«Элианна, подарок бога»

Эдуард Тополь Элианна, подарок бога Роман с легендами, без ложной скромности, для взрослых читателей

Христос воскрес, моя Реввека!

Сегодня следуя душой

Закону бога-человека,

С тобой целуюсь, ангел мой.

А завтра к вере Моисея

За поцелуй я не робея

Готов, еврейка, приступить —

И даже то тебе вручить,

Чем можно верного еврея

От православных отличить.

Александр Пушкин

От автора

«Элианна, подарок Бога» – новая часть моей кватрологии «Эмиграции».

Собственно говоря, с идеей написать роман об исходе евреев из СССР – эмиграции 70–80-х годов я и нырнул в этот поток в 1978 году. Первая книга «Любожид, или Русская дива» была посвящена отъезду, вторая «Римский период, или Охота на вампира» – пребыванию эмигрантов в Италии в ожидании американской визы, а третья «Московский полет» – первому, в 1989 году, визиту эмигранта в горбачевскую Москву. То есть даже в трех романах не нашлось места моему и не только моему опыту первых лет адаптации на планете по имени США. Но теперь романом «Элианна, подарок Бога», основанным на истории создания первой независимой русской радиостанции в Нью-Йорке, я, хотя бы частично, закрыл этот пробел. И завершил задуманную миссию.

Желаю вам приятного чтения.

1

«Главное в профессии вора – это вовремя смыться», – говорил Игорь Ильинский в фильме «Праздник Святого Йоргена». А главное в профессии романиста, я считаю, это найти первую фразу – камертон будущего романа. Поэтому я двадцать лет не мог начать эту книгу – такой фразы не было. Но недавно я прочел «Мешугу» Исаака Башевис-Зингера, и первая фраза родилась сама собой, точнее, я ее просто вычитал у Зингера. «В тот весенний день 1952 года, когда дверь моего кабинета в редакции еврейской газеты в Нью-Йорке открылась и вошел Макс Абердам, я, по-видимому, от неожиданности испугался и побледнел…»

Я подумал: Господи, как просто! Почему бы и мне не начать так же? Ведь завязка любого романа (моего, во всяком случае) должна быть стремительной, не зря на каждой встрече с читателями я говорю: прочтите первые двадцать строк любой моей книги и, если вас не потянуло читать дальше, закройте ее, и давайте расстанемся навсегда! А тут я написал уже десять строк, а действие еще не началось. Поэтому о Зингере поговорим позже, а сейчас – к делу или, как говорят в кино: «Мотор, начали!»

В тот весенний день 1980 года, когда дверь офиса Культурного центра творческой интеллигенции в Нью-Йорке открылась и вошли Давид Карганов и Марк Палмер, я еще не знал, кто они такие и как их появление изменит мою судьбу. Мы с Морисом Чурайсом сидели над финансовым отчетом, который обязаны были до пятнадцатого апреля сдать в IRS, Налоговое управление США, и с ужасом видели, в какой финансовой, извините, дыре находится наше с ним детище, этот клуб «блуждающих звезд» нашей эмиграции. Мало того, что ни я, как президент, ни Чурайс, как вице-президент, еще ни разу за год существования Центра не смогли выписать себе даже мизерной зарплаты, так у нас не было денег и на бухгалтера, который должен составить отчет нашей «нан-профит», некоммерческой организации, в это страшное американское ведомство.

– А если бы год назад ты послушал меня и начал издавать телепрограмму, мы были бы в шоколаде, как «Бульвар» Варшавского, – в который раз укорил меня Чурайс.

И был совершенно прав – дешевенький «Бульвар», этакая окрошка из статей американских и советских газет, расходился как горячие пирожки, именно из-за того, что Леня Варшавский самым элементарным образом переводил на русский публикуемую в «Нью-Йорк пост» программу американского телевидения и печатал ее в своем журнале. И сто тысяч русскоязычных обитателей Нью-Йорка буквально расхватывали этот «Бульвар» каждый понедельник.

Но разве мог я, бывший корреспондент «Литературной газеты», автор семи художественных фильмов и двух театральных спектаклей в Москве и Вильнюсе, опуститься до издания бульварщины? Разве ради того я бросил в СССР любимых русских женщин, чтобы переводить тут для эмигрантов программу американского телевидения?

А с другой стороны – какой прок в нашем Центре? Вокруг Америка, Нью-Йорк, крыша мира, которая вершит судьбы человечества, а мы…

Как сказано у Ильфа и Петрова, в большом мире делают самолеты и дирижабли, корабли и паровозы, а в маленьком – надувают воздушные шарики «уйди-уйди».

Сидя на этой «крыше мира», в клетушке нашего офиса, как в голубятне с запыленным окном на 42-ю улицу, гудящую круглосуточным потоком машин, мы с Чурайсом складывали на бумаге жидкие взносы членов нашего Центра с грошовыми пожертвованиями еврейских благотворительных организаций (легче, как говорится, выжать воду из камня, чем деньги из раввина), когда, как я уже сказал, дверь нашего офиса открылась и вошли два молодых человека не старше тридцати. На одном – высоком голубоглазом шатене с пышной шевелюрой и пушистыми ресницами киллера женских сердец – был дорогой твидовый пиджак, дорогая кремовая рубашка с шелковым галстуком в мелкую крапинку и замечательные туфли из тонкой и словно жеваной кожи. А на втором – круглолицем толстяке с небрежной челкой над живыми карими глазами – были потертые джинсы, простенькая куртка и стоптанные мокасины. Разлаписто шагая (его жирные ляжки терлись друг о друга и мешали прямой походке), этот второй тем не менее первым подошел к моему столу. А пышноволосый шатен чуть отстал, разглядывая расклеенные по стенам самодельные афиши наших мероприятий с участием Беллы Давидович, Бориса Сичкина и Бориса Амарантова в холле реформистской синагоги на 72-й улице Манхэттена.

– Здравствуйте, – сказал толстяк и нетерпеливо щелкнул пальцами левой руки. – Это Культурный центр, да?

– Да… – ответил я выжидающе.

– А вы Вадим Дворкин, президент, так?

– Ну, так…

– Очень хорошо! Вы нам нужны, – заявил он и без всякого приглашения плюхнулся свои толстым задом в потертое кресло, которое стояло перед моим столом. При этом из-за немереной толщины ляжек его ноги вынужденно раскинулись в обе стороны от кресла. – Мы читали ваши статьи в «Новом русском слове», – продолжал он, рассматривая за моей спиной еще одну афишу, нарисованную Чурайсом. – Это то, что нам нужно.

Поскольку при этом он смотрел на афишу, было непонятно – то ли им нужен наш Культурный центр, то ли я, как человек, который пишет в «Новое русское слово».

– А вы кто? – спросил Чурайс, переводя взгляд с толстяка на пышноволосого красавца, который стал читать приколотую к стене пожелтевшую вырезку из «Нью-Йорк Таймс», где сообщалось об открытии нашего Культурного центра почти год назад, летом 1979-го.

– Мы бизнесмены, – сообщил толстяк, сунул пухлую руку в карман куртки и положил на мой стол визитку. – Я Марк Палмер, адвокат и президент «Бизнес консалтинг корпорэйшн». А это мой партнер Давид Карганов, наш офис на Легсингтон-авеню. У нас к вам предложение.

Я взял визитку. Она была на дорогом белом картоне с тиснением мелких букв:

...

Mark Palmer, President

World Wide Business Consulting Co.

768 Lexington Ave., New York, N.Y, 10019

Tel/Fax (212) 673-1796

И никаких золотых виньеток, как у наших эмигрантов, а просто «Всемирный бизнес консалтинг». Скромно и солидно, как у настоящих американских бизнесменов.

Я поднял глаза:

– Слушаю вас.

– У вас есть полчаса? – спросил Палмер. – У нас внизу лимузин, мы хотим пригласить вас в наш офис.

– Зачем? – ревниво спросил Чурайс.

– И вас тоже, – сказал ему Палмер. – Вы увидите, чем мы занимаемся, а потом мы расскажем вам о нашем предложении. Поехали! – и нетерпеливо щелкнув пальцами левой руки, он легко поднялся, почти вскочил. – Поехали!

– Но мы… мы готовимся к отчету… – промямлил я, готовый, конечно, под любым предлогом отложить эту скучную работу.

– В IRS? – тут же подошел к столу красавчик Карганов и бесцеремонно заглянул в наши бумаги. – Мы вам поможем.

– Легко! – подтвердил Палмер. – Забирайте ваши бумаги, отдадите нашему бухгалтеру, она вам все сделает в лучшем виде!

Я переглянулся с Чурайсом.

– А сколько это будет стоить? – осторожно спросил он у них.

– Да нисколько! – и Палмер опять нетерпеливо щелкнул пальцами.

– Это будет наш донэйшн вашему Центру, – покровительственно улыбнулся красавец.

2

Честно говоря, офис на Лексингтон-авеню не произвел на нас особого впечатления. Куда больше впечатлил их «Линкольн континентал» – новенький бежевый красавец с тонированными стеклами, роскошными кожаными сиденьями, микроклиматом и стереозвуком. Сев на заднее сиденье этого лимузина, мы с Чурайсом утонули в обволакивающей мягкости настоящей кожи и выразительно переглянулись – такой car стоимостью в тридцать, если не больше, тысяч долларов мог быть по карману только успешным американским адвокатам и бизнесменам. И если эти молодые ребята уже имеют такую машину, мысленно сказали мы друг другу, с ними можно иметь дело.

А офис их «Всемирной» Business Consulting корпорации на двадцать втором этаже стандартного офисного небоскреба на углу Лексингтон-авеню и 73-й улицы – да, он занимал целую анфиладу комнат, но никакой роскошью не отличался. Три класса с самыми простыми партами для студентов-программистов и черными досками для учителей, бухгалтерия с тремя сотрудницами и два небольших кабинета: один – у Палмера, второй – у Карганова. В Каргановский нас, правда, не пригласили, а у Палмера весь письменный стол был завален кипами деловых папок и бумаг, дыроколами, скоросшивателями и прочим канцелярским барахлом. По бокам стола торчали телефон, факс-машина, магнитофон, настольная лампа и тут же – пустая коробка из-под пиццы и пластиковая бутыль кока-колы. Правда, мебель в его кабинете была вполне адвокатская – темные кожаные кресла, под бардаком деловых бумаг и папок – обширный тяжелый стол из темного дерева, а вдоль стены – такой же старинный шкаф, сплошь уставленный томами юридической литературы, справочниками и энциклопедией Britannica.

Хозяйски развалившись по ту сторону стола в своем глубоком кресле – у меня было впечатление, что нас для того и привезли сюда, чтобы Палмер оказался в положении хозяина, а мы с Чурайсом на стульях посетителей, – Палмер, наконец, перешел к делу:

– Вообще, мы занимаемся подготовкой программистов. Но у нас к вам совсем другое предложение. Сегодня в Нью-Йорке живут больше ста тысяч эмигрантов из СССР, и каждый год прилетают еще тысячи. Половина из них не говорит по-английски, а треть не заговорит никогда, потому что они пенсионеры и целыми днями сидят дома на Брайтоне и в Квинсе. Они пытаются смотреть американское телевидение, но ничего в нем не понимают и тоскуют по советским телепередачам. А мы можем им помочь. Представьте себе, что рядом с их телевизором мы поставим маленький радиоприемник и по этому радио будем передавать синхронный перевод американских телепрограмм. Понимаете? Этот приемник будет говорить им по-русски: пожалуйста, включите второй канал, сейчас мы переведем для вас сорок третью серию Charlie’s Angels – «Ангелы Чарли». А через час: теперь переключите на восьмой канал, наш переводчик начинает перевод замечательного фильма «Мост через реку Квай»…

Я поразился гениальной простоте этой идеи. Действительно, пройдя ради Америки сражения с КГБ за выезд, бросив в СССР все нажитое от квартиры до столовых вилок и перелетев через океан, как на другую планету, десятки тысяч пожилых (и не только пожилых) эмигрантов вдруг оказались здесь глухонемыми, для них все общение с Америкой свелось к газете «Новое русское слово» и журналу «Бульвар». Я и сам после целого года проживания в Нью-Йорке мало что понимал из этого американского телеящика. А когда, вслушиваясь, концентрировался весь, чтобы хоть что-то понять из тех шуток, которыми под закадровый хохот ежеминутно сыплют с экрана Джимми Карсон и Билл Косби, то уже через десять минут уставал так, что с досады вообще выключал телевизор. А тут такое гениальное избавление от собственной тупости и бессилия! И такой легкий выход в реальную американскую жизнь!

– А как вы будете передавать этот перевод? – спросил я осторожно. – У вас есть радиостанция?

– Нет, радиостанции у нас нет, – вместо Палмера ответил Карганов, сидя за Палмером на спинке его кожаного кресла. – Но это и не нужно. Мы уже договорились с трансляционным центром WBIA – мы арендуем у них радиоволну, а студию построим свою, как это делают радиостанции, которые вещают в Нью-Йорке по-испански, по-китайски и даже по-японски. И будем вести наши радиопередачи – утром как простое русское радио, а вечером – перевод американского телевидения.

И, насладившись восхищением на наших с Чурайсом лицах, он красивым жестом достал из кармана пачку тонких сигарет Winston, выбил одну из них и, щелкнув золотой зажигалкой, картинно закурил. Но за гениальную простоту их идеи я простил ему это пижонство.

– Замечательно! – сказал я честно. – Идея отличная! Но при чем тут мы?

– Очень просто, – ответил Палмер. – Мы бизнесмены, а вы – творческий человек, ваши статьи в «Новом русском слове» читает вся эмиграция. И у вас в Культурном центре есть все специалисты, нужные для этого радио. Поэтому мы предлагаем вам должность главного редактора нашей радиостанции. И можете привлечь к этой работе всех, кого сочтете нужным.

Я посмотрел на Чурайса. Даже на кожаной офицерской сумке, с которой он никогда не расставался и в которой притащил сюда наши отчетные для IRS документы, стали видны влажные пятна от его вспотевших рук.

– Это… – сказал он осипшим голосом. – А-а где будет студия? Здесь?

Палмер весело всплеснул рукой и щелкнул пальцами. Как многие молодые толстяки, он был нетерпелив и сверхэнергичен.

– Нет, – сказал он. – Где будет студия – тоже вы сами решите. Главное – через «Новое русское слово» начать рекламную кампанию и объявить подписку на наше радио. Мы считаем, что двадцать долларов в месяц каждый эмигрант может себе позволить. Но написать о нашем радио так, чтобы все поверили, что это не очередная брайтонская афера, может, конечно, только господин Дворкин…

3

От Легсингтон-авеню в свой офис на Восьмой авеню мы с Чурайсом шли пешком. Хотя нет, ничего мы не шли, мы – летели! Окрыленные фантастической перспективой иметь свою радиостанцию в Нью-Йорке, мы неслись через апрельский Централ-парк, как два крикливых гуся, и на лету выкрикивали непонятные окружающим русские слова:

– Внимание! Говорит Нью-Йорк!..

– Работают все русские радиостанции Соединенных Штатов Америки…

– И центральное телевидение!

И хохотали так, что на нас, как на психов, с опаской поглядывали даже громадные черные «качки», бегавшие по дорожкам парка. Но теперь, когда у нас в кармане уже почти была своя американская радиостанция, нам были до лампочки и эти потные молодые негры с цветными ремешками на лбах, и богатые белые леди в красивых конных экипажах за сто долларов в час. Полной грудью вдыхая наконец запахи этой Америки – молодой апрельской зелени Централ-парка и пышных розовых шаров только что расцветших dogwoods, – мы уже без всяких эмигрантских комплексов смотрели на сияющие от солнца стеклянные высотки, окружающие Централ-парк с юга, востока и запада. Да, пусть там, за этими сияющими окнами, живут Вуди Аллен, Лайза Минелли, Фрэнк Синатра и Дональд Трамп, но и мы теперь не нищие изгои и просители скидок и грантов!

– Говорит и показывает Нью-Йорк! – кричал я этим небоскребам. – Ноги вместе, руки врозь!..

– Переходим к водным процедурам! – подхватывал Чурайс.

– Радиоуроки английского языка! – мечтал я на ходу.

– Театр у микрофона! – вспоминал он.

– Высоцкий! Галич! Окуджава! Песне мы не скажем «до свиданья»!..

– Песня не расстанется с тобой! – подхватывал Чурайс.

4

В шесть вечера на углу 34-й стрит и Восьмой авеню я спустился в преисподнюю нью-йоркского сабвея, чтобы поездом A-train уехать из даунтауна домой, на окраину Нью-Йорка, в Вашингтон-хайтс. И хотя из-за очередной забастовки водителей автобусов народу в сабвей набилось втрое больше обычного, но теперь даже духота этой подземки, начисто лишенной какого бы то ни было декора, кроме демонстративного родства с крысиными лазами для самых нищих отбросов общества, – даже эта духота уже не казалась мне кромешным адом и не угнетала ощущением горьковского дна.

Втиснувшись с потной черно-бело-желтой толпой в громыхающий поезд и ухватившись за свисающую с потолка брезентовую петлю, я тут же забыл об окружающих меня неграх, китайцах, индусах и пуэрториканцах. В голове уже сама собой складывалась статья для «Нового русского слова», которая, конечно, так и начнется: «Внимание! Говорит и показывает Нью-Йорк!». Впрочем, прежде чем писать эту статью, я должен побывать на радиостанции WBIA и своими глазами убедиться, что все, о чем наговорили нам Палмер и Карганов, есть в реальности. Кроме того, если уж объявлять подписку и собирать с людей деньги, то ни адрес нашего Культурного центра на Восьмой авеню, ни адрес этих ребят на Легсингтон не годится. Адрес нужен престижный – Рокфеллер-центр или Пятая авеню…

Выйдя из-под земли на углу Форт Вашингтон-авеню и 189-й стрит, я оказался в Нью-Йорке, неизвестном туристам и фотографам рекламных открыток и глянцевых журналов. Но теперь даже серая перспектива шестиэтажных домов, увитых ржавыми пожарными лестницами, уходящая вниз по 189-й улице к Гудзону, уже не выглядела безнадежной трущобой. И грохот тамтамов из раздолбанных «Плимутов» полуголых подростков-пуэрториканцев уже не терзал мои уши своей варварской какофонией. Наоборот, снизу, с Гудзона, слепящего глаза слюдяными бликами заходящего солнца, веяло освежающим вечерним бризом.

На углу, прямо у выхода из сабвея, коричневая мексиканка без возраста продавала огромные белые хризантемы и нереально крупную сирень. Маленький, худой и словно вырезанный из вишневого дерева кореец из пластиковой лейки брызгал водой на прилавок со свежими огурцами, помидорами, сельдереем, клубникой и зеленью всех сортов. В отличие от Москвы, где последние годы свежие овощи и фрукты даже летом собирают огромные очереди, в Америке вы и в январе можете почти на каждом углу купить арбуз, черешню и, вообще, что угодно. А сразу за овощным прилавком этого корейца была штольня-магазинчик старика Сэма, у которого я по дороге домой покупал раньше хлеб, овсянку и молоко и пикировался по поводу их гребаной американской демократии, бездарного президента, пасующего перед Кремлем, вторжением СССР в Афганистан и поставками советских танков на Кубу и в Никарагуа. То есть, начал эту пикировку как раз Сэм (он же, наверное, Симон или даже Соломон). Передавая мне из-за прилавка картонный пакет молока и батон свежего хлеба, он не упускал момента добавить по-английски, что, мол, «у вас в России вы не имеете такого молока», или «в России у вас уже нет ни хлеба, ни мяса». Не зная английского, я отмалчивался и уходил, давая себе слово больше не заходить в его лавчонку, а покупать продукты на соседнем Бродвее. Но чтобы попасть на Бродвей, нужно было пройти целый квартал, а потом с продуктами тащиться обратно. И потому, занятый своими мыслями, я, выходя из сабвея, каждый раз машинально сворачивал к Сэму и вновь натыкался на его мелкие подначки. Но потом месяцы нищенской жизни бессловесного изгоя довели меня до такого психоза, что я вспылил и двадцатью английскими словами плюс универсальным американским fuck выложил ему все, что на душе накипело. И вдруг он сказал:

– You’re right, we’ve made a mistake. Ты прав, мы сделали ошибку – выбрали этого мудака Картера. Но подожди два года, мы выбросим его из Белого дома, а из Конгресса – его демократическую партию, и все будет в порядке. Вот увидишь, это Америка!

Я, конечно, этому не поверил. Я прожил сорок лет в СССР, где никакими силами невозможно убрать из Кремля ни Брежнева, ни тем более КПСС. С чего это Картер уступит кому-то власть?

С момента той перепалки я не заходил к Сэму. Тем паче буквально через дорогу, на восточной стороне Форт Вашингтон-авеню какие-то русские открыли свой «гроссери-стор», а по-русски продмаг, и продавали там не только белый, как вата, американский хлеб, но и настоящий «Бородинский», и «Новое русское слово», и даже, представьте себе, кефир! Поэтому вот уже несколько месяцев, как я выходил из сабвея через восточный выход и покупал пахучий бородинский хлеб, которого давным-давно нет даже в Москве, граненую пластиковую бутылку с надписью Kefir и свежую газету «Новое русское слово» со своей статьей (когда она там была).

Но сегодня, занятый мечтами о своей радиостанции, я снова машинально вышел из сабвея через западный выход и, вдохнув гудзоновский бриз, зашел к Сэму.

Однако никакого Сэма в магазине не было, все полки изменились и даже продукты стали другими. А за новенькой кассой стояла молодая китаянка с фигурой Стефании Сандрелли, раскосыми глазками и кукольно-белозубой улыбкой.

– Welcome, mister! – видя мою растерянность, нежно пропела она. – Come in! (Добро пожаловать. Входите.)

– А где же Сэм? – спросил я, тут же раздев ее глазами.

– Мистер Сэм продал нам свой магазин и уехал во Флориду, – сообщила китаянка. – Can I help you? Чем могу вам помочь?

О, еще бы! С такой фигурой ты можешь мне помочь! – мысленно усмехнулся я и с легкостью мага тут же уложил ее на прилавок. У нее было трепетно-теплое тело, 80 × 60 × 80, большие коричневые соски и сильные ноги, которые она, лежа спиной на прилавке, легко развела в стороны, а затем жадно сомкнула у меня за спиной.

Поскольку в моем кармане уже была почти моя собственная радиостанция, я победно усмехнулся и сказал развязно, как Майкл Дуглас или даже сам Бельмондо:

– Sure you can help me! I want your milk and honey! (Конечно, ты можешь мне помочь. Я хочу твое молоко и мед.)

Наверное, если бы я сказал это даже по-русски, она по одному моему тону поняла истинный смысл того, что я имел в виду. И я бы нисколько не удивился, если бы в ответ она врезала мне пощечину и выгнала из магазина. Но она была китаянкой, а потому, опустив глаза, молча положила в коричневый бумажный пакет картонную коробку с молоком и пластиковую баночку с медом.

– How much? (Сколько?), – спросил я, не выпуская из рук ее уже горячее тело, трепетно пульсирующее от моего бешеного бакинского темперамента.

Ее голова откинулась, распущенные черные волосы рухнули куда-то за прилавок, губы жадно открылись, а узкие глаза расширились от испуга и первого стремительного оргазма.

– Three forty five… (Три сорок пять), – произнесла она, опуская глаза.

Интересно, сколько раз за день ей приходится вот так же покорно, прямо на прилавке отдаваться каждому покупателю? Или это я один такой неотразимый, как Марлон Брандо?

Небрежным жестом миллионера я положил на кассу пятидолларовую купюру, касса клацнула, и звонкая мелочь сдачи высыпалась из ее витого желоба. Я выпустил из рук расслабленное оргазмом тело китаянки и взял сдачу, в Америке не принято оставлять чаевые в магазине.

И тут она подняла на меня свои черные и узкие китайские глаза:

– Thank you, sir…

Могу поклясться, в ее глазах было что-то еще, кроме магазинно-стандартного thank you. Великий русский философ и антисемит Василий Розанов еще сто лет назад писал, что женщина испытывает чувство благодарности мужчине за каждый божественный акт соития, но я не знал, относится ли это к китаянкам или только к русским женщинам.

– What time you close? (Когда ты закрываешься?) – подхватывая бумажный пакет с молоком и медом, спросил я таким тоном, словно уже хозяйски назначал ей второе свидание.

– Ten o’clock, sir (В десять часов, сэр.)

– What’s your name? (Как тебя звать?)

– Loo…

– See you, Loo! Good-bye! (Пока, Луу.)

– Good night, sir… (Спокойной ночи, сэр.)

И походкой Бельмондо я вышел из магазина, унося в душе сухой вкус ее коричневых сосков и меда сами знаете откуда. Черт возьми, достаточно, оказывается, хотя бы мысленно иметь в Нью-Йорке свою радиостанцию, чтобы снять даже китаянку с фигурой Стефании Сандрелли! Может, мне действительно вернуться сюда к десяти часам вечера и пригласить эту Луу в ночной бар на соседнем Бродвее? Can I buy you a drink? (Могу я угостить тебя рюмкой?) – говорят они в кинофильмах, которые показывают тут после полуночи, а в следующем кадре они уже в постели делают то, что я только что начал с ней делать прямо на прилавке.

Или без всякого бара привести ее прямо к себе, на четвертый этаж?

5

Занятый этими мыслями, я и не заметил, как оказался дома, на четвертом этаже одного из серых шестиэтажных домов, спускающихся к Гудзону по шумной 189-й улице.

Привести сюда эту китаянку? Ты с ума сошел?

Здесь, чтобы не пугать читателя, я должен дать короткое объяснение. 15 июня 1970 года Эдуард Кузнецов, Марк Дымшиц и еще десять питерских смельчаков попытались угнать из Ленинграда самолет в Израиль. Спустя год Эфраим Севела, Давид Маркиш и еще двадцать московских смельчаков оккупировали приемную Президиума Верховного Совета и устроили там сидячую забастовку с требованием выпустить их в Израиль. А затем и Америка выставила Кремлю ультиматум: если хотите закупать у нас хлеб и нефтяные бурильные станки, выпустите евреев! И треснул железный занавес, опущенный большевиками еще в двадцатом году, и сначала тонкий ручеек, а затем и целый поток – по пятьдесят тысяч человек в год! – хлынул из СССР, захватывая все больше моих друзей и знакомых – от приятеля по «Литгазете» Дэзика Маркиша до Александра Галича и Михаила Богина.

Но я не собирался никуда уезжать. Конечно, я знал (папа объяснил еще в детстве), что лагерь социализма – это тюремный лагерь строгого режима, даже немцы из барака «Поволжье» не могут поехать к немцам в барак по имени «ГДР». Да и сам я, прописанный у дедушки в Баку, не имею права жить в другом месте. Но я же родился в этом лагере, его лагерные законы были для меня естественной формой существования, и я так приспособился к ним, что, обитая в Москве нелегально, без московской квартиры и прописки, был «в полном порядке» – член двух творческих союзов, автор семи фильмов, лауреат премии «Алая гвоздика» за лучший фильм для детей и юношества и успешный ловелас, легко снимающий на своем новеньком «жигуленке» любую красотку с улицы Горького и Нового Арбата. Достаточно было пригласить их в Дом кино на закрытый просмотр иностранного фильма, а потом в ресторане этого дома угостить ужином в компании Баниониса, Любшина, Печерниковой, Лужиной и других кинозвезд, как в ту же ночь – ну, сами понимаете…

Вихрь дневных и ночных успехов кружил мне голову, шесть киностудий подписали со мной договоры на новые сценарии, очередной роман с юной кинозвездой ураганом рвал простыни на моей постели… Но однажды в белом здании на улице Огарева, в кабинете генерала Шумилина, первого заместителя министра МВД и моего консультанта по фильму о подростковой преступности, я вдруг увидел туго набитые холщовые мешки со шпагатными завязками. Один из таких мешков был открыт, из него вывалились на пол несколько плотных белых конвертов с большими сургучными печатями. И, наткнувшись взглядом на эти конверты, я обомлел. Это были вызовы из Израиля, которые уехавшие эмигранты посылали в СССР своим друзьям и знакомым. Я и сам – без всякого запроса – получил уже два таких вызова на свой бакинский, дедушкин адрес.

Так вот, оказывается, где их регистрируют и просеивают!

И вдруг озарение новым романом, полным людскими судьбами, как этот мешок с израильскими вызовами, и мощным, как «Блуждающие звезды» Шолом Алейхема, но уже о нынешнем исходе евреев из СССР, обрушилось на меня и оглушило прямо в кабинете Бориса Тихоновича Шумилина, генерала и заместителя министра МВД!

И как я ни старался избавиться потом от этого искушающего замысла, как ни глушил его в себе работой над новым сценарием для именитого режиссера и бессонными схватками с длинно-ногой кинозвездой – сила авторского честолюбия и захватывающие эмигрантские истории, которые я теперь постоянно слышал вокруг себя, уже влекли – да что там влекли! – тащили меня из советского кино в этот уникальный исторический поток. И даже останавливая свой «жигуленок» у очередных стройных ножек, шагающих по проспекту Мира или Суворовскому бульвару, я уже знал, что это Прощание, это последняя русская дива, которую я буду нежить и терзать перед своим отъездом в этот Роман.

И точно так, как в юности, я, не умея плавать, прыгнул в воду и тут же стал тонуть, захлебываясь и прощаясь с жизнью, и как потом, очертя голову, легко бросался в постельный роман с очередной прекрасной незнакомкой, – точно так год назад я бросился в этот роман по имени «Эмиграция». Но в первый же день, еще в шереметьевском аэропорту, всесильные гэбэшные таможенники сломали в моей «Эрике» несколько букв – тоже просто так, на память, чтобы я, жидовская морда, подольше помнил свою географическую родину. И чтобы на проклятом Западе не мог про эту родину пасквили писать.

А я и не писал. Я прилетел в Нью-Йорк с восемью долларами в кармане, двадцатью словами в своем английском «вокабюлари» и с пишущей машинкой «Эрика», на которой собирался написать «роман века» о еврейской эмиграции из СССР. «Да кому тут нужна твоя писанина?!» – надменно сказала мне в НАЙАНЕ [1] молодая и худая, как селедка, «ведущая», от которой на километр несло жаждой похоти и презрением к нам, потным беженцам из СССР.

Избалованный русскими дивами, я, конечно, не успел снять с лица пренебрежение к этой прыщавой щуке, жующей tic-tac и фаршированной еврейско-гарвардским чванством, а потому она тут же отправила меня на работу в книжный магазин издательства «Харпер энд Роу», сказав, что там для меня самое место – грузчиком. О’кей, грузчиком так грузчиком, я еще в Москве знал, что придется начать с нуля.

В тридцатиградусную жару я надел белую нейлоновую рубашку и свой единственный костюм, купленный на римской толкучке «Американо», и пришел в этот «Харпер энд Роу». Вижу: действительно, в самом центре Манхэттена огромный книжный магазин, а над ним издательство в двадцать этажей. Ну, думаю, и ладно: сначала буду книжки таскать, а потом познакомлюсь с редакторами издательства и оглушу их своим «романом века»…

Короче, нахожу менеджера магазина – знойную испанку лет тридцати, с глазами и фигурой Клаудии Кардинале и в таком облегающем платье, что мама моя! Она, конечно, прочла восторг в моих жадных глазах и поощрительно улыбнулась. А я говорю: здравствуйте, гуд афтернун, меня к вам НАЙАНА послала грузчиком работать. Тут она разом убрала флиртную улыбку: ду ю спик спаниш? Я удивился – при чем тут «спаниш», как я могу по-испански разговаривать, если я по-английски еле-еле? Нет, говорю, ай кант спик спаниш, ай спик инглиш э литл бит. А она: скьюз ми, нам нужен грузчик, который на двух языках разговаривает: по-английски и по-испански.

Услышав, что меня даже грузчиком не взяли, НАЙАНская щука выписала мне самое минимальное стодолларовое пособие и, бросив в свою узкую пасть очередной голубенький шарик tic-tac, предупредила, что это все, а дальше, мол, «you are free man», ты свободный человек в свободной стране.

Тут, слава богу, Юра Радзиевский, легендарный капитан первой рижской команды КВН, а теперь миллионер и хозяин переводческой фирмы UrAmerica, предложил мне за пять долларов в час покрасить его новый офис на Пятой авеню.

И вот, сжимая в потной руке свои двести восемь долларов, я по совету каких-то эмигрантов тут же поехал сабвеем в самую верхнюю, северную часть Нью-Йорка – ту, что еще выше Гарлема и откуда тихое белоеврейское население панически удирает от наводнения громкоголосых пуэрториканцев и доминиканцев. Здесь, в небольшой организации под названием «Джуиш комьюнити кансул» (Совет еврейской общины), меня познакомили с таким же, как я, только моложе, одиночкой – рыжим и конопатым двадцатисемилетним увальнем из Минска. И дали адресок, по которому как раз сдавалась недорогая квартира, чтобы мы сняли ее на двоих. Прибежав сюда, на 189-ю улицу, мы осмотрели эту пустую two-bedroom халупу на четвертом этаже серокаменного дома, подписали контракт и притащили свои чемоданы – вселились. И тут же, без паузы принялись здесь мыть и драить, травить тараканов, скоблить наросты грязи на окнах и в сортире – короче, все по нормативам первых ступеней эмигрантской жизни. А вечером пошли по соседним мусорным свалкам и притащили оттуда мебель – два матраса, три стула, диван, кухонный стол и телевизор вместо тумбочки. И в полночь, после всех этих трудов праведных, «усталые, но довольные», сели, наконец, на кухне за бутылкой водки знакомиться.

А через час, когда бутылка опорожнилась, я услышал очередную эмигрантскую историю «за любовь»: у Миши в Минске осталась любимая, русская, но он обязательно вытащит ее сюда, в Америку.

– Старик! Ты не лыбься! Вот увидишь, она будет здесь! Мы с ней договорились! Мы не могли там жениться, потому что в Минске женатых выпускают в эмиграцию только через два года после регистрации брака – боятся, что мы всех русских баб увезем из России. Но я тебе отвечаю – я достану ее оттуда, вот увидишь!

Конечно, я скептически улыбался. А вы бы не улыбались? Мы сидим в Нью-Йорке, на последние деньги пьем дешевую американскую водку Popoff, под окном орут и дерутся пуэрториканцы, где-то рядом огромный мост через Гудзон круглосуточно гудит и рокочет потоком машин, а бог знает где, на другой планете, в каком-то Минске, русская девушка Галя будет ждать – чего? Что всесильный Миша Кацман спустится с небес, как супермен, и увезет ее в Америку?

– Старик, мы с ней разработали план! – хмельно убеждал меня Миша. – Она комсорг цеха, ударница труда. Ей дадут туристическую путевку в капстрану или хотя бы в Югославию, а оттуда я ее выкраду! Вот увидишь, я повезу ее из аэропорта Кеннеди на своей машине! Не веришь?

– Ладно, – говорю я. – Верю. Пошли спать…

И мы разошлись по своим комнатам и матрасам, брошенным на пол, и чужое черное небо было видно нам сквозь окно. Если смотреть не с кроватей, а с пола, то даже в Нью-Йорке можно увидеть звезды на небе.

С тех пор вот уже год мы с ним спим на полу, на матрасах, потому что Миша, неплохо зарабатывая механиком в автомастерской, питается только картошкой и самой дешевой курятиной, экономит даже на кукурузном масле и телефонных звонках, а все деньги относит в банк, на «сэвинг аккаунт» – для поездки в Европу за своей возлюбленной Галей. А я, вообще, свободен от любых заработков, кроме двадцати пяти долларов в неделю, которые мне платят – да и то нерегулярно – в «Новом русском слове» за рассказы о моей московской кошке Джине Лолобриджиде, моих воронятах и моем первом американском друге таракане Шурупике. Эти рассказы для детей газета печатает в воскресных номерах. Правда, это не всё – за очерк «Шереметьевская таможня» о том, как советские таможенники издеваются и грабят нашего брата-эмигранта при выезде из СССР, мне в НРС заплатили аж тридцать баксов, в Present Times – сто, а в еврейском Algeminer Journal выдали еще пятьдесят! И за редактуру пяти русских брошюр о еврейских праздниках я в течение пяти недель получал у хасидов по сто пятьдесят в неделю!

Но вот, собственно, и все, что я тут имею вместо «романа века», однако всех этих заработков едва хватает на мою половину месячной квартплаты, а потому никакой мебели в нашей квартире нет. В пустой гостиной стоят только диван и телевизор с мусорной свалки, а в спальнях на стенах, на гвоздях висит наша одежда и на полу – все те же матрасы. Даже тумбочку под свою «Эрику» я приволок сюда с улицы во время Christmas, когда американцы выбрасывают старую мебель.

Да, скажу вам, как на духу, не ради вашего сочувствия, а просто как факт: я утонул в этой Америке, я дошел до дна и захлебнулся полной безнадегой своего никчемного существования. Привести сюда, на этот матрас, китаянку с фигурой Стефании Сандрелли?

Хотя я и числился президентом Культурного центра творческой интеллигенции, но, как сказал Дэвид Харрис, с которым я познакомлю вас чуть позже, на самом деле я был тут просто «слепым поводырем слепых». А это только в России женщины обожают нищих литературных гениев и художников-алкашей…

6

Сунув молоко и мед в холодильник, где во избежание мышей и тараканов мы с Мишей держим все продукты, включая хлеб и овсянку, я достал с нижней полки кастрюлю со вчерашней гречневой кашей, включил газовую конфорку и плеснул на сковородку чуток подсолнечного масла. Потом, решив проветрить квартиру, двумя руками поднял тугую оконную раму, и в комнату тут же хлынул уличный шум и рев соседнего моста Джорджа Вашингтона через Гудзон. Собственно, из-за этого круглосуточного рева мы и смогли снять эту квартиру – до нас она чуть ли не полгода стояла пустая, никто и даром не хотел жить в таком шуме. Но говорят, что на фронте люди и к бомбежкам привыкали…

Тут послышался поворот ключа в двери, и тяжелым медвежьим шагом на кухню ввалился Миша.

– Будешь гречку? – спросил я у него.

– Нет, я сыт. – Он закурил «Мальборо» и выдохнул дым в открытое окно. Потом повернулся ко мне: – Слушай ты, писатель! Помоги написать Гале поздравление с днем рождения. Только чтоб красиво…

– Ну-у, я не знаю, какой у вас стиль переписки, – сказал я лукаво.

Переписка – активная и регулярная – действительно была, письма из СССР приходили два раза в неделю, а то и чаще. Причем шли эти письма в США кружным путем: Галя посылала их из Минска в Кишинев своей подруге, а та отправляла сюда – уже как бы не от Гали, а от своего имени и со своим обратным адресом – кишиневским. И Миша отвечал тоже по кишиневскому адресу. Таким образом, бдительное белорусское КГБ, как считал Миша, не могло засечь Галину переписку с эмигрантом, и ничто не могло помешать ей, ударнице труда и комсомольской активистке, получить разрешение на туристическую поездку в какую-нибудь капстрану или хотя бы в Югославию.

Получив Галино письмо, Миша убегал в свою комнату, читал его там и перечитывал, танцевал с ним, на ночь клал под подушку, а рано утром, заглатывая на кухне чай с хлебом, снова перечитывал это письмо и – просветленный – убегал на работу. Мне этих писем он не показывал, только изредка цитировал короткие намеки на то, что «с отпуском еще неясно, все время откладывается», то есть Галина туристическая поездка все откладывалась, но, значит, все-таки не отменялась!

– Какой стиль? – сказал он теперь. – Обыкновенный стиль. Можешь посмотреть… – и ушел в свою комнату, но тут же вернулся с пачкой Галиных писем, аккуратно перевязанных голубой ленточкой.

Я взял наугад несколько листков и… обомлел! Боже мой, чего там только не было! Целующиеся голубки, которые летели друг к другу из разных углов письма! Всяческие «жду ответа, как соловей лета» и «лучше вспомнить и взглянуть, чем взглянуть и вспомнить!». И каждое письмо начиналось со слов: «Дорогой мой, ненаглядный голубок Мишенька! Целыми днями и ночами я все думаю о тебе – как ты там? сыт ли? обут ли? одет ли? А когда приходит твое письмо – это солнышко в мое окошко стучит…»

Читая эту высокую лирику, я устыдился своей похотливой связи с китайской продавщицей, доел гречневую кашу и ушел в свою комнату сочинять поздравление Гале с днем рождения. Конечно, я ориентировался при этом на сонеты Петрарки к Лауре и «Песнь песней» царя Соломона, но думаю, что даже с их помощью я не достиг такой голубиной нежности, какая была в письмах русской девушки Гали к простому эмигранту Мише Кацману.

7

Можете проверить: моя статья «ГОВОРИТ И ПОКАЗЫВАЕТ НЬЮ-ЙОРК» появилась в «Новом русском слове» в среду, 14 мая 1980 года. А уже 29 мая я продолжил обольщать читателей статьей «ТV ПО-РУССКИ: ПОТОК ВОПРОСОВ». «В Одессе за подобное радостное сообщение обычно говорили «Уже спасибо!» – цитировал я из писем, хлынувших в наш новый офис на двадцать первом этаже престижного небоскреба на Пятой авеню. – «Мечтаю попасть в число счастливчиков – первых 2000 подписчиков и слушателей вашей радиостанции». «Для моих родителей это вообще вопрос жизни и смерти». «В нашем пожилом возрасте освоить английский язык невозможно. А потому просим включить нас в двухтысячный список. С благодарностью, бывший политзаключенный в СССР с 1935 по 1956 год».

В эти дни Калифорнию трясло землетрясение силой 6,1 балла. По всей Америке бары и магазины бойкотировали советскую водку «Столичная» в знак протеста против вторжения СССР в Афганистан. «Бритиш Петролеум», «Галф Оил» и еще четырнадцать крупнейших нефтяных компаний объявили бойкот Катару в связи с повышением цен на нефть до тридцати восьми долларов за баррель. В Москве повторно арестовали украинского диссидента и поэта Василя Стуся, только что отсидевшего восемь лет за антисоветскую пропаганду. В Нью-Йорке сбежавший из Ирана шах Моххамед Реза Пехлеви лег в больницу. В Израиле Менахим Бегин назначил Ицхака Шамира министром обороны. На республиканских праймериз Рональд Рейган получил больше тысячи голосов и обеспечил себе победу на предстоящих Национальных выборах республиканской партии. А в Манхэттене по адресу 501 Fifth Avenue была зарегистрирована компания WWCS – World Wide Communication Service Inc. (Всемирный Коммуникационный сервис), предложившая эмигрантам из СССР подписку на русское радио и синхронный перевод американского телевидения всего за двадцать баксов в месяц (плюс сорок долларов за установку радиоприемника)!

Понятно, что это событие потрясло русскую колонию Нью-Йорка, Нью-Джерси и Пенсильвании сильней, чем калифорнийское землетрясение, победа республиканца Рональда Рейгана над республиканцем Джорджем Бушем и исчезновение советской водки из магазинов. Лиля и Мэри Перловы – две юные активистки нашего Культурного центра, а теперь секретари компании WWCS – не успевали открывать конверты с чеками. Поскольку в своей статье я упомянул, что первые две тысячи подписчиков из Бруклина и Квинса получат этот сервис в первую очередь, письма с чеками приходили буквально мешками, причем дважды в день, в 9 утра и в 3 часа дня, – так тогда, при Картере и экономическом кризисе, работала американская почта.

Палмер и Карганов – президент и председатель WWCS – клали эти чеки на банковский счет своей новой компании и чуть ли не каждый день приглашали главного редактора будущей радиостанции, то бишь меня, на свои домашние обеды и вечеринки. А когда пришел двухтысячный чек на шестьдесят долларов, то есть когда мои статьи собрали им сто двадцать тысяч… Нет, только не подумайте, что они сбежали с этими деньгами. Ничего подобного! Мы все – я, Чурайс, Лиля и Мэри Перловы и красавица Аня Палмер, главный бухгалтер WWCS (и жена Марка Палмера), – получили свои первые, в белых конвертах бонусы и даже визитные карточки!

Боже мой, подумал я, «вот и сбылась мечта идиота»! Двадцать лет назад – в 1961 или в 1962? – в одной из своих командировок от «Комсомолки» я был в Тольятти на закладке первого в СССР итальянского автомобильного завода FIAT, он же ВАЗ. Тогда там, на крутом волжском берегу еще не было ни города, ни завода, только экскаваторы распахивали холмы и буераки, но уже несколько тысяч работяг слетелись сюда со всей страны и даже с других комсомольских строек. Я спрашивал у них почему, что принесло их сюда, ведь зарплаты такие же, как на любой стройке? И почти все отвечали: а говорят, что итальянцы будут давать зарплаты в белых конвертах…

Да, страна мечтала о зарплатах в белых конвертах, как Остап Бендер о Рио-де-Жанейро…

Теперь, получив наконец свой первый белый конверт, я обнаружил в нем чек аж на восемьсот долларов и решил, что с такими деньгами и с визиткой Vadim Dvorkin, Editor-in-Chief, WWCS Inc. (Вадим Дворкин, главный редактор) могу пригласить в ночной бар не только китайскую продавщицу, но и саму Стефанию Сандрелли! Поэтому, обналичив чек в банке и дождавшись вечера, я побрился, надел все тот же единственный костюм, купленный на римской барахолке, и ровно без пяти десять возник в двери ее, этой китаянки, магазина.

Нужно ли говорить, что теперь за прилавком рядом с ней стоял ее муж – молодой высокий китаец с фигурой каратиста и умными глазами выпускника Гарвардского университета. Точнее, не стоял, а, готовя магазин к закрытию, легко заносил с улицы какие-то тяжелые ящики с товаром. Но, увидев меня, почему-то резко выпрямился и выжидающе посмотрел мне в глаза. Черт возьми, с момента той первой встречи с Луу я был тут двадцать раз, но ни разу его не видел и напропалую флиртовал с этой китайской Сандрелли. И каждый раз она загадочно отмалчивалась на мои двусмысленные комплименты и обещания сводить ее в ночной бар на Бродвее. «Ну что, Луу? – говорил я, если в магазине никого, кроме нас, не было. – Пора мне купить тебе дринк, как ты считаешь?» Она молчала, опустив глаза. «О’кей, – говорил я. – Значит, ты согласна. Вот напишу бестселлер, заработаю первый миллион и увезу тебя в Майами. Договорились? Ты согласна? Раз молчишь, значит, согласна. Дай мне, пожалуйста, молоко и овсянку…»

А теперь ее китайский муж смотрел на меня в упор, а затем вопросительно глянул на Луу, стоявшую за кассой. Мне показалось: дай она знак, и он приемом каратэ тут же свернет мне шею. Но Луу повернулась к полке, сняла коробку молока и баночку с медом.

