего, слух все-таки в наличии еще был. Впрочем, это было все же не главное.

Голова болела, в висках ломило, но, кажется, повреждений на голове не было. Конечно, она так же могла и не чувствовать, происходило ли у нее кровотечение из головы вследствие потери чувствительности, но подушка, исключая пятно от ее слюны, мокрой не казалась, а потому она заключила, что наличие повреждений головного мозга у нее вряд ли возможно. Вот что было главное. Если есть голова – значит, можно что-то придумать.

Теперь предстояло проверить самое страшное. На месте ли ее конечности? Пытаясь унять непроходящую внутреннюю дрожь, она зажмурилась. Набравшись смелости, она сделала над собой усилие и шевельнула рукой. Так. Теперь ногой. Как ни странно, и руки, и ноги – все оказались на своих местах. Вот только слушались они плохо, и поднять их почему-то казалось практически невозможным. Но, главное, они все-таки были?

Она снова открыла глаза и решительно оглядела свои конечности, и тут же поняла, в чем было дело. Пробежав взглядом по своему телу, она снова рассердилась на себя за вторичное предположение о непредусмотрительности своих врагов. Она только сейчас заметила, что была крепко привязана к своей кровати, и теперь стало абсолютно ясно, что самостоятельно встать она не может. Да какое там встать, она не могла даже пошевелиться. По всей видимости, привязана она уже была достаточно давно, потому что руки и ноги ее сильно затекли. Поэтому она и не могла так долго понять, на месте ли они. После попыток шевелить пальцами кровь, кажется, начала циркулировать быстрее, и чувствительность мало-помалу начала возвращаться, но только дела это не меняло.

Теперь она знала все наверняка. Она находилась в западне у своих обидчиков, у этих безумных ученых, и была в полной их власти. Страх и бессильная ярость заставили ее сжать зубы так, что появилась острая боль в скулах. Все ее части тела были на месте, но она была крепко привязана и лишена всякого движения. Окна ее камеры были перегорожены решетками, а у единственного выхода из комнаты находилась охрана, которой был поручен надзор за томившимися здесь мучениками. Окружающие люди, находившиеся определенно в таком же положении, что и она, были так же беспомощны. Бежать отсюда не было никакой возможности, и помощи ждать было неоткуда. Она лежала и не могла унять колотящееся безудержно в груди сердце, сотрясаясь внутренне от панических метаний своей души, не зная ни о том, что будет с нею дальше в следующую минуту, и ни о том, стоит ли ей надеяться на жизнь.

Она была в западне, откуда абсолютно точно не было никакого выхода, и жизнь ее находилась сейчас в руках этих извергов, и ей оставалось лишь лежать и стискивать до боли зубы, ожидая приготовленной ей участи.

Глава 3. Попытка бегства

Ждать пришлось до утра. За ночь ей так и не удалась сомкнуть глаз, хоть она и пыталась это сделать от бессилия. За те часы, что она провела лежа привязанной к постели, она уже смогла в полной мере осознать всю безвыходность происходящей ситуации. Страх и отчаяние не давали ей покоя, и она не смогла уснуть. Кроме того, за то время, что она провела без сознания, она достаточно выспалась, и спать ей уже действительно не хотелось, несмотря на сохраняющуюся до сих пор слабость. А потому у нее было достаточно времени, чтобы подумать над своей жизнью, ведь, учитывая ее текущее состояние, ничего более ей уже не оставалось – пока что бегство было невозможным, и это было очевидно. А потому она так и пролежала всю ночь, бесцельно уставившись взглядом в пол комнаты, имеющий депрессивный бледно-коричневый цвет, не зная, сколько часов она уже лежит вот так, с тоскливой злобой ожидая своей участи. Вероятно, иногда у нее все-таки получалось задремать, но тут же ей начинало казаться, словно кто-то подходит к ее постели и что-то делает с нею, цинично и хладнокровно заглядывая ей в лицо, и она тут же открывала глаза снова, встряхивая головой, пытаясь отогнать от себя образ поблескивающего в полумраке шприца, и снова видела перед собой лишь потертый противно-бежевый линолеум, покрывавший собой весь пол ее камеры, этой паршивой комнаты, ставшей, вероятно, ее камерой пыток и ее последним убежищем. Неужели последнее, что она увидит перед своей смертью, будет этот старый обшарпанный линолеум? Уроды, у них наверняка много денег, а они скупятся даже на то, чтобы проложить в своей лаборатории новый пол.

За окном уже засерели первые проблески рассвета, ночная темнота постепенно уступала место предрассветным сумеркам, и первые жалкие струи светлеющего воздуха уже просачивались через оконную раму, и, крадясь и затаиваясь, ползли в комнату, наполняя ее своей светлеющей серостью, позволяя распознавать усталым глазом очертания находящихся здесь предметов, казавшихся в ночной темноте совсем черными и оттого не вполне ясными, не достаточно понимаемыми.

Скоро рассвело окончательно, и кровати с лежащими на них людьми стали совсем различимы. Их насчитывалось все-таки двенадцать – включая и ее кровать. Силуэт в дверном проеме действительно оказался женщиной лет тридцать пяти или около того. Она сидела на стуле, стоящем на выходе из комнаты, опираясь головой на руку, локоть которой покоился на ее коленке. Светлые волосы ее были заколоты на затылке, а глаза закрыты. По некрасивому лицу ее было видно, что женщина спит. Главное, она была одета в белый медицинский халат – медицинский! Она была одной из них. Одна из шайки этих жалких врачей, уже, верно, забывших о том, как давали в институтах клятву Гиппократа, если, конечно, они действительно имели медицинское образование, а не являлись просто исследователями-любителями, решившими познать особенности медицинских знаний путем экспериментов над живыми людьми, наплевав на жизни своих подопытных, не кажущиеся им ценными. Разве медицина развивалась не для того, чтобы спасать человеческие жизни? Разве допускает она, чтобы в процессе своего развития жизни пропадали ни за что, чтобы людей калечили? Нет, медицина такого просто и предположить не могла, и было очевидно, что эта компания в белых халатах не более чем просто шайка гнусных дилетантов, бездушных и бессердечных. Сволочи. Самозванцы.

Она снова стиснула зубы, глядя на женщину в дверном проеме. Надзирательница. Цербер.

Но как же ей быть?

Но тут наконец-то в комнате началось какое-то шевеление, оборвавшее течение ее мыслей и заставившее ее сердце испуганно екнуть. Люди просыпались. Что теперь будет?

Когда зашевелилась только одна из находящихся здесь человеческих фигур, проснувшаяся первой, отчего кровать под нею вздохнула и тоскливо заскрипела, Надзирательница у двери вздрогнула и тут же вскинула голову, устремив взгляд в комнату. Понятно, даже если бы она и не была привязана к постели и попыталась бежать ночью, то у нее не получилось бы даже встать с постели, оставшись при этом незамеченной. Надзирательница, верно, была приучена к тому, чтобы реагировать на каждый звук, так что шансов на то, что она осталась бы неразбуженной, все равно не было.

Большинство людей, находящихся в комнате, начали некоторое движение – кто-то просыпался и медленно садился на постели, свешивая с нее свои тугоподвижные ноги, кто-то продолжал лежать, не переставая ворочаться и скрипеть пружинами старой кровати, а кто-то так и оставался неподвижным, отчего было непонятно, то ли человек до сих пор еще спит, то ли эта чудовищная вакцина уже сделала свое грязное дело, и человек был уже мертв. Некоторые из людей, а именно четыре фигуры, медленно встали со своих постелей, застелили их за собой покрывалами и неспеша направились прочь из комнаты тупыми, механическими движениями, вздрагивая и шаркая ногами. Неужели скоро и она станет такой же, как они, неужели она тоже превратится в человекоподобного зомби? Наверное, такое состояние в данном случае предшествует смерти – как иначе. Но вопрос о том, что было бы лучше – погрузиться в такое состояние, превратившись в покорное бездумное существо, или умереть сразу, пропустив эту ужасную стадию, оставался открытым.

Наверное, у них было принято просыпаться каждое утро в одно и то же время. Впрочем, этому не стоило удивляться, поскольку то, что эти люди были приучены жить по указанной им системе, ибо сами уже не могли думать вследствие насильственного повреждения головного мозга, было очевидно. Их мозг был уже настолько зазомбирован, что вбить в него любую схему, очевидно, не составляло никакого труда. Мысль о том, что кто-то из этих людей мог бы ей чем-нибудь помочь, хотя бы из чувства солидарности, была тут же отметена. Они явно были ни на что не способны. Как бы между прочим, она обратила внимание, что привязана к кровати была только она одна. Наверное, потому, что она тут новенькая. Судя по всему, ее отвяжут только тогда, когда она тоже уже превратится в зомби и не будет иметь никаких мыслей о побеге, став тупой, беспомощной и абсолютно ведомой. Значит, выхода не было никакого.

Может, было бы правильнее в таком случае совершить самоубийство? Если бы она смогла освободить хотя бы одну руку и получить доступ хотя бы к небольшой части веревки, которой была привязана, то можно было бы удавиться. Может, стоило бы попробовать? Все равно ей было нечего терять, и смерть в данном случае была бы избавлением. Но в душе ее оставались сомнения – вдруг все-таки произойдет чудо, и найдется другой выход? Подумав, она решила оставить этот вариант на крайний случай.

Она перевела взгляд на окно и подняла глаза к серому небу, в котором, верно, был где-то Бог. Неужели Он не спасет ее, неужели ничего не сделает, ничего такого, что стало бы ее защитой и успокоением в ее безвыходной ситуации? Она представила, как Бог, глядя на нее с неба, плачет, жалея ее, оплакивая высшее свое творение – человека, оказавшегося неудачным, бессмысленным, ибо изначально он не закладывал в сердца людей столько жестокости, и, вероятно, даже подумать не мог, что так может случиться. Она представила, как Бог плачет на небе, и тут же у нее самой по щеке скатилась горькая слеза – всего одна, как и в прошлый раз. Просто соскользнула с ее тонких ресниц, скатилась по щеке и тут же высохла – исчезла, согревшись теплом ее, еще живой, кожи.

Неужели бывают такие ситуации на свете, когда сам Бог оказывается бессильным? Что может тогда быть хорошего в этом мире, если Богу он уже не подвластен, и если течение этой жизни уже отдается всей грязи человеческой жестокости, обуславливается ею? И что в таком случае может сделать она, как помочь себе, если даже Бог ничего сделать не в силах? Если Он не может освободить ее, так Он мог бы хотя бы сделать так, чтобы она умерла. Это было бы грязно, да, грязно и пошло, если бы она умерла тут, привязанной к этой кровати, такая молодая, ведь ей всего лишь еще двадцать четыре года. Но это было бы лучше, чем подвергнуться тому, что они собираются сделать с нею.

– Пошли мне смерть, – прошептала она, едва шевеля пересохшими губами, устремляя взгляд в хмурое небо.

Она подождала немного, но ничего не случилось. Смерть не наступала, и даже чувствовать себя она ничуть не стала хуже, а серое небо было все так же безмолвно.

Она вздохнула и отвела взгляд от окна. Ей все так же сильно хотелось пить. Может быть, она умрет от жажды?

Она вздрогнула, когда к ней подошла Надзирательница и положила ей руку на плечо. Рука была холодная, и больше всего на свете ей хотелось ее скинуть, страх засветился в ее широко распахнутых глазах, устремленных на Надзирательницу, но она взяла себя в руки и промолчала, несмотря на бившую ее дрожь. Они не должны видеть ее страха. Они не должны торжествовать, чувствуя ее поражение.

– Проснулась, птичка? – осведомилась Надзирательница, щупая ее руку.

Она молчала, глядя ей в глаза. У Надзирательницы были бледно-голубые глаза – мутные, водянистые. Все правильно, разве могут у кого-то из этих бессердечных циников быть глаза красивого цвета?

– Как самочувствие?

«Еще жива, да», – мрачно подумала она. Интересно, должна ли она еще действительно быть живой, или их эксперимент сбился с верного пути, и ее живучесть нарушила их планы? Наверняка она хочет поиздеваться над ней. Как самочувствие – да, впору задать этот вопрос человеку, зная о том, что он скоро умрет.

Еще жива. Она стиснула зубы. Выживет. Иначе и быть не может. Не дождетесь. Она не даст им посмеяться над нею, не даст им восторжествовать. Даже если она все-таки умрет, она не позволит им наслаждаться зрелищем ее ужаса, и не будет унижаться перед ними, моля их о пощаде.

Надзирательница, казалось, и не ждала ответа на свой вопрос. Она издевается, это точно.

Молча, поглядывая изредка на лицо своей пленницы, она стала уверенно отвязывать от кровати ее онемевшие конечности. С горем пополам распутав накрученные веревкой узлы, она снова посмотрела на свою подопытную.

– Ну так что, успокоилась? Как ты?

Она молчала, глядя в водянистые глаза. Она оставалась все так же неподвижна, несмотря на то, что веревки уже не сковывали ее, боясь совершить резкое, ненужное движение, боясь, что если дернется, то выдаст тем самым свой страх. Кто знает, может, Надзирательница только и ждет того, как она дернется, может, стоит ей сделать одно лишь только движение, как она тут же привяжет ее обратно.

– Ну, не хочешь отвечать – как хочешь, – согласилась Надзирательница, – По крайней мере, успокоилась, вроде. Как ночь прошла, спала хоть?

Она по-прежнему молчала, с пренебрежением глядя в лицо своей мучительницы.

– Ладно. Я сейчас вернусь, – предупредила та, – Ты бы хоть руки поразминала. Затекли небось.

С этими словами она вышла из комнаты, обернувшись на нее пару раз через плечо, словно проверяя, что она станет делать, стоит ли ее оставлять предоставленную самой себе, но она все так же лежала не шелохнувшись, глядя вслед женщине в белом халате. Тело действительно затекло, и хотелось размять конечности, которые оказались, наконец, освобожденными, и тут же заныли, словно чувствуя эту свою свободу, требуя движения, которого они были лишены столько времени. Но она по-прежнему лежала не шевелясь, ожидая возвращения Надзирательницы, которая могла появиться в любую секунду и тотчас же обнаружить ее движение. Нет, пускай она думает, что ей безразлично происходящее, так будет больше шансов на то, чтобы оставаться в безопасности как можно дольше. Сделай она сейчас хоть одну ошибку, и ее тут же привяжут опять.

Не прошло и пяти минут, как Надзирательница вернулась, катя за собой капельницу. Дотащив ее до ее постели, она остановилась.

– Давай руку, – сказала она, – Сейчас полечимся немножко.

Она молчала, лихорадочно соображая, что делать. «Полечимся» – сейчас они снова вольют ей в кровь эту хрень. Она не должна им этого позволить, нет! Но как избежать этого?

– Ну, я долго буду ждать? – спросила Надзирательница, готовя иглу.

Она немного постояла, выжидательно глядя на нее, и, в конце концов, вздохнув, махнула свободной рукой:

– Ладно, лежи, я все сама сделаю.

Она взяла ее руку и отогнула, обнажив вену, отчего по руке ее побежали мурашки, кожу защипало и закололо, застывшая кровь, разливаясь по онемевшей конечности, снова начала циркулировать. Она все так же лихорадочно пыталась сообразить, как ей выпутаться из этого положения, но выбор был очевидным: надо бороться. Всякие уговоры тут были явно бесполезными, просить Надзирательницу не делать этого означало показать свою слабость. Увидев, как острие иглы приближается к ее вене, ее охватила паника, и в то же мгновенье она резко вскочила с постели, оттолкнув Надзирательницу, ударив ее по лицу так сильно, что та упала, ударившись боком о край кровати, и метнулась прочь, опрокинув капельницу на пол, отчего что-то вдребезги разбилось и загремело. Не зная, что ей делать, она просто отчаянно побежала прочь из комнаты. Даже если ей не удастся спастись, по крайней мере, она узнает хотя бы часть планировки этого здания. Если она выживет, и у нее еще появится когда-нибудь возможность бежать, это может ей здорово пригодиться. В несколько прыжков она добралась до выхода из комнаты и рванулась прочь, по дороге оттолкнув еще нескольких людей, отчего те вскрикивали и испуганно вжимались в стены. Кто-то за ее спиной истерически заплакал.

За дверью оказался длинный коридор, набитый людьми – некоторые были в белых больничных халатах – таких же, как у Надзирательницы, а кто-то был в обычных халатах, домашних – это, наверное, тоже были подопытные, как и она сама, как и люди из ее комнаты. А, судя по тому, что коридор был длинным, и дверных проемов тоже виднелось порядочно, комнат тут было немало. Сволочи, много же они набрали себе рабочего материала. Много же людей они собираются покалечить. Она бежала прочь по коридору, зазомбированные шарахались от нее прочь, испуганно дрожа и освобождая дорогу – конечно, что они могли сделать, ведь они, по сути, уже не были людьми в полном смысле этого слова. Людей же в белых халатов становилось все больше, они стекались откуда-то, собираясь в одну кучу, пытаясь уцепиться за нее, схватить.

– Держите ее! Держите!

Добежав до конца коридора, задыхаясь от собственного сердцебиения, она уткнулась в большую железную дверь, но она была заперта, и открыть ее без ключа было невозможно.

– Отпустите меня, отпустите, сволочи! – закричала она, колотя руками в железную дверь, с грохотом разбивая о нее руки. Слезы катились по ее щекам, застилая глаза.

– Лера, – крикнул кто-то, – Лера, успокойся.

Она стояла около железной двери и плакала, прижимаясь лицом к холодному железу. Судя по всему, другого выхода отсюда не было. Боковые комнаты, вероятно, представляли собой то же, что и комната, где до этого лежала она.

А вдруг нет? Вдруг другой выход все-таки где-то был?

– Лера, – кто-то положил руку ей на плечо, отчего она вздрогнула и резко развернулась, наотмашь ударив того, кто это сделал, и, со взявшейся откуда-то нечеловеческой силой, растолкала всех этих липовых врачей, окружавших ее, наивно пытающихся ее успокоить. Она снова бросилась бежать по коридору и принялась забегать во все попавшиеся комнаты, пытаясь найти выход, но его нигде не было видно. Комнаты действительно представляли собой то же самое, что и та комната, где находилась поначалу она сама, с теми же самыми кроватями, с такими же безжизненными, зазомбированными людьми, с такими же решетками на окнах. Неужели она в западне?

Забегая во все комнаты подряд, она отчаянно проносилась среди кроватей, тыкаясь руками в стены, долбя ладонями по решеткам окон и отталкивая всех, кто попадался на ее пути. Но все эти действия были бессмысленными – другого выхода все равно не было, и ничего, кроме паники, ее действия не вызывали. По крайней мере, она попытается не дать себя схватить. Конечно, рано или поздно она все равно устанет и тогда определенно попадется, ведь она была одна, против них всех – но пока она чувствовала в себе такую силу, такое дикое возбуждение, порождающееся всецело охватившем ее отчаянным страхом, что она готова была бороться, она готова была драться и кусаться, она готова была биться до конца. Нет, им не удастся вколоть ей в вену эту свою гадость. Живой она не дастся.

– Лера, прекрати. Лера, остановись! Держите ее, ну неужели до сих пор никто не может ее поймать?

Слова звенели в ее голове, сливаясь в единый шум, кровь в висках стучала так, что казалось, будто сосуды сейчас не выдержат, лопнут, и ей начало казаться даже, что глаза начали выкатываться потихоньку из ее глазниц, а лопающиеся сосуды где-то внутри головы начали производить кровоизлияние в мозг. В усталый мозг, еще живой, еще нетронутый мозг. Значит, она все-таки умрет. Кто-то схватил ее сзади, заломив ей руку, но в ту же секунду она дернулась так, что в левой руке ее что-то хрустнуло и заболело. Высвободившись, она вскочила на подоконник и принялась изо всех сил долбать по оконной раме, пытаясь дотянуться пальцами до находящегося за ней стекла.

– Не трогайте, не трогайте меня, сволочи! Я не дамся, я покончу с собой, я спрыгну отсюда, слышите??

Она плакала и кричала, и била рукой по окну, надеясь хотя бы на то, что, может, отвалится рама, и тогда ей удастся добраться до стекла – но ничего не получалось.

– Лера, Лера, не надо прыгать! Лера, успокойся, слезай оттуда, слышишь?

Обернув к своим врагам заплаканное лицо, она замерла, дрожа всем телом и задыхаясь. Их столпилось недалеко от нее уже много, и она закричала отчаянно, рыдая и захлебываясь своими слезами.

– Я выпрыгну! Я все равно выпрыгну! Вам все равно не удастся меня порвать на органы на своих опытах! Не подходите ко мне, уйдите все отсюда, я не дамся, не дамся!

Вперед всех вышла одна из женщин в белых халатах. Казалось, она была спокойна.

– Лера, прекрати сейчас же и слезай оттуда, – строго сказала она, – Лера, что ты себе позволяешь? Немедленно слезь.

Лера внимательно посмотрела в лицо женщине и, всхлипывая, осторожно шагнула на пол одной ногой.

– Вот так. Молодец. Тебе помочь?

Она спустила вторую ногу и остановилась, глядя на своих обидчиков. Казалось, они вздохнули с облегчением.

– Вот так, Лерочка. Давай вернемся в палату.

В палату! Они смеют называть эту камеру палатой!

Подпрыгнув к ближайшей кровати, она схватила книгу, лежащую на тумбочке, и тут же отчаянно швырнула ее в эту садистскую шайку, попав кому-то в живот. Судорожно выдергивая из тумбочки ящики, она выхватывала оттуда все, что там лежало и отправляла найденные предметы вслед за книгой. Если она не может от них высвободиться, то она их хотя бы покалечит. Жаль только, что в тумбочке не нашлось ничего подходящего, что могло хоть как-то сойти за оружие, там валялись только стопки жалких журналов. Но ничего, в ней самой есть еще достаточно сил, чтобы драться. Пусть у нее нет оружия, но зато еще целы руки, ноги и зубы. Пусть только попробуют подойти к ней опять. Хотя, если взять ручку, то ей можно выколоть кому-нибудь глаз…

– Лера, остановись!

Ручку у нее отобрали, и тут же ее скрутили так сильно, что на мгновенье дыхание ее сперло, а сама она, казалось, стала совсем обездвижена. Но тут же ярость захлестнула ее новой волной, и она со всей силы укусила одного из тех, кто ее держал, что позволило ей выиграть долю секунды, которой оказалось вполне достаточным для того, чтобы освободить одну руку. Ударив кого-то из своих обидчиков, она снова дернулась, оттолкнув другого и оцарапав ему лицо обломками ногтей. Высвободившись на мгновенье, она рванулась прочь, но убежать ей все-таки не дали. Когда ее схватили вновь, она упала на пол, что не помешало ей, однако, ползти прочь, отбиваясь от своих убийц ногами. Когда ей снова заломили одну из рук, она схватила край простыни, свисавший с одной из постели, свободной рукой, и тут же рванула его на себя, пытаясь обмотать им свою шею. Но удавиться ей тоже не позволили – тут же она почувствовала острую боль в области заломленной руки – такую, как будто в нее воткнули шприц, и тут же рука ее, сжимавшая край простыни, стала слабее, и она сама не заметила, как отпустила свою шею, а затем и вовсе уронила лицо на пол. Она лежала на полу, не в силах пошевелиться, а перед самыми глазами ее был все тот же противно-бежевый старый линолеум.

«Все, больше некуда бежать, и нет сил бороться», – подумала Лера, с отвращением и в то же время с каким-то странным безразличием разглядывая этот бежевый пол у нее перед глазами, – «Я попалась. Торжествуйте, друзья мои, это конец.».

Мысли ее, рассыпавшись, ухнули куда-то вглубь ее души, потонув и затерявшись, перестав снова быть ощущаемыми, как было до этого, когда она лежала в постели – и тут же в глазах ее потемнело, и она потеряла сознание.

«Конец», – успела она прошептать одними губами напоследок.

Глава 4. На сцену выходит доктор Громов

– Лера, проснись.

Мысли медленно ворочались в голове. Сознание, кажется, потихоньку возвращалось, но соображать было по-прежнему трудно.

– Лера, ты слышишь меня?

Она наморщила лоб. Открыть глаза по-прежнему не получалось. Чей это был голос? Чего они опять хотят от нее?

– Лера.

Голос мужской. Тихий, вкрадчивый. Мужчина говорил полушепотом. Но зачем он говорил тихо, если хотел разбудить ее? Зачем ему было таиться, если он один из них?

– Лера, открой глаза, я сказал! И слушай меня.

Так, в голосе появились властные нотки. Голос стал настойчивее, в нем появилась жесткость. Она сама не знала, почему, но не повиноваться ему было невозможно.

Лера послушно открыла глаза и посмотрела на своего собеседника. Это был действительный мужчина, молодой мужчина, лет, возможно, двадцати шести. Он был тоже одет в медицинский халат, как и все эти гнусные доктора, но лицо его, худое, с большими выразительными карими глазами, со свисающей на лоб прядью темных, почти черных волос, склонившееся к ней совсем близко, почему-то вызывало у нее некое подобие доверия или по крайней мере симпатии.

– Наконец-то проснулась, – голос его снова стал тихим, – Здравствуй.

Она молчала, глядя в лицо доктору и не понимая, что происходит и что ей делать дальше.

– Не отвечать, на мой взгляд, невежливо, особенно с учетом того, что я, говоря между нами, твой друг.

– Друг? – губы ее, покрытые засохшей коркой, шевелились с трудом, говорить ей было сложно, но она не могла скрыть своего удивления, услышав то, что кто-то здесь, оказывается, имеет наглость называть себя ее другом.

– Говори тихо, – сделал он ей замечание, – Нас могут услышать. А это нам совсем не на руку, и принести вред может в первую очередь только тебе.

Она молчала.

– Я не понимаю, – ответила она после некоторой паузы.

– Я объясню, – он присел на край ее кровати около ее ног, и тут, взглянув на место, на которое он сел, Лера отметила с удивлением, что она не привязана к постели, и капельницы возле нее не стоит. Она не знала, как они могли оставить ее в таком здравомыслящем состоянии, сохранив ей полную свободу движения, после всего, что она натворила. Память ее не была доскональной, но все же в общих чертах она имела представление о том, что случилось накануне, и вполне могла представить, какую ярость она, должно быть, вызвала у докторов своей выходкой, а потому она не могла понять, как они могли так просто оставить ее после всего этого. Или все самое страшное еще впереди? Правда, она не могла даже приблизительно сказать, когда это все произошло – вчера ли или двадцать минут назад, да голова немного кружилась, вызывая противное чувство тошноты. И по-прежнему хотелось пить.

– Я понимаю, о чем ты думаешь, – произнес доктор, проследив за Лериным взглядом и, вероятно, прочитав ее мысли в ее глазах, – Спешу тебя заверить, что на данный момент ты находишься в относительной безопасности, и мы вполне можем с тобой спокойно поговорить.

– Почему я должна тебе верить? – устало спросила Лера.

– Вот это хороший вопрос, – откликнулся доктор, – Наверное, хотя бы потому, что больше тебе ничего не остается. Бежать отсюда самостоятельно у тебя все равно нет никакой возможности, доверять тебе больше абсолютно некому – во всяком случае, без моей помощи ты не сможешь узнать, кто здесь есть кто – ты ведь, конечно, не пойдешь расспрашивать кого-нибудь об этом? – она покачала головой, – Делать тебе больше абсолютно нечего, это я тебя могу точно заверить. Так что тебе просто ничего не остается кроме того, как довериться мне, в противном случае у тебя просто не будет другой возможности на надежду. Так что придется тебе, Лера, послушать меня. Конечно, ты можешь отказаться от моей помощи, дело твое. В конце концов, это тебе надо бежать отсюда. Лично у меня все в порядке, и я захотел тебе помочь лишь потому, что ты показалась мне симпатична как человек. Конечно, у меня есть и личные интересы, но справиться с ними, поверь мне, я прекрасно смогу и без тебя. Так что решать тебе, Лерочка.

Было видно, что молодой доктор очень уверен в себе, и ему доставляет удовольствие демонстрировать ей свою самоуверенность.

– Я вас слушаю, – хрипло ответила Лера.

– Вот и прекрасно! – воскликнул он с воодушевлением громким шепотом и слегка похлопал ее по коленке через одеяло.

Оглядевшись по сторонам, он покосился сначала на других заключенных, но они все занимались своими делами – кто-то спал, кто-то лежал, бесцельно глядя в потолок, кто-то пытался тихонько переговариваться, но никому из них определенно не было ровно никакого дела ни до нее, ни до таинственного доктора, озиравшегося по сторонам – и, не приметив в них ничего подозрительного, перевел взгляд на женщину, сидевшую на месте Надзирательницы – на сей раз это была другая, помоложе, рыженькая, абсолютно безжизненная. Надзирательницы по каким-то причинам на сей раз здесь не было, и ее место занимала, вероятно, ее помощница. Молодой доктор смотрел на нее некоторое время – угрюмо, исподлобья, но она так и не проявила к ним интереса – она сидела на стуле Надзирательницы и читала книгу.

– Меня зовут доктор Громов, – сказал вдруг молодой врач, неожиданно обернувшись к Лере и склонив к ней голову, голос его стал каким-то заговорщеским, свойским, – Громов Всеволод Аркадьевич, если быть точным. Но можно просто доктор Громов.

– Я вас не видела раньше, – все с той же хрипотцой в голосе ответила Лера.

Он хохотнул:

– Ой, милая моя, ты много чего еще здесь не видела. Или, может, ты хочешь сказать, что знаешь уже всех местных врачей?

– Нет… – она замялась, – Ннет, конечно… Просто я до этого вас не видела… Я много кого видела, когда… Когда бегала по коридору – вы, вероятно, уже знаете о моей выходке? – она грустно усмехнулась, – Мне показалось, что я тогда много кого видела. Но вас, по-моему, не было. Мне кажется, я бы вас запомнила.

Доктор Громов рассмеялся, подскочил на месте, весело всплеснул руками и снова сел на прежнее место. Лера покосилась на Помощницу Надзирательницы, но она не по-прежнему читала книгу, не обратив никакого внимания на доктора Громова. А ведь он сам говорил ей, Лере, что нужно вести себя как можно тише. Сам он не очень-то старался соблюдать спокойствие – или, быть может, он просто не обращал внимание на создаваемый им самим шум, будучи человеком определенно эмоциональным. Наверное, он попросту не замечал за собой подобных вещей, его собственное поведение казалось ему вполне допустимым. Впрочем, ладно. Ему, в любом случае, было виднее, как стоило себя вести. Уж он-то наверняка понимал допустимые пределы выражения своих эмоций. Кроме того, он был прав – ей все равно придется во всем с ним соглашаться и верить каждому его самоуверенному слову, привыкая к его несдержанным движениям. Другого выхода у нее действительно не было.

Он прервал ее бессмысленно текущие размышления веселым, каким-то почти беспечным возгласом, бодро потрепав ее по коленке (похоже, ему нравилось это занятие – трепать ее по коленке, он, по всей видимости, находил забавным подобный способ выражения своих эмоций):

– Да, подруга, признаться, натворила ты делов – это правда! То, что ты здесь у нас устроила, было поистине интересно. Такого тут давненько не было. Я думаю, твоей выходки тут еще долго никто не забудет!

– Это было ужасно, да? – спросила Лера, осторожно косясь на доктора Громова. Она уже поняла, что нельзя было ожидать наверняка, что он скажет или сделает в следующую минуту.

– Это было блестяще! – хихикнул он, – Тут, конечно, бывало всякое, но все же я, признаться, не помню, чтобы кому-нибудь удавалось устроить здесь подобный погром. Надо же, всех врачей на уши поставила, всех подопытных перепугала!

Лера неуверенно опустила глаза:

– Извините.

– Да ладно! – он махнул рукой, – Вот смеху было! Столько было шуму! Столько всего поломала, стольких покалечила! Верно, добрая половина наших врачей теперь после тебя в синяках ходит.

– Значит, вы тоже были там? Вы все видели?

– Конечно, видел. Как же иначе? Не переживай – сказать по правде, своим поступком ты внесла некоторое оживление в наши серые будни. Хотя, – он вдруг сдвинул брови и погрозил ей пальцем, – все-таки не стоило привлекать к себе столько внимания. Это нам не на руку. А ты произвела на всех такое неизгладимое впечатление, что они, наверное, будут теперь долго приглядываться к тебе повнимательней… Пока не заживут их синяки!

– Простите, – она смотрела на доктора Громова виновато. Ей правда почему-то было неловко перед ним за свою выходку, хотя виноватой перед остальными она себе нисколько не чувствовала – с какой стати, ведь она находилась у них в плену, и ей хотелось вырваться отсюда любой ценой. И сейчас хочется. Но теперь, когда рядом с ней находился доктор Громов, ей почему-то было спокойнее. Наверное, она все-таки правда прониклась доверием к этому странному, непредсказуемому человеку, – Я просто сильно испугалась. И еще меня охватил сильный гнев. Я должна вырваться отсюда!

Он смотрел на нее с минуту все так же строго, но потом снова рассмеялся:

– Ты знаешь, я не могу на тебя долго сердиться. Такой цирк устроить! Впрочем, ладно, не будем терять времени на пустую болтовню. Время у нас, конечно, еще есть, но все же его не вагон. Давай поговорим серьезно. И договоримся сразу: если ты хочешь, чтобы я вытащил тебя отсюда, ты не будешь впредь устраивать таких шумных безобразий, каким бы это ни было забавным. И вообще – ты во всем будешь слушаться меня и категорически не предпринимать никаких действий без моего ведома. Только то, что я тебе скажу! Договорились?

– Договорись, – вздохнула Лера, – Я обещаю.

– Вот и умница, – он хлопнул в ладоши, – Что ж, тогда давай, наконец, я тебе все объясню.

– Я вас слушаю.

– Это правильно. Как ты, наверное, уже успела заметить, – начал свой рассказ доктор Громов, – ты находишься в потайной лаборатории, где ставят эксперименты на людях – да-да, дорогая, это действительно так. Я знаю, ты подозревала это, но все же в тебе еще оставалась надежда, что все это все же является плодом твоей фантазии. Что ж, в таком случае мне придется тебя разочаровать, милочка, поскольку твое разыгравшееся на нервной почве воображение тут ни при чем, и ты все поняла правильно. Это действительно подпольная лаборатория, и все эти люди, которые окружают тебя – это действительно похищенные несчастные, которых ждет в равной степени печальная участь – впрочем, как и тебя. Наука, милая моя, не стоит на месте, и иногда приходится использовать не совсем легальные, если не сказать – не в полной мере гуманные, методы.

Лера молчала. Она глядела на доктора Громова, в горле ее стоял комок, она слушала и отказывалась верить своим ушам – самые ее ужасные догадки действительно оказались правдой. Но, к некоторому своему удивлению, она обнаружила то, что слушает все это с каким-то странным безразличием, словно то, о чем рассказывал сейчас доктор Громов, не имело к ней ровно никакого отношения, или же словно бы ей стала безразлична ее собственная судьба – что было на самом деле, конечно, не так. Наверное, она просто устала бояться.

– Лера! Ты меня слушаешь? Или, может, тебе не интересно то, что я рассказываю?

– Нет, нет, что вы. Я вас слушаю, – она сглотнула комок, – Скажите, а в чем состоит суть эксперимента?

– Ой, ну как бы тебе объяснить попроще, – доктор Громов задумчиво оперся локтем о колено и задумчиво закатил глаза, поглаживая тонкими пальцами гладкий подбородок. Казалось, он наконец-то стал серьезным. Наверное, дело было в том, что его все-таки интересовало дело, которым они все тут занимались, – Дело в том, что мы хотим создать, так сказать, высший разум. Мозг человека работает не на все сто процентов, если тебе известно, и наша задача состоит в том, чтобы заставить мозг работать во всю свою мощь. Мозг человека совершенен, девочка, и если у нас получится наконец запустить этот совершенный механизм полностью, то возможностям человечества не будет предела! Да, тебе, верно, трудно это себе представить, ведь тебя интересует, вероятно, только сохранность твоей собственной жизни… Впрочем, ладно, ты сама попросила тебе объяснить. Ты ведь, наверное, слышала о таких способностях, проявляющихся изредка у некоторых людей – таких, как ясновидение, телепатия, телекинез, и прочее? Ты думаешь, на подобные вещи способны только избранные, особо одаренные люди? Ошибаешься, девочка, на все это способен любой из нас – просто человек не научился еще пользоваться в достаточной степени собственным мозгом. Большинство людей даже не догадывается о том, какими возможностями обладает. Они не ценят тот великий дар, который ниспошлен им свыше, потому что просто не умеют им пользоваться, и даже не задумываются над этим вопросом. Впрочем, если они не думают об этом, то им и нечего терять, согласись? Их не жаль. Потому и не жалко большинства из этих подопытных кроликов, являющихся лишь жалкими людишками, находящихся здесь. Впрочем, я все-таки не совсем об этом. Итак, можешь ли ты представить, Лерочка, каким все же совершенным станет человек, чей мозг запустится наконец на все сто процентов, и все из перечисленных ранее мною возможностей откроются перед человеком разом, и не обрушаться на него тяжеленной волной, неожиданное давление которой он не сможет вынести, а встанут перед ним открыто, без всяких тайн и преград? Да-да, если это произойдет, то человек наконец станет совершенным. По сути дела, человек уже и на данный момент является совершенным организмом, просто еще не подозревает об этом. Ведь мозг уже есть. Осталось только его открыть, покорить все его бессознательные уголки нашему сознанию – и дело в шляпе. Тогда мы станем способны познать мир целиком – весь, как он есть, для нас не останется в нем загадок, и все, что ни существует в нем, сможет поддаться нашему исследованию, на все это хватит наших сил и возможностей. Это сейчас нашему разуму не подвластны многие тайны, ныне существующие в мире, которые, по сути своей, и не являются тайнами на самом деле, поскольку все в этой вселенной на самом деле просто, просто мы, в силу своего, на данный момент, примитивного развития не способны понять, что есть к чему на самом деле, и мы вертим этот мир, как ребенок вертит погремушку, думая, что он знает, что с ней делать, а на самом деле не имея об этом никакого представления, как и понимания того, что на самом деле этот мир, эта интересная, на наш взгляд, погремушка, вертит нами.

Доктор Громов замолчал, задумчиво глядя в потолок – было видно, что его самого увлекала всей своей сущностью эта утопическая идея. Отдышавшись и обдумав что-то про себя, он продолжил:

– Стоит нам открыть для своего полного понимания наш мозг, как для нас тут же станет все просто и все понятно. Нас не будут более терзать никакие загадки, и нам тут же станет понятно, как дважды два, как устроена на самом деле наша Вселенная, и мы получим наконец ответы на вечные вопросы вроде тех, откуда взялся наш мир и где его пределы. Мы сможем наконец покорить себе временные рамки – сейчас же мы занимаемся лишь жалким оплакиванием того, что время нам не подвластно… Чушь! Мы просто еще не умеем пользоваться тем, что предоставляет нам природа, и, несмотря на иллюзию того, что мы адаптированы к миру, в котором живем, на самом деле мы управляем миром не более чем блоха, гордо восседающая в шерсти собаки, управляет своей хозяйкой. Для блохи собака – целый мир, она думает, что является ее хозяйкой, но и не подозревает о том, что ее в любой момент могут стряхнуть резким движением лапы. А, упав с собаки наземь, она, может, наконец и сумеет понять существующую на самом деле истину, осознав то, что ее узкое представление о мире было ошибочным – если, конечно, останется жива – но она уже не будет находиться на этой собаке, а потому так и не сможет донести осознанную ею истину до своих собратьев, а потому каждая блоха так и будет продолжать думать, что она и есть хозяйка мира, и заблуждение этих жалких существ так и будет существовать далее – примитивное и непростительно ошибочное. Ты понимаешь, о чем я?

– Не совсем, – Леру несколько смутили рассуждения доктора Громова, все же она чувствовала себя еще не в полной мере хорошо, а потому смысл разглагольствований относительно блох давался ей с трудом, тем более что она имела весьма отдаленное представление о том, как жизнь блох, про которых говорил сейчас с таким упоением доктор Громов, касается ее освобождения из этой камеры. Впрочем, обижать его ей не хотелось, тем более что в силу его непредсказуемости она не могла представить, что он мог выкинуть в следующий момент, насколько глубока окажется для него эта обида и чем она сможет для нее обернуться, а потому не решилась сбить его и перейти к главному, и постаралась поддержать беседу, – Ведь блоха может забраться на другую собаку и рассказать о своем открытии тем блохам, что живут на ней, и истина будет открыта. Собаки-то одинаковые.

– Одинаковые? – доктор Громов усмехнулся, – Знаешь ли ты о том, что в мире не существует полностью идентичных организмов, и каждая собака в нем – уникальна? Впрочем, я не буду цепляться к словам, я понимаю то, что ты хочешь сказать. Да, собака будет похожа на ту, с которой спрыгнула наша блоха. Но это все же будет другая собака. Другая! И это подорвет уверенность нашей героини и поставит под сомнение открывшуюся ей было истину… Понимаешь?

Она не успела ответить, как доктор Громов ответил сам:

– Не понимаешь, я знаю! Ладно, все же мы несколько уклонились от темы. Я понимаю, тебя сейчас удивляет то, какое блоха имеет отношение непосредственно к твоей жизни. Да, куда тебе понять то, что все в этом мире взаимосвязано… Хорошо, об этом мы поговорим с тобой когда-нибудь позже – если, конечно, увидимся.

Итак, на чем мы остановились? Если человеческий организм станет наконец совершенным, то мы сможем наконец познать все тайны бытия, и мы не будем предаваться жалким мечтаниям, находящимся по сути своей лишь на уровне примитивных догадок, есть ли жизнь на других планетах. Нам не надо будет об этом думать – мы сможем это просто проверить. Мы сможем все! Мы не будем так усердно черпать ресурсы нашей планеты, истощая ее, доводя ее до разрушения, как мы делаем это сейчас, потому что просто потеряем необходимость и в воде, и в пище, и во сне, поскольку мозг сам может восполнять свои ресурсы, не нуждаясь во вмешательствах извне, которые совсем не идут ему на пользу. Из всех наших базовых потребностей нам останется, пожалуй, только потребность в размножении – ну а как иначе? Все остальное нам станет ясно. А главное, ведь все необходимое у нас уже есть – ведь совершенный мозг уже дан нам в виде щедрого подарка природы, нам не надо изобретать ничего нового – нам нужно лишь его запустить. Заставить заработать то, что уже есть, согласись, проще, чем создать что-то новое, так что полпути, на самом деле, уже пройдено. Просто большинство не знает об этом. Собственно, те, кто об этом не задумывался, ныне находятся здесь – тупым животным место в лаборатории. Они существуют для того, чтобы помогать умным жить и становиться еще умнее. Что ж, пусть люди в силу своей глупости не поймут всю ценность своего пребывания здесь, но от этого их значимость не уменьшится, они все равно откроют совершенство руками умнейших и, на самом деле, находящимся здесь стоит гордиться тем, что им представилась честь выступать в роли материала для великого открытия высших.

Лера слушала доктора Громова молча. Уже имея некоторое представление об его эмоциональности и склонности к импульсивным реакциям, она решила пропустить мимо ушей то, что ее только что назвали «тупым животным» и «материалом».

– Можешь ли ты представить всю важность происходящего здесь? – продолжал восклицать доктор Громов, – Хотя куда тебе понять, ты всего лишь глупая девчонка… Но ты мне нравишься – не знаю, право, почему – но правда нравишься, честное слово! Если б ты только могла представить себе ту миссию, которую несут здесь эти жалкие люди! Если бы ты только приблизительно могла себе вообразить! Жаль, что ты на это не способна. Ты – всего лишь глупое существо, да… Но ты все равно мне определенно нравишься, это факт.

Отлично, помимо «тупого животного» и «материала» к ней добавилось еще и название «глупого существа». Что лучше? Но она все равно ему нравится, да! Это, по всей видимости, должно ей льстить?

– Нет, если бы ты была хоть чуточку умнее, ты бы непременно поняла всю значимость происходящей здесь операции. Но ты, к сожалению, слишком глупа для этого.

Оскорбление за оскорблением. И этот человек говорил ей, что она ему симпатична? Наверное, такова была натура доктора Громова – бескрайнее высокомерие. Вероятно, эта была неотъемлемая его черта, без которой существование этого человека как личности было невозможно. Как ни странно, несмотря на это, его слова все-таки не обижали Леру, она уже успела понять то, что что бы он ни говорил, это не способно было уменьшить ее симпатию к нему. Наверное, доктор Громов умел грамотно располагать к себе людей. Или просто у нее не было другого выхода, ведь хоть кто-то в этом ужасном месте должен был вызывать в ней положительные чувства.

– Конечно, – продолжал доктор Громов между тем, – мозг человека развился бы рано или поздно сам по себе, но мы ведь не можем ждать тысячелетиями, пока пройдет процесс эволюции, правда? Мы потеряем тем самым массу времени, а это не имеет никакого смысла. Не говоря уж о том, что человечество может попросту уничтожить само себя в силу своей глупости, так и не дождавшись конечного этапа своей эволюции. Оно, кстати, уже близко к этому.

Лера наконец решилась робко высказать свое мнение на этот счет:

– Скажите, доктор Громов, а разве это будет интересно, если все в мире станет понятным, и не останется в нем никаких загадок? Человеку будет не к чему стремиться, и нечем будет жить. Не лучше ли, если останется в мире хоть пара загадок, изучению которых люди смогут посвящать свою жизнь? Пока что развитие человечества вроде бы идет своим чередом, а насильственное вторжение в строение человеческого организма противоречит законам природы…

– Вздор! – отрезал доктор Громов, повысив голос так, что Лера вздрогнула, но, к ее облегчению, в голосе его не было раздражения, это была скорее лишь снисходительная насмешка, – Фу, милая, – добавил он, поморщившись, – И откуда в столь юном существе столько мракобесия? Впрочем, это лишь доказывает то, насколько ты глупа. Но я не в праве сердиться на тебя за это. Не за этим я и пришел. Все, что я хочу – это спасти тебя. Просто ты сама просила меня объяснить тебе происходящее здесь, а я увлекся своей любимой темой – все-таки это дело всей моей жизни, это-то ты способна понять…

– Простите, доктор Громов, – ответила она, чуть покраснев, – Я не хотела вас обидеть. Вы очень интересно рассказываете, но все же здесь, наверно, не место обсуждать такие темы. Об этом можно разговаривать сколько угодно долго, а мне так хочется спастись, ведь, поймите меня правильно, моя жизнь сейчас, в отличие от вашей, в опасности. Кстати, не могли бы вы сказать, почему все-таки вы решили спасти именно меня? Что отличает меня от других людей, находящихся здесь?

– Ничего, – тут же ответил он, – Ровно ничего. Но – еще раз говорю – ты мне понравилась. Или тебе стоит объяснить природу человеческих симпатий?

Она покачала головой.

– Вот и прекрасно. Кроме того что мне тебя жаль, смею заметить, что я все-таки сам не в полной мере согласен с методами, предложенными здесь, несмотря на свою увлеченность этим делом. Наша лаборатория занимается разработкой препаратов, способных основательно ускорить процесс эволюционирования человеческого мозга, но препаратов, удовлетворивших бы наши требования, еще не было создано, необходимые комбинации веществ еще недостаточно подобраны, а потому с практикой, на мой взгляд, мы поспешили. Вкалывая человеку препарат, мы каждый раз сомневаемся в том, что он будет иметь хоть какое-либо положительное действие, а не вызовет мгновенную смерть или, к примеру, атрофический процесс коры головного мозга, особенно с учетом того, что каждый человеческий организм сугубо индивидуален и имеет, между прочим, некоторые личные непереносимости… В общем, я хочу сказать то, что, пожалуй, наши теоретические познания еще недостаточно развернуты, чтобы заниматься столь активной практикой. Столько людей умирает… Это такие потери! Конечно, когда мы достигнем своей цели, то возникновение высшей расы людей компенсирует вымирание существующих ныне примитивов, но все равно, признаться, лично мне бывает жаль бедных глупых людишек… Как жаль сейчас тебя. Кроме того, честно говоря, я сомневаюсь в том, что из тебя выйдет что-нибудь путное. Ты еще молода, и я думаю, что будет лучше, если ты останешься жить, и проживешь свою жизнь как тебе захочется. Конечно, ты глупа, но, мне кажется, не безнадежна. Поэтому, в силу своей доброты, я дарую тебе жизнь, Лера. Но для того, чтобы у меня получилось тебя спасти, ты должна во всем слушаться меня.

– Я поняла, доктор Громов, – она наконец собралась с духом, чтобы задать вопрос, мучивший ее с самого начала, – Скажите, что мне вкололи? Я могу надеяться на то, что инъекции не оставят для меня никаких тяжелых последствий?

– Ну, за это можешь не беспокоиться! – он беспечно махнул рукой, как будто речь шла о чем-то совершенно незначительном.

– Да, но мне ведь все-таки что-то вкололи? Имеет же это какое-то действие? Что за препарат мне успели ввести?

– Не волнуйся, это всего лишь один из цереброадреностимуляторов, не более того, – откликнулся доктор Громов.

Лера не поняла значения этого длинного слова, но не стала уточнять его смысл у своего собеседника, опасаясь того, что доктор Громов опять уйдет в свои глубокие медико-философские размышления, еще раз подчеркнуто поставив под сомнение уровень ее умственных способностей. Судя по тому, как он об этом говорил, ничего серьезного ей еще введено не было, а потому она решила не задаваться этим вопросом и просто поверить на слово доктору Громову, ожидая его указаний, приведущих ее к – она ему верила – спасению.

– Я вас поняла, доктор Громов, – произнесла она вслух, – Я верю в свое спасение, я благодарна вам за предоставленную мне руку помощи и готова ждать от вас любых указаний.

– Вот и молодец, – похвалил ее, оживившись, молодой доктор, – Тогда – я обещаю тебе – ты выживешь. Будь уверена.

Глава 5. Доктор Громов вводит в курс дела

Прогуливаясь по комнате взад и вперед, Лера внимательным взглядом окидывала окружающих ее людей. Она ходила от стенки до стенки – между кроватями, иногда она осторожно выходила в коридор, окидывая быстрым взглядом находящихся поблизости людей, и тут же шныряла обратно в комнату, не желая привлекать к себе излишнее внимание. Она не хотела, чтобы кто-то видел ее повышенный интерес к находящимся здесь людям.

Рядом семенил доктор Громов, которого, по всей видимости, забавляло ее поведение. Порой он останавливался, ожидая, когда она пройдет привычную часть своей траектории и вернется обратно, насмешливо наблюдая за ней и тихонько посмеиваясь, что, впрочем, ее не обижало – она была слишком озабочена изучением общества, в котором оказалось.

При всей своей насмешливости доктор Громов не терял нити их беседы и продолжал разговаривать с ней вполне серьезно, терпеливо объясняя ей, что к чему.

– Вот, посмотри, – сказал он почти шепотом, косясь на женщину, лежащую на кровати под номером 3 (Лерина кровать имела номер 12), – Это Эльвира Борисовна – тебе, возможно, стоит обратить на нее некоторое внимание.

– Да, я знаю ее, – тихонько отвечала ему Лера, поглядывая на спящую женщину, – Я уже успела с ней познакомиться. Хотя она практически не разговаривает, и общаться с ней крайне сложно. По-моему, она очень плохо себя чувствует, все время проводит в постели и очень редко подает голос.

– Нет, нет, она не спит, в том-то все и дело! – заверил ее доктор Громов, – Она хочет казаться слабой и обессиленной, чтобы ее не трогали, но на самом деле она не спит, уж я-то знаю. Она полна сил и только ждет подходящего момента, чтобы улизнуть отсюда.

– Правда? – Лера повнимательнее присмотрелась к Эльвире Борисовне, которая на самом деле выглядела совсем слабой, казалось, что ей вообще было трудно шевелиться, не говоря уж о том, чтобы встать, – Вы уверены?

– Ну конечно. Она знает, как можно выбраться отсюда, и готовит план.

– Она знает, как выбраться? – Лера удивленно расширила глаза, – И как же? Здесь есть еще какой-то выход?

– Есть. Но где он находится и как к нему попасть, не знаю даже я.

– Как? Как такое может быть? Неужели в этом месте может быть что-то такое, чего можете не знать вы, но что при этом будет известно кому-нибудь из заключенных? Как такое возможно?

– В этом месте, девочка моя, я не начальник. Поэтому здесь есть секреты, которые недоступны даже мне. А Эльвира Борисовна, я знаю, каким-то образом разведала часть секретной информации. Пока еще я и сам не знаю, как ей удалось это сделать. Но она готовит план побега, это точно.

– Вы думаете, она посвятит меня в этот план? Но как я могу заполучить ее доверие?

– Никак! – он всплеснул руками, – Ни в коем случае не пытайся узнать у нее напрямую, как можно выбраться отсюда. Она очень агрессивна и самонадеянна, и ни в коем случае не допустит вмешательства в ее планы. Если она поймет, что ты знаешь про нее столь важную информацию, она, будь уверена, попытается от тебя избавиться любым путем. Будь умнее, действуй осторожно. Заговаривай с ней предельно аккуратно, попытайся выведать из нее информацию как бы невзначай, исподтишка. И следи за ней – может, тогда и получится заметить что-нибудь, что может тебе пригодиться. Только не забывай про осторожность, я прошу тебя, это очень важно! Она действительно на самом деле является очень своенравной и агрессивной женщиной, и в противном случае от нее можно ожидать любой жестокости.

– Хорошо, – Лера неуверенно продолжала рассматривать Эльвиру Борисовну, ей было трудно поверить, что эта на первый взгляд слабая и неповоротливая женщина может быть агрессивной.

– И не смей сомневаться в моих словах! – воскликнул доктор Громов, – Или, может, у тебя есть основания доверять кому-нибудь другому вместо меня? Если моя помощь тебе не требуется, я могу удалиться, тем же лучше для меня. Меньше мороки! Как будто мне, в конце концов, больше заняться нечем, кроме как спасать таких глупых девчонок, как ты.

– Нет, нет! – она отвернулась от Эльвиры Борисовны и умоляюще посмотрела на доктора Громова, – Простите меня. Я не хотела вас обидеть, доктор Громов! Я знаю, что вы мой единственный друг, и я доверяю только вам. Не сердитесь на меня. Просто ваши слова показались мне таким неожиданными. Я немного удивилась, вот и все.

– Ну хорошо, – доктор Громов, по своему обыкновению, уже успел позабыть свою обиду и уже снова пребывал в лучезарном настроении. – Смотри дальше, – он указал рукой на кровать номер 4, где восседала девушка, которая, несмотря на то, что тоже находилась в этом месте в качестве заключенной, похоже, нисколько не переживала по этому поводу, – Вот с этой дамой тебе тоже стоило бы быть поосторожней.

На этот раз Лера разумно решила промолчать, не выражая открыто своего удивления, дабы не обидеть опять доктора Громова, снова поставив под сомнение свое к нему доверие. Клавдия, а эту девушку звали именно так, это Лера уже успела узнать, действительно держала себя высокомерно и несколько грубовато, но ожидать от нее какого-нибудь опасного деяния Лере тоже не приходило в голову. Ее удивляло то, что, несмотря на свое положение, Клавдия выглядела веселой и в целом довольно жизнерадостной. Целыми днями она занималась тем, что ухаживала за своей внешностью, словно в данном заведении это имело хоть какое-то значение, или же слонялась по комнате, тормоша всех, на кого падал ее взгляд, поддевая всех своими словами – язык у нее был острый, и ее зачастую сердило то, что заключенные обращали на нее недостаточно, на ее взгляд, внимания. Но обращать на нее внимание действительно не имело смысла – находясь здесь, нужно было беспокоиться о своем благополучии, иначе выживание в стенах этого здания было бы невозможным, а Клавдию совершенно не волновали вопросы подобного рода. Она вела себя так, словно чувствовала себя в полной безопасности, разговоры ее были пустыми, беспечными, а потому общение с ней не имело, как казалось Лере, никакого смысла, она могла скорее только отвлечь от важных раздумий, но уж никак не помочь. Клавдия не оставляла без внимания даже работников этого заведения – всякий раз, когда к ним в комнату заходил кто-нибудь из так называемых врачей, она радостно вскакивала с кровати и подбегала к человеку, оживленная тем, что, возможно, при помощи вошедшего можно было как-нибудь развлечься – появление человека в белом халате все же вносило какое-то разнообразие, которое всегда настораживало Леру, но в Клавдии это, похоже, вызывало исключительно положительные эмоции.

– Как твои дела, а? – спрашивала она всякого, кто заглядывал по каким-то своим делам к ним в комнату, – Что мне расскажешь интересного? Расскажи!

– Клавдия, не мешай, – отвечала ей девушка, которая, как правило, разносила препараты (а делала она это с таким ангельским видом, словно действительно занималась чем-то хорошим, словно она правда лечила людей от каких-то тяжелых заболеваний, а не несла им смерть – что за люди, подумать только!).

Услышав это, Клавдия всякий раз возмущалась и продолжала ходить за ней следом по комнате, обиженно дергая за рукав:

– Как это, а? Ну расскажи что-нибудь, расскажи? Расскажи!

– Клавдия, иди в свою постель, – отвечали ей всякий раз, отчего она становилась еще обиженнее и, отстраняясь от своего несостоявшегося собеседника, хмурилась:

– Как в постель, почему в постель? – к слову говоря, речь ее шла почему-то очень быстро, и понять ее порой было крайне сложно, лишь по обрывочным словам можно было сделать предположение о том, что она говорит. Хотя понимать весь смысл сказанного Клавдией особо не требовалось, в большинстве случаев уже и без слов было понятно, чего ей хотелось, а хотелось ей почти всегда одного и того же – чтобы ее развлекали, – Ну и ладно! – обиженно фыркала она, закатывая глаза и надувая губы, – Ну и пожалуйста! Не хотите со мной разговаривать – и не надо, вам же хуже!

– И не сомневаюсь, Клавдия, и не сомневаюсь, – улыбалась разносчица препаратов, не поднимая на нее глаз.

Клавдия стояла посреди комнаты – так, чтобы все, находящиеся здесь, могли ее видеть, гордо скрестив руки на груди и поднимая глаза к потолку:

– Ну и не надо, вам же хуже! Вы даже не понимаете того, кто я такая и чего вы лишитесь, не общаясь со мной! Тупицы!

С этими словами она всегда возвращалась в свою постель и еще долго сидела там, обхватив руками колени и раскачиваясь из стороны в сторону, хмуро оглядывая всех присутствующих и что-то недовольно тараторя себе под нос. Так продолжалось до тех пор, как кто-нибудь другой не привлекал внимания Клавдии или она не находила себе другого занятия, кроме того, как ругать того, кто отказался с ней разговаривать – все равно на ее сердитое бормотание мало кто обращал внимания.

Пару раз она успевала подойти и к Лере, все с теми же предложениями – рассказать ей что-нибудь интересное или послушать о том, «кто она», но, находясь рядом с Клавдией, Лера всегда молчала, глядя на нее настороженно, и, по-видимому, по причине такой ее необщительности, Клавдия быстро теряла к ней интерес и, махнув рукой, отходила в сторону: «Тупицы!» – и шла к кому-нибудь другому, дабы поведать о том, «что она из себя представляет».

Сказать по правде, Лера считала, что над Клавдией уже успели неплохо поработать, а потому она попросту отупела, а потому не чувствовала ни страха, ни потребности что-то изменить. Она просто не могла вполне осознать все происходящее. Но доктор Громов заверил Леру в обратном: он сказал, что как раз она все прекрасно понимает, просто дело все было в том, что Клавдия, как оказалось, как раз была одной из тех, на кого опыты произвели положительное действие – она успела встать на первую ступень лестницы, ведущей к высшему разуму, а потому страшно возгордилась и постоянно пыталась найти возможность попрактиковать новоявленные способности и продемонстрировать их остальным, презирая их за то, что у них их нет.

– Но дело в том, что она еще не умеет ими пользоваться. Хотя их еще не так уж и много. По крайней мере, прогресса мы пока не видим, – объяснил доктор Громов, – Она только заметила, что у нее они есть, и порой у нее получается непроизвольно выкинуть что-нибудь… этакое. Честно говоря, мы не особо на нее надеемся, мы не уверены в том, что уровень ее интеллектуального развития позволит ей стимулировать новые функции, но это, в общем, не исключено. А потому будь готова к тому, что она может сделать что-нибудь необычное. Она горделива, и, если ты ей не понравишься, последствия могут быть совершенно непредсказуемыми.

Все еще боясь снова чем-нибудь не угодить доктору Громову, Лера снова промолчала, лишь мельком бросив взгляд на восседающую на кровати «следующую ступень эволюции», которая снова раскачивалась из стороны в сторону, и перевела взгляд на следующего персонажа, на которого указывал ее неугомонный наставник.

– Смотри, смотри! – радостно воскликнул он, указав на девочку, сидящую в самом углу комнаты, на кровати № 8. Бодро подбежав к ней, он тыкнул пальцем левой руки прямо в нее, но девочка не обратила на него никакого внимания. Лера, несколько стесняясь, подошла к ней, окидывая ее робким взглядом, чувствуя некоторую неловкость за откровенную бестактность доктора Громова. Но девочке, которую звали Алина, казалось, было все безразлично – она настолько была погружена в свои переживания, что словно бы не реагировала ни на что вокруг. Она была совсем маленькая – казалось, на вид ей было лет пятнадцать, не больше, отчего Леру охватывал холодный ужас, и она вся обмирала, пронзенная холодным сгустком, материализовывающемся внутри: неужели эти сволочи, в чьем плену она очутилась, бессердечны настолько, что проводят свои ужасные опыты даже на детях? Сколько она ни видела Алину, та всегда сидела в своем углу, на кровати, вся сжавшись в такой жалобный и беззащитный комок, отчего острое чувство сожаления и горечи захватывало Леру полностью, и она чувствовала, как к горлу ее откуда-то снизу подступает ком, готовый в любую минуту разразиться потоком отчаянных слез, исполненных горечи и отчаянной ненависти.

– Не вздумай распускать сопли! – строго сказал ей доктор Громов, словно предугадывая ее мысли, – Нельзя быть такой слабохарактерной. Или я в тебе все-таки ошибся?

– Нет, нет, что вы, – Лера поспешно сглотнула, с трудом протолкнув образовавшийся в горле липкий комок обратно, вниз по пищеводу. Она поспешно опустила глаза, чтобы проницательный взгляд доктора Громова не успел уловить в них искорки страха. Все-таки она безумно боялась этого странного человека, и даже не сколько его самого, сколько она опасалась сделать какое-нибудь неверное движение, сказать даже безобидное слово, которое непредсказуемый доктор Громов может расценить на свой прихотливый лад, после чего все-таки окончательно разочаруется в ней и в самом деле раздумает ей помогать. Она была готова оказывать ему беспрекословное послушание, но с его неугомонным характером никогда нельзя было знать наверняка, что он выкинет в следующую минуту, рассердит она его или нет.

– Не нравлюсь – могла бы поискать себе другого помощника. Посмотрел бы с удовольствием, как бы ты его здесь нашла, – откликнулся доктор Громов, забормотав себе под нос – но на сей раз все же беззлобно, скорее даже обиженно, – Или – хочешь, подыхай здесь, как было уготовано тебе изначально – мне, в общем, все равно. Я всегда найду, чем заняться…

Что доктор Громов найдет, чем заняться, не вызывало у Леры никаких сомнений, с его характером иной вариант казался почти невозможным. Лера покосилась на своего сварливого спутника несколько удивленно – ей уже не в первый раз казалось, что он умеет читать ее мысли. Наверное, находясь здесь, в такой стрессовой ситуации, она стала слишком мнительной.

– Смотри! – по своему обыкновению уже забыв о своей недавней обиде, доктор Громов уже снова прыгал вокруг бедной Алины, восторженно тыча в нее пальцем, – Смотри – вот это – явно один из неудачных плодов эксперимента. В данном конкретном случае с этим экземпляром произошла неполадочка – эволюция дала обратный ход. Девочка окончательно отупела, она совсем ничего не соображает. Впрочем, – бросив на нее последний взгляд, ставший вдруг презрительным, доктор Громов надменно отвернулся, – Не стоит тратить столько времени на такую ерунду. Она все равно скоро умрет, так что от нее нет ровно никакого толку. Несколько забавный продукт научных отбросов, только и всего.

Лера мужественно сглотнула еще один ком, в котором липко сжались в один мерзкий сгусток столь неприятные ей слова, как «экземпляр», «неудачный плод эксперимента», «ерунда» и «забавный продукт научных отбросов». Ей было неприятно, что доктор Громов так отзывается об Алине – Лере она казалась совсем несчастной. Она сидела сгорбившись, не меняя позы, обхватив исхудавшими руками свои костлявые колени, на которые спадали клоки ее спутанных светлых волос, и взгляд ее светлых неподвижных глаз, в которых застыло выражение беспомощности и страдания, был устремлен в пустоту. Однако Лера уже привыкла к выпадам доктора Громова, невольно вспоминая, что еще совсем недавно она сама получила статус «глупого существа» и «материала», от чего она, кстати, сделала выводы, что ей, в общем, еще повезло. К тому же, она уже взяла за правило ни в чем не перечить доктору Громову, даже мысленно, поэтому покорно перевела взгляд на следующую кровать, к которой уже успел подскакать ее неуемный друг.

– Познакомься – это Мариночка.

Лера послушно перевела взгляд на девушку, сидящую на кровати под номером 2. Она давно обратила внимание на эту худощавую черноволосую девицу, наблюдая за ней краем глаза. Та все время сидела на своей кровати, уставившись прямо перед собой и беспрестанно бормоча себе что-то под нос. Она немного побаивалась ее, но сейчас, приободренная присутствием бесстрашного доктора Громова, в первый раз взглянула на нее в упор.

Мариночка среагировала мгновенно.

– Чего уставилась? – злобно воскликнула она, резко вскочив с кровати, впившись в нее разъяренным взглядом, отчего Лера машинально отшатнулась, – Кишки навыворот?

Лера не поняла смысла столь глубокомысленного изречения, но на всякий случай отошла в сторону, что невероятно позабавило доктора Громова. Мариночка некоторое время оставалась стоять на месте, выкрикивая ругательства, большая часть которых была нецензурной, смысла которых Лера понимала не до конца – впрочем, это, вероятно, было к лучшему – так они были нелепо связаны между собой, а затем снова опустилась к себе на кровать, вновь уставившись прямо перед собой и погрузившись в свое тихое бессвязное бормотание.

– Обожаю Мариночку, – хихикнул доктор Громов, – Из нее, вероятно, выйдет толк. Но ты, пожалуй, все-таки держись он нее подальше. Тебе, несомненно, есть, чему у нее поучиться, но все же тебе следует быть с ней поосторожнее, а то можно и получить по лбу, – он развеселился еще больше, – А тебе, наверное, не стоит портить свое хорошенькое личико. Кто знает – может, оно тебе еще и пригодится. Ведь, возможно, ты выживешь.

Последние слова доктор произнес так беспечно, словно речь шла о каких-то обыденных вещах – это звучало примерно как «возможно, завтра будет солнечная погода» или «сегодня, наверное, на ужин подадут макароны».

Кстати говоря об ужине, Лера неожиданно обратила внимание на то, что, оказывается, изрядно проголодалась. Это, впрочем, было неудивительно, ведь она, вероятно, не ела еще ни разу с тех самых пор, как попала в это ужасное место.

– Потерпи, – откликнулся доктор Громов, снова словно бы в такт ее мыслям, – Еда – это не самое главное в жизни. Уж кому-кому, а тебе следовало бы быть благодарной за то, что у тебя хотя бы есть эта самая жизнь. Несмотря на то, что она совсем никчемна. А еда – это лишь низшая потребность, и если ты часто чувствуешь потребность набить себе желудок, то у тебя вряд ли есть хоть какие-нибудь шансы достигнуть хоть мало-мальского прогресса. Хотя представить тебя в облике существа высшего разума – это поистине смешно, – Он снова развеселился, – И потом – задумайся над тем, что я еще не успел тебе объяснить, что здесь можно есть, а что нельзя. Или ты собираешься поглощать все подряд, не задумываясь о том, что в еду могут быть подсыпаны препараты?

– Об этом я не подумала, – испуганно ответила Лера и тут же прикусила губу, остерегаясь того, что доктор Громов опять на нее рассердится.

Но этого не произошло.

– Не сомневаюсь, – заявил он, с насмешкой отмахнувшись от нее рукой, – Другого я от тебя и не ожидал. А ты подумай о том, что, между прочим, часть лекарств не составляет никакого труда добавить в еду заключенным – большинство из них безвкусны, а если некоторые и имеют какой-либо привкус, то истощенные люди все равно не заметят его, измученные голодом, страхом и слабостью. К тому же, мало кому приходит в голову проявлять бдительность при потреблении продуктов.

Пока Лера пыталась осознать услышанное и оправиться от шока, вызванного в наибольшей степени все-таки действительным осознанием своей глупости (Действительно, как она могла не подумать про еду? Находясь в этом месте пусть небольшой, но уже вполне впечатляющий промежуток времени, она уже должна была бы понять, что здесь нужно быть предельно осторожной при каждом движении и не доверять никому. Наверное, доктор Громов был прав, когда заявил ей о том, что она слишком глупа, чтобы остаться в живых, не прибегая к его помощи. Вероятно, без доктора Громова она погибла бы чуть ли не сразу, как попала в это место.), доктор Громов скакал рядом, заглядывая в лица лежащих в комнате обессилевших, обезумевших, изможденных людей. Но рассуждать длительное время о своей никчемности Лере не удалось – из раздумий ее неожиданно вырвал доктор Громов. С характерной для него резкостью подскочив к Лере, он тут же возбужденно дернул ее за рукав и указал на девушку, лежащую на кровати № 6, что стояла прямо посередине комнаты, что изрядно мешало перемещаться в пространстве этой камеры и добавляло неудобств, усугубляя ощущение некомфортности и отвращения к происходящему. Впрочем, учитывая обстоятельства, это было не так важно.

– Смотри, смотри! – радостно зашептал доктор Громов, указывая на девушку, лежащую на этой кровати, но тут же переменился в лице и сердито сдвинул брови, глядя на Леру, – Эй! Ты что, не слышишь?

– Слышу, слышу, – прошептала Лера с таким трудом, что даже не была уверена, что ее собеседник услышал ее, и даже страх того, что ее наставник опять рассердится на нее, в этот раз не мог пересилить потрясение, вызванное увиденным.

Несчастная девушка лежала, скрючившись под одеялом так, что, казалось, ей было больно пошевелиться, и стонала так жалобно, что у Леры на глаза наворачивались слезы, когда она глядела на нее. Волосы ее совсем свалялись и разметались по подушке так, что лица совсем не было видно – все, что могло предоставить ее образ, это были ее неестественно скрюченная под одеялом фигура и этот слабый душераздирающий стон – стон человека, глубоко страдающего от ощущения невыносимой боли и отчаяния, стон человека, слишком обессилевшего для того, чтобы далее терпеть эту боль. Стон человека, который умирает. Который не хочет умирать, но, не в силах далее терпеть эту невыносимую, отчаянную муку, обезумевшего от горя, от осознания собственной слабости и безысходности ситуации, начинающего понимать тот ужасный факт, что при таких обстоятельствах смерть будет скорее избавлением, чем нежелательным исходом. Девушка эта стонала тихо-тихо, едва слышно, но от этого, возможно, это звучало еще более мучительно, чем если бы она кричала громко. Если человек может стонать громко – значит, у него есть на это силы. Она лежала совсем тихо, поджав под себя всю свою худощавую фигуру, и стонала, стонала, беспрерывно стонала. Неожиданно стон ее начал усиливаться и становиться все громче и громче. Ее бессвязная речь становилась все отчетливее и, сквозь край одеяла, которым было прикрыто ее лицо и упавшие на него пряди свалявшихся волос, уже можно было разобрать обрывки отдельных фраз, которые прерывались сдавленными рыданиями:

– Сволочи… Сволочи… Нет! В покое… Он туда не пошел. А я? Оставьте. Да! Да… Брось! Зачем? Сволочи…

В конце концов, после глубокого вздоха, девушка замолкла, совсем, казалось, обессиленная, после ее речь снова возобновилась, но была столь же тихой, как и до этого, и снова разобрать было ничего невозможно. До тех пор пока стон ее не усиливался вновь и тональность ее голоса не повышалась опять, что, впрочем, не имело никакого смысла, потому что понять смысла ее речи было все равно невозможно.

«Они, наверное, уже совсем извели, измучили ее», – подумала Лера, и ее охватила такая глубокая тоска, вызванная неподдельным участием к бедной девушке и страхом за свое собственное существование, что на глазах ее выступили слезы.

Тут девушка резко дернулась, отчего край одеяла слетел с одного ее предплечья, открывая взгляду ее худую руку с припухшими следами инъекций на вене, окруженной синевато-фиолетовой кожей, и Леру охватил еще больший ужас, когда она увидела, что руки ее привязаны к кровати. Она сглотнула. Ее тоже поначалу привязывали.

– Не ныть! – шикнул доктор Громов, начиная раздражаться.

Лера взглянула ему в лицо, но изображение его как будто не было принято ее сетчаткой глаз – такую внезапную пустоту она ощутила, такую беспомощность.

«Могу ли я как-то ей помочь?» – в отчаянии подумала Лера, глядя на доктора Громова и уже заранее предвидя его ответ.

Доктор Громов прикрыл глаза и покачал головой.

– Нет, – сорвалось с его губ.

«Она умрет?» – спросила Лера все так же, мысленно.

На этот вопрос она тоже уже знала ответ.

– Да, – ответил доктор Громов.

«Со мной, вероятно, может случиться то же самое?».

– Да.

«А где все те люди? Где остальные люди – те, что лежали раньше в этой комнате на других кроватях? Ведь кровати, кажется, все были заняты, а теперь половина комнаты пуста. Неужели… неужели с ними уже произошло самое страшное? Неужели… их убили?»

Доктор Громов молча смотрел на Леру в упор. На этот вопрос она уже тоже знала ответ.

Лера закрыла лицо руками и опустилась на колени, прямо на холодный обшарпанный пол противно-бежевого цвета.

Глава 6. Особенности жизненных условий

«Не забывай, что я тебе говорил».

Доктора Громова не было рядом, но Лера будто бы слышала его голос где внутри себя – так сильно она боялась забыть то, чему он ее учил, так страшно было его ослушаться. Что тогда с ней станет? Лера всегда начинала нервничать особенно сильно, когда доктора Громова не было рядом. А не было рядом его почти всякий раз, когда подле комнаты, где находилась Лера, появлялось ощутимое скопление врачей. Лера понимала, что в том, что доктор Громов исчезает в такие ответственные для нее моменты, был определенный смысл, но все-таки при появлении этих так называемых светил медицины Лера ощущала внутри особенную тревогу, поскольку, как она уже давно успела понять, от них можно было ожидать чего угодно, любой подлости. Доктор Громов каждый раз исчезал из поля ее видимости, но в этом он был, как всегда, абсолютно прав – бросал он ее на сей раз не из-за особенностей своего характера, своей циничности или насмешливости, а исключительно из-за соображений, касающихся бдительности. Лера была согласна с тем, что если кто-то из сотрудников данного заведения обнаружит особенное его к ней внимание, это может вызвать подозрения, очевидно, совершенно невыгодные для ее положения и, вероятно, небезопасные. Вряд ли кто-то поверит, например, в то, что доктор Громов заинтересовался ею как интересным экземпляром, поскольку, как она вынуждена была признать, не без помощи своего сообразительного и интеллектуально развитого друга, она глупа, достаточно обыденна, и невооруженным взглядом видно, что что-то толковое из нее вряд ли выйдет. Ну, и списать его к ней внимание на чисто либидоактивную симпатию тоже не стоило, уже по той причине, что это могло бы выглядеть как халатность доктора Громова, несерьезность отношения к своему, пусть черному, но, в рамках данного заведения, абсолютно нормальному труду, повышенная отвлекаемость внимания и неквалифицированное отношение к объектам серьезного научного исследования. Нет, подставлять доктора Громова было никак нельзя. Лера и так была безумно благодарна этому человеку, который взялся ей помогать, хотя вовсе не обязан был этого делать, и чистая случайность заставила его обратить на нее свое внимание – подопытных в данном заведении было много, набор их постоянно обновлялся, многие умирали, а большинство и вовсе лежало неподвижно в своих постелях или бродило туда-сюда по коридору, а такие объекты, несомненно, ни в малейшей степени не могли возбудить прихотливый интерес доктора Громова. В той толпе испуганная Лера терялась. Таким образом, было натуральным чудом то, что доктор Громов обратил свое внимание на нее. И уж точно еще большим чудом было то, что она вызвала в нем какую-то симпатию и тем более желание помогать, учитывая циничный и глубоко наплевательский характер доктора Громова. Нет, она должна быть ему изрядно благодарна. И уж никоем образом не должна доставлять ему никаких неприятностей. Конечно, вряд ли в случае обнаружения их общения у доктора Громова возникли бы серьезные неприятности – слишком непринужденно он себя вел, слишком самонадеянно. Кроме того, не в его характере было рисковать из-за всякой ерунды, а Лера, несомненно, была для него, ровно как и для всех остальных сотрудников данного заведения, ни чем иным как ерундой. Но все же Лера настолько боялась потерять из виду доктора Громова, что не могла себе позволить сделать даже того, что хотя бы в какой-то степени предположительно могло нанести ему вред. К тому же, в противном случае он просто больше не сможет ей помогать, даже если сам этого захочет. При всей своей высокомерности и заносчивости, доктор Громов, судя по всему, был здесь далеко не начальником – скорее молодым так называемым ученым с большими амбициями.

Как бы то ни было, Лера сидела в коридоре за большим деревянным столом, низко опустив голову, отчасти из-за собственного страха, отчасти ради того, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания. Тут же, рядом ней, за тем же длинным деревянным столом, сидели другие заключенные, так же смиренно, как и она, ожидая приема пищи. Молодая миловидная девушка в белом халате расставляла тарелки на стол. Неподалеку стояла небольшая кучка врачей, о чем-то беседуя между собой. Вместе с ними находился и доктор Громов. Иногда Лера украдкой поглядывала в их сторону – быстро, так, чтобы никто не успел этого заметить, и тут же снова отворачивалась, опуская глаза к исцарапанной временем поверхности стола.

«Сколько лет этой лаборатории?» – думала Лера, – «Сколько людей уже успело пройти через эти стены – медленно, болезненно мучительно, пройти ради того, чтобы потом сгнить в этих самых стенах, оставаясь потерянными, никому не нужными и неописуемо униженными?».

Доктор Громов не принимал участия в беседе докторов. К ее удивлению, при всей его, казалось бы, несколько выходящей за пределы разумного самоуверенности и эксцентричности, при появлении врачей поведение его становилось гораздо более спокойным. Зачастую он нерешительно топтался подле них, но в разговор так и не вступал, просто он всегда стоял рядом, насмехаясь себе под нос и отводя взгляд. Возможно, он только перед ней был таким напыщенным, на самом же деле он не имел во врачебном коллективе никакого веса? Может быть, его самонадеянность была только показной, на самом же деле он имел авторитетов? Наверное, так оно и было, ведь если бы он являлся здесь, в этих стенах, хотя бы более или менее значимым лицом, то помочь Лере было бы для него значительно проще. В любом случае, в его силах было оказать ей помощь, а это было самое главное. Сомнительно, что он просто пытался не привлекать к себе никакого внимания, перешагнув через все эгоцентрические особенности своей личности, только ради того, чтобы помочь глупой девчонке. Но, как бы то ни было, других врачей, по всей видимости, это не смущало. По крайней мере, Лера ни разу не видела, чтобы они пытались активно привлечь его к своему диалогу.

«Не забывай, что я тебе говорил.»

Она помнит. Она не ослушается его. Ни в чем.

«Слушай меня.»

– Лера! Ты есть будешь или нет?

Девушка, расставлявшая тарелки, легонько ткнула ее в плечо, от чего она резко вздрогнула и подняла на нее взгляд, затравленно уставившись ей в глаза.

– Ну?

– Да, да… конечно.

Конечно, она будет есть. Доктор Громов предупреждал ее о наличии препаратов в еде, но не есть совсем ничего было нельзя. Во-первых, это не осталось бы без внимания, а в задачу Леры входило проявить максимум показного послушания для ослабления всеобщей бдительности. И потом, если бы она полностью отказалась от еды, то очень скоро совсем ослабла бы, а ей так нужны были силы для того, чтобы бороться и готовить свой побег – чем неожиданнее, тем лучше.

По счастью, доктор Громов потрудился объяснить ей, что можно употреблять в пищу, а чего следует избегать. Все же если она будет есть выборочно, это лучше, чем если бы она не ела совсем. Эта выборочность в пище не должна была привлечь внимание, поскольку все же она была не единственной здесь, у кого были проблемы с аппетитом.

Суп она пропустила, поскольку, как объяснил доктор Громов, нельзя было употреблять в пищу жидкое, поскольку в жидкой еде было проще всего растворить необходимые препараты так, чтобы это было незаметно. На второе же подавали картофельное пюре с котлетами. Котлеты она есть не стала, поскольку нельзя было есть все, что имело красноватый или коричневатый оттенок. Еда должна быть светлой. Картофельное пюре же было совершенно отвратительным, даже цвет его, грязно-желтый, раздражал взгляд точно так же, как и линолеум на полу. Но все же какая-то еда. Она съела все до крошки, но не наелась. Ничего. Все-таки, она не голодает. А ее организм быстро привыкнет к малому потреблению пищи.

– Молодец, Лерочка. Точно не будешь котлетку?

Лера посмотрела на девушку в халате угрюмо. Она всеми силами пыталась скрыть свое отвращение к ней, свою ненависть за ее ангельски чистый взгляд, как будто бы и правда она заботилась о Лере и всерьез была обеспокоена ее самочувствием, а не подсыпала в пищу отраву, способную разрушить ее, Лерино, здоровье. Она пыталась скрыть свою злость и подозрительность, но, судя по тому, как девушка посмотрела в Лерины глаза, она сделала вывод, что, наверное, пока у нее не очень получается.

– Ну ладно, ладно. Как хочешь. Будешь компот?

«Никакого компота, не забывай. Только чай!».

– Нет. Я не люблю компот, – сказала Лера сквозь зубы.

– Так уж и не любишь? – усмехнулась ее собеседница, – Никакой?

– Никакой, – твердо произнесла Лера как можно спокойнее.

– Налить тебе чаю?

Лера вздохнула:

– Как вам будет удобно.

Видимо, у нее наконец получилось изобразить хоть какую-то доброжелательность.

Искоса она взглянула на доктора Громова. Он так же искоса взглянул на нее, и на долю секунды они встретились глазами. Доля секунды – так мало! Но, учитывая обстоятельства, необходимость сохранять быструю реакцию и все время быть начеку – на всякий случай, Лера успела понять за этот краткий промежуток времени, что он ею доволен. Она успела заметить, как он украдкой, будто бы невзначай, одобрительно кивнул головой. Она отвернулась.

«Правильно. Все правильно.»

– Лекарства. Николаева, Замшина, Георгиева, Патрицева!

Лера подошла к женщине в белом халате совершенно послушно.

– Патрицева? Возьми.

Лера смиренно положила в рот лекарства и запила водой.

«Лучше бери таблетки. Если повезет, их можно спрятать за щекой, а потом выплюнуть. Не сопротивляйся! Иначе они начнут колоть уколы, и здесь уж не отвертишься.».

– Выпила? – равнодушно осведомилась сотрудница лаборатории, заглядывая Лере в лицо, – Открой рот.

Лера открыла рот.

– Иди.

Сердце ее на мгновенье дрогнуло, но тут же успело успокоиться. Врачиха ничего не заметила. Лера успела раскусить таблетки, чтобы они раскололись на более мелкие составляющие, которые будет удобнее спрятать во рту. Кусочки она быстро протолкнула языком в щели, находящиеся за задними зубами, они укромно прилипли там, подмоченные водой, и дежурная ничего не заметила.

Выскользнув в коридор, она первым делом пошла в туалет – украдкой, оглядываясь, чтобы никто ничего не заметил и не начал за ней следить.

Но все были заняты своими делами – одна врачиха все так же раздавала лекарства, другая сидела на стуле около комнаты, где проживала Лера. Конечно, она внимательным взглядом осматривала заключенных, сновавших по коридору туда и сюда, но Леру она не заметила – ей удалось удачно затеряться среди людей и прошмыгнуть в туалет неслышно.

Оказавшись в туалете, она еще раз внимательно осмотрелась, но за ней никто не наблюдал. Предельно осторожно она открыла кран и пустила маленькую струю, чтобы никто не отреагировал на шум воды и не заглянул посмотреть, зачем ей понадобилось включить воду. Быстро прополоскав рот и выплюнув тошнотворные куски таблеток, оставлявшие за собой во рту привкус липкой горечи, она удовлетворенно ополоснула лицо, чтобы на всякий случай к ней не возникало никаких вопросов, вышла из туалета и направилась к себе в комнату, чтобы лечь в кровать.

«Молодец».

Лера сидела на кровати, поджав ноги, и смотрела в пол. Она боялась поднимать глаза на кого-либо. Ее охватило вдруг непреодолимое чувство тоски, тоски и страха. Она не хотела ни с кем говорить. Она так устала бояться. Устала гадать, от кого какую неожиданность можно заполучить. Устала предугадывать, что в любую из минут может выкинуть один из находящихся здесь заключенных – а здесь все до одного находились в не вполне ясном сознании, оно и понятно – неописуемый стресс, постоянная травля и отсутствие возможности предсказать свою участь сделали свое дело – неужели и Лера такой станет, если не выберется отсюда? Она устала опасаться, что на уме у каждого из этих шарлатанов в белых халатах. Устала напрягаться всякий раз, когда кто-либо из них проходил мимо и вздыхать с облегчением, когда посещение этого кого-то не касалось лично ее. Она так устала. Поэтому она просто сидела в кровати, поджав ноги под себя и обхватив руками колени, и смотрела в пол. Разумеется, не теряя бдительности. Взгляд ее блуждал, мгновенно обшаривая комнату при малейшем звуке шагов, раздававшихся в относительной близости от нее – на всякий случай, и возвращался обратно к полу. Сама она первая ни на кого не смотрела, слишком противным казался ей любой знак внимания, оказанный кем-либо из сотрудников этой лаборатории – каждое слово, произнесенное из их поганых уст, было лживо, и каждый жест – особенно фальшивым и бессмысленным, отчего еще пуще воспринимался ею как издевательство.

– Привет кого давно не видел! – услышала она радостный вскрик прямо рядом со своим ухом, отчего вздрогнула и резко вздернула подбородок. Прямо перед ней стоял доктор Громов. Казалось, только у него одного была удивительная способность подкрадываться совсем бесшумно. Несмотря на то, что в камере было совсем не темно, а Лера была начеку, она снова не заметила его приближения.

– Попалась, попалась! – самодовольно захихикал доктор Громов, увидев в ее глазах неожиданный испуг. Казалось, для него это была очередная забавная игра, – Потеряли бдительность, Лерочка. Как так? Да ладно, – прыснул он, забавляясь ее растерянностью, – Я не сержусь. Я сегодня добрый. Тем более что ведешь ты себя сегодня более-менее прилично и относительно осторожно. А меня бояться нечего.

– Доктор Громов! – радостно воскликнула Лера, вскакивая с места, но тут же, осекшись под его отчаянными взмахами рук, призывающих ее замолчать, послушно присела обратно на край кровати, – Извините. Я просто рада вас видеть.

– Еще бы! – откликнулся доктор Громов, – Если бы после всего, что я для тебя делаю, ты была бы не рада меня видеть, это было бы по меньшей мере невежливо. И я тут же прекратил бы с тобой всякое общение!

– Мне кажется, – неуверенно произнесла Лера, проигнорировав его насмешливый выпад, – Что даже когда я вас не вижу, я все равно словно бы ощущаю ваше присутствие.

– Это правильно! – радостно воскликнул доктор Громов, прыжком оказавшись у нее на кровати и присев рядом с ней, непринужденно оглядываясь и болтая ногами, – Мне льстит, что ты не забываешь обо мне ни на минуту.

– Вы не совсем поняли, – продолжила Лера так же неуверенно, – Даже когда вы находитесь несколько поодаль, мне все равно кажется, как будто я слышу ваши мысли. Это, наверное, глупость? Вероятно, это мои расшатавшиеся нервы. Признаться, я очень неспокойно себя чувствую, когда вас нет поблизости. Хотя я, разумеется, понимаю, что вам совершенно некогда сидеть все время рядом со мной. Наверное, у вас есть целая куча дел куда более важных, чем возня с таким ничтожеством, как я. И я должна быть благодарна вам за то, что вы уделяете мне столько времени. Без вас мне было бы совсем страшно.