– Milk and honey, as usual. Right? – пропела она невинным китайским голоском. (Молоко и мед, как всегда. Верно?)

– Yes, thank you, – ответил я и положил на кассу стодолларовую купюру.

Луу резко выпрямилась, почти отшатнулась. И посмотрела мне в глаза:

– Sir, do you have smaller bill? (Сэр, у вас нет мельче купюры?)

– No, sorry, mam, – усмехнулся я, глядя в ее черные зрачки. – I’m a rich man now (Нет, мадам, извините. Я теперь богат.)

– Congratulation… (Поздравляю…) – произнесла она совсем тихо и протянула стодолларовую купюру своему мужу, который, ревниво подойдя к нам, поднял эту купюру к яркому неоновому плафону на потолке и посмотрел на просвет.

8

«Любите ли вы театр? – спрашивала Татьяна Доронина в фильме по пьесе «Старшая сестра» Александра Моисеевича Володина и добавляла требовательно и с придыханием: – Нет, любите ли вы его так, как люблю его я?..»

А теперь, читатель, позвольте и мне спросить у вас столь же взыскательно: умеете ли вы раздевать женщин глазами? Нет, не ради похоти и вожделения, а из любви к чистому и высокому искусству ню в стиле Ботичелли и других художников эпохи Возрождения?

В Советском Союзе это искусство было мне ни к чему. Даже когда я жил в Москве на рубль в день (в 1972-м пачка пельменей стоила 28 копеек, при этом пельмени можно было сварить и юшку есть на первое с хлебом, а сами пельмени – уже на второе), так вот, даже в это время ко мне посменно приходили две нимфы – высокая, как Венера у Сандро Ботичелли, девятнадцатилетняя Алена, студентка МГУ, и крошечная, как Шоша у Башевиса-Зингера, семнадцатилетняя Вета, студентка хореографического училища. Поскольку в Москве стояла такая рекордная жара, что вокруг горели торфяники, обе нимфы (повторяю, посменно) сами раздевались догола еще с порога. Алена, абсолютно голая, забиралась на подоконник и с высоты шестого этажа часами, как кошка, наблюдала за суетой на улице Горького. А Вета мини-махой укладывалась на диван и, мечтая женить меня на себе, соблазняла страшными рассказами о каком-то офицере КГБ, который преследует ее повсюду и грозит похитить. Короче, как я уже сказал, в России женщины обожают нищих литературных гениев, и обходиться там женщинами вприглядку мне было ни к чему, они и сами приходили на «вприкуску».

А искусству раздевать женщин глазами я научился вынужденно – сначала в Италии, где в ожидании американской визы нищим эмигрантом пять месяцев жил на милю в день в Ладисполе, пригороде Рима. Каждое утро я с одним бутербродом в кармане зайцем уезжал электричкой в Рим и, ошеломленный его античной красотой, часами бродил по набережным Тибра и римским закоулкам, а потом выходил на виа Витторио Венето или в парки Виллы Боргезе и голодными глазами пожирал гуляющих там европейских красавиц и дорогих итальянских проституток. Впрочем, тогда это было еще ученичество и дилетантство, тем паче все итальянки, в общем, однотипны. Конечно, и среди них бывают такие экзотические экземпляры, как Софи Лорен, Джина Лоллобриджида и Стефания Сандрелли, но в массе своей… Ладно, не будем вдаваться в подробности. Италия это вам не Россия, и когда живешь там на милю в день, то вдаваться все равно некуда и не на что.

Высокое мастерство раздевания женщин глазами пришло ко мне в Нью-Йорке на Пятой авеню. Вот это, доложу вам, пленэр! Пятнадцать кварталов от 42-й стрит до Рокфеллер-центра и 57-й, где на каждом углу «Сакс», «Виктория Сикрет», «Шанель», «Версаче» и еще сотня самых модных магазинов, – это уникальный подиум в духе межпланетных станций Рэя Брэдбери. Сюда, в эти знаменитые магазины, слетаются не только все модели и стюардессы мира, а вообще все красавицы (с кошельками своих любовников) со всех континентов – белые, желтые, коричневые и черные. Летом, когда нью-йоркская жара позволяет им носить чисто символические лоскуты полупрозрачной ткани, которые и держатся-то всего лишь на тоненьких бретельках или, вообще, на одних сосочках, раздеть их можно буквально одним взглядом. И тогда вам открываются истинные «секреты Виктории», не прикрытые даже ладошками, как на картинах моего любимого Сандро Ботичелли, поскольку ладошки эти заняты увесистыми бумажными сумками от Saks, Lord & Taylor, Tiffany и т. п. Таким образом, вы за свои эстетические открытия не рискуете получить даже пощечину…

В Москве я знал двух выдающихся бабников, которые по утрам отправлялись в ГУМ – единственное на весь СССР место, где почти каждый день «выбрасывали» в продажу то польскую косметику, то чешскую женскую обувь, то финское нижнее белье. Там в огромных очередях за этим «страшным» дефицитом мои друзья снимали юных сибирских и украинских стюардесс с умопомрачительными бюстами и ногами Светланы Дружининой и Светланы Светличной. А в начале восьмидесятых в Нью-Йорке вышла и тут же стала национальным бестселлером книга How to pick up girls, «Как подцепить девчонку», в которой выдающийся американский бабник рассказывал, как он каждый день в магазине Saks Fifth Avenue снимает бразильских, филиппинских и шведских стюардесс.

То есть, не я первооткрыватель этой «клубничной поляны». Но при этом, хотите – верьте, хотите – нет, я никогда не решался на знакомство с этими интернимфами. Это в Москве можно даже с одним рублем в кармане подойти к любой красотке, но в Америке… Нет, визуальное пиршество в стиле ню на Пятой авеню лишь «вприглядку», как в музее изобразительных искусств, кормило меня шоколадными бразильянками, бронзовыми филиппинками, голубоглазыми шведками, грудастыми испанками и миниатюрными японками.

Впрочем, начав с такой откровенности, я обязан быть честным до конца. Был эпизод, который отлучил меня и от этого живительного источника. Как-то я шел по Бродвею в районе Линкольн-центра. Был жаркий летний день, все уличные кафе прикрылись от солнца тентами и козырьками, и вдруг прямо на улице, за столиком под одним из таких тентов, я увидел Джуди Фостер. Джуди Фостер из Taxi Driver! Юная, не старше двадцати, она сидела в пяти шагах от меня одна-одинешенька с высоким стаканом апельсинового сока. Конечно, я тут же подошел к ней и сказал:

– Здравствуйте, Джуди! Позвольте мне от имени двухсот миллионов российских кинозрителей сказать вам, что вы самая красивая и самая замечательная актриса согодняшнего кинематографа!

– Спасибо! – улыбнулась она. – А вы из России? Но ведь там не показывают Taxi Driver.

– Показывают, – сказал я. – Только на закрытых просмотрах для элиты советского кино.

– А вы из элиты? – снова улыбнулась она.

– Да, я автор семи советских фильмов, два из них запрещены цензурой…

– О! – сказала она. – Садитесь. Как вас звать?

– Я Вадим, – сказал я уже раскованно, садясь за ее столик. – А сейчас я пишу сценарий о еврейской эмиграции из СССР, и, конечно, главную роль в этом фильме сыграете вы!

Она засмеялась:

– Вот так сразу?!

– Конечно! – ответил я, пожирая ее глазами. – Настоящая любовь бывает или сразу, или никогда. Вы что выбираете?..

Стоп! Пока я не зашел с этой Джуди так далеко, как с давешней китаянкой, – стоп! Не было этого разговора! Одинокая Джуди Фостер за столиком уличного бродвейского кафе – была. И я, проходя мимо, действительно увидел ее в пяти шагах от себя. Но! Не зная английского, что я мог ей сказать? Да, господа, я, бывший московский ловелас и бабник, прошел мимо Джуди Фостер, не сказав ей ни слова! И это стало роковой ошибкой для нас обоих. Ведь ради чего молодые девушки, даже актрисы, часами сидят в одиночестве в кафе? Конечно, в ожидании принца! А я, тот самый принц, которого так ждала тогда Джуди Фостер, прошел мимо! И… пропустив меня, Джуди, как известно, стала лесбиянкой. А я…

Такая наглядная, такая моя отъявленная тупость и бессилие буквально убили меня! «Господи! – сказал я себе, удаляясь по раскаленному Бродвею от прелестной Джуди. – Разве не говорили тебе, что Америка всем дает шанс? Вот это и был твой шанс – Джуди Фостер! Ты должен был рассказать ей свой сценарий, пленить ее, влюбить в себя…» «Но как? – сокрушалось мое второе «я». – Представь: ты, сорокалетний глухонемой, подходишь к знаменитой актрисе и – что? Мычишь, не можешь сказать ни слова! Да ты посмотри вокруг – вот идет женщина с таксой, говорит ей что-то, и собака слушается. В Америке даже собаки знают английский! А ты…»

Понятно, что после этой невстречи с Фостер я перестал ходить на пленэр на Пятую авеню и, вообще, забыл о женщинах. Теперь по ночам мне снился только Баку, город моей юности – все его улицы и улочки, по которым я, может быть, никогда даже и не ходил. Эти сны были настолько яркими и живыми, что я уже с вечера мечтал поскорее нырнуть в них из безнадеги и серости своего никчемного существования.

И вот после года такого воздержания…

Впрочем, не будем забегать вперед. Дважды в месяц, по пятницам, Роберт Кугел, раввин и директор самой модной в Нью-Йорке реформистской синагоги на Восточной стороне 72-й стрит, отдавал холл этой синагоги для творческих мероприятий нашего Культурного центра. Как я получил такую халяву, я, честно, уже не помню. Помню, что через пару месяцев по приезде в Нью-Йорк я на той же Пятой авеню встретил знаменитого Мишу Богина, который летом 1965-го за свой дипломный фильм «Двое» получил Золотой приз Московского Международного кинофестиваля, потом поставил пронзительную «Зосю», «О любви» и «Ищу человека», а затем эмигрировал, чтобы покорить Голливуд.

– Миша! – бросился я к нему, радостно распахнув объятия. – Как дела? Что ты делаешь?

– Я работаю лифтером, – грустно сказал он и пошел прочь, и у меня до сих пор стоит перед глазами эта картина – как по солнечной Пятой авеню от меня уходит гениальный режиссер и простой лифтер Михаил Богин.

Эта встреча настолько меня потрясла, что тем же вечером я написал для «Нового русского слова» статью «Блуждающие звезды», в которой предлагал всем эмигрантам творческих профессий создать в Нью-Йорке свое Товарищество, Клуб или Общество спасения. «Процесс превращения Михаила Барышникова, Мстислава Ростроповича, Галины Вишневской, Эрнста Неизвестного, Михаила Александровича, Беллы Давидович и других советских мегазвезд в звезд американских происходит так стремительно, что они, как говорится, не успевают сносить башмаков, – писал я. – И это замечательно, мы рады за них. Но в бурном потоке нынешней эмиграции и невозвращенства есть люди, чьи творческие профессии не позволяют им перелететь одним пируэтом со сцены Большого театра на сцену Метрополитен Опера. Их приземление в Новом Свете даже больнее и болезненнее, чем приземление тут инженеров, мясников и парикмахеров. И вот уже вчерашний знаменитый режиссер работает швейцаром, журналист – сторожем, актер водит такси, а кинооператор подметает офисы. Мне самому, признаюсь, первые месяцы было тут так страшно, как сорок лет назад в бакинском роддоме, когда из маминого тепла пришлось выходить на свет божий. Ведь все здесь непонятно, чуждо, враждебно, а ты просто голый, без мамы, без профессии и даже без той пуповины, которая связывает с миром, – без языка! Да, еще вчера ты был фигурой – врачом, адвокатом, журналистом, кинорежиссером! А тут? Тут фигура – владелец такси и хозяин парикмахерской. А кто я? Стыдно сказать – писатель, да еще бывший. Все смотрят на тебя, как на убогого, и говорят: забудь! Иди на курсы бухгалтеров, программистов, страховых агентов…

И тот, кто вынужден кормить семью, идет даже в швейцары.

Но это не повод уходить в депрессию! Давайте создадим свой клуб, свое товарищество, где сможем встречаться и помогать друг другу!..»

О чем думает журналист, когда пишет такие статьи?

Он думает, что массы, вдохновленные его призывом, сами реализуют его идею. Но буквально на следующий день после этой публикации ко мне на 189-ю улицу приехал совершенно незнакомый эстонец Морис Чурайс и сказал, что уже договорился с руководством профсоюзного Workman’s Circle (Рабочего Круга) – они дают нам зал для проведения собрания «блуждающих звезд», осталось только наметить дату и дать объявление в «Новом русском слове». Деваться было некуда, денег на объявление тоже не было, и я отправился к Андрею Седых, он же Яков Моисеевич Цвибак. Гурман парижского дна, прославившийся сенсационной в двадцатые годы книгой «Ночной Париж», ученик и друг Куприна и литературный секретарь Ивана Бунина, а теперь толстенький семидесятивосьмилетний старик с катарактой на правом глазе был хозяином «Нового русского слова», и у нас, новоприбывших московских и питерских литераторов, не было к нему никакого пиетета. Наоборот, «Бульвар» уже отнимал у него читателей, да и Сергей Довлатов сотоварищи уже замышляли издавать конкурирующую газету.

– Я их понимаю, – сказал мне Яков Моисеевич. – Люди делают ошибки…

Эту мудрую истину «люди делают ошибки» я запомнил на всю жизнь, еще не зная, насколько она относится ко мне самому. А тогда – к моему полному изумлению – зал «Воркменс Сёркла» набился буквально до отказа, Чурайс насчитал больше четырехсот человек. Здесь были московские, питерские и киевские киношники, столичные и провинциальные музыканты, артисты эстрады и художественных театров, художники и поэты всех возрастов, а ныне в Нью-Йорке – швейцары, охранники, таксисты, парикмахеры и просто безработные. После бурного двухчасового обсуждения своего бедственного положения они постановили создать Культурный центр творческой интеллигенции и единогласно выбрали его президентом… автора статьи «Блуждающие звезды», то бишь – меня!

Так подтвердилась еще одна истина – «инициатива наказуема».

Вынужденно приняв эту «высокую» должность – а куда было деваться? – я отправился за помощью к Дэвиду Харрису, директору нью-йоркского отделения AJC – American Jewish Committee (Американского Еврейского Комитета), тому самому Харрису, с которым обещал познакомить вас пару глав выше. Первый раз эмигрантская дорога свела меня с ним в Венском отделении ХИАСа [2] , куда мы прилетали прямо из Шереметьева. Молодой и двухметроворостый, он неплохо говорил по-русски и легко, а главное, спокойно справлялся со всеми эмигрантскими проблемами. Именно ему первому я показал там «Шереметьевскую таможню» – начальную главу своего «романа века» и статью «Как КГБ отомстило сенаторам Венику и Джексону» – о том, как КГБ фарширует наш эмигрантский поток ворами в законе и прочим криминальным отстоем. «Конечно, вы можете опубликовать эту статью, – сказал мне тогда Дэвид. – Но подумайте вот о чем. А что, если, прочитав эту статью, американцы перестанут ходить на демонстрации за выезд евреев из СССР, а наши конгрессмены уменьшат квоту на въезд советских эмигрантов в США?» Я подумал, и… с тех пор эта статья лежит в моем чемодане рядом с моим матрацем на полу нашей с Мишей квартиры на 189-й стрит. Зато через несколько месяцев я получил из Вены толстый конверт с переводом моей «Шереметьевской таможни» на английский язык. Перевод был подписан какой-то Elianna Davidzon, сотрудницей ХИАСа, и я, честно говоря, подумал, что это просто псевдоним Дэвида. Тем паче, когда он появился в Нью-Йорке уже в должности директора нью-йоркского отделения AJC, этот перевод был тут же опубликован в журнале Present Tense, органе этого комитета, в еврейском еженедельнике Algemeiner Journal и даже удостоен престижной еврейско-журналистской премии имени Бориса Смоляра.

(Собственно говоря, смутная память о пожилом, сутулом и похожем на моего отца Исааке Башевис-Зингере, из рук которого я получил тогда эту премию, дала мне право именно с его слов начать этот роман…)

Уффф! Я сам устал от такого длинного вступления к моему выходу из строгого сексуального голодания. Впрочем, нет, еще рано, я же должен рассказать, как я получил холл реформисткой синагоги на 72-й стрит для мероприятий нашего Центра творческой интеллигенции. Хотя и так, наверное, ясно: выслушав мой рассказ о создании этого Центра и назвав меня «слепым поводырем слепых», Дэвид все-таки позвонил директору этой синагоги и отправил меня к нему вслед за своим звонком.

А теперь прошу вас на наш вечер творческой интеллигенции – уверяю, на таком концерте вы не бывали никогда! Больше того, не только ни одна синагога в мире, но и ни один концертный зал не видел и не слышал сразу такого количества звезд, суперзвезд и пульсаров!

Во-первых, феерически играла Нина Бейлина, лауреат международных конкурсов имени П.И. Чайковского в Москве, Дж. Энеску в Бухаресте и М. Лонг – Ж. Тибо в Париже.

Впрочем, стоп! Сначала о публике. В этот вечер в зал синагоги на 72-й стрит пришли более трехсот человек – актеры, музыканты, литераторы, кинематографисты, художники. В числе именитых гостей были руководитель Толстовского фонда князь Теймураз Багратион и певец Михаил Александрович, лауреат Сталинской премии, золотой голос СССР и послевоенный кумир всех советских женщин, включая мою родную маму. Когда по радио Александрович своим божественным голосом пел итальянские песни, мама бросала все дела, садилась у репродуктора и тихо плакала о том, наверное, что никогда не увидит «Санта Лючию» и, тем паче, не вернется в Сорренто, поскольку не была там никогда…

А тут я объявил собравшимся, что вслед за кумиром моей мамы выступает новый невозвращенец, солист Большого театра, только три недели назад бежавший из Италии на Запад, – Юрий Стефанов. А после выступления Стефанова доложил, что партийная организация Большого театра направила на наш вечер еще двух делегатов – балетмейстеров Суламифь и Михаила Мессереров. Эти, как известно, сбежали в Токио. Легендарная Суламифь была до войны примой Большого и любимой танцовщицей Сталина, при этом удерживала звание чемпионки страны по плаванию, была удостоена Сталинской премии, а также ордена Великобритании «За заслуги перед искусством танца». А когда ее сестру Рахиль Плисецкую отправили в ГУЛАГ как жену расстрелянного врага народа, Суламифь взяла к себе сестриных детей Алика и Майю – ту самую, будущую богиню танца… [3]

Понятно, что собравшиеся бурными аплодисментами утвердили и Стефанова, и Мессереров в члены Культурного центра.

Затем выступали: певица Ирина Артишевская (доцент Минского университета), ленинградский мим Симон Кудров, квинтет Марка Баренбойма (Тбилисская консерватория), Валерий Шевченко (доцент Новосибирской консерватории), Марина и Костя Уманские (Одесская консерватория), Яков Тульчинский (Ленинградская консерватория), балетмейстеры Юлий и Любовь Взоровы (Свердловск) и многие другие. То есть, в одном концерте – география всей страны, и это всего лишь первое отделение!

А еще один – и главный! – фурор случился во втором отделении, когда без всякого объявления и лишь под музыку знаменитого «Ке-ля-ля» на сцене в своем черном трико и белой бабочке возник Борис Амарантов, мим и жонглер, лауреат VIII Всемирного фестиваля молодёжи и студентов в Хельсинки, собиравший стадионы своими эстрадно-цирковыми номерами, знаменитый фильмами «Попутного ветра, “Синяя птица”» и «Любовь к трем апельсинам» и создатель Московского театра пантомимы. После того как советские партийные власти закрыли этот театр и буквально выбросили Бориса из профессии, он был вынужден зарабатывать на жизнь, служа ночным сторожем, два года просидел в отказе, и вот он в Нью-Йорке, на сцене нашего Культурного центра.

Несмотря на позднее время, мы час не отпускали его со сцены, да и он, стосковавшийся по зрителям, с вдохновением показал все свои великолепные номера.

Вот такое «эмигрантское отребье» – так именовала нас советская пресса – собралось в тот вечер на открытие нашего Культурного центра. Но, пожалуй, самый главный результат этого вечера – ощущение товарищества, которое возникло, когда разобщенные эмиграцией люди снова почувствовали себя в своем кругу, обнимались, обменивались телефонами и договаривались о будущих встречах…

А для меня… Когда в час ночи я, уже спеша на сабвей, выходил из зала, Миша Кацман сказал:

– Тут тебя ждала одна американка… – и оглянулся по сторонам.

– Она уехала, но оставила записку, – сказала Мэри Перлова, одна из сестер-двойняшек и активисток нашего Центра, и подала мне сложенный вчетверо листок.

Я развернул этот листок, там было лишь несколько слов: My name is Elianna Davidzon. You can call me tomorrow 516-254-1712 (Меня зовут Элианна Давидзон. Можете позвонить мне завтра 516-254-1712.)

– Сколько ей лет? – тут же спросил я у Мэри.

– Не знаю. Двадцать, двадцать три.

– А как она выглядит?

– Рыжая… Красивая… – сказала Мэри.

9

Вот я и дорвался, господа!

Ее большая упругая грудь пахла крыжовником, молоком и медом, ее теплое, с золотой опушкой лоно манило жадной и жаркой лощиной, ее сильные ноги аркой выгибали ее белое тело навстречу моему напору…

Впрочем, я, конечно, должен был начать эту главу совершенно иначе – как наутро, едва дождавшись, когда Миша смоется на работу, я позвонил этой Элианне, переводчице моей «Шереметьевской таможни». Оказалось, что она, студентка Колумбийского университета, только что прилетела из Вены, где проходила стажировку в ХИАСе и где Дэвид Харрис дал ей прочесть мою «Шереметьевскую таможню», которую она тут же и перевела. «У вас в рукописи было написано, что это первая глава книги “Еврейская дорога”, – сказала Элианна по телефону. У нее был тот старательно правильный русский, каким отличаются выпускники славянских факультетов лучших американских университетов. – А вы написали продолжение?» «Конечно, – ответил я. – Хотите прочесть?» «Очень!» – вдруг произнесла она с таким доронинским придыханием, что у меня похолодел живот. «Приезжайте», – произнес я как можно небрежней. «Когда?» – «Да хоть сейчас!» – «А какой у вас адрес?» Я назвал свой адрес. «Извините, я буду только через два часа, – сказала она. – Я буду ехать с Лонг-Айленда».

Ровно через два часа я нетерпеливым постовым стоял перед своим домом на 189-й стрит, ожидая, как мне было сказано, синий Shevrolet Corwette Stingrey 1976 года. Честно говоря, я понятия не имел, как выглядит «Корвет Стингрэй» любого года выпуска, но когда снизу, от Гудзона, с жутким ревом, превосходящем даже рев моста Джорджа Вашингтона, на меня помчалась мощная синяя торпеда весом, наверно, тонны три, я, еще не видя огненно-рыжую Элианну, уже понял, что через несколько минут буду повержен, раздавлен и счастлив.

Но, конечно, некий протокол был соблюден. То есть, она – рыжее облако в потертых джинсовых шортах с бахромой и в линялой футболке прямо на голое, без всякого лифчика тело – запарковала свою безумную машину, и мы, тут же утонув в глазах друг друга, вознеслись, взявшись за руки, на четвертый этаж, в мою комнату. Там, на тумбочке рядом с моим матрацем, уже лежали листки со второй главой моего «романа века».

– Эли, ты будешь кофе или чай? – спросил я по-русски, тут же сокращая дистанцию до близости отсутствующего в английском «ты».

– Это неважно, – ответила она. – Я могу это читать?

– Можешь…

Она взяла листы, прислонилась спиной к подоконнику и стала читать. Солнце било ей в спину через поднятую раму окна, отчего рыжая пена ее волос казалась настоящим пламенем, открытые белые плечи сверкали, как слоновая кость, а большая грудь выпирала из бирюзовой майки огромными тугими сосками, как у ботичелливской Паллады. Я с трудом сдерживал себя, чтобы немедленно не наброситься на нее необузданным еврейским Кентавром и не загрызть до смерти. Но все-таки сдержался и, следуя бегу ее карих зрачков, мысленно следил за текстом…

...

«Я не помню, чтобы кто-нибудь из нас повернулся к иллюминатору бросить прощальный взгляд на занесенные снегом ельники вокруг Шереметьевского аэропорта. Двадцать семь эмигрантов-беженцев, мы, буквально замерши, сидели во втором салоне самолета и не верили ни реву турбин, ни тряске нашего ТУ-124, бегущего по взлетной полосе. Неужели? Неужели это произошло? Неужели нас выпустили?

В первом салоне летят четверо советских дипломатов – надменно отстраненные, в одинаковых серых костюмах и с глазами, глядевшими сквозь нас, как сквозь пустое место, еще там, в зале ожидания аэровокзала. А в третьем салоне сидят немецкие и австрийские туристы. Их тоже привезли к самолету и посадили отдельно от нас, как от прокаженных, а нас подвезли к трапу буквально за минуту до отлета – в обшарпанном автобусе, промороженном до инея на заклепках. Впрочем, вру – кроме эмигрантов, был в этом автобусе еще один человек; сначала мы даже приняли его за своего, но уже через минуту стало ясно, кто это. Высокий, широкоплечий, рыбьи глаза на бетонном лице, шляпа горшком, узенький засаленный галстук на несвежей рубашке, а потертый пиджак распирают мощная грудная клетка и пистолет под мышкой…

Когда, продержав нас у выхода из аэровокзала на продуваемом морозным ветром летном поле так долго, что у моей шестилетней племяшки Аси забелели щечки, и я, бросив свою пишмашинку, у которой несколько минут назад таможенники выломали буквы ”ф”, “ы” и ”в“, подхватил Асю на руки и сунул под пальто, – когда, повторяю, все-таки подали этот гребаный автобус, бетоннолицый сфинкс был уже внутри него, он стоял возле шофера и молча смотрел, как мы входим и рассаживаемся. Ася по праву ребенка привычно пошла к первому ряду кресел, но жесткой рукой гэбэшника этот сфинкс тут же отстранил ее, как котенка, и так и стоял во главе пустых кресел, молча, как пень, все четыреста метров от вокзала до самолета. Зато в самолете он прошел через весь наш второй салон и сел в конце его, в последнем ряду, чтобы обозревать нас всех, как конвой.

Но нам уже было наплевать на него!

Как только самолет взлетел – да, как только мы ощутили, что колеса оторвались – оторвались ! – вы понимаете – оторвались !  – мы ОТОРВАЛИСЬ от советской власти, – Валерий Хасин, у которого только что таможенники отняли половину багажа, включая мельхиоровые вилки, громко и даже весело сказал:

– Не понимаю, они что? Боятся, что мы угоним самолет обратно в СССР?

Жена тут же одернула его:

– Тише! Не дразни его, черт с ним!

– Но ведь я уже на свободе!

– Не знаю… – осторожно ответила она.

Да, мы уже были на свободе, нас уже выменяли на техасские бурильные станки, пшеницу и кукурузу, но мы еще не простились с советской властью. И это было почти символично: в полупустом салоне советского самолета двадцать семь евреев – потных, усталых, возбужденных и немытых после двухсуточных мытарств в шереметьевской таможне, с детьми, с парализованной старухой, которая только что сотворила чудо (когда двое провожатых вынесли ее на руках из автобуса, она вдруг оттолкнула их: ”Опустите меня! Пустите! Я сама уйду с этой земли!”, встала на ноги и, шатаясь, действительно сама взошла по трапу!), и с двадцатичетырехлетним гигантом-сварщиком из Одессы, умирающим от лейкемии на двух разложенных креслах (весь рейс он лежал с кислородной маской на лице, а его отец и я каждые десять минут трогали его босые желтые ноги – не остывают ли?), – так вот, мы, двадцать семь эмигрантов, и немцы-австрийцы, тут же после взлета прибежавшие из третьего салона на помощь больному (среди них оказался врач, он дежурил возле умирающего весь рейс), – и все это был один полюс, человеческий и естественный. А рядом, всего в нескольких метрах от нас, был полюс другой – четверо кремлевских дипломатов, безучастно засевших в первом салоне, и наш бесстрастный конвой, торчавший в конце салона и наблюдавший за нами с каменно-пустым лицом…

Те четверо дипломатов уже отстранились от нас, «предателей Родины», для них мы перестали существовать как люди, но их представитель с пистолетом под мышкой еще смотрел нам в затылки холодными дулами своих гэбэшных глаз. Больной лейкемией сварщик мог умереть – этот гэбэшник и с места бы не сдвинулся, парализованная старуха могла явить новое чудо, скажем, взлететь под потолок на своих высушенных старческих косточках, – он бы и бровью не повел. Но в таком случае на хрена он летел с нами и на кой черт грел под мышкой табельный пистолет Макарова и семь маленьких кусочков свинца калибра 9 мм? Неужели они боялись, что мы – парализованная старуха, умирающий сварщик и моя шестилетняя племяшка-скрипачка – ринемся в пилотскую кабину, чтобы угнать самолет в Израиль?

Да, боялись!

Они нас боялись ! И именно потому он грел под мышкой свой табельный ПМ…

Кто-нибудь из тех австрийцев, американцев и англичан, которые без всякого таможенного досмотра проходили мимо нас на посадку в самолет и с отчужденным изумлением смотрели, как таможенники потрошат наши узлы и чемоданы, прощупывая каждый шов на нижнем белье, изымая серебряные вилки и семейные фотографии, вспарывая пакеты с манной крупой и лекарствами, ломая затворы фотоаппаратов и клавиши пишущих машинок (“А вдруг они золотые?” – с издевкой сказал мне таможенник), – кто-нибудь из них может себе представить, что это такое – жить в стране, где правительство, КГБ, МВД и мудрая правящая партия постоянно боятся своих граждан, держат их под прицелом своих Первых отделов и Пятого управления и греют под мышкой девять граммов свинца персонально для каждого? Греют и с высоты своей власти смотрят на тебя пустыми глазами, ожидая команды, чтобы нажать курок, или бросить тебя в ГУЛАГ, или лишить работы, прописки…»

Блин! думаю я сегодня, почему в той России, которую нынче зовут демократической, никто уже не помнит о том времени? Почему нет в печати голой правды о подсоветской жизни? Почему нет мемуаров про обыденную совковую жизнь в партийных и профсоюзных собраниях и очередях за сахаром и мукой, маслом и мясом по талонам? Почему в школах нет сочинений на тему «проклятое время коммунизма», как мы писали о «проклятом царизме», и почему даже совковый гимн возрожден новодемократическим строем? Право, кто-то мудро сказал, что у народов нет памяти…

Но в то утро я, конечно, ни о чем таком не думал. Я смотрел на эту рыжую фею, упавшую на меня с американского неба, на ее голые плечи в золотых веснушках, говорящих о буйном темпераменте, на ее грудь, темными сосками распирающую линялую майку, и с плохо сдерживаемым нетерпеним ждал, когда же она закончит читать мое великое творение. Так дрессированный бульдог, сдерживаемый строгим взглядом хозяина, роняя слюни, сидит перед куском свежего мяса, и только мелко дрожащий обрубок хвоста выдает его истинные чувства. Что ей осталось прочесть? Про то, как отцу умирающего от лейкемии сварщика – ветерану войны и боевому орденоносцу начальник шереметьевской таможни не разрешил взять в самолет двадцать пилюль, нужных, чтоб его сын живым долетел до Вены… А теперь про питерскую актрису Лину Строеву, у которой таможенники уже во время посадки в самолет сняли с руки последнее – обручальное – кольцо и отняли даже те сто десять долларов, которые мы имеем право вывезти… А теперь про то, как мою шестилетнюю племяшку Асю не выпустили на балкончик второго этажа аэровокзала, чтобы она махнула рукой своему отцу, оставшемуся в СССР, и как она, ученица школы для одаренных детей при Московской консерватории, достала из футляра свою окованную свинцовыми пломбами скрипку-четвертушку и смычок и стала играть Шестую сонату Генделя, а Белла, ее мать и моя сестра, лихорадочно говорила ей: «Громче! Твой папа услышит! Громче!» – пока не пришла, цокая подковами сапог, суровая таможенница и не прервала этот концерт…

Дочитав, Элианна подняла на меня глаза. Крупные слезы текли по ее щекам и даже по носу. Я подошел к ней, двумя ладонями взял в руки ее лицо и жадными губами выпил эти слезы, как свой самый большой гонорар. Но не остановился на этом, а поцеловал ее в губы, которые покорно открылись навстречу моим губам. Минуту спустя мы уже были на полу, на моем матраце, и…

Ее упругая грудь пахла крыжовником, молоком и медом, ее теплое, с золотой опушкой лоно манило жадной и жаркой лощиной, ее сильные ноги аркой выгибали ее тело навстречу моему напору.

Когда-то в Москве, где я работал в кино, я знал одного композитора-песенника, маленького, как Шаинский, но оч-ч-чень большого бабника, успешно покорявшего чуть ли не двухметроворостых красавиц. «Слушай, как тебе это удается?» – спросил я у него. «Дорогой мой! – улыбнулся он. – Мне самое главное – подвести их к роялю…»

Теперь, как сказано у Бодлера, «с еврейкой бешеной, простертой на постели», упиваясь крыжовником ее сосков и медом сами знаете откуда, я мысленно возопил к небесам: Господи, даже если за каждую главу моего романа Ты будешь награждать меня только таким гонораром, я готов всю жизнь оставаться нищим…

Будущее показало, что Господь услышал мою молитву.

Однако, как говорят в Одессе, «недолго музыка играла» – резкий, громкий и безостановочный звонок в дверь разбудил нас, грешных и абсолютно голых. Утомленные уж не знаю каким раундом любви, мы уснули в обнимку, не укрывшись даже простыней. С трудом выпрастывая себя из полуобморочного бессилия, я сел на матраце и тупо глянул на часы – всего три часа дня! Сквозь открытые окна лупит солнце и гудит близкий мост Джорджа Вашингтона.

А звонок продолжал надрываться.

Кто это может быть? Миша на работе, да у него и ключи есть…

– Who is it? – не открывая глаз, произнесла Эли, даже ее упругие сиси сонно расплылись.

– Не знаю… – Я встал и, завернув бедра в смятую простыню, босиком пошел через гостиную к входной двери. – Иду! Кто там?

– Open the door! (Откройте дверь!) – послышался резкий мужской голос.

Неужели полиция? Какого хрена?

Я остановился перед дверью, в ее замочной скважине ключ торчал дужкой вверх – приведя Эли, я, оказывается, так спешил, что даже не запер квартиру!

– Who is there? (Кто там?) – спросил я снова.

– Open the door! – еще громче и злей приказал голос.

– Oh, my God! – тихо охнула за моей спиной Элианна.

Я оглянулся. Она, голая, стояла на пороге моей комнаты, и ужас застыл в ее глазах.

– It’s my father…

Ее отец?! Каким образом?

Тут, отпустив звонок, он двумя кулаками загремел по двери.

– Open immediately! (Откройте немедленно!)

– Just a second… (Одну секунду…) – потянул я время, наблюдая, как Эли скачет на одной ноге, пытаясь второй попасть в свои джинсовые шорты. Ее рыже-солнечный лобок смешно скакал вместе с ней.

– Open right away! (Откройте сейчас же!) – гремел между тем голос из-за двери.

– One moment, please…

Наконец, Эли натянула тесные шорты на свои роскошные бедра, метнулась за майкой в комнату и тут же выскочила обратно, снова прыгая на одной ноге и обувая на ходу босоножки.

Удары его кулаков уже сотрясали хлипкую дверь.

Я шагнул к этой двери и распахнул ее настежь.

Передо мной стоял высокий, метр девяносто, не меньше, штандартенфюрер Штирлиц в строгом сером костюме, белой рубашке и бордовом галстуке. Он был моим ровесником, ну, или чуть старше.

– It’s open (Она открыта), – произнес я невинно.

Он не обратил внимания на эту иронию, его ледяные глаза посмотрели на меня сверху вниз презрительно, как на вошь.

– Elian, go home! (Элиан, домой!), – сказал он поверх моей головы. – Now! (Сейчас же!)

Это now прозвучало, как удар хлыстом, и Эли, съежившись, тут же нырнула мимо меня в щель между фигурой отца и дверным косяком.

А он повернулся и, не дожидаясь лифта и не сказав мне ни слова, пошел за ней вниз по лестнице.

И это потрясло меня больше всего. Я, который только что любил или, говоря по-русски, имел его дочь, был для него никто и даже – ничто.

Раздавленный, я подошел к окну, выходящему на 189-ю стрит. Где-то сбоку, справа, по-прежнему гудел мост Джорджа Вашингтона, и внизу, в узком просвете улицы, широкое зеркало Гудзона отражало заходящее солнце. А прямо подо мной, через дорогу, Элианна, газуя сверх всякой меры, нервно, рывками выводила с парковки своего синего торпедообразного монстра по имени Shevrolet Corwette Stingrey 1976 года. И рядом с ней, но чуть позади, не то пастухом, не то надзирателем нависал черный Mercedes-Benz 560 SEL. На его лобовом стекле ветер трепал прижатую «дворником» розовую квитанцию-штраф за нелегальную парковку посреди мостовой. Но хозяин «мерседеса» даже не счел нужным снять эту квитанцию. Дождавшись, когда «корвет» выехал на проезжую часть и рванул вверх по улице, он конвоиром покатил за своей дочерью.

Я проводил их взглядом и еще постоял у окна, слушая рев ее машины, все удаляющийся в сторону Квинса и Лонг-Айленда. А потом перевел взгляд на свой матрац, сдвинутый нашими страстями поперек комнаты. Рядом с ним, на полу, пеной этих страстей валялись скомканные простыни.

Н-да, – горько сказал я сам себе, – недолго музыка играла…

10

В печку интереса эмигрантов к WWCS – первой русской радиостанции в США – нужно было постоянно подбрасывать информационные дрова, чтобы люди знали и видели, на что мы расходуем присланные ими деньги. Поэтому раз в неделю я публиковал в «Новом русском слове» репортажи и фотографии из нашей будущей студии на двенадцатом этаже офисного здания № 500 на Восьмой авеню. Здесь Карганов и Палмер сняли под нашу радиостанцию целую анфиладу комнат, и я подробно описывал, как Дмитрий Истратов и Арнольд Басов, бывшие звукорежиссеры Киевской киностудии, радиоинженер Михаил Каплан и инженер трансляционного центра WBIA Джей Гольберг монтируют новенькую звукотехнику и радиооборудование, как столяры обивают стены будущей студии пробковыми щитами для полной звукоизоляции от шумов Восьмой авеню и расположившейся по соседству, на нашем же этаже, редакции газеты «Новый американец» во главе с Сергеем Довлатовым, Виктором Меттером и Евгением Рубиным, а мебельщики заполняют новыми канцелярскими столами, креслами и шкафами мой кабинет, фонотеку и комнату редакторов и синхронных переводчиков.

В ответ на эти репортажи приходили новые чеки и посылки для нашей фонотеки – грампластинки и кассеты с классической музыкой, песнями Вертинского, Утесова, Козина, Шульженко и других звезд российской эстрады, а также передачами «Радионяни». Хотя грабители шереметьевской и брестской таможен отнимали у эмигрантов ковры, серебряные ложки, обручальные кольца и даже семейные фотографии, принуждая нас всех становиться ярыми антисоветчиками, мы не расстались с Россией, а увезли ее с собой тоннами книг и грампластинок…

А еще я занимался составлением будущих радиопрограмм, подбором синхронных переводчиков и пиарил наше будущее радио не только в русской колонии, но и в высоких американских кругах. И, конечно, в этом моей первой помощницей стала Элианна Давидзон – как же без этого!

Ах да, я забыл рассказать, как она вернулась. Впрочем, сами понимаете, не мог же отец запереть ее дома и не пускать даже на занятия в Columbia University – Колумбийском университете. Тем более, что за летний курс в High Business school, Высшей бизнес-школе этого университета, он заплатил 2200 долларов! А кампус этого университета находится как раз на западе 116-й стрит, то есть всего-то в семидесяти трех кварталах от меня по Риверсайд-драйв. И вышло, что я, оказывается, очень удачно поселился – что такое семьдесят кварталов для «шевроле-корвет» мощностью 270 лошадиных сил?! Ровно через четыре дня после позорного бегства Эли из моей квартиры, рано утром и буквально через минуту вслед за тем, как Миша ушел на работу, раздался телефонный звонок. Продирая глаза, я сонно подошел к телефону:

– Алло…

– It’s me, – робко сказала она. – Can I come over? (Это я. Могу я зайти?)

– Sure…

Я выглянул в окно. На улице Миша отъезжал с парковки на своем трижды латаном-перелатаном «понтиаке», а на его место, всхрапывая мотором, уже парковался ее синий монстр. Эли, я понял, стояла тут давно и, как только увидела, что Миша вышел из дома, позвонила с угла, из уличного телефона-автомата.

Но теперь мы уже не теряли время на чтение следующих глав моего нетленного «романа века». Как сказано у непревзойденного Исаака Бабеля: «Я не знаю, когда она успевала снять перчатки». Едва я закрыл за Эли входную дверь (на этот раз двумя поворотами ключа), как она, опередив меня, уже лежала абсолютно голая на моем еще теплом матраце и, простирая ко мне руки и высокую грудь с призывно торчащими сосками, виновато смотрела на меня снизу вверх своими лукаво-карими глазами.

Я вспомнил, что Элианна на иврите 

– «подарок Бога», и рухнул в ее чресла, раскинувшиеся победным знаком «V».

– I have only twenty six minutes to my lessons in my University, – шепнула она. (У меня только двадцать шесть минут до занятий в университете.)

Так началась эта игра в «кошки-мышки» с ее по-немецки настырным еврейским отцом. Очень скоро он просек сексуальные эскапады своей распутной дочери и стал выслеживать ее у меня до и после занятий в Business school Колумбийского университета. И первый раз ему это удалось довольно легко – по ее синему «шевроле-корвету». Обнаружив его на 189-й улице, мистер Давидзон уже наверняка знал, где его дочь, и вновь ломился в мою дверь. Но на этот раз я нашел противоядие. Подтянув телефон на всю длину провода поближе к входной двери, я, не снимая трубку, набрал на скрипучем диске «011» и закричал нарочито испуганно:

– Police! Help! Somebody is breaking my door! My name? I am Vadim Dvorkin! My address? It’s 350 West 189 Street, apartment 4K… (Полиция! Помогите! Кто-то ломится в мою дверь! Как меня звать? Я Вадим Дворкин! Мой адрес? 350 Вест 189 стрит, квартира 4К…)

В ту же минуту мистера Давидзона как ветром сдуло.

Мы с Эли осторожно выглянули в окно.

Мигая аварийными огнями, черный «мерседес-бенц 560 SEL» упрямо стоял напротив парадной двери моего дома.

– I have to go, – горестно сказала Эли. – Я должна идти.

– Откуда он знает мой адрес?

– Я дура, – призналась она. – Когда ты позвонил и продиктовал свой адрес – помнишь? – я так спешила к тебе, что оставила эту записку на столе.

– Как же ты меня нашла?

– Ну, я же в бизнес-скул, у меня хорошая память…

11

Это был очередной вечер нашего Культурного центра в синагоге на 72-й стрит. Поскольку сарафанное радио и «Новое русское слово» разнесли по кругам русской эмиграции восторги о нашем первом вечере, зал был не просто переполнен – люди стояли даже вдоль стен! Но я приготовил им совсем другую программу.

Арнольд Басов, в прошлом звукорежиссер Киевской киностудии, включил «Хава Нагилу». Прослушав первые такты, я жестом дал ему знак смикшировать звук и сказал в микрофон:

– Добрый вечер, друзья! Сегодня у нас необычный вечер. Сегодня в зале сидят Дэвид Харрис, которого вы все знаете по Вене и Риму… Подождите аплодировать. Рядом с ним Людмила Торн из «Дома Свободы», Эстер Рутберг из «Юнайтед Джуиш Апил» и Грета Шитакес, моя и ваша ведущая из НАЙАНЫ. И здесь же ребе Кугел, директор этой синагоги, который не понимает по-русски, но я посадил к нему Элианну Давидзон, она ему все переведет. А теперь можете им поаплодировать, потому что это они боролись за то, чтобы нас выпустили из СССР, ходили на демонстрации, доставали своих конгрессменов и собирали деньги на нашу дорогу и наши пособия в Америке.

Зал охотно зааплодировал, гости принужденно встали и поклонились залу.

– А сейчас, – сказал я со сцены, – как президент Культурного центра, которого вы сами выбрали, я хочу открыто и честно сказать нашим гостям, что все, что вы рассказывали им в ХИАСе, в Американском посольстве и в НАЙАНЕ о бедственном положении евреев в СССР, – чистая ложь!

Зал возмущенно загудел, послышались голоса:

– Как ты смеешь? Негодяй! Предатель! Вон со сцены!

Я поднял руку:

– Одну минуту! Сейчас я вам докажу, что быть евреем здесь, в Америке, куда труднее, чем в СССР. Здесь, чтобы быть евреем, нужно ходить в синагогу, соблюдать еврейские праздники и, конечно, сделать себе обрезание. Иначе кто будет считать вас евреем? А в Советском Союзе? Если у вас папа или мама евреи – всё, вы уже еврей на всю жизнь, даже обрезание делать необязательно! Есть у вас обрезание или нет, знаете вы идиш или не знаете, соблюдаете субботу или не соблюдаете – неважно, всё равно вы еврей, и всё тут!..

Зал успокоился – понял, что я их развел.

– Правда, – сказал я, – некоторые пытаются уйти от своего еврейства, меняют фамилии, имена и отчества, и в паспорте, в графе «национальность», им за большую взятку пишут в милиции, что они русские, украинцы или даже узбеки. Но это не помогает. Потому что есть у нас такая поговорка: бьют не по паспорту, бьют по морде. А поговорки, как вы знаете, это выражение народного опыта. Представьте, какой опыт мордобоя нужно было схлопотать, чтобы родилась такая поговорка!

Тут Басов, сидя у магнитофона, включил «Эх, дубинушка, ухнем!».

Зал засмеялся.

Переждав первый куплет, я снова дал Арику знак смикшировать звук и продолжил:

– Я вам больше скажу! Однажды моя сестра ехала автобусом с работы. Это было в центре Москвы, на Ленинградском проспекте, в пять часов дня. Сидя в автобусе, моя сестра достала из сумки книжку Баха Jonathan Livingston Seagull, «Чайка по имени Левингстон», и стала читать. И вдруг сидевший рядом хмельной мужик толкнул ее локтем в бок и сказал на весь автобус: «Видали, бля! Жидовские книжки тут читает! Ты вали в свой Израи́ль жидовские книжки читать! А у нас тут нехер ваши жидовские книжки читать, тут вам не библио́тека!»

Сестра пересела на другое место, но мужик двинулся за ней и стал толкать ее в спину, крича на весь автобус: «Вот жидовье! Пошла отсюда! Там будешь свои жидовские книжки читать!»

Был полный автобус пассажиров, но никто не заметил, что у нее в руках не еврейская книжка, а английская. Так он и вытолкал ее из автобуса. Так что, как видите, даже англичанин может в СССР стать евреем, если будет на людях английские книжки читать…

Басов включил советскую эстрадную песню: «Не повторяется такое никогда…», и зал опять засмеялся.

– Нет! Это неправда! – прокомментировал я. – Еще как повторяется! В Киеве мой приятель ехал в трамвае, и на остановке в трамвай вошла женщина с собачкой. А собачка, извините, вдруг взяла и пописала. Пассажиры стали возмущаться – безобразие, почему разрешают в трамвае с собаками ездить? И тут поднимается один мужик и говорит: «Та шо вы шумите? Якшо мы жiдов терпiм, шо воны з нами iздят, так собак тiм бiлше можно терпеть!»

А теперь подумайте, кто в такой обстановке может не только жить, но стать победителем и народным любимцем?..

Тут Басов включил песню Эдуарда Хиля: «А нам не страшен ни вал девятый, ни холод вечной мерзлоты! Ведь мы ребята, ведь мы ребята…» – и зал со смехом зааплодировал.

– Вот именно, – сказал я внахлест. – Мы еще те ребята! В Советском Союзе никто не может испытывать такой радости быть победителем, как евреи! С помощью процентных норм и запретов там на каждом шагу создают условия, чтобы ты был вынужден стать самым талантливым, самым знающим и, вообще, самым лучшим!

Музыка – «Вся жизнь впереди, надейся и жди…»

А я продолжал:

– И до того в СССР дошла забота о евреях, что никого там не отпускают жить за границей… Если какой-нибудь украинец или узбек напишет заявление в ОВИР, что хочет уехать из СССР, то его за это или в тюрьму, или в психушку сажают. А евреям – нет, нам опять привилегии, тысячи евреев каждый год уезжают теперь кто в Америку, а кто – даже в Израиль! Представляете, во враждебную страну, с которой у СССР никаких нет отношений! Ну разве это не проявление заботы партии о евреях? Ведь ни одна нация не имеет таких возможностей!

Музыка – украинский хор с песней «Я славлю партию!..» и – хохот в зале.

Прослушав часть этой кантаты, я снова дал Арику знак смикшировать звук и сказал:

– А теперь я скажу вам главное: быть евреем в СССР не только почетно, но и выгодно! Да, не удивляйтесь! Сегодня в Баку еврейская невеста стоит десять тысяч рублей! За что платят такие деньги? Только за то, чтобы еврейка согласилась на фиктивный брак с азербайджанцем и вывезла его из СССР! И вот я хочу, чтобы с помощью нашего радио WWCS весь мир узнал о том, что сейчас в России наступил исторический период обращения азербайджанцев, грузин, русских и даже украинцев в евреев! Русские, армяне, литовцы и даже калмыки дают взятки, чтобы в архивах паспортных столов «нашлись» данные, будто их родители евреи. А один мой знакомый художник по имени Сергей Иванов пришел в ОВИР и потребовал, чтобы его выпустили в Израиль, потому что он еврей. «Как так? – сказали там. – Какой ты еврей? Ты же Иванов Сергей Иванович!» – «А я чувствую, что я еврей!» – «Но у тебя папа чистокровный Иван Сергеевич Иванов! И мама русская, вот же документы!» – «А я чувствую, что я еврей!» И, представьте, его отпустили из СССР как еврея! Разве это не исторический период? Веками нас крестили, убивали, мазали губы салом, называли жидовскими мордами, уничтожили синагоги, еврейские школы, газеты и театры, и вдруг – дожили! Русские записываются евреями! Полтавские антисемиты платят взятки, чтобы им прислали вызовы из Израиля! Грузины мечтают выдать своих дочерей не за грузин, а за евреев! Латыши мечтают жениться не на латышках, а на еврейках! А вы говорите, плохо быть евреем в СССР! Путем особой конкуренции советская власть постоянно поддерживает в нас дух борьбы и азарт быть победителем. Даже если ты не хочешь принимать участие в этой борьбе и записываешься русским, рано или поздно тебя все равно разоблачат и – бац по морде! А ну-ка, жидовская морда, хотел скрыть, что ты еврей? Не выйдет! Давай становись самым лучшим, самым умным и самым талантливым! Как Чухрай! Как Ландау! Как Утесов! Как Ботвинник! Как Барто! Как Бернес! Как Эфрос! Как Инбер! Как Левитан! Как Каверин! Как Маршак! Как Галич! Как Корчной! Как Тухманов! Как Драгунский! Как Светлов! Как Гроссман! Как Полевой! Как Высоцкий! Как Митта! Как Быстрицкая!..

Зал не выдержал и начал аплодисментами вторить моему речитативу. А я продолжал:

– Как Раневская! Как Дунаевский! Как Райкин! Как Володин! Как Крамаров! Как Ромм! Как Юлиан Семенов! Как Горин! Как Кунин! Как Гердт! Как Брагинский! Как Кобзон! Как Долина! Как Броневой! Как Бродский!..

Тут зал встал и, стоя, стал аплодировать в ритме моего списка. Но я поднял руку:

– Минутку! Сейчас вы сядете! Как Троцкий! Как Свердлов! Как Каганович! Как Шварцман, пытавший еврейских врачей…

Зал возмущенно загудел и сел.

А я сказал:

– Ладно, давайте и дальше начистоту! Советская пресса называет нас «колбасной» эмиграцией. Мол, мы с вами уехали в Америку за жратвой. И здесь кое-кто тоже так считает и относится к нам презрительно, видят в нас только швейцаров и полотеров. Так вот, я прошу встать всех, у кого в Союзе не было колбасы. Не стесняйтесь! Пожалуйста, режиссеры, артисты, художники, врачи, журналисты, адвокаты! Если у вас в России не было в холодильнике колбасы, масла, сыра, мяса – что там еще? Встаньте, пожалуйста!

Никто не встал, ни один человек. Зато все с любопытством крутили головами по сторонам.

Я сказал:

– Тогда я тоже сяду. Для полноты картины. Даже при тотальном дефиците на продукты, одежду и все остальное мы там были и сыты, и одеты, и даже имели автомобили. Ведь мы были самые талантливые и, вообще, самые-самые. А в Америку я приехал – тут все наоборот. Тут даже евреи меня евреем не считают. Они говорят: «Ду ю спик идиш? Ду ю релиджиус? Дид ю хэв брит-мила?». Нет, говорю, откуда мне знать идиш, если в СССР нет ни одной еврейской школы? И как я могу быть религиозным, если еще в детском саду меня сделали атеистом? И как я мог иметь бармицву, если в тот год, когда мне исполнилось четырнадцать, в Полтаве разбили последнюю синагогу? А они говорят: ах так? Значит, ты не еврей! Постойте, говорю. А как же моя еврейская мама? А как же все мои дедушки и бабушки, до восьмого колена чистокровные евреи? Разве это не в счет? Нет, говорят, это не в счет. Вот у нас, говорят, в синагоге есть один японец, у него мама и папа японцы, а дедушки и прадедушки – вообще, самураи, но он ходит в синагогу, соблюдает кошер и субботу, сделал себе обрезание и выучил иврит – вот он настоящий еврей. А ты, говорят, гой [4] .

Мама моя Сарра! Бабушка Стерна! Прабабушка Хая! Вы видите, что происходит? Сначала они тут боролись, чтобы меня выпустили из СССР, ходили на демонстрации, атаковали ООН и Советское посольство, а когда я, наконец, согласился на их уговоры, покинул такую замечательную страну, как СССР, где меня на каждом шагу считали евреем, и приехал к ним в Америку – так теперь они не хотят признавать меня евреем! Ну вы только подумайте! Никаких льгот за то, что я еврей, тут нет. Никому не надо доказывать, что я самый талантливый, всем на это плевать, даже в НАЙАНЕ! И никто не хочет выйти за меня замуж, чтобы иметь возможность уехать со мной в Израиль! Но это ужасно! Даже в сабвее, когда я пытаюсь читать английскую книжку, никто не кричит мне «жидовская морда». И даже когда совершенно нагло держу в руках еврейский «Форвард» или израильский «Моарив» – все равно никто на меня не обращает внимания! Это выводит меня из себя. Я не умею жить, чтобы все вокруг делали вид, будто не видят, что я – еврей! И вот я предлагаю две вещи. Первое: от имени нашего Культурного центра призвать всех советских евреев выйти на демонстрацию против нашей дискриминации в США. И второе: раз уж мы, русские евреи, с детства приучены побеждать в любой конкуренции, то на фига нам учить английский язык? Неужели мы Америку не научим говорить по-русски? Ведь первое русское слово – «водка» – Америка уже выучила. Осталось совсем немного – научить ее кричать «жид» и «жидовская морда». После этого все американские евреи сразу поймут, как прекрасно быть евреем в СССР.

И Арик Басов снова включил «Хава Нагилу».

А Грета Шитакес, моя бывшая ведущая из НАЙАНЫ, сказала мне, выходя из зала:

– I knew from the beginning that you were a son of a bitch! (Я с самого начала знала, что ты сукин сын!)

12

Конечно, в следующий раз Элианна поставила свою машину в трех кварталах от меня, на South Pinehurst Drive. Но и мистер Давидзон был не лыком шит, он с немецкой дотошностью объехал с десяток кварталов вокруг, нашел-таки ее синий «шевроле-корвет», но не стал, конечно, ломиться в нашу дверь, а начал названивать нам по телефону. Не зная поначалу, что это он, я после десятого, наверное, звонка, все-таки отжался от разгоряченной Эли, вышел в гостиную и снял трубку: «Алло!» Но ответом было молчание. «Алло, говорите! – нетерпеливо повторил я, еще храня и нянча свое возбуждение. – Чурайс, это ты?» Снова тишина. Я бросил трубку и пошел в свою комнату к «еврейке бешеной», простертой на матраце. Но не успел и нагнуться к ней, как новый телефонный звонок заставил меня вернуться в гостиную. «Fuck!» – выругался я не столько по поводу этого телефона, сколько по поводу падения сами знаете чего. И снял трубку:

– Алло!

Никто не ответил.

– Алло! Да говорите же, блин!

– It’s him… – сказала Эли за моей спиной.

Я повернулся. Она стояла у окна и кивком головы показывала на улицу. Там, через дорогу, мигая габаритными огнями, снова торчал черный «мерседес» ее отца. А его высокая фигура маячила поодаль в телефонной будке на углу.

Не давая отбоя, я положил трубку рядом с телефоном, обнял Эли за талию и потащил обратно на матрац.

Но вы смогли бы заниматься любовью под непрерывное пиканье телефонной трубки?

– I need to go… (Мне нужно идти…) – сказала Эли, когда я бессильно откинулся на спину.

И так это продолжалось неделями. А потом мы все-таки придумали, как прятать от него ее машину, – Эли ставила ее на платный паркинг в ближайший подземный гараж на Бродвее угол 186-й стрит. Но, во-первых, это стоило шесть долларов за полчаса. Во-вторых, пока она бежала оттуда ко мне, а от меня туда, мы из этого получаса теряли от восьми до десяти минут. А в-третьих, когда она, опаздывая, конечно, на занятия, приезжала в университет, ее отец уже стоял у входа в шестиэтажное здание Business School. Не знаю, получала ли она оплеуху, Эли никогда не говорила мне, как он ее встречал. Будь я на его месте, я бы наверняка врезал ей так, как это положено в России. Но он был американским адвокатом, компания Kroll & Davidzon Park Avenue Law Consulting Ltd., и не мог поднять руку даже на дочь, в Америке любой публичный скандал чреват потерей клиентуры и бизнеса.

Но больше всего меня бесило то, как он игнорировал меня – напрочь и категорически. Словно я ничто и имя мое никто. Словно я кусок дерьма, плевок или жвачка, которую нужно просто стряхнуть с его единственной дочери. Да если бы он пришел ко мне с бутылкой или – черт с ним, даже без бутылки, а просто как мужчина к мужчине и поговорил со мной по-мужски, даже набил бы мне морду – при его росте и весе это было вполне возможно, – я, быть может, если и не отстал бы от Эли, то хотя бы объяснил ему, кто я и что, – уже президент Культурного центра и главный редактор первой русской радиостанции в США! Уже лауреат премии имени Бориса Смоляра, а в будущем…

Но ему было совершенно наплевать на мое настоящее и будущее.

И потому в те двадцать минут, на которые прибегала ко мне его дочь, я любил ее с таким мстительным напором, что она задыхалась от своих непрерывных оргазмов, отползала от меня к стене и кричала: «Все! Хватит! Все! Я не могу больше!»

Но, как я уже цитировал великого русского философа и антисемита, женщина испытывает чувство благодарности мужчине за каждый акт соития. И если я еще не знал, относится ли это к китаянкам, то к американской еврейке Элианне это относилось целиком и полностью, иначе она бы не летала ко мне каждые два дня на своем «шевроле-корвете».

А потом, в начале августа, мистер Давидзон, как все нью-йоркские миллионеры, вообще улетел с женой на Martha\'s Vineyard, элитный остров вашингтонских политиков возле Кейп Кода, и Эли стала работать со мной в WWCS. С ее помощью я на прекрасном английском языке стал рассылать сотни писем во все правительственные организации и фонды с подробным описанием значимости нашей будущей радиостанции и получать в ответ поздравления и Good luck! от конгрессменов и даже от губернатора штата Нью-Йорк, которые я тоже публиковал в «Новом русском слове». Таким образом, престиж нашей будущей радиостанции поднялся так высоко, что когда я привез Элианну на экскурсию по Брайтону (ну, или она привезла меня туда на своем реактивном «Шевроле-Корвете»), Марик «Гром», хозяин магазина International Food, огромного, как «Елисеевский» в Москве, но с полным американо-украинско-кавказским ассортиментом продуктов и собственными кондитерским и коптильным цехами, тут же повел нас наверх, в свой кабинет на втором этаже, налил по рюмке какой-то уникальной настойки собственного приготовления и сказал с укором:

– Вадик, ну зачем ты написал в газете, что у меня есть рыболовный флот?

– Марик, я же делаю из тебя легенду Брайтона!

– Пока ты делаешь из меня легенду, ко мне приходят крутые ребята и требуют бабки за протекшн не только магазина и ресторана, но и флота.

– А разве у тебя еще нет флота? – делано удивился я.

– Конечно нет.

– Так будет, поверь мне! – и я повернулся к Элианне: – Эли, посмотри на него. В этом маленьком еврее вся энергия нашей нации. Когда-нибудь я напишу роман «Легенды Брайтона», и он будет главным персонажем! Потому что этот маленький одессит приехал сюда всего шесть лет назад, когда тут только начинали селиться первые эмигранты. Тогда – скажи ей, Марик, – здесь был сплошной гармидер [5] , грязь и террор черных бандитов и наркоманов.

– Это правда, – подтвердил Марик. – Давай выпьем.

– Подожди, – попросил я. – Дай мне представить тебя настоящей американке! Марик с женой поселился тут, потому что рядом море, как в Одессе, и пошел работать таксистом. А когда наших тут стало прибывать, он арендовал в местном «гроссери стор» кусочек прилавка, поставил за него свою жену и на своем такси стал возить ей из «Астории», где живут украинцы, полтавскую колбасу, пельмени, вареники с вишнями и что еще, Марик?

– Ну, всякое… – сказал Марик. – Давай вже выпьем!

– И ты видишь, что из этого вышло? – я обвел рукой вокруг. – Сейчас у него двухэтажный магазин и ресторан со своими кондитерским и коптильным цехами.

– Но флота нет, – сказал Марик.

– Так будет! – снова сказал я. – За это и выпьем!

Мы выпили, и я спросил:

– Марик, как мне найти Якова Майора?

– А зачем тебе Яша? – спросил Марик.

– У нас же скоро открытие станции. Я сделаю цикл передач про самых легендарных людей нашей эмиграции. Майор будет второй легендой после тебя.

Марик польщенно улыбнулся и снял телефонную трубку:

– Сема, найди мне Яшу Майора. И еще. Сейчас к тебе придет Дворкин с настоящей американской красавицей. Накорми их по-нашему.

– Марик, – удивился я. – Ты что, был в Тарасовке в «Кооператоре»?

– Никогда не был, а что там? – спросил он.

– О, это целая история. Когда-нибудь я опишу ее в своем романе, а сейчас, если хочешь, расскажу вам двоим.

– Тогда еще выпьем, – Марик снова наполнил рюмки какой-то рубиновой ежевично-райской настойкой.

И я рассказал им «за Тарасовку», что в сорока километрах от Москвы по Ярославскому шоссе. Три года назад я заехал туда на своем «жигуленке» и обнаружил на бывшей рабочей столовой новую гордую вывеску «Ресторан “Кооператор”» – первый знак косыгинской экономической реформы. Но внутри все было почти как раньше, только шашлыки были настоящие, не из свинины, а из баранины, и даже соус подали настоящий – гранатовый «Наршараб». Пораженный этой революцией, я через месяц привез сюда Александра Борисовича Столпера, классика советского кино, постановщика эпохального фильма «Живые и мертвые», а еще раньше – «Парень из нашего города», «Жди меня» и «Повесть о настоящем человеке». То был короткий период нашего творческого союза, когда Столпер уговаривал меня написать для него сценарий о летчиках, а я его – снять фильм о правозащитниках и диссидентах. Но на этот раз шашлыки тут были отвратительные и даже соус не гранатовый, а томатный. Разозлившись, что я так опростоволосился перед классиком, я в ответ на двадцатирублевый счет швырнул на стол двадцатипятирублевку, буркнул официанту: «Сдачи не надо!» и вслед за Столпером вышел из ресторана.

И тут случилось неожиданное – официант побежал за нами до машины и умолял, буквально умолял приехать еще раз, обещая, что «все будет иначе». «Да ладно!» – отмахнулся я, и мы уехали. А месяца через два, уже зимой, я снова оказался в тех краях – голодный и с юной русской дивой. Мы свернули к «Кооператору» и вошли в ресторан. В предбаннике (поскольку фойе или вестибюлем этот коридорчик назвать язык не поворачивается) сидели, бездельничая, все официанты, человек пять или шесть. Но, увидев нас, один из них буквально взвился в воздух и кинулся ко мне со словами: «Ой, спасибо, что пришли! Я так рад! Сюда, сюда, пожалуйста!» – и через весь зал провел нас куда-то вглубь, мимо кухни, где за плитой стоял толстый грузин в белом халате и белом колпаке. Держа у губ маленький микрофон, этот грузин говорил довольно громко: «Зелень падними! Свежий памидоры тоже падними! И свежий редиску…» Я поразился – откуда в декабре свежие помидоры? – и вслед за услужливым официантом прошел в пустую заднюю комнату, которая тоже оказалась залом, только для VIP-гостей, как сказали бы в Америке. Мы сели за стол, официант тут же принес тяжелое меню и спросил: «Вас как кормить? По-вашему или по-нашему?» «А в чем разница?» – поинтересовался я. «Ну, – сказал официант, – по-вашему, это когда вы сами выбираете себе блюда в меню. А по-нашему, это когда я приношу вам все меню, потому что у нас все вкусно!»

И он оказался настолько прав, что с тех пор мы чуть ли не каждую неделю приезжали туда большой киношной компанией, и Боря Бланк, известный кино– и театральный художник, написал большую, в стиле Пиросмани, картину «Ужин в Тарасовке». На этой картине четыре сценариста – автор «Белого солнца пустыни» Рустам Ибрагимбеков, автор «Мертвого сезона» Саша Шлепянов, автор «Москва слезам не верит» Валя Черных, а также ваш покорный слуга плюс сам Боря Бланк с женой – сидим за столом, а рядом, с подносом в руках, стоит Амиран Ильич, хозяин «Кооператора», он же бывший шеф-повар знаменитого московского ресторана «Арагви».

– А как нас будут кормить в твоем ресторане? – спросил я у Марика. – По-нашему или по-вашему?

– Идите! – сказал он. – Там уже все готово.

Мы вышли из магазина «Интернэшнл фуд» и по шумному Брайтон-Бич-авеню пешком прошли полтора квартала до ресторана «Националь». По дороге Элианна ошарашенно озиралась по сторонам, читая бесчисленные русские вывески: «РЕСТОРАН “САДКО”», «АПТЕКА», «МАГАЗИН “ЗОЛОТОЙ КЛЮЧИК”», «РЕСТОРАН “БАКУ”», «СОВЕТСКАЯ ХИНКАЛЬНАЯ», «КНИЖНЫЙ МАГАЗИН “ЧЕРНОЕ МОРЕ”», «МЕБЕЛЬ», «СВЕЖАЯ РЫБА», «КАФЕ “БЕЛАЯ АКАЦИЯ”». Витрины пестрели русскими объявлениями: «СЕЙЛ» и «СКИДКА – 70 %!!!». Вдоль тротуара тянулись лотки с надписями: «ЧЕБУРЕКИ», «ЖАРЕНЫЕ КАШТАНЫ» и «МОРОЖЕНОЕ АЙС КРИМ». Стоявшие за этими лотками пенсионеры и пенсионерки кричали громко, как, наверное, в двадцатые годы кричали на Привозе:

– Гарячи чебуреки!.. Жарены каштаны!.. Мороженое Айс-крим!..

А выставленный из магазина «ВСЕ ДЛЯ ДОМА» динамик гремел голосом Владимира Высоцкого: «Протопи! Протопи ты мне баньку по-белому! Я от белого света отвык…»

В витрине этого магазина висел плакат: «ФИНСКИЕ САУНЫ – СКИДКА 50 %!»

– Where I am? – изумлялась Эли. – In Russia? (Где я? В России?)

– В бывшей России, – сказал я. – Сегодня там нет ни рыбы, ни мяса.

Еще через десять минут мы с Элианной сидели совершенно одни в огромном, роскошном, с видом на море, но закрытом еще для публики ресторане «Националь», принадлежащем Марику «Грому», и два расторопных официанта во фраках, белых манишках и бабочках обслуживали нас так, как даже в Монако обслуживают, наверное, только королевских персон. А кормили, конечно, еще лучше – с шампанским и черной икрой.

За окном, внизу, на улице, было многолюдно, несмотря на будний день. Шумные и небрежно одетые мужчины, матерком перекликающиеся друг с другом через мостовую, молодые, но налитые жирком телки с торпедными сиськами, голыми животами и в таких тесных шортах, что ягодицы, казалось, вот-вот выкатятся из них упитанными колобками, пожилые хасидки в париках и наши молодящиеся старухи на высоких каблуках, с жирной косметикой на лицах…

– So, – сказала Эли, практикуя мой английский. – It’s your people, right? (Итак, это и есть твои люди. Да?)

– Да, – усмехнулся я, практикуя ее русский. – Как сказал бы старик Башевис-Зингер, если завтра придет Мессия, он придет к ним, больше не к кому.

– Who is that major you wanna meet? – спросила Эли. (Кто этот майор, которого ты ищешь?)

– Майор – это его фамилия, – сказал я. – Наверное, его деда звали Меир, а в паспорте записали Майор. А вообще он кинооператор, во время войны прошел с кинокамерой до Берлина. А здесь он президент Ассоциации ветеранов Второй мировой войны. Советские таможенники не дали им вывезти их боевые ордена и медали, но они вывезли свои орденские книжки и справки о боевых ранениях. И каждое Девятое мая устраивают тут, на бордвоке, свои парады и борются за право получать такие же пенсии, как ваши ветераны войны. Разве они меньше пролили крови за победу, чем американские солдаты? Ты меня слышишь?

– Нет, – честно призналась Эли, ложкой уплетая черную икру.

Как всем двадцатилетним, ей была до лампочки Отечественная война. Всего три часа назад она встала с моего нищенского матраца на 189-й улице и теперь смотрела на меня такими глазами, что впору было все бросить и лететь на ее ревущем «корвете» в ближайший мотель.

13

Сегодня 42-я улица в Нью-Йорке выглядит совсем не так, как тридцать лет назад. Сегодня это парадная вывеска Америки с роскошными зелено-стеклянными небоскребами, построенными лучшими архитекторами по самой последней архитектурной моде. Но летом 1980-го тут, между Шестой и Десятой авеню, были старые доходные дома с борделями, грязными забегаловками и лавчонками, здесь, как рыбы в нерест, шныряли толпы сутенеров и наркоторговцев, которые каждому прохожему шептали в лицо: Smoke… Girls… Smoke…

И вот как-то днем, часа в четыре, выйдя на углу 42-й и Пятой авеню из русского отдела на втором этаже Публичной библиотеки, где для наших будущих детских радиопередач я копировал полное варшавское издание «Агады», я увидел у стенных библиотечных каталогов Аркадия Львова, одесского писателя, автора романа «Двор». Мы были знакомы по «Новому русскому слову», и я пошел к нему с протянутой для рукопожатия рукой. Но вдруг, не отрываясь от выдвинутого ящика с библиотечными карточками, он сказал:

– Не мешай. Мне некогда с тобой здороваться, я подписал два договора с американскими издательствами и должен написать два бестселлера…

Чувствуя себя оплеванным, я вышел из библиотеки, пересек Пятую авеню и в потоке прохожих на солнечной стороне 42-й стрит направился к станции сабвея на Восьмой авеню.

И тут ко мне подошел высокий черный парень лет двадцати пяти, пристроился справа к моему плечу и негромко сказал:

– Give me three dollars, man! (Дай мне три доллара, мужик!)

Я молчал. Поскольку никакой зарплаты ни в Культурном центре, ни на радио я еще не получал, а работал буквально на голом энтузиазме, то у меня в кармане было всего семь долларов – весь мой с Эли бюджет. А сабвейный токен стоил тогда один доллар, и я не собирался расставаться с половиной всего нашего состояния.

– Give me three dollars, man! – снова сказал черный и толкнул меня плечом с тротуара под колеса машин, летящих по 42-й.

Но я уже был взбешен Аркадием Львовым и устоял, сказав:

– I don’t speak English (Я не говорю по-английски.)

– You speak! – уверенно ответил черный и снова толкнул меня плечом с тротуара. – У меня в кармане бритва, дай мне три доллара или я попишу тебе лицо!

Я не ответил, ведь я делал вид, что не понимаю по-английски.

А он сказал:

– Слушай, мен, я не шучу. У меня бритва в кармане! Дай мне три доллара! Сейчас же!

Я продолжал молчать, и так мы, словно два приятеля, шли по солнечной 42-й улице – я молчал, а он продолжал сталкивать меня на мостовую, говоря мне на ухо:

– Неужели ты хочешь, чтобы я пописал тебе лицо? За три бакса?! Давай три доллара, мен!

Был, повторяю, 1980 год, Нью-Йорк кишел наркоманами, и газеты каждый день писали об очередном ограблении банков и магазинов. И тут один из них, nigger моложе меня почти вдвое и ростом выше на голову, пинал меня мускулистым плечом и, угрожая бритвой, требовал три доллара. А за каких-нибудь пять минут до этого свой русско-еврейский писатель просто вытер о меня ноги!

Так мы прошли с этим негром весь квартал от Пятой до Шестой авеню, когда по его тону я понял, что он уже теряет терпение, и сейчас, на Шестой, это случится – он или столкнет меня под машину, или достанет бритву. Тут я вспомнил Линкольна, который, по слухам, освобождал этих негров от рабства с единственной целью выслать обратно в Африку [6] . Не потому ли его убили? И дикое бакинское бешенство вдруг ударило мне в голову с такой силой, что неожиданно даже для самого себя я заступил этому бандиту дорогу и сказал прямо в глаза:

– What do you want? Fight? Let’s fight! (Чо ты хочешь? Драться? Давай!)

И, наверное, столько решимости умереть за свои последние доллары было в моих глазах, что он вдруг обогнул меня и рванул через Шестую авеню.

И вот, хотите верьте, хотите нет, я побежал за ним! Да-да, столько адреналина прыснуло мне в голову и в ноги, что, как бакинский пацан в уличной драке, я кинулся за ним через Шестую авеню, собираясь догнать его и врезать кулаком по спине!

Слава богу, его ноги были длиннее моих и он припустил так, что через несколько секунд растворился в густом потоке прохожих, сутенеров и наркоторговцев. Иначе вы бы, скорее всего, не читали этих строк…

Зачем я вспомнил эту историю?

Да потому что тогда, тридцать с лишним лет назад, я мог посмотреть грабителю в глаза и предложить честную драку.

А как мне сегодня посмотреть в глаза грабителям, которые ежедневно и ежечасно отнимают у меня по три доллара без всякой бритвы, а просто скачивая в Интернете мои книги бесплатно? Недавно мои доброжелатели в очередной раз прислали ссылки в Интернете, по которым можно даром скачать мои книги. Оказывается, ими просто кишит Интернет – все тридцать моих романов можно скачать там НА ХАЛЯВУ! И там же можно купить пиратские аудиокассеты с моими книгами – тоже все тридцать романов!

А теперь вопрос: как бы вы себя чувствовали, если бы ежемесячно и буквально через минуту после того, как вы отошли со своей зарплатой от кассы, вас ограбили? Да, нагло и бесцеремонно отняли все, ради чего вы, как шахтер или папа Карло, весь месяц вкалывали с утра и до вечера?

Думаю, что если бы это случилось один раз, вы, поохав, в следующий понедельник все-таки снова вышли на работу. А если бы это случилось во второй, в третий, в пятый раз?

За последние тридцать лет я написал тридцать романов – на каждый по году каторжного труда. Но вот уже десять лет, как сразу после выхода очередного романа, ну, буквально на следующий день, он появляется на пиратских сайтах Интернета, и вы совершенно бесплатно скачиваете его на свои планшеты и смартфоны. А знаете, что в этот момент вы меня грабите точно так, как советские таможенники в 1978 году? Что из-за тысяч и тысяч дармовых скачиваний тиражи моих книг упали катастрофически и издатель уже перестал платить мне гонорары?

Так на хрена мне продолжать писать для вас эту историю?

Могу поспорить – мой труд ничуть не легче вашего! Как сказал мой коллега: «Изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды»…

Впрочем, я слышал – кое-кто считает, что писатель должен быть счастлив только тем, что его читают. Мол, как он может говорить о деньгах, пусть скажет спасибо, что его вообще издают. Я предлагаю этим бескорыстным труженикам показать мне, какую работу они сами сделали в своей жизни даром.

В России количество планшетов и смартфонов с каждым годом растет буквально в геометрической прогрессии и, соответственно, точно с такой же скоростью падают тиражи бумажных книг и гонорары их авторов. Потому что каждый, кто обзаводится читалкой, планшетом и смартфоном, в тот же миг забывает дорогу в книжный магазин. Зачем ему туда? Ведь он уже заплатил за фомку, с помощью которой можно через форточку Интернета стырить любую книгу!

Господа! В любом автомагазине вам продадут такую плоскую железную штуковину, с помощью которой можно отжать замок на двери «лексуса», «мерседеса» и «бэнтли». Эта отмычка даже дешевле смартфона! Но вы же не угоняете автомобили. Так какого черта вы угоняете мою книгу?

Ах, вам не нравится мои нотации? Прекрасно, сотрите файл с этой книгой, забудьте мое имя и никогда больше не скачивайте мои книги! Это будет самый честный поступок, который вы сделаете по отношению ко мне и к себе.

Но если ты, читатель, не один из тех грабителей и хочешь со спокойной совестью белого человека продолжать читать этот роман, вот тебе номер моего Яндекс-кошелька: 410011926874333. Теперь ты можешь либо по электронной почте, либо через любой банкомат вернуть мне те три доллара, которые, просто не подумав, отнял у меня, бесплатно скачав эту книгу в Интернете.

А я столь же честно продолжу свою историю.

14

Этот телефонный звонок прозвучал среди ночи. Поскольку Эли у меня не ночевала, я накрыл голову подушкой и не встал к телефону. А Миша встал, его комната ближе к гостиной, и снял трубку. А потом – уже не конопато-рыжий, а белый даже в ночной темноте ввалился в мою комнату и, стуча зубами, сказал:

– Это звонила Галина подруга! Из Кишинева! Галя вчера выехала в Финляндию! Старик, что делать?! Понимаешь, ей не дали путевку в капиталистическую страну! И даже в Югославию не дали! А в Финляндии не сбежишь, они там не дают политическое убежище, они возвращают беженцев Советскому Союзу! Что делать?!

– Ничего, – сказал я спросонок, – пусть она не бежит из Финляндии. Вернется домой и поедет в другую поездку, в капстрану…

– Ты с ума сошел?! Когда?! Не раньше, чем через два года! Ты забыл наши порядки? Боже мой, что мне делать?!

– Подожди, успокойся. На сколько она поехала в Финляндию?

– На двенадцать дней. Два дня в Хельсинки, остальное автобусом по стране. Маршрут им не сказали. Господи, что мне делать?!! Как найти ее?

– Да успокойся ты! Галя позвонит из Финляндии и скажет, как ее найти. У нее же есть твой телефон.

– Как она позвонит? Ты что? Обалдел? Это же комсомольская делегация! В одиночку никто никуда не может пойти, даже в туалет! Все, я не иду на работу, я сижу у телефона, круглосуточно! Хотя нет! Ты сидишь у телефона, ведь все равно не работаешь. А я бегу оформлять травел-документ. Сколько может стоить билет в Хельсинки?

Так началась эта эпопея. Мир в это время громыхал совсем другими событиями. Иранские террористы охотились за своим сбежавшим шахом. В Тегеране айятолла Хомейни держал в заложниках 52 американских дипломата. Газеты пестрели беспомощными протестами Картера. Вся Америка считала дни, проведенные этими заложниками в плену. А в крошечной нью-йоркской квартире Миша и я разрабатывали операцию по похищению из Финляндии советской Мишиной невесты. Расстелив на полу купленную только что крупномасштабную карту этой маленькой страны, мы ползали по ней, рассуждая, куда и как бежать, если Галя все-таки позвонит, где и как ей переходить финскую границу. Мы обзвонили всех знакомых в поисках человека, который бывал в Финляндии и мог бы дать толковый совет. Но такого человека не нашли…

А дни шли за днями – пятый день Галиного пребывания в Финляндии, шестой… Телефон молчал. Если я уезжал в Манхэттен в нашу будущую радиостудию, Элианна оставалась дома дежурить у телефона… Восьмой день, девятый… Миша уже не брился и сразу после работы заваливался возле телефона на диван, мрачно курил.

– Если бы я знал, где она! – вскакивал он каждые полчаса и начинал бегать по комнате. – А то как я могу ее там найти? Как?! Прилететь в Хельсинки, прийти в советское посольство и спросить: где тут комсомольская делегация из Минска? – тут он снова валился на диван и в который раз пересчитывал свое состояние – 1300 долларов, все, что собрал.

На десятый день, когда уже стало совершенно очевидно, что все пропало и потеряно, и Миша ушел на работу, в 10.30 утра прозвучал новый звонок. Я снял трубку. Мужской голос сказал по-русски, но с певучим нерусским акцентом:

– Мишу, пошалуйста…

– Его нет. Что ему передать?

– А кто это коворит? – осторожно спросил голос.

– Это его сосед. Скажите, что ему передать? Кто звонит?

– Передайте, пошалуйста, что она сегодня приехала в Сууками, а послезавтра уесшает домой совсем. В Сууками она шивет в отеле «Норд». До свидания.

И – гудки отбоя, я даже не успел как следует усвоить, что все это реальность, а не мираж, – так быстро и коротко были сказаны эти несколько слов.

Я позвонил Мише на работу, он тут же примчался домой, и я полчаса повторял ему все, что слышал по телефону, а он бегал по квартире и кричал:

– Это провокация! Она не могла никому там довериться! Она не могла никому сказать в Финляндии о том, что я должен прилететь и выкрасть ее! Она не могла никому дать мой телефон! Я же знаю Галю! Она меня и под пыткой не выдаст! Ты уверен, что это был мужской голос, а не голос Гали?

– Я еще в своем уме…

– Но тогда это провокация КГБ! Они каким-то образом узнали! И они хотят заманить меня в Финляндию и накрыть нас обоих при попытке побега! Все! Я отключаю телефон, я не лечу ни в какую Финляндию! В конце концов, у меня в России остались родители – я не могу ими рисковать…

– Ты можешь выключить телефон, и ты можешь не лететь в Финляндию, – сказал я тоном мудрого одесского раввина. – Но запомни: если ты не полетишь, в твоей жизни не будет дня, когда ты не будешь презирать себя за трусость. И в ее жизни не будет дня, когда она не будет презирать тебя.

– Но это же не она звонила! – закричал он. – Это КГБ! Они раскололи Галину кишиневскую подругу или, я не знаю, Галя выдала себя как-то, и теперь они просто заманивают меня в Финляндию! Это ловушка, ты понимаешь?

– Идиот! – психанул я. – Подумай: на кой хрен ты им нужен? Ты кто, блин? Солженицын? Буковский? Иранский шах? А теперь послушай самое главное. После этого звонка я позвонил в Вашингтон одному человеку. Он сотрудник ЦРУ, я познакомился с ним в Италии год назад. Конечно, сначала он не хотел говорить со мной на эту тему и сказал, что они не консультируют частных граждан насчет воровства женщин из стран соцлагеря. Но я рассказал ему, какая у вас дикая любовь, и он дал тебе один совет. Он сказал, что в Финляндии вы не должны пользоваться никаким транспортом, кроме такси. И что ты, если найдешь ее там, должен взять такси и ехать с ней прямо на север, на паром в Швецию. Впрочем, тебе это уже ни к чему, ты же не летишь в Финляндию. Пока!

И с этими словами я презрительно хлопнул дверью его комнаты и ушел спать.

В шесть утра Миша без стука вошел в мою спальню. Таким я его еще никогда не видел. Он был серый, как фасад нашего дома, и с воспаленными красными глазами.

– Я лечу, – сказал он мертвым голосом. – Старик, дай мне твою дорожную сумку. И не провожай меня, сиди у телефона: вдруг она еще позвонит? Если я не найду ее там, в Сууками, я тебе позвоню. А если я не позвоню и не вернусь через три дня, то…

– То передай от меня привет Андропову и скажи ему, что эта дорожная сумка моя. Пусть они вышлют мне ее обратно…

Он посмотрел на меня красными от бессонницы глазами, его рыжие ресницы дрожали от обиды.

– Ну и шутки у тебя, бля! – сказал он, хлопнул дверью и уехал на такси в аэропорт имени Кеннеди.

15

Зато с «Марта Винярд» вернулся мистер Давидзон. И, пользуясь окончанием летнего курса в Бизнес-скул Колумбийского университета, тут же лишил Элианну и денег, и ее «шевроле-корвета» – отнял ключи от машины и даже снял с багажника жестяной номерной знак.

Но что остановит влюбленную женщину? Стырив у своей бессловесной матери десятку, Эли без вещей, в чем была, приехала с Лонг-Айленда электричкой на вокзал «Гранд Централ», а оттуда сабвеем – ко мне.

Два дня мы прожили, не выходя из спальни и не отвечая на телефонные звонки. А на третий день Миша открыл дверь своим ключом, сомнамбулой прошел в свою комнату, рухнул, не раздеваясь, на свой матрац и тут же уснул, как вырубился.

Мы не знали, что и думать. Сумки моей при нем не было, рыжая щетина топорщилась на осунувшемся лице, а шумное, с присвистом или, точнее, прихрапом дыхание разносило по комнате густой коньячный запах. Я решил, что, оставив сумку в лапах КГБ, Миша героически вырвался из финских застенков и на радостях пропил все свои деньги в ночных парижских барах. Но будить его было бессмысленно, я открыл в его комнате окно настежь, и мы с Эли вернулись в мою комнату на мой матрац.

Спустя шесть часов ночная сырость Гудзона вползла сквозь открытое окно в Мишину комнату и разбудила его. Мы услышали, как он протопал на кухню, включил там свет, набрал воду в чайник и поставил его на газовую плиту. Замотавшись в простыни, мы не поленились встать и отправились к нему.

– Ребята, – сказал Миша, – там в холодильнике лежит ваш сыр и хлеб. Можно, я съем?

– Валяй, – сказал я.

А Эли достала из холодильника и хлеб, и сыр, и сосиски, и банку с флоридскими овощами, поставила все на стол.

– Спасибо, – сказал Миша и откусил сырую сосиску. – Ну, слушайте…

Вот его рассказ.

– Ребята, я прилетел в Хельсинки и потом автобусом доехал до этого Сууками. Что вам сказать? Если раньше у меня была ностальгия по России, то теперь ее как рукой сняло! Финляндия – это наша Белоруссия, только чуть почище. А все остальное – почти советское. И дома такие же, и улицы. Ну разве можно сравнить с Америкой?! Я вам говорю: я летел обратно, в Нью-Йорк, как домой, как на родину! Да, короче. Приезжаю в это Сууками – городишко так себе, как в Карпатах. Спрашиваю на своем английском, где тут отель «Норд». Показали. В центре – трехэтажный отель, перед ним площадь. А уже, между прочим, пять вечера. Вхожу в отель, снимаю номер. Знаете, там, как видят американские документы, сразу все – пожалуйста! Снял номер, спустился в ресторан и сел в углу, у окна. Через полчаса вижу: пришли два автобуса, остановились у отеля и из дверей – наши, родные, советские, по одежде узнать можно! А в соседнем зале ресторана – там, знаете, два зала ресторанных, в одном я сидел, а второй в глубине, как бы банкетный – так вот, в этом втором зале, я вижу, официанты ужин накрывают эдак человек на шестьдесят. Ну, ясное дело, для советских туристов. И пред-ставляете – тут я вижу свою Галю! Идет из автобуса и украдкой по сторонам поглядывает. Прошла в отель. Я сижу, не двигаюсь. А у самого сердце так и колотит, так и колотит! Минут через десять потянулись они ужинать. Я сижу, газетой прикрылся. Меня же в Минске каждая собака знает. Любой из этих туристов мог меня узнать и стукнуть руководителю делегации… И вот вижу: Галя входит с какими-то девчонками со своей ткацкой фабрики. Увидела меня, мы на миг глазами встретились, но она тут же глаза опустила и вместе со всеми – прямиком в соседний зал. А я снова сижу, курю – нервы, сами понимаете, чечетку пляшут. Тут подходит официант, финн, не мой официант, а из того зала, соседнего, но идет прямо ко мне и говорит на чистом русском языке: «Это я вам звонил в Нью-Йорк. По Галиной просьбе, конечно. В каком вы номере?» «В тридцать втором», – говорю. «Идите в свой номер и ждите, она к вам зайдет через полчаса. Теперь самое главное: у нас в стране ей нельзя просить политическое убежище, выдадут русским. Автобусы и поезда вам тоже не подходят – ее через полчаса начнут искать повсюду. Берите такси – вот, на площади, и через всю страну гоните на север, на паром в Швецию. Там, на пароме, документы не проверяют. Все. Счастливо!» Представляете?! Все сказал точь-в-точь, как тебе, Вад, сказали в Вашингтоне. Но я все равно не понимал, почему она доверилась официанту. А вдруг он на КГБ работает и они нас нарочно провоцируют? Ну ладно, двум смертям не бывать, а одной не миновать! Иду в свой номер, сижу курю, жду. Дверь приоткрыта. И вбегает моя Галечка! И бросается меня целовать – в глаза, в губы, в щеки, снова в глаза! Как в лихорадке! А потом просит: «Мишенька, не надо никуда бежать, поедем, Мишенька, домой, в Россию! Ну, пожалуйста!»… Представляете? Чтобы я в Россию вернулся! Для этого я летел в Финляндию! Хорошо, говорю я. Сейчас мы с тобой поедем. Домой поедем, в Америку. Через Швецию. Значит, так, говорю, слушай меня внимательно. Я выхожу из отеля. Один. Напротив отеля, на площади, стоит такси. Я сажусь в такси. Через две минуты выходишь ты и садишься в это же такси. Все. Если ты не выйдешь, ты меня больше никогда не увидишь! Ясно?

– Ладно, – говорит. – Мишенька, я только за чемоданом сбегаю в свой номер.

– Никаких чемоданов! – говорю. – Ты с ума сошла?! С чемоданом они тебя сразу прихватят! Вот в чем ты есть, в том и выходи. Все.

– Но у меня там вещи, одежда!

– Дурочка! Я тебе в Америке пять таких чемоданов куплю. Все. Я пошел. Я тебя жду!