– Лерочка, как самокритично! – рассмеялся доктор Громов. Ее слова позабавили его до слез, – Впрочем, если ты осознала хотя бы в какой-то мере свою ничтожность, то есть хотя бы слабая надежда на то, что ты хотя бы чуточку поумнела. Значит, твое общение со мной не проходит совсем впустую. Это радует. Хотя, к сожалению, не представляет ровно никакой ценности для науки. Ведь даже обезьяну можно научить кататься на велосипеде, если постараться… Внушение и подавление… А как же? Сильные правят слабыми. Умные – глупыми. Дрессировка, только и всего. Разница лишь в том, что дополнительная капелька ума для тебя более полезна, чем велосипед для обезьяны. Хотя ты весьма, весьма симпатичная обезьянка…

Он снова рассмеялся, но на сей раз Лера действительно не почувствовала ни обиды, ни какого-либо другого досадного ощущения. Наверное, она уже чуточку успела привыкнуть к характеру доктора Громова. И волей-неволей испытывала к нему некоторую симпатию, поскольку у нее просто не было другого выбора. И, кроме того, его появление действительно принесло для нее облегчение – так ей было страшно без него эти полдня, что он к ней не подходил. Она смотрела на него как зачарованная, глаза ее блестели. Она действительно рада была его видеть. Ничего не поделаешь, в таких условиях человеку просто необходима чья-то поддержка, и он просто не может совсем ни на кого не рассчитывать. Находясь в плену в подпольной лаборатории, даже такой скользкий тип, как доктор Громов, мог вызвать к себе симпатию, стоило ему протянуть руку помощи, чего бы ни стоила эта рука.

– А как же мысли? Почему я слышу ваши мысли? Мне кажется это странным.

– Ничего странного, – живо откликнулся доктор Громов, – Умение передавать мысли – это всего лишь одна из развитых функций нового разума. К слову сказать, одна из самых примитивных. Не представляющих из себя ничего сложного.

– Развитая функция? – удивилась Лера, – Но я думала, что я безнадежна в плане интеллектуального развития. Вы же сами говорили, что из меня вряд ли выйдет что-то путное.

– А ты сомневаешься в моих словах? – усмехнулся доктор Громов и тут же быстро добавил, – Да, но я-то не безнадежен.

– Но разве контакт любого рода не обуславливается усилиями обеих сторон? Если один из собеседников не приспособлен к общению, разве беседа получится?

– А ты читаешь книжки? Если человек не способен написать ничего умного, так как у него в голове ничего нет, разве это помешает ему прочитать текст, написанный кем-то другим? Понять, может быть, и помешает, но прочитать? Если, конечно, он не настолько глуп, чтобы не уметь читать.

Когда доктор Громов что-то объяснял, это всегда сразу становилось простым и понятным. Слушая его, Лера все более убеждалась в том, насколько мало и ничтожно ее интеллектуальное развитие в сравнении с ним. А больше всего ее восхищало то, как легко он мог все объяснить, как быстро и убедительно. Ему не требовалось времени, чтобы обдумать ответ на вопрос, на любой из них он всегда мог запросто найти ответ мгновенно, что означало только то, что при всей мерзости его характера он был все-таки умным человеком, и его стоило держаться.

– А про мерзкого и скользкого – это ты зря, – заметил, как бы невзначай, ее собеседник, – Я ведь и обидеться могу…

– Но почему вы умеете читать мысли? – воскликнула Лера, – Если вы за непродолжительное время – а я думаю, что непродолжительное, поскольку вы молоды – достигли столь значительного развития в своем собственном прогрессе, то зачем же тогда вам мучить всех остальных? Какой смысл имеют все ваши исследования, если главное уже сделано, если вы усовершенствовали самих себя? Для чего вам нужны все эти несчастные люди? Неужели вы хотите их поработить? Неужели все эти издевательства творятся только ради вашего тщеславия?

– Все сделано? Раз-два – и сделано? Если самые умные из существующих людей, если представители наиболее интеллектуального слоя достаточно быстро достигли своего развития, то ты считаешь, что наука поднялась, и на самом деле мы из любого дурака в одно мгновение сможем сделать гения? – доктор Громов рассвирепел так неожиданно и так сильно, что Лера поежилась под его взглядом, глубоко пожалев о том, что позволила себе такую наивность, как импульсивно высказать свои мысли вслух. Конечно, как выяснилось при ближайшем рассмотрении, при желании доктору Громову не составило бы никакого труда прочитать ее мысли, но все же в таких случаях он в меньшей степени обижался. Вероятно, прощая ее потому, что у нее хотя бы хватает ума не высказать глупость вслух. Но на сей раз ума явно не хватило, и доктор Громов пришел в нешуточную ярость, разбушевавшись не на шутку, – И по какому праву ты смеешь задавать мне подобные вопросы? Неужели ты считаешь, что если я опустился до того, чтобы выразить тебе некоторую благосклонность исключительно по причине своей прихоти, а не твоих мнимых достоинств, которые ты, видимо, уже успела себе вообразить, то я должен разглашать тебе врачебные тайны? Какая наглость! – лицо его покраснело, он задыхался от гнева, – Не говоря уже о том, что судить о моем возрасте весьма нетактично. Неужели ты можешь вообразить, что по развитию я лишь незначительно старше тебя! Я уж молчу о том, что ты даже не знаешь такого элементарного научного базиса нашей области, который бы дал тебе понять хотя бы то, что внешнее старение зависит в первую очередь от способности контролировать процессы, протекающие в организме, произвольности разных видов психической деятельности, и, таким образом, человек, имеющий более развитый мозг, чем у таких ничтожеств как, например, ты, может выглядеть гораздо моложе своих лет!

– Извините меня, пожалуйста, доктор Громов, – робко пробормотала Лера, выбрав короткую паузу в его гневном монологе, связанную с потребностью сделать глоток воздуха для последующего выплеска ругательств.

– Не перебивай старших! – воскликнул доктор Громов, – Ты и представить себе не можешь, сколько мне лет на самом деле, – добавил он уже несколько спокойнее, отчего Лера испытала некоторое облегчение. Все же, зная его, она обратила внимание, что остывает он столь же быстро, как и воспламеняется. Если, конечно, ему не придет в голову обидеться не на шутку. А уж что придет доктору Громову в голову в следующую минуту – об этом думать было абсолютно бесполезно. Но, по крайней мере, хотя бы в некоторой степени его реакции все же можно было предугадать.

– Вот потому наука и стоит на месте, что мы работаем с таким тупым материалом, как ты, – добавил доктор Громов уже не сколько гневно, сколько обиженно, – Как можно проводить опыты с такими экземплярами? Что будет, если каждый дурак, получивший хоть маленькую капельку ума, сразу возомнит себя гением, имеющим право на знание любой информации и столь безрассудное и наглое поведение? Нет, мир сразу рухнет в тартарары, и, вместо того, чтобы развить человеческую расу, мы только наискорейшим образом уничтожим ее. Но мы, конечно, как настоящие ученые, это предусмотрели, поэтому вы и сидите здесь, в камере, откуда нет никакого доступа к выходу. Тупые звери должны сидеть в клетке.

Доктор Громов уже говорил значительно спокойнее, краснота с его щек спала, но Лера все-таки еще чувствовала некоторое беспокойство относительно того, что ее собеседник может на нее обидеться, тем более что она, разумеется, была не права, поэтому не стала обращать внимания на то, что ее в очередной раз охарактеризовали лестной формулировкой. Но, к ее счастью, доктор Громов уже не сердился.

– Вот возьму, и перестану тебе помогать, – пробурчал он, но тут же, не выдержав, рассмеялся, – Да ладно. Не бойся, я на тебя не сержусь. В очередной раз напоминаю тебе, что тебе в крайней степени повезло, потому что у меня достаточно ума, чтобы не обижаться на таких тупых существ, как ты. Ты же не обижаешься на сопли, которые время от времени появляются у тебя в носу. Они мерзкие, они неприятные, но они напрочь лишены рассудка – просто они есть.

На сей раз, пожалуй, ее спаситель превзошел сам себя – за все время их знакомства она выслушивала от него самые разнообразные названия, которыми он ее награждал, но сравнения Леры с соплями он ранее никогда не высказывал вслух. Лера улыбнулась. Все же доктор Громов был по-своему мил. И, вне всякого сомнения, обладал острым подвижным умом, способным креативно продуцировать множество формулировок для объяснения одного и того же и четкой безошибочной передачи его восприятия окружающих вещей. Лера уже автоматически воспринимала себя как вещь в его картине мира, поскольку «напрочь была лишена рассудка».

– Ладно, – произнес ее собеседник уже совсем миролюбиво и подошел к окну, махнув ладонью, призывающей Леру подойти к нему.

Она встала.

– Иди сюда. Поскольку я все-таки добрый и лояльный настолько, чтобы продолжать помогать тебе, невзирая на все твои глупости, то приготовил для тебя еще один нюанс, который будет приносить тебе дополнительную помощь и регулировать твой покой в случаях моего отсутствия. Посмотри в окно.

Оглянувшись по сторонам, по привычке проверяя, не наблюдает ли кто за ней, Лера осторожно выглянула в окно.

На сей раз во дворе этого мрачного здания было не так темно, как прежде, а потому смотреть в окно было вовсе не так страшно, как до этого. К слову сказать, в Лерином сознании так крепко отпечатался пейзаж зловещей темноты, мрачно поглядывающей сквозь ржавые решетки окна, который она имела счастье наблюдать в ночь после своего пробуждения, что ей даже в голову не приходило больше выглядывать в окно. Так ей было страшно, и настолько очевидна была невозможность самостоятельного бегства отсюда, что смотреть в окно казалось лишенным всякого смысла – только тратить время и трепать и без того истощенную нервную систему понапрасну, привлекая при этом, вполне вероятно, чье-нибудь внимание, чего допустить было, разумеется, никак нельзя.

Теперь же, воодушевившись присутствием бесстрашного доктора Громова, Лера выглядывала в окно скорее с возбужденным трепетом, чем с ужасом.

За окном виднелся мрачный грязный парк. Весь он сплошь состоял из ободранных деревьев, где кое-где еще остались липкие мокрые листья, но большинство из них уже облетело на темнеющую от холода землю, устелив почти весь ее грязно-бурый покров, смешиваясь с блестящими от дневного, звенящего прохладой, как будто стеклянного, а оттого тугоподвижного воздуха, лужиц застоявшейся воды, неторопливо расползающейся по темнеющим грудам облетевших листьев, затронутых первой сыроватой гнилью.

На дворе стояла осень. Боже, осень – это такое прекрасное время года. И как раньше Лера этого не замечала? Теперь, выглянув в окно всего лишь на одну минуту, она сразу же оценила всю ее красоту и устыдилась того, что ей не приходилось замечать этого прежде. Лера знала, что отныне осень станет самым ее любимым временем года. Если, конечно, она не станет последним сезоном ее жизни.

Сквозь дырявую оконную раму, изношенную и потрескавшуюся от времени, струилась легкая струйка холодного воздуха. Пробивавшийся с улицы отчаянный ветерок, продираясь через эту ветхую сеть сквозных трещинок, усеивавших мелкими штрихами край оконный рамы, а заодно и небольшой участок стены рядом с ней, чуть отдавал запахом плесени, цепляя его в пути, продираясь через щели в старых запылившихся камнях, из которых было сложено здание, но у Леры это не вызывало никакого отвращения – напротив, в этом маленьком сквознячке чувствовался запах свободы, ведь он шел с улицы, оттуда, из мира за пределами этих холодных отвратительных стен. Свобода! Лера приникла к грязной щели в оконной раме и дышала, дышала, не в силах оторваться, словно вместе с этой отважной струйкой воздуха она набиралась сил, покинувших было ее тело, но готовых вернуться вместе с этим глоточком осеннего холодного воздуха, побуждающего ее к новому рывку к борьбе. Она все дышала и дышала, и чем глубже она впускала вовнутрь своих легких этот воздух, чем явственнее она ощущала запах гнили, тем более героическим он казался ей – он, прорвавшийся к ней сквозь глухую каменную стену! – и тем более жадно она вдыхала его вновь и вновь в истосковавшиеся по свободе легкие.

– Волшебный эликсир? – усмехнулся доктор Громов.

Лера кивнула, все так же не отрываясь от окна.

– Простудишься! Только этого еще нам не хватало! – начал было сердиться доктор Громов, но внезапно передумал и тыкнул пальцем в окно, призывая Леру осмотреть улицу.

За окном стоял все тот же сырой унылый парк, окруженный где-то вдали высоченным каменным забором, да виднелось над кронами деревьев молчаливое сырое небо – более в окно не было видно ничего, отчего было понятно, что спасения отсюда, определенно, нет. Кроме того, вокруг было тихо-тихо; несмотря на дыру в оконной раме, с улицы не доносилось ни звука, отчего возникало предположение, что вокруг этого здания стол вовсе никакой не парк – это было бы слишком хорошо и слишком наивно, а самый настоящий лес.

Действительно. И как ей могла прийти в голову такая нелепая мысль, что учреждение подобного рода может находиться где-то в относительной близости от остальной цивилизации? Нет, это совершенно невозможно. Наверное, это просто мечты, какие позволяет себе каждый измученный пленом заключенный. Но Лера не должна была уходить в эти грезы, это было понятно. Пользы от этого не было никакой.

Ясно, вокруг сплошной глухой лес. И черт знает сколько километров до хоть какого-нибудь населенного пункта. Даже если она и выберется отсюда, то куда она пойдет по этому лесу? Впрочем, нет, лучше умереть там, в лесу, пусть от голода, пусть от мощных лап дикого медведя, чем здесь, в этой клетке, измучившись от унизительных терзаний, доставляемых себе же подобными.

Лера поняла несчастных зверей, пойманных человеческим родом и загнанных в клетку.

Она вздохнула.

– Не хнычь! – воскликнул доктор Громов, но в голосе его не было злобы, – Дуреха! Посмотри вниз.

Лера выглянула в окно, чуть глубже просунув голову через потертый подоконник. Изо всех сил придвинувшись к стеклу, загороженному решеткой, она опустила глаза и увидела то, на что указывал ей доктор Громов.

Внизу, прямо под окнами их камеры, среди промокших листьев, простиралась узенькая тропинка. На ней стоял человек, нерешительно топчась на месте и то и дело задирая голову. Прикинув расстояние, Лера рассудила, что они находятся примерно на высоте третьего этажа – с учетом того, что потолки в этом здании были достаточно высокие.

Она внимательно оглядывала причудливого гостя, а смотреть там явно было на что, так нелепо он выглядел. Это был мужчина, достаточно молодой – по крайней мере, на вид ему было около сорока лет, но он был необыкновенно маленького роста, почти карлик, что придавало чудаковатости его образу. Одет он был в ярко-красную нелепую куртку, расстегнутую на груди, обнажавшую край потертого серого свитера, которая болталась своими краями чуть ли не у самых колен ее обладателя. Куртка была явно ему велика, но это, похоже, ничуть его не волновало. Напротив, странный гость выглядел так, как будто бы уже который час дожидался, пока Лера выглянет в окно – увидев за стеклом ее лицо, он заметно оживился и стал восторженно подскакивать на одном месте, размахивая руками с такой быстротой и ловкостью, с коей мог потягаться разве что сам доктор Громов.

– Познакомься, – учтиво произнес доктор Громов, – Это Каспер.

Словно услышав его слова, Каспер начал пританцовывать на месте, утопая голыми ступнями в сырых листьях и энергично размахивая ладонью, снизу вглядываясь в Лерино лицо и приветливо расплываясь в кривозубой улыбке. Рыжие волосы его, космами торчавшие во все стороны, колыхались от его прыжков, что придавало еще больше нескладности всему его образу.

– Ну не такой уж он и уродливый, – недовольно проворчал доктор Громов, верно, опять угадав Лерины мысли, – В конце концов, на себя посмотрела бы. При всей своей природной миловидности, здесь, измученная и загнанная, ты выглядишь, надо признаться, не особенно привлекательно.

Лера нерешительно перевела взгляд на доктора Громова, медля с ответом, теряясь от такого количества мыслей, событий и слов, но доктор Громов уже не сердился на нее – ответив на ее взгляд, он жизнерадостно прыснул, завидев выражение растерянности у нее на лице. Это, видимо, было его любимой маской, веселившей его больше всего и способной, наверное, снять любое раздражение.

– Да ладно, ладно, – смеялся он, – Я знаю, что у моего друга есть некоторые сложности со вкусом и общей ухоженностью. В общем, это не главное.

– А что главное? – прошептала Лера, так же нерешительно переведя взгляд обратно, устремив его снова к этому нелепому карлику, похожему на рыжего клоуна.

– Главное – то, что он будет оберегать твой покой! – с гордостью произнес доктор Громов, расплываясь в самодовольной улыбке, словно кот, поймавший мышь и с гордостью продемонстрировавший ее хозяину в ожидании заслуженной похвалы.

– Вот он? – неуверенно произнесла Лера, прикусив язык, боясь обидеть доктора Громова. Она с некоторым сомнением оглядывала сверху вниз гордость доктора Громова, несколько сомневаясь в том, каким образом этот скачущий рыжий уродец может иметь хоть какое-то отношение к ее покою. По крайней мере, на настоящий момент, с тоской оглядывая улыбающегося во все свое нелепое лицо Каспера, она не понимала ровным счетом ничего. Неужели доктор Громов решил бросить ее, передав этому странному человеку? Сказать по правде, даже на первый взгляд доктор Громов вызывал у нее больше доверия, чем Каспер.

– И на том спасибо, – проворчал доктор Громов, несколько обиженный тем, что Лера не оценила его сюрприза.

– Что вы! – поспешила ответить Лера, – Я благодарна вам за любую помощь. Я знаю, что вы желаете мне только добра, уважаю вас и никоем образом в вас не сомневаюсь. Просто я еще не до конца понимаю в данном случае, что вы имеете ввиду.

– Каспер – это мой друг, – с несвойственным ему терпением начал объяснять Лере доктор Громов, – Я договорился с ним, чтобы он дежурил около окон, наблюдая через стекла за тобой и за теми, кто тебя окружает. В случае опасности он будет подавать тебе сигналы. Поэтому не забывай почаще поглядывать в окно, чтобы не пропустить его подсказок. А то он и обидеться может. К слову говоря, ты вообще представляешь, чего мне стоило уговорить его тебе помогать? Как будто человеку заняться больше нечем, кроме как целыми днями разгуливать перед зданием, карауля глупую девчонку.

Лера с сомнением оглядывала Каспера. Она не знала, что ответить. Каспер по-прежнему радостно скакал под окнами, поэтому, исходя из специфики его внешнего образа, она не могла сказать наверняка, если ли у него помимо нее какие-нибудь важные дела и в самом ли деле ему доставляет неудовольствие следить за ней. Скорее, ей казалось, что для Каспера это было какой-то веселой игрой, которая пришлась ему по душе, развеяв, вероятно, некоторую обыденность его существования. На нем не было белого халата, но по его внешнему виду нельзя было даже сделать предположения, какую должность он мог занимать в стенах этого заведения.

– Каспер охранник, – ответив доктор Громов, в очередной раз прочитав ее мысли.

Красная куртка и ярко-рыжие торчащие во все стороны волосы, да привычки возбужденно скакать под окном, открывая себя обзору из всех окон, и демонстрация того, с кем именно он взаимодействует столь эксцентричными взмахами рук – признаться, у Леры были некоторые сомнения в том, что именно такой образ должен представлять из себя охранник. Особенно заведения подобного рода.

– Ничего ты не понимаешь, – лениво откликнулся доктор Громов. Вероятно, ему уже изрядно наскучило угадывать ее мысли – такими они были заурядными и наивными, – Как раз именно такого вида и должен быть человек, исполняющий роль телохранителя. Благодаря своему экзотичному образу он как раз в наименьшей степени будет привлекать к себе внимание и вызывать какие-либо подозрения.

На первый взгляд, объяснение доктора Громова казалось вполне логичным, но все же у Леры в душе еще шевелились некоторые неясные сомнения в его разумности. Впрочем, она решила задавить их в себе, как ненужные и только мешающие рассуждения. Она не привыкла сомневаться в том, что доктору Громову можно верить на слово. Она привыкла слушаться его. Во всем.

– Каспер будет следить за тобой через окно, – повторил доктор Громов, – Поэтому, когда кто-то будет подходить к тебе для того, чтобы задать какой-нибудь вопрос, выгляни в окно, прежде чем отвечать. Если Каспер там будет, то можешь вступать в контакт, только не забывай на него регулярно поглядывать – он будет показывать тебе знаками, кому что говорить, чтобы ты не запуталась. Но если его за окном не будет – не вздумай разговаривать, не смей произносить ни одного слова – это будет означать, что тебе угрожает опасность. Видишь, какие усилия я прилагаю для того, чтобы тебе жилось спокойнее? Тебе – ведь ты ничего из себя не представляешь. Разве мои действия не заслуживают благодарности?

– Конечно заслуживают! – воскликнула Лера, – Спасибо вам, доктор Громов.

Он взглянул на нее искоса и демонстративно отвернулся с высокомерным видом, изображая обиженность за недостаточный, на его взгляд, почет со стороны Леры.

Ожидая, когда он, по своему обыкновению, смягчится, Лера снова выглянула в окно, чтобы внимательнее изучить Каспера, учитывая то обстоятельство, что отныне ей предстояло видеть его каждый день, даже еще и активно взаимодействовать – судя по его эксцентричности, некоторая дистанционная разделенность не могла смягчить этого взаимодействия. Она выглянула окно, но тут же нервно перегнулась через подоконник, просунув голову между гнутыми от времени прутьями решетки и прилипнув лбом к самому стеклу, отчаянно оглядывая улицу. Но новоиспеченного хранителя ее покоя и в самом деле на улице больше не было.

Как только что объяснил доктор Громов, это могло обозначать только одно. Лере угрожала опасность.

Она отчаянно оглянулась на доктора Громова, но его рядом с ней уже не оказалось. Как доктор Громов умел совершенно неожиданно появляться, так же он умел и совершенно бесшумно исчезать.

Лера запаниковала. Ни ее телохранителя, ни единственного друга в лице доктора Громова не было рядом. Значит, ей в настоящий момент действительно угрожает реальная опасность.

Лера в панике начала озираться по сторонам, пока взгляд ее не наткнулся на тучную пожилую женщину в белом халате, которая неторопливыми шагами приближалась к ней.

Глядя на нее, Лера резким рывком запрыгнула на свою кровать и в ужасе обмерла.

– Лерочка, скажи, как ты себя чувствуешь?

Лера сидела на кровати, поджав под себя ноги, и глядела на Екатерину Васильевну, которая сидела тут же, на другом конце кровати, на краешке.

– Лер, ну скажи хоть что-нибудь.

Молчание.

– Лера, как я буду тебя лечить, если ты не говоришь мне, как ты себя чувствуешь?

Лера усмехнулась. Лечить! Замучить своими грязными опытами, а потом лечить, чтоб не сдох от этого сразу. Или просто доводить человека до смерти или безумия своими грязными, корыстными экспериментами, пытаясь внушить ему, что они от чего-то лечат. Нет, с ней этот номер не пройдет!

– Лера, у тебя болит что-нибудь?

Все так же молча Лера глядела на свою мучительницу – по всей видимости, это была одна из главных врачей. По крайней мере, заглядывала к Лере она чаще всего, и каждый раз пыталась втереться ей в доверие, изображая маску обеспокоенности на лице, задавая ей вопросы относительно ее самочувствия.

– Лерочка, ну скажи хоть что-нибудь. Ты что, меня боишься?

Мучительница представляла собой большую, тучную женщину средних лет – такую тучную, что ходила она с большим трудом, неловко переваливаясь с боку на бок, словно большая деловитая утка. У нее были короткие светлые, с остатками легкой рыжины, волосы, туго затянутые в пучок на самом затылке.

– Лера, скажи, ты хорошо спала ночью?

У Мучительницы были широкие черты лица, подбородок ее выдавался вперед, а налитые жирком щеки топорщились, но в месте с тем это производило даже какое-то милое впечатление и, при всей Лериной неприязни к ней, она не могла не согласиться, что внешность этой уже пожилой женщины вызывает симпатию.

Это было противнее всего.

Лера стиснула зубы.

– Ты кушала?

Задумавшись на мгновенье, Лера сердито вскарабкалась на подоконник и выглянула на улицу. Убедившись, что Каспера по-прежнему нет, что означало, что она должна по-прежнему хранить молчание при всем желании сказать что-нибудь резкое и грубое и прекратить тем самым этот бессмысленный допрос, она слезла обратно и уселась в ту же позу, глядя на Мучительницу.

– Что там? – поинтересовалась женщина, показывая глазами на окно, куда только что смотрела Лера.

Лера стиснула зубы еще сильнее, еще с большим отвращением разглядывая свою собеседницу.

– Ты что-то там увидела? Что-то интересное?

Как же. Ждите. Лера молчала.

– А можно, я тоже посмотрю? Вдруг это правда интересно?

Лера с интересом понаблюдала, как Мучительница неловко облокотилась на подоконник, сетуя на свою необъемную массу тела, и выглянула в окно, где увидела в общем то же самое, что и Лера – пустой двор, усыпанный листьями. Лера была спокойна. Она ведь знала, что Каспера сейчас там нет.

Неловко передвигаясь, при этом морщась и потирая спину, Мучительница села на свое место.

– Там осень. Листья очень красивые. Правда? Ты любишь осень?

Лера молчала.

– Правда, накрапывает дождь, – казалось, Екатерине Васильевне в общем и не был необходим собеседник при разговоре, – Ты любишь дождь?

Лера усмехнулась. Мучительница улыбнулась тоже.

– Что же забавного?

Лера засмеялась, глядя на Мучительницу, таким абсурдным казался ей весь этот разговор в силу своей бессмысленности, но, к ее удивлению, Мучительница рассмеялась тоже. Леру это озадачило, и она резко замолкла.

– Что такое?

Не сводя подозрительного взгляда с Мучительницы, Лера на всякий случай запрыгнула на подоконник снова, бросив взгляд за окно, но Каспера там по-прежнему не было, и она тут же вернулась обратно.

– Ты кого-то высматриваешь там? Я знаю, во дворе иногда проходят люди.

Во взгляде Леры появилась тревога. Она знает про Каспера? Но откуда? Замешкавшись и не выдержав взгляда водянистых голубых глаз, она резким движением запрыгнула на подоконник снова и тут же вернулась в исходное положение.

«Что бы ни случилось, сохраняй спокойствие».

Она уселась, неестественно прямо вытянув спину, так же скрестив перед собой ноги и опершись ладонями о колени.

Мучительница осторожно опустила взгляд на Лерины руки, обратив внимание на напряженные костяшки пальцев, с силой вцепившихся ей в колени.

Лера стиснула зубы. Мучительница подняла голову и улыбнулась:

– Мне кажется, что ты плохо себя чувствуешь. Давай придумаем, чем тебе помочь?

Лера смотрела на ее рот, на ее пухлые розовые губы, искривленные в насмешливой ухмылке садиста, и ее затошнило от гнева, разрывающего ее нутро.

– Скажи, что тебя беспокоит? Не надо меня бояться, ведь я твой лечащий врач.

Врач!

Лера беззвучно усмехнулась. Лицо ее исказилось в гримасе глубокого омерзения и бессильной ярости.

Мучительница уловила знаки ее мимики.

– Что такое? – спросила она, – У тебя есть сомнения?

Лера отвернулась, уставившись в окно, через мрачную решетку которого было видно серое осеннее небо.

– Лерочка, ты знаешь, где ты находишься?

Нахмурившись, Лера снова вскочила на подоконник.

Где-то в глубине комнаты, за ее спиной, Мучительница повторила свой вопрос. Лере показалось вдруг, что она находится где-то далеко-далеко, и голос ее, звучавший приглушенно, сбитый резкими проявлениями посторонних шумов, отзывался эхом, разносясь по всему помещению и прокрадываясь куда-то в самую глубь ее головы, мерзким склизким щупальцем заползая в ее ухо, вслепую пытаясь прощупать мозг.

– Где мы?

Лера припала лицом к стеклу. Каспер, стоящий за окном, помахал ей рукой.

– Мы в лаборатории, и вам это прекрасно известно. Зачем же вы спрашиваете об этом меня? Неужели вы думаете, что я ничего не пониманию? За кого вы меня здесь считаете?

Лерин голос перешел на крик, тело ее мгновенно покрылось слоем колючих мурашек, ее заколотило, ей стало холодно.

– Лерочка, успокойся. О какой лаборатории ты говоришь?

– Это уж вам виднее, о какой лаборатории! О мерзкой подпольной лаборатории, куда вы затаскиваете своих беззащитных жертв для того, что измучить, довести бедных людей до состояния полного умопомрачения и мучительной смерти!

– Лерочка, девочка, сядь.

Лера снова взглянула на Каспера, и он величественно взмахнул рукой, сдвинув свои густые топорщащиеся брови, смотревшиеся карикатурно на всем его нелепом лице. Он решительно махнул ладонью.

– Это гнусно, гнусно! – крикнула Лера так громко, что ей самой показалось, что бедные легкие ее, только что наполненные было воздухом, лопнут, взорвутся, не выдержав артериального давления, с жаром распирающего ее изнутри, да воздействия мерзкой жидкости красновато-коричневатого цвета, которая поступила в ее кровь вместе со скрытыми препаратами и уже начала действовать, разливаясь по всему ее нутру, поражая все внутренние органы. Она начала задыхаться, – Это гнусно, бесчеловечно!

– Лера, сядь.

Еще чуть-чуть – и из ее легких потечет кровь.

– Уроды! Ненавижу, ненавижу!

– Лера, успокойся.

– Отстаньте от меня, отстаньте все! Оставьте в покое!

Язык онемел. Несчастное небо совсем распухло и прилипло к основанию десен. Кровь, сочившаяся из дыхательных путей, булькала уже где-то у горла, мешая дышать, готовая вот-вот взорваться, разразившись мерзким фонтаном, зальющим все окрестные кровати, стены и линолеум на полу грязно-коричневого цвета. Еще чуть-чуть.

– Лерочка, успокойся. Лера, ты в безопасности!

Она скакала на кровати, держась руками за горло, из которого доносилось бульканье.

– Лера, сядь, пожалуйста, сядь! – упрашивала Мучительница.

– Стой, стой, – крикнул Каспер.

– Лера, успокойся!

В горле бурлило.

– Неудачный эксперимент, – пробормотал доктор Громов.

Лера скакала на кровати. Изо рта тонкой струйкой потекла кровь.

– Уроды, – кричала она, – Уроды! Ненавижу!

– Носоглотка кувырком! – неодобрительно крикнула Мариночка.

– Уберите ее, уберите! – Лера уже не успела до конца понять, кому принадлежит это голос.

«Убейте ее, убейте.».

Лера упала на кровать и закрыла глаза. Сердце колотилось, готовое в любую минуту лопнуть и затопить своей кровью все внутри. Она умрет от инфаркта. Если к этому моменту, конечно, не задохнется от крови, льющейся из легких.

Лера закрыла глаза. Голова кружилась.

Ужин. Скользкие макароны и жидкий чай.

Аппетита у Леры совершенно не было, но необходимо было как-то держать себя в тонусе, а потому приходилось есть.

Макароны были совершенно невкусными, Лере приходилось прилагать немалое количество усилий, чтобы их проглотить. Она глотала их не жуя, чтобы не обращать внимания на их отвратительный привкус, она просто укладывала их себе в рот и глотала – они проскальзывали в горло неохотно, шевелясь и сползая вниз, словно черви, вызывая рвотный рефлекс и будто бы цепляясь за стенки пищевода внезапно отросшими полипами.

С трудом сглотнув еще одну горсть, Лера задумчиво устремила взгляд в тарелку на остатки макарон.

А может, это и есть черви? Что стоит этим извергам кормить своих заключенных всякой дрянью? Еда – это лишние расходы. К чему они им? А черви – это в конце концов своего рода мясо, белки и протеины. Питаются же ими животные в природе.

Клубок червей неуверенно начал подбираться к выходу из желудка, протестуя против своей участи и, казалось бы, стремясь выбраться обратно, цепляясь своими крохотными пальчиками – полипами за слизистую желудка, чтобы заползти обратно в пищевод.

Леру затошнило.

– Сосиски не будешь?

Лера сидела, не шевелясь. Перед глазами ее в тарелке ползали черви, которых ей предлагалось съесть. Перед глазам закачалось – ее уже нешуточно тошнило.

– Эй!

Девушка в белом халате толкнула ее в плечо, отчего Лера вздрогнула и неуверенно подняла на нее глаза.

– Говорю – сосиски будешь?

– Нет. Нет… Спасибо.

– Ты мяса вообще не ешь, что ли, я не пойму?

Этот вопрос озадачил Леру. Действительно, все мясо имеет красноватый или коричневатый оттенок. Эти продукты запрещены. Выходит, не ест. А курица? У нее ведь белое мясо? Но что будет, если ее зажарить, и она покроется румяной золотистой корочкой – что тогда?

– Я с кем разговариваю?

Лера снова вздрогнула, подняв взгляд на свою собеседницу. Она опять отвлеклась. Действительно, что за глупости. О чем она думает? Кто здесь будет жарить для нее курицу? Нет, эта проблема явно не является насущной.

В голове мутило, тошнота по-прежнему не отступала. Мысли ворочались как эти черви в тарелке – Лера плохо соображала.

– Нет. Не ем.

Дрожащей рукой Лера запила макароны чаем. Тошнота, кажется, немного отступила, но есть дальше уже совсем не представлялось возможным, даже через силу.

– Я поела.

– Больше не будешь? – осведомилась девушка в белом халате и покачала головой, – Плохо ешь. Ладно. Иди на лекарства.

– Эй, слушай! – окликнула она Леру, когда та неуверенно встала, оперевшись ладонью о край стола, – Ты что это у меня, не падаешь? Голова кружится, что ли?

– Нет, нет, – Лера медленно покачала головой, – Не кружится.

– За лекарствами-то сама дойдешь?

– Дойду.

Перед глазами по-прежнему плыло, однако дойти до кабинета, где раздавали лекарства, у Леры получилось. Она пришла добровольно-лучше было не спорить.

– Патрицева? – осведомилась девушка, раздававшая препараты, – Возьми.

Лера послушно взяла в рот таблетку. Запила водой.

Струйка воды проскользнула в пищевод, не затронув кусочек вязкой белой массы, налипшей на задние зубы.

Система была привычной.

– Открой рот.

Лера открыла рот.

Наверное, слабость, охватывающая сейчас все ее тело, заставлявшая голову нещадно кружиться, а в глазах темнеть, взяла свое. Видимо, она совершила промах – или у раздатчицы препаратов обострилась бдительность.

– Ты не проглотила! – заявила она, – Глотай.

– Я не буду, – Лера опустила взгляд.

– Что значит не буду? – женщина смотрела пристально, – И давно ты так делаешь, интересно? Ты, может, вообще лекарств не пьешь?

– Пью.

– Глотай!

Взгляд раздатчицы препаратов буравил Леру. Не в силах противостоять ему, она сделала судорожное движение гортанью.

– Вот так. Возьми еще воды. Чтоб точно проглотила!

Лера сделала глоток. Таблетка, омытая водой, противно проскользнула по языку и медленно сползла вниз по пищеводу, задевая его стенки, оставляя на них противный липкий след – как улитка, проползая по листу куста, оставляет за собой блестящую, липкую полоску слизи.

Таблетка плюхнулась в желудок, упав прямо в центр сплетенного кома червей, которые уже уютно устроились лежать там, проглоченные Лерой на ужин.

– Проглотила? Открой рот! – осмотрев Леру, которую колотила мелкая дрожь, раздатчица препаратов несколько смягчилась, – Молодец. Иди.

Отвернувшись и опустив голову совсем низко, Лера словно на автопилоте побрела обратно в свою камеру. Заметив краем глаза дверь туалета, она приостановилась.

В уставшем изможденном мозгу промелькнул проблеск жизни, проявивший себя в появлении неожиданной мысли: «Может, вызвать рвоту? Пока не поздно! Пока таблетка не всосалась в кровь. Никто не узнает!»

Словно угадав ее мысли, прямо перед Лерой откуда-то возникла Надзирательница, взяв ее за плечо.

– Что ты встала? – она мягко развернула ее, направив к дверному проему, ведущему в камеру, и легонько подтолкнула в спину, – Иди, иди. Полежи. Совсем бледная.

«Сдалась. Обессилела.».

Лера равнодушно подошла к своей кровати и без сил опустилась на самый ее край.

«Пропала.»

Так она и осталась сидеть, устремив взгляд в пол, покрытый все тем же противно-бежевым линолеумом. В глазах ее стояли слезы.

– Пустите! Пустите!

Лера резко открыла глаза. Оказывается, она заснула.

– Сволочи!

Она покрутила головой, пытаясь понять, что происходит.

Интересно, сколько прошло времени? За окном было темно.

– Сволочи!

Небольшая группа людей в белых халатах буквально втащила в комнату девушку, которая отбивалась изо всех сил, пытаясь ударить кого-нибудь из врачей по лицу.

– Сволочи! Уберите руки!

Лера забилась в угол кровати, с ужасом глядя на то, как девушку привязывают к кровати и делают укол.

Лера стыдливо опустила глаза. Она ничем не могла ей помочь.

Среди врачей суетился доктор Громов. Лера видела его краем глаза, но не смела на него взглянуть, дабы не вызвать его ярости.

– Забавно, очень забавно! – он возбужденно скакал вокруг привязанной девушки, по своему обыкновению, цинично тыча в нее пальцем и скаля зубы в пренебрежительной усмешке.

Лера сидела, испуганно поджав под себя ноги, усилием воли заставляя себя не глядеть на доктора Громова. Ей так страшно было сейчас, ей так нужна была его поддержка, но она знала, что именно в этот момент ей рассчитывать абсолютно не на что, любое ее внимание к нему вызовет лишь вспышку ярости – а потому ей оставалось лишь сидеть, замерев неподвижно и мужественно стиснув зубы, чтобы не закричать от ужаса и отчаяния.

«Правильно, правильно.».

Лера знала, что, несмотря на видимое безразличие доктора Громова, он на самом деле не оставляет ее без внимания.

«Правильно, Лера. Так и надо. Молодец.»

Она была благодарна ему и за такую поддержку.

Пытаясь отвлечь свое внимание от прибывшей девушки, Лера, собрав все свое мужество и стараясь казаться спокойной и безучастной, пытаясь унять дрожь в теле, осторожно вскарабкалась на подоконник и бросила взгляд через стекло.

На дворе стояла ночь. За окном было так темно, что силуэты деревьев, прорастающих во дворе лаборатории, были едва различимы. Вокруг было тихо-тихо, и эти вопли, так внезапно прорезавшие этот ночной покой, казались совершенно противоестественными, отчего вселяли ужас, охватывавший все Лерино нутро.

Страх.

На улице, среди всей этой темноты, маячило неугомонное пятнышко ярко-красного цвета. Даже при таком освещении куртка Каспера неизменно бросалась в глаза – неужели он правда выбрал себе такое обличье только для того, чтобы она, Лера, могла его видеть? И неужели он не спит ночью только из-за нее?

Все внутри неожиданно размягчилось и задрожало, сковывающее ее напряжение словно полезло наружу, прочь из ее тела, расслабляя мышцы и вытекая вязким теплым потоком через поры на коже, превращаясь в обескураженную благодарность. По щекам катились слезы. Лера была отчаянно признательна доктору Громову и Касперу. Чем она, ничтожное глупое существо, один из не вполне удачных, среднестатистических экземпляров их опытов, вызвала к себе такую заботу и внимание?

Страх.

Каспер ободряюще помахал рукой. Это означало то, что она в безопасности.

Облегчение. И признательность.

«Успокойся. Ты же видишь, что все нормально. Глупая девчонка! Слезай с окна немедленно! Или ты хочешь, чтобы все прибежали укладывать тебя спать? Неужели ты до сих пор не понимаешь, что такое внимание все испортит?»

Доктор Громов был с ней всегда. Даже в ее мыслях.

Она послушно спрыгнула с подоконника, словно бы услышав его голос.

Послушание.

Признательность.

– Эй, послушай!

Громкий шепот вывел Леру из задумчивости, и она, резко дернувшись, закрутила головой, осматривая темную комнату, в которой находилась. Переполненная своим страхом, она не заметила, как врачи покинули помещение, оставив прибывшую девушку привязанной к кровати. Интересно, сколько времени она просидела на подоконнике в оцепенении?

– Ну послушай же!

Она закрутила головой еще интенсивнее, все еще не понимая, кому принадлежит этот громкий шепот, отдающий зловещей хрипотцой.

– Эй, ну ты видишь меня или нет? Дура! Поверни голову!

Отравленный мозг работал по-прежнему медленно, но Лере наконец удалось сообразить, что к ней обращалась та самая девушка, которую привязали к кровати.

Она нерешительно подошла к ее койке.

Девушке на вид было лет тридцать или около того. Было видно, что она ужасно худая, щеки ее впали, а глаза лихорадочно блестели, несмотря на то, что взгляд ее был несколько туманен, а язык заплетался. Видимо, они укололи ее чем-то успокоительным, но она еще не успела крепко уснуть.

Девушка выглядела безобразно – лицо ее было покрыто пятнами от размазавшейся косметики, которую, вероятно, не очень успешно пытались отмыть, а волосы, завязанные в два нелепых хвоста, закрепленных по обеим сторонам головы, спутались и свалялись в сальные веревочные субстанции.

– Послушай. Развяжи меня, а?

Лера застыла в нерешительности.

– К кому обращаюсь? Развяжи, а! Ты же можешь!

– Зачем? – Лера присела на корточки, косясь на Надзирательницу, прикорнувшую на стуле в дверном проеме, – Не надо. Веди себя тихо, и завтра они сами тебя отвяжут.

– Завтра! – пренебрежительно фыркнула собеседница, – Что значит завтра? Ты думаешь, что я хочу лежать тут вот так до завтра? Я хочу уйти отсюда сейчас же!

Внутри снова появилась дрожь. Липкий страх потихоньку начал подниматься откуда-то из желудка, проникая в гортань, приклеивая язык к зубам нижней челюсти и анастезируя голосовые связки. Мысли шевелились в голове еле-еле. Лера плохо понимала происходящее. Все казалось нереальным – и эта темная комната, и темный скрючившийся силуэт в дверном проеме, и этот лихорадочный, нездоровый блеск в глазах молодой женщины, и этот зловещий пренебрежительный шепот.

Лере стало страшно. Говорить было так же тяжело, каждое слово требовало усилий, словно ей приходилось выдавливать их из онемевшего горла.

– Бежать отсюда бесполезно. Я пробовала! Ничего не получится. Если ты будешь вести себя тихо и не будешь привлекать к себе внимания, то завтра же они тебя развяжут, и мы вместе что-нибудь придумаем. Поверь мне!

– Поверить тебе? – собеседница снова пренебрежительно фыркнула, – Почему я должна тебе верить? Кто ты – и кто я? Развяжи меня, говорю тебе! Я не собираюсь оставаться здесь до завтра. Ты, конечно, можешь сидеть тут и подыхать, безропотно слушаясь этих извергов, но хотя бы не мешай мне и сделай что-нибудь путное. Развяжи меня!

Лера все еще мялась в нерешительности.

– А ты что, знаешь, как отсюда бежать?

Девушка тихо рассмеялась.

– Конечно, знаю! – ответила она высокомерно, – Ну, так мне долго еще ждать?

Дрожащими пальцами Лера взялась за узлы и начала их потихоньку расковыривать. Развязать эти путы оказалось не так-то просто, тем более что руки не слушались, кончики пальцев, казалось, совсем онемели и потеряли всякую чувствительность, а голова соображала так плохо, что Лера с трудом себе представляла, что она делает и что последует в дальнейшем.

– Пошевеливайся, ну! – подгоняла ее собеседница. В отличие от Леры, она не теряла расположения духа. Наконец дело было сделано, и девушка резко подскочила на кровати. Не успев понять, как это произошло, Лера ощутила удар об пол и обнаружила себя лежащей на линолеуме, лицом вниз, ощущая боль в правом предплечье, на которое она упала, и в нижней челюсти с той же стороны.

Ее новая знакомая отчаянно рванулась к дверям.

Перед глазами все металось и кружилось, сливаясь в единый цветной водоворот.

Лера снова сидела на кровати, испуганно поджав под себя ноги и уставившись горящими глазами в центр комнаты.

Комната была освещена, откуда-то взялся свет, слепящий, отражающийся в глазах множеством пляшущих человечков, сливающихся в единое пятно и вновь разбегающихся в разные стороны.

Новая девушка трепыхалась на кровати, выкрикивая ругательства так громко, что барабанные перепонки, перегружаясь и пульсируя, были готовы лопнуть в любую секунду.

Куча людей в белых халатах окружало новенькую, пытаясь ее угомонить – среди них Лера узнала Надзирательницу и ее помощницу.

– Это она! Она виновата! Вяжите ее! – новенькая девушка орала, вырываясь и делая нервные движения рукой в сторону Леры, – Она! Держите ее, не меня! Сволочи!

Лера в ужасе застыла.

– Лена, успокойся!

– Сволочи!

Она уже не понимала, кому какой голос принадлежал.

– Лена, ляг!

– Еще посмотрим, кто тут сволочь.

Перед глазами плыли цветные пятна.

– Прелестно, прелестно, – суетился доктор Громов.

– Сволочи!

– Ничего не бойся! – крикнул Каспер. Его голос был слышен даже из-за окна.

– Лена, лежи.

– Сволочи… Уроды… – видимо, Лене вкололи что-то еще – язык ее стал заплетаться еще сильнее.

– Очаровательно, – восхищенно произнес доктор Громов, – Какой прекрасный экземпляр.

Голова закружилась еще сильнее.

– Не надо… Не надо… Тупицы! – пропищала проснувшаяся Клавдия, приподнявшись на кровати и стиснув одеяло обеими руками, прижимая его к груди и натягивая до самого подбородка.

«Молодец, молодец. Так и надо. Дура! Отвернись!».

– Лена, лежи. Уснула?

– Отвернись! Язык через ноздри! – неодобрительно крикнула Мариночка.

– Ну, ты еще покричи. Тихо!

– Фу, сопливые носы… Мерзко, мерзко! – голос Мариночки стал менее уверенным.

Головокружение усилилось так, что Лера почти ничего не видела.

– В покое! Он туда не пошел. А я? Оставьте!

– Катя, спи.

– Щеки пузырем!

– Марина, сейчас получишь укол.

Лера сжалась на кровати, отчаянно приложив руки к ушам, но сквозь щели между пальцами ладоней продолжала слышать пробивавшиеся сквозь ночное благополучие голоса.

– Зачем, для чего?

Ее тошнило.

«Лера, Лера. Лера!».

Ей казалось, что еще чуть-чуть, и она потеряет сознание. Мозг постепенно набухал, отчего набрякшие сосуды распухали еще сильнее, начиная лопаться и вызывая головокружение.

– Лера!

Она открыла глаза.

Новенькая девушка спала. Алина сидела на кровати, скрестив ноги и качаясь из стороны в сторону. Эльвира Борисовна лежала неподвижно.

– Лера!

Лера беспомощно подняла глаза на Надзирательницу, не понимая, чего она от нее хочет.

Клавдия по-прежнему полулежала на кровати, прижимая одеяло к подбородку и испуганно сверкая круглыми глазами.

– Убирайтесь, – отворачиваясь, Мариночка недовольно ворчала что-то себе под нос, укладываясь спать.

– Лерочка, ты как?

Надзирательница стояла прямо перед ней, склонив к Лере свое некрасивое лицо, изображавшее участие.

– Идиотка, – прошипел доктор Громов, злобно косясь на Леру. Он стоял прямо за спиной Надзирательницы.

«Ничего не бойся!» – Каспер по-прежнему маячил за окном.

Сосуды в мозгу шевелились, словно черви, съеденные на ужин и улегшиеся тяжелым скользким комом в желудке.

Кажется, кроме Надзирательницы, больше врачей в комнате не было. По крайней мере, голова кружилась так, что перед глазами все плыло и качалось, и Лере трудно было что-то разглядеть.

– Лерочка, ты как? Таблеточку дать?

Кажется, остальные подопытные уже засыпали.

«Ничего не бойся!».

«Идиотка!».

Доктор Громов был рассержен.

Тошнота не отступала. Ничего не понимая, Лера уставилась в водянистые глаза Надзирательницы, по-прежнему не понимая, чего та от нее хочет. Кровь растекалась по мозгу. Надорванные сосуды конвульсивно пульсировали.

– Ангел смерти!

Охваченная ужасом, Лера задрожала и отчаянно замотала головой, не понимая, чей голос раздался вдруг так резко, что в висках ее застучало еще больнее. Внезапно она поняла, что этот голос принадлежал ей самой.

За спиной Надзирательницы стояла высоченная фигура. Черный балахон ее стелился по бледно-коричневому линолеуму. Капюшон, накинутый на голову, возвышавшуюся почти что под самым потолком, скрывал зловещее лицо.

– Лерочка.

«Идиотка! Сдохни!».

Перед глазами все отчаянно кружилось. В висках стучало. Лера ничего не понимала.

Кажется, Надзирательница за чем-то отошла. Кажется, Лере дали что-то выпить. Она послушно влила в себя теплую жидкость, налитую в прозрачную пластиковую мензурку.

Она в отчаянии уставилась на Надзирательницу.

Кажется, та погладила ее по плечу, и движение это было даже почти ласковым.

– Лерочка, ложись, ложись.

Наверное, ее уложили – или же она сама послушно сползла спиной на постель.

Потолок был мерзкого серого оттенка – такого же мерзкого, как и линолеум на полу. Впрочем, он тоже кружился, расплываясь в неясное пятно.

– Спи, Лерочка, спи.

Лера беспомощно уставилась в глаза Надзирательницы. Та все так же мягко гладила ее по плечу.

– Испугалась. Спи, девочка. Не бойся.

Глаза слипались.

– Вот так. Молодец.

Серый потолок пытался проникнуть через веки, тусклый отблеск его силился пробиться в мозг, закопавшись в свернувшейся крови, выплеснувшейся из поврежденных сосудов.

– Спи, девочка, спи.

Потолок исчез. Стало темно.

– Вот так. Молодец. Ничего не бойся.

Лере показалось, что она засыпает.

– Бедная девочка. Не бойся. Спи.

Глава 7. Адаптация к местному климату

Лера сидела на подоконнике, скрестив ноги. Руки ее, ставшие за последнее время совсем тонкими, обнимали колени, подбородок она оперла на одно из них, склонив голову. Взгляд ее был устремлен за окно – туда, где листьев становилось все больше и больше, и чем больше, тем тоньше и прозрачнее становился окружавший лабораторию лес.

За окном маячил верный Каспер. Красная куртка его ярким пятном выделялась на отсыревшем пейзаже начинающих подгнивать листьев, рыжие волосы все так же задорно торчали в разные стороны. Он ходил взад и вперед, изредка поднимая голову и помахивая Лере ладонью. Он по-прежнему производил впечатление этакого неугомонного моторчика, совершенно неутомимо скакавшего по лужам. Бодрость его бросалась в глаза как днем, так и ночью, отчего было совершенно непонятно, когда Каспер спит и спит ли он вообще. Быть может, мозг его был настолько развит, что вовсе не испытывал потребности во сне. Все-таки они находились в лаборатории, в которой занимались усовершенствованием человека. Несмотря на ужасающие методы, которые использовала эта шайка ученых, в их занятии, надо признать, был определенный смысл – все-таки чего-то эта наука наверняка добилась, хоть какие-то из их опытов должны были увенчаться успехом. И, судя по уровню развития доктора Громова, познавшего азы телепатии, определенный успех действительно был достигнут. Так что, вероятно, у работников лаборатории должны были быть какие-то привилегии по сравнению с обычными людьми.

А в конце концов – разве не проводятся опыты на животных? Разве не благодаря им люди познали анатомию? Именно с помощью ужасных, бесчеловечных опытов была продвинута медицина до того уровня, на каком она находится сейчас. И она не должна стоять на месте. Строение человека изучено практически досконально, но от этого люди не перестали болеть. Нет, медицина определенно должна развиваться. Если проводят опыты на животных, что же странного в том, что добрались и до человека? Медики – ученые циничны. Они хладнокровно делают свое дело. Эмоции им чужды, жалость – не знакома. В конце концов, если бы человечество дало волю жалости, оно лишилось бы всякой возможности на прогресс.

Животных не спрашивают. Просто берут – и режут, и колют, и пичкают пилюлями. Холодно, жестоко – во благо человечества. Вот и ее тоже – взяли… И один лишь Бог знает, какая судьба ей уготовлена.

Такая же, как и всем лабораторным животным.

Лера вздохнула, не отводя взгляда от окна.

Вот уж никогда она бы не подумала, что ей предстоит когда-то кончить свою жизнь лабораторной крысой, беспомощно запертой в тесной клетке.

А какой она была когда-то? Могла ли она подумать, что так все кончится?

Успела ли она сделать что-нибудь достойное за свою жизнь? Или исход этой жизни на самом деле вполне достоин ее, Лериной, истинной сущности?

Кем она была? Из чего состояла ее жизнь?

Дизайнер веб-сайтов. Маленькая малоизвестная контора, душный офис – но зато возможность творения и пребывания в одиночестве. Общение было достаточно чуждо Лере, и ее вполне устраивала работа, не принуждавшая ее к настоящим контактам. Кроме того, с учетом ее профессии, работу можно было брать на дом, а это было ценно с учетом особенностей ее характера. Работа с компьютерами – кому-то, возможно, могло показаться, что это не совсем женская работа, но в Лерином случае это было наиболее подходящим вариантом. Компьютер являлся безмолвным собеседником, он не смотрел на нее, не принуждал говорить. Он понимал ее без слов и выполнял все, что она заставляла его делать путем одних лишь нажатий кнопок. Компьютер не производил шума, не донимал ее ненужными вопросами. Кроме того, он помогал ей раскрывать свой потенциал, давая возможность творить, создавать. Компьютер был верным и послушным помощником ее самореализации.

Проживала она одна. Одиночество не тяготило Леру. Оно было ее верным другом, хранителем ее спокойствия. Проживание одной позволяло ей заниматься тем, что казалось ей самым главным – саморазвитием. Одиночество имело массу преимуществ, оно не отвлекало ее пустяками, позволяло работать за компьютером, читать книги и думать, думать, думать… Как устроен мир? Лера не знала. Но она могла об этом думать, и никто не мешал ей в ее рассуждениях, никто не насмехался над ее умозаключениями, которые могли показаться кому-то глупыми, не имеющими логической основы и материального подтверждения.

Ничего в мире не происходит просто так – так считала Лера. И нет ничего, ни одного события в жизни человека или всего человечества в целом, которое нельзя было бы предугадать. Мир состоял из знаков – а ими являлись звуки, запахи, поблескивания глаз, угол падения солнечных лучей. Она неспроста выбрала эту работу – она пришла в этот офис, следуя направлению солнечных лучей. Но как возможно было рассказать об этом? Ее бы приняли за ненормальную или, по меньшей мере, девушку со странностями. А именно благодаря тем лучам, лежащим на тропинке, стелящейся между домов, ласково лижущим шершавую поверхность асфальта, она и нашла свое призвание. Нельзя было поспорить с тем, что она хорошо справлялась со своей работой. Но попробуй рассказать кому-нибудь об истинной причине ее выбора! Кто поверит? Кто поймет? Нет, с людьми нельзя было делиться своими переживаниями, чтобы не быть поднятой ими на смех, ни в коем случае нельзя. Поэтому Лера жила одна. Впрочем, даже несмотря на опасения, которые она ощущала при контакте с кем-либо, причина была еще и в том, что она не чувствовала никакой потребности в общении. Люди были ей неинтересны. Только здесь, в стенах этого здания, она ощутила сочувствие, сопереживание и жалость – вероятно, по той причине, что с местными узниками она находилась в одной лодке. Или же мы больше начинаем ценить каждую частичку окружающего нас мира, чем и являлись другие люди, только попав в ситуацию смертельной угрозы.

Наверное, до этого она была несколько черства. А тут, гонимая страхом и отчаянием, в ней проснулась и чувствительность, и жалость.

Кто она на самом деле? Всегда ли она была такой? Кем она была раньше – может быть, чем-то иным, нежели сейчас? Лера не знала. Что они сделали с ней, что происходит теперь в ее душе, какие зоны ее мозга охватило действие их ужасных препаратов? Почему она не может понять себя, почему ей так трудно определить, что творится у нее внутри и что ей предстоит делать дальше?

Кому она помешала? Она никого не трогала. Утром она ходила на работу, а к вечеру возвращалась. Она была незаметной. А они начали за ней следить. Эти ученые не выбирают себе жертв просто так – наверное, их выбор обуславливается общим состояниям здоровья человека. Ведь, участвуя в научных опытах, их материал должен был соответствовать каким-либо критериям. Кроме того, судя по всему, выслеживали они далеко не всех, определенные критерии отбора действительно существовали.

Откуда они получали информацию? Лера предполагала, что они держали черную связь с врачами районной поликлиники. Откуда же еще им было узнавать состояние здоровья каждого из жителей района?

Лера стиснула зубы. Недавно она ходила к терапевту закрывать больничный лист. Она перенесла какую-то вирусную инфекцию, мешавшую ей работать в последнее время, лишавшую ее сил. Она болела, но ведь она уже поправилась? В принципе, она, наверное, никогда не была особенно болезненной, и все ее простуды или прочие единичные заболевания не являлись серьезным препятствием для постановления опытов.

Она сжала зубы еще сильнее, вспомнив молодого врача, гордо восседающего за столом. Он равнодушно выписал ей справку. Вместе с тем ей показалось еще тогда, что он посмотрел на нее несколько насмешливо. Так вот чему он ухмылялся! Он знал, что свяжется с этими учеными и передаст им информацию о ней, после чего, изучив ее данные, они ее заберут. Он знал. И его это забавляло!

Людям нельзя доверять. А врачам – в особенности.

Сколько они заплатили ему за нее? Сколько таких как она он уже сдал в лабораторию? Очевидно, на одну только зарплату терапевта молодому человеку прожить было затруднительно – учитывая его возраст и ехидную улыбку, можно было предположить о высоких запросах и выраженной амбициозности. Люди приходят к нему за помощью, не зная, что он сидит в своем кресле не для того, чтобы на самом деле им помочь. Насмешливо улыбаясь, он выписывает им билеты на казнь. Тем, доверчивым, которые сами приходят к нему в лапы.

Зубы ослабили хватку. Теперь уже все равно. Какая разница? Она ничего не может сделать. Находясь здесь, невозможно ни отомстить ему, ни предупредить его потенциальных жертв, отличающихся излишней доверчивостью. Оставалось только подумать над тем, как быть дальше ей самой, как спасти свою собственную жизнь.

Они выследили ее. Выследили и поймали. Они делали это постепенно – наверное, в течение нескольких дней, а может, с неделю, она чувствовала на себе их внимательные взгляды. Но она не придавала этому особенного значения. Старалась не придавать. Но она их ощущала. Коварные взгляды их упирались ей в спину изо дня в день. Ей было страшно. Но ей не у кого было спросить совета, не у кого было искать защиты. И хотела ли она получить поддержку от кого-то из людей, к которым не чувствовала, пожалуй, никакой симпатии, к которым она скорее не чувствовала вообще ничего?

Она ходила и боялась. И пыталась понять, что с ней происходит. А потом она все поняла. Заметила их. Догадалась. Где она допустила оплошность? Наверное, она сделала излишне резкое движение. Она рванулась от них неожиданно – а они столь же резко рванулись за ней. Она бежала от них сквозь мутную пелену дождя – но они бежали за ней безнадежно быстро. Теперь уже, когда она все поняла, они определенно не могли ее отпустить. Теперь, когда она знала правду, по их понятиям она не могла остаться на свободе живой. Кто дал им ее координаты? Неужели все тот же мерзкий терапевт? А тогда, несмотря на неопределенность его мимического выражения, он показался ей даже почти милым.

Они догнали ее. Догнали и затащили сюда. И теперь она не знает, как ей спасти свою жизнь.

Сколько дней она уже находится здесь? Лера не могла сосчитать, чтобы понять наверняка. Вероятно, некоторое время она пребывала фактически в беспамятстве, а затем… Теперь, когда она стала чуть спокойнее – возможно, даже чуть равнодушнее к своей судьбе благодаря действию их препаратов – теперь дни ее стали такими одинаковыми, что она не могла понять, сколько их уже прошло.

Утро начиналось со скрежетания слабых солнечных лучей по мутному стеклу комнатки лаборатории. Лучи эти, становящиеся с каждым днем все холоднее, все прозрачнее, проскальзывали сквозь оконную раму и неспешно, ползком, все с тем же скрежетом, который ощущался почти осязаемо, повисая в душном воздухе, пробирались по поверхности подоконника, стекая с него на постель, на подушку – вязко, как разлитый кисель, пока не добирались до Лериного лица, легкой колкостью касаясь воспаленных век.

Лера открывала глаза и тут же неслышно спускала ступни ног с постели, направляясь в ванную, чтобы омыть лицо. Рядом со входом в их комнату всегда кто-нибудь сидел – Надзирательница или одна из ее помощниц. По всей видимости, охрана так называемого поста входила в их прямые обязанности – почти все время они не сводили внимательного взгляда с находящихся здесь несчастных заключенных. Почти все время, почти – когда не придремывали, измученные порученным им надзором, согнувшись на стуле. Когда они засыпали, Лера временно чувствовала себя спокойнее, не ощущая прилипшего к коже взгляда чужих глаз – хотя, надо отметить, в последнее время в общем и целом она ощущала себя почему-то спокойнее.

Умывшись, она тихонько проскальзывала обратно в камеру и тут же забиралась на кровать, воровато оглядываясь – и налегала грудью на запыленный подоконник, чтобы проверить, во дворе ли Каспер.

– Лерка, куда полезла? – задорно выкрикивала Надзирательница, – Ворон считать?

Бегло оборачиваясь через плечо, Лера ничего не отвечала. Окидывая затравленным взглядом обращавшуюся к ней женщину, она отворачивалась обратно, чтобы завершить свое дело. Как правило, в это время суток Каспер уже маячил во дворе. Если, конечно, он вообще приходил поутру, а не дежурил тут круглые сутки – графика его работы и режима сна и бодрствования Лера не понимала до сих пор. Получив его одобряющий кивок, она забиралась в постель, закрывая одеяло ногами, скрестив руки и опустив взгляд на свои скрещенные пальцы, ожидая призыва на препараты.

Как правило, вскоре это происходило – незадолго до завтрака. Раздатчица препаратов выкрикивала фамилии, после чего узники лениво и послушно сползались в длинную очередь, выстраивающуюся перед дверью ее кабинета. Лера стояла, как всегда, тихо, устремив взгляд в пол, рассматривая коричневато-серый линолеум и ни с кем не заговаривая. Смиренно взяв в ладонь таблетки, она клала их в рот и запивала водой. Иногда она их глотала, иногда старалась избежать этого – все зависело от команды доктора Громова, который передавал ей информацию через мысли, устремляя к ней безмолвный, но от этого не менее громкий и назидательный окрик: «Глотай!», или, наоборот – «Плюнь!», после чего Лера, не в силах ослушаться его приказа, тут же выплевывала таблетку на ладонь, за что получала возмущенные возгласы раздатчицы препаратов, чем вызывала смех доктора Громова – после чего, глотая слезы, клала таблетку обратно в рот и, проглатывая и молча демонстрируя медицинским сотрудникам свою ротовую полость, дабы убедить их в честности ее поступка, удалялась обратно в камеру.

Далее – завтрак. На завтрак давали обычно кашу. Поскольку никакая каша не имела красноватого оттенка, Лера, как правило, съедала ее всю, целиком, если, конечно, она не была слишком жидкой, поскольку, как она помнила, доктор Громов настрого запретил ей употреблять в пищу жидкие продукты.

То же она помнила и про компот. При любых попытках медицинских сотрудников предложить ей любой напиток, кроме чая, она решительно отодвигала чашку в сторону:

– Извините, но я пью только чай.

Лере казалось не совсем понятным, почему можно употреблять чай, поскольку он был и жидким, и имел коричневатый оттенок. Однако она безоглядно доверялась доктору Громову и, если давали чай, выпивала всю чашку без всякого сомнения. Здесь, под действием препаратов, губы ее и язык постоянно страшно пересыхали и покрывались противной коркой, отчего все время хотелось пить.

После завтрака она отправлялась в камеру, где проводила время сидя на кровати, скрестив ноги, периодически выглядывая в окно в поисках Каспера, который в большинстве случаев маячил на улице. Если же его не оказывалась, Леру охватывала тревога, и она забиралась под одеяло с головой – от страха, от беспомощности, а так же для того, чтобы ее не было так откровенно видно, ведь отсутствие Каспера означало запрет на всякие разговоры с кем-либо при наличии опасности. Эти моменты Лера пережидала под одеялом.

Обычно в это время суток, днем, камеру посещала Екатерина Васильевна. Окидывая внимательным взглядом своих подопечных, Мучительница подходила ко всем по очереди, справляясь о самочувствии людей, словно для нее это стояло в рамках нормы – интересоваться состоянием здоровья тех, кого она медленно убивала собственными руками.

Лера с ней никогда не говорила. Она дала себе запрет на любой контакт с этой женщиной, смотревшей на нее каждый раз с таким сочувствием, с таким интересом, что Лере становилось противно. Щеки Мучительницы миловидно оттопыривалась, когда она говорила с Лерой, но, категорически отказываясь попадать под ее обаяние, Лера сидела на кровати, скрестив руки на груди и опустив взгляд на колени, изредка угрюмо поглядывая в лицо своей собеседницы и тут же возвращая взгляд на прежнее место.

– Лерочка, почему ты молчишь?

Лера не отвечала.

– Ты злишься на меня? Но с другими-то ты разговариваешь? По каким же принципам ты решила, что я – твой главный враг?

Лера не отвечала на подобные вопросы. В такие моменты она предпочитала сидеть неподвижно, стискивая зубы, ощущая на себе внимательный взгляд светлых глаз и боясь случайно проронить хоть слово.

– Ну хорошо, предположим, ты ненавидишь меня больше всех. Я же не заставляю тебя не делать этого. Просто объясни, пожалуйста – почему именно меня?

Лера отворачивалась, устремляя взгляд за окно. Рассматривая с минуту серое осеннее небо, она деловито заползала на подоконник, чтобы взглянуть на Каспера, которого, как правило, в такие моменты за окном не было – и усаживалась обратно, принимая ту же позу и все так же стискивая зубы, ожидая с нетерпением, когда же эта женщина наконец уйдет.

Иногда Мучительница сидела возле нее чуть ли не по часу, делая жалкие попытки вытянуть из девушки хоть слово. Лера слушала ее, удивляясь ее терпению и непониманию того, что ее усилия бесполезны. Что бы ни говорила Мучительница, Лера оставалась невозмутимой. Как правило, она пыталась даже отвлечься от пытавшего ее голоса, дабы не поддаться случайно влиянию этого миловидного на первый взгляд существа, сосредотачивая внимание на пульсации сердца, которое стучало в такие моменты быстро-быстро, отдаваясь в висках и разгоняя кровь по сосудам так усердно, что Лера ощущала внутренними поверхностями органов ее поползновение внутри тела. Так же в это время часто в ее мысли вмешивался доктор Громов, видимо, желая оказать поддержку и чем-то помочь.

«Не бойся, не бойся,» – передавал он ей телепатически, – «Все в порядке, я здесь. Молчи. Согни ногу. Поставь ее. Вот так. Снова выгляни в окно – это ее разозлит. Что ты делаешь? Зачем ты смотришь в окно? Тебе нравится привлекать к себе излишнее внимание? Идиотка! Нравится напускать на себя таинственный образ? Ты, обычная лабораторная мышь! Чем ты отличаешься от других? Зачем ты выпендриваешься? Сиди. Вот так. Посмотри в окно. Смотри, как она растеряна. Молодец.»

Иногда Лера не совсем понимала доктора Громова, любившего раздавать противоречивые команды и полярно противоположные умозаключения. Но ослушаться его она не имела права, списывая эти особенности поведения на всю его эксцентричную натуру и выполняя его поручения быстро, не давая ему возможности лишний раз на нее рассердиться. Все же, несмотря на все свои выкрутасы, он был ее единственным другом и единственной надеждой. Не считая, конечно, Каспера, но в обязанности того входило лишь по необъяснимым причинам охранять ее покой, а что творилось в его голове, Лера не знала. Она ни разу ни говорила с ним, а потому не могла сказать с уверенностью, что он является ее близким другом.

Когда Мучительница, вздыхая, подымала свое грузное тело с кровати, Лера испытывала облегчение – даже если та отходила всего на два шага, концентрируя внимание на ком-нибудь другом, а не уходила вовсе из камеры.

«Вот так. Молодец. Что бы ты без меня делала? Идиотка!»

Иногда у Леры складывалось впечатление, что доктор Громов нешуточно зол на нее, или же пребывает не в лучшем расположении духа в последнее время. Но это не имело никакого значения – главным было то, что она ни капли не сомневалась в нем. К тому же, за последние дни внутри ее поселилось какое-то странное спокойствие. Чем оно было вызвано, Лера не знала. Может быть, действием цереброадреностимуляторов, которые все-таки поступали ей в кровь с известной периодичностью. Она боялась даже представить себе, что бы было, если бы она принимала все препараты, которые пытались в нее засунуть. Все-таки, как она поняла, основная часть медикаментов поступала узникам в растворенном виде вместе с едой, но у нее был доктор Громов, который научил ее придерживаться диеты, и она ее неукоснительно соблюдала.

А может быть, она обрела спокойствие потому, что просто устала бояться – и просто доверила свою жизнь в руки своего характерологически своеобразного приятеля, тупо полагаясь на его ум и добросовестность по отношению к ней.

«Трусиха. Ты сдалась! Сдалась! Слабая.»

«Нет. Я не слабая. Я просто вам доверяю,» – Лерины губы шевелились. Она не всегда обращала внимание, как она начинала шептать себе под нос, теряя грань между громко звучавшей в голове мыслью и высказанным вслух словом, – «А от меня все равно нет никакого толку. Я – бесполезное существо, самой мне все равно не справиться, поэтому я готова во всем, во всем слушаться вас.».

Кроме того, спокойствие также доставляло то, что в Лериной повседневности появилась некоторая определенность. Доктор Громов сообщил ей, что, когда он подготовит план побега, он подаст ей знак – глаза Надзирательницы изменят цвет, из мутно-голубых превратившись в карие. Поскольку Надзирательница была одна и тех людей, кого Лера видела практически ежедневно, подать знак будет проще всего через нее. Она об этом даже не узнает – просто нужно периодически подходить к ней, проверяя, не изменился ли цвет ее глаз.

Чаще всего Надзирательница сидела в дверном проеме, но иногда болталась где-нибудь неподалеку, в коридоре. Лера предпочитала не выходить из камеры, дабы не привлекать к себе излишнего внимания, но в случае отсутствия Надзирательницы она делала исключение и осторожно выходила в коридор, воровато оглядываясь.

– Лерка! Чего уставилась? – удивленно расширяла голубые глаза Надзирательница, когда Лере удавалось ее отыскать.

Не произнося не слова, Лера шмыгала обратно в камеру и укладывалась в постель, закрывшись с головой одеялом. Еще рано.

Иногда Надзирательница заходила вслед за ней и, разведя руками, не понимая мотивов Лериного поведения, уходила обратно по своим делам.

Иногда Надзирательницу не удавалось отыскать по целым суткам подряд. Лера не имела представления о том, куда она отлучалась – возможно, у нее были еще какие-то иные обязанности кроме наблюдения за узниками – но тогда Лере было абсолютно все равно, где она, главным было то, что ее просто не было – начиная нервничать, Лера металась около своей камеры, не находя себе места от беспокойства, пока не получала нагоняй от кого-нибудь из сотрудников, после чего беспомощно забивалась к себе в постель под то же одеяло, безопасно скрывающее ее от внешнего мира, где начинала плакать – тихо, совсем тихо – так, чтобы никто не услышал.

«Не реви – тебя заметят. Дура! Поплачь. Вот так. Со слезами выводятся препараты, так же как и с потом. Поплачь.».

Время до обеда пролетало незаметно. Иногда ее осматривали врачи – она терпеливо позволяла прослушивать себе сердце и мерить давление. Все же, пожалуй, в этих нехитрых процедурах она не видела ничего криминального. Иногда ее оставляли в покое, и весь день она проводила в камере, лежа под одеялом, набираясь сил, либо сидя на кровати, опустив взгляд на скрещенные ноги и кисти рук, ставшие совсем тонкими, осунувшимися.

На обед Лера приходила послушно. Скромно она садилась за стол, опустив взгляд на его поверхность, и смиренно принимала полагающуюся ей порцию. Ела не все – несмотря на недовольства местных сотрудников, от супа она отказывалась по-прежнему напрочь, что же до второго блюда, то она ела все так, как говорил ей доктор Громов – никакого мяса – кроме, пожалуй, курицы и рыбы, которую подавали достаточно редко. Картошка, макароны, пресный омерзительный рис – это была вся ее еда. Овощное рагу, гречневая каша – все находилось под запретом, стоило еде только приобрести чуть коричневатый оттенок или впитать в себя каплю скудной подливы, как она становилась отравлена.

После обеда – препараты. Все та же раздатчица с видом невинного ангела протягивала несчастным людям их таблетки, а те все так же бездумно проглатывали их. Некоторые имели глупость даже говорить «Спасибо».

Время до ужина тянулось чуть медленнее. Обычно в это время в лаборатории становилось немного тише. Часть персонала покидала это место – куда, Лера не знала, Екатерина Васильевна обычно уже не появлялась, а большинство узников укладывалось спать. По крайней мере, по коридорам ходили уже значительно меньше. Иногда узников собирали небольшими кучками и выводили куда-то – Лера каждый раз вздрагивала, заслышав поворот ключа во входной двери, находящейся в коридоре в относительной близости от ее камеры. Замок громко скрипел, отчего Лера тихо подкрадывалась к коридору, нерешительно выглядывая туда, и замирала, с ужасом и надеждой лицезрея заветную дверь, которую отпирала одна из женщин местного персонала. В дверях появлялась блаженная щель, к которой Леру тянула вся ее сущность, и она покрепче хваталась за косяк дверного проема, зная, что рвануть туда было нельзя, невозможно – и крепко держалась за него рукой, чтобы не упасть, потому что сердце ее в такие моменты всегда бешено колотилось, а дыхание перехватывало.

– Лерка, куда уставилась? Брысь обратно!

Кто-нибудь всегда непременно сгонял Леру с ее поста наблюдения, и она повиновалась тут же, беспрекословно – учитывая так же и то, что смотреть больше было не на что – бросив прощальный взгляд на группу узников, которые сбивались в тупую последовательность, от которой так и веяло скорбным послушанием – несчастных, затравленных человеческих существ, напоминающих стадо овец, покорившихся судьбе, безропотно следующих за палкой пастуха. Поочередно выходили они за дверь под зорким взглядом кого-нибудь из сотрудников, она столь же послушно уходила обратно в камеру и забиралась под одеяло. Заветная дверь захлопывалась, замок на прощание скрежетал – и снова становилось тихо. Лера не знала, куда их водили. Не знала она и то, куда ведет эта самая дверь. Где-то там, за ней, вероятно, был путь к свободе – должен же был быть выход из этого мрачного здания, но еще неизвестно было, какая планировка у этого учреждения и сколько еще таких дверей предстояло преодолеть, чтобы оказаться на улице.

К Лериному удивлению, узников приводили обратно. Снова скрежетал замок – и все той же послушной шеренгой они возвращались в коридор, разбредаясь по комнатам. Кто-то приходил в несколько приподнятом настроении, кто-то оставался таким же угрюмо-безразличным. Судя по всему, с ними проводили какие-то процедуры, и настроение этих людей, по всей видимости, зависело от степени воздействия процедур на каждый индивидуальный организм. Возможно, проще всего было подойти к кому-нибудь из них и спросить, куда их уводят, но Лера боялась разговаривать с кем-либо. Если бы она начала с кем-то общаться, это наверняка бы привлекло к ней внимание. К тому же, она совершенно не знала, можно ли кому-нибудь из них доверять или же эти люди уже настолько отупели от воздействия на свой искалеченный мозг, что сдать ее с потрохами было бы для них проще простого. Она пыталась узнать что-нибудь у доктора Громова, на что получила резкий в его манере ответ, что подробности всех производимых здесь манипуляций с рабочим материалом ее ни в коей мере не касается, и это хорошо, что у нее хватает мозгов никого об этом не спрашивать.

К слову говоря, навещал ее доктор Громов обычно как раз незадолго до ужина. Но, по неизвестной ей причине, в последние дни он несколько ограничивал их общение – заходя к ней в камеру, он совсем ненадолго присаживался к ней на кровать и лишь коротко осведомлялся, как складываются у нее дела, после чего столь же резко уходил – почти не подскакивая от радости, а мрачно и угрюмо. Бывало, что он заходил только лишь затем, чтобы сказать ей какую-нибудь колкость, после чего тут же с чувством выполненного долга удалялся – быстро, нервно, даже не оглянувшись на прощание. Возможно, в последнее время он по какой-то причине был не в духе. Возможно, что-то не ладилось в его псевдомедицинской деятельности, которой он все-таки занимался. Лера не могла сказать наверняка. Возможным было так же и то, что он в последнее время попросту был недоволен ею – по объективным ли причинам, или же под влиянием своего переменчивого со скоростью молнии настроения. Но, в любом случае, Леру, как ни странно, стали меньше беспокоить выпады доктора Громова – то ли она привыкла к ним за последнее время, то ли виной всему являлось все то же некоторое отупение, которое снизошло на нее под действием неведомых препаратов, растворяя все ее возможные проявлении чувств в глубокой апатии. К слову сказать, даже апатия эта не особенно волновала Леру, не расстраивала. Наверное, она действительно отупела, постепенно превращаясь в бездумное животное, коими являлись находящиеся здесь люди.

Скоро она станет такой же, как они.

Если, конечно, не спасется раньше.

Заползая на подоконник, она выглядывала в окно. В большинстве случаев верный Каспер был там, но давать ответы на какие-либо из ее вопросов, вероятно, не входило в его прямые обязанности или же не вызывало у него никакого желания. Почувствовав на себе ее взгляд, он задирал рыжую голову, отчего беспорядочные, все так же нелепо торчащие во все стороны космы трепыхались на ветру – и ободряюще махал ей рукой – но слов он не произносил никаких, поэтому о своей дальнейшей судьбе Лера не знала.

Разговаривать с узниками она боялась настолько, что ей даже было страшно выходить в туалет. Там, как правило, всегда находился народ – заключенные сидели там и курили, ведя свои медленные бессмысленные разговоры. Лера никогда не вступала в беседу. Она не курила, так что и находиться там лишнюю минуту у нее не было никакой нужды. Наскоро сполоснув руки под холодным краном, откуда вытекала вонючая вода, приносившая в своем запахе оттенок канализационной вони, она спешила уйти обратно. Иногда кто-нибудь из них пытался заговорить с нею, что вызывало мгновенный приступ тревоги – и тогда она убегала в свою камеру бегом, стремясь поскорее добраться до кровати, чтобы нырнуть под заветное одеяло. Одеяло это создавало хоть минимальное чувство безопасности, мягко укутывая Леру в свои пуховые объятия, защищая от косых взглядов, от насмешливых и презрительных шепотов за спиной, которые она ощущала и молча глотала, заливаясь горькими, скрываемыми ото всех под покровом одеяла слезами.

Но все же Каспер стоял за окном. Она была в безопасности.

Далее – ужин.

Все те же спутанные в комья макароны, напоминавшие по своему виду клубки червей. Или картофельное пюре, представлявшее собой бесформенную массу цвета столь же неприятного, что и линолеум на полу. Никаких котлет. Никаких сосисок. Но все же пюре было лучше, чем ничего, хоть оно и проваливалось в желудок совсем незаметно, совсем ненадолго унимая чувство голода, но на длительное время оставляя неприятные ощущения, связанные с обволакиванием склизкой массой слизистой ее желудка. Правда, хуже было, когда на ужин подавали винегрет. С грустью отодвигая тарелку, Лера выпивала пустой жидкий чай и оправлялась в постель. Ничего, имеющего красноватый оттенок. Ни за что. Сотрудники лаборатории не раз пытались бороться с ее вкусовыми предпочтениями, но все было бесполезно – винегрета Лера не ела.

– Лерочка, давай, – Надзирательница заискивающе заглядывала ей в глаза, – Ну хотя бы ложечку. Ну нельзя же ничего не есть!

Лера презрительно отворачивалась. Заискивающий взгляд у крокодила. Ласковый голос, уговаривающий ее съесть ложечку отравы.

Лера стискивала зубы и молчала. Скулы сводило от ненависти.

Вскоре сотрудники все-таки смирились с данным обстоятельством и махнули рукой на затею запихнуть в нее винегрет. Они не догадывались о том, что отказ Лерин отнюдь не был связан с вкусовыми предпочтениями – винегрет она на самом деле любила, но страх отравления и связанного с этим внутреннего гниения был выше, чем чувство голода и аппетит.

К счастью, винегрет давали не всегда. Но все-таки в лаборатории это было достаточно популярным блюдом, поэтому зачастую Лера, морщась от томления в желудке, покрытого полипами слизистой оболочки, которые просыпались всякий раз, когда ей хотелось есть – и тянулись своими липкими пальцами вверх, к пищеводу, вызывая чувство легкой тошноты, направлялась к себе на койку, смирясь с перспективой голодания до самого завтрака. Голод был лучше смерти.

Она не знала, во сколько подавали ужин, как и в какое время проводился подъем и завтрак. Она не понимала, как тянулось время в этом месте, не ориентировалась, который час, зная только, что между приемами пищи находился достаточно большой промежуток времени, заполненный чувством голода и мрачными раздумьями.

Ужин заканчивался, грязные тарелки убирали со столов, а узники разбредались по своим камерам. Затем – все тот же вечер, который она проводила в основном все так же – в раздумьях. Потом – раздача препаратов перед сном и – отбой. Свет погасал повсюду разом, и Лера с чувством облегчения забиралась в постель. Ночью спокойнее. Как ни странно, несмотря на все свои неиссякаемые тревоги, ночной сон ее был благополучен – Лера крепко спала от отбоя до самого утра, и ей даже снились какие-то сновидения, но наутро она никак не могла припомнить, что же именно она видела во сне.

Коллектив ее соседей не менялся. Несмотря на все свое нежелание поддерживать какие-либо контакты, за их количеством и настроением Лера все-таки следила – на всякий случай. Если на обитателей других камер она боялась даже поднять глаза, не смея даже выходить в коридор без дела, то в данном случае по причине вынужденного соседства она позволяла себе иногда искоса проследить за своими сокамерниками. Тем более никого из них, как и Леру, не выводили за заветную железную дверь, поэтому большую часть времени они проводили на своих местах – каждый на своей кровати.

Все они определенно отличались некоторой долей странностей в поведении. Наверное, коррекция их поведенческих реакций находилась в стадии разработки – как Лера поняла, все ее соседи, в отличие от обитателей других камер, находились здесь относительно недавно – а значит, по всей видимости, не получили еще необходимой для научных деятелей дозы препаратов. Видимо, именно по этой причине каждый из них отличался выраженными странностями – они уже не были здоровыми людьми, каким были когда-то ранее, но еще и не перешли в полной мере на стадию отупения, на которой находились другие узники. Несмотря на то, что Лера изо всех сил старалась не взаимодействовать с жителями соседних камер, все же где-нибудь в коридоре или при встрече в туалете взгляды их иногда пересекались, и практически у всех них она видела в глазах тень какого-то странного покоя, равнодушия, холодности, отчужденности и покорности – чего не проглядывалось в такой степени в глазах ее соседей. Эти несчастные люди, проживающие в одной комнате с ней, сверкали глазами несколько по-иному, нежели те – либо у них в глазах был какой-то лихорадочный блеск, задорный огонек или, напротив – злоба, либо глубокое отчуждение – настолько глубокое, что они не до конца понимали, что происходит вокруг, если понимали хоть что-нибудь вообще.

С этими людьми творились перемены. Они не понимали, что с ними происходит и куда приведет их нынешнее состояние, а потому реагировали острым отчаянием – каждый по-своему, в зависимости, вероятно, от личностных особенностей или от дозировок и переносимости поступаемых в их организмы препаратов. Кто-то из ее соседей регулярно кричал, кто-то вырывался, как и Лера прежде, но всегда был пресечен противостоянием сотрудников лаборатории, после чего получал укол и засыпал таким глубоким сном, что в течение достаточно длительного времени не реагировал ни на что вообще. Кто-то стонал и плакал, кто-то замирал, сидя на кровати и уставившись в одну точку, кто-то бесцельно бродил взад и вперед, бормоча себе под нос что-то бессвязное.

Неужели и Лера была такой же? Она не видела себя со стороны, а потому не могла сказать с уверенностью, какое впечатление производит. Но, если ее оберегает доктор Громов – получается, она получает меньшие дозы препаратов, чем они? Значит, ее состояние и осознание особенностей функционирования собственного мозга должна быть ей более доступной?

А что, если не так? Она же почувствовала, как начала тупеть и становиться столь же спокойной и безразличной, как и многие здесь. Что, если просто за счет этого, с притупленной возможностью чувствовать, она просто-напросто не могла адекватно оценить свое собственное состояние? Но кто бы ей подсказал, как она выглядит?

Зеркало, висевшее в коридоре, не могло дать ей ответа на этот вопрос. Просто по той причине, что зеркало – это было все лишь зеркало, и не более того. То есть оно отражало лишь внешнее выражение ее лица, а не внутренне состояние, и не состояние здоровья. Сохранность мозга зеркало показать не могло. Правда, некоторые из узников, как Лера видела иногда, наблюдая украдкой, по всей видимости, встречали в зеркальном отражении что-то необычное, поскольку периодически испуганно шарахались от его мутной глади – и пятились вон, встревоженно оглядываясь через плечо. В таких случаях Лера всегда решительно направлялась к этому зеркалу и заглядывала в него в надежде увидеть то, что видят в нем они. Может быть, оно способно дать какой-то ответ? Может, присмотревшись повнимательнее к своему отражению, можно было получить какой-то ключ к загадке, какую-то информацию? Ничего не бывает просто так.

Лера напряженно вглядывалась в самую его глубину, где отражалось ее лицо и дверной проем в камеру прямо за ее спиной – но не более того. Недоуменно и разочарованно оглядываясь, она пытливо вглядывалась в него снова, но, несмотря на все свои старания, так и не могла понять, к чему приглядываются другие узники. Сколько бы Лера не проводила у зеркала, увидеть того, что видели там они, она не могла. Только лицо – и ничего особенного. Наверное, просто ее мозг еще не дошел до определенной точки развития, или – напротив, регресса. Возможно, ее мозги были еще не настолько задурманены.

Мысли путались. Беспорядочно они скакали по ее голове, пружиня на перетянутых нервными извилинами сосудам мозга, и, подпрыгивая на них, словно на гамаке, отлетали в разные стороны, ударяясь о стенки черепа, отзываясь болью в голове в самых разных местах – и, ударившись, стекали и падали куда-то вниз. Лера сама плохо понимала, о чем она думает. Она чувствовала, что в голове была каша, и до какой-то упорядоченности мыслительной деятельности было далеко. Но она чувствовала себя настолько отупевшей и апатичной, что даже особенно не расстраивалась по этому поводу. Кроме того, это самое нарушение упорядоченности мешало ей в полной мере осознать свою такого рода ущербность.

Что отражение? Оно было пустым. Лера могла подолгу стоять возле зеркала, рассматривая свое лицо. Волосы ее потускнели и блеклыми тонкими полосами обрамляли ее ввалившиеся в исхудавшее лицо щеки. Уголки рта ее были опущены, даже когда рот ее был чуть приоткрыт, а губы непроизвольно шевелились. Глаза, потемневшие и приобретшие какой-то пустой стеклянный вид, не выражали ничего. Даже когда она смотрела на себя угрюмо, опустив голову и устремив взгляд из-под бровей – они все равно, кажется, не выражали ничего.

Глаза – зеркало души. Это было понятно. Во всем были знаки, и ничего не бывает просто так.

Но где же в таком случае пребывала сейчас ее душа? Где застряла она, в какой западне, и не могла выбраться? Что происходит у нее внутри?

Когда Лера долго вглядывалась в зеркало, ее временами начинал посещать страх: а что, если у нее нет души? Что, если ее просто больше нет? Поэтому и глаза ее стали пустыми. Что, если как раз этим они и занимаются – вынимают из людей душу? Где же тогда ее душа? Кто она без нее, что от нее осталось?