Поцеловал ее и вышел с твоей сумкой. У самого поджилки трясутся: пойдет ли за мной? Прошел через площадь, сел в такси, жду. Таксист спрашивает что-то по-фински, а я ему по-английски «вейт», ждите. А сам смотрю через стекло на дверь отеля – выйдет или не выйдет? Минута проходит, две, у меня мурашки по коже. Вышла. В одном платье и сапожках. И через площадь идет к такси. Знаешь, я эти ее пятьдесят шагов никогда не забуду! Я их считал, клянусь… Ну вот, села в такси, захлопнула дверцу. Я сделал выдох и говорю водителю: North! Sweeden! Мол, на север, на паром в Швецию. Он завел свой «мерседес», и мы поехали! Если они ее и искали, то откуда им знать, что у нее есть деньги на такси через всю страну с юга на север проехать?! Ну, она отплакалась у меня на груди, нацеловались мы с ней, и она рассказывает: «Мишенька, я уже думала – все, не увижу тебя! Десять дней, как в бреду, езжу по этой Финляндии, а Финляндии не вижу. От своих отойти не могу – в одиночку никуда не пускают, даже к телефону-автомату подойти нельзя, спросят: «Кому звонишь?» А кроме того, тут телефоны совсем не такие, как в СССР. Как ими пользоваться, не знаю, и спросить не у кого… Вчера в это Сууками приехали, что делать – не знаю, полтора дня до отъезда осталось, они ведь завтра утром в Союз уезжают, прямо автобусом через Выборг. И тут смотрю – официант по-русски разговаривает. Ну, думаю, кагэбэшник. Но он так шутит антисоветски, знаешь, все время подначивает, особенно когда наши жлобы со стола все к себе в сумки сметали. Он же видит, а еще им с кухни приносит – издевается. Ну я и решилась – сделала вид, что чай допиваю, последняя осталась за столиком и говорю ему, когда все наши ушли: «Вы можете в Нью-Йорк позвонить за мой счет?» И знаешь: он сразу все понял! «Жених?» – говорит. И, представляешь, даже не взял денег за этот телефонный звонок. «Если, – говорит, – сбежишь к нему, я к тебе в Нью-Йорк в гости приеду». А я даже не знаю, как его зовут…» Короче, ребята, в час ночи мы с ней приехали к парому. Купил я билеты в кассе, стоим мы на причале и наблюдаем: проверяют у пассажиров документы или не проверяют? Если бы проверяли, значит, все – ее ищут. Но там, представляете, ни пограничников, ни полиции! Граница между государствами называется! Идем на посадку самыми последними, показываем билеты и проходим на паром. Какой-то полицейский прошел по палубе – я холодным потом покрылся. Но отплыли, наконец! Как мы эту ночь провели, не могу рассказать! Она то плачет, то смеется, то мы целуемся, то говорим без умолку – никак нервы не отходят! В шесть утра мы выходим в Стокгольме. И тоже никто документы не проверяет. Европа! До девяти гуляли по городу, кофе пили – я вам скажу, с американскими долларами везде все открыто, это просто счастье американцем быть, клянусь! Сразу себя гражданином мира чувствуешь! В девять утра садимся в такси, я говорю шоферу: «Американ эмбаси!» Приехали в американское посольство и пошли сдаваться, то есть просить для Гали политическое убежище в США. А там говорят: мы тут американское политическое убежище не даем, дуйте, ребята, в шведскую полицию, и пусть Галя у Швеции просит политическое убежище. Зря, говорят, вы два часа по городу болтались, мало ли, говорят, на кого могли напороться, тут гэбни больше, чем в вашем Минске. Потом позвонили куда-то, дали нам адрес полиции, и мы на такси – туда. А там мне говорят: поскольку ваша невеста сбежала от советского режима и просит у нашего правительства политическое убежище, то она теперь в Швеции находится легально. А поскольку у вас, господин Кацман, нет шведской визы, то вы в нашей стране нелегально! И в двадцать четыре часа должны покинуть Швецию, иначе будете арестованы! А после того, как так строго предупредили, сразу стали улыбаться, пожали мне руку, поздравили, что я невесту под носом у КГБ украл. И тут же отправили нас в отель – с понятием все-таки оказались шведские менты. Ну, и мы с ней, конечно, как пришли в отель – сразу в постель. Но сна, конечно, ни в одном глазу, сами понимаете – дорвались друг до друга через железный занавес! Я думаю, там, в отеле, стены шатались от нашей любви. Но шведы народ все-таки выдержанный: когда мы с ней в перерывах выходили из отеля на улицу, швейцары нам только кланялись и улыбались: «Конгратюлэйшен!» Ага! Шведы – невозмутимая нация. Ну а я в этих перерывах водил свою Галочку по Стокгольму – все показывал и рассказывал, как на Западе жить, как телефоном пользоваться, как то спросить, это. И купил ей все, что нужно на первое время. А после каждого часа прогулки мы снова в отель, и, сами можете представить, на шведских простынях, в шведском отеле, я, Кацман из Минска, любил свою Галечку так, что весь Стокгольм слышал… А назавтра оставил ей денег и сумку твою, а сам – опять на паром, в Финляндию. Еду по Финляндии в Хельсинкский аэропорт и дрожу – черт их знает, а вдруг мои фотографии уже у всей здешней полиции? И только когда поднялся на американский «Боинг» и сел в кресло – всё, отпустило. Ну, думаю, дома! Отсюда меня уже никакое КГБ не утащит! А тут стюардесса дринки разносит, выпивку. Я ей говорю: «Бренди, плииз». И она приносит – ну, наперсток, тридцать грамм. «Но, – говорю, – гив ми тзе фул глас оф бренди!». Тут она тащит полный стакан бренди и смотрит, что я буду с ним делать. А я ничего – выпил залпом, одним глотком. Утерся кулаком, и, знаете, легче стало, уснул сразу, все-таки я трое суток не спал. Проснулся над аэропортом Кеннеди – даже не знаю, садились мы по дороге на дозаправку или не садились. Увидел сверху Нью-Йорк – ну, как дом родной, клянусь, дороже Минска. У нас, вообще, есть что выпить?

Я повернулся к Эли:

– Теперь ты понимаешь, почему провалилась ваша операция «Орлиный коготь»?

Элианна, конечно, знала, что за операцию я имею в виду, вся Америка знала об этом позоре. 24 апреля 1980 года восемь вертолетов с американскими десантниками и в сопровождении боевых самолетов вылетели из Египта в Иран, чтобы отбить и спасти 52 заложника из посольства США в Тегеране. Но два вертолета сломались в пути над пустыней, еще один потерялся в песчаной буре, и американский десант не долетел до Тегерана и не освободил пленных американцев.

Эли в недоумении захлопала ресницами:

– Why? Почему?

– Очень просто, – объявил я. – Операция «Орлиный коготь» закончилась полным провалом потому, что не было с ними Миши Кацмана – простого русского эмигранта.

Забегая вперед, скажу, что спустя три месяца прилетела к Мише его возлюбленная Галя. Из Швеции. И Миша встречал ее в аэропорту имени Джона Кеннеди на своей новой машине, как и обещал мне в первый вечер нашего знакомства. А еще через полгода эмигрировали из СССР Мишины родители. И в том же аэропорту имени Кеннеди Мишина мама, выйдя из самолета, сказала сыну: «Зачем тебе нужна была эта гойка? Даже из минского КГБ приходил к нам уполномоченный и удивлялся: неужели ты не мог в Америке найти себе еврейскую невесту?»

16

Но вернемся к нашему радио WWCS. Как только Миша вернулся из Финляндии, я пришел в кабинет Палмера и Карганова и поставил вопрос ребром. Я сказал:

– Ребята, вот уже пять месяцев, как я работаю на вас без всякой зарплаты! И Элианна работает без зарплаты!..

Продолжить я не успел, потому что умник Карганов перебил:

– Но вы же знаете, Вадим: как только мы начнем вещание, все будут получать зарплату – и вы, и Элианна, и Чурайс, и все остальные.

Но после встречи с Аркадием Львовым и черным грабителем я был настроен непримиримо:

– Нет, так не пойдет! Вещание начнется месяца через три. Вы еще даже не получили тайваньские радиоприемники. А жить мне нужно сегодня.

Действительно, месяц назад Палмер слетал на Тайвань и за двадцать тысяч долларов заказал там десять тысяч приемников, способных принимать закодированный сигнал радиотранслятора компании WBIA. Эти двадцать тысяч, плюс три тысячи его поездка, плюс доставка этих приемников по морю и какие-то гроши развезти их нашим клиентам по Брайтону и Квинсу – на круг выходило «аж» три доллара за приемник. А подписчики уже уплатили за них по 40 баксов…

– Приемники придут через две недели, – небрежно щелкнув пальцами, сказал Палмер. – И студия почти готова. А у вас готовы первые передачи?

Я вызывающе усмехнулся:

– Марик, не морочьте голову! Вы прекрасно знаете: у меня передач уже на месяц вперед! Мы даже сделали «Театр у микрофона» по «Раковому корпусу»!

У меня и вправду была записана уже уйма радиопередач – «Деловые консультации», «Легкий английский», «Мелодии мира», «Сказки для самых маленьких», «Ваши любимые песни», «Еврейские праздники» и т. п. И все это совершенно даром, потому что московские артисты – Борис Сичкин, он же Буба Касторский из фильма «Неуловимые мстители», и другие не столь знаменитые, но не менее талантливые – явочным порядком устроили у нас в редакции свой клуб и, отработав днем в такси или лифтерами, дорывались по вечерам до микрофонов и с удовольствием разыгрывали и детские сказки, и еврейскую историю по книге Германа Вука «Это Б-г мой», и «Раковый корпус» Александра Солженицына.

– Короче, так, господа! – заявил я. – Вы мне обещали зарплату тридцать тысяч долларов в первый год и сорок во второй. А заплатили ноль. Но мы с Элианной больше не можем жить на матраце и делить квартиру с Мишей Кацманом. Поэтому или мы получаем зарплату, или я ухожу работать в такси.

Палмер и Карганов переглянулись.

– Кажется, мы получили ультиматум, – недобро сказал Карганов, намекая, что в Америке хозяева бизнеса увольняют любого служащего, заявившего свои требования в такой ультимативной форме.

– Да, – согласился Палмер. – Но с другой стороны, Давид, если он уйдет, «Новый американец» радостно растрезвонит об этом на весь Нью-Йорк, и от нас побегут подписчики…

Карганов достал свои тонкие сигареты Winston, постучал одной из них по столу и, не прикуривая, сказал:

– Смотрите, Вадим. Аренда этих шести комнат стоит нам четыре штуки в месяц. Оборудование студии обошлось в пятьдесят штук. Мебель – еще двенадцать. Радиоприемники – почти тридцать. Мы еще ничего не заработали, а уже потратили почти все деньги…

– Которые я вам собрал, – уточнил я.

Он щелкнул своей золотой зажигалкой, закурил и выпустил дым. Потом сказал:

– Хорошо. Семьсот долларов в месяц вам хватит?

– Нет, – ответил я. – Дело не в том, сколько мне нужно, чтобы выжить. А в том, сколько стоит работа главного редактора.

– Ну… – протянул Карганов. – Она может стоить по-разному…

– Мы можем взять Рубина, – предложил ему Палмер.

– Или Довлатова, – ответил Карганов.

И тут я понял, что я полный идиот. В марте, когда они пришли ко мне со своей идеей, я должен был сказать, что вхожу в этот бизнес равным с ними партнером, и подписать контракт. И никуда бы они не делись, им нужен был и я, и мой Культурный центр. Но я не сделал ни того ни другого, а теперь поздно, теперь они действительно могут взять на мое место любого. Тем паче с недавних пор этот красавчик Карганов половину времени проводит в соседней редакции «Нового американца». А там и Довлатов, и Рубин, и Вайль, и Генис постоянно подвизаются на «Свободе» и, соответственно, имеют опыт работы на радио. Год назад, когда я только приехал, я был зван в их компанию к Петру Вайлю, который жил по соседству со мной в Вашингтон-Хайтс. Но там водку наливали стаканами и каждые пять минут поднимали тост за гениальность Довлатова. А поскольку я ничего довлатовского еще не читал, то так и ушел, не произнеся никакого тоста. И больше в их круг зван не был. Хотя еще одна встреча была – на той же «Свободе». Не помню, кто меня туда привел, наверное, красавица Таня Брохина, жена моего вгиковского сокурсника и известного в Москве картежника. Таня и Юра Брохины приехали в Америку еще пять лет назад, и Таню, московскую актрису, тут же взяли на «Свободу» диктором. Но это было исключением из правил. Редакция «Свободы» занимала целый этаж в роскошном здании на Бродвее, щедро финансировалась американским правительством, вещала на всех языках подсоветской Европы и была сформирована эмигрантами второй волны – беженцами 1945–1947 годов. В 1979-м нас, новоприбывших, дальше приемной туда не пускали. Все гении, даже Львов и Довлатов, сидели в этом холле-приемной и часами ждали, когда из глубин редакции к ним выйдет Юрий Геклер или сам Джин Сосин, принесут свежую «тассовку» и поручат написать к ней комментарий на полстраницы. За эти полстраницы «Свобода» платила от пятидесяти до ста долларов. А чтобы почаще писать такие комментарии, учила меня Таня, нужно во время обеденного перерыва бегать для Геклера за бутылкой, а после работы ждать его в соседнем баре и пить с ним под жареные лягушачьи лапки. Но из всего этого набора мне пришлись по вкусу только жареные лягушачьи лапки…

А теперь эта шпана, Карганов и Палмер, открыто шантажировали меня гениями из «Нового американца» и радио «Свобода».

Не сказав им больше ни слова, я вышел из их кабинета и направился в свою комнату собирать вещи – папки со сценариями радиопередач, книги, магнитофонные кассеты.

Рядом, через стенку, в звуковой монтажной Арнольд Басов вставлял музыкальные паузы в уже записанный нашими актерами «Раковый корпус». В студии звукозаписи три новоприбывших выпускника Щукинского театрального училища перед тремя микрофонами разыгрывали очередную детскую сказку из «Агады». Еще дальше музыкальный редактор Мила Фиготина перегоняла с грампластинок на пленку песни Леонида Утесова. В комнате администрации Чурайс обзванивал по телефону русские бизнесы и предлагал им рекламироваться на нашем радио. Построенная мной радиостанция уже летела к своему открытию на автопилоте, никто бы и не заметил моего исчезновения.

«Ты не только съела цветы, в цветах мои ты съела мечты…» – плыл по коридору из фонотеки бархатный голос молодого Утесова, а потом тоненьким голоском вступала его юная дочь Эдит: – «И вот душа пуста и вот молчат уста…»

Я вспомнил, как под Москвой, в киношном Доме творчества Болшево, Леонид Осипович и пятидесятилетняя Эдит, узнав, что я собираюсь за бугор, порознь просили меня найти в Нью-Йорке Эфраима Севелу, бывшего зятя Эдиты, передать ему приветы и сказать, что они слышали по «Немецкой волне» его «Остановите самолет, я слезу», а по «Свободе» его же «Легенды Инвалидной улицы». Конечно, на второй день по прилете в Нью-Йорк я через Славу Цукермана, еще одного вгиковца, знаменитого в США своим авангардистским фильмом Liquid Sky, нашел Эфраима и приехал к нему в «Асторию», где он жил с пожилой красавицей-испанкой. Фима, бывший во время войны сыном полка противотанковой артиллерии и прошедший с этим полком от Белоруссии до Германии, встретил меня в шелковом халате, накормил обедом, попросил отредактировать его новую детскую книжку «Береле-медвежонок» и сказал:

– В Америке есть только два русских писателя, которые живут на свои литературные гонорары, – я и Солженицын! Даже Бродский преподает в университете. И, вообще, запомни две вещи. Во-пер-вых, у американских женщин не бывает мигрени, мигрень – это выдумка русских евреек. А во-вторых, никакой свободы в Америке нет. Свобода начинается тогда, когда у тебя на банковском счете появляются первые десять тысяч долларов.

Выйдя от Севелы, я сказал себе, что буду третьим писателем, живущим только на литературные заработки. Но теперь моя дорога к свободе оборвалась, не начавшись. Сложив свое редакторское имущество в потертый дипломат и две советские авоськи, я еще раз проверил ящики своего (теперь уже бывшего) письменного стола, снял со стены портрет Рональда Рейгана, за которого собирался агитировать наших радиослушателей, письмо на мое имя из Белого дома от Джозефа Паувелла, пресс-секретаря президента Картера, с президентским «best wishes for success» нашей радиостанции, диплом лауреата премии Бориса Смоляра и фотографию своей семилетней племянницы-скрипачки Аси, которую моя сестра прислала мне из Израиля.

И тут в кабинет вошли Палмер и Карганов с лицами сияющих котов Базилио.

– Вадим, мы же вас разыграли! Неужели вы поверили, что мы вас отпустим? – заговорили они, смеясь, и красавчик Карганов эффектным жестом шлепнул на мой пустой стол узкий зеленый чек с аббревиатурой WWCS в верхнем левом углу. – Вот ваша зарплата!

Я посмотрел на их делано веселые лица. Наверняка прошедшие десять минут ушли у них на тяжелые дебаты о размере моего жалованья. Я взял чек. На нем каллиграфическим почерком красавицы Ани, бухгалтера компании WWCS (и жены Палмера), было выведено «$ 2000,00 – Two thousands even». А ниже стояли две подписи – роскошная, с самовлюбленными завитками Давида Карганова и небрежно-размашистая Марика Палмера.

– Теперь вы будете получать эти деньги каждый месяц! – гордо произнес Палмер и щелкнул пальцами. – Вот так!

– А Элианна? – спросил я.

– Элианна проходит испытательный срок, – поспешно сказал Карганов.

– Зато мы нашли вам квартиру, – тут же вступил Палмер. – Рядом с нашим домом на Вест-Сайде есть отель «Грэйстоун», он квартирного типа…

– И студия там стоит всего шестьсот в месяц, – сказал Карганов.

17

Вот это настала жизнь!

Нет, извините, не так.

Любите ли вы Нью-Йорк? Нет, я спрашиваю: любите ли вы его так, как любил его я, когда жил с прекрасной Эли на Манхэттене, угол Бродвея и 91-й стрит на шестом этаже отеля Greystone?

У нас было все!

Сладостная молодость ее роскошного тела, по которому я каждую ночь путешествовал губами, языком и всеми остальными частями своего неуемного имущества. Огромная king-sized кровать со свежими простынями, которые черная горничная, качая головой, меняла каждый день. Холодильник с настоящим голландским пивом. Электрическая плита с двумя конфорками, на которых можно было варить кофе в моей бакинской джезве. Тостер для бубликов-bagels. И – собственная ванная комната с двумя зеркалами во всю стену, чистеньким унитазом и даже с биде!

А какие у нас были соседи! Вы не поверите, оказалось, что в этом же отеле живут Эфраим Севела (уже без красавицы-испанки) и художник Лев Збарский, отец которого бальзамировал Ленина. По вечерам мы созванивались и, когда спадала жара, вчетвером выходили на прогулку по Бродвею и Ривер-сайд – соседней набережной над Гудзоном. При этом каждый раз и всю дорогу нас смешил Фима Севела, рассказывая свои «майсы» – истории, которые он вот так, устно, испытывал на нас, шлифовал и дорабатывал.

Но самое главное – у нас была работа! Не только ночная (вы понимаете) и дневная (на радио), но и ранне-утренняя, о которой вы никогда не догадаетесь без моего пояснения. Не знаю, откуда у меня брались силы, но даже после самых жарких и сладостных ночных баталий я вставал в семь утра, запирался в ванной со своей «Эрикой» и бутылкой холодного пива и на два часа уплывал в свою «Еврейскую дорогу», в свой роман, для которого сочинял «Легенды Брайтона». Хотя – извините! Это теперь я вставлю эти легенды в тот роман, который вы читаете. А тогда я писал их только для Эли, чтобы, проснувшись в девять или даже в десять утра (вы знаете, как долго спят юные дивы после секса?), она услышала:

– Пора, красавица, проснись, открой сомкнуты негой взоры, твореньем новым щелкопера, еще горячим, насладись!

После чего я подавал ей в постель стакан апельсинового сока и тостик со взбитым cream-cheese – мягким филадельфийским сыротворогом. И пока она ела и запивала, читал с листа:

«Rasputin» on brighton beach, или Любка Шикса, королева Брайтона

...

Почему в Нью-Йорке кроме Little Italy только у нас есть своя Little Russia? У немцев нет Little Germany, у ирландцев нет Little Ireland, а у нас есть! Как это объясняют гиды, которые сопровождают по Брайтону зеленые двухэтажные автобусы с туристами?

Первое открытие Брайтона, рассказывают гиды, случилось сто лет назад, когда здесь поселились евреи, бежавшие от погромов времен русской революции. А второе – в тридцатые годы прошлого века, когда сюда хлынули немецкие евреи, бежавшие от Гитлера. Но уже в конце пятидесятых дети и внуки этих евреев окончили школы и колледжи и переселились на Манхэттен, в Бостон и другие центры технического и торгового бума. В шестидесятые годы Брайтон захирел. Опустели пляжи, закрылись синагоги, школы и ланченеты, и пожилые евреи массовым порядком бежали отсюда во Флориду и Аризону. В семидесятые годы наши эмигранты из СССР нашли тут только брошенные дома, где не хотели селиться даже беженцы из Пуэрто-Рико и «лодочные люди» из Вьетнама. На темных, с разбитыми фонарями улицах можно было легко наткнуться на нож наркомана или встретить шайку черных грабителей.

Но один фактор отличал Брайтон от дешевых районов Нью-Йорка – океан. Когда после изнуряющего рабочего дня в душном Манхэттене мы приезжали на Брайтон и выходили из вонючего вагона сабвея, соленый океанский бриз освежал легкие, а тишина лечила душу. И если закрыть глаза, то казалось, что ты снова дома, на Черном море. Можно, как на знаменитом одесском бульваре, спокойно посидеть на скамейке деревянного бордвока, поговорить «за жизнь» и «восьмую программу» и прогулять детей «на чистом воздухе». Конечно, для американцев, которые не имеют этой русско-еврейской манеры в любую погоду часами выгуливать детей, или для москвичей, которые не могут спать без автомобильных гудков за окном, в этом факторе нет ничего соблазнительного. Поэтому москвичи и ленинградцы селились на квинсовских высотах (Джаксон-Хайтс) и на бронксовских (Вашингтон-Хайтс). Но когда в 1976 эмиграция из СССР достигла пятидесяти тысяч человек в год, то оказалось, что шестьдесят процентов этих эмигрантов – одесситы, для которых брайтонский фактор перевешивал все остальные неудобства. Теснота и вонь в сабвее? Ладно, вы не ездили в советских автобусах и трамваях! Запущенные квартиры, обвалившиеся потолки и стены? А у вас есть руки? Наркоманы и грабители на темных улицах? А вы знаете такое выражение – «Одесса-мама»? Не знаете? Это значит, что, когда ваши американские грабители учились держать пипку в руках, чтобы попасть струйкой в унитаз, наши уже соплей попадали милиционеру в затылок…

Короче говоря, к восьмидесятому году в районе Большого Брайтона жили уже пятьдесят тысяч советских эмигрантов, которых американцы называли русскими. Интересно, что в СССР никто нас русскими не считал, а называли жидами или, в лучшем случае, евреями, а вот в Америке мы сразу стали русскими, поскольку для американцев русскими были все, кто приехал из России, даже грузины и якуты. Мы вкалывали с утра до ночи за три и даже за два доллара в час и учили английский в сабвее по дороге на работу. Мы очистили Брайтон от бандитов и наркоманов, открыли тут свои рестораны – «Одесса», «Приморский» и «Садко», продовольственные магазины «Националь» и «Белая акация» и даже русский книжный магазин «Черное море»!

Но все это никак не объясняет, почему Брайтон называется Little Russia. На Ист-энде живет сто тысяч немцев, но там нет никакой Little Germany. А в Квинсе, в «Астории» живут пятьдесят тысяч украинцев, но и у них нет никакой Little Ukraine. Как же случилось, что у русских есть в Нью-Йорке своя «Маленькая Россия»?

Конец титров, рассказываю как свидетель…

* * *

Любка Гусь любила это дело. Ну, вы знаете, что я имею в виду. Она могла средь бела дня войти в крошечный кабинет своего мужа Иосифа, стать перед ним на колени, лихим жестом расстегнуть его поясной ремень и… Ну, вы понимаете…

При этом ей было совершенно до лампочки, что Йося говорит по телефону со своими партнерами по бизнесу Тарасом Бураком и Вахтангом Рисадзе, ест свою любимую пиццу Tomato Pie или смотрит по телевизору репортаж про очередное ограбление банка в Манхэттене итальянскими мафиози. Любка любила это дело и выполняла его так виртуозно, что даже семь лет супружества не смогли притупить Йосино наслаждение этим божественным процессом.

Тут нужно сказать, что Любка была необыкновенно красива – двадцатипятилетняя богиня с шальными голубыми глазами, стройной фигурой, увесистым бюстом, низким эротичным сопрано, упругими ягодицами и длинными ногами прирожденной танцовщицы. Что еще нужно мужику в сорок лет?

Но, похоже, нам, мужикам, всегда мало того, что мы имеем. Об этом еще Исаак Башевис-Зингер написал во всех своих романах, за что и получил Нобелевскую премию. Но я хотя и не лауреат никаких премий, а должен его поправить. Дело не столько в мужской жадности до баб, сколько в жадности баб до успешных и удачливых мужчин. Во всяком случае, пока Йося Гусь водил такси по Нью-Йорку, ни одна пассажирка им не интересовалась. А вот как только он стал хозяином крупного бизнеса…

Впрочем, не будем забегать вперед. Потому что в тот день, с которого начинается наша история, Любка перед самым завершением сакрального акта вдруг прервала свое волшебство, встала и, усмехнувшись, влепила мужу оглушительную пощечину.

Йося распахнул рот от изумления и оторопел.

– Остальное пусть тебе эта филиппинская сука дососет! – сказала Любка, повернулась на своих длиннющих ногах и, демонстративно покачивая налитыми, как флоридские апельсины, ягодицами, вышла из кабинета, не забыв, конечно, хлопнуть дверью.

А Йося – крупный сорокалетний мужик – оглушенно сидел в своем кресле. Потом, шумно выдохнув, дотянулся рукой до графина с водой и вылил его содержимое на свой пах.

– С-с-сука! – сказал он, поглядев вслед ушедшей жене.

* * *

Тут самое время пояснить, что Йося Гусь, хозяин Big Machines Co., строил первый на Брайтоне ресторан-кабаре «Распутин» – огромный четырехэтажный куб с мраморным вестибюлем, двумя залами, современной кухней, шикарными туалетами, биллиардной, сигарной гостиной, репетиционным холлом, гримерками для артистов, детской игровой комнатой и подвалами с гигантскими холодильниками для продуктов и хранилищем для лучших итальянских, французских и аргентинских вин.

Стройка шла к концу, не за горами было торжественное открытие, а потому Йося уже набирал будущих официанток, и, понятное дело, в пору, когда страна задыхалась от картеровской инфляции и безработицы, выбор у Йоси был практически безбрежный – от сдобных «щирых» украинок до миниатюрных японок и стройных бронзовых филиппинок. Одна из этих филиппинских Венер – Мария – слишком часто проходила инструктаж в Йосином кабинете…

* * *

В полдень, прокатив по многолюдной Брайтон-Бич авеню мимо магазинов с русскими вывесками «ГАСТРОНОМ», «ОБУВЬ», «МЕБЕЛЬ», «АПТЕКА» и т. п., к Йосе прибыли необычные посетители – два итальянца в дорогих костюмах небесной голубизны, кремовых рубашках и шелковых галстуках с золотыми булавками. Миновав дюжину бетономешалок, землеройных снарядов и экскаваторов, превращавших пустырь вокруг «Распутина» в сказочный сад, они лихо припарковали свой бежевый «Бьюик» последней модели и, даже не закрыв его, поднялись в кабинет Иосифа Гуся. Там они вежливо представились инспекторами Городского департамента архитектуры, в сопровождении Иосифа осмотрели всю стройку и сфотографировали залы, почти готовые к открытию, а также репетиционную, где Любка репетировала с двадцатью танцовщицами будущего кордебалета. При этом, увидев итальянцев, Любка врубила музыку погромче и, мстительно поглядывая на мужа, продемонстрировала гостям не только свой кордебалет, но и свои личные танцевально-обольстительные таланты. Конечно, сраженные Любкиной красотой, итальянцы задержались в репетиционной куда дольше, чем нужно для архитектурной инспекции…

* * *

А еще через два дня, когда четыре фуры Transit Continental Co. доставили в «Распутин» итальянскую мебель и грузчики разгружали ее у входа в ресторан, сюда же подкатили черный джип «чероки» и бронированный серебристый «роллс-ройс». Из джипа выскочили четверо дюжих охранников, а из «роллс-ройса» вышел сам «тифлоновый» дон Сильвио Маретти, «крестный отец» одного из четырех Семейств нью-йоркской итальянской мафии.

Слава богу, Иосиф был в это время неподалеку – в спортивном магазине «Олимпия» на Брайтон-Бич-авеню он покупал у Беллы Паркес, бывшей олимпийской чемпионки, велосипед своему шестилетнему сыну Марику. Увидев столь высокого гостя, Иосиф оставил Белле сына и подошел к «Распутину». Дон Сильвио попросил Йосю показать ему будущий ресторан-кабаре, спросил, где тут будет потайной зал или хотя бы комната для казино, и, конечно, задержался, как и предыдущие посетители, в репетиционном холле на прогоне главного танцевального номера кордебалета во главе с бесподобной Любой Гусь, обольстительной, как Мэрилин Монро и Лайза Минелли вместе взятые. При этом Любка сделала вид, будто понятия не имеет, что это за гость у ее мужа, и даже ни на минуту не остановила репетицию, чтобы Йося представил ее дону Сильвио. Зато ноги поднимала в танце выше головы…

Тут мне пора представить Любку подробнее. Нет, не только ее спелые женские прелести – на это у меня все равно не хватит эпитетов, а ее замечательную биографию. Рожденная на Вятке в нищей Кировской области, в городе с примечательным названием Советск (там на пустом и пыльном «Советском колхозном рынке» две старухи торговали только жареными семечками, а на грязном и засранном «Советском конном дворе» всегда стояла одна-единственная понурая кляча), так вот, в этом пыльном и полуголодном Советске Любка с пяти лет залезала на ветвистую соседскую грушу и сидела там часами в надежде, что пролетающие по небу косяки перелетных гусей унесут ее, как в сказке «Гуси-лебеди», в какую-нибудь волшебную страну, где сказочные принцы, феи и Золушки кушают колбасу на завтрак, обед и ужин. В 1962-м Хрущев, приехав из Америки, приказал все вятские заливные луга засеять кукурузой и тем самым убил все местное животноводство, которым вятичи кормились испокон века и даже, до революции, конечно, экспортировали в Европу свои знаменитые вятские сыры и масло. Но теперь, спасаясь от голода, целые деревни снимались с веками насиженных мест и вместе со своими последними козами пешком уходили на Кубань. Худенькая или, точнее, тощая семилетняя Любка проделала этот путь частью пешком, а частью на плечах своего отца. Зато на Кубани Любка расцвела! К пятнадцати годам она своими формами могла бы составить конкуренцию Элине Быстрицкой в «Тихом Доне» или Татьяне Дорониной в «Три тополя на Плющихе».

Но Любка пошла другим путем – пела и плясала в знаменитом Донском казачьем ансамбле песни и пляски. Там Любку быстро «оприходовал» чубатый баянист, но поскольку перед каждым «пистоном» он принимал свои «законные триста грамм», особых удовольствий Любка от секса не познала даже тогда, когда он ставил ее на колени и приказывал лбом касаться пола. Поэтому во время московских гастролей Донского ансамбля Любку довольно легко сманили в Еврейский музыкальный ансамбль знаменитого Феликса Бермана, и с тех пор Любка спала только с евреями – даже несмотря на то, что до этого два года получала «путевку в жизнь» в самом антисемитском казачьем ансамбле. Потому что именно эти «жиды порхатые» открыли ей глаза, уши и еще кое-что на великий и радостный праздник божественного секса! И ей ли одной? Разве тысячу с лишним лет назад киевский князь Игорь не учредил штраф десять золотых гривен с тех русских мужей, чьи жены бегали по ночам на Подол в лавки первых хазарских торговцев? Но даже этот огромный по тем временам штраф не смог остановить киевских баб (догадайтесь, почему?), и князь успешно пополнил отощавшую от неудачных походов казну…

В 1971 году во время одесских гастролей этого ансамбля ее и увидел Иосиф Гусь. В ту пору он был не бог весь кем – штурманом на каботажном сухогрузе «Пархоменко», который развозил уголь по портам Черного моря. Но, увидев Любку, моряк Гусь навсегда сошел на берег, год ездил за Любкой по всем гастролям, по уши влез в долги у одесских моряков и бандитов, но добился своего: Любка сдалась ему и никогда не пожалела об этом – ни днем, ни ночью! Даже когда в Москве она шла с Йосей из ЗАГСа, а встречный алкаш завопил на всю улицу: «Вот бля! Как красивая русская баба, так обязательно с жидом!», даже тогда Любка только рассмеялась, крепко ухватила Йосю под руку и удержала от драки. «За что его бить? – спросила она. – Он же правду сказал!».

Правда заключалась в том, что Иосиф любил ее так, как до этого не любил никто! Хотя что можно передать этими бесцветными словами? Разве может простое, из шести букв слово «любовь» вместить в себя великое пиршество эротического возбуждения, дикое бешенство разгоряченной крови, Ниагару экстаза и пылающее измождение катарсиса? Даже антисемит Розанов, знаток и теоретик эротики, не смог бы представить, какие бездны и вершины наслаждения открыл Любке простой еврейский одессит Йося Гусь. А все потому, что любовь – настоящая, как у царя Соломона, – делала Йосю вдохновенным Творцом секса. Он любил в Любке все – от ушей до мизинцев ее ног, он боготворил каждую клеточку ее роскошного тела, и когда в преамбуле их ежедневных и еженощных соитий он с нежнейшим трепетом вылизывал ее губы, Любка теряла рассудок. «Нет! – стонала она и, задыхаясь, металась головой по постели. – Всё! Хватит! Я не могу больше!».

Щадя ее, он останавливался и нежно дул на эти возбужденные губы, охлаждая их. Но только для того, чтобы в следующую минуту войти в нее целиком, на всю длину своего воспаленного и обжигающего Корня Жизни. От оглушительного торжества этого вторжения у Любки сдвигались нижние гланды, останавливалось дыхание и глаза выкатывались из орбит. Но Йося не зря любил ее! Он тут же и выбирал этот горячий якорь, выбирал почти до конца, чтобы, дразня Любку, снова щекотать им ее губы. «Всё! Всё! – стонала она. – Войди в меня! Ну, войди же, Йося!»

И Йося – входил!

Но как!

Ее матка извергалась Ниагарой экстаза столько раз, что Любка теряла этому счет и уползала от мужа по постели с очередным криком: «Всё! Всё! Я умираю! Я не могу больше!»

«Можешь, дорогая! Можешь!..» – шептал он, лаская, целуя и обсасывая ее грудь, руки и даже пальцы ног.

И после короткой паузы снова входил в нее с прежним вдохновением, но в новой позе, да в такой, что поначалу Любка от изумления теряла дар речи и боялась, что сейчас он разорвет ее так, как в ресторане разрывает цыпленка табака.

Однако науки не только юношей питают. Не прошло и полугода, как Любка превзошла своего учителя и даже оседлала его. Теперь она диктовала и способы, и позы, и даже время, на которое мог продержаться ее возлюбленный «маленький Йося»…

А когда советские власти закрыли Еврейский музыкальный ансамбль, Любка, доведя мужа до очередного божественного оргазма и лежа затем на его плече, сама предложила:

– Может, ты, наконец, увезешь меня отсюда?.

– Куда? – не понял Иосиф, сонно дрейфуя на волнах своего кайфа.

– Куда-куда… – передразнила она. – Знаешь, я же родилась в Советске, на Вятке. Это такая дыра! Там у нас был «Советский колхозный рынок» – ты б его видел! Никогда никаких продуктов! Только две старухи с жареными семечками, и всё. И еще там был «Советский конный двор». Ну это просто чума! Грязь, сплошное дерьмо, а посреди – слепая кляча стоит, как потерянная. Ужас! Я, маленькая, все время залезала на соседскую грушу и ждала, когда меня перелетные гуси, как в сказке «Гуси-лебеди», унесут в какой-нибудь Анти-Советск! Ты думаешь, почему я за тебя замуж пошла? Я же могла за кого угодно! За мной секретарь краснодарского горкома умирал! А я за тебя вышла – как думаешь, почему?

– Ну? – спросил Иосиф.

– А потому, что мы, бабы, с первого взгляда знаем – мой мужик или не мой. И я, как тебя увидела…

– А что ж ты меня год мурыжила?

– А как же! Если б я сразу с тобой легла, ты б меня поматросил и бросил. Нет, я не могла этого допустить. Особенно, когда узнала твою фамилию. Сразу решила – все, вот он, гусь, о котором я девочкой мечтала в Советске…

В апреле 1973 года Иосиф Гусь увез-таки Любку из СССР. Она была на шестом месяце, но Марика родила уже в США.

И ровно год Иосиф ишачил в Нью-Йорке таксистом по восемнадцать, а то и по двадцать часов в сутки, но не пускал Любку ни на какую работу! «Сиди дома, жди меня и сына расти! Всё, я пошел на работу!» – говорил он ей после короткого сна и еще более короткого любовного соития. «Йося, – просила она. – Ты посмотри на себя! От тебя не осталось и половины! Давай я пойду бэби-ситером или в магазин продавщицей!» «Только через мой труп!» – заявлял он. «Вот именно, Йося! – говорила Люба. – Ты подохнешь на этом такси!» «Нет! Ты читала Библию? “Евреи народ жестоковыий”! Это про меня, я выдержу!»

И он действительно выдержал! Через год простой водитель нью-йоркского такси Иосиф Гусь купил свой первый «медальон», то есть «лайсенс» на собственное такси, затем в течение следующего года – еще три. Теперь другие эмигранты ишачили на Иосифа, а он занялся торговлей недвижимостью, основал компанию Big Machine Co. и, наконец, затеял с партнерами строительство ресторана «Распутин», где Любка смогла вновь развернуть свои музыкально-танцевальные таланты и поставить настоящий мюзикл не хуже, чем это делал Феликс Берман в «Заколдованном портном» или знаменитый Юрий Шерлинг в «Черной уздечке для белой кобылицы».

* * *

Досмотрев коронный номер кордебалета, дон Сильвио изложил Иосифу цель своего визита: он готов войти в русский ресторанный бизнес и вложить деньги в «Распутина».

Йося бессильно развел руками: компания «Распутин» зарегистрирована в штате Деловер и принадлежит не ему, а концорсиуму русских инвесторов. Дон Сильвио усмехнулся: «Я знаю. Но ты имеешь пятьдесят один процент, и я готов купить у тебя любую половину». «Я поговорю с партнерами, – ответил Иосиф. – Не уверен, что они согласятся…» «Передай им: я не люблю, когда мне отказывают, – мягко предупредил дон Сильвио. – Завтра я пришлю людей за ответом».

18

Тут я прерывал чтение легенды о Любке Гусь и говорил:

– Все, дорогая, вставай.

– А дальше? Дальше что? Читай! – требовала Элианна.

– Нет. Нам пора на работу.

Эли потягивалась, как сытая кошка и как Любка Гусь (или, наоборот, это Любка Гусь после ночи с Иосифом потягивалась, как Эли), и убегала в ванную принять душ и «привести себя в порядок». После чего появлялась в двери ванной совершенно голая, но уже с причесанным протуберанцем своих пламенно-рыжих волос и подведенными глазами. Приняв несколько соблазнительных поз и раздразнив меня до тигриного прыжка к ней, она с хохотом снова ускользала в ванную одеваться.

Потом мы спускались на Бродвей, завтракали в соседнем кафе омлетом и вафлями по-шведски и, если не было забастовки водителей автобусов, ехали автобусом на работу. Стоял октябрь – лучшая в Нью-Йорке пора. Автобус все время шел по Бродвею – от 91-й до 34-й улицы и Penn Station. Нежаркое утреннее солнце бежало за нами в витринах магазинов и ланченетов. Черные мусорщики, добившиеся забастовкой повышения зарплаты с шестнадцати до восемнадцали долларов в час, весело катили по мостовым на подножках своих мусороуборочных комбайнов и, играя накаченной, как у Шварценеггера, мускулатурой, лихо швыряли в пасти этих комбайнов большие пластиковые мешки с мусором, выставленные на тротуар из кафе и ресторанов. Голоногие студентки окрестных колледжей ехали на занятия на велосипедах и роликовых коньках. Молодые сиделки-испанки катали в колясках богатых американских старушек, а русские эмигрантки гордо выгуливали на поводках по пять-шесть модно постриженных королевских пуделей и пятнистых сеттеров. На 59-й, у Коламбус-Серкл, радио гремело песней Фрэнка Синатры If I can make it there I’ll make it everywhere, it’s up to you, New-York!… и под этот гимн фонтаны Линкольн-Центра били в небо радужными струями воды. А на 42-й, у Таймс-сквера, уличные музыканты наяривали джаз…

На работу в WWCS мы приходили к двенадцати, хотя и в это время там еще делать было нечего, поскольку все наши радиоинженеры и техники находились в Бруклине и Квинсе – устанавливали нашим подписчикам радиоприемники, прибывшие, наконец, с Тайваня. Но я, конечно, находил себе работу. Во-первых, сходил на 40-ю стрит во Freedom House, «Дом Свободы». Там прямо у входа висела огромная карта мира, почти на две трети закрашенная красным цветом, обозначающим страны, подконтрольные СССР. А на втором этаже был кабинет легендарной Людмилы Торн – она уже трижды слетала в Афганистан и вывезла оттуда дюжину пленных советских солдат, которых хотели обезглавить моджахеды.

– Людмила, вы можете дать мне адрес вермонтского отшельника?

– Александра Исаевича? А зачем вам?

– Мы сделали радиоспектакль по «Раковому корпусу», я хочу послать ему пленку и спросить разрешения забросить ее в СССР.

Она посмотрела на меня так внимательно, как никогда до этого.

– Слушайте, это же замечательная идея! Мы забросим в СССР сотню аудиокассет, а люди растиражируют их там, как песни Высоцкого! И никакое КГБ это не остановит! Пишите адрес: Mr. Alexander Solzhenitsin, Vermont, USA.

– И все?

– Все.

– Но выглядит, как «Москва, Кремль, товарищу Сталину», – сказал я.

– Не беспокойтесь, дойдет, – заверила Людмила. – В Вермонте на почте знают, куда доставить.

– Спасибо. А могу я поговорить с солдатами, которых вы привезли из Афгана?

– К сожалению, вы опоздали. Они разъехались по фермам и ранчо в Огайо и Колорадо. Они же все колхозники и могут там хорошо заработать. А вас не интересует Эдуард Кузнецов?

– Еще как интересует! – воскликнул я. – Он здесь?

– Вчера прилетел из Израиля. Будет у меня через пару минут.

Через час я сидел со своим героем и кумиром на скамейке Таймс-сквера и мирно беседовал о знаменитом «самолетном деле», с которого «есть пошла» вся наша эмиграция. Кузнецов оказался моим ровесником и моего роста, но крепкоплечим и с жесткими ладонями шахтера или молотобойца. Оно и немудрено – из своих неполных сорока лет девять он провел в лагере строгого режима. А до этого был вообще приговорен к смертной казни, и только вмешательство Ричарда Никсона и чуть ли не всех остальных лидеров западных стран заставило Брежнева заменить ему «вышку» на пятнадцать лет лагерей. Но всю «пятнашку» он не отсидел – в прошлом году его и остальных зачинщиков «самолетного дела» обменяли на советских шпионов, арестованных в США.

– Вообще-то, Израиль был против нашего угона самолета. Питерская подпольная сионистская группа просила добро на эту операцию, а он отказал. Ну, а когда такая широкая огласка – Питер, Израиль, – я был уверен, что нас возьмут еще до того, как мы зайдем в самолет, – сказал мне Эдуард, куря по-лагерному – в кулак. – Но на то и был мой расчет – угоним самолет, не угоним, а гвалт поднимется на весь мир! И Кремль должен будет что-то решать…

– Хотите поехать на Брайтон?

– Нет. Зачем?

– Мне очень хочется увидеть – узнают вас на Брайтоне или не узнают? Все-таки это вы пробили железный занавес и открыли нам всем дорогу.

– Перестаньте! Никто меня там не узнает, и слава богу! И, вообще, я это делал ради нашей эмиграции в Израиль, а не в Америку.

– А как вы там себя чувствуете?

– В каком смысле?

– Ну, вот Моисей вывел нас из Египта и довел до Израиля, но в Израиль Господь его не пустил. А вас пустил. И как вам там? Нравится?

– Слушайте, при чем тут Моисей? Вы какой-то махровый романтик.

– Это потому, что я трус. Я видел в Салехарде лагерь строгого режима. Не думаю, что я бы там выжил и месяц. А вы провели там девять лет ради того, чтобы я и все остальные могли тут гулять по Бродвею или в Израиле по Дизингоф. Кто же из нас романтик?

Он усмехнулся:

– Ладно, не будем считаться. А про Израиль… Когда в Союзе мы говорили «мне не нравится то или это», что мы слышали? «Не нравится? Езжай в свой Израи́ль!» Так?

– Точно! – удивился я. – Я стоял в Москве в очереди за сливами, а продавщица двадцать минут трепалась по телефону со своим хахалем. И очередь терпела, а я не выдержал и сказал: «Ну сколько можно?» И вдруг вся очередь повернулась ко мне и так и сказала: «Не нравится? Езжай в свой Израи́ль!»

– Вот видишь, – сказал Эдуард, переходя на «ты». – В Израиле мне многое не нравится, но это моя страна. Там мне такое никто не скажет.

Вернувшись в свою редакцию, я сел за стол и на красивом бланке компании WWCS напечатал на своей новенькой кулачковой пишущей машинке:

...

Mr. Alexander Solzhenitsin,

Vermont, USA

Многоуважаемый Александр Исаевич!

Рад Вам сообщить, что в ближайшее время в Нью-Йорке начнет свои передачи наша Первая независимая русская радиостанция. Готовясь к этому, мы силами талантливых молодых московских актеров, выпускников ГИТИСа и Щукинского театрального училища, сделали радиоспектакль по Вашему роману «Раковый корпус». Кассету с записью этого спектакля прилагаю и хочу поделиться с Вами следующей идеей.

Представьте себе, что с помощью Freedom House или других организаций мы забросим в СССР несколько сотен аудиокассет с записью Ваших «Ракового корпуса», «В круге первом», «Архипелага ГУЛАГ» и др. Ваших произведений. Я уверен, что они будут скопированы сотнями тысяч или даже миллионами людей и разлетятся по всей стране, как расходятся песни Высоцкого, Галича и Окуджавы. Это будет такой удар по советской власти – никакое КГБ не сможет остановить их распространение!

Прошу Вас послушать наш радиоспектакль по Вашей книге и сообщить мне Ваше отношение к моему предложению.

С глубоким уважением,

Вадим Дворкин, главный редактор радиостанции WWCS.

Гордясь своей сокрушительной идеей и не сомневаясь в одобрении великого писателя, я отправил это письмо в Вермонт и засел за очередной репортаж для «Нового русского слова» об ударных темпах установки наших приемников – нужно было успокоить уже начинающих нервничать клиентов и заверить их в том, что наши передачи вот-вот начнутся.

А после обеда Эли со своим прекрасным английским и хваткой выпускницы бизнес-скул Колумбийского университета добилась приема у Эдварда Коча, лучшего мэра всех времен и народов. Оказалось, что пройти в мэрию Нью-Йорка проще пареной репы – единственный полицейский, стоявший у входа, сверил наши имена с журналом-расписанием визитов к Кочу и, даже не глянув на документы, отправил на второй этаж. После яркого уличного солнца кабинет мэра показался мне почти темным – тяжелые шторы закрывали высокие окна, старинная темная мебель и заставленные старыми книгами стенные шкафы отсылали к временам Линкольна и Вашингтона. Но Эдвард Коч, за спиной которого стоял американский флаг и висели его фотографии с Джоном Кеннеди и Джимми Картером, молодо встал нам навстречу:

– Hi! How are you, my friends? (Привет! Как поживаете, друзья?)