– Лерка, опять ты тут торчишь? Что застыла – марш обратно.

В камеру.

Бездушные марионетки должны сидеть в столь же пустых, как и их сердца, камерах.

На данный момент времени в камере их находилось шесть – вместе с Лерой. Клавдия куда-то исчезла – просто в один из дней Екатерина Васильевна, поговорив с ней о чем-то вполголоса, вывела ее из комнаты и вернулась уже без нее. Не вернулась Клавдия ни в этот день, ни на следующий. Что-то подсказывало Лере, что девушка уже не вернется. Она не знала, куда та делась, но предполагала, что с ней случилось что-то плохое.

«Она умерла?» – отчаянно взывала Лера к доктору Громову, – «Ее убили?».

Голос доктора Громова отдавался откуда-то словно изнутри ее головы, разлетаясь эхом, покрывая поверхности ее мозга и растворяясь в нем.

– Да. Клавдии больше нет. И я бы советовал тебе вести себя как можно тише, если не хочешь последовать ее примеру. Видишь, до чего доводит нескромное поведение.

Спорить с доктором Громовым в данном случае не возникало желания – по правде говоря, Клавдия действительно вела себя нескромно. День за днем она занималась исключительно тем, что приставала ко всем, кто попадался в поле ее зрения все с тем же вопросом:

– Ну расскажи мне что-нибудь интересное, а? Ведь ты расскажешь?

– Клавка, прекрати, – мягко пресекала ее возбужденный монолог Надзирательница, заходившая в их комнату, чтобы раздать градусники.

После замечания Клавдия, как правило, замолкала – и в этом, пожалуй, заключалось изменение в ее поведении за последнее время. Она уже не реагировала озлобленностью на указания относительно своей назойливости. Вместо того, чтобы тихо бормотать грубости себе под нос, напоминая окружающим, «кем она является» и «что они обязательно об этом пожалеют», она в большинстве случаев залезала на кровать и сидела там, молча раскачиваясь, с интересом окидывая взглядом всех присутствующих и кривя лицо в гримасе, напоминающей улыбку. Она была похожа на маленькую обезьянку – такой же вертлявой она была, такой же назойливой, такие же гримасы она строила, так же забавно пыталась привести в порядок свой внешний вид – расчесывала волосы она с той же сосредоточенностью, с какой обезьяна обычно выщипывает блох из шерсти товарища.

Наверное, они решили, что она достигла своего максимального уровня развития, и больше с ней делать нечего, а потому попросту решили от нее избавиться. Для них это было нормально. Наверно, они решили, что лабораторные обезьяны им ни к чему. Поэтому они просто увели ее, мило улыбаясь – куда-то, откуда она не вернулась.

Криков не было. Ни криков, не плача. Судя по всему, все произошло быстро.

Лера вспомнила, как доктор Громов говорил о том, что она, Лера, ничего не понимает в науке – впрочем, как и в чем-либо вообще, и Клавдия на самом деле является не тем, чем кажется ан первый взгляд. Несмотря на производимое впечатление безнадежности, беспомощности и некоторой глупости, она являлась, по его мнению, вполне удачным экземпляром. По правде говоря, в последнее время Леру начали посещать некоторые сомнения по поводу неоспоримости умозаключений доктора Громова. Все-таки, судя по всему, он брал на себя слишком много – не являясь здесь определенно никем, приближенным к начальству, он за счет своего характерологического высокомерия имел много амбиций и позволял себе слишком много смелых решений, в которых на самом деле разбирался не так хорошо, как считал на самом деле или по крайней мере говорил об этом. В общем, к нему, вероятно, здесь все равно особенно не прислушивались. Может, поэтому он пребывал в таком мрачном расположении духа в последнее время?

И, может, поэтому он так активно взялся заниматься ей, Лерой? Может, у него была на это собственная корыстная цель, и он хотел привлечь к себе внимание?

Голос в голове молчал. Как ни странно, доктор Громов не пререкался. Невзирая на его потрясающее умение возмущаться мысленно так громко, что Лера слышала его голос в своей собственной голове.

Впрочем, настроение доктора Громова по каким-то причинам определенно стало волновать ее в меньшей степени, чем раньше – как и все прочие обстоятельства, связанные с особенностями пребывания здесь. Почему-то ей все-таки было достаточно спокойно.

Каспер маячил за окном.

По прошествии еще какого-то времени Лера обнаружила с удивлением, что, невзирая на постигающую ее апатию, у нее возникло желание общаться с людьми. Это было странно и очень непривычно, одиночество и недоверие было для нее совершенно нормальным, ведь она и дома привыкла быть одной.

Что-то в ней определенно переменилось, но она еще никак не могла понять, в лучшую ли сторону или нет.

Сказать по правде, доктор Громов ей несколько наскучил, да и он стал проявлять к ней меньше интереса. Выходить в коридор Лера по-прежнему опасалась, а общение с медицинским персоналом и вовсе было под запретом, созданным ее собственным сознанием, остававшимся непоколебимым.

Может быть, все-таки кому-нибудь из ее соседей можно было доверять? Все же они были в одном положении. Наверное, устав от одиночества и страха, ей попросту захотелось поделиться с кем-то своими переживаниями, выплеснуть их изнутри, тем более что люди, находящиеся в тех же условиях, способны были ее понять, если, конечно, еще не окончательно превратились в животных.

Тихонько наблюдая за соседями, Лера видела, что порой они ссорятся друг с другом, делая неадекватно агрессивные выпады – но ни до чего серьезного никогда не доходило, обычно узники быстро мирились или же были разогнаны по углам кем-нибудь из сотрудников.

– Чего уставилась? Отвернись!

Мариночка явно не подходила Лере на роль подруги.

Лера послушно отворачивалась. Хотя страха перед Мариночкой она уже не испытывала – все же она успела понять то, что обычно дальше ругани у Мариночки дело не заходит, и серьезной опасности она на самом деле не представляет.

– Рот на лоб вылез? Так же хочешь? Не смотри!

Лера уже давно не смотрела на Мариночку, опустив глаза в пол, покрытый коричневым линолеумом – который, к слову сказать, стал будто бы чуть ярче – возможно, на сей раз с особенной тщательностью помыли пол, но, по крайней мере, его бежевый оттенок прекратил так раздражать глаз. Мельком окинув ее взглядом, Лера тут же отворачивалась, но Мариночка, конечно, замечала – казавшаяся на первый взгляд отрешенной, безразличной и полностью погруженной в свои глубокие размышления, она на самом деле замечала все, что творилось вокруг, особенно остро реагировав на любой, даже самый маленький, знак внимания, оказанный в ее адрес. Реакция ее была всегда мгновенной:

– Отвернись немедленно! Ненавижу.

Столь агрессивные реакции были даны на каждого, кто имел наглость к ней приблизиться – исключений не было, доставалось даже работникам лаборатории.

– Отойди! – истошно кричала Мариночка при любом приближении к своей чувствительной персоне, – Не подходи ко мне, убирайся!

Подобные реакции, казалось, совершенно не пугали местных медиков. Наверное, агрессия была самой закономерной реакцией, возникающей у людей, попадающих в эти стены, а потому наверняка все к этому уже привыкли, и никакие крики, похоже, не производили ни на кого из работников впечатления, какими бы грубыми или непристойными они ни были.

– Я тебе сейчас уберусь! – решительно парировала в таких случаях Надзирательница, – Маринка, давай давление мерить.

– Уйди! Не трогай! Глаза за затылок закатились?

Вспышки ярости, по всей видимости, действительно были привычным делом, а потому быстро блокировались. Не вызывавшие страха, а потому не имевшие никакого смысла, они быстро потухали.

– Чего? Куда глаза закатились? – смеялась Надзирательница, – Нет, не закатились еще. Давай руку! Сейчас у тебя закатятся – дай руку, говорю!

Недовольно ворча себе под нос, Мариночка затихала, послушно протягивая руку.

– Лерка, а ты чего уставилась опять? Тебе тоже давление померить?

Отводя взгляд, Лера отмалчивалась.

– Чего уставилась? Давление померить? – продолжала кипятиться Мариночка, – Ладно. Смотри, – затем лицо ее расплывалось в слабой улыбке, – Я сегодня добрая, – заявляла она, обращаясь к Лере, – Можешь на меня посмотреть.

Все же, и Мариночка, по всей видимости, в последнее время несколько смягчилась. Но она, очевидно, оставалась все столь же неадекватной, а потому, пожалуй, не годилась Лере в друзья.

Лера все более недоумевала. Если верить доктору Громову, то Мариночка тоже, как и Клавдия, являлась одним из наиболее удачных экспериментов.

Лера ничего не понимала.

Глава 8. Сомнения

Еще один вечер пробивался последними осенними лучами в тюремное зарешетчанное окошко, расползаясь холодным тоскливым светом по бежевому полу и забираясь в глаза несчастных узников, отражаясь от их пустых радужных оболочек, словно делая безнадежные попытки вдохнуть в эти изувеченные глаза жизнь.

Ужин уже закончился, и к вечеру в камере стало тихо-тихо. Все отдыхали – каждый сам с собой, кто как – кто-то сидел на своей постели, кто-то разгуливал по камере взад и вперед, бормоча себе под нос.

Лера сидела на своей кровати, встав на колени перед окном и облокотившись грудью на подоконник.

– Правильно, – к ней подошла Алина, и Лера обернулась на ее голос, удивившись неожиданности поступка той. В последнее время Алина не засиживалась в кровати неподвижно, как раньше, а в основном тихонько ходила по камере, шевеля губами и устремив глаза куда-то наверх – но в беседу она, как правило, не вступала.

– Что правильно?

– Помолись, помолись, – голос ее был совсем тихим, – Бог там, на небе. Он все слышит.

– Бог?

– Хотя он не поможет тебе. Поздно, поздно…

Сокрушенно качая головой, Алина отошла от Лериной кровати, а Лера с тоской отвернулась обратно к окну. Алина нравилась ей, но ее печалило то, что она, судя по всему, отображала действительность тоже не в полной мере, как и многие здесь – а значит, заводить с ней знакомство, наверное, имело мало смысла. По крайней мере пока. Кто знает, если состояние ее уже поменялось, то ведь оно могло измениться и в последующем. Только вряд ли, конечно, в лучшую сторону.

Листья уже опали, и лес стоял почти голый, лишь в редких местах оставались ошметки не успевшей отвалиться от мокрых веток темной гнили. На земле стелилось грязное месиво, уже успевшее несколько прибиться первой изморозью. В трещинах коричневой грязи местами поблескивали тонкие бледно-белесые замерзшие полоски.

Каспера за окном что-то не было, но Лера почему-то не чувствовала из-за этого беспокойства. Сейчас ей не казалось, что в воздухе висела какая-то опасность. Более вероятно было то, что он замерз и решил отлучиться, тем более что имел он, в конце концов, право, после стольких дней верного дежурства под ее окном, хоть сколько-нибудь отдохнуть. Наверное, он понял, что сейчас она не ощущает беспокойства, а потому решил на какое-то время отойти, справедливо заключив, что она, в общем, и сама может во многом разобраться.

Сквозь спокойствие и некоторое безразличие к происходящему внутри Леры слабо постукивала тихая грусть. Где она? Что происходит с этими несчастными людьми? Почему они так ужасно выглядят, почему ничего не понимают? Что творится у них внутри? И что происходит в ней самой? А может быть, она все-таки не зря попала сюда – может, как одна из немногих оставшихся мыслящих, она должна что-то понять благодаря пребыванию в этих стенах с этими странными людьми – понять что-то важное, или совершить что-нибудь, помочь несчастным узникам?

Она ничего не понимала. В душе ее шевелились некоторые сомнения, причину которых она ощущала столь же слабо, неясно. Сомнения эти тянулись где-то внутри ее груди, словно нити, переплетаясь с нитями спокойствия, образуя в результате шевелящийся негармоничный по своему строению комок, который немного мешал, и от которого все-таки хотелось избавиться.

Надо было что-нибудь понять.

Лера отняла взгляд от окна и осмотрела присутствующих в комнате. Кто эти люди? Что с ними творится? Что происходит с Алиной?

– Уверуй, уверуй, – тихо прошептала ей Алина, проходя мимо, – Уверуй, и все будет ан лучше.

– Во что? – спросила Лера с отчаянием, устремляя свой горький возглас скорее в пустоту, чем к Алине, – Я ничего не понимаю. Во что мне верить?

Внезапно Леру охватило отчаяние. Замкнутость ее мира, суженность до запертых на сто замков стен, однозначно крепких, тлеющих листьев за окном да макарон на ужин, необычайная странность находящихся здесь людей, которых она не могла понять, как и непонимание того, что происходит с нею самой и что ждет ее впереди – все слилось вдруг в один яркий круговорот, вращающийся столь сильно, что голова ее закружилась. Лера ничего не понимала. Теперь она осознала это вдруг с необычайной ясностью: она просто действительно не понимала ничего, что происходит вокруг, ровным счетом ничего.

Ничего не бывает просто так. Но эта нелепая атмосфера, эти выжившие из ума люди – все вдруг показалось Лере неестественным, разрушая ее логический ход мыслей и сея семена сомнений в ее представлении о мире. Она просто ничего не понимала.

– Что делать? Как выбраться отсюда?

Соскочив со своей кровати, она с отчаянием осмотрела всех людей, окружавших ее. Взгляд ее упал на Лену. В последнее время Лена уже не была такой сердитой и не требовала выпустить ее отсюда, но лежала всегда непременно с высокомерным видом, невзирая на то, что частенько к ее руке была присоединена капельница. Она и сейчас лежала под капельницей, но это, казалось, ничуть ей не мешало – она не казалась ни сонливой, ни измученной. Даже подставив руку под иглу, открывающую ход в ее вену для неизвестной вязкой жидкости, она оставалась верна себе – лежала она, небрежно закинув ногу на ногу и подложив вторую, свободную руку под голову, словно она сейчас проходила какую-то совсем незначительную процедуру, или она доставляла ей удовольствие, или ее не существовало вовсе. Словно в кровь ее сейчас медленно, по капле, вливалась жизнь, разгоняющая румянец на бледных одутловатых щеках, а не смерть, которая висела неизбежной угрозой над каждым, кто находился в этих стенах.

– Что делать? – Лера подбежала к ней, – Лена! Ты знаешь?

Презрительно фыркнув, Лена нехотя окинула ее высокомерным взглядом:

– Чего тебе? Что ты хочешь делать?

– Как выбраться отсюда, Лена, скажи! Ты – храбрая. Ты знаешь…

– Конечно знаю, – незамедлительно ответила та, – Здесь все мое!

– Твое?

– Конечно мое. Здесь все принадлежит мне! – Лена вытащила руку из под головы и взмахнула ей, охватывая взглядом всю камеру, в которой они находились, – Здесь все мое, девочка – усекла? Веди себя повежливее. Или вообще уходи отсюда. Вон!

– Лена, – Лера окинула ее недоверчивым взглядом, и в тоне ее появились нотки сомнения, – Ты понимаешь, где мы? Ты можешь нам помочь?

– Конечно, понимаю, – Лена таращила на собеседницу глаза с опухшими веками, вращая зрачками высокомерно, но вместе с тем снисходительно, – Мы дома у меня, где же еще? Да ты присаживайся. А впрочем – иди, – Она устало махнула на Леру рукой, словно та была назойливой мухой, присевшей ей на плечо, и лениво отвернулась, – Иди. Устала я от тебя. Спать хочу.

Лера послушно отошла. Тревога не покидала ее. Теперь она поняла то, что Лена, которая, как она считала, имела какое-то представление об их местонахождении и хранила какую-то информацию, которая могла бы оказаться полезной для побега, на самом деле ничего не знала. Просто сознание ее блуждало где-то в неведомых Лере мирах, где-то в глубинах своего уже однозначно покалеченного мозга – а потому она просто-напросто считала, что находится у себя дома, а потому от нее не было на самом деле ровно никакой пользы, и показное ее самолюбие не скрывало ровным счетом ничего. Просто Лена не понимала, где она находится, и была тем беспомощнее от этого.

В Лерином сердце кольнула иголочка надежды – маленькая такая иголочка – а вдруг Лена притворяется? А может, она все-таки может помочь, просто сейчас она не в настроении, или Лера ей чем-то не угодила, и все можно исправить?

Она осторожно вгляделась в ее лицо, теперь от нее отвернутое. Самодовольные черты его чуть сгладились, припухшие веки были чуть опущены – Лена засыпала.

– Все мое! – пробормотала она в полусне уже самой себе, – Все мое. Уйдите все. Я у себя дома. Я не звала гостей. Дайте поспать. Уйдите! Все мое.

Леру охватило еще большее отчаяние, все сильнее и сильнее заливавшее внутреннюю полость ее несчастного сердца. Нет, Лена действительно ничего не соображала, и на ее помощь рассчитывать было бессмысленно. Маленькая иголочка надежды переломилась, оставив внутри крошечную занозу, отдававшую в сердце не то что бы болью, а скорее беспокойством и отчаянным желанием просто что-то понять.

Не до конца понимая, что делает, Лера решительно бросилась к Эльвире Борисовне, которая, по своему обыкновению, проводила время лежа в кровати – но не спала, а лежала, уставившись в потолок. Глаза ее были открыты, даже широко распахнуты, но выглядели они жутковато-пустыми, словно то, что эта женщина не спала, не имело никакого значения, поскольку тоже на самом деле не понимала ничего из того, что происходило вокруг.

Лера вспомнила, что рассказывал о ней доктор Громов. Если верить его словам, Эльвира Борисовна владела на самом деле всей необходимой ей, Лере, информацией, и готовила план побега, но связываться с ней не стоило, поскольку помимо возможной помощи она с той же вероятностью могла причинить Лере и вред.

Выхода не было. Движимая отчаянием, Лера бесстрашно рванулась к женщине и сильно затрясла ее за плечо, присев к ней на кровать.

– Помогите мне, помогите – слышите? Помогите мне, пожалуйста!

Женщина испуганно дернулась, слегка приподняв голову над подушкой, и перевела взгляд своих пустых глаз на Леру. Казалось, реакция ее была замедлена, но через некоторое время Лериных отчаянных мольб и трясок за плечо, взгляд ее принял какое-то более-менее осмысленное выражение, но, к досаде Леры, выражение это было растерянностью.

– Что? – если слышно переспросила она, обращаясь к Лере.

– Спасите меня. Пожалуйста, – Лера без сил опустилась к ней на край кровати, присев подле ее изголовья, – Вы же знаете, как бежать отсюда. Вы знаете. Давайте сбежим отсюда. Пожалуйста! Чем скорее, тем лучше. Я сделаю все, что вы скажете. Только скорее – иначе мы сойдем с ума.

– Что? – все так же растерянно откликнулась женщина, и лицо ее, выглядевшее словно окаменевшим, приняло жалостливое выражение, – Что, девочка? Ты… Издеваешься?

– Что вы! – Лера испуганно вскочила и схватила Эльвиру Борисовну за руку, – Что вы! Бежим отсюда, прошу вас! Умоляю! Бежим скорее.

Заливаясь слезами и буравя Леру взглядом, преисполненным глубоким горем и ненавистью, Эльвира Борисовна вырвала руку.

– Издеваешься… Издеваешься! – запричитала она, – Уйди! Но… Шарлатанка!

Лера опешила:

– Шарлатанка? Я? Но почему?

– Шарлатанка! Изменница! Уйди!

В растерянности Лера молча отошла от постели Эльвиры Борисовны, украшенной номером 3. Наблюдая некоторое время за женщиной, которая лежала на кровати, уткнувшись лицом в подушку и заливаясь слезами, она поняла вдруг, что вся истерика, которую устроила Эльвира Борисовна, была действительно не более чем страхом и беспомощностью, а ее бессвязное бормотание не было показным – женщина и вправду была не в себе. Эльвира Борисовна не готовила никакого плана. Просто она на самом деле ничего не соображала. Просто Лера поняла, что перед ней лежит глубоко больной человек, который настолько ушел в свои бессмысленные, пустые переживания, что не понимал, что происходит вокруг – а она, Лера, его напугала.

Эльвира Борисовна рыдала все тише и тише, пока не замолкла совсем, и опустевший взгляд ее снова не устремился в потолок – так же, как и до этого. Лера нерешительно заглянула ей в лицо, исполненная раскаянием и желанием извиниться, но Эльвира Борисовна не обратила на нее никакого внимания – складывалось такое впечатление, что она сейчас даже не видела Леру, как и ничего из реальных предметов, окружавших ее, сконцентрировав все свое внимание на нереальных, устремив внутренний взор в затопившее ее мозг хаотичное, бессвязное подсознание, крепко-накрепко связавшее ее своими путами и не желающее отпускать.

Лера еще с минуту посмотрела в лицо бедной женщины, после чего тихо отошла от ее постели, нерешительно топчась на одном месте. Ей было стыдно за то, что она обидела ее. Хотя, судя по всему, возможным было то, что та этого даже не поняла в полной мере и, похоже, не запомнит этого инцидента. На самом деле Эльвире Борисовне, судя по всему, все происходящее было глубоко безразлично – абсолютно все, включая Леру. Она была всецело захвачена своим внутренним миром, который лично для нее имел куда больше значимости.

Вместе с тем, помимо чувства вины, в Лерином мозгу забилась, запульсировала еще одна мысль, показавшаяся ей интересной: выходит, доктор Громов врал? Выходит, люди, которых он выставлял за подающие надежды экземпляры, на самом деле являлись ничем иным, как беспомощными, глубоко больными страдальцами? Но что это значит? Означало ли это, что он все это время обманывал ее ради каких-то своих целей или же он просто на самом деле и сам ничего не понимал в медицине? Чему ей было верить?

Клавдия, Эльвира Борисовна, Лена – все они на самом деле ничего не соображали, и вся их благоразумность была лишь поверхностной – что было, к слову говоря, достаточно просто разоблачимым. Все ее соседи были ничтожны, поскольку совершенно не отдавали себе отчета в том, что происходит.

Что же остальные?

Эльвира Борисовна снова заплакала. Тут же ей начала вторить Катя – девушка, которая лежала на кровати номер 6, проводившая все время в слезах и бессмысленном бормотании.

– Я ничто, ничто, – зашептала она, – Абсолютно, – и заплакала вновь. Плач ее сливался по звучанию вместе с тихими завываниями Эльвиры Борисовны, что слипалось в Лериной голове и отдавалось в висках тупой болью.

Все они были беспомощны и безнадежны.

– Глаза навыкат! – заявила Мариночка, поймав Лерин взгляд и подтвердив ее теорию, – Споткнувшись через десять.

В нерешительности Лера замерла посреди комнаты. Кто-то робко тронул ее за плечо, и она обернулась.

– Ничего, ничего, – зашептала Алина, склонившись к ее лицу, – Все равно все умрем. Снизошла с неба Божья кара. Уверуй, уверуй и моли о спасении, об избавлении от боли. Все пустое. Ничего.

Тут отчаяние, начавшее было угасать, вновь встрепенулось в Лере, захлестнув ее изнутри дрожащей, электрически колючей волной, заставляющей грудь неметь, а сердце колотиться так отчаянно, что даже сквозь онемевшую грудную клетку было ощутимо его непокоримое рвение.

Просто, оглянувшись еще раз вокруг, Лера осознала совсем ясно, что все эти люди – все до одного, имели какую-то психическую патологию, расстройство. Все они не понимали даже главного, основного, все они имели весьма смутное представление о происходящем вокруг, путая вымышленный ими мир с реальным, отчего адаптация их имела выраженные нарушения и нуждалась в медикаментозной коррекции.

Эти бедные люди не были удачными или неудачными экспериментами, все они были одинаково несчастны – все бесчеловечные опыты, производимые здесь, калечили им мозг и доводили до безумия, до дефекта – и только. Они больше не были нормальными людьми, благодаря медикаментозному издевательству они все стали ущербными, калеками. Патология их, казалось, имела такой масштаб, что выглядело это необратимо – и в этом был настоящий ужас, застывший на поверхности Лериных глаз, проникающих к ней мозг, внося в него страшное понимание.

Все они были сумасшедшими. Все до одного.

Она испуганно заметалась по комнате.

Ее окружали сумасшедшие.

Внезапно Лера остановилась на середине комнаты, пронзенная вдруг еще одной мыслью.

Доктор Громов обманул ее. Ничего полезного в этих стенах не происходило. Просто все эти пленники были безумны и дизориентированы. Ни о каком прогрессе и речи быть не могло.

Чем же отличалась она от них всех? Доктор Громов мог запросто обмануть ее и в этом, пытаясь создать ей иллюзию, что он имеет к ней какое-то особое отношение. Для своих целей. В конце концов, было странным, что он вот уже по крайней мере несколько дней не навещал ее, как и не появлялся даже в ее мыслях, а ведь он так любил спорить и пресекать любое ее относительно неблагозвучное соображение в его адрес. За один лишь сегодняшний вечер она уже столько раз мысленно подвергла сомнению все его слова и репутацию, что доктор Громов, ввиду своих личностных особенностей, должен был прийти в ярость, моментально указав Лере на ее место.

Но доктор Громов молчал. В голове ее было тихо, мысли его даже вроде бы и не думали проникнуть в течение ее собственных мыслей, приобретших за последнее время такое приятное плавное течение, занявшее место скачкообразного бурлящего потока, который царил в ее голове прежде. Доктора Громова действительно не было поблизости, даже тени его нигде не было видно, и Лера никак более не ощущала ни его присутствия, ни тем более какого-либо на нее воздействия, что ее, к слову говоря, даже не беспокоило – скорее вызывало интерес. Каспер, впрочем, в последнее время тоже не попадался ей на глаза.

Итак, она ничем не отличалась от этих людей. А они были сумасшедшими. А что, если она тоже сумасшедшая?

Лера снова заметалась по комнате. Что они сделали с ней? Что-то однозначно происходило внутри нее – что-то ей непонятное. Она тоже была безумна! Что они сделали с ней, как окунули ее в безумие столь жесткое, что она даже не имела представления о том, где находятся его границы, и не понимала и того, верно ли течет ее ход мыслей или же он только ей кажется логичным, выглядя, однако, со стороны весьма абсурдно?

Она ничего не понимала, и от этого ее била холодная дрожь, колотя, сотрясая ее несчастную грудную клетку, пронизывая ее изнутри.

И снова – остановка. Снова – еще одна немыслимая догадка, пришедшая ей в голову совершенно неожиданно. А что, если это не они сделали ее такой? Что, если она просто напросто сошла с ума – сама по себе, без их помощи? Что, если они просто на самом деле пытаются ее лечить, а она не понимает?

Не может быть. Это было слишком немыслимо, чтобы быть правдой, слишком непостижимо. Как эта мысль вообще пришла ей в голову? Этого просто не могло быть.

Они же бежали за ней. Они ловили ее, привязывали к кровати и кололи. Они хотели сломить ее! Сломить ее волю и заставить утратить интеллект, превратить в послушное животное, покорное и смиренное, в коих превращались все находящиеся здесь, рано или поздно.

А что, если нет? Они боролись с ней, потому что она от них бежала. Она сама убегала, кричала и дралась. Что, если они и вправду хотят ей помочь, а она реагирует на них такой ненавистью и недоверием? Если подумать, то, в сущности, они не сделали ей ничего плохого. Они кормят ее, укладывают спать – кстати говоря, в постель, а не куда-нибудь на пол, в клетку, как подопытное животное. В какую-никакую, может быть, в достаточно жесткую и недостаточно вместительную – но все-таки в постель, в которой, кстати, регулярно меняли белье.

Сомнения все больше и больше стали одолевать Леру.

Они моют ее, помогают расчесывать волосы и дают какую-то приятную на вкус жидкость, когда ей не спится, после чего она тотчас же успокаивается и засыпает спокойно, чувствуя себя хорошо после ее приема. Они заботятся о ней.

Кстати говоря, если уж рассматривать тему самочувствия как такового, то все-таки стоило отметить, что оно и вправду стало лучше. Голова ее больше не кружилась, тошнота прошла, перед глазами не плыло. Внутри ее и в самом деле поселился какой-то неизведанный прежде покой и даже умиротворение, и ее не беспокоили более никакие соматические жалобы – черви не шевелились больше у нее в желудке – да и в порциях ужина их, между делом говоря, больше не было – макароны были макаронами, и ничем иным.

Несмотря на все сомнения, что-то подсказывало Лере, что все изменения, произошедшие с ней за последнее время, связаны не с отупением, процесса чего она не ощущала, а на самом деле с действительным улучшением самочувствия. И внутренние подсказки эти более не принадлежали никому – ни доктору Громову, ни кому бы то ни было еще – все мысли, приходящие сейчас ей в голову, принадлежали исключительно ей.

Тревога все более охватывала колкой массой ее нутро, но не доставляла, пожалуй, ей страдания как такового – смешанное с сомнениями, она была скорее проблеском здравого смысла, нежели болезненным переживанием. Все-таки она плохо понимала происходящее и выздоравливающий рассудок ее совершенно логично начал требовать разумных объяснений. Так бывает, когда пробуждаешься утром после долгого тягостного сна или после болезни, когда разум затуманен какое-то время высокой температурой – когда только-только начинаешь приходить в себя, и уже загоревшаяся искра рассудка начинает отчаянно стучать в попытках наверстать упущенное, утопленное в беспамятстве, и понять, что же происходило в период ее притухания.

– Лерка, что ты мечешься? – Надзирательница, как обычно, сидела в дверном проеме, лениво подперев рукой щеку и придремывая сидя, – Ты знаешь, сколько времени? Уже ночь! Иди в постель.

Лера уставилась на Надзирательницу неожиданно внимательным взглядом, увидев вдруг в ней спасение, друга, а не врага – человека, способного объяснить ей хоть что-нибудь, погасить хотя бы немного ее ужас, ощущение которого не пожелаешь никому: ужас от непонимания того, что является настоящим, а что – нет, какие фрагменты окружающего мира были реальными, а какие – плодами ее воспаленного воображения.

Неожиданно для себя она бросилась к Надзирательнице, кинувшись внезапно на пол, встав на колени перед стулом, на котором сидела та, и схватив ее за предплечье, отчего женщина удивленно дернулась, но руки не отняла.

Лера держала ее за руку, чувствуя тепло ее тела через ткань белого халата – эта женщина была настоящей.

– Лерка, ты что?

– Что со мной? – Лера уставилась на нее в упор, взглядом, полным отчаянной беспомощностью и доверия. Все-таки ей нужно было кому-нибудь доверять, – Скажите, что со мной? Вы знаете? Вы наверняка знаете!

– Лерка! – Надзирательница расплылась в улыбке. Понятно, для нее явно было большой неожиданностью то, что Лера заговорила, ведь обычно она почти все время молчала, сжимаясь в комок и прячась под одеялом, или ежась под взглядами персонала, бросая угрюмый ответный взгляд исподлобья, чем она походила, вероятно, на забитого, загнанного, ощетиневшегося волчонка.

Признаться, Лере было не до сентиментальностей.

– Пожалуйста, скажите мне, – она продолжала умоляюще тянуть Надзирательницу за рукав, стоя перед ней на коленях, – Где Екатерина Васильевна? Я очень хочу с ней поговорить. Прямо сейчас. Позовите ее. Пожалуйста.

– Лерочка, Екатерина Васильевна уже ушла, – глаза Надзирательницы глядели не Леру с умилением, – Уже ночь, она домой пошла. Я не могу ее позвать прямо сейчас, – разъяснила она, увидев в Лериных глазах оттенок непонимания, – Ну она же не ночует здесь, не круглыми же суткам она работает. Ты наконец решила заговорить? И пообщаться, наконец, со своим доктором? Умница, девочка, – спохватившись, добрая женщина наконец обратила внимание на то, что Лера стоит перед ней на коленях, опираясь голыми ногами о холодный пол, – Встань, встань сейчас же! А то простудишься. Вот так. Умница.

Лера послушно встала, не забыв, однако, про свою мысль, пришедшую ей в голову в качестве реакции на слова Надзирательницы – раньше, чем она успела осознать ее смысл.

– Она ушла домой? Домой? Мы не в лесу?

– Ну конечно не в лесу! Какой лес? Лерочка, иди спать. Тебе дать успокоительное? Не надо? Иди спать. Я завтра позову тебе Екатерину Васильевну. Первым делом позову, она поговорит с тобой, непременно поговорит…

– Я сумасшедшая, да? – на глазах у Леры выступили слезы, и она снова схватила добрую женщину за руку, когда та укладывала ее в постель. – Скажите, я в больнице? В психиатрической больнице, да?

– В больнице, Лерочка. Где же еще? – Надзирательница грустно вздохнула, не прекращая, однако, умиляться тем, что Лера начала с нею говорить, – Спи давай, утро вечера мудренее.

– Я сумасшедшая, да?

– Почему сумасшедшая? – Надзирательница взяла себя в руки, строго сдвинув брови и принявшись за ее воспитание, как она это делала со всеми остальными людьми, находящимися здесь. Похоже было все-таки, что она и вправду их всех искренне любила, – Что за слова, Лерка? Разговорилась сразу, посмотрите на нее! Спи немедленно.

– Ну а как? Как, если не сумасшедшая? – Лера заплакала, – Объясните. Как тогда? Я не понимаю. Я ничего не понимаю.

– Не плачь. Перестань плакать. Вытри глазки. Вот так, – Надзирательница, снова смягчившись, погладила ее по голове, – Замечательная девочка. Вот, и глазки улыбнулись. Умница. Не сумасшедшая, а временно не в форме. Ясно? Завтра поговоришь с доктором, она все тебе объяснит. Да ты не бойся. Точно успокоительного не дать? Ну ладно. Тогда спи. Смотри мне, чтоб заснула – я проверю! Спокойной ночи.

Лера смотрела вслед удаляющейся женщине. Надзирательница вышла из комнаты на цыпочках, постоянно оглядываясь на Леру через плечо и неугомонно повторяя себе под нос все с тем же умилением:

«Лерочка заговорила. Прелесть! Вот Екатерине Васильевне будет радость. Наконец-то, столько этого ждали. Пошла на поправку девочка, слава Богу…».

– А ты чего встала? – неожиданно взяв себя в руки, Надзирательница громким шепотом шикнула на приподнявшуюся на кровати Алину, – Ложись немедленно!

– На все воля Божья, – милостиво откликнулась Алина.

– Я тебе дам Божью волю! Не Божья, а я так сказала – ложись, ясно? Бог спит. Я за него.

Что-то действительно было божественное в этой женщине, подарившей Лере относительный покой, вложившей теплый комок уюта в самую ее грудь, отогрев скованный мерзлотой сгусток тревоги, отчего он расползся в разные стороны, и куски его постепенно растаяли, лишенные источника энергии, самого эпицентра.

Лере было спокойно, и глаза ее стали сами по себе слипаться. Известие о том, что она душевнобольная, разумеется, вовсе не радовало ее, но все же давало какую-то определенность.

«Лерка! Не сумасшедшая, а временно не в форме. Ясно?».

Вспомнив слова Надзирательницы, Лера благодарно улыбнулась, уже в полусне.

Утро вечера мудренее. Завтра придет доктор, Екатерина Васильевна. Завтра она все объяснит Лере. Завтра все станет понятно и хорошо. Она в больнице. В больнице, а не в потайной лаборатории. Ее лечили здесь, а не убивали.

Лера засыпала. В душе ее воцарил покой: она была в безопасности.

Глава 9. Лера узнает правду

– Выходит, это все не по-настоящему? Все вымышлено?

Лера сидела на кровати, скрестив ноги, внимательно глядя на Екатерину Васильевну, с которой вот уже с час вела разговор. Надзирательница была права – Екатерина Васильевна действительно обрадовалась, узнав о том, что Лера начала добровольно идти на контакт, и действительно посетила ее с самого утра, сразу после завтрака.

– Да, Лерочка. Вернее сказать так – все, о чем ты мне сейчас говоришь, не то что бы вымышлено, а скорее плод твоего воображения. Это по-настоящему для тебя, но не по-настоящему для окружающих. Для тебя эти переживания абсолютно реальны, а человеческие эмоции не могут быть вымышленными. Но по факту всего этого, конечно, не существует.

– Что же со мной произошло?

– Произошло лишь то, что ты заболела. И это очень хорошо, что ты решилась наконец мне обо всем рассказать. Чем больше я буду знать о твоих переживаниях, тем проще мне будет тебя лечить и тем скорее пойдет процесс выздоровления. Поэтому расскажи мне, пожалуйста, все, что тебя беспокоит.

Лера немного помолчала, пытаясь осознать услышанное. Все же было тяжело вот так сразу принять тот факт, что все, чем она жила в последнее время, все, чего боялась, оказалось неправдой, а лишь плодом воспаленного воображения.

– Но как же я все расскажу? – спросила она наконец лечащего врача, – Я ведь все еще не понимаю до конца, что настоящее, а что – нет. О чем же мне говорить?

– Давай договоримся так, – щеки Екатерины Васильевны добродушно вздымались, когда она говорила, но теперь эта мимическая особенность уже не казалась Лере наигранной, на настоящий момент она видела в этой женщине действительно искреннюю доброту и обеспокоенность, а не лживость, как прежде, – Расскажи мне, пожалуйста, по порядку все, что происходило с тобой за последнее время – все, что можешь вспомнить. Расскажи все, чем ты занималась дома, что с тобой случалось, о чем ты думала, из-за чего беспокоилась. Все мысли, которые приходили тебе в голову, когда ты уже находилась здесь. А мы вместе с тобой будем разбираться, что является правдой, а что нет. Главное, ничего от меня не скрывай и постарайся ни о чем не забыть. Даже те моменты, которые кажутся тебе незначимыми, все же стоит высказать вслух. Мы вместе с тобой разберемся, и я обязательно придумаю, как тебе помочь. Хотя ты уже постепенно начала идти на поправку – ты ведь и сама это чувствуешь, правда?

Екатерина Васильевна улыбнулась, взгляд ее добрых голубых глаз, внимательно направленных на Леру, сиял.

Лера искренне улыбнулась в ответ:

– Правда.

Ей понадобилось еще некоторое время, чтобы окончательно собраться с мыслями, и после непродолжительной паузы она наконец начала говорить – сначала неуверенно, сбивчиво – затем, приободренная одобрительными кивками Екатерины Васильевны и наводящими вопросами, помогающими собрать мысли в одно русло, она стала говорить уже увереннее и в конце концов рассказала ей все: про работу в маленькой фирме, про увлечения книгами и компьютером, про одиночное времяпровождение, посвященное множеству интересных мыслей. Про знаки, указывающие на то, как поступить – как, например, солнечные лучи, показавшие ей дорогу на ее нынешнее место работы. Про странного терапевта в поликлинике, про косые взгляды на улице, создающие впечатление слежки – и, наконец, про отчаяние, вызванное чувством необъятного страха перед смертью и отупением, про попадание в плен в лабораторию зла, где над людьми производились нечеловеческие опыты. Последнюю тему Лера рассказывала уже неуверенно, то и дело поглядывая на реакцию Екатерины Васильевны – она все еще несколько сомневалась в том, что все пережитое ею было абсолютной неправдой – и если так, то как глупо, вероятно, звучали со стороны ее рассказы.

Но Екатерина Васильевна, похоже, не находила в словах Леры ничего глупого. Все время, пока Лера говорила, она терпеливо слушала ее, задумчиво кивая. Она не высмеивала Лерины умозаключения, не пугала ее неожиданными реакциями. Она выглядела абсолютно спокойной и даже как будто совершенно не удивленной, словно все, о чем говорила Лера, было в порядке вещей.

– Ну сейчас ты понимаешь, что на самом деле с тобой произошло? – спросила она, когда Лера замолчала.

– Не знаю. Признаться, я все-таки не конца понимаю, что происходит. Или мне просто трудно поверить в то, что пережитое мною – неправда. Все же тяжело кардинально менять свои взгляды.

– В этом ты права. Но все же давай ты подумаешь и попытаешься сейчас объяснить, что с тобой случилось. А я тебе помогу. Ты попробуешь?

Лера неуверенно кивнула:

– Попробую.

Опустив взгляд на свои сомкнутые кисти и пытаясь унять некоторое волнение, она собралась с мыслями:

– Я работала. А потом я заболела.

– Так как же это произошло? С какого момента, как ты полагаешь, ты стала воспринимать окружающую действительность неверно?

Лера нахмурилась:

– Когда я попала сюда? Нет, раньше. Когда мне начало казаться, что за мной следят. Нет, знаете, возможно, даже еще раньше – когда терапевт в поликлинике выписывал мне справку, а я истолковала его улыбку неправильно. Тогда мне еще не казалось, что он передаст куда-то мои координаты, но еще в поликлинике мне его улыбка показалась странной. Лера еще немного помолчала, обдумывая происходящее. Она была благодарна Екатерине Васильевне за то, что та не сбивала ее с мысли, не торопила, не высмеивала ее суждения, в разговоре проявляя тактичность и неподдельное участие к Лериным переживаниям.

– Итак, я работала. А потом мне начало казаться, что за мной наблюдают, говорят обо мне, замышляют против меня что-то плохое, – снова начала Лера, – Мне казалось, что на меня странно смотрят, что все улыбки и взгляды, которые я видела у других людей – неспроста, что-то они на самом деле значат. Мне казалось, что другие от меня что-то скрывают. Скрывают то, что присматриваются ко мне, что собираются передать мои координаты органам, занимающимся опытами над людьми. Да, я поняла это достаточно неожиданно – и у меня начался страх.

– Хорошо, Лерочка. Что случилось потом?

Лера сосредоточенно пыталась вспомнить все события, которые так волновали ее в последнее время, и выстроить их в нужный порядок.

– Потом я стала метаться. Пыталась от них убежать. Бежала под дождем…

– Убежать от кого?

– От преследователей…

Лера снова замолкла.

– А на самом деле?

– На самом деле, наверное, я просто бегала как сумасшедшая по улице и махала руками – кажется, я даже куда-то упала… Поэтому кто-то совершенно логично вызывал мне «Скорую Помощь», – произнесла она упавшим голосом, осознав вдруг правду и устыдившись того, как ужасно, должно быть, она выглядела со стороны.

– Рассказывай, Лерочка. Не надо расстраиваться – заболеть может каждый. Поэтому мы и находимся здесь – чтобы мы, врачи, лечили больных. Ты поправишься, и все будет хорошо. Рассказывай дальше.

– Дальше меня поймали. И привезли сюда. В больницу. А мне казалось, что я нахожусь в подпольной лаборатории, где над людьми проводят опыты. Мне было очень страшно, и я пыталась убежать. Мне и в голову не приходило, что меня лечат. Какой ужас! – воскликнула она вдруг неожиданно с неподдельной тревогой.

– Что случилось? – откликнулась Екатерина Васильевна с ноткой беспокойства в голосе.

– Я же дралась! – выпалила Лера, глядя на нее с отчаянием, – Я же отбивалась, когда пыталась вырваться. Я дралась и царапалась! Я кого-то поранила… А ведь мне пытались сделать лучше… А я… О Боже, мне так стыдно!

Заплакав, Лера склонила голову, уткнувшись лицом в колени.

– Так, не надо плакать, девочка моя, – врач ласково погладила Леру по плечу, – Все, что ты делала за последнее время, было следствием твоей болезни. Твое болезненное состояние управляло тобой, и ты сама собой не владела. А потому никакие из твоих поступков нельзя считать плохими, и за них не должно быть стыдно. Я знаю, сама по себе бы ты так никогда не поступила – но тобой управляла болезнь. Ты ведь сама понимаешь это, правда?

Всхлипнув, Лера приподняла голову и посмотрела на врача. Глаза ее были заплаканы.

– Я сумасшедшая, да? – спросила она, – Я ведь сумасшедшая! Как же мне жить?

– Так, девочка моя, что за слова? Ты заболела. Заболела. И тебе необходимо лечение. Но ты уже пошла на поправку. Поэтому прекрати плакать, вытри глазки и рассказывай мне все, как есть. А я тебе помогу.

– Я не знаю, что еще рассказывать… Можно, я спрошу?

– Конечно.

– Где доктор Громов? Если все, что происходило в моей голове, на самом деле не выходило за ее пределы, если все – неправда, то почему доктор Громов не разубедил меня в этом? Теперь, когда я знаю правду, он больше не приходит ко мне. Но разве можно, разве могут такие люди, как он, работать в больнице? Да он просто поиздевался надо мной!

Ответ психиатра ошеломил Леру, вызвав новый всплеск эмоций – настолько сильный, что шок не позволил ей даже расплакаться вновь.

– Никакого доктора Громова у нас нет, Лерочка. О ком ты говоришь?