Я включил магнитофон и – чтобы не позориться своим жутким английским – по-русски сказал несколько слов о скором открытии нашей радиостанции. А Эли перевела куда пространней и спросила, может ли мистер Коч поприветствовать наших слушателей. Коч улыбнулся и прочел с бумажки:

– Пос-трав-ляю вас, друзия!.. – после чего перешел на английский: – Это будет первая русская радиостанция, которая войдет в каждый дом тысяч новых американских граждан или тех, кто станет американским гражданином завтра! Я хочу поприветствовать вас и сказать, что русские эмигранты своей энергией и умом продвигают нашу страну по пути прогресса, украшают ее и наш город. Я польщен, что вы здесь, друзья!

Лучшего приветствия пожелать было невозможно, но я им не удовлетворился и попросил мэра написать пару слов на бумаге, чтобы я смог опубликовать его автограф в «Новом русском слове». Коч взял из стакана остро отточенный карандаш и написал в своем желтом рабочем блокноте:

...

«To the Russian language Radio Station.

I wish you all success & ultimately 50.000 watts.

Ed Koch, Oct. 9, 1980» [7] .

Затем вырвал из блокнота эту страницу, вручил мне, и мы попрощались.

Если учесть, что за два дня до этого я получил еще более пространное поздравление из Олбани от губернатора нашего штата Хью Л. Кэрри, то уже вполне мог петь, как Фрэнк Синатра: If I can make it there, I’ll make it everywhere!

Что я и сделал не только днем, когда сбежал по ступеням парадного входа мэрии Нью-Йорка, но и ночью в нашей студии на шестом этаже отеля Greystone, когда терзал своей любовью американку Элианну Давидзон.

А утром, сидя в ванной на крышке унитаза, я снова стучал для нее на «Эрике»…

19

Любка Шикса, королева Брайтона

(Продолжение)

...

Даже на третью ночь после скандала их примирение не состоялось – стоило Йосе, выйдя из ванной, лечь в постель и хозяйски положить руку на высокое Любкино бедро, как Любка выдернула из-под его руки свою роскошную попку, демонстративно схватила подушку и ушла спать в гостиную.

Полежав пару минут в раздумье и одиночестве, Иосиф встал и отправился мириться. Однако и в гостиной Любка, лежа на диване, продолжала показывать характер. Едва Йося, став пред диваном на колени, тронул Любку за плечо, как она взвилась так, словно ее обожгло:

– Не прикасайся ко мне!

– Да ладно тебе, ведь ничего не было… – миролюбиво заканючил Иосиф, пытаясь обнять жену.

– Убери руки! Убери свои грязные руки, или я закричу!

– Да чистые у меня руки, я же из душа…

– Вот иди и обнимай своих блядей-официанток! А ко мне не прикасайся!

– Я те клянусь: у меня с ней ничего…

– Не ври! – перебила Любка. – Мне все рассказали! Я ухожу! Утром я забираю Марика и ухожу! А сейчас оставь меня! Оставь меня в покое, или я закричу!

– Дура… – вздохнул Иосиф и ушел спать.

– Скотина! – сказала ему вслед Любка и заплакала. Она знала, что никуда от него не уйдет, но и простить измену не могла никак.

* * *

Утром тяжелые волны Атлантики гулко, как перед штормом, накатывали на брайтонский бордвок. Ветер срывал с гребней волн желтую пену, бросал на берег какие-то щепки и водоросли и трепал брезентовые паруса-шторы на веранде грузинского ресторана «Генацвале», что стоит прямо на бордвоке. Повару Арчилу, который колдовал у мангала над утренним шашлыком из осетрины, даже не приходилось раздувать горячие угли – штормовой ветер делал это за него.

В ожидании шашлыков Вахтанг Рисадзе, хозяин «Генацвали», Тарас Бурак, хозяин мебельного магазина Villa Goldoni и ресторана «Чумак», и Йося Гусь пили чай из бакинских стаканчиков «армуды» и совещались по поводу предложения дона Сильвио.

– Да я его маму имел! – горячился Вахтанг Рисадзе, бывший чемпион СССР по вольной борьбе. На его мощной груди были выколоты два церковных купола – знак двух тюремных ходок, а на огромных бицепсах – русалка и портрет Иосифа Сталина.

– Если этих макаронников пустить в «Распутин», они завтра весь Брайтон отожмут, – сказал Тарас.

– А сколько у него «штыков»? – спросил Вахтанг.

* * *

Днем, после полудня, два «архитектурных инспектора» приехали к Иосифу за ответом дону Сильвио. Иосиф встретил их с большим почетом – в новеньком ресторанном зале на новом итальянском столе был старый французский коньяк, молодое грузинское вино, русская черная икра, австрийские сыры и свежие флоридские фрукты, а чай подавали три официантки с фигурами Софи Лорен и Ирины Купченко. На эстраде специально для высоких гостей юная цыганка Земфира пела «Очи черные».

Но в конце дипломатической беседы о погоде и позорном провале рейда американских вертолетов, посланных Картером в Тегеран на спасение американских заложников («Он просто не тех людей послал!» – сказали итальянцы), так вот, в конце этой беседы Иосиф на прямой вопрос: «Так что передать дону Сильвио?» беспомощно развел руками:

– Brothers! К дону Сильвио я отношусь с большим уважением. Клянусь своим сыном! И мои партнеры тоже его уважают. Но, как вы сами видите, мы уже всё тут построили и даже мебель купили. Нам деньги больше не нужны. Зато в следующем проекте…

Итальянцы встали, даже не дослушав.

– Ты, fucking русский! – сказал один из них. – Ты кому это говоришь? Ты знаешь, кто такой дон Сильвио?

– Следующий проект! – усмехнулся второй. – Твой следующий проект имеет два метра в длину и полтора в глубину. Ты понял? Можешь начинать копать!

* * *

Дону Сильвио Маретти было пятьдесят четыре – самый, как он считал, правильный мужской период, сочетание житейской мудрости, опыта в крупном бизнесе и стойкости главного мужского достоинства. Став «крестным отцом» всего два года назад, в 1977-м, дон Сильвио тут же показал властям свой характер – подчиненный ему профсоюз мусорщиков устроил такую забастовку, что черные мешки с гниющим мусором четыре недели высились до второго и даже третьего этажа не только на Манхэттене, но и во всех остальных боро Нью-Йорка. Город задыхался от вони, а тут еще по приказу Сильвио прекратили работу члены профсоюза работников сабвея и водителей автобусов. Конечно, всех этих бастующих нужно было кормить из профсоюзных касс, а точнее, из «общака» мафиозного клана Сильвио. Зато Нью-Йорк действительно умер, его просто парализовало, крупные бизнесы стали спешно переселяться в Нью-Джерси, Коннектикут и даже в Северную Каролину. Стоя перед лицом неминуемого банкротства, городские власти и губернатор штата вымолили у Белого дома сорок два миллиона долларов и подняли зарплату мусорщикам до восемнадцати долларов в час, а работникам сабвея и шоферам автобусов – до шестнадцати. Это была такая победа, что еще три профсоюза сами прибежали под крутую руку Сильвио – Юнион торговцев мануфактурой Вест-энда, Юнион работников Северной электрической компании и Union of New York Construction Workers – нью-йоркских строительных рабочих. Теперь, в 1980-м, клану Сильвио Маретти принадлежал весь рыболовный флот Атлантического побережья США, вся переработка мусора Нью-Йорка и Филадельфии, все публичные дома в Манхэттене и в Бруклине, ну и еще кое-какие мелочи вроде туристических агентств, подпольных казино и производства порнофильмов.

Так что дон Сильвио вовсе не шутил, когда сказал Иосифу, что не любит, когда ему отказывают. Тем паче – кто? Какие-то паршивые русские эмигранты, которые только вчера приехали в США!

Впрочем, выслушав доклад «архитекторов» об отказе Иосифа, дон Сильвио даже не рассердился. Он как раз собрался порыбачить на своей новенькой семидесятифутовой яхте Valencia, которую на прошлой неделе пригнали ему из Белфаста в Саусхэмптон на Лонг-Айленде и не хотел портить себе настроение из-за какого-то мелкого русского идиота. Мудрость и страх управляют миром, и, значит, самое мудрое в этом случае – наказать этого дурака так, чтоб все русские поняли, кто в Нью-Йорке хозяин.

– Займись этим… – поднимаясь на яхту, небрежно сказал дон Сильвио своему консольеро Захрио Муччи.

– Тебе действительно нужен этот «Распутин»? – спросил Захрио.

Дон Сильвио посмотрел на него в недоумении – неужели Захрио подвергает сомнению его приказ?

– Я имею в виду – на чем там делать деньги? – поспешил объясниться Захрио. – Русские будут пить там водку и плясать «Семь сорок» – разве это бизнес?

– Сынок, ты не видел его жену, – усмехнулся дон Сильвио и кивнул капитану яхты. – Пошел! Отдай концы!

Зная характер дона, капитан тут же перевел рычаг на «Полный вперед». Valencia взревела на полную мощь своего четырехсильного двигателя и рванула от пирса так, что Захрио едва устоял на ногах.

Стоя на капитанском мостике, дон Сильвио оглянулся на удаляющийся Саусхэмптон. Там вдоль прибрежной Dune Road были его, дона Сильвио, угодья: причал с двумя яхтами – парусной и моторной, огромный и огражденный от оленей луг для выгула четырех арабских скакунов, а за лугом – конюшня, парники, виноградник, персиковый сад, гараж на двенадцать коллекционных машин начала двадцатого века, плавательный бассейн и двухэтажная вилла в колониальном стиле.

* * *

Я, честное слово, не знаю, каким образом через пару часов после отъезда «архитекторов» из «Распутина» весь Брайтон уже знал, что Йося Гусь отказал самому «тифлоновому» Сильвио Маретти! Ведь в то время еще не было не только мобильных телефонов, но даже пейджеров и факсов! И все-таки – «Ой, вейз мир! Он уже покойник! Он уже труп! Эти итальянцы его просто убьют!» – твердили и перекликались друг с другом брайтонские аптекарши, зеленщики, продавщицы фальшивой французской косметики, самопальной итальянской обуви, горячих пирожков с капустой, кассет с песнями Высоцкого и порнофильмов. Даже немой мясник Фима Кац с таким остервенением рубил очередную телячью тушу, словно уже сражался с бригадой итальянских гангстеров.

А еще через час эта новость достигла Манхэттена, точнее – редакции газеты «Новое русское слово», которая, разбогатев на рекламе бизнесов новой «русской волны», только что переехала из убогого помещения на 56-й улице в роскошный офис-билдинг рядом с Penn Station, на углу 8-й авеню и 34-й стрит.

И уже в четыре после полудня, когда пылающее солнце расплавленным серебром лежало на нежной ряби Гудзона и зыбким маревом парило над чистым асфальтом Белт-Парвея, по этому Парквею мчался на своей крошечной «тойоте-терсел» некто Алекс Кант (он же Арон Канторович) – тридцатипятилетний асс нью-йоркской криминальной журналистики. Правда, «терсел» был у него не очень кошерный, а собранный из пяти разбитых машин гениальными мастерами из Monya & Leo Dealership Inc., но зато стильные темные очки, мятый парусиновый пиджак, надетый на застиранную черную футболку Yankees, и, самое главное, разношенные мокасины на босу ногу свидетельствовали, что Алекс Кант принадлежит к пулу лучших криминальных журналистов, вхожих на судебные процессы даже во Дворец правосудия в Нижнем Манхэттене.

– Эй, в чем дело?! – сказал Канту Иосиф, когда тот поднялся в его офис на чердаке «Распутина». – Ты что приехал – взять у меня интервью, как у без двух минут покойника?

– Йося, я приехал дать тебе интервью, – и Кант положил перед Гусем толстую желтую папку. – Посмотри сюда. Посмотри, с кем ты связался…

Иосиф открыл папку, в ней была стопка аккуратно вырезанных статей и фотографий из «Нью-Йорк Таймс», «Дейли Ньюз», «Вашингтон Ньюз», «Бостон Глоб», «Чикаго Трибьюн» и других газет, и все эти статьи и фотографии свидетельствовали – да что там свидетельствовали! – кричали о нелегальных операциях и кровавых преступлениях итальянского мафиозного клана Сильвио Маретти.

– Ограбление отеля «Ридженси»! – сказал Кант и, даже не заглядывая в эти вырезки, продолжил наизусть: – Пятеро грабителей, оснащенные «воки-токи» и вооруженные пистолетами, ограбили роскошный отель «Мэйфэр Ридженси» на Парк-авеню и 61-й стрит, их добыча составила полмиллиона долларов… Трое вооруженных грабителей ворвались в четырехэтажный особняк «королевы косметики» миллионерши Эсти Лаудер, связали хозяйку и ее прислугу и скрылись, похитив драгоценности на миллион долларов… Средь бела дня в подземный гараж «Чейз Манхэттен банка» въехал рыбный рефрижератор, а за ним черный «линкольн континентал». Из рефрижератора выскочили шесть вооруженных грабителей. Уложив инкассаторов бронированного автомобиля, они перенесли из него в свой «линкольн» тридцать восемь мешков с деньгами и скрылись. В тот же день еще восемь банков в Нью-Йорке подверглись ограблению, и комиссар Нью-Йоркской полиции Роберт МакГвайр объявил, что к борьбе с волной организованной преступности подключается ФБР…

– Ладно, хватит! – прервал его Гусь. – Я уже читал про это в твоих статьях. За прошлый год было совершено шестьсот ограблений банков, а за две недели этого августа – около полусотни.

– Пятьдесят семь, – уточнил Кант, раскуривая, а-ля Пуаро, сталинскую трубку, купленную на римской толкучке «Американо» по дороге из Москвы в США.

– И ты считаешь, что это всё итальянцы? – спросил Гусь.

– Итальянцы и их подражатели, – ответил Кант. – Но дело не в этом, Йося. А в том, что на сотню ограблений приходится по шестнадцать трупов. Они стреляют при малейшем сопротивлении, ты понимаешь?

– То есть меня убьют?

– Ни в коем случае! – возразил Кант. – Если тебя сразу убить, то как же им войти в «Распутин»? У мертвых не бывает партнеров. Кстати, это хороший заголовок…

– Так что же будет?

– Сначала тебя покалечат. Это их стандартный прием. Кто не пускает их в свой бизнес или не платит за «крышу», они ломают ему руки или ноги. И всё, человек сдается. А если нет, то тогда уж, конечно…

– Ясно. Ну, что ж, тада раба [8] , что предупредил. Выпить не предлагаю – ты за рулем. А вот ужинать будешь?

– Спасибо, нет. Я честно примчался только поставить тебя в известность…

Но когда Алекс Кант вышел из «Распутина» к своему «терсел», там его уже поджидал швейцар ресторана с четырьмя увесистыми пакетами, смачно пахнущими свежими шашлыками и цыплятами табака…

20

Первый удар по нашей радиостанции WWCS был нанесен с Тайваня. Прибывшие оттуда 10 000 приемников не брали радиосигнал манхэттенского транслятора компании WBIA. Точнее, в нашей-то студии на углу 36-й стрит и Восьмой авеню они брали его прекрасно, и мы могли сколько угодно наслаждаться своими тестовыми программами и пробным синхронным переводом американских телепрограмм Володей Козловским и Романом Капланом. И когда в кабинете Карганова и Палмера мы впервые услышали из этого крошечного, как пачка сигарет, коробка голос Козловского, который, сидя в нашей звукостудии, переводил легендарного Волтера Кронкайта, ведущего программы новостей телекомпании CBS (голос Козловского уходил по телефону в трансляционный центр WBIA, а оттуда без всяких проводов, по радио, возвращался к нашему приемничку), мы хохотали и обнимались от радости. Давид Карганов открыл бутылку Moet, и все сотрудники радиостанции, даже сестры Перловы, получили зарплату.

Но как только наши технические гуру Арнольд Басов и Дима Истратов развезли первые сотни этих приемников по Квинсу и Бруклину и мы вышли в эфир серией пробных передач, оказалось, что из ста радиоприемников только десять ловят эти передачи, да и то с такими помехами, словно их, как передачи Би-Би-Си и «Голоса Америки», глушат советские глушилки. А поскольку с помощью WBIA в том же Бруклине аналогичные приемники в китайских и итальянских бизнесах прекрасно слышали свои радиостанции, грешить на слабость сигнала WBIA мы не могли. Таким образом, оказалось, что на расстоянии десяти километров только десять процентов тайваньских приемников могут кое-как брать наш сигнал, а остальные не берут его вообще. А требование срочно переделать приемники тайваньский производитель отмел с порога – Марик Палмер, заказывая эти приемники, не указал, на каком расстоянии они должны принимать закодированный радиосигнал.

Короче говоря, это был такой удар, что мы три дня были в нокауте отчаяния.

На четвертый день моя Эли, изучавшая русский быт по «Братьям Карамазовым», «Яме» и «Москва – Петушки», принесла в редакцию бутылку финской водки, а наш радиоинженер Михаил Каплан и инженер трансляционного центра Джей Гольберг предложили свой выход из нокаута. Нужно, сказали они, договориться с Нью-Йоркской телефонной компанией о передаче нашего сигнала по телефону и подключать наши коробочки-приемники к телефонным линиям. А припаять к этим приемникам телефонный проводок – пара пустяков, это Дима Истратов и Арик Басов могут делать прямо в студии.

Распив бутылку Finlandia, мы воспряли духом, и Дима с Ариком, вооружившись паяльниками, принялись за работу. В студии и по всему коридору на двенадцатом этаже нашего «билдинга» полетели такие запахи жженой канифоли и еще какой-то дряни, что сначала к нам прибежали перепуганные машинистки «Нового американца», а потом и испанец-супервайзер всего нашего офисного здания. Но тут в бой вступили сразу три русские красавицы – Аня Палмер, Мила Фиготина и Элианна Давидзон. Потрясенный их формами испанец допил с ними финскую водку и, как ослик за снопом сена, пошел за Милой в ее фонотеку слушать «Калинку» и другие русские народные песни.

А Элианна из кабинета Карганова и Палмера стала названивать в New York Telephone Company, чтобы добиться для них аудиенции у президента этой компании или хотя бы у коммерческого директора.

21

Любка Шикса, королева Брайтона

(Продолжение)

...

Проводив Алекса Канта, Иосиф Гусь позвонил своим партнерам и сказал коротко:

– Он прилетел. Приходите оба.

Затем он спустился из своего кабинета вниз, в ресторан. Там, на сцене, уже оформленной под Петергоф начала двадцатого века (роскошный задник, мраморные фонтаны и настоящий французский кабриолет-родстер 1914 года), Любка Гусь репетировала предстоящее открытие «Распутина». Ее девочки были в парадных костюмах – белые с золотыми блестками фраки, надетые на абсолютно голые (если не считать стринги) тела, золотые сапожки и пышные перьевые плюмажи на головах. Мощные динамики оглашали ресторан попурри из мюзиклов «Кабаре» Джона Кандера и «Веселых ребят» Исаака Дунаевского. Под эту музыку двадцать восемь высоченных танцовщиц – все выпускницы Московского циркового и Вагановского училищ – церемонно спускались по а-ля мраморным ступеням Петергофского дворца и, выйдя на авансцену, принимались швырять под потолок свои длиннющие ноги и трясти юными грудками, смело выглядывающими из расстегнутых фраков.

– Сиськи наружу! Но легче, легче! Не потеть, в полноги! Вы во фраках! – покрикивала Любка.

Однако в предвкушении своего первого сценического триумфа девочки старались вовсю, им явно нравилась их работа.

Впрочем, аплодисментов не было – ресторан был абсолютно пуст, если не считать одного-единственного мужчины, который сидел в самом конце зала за обильно накрытым столиком. Даже в полутьме было видно, что этот пятидесятилетний коренастый мужик с короткой стрижкой «бобриком» на круглой лобастой голове имеет отношение то ли к десантным войскам, то ли к Моссаду.

Иосиф подошел к нему, и они обнялись.

– Шолом, Сема! – сказал Иосиф. – Спасибо, что прилетел.

– Шолом, – ответил мужик. – Поздравляю, у тебя отличный повар.

– А девочки?

– «А девочки потом…» – улыбнулся мужик и процитировал дальше: – «Первым делом, первым делом…»

– Безопасность, – закончил за него Иосиф.

– Вот именно, снимай рубашку, – сказал мужик и поднял с пола небольшой, как у летчиков, черный кожаный кофр. Отстегнув два замка, он достал из него темный бронежилет и протянул Иосифу. – Примерь. Это кевлар, наша последняя разработка, всего полтора килограмма.

Судя по тому, что здоровяк Иосиф тут же беспрекословно снял рубашку, надел бронежилет и застегнул боковые липучки, они оба перешли к делу.

– С этой минуты ты не снимаешь его даже ночью, когда трахаешь свою красавицу Любку, – сказал мужик. – Ты понял?

Иосиф горестно усмехнулся:

– Блин! Никому не могу ее показать! Даже у родного брата слюни текут!

– Еще бы! – сказал Семен Гусь и посмотрел на сцену, где Любка продолжала репетицию. – Такая шикса! Я тебя предупреждал еще в Союзе! Иметь такую любовницу можно, но иметь такую жену – это одни цорес! Этот итальяшка ее уже видел?

– К сожалению, да…

– Фуево, – огорчился Семен. – Тогда они не отвяжутся. – Он снова нагнулся и достал из кофра «Глюк 17» с кожаной кобурой и плечевым поясом. – Держи! Не забыл, как пользоваться?

Иосиф взял пистолет, умело вытащил и проверил полный семнадцатизарядный магазин.

– На какое время ты прилетел?

– На месяц, – сказал Семен. – Если, конечно, они не убьют тебя раньше. Какой у меня бюджет?

– А сколько тебе нужно?

Тут в двери ресторана показались Вахтанг Рисадзе и Тарас Бурак. На ходу оценивающе разглядывая старшего Гуся, они деловой походкой направились к Иосифу и его брату.

– Люба, заканчивай! – крикнул Иосиф в сторону сцены.

– Не приказывай, сама знаю, – огрызнулась Любка, но тут же вырубила музыку и хлопнула в ладоши. – Девочки, на сегодня все! Завтра в двенадцать, как штык! – и, сойдя со сцены, подошла к Семену, подставила щечку для поцелуя: – Шолом, Сема! Как там наша мама?

– Вот видишь? – укорил Семен младшего брата. – А ты, жопа, даже не спросил! – И, сунув руку в карман пиджака, достал темную бархатную коробочку, протянул Любке: – Это тебе.

Любка тут же открыла коробочку, там лежал маленький золотой могендовид, усыпанный мелкими бриллиантами.

– My God! Какая прелесть! – воскликнула Любка. – Йося, это же твой брат, можно я его поцелую?

И, не дожидаясь разрешения, тут же расцеловала Семена, да так, что подошедшие Вахтанг и Тарас только завистливо присвистнули.

* * *

– Итак, какой у меня бюджет? – повторил Семен Гусь партнерам, когда Любка и девочки ушли и они остались одни в зале ресторана.

– А сколько тебе нужно? – вновь спросил Тарас несколько отстраненно, откинувшись в кресле и пристально разглядывая израильского гостя.

– Если говорить только о его безопасности, – кивнул Семен на Иосифа, – то нисколько. Я просто сегодня же увезу его в Израиль вместе с Любкой и Мариком. – И он посмотрел на свои наручные часы. – «Эл Ал» летит через шесть часов, мы как раз успеем.

– А второй вариант? – спросил Тарас.

– А второй вариант – это безопасность вашего бизнеса и всего Брайтона. Или итальянцы сделают вас, или мы сделаем итальянцев.

– А ты кыто? – в упор спросил его Вахтанг Рисадзе и всей своей мощной грудью налег на стол.

– Семен в советской армии был командиром десантной роты, а теперь в Моссаде занимается спецоперациями, – ответил Иосиф за брата. – Больше, к сожалению, даже я не знаю.

– Ты уже сказал слишком много, – сухо заметил ему Семен и снова обратился к Тарасу и Вахтангу: – Итак, мой бюджет?

* * *

Но время шло, приближалось открытие ресторана-кабаре, а никаких нападений на Иосифа или «Распутина» не было, и матерого Семена Гуся это нервировало больше всего. Он уже оборудовал все входы в «Распутин» постами круглосуточной охраны, скрытыми за пуленепробиваемыми стеклами, а в слуховых окнах на чердаках соседних домов посадил не только чучела стрелков, но и настоящих снайперов. По его настоянию Любка с Мариком переселились в «Распутин», где часть бейсмента-подвала была спешно переоборудована в небольшую квартиру со спальней для Иосифа и Любы, удобной ванной и детской для Марика. Два рослых телохранителя из Brick Corporation Ltd. с легальным оружием неотлучно сопровождали Иосифа днем, а ночью сидели с короткоствольными «Узи» у дверей его спальни.

Понятно, что нависшая над Иосифом опасность заставила Любку забыть о скандале. Уволив филиппинку Марию, она по ночам с прежней, если не большей, страстью любила Иосифа так, что теперь уже он просил у нее пощады. Но Любка не знала, что это такое. Страх за Иосифа терзал ее душу, она смертельно боялась, что каждая ее ночь с любимым – последняя, и зацеловывала его «маленького Йосю» не от жадности к сексу, а от щемящей душевной нежности. Но «маленький Йося» не понимал этого отличия и при каждой серии Любкиных поцелуев взрастал так стремительно, как из ракетных шахт поднимаются СС-20. И, чувствуя свою новую боевую готовность, Иосиф опять хватал Любку за талию и сажал на себя…

Звуков яростной Любкиной скачки не выдерживали даже стальные нервы охранников компании Brick Corporation, дежуривших за дверью. Потея от учащенного дыхания, они пили ледяную воду из кулера и мокрыми холодными салфетками усмиряли напряжение паха.

* * *

Воскресенье, 4 сентября, Labor Day – всеамериканский Праздник Труда и торжественное открытие «Распутина».

Уже с шести вечера два духовых и эстрадных оркестра, сменяя друг друга, заглушали рокот океанского прибоя.

Ослепленное солнце сконфуженно взирало на шествие бриллиантов по красной ковровой дорожке, лежавшей на аллее под высокими цветочными арками из отборных красных роз.

Эта аллея вела гостей от автомобильной парковки к парадному входу в «Распутин», и – о господи! – какие это были гости! Голливудские кинодивы и звезды эстрады, вашингтонские сенаторы и высшие чины из Олбани и нью-йоркской мэрии, знаменитые ведущие главных телеканалов АВС, СBS и NBC и, конечно, весь брайтонский бомонд – именно от его бриллиантов слепло и сконфуженно стекало в океан завистливое американское солнце. Каким образом эти нищие эмигранты заработали в Америке или вывезли из СССР и протащили через советскую, австрийскую, итальянскую и американскую таможни такое количество крупных, как куриные яйца, бриллиантов, рубинов и сапфиров, не знали даже главные борцы за еврейскую эмиграцию из СССР сенаторы Чарльз Веник и Генри Джексон.

Гремели оркестры, трещали и стрекотали кино– и телекамеры, безостановочно вспыхивали блицы фотоаппаратов, ослепительно улыбались кино– и телезвезды, и только потный десантник-моссадовец Семен Гусь метался, как загнанная мышь, по всей территории «объекта», придушенно шепча в черную коробочку своего «воки-токи»:

– Четвертый, следи за этой сучкой из Си-Би-ЭС! Проверь ее сумку. Что? Мне насрать, даже если это Мэри Пикфорд! Вытряхни всю ее сумочку, ты понял? Восьмой! Мне не нравятся сапоги у этого сраного голливудского ковбоя! Кто? Не знаю никакого Дугласа! Заведи его в «карман» и проверь, что у него за голенищами сапог! Пятый! Кто этот толстый раввин? Ты его знаешь лично? Все равно – обними его, как родного отца, ты понял?

Но если звезд, сенаторов и прочих ВИП-гостей тут проверяли и ощупывали все-таки выборочно и деликатно, то оставленных напоследок журналистов с их кино-, теле– и фотокамерами Семен проверял сам и так дотошно, как моссадовцы не проверяют пассажиров даже при посадке в самолеты «Эл-Ал». Пока его помощники потрошили их кофры и аппаратуру, Семен сличал их документы со списком загодя аккредитованных журналистов, а потом своими жесткими, как стальные клещи, руками ощупывал каждого и каждую с головы до ног, под мышками и в промежностях – не слушая никаких протестов!

– Мадам, вам не нравится? Вот дверь и – на выход!

– Вы откуда? Из «Форварда»? Аицын паровоз! Что, у еврея нельзя в паху спрятать динамит? Бикицер, расставьте ваши ноги, я вам не сделаю больно…

– Как ваша фамилия? Кант? Ну, еврея Спинозу я бы еще пропустил без проверки. Но Кант… Откройте вашу сумку!

Тем временем на трех кухнях «Распутина» – кавказской, русской и кошерно-еврейской – творилось черт-те неописуемо что! Бабель, Гоголь и Шота Руставели, на помощь! Придавленные на огромном раскаленном противне, шипели и брызгались горячим жиром юные цыплята табака. На решетках огромной кирпичной печи шкворчали шашлыки и люля-кебабы. В столитровых кастрюлях и чанах томились и булькали хинкали, буглама, купаты, суп хашлама, рагу из баранины, свиная корейка с соусом из кизила, чихиртма из баранины с шафраном и укропом, суп с гоми, говядина с ткемали, чахохбили из куриных желудков, курица в молоке по-грузински, толма и еще бог знает что, чему я не знаю названия. На русской кухне вращались на шампурах гуси и молочные поросята, варились сибирские пельмени, украинские борщи и рассольники, пеклись расстегаи с осетриной и жарились котлеты по-киевски. А на еврейской восемь поварих с подобранными под косынки волосами готовили отварную говядину с айвой и тыквой, салат из моркови, яблок и орехов, мясной и рыбный рулеты, клецки с начинкой, креплах из мацы и с мясом, кугель с рыбой, кугель из моркови, кугель из лапши с яблоками и корицей, бульон с кугелем, блинчики с творогом, блинчики с персиком и айвой, блинчики с черносливом и, конечно, главные еврейские «коронки» – фаршмак и фаршированную рыбу.

И все это обилие горячих, холодных, жирных и постных яств взлетало на блюдах и подносах над головами официантов и официанток и церемонными потоками растекалось из кухонь по двум огромным залам меж круглыми столами и столиками для ВИП-гостей. Как сказал бы великий Виктор Шкловский, друг Мейерхольда, Эйзенштейна и Леонида Утесова: «На столах еды было столько, сколько съесть нельзя»!

Гудели и шумели голоса, звенела посуда, лились и плескались в бокалах и рюмках коньяки, виски, водка и шампанское, и музыканты настраивали на сцене свои инструменты.

Но вот дробно забили барабаны, грянули фанфары!

Угасли огромные хрустальные люстры!

Оба зала утихли и осели в креслах, устремившись взглядами на сцену, ослепленную мощными прожекторами и софитами.

И вдруг – о господи! Что это?

При первых же тактах мюзикла «Кабаре» не бутафорские, а самые реальные петергофские фонтаны вздыбились на сцене мощными десятиметровыми струями воды!

Восхищенное американское «Вау!» и русское «Ёп-тать!» прокатилось по залам, но не утихло, а еще и усилилось аплодисментами, потому что эти фонтаны вдруг окрасились всеми цветами радуги и, словно танцуя, начали в ритме музыки вздыматься и опадать, вздыматься и опадать!

А не успели стихнуть восхищенные голоса и аплодисменты, как новая волна восторга подняла на ноги буквально всех. Это под мотив «Легко на сердце от песни веселой!» прямо под струи фонтанов шагнули из-за кулис двадцать восемь восхитительно длинноногих красоток в белых фраках и с юными грудками нараспашку.

– Ни куя себе! – выдохнула русская половина зала.

– Вейз мир! – сказал толстый бородатый раввин.

– Oh, my God! – прошептали американцы.

А торжествующая Любка, одетая как Любовь Орлова в фильме «Веселые ребята», вдруг выкатилась из-за кулис на настоящем кабриолете 1914 года. Распевая: «И тот, кто с песней по жизни шагает…», она двумя руками послала на авансцену свой голоногий кордебалет с его оглушительным и ослепительным канканом из всех пятидесяти шести ножек, взлетающих в унисон.

Публика ревела от восторга!

Мужики бросили своих жен и любовниц и хлынули к сцене.

Даже стоявший у самой сцены Иосиф Гусь невольно прослезился и захлопал Любке и всему кордебалету.

И в этот момент один из официантов шагнул к Иосифу с пистолетом в руке и демонстративно, на глазах у всех выпустил в него пять пуль одну за другой. А двое других уже палили из «беретт» по люстре и окнам. Затем, пользуясь паникой и звоном опадающих стекол и хрусталя, все трое выскочили в разбитые окна – еще до того, как Семен Гусь выпрямился над упавшим братом.

22

Тут я снова прервал свое чтение, но Эли сказала:

– Дальше!

– Дальше ты встаешь и собираешься в «Нью-Йорк Телефон компани», у вас апойтмент через полтора часа.

– Я никуда не пойду, пока ты не скажешь, что было дальше. Его убили?

– Завтра узнаешь, вставай!

– А если я тебя поцелую?

Я дрогнул:

– Смотря куда…

– Куда хочешь. Но только через пять страниц.

Конечно, я сдался. А вы бы не сдались? Даже если критики обвинят меня в рекламе моих мужских достоинств, я вас уверяю, что никаких преувеличений в моем рассказе нет, а вся их критика больше говорит об их собственной импотенции и/или невнимании к ним прекрасных Элианн.

23

Любка Шикса, королева Брайтона

(Продолжение)

...

Дон Сильвио Маретти был доволен.

– Бене, Захрио! Мульти бене… – сказал он своему консольере. – Надеюсь, ты не убил его?

– Нет, только ранил. Он же был в бронежилете, – ответил тот.

– Мульти бене. Это урок всей русской комьюнити. Теперь они будут шелковые и согласятся на всё.

– Я надеюсь, – сказал консольере.

* * *

Четыре пули угодили в грудь, а точнее, в бронежилет и только сбили Иосифа с ног, но пятая вошла сбоку в левое плечо, пробила плечевую кость и застряла буквально в двух миллиметрах от сердца.

– Madam Guss, your husband is a doubly lucky man! (Мадам Гусь, ваш муж дважды счастливчик!) – сказал Любке Зигмунд Краус, хирург Бруклинского мемориального госпиталя, устало выйдя из операционной. – Во-первых, что у него такая красивая жена. А, во-вторых, его счастье, что сегодня мое дежурство, а я стараюсь делать все операции, не отключая сердце, – и он протянул Любке только что извлеченную пулю. – Вот вам мой подарок. И я с удовольствием присоединю к этому сувениру букет цветов, если вы согласитесь поужинать со мной, скажем, в «Вулдорф-Астория отель», – и он с веселым вызовом глянул прямо в ее зелено-голубые глаза.

– Пошел на фуй! – тоже глядя ему прямо в глаза, по-русски ответила Любка и, поскольку он не понял, добавила по-английски: – Thank you very much.

– Thank you yes or no? – уточнил Краус, у него были красивые серые глаза, красивые руки и красивая белозубая улыбка немецкого викинга.

– No, – твердо сказала Любка и, подкидывая пулю на ладони, пошла по длинному коридору в отделение реанимации, куда из операционной уже укатили Иосифа.

Хирург, не сходя с места, смотрел на ее удаляющиеся ягодицы.

– Shit! – сказал он огорченно.

* * *

Но даже на третий день после операции температура у Иосифа не падала ниже 39,6, и в палату, где он лежал под охраной телохранителей, прибыл врач-вирусолог, похожий на веселого кузнечика в роговых очках.

– Привьет! – бодро сказал он по-русски и продолжил по-английски, то и дело вставляя исковерканные русские слова: – Мой имя Сэмюэл Шварц, мой бабу́шка from Беларус, и поэтому я немношко гаварью па-русски. Мадам, это ви танцуешь в «Распутин»?

– Я… – призналась Любка.

– Ошен карашо! Я видел твой фото в New York Times and Daily News. Ошен харашо! – Шварц повернулся к Иосифу: – Что я имею сказать? Я имею сказать, что я имею свой antivirus lab, и мне прислали твой кровь для анализ, because you have a very bad infection. Ты имеешь ошен strong инфекшин, панимаеш? Я не знаю, где ты взял такой сильный инфекшн. Мошет быть твой пуля бил c poison, грязный. Of course I was trying to kill it with different antibiotics. But – no result! [9] Then я делал микс из самый сильный антибайотикс, the real atomic bomb! Как это по-русски?

– Атомную бомбу, – разом сказали Любка и Семен Гусь. – You can speak English, we understand. (Говори по-английски, мы понимаем.)

– No, no! – энергично возразил кузнечик. – I want practice my Russian! Я хочю практис мой русский! So! Я делал атомный бомб из my best антибайотикс и бросать… нет, я бросал that bomb на твой инфекшн. What do you think happened? Что случилось? – он весело оглядел всех трех Гусей и развел короткими ручками. – Nothing happened! Nothing! Ничего!

Любка, Семен и лежавший на подушках Иосиф молчали.

– So! – деловито сказал кузнечик и, глядя на Иосифа, опутанного проводами и резиновыми трубками, опять перешел на английский: – You have just one chance. У тебя есть только один шанс. Тебе будут каждый день вливать через капельницу мою атомную бомбу из антибиотиков, и, может быть, вместе с твоим иммунитетом это убьет твою инфекцию.

– А если нет? – спросил Иосиф, вспотев.

Шварц снова развел руками:

– Тогда ты умрешь. – После этого он повернулся к Любке и почти минуту снова рассматривал ее сначала через свои роговые очки, а потом и поверх них. Затем опять обратился к Иосифу: – Listen, Joseph, сделай мне одолжение – позволь мне прикоснуться к ней. Только прикоснуться, пожалуйста!

Иосиф пожал плечами:

– Ну, прикоснись…

Шварц двумя руками осторожно, как святыню, взял Любкину ладонь.

– You are a Queen! – произнес он проникновенно, и я обязан отметить, что именно он, этот кузнечик в роговых очках, первый назвал Любку королевой. После чего он склонился к Любкиной ладони, поцеловал ей руку и повернулся к Иосифу.

– Thank you! – сказал он. – You’ve made my day. Ты осчастливил мой день. Я никогда в жизни не прикасался к такой прекрасной женщине. И знаешь, что я теперь тебе скажу? У тебя будет не одна атомная бомба. Твоя жена тоже атомная бомба! Поэтому прошу тебя, как мужчина мужчину: подними свой иммунитет! Подними его так, чтобы жить! Ты меня хорошо понял?

– Я тебя понял, док, – невольно улыбнулся Иосиф.

– Мазултоф! Give me your hand! (Счастливчик! Дай руку!) – повеселел Сэмюэл Шварц, энергично пожал руку Иосифу и со словами: Good luck! вышел из палаты как раз в тот момент, когда черная толстая медсестра вкатила в нее капельницу с подвешенной, как курдюк, литровой емкостью «атомной бомбы».

* * *

И то ли Иосиф, глядя на свою Любку, действительно мобилизовал свой иммунитет, то ли сработала «атомная бомба» Сэмюэля Шварца, но буквально назавтра после приема первой дозы адской смеси сильнейших антибиотиков температура у Иосифа спала. Похудевший, осунувшийся, сонный от потери крови и раздраженный от постоянной боли в разрезанном плече, он бессильно валялся на больничной койке, когда к больнице «Бруклинский мемориальный госпиталь» подъехал неброский серый «форд» с Томасом Ровенко и Стивом Контелло – двумя охотниками за русской мафией из русского отдела Бюро контроля за организованной преступностью ФБР. Этот «русский отдел» был создан совсем недавно, потому что в преддверии московской олимпиады 1980 года вместе с растущим потоком еврейской эмиграции КГБ стал выбрасывать из СССР настоящих бандитов и прочий криминальный отстой. В Кремле решили: раз уж эти гребаные сенаторы Джексон и Веник согласны продавать нам зерно, трубы и нефтяные бурильные станки только в обмен на Рабиновичей и Кацнельсонов, то – ради бога, получите! И теперь, когда у преступника, сидевшего в мордовском или норильском лагере, заканчивался срок, его вызывал лагерный начальник и говорил без обиняков: «У тебя есть выбор: или мы вешаем тебе новый срок за нарушение лагерного режима, или вот те паспорт, что ты Рабинович, и катись в Израиль! Ты понял?» «Я Рабинович? – изумлялся зэк. – Но я же русский! Я Сидоров!» «Ну, если ты Сидоров, то будешь махать кайлом еще восемь лет…» «Восемь лет?! – пугался зэк. – Нет, я уже Рабинович!»

Так убийцы, налетчики, воры в законе и аферисты всех мастей и национальностей, включая грузин, казахов и даже украинских антисемитов, превращались в Рабиновичей и Шнеерсонов и в общем еврейском потоке вместе с натуральными одесскими биндюжниками и бандитами стекались на Брайтон-Бич. Тут они возвращались к своим криминальным профессиям, занимались рэкетом и грабежами, аферами и торговлей наркотой, проститутками и оружием. И первыми агентами ФБР, которым пришлось заняться этими преступниками, были молодой здоровяк Томас Ровенко и его субтильный напарник Стив Контелло. При этом Томас, воспитанный украинской бабушкой, свободно говорил по-русски и в общении с эмигрантами часто косил под своего, а итальянец Стив изображал неприступного фэбэрушника.

Показав на reception свои фэбээрные карточки, Стив и Томас поднялись на третий этаж больницы к палате Иосифа, но Иосифа в ней не нашли. Двумя минутами раньше он заставил Семена Гуся, Тараса Бурака и Вахтанга Рисадзе поднять его с кровати и, опираясь на плечи двух своих телохранителей, мелкими шажками отправился, в сопровождении партнеров и брата с капельницей, на свою первую прогулку по коридору реанимационного отделения.

Что сказать вам об этом коридоре? Тем, кто в нем не был, лучше туда и не попадать. Ну, а те, кто был, знают, что для всех оживающих в реанимации покойников этот стометровый коридор все равно, что круговая дорожка олимпийского стадиона, – вспотеешь пройти! Только такой жестоковыий Гусь, как Иосиф, мог через три дня после операции заставить себя одолеть его из конца в конец, превозмогая лютую боль в плече.

Увидев у палаты Иосифа двух незнакомцев, Семен Гусь остановил брата и первым подошел к Томасу и Стиву.

– Who are you? Вы кто?

Томас и Стив показали свои пластиковые карточки.

– FBI, special agents, – сказал за двоих Томас Ровенко. – Wanna talk to Mr. Guss. (Агенты ФБР, хотим поговорить с мистером Гусем.)

– I’m Mr. Guss. Talk to me. (Я мистер Гусь. Говорите.)

– No, thanks, – усмехнулся Томас и показал на стоявшего поодаль Иосифа, прикрытого телохранителями. – We need him. (Нет, спасибо. Нам нужен он.)

Но Семен сказал:

– Sorry, guys, he is too weak to talk. (Извините, ребята, он слишком слаб…)

– It’s okay. It wouldn’t take long. (Ничего, это недолго), – ответил Томас и, наплевав на этикет, шагнул к Иосифу. – Mr. Guss, do you know why your waiters were trying to kill you? (Мистер Гусь, вы знаете, почему ваши официанты пытались вас убить?)

– Can I go to my room? (Могу я пройти в мою палату?) – спросил Иосиф.

– Sure… (Конечно.)

Томас и Стив подождали, пока Иосиф мелкими шажками дошаркал до своей койки и с помощью брата, партнеров и телохранителей взобрался на нее. Там он обессиленно откинулся головой на подушку и закрыл глаза. А когда открыл их, то увидел, что брат уже протягивает Томасу фотокопии «грин» карт трех официантов, которые стреляли в «Распутине».

– Where did you get that? (Где вы это взяли?) – спросил Томас у Семена, внимательно разглядывая фотокопии и одну за другой передавая их Стиву.

– Если ваша фамилия Ровенко, как написано на вашей карточке, – сказал Семен, – то вы говорите по-русски.

– Глазастый! – усмехнулся Томас. – Так что? Где вы это взяли?

– Когда мы берем людей на работу, то снимаем копии с их документов, – вместо Семена ответил Тарас Бурак.

– Надеюсь, – добавил Семен, – это поможет вам найти этих подонков.

– Угу… – буркнул Томас. – Их уже нашли. Мертвыми выловили из Гудзона. Это, случайно, не ваша работа?

– Нет. Но только случайно, – без улыбки ответил Семен.

Ровенко внимательно посмотрел ему в глаза:

– May I see your docs? (Могу я увидеть ваши документы?)

Семен сунул руку в задний карман джинсов и протянул Томасу свой израильский паспорт.

– Гм, я так и подумал, – сказал Томас, листая паспорт, на каждой странице которого стояли штампы и печати пограничных пунктов чуть ли не всех европейских и южноамериканских стран. – What’s your profession? Какая у вас профессия?

– Я бизнесмен, – улыбнулся Семен. – Trade and commerce. (Обмен и коммерция.)

– Конечно! Я тоже, – саркастически усмехнулся Томас и повернулся к Иосифу: – Итак, мистер Гусь, за что они хотели вас убить?

Иосиф слабо развел руками:

– Понятия не имею.

– Неужели? А бронежилет вы надели случайно или для форса? И охрану наняли двадцать шесть человек! И переселились из своего дома в бейсмент «Распутина» тоже без причины, да?

– Нет, конечно, – сказал вместо брата Семен. – Бронежилет я ему свой подарил – просто как сувенир из Израиля.

– Охрану мы наняли, потому что на открытии ресторана были, вы сами видели, какие гости! – скромно заметил Тарас Бурак.

– А в «Распутин» мы переселились, потому что перед открытием была такая запарка! – снова сказал Семен Гусь.

Томас, набычившись, в упор уставился на него. Он был и выше Семена ростом, и шире в плечах, и, казалось, решал – врезать этому израильтянину хуком слева или прихлопнуть правым кулаком по кумполу? Но что-то в бесстрашных глазах Семена остановило его. И он сказал:

– Значит, так, братья! Давайте не будем играть в эти игры. Вы знаете, почему в вас стреляли, весь Брайтон об этом говорит! И у нас давние счеты с итальянской мафией, у меня в офисе два шкафа с картотекой на этих уродов. Но без ваших письменных показаний на этого сукиного сына Сильвио Маретти, который хочет отнять ваш бизнес, мы не можем взять его за яйца. Подожди! – Томас поднял руку, предупреждая протест Иосифа. – Я не все сказал. Мы проверили налоговые декларации твоей компании Big Machines Corporation. По документам вся стройка «Распутина» обошлась тебе в сто сорок тысяч долларов. Но это смешно, ты же сам понимаешь. Если я вызову экспертов, они насчитают еще шестьсот тысяч только за стройматериалы, которые ты купил за кэш. Тебе нужна эта проблема с IRS?

* * *

Иосиф не успел ответить – в палату вихрем влетела Любка, держа в руках две большие картонные коробки с пиццей Tomato Pie, а на плече огромную женскую сумку-мешок, из которой торчала пачка американских, испанских и русских газет.

– Ой, а вы кто? – удивилась она, наткнувшись на Томаса и Стива.

– Let me help you, miss (Позвольте вам помочь, мисс.), – выступил джентльменом Стив и принял у нее из рук две горячие коробки со свежей пиццей. – Oh, Tomato Pie! It’s my favorite! (О, Tomato Pie! Моя любимая пицца!)

– И правда, это наша любимая, – не сдержался Томас и даже сглотнул кадыком не то от запаха горячей пиццы, не то от потрясения Любкиной красотой. – Мы это… Мы ее каждый день в офис заказываем…

Но Любка сделала вид, что не поняла, по какому поводу у этих мужиков слюни потекли.

– Так о чем разговор! – воскликнула она. – Сейчас, мальчики! Тут на всех пиццы хватит!

И с типичной женской хозяйственностью мгновенно очистила от лекарств и банок медицинскую тумбочку и стеклянный столик на колесиках и распорядилась:

– Так, как вас звать? Кладите одну пиццу сюда! А вторую сюда! Good! Вот вам салфетки! А вот бумажные тарелки! – Вывалив из своей сумки кипу газет, она достала из нее пачку бумажных тарелок, раздала мужчинам: – Вот! Ешьте, пока пицца горячая! Йося, спокойно, я тебя покормлю! – с этими словами Любка нажала кнопку на пульте управления кроватью, и часть матраца под головой у Иосифа поползла вверх, отчего Иосиф оказался в полусидячем положении. – Шик! Америка, блин! – восхитилась Любка. – Давай, родной!

И, присев на край кровати, стала кормить Иосифа куском пиццы, подставляя бумажную тарелку под его подбородок.

Мужчины, переглянувшись, разобрали каждый по большому клину горячей пиццы и тоже стали есть. А Любка не замолкала:

– Не спеши, дорогой! Кушай! Ты видишь эти газеты? Счас я тебе покажу! Тут в каждой про наш «Распутин»! Даже в «Нью-Йорк Таймс»! И все с фотками, ты представляешь?! Смотри! – свободной рукой Любка стала разворачивать газеты, в них действительно были большие статьи «РАСПУТИН, КАНКАН И ТРИ “БЕРЕТТЫ”!», «ПОКУШЕНИЕ В КАБАРЕ “РАСПУТИН”!», «ВЫСТРЕЛЫ ПРЕРВАЛИ ГРАНДИОЗНОЕ ШОУ!». И каждую статью сопровождали фотографии Любки, командующей канканом своего длинноногого кордебалета. – Видишь? У нас грандиозная реклама! На сегодня уже заказаны все столики! И на завтра, и на послезавтра! Аншлаг! – и, поглядев на Семена, Любка кивнула на Томаса и Стива: – Сема, кто эти люди?

Томас, доев свой кусок пиццы, вытер руки салфеткой и подал Любке свою визитку.

– Мы из ФБР. Хотим допросить вашего мужа.

– Что?! Допросить?! – фурией взвилась Любка. – Да он только после операции! А ну-ка пошли отсюда! Get out! – и буквально кулаками стала выталкивать из палаты и Томаса, и Стива. – Get out!

– Lady, cool down… – попросил Стив.

– Я тя счас самого «кул даун»! Пошел! Я счас врачей позову! Вы не имеете права!..

– О’кей, о’кей, мы уходим… – примирительно сказал Томас и, глядя на Иосифа, положил свою визитку на край его кровати. – Но мы вернемся…

– Ты вернешься, когда я разрешу, понял?! – крикнула ему вдогонку Любка и повернулась к Семену, спросила совсем другим тоном: – Я правильно сделала?

– Молодец, – усмехнулся Семен. – Умница.

– А я их пиццей кормила, засранцев! – остывая, сокрушилась Любка.

– Да я их маму имел! – заметил вспыльчивый Вахтанг.

* * *

Сказать, что теперь каждый вечер в «Распутине» был аншлаг, это не сказать ничего!

– Милый, почему мы туда идем, если там стреляют? – спрашивали брайтонские жены.

– Потому что! Там пляшут такие телки, что можно лопнуть без всякой стрельбы!

– Тогда иди сам! И если у тебя лопнет ширинка, я зашивать не буду!

Короче говоря, теперь по вечерам в «Распутин» выстраивались такие мужские очереди, каких в Союзе не было даже за индийскими презервативами с усиками. А в цветочном магазине на авеню U у хромой Цили разбирали все цветы подчистую, включая гладиолусы, которые обычно брали только на кладбище. И все это цветочное богатство щедро сыпалось к длинным ногам девочек Любкиного кордебалета буквально после их первого же выхода на сцену.

Был, я хочу вам напомнить, всего лишь 1980 год, когда никто из советских эмигрантов еще не летал в Париж в «Мулен Руж» и даже не ходил на бродвейские мюзиклы. А из советских мюзиклов все помнили только целомудренную «Карнавальную ночь». И вдруг прямо на Брайтоне, то есть «с доставкой на дом», самые длинноногие girls, да еще практически голые, так задирали ноги и трясли юными грудками, что зал ревел от восторга и швырял на сцену не только цветы, но и именные – «третьей брюнетке справа» или «рыженькой слева» – самолеты из стодолларовых купюр.

Но самый большой урожай восторгов доставался, конечно, двадцатипятилетней Любке Гусь! Не знаю, имела ли такой успех двадцатипятилетняя Любовь Орлова, когда играла Периколу в музыкальной студии при МХАТе. Да, на одном из спектаклей «Периколы» Орлову увидел режиссер Григорий Александров и тут же отбил ее у мужа-австрийца. Ну а нашу Любку кто только не пытался отбить у Иосифа! Уже на третьем представлении за самыми первыми (и самыми дорогими) столиками у сцены сидели:

а) тот самый хирург Зигмунд Краус, который делал Иосифу операцию. Теперь, глядя на Любку серыми немецкими глазами, он уже жалел, что во время операции не отключил у Иосифа сердце и не сделал Любку вдовой,

б) врач-вирусолог Сэмюэл Шварц, создатель «атомной бомбы» – теперь он мечтал потрогать Любку не только за руку,

в) Томас Ровенко и Стив Контелло – оба, конечно, только для того, чтобы получить у Иосифа показания на Сильвио Маретти. (Я, правда, не знаю, оплачивало ли ФБР их ужины в «Распутине» и букеты цветов, которые они клали у Любкиных ног.),

г) Алекс Кант, корреспондент «Нового русского слова», Шломо Аронс, корреспондент еврейской газеты «Форвард», и еще несколько журналистов из американских и испанских газет. Скажите, для чего сюда приходили эти писаки, если их репортажи о сенсационном открытии «Распутина» уже были опубликованы в их газетах?

А кроме этих уже знакомых нам лиц, тут сидели еще десятки автомобильных дилеров, хозяев брайтонских мебельных, продовольственных, обувных и прочих магазинов и туристических агентств. И все они буквально пожирали глазами и Любку, и весь ее кордебалет, мысленно снимали с них последние стринги и теряли дыхание от захватывающих перспектив.

А Любка и ее танцовщицы чувствовали, конечно, это воспламенение зала, эту силу и мощь мужского желания, и еще с бо́льшим вдохновением отбивали такой канкан, что дрожали даже сводчатые бетонные перекрытия бейсмента, где Иосиф и его шестилетний сынишка Марик пускали паровозы по игрушечной железной дороге.

Тут я обязан отвлечься, к сожалению, от эротических танцев Любкиного кордебалета и пояснить, почему Иосиф так быстро покинул больницу и снова оказался в подвале «Распутина». Во-первых, скажу вам по собственному опыту, пребывание в отделении реанимации, где в каждой палате кто-то стонет, не то отдавая концы, не то с трудом выползая с того света, а кто-то шаркает по коридору, опираясь на капельницу, а еще кто-то по-стариковски храпит, пускает газы или тягостно зовет медсестру, – все это, доложу я вам, не бодрит и не прибавляет иммунитета. А во-вторых, администрация Бруклинского мемориального госпиталя не позволила Семену Гусю держать у палаты Иосифа больше двух охранников, но что такое два охранника против «быков» Сильвио Маретти, которые могли нагрянуть сюда в любую минуту? И вот, взвесив это всё, братья Гусь решили, что куда безопасней будет для Иосифа проходить реанимацию под надзором русских врачей в родном «Распутине» и под охраной всей его службы безопасности. Дома, как говорится, и стены помогают, даже если эти стены дрожат по вечерам от Любкиного канкана.

* * *

Не помню, на пятый или на шестой вечер после второго открытия «Распутина» (сразу после первого пришлось вставлять новые окна и менять люстру), так вот, на пятый или на шестой вечер, когда закатное солнце уже прятало в Атлантике свой злато-сонный лик и последние его лучи розовым протуберанцем восходили к небу, – именно в это время на оживленном Брайтон-Бич-авеню вдруг снова появился уже знакомый местным жителям кортеж из черного джипа «чероки» и бронированного серебристого «роллс-ройса».

Изумлению аборигенов не было предела:

– Нет, вы только посмотрите на эту наглость! Это же Сильвио Маретти!

Отвлекаясь от уличных лотков c горячими чебуреками и вареной кукурузой, люди стояли, разинув рты от потрясения:

– Вот сволочь! Он уже едет тут как хозяин!

– Та-ак! Сейчас в «Распутине» снова будет стрельба!

И кортеж действительно подкатил к «Распутину», по всему фронтону которого бежала яркая неоновая реклама с танцующей Любкой и ее кордебалетом.

Но, конечно, кто-то уже успел позвонить в «Распутин», и вся служба охраны во главе с самим Семеном Гусем выскочила навстречу итальянцам с оружием наизготовку.

Однако итальянские опричники дона Сильвио сделали вид, что этого оружия в упор не видят. Распахнув вместительный багажник «чероки», они извлекли огромную корзину алых роз и вчетвером понесли ее в «Распутин». И в этот момент из «роллс-ройса» вышел сам дон Сильвио Маретти со своим консольеро Захрио Муччи, оба не спеша двинулись следом за розами.

Конечно, Семен Гусь заступил им дорогу. Начитавшись Марио Пьюзи и других певцов итальянской мафии, он первым делом проверил корзину с розами. Но, кроме острых шипов, его пальцы ничего там не обнаружили, и, выматерившись, Семен выдернул из корзины свою окровавленную руку.

– А что ты там ищешь? – усмехнулся дон Сильвио.

Облизывая кровоточащий палец, Семен второй рукой принялся ощупывать карманы носильщиков этой корзины.

Дон Сильвио усмехнулся еще раз:

– Неужели ты думаешь, что я приехал сюда стрелять?

– Не знаю, – хмуро ответил Семен. – У нас нет мест, все столы заняты.

– Не все, – сказал Захрио Муччи. – Я вчера сам зарезервировал столик у сцены.

– На чье имя?

– На мое. Захрио.

Семен, поиграв желваками на скулах, принужденно уступил дорогу, и огромная корзина алых роз явилась в забитый брайтонской публикой зал как раз в тот момент, когда Любка и ее кордебалет блистательно завершали очередной коронный номер. Летели вверх голые ножки, гремела музыка, искрились струи петергофских фонтанов, дрожал под каблучками пол на сцене.

Но, к недоумению ослепленных прожекторами артисток, рев восторженного зала вдруг стих.

Это, проплывая над головами изумленных зрителей, в полутьме зала двигалась к сцене гигантская корзина с розами, а за ней с невозмутимым видом шел сам дон Сильвио Маретти.

Грянули последние аккорды музыки, кордебалет разом впечатал в пол все пятьдесят шесть каблуков, и в этот момент огромная корзина алых роз доплыла до сцены и легла точно в ноги к застывшей в поклоне Любе Гусь.

Но Люба не услышала привычных аплодисментов.

Потому что при виде дона Сильвио агенты ФБР Томас Ровенко и Стив Контелло, партнеры Иосифа Тарас Бурак и Вахтанг Рисадзе, хирург Зигмунд Краус, врач-вирусолог Сэмюэл Шварц, корреспондент «Нового русского слова» Алекс Кант и все остальные журналисты, позабыв о своих фотокамерах, застыли с раскрытыми от оторопи ртами. Потрясенный наглым появлением итальянцев, зал в мертвой тишине напряженно ждал, что будет дальше.

А склонившаяся в низком поклоне Любка Гусь все еще не понимала, в чем дело. Наконец, смертельно побледнев, она все-таки выпрямилась. И увидела, как знаменитый на всю страну глава итальянской мафии «тифлоновый» дон Сильвио, не спеша, подошел к зарезервированному у самой сцены столику, уселся за него, медленно поднял обе руки и негромко зааплодировал.

Наверное, так «соло» аплодировал Сталин балету Большого театра.

И, наверное, таким же запоздалым шквалом аплодисментов поддержали когда-то вождя зрители Большого.

Зал «Распутина» не просто ревел от благородного признания итальянцами таланта королевы Брайтона, он сошел с ума от восторга.

Но дон Сильвио пошел дальше Иосифа Виссарионовича. Он встал, направился к сцене и, достав из кармана продолговатый кремовый конверт, положил его в корзину алых роз.

24

В этот вечер Элианна вернулась в отель в подавленном настроении – руководство Нью-Йоркской телефонной компании отказалось предоставить свои линии для передачи нашего закодированного сигнала. Не помогли ни ее прекрасный английский язык, ни обаяние красавчика Карганова, ни даже предложение Палмера сделать компанию WWCS дочерней компанией New York Telephone Company.

– Сволочи! Fucking WASPs! – ругалась Эли по-русски и по-английски. – Мы им не подходим, потому что мы слишком маленькие! Да они просто антисемиты!

– Разве в Америке есть антисемитизм? – удивился я.

– Конечно есть! – заявила она. – И в Израиле он есть! Все, кто против нас, уже антисемиты, даже если они сами евреи! И твой великий Солженицин, думаешь, кто? Почему он отказался от идеи заслать наши кассеты в СССР?

– Он мне написал, что занят и не может принимать в этом участия.

– Ага! Он «занят»! Великий борец с КГБ так занят, что не может сказать: давайте, ребята, делайте «Архипелаг» и забросьте в СССР! Так вот, чтоб ты знал: ему просто западло якшаться с вами, еврейскими эмигрантами!

– Эли, где ты выучила такие слова? Ты читаешь «Новый американец»?

– Я читаю тебя, Дворкина!

Тут зазвонил телефон, это Фима Севела звал нас на традиционную вечернюю прогулку. Но Эли отказалась идти.

– Я никуда не пойду, – заявила она. – Скажи, что у меня мигрень.

– Он не поверит.

– Почему?

– Он еще в прошлом году сказал мне, что у американских женщин мигреней не бывает.

– Откуда он это знает? – удивилась Эли.

– Он же писатель.

– Вы все сволочи. Скажи, что у меня менструация. Надеюсь, менструация у нас может быть?

– Фима, – сказал я в телефонную трубку, – Эли спрашивает у тебя, как у знатока местных женщин: у американок может быть менструация?

Эли швырнула в меня подушкой. А потом сказала:

– Значит, так! Мне надо прийти в себя. Если ты хочешь, чтобы я ночью могла заниматься любовью, ты или бежишь за коньяком, или читаешь мне до конца историю про Любку Гусь.

– Но до конца я еще не написал.

– Значит, читаешь до конца то, что написано.

25

Любка Шикса, королева Брайтона

( Продолжение)

...

Итак, мы остановились на том, что дон Сильвио пошел дальше Иосифа Виссарионовича. Он направился к сцене и, достав из кармана пиджака продолговатый кремовый конверт, положил его в корзину алых роз.

Тут я обязан снова сделать короткое отступление.

Нет, не для женщин-читательниц, они и без меня уже все знают.

Но нам, мужчинам, нужно объяснять даже самые очевидные вещи.

Так вот, господа, слушайте.

Конечно, Любка любила своего мужа Иосифа, он был самым вкусным и самым сильным мужчиной в ее жизни. И она не собиралась ему изменять – боже упаси!

Но она шесть лет просидела в квартире с ребенком – что она видела? Сначала памперсы, детское питание в баночках Dr. Smile и коляску, которую нужно было в любую погоду часами катать по брайтонскому бордвоку, «чтобы Марик дышал чистым воздухом».

Потом детские игрушки – всякие машины, пистолеты и танки, а также манную кашу и снова бордвок, по которому нужно было часами гулять с Мариком, «чтобы ребенок дышал чистым воздухом».

Потом русские мультики про Чебурашку и крокодила Гену, американские стихи доктора Сьюза и детский велосипед, который нужно было часами катать по бордвоку, «чтобы Марик дышал чистым воздухом».

За эти годы Любка забыла, что она актриса и, вообще, еще вполне юная и соблазнительная женщина.

И вдруг… Мама моя, какой успех! Как ее пожирают глазами зрители! Как сатанеют мужчины при ее выходе на сцену! Какие ей дарят цветы и какие пишут записки!

Нет, наверное, я все-таки не способен описать, что чувствует женщина, что она чувствует каждой клеточкой своего сдобного тела, когда на нее вот так смотрят мужчины! Как, согласно легенде, Исаак Бабель сказал когда-то корреспонденту газеты «Правда»: «Вся моя проза не стоит одного движения бедра моей машинистки». И поэтому я замолкаю. Пусть говорят факты.

* * *

Конечно, Люба не сразу, не на сцене вскрыла кремовый конверт. Корзина алых испанских роз простояла на авансцене до конца представления, но дон Сильвио не остался, конечно, в зале до этого триумфального финала. В самом начале последнего танцевального номера он и его консольере скромно удалились, оставив за две чашки кофе сто долларов и крохотную визитку с мелким текстом: «Zachrio Mucci. Layer. (212) 608-08-08».

Но когда после спектакля официанты принесли корзину с розами за сцену…

TO THE QUEEN OF BRIGHON BEACH From a Real Friend [10]

было написано на кремовом конверте, а в самом конверте…

Нет, подождите! Сначала я должен отметить, что дон Сильвио Маретти был все-таки не первым, а вторым, кто назвал нашу Любку королевой Брайтона.

А теперь о конверте.

В плотном кремовом конверте от «Настоящего Друга» был скромный платиновый кулон со вставками из таких бриллиантов и изумрудов, что впору пришлись бы и самой Нефертити.

И если при виде этого кулона Любка, как настоящая женщина, пришла в громогласный восторг и завертелась с ним перед зеркалом, то Семен и Иосиф Гуси, а также Вахтанг Рисадзе, Тарас Бурак, вездесущий Алекс Кант и неотвязные Томас Ровенко и Стив Контелло только озабоченно переглянулись.

– Если он оставил визитку с телефоном своего консольере, значит, они ждут вашего звонка, – сказал Алекс Кант.

– А если он подарил твоей жене кулон за пятьдесят штук, значит, он хочет ее трахнуть, – бесцеремонно добавил Томас Ровенко.

– In any case he wants to be your partner. (Во всех случаях он хочет быть твоим партнером), – сообщил Иосифу Стив Контелло.

– Причем во всем, – хмуро сказал Семен Гусь.

– Что же делать? – спросил у него Иосиф, держа руку на все еще перевязанной и ноющей от боли груди.

– Мы тебе уже сказали, – напомнил Томас Ровенко. – Ты даешь нам показания на этого fucking Italian Godfather, итальянского «крестного отца», а мы берем его за яйца, сажаем на сорок лет в самую secure тюрьму, а тебя освобождаем от штрафов IRS…

– Sure! – повернулась от зеркала Люба. – Даже не думай, Йося. Если они посадят этого дона, то назавтра сюда придут другие итальянцы и перестреляют нас всех!

– Ничего подобного! – возразил Томас. – Мы вас увезем отсюда по protection program, программе защиты свидетелей, дадим деньги и новые документы.

– Счас! – подбоченилась Любка. – Я прямо разбежалась уехать с этой сцены! И работать где-нибудь уборщицей в доме для престарелых! Знаете, что? Мой муж болен, а я устала после работы. И вы не имеете права заставлять нас давать какие-то показания. Да, дон Сильвио хочет быть нашим партнером – so what? И что? А кто не захочет, когда у нас такой успех? А что это его люди стреляли в Иосифа, так это еще надо доказать! Будет человек стрелять, а потом делать такие подарки! Так что базар закрыт! И оставьте нас в покое, я должна сделать Йосе перевязку…

А когда все ушли и Люба закрыла за ними дверь, Семен сказал брату:

– Я думаю, Йося, у нас есть всего пара дней…

– Почему? – спросил Иосиф.

– Потому что два-три дня они подождут твоего звонка.

– А потом?

– А «потом» у нас просто нет, дорогой.

– Ты думаешь, меня убьют?

– А ты думаешь, кулон за пятьдесят штук дарят просто так, за два притопа?

26

Это случилось в воскресенье 26 октября. Рано утром я, сидя в ванной на крышке унитаза, строчил продолжение истории «Распутина», но телефонный звонок прервал мою вдохновенную работу. Черт, мысленно выругался я, кто может звонить в такую рань?

Поскольку телефон стоял на тумбочке у нашей кровати, то, войдя в комнату, я увидел, как Эли, не открывая глаз, уже держит трубку в руке.

– Hello, – сонно сказала она и протянула мне трубку. – It’s for you…

Я взял трубку.

– Алло…

– Good morning, – сказал знакомый, но давно забытый голос. – Am I waking you up?

– Нет, – ответил я по-русски. – Я уже час как работаю…

– Очень хорошо, – перешел на русский и Грегори, сотрудник ЦРУ, с которым мы в Риме охотились за присланным из Москвы вампиром [11] и который проконсультировал Мишу Кацмана, как ему выкрасть из Финляндии его русскую невесту. – Вы уже видели сегодняшнее «Новое русское слово»?

– Еще нет. А что там?

– Посмотрите. У вас появился конкурент. А завтра я буду в Нью-Йорке, можем поланчевать, скажем, в два часа рядом с вашим радио в кафе Mercury. Идет?

Натянув джинсы и не дожидаясь лифта, я сбежал с шестого этажа отеля, выскочил на Бродвей и в газетном ларьке на углу 89-й стрит купил воскресный номер НРС. На его седьмой странице было огромное, в половину газетного листа, объявление:

...

ВПЕРВЫЕ В ИСТОРИИ ЗАРУБЕЖЬЯ

НАША КОРПОРАЦИЯ WRST

СОЗДАЛА РУССКОЕ ТЕЛЕВИДЕНИЕ!

(Не путать с компанией «Американское телевидение по-русски», устанавливающей радиоточки, по которым синхронно будут переводиться некоторые передачи американского телевидения.)

Русская телевизионная станция

начнет свои регулярные передачи

в первой половине 1981 года

На экранах РТН (Русское телевидение Нью-Йорк) вы увидите:

Мультфильмы для детей, уроки русского и английского языка, лучшие советские фильмы последних лет, научно-популярные передачи «В мире животных», «По странам мира» и др.

Стоимость сервиса – 19 долл. в месяц.

В декабре этого года состоится первая ознакомительная бесплатная передача.

До скорой встречи на экранах РТ-Нью-Йорк!

Справки по телефону: 769-2878.

27

Да, это был удар посильней тайваньских бракованных приемников!

В понедельник с утра Палмер бегал по редакции и кричал:

– Этого не может быть! Русский телеканал создать невозможно, это стоит миллионы! Нет, десятки миллионов!

Конечно, мы названивали по телефону 769-2878, но тамошний автоответчик на чистом английском упрямо отвечал одно и то же: We cannot answer your call right now. Please leave us a massage and we’ll call you back as soon as possible. (Мы не можем ответить на ваш звонок. Пожалуйста, оставьте сообщение, и мы вам позвоним.)

Джей Гольберг сообщил, что без лайсенса Federal Communication Commission никакого телевещания на территории США быть не может, а на получение такого лайсенса уходят годы, даже медиамагнат Тэд Тёрнер четыре года не мог пробить информационный канал CNN, чтобы круглые сутки передавать международные новости. Понятно, что его блокировали ABC, CBC, NBC и другие мощнейшие телеканалы, боялись, что у них рухнут рейтинги вечерних новостей. Но если они могут блокировать Тэда Тёрнера, то что для них какие-то русские…

– А как же мы получили разрешение на вещание? – спросил Чурайс.

– Во-первых, у нас радио, – сказал Карганов. – Это разные вещи. А во-вторых, мы просто арендуем АМ-радиоволну…

– Вещать по радио на Америку может любой американец, кроме правительства, – назидательно пояснил Палмер. – Тут свобода слова, гарантированная Конституцией. А «Голосу Америки» и «Свободе» запрещено вещать на США, потому что они принадлежат правительству.

– А телевидение регулируется FCC – Федеральной правительственной комиссией, – сказал Гольберг. – И получить у них разрешение на новый канал – проще удавиться!

Но это не утешало, и я позвонил Валерию Вайнбергу, менеджеру «Нового русского слова», чтобы выяснить, кто дал это объявление. Однако и Валера молчал, как генерал Карбышев.

– Не пытай, – на польский манер сказал он. – Мы не разглашаем такую информацию.

– Валера, за последние полгода мы дали тебе рекламы на тыщи долларов! За такие деньги Пеньковский продал даже тайну доставки советских ракет на Кубу!

– Я тебе не Пеньковский!

– Вот именно! Он потомственный поляк, а ты всего лишь еврей, который родился в Польше. Кто делает этот русский телеканал? Кислин? Орликов? Кто?

– Не знаю. Извини, я занят. Пока!

Семен Кислин, хозяин магазина радиотехники, и Юрий Орликов, хозяин книжного магазина «Черное море», были самыми известными богачами нашей эмиграции, но всадить миллионы в создание русского телевидения?

Тут впервые за все время нашего соседства в мой кабинет заглянул Виктор Меттер, один из хозяев-учредителей «Нового американца».

– Привет! Как дела? – радостно сказал он. – Видел объявление в «Новом русском слове»?

– Витя, дорогой! – ответил я с тем же подъемом. – Я знал, что ты ко мне хорошо относишься! Но не знал, что до такой степени!

Дверь закрылась, но не надолго, через минуту пришел Давид Карганов, сел напротив меня и спросил в упор:

– Вадим, у вас есть враги?

– У каждого хорошего человека есть враги. Это мне еще Федор Михайлович сказал.

– Какой Федор Михайлович? – не понял Давид.

– Федор Михайлович Достоевский.

– Вам сказал, лично?

– Конечно. Так и написал: дорогой Вадим, если мистер Карганов спросит у вас…

– Перестаньте! – отмахнулся Карганов. – Я серьезно спрашиваю. – И показал на объявление в НРС. – Это может быть розыгрыш ваших врагов?

– А вы знаете, сколько стоит такое объявление?

– Конечно. Пятьсот долларов.

– Давид, я бы очень хотел иметь таких богатых врагов.

Он удивился:

– Да? Зачем?

– Я бы с ними подружился.

В дверь заглянул Чурайс:

– Я вам не помешаю?

– Заходи, – разрешил Карганов.

Чурайс вошел, открыл свою полевую сумку офицера советской армии, достал блокнот.

– Вот, – сказал он. – Я сделал анализ рынка рекламы. Практически всю русскую рекламу – девяносто процентов – получает «Новое русское слово». Еще восемь процентов идет в «Бульвар» и два процента в «Новый американец». Это весь рынок, больше русские бизнесы не рекламируются нигде.

– Так. И что из этого? – сказал Карганов.

– А то, что, если брать даже по ставкам НРС, месячный доход от русской рекламы составляет максимум сто пятьдесят тысяч долларов. А содержание даже самого простенького китайского телеканала стоит четыреста тысяч в месяц.

– Откуда ты знаешь? – удивился Карганов.

– Элианна и жена Палмера Аня нашли в журнале Economist.

– Но Седых на эти деньги делает газету, – сказал я.

– Конечно, – ответил Чурайс. – За объявление на полстраницы они берут пятьсот долларов, а тебе за статью такого размера платят, максимум, двадцать пять. Если еще пятьдесят уходит на технические расходы, то посчитай, сколько он и Вайнберг имеют с каждой газетной полосы…

Но посчитать я не успел, поскольку Элианна, войдя, сказала с порога:

– Что вы все переживаете? Это должно было случиться. Еще моя бабушка говорила: когда еврейский портной открывает лавочку, то рядом тут же появляется лавочка другого портного, а потом и третьего. И этот третий обязательно повесит вывеску: «Лучший портной на этой улице!». Так что ждите еще одно русское телевидение!

Тут, естественно, пришел Марик Палмер – они с Каргановым больше двух минут врозь прожить не могут. Нервно щелкая пальцами, Марик сказал:

– Они пишут, что их пробная передача будет в середине декабря. Значит, наша задача начать вещание раньше! Вы готовы?

Я усмехнулся:

– Мы-то давно готовы. А кто нас услышит?

28

Почему опытный цэрэушник Грегори выбрал для нашей встречи именно «Меркурий», я не знаю до сих пор. То ли он просто посмотрел на карте Манхэттена ближайший к нашей редакции ланченет, то ли намеренно хотел засветить нашу встречу для всей русской комьюнити. Дело в том, что Грегори знала вся эмиграция, ведь именно он интервьюировал нас в Риме, в американском посольстве на виа Венето, и на основе этих интервью решал, кому давать американскую визу, а кому нет. А «Меркурий» принадлежал Николаю Кондратьеву, бывшему питерскому инженеру-строителю, и его жене Рае. Приехав в Америку, Николай пошел на стройку простым рабочим, зарабатывал сначала пять, потом восемь, а потом десять долларов в час, то есть 300–350 долларов в неделю, но жене давал на продукты только двадцать пять, а все остальное они относили в банк. И так за три года они скопили на этот пенал-ланченет на Восьмой авеню рядом с Penn Station – самом многолюдном и поэтому самом прибыльном месте в Нью-Йорке. Но, как говорил мне Николай, они с Раей стали рабами этого ланченета. Нью-Йорк просыпается рано и рано начинает работать, и уже в пять утра они должны приехать сюда из Квинса, принять продукты и выпечку у поставщиков, разогреть то, что должно быть горячим, разложить по витринам и в 6.00 открыть ланченет для клиентов. Закрывались они в семь вечера, до восьми мыли тут полы, столы и витрины, к девяти добирались до своего дома в Квинсе, а в пять утра снова были тут. То есть, двенадцать часов на ногах пять дней в неделю – такая вот каторга ради этих «сраных», как выразился Коля, денег. «Нет, деньги неплохие, я не жалуюсь, – тут же поправился он, – но даже на неделю нельзя отлучиться. Мы с Раей купили недельный круиз на Багамы, взяли сюда подмену, двух испанцев, а когда вернулись – их и след простыл, смылись со всей кассой, десять тысяч баксов!»

– Это что! – сказала Рая. – Мы уже два раза лежали под пистолетом. Расскажи ему, Коля.

– А что рассказывать? – нехотя сказал Николай. – Эти черные твари врываются с пистолетами и с чулками на голове, кладут тебя на пол и забирают всю кассу. Последний раз с Раи сняли даже могендовид. Но я уже купил «Глюк» и, если нам «повезет» в третий раз, отстрелю им яйца, сука буду!

Конечно, я пришел в «Меркурий» чуть раньше двух, но застал там только Раю.

– Привет, мне пока только эспрессо. А где Николай?

– В банке. С тех пор как нас грабанули, он относит туда выручку дважды в день, днем и вечером.

Грегори появился ровно в 14.00, по нему и в Риме можно было сверять часы. Правда, за те полтора года, что мы не виделись, произошли и кое-какие изменения. Все-таки в Риме до знакомства со мной, а точнее, с нашей эмигранткой Линой Строевой, у которой таможенники в Шереметьеве сняли единственное кольцо, Грегори был стремительным и веселым жуиром и гулякой. Он водил меня по римским ночным кабакам и барам, а потом мы с ним ухитрились отыскать иголку в стоге сена – засланного с нашим потоком людоеда типа Чикотило, который накануне еврейской пасхи должен был полакомиться парой итальянских детишек, чтобы вся Европа встала на дыбы и потребовала прекращения еврейской эмиграции из СССР. Но теперь в ланченет вошел совсем другой человек. Нет, это был тот же Грегори и в том же джинсовом костюме. И все-таки, повторяю, это был другой человек. Не было той летящей римской походки и того веселого вызывающего блеска в глазах, а был то ли пожилой ответственный муж, то ли чиновник, озабоченный своим статусом высокого вашингтонского сотрудника ЦРУ. Блин, подумал я, пока он шел к моему столику, что делают с мужиками эти «бешеные еврейки»! Лина была, конечно, одной из них, иначе как бы она, питерская актриса, еще в Риме женила его на себе?

Впрочем, мы с Грегори обнялись, и даже – мне показалось – глаза его осветились тем же римским блеском. Поскольку я уже сидел со своим любимым эспрессо, он заказал себе американ кофе.

– И все? – удивился я. – Мы же собрались поланчевать.

– Извините, я спешу, – сказал он.

Несмотря на римские кабаки и совместную удачную операцию, мы были на «вы».

– Может, уже перейдем на «ты»? – спросил я. – Все-таки почти два года знакомства.

– За это нужно выпить, а я сейчас не могу. Давайте в другой раз.

Рая принесла ему высокую чашку с американ кофе и удивилась:

– Ой, вы же мистер Грегори из римского посольства!

– Американского, – поправил Грегори.

– Да, американского. Как поживаете?

– Спасибо, все хорошо. А вы, я вижу, поднялись. Поздравляю!

– Азохен вей как мы поднялись! – сказала Рая и отошла за прилавок обслуживать вошедшего покупателя.

– Поскольку я спешу, то сразу к делу, – сказал Грегори и достал из дипломата такой маленький диктофон, каких я еще не видел. – Я хочу, чтобы вы послушали вот это. Но сначала вы дадите мне слово, что нигде, ни в каких своих статьях и вообще никому об этом не скажете ни слова. О’кей?

– Конечно, Грегори. Вы же меня знаете.

– Потому я и пришел. А теперь слушайте.

Он включил эту блестящую игрушку, и я услышал сначала неясный шум ресторанного зала и стук тарелок или чашек, а потом мужские голоса:

«– Хорошо. Допустим, мы дадим вам советские фильмы и телепередачи, – сказал по-русски один из них. – А что взамен?

– А что бы вы хотели? Кроме денег, конечно, – поспешно спросил второй.

– Ну, денег у вас нет, это ясно. Но в таком случае, если мы даем вам фильмы и программы, то вы будете давать экранное время на нашу трактовку мировых событий.

– Надеюсь, это будет не Валентин Зорин? – снова быстро спросил второй.

– А чем вам не нравится Зорин? – усмехнулся первый. – Сделаете телевизионный дискуссионный клуб и будете приглашать и Зорина, и меня, и еще кого-то из наших. Вы же понимаете – кто платит, тот и танцует…»

Тут Грегори щелкнул какой-то кнопкой и выключил диктофон.

– Вот так, – сказал он. – Вы все поняли?

– Конечно. А кто это был?

Грегори отпил свой американский кофе и усмехнулся:

– А вы тоже изменились. В Риме вы не задавали лишних вопросов.

– Извините… – смешался я.

– Какая вам разница, кто это? – сказал Грегори. – Иванов и Рабинович. Важно не кто, а что. Москва хочет через вас вести в Америке свою пропаганду, и нашлись эмигранты, готовые им помочь.

– Но ведь без лайсенса FCC невозможно открыть телеканал! Вы должны им запретить…

– Мы ничего не должны, – перебил он, нахмурившись. – И вообще, CIA не занимается делами внутри страны. Эта пленка сегодня уйдет в FBI, и вы мне дали слово, что ничего не слышали. Вы помните это?

– Конечно, Грегори…

– Все, тогда я пошел. Рая, сколько с меня?

– Что? – издали, из-за кассы, возмутилась Рая. – Если вы хотите меня обидеть на всю жизнь, задайте этот вопрос еще раз.

Грегори засмеялся, пожал мне руку и ушел, пожелав Рае good luck.

А я остался с двумя недопитыми кофе и полученной информацией. Действительно, какая разница, кто из наших готов за тридцать сребренников снова лизать задницу советской власти. В Вашингтоне у советского посольства стоит очередь эмигрантов, умоляющих пустить их обратно в СССР. Нет, тут действительно важно не кто, а что. Как говорил на «Мосфильме» один проныра, вы только дайте мне возможность вставить палец, а по локоть я уже сам залезу! Коммунисты сначала создали для африканцев московский университет имени Лумумбы, а потом с помощью его выпускников осоветили половину Африки!..

Тут пришел Николай.

– Коля, – сказала ему Рая. – Знаешь, кто тут был только что? Никогда не угадаешь!

– Кто?

– Грегори из американского посольства в Риме. Ты его помнишь?

– Еще бы! – сказал Коля и повернулся ко мне: – Я имел глупость сказать ему, что я был главным инженером. Так он не хотел верить, что я не был в КПСС. Рая, надеюсь, ты взяла с него деньги за этот кофе?

– Нет, конечно, – ответила Рая. – Как я могла взять деньги с такого человека?

– Ты видишь, как я страдаю? – пожаловался мне Николай. – А еще говорят, евреи умная нация. Рая, если бы ты взяла с него доллар, мы бы повесили этот доллар на стенку и написали, что находимся на содержании у CIA!

Я усмехнулся:

– Повесь мой доллар.

– Э-э! – отмахнулся Николай. – Хотя… Пожалуй, давай. Только распишись на нем – а вдруг ты станешь такой знаменитый, как Бабаевский.

В свое время Семен Бабаевский получил три Сталинские премии за первую и вторую книгу романа «Кавалер Золотой звезды» и за «Свет над землей», и я усмехнулся:

– Коля, я знал, что ты ко мне хорошо относишься, но не знал, что до такой степени.

Как говорил мне в Москве Юлий Гусман, мой земляк и капитан бакинской команды КВН, лучший экспромт – это экспромт, приготовленный заранее.

29

Любка Шикса, королева Брайтона

(Окончание)

...

Нью-йоркское бюро контроля за организованной преступностью FBI находится в Квинсе на многолюдном Квинс-бульваре в одиннадцатиэтажном стеклянно-кирпичном доме стандартно-сарайной американской архитектуры.

Служащие бюро, офицеры и руководители, являются на работу к восьми утра, но не к парадному, конечно, входу, а с тыла, откуда они въезжают в обширный подземный паркинг. А с парадного входа в бюро попадают только приглашенные или вызванные для бесед посетители и разносчики сэндвичей Submarine, гамбургеров McDonald и пиццы Tomato Pie.

Прячась от проливного сентябрьского дождя в своей букашке Tersel, запаркованной на Квинс-бульваре неподалеку от бюро в длинном ряду приличных и не очень приличных машин, Алекс Кант стоически дожидался нужного ему объекта. А на случай, если его обнаружат тут знакомые фэбэрушники вроде Томаса Ровенко и Стива Контелло, у Алекса была заготовлена легенда – он здесь именно для того, чтобы взять у них интервью по поводу вчерашнего заявления мэра Нью-Йорка Эдварда Коча о легализации проституции и обложения всех проституток налогом на прибыль.

Для этого вчера, когда была прекрасная солнечная погода, Эдвард Коч вышел на 42-ю стрит в районе Таймс-сквер, где даже днем тучей промышляют проститутки, сутенеры и торговцы наркотиками, и произнес зажигательную речь, обещая проституткам Medicare и Medicate, то есть бесплатное медицинское обслуживание, если они будут регистрировать свой бизнес и платить налоги. Конечно, проститутки и особенно сутенеры послали мэра куда подальше, но, зная его характер, можно предположить, что он будет двигать свою идею и дальше, до Олбани и даже Вашингтона…

Но никто из офицеров бюро не заинтересовался невзрачным Tersel и томящимся в нем Алексом Кантом, и чуть позже полудня Алекс дождался-таки того, из-за чего он уже два часа торчал здесь под дождем, оглушающим его в тонкой жестяной скорлупе Tersel. В 13.01 из парадной двери с небольшой вывеской Federal Bureau of Investigation вывалился под дождь и быстро разбежался по соседним ланченетам и пиццериям целый поток служащих и офицеров. А 13.08 к бюро подкатили сразу три маленькие «буханки» – зеленый фургончик с желтой надписью SUBMARINE и нарисованным во всю длину кузова сэндвичем, желтый фургончик Макдоналдса с огромной буквой «M» на кузове и синий фургон с надписью курсивом TOMATO PIE и нарисованной пиццей. Из всех трех фургонов торопливо выскочили мускулистые черные хлопцы с увесистыми ношами в руках и бегом взлетели по ступенькам к центральному входу в бюро – понесли еду руководству и самым трудолюбивым офицерам, которым даже в обеденный перерыв некогда оторвать задницу от стула.

Алекс Кант не сдвинулся с места, но завел мотор своего Tersel. А когда высокий черный хлопец, согнувшись под дождем, бегом вернулся из бюро к фургону TOMATO PIE , Алекс упредительно вывел свой Tersel на проезжую часть. И едва этот Tomato Pie тронулся с места, как Алекс вплотную покатил за ним сквозь беспрерывно хлещущий дождь.

* * *

За достоверность следующего эпизода этой легендарной истории я поручиться не могу. Во всяком случае, Томас Ровенко и Стив Контелло категорически отрицают его реальность. Но у меня есть подозрение, что они просто защищают честь своего фэбэрушного мундира. Почему я так думаю? Да потому что, когда в том же офисе ФБР на Квинс-бульваре я брал у них интервью для нашего радио, я своими глазами видел на полу большие картонные ящики из-под бананов, забитые картотекой с фотографиями русских эмигрантов с криминальным, по мнению ФБР, прошлым или настоящим. И вообще, в этой большой комнате с высокими пыльными окнами, где за обшарпанными столами и пишущими машинками сидят сорок, если не больше, так называемых «полевых» агентов ФБР, был такой же беспорядок, как в любом другом государственном учреждении. На столах валяются кипы бумаг и коробки из-под пиццы и сэндвичей, бумажные стаканы с буквой «М» от Макдоналдс, пустые банки кока-колы и початые пачки сигарет Winston и Marlboro. Звонят телефоны, трещат и шумят копировальные машины. Короче говоря – обычный рабочий бардак и беспорядок.

И потому я могу легко себе представить, что в тот же день, когда Алекс выследил парня, доставлявшего в ФБР пиццу Tomato Pie, этот же мускулистый паренек ночью вернулся сюда с пиццей для ночного охранника. Как и за какую сумму они сговорились, это не имеет значения. Может, они были любовники? Дело же не в этом. А в том, что этой ночью кто-то таки побывал на шестом этаже офиса ФБР в комнате «полевых» агентов и на двух копировальных машинах снял копии со всей картотеки членов итальянской, кубинской и даже китайской мафий.

И уже в шесть утра маленький синий фургончик Tomato Pie можно было увидеть у бокового служебного входа в ресторан-кабаре «Распутин». Но кто его видел? Вы? Я? Извините…

* * *

А теперь от слухов и домыслов вернемся к реальным фактам.

С момента ошеломительного визита дона Сильвио Маретти в «Распутин» и его «скромного», стоимостью в пятьдесят тысяч долларов, подарка королеве Брайтона Любке Гусь прошло и два, и три, и даже четыре дня. Но никаких покушений на Иосифа или других агрессивных действий со стороны итальянской мафии не было. Конечно, стараниями моссадовца Семена и добраться-то до Иосифа было практически невозможно. Хотя он почти выздоровел, но безвылазно находился внутри «Распутина». При этом охрана ресторана была удвоена, и стрелки-снайперы снова круглосуточно лежали на крышах и чердаках всех соседних домов. А посетителей вечерних шоу проверяли так, как нас проверяли на шереметьевской таможне при эмиграции из СССР, разве что, в отличие от Шереметьева, женщин не сажали в гинекологические кресла.

Но на пятый день случилось непредвиденное.

В 7.30 утра, когда Любка в сопровождении двух охранников повезла шестилетнего Марика в так называемую preliminary school, подготовительную школу, все они четверо до этой школы не доехали.

Просто растворились в воздухе вместе с машиной Wrangler Universal самой последней, 1980 года, модели.

Но в 8.15, когда Иосифу позвонили из школы и спросили, почему ребенка нет в классе, он еще не придал этому большого значения – ну, застряли где-то в пробке, это бывает.

Но когда и в девять утра ни Любка, ни охранники не вернулись в «Распутин», Семен Гусь побледнел, сам бросился за руль Ford-pickup и помчался в эту школу тем самым путем – через авеню U и 16-ю Брайтон-стрит, – каким обычно возили Марика по утрам.

Ни Марика, ни Любки, ни джипа Wrangler он не нашел и тут же помчался на авеню Y в 61-й полицейский участок. Но капитан Джим Сорок, начальник участка, только развел руками:

– Сэр, у нас, слава богу, с утра никаких аварий!

Честно говоря, первые пару часов после исчезновения жены и сына Иосиф еще надеялся на чудо и тупо сидел у телефона в ожидании Любкиного звонка. Мало ли что могло взбрести ей в голову! Поехала на Манхэттен, в свой любимый магазин Lord & Taylor за очередным платьем для себя и костюмчиком для Марика. Или помчалась уговаривать Мишу Барышникова за любые деньги станцевать с ней хотя бы раз в «Распутине». Или рванула в up-state, в поместье Миши Шемякина, чтобы заказать ему новые декорации для своего шоу. Сумасшедший успех этого шоу вскружил ей голову так, что она уже мечтала о бродвейском мюзикле «Распутин» и хотела заказать музыку самому Эндрю Ллойду Уэбберу, автору мюзикла «Иисус Христос – суперзвезда», а в постановщики пригласить великого Боба Фосса.

Но час проходил за часом, а ни Любка, ни ее охранники не звонили.

И к вечеру Иосиф понял то, что его брат Семен понял еще с утра – Любку и Марика похитил крестный отец итальянской мафии «тифлоновый» дон Сильвио Маретти.