– Доктор Громов… – жалобно пролепетала Лера, – Всеволод Аркадьевич… Он часто приходил ко мне, вот сюда, разговаривал со мной и указывал, что мне делать. Он постоянно общался со мной, даже когда его не было рядом в материальном смысле – тогда он передавал мне послания телепатически.

– Врача с таким именем, Лерочка, у нас нет, – мягко ответила Екатерина Васильевна, – Расскажи мне, он часто приходил к тебе?

– Да, постоянно… А потом перестал.

– Скажи – а разве люди могут общаться телепатически? Разве такое возможно?

– Нет, невозможно, – ответила Лера, – Но он приобрел эту способность благодаря развитию исследований, производимых в лаборатории…

Она посмотрела на врача-психиатра, которая добродушно приподняла брови и посмотрела на Леру так выжидательно, что девушка поняла: Екатерина Васильевна ждет, пока она сама до чего-то додумается. Наспех повторив про себя все слова, которые она только что произнесла, она тут же обратила внимание на собственную нелогичность в суждениях.

– Телепатической связи быть не может, потому что никакой лаборатории нет! – воскликнула Лера, возбужденная внезапно осознанной правдой, – Значит, и доктора Громова тоже нет?

– Совершенно верно, – одобрительно кивнула Екатерина Васильевна, – Его не существует на самом деле. Он тоже всего лишь плод твоего воображения. И в последние дни ты его не видишь, не слышишь и не ощущаешь его присутствия, верно?

– Верно… Потому что я поправляюсь.

Екатерина Васильевна расплылась в широкой улыбке, отчего пухлые щеки ее добродушно растянулись:

– Молодец, девочка.

– Выходит, Каспера тоже нет?

– Каспера? А кто такой Каспер? Ты его видишь?

– Нет, уже несколько дней как нет, – решительно ответила Лера, после чего все же вскарабкалась на подоконник и выглянула в окно – на всякий случай. Но на улице было пусто, землю устилали остатки тлеющих листьев и тонкий слой первого снега, а рыжей головы там не маячило, раздражающе яркая красная куртка не нарушала целостность пейзажа, – Точно нет.

– Вот что, дорогая моя, – сказала Екатерина Васильевна, – Я вижу, что разговор наш еще не окончен, поэтому слезай с окна и рассказывай дальше – и про доктора Громова, и про Каспера, и про кого-нибудь еще, если такие были. Я тебя внимательно слушаю.

Послушно сползя с окна, Лера уселась на прежнее место, устремив взгляд прямо в глаза психиатра и почувствовав какую-то странную уверенность. Она поняла: это был покой, она просто наконец узнала правду и осознала, что находится на самом деле в безопасности, что повсюду ее окружают друзья, и ей ничто не угрожает.

Улыбнувшись Екатерине Васильевне, Лера возобновила свой рассказ с новыми силами: на сей раз она говорила уже увереннее, последовательнее и точнее, детально описывая все, что ей удавалось вспомнить – и про доктора Громова, и про телепатическую связь, и про развитие мозга опытным путем, и про Каспера, и про собственное молчание и страх, и про косые взгляды других пациентов, и про компот, и про винегрет, и про червей вместо макарон, и про кровотечение из легких, и про призрак смерти. Она все говорила и говорила, а Екатерина Васильевна все так же внимательно слушала ее, лишь изредка обеспокоенно качая головой – а Лера ощущала, как вместе со словами, вылетающими из ее уст, из души ее словно выходит что-то темное, болезненное, и она все говорила и говорила, успокоенная, приободренная доверием и поддержкой, рассказывая доктору обо всем, что у нее наболело за последнее время, жаждя избавиться наконец ото всей этой черни, царившей столько времени у нее внутри.

– Выходит, это все были галлюцинации? Выходит, ничего этого не существует? Но что же будет со мной теперь?

– Ничего, Лерочка, – Екатерина Васильевна снова погладила ее по плечу, – Ты действительно молодец, что все это мне сейчас рассказала. Твои галлюцинации мешали тебе жить, подчинив себе твой разум, а ты лишь выполняла все, что они от тебя требовали, не в силах этому сопротивляться. И не могла позвать на помощь, неверно истолковывая окружающую действительность, а потому чувствуя угрозу от своего окружения. Это довольно часто встречается в клинической практике, и многие пациенты попадают в больницу именно по этой причине. Хочешь, поговори с другими девочками. Ты ведь больше их не боишься? Поверь мне, многие попадали в подобные ситуации.

– А потом?

– Потом поправлялись и жили как прежде. Главное – принимать назначенные лекарства. И ни в чем себя ни вини – все, что ты делала, тебя заставляла делать болезнь – не ты.

– Но ведь болезнь моя, – ответила Лера, – Выходит, это все равно я?

– Наше подсознание порой творит с нами злые шутки. Это как во сне. Тебе ведь снились когда-нибудь плохие сны? Такие, когда ты не могла управлять ни своими чувствами, ни эмоциями, а все вокруг имело несколько нелепый оттенок?

Лера кивнула.

– Но потом ты просыпалась – и все. Твоя задача теперь – просто отдавать отчет в том, что тебя постигло заболевание, которое необходимо лечить, а не страшиться его, и не избегать. Избегание ни к чему хорошему не приводит. И принимать лекарства – для того, чтобы подсознание не могло сыграть больше с тобой такую шутку.

– Но почему мое воображение выдало именно такую картину? От чего это зависит?

Екатерина Васильевна добродушно улыбнулась:

– А ты часто можешь объяснить происхождение своих сновидений и объяснить полностью их структуру? – она потрепала ее по плечу, – Не переживай. Скоро поправишься. Пока у тебя еще неустойчивое настроение, но это скоро пройдет. Сейчас ты здоровеешь с каждым днем. Я пойду. А ты отдыхай. А если вспомнишь что-нибудь еще, обязательно расскажи мне – ладно?

– Ладно.

Лера улыбнулась, а Екатерина Васильевна грузно поднялась и направилась к выходу из больничной палаты.

– Екатерина Васильевна! – окликнула ее Лера, когда врач уже подходила к самому выходу.

Та обернулась.

– А что такое цереброадреностимуляторы? Что это за препараты?

– Таких препаратов не существует.

– И, значит, мы не в лесу?

– Ну конечно же нет. Нашу больницу окружает парк, а на самом деле мы в городе.

– А винегрет мне тоже можно есть?

– Лерочка, – Екатерина Васильевна ласково улыбнулась, глядя на девочку участливо и удивленно, – А сама как думаешь?

– Понятно. И макароны больше не будут иметь такого мерзкого вкуса, словно они состоят из червей?

– Лерочка, а ты знаешь, какие черви на вкус? Ты их часто ела? – увидев замешательство в глазах девочки, врач ободряюще улыбалась, – Не волнуйся, Лерочка. Макароны будут иметь вкус исключительно макарон, я обещаю.

– Это хорошо.

Екатерина Васильевна снова собралась было уходить, как Лера окликнула ее вновь, преодолевая некоторую неловкость:

– Екатерина Васильевна! А как вы думаете – существуют в мире такие вот лаборатории зла, такие, как та, что я сама для себя придумала?

– Лаборатория зла находится внутри каждого человека – вот, с чем нужно действительно бороться. Все зло производит и воплощает в жизнь болезненное состояние, а наша задача – сделать все для того, чтобы этого не произошло, и наши кошмары не стали правдой. Наша собственная лаборатория зла способна порождать что угодно – и червей вместо макарон, и отравленный винегрет, и несуществующих врачей, и прочие неприятности.

– Я поняла, Екатерина Васильевна. Я буду лечиться. Спасибо вам!

Психиатр ушла. Лера проводила ее взглядом и снова улыбнулась ей вслед. Эту добрую женщину ждали другие пациенты.

У Леры было хорошее настроение. Лаборатория зла, находящаяся внутри нее, начала сбавлять обороты. Она сделает все для того, чтобы она больше не продуцировала ничего плохого, не притворяла ночные кошмары в материальную реальность.

Лера выглянула в окно. Снова пошел снег – еще совсем прозрачный, совсем неуверенный. Каспера за окном не было. Но по-другому и быть не могло, потому что его на самом деле просто не существовало. Принимая лекарства, она больше его никогда не увидит. Улыбнувшись, она вспомнила доктора Громова. Интересно, как бы сложилась судьба столь эксцентричной личности, если бы такой человек действительно существовал? Об этом можно было подумать – но только недолго, потому что нельзя было забывать о том, что его, как и Каспера, тоже не существовало на самом деле.

Лера прилегла на кровать и блаженно прикрыла глаза. Сейчас ей захотелось полежать не для того, чтобы спрятаться от своих страхов, укутавшись с головой под одеялом, а для того, чтобы просто спокойно отдохнуть.

Она знала, что уже поправляется, и ночные кошмары не вернутся.

Лера начала засыпать. Впервые за долгое время ей было действительно хорошо.

Екатерина Васильевна заглянула к ней еще и позднее, перед самым обедом.

– Лерочка, как дела?

– Спасибо, – Лера села на кровати и потянулась, оправляясь после дневной дремы, – Вы знаете, я хорошо обдумала то, о чем мы с вами разговаривали утром, осознала свое заболевание, и это осознание принесло облегчение. Я согласна лечиться. Больше всего я хочу выбраться из своей лаборатории зла, и я верю, что у меня получится. По крайней мере, чувствую я себя уже значительно лучше. Тем более что находиться в больнице явно приятнее, чем если бы я правда была в лаборатории, которую сама себе придумала. Я очень благодарна вам за лечение. Только, конечно, очень хотелось бы чем-нибудь заняться. А то лежать без конца в постели – вещь бессмысленная, даже поднадоело как-то. Хочется какой-то активности. Но если нужно лежать – я, безусловно, вас послушаю. Как вы скажете.

– Я рада, что ты обо всем подумала, Лерочка, – ответила психиатр, ласково улыбнувшись, – Я вижу, что ты прислушалась к моим словам и действительно идешь на поправку. А залеживаться в кровати не надо. Если появилось желание какой-то активности – это значит, что появились силы – а значит, организм успешно справляется с болезнью. И в таком случае в постели залеживаться, конечно, не надо. В постелях должны лежать больные, а ты поправляешься.

Лера улыбнулась, ободренная высказыванием врача. Ей казалось, что настроение ее улучшается просто со стремительной скоростью, и чудилось, будто она ощущает всеми своими клеточками, как чудотворное тепло лечения разливается по всему ее телу, даруя исцеление.

– Как раз об этом я зашла к тебе поговорить, Лерочка, – продолжила врач.

– Как ты смотришь на то, чтобы перейти в другую палату?

– В другую? – удивилась Лера, – А зачем? Чем эта плоха?

– Тебе здесь нравится? Ты хочешь оставаться тут?

– Не знаю. А чем другие палаты отличаются от моей, какова цель моего переезда?

– Видишь ли, Лерочка, – Екатерина Васильевна собралась с мыслями, – Эта палата – особенная. Здесь находятся люди, когда они еще пребывают в выраженном болезненном состоянии, то есть испытывают переживания, похожие на те, что пережила ты. Здесь лежат пациенты, которых мучают галлюцинации, страхи, нервные срывы, беспокоящие их идеи, вытекающие из неверного толкования окружающей действительности. Все это было с тобой. Но теперь ведь это проходит, не так ли? Люди, находящиеся в подобном состоянии, охваченные страхом, горем, гневом и отчаянием, нуждаются в постоянном присмотре персонала, в тщательном надзоре, интенсивном лечении. Ты поправляешься, галлюцинации оставили тебя, а твое настроение постепенно приходит в норму. Поэтому постоянный надзор за тобой и пребывание в обществе больных, которые еще не дошли до такого состояния, чтобы их переживания не мешали им благополучно общаться с другими, я не считаю целесообразным. Все остальные палаты – обычные. Там нет круглосуточного надзора, а пациенты находятся в более стабильном состоянии, нежели здесь. В общем, я предлагаю тебе перевестись в другую палату. Ты понимаешь меня?

Лера внимательно выслушала Екатерину Васильевну:

– Да, понимаю. В другой палате я найду, с кем общаться? Честно говоря, мне хотелось бы с кем-нибудь подружиться хотя бы немножечко. Но я плохо понимаю девочек, которые лежат здесь, со мной… А в другой палате я буду понимать других?

– Вот об этом я и говорю. Ну конечно, будешь. Девочки, которые лежат здесь, еще недостаточно хорошо отражают действительность, они еще больны. Поэтому я не думаю, что тебе удастся с ними подружиться до той поры, пока им не станет лучше. Поэтому переходи-ка ты, дорогая, в палату номер 5 – я сейчас скажу медсестре, она проводит тебя и поможет перенести твое постельное белье. Среди выздоравливающих ты обязательно найдешь подруг. Поговори с другими девочками, тебе это будет даже полезно. Кстати говоря, появление желания общаться – это так же признак того, что ты идешь на поправку. Обрати внимание, ведь раньше тебе общаться совсем не хотелось, ведь так? Даже когда ты еще была дома, ты совсем замкнулась в себе и почти все время проводила в одиночестве. Это был признак того, что ты начала заболевать. Человек не должен быть совсем один.

– Я не хочу быть одна, – решительно заявила Лера, – Скажите, а эти девочки, – она перешла на шепот, тихонько косясь на своих соседок по палате, указывая на них глазами, – Они поправятся?

– Очень на это надеюсь, Лерочка, – Екатерина Васильевна погладила ее по руке и встала, – Это очень хорошо, что ты переживаешь за других. Очень хорошо. Но сейчас постарайся больше думать о себе, ладно? Тебе нужно окончательно выздороветь, поэтому заботься сейчас в первую очередь о своем здоровье. А за других не беспокойся – я сделаю все для того, чтобы они поскорее пошли на поправку. Точно так же как и для тебя. Так что давай складывай белье, сейчас же я тебя переведу.

– Екатерина Васильевна!

– Что еще, Лерочка?

– Мы говорили о том, что я сейчас плохо понимаю людей, находящихся здесь… А я? Меня сейчас можно понять? То есть то, что я говорю?

– А сама так как думаешь?

– Мне кажется, что можно. По-моему, я сейчас правильно отображаю действительность.

– Вот и ответ на твой вопрос, Лерочка.

– А раньше? Меня нельзя было понять, да?

– Лерочка, ты была больна – а теперь тебе лучше.

– Понятно. Можно переезжать?

– Собирай белье, – Екатерина Васильевна кивнула Лере на Надзирательницу, которая все еще сидела в дверном проеме, – Мария Владимировна поможет тебе переехать.

Лера посмотрела на медсестру.

– Надзирательница? Цербер?

– Чего? – врач удивленно приподняла брови, но тут же, не выдержав, рассмеялась, – Какая надзирательница? Лерка, будешь себя так вести, останешься в этой палате. Как тебе не стыдно? Какая же это надзирательница? Не стыдно тебе обзывать Марию Владимировну Цербером! Она очень добрая женщина.

Лера смутилась:

– Извините.

– Собирайся, девочка. Машенька! – обратилась доктор к сестре, подойдя к ее стулу, – Помоги, пожалуйста, Лерочке перейти в пятую палату. И шла бы ты домой, Машенька. Что сидишь, после ночного-то дежурства? Уже и глазки слипаются. Иди, иди, Машенька…

Глава 10. Жизнь перетекает в новое русло

Новая палата поразила Леру своей уютностью. Несмотря на нелюбовь менять какие-либо жизненные обстоятельства и скептическое отношение к переезду в другую палату, нельзя было не согласиться, что палата номер 5 встретила Леру гостеприимностью.

Тут было много света. Солнечный свет освещал всю комнату, словно пропитывая весь ее простор сиянием, природной энергией и здоровьем. Кроватей было меньше, чем в палате, где она была до этого, и это убрало ощущение некоторой тесноты, которую Лера ощущала прежде. Правда, и размеры палаты были меньше, но вместо тесноты это создавало, напротив, ощущение уюта и защищенности. Незнакомые люди, находящиеся здесь, не создавали атмосферы дискомфорта – несмотря на свою замкнутость, наличие людей по соседству не смущало Леру, их присутствие создало чувство какой-то теплоты. Наверное, в такой светлой, солнечной палате было бы противоестественно находиться совсем одной, такой теплый был ее свет, такой приветливый, излучавший покой и безопасность, так располагавшие к общению.

Перебравшись на свою новую кровать, Лера осторожно осмотрела своих соседей, и вспыхнувшая вдруг в ее душе жажда общения, неожиданная для нее же самой, стала еще явственнее. Лера испытала облегчение, заметив, что в глазах этих людей не было безумия – по крайней мере, такого четкого, такого бросающегося в глаза, как в глазах обитателей первой палаты. Несомненно, ее новые соседи так же обладали некоторыми странностями – каждый своими, но необычность их не пугала и не отталкивала, тем более что Лера отдавала себе отчет в том, что, вероятно, в этом отношении не сильно отличалась от других и, наверное, обладала не меньшими странностями, чем они. Задумавшись об этом, Лера поняла вдруг, что здоровые люди, в сущности, ничем не отличаются от больных – здесь, у этих людей, как и у тех, кто обитал снаружи, в городе, были свои особенности и, оказавшись вместе, оставалось только привыкать и мириться с этим, учась понимать друг друга. Чем же здоровые люди отличны? Они устроены точно так же, просто особенности их, возможно, не так бросаются в глаза, имея менее вычурную форму, чем у людей больных. Но разве здоровые люди всегда понимают друг друга? Разве всегда они изучают тонкости чужой души для того, чтобы достигнуть взаимопонимания? Они точно так же заперты в своем городе нос к носу, как и пациенты – в этой больнице, и с точно таким же трудом оценивают поступки других людей правильным образом за счет собственной эгоцентричности или попросту лености. Им точно так же проще назвать умозаключения других людей и искренние проявления их чувств как в корне неверными, нежели попытаться самым кропотливым образом – а иначе не имеет смысла – разобраться в тонкостях чужой души, чтобы услышать все тонкие отзвуки ее ноток, ткущих нити в одно единое полотно внутреннего мира, чтобы услышать мелодию чужой души без фальши. Нет, здоровым людям не проще, чем больным, нет. Может быть, в каком-то отношении больным предоставлялась большая возможность учиться понимать друг друга. Душа больного человека обнажена, как ободранная ссадина, и болит, как поврежденный ею кожный покров. Она оголена и беззащитна. Пытаясь обороняться, скованный страхом перед наготой своей души, опасаясь быть морально распятым, человек совершает хаотичные, необдуманные поступки, кажущиеся на первый взгляд непонятными. Но только будучи раненой, душа способна не просто увидеть, но и прочувствовать чужую боль, находя в зеркале чужой души отклик собственной патологии. Болезнь порождала способность сочувствовать и понимать, а главное – желание сочувствовать и понимать, да и просто общаться.

Лера улыбнулась. Пребывание в этой больнице определенно пойдет ей на пользу – и не только потому, что это поправит ее собственное здоровье, она будет учиться понимать других и делиться с ними своими переживаниями так, чтобы они ее понимали. Все эти девушки и женщины, находящиеся на этом отделении больницы – все, включая ее, Леру, находились в одной лодке, и все они были способны помочь друг другу и поддержать так, как, наверное, будет трудно это сделать здоровому человеку, ни разу не бывавшему здесь, и за счет этой неопытности не способному взглянуть на других через призму собственных страданий, причиненных психическим расстройством.

Лера улыбалась, оглядывая своих соседок. Кто-то смотрел на нее искоса, несколько осторожно, кто-то улыбался в ответ. Люди были разные, и это тоже уже само по себе было интересным, и Леру неожиданно радовал этот пробудившийся в ней интерес.

Она улыбалась своим новым знакомым, оглядывая их почти с нежностью, готовая открыть перед ними свою душу и с нетерпением ожидая того, чтобы внимать трели чужих, пока еще незнакомых ей душ.

Дни пролетали по тому же самому графику, что и раньше – но теперь они были заполнены чем-то иным, и все, что прежде внушало Лере лишь страх и отвращение, ныне являлось для нее местной обыденностью, не несущей ничего предосудительного. Чем больше Лера находилась здесь, тем с большим изумлением задумывалась над тем, какое большое значение имеет то, как мы воспринимаем те или иные вещи, и совпадает ли восприятие вчерашнего дня с восприятием сегодняшнего, точно такого же. И чем больше она задумывалась, тем больше понимала то, что способно сотворить с человеком его собственное воспаленное воображение. Казалось бы, человек загнан в ловушку, он отчаянно пытается вырваться, охваченный гневом и страхом, изо всех сил пытаясь предотвратить собственное смертоубийство, он тратит на это столько энергии, истощает весь свой внутренний запал, который продолжает рваться восполнить свои энергетические ресурсы для того, чтобы возобновить свою борьбу, чтобы не сдаться – а оказывается на самом деле, что человек ведет эту борьбу совершенно зря, виной всему – всего лишь неверное толкование событий, а значит – человек борется, по сути дела, с самим собой, и борьба эта, помимо истощения, ничего не приносит. И какой же ужас появляется в тот самый момент, когда человек начинает понимать, что с ним произошло, когда он начинает интерпретировать происходящие события совершенно по-другому! Болезнь меняет угол зрения, и как поражаемся мы, когда фокус нашего внутреннего глаза ставят на место. Подумать только – Лера столько времени провела в заблуждении – она уже почти два месяца находилась здесь, в этих стенах, листья за окном постепенно сменил пейзаж ранней зимы, и весь период этих перемен Лера отчаянно пыталась спасти себя, а оказалось все гораздо проще, чем ей представлялось с самого начала – просто осколок от зеркала Снежной Королевы попал ей в глаз, а сейчас выпал, и вещи тут же встали на свои места – и все. Но все же порез от осколка немножко давал о себе знать в виде неустойчивости настроения и неуверенности в рациональности суждений, а потому Лера абсолютно не торопила врача с вопросом выписки, полагая, что Екатерина Васильевна абсолютно права, что находит нужным еще какое-то время продержать Леру здесь под своим наблюдением.

«Не сумасшедшая, а временно не в форме», – улыбаясь своим мыслям, Лера радовалась каждому наступившему дню, с интересом наблюдая за происходящими здесь событиями, проявляя интерес к местной общественности, ожидая своего выздоровления, которое все-таки было уже не за горами.

Теперь утром Лера вставала каждый раз в хорошем настроении. Сейчас, когда страх и ощущение неотвратимой опасности оставило ее, она могла проводить дни спокойно, позволяя себе интересоваться происходящим, не отвлекаясь на тревожные опасения. Едва только солнце начинало щипать ей глаза, как она тотчас же пробуждалась, невзирая на то, что солнце это было уже последним, почти зимним. Вставало оно поздно, рассвет разгорался неторопливо, уже успев впитать в себя крупинку зимней лени, которая уже начала постепенно заявлять о себе. В общем-то, само солнце-то уже по сути и не было солнцем, скорее это были лишь серые сумерки, отсветы пробудившегося после черной ночи неба. Но даже этот слабеющий сизый свет Лера воспринимала как живые солнечные лучи, так солнечно было у нее внутри, так тепло, что она проецировала этот свет и в окружающий мир.

За завтраком она съедала свою кашу быстро, послушно, после чего с удовольствием выпивала кружку чая и без напоминаний отправлялась принимать лекарства. Далее, в скором времени, на отделении появлялась Екатерина Васильевна. Осторожно она переступала с ноги на ногу, чуть в развалку, покачивая своими тучными боками, чем снова напоминала Лере внешне большую утку, горделиво и заботливо вышедшую осмотреть свои владения. По отделению врач передвигалась неспешно – внимательно она подходила она к каждому из своих больных и не переходила к следующему, не уделив человеку должного внимания, не изучив со всей тщательностью его состояние здоровья и настроения на текущий день. Гордо и чинно она усаживалась на кровать каждого и внимательно заглядывала в глаза, терпеливо выслушивая все, что говорил ей ее пациент, даже если его речь имела мало смысла и была малоразборчива. Екатерина Васильевна со всей серьезностью хмурилась, и деловито кивала головой, отчего рыжеватый пучок у нее на затылке смешно подрагивал, и, чем больше Лера наблюдала за ней, тем больше умиления вызывала в ней эта женщина, вся излучавшая душевное тепло, нисколько не жалевшая его для своих непутевых подопечных, которые, поддаваясь своей во многих случаях вычурной, нездоровой, непонятной логике, зачастую воспринимали слова врача по-своему, реагируя на них кто слезами, кто криками, кто глубокой обидой, когда встречали отказ на просьбу о выписке домой. Но попадались так же и те, кто воспринимал слова врача серьезно – вернее, так, как она пыталась донести их до своих больных, кто не скандалил, а разговаривал с ней спокойно и искренне, демонстрируя благоразумие. Среди таких, наверное, была и Лера – так ей, во всяком случае, казалось. По крайней мере, обхода доктора она дожидалась со всем послушанием. Когда Екатерина Васильевна появлялась на пороге палаты, Лера тут же запрыгивала на свою койку и усаживалась на ней, смиренно ожидая своей очереди на беседу. Она лежала опять же у окна, как и в прошлой палате, поэтому дожидаться приходилось некоторое время – обход доктор начинала всегда от дверного проема, а от него до окна стояло ровно четыре кровати, включая Лерину, последнюю – справа, и ровно столько же с левой стороны. Когда Екатерина Васильевна доходила наконец до нее, Лера искренне улыбалась, растроганная вниманием доктора, благодарная за помощь и несколько присмиревшая – все же, когда рядом был врач, который мог объяснить ей то, что творится с ней, ответить на все интересующие ее вопросы и по-человечески поддержать, становилось ощутимо спокойнее, ведь все же некоторую тревогу Лера ощущала, озабоченная состоянием своего здоровья, волнуясь время от времени за то, а правда ли она сможет поправиться.

– Не волнуйся, Лерочка, – широко улыбаясь, врач все так же ласково поглаживала ее по руке, – Я вижу, что ты поправляешься, поэтому думаю, что через достаточно скорое время ты сможешь пойти домой.

– Что вы, что вы! – Лера оживленно мотала головой, – Я вовсе не тороплюсь домой. Главное – это точно поправиться. Я не хочу идти домой, пока лечение не будет в должной степени произведено.

Улыбаясь, Лера со всей искренностью рассказывала обо всем, что интересовало Екатерину Васильевну, но разговор их не был обычно особенно длинным – Лера не скандалила, не клянчила выписку, не скрывала своих переживаний, старательно отвечая на все вопросы, интересовавшие врача. Хотя, в общем, Лере и скрывать толком было нечего – Каспера она с тех пор так и не видела, доктор Громов тоже не появлялся, да Лера уже и сама поняла, что они ненастоящие, их нет и не было – разве что, признаться, не могла до конца в это поверить, что вызывало у нее некоторое беспокойство, обусловленное растерянностью, в чем она честно признавалась Екатерине Васильевне. Иногда же Екатерина Васильевна и почти что совершенно не разговаривала с Лерой – окинув девочку внимательным взглядом, она удовлетворенно кивала, анализируя по Лериному виду одной только ей понятные вещи, о которых сама Лера не догадывалась.

Широко улыбнувшись, Екатерина Васильевна грузно поднималась с Лериной кровати, чтобы перейти к следующей пациентке.

– Екатерина Васильевна! – Лера останавливала врача, с мольбой заглядывая ей в глаза, – Скажите – я понятно разговариваю? У меня связная речь? Нормальная логика?

– Нормальная, Лерочка. Ты выздоравливаешь, я знаю.

– Спасибо.

Приободренная Екатериной Васильевной, Лера вскакивала с кровати и выбегала в коридор, чтобы исподтишка понаблюдать за другими врачами, которые так же обходили своих пациентов. Так ли они были внимательны к своим подопечным, как Екатерина Васильевна – к своим? Внимательно оглядывая других врачей, она заключала, что они, пожалуй, столь же добросовестны, но все же доверяла больше всех Лера все-таки Екатерине Васильевне, и она на совершенно субъективных основаниях казалась Лере самой внимательной, самой доброй.

После обхода врачами больных сотрудники больницы собирали пациентов маленькими группами и уводили на другой этаж, где проводились самые разные реабилитационные мероприятия, организованные специально для них. Выходя под присмотром кого-либо из сотрудников за пределы отделения вместе с другими девочками, Лера улыбалась, вспоминая свой столь реальный для недавнего прошлого страх перед тем, что находится за заветной железной дверью. Теперь она знала, что за дверью отделения находится лестница, по которой они спускались на этаж ниже, где их разводили по разным кабинетам, где проходили групповые занятия. Лера улыбалась себе под нос, вспоминая, как обмирало ее сердце всякий раз, когда раньше она наблюдала, как людей уводят за эту дверь, и как она боялась того, что могло там, в этой незримой неизвестности, случиться с ними. Теперь же она знала, что людей здесь не убивают, и ей самой было странно подумать о том, как такие мысли могли приходить ей в голову.

– Лерка, чему ты улыбаешься? – подозрительно спрашивала ее Мария Владимировна, которая время от времени так же провожала пациентов на занятия.

– Ничего. Просто, – Лера задирала голову, чтобы заглянуть в лицо медсестры, и делала это искренне и открыто, – Просто смешно вспоминать о том, какие мысли приходили мне в голову раньше. Раньше мне было ужасно страшно даже подумать о том, что находится за пределами отделения и что там происходит с людьми, а теперь я понимаю, как это было глупо.

Встречи пациентов были самые разнообразные, но одинаково необходимые для всех. Они собирались группами в небольших комнатах, специально отведенных под такие мероприятия, и вместе с медицинскими сотрудниками посвящали себя разным занятиям. Сюда же приходили и пациенты других отделений больницы – как женских, так и мужских. Здесь пили чай, ели конфеты, рисовали и вырезали картинки из разноцветной бумаги, клеили картонные домики, придумывали оригинальные аппликации из камешков и листьев. Здесь пели песни, танцевали и читали стихи. Здесь играли в игры, выполняли причудливые задания и просматривали фильмы, записанные на множество компакт-дисков. Здесь плакали и смеялись, шутили и смущались. Здесь мальчики знакомились с девочками, здесь дружили и влюблялись – все было как в настоящей жизни, оставленной ныне там, за пределами этих решеток на окнах. Здесь не просто хорошо проводили время вместе, и не просто учились чему-то новому либо утраченному, главное – здесь учились общаться, здесь люди снова могли чувствовать себе здоровыми. Здесь пациенты были оживлены, они проявляли интерес друг к другу и учились разговаривать – казалось бы, такой простой, элементарный, базовый навык, однако для многих тут, включая саму Леру, этот навык потерпел некоторые изменения, связанные, вероятно, с болезнью. Проведя здесь столько времени, Лера словно бы разучилась просто разговаривать – проведя столько времени в молчании и подозрительной настороженности, вызванной страхом, Лера совсем забыла, как это делается, как поддерживается разговор, и для чего это нужно. А может, она разучилась общаться еще раньше – ведь, если вспомнить события последних месяцев, то можно заметить, что работать и жить Лера тоже предпочитала в одиночестве. Нет, теперь Лера знала абсолютно наверняка, что когда-то была совсем не такой – теперь, глядя с некоторой критикой на свое заболевание, она вспомнила, поняла, что раньше в ее жизни было все по-другому. Еще обучаясь в институте, у нее были и друзья, и романтические симпатии. Она не была слишком общительным человеком, но все же какие-то контакты имели для нее значение, а за последние несколько месяцев с ней словно бы случилось что-то, и потребность в общении, все более уменьшаясь, в конце концов свелась на нет. Не общаться ни с кем нельзя – так учила Леру Екатерина Васильевна. Хотя бы с кем-нибудь разговаривать нужно, хоть с кем-нибудь человеку нужно делить свои переживания, а замыкаться в себе – это неправильно, и полная отгороженность от внешнего мира – это болезнь. И это было верно. Сразу после того, как Лера окончательно замкнулась в себе, с ней случилось что-то, и преследователи во главе с доктором Громовым вошли в ее жизнь. Если человек все время хочет быть один – это в любом случае плохой признак, какими бы ни были на то причины. Надо общаться с другими девочками – так говорит Екатерина Васильевна. Надо интересоваться тем, что происходит вокруг. И Лера с удовольствием следовала ее настоянию. Лера доверяла своему доктору всецело, но причина была не только в авторитете Екатерины Васильевны – просто Лере самой очень хотелось участвовать в жизни других людей, и она посчитала это совершенно нормальным желанием, вот и все.

И опять-таки она видела бонус в том, что общение происходит в стенах больницы – все тут было как в реальной жизни, но тут не было ни зла, ни обмана, ни подлости, ни прочих изъянов внешнего мира – люди, проходящие здесь лечение, все были в одной лодке, а потому относились друг к другу со всей искренностью и истинной нежностью. У всех была одна беда, и все пытались поддержать друг друга, мотивируя на лечение. А если что-то было непонятно, или тревожно, или страшно, то, на все случаи – Лера знала – рядом всегда есть человек в белом халате, и белый халат этот является знаком дружбы и покровительства. Если бывает страшно, то всегда есть у кого попросить поддержки, разъяснения происходящей ситуации или, в крайнем случае, успокоительное средство.

Ближе к обеду девочек возвращали обратно на отделение. Лера приходила возбужденная, взволнованная пережитыми за сегодняшний день событиями, переполненная вся изнутри этими событиями мира, который стал вдруг для нее таким простым, таким понятным и таким светлым за счет своей безопасности и предсказуемости большинства явлений.

Лера летала по коридору взад и вперед, словно на крыльях.

– Лерка, чего ты скачешь?

Не обращая внимания на замечания Марии Владимировны, Лера запрыгивала на какой-нибудь из подоконников, чтобы выглянуть в больничный двор, что изрядно волновало Марию Владимировну, с которой у Леры все же сложились худо-бедно доверительные отношения. Что-то Мария Владимировна нашла в Лере, и относилась к ней весьма доброжелательно, даже воспитывала она ее не то чтобы очень занудно, за что Лера платила ей вежливым отношением и не обзывала ее больше ни Надзирательницей, ни Цербером.

– Лерка, чего ты опять туда залезла? – беспокоилась Мария Владимировна.

– Что тебе снова в окне надо?

– Да ничего, Мария Владимировна, – Лера мечтательно окидывала взглядом двор, успевший совсем донага оголить тонкие деревья и засыпать все белой порошей, не успевшей еще пропитаться не сошедшей грязью.

– Чего ты там увидела? Слезай оттуда сейчас же! Кто тебя там интересует? Не скажешь – пойдешь обратно в первую палату, так и знай, там будешь смотреть в окно целыми днями! – взволнованно грозилась Мария Владимировна, что вызывало у Леры мягкую улыбку.

Окидывая взглядом больничный двор еще раз, Лера отводила взгляд от окна, устремляя его на медсестру, и казалось, что в глазах Леры с долю секунды еще успевал отражаться первый снег, гордо расстеливший сейчас свое покрывало на пустом зябнувшем дворе – таким мечтательным был ее взгляд, таким нежным.

– Да нет там ничего, Мария Владимировна, – отвечала она такой спокойной интонацией и с такой искренней улыбкой, что даже бдительная, умудренная многолетним опытом работы Цербер ей верила, – Ну честное слово.

– А чего тогда скачешь все время к окну и таращишься? – спрашивала ее Мария Владимировна еще с неуверенностью.

– Да потому и смотрю, что ничего нет, – отвечала Лера, – Знаете, как приятно убеждаться снова и снова, что там ничего нет, и больше я не увижу ничего из тех ужасов, которые показывались мне на глаза раньше. Я знаю, что мои видения были ненастоящими. Просто я все еще не могу до конца в это поверить, так это хорошо. Я знаю, что никого за этим окном нет и просто быть не может, и это осознание приносит такое счастье, что хочется выглядывать в окно снова и снова.

Подавали обед, и Лера съедала все так же подчистую – смиренно, как и за завтраком. Переступив через осколки страха, застрявшие где-то внутри и медленно таявшие, она съедала суп, а затем и макароны, которые и вправду перестали вдруг своим видом напоминать червей. Винегрет все еще вызывал у нее некоторые сомнения, но все же постепенно она начала съедать и его – сначала по ложечке, с осторожностью, а со временем и всю тарелку. То же произошло и с котлетами, а овощей она, кажется, не боялась совсем. В конце концов она даже начала пить компот, и даже любой, не оставив места жалкой избирательности, которой она придерживалась поначалу, внимательно изучая оттенок жидкости в стакане.

После обеда Лера послушно выпивала дневные лекарства и отправлялась в палату, где покорно лежала на своей кровати целый час, погруженная в свои раздумья – после обеда полагался тихий час.

После пробуждения больных выводили гулять во дворик больницы, и эти предвечерние часы Лера любила, пожалуй, больше всего. Оказавшись на улице, она восторженно замирала, жадно вдыхая в себя аромат свежего воздуха – с трепетом вожделения, с переполнявшим ее восхищением, обмирая от счастья. Сердце ее сжималось, когда она вспоминала о том, как некогда сидела перед окном, прислонившись лицом прямо к самому стеклу, насколько позволяла решетка, уткнувшись носом в щель старой рамы, жадно вдыхая струйку воздуха, пропитывающегося затхлостью из-за пыли, крепко засевшей в оконных щелях, но казавшегося таким вкусным оттого, что это был запах свободы. Лера вспоминала, и на глаза ее наворачивались слезы. Она помнила, как она сидела, согнувшись над рамой, уткнувшись носом в самую щель, а доктор Громов потешался над ней. Сейчас это казалось таким обидным. А еще более обидным было то, что никакого доктора Громова не существовало на самом деле – а значит, и обижаться ей было не на кого, ее собственное воображение избичевало само себя.

– Лерка! Чего застыла? Ты идешь или нет? И почему ты плачешь?

– Я не плачу, Мария Владимировна. Я иду, иду. Просто так красиво.

Вокруг действительно было очень красиво. Тонкие деревья, ставшие совсем прозрачными, тихонько покачивались на ветру, поддерживая своими худыми, но сильными пальцами припухлость сложенного на них снега. Вокруг было тихо-тихо и чисто-чисто, словно они и вправду были где-то глубоко в лесу. Парк был не потревожен, и выглядел оттого таким девственным, таким пленительным. Чистый воздух действовал успокаивающе. Больные гуляли по парку в сопровождении кого-либо из медицинских сотрудников, и, если бы не отдаленные отзвуки машин, раздававшиеся иногда обрывками гула – вероятно, где-то неподалеку располагалась дорога – то и вправду можно было подумать, что они – шайка путешественников, забредших на неизвестную землю, куда не ступала нога человека.

Эта земля была святой. Она приносила успокоение и сеяла в больные сердца семена надежды и веры в исцеление. Это была красивая земля, земля умиротворения и защиты. И как Лера раньше могла подумать о том, что в этом прекрасном месте может происходить что-то плохое? Это доктор Громов ей подсказал. Самовлюбленный эксцентричный персонаж, которого не было. Она была с ним знакома, она видела его так, как видела сейчас людей, гуляющих рядом с ней, она слышала его голос – а его на самом деле не было.

Лера проходила по тропинкам парка всегда очень тихо, с большой осторожностью, словно опасаясь неосторожным движением осквернить его чистоту. Порой она поднимала голову от земли и всматривалась в прозрачные тени, неподвижно повисшие между деревьями. Но ничего особенного в этих зарослях не было – как бы внимательно она не смотрела, а красной куртки нигде не мелькало среди истончившихся веток. Каспера в больничном дворе по-прежнему не было.

И быть не могло.

После прогулки ужинали, и затем разбредались по палатам, усталые после насыщенного дня. Время до вечернего приема лекарств и подготовки ко сну пролетало всегда незаметно. Набегавшиеся за целый день, больные смиренно отдыхали в своих кроватях, по крайней мере большинство из них, и лишь только некоторые по-прежнему болтались по коридору, стереотипно рассекая его взад и вперед, погруженные в свои мысли и бессвязное бормотание, да совсем слабые залеживались в своих постелях. Для самой же молодой и активной части отделения начинался вечер душевных посиделок – сбившись парами или маленькими группками, больные усаживались на кроватях, устраиваясь поудобнее, и начинали вести свои разговоры – весь вечер сидели они, беседуя друг с другом спокойно, вполголоса, и разговоры эти были такими теплыми, такими уютными, почти домашними, что Лере казалось, что она могла слушать их бесконечно. Порой во время таких вечеров она укладывалась в кровать, свернувшись калачиком и подложив ладонь под щеку, и долго молчала, всматриваясь в окружающие ее лица, и слушала, слушала, не проронив ни слова – так захватывали ее все услышанные ею истории, так интересен ей был каждый из присутствующих здесь, так хотелось ей знать о каждом человеке как можно больше, с таким живым интересом и сочувствием прониклась она к людям, с которыми она оказалась в этом необычном месте, так жадно она впитывала их рассказы, словно губка – влагу, спасающую ее от безнадежного засыхания. Слушать других людей казалось Лере очень полезным, из каждого немыслимого рассказа, наверное, можно было извлечь какой-нибудь опыт.

Как и ожидала Екатерина Васильевна, Лера подружилась с местными девочками, и каждая из них пробудила в ней живой интерес как к своей персоне лично, так и к жизни вообще, подчеркивая интерес, вызванный бросающейся в глаза разницей между людьми. Девочек было много – все они были разные, и у каждой их них была своя беда, своя история, не менее значимая, чем любая другая. У каждой девочки, находящейся здесь, была своя лаборатория зла, и каждый ее филиал точил человека изнутри, медленно, с выраженной методичностью выкручивая шестереночки, на которых крутилась душа каждого – чья-то лаборатория уже сдавала обороты, поднимая белый флаг в ответ на лечение, чья-то еще совершенно не успела сбавить скорость. Но Лера верила в каждую из своих новых подруг, искренне желая всем выздоровления не в меньшей степени, чем самой себе.

Глава 11. Лаборатория зла

На соседней от Леры кровати лежала Маша. Несмотря на свои двадцать два года, Маша выглядела едва ли на семнадцать – таким чистым было ее бледное личико, таким невинным, имевшим обычно какое-то по-детски растерянное выражение.

У Маши была жизнь как у всех людей – она проживала в квартире с родителями и училась в институте. Каждое утро она вставала и отправлялась на занятия, чтобы выучиться на экономиста, после чего, как правило, возвращалась домой читать книги, изредка посвящая свое свободное время встречам с подругами.

Маша была в меру скромной, и круг ее общения тоже был совершенно культурным. Она не ссорилась с родителями, не болталась по улице непонятно где, не водилась с сомнительными молодыми людьми, не употребляла алкоголь и не интересовалась наркотиками, да и вообще не вписывалась никогда ни в какие истории, даже в годы подросткового периода. Она просто была хорошей девочкой, каких много – домашней и покладистой, доброй и отзывчивой для своих подруг, со светлой головой и миловидной внешностью.

Возможно, эта самая внутренняя доброта и необыкновенно тонкая чувствительность к событиям внешнего мира и сгубила Машу.

Началось все с того, что один раз, добросовестно спеша в институт, Маша чуть не попала под машину. Переходила дорогу она, как всегда, по всем правилам – только на зеленый свет, но водитель машины, торопясь, вероятно, куда-то тоже, не желал останавливаться и пропускать девочку, осторожно проходившую по пешеходному переходу. Остановился он только тогда, когда уже оказался возле самой Маши, которая успела лишь обернуться, растерянно уставившись на своего обидчика, искренне не ожидая беды. Отнесясь равнодушно к этому светлому и искреннему блеску в глазах, заполнившихся испугом, он и не подумал извиниться. Высунувшись в окно, он обругал Машу, после чего столь же резко тронулся с места, как и очутился перед нею, а Маша так и застыла в растерянности посередине дороги, пока один из пешеходов, проходя мимо, не толкнул ее плечом:

– Чего встала? По сторонам надо смотреть!

Очнувшись, Маша поспешила в институт, но шла она туда скорее на автомате, была рассеянна – так шокировало ее то, что люди – такие же, как и она, могут быть таким грубыми, такими равнодушными. Этот человек мог ее сбить, вот только что, только что, минуту назад она могла умереть – а им всем было все равно. Ее бы не стало – а мир бы ничуть не изменился, он бы остался прежним, люди точно так же сновали бы туда и сюда по пешеходному переходу, а машины точно так же проезжали бы на красный свет светофора – эта трагедия ничему бы не научила их, и смерть ее была бы бессмысленной, как и жизнь, конец которой никак бы не повлиял на структуру этого мира.

Маша поняла вдруг еще одно – для того, чтобы обеспечить себе безопасность, недостаточно делать все по правилам, потому что всегда обязательно найдется тот, кто может вторгнуться в ее жизнь, эти самые правила нарушив, и ничуть не впечатлившись тем, что погубил ее жизнь. Ощущение контроля над своей безопасностью Машино пошатнулось.