* * *

Что делают похитители, когда похищают кого-то?

Правильно: они звонят родственникам и требуют выкуп, не так ли?

Но Иосифу никто не звонил и ничего не требовал.

Иосиф тупо сидел у телефона и сидел так, как может и должен сидеть еврейский отец, у которого бандиты похитили единственного сына.

Он сидел, смотрел в одну точку на стене, но видел совсем другое.

Он видел, как шесть лет назад в том же Brooklyn Memorial Hospital пожилая акушерка приняла в свои ладони выпавшего из Любки мокрого новорожденного младенца и произнесла торжественно: Here is Mr. Guss! (Вот и мистер Гусь!) После чего она положила Марика на холодную металлическую чашу весов, а Марик своими крохотными и еще затянутыми пленкой глазками вдруг посмотрел на Иосифа, и Иосифа словно током ударило – он увидел, что сквозь глаза сына на него смотрит его собственный отец, умерший в Одессе восемь лет назад.

А потом он увидел, как годовалый Марик впервые сам встал на ножки и пошел враскачку, словно маленький медвежонок. Пошел, сделал первые шесть шагов и сел на попку…

А потом – как уже через пару месяцев после этого Марик, нашкодив или написав на пол, с хохотом убегал и уползал от него и от Любки, а они, шутя, гонялись за ним по квартире и кричали: «Ах ты гусь! Ну ты и гусь!»

А потом – самый первый выход Марика в свет, на ярмарку в Кони-Айленд. В индейском шатре – магазине сувениров он увидел нарядную, в яркой блузке и кружевной юбочке двухлетнюю красотку, зачарованно стоявшую перед витриной с блестящей бижутерией. С минуту посмотрев издали на эту Мальвину, Марик вдруг выпятил грудь точно так, как это делает Вахтанг Рисадзе, твердым шагом подошел прямо к девочке и громко, на весь магазин представился:

– Гусь!

А потом, когда Марику было три или три с половиной, они втроем – Иосиф, Люба и Марик – приехали на Манхэттен, в Любкин любимый магазин Lord & Taylor. Марик, как уже независимый мужчина, шел впереди родителей и вдруг увидел женский манекен – красивую черную пластиковую даму, одетую в прозрачную тунику. Очень высокая, в серебристых туфельках на стройных ногах, она стояла прямо за вращающимися дверьми магазина. Остолбенело задрав голову, Марик остановился перед ней.

– Пошли, Марик! – сказала Люба.

– Мама, – произнес он негромко, – можно я потрогаю эту тетю?

– Ну потрогай…

Марик завороженно протянул руку, медленно погладил черную женскую лодыжку манекена и вдруг…

Иосиф и Люба не поверили своим глазам – под ногами у сына, который давным-давно простился с памперсами, стала растекаться самая настоящая лужа!

– Ну конечно! – усмехнулась Любка. – Твой же сын, весь в отца!

И теперь этого сына похитили!

Когда Семен Гусь вошел в кабинет Иосифа на мансарде «Распутина», он увидел, что у его постаревшего лет на десять брата часть волос на голове – седые.

* * *

Между тем все было не так страшно, как казалось Иосифу с мансарды «Распутина». Никто не издевался над его женой и сыном, никто не держал их, как это показывают в кино, в сыром бетонном подвале со связанными руками и заклеенными липкой лентой ртами.

Совсем наоборот!

В Саусхэмптоне, в роскошном имении «крестного отца» итальянской мафии, Марик, совершенно счастливый, играл в футбол с доном Сильвио и со своими охранниками – теми самыми, которые вместо школы привезли сюда его и его маму Любу. Конечно, по дороге, когда вместо того, чтобы с авеню U свернуть на 16-ю стрит к подготовительной школе Elementary & preliminary school, они свернули сначала на Белт-Парвей, а затем на Лонг-Айленд экспресс-вэй, им пришлось повозиться с Любой, запоздало заподозрившей kidnapping [12] . Но дуло пистолета, приставленное к ее мягкому боку, и негромкое: «Молчи, не пугай ребенка!» тут же успокоили ее, а Марику было сказано, что его ждет катание на самой настоящей ламе.

И настоящая лама действительно была – белая, пушистая, с высокими коричневыми ушками и с теплыми мягкими губами, которыми она осторожно брала хлеб и сахар сначала с рук дяди Сильвио, а потом и с ладоней мальчика.

Прокатившись на ламе, Марик сказал, что хочет есть, и тут же на веранде виллы был накрыт королевский завтрак со свежевыжатыми арбузным, апельсиновым и малиновым соками, фруктовым салатом, клубничным cereals и фисташковым мороженым. Что еще нужно для счастья шестилетнему мальчику?

– Мама, почему ты не кушаешь? Это вкусно! – сказал Марик, уплетая мороженое.

– Really, Lyuba, – мягко добавил дон Сильвио, – a small breakfast wouldn’t hurt. (Действительно, Люба, маленький завтрак вам не повредит.)

Но Люба упорно молчала и не прикасалась к еде.

Дон Сильвио пожал плечами и обратился к Марику:

– Young man, tell me, please, what do you prefer – to swim in a pull or to play Russian football? (Молодой человек, скажи мне, пожалуйста, что ты предпочитаешь – поплавать в бассейне или сыграть в футбол?)

– Футбол! – сказал Марик, и они спустились с веранды на луг, где их уже ждали охранники, футбольный мяч и даже футбольные ворота.

А Люба осталась на веранде одна – дон Сильвио, взяв Марика за руку и спускаясь с ним с веранды, даже не взглянул в ее сторону. Мудрость и трепет правят миром. Дон Сильвио не сомневался, что через пару часов Иосиф сам позвонит его консольере Захрио Муччи. А Люба… Не сегодня, конечно, но через пару дней она сама придет в его спальню.

* * *

Между тем слух о похищении сына и жены Иосифа с быстротой лесного пожара полетел сначала по Брайтону, а потом и еще дальше – на Манхэттен, в Квинс, Бронкс, Нью-Джерси, Бостон, Филадельфию и даже в Лос-Анджелес и Торонто. И шквал сочувствующих звонков обрушился на «Распутина». Звонили не только восторженные зрители первых Любкиных шоу, но и те, кто в «Распутине» никогда не был – владельцы русских ресторанов, страховых агентств, магазинов и даже похоронных бюро. Звонили врачи, адвокаты, дальнобойщики, программисты, таксисты, парикмахеры и просто бандиты. И все предлагали немедленно прислать чек и собрать деньги на выкуп заложников.

Однако Семен, который принимал все звонки, от денег категорически отказывался и жестко извещал всех, что ни в какие переговоры с похитителями ни он, ни его брат вступать не будут. И они действительно не позвонили ни Захрио Муччи, ни самому дону Сильвио. Ни через два часа после похищения, ни через четыре, ни даже через шесть часов. Они вообще не позвонили никому, кто мог бы связать их с «крестным отцом» самой влиятельной семьи итальянской мафии в Нью-Йорке.

Вместо этого поздно вечером совершенно неожиданные события развернулись во всех пяти боро Нью-Йорка – Манхэттене, Квинсе, Бронксе, Бруклине и даже на Стейтен-Айленде. В ночные клубы, стриптиз-бары, дискотеки, публичные дома и подпольные казино стали врываться бригады вооруженных профессионалов в масках и с выправкой советских мастеров спорта. Сминая охрану, они без всяких разговоров, под дулами пистолетов и автоматов уводили от ресторанных столиков, игорных столов и постелей всех, кто, согласно картотеке ФБР, был «быком» или бригадиром итальянских, кубинских, мексиканских и даже китайских криминальных группировок. Этих прекрасно одетых, модно постриженных и украшенных золотыми «роллексами» молодых и пожилых мужчин тут же сажали в легковые машины и стремительно увозили на самый юг Бруклина, на Брайтон-Бич, в подвалы «Распутина». Там их тут же обыскивали и разоружали до зубов вооруженные охранники, а больше полусотни готовых к любому бою грузовых машин, самосвалов и бетономешалок компании Big Machines Co. блокировали все подходы к «Распутину» со стороны Брайтон-Бич и Кони-Айленд-авеню.

И когда этих тузов криминального Нью-Йорка собралось в подвале «Распутина» почти сто пятьдесят человек, к ним спустились поседевший Иосиф и его брат Семен.

– Gentlemen! – сказал им Иосиф. – Я знаю, кто вы, а вы теперь знаете, кто я. Меня зовут Иосиф Гусь, я из России. Сегодня утром ваши люди похитили мою жену и сына. Так вот, господа, у вас свои правила, а у меня свои. Пока мне не вернут Любу и Марика, ни один из вас не выйдет отсюда живым – независимо от того, who is who here, кто из вас кто…

– Are you mad? (Ты что, псих?) – зашумели джентльмены. – Ты знаешь, с кем говоришь? Да мы тебя…

Но тут Иосиф поднял свой «глюк» и выстрелил в воздух. А потом, уже в полной тишине, негромко сказал:

– Yes, I’m Russian madman. Да, я русский псих. И вот вам мое слово: если, не дай бог, хоть один волос упадет с головы моего сына и моей жены, я лично расстреляю вас всех. Клянусь…

У него был такой спокойный голос и такие пустые глаза, что эти опытные джентльмены сразу поняли – у этого русского психа рука не дрогнет. А он продолжил:

– У вас есть одна возможность, чтобы этого не случилось. Вот телефон и вот начальник охраны «Распутина». В его присутствии вы можете звонить куда угодно – от всех «крестных отцов» ваших мафий до полиции, ФБР и даже ЦРУ. И советую начать звонить прямо сейчас, потому что других возможностей у вас нет.

С этими словами Иосиф покинул подвал, а джентльмены переглянулись. Но ни в полицию, ни в FBI никто из них почему-то не позвонил, зато они подняли, как говорится, на рога весь криминальный Нью-Йорк, в котором, даже по скромным официальным данным, числится у мафии «под ружьем» больше тысячи «быков» и двести «бригадиров».

Однако все эти криминальные «хозяева города» понятия не имели о местонахождении шестилетнего Марика Гуся и его мамы Любы.

В пять утра мексиканец Серджио Лопес, испанец Марио Горалес и китаец Чжень Чу потребовали отвести их к Иосифу. Лопес был в скромном сером костюме, на Горалесе был повседневный «Армани», а щеголеватый Чу был в смокинге и при бабочке. Они сказали:

– Джозеф, мы поставили на рога весь город. Даем тебе слово, это не наша работа. Если ты нас отпустишь, мы тебе больше поможем.

– Нет, – отрезал Иосиф, потерявший за эту ночь не меньше десяти килограммов.

– Но у нас бизнес горит, – сказал Лопес.

– Это меня не колышет.

– Ладно, я тебе так скажу, – заявил Горалес, в его голосе была испанская твердость лидера. – Если это сделали итальянцы, они позвонят тебе сейчас, до шести утра. Это самое грамотное время – ты уже спекся. И вспомни, что в «Крестном отце» дон Карлеоне говорил своему сыну: любой посредник – это их человек, имей это в виду…

Телефонный звонок прервал его. Взгляды Иосифа, его брата Семена, а также Лопеса, Горалеса и Чу скрестились на телефоне, звеневшем и мигавшем на письменном столе.

Иосиф ринулся к трубке, но Лопес накрыл эту трубку рукой, а пальцем показал на Семена Гуся:

– Ты первый. Иосиф спит. Понял?

Семен кивнул, взял трубку:

– Hello!

– May I talk to Mr. Guss? (Могу я поговорить с мистером Гусь?) – сказал мужской голос.

– Он спит, – сказал Семен в трубку. – Что ему передать?

– Можешь выключить магнитофон, – усмехнулся голос. – Это из полиции, капитан Джим Сорок, шестьдесят первый участок. Разбуди Иосифа, у меня хорошие новости.

Семен закрыл микрофон рукой и негромко сказал:

– Капитан Сорок, шестьдесят первый полицейский участок.

– Я же сказал, – усмехнулся Иосифу Лопес. – Бери трубку.

– Алло, – глухо сказал Иосиф в трубку. – Слушаю.

– Мистер Гусь, это капитан Джим Сорок, шестьдесят первый участок, доброе утро. Ваш «Распутин» находится на моей территории. Наверное, поэтому люди, которые похитили вашу жену и сына, позвонили мне…

– Короче! – перебил Гусь. – Они живы?

– Пока да. Но у похитителей есть условия…

Лопес вышел из кабинета в пустую приемную, на телефоне секретарши набрал какой-то номер и сказал негромко:

– Good morning, sir. Did I wake you up? (Доброе утро, сэр. Я вас разбудил?) Есть срочный заказ по двойному тарифу. Капитан Джим Сорок, шестьдесят первый участок. Домашний адрес, телефон, состав семьи – все подробно. Я жду…

Тем временем Иосиф велел брату тоже прильнуть ухом к трубке.

– Только имейте в виду, мистер Гусь, – продолжал голос в трубке. – Я всего лишь посредник, и почему они выбрали меня, я не знаю. Наверное, потому, что ваш «Распутин» на моей территории…

– Короче! Условия! – хрипло перебил Иосиф.

– Вы берете в свой бизнес еще одного партнера и в обмен получаете жену и сына, – деловым голосом сообщил капитан Сорок и тут же спросил: – Да или нет? Они позвонят мне через пять минут.

Семен показал Иосифу на часы и жестом попросил потянуть время.

– Но я не хозяин этого бизнеса! – сказал Иосиф. – Есть еще три партнера, я должен спросить у них.

– Я думаю, они вам не откажут, – усмехнулся голос. – Итак, что мне передать тем, кто держит вашу жену и мальчика?

– А я могу поговорить с ними напрямую? – спросил Иосиф.

– Нет, они не могут вам позвонить. Они считают, что ваша линия на прослушке в FBI.

– А если я к вам приеду?

– Нет, нет! Они мне дали пять минут, и три минуты уже прошло! Решайте сейчас! Речь идет о жизни вашей жены и сына!

– Я… Я сог… – начал Иосиф.

Но Семен вырвал у него трубку и, заглядывая в бумагу, которую подал ему Лопес, сказал:

– Слушай, Сорок! Ты меня видел, я брат Иосифа и начальник охраны «Распутина». У меня под ружьем сорок семь бойцов с легальным оружием. Имей в виду: если эти fucking Italians хоть пальцем тронут его жену и сына, твои Элизабет, Сэмми и Кэтрин лягут рядом с ними, ты понял?

– Да при чем тут я?! – изумился голос. – Эти итальянцы мне позвонили…

– И через тебя ведут переговоры, – перебил Семен. – Так вот, позвони своей жене Элизабет, пусть она посмотрит в окно. Там как раз подъехали две бетономешалки, они могут случайно вылить бетон на твою fucking крышу…

* * *

Тут я вынужден вновь притормозить стремительное развитие событий этого исторического утра. Дело в том, что две огромные бетономешалки компании Big Machines Co. действительно «совершенно случайно» уже подъехали к дому капитана Сорока на бруклинской Marina Bay Drive, но не они решили исход этой легендарной истории. На самом деле эти две бетономешалки были у братьев Гусь последним резервом. А вся остальная техника Big Machines Co. – сорок семь экскаваторов, транспортеров, японских тягачей, сорокатонных самосвалов «Mac» и бетономешалок – вместе еще с шестьюдесятью траками, фурами, тягачами и даже снегоуборочными комбайнами, прибывшими от русских бизнесов из Элизабет и Форт Ли в Нью-Джерси, а также из Филадельфии и Фаирфэкса, совершили в ту ночь стремительный рейд по Long Island Express Way. Земля гудела и прогибалась под колесами этой армады, жители окрестных вилл и поселков просыпались от гула моторов и сквозь окна глазели в испуге на эту колонну.

В 6.40 утра эта армада разбудила Саусхэмптон. Дон Сильвио, его консольере Захрио Муччи и вся их итальянская охрана посмотрели в окна своей роскошной, в колониальном стиле виллы. И увидели, что вся их территория, вместе с причалом для яхт, конюшнями, теплицами и прочим хозяйством, окружена плотным кольцом этой угрожающей техники. Стальные ковши экскаваторов нависали над крышами конюшен и теплиц, жерла бетономешалок склонились над яхтами и плавательным бассейном, бульдозеры вплотную подошли к гаражу коллекционных машин.

Бессильным лаем надрывались ротвейлеры охраны, арабские скакуны трусливо ржали в конюшне, лама нервно металась в стойле от стенки к стенке, а дон Сильвио в бешенстве орал на Захрио Муччи и матерился по-итальянски и по-английски.

Только Марик спокойно спал в объятиях своей мамы Любы, когда к ним вошел Захрио Муччи и сказал:

– Wake him up, Queen. You’re free to go. (Разбуди его, королева. Вы свободны.)

* * *

Спустя час после освобождения Любы и Марика все криминальные авторитеты Нью-Йорка были выпущены из подвалов «Распутина» и в тот же день разнесли по всей Америке весть о полной независимости Little Russia от любых итальянских, испанских или китайских притязаний.

И, конечно, в этот же вечер произошло новое, третье по счету триумфальное открытие «Распутина». Нужно ли говорить, каким ревом восторгов публика встречала каждый выход на сцену первой королевы Брайтона? Ведь ее освобождение стало практически еще одним Днем Независимости – днем независимости Брайтона, о жителях которого сам Эдвард Коч сказал первой русской радиостанции в Нью-Йорке: «Русские эмигранты своей энергией и умом продвигают нашу страну по пути прогресса, украшают ее и наш город. Я польщен, что вы здесь, друзья!»

Но когда поздно вечером, сразу после триумфального выступления на сцене «Распутина», Люба вошла в кабинет своего мужа и обольстительной походкой направилась к Иосифу, он вспомнил полученную когда-то пощечину и замер в кресле. – Не бойся, – сказала ему королева Брайтона. – Я просто соскучилась по «маленькому Йосе».

…Вот, собственно говоря, и вся история о том, почему у эмигрантов из России есть в Нью-Йорке своя Little Russia.

Но если вы когда-нибудь окажетесь на брайтонском бордвоке и заговорите об этой истории с аборигенами, то, могу поспорить, вы, скорее всего, услышите:

– А! Это такая несправедливость! У нас тут столько хороших еврейских девушек, а королевой Брайтона стала эта шикса! [13]

30

Что я наделал?!

Я погиб!

Я сам, клянусь, я сам,

В ней эту жажду породил

к легендам по утрам!..

Рифма, конечно, бездарная, но В.В. меня простит хотя бы потому, что в семилетнем возрасте я читал со сцены его «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче» и «Стихи о советском паспорте». Маленький, рыжий и конопатый, я храбро выходил к самому краю авансцены и возглашал: «Я волком бы выгрыз бюрократизм, к мандатам почтения нету! К любым чертям с матерями катись…»

Собственно, из-за этой безмерной любви моего первого литературного наставника-отца к пламенным глашатаям революции Маяковскому и Троцкому я и стал литератором. И теперь мне приходилось расплачиваться за бурные ночи с Эли ежеутренним сочинением для нее все новых и новых легенд Брайтона – совсем в духе романа Стивена Кинга о писателе, который попал в рабство к своей читательнице. Но у Кинга это случилось в результате автомобильной аварии, а тут…

Впрочем, извините, я как тот вшивый, который все о бане. А на самом-то деле я же пишу роман о первой русской радиостанции в США!

Буквально через несколько дней, десятого ноября 1980 года, в «Новом американце» появилось огромное интервью с Борисом Шрагиным, «будущим директором», как было там сказано, «будущей программы русского телевидения». И там мы прочли:

...

Шрагин: Я думаю, что наша телепрограмма послужит таким же дополнением к русской прессе, как американское телевидение – к американской прессе. Вот пример. В «Новом американце» печатались очень интересные статьи Льва Наврозова о том, как плохо работает американская разведка, давая превратную картину жизни в Советском Союзе. А на телевидении мы можем организовать дискуссию Льва Наврозова с каким-нибудь представителем американской разведки. В прессе выступают по большей части профессиональные литераторы, но по телевидению имеет возможность высказаться каждый.

Вопрос: Это звучит весьма завлекательно. Но возможно ли создать русское телевидение организационно и технически?

Шрагин: Не только возможно. Благодаря необычайной инициативности нашего менеджера Юрия Орликова, главные трудности уже позади. Есть американская образовательная телестанция, которая взяла на себя техническую сторону нашей трансляции. К каналам, которые вы можете принимать по своему телевизору, прибавится еще один – русский.

А еще через пару дней в «Новом русском слове» Марк Поповский, «будущий шеф-редактор русского телевидения», окончательно прояснил ситуацию: «Передачи по одному из своих каналов будет транслировать американская католическая телевизионная станция, которая уже более двадцати лет передает по-английски образовательные программы».

– Бинго! – щелкнув пальцами, тут же сказал Марик Палмер. – Дайте мне пять минут, и я вам скажу, откуда у них ноги растут! – А в правой руке он уже держал телефонную трубку и названивал в Вашингтон, в FCC: – Good morning, my name is Marc Palmer, I’m an attorney of WWCS, World Wide Communication Service. Could you give me the name of New-York Catholic educational TV-station. What? Let me put it down. Roman Catholic Diocese of Brooklyn… What’s their address? 500 19th Street, Brooklyn, NY 11215. Thank you. Do you know who is running that station? Father Dampsey? Thank you. By the way, do you know they are going to show Soviet propaganda on their programs? Of course, we will provide you with all the information. I’ll send you a letter. Thank you, sir. Bye! [14]

И Марик победно повернулся к нам:

– Вот и все! Теперь все ясно. В Риме папа Иоанн Павел Второй борется с коммунизмом и защищает от Москвы польскую «Солидарность», а в Бруклине какой-то отец Дэмпсий собирается вместо Десяти заповедей показывать фильмы «Коммунист» и «Ленин в Октябре». И вообще, кто они такие, эти Шрагин и Поповский?

– Шрагин – журналист и интеллектуал, – сказал я. – А Поповский был членом Союза советских писателей, а здесь корчит из себя духовного отца всей нашей эмиграции.

– Если это non-profit, некоммерческий образовательный канал, они не имеют права собирать со зрителей деньги, – сказал Карганов.

– Мы можем написать в Ватикан Иоанну Павлу Второму, – тут же предложила Эли.

– Мы напишем всем! – воинственно заявил Палмер. – Папе Римскому, в FCC, даже Рональду Рейгану! На войне, как на войне! Мы этого Дэмпсия с дерьмом смешаем!

Да, в большом мире делают самолеты и паровозы, а в маленьком надувают шарики «уйди-уйди». Но и там и там идет борьба за выживание, даже у амеб. И пока наши знатоки английского сочиняли письма в FCC, Рональду Рейгану и папе Римскому, я строчил для наших подписчиков и читателей «Нового русского слова»:

«Всем известно, что Культурный центр творческой интеллигенции способствует созданию Первой свободной русской радиостанции в Нью-Йорке. Недавно в НРСлове появились объявления о создании русского телевидения. В связи с этим у нас есть вопросы к творцам этого предприятия:

1. Почему священник Дэмпсий, директор католической телестанции в Бруклине (телефон 212-499-9705), у которого вы пытаетесь получить время на его телеканале, заявил нам, что никакого согласия он вам не давал, и удивился, что вы уже дали рекламу без его разрешения?

2. Почему отец Дэмпсий говорит, что его канал имеет право показывать только учебные религиозные программы и проповеди, а о рекламируемом вами показе советских фильмов и телепрограмм не может быть и речи?

3. Почему адвокат этой телестанции г-н Джавиц (телефон 212-688-3405, говорит по-русски) считает, что ваша затея практически неосуществима и вы поспешили с рекламой?

4. Почему в Вашингтоне директор FCC г-н Кордона (телефон 202-634-1770) заявил, что без разрешения Федеральной коммуникационной комиссии никакое телевидение невозможно, а все сообщения о создании русского телевидения в Нью-Йорке являются уткой и пахнут аферой для сбора денег?..»

Да, на войне, как на войне, и я с открытым умыслом давал в статье телефоны отца Дэмпсия, адвоката Джавица и директора FCC Кордоны – пусть их оглушат сотнями телефонных звонков по поводу этого fucking телевидения!

Но даже эти боевые действия не спасали меня от повинности сочинять по утрам новые легенды для моей «еврейки бешеной, простертой на постели». Тем паче, отказ Нью-Йоркской телефонной компании взять нас под свое крыло сильно поколебал ее веру в наше предприятие. Лежа ночью рядом со мной, Эли вдруг сказала:

– Ты знаешь, что из ста новых бизнесов в первый год выживают лишь десять?

– Только без паники! Нашла, когда говорить о бизнесе! – И я с силой привлек ее к себе, стал целовать ее крыжовники.

Она пыталась сопротивляться:

– Подожди…

– Нет, не могу! Ты что, не чувствуешь? Пусти меня! Let me in!..

А на следующий день Карганов и Палмер, собрав нас всех в своем кабинете, сообщили вдвоем, как парный конферанс:

– Совланут, господа! А по-русски – терпение. Да, «Нью-йорк телефон компани» отказалась подключать наши приемники к своим телефонным линиям. Но выход есть, и этот выход простой. В Америке во всех домах стоят домофоны. То есть, из каждой квартиры провод тянется к единому домофонному щитку. Мы будем на крышах домов наших клиентов ставить мощные антенны-приемники нашего закодированного сигнала, которые сконструировал для нас Джей Гольберг, и подключать их к домофонному щитку. Таким образом сигнал попадет в каждую квартиру, где будет стоять наш тайваньский приемничек. Так что не падайте духом, продолжайте работать! Тем более, что из Лос-Анджелеса к нам прилетел господин Семен Левингут, он хочет перенять наш опыт и вместе с нами открыть на том побережье такую же радиостанцию. И с такой же просьбой к нам обратились два бизнесмена из Филадельфии. То есть, мы будем готовить для них программы, и наша WWCS станет действительно Всемирной коммуникационной системой! Позвольте вам представить – мистер Семен Левингут!

И молодой высокий гость из Л-А был представлен, после чего я, как главный редактор, повел его по всем кабинетам и студии звукозаписи, объясняя, что тут к чему, какие мы делаем передачи и как у нас будет выстроена сетка вещания.

– А я могу послушать какую-нибудь вашу передачу? – спросил этот Левингут, когда мы вернулись в мой кабинет.

– Мою или вообще какую-нибудь? – уточнил я.

– Вашу, – сказал он и вызывающе посмотрел мне в глаза.

Я усмехнулся:

– Пожалуйста…

И снял с полки аудиокассету с передачей из цикла «Легенды Брайтона». Уж если он прилетел за опытом, пусть послушает.

31

«Франтик Джо», или Летающий джаз

...

Начал я:

– Яков, а правда, что в июле сорок пятого года в Берлине тридцать тысяч немок сделали себе аборты?

Яков Майор нахмурился, поковырял ногтем левой, без двух пальцев руки, в своих желтых прокуренных зубах, сплюнул вбок и только после этого произнес:

– Я не понял. Марик сказал, шо ты будешь делать из меня легенду, а ты спрашиваешь за немецкие аборты.

Мы сидели на лавочке брайтонского бордвока, и вся Атлантика, сиреневая от закатного солнца, тихо лежала у наших ног.

– Яша, ты ж видишь, – ответил я, включаясь в его прилипчивый одесский акцент, – я еще не достал диктофон. Так было тридцать тыщ абортов? Или не было?

Глядя в океанскую даль своего прошлого, он пожевал губами:

– Ты хочешь знать правду?

– Да, Яша. Я хочу знать правду.

– Зачем?

– Потому что имею на это право. Два моих дядьки, Моисей и Исаак, пропали на той войне, им было по двадцать лет. А до войны они носили меня на плечах. Я имею право знать правду.

– У них была твоя фамилия?

– Это у меня их фамилия. В сорок втором моя бабушка получила сразу две повестки, что оба пропали без вести.

– Дворкины? – Он снова прищурился, глядя в эту Атлантику, словно пытаясь, как Черномор, вывести из ее глубины моих погибших дядек. Но после паузы покачал головой: – Нет, таких я не встречал.

Я подождал, но старик молчал, и я напомнил:

– Так шо про аборты?

– Ладно… – произнес старик. – Я скажу тебе правду. Мы в этом не участвовали.

– То есть? – не понял я.

– А как ты думаешь? – Он повернулся ко мне, и я впервые увидел так близко его глаза – зеленые и словно подернутые патиной желтизны. – Я мог прикоснуться к немке, если ее отец или брат сжигал в крематории мою сестру или мать? А? Я буду иметь эту немку? Или ты думаешь, они не стонали от кайфа, когда их имели наши солдаты? Нет, мы, евреи, в этом не участвовали.

– Ну-у… – протянул я. – Ты не можешь говорить за всех…

– Могу! – отрезал он и даже рубанул воздух левой рукой без двух пальцев. – Во-первых, я президент Ассоциации ветеранов войны. А во-вторых, я прошел со своей камерой сначала от Бреста до Сталинграда, а потом от Москвы до Берлина. Я могу говорить за всех.

Я знал, что он не врет, – я видел его документы оператора Центральной студии кинохроники, орденские книжки и фронтовые фотографии с Романом Карменом, когда писал в «Новом русском слове» об их ассоциации.

– Ладно, – сказал я и достал диктофон.

Яков покосился на него и спросил:

– Ты вообще собираешься начать ваше радио? Или это еще одна афера, как липовые медицинские страховки?

– Если бы это была афера, стал бы я приезжать на Брайтон с диктофоном?

– Не знаю… – сказал старик. – Ты правда учился во ВГИКе?

– Конечно. А что?

– И ты знал Кармена?

– За Кармена ты меня уже спрашивал прошлый раз. Я даже знаю его жену Майю и был у них на даче в Переделкине. Алена, дочь Майи, замужем за Труниным, моим приятелем и автором «Белорусского вокзала».

– Да? Гм… А какие фильмы снял Кармен?

Я усмехнулся:

– Это экзамен? Пожалуйста: «Пылающий остров», «Суд народов», «Великая Отечественная», «Повесть о нефтяниках Каспия»… Еще?

– Хватит. Между прочим, и «Суд народов», и «Великую Отечественную» я делал вместе с ним. Можешь включить свой аппарат. У меня есть для тебя одна история. Я тридцать лет никому ее не рассказывал, даже Кармену. Думал сам сделать ее в кино. Но теперь мне хотя бы пенсию выбить, как у американцев. Они, между прочим, воевали на Втором фронте, а мы-то на Первом!

– Если твои ветераны будут голосовать за Рейгана и Буша, вы получите ветеранские пенсии.

Он повернулся ко мне:

– Ты думаешь?

– Уверен. Буш воевал, был военным летчиком, немцы его сбили. Если он будет в Белом доме, мы напишем ему такое письмо – он будет рыдать! Ты же знаешь, я писать умею.

– Да, я читал «Шереметьевскую таможню». В Бресте на таможне было еще хуже. Они разрубили мой протез.

– Иди ты! – изумился я и включил диктофон. – У тебя протез? Где?

Он поднял штанину левой ноги, и я увидел его протез – блестящий металлический штырь с шарниром в лодыжке.

– Но это немецкий, – сказал старик. – А тогда у меня был деревянный, советский. Они его топором… Бриллианты искали.

Я усмехнулся:

– Нашли?

И вдруг он сказал:

– Конечно, нашли… Один орден «Красного Знамени», один «Славы», медаль «За оборону Сталинграда» и четыре за взятие Киева, Вены, Будапешта и Берлина.

– Не отдали?

– Протез отдали, щепками.

– И как же ты ехал?

– А так и ехал до Вены. Прыгал на одной ноге. В Вене Дэвид Харрис – ты его знаешь – сделал мне этот, немецкий. Так что теперь у меня одна нога наша, еврейская, а вторая… – и старик с силой похлопал себя по левому колену.

Я улыбнулся:

– А как насчет?..

– Насчет не беспокойся, – тут же ответил он. – Обхожусь без протеза. Не так часто, как раньше, но… А ты вообще любишь джаз?

Я изумился:

– Джаз? Конечно, люблю. Почему ты спрашиваешь?

– Тогда слушай… – Он повернулся к океану и стал, словно сетью, вытягивать из него слова: – Это была секретная операция, американцы называли ее Frantic Joe – «Неистовый Джо». То есть, «Неистовый Сталин». А суть была вот в чем. Летом сорок четвертого года, еще до открытия их Второго фронта и высадки в Нормандии, их Би-17, «летающие крепости», летали из Англии бомбить немецкие заводы в Германии и даже в Румынии. А потом исчезали. Просто исчезали, и всё. Даже «мессершмитты» не успевали перехватить их на обратном пути в Англию, хотя от Румынии до Англии восемь часов лету. Ну, в то время, теми самолетами. Гитлер, Геринг и командование Luftwaffe бесились от злости. Они не могли понять, как американцы могут лететь от Англии до Румынии и без всякой дозаправки вернуться обратно. Да еще незаметно! А все было просто: янки, отбомбившись, не летели в Англию, а летели на восток и садились за линией нашего фронта на аэродром, построенный под Полтавой по тайному договору Сталина, Рузвельта и Черчилля. Там американцы отдыхали, заправлялись и опять бомбили немцев. То была так называемая «треугольная миссия» – американцы летали по треугольнику Полтава – Италия – Англия – Полтава и бомбили немцев по дороге. А теперь вот история, которую я вже никогда в кино не сниму, а ты – не знаю, вдруг ты и в Голливуд прорвешься. Слушай. В июне сорок четвертого в Англии, на американской базе в Сорп Абботс командование Восьмой авиадивизии каждый день собирало по сорок – пятьдесят самых лучших пилотов, штурманов, радистов и стрелков и предлагало им принять участие в «секретной миссии особой важности». Никто не отказывался, в том числе экипаж Би-17G, который все называли The Flying Jazz, «Летающий Джаз». Ты знаешь, какой экипаж у «Летающих крепостей»?

Я молча пожал плечами.

– Десять человек! – сказал Яков. – Первый пилот-командир, второй пилот, штурман, радист, бомбардир и пять стрелков – на «скуловых» пулеметах в носу, в радиорубке, в бортовых амбразурах и в хвосте. Так вот, в том экипаже из десяти человек семь были не только летуны и вояки, но и джазмены. Из Нэшвилла, Сан-Луиса и Нью-Орлеана. Они ж там, в Америке, все пришли в армию с гражданки, как Элвис Пресли, быстро выучились на летчиков и радистов и, пожалуйста, собрались в «летающий джаз», в их авиации первый пилот сам подбирает себе экипаж…

Я удивился джазовым познаниям старика и в сомнении заерзал на скамейке. Но Яков не обратил на это внимания.

– И как токо они записались добровольцами на эту миссию, – продолжал он, – им с ходу сделали прививки от сибирской чумы и других «русских» болезней, выдали полярное обмундирование, и уже назавтра сто тридцать Би-17 и семьдесят «Мустангов» сопровождения взлетели в ночное небо. Ты представляешь, шо такое двести самолетов в воздухе одновременно? От рева их моторов не только земля дрожала – в Сорп Абботс колокол рухнул с протестантской церкви! Н-да… – старик передохнул. – Тебе, конечно, интересно, откуда я знаю такие детали? Подожди, узнаешь. Набрав высоту, самолеты пошли на восток. Теперь представь, как это выглядит. Все экипажи одеты в полярные костюмы с электрическим подогревом, меховые рукавицы и ботинки, а поверх – ремни безопасности, стальные шлемы, кислородные маски, летные очки и парашютные ранцы с компасом. И вот вся эта громада над целью, над Рухландом всего в ста километрах от Берлина. В этом Рухланде немцы делали синтетические масла для танковых моторов. На подходе к нему Би-17 снизили скорость и открыли бомбовые люки, отчего тряска стала – ужас… Ладно, не буду тебя мучить, я ж по твоему носу вижу, шо ты мне уже не веришь. Так вот, я был в том самолете. И в Англии на базе Восьмой авиадивизии тоже был. Потому что всю эту операцию курировали лично Рузвельт из Вашингтона, Черчилль из Лондона и Сталин из Москвы. Ну, а это уже сорок четвертый год, Сталин уже очухался от паники сорок первого года, он уже генералиссимус, и все, шо он делает, наша студия фиксирует для истории. Поэтому в Полтаву были отправлены не одна, а две киногруппы – моя и Семена Школьникова. Тебе понятно, почему две?

Я честно пожал плечами:

– Н-нет…

– Но это ж просто! – сказал Майор. – Мы летали с американцами, и если бы одного из нас сбили, история бы не пострадала. Ладно, слушай дальше, это только цветочки. Американцы сбросили бомбы – по семь тонн с каждой машины, я это снимал, лежа с камерой у бомбового люка. И, между прочим, на мне не было никакого костюма с подогревом, а просто наша меховая куртка и собачьи унты. Но мы тогда здорово долбанули фрицев! Бомбы летели вниз, как семечки! Потом ребята дали скорость, и я снял позади нас столбы дыма высотой пять километров! Тут нам пришлось принять бой с «мессерами». Все-таки они нас нашли! А это были «мессершмитты-109» с желтыми носами, ударный «Конкор» Геринга. Они прорвались через прикрытие «мустангов» и набросились на наши тихоходные «летающие крепости». Я бегал по пустому бомбовому отсеку от стрелка к стрелку и снимал, как эти джазмены отстреливались из всех тринадцати пулеметов, установленных на Би-17. В результате немцам удалось сбить две «летающие крепости», а наши «мустанги» и стрелки Би-17 сбили пять «мессеров», и, оторвавшись от немцев, мы ушли на восток в сплошную облачность. Все-таки поразительно – сколько раз я летал из Европы в Москву и во время войны, и после, всегда над Европой чистое небо, а как долетаешь до Польши и СССР, так – шо хошь делай – сплошная облачность! Короче, от Рухланда до Полтавы мы летели еще пять часов. В бомбовом отсеке у каждой «летающей крепости» стояли дополнительные баки с горючим. Тогда, в сорок четвертом, это был самый длинный рейд – двенадцать часов от Англии до Полтавы без дозаправки! И вот, представь себе, на рассвете мы вже летим над Польшей, солнце встает, облака поднимаются, я сижу с камерой на месте носового стрелка и вижу внизу только убитую войной землю. Никаких деревьев и домов, только руины, окопы и воронки от снарядов! Тысячу километров мертвой, бомбами изрытой земли! Это было страшней самых страшных бомбежек… И так, истратив всю горючку, мы буквально на последних каплях приземлились в Полтаве. А при заходе на посадку Ричард Кришнер, второй пилот и трубач из Нэшвилла, которому было-то тогда, как твоим дядькам, двадцать два года, вдруг увидел сквозь боковое окно кабины не то мираж, не то видение: под высоким обрывом, на пустом берегу реки, огибающей город, выходит из воды юная красавица, прекрасная, как я не знаю – Марина Влади в фильме «Колдунья», токо еще моложе. Но самолет пролетел мимо и сел на том секретном аэродроме. Там для тяжелых Би-17 была одна посадочная полоса, выложенная из металлических секций. И все. И мы садились, как гуси, – в хвост друг за другом. А «мустанги» садились рядом на земляное покрытие, там по краям летного поля стояли наши «Яки» и американские «Аэрокобры», полученные по ленд-лизу. Дальше – деревянная башня диспетчерской и американский палаточный городок. Еще когда мы только садились, я включил камеру, мне Сергей Аполлинарьевич Герасимов, директор нашей студии, выдал для этих съемок американскую камеру «Аймо», и я снимал, как наши – военные и гражданские – встречали американцев. Конечно, наши офицеры старались быть сдержаннее, но рядовые не скрывали радости. Они гладили фюзеляжи «мустангов» и «летающих крепостей», обнимали пропеллеры и братались с американцами. А те уже выстроились за hot soup – так они называли украинский борщ, который наши солдатки наливали им из алюминиевых бидонов. Потом американцев повели по палаткам, каждый летчик нес с собой свой походный bag – мешок с будничной и парадной одеждой. В палатках им выдали спальные мешки и показали сортиры по краям палаточного городка. Дорожки к этим сортирам охраняли наши вооруженные солдаты. «Да, это не Англия!» – сказали американцы, но это я уже, конечно, не снимал. К тому же они, да и я вместе с ними, просто рухнули от усталости и уснули замертво. Двенадцать часов полета в тряском Би-17, да еще когда тебя в любой момент могут грохнуть, – это, я тебе скажу, еще та усталость! Но рано утром нас разбудила громкая музыка. Это «Летающий джаз» устроил утренний джаз-сешн из одной трубы, которую возил в своем мешке наш первый пилот Фрэнк Джавис, и губной гармошки, на которой играл Ричард Кришнер. За что остальные американцы, выскочив из своих палаток, их чуть не убили. Но все закончилось смехом, общей песней Comin’ in on a wing and a prayer («Мы летим, ковыляя во мгле») и завтраком. Затем американцы и я вместе с ними отправились смотреть Полтаву. Но никаких красот в городе не было. Немцы, отступая, взорвали весь центр, теперь там были сплошные руины. Люди жили в подвалах, дети играли среди гор битого кирпича. К продмагу тянулась женская очередь с хлебными карточками. Мужчин не было, кроме одноногих на костылях и безногих на деревянных поддонах с шарикоподшипниками. От земли они отталкивались самодельными деревянными колодками наподобие утюгов. Седая старуха и старик, беженцы, вернувшиеся из Сибири, шли посреди улицы, бормоча еврейскую молитву и толкая перед собой детскую коляску с чемоданом, узлом одежды и швейной машинкой. На столбе висел черный раструб громкоговорителя, Левитан вещал фронтовую сводку… Я все это снял на пленку. В Красногорске, в киноархиве, яуфы с этой пленкой лежат в военном отделе сорок четвертого – сорок пятого годов. Пройдя разбитую Октябрьскую улицу, мы услышали баян. Это в самом центре города, в Корпусном саду, шли танцы. Там американцы-технари, построившие аэродром, танцевали с полтавчанками вальс «Амурские волны». Его играл местный одноногий баянист. Тут же был рынок-толкучка, там прямо с земли продавали все – фрукты, картошку, немецкие каски, бинокли, подсолнечное масло, альбомы с марками, пластинки и патефон. Какой-то мужик купил у летчиков сигареты, а те на полученные рубли тут же купили себе по кульку с жареными семечками. И вдруг на земле, у ног одной из торговок они увидели инструменты – трубу, саксофон, два кларнета, две скрипки, аккордеон и даже барабан с палочками! Ты бы видел, как они схватили эти инструменты! Стали вертеть их в руках, пробовать. А это были настоящие немецкий альт-саксофон, чешская флейта, румынские скрипки какого-то Штроха, французский кларнет, аккордеон «Хорх» и труба Schagerl! Для американцев это было сокровище, но им нечем было платить. А у меня, как ты понимаешь, в кармане одна махорка. Но торговка оказалась не дурой, она показала на их высокие кожаные ботинки. Через несколько минут счастливые и босые они уже были настоящим джаз-бандом. И, гремя мелодию «Мы летим, ковыляя во мгле», вошли на танцплощадку, забив своей музыкой того баяниста. Конечно, все девки хлынули к нам и вместо «Амурских волн» заплясали чарльстон. Я снова включил кинокамеру. Но через пять минут появился СМЕРШ, они пресекли это «разложение», арестовали американцев и в грузовике повезли на аэродром к американскому командованию. Я пытался защитить ребят, но куда там! Командиром полтавского СМЕРШа был капитан Гришков. Он, как коммунист, ненавидел американцев и требовал их наказания. Но тут поступил приказ о новом вылете. Им выдали новые ботинки, и, можешь проверить по официальной сводке, на рассвете шестого июня сорок четвертого года сто четыре Би-17 и сорок два «мустанга» разбомбили в Румынии немецкий военный аэродром Галати и вернулись в Полтаву. По дороге во время боя с немцами мы – ну, то есть они – сбили восемь «мессеров» и потеряли два «мустанга». Подлетая к Полтаве, Ричард Кришнер попросил Фрэнка Джависа доверить ему посадку. И повел самолет туда, где прошлый раз видел ту русалку. А она снова плавала там! Но «Летающая крепость» так ее напугала – она выскочила из воды и, пока Ричард делал круг для второго захода, быстро, как мартышка, вскарабкалась вверх по откосу и нырнула в одну из украинских хат-мазанок.

Но еще до этого Ричард сквозь окуляры бинокля успел разглядеть ее всю! Н-да… Там было на шо посмотреть…

Старик Яков Майор вдруг замолчал, глядя на тонущее в океане солнце, словно и сам увидел вдали то ли Марину Влади из фильма «Колдунья», то ли пушкинскую Марию из поэмы «Полтава», то ли мою возлюбленную Венеру Сандро Ботичелли.

По своему журналистскому опыту я знал, что когда кто-то открывает вам свою душу, его нельзя торопить. Пользуясь паузой, я осторожно проверил, сколько пленки осталось в моем диктофоне. А когда солнце совсем ушло в воду, Майор заговорил вновь.

– Как при немцах люди жили в Полтаве? – сказал он. – Поскольку фашисты угоняли в Германию всех способных к труду, многие молодые бабы прятались на окраине в землянках. Старались, шоб дети не видели, как в лощине у речки Ворсклы фашисты и полицаи регулярно расстреливали евреев. И все это время тридцатипятилетняя Маруся тоже прятала свою двенадцатилетнюю дочь в землянке, мазала ей лицо сажей, а сама, спасаясь от угона, жутко кашляла – пугала немецких патрулей туберкулезом… Но когда мы выбили немцев из Полтавы, Маруся вернулась в свою хату-мазанку на окраине Подола и вывела, наконец, свою пятнадцатилетнюю дочь из землянки на берег Ворсклы. Сбросила с нее тряпье, стала купать в реке и сама ахнула от ее красоты – за три года немецкой оккупации девочка из подростка превратилась в красавицу. Только – дикую и немую. Выросшая в землянке, без света, без книг, без людей и без школы, она всего боялась и не говорила ни слова. Красота Оксаны испугала Марусю. Она запретила ей выходить за калитку, а сама, соблазнившись повышенным пайком, завербовалась сначала на стройку американского аэродрома, а потом осталась там посудомойкой в столовой. Эта работа дала ей возможность кормить дочку. И здесь же, на аэродроме, к ней стал приставать капитан Гришков. Но Маруся ему отказала… А уже наступила весна, зацвели знаменитые полтавские вишни, яблони и груши. А Маруси нет дома с утра до вечера. И Оксана стала осторожно выбираться из хаты. Прячась в кустах, она пробиралась на край Белой беседки – той самой над Ворсклой, откуда Петр Первый командовал битвой со шведами. Теперь с того же косогора Оксана следила за инопланетянами – американцами. Затем, смелея, стала спускаться к реке и плавать в небольшом затоне…

Тут Майор снова замолчал. Я понял, что он устал. Прохлада ночного океана трогала наши лица, и я терпеливо ждал продолжения, боясь, чтобы кто-то из гуляющих по бордвоку не сел на нашу скамью. Но то ли все тут знали старика Майора, то ли еще по какой причине, но никто не посягал на наше одиночество.