В метро была давка, как всегда. Еще не оправившись от полученного шока, Маша смотрела на людей все так же растерянно, и от этого с большей внимательностью и опасениями, нежели обычно.

Непроизвольность ее внимания, направленного на людей, доказала то, что от людей можно было ждать опасности в любую секунду, даже самую непредвиденную.

В тот день Маша с ужасом наблюдала то, как люди, ограниченные в пространстве, стесненным условиями метро, толкают друг друга с искаженными лицами. Им наплевать на то, что кому-то от их толчков становится больно, что у кого-то может стать плохо с сердцем, и кому-то трудно дышать. Если тебе в давке сломают ногу или у тебя закружится голова, и ты упадешь в обморок, это никого не впечатлит. Никто тебе не поможет, скорее в подобной ситуации найдется тот, кто не устоит против соблазна воспользоваться твоим жалким положением и под шумок увести сумку, кошелек или мобильный телефон.

Маша стояла, прижав сумку к самому сердцу, стиснув зубы и задрав голову к потолку – только бы не упасть, только бы выстоять это испытание. Ей казалось, что электричка едет нестерпимо долго.

Наконец она доехала до института, но от этого ей не стало легче. В стенах здания студенты то и дело бегали туда и сюда, все так же бесцеремонно толкаясь, чем приводили Машу в состояние беспомощного оцепенения.

Выйдя на перерыве во двор, чтобы отдышаться, она подняла глаза к небу и вдохнула свежего воздуха. Это, казалось бы, помогло, но в этот момент взгляд ее упал на давно не ремонтировавшуюся крышу здания, и у нее перехватило дыхание от ужаса. Сколько в городе домов, где не ремонтированы крыши? В любой момент огромный кусок старой черепицы или треснувшей бетонной плиты в стене мог обвалиться на голову. И никому до этого не было дела, всем было все равно! Пока кто-нибудь не пострадает, крыши не починят. Да даже если и пострадает, то все равно не факт, что что-нибудь приведут в порядок сразу.

Охваченная ужасом, Маша поехала домой. Нервы ее были напряжены настолько, что она не могла сосредоточиться ни на чем, кроме дороги – дрожь била ее тело, ей казалось, что в любую минуту может случиться что-то плохое, что-то страшное, что способно угрожать не только ее безопасности, но и собственно ее жизни.

Добравшись до дома, Маша легла в постель, накапав предварительно тридцать капель валерианы в маленькую мензурку, но это не принесло успокоения. В кровати было гораздо спокойнее – здесь она могла укрыться от этого страшного мира, но тревога не отпускала ее, и, несмотря на то, что она пролежала в своей комнате целый вечер и целую ночь следом, выспаться ей не удалось – стоило только уснуть, как ей начинали сниться кошмары, где у серых истрепанных зданий рушились стены, а люди, разбегаясь в отчаянной панике, словно обезумевшее стадо антилоп, затаптывали друг друга, пытаясь спастись, обезумев настолько, что не замечали других людей, встающих у них на дороге, охваченных точно таким же страхом.

На следующее утро она так же пошла в институт, и еще мужественно ходила туда в течение нескольких дней, но легче ей не становилось – отныне страх всюду преследовал Машу, спокойнее ей становилось лишь тогда, когда она попадала домой. Захлопнув за собой дверь квартиры, она еще долгое время стояла в прихожей, прижавшись спиной к входной двери, прикрыв глаза и пытаясь унять безумно колотящееся сердце, не в силах поверить в то, что она наконец очутилась в безопасности.

Ни о какой учебе, разумеется, не могло быть и речи. Страх захватывал ее настолько, что становился вторым ее существом, прочно осев где-то внутри, рассредотачивая внимание и заставляя сердце биться о виски до боли.

Страх.

Теперь она ходила в институт с усилием, переступая через себя, сотрясаясь от страха всем телом и глотая слезы, судорожно выступавшие на глазах. Из лекций она не выносила более ничего – ходила она туда теперь не затем, чтобы получать знания, а скорее потому, что добросовестная сущность ее была устроена так, что она просто не могла по-другому. Для Маши существовало слово «надо» – и оно было важнее страха, лишившего ее способности к адаптации настолько, что она в силу выраженной тревоги даже не успела этого заметить.

Как-то раз, возвращаясь домой, выйдя из автобуса, ей пришлось пройти около сотни метров вдоль дороги, и тут ее охватил страх, сильный настолько, что она не смогла более сохранять самообладания. На улице было уже темно, осенние сумерки уже успели сгустить тьму, слепив ее в комок из пасмурного изначально дня, и улица была достаточно темной. Фонари горели, а машины с шумом пролетали мимо, светя такими же зловеще-яркими фарами. Задул сильный осенний ветер, пронизывающий Машу своим холодом, и она поняла, что страх не дает ей перейти дорогу – что-то ужасающее повисло в воздухе вдруг, что-то в этот миг открылось ей такое, что она поняла, осознала с ужасающей ясностью всю зловещесть этого мира, всю лживость его кажущейся безопасности. И она шла вдоль дороги, сжимаясь от холода, объятая страхом, шла и плакала, пока в конце концов не осела тут же, на обочине, прямо в грязные ошметки травы, запачкавшей ее своей грязью. Так она и сидела и плакала, и никто не пришел ей на помощь, а нужно ей было совсем немного – просто перейти дорогу, чтобы попасть домой.

Добраться до дома она смогла лишь после того, как она выплакала столько слез, что истощение взяло свое, и нервничать на данный момент, казалось, уже совсем не было сил. Убедившись, что машин поблизости нет, она стремглав перебежала полосу движения, и бежала до дома бегом, без оглядки, объятая ужасом, и ей казалось, что зловещая тьма этого мира гналась за ней следом, насмешливо подвывая за ее спиной порывами ветра, упиваясь садистским желанием запугать ее до смерти. Теперь она поняла, что даже в ветре есть что-то живое, а главное – все, все вокруг, было не только живым, но и зловещим, носящим в себе опасность, готовую выплеснуться в любой момент и лишить ее жизни или безобразно и безнадежно искалечить. А она жила столько времени прежде, жила – и не знала.

Дома она с родителями не говорила. Расценив ее состояние как усталость и переутомление от учебы, они не трогали Машу. А Маша пила капли валерианы, которые не помогали, и пыталась спать, но ее по-прежнему преследовали кошмары – настолько будоражили они ее воображение, настолько щипали расшатанные нервы, что даже днем после бессонных ночей она не чувствовала усталости, вставая по утру со столь же сильным, а может, даже и нарастающим чувством страха, который не давал ей возможности ощущать какой бы то ни было сонливости.

Дальше – больше. Маша поняла вдруг, что она не может больше ходить в институт. Как бы она не старалась выйти на улицу, она не могла этого сделать – при одной лишь мысли о том, чтобы покинуть свою квартиру как единственно безопасное убежище, ее охватывал ужас, который сковывал все ее тело настолько, что она не могла даже сдвинуться с места, и ей оставалось лишь плакать от ужаса и беспомощности.

За каждым поворотом ее могла ожидать опасность. Выйди она за порог – как она могла тут же застрять в лифте, в котором запросто мог оборваться трос. Насколько страшна смерть, которая приходит от падения лифта в шахту? Когда она выходила из подъезда, кто-нибудь мог ударить ее дверью – совершенно неожиданно, и даже случайно – просто второпях заскочив в подъезд, ей навстречу, небрежно распахнув дверь – а удар мог прийтись ей прямо по голове, от чего она могла скончаться прямо на месте. Пока она шла к автобусной остановке, ее могла сбить машина – люди, пользующиеся личным транспортом, спешащие на работу, резко рассекали пространство не только на проезжей части проспектов, но и на дорожках двориков. Хождение по тротуарам не решало проблемы – машину могло занести, или же водитель мог специально сделать неверное движение, чтобы убить ее – и скрыться незамеченным. А ее смерть так бы и осталась ничего не значащим происшествием для огромного мира, который населяли миллиарды таких же людей, как она. Одним больше, одним меньше – какая разница? Миру все равно. Кроме того, проходя по тротуару, она могла поскользнуться и сломать ногу, или же на голову ей мог упасть какой-нибудь тяжелый предмет. Будь то осколок стены или бутылка, неосторожно выброшенная из окна – для нее это не имело значения, любой из возможных вариантов мог повлечь за собой смерть.

На дороге, которую ей приходилось переходить всякий раз, когда она направлялась к автобусной остановке, ее могла сбить машина, и переход на зеленый свет не мог обезопасить ее от этой возможности – это уже было ею проверено. Даже если бы она не погибла, она могла получить какую-нибудь страшную травму, повлекшую бы за собой уродство или паралич, а что было бы хуже – смерть или ранняя инвалидность? Высокая вероятность получения травмы ожидала ее так же и в общественном транспорте – в любой момент ее могло прижать дверью маршрутки, или плечом тяжеловесного человека, или же она могла упасть, не выдержав давки, получив тем самым перелом или сотрясение мозга.

Маша боялась людей. А особенно ее пугали эти самые искаженные лица, которые она видела ежедневно в метро. На что были способны эти люди, не думающие ни о чем, кроме как успеть пролезть в щель вперед другого, чтобы успеть на работу, на которую они вечно опаздывали?

В метро ее могли толкнуть, и она упала бы прямо на шпалы электропоезда, и смерть ее была бы неминуема, и вместе с тем необыкновенно ужасна, несмотря на свою мгновенность – куски ее раскромсанного тела размазало бы по всем рельсам на добрую сотню метров, и никто не смог бы их собрать для того, чтобы хотя бы ее по-человечески похоронить.

На улице, да и в транспорте, в любой момент на ее пути мог встретиться убийца, или сумасшедший, или даже просто вор, и никто из этих людей не смог бы ее защитить.

Внешний мир представлял собой опасность на каждом углу, а потому Маше не осталось ничего, кроме как не выходить из дома совсем, это был единственный способ гарантировать себе безопасность.

И Маша перестала ходить в институт. На вопросы родителей она не отвечала. В последнее время она вообще перестала отвечать на какие-либо вопросы – страх сковал ее изнутри настолько сильно, что не давал возможности даже разговаривать с кем бы то ни было. В состоянии панического ужаса разговаривать с кем-то об обыденных делах казалось противоестественным.

И Маша замолчала. Она заперлась в своей комнате и почти все время лежала там, боясь даже подумать о том, чтобы выходить на улицу. Она не знала, как дальше жить, как адаптироваться в мире, выйти в который страх лишил ее всякой возможности. Тем более что самым ужасным являлось то, что страхи ее имели объективные причины – она ведь не боялась маловероятных стихийных бедствий – все, чего она сторонилась, могло случиться на самом деле, разве нет? И ее случай с машиной, который никак не выходил у нее из головы, был явственным тому подтверждением – это послужило лишь последним, завершающим кирпичиком, складывающим платформу ее страха.

Маша перестала выходить на улицу, но кошмарные видения, то и дело вспыхивающие перед глазами, не оставили ее. Посидев некоторое время в четырех стенах и имея возможность как следует подумать о жизни, она поняла вдруг, что и дома не может ощущать себя в полной безопасности. В любой момент их с родителями квартиру могли взломать с целью ограбления и убить их, как неуместных свидетелей преступления.

Этот страх стал для нее дополнительным поводом для беспокойства, и в конце концов она, казалось бы, перестала спать совсем – в добавление к еженочным кошмарам, так мучившим ее добавилась появившаяся болезненная бдительность, заставлявшая прислушиваться к каждому шороху, каждому скрипу по ночам, вскакивая с постели с колотящимся сердцем от любого звука, который могла производить дверь, ставшая жертвой взлома.

Кроме этого, в квартире так же мог обвалиться потолок, или соседи сверху могли устроить потоп, пусть даже случайно, и льющаяся с потолка воды обеспечила бы короткое замыкание, а мысль о смерти от удара током приводила Машу в такой ужас, что она не могла удержаться от того, чтобы не окидывать взглядом потолок каждую минуту, дабы убедиться в том, что он не протекает. К тому же, любой электрический прибор мог в любую секунду выйти из строя и без помощи воды, и в любое мгновение мог случиться пожар, что влекло за собой тот же исход, что и удар током – смерть от зажаривания заживо. Словно мясо для шавермы на вертеле в задрипанном киоске. Что страшнее – быть зажаренным заживо, словно кусок коровьей плоти, или умереть от угарного газа, и сгореть уже будучи без сознания? Маша представляла свой обугленный труп в гробу, и плакала от беспомощности.

Она хотела бежать. Бежать и прятаться. Она хотела найти безопасное место, но где же ей было его найти, если она не находила защищенности даже дома?

Кто сказал, что не выйдет из строя стиральная машина? Что не взорвется лампочка на потолке, разметав люстру на тысячи горячих осколков, способных вонзиться на скорости в живую плоть? Что не упадет шкаф, раздавив ее заживо, как человек может запросто раздавить панцирь улитки носком ботинка? Что ее дом не взлетит на воздух, заминированный через подвальное помещение какими-нибудь террористами или попросту сумасшедшими? Что не сломается система подачи воды, когда она принимает душ, и она не сварится заживо, когда из крана польется вдруг крутой кипяток, преградив проход холодной струе?

Маша металась по квартире.

Кто знает – может, кто-то залезет к ней в окно. Это так просто – ведь она живет всего лишь на третьем этаже. Чего это стоит для того, кому этого и вправду захочется?

Едва она вечером ложилась в кровать, как ей начинало казаться, что стоит ей закрыть глаза, как тут же в окне появится зловещий темный силуэт, держащий в руке кинжал, ожидающий минуты, когда она забудется сном – пусть неглубоким и поверхностным, насквозь пропитанным кошмарными сновидениями, но вполне достаточным для того, чтобы поймать мгновение и вонзить коварное острие в ее внутренности, без труда пропоров ее тонкую кожу? Чего стоит разбить окно, разве стекло – это прочный материал?

Маша не спала ночами. Она металась по квартире взад и вперед, не в силах выдерживать страха, не покидавшего ее ни на минуту, высасывающего из нее силы и лишавшего ее сна, что еще больше истощало ее.

Она пробовала задергивать шторы, чтобы не видеть зловещего железного карниза, чернеющего на фоне темного ночного неба. Это не помогало – ведь перекрыть видимость источника страха не значит лишиться его.

Маша металась в отчаянии, и сердце ее колотилось так, словно уже поднялось из грудной клетки куда-то к горлу, готовое в любую секунду выпрыгнуть и разорваться.

Спасения не было. Безопасности не было нигде – ни на улице, ни даже дома. Ей было некуда бежать, негде укрыться от своих страхов, негде скрыться от чутких насмешливых глаз своих врагов. А потому Маша не видела выхода.

Не в силах больше терпеть страха, гонимая отчаянной невозможностью искать спасения, Маша, не понимая, что делает, схватила кухонный нож и решительно перерезала себе вены. Родители, конечно, заставшие ее за этим занятием, тотчас же отобрали у нее нож и вызвали «Скорую помощь».

Так Маша оказалась здесь. Теперь ей стало спокойнее, и она уже могла говорить обо всем происходившем с нею с достаточной осознанностью и, на фоне проходимого лечения, даже без чувства стыда, понимая то, что все, что случилось, происходило лишь на самом деле у нее внутри, это был фильм, проигранный для одного человека. Она рассказывала обо всем без особой охоты, но все же уже без стыда и страха. И, так же, как и Лера, пыталась уложить в своей голове то, что последний период ее жизни был вымышленным, ненастоящим, пытаясь осознать то, что все это помрачение было лишь болезнью. Задумываясь над этими вопросами, Маша еще не решила для себя окончательно, как к этому относиться, и порой замыкалась в себе настолько, что решительно не хотела ни с кем говорить, мучаясь вопросом, как перенести все, что случилось с нею, рассматривая шрамы на руках и думая, как жить с этим дальше. Но все же было заметно, что с каждым днем Маше становится все лучше и лучше. Глаза ее со временем стали приобретать живой блеск, постепенно вытравливая страх и подозрительность из своего взгляда. Наблюдая за Машей, Лера начала замечать, что соседка в последнее время стала улыбаться все чаще и чаще, и улыбка эта становилась все более искренней, все более уверенной, а это означало то, что Маша выздоравливает.

Через две кровати от Леры лежала другая девушка. Она была совсем не такая, как Маша, но нравилась ей ничуть не меньше. Открытое лицо, широкая улыбка и редкое имя – Марита, все это привлекало к ней других, как и неизменная жизнерадостность девушки, в которой, впрочем, все же было что-то нездоровое, как и порой непредсказуемые перепады ее настроения.

Марите было двадцать пять. Она работала учительницей в школе, и профессия эта всецело отражала ее доброту и светлость ее души. Марита выбрала профессию сама, и вот уже несколько лет как увлеченно учила детей русскому языку и литературе. Ее не расстраивало ничего – ни маленькая зарплата, ни скверные выходки, которые выделывали порой ее маленькие подопечные. Марита, казалось, никогда не уставала – со всем терпением она из раза в раз объясняла одно и то же маленьким озорникам, старясь возиться с каждым из них в отдельности, а не только со всем классом в целом. Что бы ни выделывали ее малыши, она никогда не сердилась, даже когда они не учили домашнего задания, разводили грязь в тетрадках или пулялись бумажными шариками друг в друга. Терпеливо она занималась с каждым ребенком, пытаясь всеми силами найти индивидуальный подход в каждом конкретном случае, не уставая объяснять значимость Пушкина и Тургенева, прививая малышам азы культурного поведения и значимость эрудированности. Когда малыши писали диктант, Марита неторопливо прохаживалась по рядам, с серьезностью заглядывая в тетрадку каждого, склоняясь к любому, кому нужна была ее помощь, кто расстраивался по причине того, что все еще не научился держать ручку в пальцах уверенно и выводить буквы на бумаге ровно. Марита любила детей всей душой, и дети любили Мариту. Все их шалости, направленные порой и на нее лично, были сделаны не со зла, а от чистого детского озорства, и Марита это понимала, не обижаясь ни на кнопки, подложенные на стул, ни на записки со всякими глупостями, написанные неровным детским почерком, попадавшие порой к ней на стол неизвестно откуда. Марита искренне верила в свет, который излучали дети, вкладывая в них всю надежду на лучшее в этом мире, и на прекрасное будущее. Она старалась учить их добру, не жалея сил для того, чтобы души их, несмотря на невзгоды постепенного взросления, остались светлыми – она считала себя обязанной нести добро и приложить все возможные усилия для того, чтобы мир стал лучше.

Работа была для Мариты почти всем, но доброты и энергии ее хватало и на родственников, и на многочисленных друзей – Марита любила людей, как любила мир в принципе, и двери ее гостеприимного дома всегда были открыты для гостей, а на лице всегда сияла улыбка.

Когда в психике ее произошли изменения, Марита не могла сказать наверняка. Просто в какой-то момент своей жизни она поняла вдруг, то вся ее неуемная тяга к добру – неспроста, что добро, сиявшее в ее душе, было даровано ей потому, что она родилась на небесах, и, в сущности, является светлым ангелом, ниспосланным с небесного царства, призванным творить добро, чтобы спасти мир от всего черного, что есть в нем сейчас и предупредить дальнейшее развитие его темных сторон. В мире происходила борьба добра и зла, и она, Марита, посланница небес, должна была победить все зло, выступив на стороне света.

Осознание это принесло Марите ощущение безграничного счастья и необыкновенного прилива сил, данных ей для того, чтобы суметь достойно выстоять в этой борьбе. Чувство собственной значимости подстрекало ее, ответственность не пугала. Переполненная счастьем, светлой энергией и неудержимой жаждой творить добро, Марита перестала спать ночами. Круглыми сутками она носилась как вихрь, воображая себя светлой стрелой, пущенной с небес, кометой, несущей теплоту и свет, и, счастливая и окрыленная, бегала по улицам и кружилась, словно маленькая девочка, крича и смеясь, призывая людей быть добрыми и предлагая исцелить все их заболевания, что было посильно ей благодаря небесному происхождению. Она кружилась и пела, а люди шарахались от нее. На тот момент она не понимала своей неадекватности, ею двигало счастье, и пугливые шараханья людей она расценивала как растерянность – никогда прежде им не приходилось сталкиваться с посланницей небес, и они не знали, как с нею быть.

Впрочем, что делать с посланницей небес, люди все-таки поняли. К счастью для себя, Марита не успела заглянуть в школу – ее госпитализировали раньше, прямо с улицы.

Очутившись в больнице, она не чувствовала ни страха, ни агрессии – ей совершенно неважно было, где она находится – главное, чтобы вокруг были люди, которые нуждались в ее доброте.

По прошествии некоторого времени, проведенного в интенсивном лечении, Марита поняла вдруг все, что с нею случилось. Жизнерадостность ее не ушла, но щеки ее порой еще прожигали слезы стыда – таким глупым ей казалось то, как она выглядела на улице, таким ужасным осознание того, что она чуть было не явилась в таком виде в школу и не предстала перед своими детьми в обличье ангелицы. Как бы она смогла учить их дальше, если бы это случилось? Как бы они стали относиться к ней? А родители? Нет, ее бы однозначно уволили – это точно, а Марита не представляла своей жизни без детей, к которым она так привязалась.

Впрочем, энергичность и вера в лучшее, движущие Маритой на протяжении всей ее жизни, сыграли свою роль и в течении ее болезни – по счастью, у нее хватало сил и оптимизма, чтобы справиться со своим состоянием, перебороть горечь от перенесенного эпизода, испытать благодарность к врачам за свое лечение, перебороть чувство стыда и подойти со всею серьезностью к вопросам выздоровления.

Марита нравилась Лере, как она и не могла не нравиться другим. Лера знала, что Марита – сильная. А это означало то, что она непременно поправится.

Совсем иная ситуация была у Виктории. Девушка лежала тут же, в этой же палате, но, в отличие от Мариты, у нее не было и следа жизнерадостности. Напротив – все в ее жизни было не так, неправильно, все получалось неуклюже, не так, как бы ей хотелось. По крайней мере, так казалось Вике.

Ей было двадцать лет, и она обучалась в университете на историческом факультете.

Вика всегда отличалась некоторой замкнутостью, ранимостью и неуверенностью. Каждую свою неудачу она принимала очень близко к сердцу, не в силах избавиться от склонности к драматизации событий.

В школе красотой Вика не отличалась, и никто из молодых людей не пытался за ней ухаживать. Наверное, в силу своей замкнутости и застенчивости, она казалась неинтересной – одноклассникам просто не о чем с ней было говорить, и все их общение ограничивалось лишь тем, что Вику порой дразнили, даже не подозревая о том, как больно ее ранят насмешки и как сильно она плачет, когда остается одна. Порой кто-нибудь из девочек делал попытки с ней подружиться, но всякий раз, когда кто-то подходил к ней с целью завести разговор, Вика терялась. Она краснела и смущалась так, что не могла говорить, надеясь на то, что она может быть кому-нибудь интересна, обмирая от ужаса при мысли о том, что может сказать что-нибудь не так, и человек не захочет больше с ней говорить, и до конца не веря в то, что она правда может кому-то понравиться. Пока она собиралась с духом, чтобы поддержать разговор с подошедшей к ней однокласснице, проходило время – момент был упущен, и девочка, не найдя ничего интересного в разговорах с Викой, уходила к кому-нибудь другому, а Вика опять оставалась одна, виня себя за нерешительность. Впрочем, ей было не привыкать.

А девочке так хотелось дружить. Дома она сидела в своей комнате, глядя в окно на сгущающиеся сумерки, и тихо плакала от грусти, одиночества и ощущения собственной ущербности. Сумерки полыхали за окном тысячей красок, свежий ветерок робко проникал в дом через щель в форточке, так заманчиво призывая ее выйти на улицу – но Вика оставалась дома, потому что некому было пойти с ней гулять, и все ее вечера не менялись ни с одним из пришедших лет – годы летели, а изо дня в день Вика по-прежнему просиживала у окна, с тоской глядя на опускающийся на город вечер, жадно прислушиваясь к крикам, проникающим в щель в форточке, и раздававшимся порой с улицы веселому гвалту и хохоту. Больше всего на свете ей хотелось оказаться там, где она тоже сможет вот так беззаботно смеяться над глупыми шутками – ей просто очень хотелось, чтобы кто-то был рядом, чтобы кто-то мог отвлечь ее от собственных тоскливых мыслей. Но такая жизнь была не для нее. Друзья и любовь – это роскошь, которая не предлагается таким ущербным, как она, закомплексованным не место в этом мире. Здесь ее никто не ждет. Вздыхая, она отводила взгляд от окна и лишь тоскливо опускала глаза обратно в тетрадку, чтобы продолжать делать уроки. Больше ей ничего не оставалось.

Дома она не вызывала никакого повода для беспокойства. Она была просто хорошей домашней девочкой – Вика хорошо училась, читала книги, готовилась к поступлению в университет. Конечно, застенчивость сильно мешала ей при ответах на уроках, несколько занижая ее оценки, но все же существенных проблем не доставляла – как правило, учителя относились с пониманием к ее робости, распознав то, что молчание Вики и дрожь в голосе при ответе у доски не означали неподготовленность к уроку. Они с сочувствием относились к Викиной закомплексованности, и девочка, замечая это, все больше упрочнялась в своем убеждении, что она безнадежно ущербна.

Как бы то ни было, но училась Вика вполне прилично. Она не болталась по улицам, не выпивала, не хамила родителям и не пропадала по вечерам с неприглядного вида мальчиками – словом, не делала ничего такого, что могло бы вызвать беспокойство родителей. Она не была подвластна ни одному пороку, которые кажутся такими притягательными, когда тебе пятнадцать. Викины родители не знали ничего из тех проблем, с которыми часто приходится сталкиваться родителям других подростков. Внешне Вика была просто благоразумной тихой девочкой, домашней и покладистой. Да, немного замкнутой, немного неуверенной в себе – ну и что ж? Разве редко у подростков бывают комплексы? Главное, она была умна не по годам, и ее не интересовали все эти низменные глупости, из которых состояла жизнь других детей. А значит, Вику ожидало благополучное будущее.

Никто не знал о том, как трудно было на самом деле Вике, какая боль жила у нее внутри, какая дикая жажда разбить собственное одиночество, и какое горькое отчаяние, грызущее изнутри от неспособности воплотить свои желания в жизнь. Никто и догадаться об этом не мог – все слезы, горько вытекавшие из глаз девочки, были тщательно скрыты от посторонних глаз. Ни в коем случае Вика не хотела, чтобы кто-нибудь видел, как она плачет. Показать свои слезы было бы еще одной слабостью, а она и так ощущала себя полным ничтожеством.

На школьных праздниках никто не обращал внимания на Вику. Мальчики не приглашали ее танцевать, отдавая предпочтение девочкам более привлекательным внешне и более уверенным в себе. Девочки же так же не звали Вику в круг своего общения, и все школьные дискотеки Вика проводила сидя на стуле, наблюдая за танцующими и чувствуя на себе насмешливые взгляды. Она давно привыкла к тому, что никому до нее не было дела, и не ожидала того, что может кого-нибудь заинтересовать – но все равно все-таки приходила на эти праздники – может, потому, что где-то в глубине ее робкого сердечка еще жила надежда на то, что в один прекрасный день она сможет наконец кому-то понравиться – а может, она приходила сюда только для того, чтобы не видеть в очередной раз все тот же пейзаж за окном и не слышать криков с улицы, напоминавших ей о ее одиночестве. Она приходила, будучи не в силах выносить ноющих болезненных ощущений в сердце, напоминавших о том, что все ее знакомые, которые были ей так нужны, в эту минуту веселятся где-то там, в то время как она одна, все в той же маленькой печальной комнатке, где из года в год ничего не менялось, и когда ей так плохо.

Выпускной вечер так же не отличался ничем от других школьных вечеров – отсидев ночь в забронированном заранее ресторане, бесцельно теребя в руках чашку чая, Вика ушла домой. Для нее все было как всегда, и бурное веселье счастливых выпускников никаким образом ее не касалось. Просто она никому не была нужна.

Все было как всегда – вся разница была лишь в том, что, в отличие от предыдущих вечеров, этот вечер был последним – двери школы захлопнулись за Викой навсегда, одноклассники разбежались каждый в свою жизнь – чьим-то жизням суждено было пересекаться и в дальнейшим, чьим-то – нет, у каждого из них был свой путь, лишь она, Вика, была неудачницей, и окончание выпускного вечера означало лишь то, что школьные годы окончены – а значит, мечты ее о счастливой дружбе так и не сбылись и уже никогда не сбудутся. Шанс был безнадежно упущен. На учебу в школе было отведено целых десять лет, и за эти долгие годы она так и не смогла изменить свою жизнь к лучшему, и никто из ее одноклассников в дальнейшем даже ни разу не вспомнит о ней, или же воспоминания о ее образе будут вечно связаны с обликом серой мышки, закомплексованной, безнадежной неудачницы. И никому, никому из них даже в голову не придет, что все они были так сильно нужны Вике на протяжении всех этих лет, и ничего уже не изменить.

Несколько дней кряду Вика занималась лишь тем, что просто лежала в постели, тихо страдая от бессмысленности своего существования, от ощущения собственной неполноценности и никчемности своего существования. Сейчас одиночество как никогда тесно обступило плотной стеной, оглушив ее мертвой тишиной. Больше всего на свете ей хотелось умереть.

Но все же в юном сердце Вики еще плескалась последняя надежда. Она помнила о том, что ей предстоит поступление в университет. А что, если там все будет по-другому? Разве может она не воспользоваться этим великолепным шансом начать новую жизнь? В университете ее будут окружать новые люди, она встретится с теми, кто ничего о ней не знает, и у нее будет возможность начать жизнь с чистого листа. Еще пять лет – взамен бессмысленно ушедших десяти. Стоило попробовать.

Вика интересовалась историей на протяжении многих лет, поэтому поступление на исторический факультет не составило особого труда. Однако надежды Вики, разумеется, не оправдались. Новая обстановка, новые преподаватели, новые правила и новые люди кругом – резкие перемены вогнали Вику в стресс, и растерянность взяла свое, казалось, еще более усугубив ее неуверенность, которая подогревала и взращивала в ее душе комплексы и все то же ощущение собственной ущербности, корни которой уже давно крепко застряли в фундаменте ее робкой души.

Очень быстро она поняла, что проявлять усилия, которые нужны для того, чтобы завести с кем-то дружбу, было выше ее сил. Поначалу новые однокурсники проявляли к ней какой-то интерес, но очень быстро оставили затею подружиться с этой странной молчаливой девочкой, которая начинает дрожать всякий раз, когда к ней подходят, и стремится поскорее убежать прочь, увильнув от разговора. Что ж, не хочет разговаривать – так не хочет – так, наверное, решили ее однокурсники. Даже если они и замечали глубину ее закомплексованности, то все же, вероятно, не хотели с этим возиться. В сущности, какая им была разница до чужих проблем. Никому не было нужды брать на себя чужие хлопоты, тем более что о помощи их никто не просил. Отщепленность Вики от коллектива группы первокурсников имела мало значения – группа составляла около двадцати человек, и отсутствие одного в этой дружной компании не ощущалось остро и явно не представляло ни для кого проблемы. Ни для кого, кроме Вики.

Очень быстро потеряв надежду на приобретение друзей, Вика смирилась со своим положением в обществе. В конце концов, она столько лет прожила в одиночестве, что совершенно к этому привыкла, что же мешало ей продолжить жить так дальше? И Вика жила так дальше, посвятив обучение в университете прямому назначению, то есть учебе. Ей ничего не оставалось кроме как уйти с головой в историю, но страдать она не перестала. И было все как прежде – все то же унылое окно, и все тот же стол с тетрадками, с которыми она просиживала все вечера напролет, включая выходные дни, поскольку больше ей нечего было делать. Только, пожалуй, плакать она стала чуть меньше – но не потому, что ей стало уже не так больно, просто настолько она привыкла к чувству собственной ничтожности за все прожитые годы, совершенно разубедившись в возможности что-либо исправить.

Несмотря на то, что учебой Вика занималась весьма добросовестно, справляться с ней у нее получалось значительно тяжелее, чем в школе. В отличие от школьных учителей, университетские не были к ней так лояльны, зачастую беспощадно ставя ей двойки за молчаливость.

– Знаете вы или нет – а в любом случае человек должен уметь говорить! Нам вас жаль, но подумайте сами – как вы собираетесь работать, если вы совершенно не умеете общаться и никогда не можете высказать вслух ни одной своей мысли?

Вика не обижалась, подсознательно соглашаясь со своими преподавателями, понимая всю правоту их слов. В самом деле, какое имеет значение ее эрудированность, если она никогда не сможет применить свои знания в силу неспособности просто общаться? Будучи такой ущербной, ее социальная адаптация была невозможна.

Она смиренно пересдавала заваленные экзамены, имея уже весьма смутное представление о том, для чего ей высшее образование, к чему она идет. А учиться становилось все сложнее и сложнее – мотивация ее угасала вместе с интересами, цели все более теряли свою ясность, и все чаще хотелось просто лежать на диване и ничего не делать, чему она все чаще поддавалась. Кроме того, концентрация внимания так же была нарушена, как, вероятно, и память, и все сложнее Вике становилось читать свои учебники – она быстро уставала, а смысл прочитанных строк очень быстро ускользал от нее после прочтения.

Неужели так будет всегда? Сердце ее болезненно сжималось. Неужели она действительно всю жизнь так и будет одна, неужели она даже не сможет нигде работать, и ничто так и не переменится к лучшему?

Кое-как доучившись до третьего курса, ей в голову пришла вдруг неожиданная мысль: Интернет. Если ей так трудно общаться с людьми в реальности, почему бы не попробовать сделать это через компьютер? Это было значительно проще – в Интернете было не так страшно, тут не было видно глаз человека, не слышно было голоса, и ты мог оборвать создавшийся диалог в любую секунду, и это не повлекло бы за собой никаких последствий, поскольку человек, с которым ты всего-навсего переписывался в Интернете, даже не сможет узнать тебя, встретив на улице, ровно как и ты его.

Вика решила попробовать. Все равно в университет она уже почти не ходила – сил почти не было, да и желания тоже. Поэтому она набралась смелости, прислушиваясь к еще, оказывается, теплящемуся огоньку маленькой надежды на лучшее, и решительно пустилась в это путешествие, погрузившись в общение в чатах, в которых, возможно, было много таких же ущербных, как она, а потому, наверное, способных ее понять.

И такой человек нашелся. Звали его Иван.

Слово за слово, реплика за репликой. Письмо за письмом – так просто. Тоска Вики немного поутихла, в душе вспыхнул новый огонек надежды, горевший, однако, так неуверенно за счет предыдущего опыта всей ее никчемной жизни. Она прекрасно понимала, что не может сказать с уверенностью, что теперь ее жизнь в чем-то переменилась к лучшему, но все же, как ни крути, у нее появился друг – впервые в жизни.

С Иваном было так просто. Она могла написать ему в любое время и обо всем на свете – не надо было показывать для этого своего лица, не надо было прятать взгляд. Не было поводов стесняться. Можно было писать, свободно писать обо всем, что придет в голову и не бояться реакции другого человека – он был невидим и недосягаем.

Не в полной мере веря своему счастью, но Вика с упоением ринулась в эту спасительную переписку – в сущности, помимо нее, в ее жизни не было ничего. Она все писала и писала, писала ежедневно и много, писала и не могла остановиться – словно длительное время голодающий добрался наконец до пищи или жаждущий – до воды, так и Вика наконец смогла говорить, делиться своими мыслями, рассказывать о своих чувствах, ведь до этого – всю жизнь, страшно подумать – всю жизнь, ей было не с кем поговорить, а говорить так хотелось.

Она писала и не могла остановиться, она открывала письма от Ивана и замирала с улыбкой на губах, окунувшись, забыв обо всем на свете – впервые в жизни она почувствовала то, что она может быть кому-то интересной. В сущности, наверное, она могла бы быть интересной всегда – просто она не умела говорить, совершенно не умела выражать вслух свои мысли, а без этого общение даже с самым глубоким и интересным человеком не имело никакого смысла. Люди должны разговаривать друг с другом. Ну или на худой конец писать – это проще. А потому вполне подходит для таких ущербных и закомплексованных, как она.

Но продолжалась их переписка недолго. Буквально через пару недель Иван настоял на встрече, и Вика не смогла ему отказать, признавая всю справедливость его слов – действительно, не могли же они всю жизнь только переписываться? Может, в этом и было что-то романтичное, но перспективы такие отношения не имели никакой. Виртуальное не имело смысла – может, подобное общение можно было назвать дружбой, но построить семью таким образом было абсолютно невозможно.

Недолго думая, Вика согласилась. Обмирая от ужаса, она пошла на встречу с Иваном. Вдруг она не понравится ему, вдруг с ним будет все, как прежде, и так же, как и со всеми другими людьми, она просто будет молчать и не сможет сказать ни слова?

Нет, нет. Такого быть не могло. Ведь они переписывались – а значит, они хоть как-то знают друг друга. По крайней мере, он знает то, что она не пуста. В конце концов, он так искренне интересовался всем, что было связано с ней, эти две недели – разве мог он ее бросить сразу же, если она от волнения потеряет голос? Кроме того, если он, так же как и она, знакомится в Интернете, то вероятно то, что он на самом деле является в той же мере стеснительным и нерешительным человеком, как и она, иначе почему он не может найти себе подругу просто в повседневной жизни?

Нет. Он робок и закомплексован. Пока Вика шла на встречу, она практически полностью смогла убедить себя в том, что встретит сейчас неуверенного в себе человека – такого же стеснительного, но обогащенного внутренне. Они наверняка будут так похожи, что непременно поладят. Ведь, объединенные общим комплексом, они непременно поймут друг друга. И не будут упрекать друг друга в странности и крутить у виска. Они помогут друг другу и будут понимать друг друга, как никто. Их союз будет великолепен. Они…

– Привет.

Вика замечталась так, что не заметила, как к ней подошел Иван. Он узнал ее по фотографии, которую она предварительно выслала ему по электронной почте – и он тут же узнал ее, подошел. Она никогда не забудет мгновенья, как он подошел к ней тогда, неловко тронув за плечо, а она подняла на него свои глаза и тут же поняла, что это – он.

Впрочем, больше ей вспоминать было, в сущности, нечего. Их встреча очень быстро закончилась, а повторной не было. Вместо неуверенного, но приятного молодого человека она увидела вполне слаженного парня, для которого, казалось, Интернет не был единственным выходом из собственного мира комплексов, как для нее – просто он был для него другой формой общения, не исключавшей основную. По крайней мере, разговаривать Иван умел. И очень быстро понял, что Вика – нет. И еще быстрее нашел неотложные дела, по которым он непременно должен был отлучиться через полчаса после их встречи.

Она не смогла его остановить. Она совершенно не умела общаться. Ей оставалось только с тоской смотреть ему вслед, сокрушаясь о том, что он ее не понял.

Иван больше не писал. Вика ему – тоже. Это совершенно очевидно не имело никакого смысла. Она определенно ему не понравилась, да иначе и быть не могло, поскольку она являлась абсолютным ничтожеством – сейчас это стало еще более очевидным обычного.

Вика просто лежала на диване и ничего не делала. И у родителей совершенно не получалось предпринять ничего, чтобы ее расшевелить. Но, впрочем, могло ли это выглядеть страшно – Вика просто заболела, вот и все. Легкий насморк действительно делал намеки на свое существование, а слабость и бледность девушки вполне могли сойти за проявления гриппа. Что делать – отлежится и поправится. С кем не бывает.

Поэтому Вика просто лежала, и теперь даже не могла сказать точно, сколько дней она пролежала вот так, ничего не делая и ничем не интересуясь. И дело было даже не в том, что она не понравилась Ивану – она все же не могла сказать, что была в него непременно влюблена – просто она еще раз убедилась в том, что она – убогая, и возможностей социальной адаптации у нее нет. Ничего проще знакомства через Интернет она придумать не могла, но по отношению к ней он оказался бессилен. Она могла завести знакомство на виртуальном уровне, это было несложно, вот только для чего было это делать, если становилось ясно то, что все равно она не сможет никогда заговорить ни с кем из своих виртуальных знакомых, она никогда никого не сможет заинтересовать. И так будет всегда. Что было толку от того, что она хорошо разбиралась в истории Руси? Что она имела много мыслей внутри, которые никогда и ни с кем не могли приобрести оболочки и не имели возможности быть высказанными вслух?

Нет, это ничего не значило. Ее жизнь не имела смысла, она была абсолютно пуста. Ей грозило вечное одиночество, а для чего нужна такая жизнь? Она – ничтожество, и никогда ничего не добьется. Даже в истории. Учитывая нарушения способности к обучаемости, наблюдающиеся в последнее время в виде нарушений внимания, памяти, да и самой мотивации, она могла даже не осилить учебу в университете целиком. Она никогда никому не понравится, и никогда никого не заинтересует. Она никогда не встретит молодого человека, который сможет ее полюбить, и никогда никто не станет с нею дружить. Ее звали Виктория, что означало «победа», но на деле она не одержала в своей жизни ни одной победы. Она не была достойна даже собственного имени.

Она сделала выбор и обозначила реализацию своего намерения на свой День Рождения, который был не за горами. В праздники кончать с собой легко – праздники позволяют одиноким понять, насколько они одиноки, дать прочувствовать всю суть своего одиночества. Никто не позвонил Вике поздравить ее с Днем Рождения, да она и не ждала ни чьих звонков. Она знала, что никому не нужна.

Двадцать лет – красивая дата. Для ровного счета. И запоминать просто.

В день своего рождения Вика, выпив с родителями пару бокалов шампанского, залезла на окно. Но упасть с двенадцатого этажа у нее не получилось – родители не поверили, что дочка отправилась спать в девять часов вечера, и захотели попробовать продолжить семейные посиделки. Вика была обнаружена в неприглядной позе, сидя на подоконнике, свесив одну ногу вниз и держась на хлипкую оконную раму.

Кажется, мама плакала. Вика не помнит. Кажется, врачи сделали ей какой – то укол еще дома. Или не укол. Воспоминания заволоклись дымкой забвения, которое было, возможно, в чем-то в пользу Вике – когда Вика начинала думать о своих родителях, ставя себя на их место, сердце ее сжималось от боли так, что из глаз проступали горячие слезы стыда: каково это, увидеть своего ребенка на окне, ребенка, которого ты вырастил, но не смог сделать счастливым, своего ребенка, который собирался лишить себя жизни?

Вика плакала. Ей было стыдно. Это было жестоко по отношению к родителям. Жестоко и несправедливо. Да и жизнь, по сути дела, была не так плоха, просто она столько лет была слишком слабой, чтобы это понимать.

Вика плакала очень часто, каждый день, начиная вдруг плакать очень неожиданно, но так горько, с таким отчаянием сжимая пальцами край подушки, что у Леры, глядя на худое тельце своей знакомой, которую била дрожь, сжималось сердце.

Она понимала, что Вике, судя по всему, необходимо было провести в больнице еще достаточно длительное время – ее настроение свидетельствовало о том, что лечение еще совсем не окончено. Но вместе с тем она подмечала и то, что Вика улыбалась не менее часто, чем плакала, и ей все больше удавалось разговаривать с людьми. В конце концов, ей удалось даже рассказать свою историю, а это для нее очень многого стоило. В этом, в общем, и была ее основная проблема – а Вика пересилила себя – и заговорила с другими, и рассказала о том, что копилось у нее внутри столько лет.

Когда Вика плакала, Лере было больно, но вместе с тем она все же зачастую смотрела на нее с улыбкой. Она верила в Вику. Она знала, что теперь у Вики начнется новая жизнь, в которой она станет уже совсем другим человеком, жизнерадостным и уверенным. Тем более что свои внешние данные Вика недооценила – по крайней мере, как Лера не присматривалась, она не могла обнаружить у Вики никаких уродств, из-за которых так сильно переживала девушка – в последнее время, правда, начав в этом, к счастью, сомневаться.

Несколько иная ситуация была у Оли. Эта девушка лежала в соседней палате, но регулярно приходила к ним погостить, поскольку, как заметила Лера, успела достаточно крепко подружиться с Викой.

Олина жизнь была ровная и спокойная, едва ли за прожитые годы у нее было больше достижений. Она была совершенно непримечательной девушкой – во внешности ее не было ничего особенного, она не была ни красавицей, ни дурнушкой – она была просто обыкновенной. В ее поведении не было ничего запоминающегося, да и в самой жизни ничего более занимательного, чем у других. Школа – дом, родители, старший брат – все как у всех. Оценки в школе у нее были так же среднестатистические, да и друзья были столь же простые, обыденные. Большинство подростков настолько пытается выделиться и стать отличными от других, что в результате их фантазия делает их же похожими друг на друга, а значит – обычными.

Оля и не пыталась выделиться. Она просто была как все. Правда, в отличие от других, у нее был мальчик. Он учился в другой школе двумя классами старше, и Оля относилась к нему крайне серьезно.

Они не переставали поддерживать отношения и после окончания школы, когда у каждого из них уже появилась масса дел, связанных с дальнейшим обустройством своей жизни.

Макс учился на геолога и мечтал ездить в экспедиции, изучать мир. Оля была не настолько энергична, и сфера ее интересов была чуть более ограниченной – она просто закончила торговый лицей, решив не обязывать себя поступлением в университет, и пошла работать в магазин.

Днем она торговала керамическими вазами, Макс учился, мечтая о дальних поездках – а вечером они встречались, чтобы сходить в кафе или на дискотеку – как все.

Сбылась ли мечта Макса и стал ли он великим геологом-путешественником, Оля не знала. Они расстались еще когда Оле было восемнадцать лет. Она просто разлюбила своего Макса, познакомившись с более реалистичным техником-электриком по имени Артем, который больше ценил материальные вещи настоящего, чем грезы о будущих геройствах и мифических научных открытиях. Да и Макс нашел себе спутницу жизни в своем университете. Девочки-геологи казались ему более занимательными собеседницами, чем продавщицы керамических ваз. Ну что ж, у каждого свои интересы.

Выбор был сделан, Оля вышла замуж за Артема, и годы полетели с молниеносной скоростью – так быстро, что Оля не успевала ни отсчитывать цифры, ни успевать улавливать ход событий.

Муж начал пить, и их ссоры стали все более частым явлением, в конце концов вынудившим прибегнуть к разводу.

Выгнав мужа, Оля осталась одна в съемной квартире. Некоторое время после развода ей казалось, что жизнь ее наконец вошла в нужное русло, и она, Оля, обрела душевную гармонию, готовая к началу новой, лучшей жизни. Но, раздумывая вечерами в одиночестве над этой своей жизнью, Оля поняла вдруг, что эта самая жизнь отнюдь не начинается, а наоборот – скорее кончилась.

Что было в ее жизни? Оказывается, ей было уже двадцать шесть лет. Оглядываясь назад, она поняла, что там, позади нее, не осталось ничего солидного – такого, что было бы способно создать ей хорошую жизнь в дальнейшем. Переоценивая свою жизнь, она поняла вдруг, что всегда была как все, а в итоге оказалась даже хуже, чем многие. Она ни к чему всерьез не стремилась, и в итоге в жизни ее толком ничего и не было. Как говорится, когда не знаешь, куда идешь, очень удивляешься, когда приходишь не туда.

Где-то там, сзади, маячило что-то хорошее – по крайней мере, имеющее перспективу стать лучше. Ведь когда-то она была школьницей, совсем молодой девочкой, и у нее все было впереди. Пусть она никогда не была одной из лучших, но и худшей тоже не была, она могла бы сделать свою жизнь более правильной, более осмысленной.

Подумать только – ведь тогда, в школьные годы, у нее был хороший, умный мальчик, с которым она могла бы создать замечательную семью. Вот у Макса – у него была мечта. А значит, он наверняка чего-то добился. Даже если он и не стал великим геологом, в нем в любом случае была искра, и его было за что уважать. С таким, как он, не пропадешь. На такого можно положиться. Им можно гордиться. С ним можно провести жизнь.

Но она не провела. Конечно, ее не интересовали вопросы образования, и она попросту пошла в торговлю просто потому, что больше не знала, куда пойти. Она была ленива, ее ничего не интересовало. Немудрено, что Максу в конце концов она стала неинтересна, и он нашел себе подругу более интеллектуально обогащенную.

Она могла поступить в институт – но не поступила. С момента окончания школы, а затем и кратковременного обучения в колледже, минуло уже семь лет, и ей казалось, что из учебы она уже совсем ничего не помнила. Да даже и не могла себе представить, куда бы она сейчас могла пойти, в какую область.

Она не знала, чего хочет от жизни, а потому ее вполне устроили неизменные керамические вазы и среднестатистический электрик, оказавшийся столь же заурядным алкоголиком. Она провела с ним в браке целых шесть лет – и все они оказались проведенными впустую. За эти шесть лет нового в ее жизни не произошло ничего, ее муж никак не обогатил ее жизнь, да она и не интересовалась вопросами обогащения. Что и говорить, у них даже не было детей – Оля просто как-то совершенно не думала об этом.

Все ее подруги давно повыходили замуж и родили детей. Старший брат давно женился и уехал жить в другой город. Все строили свою жизнь, и у всех это получалось – пусть многие из ее знакомых казались совершенно обычными и ничем не примечательными, но они умели быть счастливыми – а это главное.

Разве не хотела она того же самого? Разве не хотела она семью и хорошую работу? А что вышло в итоге? Оле было двадцать шесть лет, и все, что она имела к этому сроку, это были керамические вазы, которые уже надоели ей до смерти, приносившие ей заработок, которого хватало едва ли на то, чтобы снимать себе жилье и худо-бедно питаться. И – все. И никаких перемен на горизонте, в общем, не маячило.

Как бы хотела она вернуться в то время, когда ей было не двадцать шесть, а шестнадцать! Если бы можно было отмотать ленту времени ровно на десять лет назад, она бы сделала все по-другому. Тогда у нее все было впереди, тогда все дороги в жизнь были перед ней открыты. А сейчас? Дороги уже заросли мхом, отчаявшись ее ждать, и были завалены ветхим, но совершенно непроходимым буреломом. Как бы ей хотелось вернуть то время, когда все можно было изменить и построить свою жизнь иначе! Что же ей оставалось теперь?

Пустота.

Оля переоценила свою жизнь, после чего поняла, что жизнь ее совершенно пуста – и этим она, наверное, понимала Вику. Но она не собиралась с собой кончать, нет. Просто мысли о школе стали для нее навязчивой идеей – просыпаясь поутру, она придавалась своей ностальгии и никак не могла отвязаться от этих назойливых воспоминаний, нещадно дразнивших ее и не дававших покоя даже ночью, проникая в ее сны.

В один прекрасный день ее непреодолимая тяга к прошлому перестала ее мучить. Она перестала желать туда вернуться – Оля просто действительно вернулась туда. По крайней мере, так казалось ей. Просто как-то раз, проснувшись поутру, она встала и начала собираться в школу, на уроки в свой одиннадцатый «В». Просто у нее не было и тени сомнения в том, что она делает что-то не так. Просто Оля забыла все эти десять лет – просто взяла, и враз забыла, будто бы их и не было. Поэтому тем утром она вполне искренне искала тетрадки с учебниками, ругая себе за неряшливость, по вине которой она не может вспомнить, что куда положила. Казалось, как будто и квартира ее была не та, что десять лет назад. Что-то изменилось, но она не могла понять, что. Да и вообще дома было как-то странно тихо. Куда подевались родители и брат? Спят, наверное. Или уже разошлись каждый по своим делам. Оля не знала, сколько сейчас времени. Ее это странным образом не сильно интересовало. Она знала, что ей нужно идти в школу.

Она шла по знакомой дорожке и чувствовала себя абсолютно счастливой. На душе ее было так спокойно, словно иначе и быть не могло – так, что Оля даже никак не могла вспомнить, что беспокоило ее в последний раз и когда это было. Единственное, что сейчас ее несколько заботило – это то, что Мария Леонидовна, классная руководительница Оли, могла остро отреагировать на тот факт, что Оля каким-то образом потеряла все свои тетради и учебники сразу. Но, впрочем, даже это не нарушало ее благостного настроения.

Оля просто шла и радовалась каждому мигу своей жизни, своей свежей юности. Сердце ее билось быстро-быстро, полное надежд. Она шла и улыбалась, слегка щурясь от яркого сентябрьского солнца.

Интересно, встретит ли ее после уроков Максим? Или его учеба закончится сегодня значительно позже, чем у нее? Надо ему позвонить. Только она почему-то не может вспомнить номера. Ерунда – она вспомнит.

В отличие от Мариты, в школу Оля попасть успела. Но, впрочем, провела там совсем немного времени. Учителя, сначала выражавшие радость от встречи с бывшей ученицей, озадачились ее просьбой сообщить ей, какой у нее сейчас урок и сложно ли сдавать выпускной экзамен по математике.

Госпитализирована она была сразу из школы. Теперь она, конечно, вспомнила свою жизнь и уже готовилась к выписке. В школу Оле больше не хотелось – она чувствовала неловкость, вспоминая своих учителей, которые в растерянности вызывали ей «Скорую Помощь».

Ничего. В конце концов, ко всему в жизни можно подходить с юмором – за десять лет учебы Оля не отличилась ничем, не сделала ничего такого, за что ее можно было бы хорошо запомнить – зато теперь она восполнила этот недостаток сполна. Она билась об заклад, что теперь ее будут вспоминать еще долго. Разумеется, лучше бы этого инцидента не было, но зато она поняла то, что ей непременно стоит переменить свою жизнь к лучшему. Она бежала от своей настоящей пустоты, бежала настолько, что убежала в далекое прошлое, полностью забыв о настоящем. Но ей было уже не шестнадцать лет. Она была взрослым человеком, и должна подходить к своей жизни со всей ответственностью.

Больше этого не повторится. Никогда. Она никогда больше не станет от себя бежать. И считать, что все кончено – так, как будто бы вся ее жизнь уже была бессмысленно прожита. Оля уже не была школьницей – но она была еще молода. Она могла поступить в институт. Она могла уйти от керамических ваз, отдав предпочтение чему-то другому. Она могла встретить хорошего человека.

Она может изменить свою жизнь к лучшему, было бы желание. И она изменит – это Лера знала наверняка.

Помимо приобретения новых знакомых, Лера так же получше познакомилась со старыми – то есть с теми, с кем ей приходилось коротать время в палате для острых состояний.

Во-первых, на что Лера обратила внимание буквально сразу после переезда в новую палату, так это то, что в этой палате уже находилась Клавдия. Лера, несомненно, была рада видеть Клавдию, несмотря на то, что дружить с ней было достаточно сложно. Лера, конечно, подозревала о том, что исчезновение Клавдии из первой палаты вовсе не означало ее гибель, как ей казалось ранее, но все же ей было необходимо убедиться в этом воочию, и только увидев Клавдию своими глазами, она убедилась в том, что ее, разумеется, не убили, просто состояние ее улучшилось раньше, чем состояние Леры, поэтому Клавдия переехала из острой палаты раньше. Правда, лежала она несколько дольше, чем Лера и, в отличие от нее, не в первый раз.

Клавдия имела некоторую умственную отсталость, и дружба с ней была несколько затруднена по причине интеллектуальной недостаточности – Клавдия была наивна до предела, совсем как ребенок, все суждения ее были легковесны, и из речи окружающих она понимала не все. Но вместе с тем Клавдия была капризна и самолюбива. Она очень хотела всем нравиться, веря в свою необыкновенную значимость. Как оказалось, Клавдии было уже тридцать четыре года, чего никак нельзя было сказать по ее внешности – выглядела она значительно моложе своих лет, почти школьницей, а ярким небрежным макияжем и неловкостью в движениях Клавдия по-прежнему напоминала Лере обезьянку.

Большинство людей не воспринимало Клавдию всерьез, все обращались с ней как с избалованным ребенком, что задевало Леру, которая пыталась относиться к Клавдии серьезно. Несмотря на явную инфантильность последней, Лера все же думала о том, что Клавдия является таким же человеком, как и другие, и внутренний мир ее страдает не меньше, чем у остальных. Возможно, Клавдия понимает меньше, чем положено в ее годы, но когда с ней говорили как с ребенком, самолюбие ее страдало. Она была таким же человеком, у нее были мысли и чувства, она переживала и радовалась не менее остро, чем другие. По причине очевидной речевой обедненности ей зачастую было трудно объяснить свои переживания, рассказать о них, но все же и у Клавдии была своя история жизни, к которой Лера прониклась не меньше, чем к другим, хоть и их разговоры с Клавдией были ограничены.

Всегда ли Клавдия была такой, как сейчас, или когда-то ее развитие соответствовало норме до какого-то травмирующего происшествия, Клавдия не знала. То есть неизвестно было то, являлись ли нарушения, имеющие место в ее психике, врожденными или они являлись следствием какого-то события. В ее семье об этом не говорили. В ее семье вообще мало о чем говорили – по крайней мере, в адекватной форме. Родители пили, поэтому им не было особого дела до отсталого ребенка, который умел лишь плакать и кричать и оттого производил впечатление абсолютно бестолкового существа.

Родители не стеснялись в выражениях, называя Клавдию ущербной и убогой. Наверное, они действительно не любили ее, и дефектный ребенок только их раздражал – а может, они просто не знали, как с ней обращаться в виду особенностей ее развития. Но, как бы то ни было, а они ей не занимались – Клавдию растил старший брат, которого она искренне обожала и до сей поры.

Было удивительно, как при таком воспитании мог вырасти такой замечательный человек, как брат Клавдии. Правда, его развитие было нормальным – возможно, поэтому ему было несколько проще. Впрочем, она не знала. Да и не особенно задумывалась над этим – она просто обожала своего брата, а детали его жизненного пути, которые были не вполне доступны для ее понимания, ее не особенно волновали.

Игнат был старше на десять лет, и он не жалел ни сил, ни терпения на то, чтобы создать максимально благоприятные условия для своей сестры. Он никогда не обижал Клавдию. Он не дразнил ее, не обзывал убогой и защищал перед родителями всякий раз, когда они устраивали сцену.

Рассказывая об этом, Клавдия всегда обиженно поджимала губы, горделиво вскидывая подбородок – она-то не имела сомнений в том, что убогой она никогда не была. Она отдавала себе отчет в том, что являлась «не слишком способной» и «моложе, чем следовало», но при этом самооценка ее вовсе не страдала – Клавдия хотела нравиться и считала, что у нее это прекрасно выходит.

Брат устроил ее в специальную школу, где обучали таких, как она – «плохо успевающих», и школа нравилась Клавдии. Тогда, когда ее хвалили. И тогда, когда у нее было настроение чему-то учиться. В ином же случае Клавдия становилась крайне раздражительной – когда хвалили кого-то другого, Клавдия разражалась гневом. В подобных случаях от ее жизнерадостности и любознательности не оставалось и следа – Клавдия кричала и рыдала, заливаясь неиссякаемыми слезами глубокой обиды, сыпля ругательствами. Бывало, что Игнату поступали жалобы на то, что любимая сестренка устраивала драки с одноклассниками или убегала с уроков. Игнат лишь разводил руками: что он мог поделать? Клавдия была не обычным ребенком, которому можно было просто все объяснить, и он бы понял и начал хорошо себя вести. Учителя настоятельно рекомендовали психиатрическое лечение. Игнат искал сестре врачей, показывал специалистам. Испуганная Клавдия на время утихала. В конце концов, она могла и сама по себе, вне зависимости от обстоятельств, становиться доброй и покладистой девочкой.

Школа была окончена, и Игнат, уже успевший к этому времени жениться, переехал в отдельную от родителей квартиру с молодой женой и взял сестру с собой. Жена брата не то что бы любила Клавдию, но относилась к ней с терпением, что, однако, не вызывало особой симпатии у самой Клавдии. В ее сердце было место только для ее брата.

Годы шли своим чередом. Игнат по-прежнему старательно занимался сестрой, периодически устраивал ее на какую-нибудь нехитрую работу, но ни на одной из них Клавдия долго не задерживалась – порой у нее просто не было настроения работать, и она не являлась, за что была уволена, или же устраивала конфликты, замечая недостаточно почтительное к ней отношение начальства.

Игнат доблестно обеспечивал семью, сделав карьеру проектировщика зданий. Жанна, его жена, не работала, занимаясь дома с детьми, которых у молодой семьи было уже двое. Клавдия добросовестно пыталась помогать Жанне по хозяйству, с искренним умилением устраивая возню с малютками. Но иногда она «плохо себя вела». «Плохое поведение», как называла свои выходки сама Клавдия, заключались в том, что на фоне приступа ревности, когда Игнат был ласков с женой и детьми, или когда он кого-нибудь хвалил, или когда попросту у Клавдии было плохое настроение и что-то не получалось, она устраивала бурные истерики дома, укоряя Жанну в том, что она появилась в жизни ее брата, ломала вещи и била посуду, чем раздражала Жанну и пугала детей, после чего часто уходила из дома, отправляясь куда-нибудь в ночной клуб тратить деньги своего брата, стащенные откуда-нибудь из ящика.

Брат переживал. Он искренне любил сестру, и его беспокоило как ее состояние, так и нервы своей жены и развитие детей. Ругать Клавдию было бесполезно, объяснять что-либо – тоже. Потому периодически он отправлял ее в больницу на лечение, где на фоне приема препаратов под наблюдением врачей она становилась и спокойнее, и мягче, после чего отправлялась домой в добром расположении духа и еще достаточное время не устраивала конфликтов.

Но все же иногда случались какие-нибудь инциденты, как было в этот раз, перед нынешней госпитализацией: дети брата пошли в школу – «В нормальную, не такую, какая была у меня! Но я ведь не хуже!», а Жанна по-прежнему не устраивалась на работу, чтобы не оставлять Клавдию одну дома, что так же вызывало в ней бурю негодовании – «Я что, маленькая, что ли? На себя бы посмотрела!».

Все было как и множество раз до этого – обругав Жанну, Клавдия убежала из дома. На следующий день она вернулась, где после бессонной ночи ее поджидал взволнованный брат, тут же отправивший ее в больницу.

«Я плохо себя веду иногда», – сознавалась Клавдия, потупив глаза, – «Но я ведь не хуже других? Ведь не хуже? Правда? Вот пусть и не говорят, что я хуже, это не так! Я много чего из себя представляю!».

Поначалу Клавдия была раздражительна и ворчлива, потом любознательность и доброжелательное отношение к другим взяло свое, после чего она просто становилась назойливой, приставая к соседям с бесконечными просьбами «рассказать ей что-нибудь интересное». Мало у кого бывало настроение развлекать Клавдию, да и кому было приятно рассказывать истории из своей жизни человеку, который попросту не мог их понять в силу своего умственного развития, и душещипательный рассказ о чьей-нибудь жизни был для Клавдии не более значим, чем обсуждение прошедшего завтрака. Потому-то ее действительно мало кто воспринимал всерьез, что обижало Клавдию, но обиды ее были, как правило, недолгими и неглубокими, а даже если кто-то соглашался с ней поговорить, в любой момент у нее могло поменяться настроение, и она прерывала собеседника без всякого зазрения совести, моментально переключившись на что-нибудь другое, завоевавшее ее внимание. Впрочем, само общение занимало для Клавдии весьма ограниченное значение – по-настоящему небезразличен ей был только брат, остальные же люди были не более чем объектами развлечений, которые должны были, по ее мнению, безропотно признавать ее уникальность.

Другой пациенткой, уже будучи знакомой Лере, была Алина, которая через некоторое время так же перекочевала в другую палату. Правда, не в ту же самую, что и Лера, но в любом случае она уже не нуждалась в присмотре острого режима.

Алине было двадцать восемь лет, хотя выглядела она значительно моложе – глядя на ее тонкую фигурку и бледное личико, ей едва ли можно было дать больше восемнадцати.

Алина была больна уже давно, и пребывала в больнице уже в третий раз.

В школе Алина была тихой и замкнутой, ничем не выделяющейся девочкой. Она прилежно училась и почти не общалась со своими сверстниками, но, в отличие от Вики, ее изолированность от общества никак ее не беспокоила – просто ей было комфортно поддерживать такой образ жизни. Она была домоседкой – прогулки и прочие развлечения, требующие выхода в мир людей, ее интересовали мало – значительно больше ей нравилось проводить время за чтением. Алина читала книги с утра до вечера – девочку, увлеченную философией, психологией и оккультивизмом, ровесники понять не могли. Она казалась им странной, и они относились к ней с некоторым опасением, не избегая, однако, ее общества в полной мере – порой кто-нибудь из них все же заходил к ней в гости. Несмотря на опасения и чувство неловкости, которые вызывал необыкновенно серьезный для своего возраста взгляд девушки, одноклассники проявляли к ней робкий интерес, зная о том, что Алина умна, и иногда к ней можно подойти, чтобы пару часов с замиранием сердца послушать необыкновенные истории, вычитанные из разнообразных книг и энциклопедий, которыми Алина могла поделиться. Главное, что знали ее одноклассники – это то, что нельзя было приходить к Алине слишком часто, как и задавать какие-либо вопросы, касающиеся личной жизни Алины – замкнутая серьезная девочка злилась всякий раз, когда чувствовала хоть мало-мальскую угрозу интимности ее мира.

Школа, затем годы обучения в университете на философском факультете – все проходило ровно и спокойно. Алина всегда хорошо училась, отвечала материал она всегда уверенно, никогда не волнуясь о том, что о ней подумают и как воспримут. Точно так же она относилась к окружающим людям – казалось, она абсолютно не нуждалась в их обществе, хотя и не проявляла враждебности – она могла разговаривать, а могла не разговаривать – просто ей было все равно.

По специальности Алина не работала, считая, что полученное образование необходимо прежде всего для духовного развития, которое не должно быть опошлено использованием его как способа заработка. Алина предпочитала работать продавцом в книжном магазине – благодаря своей начитанности, она с легкостью могла дать любые консультации покупателям, и на работе ее ценили.

Молодые люди интересовали девушку лишь эпизодически – точно так же как и в других сферах ее жизни, она относилась к ним с той же позиции – Алина могла встречаться с ухажером, а могла не встречаться, интерес ко взаимоотношениям был весьма формальным – скорее, ей было все равно. Если фаза ее настроения несколько менялась, она с легкостью могла разорвать любые отношения, чтобы они не препятствовали ее уединенным интересам, не испытывая при этом ни сожаления, ни сочувствия к тем, кого она бросала.

Из родственников у Алины была только мать, которая, впрочем, имела схожий характер, за исключением того, что у матери собственная семья была – хотя, однако, было не совсем понятно, какую степень значимости она для нее имеет. Как бы то ни было, а они проживали отдельно друг от друга – нельзя было сказать, что они абсолютно равнодушно относились друг к другу – скорее, их общение было редким в силу замкнутости обеих.

Был у Алины сокровенный интерес, который она ставила на первое место иерархии своих ценностей – Алина крепко верила в Бога. Помимо личной заинтересованности, вера была для нее просто необходима – слишком много страхов было у Алины, справиться с которыми в одиночку она не представляла возможным. Алина боялась многого – ее пугал ветер, и дождь, и мороз, и резкие перепады температуры на улице, и сквозняки на дне квартиры, и звук капающей воды из подтекающего крана. Все казалось ей странным, любое явление, происходящее без воздействия человека, она расценивала как некую живую силу или же знак. Она часто молилась, обращаясь к Богу за защитой и прояснением происходящего. Алина могла часами сидеть в комнате неподвижно, бормоча под нос свои обращения, и уже трижды случалось так, что молитвы ее приобретали болезненный ход – просто что-то случалось в голове у Алины, нажимался какой-то рычаг, и она начинала слышать голос Бога, которого так любила.

В тот день пошел дождь. Когда Алина на этот раз поступила в больницу, зима еще не успела сменить осень – Алина поступила незадолго до появления в этих стенах Леры. Шел сильный дождь, и низкое небо, ставшее совсем темным, казалось, было готово рухнуть на землю, накрыв серой пеленой всю ее поверхность. Алина сидела дома и цепенела от страха, глядя в окно, по стеклу которого молотили косые струи разбивающейся воды. Казалось, дождю не было конца – временами он чуть-чуть утихал, но после этого непременно возобновлялся с новой силой. День прошел, на смену ему наступила ночь, в тишине которой шум дождя казался еще более зловещим, неотвратимым. Алина не могла спать – всю ночь она молилась, беспокойно шевеля губами, уставившись пустым взглядом в темное окно, отражающее муть, накрывшую окружающий мир. Наступление утра не принесло облегчения – дождь не прекратился и на следующий день, поливая землю все с той же силой ярости природной стихии. На работу Алина не вышла – страх приковал ее к комнате, не позволяя сделать движение, выбросившее бы ее из единственного островка безопасности в утопающем мире. И тогда, переполненная отчаянием, предаваясь беспрестанным мольбам, Алина услышала Его голос, который оповестил ее, что на Землю опустилась Божья кара, и этот дождь – только ее начало. Дождю не будет конца – отныне вода будет лить непрестанно, пока не затопит всю Землю, и случится еще один Всемирный Потоп. Алина должна была предупредить людей об опасности, которая грозила им, о которой они еще не подозревали. Алине было дозволено узнать зловещую правду благодаря ее преданности Богу, и теперь она должна была предупреждать других, призывая людей строить плоты и плывучие дома, чтобы у кого-нибудь был шанс спастись, ибо Бог милостив и не позволит из-за грехов человечества вымереть всему люду, позволив выжить отдельным его единицам, которые осуществят свой шанс все исправить, в последующем искупив прошлые грехи людей.

Гонимая предостерегающим голосом, Алина отчаянно рванулась на улицу, где одергивала прохожих, призывая их строить ковчеги, оповещая их, что она призвана для того, чтобы донести до грешного люда волю Божью и предостеречь о Его каре. Отчаянно она хватала людей за рукава, устремив на них безумный взгляд, переполненный отчаянием, повторяя слова, снова и снова раздающиеся в ее голове.

Алина не знала, кто именно вызвал ей «Скорую Помощь» – кто-то из испуганных людей с улицы, после чего она была доставлена в больницу – в третий раз. Предыдущие два раза она помнила уже не очень отчетливо – они случались уже в период ее работы в магазине, и тогда, как и в этот раз, Алина была управляема голосом, появлявшемся у нее в голове, который она принимала за голос Бога.

Сейчас она уже чувствовала себя значительно лучше – по крайней мере, голоса она уже не слышала, понимая то, что он не был истинным Божьим гласом, что, однако, не избавило ее от преданности Богу – Алина регулярно молила небеса о том, чтобы больше не быть ведомой галлюцинациями. Если ее болезнь – это наказание за какие-то прегрешения, то она будет надеяться, что Бог поможет ей искупить эти грехи, хотя бы осознав их.

Несомненно, Алина еще не была достаточно здоровой, чтобы быть готовой к выписке, но дела ее шли явно лучше, чем когда Лера видела ее в первой палате, остерегаясь ее бессвязного бормотания. Но Алина не сильно переживала свою болезнь – она могла рассказывать о ней, а могла не рассказывать – просто ей было все равно. Еще немного, и спокойствие ее окончательно возобновится, и тогда, Лера надеялась, Алина снова сможет выйти на работу и жить в спокойствии и размеренности, которые были ей так комфортны.

Еще одной девушкой, которая достаточно быстро переехала из первой палаты, была Лена – та самая Лена, поступление которой Лере удалось лицезреть, которая так просила Леру, чтобы та отвязала ее.

Лене было тридцать два года. Она не слышала голосов, ее не преследовали ни страхи, ни депрессия – проблемы ее были несколько банальней – просто Лена страдала алкоголизмом.

Когда-то жизнь ее была стабильной и осмысленной – семья, школа, швейное училище, работа на фабрике. Все было хорошо – только скучно – будучи жизнерадостным человеком, Лене хотелось веселья. Сначала пьянство ее заключалось в веселых попойках с многочисленными друзьями, со временем компания ее уже перестала быть дружеской – Лена готова была повеселиться с каждым, кого встречала на улице. Работа ладилась плохо, периодически приходилось ее менять по причине увольнений, но Лену это не сильно беспокоило – ей хотелось веселья.

Она не считала злоупотребление алкоголем болезнью – все же пила она не каждый день, пока не случились обстоятельства, предшествовавшие ее госпитализации. В тот день Лена не была пьяной и вообще, как ей казалось, вела себя вполне прилично. Она честно улеглась в постель пораньше, чтобы выспаться – все-таки многочисленные пьянства изнуряли, и утром встать на работу – теперь она работала кондуктором в троллейбусе.

Но вот только спать у Лены не получилось.

Она лежала в кровати и боялась, и страх этот нарастал и нарастал. Повсюду в ее комнате, везде – ей мерещились тени. Вокруг были люди, они ходили и говорили между собой, а по полу ее комнаты бегали мыши. Она боялась. Она не понимала, что происходит. Она кричала, пытаясь выгнать незваных гостей, не понимая, откуда они могли взяться в ее комнате и переполняясь чувством гнева от этой неслыханной наглости – заявиться к ней в дом.

Люди не уходили. Мыши бегали, запрыгивая на постель, отчего Лена взвизгивала и металась – она боялась мышей.

Она не знала, сколько часов длилась эта сумасшедшая ночь – родственникам, взбудораженным криками Лены, удалось вызвать психиатрическую помощь.

Галлюцинации закончились не сразу. Уже находясь в палате, Лена видела людей, которые скользили взад и вперед мимо постели, к которой она была привязана. Врачи пытались делать ей капельницы – она злилась, полагая, что до сих пор находится дома, не понимая, кто эти люди и из каких соображений они хотят проколоть ей вену. Лена отбивалась как могла, она ругалась, и гнев ее был даже сильнее страха.

Теперь же Лене было очень стыдно за свое поведение. Ей объяснили, что психическое расстройство, по вине которого она очутилась здесь, было вызвано злоупотреблением алкоголя. Лена верила. Она была напугана так, что твердо решила прекратить, осознав весь ужас того, куда она сама себя завела. Другие люди, находящиеся здесь, сходили с ума не по своей вине – она же загнала себя в пучину сумасшествия самостоятельно. Как глупо, как нелепо!

Лена оказалась вполне приятным в общении человеком, чего нельзя было понять по тому, как она вела себя в первой палате, демонстрируя грубость и амбициозность. На тему своей болезни она говорила неохотно – ей было очень стыдно, но все же говорила, что показывало ее намеренность изменить свою жизнь и справиться со своим недугом. И Лера верила, что Лена справится.

Каждый из людей, с которыми она познакомилась здесь, был по-своему несчастен. Все эти люди были такие разные, и судьбы их складывались тоже по-разному, пересекаясь сейчас в больнице. Они были разные, но при этом были так похожи – страх, боль, тоска и отчаяние – все это объединяло находящихся здесь, что позволяло им понимать друг друга. Всех их связывало то, что у каждого из них, независимо от различности характеров и жизненных условий, внутри работала эта самая лаборатория зла, нещадно проектируя и страх, и отчаяние. И в задачу каждого из них состояло обезвредить ее, заставив замолчать, чтобы она перестала продуцировать внутри человека образы зла, препятствующие и даже делающие невозможным счастливое существование. Путь победить лабораторию был в том, что прежде всего нужно было осознать то, что все безумные переживания, через которые прошел каждый из здесь присутствующих, на самом деле не существовали в реальности, являясь продуктом болезни. Все зло было лишь внутри, и понимание этого позволяло это уничтожать. Делясь друг с другом переживаниями, внимательно выслушивая истории других, было проще разобраться в своих собственных. Все они страдали, но все могли друг другу помочь. Раньше Леру не интересовали другие люди, но теперь, когда она пошла на поправку благодаря Екатерине Васильевне, она поняла всю неадаптивность своей замкнутости, и теперь ее искренне интересовал каждый, и каждого она пыталась понять, находя в отзвуках чужих душ линии своей собственной, ныне скованной, как и у других, болезнью. Не все из ее соседей по первой палате уже были переведены в палаты общего наблюдения, как и не все, кто был в этих палатах, несмотря на спад остроты заболевания, готов был с легкостью идти на контакт. Многие из пациентов, хоть и реагируя на окружающую действительность, еще витали в своих мирах – кто-то был полностью захвачен болезнью, в ком-то болезнь проявлялась уже лишь по кускам, рассыпаясь на отдельные элементы. Некоторые из больных с утра до ночи были поглощены своим бормотанием, разговаривая с невидимыми собеседниками, были и те, чьи глаза уже начали блестеть здоровым блеском, кто готов был с радостью общаться с другими. Это место было скоплением лабораторий зла, но и эпицентром их разрушений – кто-то приходил в себя быстрее, кто-то – медленнее – Лера верила в каждого их них, благодарная за то, что благодаря им ей было проще понимать свою болезнь, и проще было с ней бороться. Лера чувствовала, как с каждым днем ей становилось все лучше и лучше. Она знала, что еще совсем немного, и она поправится.

Глава 12. Покой

Обед закончился. В душе у Леры царил такой покой, что она ощущала себя почти счастливой, почти физически ощущая приближение выздоровления. С ощущением безмятежного блаженства она прилегла вздремнуть, но успела проспать совсем немного – кто-то тронул ее за плечо, и она тут же проснулась. Приподняв веки, она не сразу поверила своим глазам, увидевшим человека, разбудившего ее. В первые секунды Лере показалось, что она все еще спит или снова потеряла рассудок. Но перед ней правда стояла ее старшая сестра. Улыбнувшись, Инга присела к Лере на край кровати:

– Привет. Ну как ты?

– Инга! – резко подскочив от переполнявшего ее чувства восторга, Лера крепко обняла сестру, радостно заглядывая ей в глаза, – Это правда ты?

– Конечно, я, – Инга засмеялась, погладив младшую по волосам, – Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо. Ты пришла!

– Да, я не могла прийти раньше. Мне говорили, что ты еще в недостаточно хорошем состоянии, чтобы тебя навещать. Но сейчас Екатерина Васильевна сказала, что ты заметно идешь на поправку.

– Да, это правда, – Лера счастливо улыбалась, – Так ты давно знаешь, что я здесь?

– Конечно. Мне позвонили сразу же после того, как ты поступила в больницу. Они разыскивали родственников. Наверное, посмотрели мой номер у тебя в телефоне или изучили базу данных – не знаю. Главное, что я наконец увидела тебя.

Лера почувствовала беспокойство:

– Родители знают? Они, наверное, сильно расстроились.

– Нет, они не знают, – заверила Инга, – Поскольку они проживают в другом городе, врачам было проще найти меня. Не переживай – ты выпишешься, и тогда мы вместе решим, кому говорить, а кому – нет.

– Хорошо, – Лера снова заулыбалась, – Так ты правда давно знаешь, что я здесь? А я и не знала.

– Конечно, знаю. А кто, по-твоему, передавал тебе зубные щетки и носки? Меня не пускали к тебе, но приносить необходимые вещи было можно.

– Действительно. Я как-то не задумывалась о том, откуда все берется. Наверное, слишком была занята своими переживаниями.

– Не страшно. Главное, что ты поправляешься, и это вижу даже я, хоть я и ничего не понимаю в психиатрии. Но я правда могу тебе сказать, что ты выглядишь даже лучше, чем полгода назад, когда мы с тобой в последний раз виделись.

– Верно.

Лера задумалась. Действительно, она раньше так редко виделась с Ингой. А когда видела ее, то болезнь, вероятно, в то время уже делала свое дело, превращая Леру в равнодушного и зацикленного на себе человека – пусть в ее сознании тогда еще не было доктора Громова, но она уже была и замкнутой, и безучастной к чувствам других.

– Да, – сказала Инга, – Ты как будто ожила – я так давно не видела, чтобы ты улыбалась вот так, как сейчас.

Лера улыбалась. Она знала, что Инга не читает ее мысли, просто сестра хорошо понимает ее. Инга всегда была к ней очень внимательна.

Поддавшись неожиданному порыву, Лера снова обняла сестру, переполненная нежностью к ней:

– Прости, что я так редко тебе звонила, Инга. Это болезнь сделала меня такой замкнутой. Но теперь все будет по-другому.

– Конечно будет, Лерочка. Я говорила с врачом. Тебя скоро выпишут. Очень, кстати, хорошая врач. Добрая такая – мне очень понравилась.

– Мне тоже нравится Екатерина Васильевна. Слушай, а больница далеко от дома?

– От твоего? Да нет, не очень. Минут за сорок можно добраться. Мне чуть больше.

– Забавно. А я думала, что я в лесу.

– Но сейчас ты ведь понимаешь, что ты в городе?

– Конечно, – Лера по-прежнему улыбалась, глядя на сестру, – Теперь я все понимаю. Теперь все будет хорошо.

Лера сидела на больничной кровати и ощущала, что сейчас она действительно счастлива. У нее уже давно не оставалось сомнений в том, что она в больнице, а не в секретной лаборатории, но все же появление Инги еще больше это подтвердило, послужив неоспоримым доказательством того, что сейчас Лера абсолютно правильно понимает окружающую действительность. Она была очень рада видеть Ингу – Лера искренне любила сестру, а так же поняла то, что сейчас ей правда хотелось и общаться, и интересоваться жизнью других, и просто жить. Без всяких знаков, без странных подсказок. Она чувствовала, как у нее внутри появились силы, и в душе ее заклокотало удивительное ощущение свободы. Инга сказала, что ее скоро выпишут. Значит, Лера не ошибалась – теперь она правда уже была почти здорова.

Екатерина Васильевна наблюдала за тем, как Лера общается с сестрой из коридора. Она просто стояла и смотрела на девушек, с умилением прикрывая глаза и качая головой. Врач проработала в психиатрии уже тридцать шесть лет, и любила всех своих больных с настоящей искренностью, которую было видно так, что она не вызывала сомнений. Лерочка казалась ей милой, доброй девочкой, и она очень симпатизировала ей, болезненно переживая тот период, когда Лера отказывалась говорить, поэтому теперь, глядя на свою подопечную, которая прибывала уже совсем в ином состоянии, сердце ее трепетало от радости.

Лера находилась в больнице вот уже два месяца. Екатерина Васильевна помнила, как девочка поступила в сюда – был поздний вечер, и психиатр задержалась на работе, чтобы дописать истории болезней, когда привезли Леру. Девочка находилась в страшном отчаянии – ее привезли прямо с улицы, где она, невзирая на проливной дождь, металась и кричала, гонимая воображаемыми преследователями. При поступлении Лера была похожа на пойманного в западню зверька – она билась отчаянно, словно ее и в самом деле запирали в клетке, чтобы потом порезать на куски. Она была страшно испугана, и в то же время была страшно зла – худенькое тельце ее лихорадочно дрожало, карие глаза сверкали отчаянно и злобно, а мышцы рук были напряжены, выдавая тем самым то, что эти худенькие руки были готовы к борьбе и могли в любой момент нанести удар. Под влиянием лечения Лера стала спокойнее, но все же оставалась в плохом состоянии, и поговорить с ней было невозможно. Судя по всему, девочка начала заболевать уже достаточно давно, став со временем подозрительной и замкнутой, мыслящей одними лишь символами, понятными только ей. И сейчас подозрительность ее достигла своего крайнего предела, и девочка полностью окунулась в омут своих болезненных ощущений. Она была всецело поглощена галлюцинациями и связанными с ними переживаниями, не доверяя никому и избегая любого контакта с кем бы то ни было. Лера долго ходила, опустив голову и бросая подозрительный взгляд исподлобья. Сон ее был прерывистым и беспокойным, и она так же ограничивала себя в еде, отказываясь от большинства пищи явно по бредовым мотивам. Разговаривать с ней было невозможно – под взглядом психиатра Лера сжималась в напряженный комок, бросая взгляд затравленного волчонка, и отказывалась идти на контакт наотрез, с упорством отмалчиваясь на вопросы врача. С медсестрами Лера была чуть мягче, но добиться от нее хоть какого-нибудь продуктивного ответа было нельзя. Наличие галлюцинаций было совершенно очевидным – было жутко наблюдать за тем, как исхудавшая фигурка в отчаянии запрыгивала на окно, выглядывая во дворе кого-то, или устремляла свой взгляд в пустоту, разговаривая с невидимым собеседником, или съеживалась в постели, обхватив голову руками и неслышно шевеля губами.

По некоторым элементам ее поведения становилось понятно, как конкретно воспринимает окружающую действительность Лера – все же иногда она кричала, отчаянно ругаясь на врачей или совершенно обезумевая от ощущения собственного бессилия. Ей казалось, что она попала в плен подпольной лаборатории, где проводились жестокие эксперименты на людях, и это было ее твердое убеждение, подкрепленное образами, созданными ее воспаленным воображением, с которыми она держала связь. Ей казалось, что внутри нее происходят изменения, и она металась от ужаса, ощущая внутри своего тела различные боли и шевеления, созданные так же ее воображением. С Лерой пришлось действительно нелегко – она стремилась вырваться из больницы любым путем, поэтому от нее можно было ожидать чего угодно, любой отчаянной и опасной выходки – и агрессивной вспышки, и попытки бегства, и какой-нибудь выходки в отношении других пациентов, и суицидальной попытки, вызванной отчаянием. Лера была чрезвычайно возбудима и агрессивна настолько, что сила гнева ее, казалось, просто разрывала ее изнутри. Девочка всеми силами боролась за свою жизнь, не понимая, что именно ее жизнь здесь и спасают. Безумие несовместимо с повседневной жизнью, и, окажись Лера на улице, она могла сотворить что угодно – как с собой, так и с кем-нибудь другим, совершенно не отдавая отчета в своих действиях. За этой девочкой требовался глаз да глаз. Но лечение сделало свое дело, и она наконец пошла на поправку.

Создавалось впечатление, что в один прекрасный момент Лера словно бы очнулась ото сна, и пребывала в растерянности, не понимая, как относиться к своему сновидению. Осознание происходящего начало приходить к ней, вызывая в девочке реакции испуга, тоски и стыда. К счастью, Лера сумела пережить сложившуюся ситуацию конструктивно, осознав и особенности своего заболевания, и необходимость лечения, и невиновность за свои поступки, совершенные в состоянии острого психоза. Она подошла к своему заболеванию на редкость критично, рассматривая все его течение с интересом и ответственностью, честно докладывая своему лечащему врачу о своих переживаниях. Подозрения, сомнения и тревога еще сохранялись, как и неустойчивость настроения в целом, но в процессе лечения они все более сводились на нет. Лера сыграла существенную роль в своем собственном выздоровлении, демонстрируя и внутреннюю силу, и выдержку, и терпение.

Результат был налицо. Лера была покладиста в поведении, вежлива с врачом, и настроение ее все чаще бывало хорошим. Сон наладился, и потреблять пищу она так же стала хорошо.

Изменения, происходящие в девочке, очень радовали Екатерину Васильевну – она с изумлением наблюдала то, с каким неподдельным участием Лера начала относиться к другим пациентам, как искренне разделяла она их чувства. В ней проснулся интерес к людям, отгороженность и равнодушие стали таять, что являлось прекрасным прогностическим моментом. Вероятно, благодаря собственной настойчивости и внутреннему упорству, Лера пошла на поправку быстрее, чем ожидала от нее ее врач.

Екатерина Васильевна с радостью наблюдала, как Лера обнимает свою сестру, радуясь и поражаясь живостью эмоциональных реакций, появившихся в этой замечательной девочке. Безусловно, Лера была очень сильной девочкой, и сердце ее несло в себе много доброты. Екатерина Васильевна не могла не нарадоваться состоянием Леры. Она верила в эту девочку, не сомневаясь в том, что у нее будет все хорошо.

Лера улыбалась, держа сестру за руки и с интересом заглядывая в ее лицо, оживленно поддерживая беседу.

– Мария Владимировна! – окликнула она проходящую мимо медсестру.

– Машенька, – сказала она уже тише, когда та остановилась, и легонько тронула ее за руку, заговорщески улыбнувшись, – На следующей неделе готовим Патрицеву на выписку.

...

2009–2011

От автора

Уважаемые читатели!

Если вы хотите поделиться своим мнением о моем творчестве, то вы можете прислать мне письмо по электронной почте. Отзывы, вопросы, пожелания – все это вы можете прислать сюда:

knigi.cherk@mail.ru

Я ценю ваше мнение!

Кроме этого, хочу сообщить, что я являюсь не только писателем, но и психологом. Если я интересую вас как специалист данной области, если вам грустно и хочется поговорить, пишите сюда:

psy.cherk@mail.ru

Я жду ваших писем! Спасибо за внимание.

Анастасия Черкасова.

ОглавлениеВступлениеГлава 1. ПробуждениеГлава 2. Осознание происходящегоГлава 3. Попытка бегстваГлава 4. На сцену выходит доктор ГромовГлава 5. Доктор Громов вводит в курс делаГлава 6. Особенности жизненных условийГлава 7. Адаптация к местному климатуГлава 8. СомненияГлава 9. Лера узнает правдуГлава 10. Жизнь перетекает в новое руслоГлава 11. Лаборатория злаГлава 12. ПокойОт автора