Наконец Яков сказал:

– Конечно, как токо мы приземлились, Ричард Кришнер бросился на берег Ворсклы искать ту русалку. Но не нашел – испуганная самолетами, она опять сбежала в свою хату. Но Ричарду было-то двадцать два года, и эта Оксана не шла у него из головы. А вокруг уже бушевали романы американских летчиков с полтавскими жинками, три года прожившими без мужиков. Поскольку создание этого аэродрома имело для войны большое значение, СМЕРШ и НКВД были вынуждены закрывать глаза на их романы с американцами. Но только не капитан Гришков. Если полтавским бабам он сделать ничего не мог, то, как зверь, выслеживал романы американцев с нашими солдатками, и по его рапортам генералу Абакумову, начальнику СМЕРШа, одну нашу радистку отправили в штрафбат, а двух других уволили из армии… Тем не менее летом сорок четвертого Полтава была почти «свободной зоной», на рынке торговали американскими сигаретами, шоколадом и жвачкой, а американский джаз-банд легально играл в Корпусном саду. Друзья постоянно тащили Ричарда в хаты своих подруг, где под вареники с вишнями хотели свести его с такими же «гарными и щирыми жинками». Но Ричард уже запал на ту Оксану. Как лунатик, он бродил на рассвете вдоль Ворсклы и таки выследил ее. Но дикая Оксана кошкой метнулась вверх по косогору, а Ричард сорвался и слетел вниз, оцарапался в кровь. Что сказать тебе за дальнейшее? Раз в неделю американцы отправлялись на запад бомбить немецкие заводы в Руре, Киле и Касселе, потом сворачивали на заправку в Италию, оттуда – в Англию, а из Англии через Германию, отбомбившись, снова прилетали к полтавским дивчатам. Так это шло. А потом случилась высадка американцев в Нормандии, открытие Второго фронта – то была такая радость и братание, ты не представляешь, шо то был за праздник! Вся Полтава как с ума сошла, даже Маруся отпустила Оксану в Корпусный сад на танцы. А там, конечно, играл «Летающий джаз». Ну, и сам понимаешь… Так началось приручение немой дикарки и развитие их любви тайно от ее матери. При этом Ричард настолько влюбился, что понес в Полтавский горком партии заявление с просьбой разрешить ему жениться на Оксане и увезти ее в Америку. Он меня упросил написать это заявление по-русски, я писал и говорил, что он «крэзи», что никто эту свадьбу не разрешит. И, конечно, его с этим заявлением даже не пустили в здание горкома… Ты не устал? – вдруг спросил меня Яков Майор.

Я нетерпеливо закачал головой:

– Нет. Дальше…

– А что дальше? – сказал он. – Дальше немцы обнаружили этот аэродром, их самолет-разведчик притащился в Полтаву на хвосте «летающих крепостей». О чем наш командир авиабазы тут же сообщил американцам и посоветовал им срочно перелететь на запасной аэродром в Пирятине. Но то ли этот перелет не был разрешен Сталиным, то ли не так-то просто было срочно заправить и перебазировать почти сотню «летающих крепостей» вместе с их технической базой, то ли сыграла роль беззаботность американцев, но факт остается фактом – почти сотня Би-17 осталась тогда на аэродроме. И вот финал. В ту ночь Ричард пробрался в сад у хаты Оксаны. А Оксана через окно выбралась к нему. Но в самый разгар их любви, когда Ричард шептал ей: Do it! Do it! из-за кустов появилась Маруся, мать Оксаны. А она была очень крепкая женщина со стройки и с пшеничной косой толщиной вот с эту руку. «Зараз я тоби вдую!» – сказала она и так врезала Ричарду, что он рухнул на землю. После чего оплеуха досталась и Оксане. А потом снова Ричарду. И тут немая Оксана бросилась к матери и закричала: «Маты, нэ трэба! Нэ убивай його! Я його кохаю!» Маруся обалдела от ее голоса – ее немая дочь не просто заговорила, а закричала! И Маруся приказала Ричарду: «Вставай!» Ричард встал и, шатаясь, сказал: I love her… И тут же получил по уху так, что снова шмякнулся на землю. Зато Оксана снова закричала матери: «Маты, шо ты робыш?! Не бий його!» Маруся на радостях опять приказала Ричарду: «Вставай!» Ричард поднялся, сказал опять: I love her… И свалился от нового удара. А Оксана валялась в ногах у матери и кричала: «Маты, трымай! Нэ бий його!..» Ричард все-таки встал. Он думал, что Маруся не понимает по-английски, и, утирая кровь, сказал по-украински: «Я кохаю Оксану…» И упал – уже сам по себе. Маруся постояла над ним и дочкой, которая обрела дар речи, а затем легко подняла Ричарда на руки, отнесла в хату, положила в кровать и приказала Оксане: «Лягай з ним!» Оксана, поскуливая, легла к Ричарду и обняла его. Мать постояла над ними, перекрестила их и ушла. И тут жуткий рев сотряс ночной город. Взлаяли и заскулили собаки, попрятались кошки, завизжали свиньи, а люди бросились у свои подвалы, ожидая бомбежки. Это семьдесят пять немецких бомбардировщиков и тридцать «мессеров» прилетели по наводке самолета-разведчика. Они сбросили осветительные бомбы, каруселью закружили над аэродромом и два часа гвоздили бомбами «летающие крепости», «мустанги» и склады с горючим. Наши пулеметы не могли их достать, а Сталин, которому доложили об этом по телефону из штаба Украинского фронта, не разрешил нашим истребителям подняться в небо. И в ночь на двадцать второе июня сорок четвертого года немцы уничтожили почти все американские самолеты, базировавшиеся на полтавском аэродроме. Я это видел своими глазами, потому что, когда немцы прилетели, мы с Семой Школьниковым и двумя нашими ассистентами выскочили из своей палатки и побежали от палаточного лагеря в сторону города. И вдруг от этих зажигалок стало так светло, что мы спрыгнули в первую же воронку и залегли там, как мыши. Вжавшись в землю, мы, оба члены КПСС, молились Господу Богу на всех языках, какие знали. Потому что, когда вокруг огонь, взрывы и смерть, никакая партия и никакой Ленин тебя не спасут, а спасти может только Бог. Но бомбежка длилась два часа, и наши молодые помощники, которые таскали за нами яуфы с пленкой, не выдержали. Они выскочили из воронки и снова побежали в Полтаву. И что ты думаешь? Ведь для немцев вся земля была, как на ладони. И мы своими глазами увидели, как один из «мессеров» спикировал прямо на наших ребят и буквально прошил их из пулемета. Только те строчки были черно-красные… А Ричард в ту ночь был на Подоле у Оксаны и оттуда видел эту бомбежку. Как потом посчитали наши саперы, немцы сбросили тридцать четыре тысячи мин и бомб, этот ад огня, дыма, взрывов и горящей земли длился два часа. Было понятно, что это конец, и Ричард взял с Оксаны слово, что утром она прокрадется на аэродром и улетит с ним в Америку. Потом, когда немцы улетели, он оставил ей свою трубу Schagerl и убежал на аэродром, который был уже оцеплен милицией, – там наши саперы и механики обезвреживали немецкие «прыгающие мины». Вскоре сюда прибежали Оксана и другие женщины, влюбленные в американцев. Оксана сказала Ричарду, что мать разрешила ей бежать с ним из СССР. Как только откроют аэродром, она выполнит свое обещание и улетит с Ричардом. Может быть, оглушенная бомбежкой, она сказала это слишком громко, не знаю… Через три дня американские техники собрали и починили девять уцелевших Би-17. Ричард стоял у самолета, уже ревущего моторами, курил и ждал Оксану. Но вместо Оксаны прибежала ее мать. Конечно, солдаты оцепления не пропустили ее, и она крикнула Ричарду, что СМЕРШевцы задержали Оксану, что она не появится. Фрэнк Джавис, первый пилот, высунулся из кабины и приказал Ричарду занять его место. «Сейчас», – ответил Ричард. Он докурил свой «Данхилл», затоптал ботинком окурок, глянул на Белую беседку над Ворсклой и… увидел Оксану. Чудом вырвавшись из рук СМЕРШевцев, она, избитая, бежала по косогору на аэродром. А за ней гнался капитан Гришков и на ходу стрелял из нагана, стараясь попасть ей по ногам. Выхватив из кобуры свой пистолет, Ричард бросился им навстречу. Но стоило ему добежать до красноармейцев, оцепивших аэродром, как один из них, увидев в руках у Ричарда пистолет, вскинул свою винтовку и нажал курок. Пуля пробила Ричарду грудь, он был убит наповал. Оксана, прорвав оцепление, бросилась к нему… Через час эскадрилья, погрузив на борт труп Ричарда, взлетела и растаяла в ночном украинском небе. Но операция Frantic Joe продолжалась до конца сентября сорок четвертого года, и Flying Jazz продолжал – но уже без Кришнера – летать с полтавского аэродрома и бомбить немецкие тылы… Ну вот… Как тебе эта история?

– А Оксана? – спросил я нетерпеливо. Я еще раньше слышал щелчок в диктофоне и знал, что пленка там кончилась, но не стал перезаряжать кассету, чтобы не прерывать старика. А сейчас я уже мог вставить свое слово и повторил: – Что с ней? Она жива?

– Вот теперь я проверю, какой ты сценарист, – усмехнулся Яков. – Ну? Так шо стало с Оксаной? Как ты думаешь?

– Она… Она ушла в монастырь? – предположил я.

– А ты у кого учился во ВГИКе?

– У Маневича…

– Это который при Довженко был главным редактором «Мосфильма»?

– Нет, это он взял на «Мосфильм» Довженко, когда того уволили с Киевской киностудии. А потом они вдвоем вели во ВГИКе сценарную мастерскую.

– Вот это по тебе и видно. Довженко был советским романтиком. В его фильме Оксана ушла бы в монастырь.

– А в жизни? Она родила от американца?

– О! Теперь ты реалист. В жизни она родила от Кришнера сына и стала моей женой.

– Что-о?! – Я даже привстал со скамейки.

Старик усмехнулся:

– Сядь! Я могу тебя с ней познакомить, мы живем на 12-й Брайтон-стрит. А Сема Школьников живет у Вильнюсе, ты можешь ему позвонить, у меня есть его телефон.

– А-а-а?.. – протянул я, соображая, сколько лет сыну Кришнера, если сейчас 1980-й, а он, наверное, родился в 1946-м.

– Роме сейчас тридцать четыре, – сказал старик. – Он закончил музыкальную десятилетку, потом Ульяновское летное училище, потом попал в аварию, а сейчас в Израиле летчиком на сельском самолете в кибуце. Поливает с самолета клубнику и помидоры. Но дело не в этом. Четыре года назад мы прилетели в Америку, и я повез его и Оксану на Арлингтонское кладбище под Вашингтоном. Там среди могил американских героев войны мы нашли могилу Ричарда Кришнера. Оксана, конечно, плакала, а я сказал Роме, что это его отец. И тут – представь себе – он открыл свой рюкзак, достал трубу Schagerl и стал играть «Мы летим, ковыляя во мгле». Оказывается, он уже давно знал про Ричарда. И вдруг – хочешь верь, хочешь нет – мне показалось, что я слышу, как где-то рядом заиграли немецкий альт-саксофон, чешская флейта, румынская скрипка Штроха, французский кларнет и аккордеон «Хорх». Это с разных концов кладбища ко мне шел весь Flying Jazz Band. Ровесники твоих дядек, они все погибли двадцатилетними в ноябре сорок четвертого…

32

Сильная история, правда?

Яков Майор ушел, а я все сидел и видел, как мой папа ставит на патефон заезженную пластинку Утесова, как скрипит иголка и как из-под нее возникают голоса Эдит и Леонида Иосифовича:

Мы летим, ковыляя во мгле,

Мы ползем на последнем крыле.

Бак пробит, хвост горит и машина летит

На честном слове и на одном крыле…

И в памяти возникала Полтава, куда в сорок пятом году мой отец был командирован на работу, а в сорок седьмом мы приехали к нему – мама, я и моя пятилетняя сестра Белла. Отец сманил нас из Баку, где после сибирской эвакуации мы жили у дедушки, – папа пообещал нам отдельное жилье, вот мы и прикатили. Но никакого отдельного жилья там не оказалось, а «неотдельное» было четвертушкой подвальной комнаты в руинах на той самой Октябрьской улице, о которой рассказывал Яков Майор. Это была центральная улица города, и немцы, уходя, действительно взорвали на ней всё, там была целая улица кирпичных завалов – три километра руин от Белой беседки до Корпусного сада. К сорок седьмому году в этих руинах раскопали несколько уцелевших бомбоубежищ. В каждом из них комнаты были поделены на четвертушки бельевыми веревками с простынями, и в одной из таких четвертушек мы прожили первые несколько месяцев бок о бок, через простыни, с тремя другими семьями, пока отец не купил четвертушку хаты-мазанки на улице Чапаева, 20.

Так что я хорошо помнил город, о котором говорил старик Майор, я сам, девятилетний, играл с пацанами среди завалов битого кирпича на Октябрьской улице, находил там патроны и втайне от мамы взрывал их с друзьями в кострах, которые мы разводили среди руин. А потом в Корпусном саду уже другие полтавские пацаны открыли мне, кто я на самом деле и в чем моя вина перед мировой историей. Как-то, когда я шел из школы домой, повторяя на ходу замечательные вирши Кобзаря: «Дывлюсь я на нэбо тай думку гадаю, чому я нэ сокiл», пятеро хлопцiв набросились на меня, повалили на землю и, избивая ногами, требовали: «Жри землю, жиденок! Вы нашего Христа распяли! Жри землю, жид порхатый!»

А в феврале 1953-го, когда отважная Лидия Тимашук получила орден Ленина за разоблачение врачей-евреев, покушавшихся на жизнь вождя всех времен и народов, в Полтаве, на том самом Подоле, о котором так красиво говорил старик Майор, начались еврейские погромы. Когда стало известно, что там убили еврейскую девочку, все евреи города (в том числе и мы на улице Чапаева) стали баррикадировать двери и окна своих квартир и хат. Трое суток папа не ходил на работу, а я и Белла – в школу. Радио с утра до ночи сообщало про американских шпионов-убийц в белых халатах, которые признались в заговоре с целью ликвидации членов советского правительства. В полтавском железнодорожном депо формировались эшелоны из товарных вагонов. Спасая евреев от народного гнева, в этих вагонах нас должны были отправить в Сибирь.

Много позже, когда я работал в «Литгазете» с Залманом Румером, отсидевшим на Колыме «от звонка до звонка» – с 1939-го по 1954-й, я узнал, что на Колыме для нас уже были построены бараки со стенами в одну щелевую доску и без всякого отопления. Но четвертого апреля радио вдруг сообщило об аресте Лидии Тимашук, «по навету которой и с применением недопустимых методов следствия были обвинены совершенно невинные люди». Мы отодвинули от дверей и окон шкаф, комод и буфет, открыли оконные ставни и вышли из хаты.

Был солнечный зимний день, ослепительные снежные сугробы высились вровень с окнами. Папа пошел провожать в школу меня, а мама – Беллу. Когда мы вышли на Чапаева, то через дорогу увидели соседей Брофманов, которые ножом скребли крыльцо своего дома. Мы, любопытствуя, подошли поближе. На крыльце темной коричневой краской было написано крупными буквами: «ЖИДЫ! МЫ ВАШЕЙ КРОВЬЮ КРЫШИ МАЗАТЬ БУДЕМ!».

А потом из той же Полтавы и на полу одного из тех же товарных вагонов для скота я уезжал в советскую армию.

Так что я хорошо помнил город, в котором случилась такая красивая американо-русско-украинская лавстори и в которой впервые в СССР прозвучали слова:

What a show, what a fight, boys

We really hit our target for tonight

How we sing as we limp through the air

Look below, there’s our field over there

With just one motor gone

We can still carry on

Comin’ in on a wing and a prayer

Comin’ in on a wing and a prayer

Comin’ in on a wing and a prayer

With our full crew on board

And our trust in the Lord

We’re comin’ in on a wing and a prayer.

Ну, дела! Ночь была!

Их объекты разбомбили мы дотла.

Мы ушли, ковыляя во мгле,

Мы к родной подлетаем земле.

Вся команда цела, и машина пришла

На молитве и на одном крыле.

33

И раз уж мы отвлеклись от фабулы моего радиоромана, давайте я расскажу вам, как я работаю.

Но сначала пару слов о Саше Тетельбойме.

Вообще-то, я человек здоровый, закаленный военным детством, советской армией и бродячей юностью. В 1962-м я пешком прошел от Кирова до Астрахани с рюкзаком за спиной, после окончания ВГИКа жил на московских вокзалах на рубль в день, а в 1979-м в первые месяцы эмигрантской жизни в Нью-Йорке умудрялся жить и на доллар в день. И был здоров, как бык, потому что на войне, как известно, солдаты не болеют.

Но в 1987 году семейная жизнь дала трещину, и я тяжело заболел. Открылись армейская язва желудка, диабет, астма, гипертония, а в спину ударили такие жуткие боли, что даже кодеин-4 помогал только на десять минут. Мышцы всего тела свело жгутами, я буквально орал от боли и два года не мог ни ходить, ни сидеть, ни водить машину. Полный труп, прощался с жизнью.

И тут мои бостонские соседи сказали, что рядом поселился какой-то новоприбывший русский, который избавляет от курения. А я забыл вам сказать, еще и курил по две пачки в день.

Короче, я позвонил этому лекарю и практически на четвереньках пополз на прием. Дверь мне открыл плечистый и бритый наголо мужик лет пятидесяти, настоящий «качок». Посмотрел мне в глаза и вместо «здрасти» прямо с порога:

– Да при чем тут курево?! У вас, батенька, язва двенадцатиперстной кишки, гипертония, диабет и мышечные спазмы на фоне острой невралгии…

В общем, Александр Тетельбойм оказался настоящим экстрасенсом, учеником Вольфа Мессинга. Буквально за пять сеансов он своими воистину «солнечными» руками вернул меня с того света, убрал язву, гипертонию, астму, невралгию и даже снял с курения так, что с тех пор я не только не курю, но на дух не переношу запах табака и всех курильщиков. Мы подружились, я написал в «Новое русское слово» о Саше огромную статью «Чудеса бывают», это привело к нему поток русских, а затем и американских пациентов. И как-то он пригласил меня на обед. Я пришел, принес с собой бутылку и арбуз. Но бутылку Саша сразу вернул и показал на свой стол – там была кастрюля с гречневой кашей, оливковое масло и гора овощного салата. «Но как же так? – сказал я. – Неужели нельзя хотя бы по рюмке?»

Он сказал:

– Поймите, я лечу людей своей энергией, она должна быть абсолютно чистой! Поэтому с утра я час делаю зарядку с пудовой гирей, потом бегаю, принимаю душ и питаюсь только здоровой пищей – никакого мяса и алкоголя!

И тут я подумал: а ведь мой текст тоже заряжен моей энергией, каждое мое слово, которое вы считываете с этой страницы, несет вам мою энергетику. И значит, эта энергия тоже должна быть чистой!

Конечно, кто-то из моих читателей скажет: «Как так? Вон у вас на той странице мат и на этой!» Минуточку, господа! Могу поспорить: лично у меня в моем авторском тексте нет ни одного матерного слова! Матерные слова есть только в репликах моих персонажей – а куда же мне, реалисту, деться от реалий российской действительности? Сегодня в России даже влюбленные молодые парочки изъясняются друг с другом таким отборным матом, что на улице хоть уши затыкай…

Короче говоря, с момента моего знакомства с Александром Тетельбоймом, царство ему теперь небесное, я, когда пишу очередной роман, тоже делаю по утрам сорокаминутную зарядку, никакого мяса и алкоголя и даже не позволяю себе небритым сесть к компьютеру. И, может быть, поэтому книги мои, написанные даже двадцать лет назад, вы читаете и сегодня. В них, я думаю, чистая энергетика, которая, надеюсь, лечит вашу душу.

Но если это так, если мои книги вам, что называется, легли на душу и вы хотите, чтобы я продолжал писать с той же энергией, что и раньше, то…

Нет, я не собираюсь снова просить у вас деньги. Я вам предлагаю не воровать у писателей . При этом учтите: это не только для меня, но и для вашей собственной самооценки – или ваша совесть не стоит и ста рублей?

Вот я и предлагаю вам почувствовать себя не халявщиком, который задарма пользуется моим трудом, а приличным человеком, который, купив планшет или смартфон за пятьсот баксов, не теряет свою совесть за три бакса и не считает, что теперь он может этим планшетом, как медвежатник ломом, взламывать мою собственность и тырить мой труд.

Как-то я шел с женой по Москве и увидел парня, который на ходу читал мою книжку «Невинная Настя». Жена сказала: «Останови его, дай ему автограф!» «Да пусть читает, зачем перебивать?» – сказал я и пошел дальше.

Но имейте в виду: если теперь я увижу, как вы читаете мою книгу в планшете или в смартфоне, я обязательно побегу за вами с криком: «Держи вора!» Только представьте себе эту замечательную картину: вы идете по улице, а за вами с криками: «Караул! Грабят!» бежит пожилой писатель…

А теперь – прыжок обратно, в роман.

34

«Внимание, говорит Нью-Йорк!..»

Нет, не так.

«И этот день настал!»

Нет, снова не так.

«И грянул бой!..»

Нет, а как там у Льва Николаевича? «То, что почти целый год для Вронского составляло исключительно одно желанье его жизни, заменившее ему все прежние желания; то, что для Анны было невозможною, ужасною и тем более обворожительною мечтою счастья, – это желание было удовлетворено».

Well, уж если я начал этот роман с эпигонства, то отчего бы не продолжить в том же духе?

Итак, то, что полгода составляло для меня исключительно одно занятие, заменившее мне все прежние дела, включая работу над моим «нетленным романом»; то, что для всех пожилых эмигрантов из СССР было невозможною и тем более обворожительною мечтою счастья, – это, наконец, состоялось!

В последнюю пятницу ноября 1980 года ровно в 9.00 утра в огромном многоязычном океане летящих над Нью-Йорком радиоволн появился еще один голос – русский!

– Внимание! Говорит Нью-Йорк! Вы слушаете WWCS – первую независимую русскую радиостанцию в Соединенных Штатах Америки! Начинаем наши регулярные радиопередачи и синхронный перевод вечерних американских телепрограмм!

Бодрая музыкальная отбивка, и снова голос:

– Доброе утро, дорогие радиослушатели. У микрофона главный редактор русского радио Вадим Дворкин. Передаем последние известия. Новый президент нашей страны Рональд Рейган приступил к работе в Белом доме, пожелаем ему удачи и крепкого здоровья. По сообщениям из Советского Союза, неурожай этого года привел к двадцатипроцентному дефициту зерна и грозит стране продовольственным кризисом. В Европе растет волна терроризма и антисемитизма, тайно инспирированные Москвой с целью отвлечь мировое сообщество от вторжения советской армии в Афганистан. Сосланный в Горький академик Андрей Сахаров обратился с открытым письмом в Академию наук СССР с требованием открытого судебного разбирательства причин его ссылки. Папа Иоанн Павел Второй предупредил Брежнева, что в случае попыток разгрома «Солидарности» советскими войсками он вернется в Польшу и лично возглавит борьбу поляков за свободу. А теперь эти новости подробно…

В коридоре над дверью радиостудии горело красное табло: «НЕ ВХОДИТЬ! ПРЯМОЙ ЭФИР!» А в самой студии за стеклянным окном дикторской кабины и возле пульта звукорежиссеров Арика Басова и Димы Истратова толпились все сотрудники станции. Отчитав последние известия и объявив слушателям программу дневных передач, я – потный и возбужденный, с пульсом 120 – выскочил из дикторской, уступив микрофон Миле Фиготиной с ее утренним музыкальным шоу и гимном нашего радио:

Для нас в Нью-Йорке нет плохой погоды,

Плохую раньше повидали мы сполна.

За эту девушку, за статую Свободы,

Я подниму бокал игристого вина!

Следом шла Элианна с передачей «Знакомьтесь, Америка», потом «Английский для всех», затем детская передача, «Театр у микрофона» и так далее до шести вечера. А в шесть дикторскую занимали Володя Козловский и Роман Каплан, включали телевизор и синхронно с Уолтером Кронкайтом и другими знаменитыми «ньюс-мейкереми» сообщали самые последние новости, чтобы потом до двенадцати ночи развлекать наших слушателей синхронным переводом телесериалов и юмористических шоу.

Да, господа! Повторяю: то, что для всех эмигрантов было невозможною и тем более обворожительною мечтою, – наконец состоялось! Первая русская радиостанция в Америке вышла в эфир.

Я расцеловал всех сотрудников, Палмер и Карганов обрызгали шампанским все углы и стены нашей студии.

А по восхищенным глазам моей «бешеной еврейки» я видел, что меня ждет сегодня такая волшебная ночь, после которой я не смогу встать к «Эрике» в семь утра.

Тем паче, после полуночи мы купили завтрашнюю «Нью-Йорк Таймс», которую вся Америка читает, как «Правду» в СССР. И в этой газете было сказано:

RUSSIAN-ENGLISH PROGRAMS

...

By means of a subscription service, the equivalent of cable radio, Russian-language programs and simultaneous interpretation of regular English-language television programs will be broadcast 18 hours a day, starting Saturday.

Vadim Dvorkin is editor in chief of what is called WWCS Broadcasting, with offices at 500 Eighth Avenue. The service will be available in all of New York City except Staten Island, and in Jersey City and Newark. Mr. Dvorkin is also president of the Cultural Center of Russian immigrants in the Arts, the organization that created the radio station. The service cost $40 to install and $20 a month. Costumers will receive the broadcasts by special AM radio provided by the company.

Elianna Davidzon, a spokeswoman for the station, said that from 6 A.M. to 6 P.M. there would be programs of English lessons, reviews of New York City newspapers and various commentaries. After 6 P.M., until midnight, interpreters will translate television programs from English to Russian [15] .

А фривольный «Нью-Йорк Пост», этакий американский «Московский комсомолец», сообщал:

TV? Da!

...

IT’S enough to send them running back to Leningrad. Russians living in the New York aria soon will be able to check out America’s video culture, as it were, conveniently translated into the mother tongue. Dallas, Charlie’s Angels and other capitalist TV fare will be available in Russian through WWCS, a N.Y. cable service featuring simultaneous translations of prime-time shows as well as English lessons and balalaika music [16] .

Вот мы и прорвались в большой мир! Теперь с нами даже шутят, как со своими, на равных! А кто сказал, что в маленьком мире надувают только шарики «уйди-уйди»?

35

Почему-то самым ужасным ураганам дают самые красивые женские имена – Глория, Катрин, Алиса, Изольда и т. п. Хотя, на мой взгляд, им больше подходят Иван Грозный, Чингисхан, Батый и Навуходоносор. Не помню, как именовался тот ливень и штормовой ветер, которые обрушились на Нью-Йорк в конце ноября, но я бы назвал их именем Богдана Хмельницкого, батьки Махно или маршала Буденного. Даже по официальным сообщениям, «в Нью-Йорк-Сити выпало до 1,5 дюйма воды, а в Нью-Джерси – до двух». Поясняю, что это значит. Это когда Бродвей и все авеню, идущие с Вашингтон-хайтс, то есть с Вашингтонских высот, в Манхэттен, превращаются в бурные реки, по которым можно сплавляться в каноэ или на баркасе. Никакие канализационные люки с такими потоками не справлялись, сабвей залило так, что поезда перестали ходить, а автобусы и такси испуганно причалили к тротуарам.

Но разве уважающая себя радиостанция может молчать из-за какого-то урагана? Нет, на равных с самыми знаменитыми АВС, NBC и CBS мы названивали в городское метеобюро, в Сити-холл и в Транспортное управление и сообщали нашим слушателям самые последние прогнозы погоды и аварийные меры транспортных властей.

И именно в это время мне позвонили из «Нового русского слова»:

– Вадим, здравствуйте. Яков Моисеевич Седых спрашивает, можете ли вы прийти к нему завтра в двенадцать дня?

– В такую погоду? А что случилось?

– Нет, ничего особенного, просто хочет поговорить. Так будете?

– Но вы же видите, что делается!

– Не беспокойтесь, до завтра все пройдет. Завтра в двенадцать он вас ждет.

Легко сказать – «не беспокойтесь»! Конечно, я насторожился. Хотя все, что я писал для НРС, Седых печатал, что называется, с колес, никогда до этого он не приглашал меня «просто поговорить». Поэтому первым делом я спросил у Чурайса, есть ли у WWCS долги перед НРС за те платные объявления наших радиопрограмм, которые мы регулярно публикуем в газете. При том, что, как выяснилось, нас слышали всего, быть может, сто или двести подписчиков в Бруклине и еще столько же в Квинсе, мы уже вели регулярное вещание и синхронный перевод американских вечерних телепрограмм. Расчет Палмера и Карганова был прост: все равно им уже приходилось платить зарплату сотрудникам станции, иначе к ноябрю мы бы все разбежались. Так пусть сарафанное радио разнесет по городу слух о работе станции, мы в своих сообщениях будем скромно называть эти передачи «пробными» и «тестовыми», а сами в пику Орликову и Ко ударными темпами устанавливать мощные приемники на крышах домов наших подписчиков, подключать к этим приемникам домофоны и таким образом целыми «кустами» внедрять наше радио. Теоретически это было правильно, но на практике…

К сожалению, далеко не все «суперы» – смотрители многоквартирных домов в Бруклине и Квинсе – пускали (даже за взятки) наших техников монтировать на крышах наши антенны-приемники и подключать их к домофонам. К тому же и не все домофоны были в исправном состоянии, а у тех, что были исправны, проводка могла в любой момент испортиться – особенно если «супер» решал заняться вымогательством. И, в-третьих, даже слабый шторм уровня одесского налетчика Мишки Япончика мог снести эти антенны с крыши или порвать провода.

Короче говоря, из двух с лишним тысяч подписчиков нас слышали от силы пятнадцать процентов, а остальные по советской привычке писали жалобы в газету, то есть в «Новое русское слово». А оттуда эти жалобы пересылали, конечно, мне, и я опять публиковал в НРС и даже в «Новой газете» Евгения Рубина (он, Рубин, разругался с Довлатовым и открыл свою газету) успокоительные статьи и репортажи.

Но теперь, судя по звонку из НРС, Седых решил сам выяснить ситуацию. Тем паче, настроение у него было боевое – Рональд Рейган не без помощи русскоязычных избирателей, мобилизованных «Новым русским словом», стал президентом, республиканцы (не без наших голосов) получили большинство в Конгрессе, а городские власти Нью-Йорка объявили, что бюджет текущего года впервые за последние пятнадцать лет будет сведен с положительным сальдо в размере 300 миллионов долларов! То есть Нью-Йорк вышел из финансового кризиса – и тоже не без помощи новых русских бизнесов!

Однако нашей станции этот экономический подъем, к сожалению, не касался. Несмотря на мои статьи и наши огромные, в половину газетной страницы, объявления, новых подписчиков не прибавлялось, а часть старых уже требовали деньги обратно. При этом деньги у Палмера и Карганова были на исходе, их последние крохи съедала аренда нашего офиса, зарплата сотрудников и синхронных переводчиков (мою они уже скосили вдвое) и расходы на изготовление и установку новых приемников на бруклинских и квинсовских крышах.

И вот, терзаемый ледяным ветром с Гудзона, проливным дождем, который ни фига не прошел, и опасаясь допроса у Седых о делах нашего радио (а врать я ему не мог, слишком хорошо он ко мне относился), я, закутавшись в плащ-палатку бывшего капитана советской армии Мориса Чурайса и обернув ноги в пластиковые мешки для мусора, чуть ли не вплавь добрался из нашей редакции на углу Восьмой авеню и 36-й стрит до офиса «Нового русского слова» на той же Восьмой, только тремя кварталами ниже.

О! Теперь это была уже не та занюханная конура на 56-й стрит с запахами прелой газетной бумаги и мышей, куда я пришел полтора года назад со своей «Шереметьевской таможней». Тогда половину этой четырехстраничной газеты занимали огромные похоронные объявления о смерти фрейлин Ее Императорского величества и есаулов Императорского Казачьего полка. Ежедневно и даже на первой странице стояло броское объявление Похоронного бюро Джека Яблокова о том, что у него «всегда есть место для новых эмигрантов». А особенно меня вдохновляли такие литературные перлы НРС, как «Сегодня на митинге выступил черный член американского Конгресса»…

Но теперь вал рекламных объявлений новых русских ресторанов, магазинов, аптек и докторских кабинетов позволил газете выходить на тридцати страницах тиражом чуть ли не 200 000 экземпляров и принес столько денег, что редакция занимала весь второй этаж дорогого офисного небоскреба прямо напротив Penn Station, и делали газету уже новоприбывшие московские и питерские журналисты.

Выйдя из лифта и сняв у консьержа мокрую плащ-палатку (пластиковые мешки для мусора я снял еще в подъезде), я прошел в кабинет Седых и… обомлел.

Помимо Якова Моисеевича у его стола, заваленного рукописями и газетными гранками, и на фоне американского флага и развешанных по стенам фотографий Седых с Рональдом Рейганом, Менахимом Бегиным, Гельмутом Шмидтом, Эдвардом Кочем и другими знаменитостями сидел мистер Альфред Давидзон, отец Элианны.

Честно говоря, я уже забыл о его существовании. После того как Эли, лишенная им финансовой помощи и машины, поселилась со мной в отеле Greystone, он то ли не мог нас найти, то ли вообще вычеркнул ее из своей жизни. Да и что он мог нам сделать? Эли была уже большой девочкой двадцати трех лет. И хотя она – я знал – периодически звонила своей матери в Лонг-Айленд, но лишь тогда, когда отца не было дома. При том что мистер Давидзон был чистокровным, как заверяла меня Эли, евреем, гитлеровские порядки домостроя – Kinder, Ku#che, Kirche – дети, кухня, церковь – он усвоил еще, видимо, в момент своего зачатия в Гамбурге в 1930 году. И когда родители, бежав от Гитлера в 1937-м, привезли его, семилетнего, в США, он, я уверен, уже был готов даже для Гитлерюгенда. Во всяком случае, жена его, хоть и была еврейкой, жила в доме тихой безропотной мышкой и тайно попивала…

А теперь этот Альфред Давидзон, похожий сразу и на нового вице-президента Джорджа Буша, и на Вячеслава Тихонова в фильме «Семнадцать мгновений весны», наверняка прочитав обо мне и Элианне в «Нью-Йорк Таймс», не рискнул прийти напрямую в наш офис, это «осиное гнездо» русскоязычной эмиграции, а сидел передо мной в кабинете хозяина газеты «Новое русское слово». И хотя и ежу было ясно, что мистер Давидзон ждал тут меня, он не только не встал и не протянул мне руку, но в ответ на мое общее: «Good afternoon!» не сказал даже простое «Hi!»

Зато сказал Седых. Суетливо привстав с подушечки на своем кресле из-за письменного стола и чуть, как пингвин, разведя руками, он почти виновато захлопал ресницами и произнес по-русски:

– Здравствуйте, Вадим. Проходите, садитесь…

А поскольку около стола было только два кресла – одно против другого, – то сесть мне пришлось буквально лицом к лицу с мистером Давидзоном.

– Поздравляю, Яков Моисеевич, – сказал я тоже по-русски, открыто игнорируя этого Давидзона. – Вы убрали катаракту.

– О да! – обрадовался Седых. – Медицина теперь делает чудеса! Представляете, я опять вижу двумя глазами и совершенно без очков!

– Это замечательно! – произнес я с повышенным энтузиазмом и кивнул на огромное окно, по которому текли потоки воды. – На улице жуть что делается! Я тут у вас наследил, извините.

– Это ерунда, не стоит извиняться, – тут же сказал Седых. – Это вы меня извините, что в такую погоду… У него очень большая юридическая компания, я не мог отказать…

Тут мистер Давидзон, почувствовав, наверное, что речь пошла о нем, ёрзнул в кресле, и Седых перебил сам себя:

– Ну, я вас оставлю, вы поговорите, – и Давидзону по-английски: – Excuse me, I need to see my tomorrow newspaper… (Извините, я должен взглянуть на свою завтрашнюю газету…)

С этими словами старик буквально сбежал из своего кабинета, оставив нас с Давидзоном tet-a-tet.

Я посмотрел ему в лицо. Хотел бы сказать «в глаза», но глаз его я не увидел. Точнее, они были, но ровно ничего не выражали. Этакие серые заслонки души и мыслей. Зато лицо говорило о многом. Да, это уже было не то кованное из стали лицо штандартенфюрера Штирлица, которое полгода назад высилось надо мной в дверях моей квартиры на 189-й стрит. Это было серое и как бы обвисшее лицо усталого пятидесятилетнего человека, даже, возможно, пьющего. Во всяком случае, кожа под подбородком и на кадыке явно одрябла. Я вспомнил, что всегда, когда я раньше приходил к Седых, его секретарша приносила мне чай, а Яков Моисеевич придвигал ко мне небольшое блюдо или вазу с конфетами и сушками. Вот и сейчас эта вазочка с сушками стояла у левого края стола, но чая не было. И мне стало жалко старика Давидзона. Было бы очень кстати попить с ним чаю и поговорить по душам. В конце концов, не чужие люди.

Но именно в этот момент, когда я проникся к нему каким-то человеческим чувством и даже расположением, он выпрямился в кожаном кресле, расправил плечи, поднял голову так, что кожа на кадыке подтянулась, и сказал, глядя не на меня, а мимо моего уха, в окно:

– How much should I give you, to keep you away from my daughter? (Сколько тебе дать, чтобы ты отстал от моей дочки?)

Я ошалел. Нет, ей-богу, я потерял дар речи от такого простого решения вопроса. Ему было совершенно, извините, на…рать – да, именно так, тут нет другого слова! – на то, что он сидит в самом центре Манхэттена, в офисе хозяина респектабельной газеты, с которым панибратски обнимается даже Нэнси Рейган, а напротив него уже вовсе не тот нищий эмигрант, каким я был во время нашей первой встречи. Но нет, одна его фраза и интонация, с которой он ее произнес, ставила все на свои места – и Седых, и я были для него никем и ничем. Просто он устал чувствовать себя проигравшим и уступившим свою единственную дочь какому-то ублюдку. В конце концов, это он растил ее, нянчил, носил на плечах, вытирал ей попку, читал сказки Андерсена, платил за частную школу, колледж и университет! А теперь ее отнял какой-то хмырь, который и двух слов по-английски правильно сказать не может! Ладно, он выкупит свою Элианну у этого шлимазла [17] .

– Well… (Ну…) – произнес он нетерпеливо.

И это его «well» вернуло мне дар речи.

– Ten millions (Десять миллионов), – сказал я совершенно по-деловому и даже не улыбнувшись.

Он тоже не улыбнулся. Сунув левую руку в правый верхний карман своего серого твидового пиджака, он достал узкую чековую книжку в дорогой кожаной обложке, открыл ее, вырвал уже заранее приготовленный чек и положил передо мной.

– Here it is, – сказал он. – It’ll be enough for you. (Вот. С тебя хватит.)

Я посмотрел на чек. В графе «Pay to» (заплатить) стояло: «Pay to Mr. Vadim Dvorkin TEN THOUTHAND DOLLARS EVEN» – десять тысяч долларов. А в левом верхнем углу чека значилось: «Kroll & Davidzon Park Avenue Law Consulting Ltd.». То есть даже откупиться от меня собственными деньгами он не хотел, а собирался списать эту сумму со своей юридической фирмы, как расходы по бизнесу.

Но я взял этот чек, аккуратно сложил вдвое, сунул в карман своих джинсов и только после этого снова поднял глаза на мистера Давидзона:

– Thank you, sir. Of course, I’m not going to cash it. But I’ll show it to Elianna. She has to know how much you value her. (Спасибо, сэр. Конечно, я не стану обналичивать этот чек. Но я покажу его Элианне. Пусть она увидит, как вы ее цените.)

И вот тут – наконец-то! – я увидел его глаза. Шторки его глаз распахнулись, он вскочил, cхватив меня за лацканы моего единственного пиджака, поднял с кресла и притянул к себе:

– Give it back! Now! (Отдай! Сейчас же!)

Это «нау» опять прозвучало, как удар хлыста.

– Kill me (Убей меня), – сказал я, помня, где нахожусь.

А он забыл и прорычал:

– I’ll kill you! Give it back! (Я убью тебя! Отдай сейчас же!)

Уходя из кабинета, Седых оставил дверь открытой, я покосился на нее и сказал:

– Mister Davidzon, you are a lower, right? (Мистер Давидзон, вы же адвокат, не так ли?)

Тут он пришел в себя, выпустил меня, и я плюхнулся задницей в кресло. А он стоял надо мной и шипел, поглядывая на открытую дверь:

– My check! Give me my check! (Мой чек! Отдай мой чек!)

По коридору мимо открытых дверей кабинета проходил Валерий Вайнберг – высокий тридцатипятилетний менеджер газеты. Увидев нашу странную пару, он удивленно остановился:

– Привет! А где шеф? – сказал он по-русски.

– Ушел к метранпажу, – ответил я.

– А это кто?

– Это Альфред Давидзон, адвокат.

– О! – уважительно сказал Валера и тут же вошел в кабинет, протянул руку Давидзону: – Nice meeting you! Приятно познакомиться! Я Валерий Вайнберг, здешний менеджер. Вы слышали последние новости? Про польскую «Солидарность» – они объявили всеобщую забастовку!

Как я уже говорил, Валера родился в Польше, но чуть ли не с детства работал в «Новом русском слове», знал всех и умел со всеми ладить. Знакомство с известным нью-йоркским адвокатом могло ему пригодиться, но этот известный адвокат Валере не ответил, а бросил мне: «I’ll see you soon!» и вышел из кабинета. Мы слышали, как лифт звякнул «динь-дон» и увез его вниз, в подземный гараж, где стоял Mercedes 56 °CEL.

– Что тут у вас случилось? – спросил меня Валерий.

– Да так, ничего… – сказал я. – Небольшая семейная ссора.

Через несколько минут, проверив у метранпажа наше следующее объявление «WWCS – АМЕРИКАНСКОЕ ТЕЛЕВИДЕНИЕ НА РУССКОМ ЯЗЫКЕ», я вышел на Восьмую авеню. Ветер по-прежнему хлестал по лицу мокрым веником ливня, но все остальное на мне защищали прорезиненная советская плащ-палатка и пластиковые мешки на ногах. Уклоняясь от фонтанов, хлещущих из-под колес плывущих по авеню машин, я медленно пошел вверх, в сторону 36-й стрит. Я знал, что Эли ждет меня в нашей студии звукозаписи и пишет там свою передачу «Знакомьтесь, Америка». Я остановился. Если сейчас я приду туда с чеком ее отца, то обязательно покажу его ей. Но стоит ли? И я вспомнил его глаза в тот момент, когда их шторки, наконец, открылись. Это были глаза очень одинокого усталого еврея.

Я сунул руку в карман джинсов, достал сложенный вдвое чек и швырнул его в поток воды на мостовой. А потом стоял и смотрел, как он, вращаясь, понесся с этим потоком к канализационному люку.

Затем пришел на наше радио, занял звукостудию и стал у микрофона читать для ночного эфира следующую легенду Брайтона.

36

Вера энд Стэнли

...

Начала Роза:

– Вы видели «Бонни энд Клайд»? Конечно, видели, вы же вгиковец, вам его обязаны были показывать по истории кино. Там в главных ролях Фэй Даннауэй и Уоррен Битти, и это замечательная криминальная лавстори с трагическим, конечно, концом. Так вот, я вам могу рассказать про наших брайтонских Бонни и Клайда, только с хорошим концом, с хэппи-эндом. Хотите?

– Конечно, хочу…

Мы сидели с Розой Мироновной в мансарде ее частного детского садика. Был тот стандартный «мертвый час», когда она укладывает спать всех своих девять детишек и имеет, по ее словам, возможность «один час пожить для себя».

В этот час Роза Мироновна, бывший старший редактор издательства «Молодая гвардия», позволяет себе посидеть на воздухе в кресле-качалке, выкурить сигарету Marlboro, выпить чашку крепкого Arabica, сваренного в настоящей армянской джезве, и поговорить «за жизнь».

– Только имейте в виду, – сказала она. – Там есть моменты, которые никакая «Молодая гвардия» опубликовать не может. Но мы же в свободной стране, я тут прочла и «Лолиту», и «Тропик рака» и поняла, что важно не что, а как. Понимаете?

Я кивнул. Я тоже считаю, что нет запретных тем, а если они и есть, то тем интереснее написать о них так, чтобы запреты отпали. Но одно дело, когда на эти темы говорят мужчины – Набоков, Генри Миллер или, на худой конец, Шелдон, а другое – Роза Мироновна Яровая, старший редактор издательства «Молодая гвардия». Впрочем, даже интересно, в какие откровения может пуститься редактор, вырвавшийся из зоны бесполой советской цензуры? Я достал из кармана диктофон и уже собрался включить его, но Роза сказала:

– Подожди. Еще один момент, – она перешла на «ты» и отпила кофе из маленькой фарфоровой чашки с японскими иероглифами. – Я изменю все имена и фамилии. Мы же в свободной стране, тут каждый может записать себя Спинозой, Алексом Кантом и даже Кларой Цеткин. Ты знаешь Канта? Между нами, он такой же Кант, как я Мэрилин Монро. Но это неважно. Согласен?

Я молчал. Я знал Сашу Канта, и Роза знала, что я знаю Сашу Канта, и я знал, что она знает, что я знаю Сашу Канта. Поэтому я молчал, но Роза, наверное, поняла меня по-своему и сказала:

– Сейчас этот Кант, он же Канторович, знаменит на Брайтоне так, как в Советском Союзе Юлиан Семенов, он же Ляндрес. Алекс работает в «Новом русском слове», а это здесь «Правда», «Литературная газета» и «Советский спорт» в одном флаконе! Конечно, до нашего приезда она тихо умирала. Выходила на жалких четырех страницах, крошечным тиражом, и, как ты сам знаешь, на первой странице вместо статей там печатались громадные траурные объявления и еще про то, что в похоронном доме Джека Яблокова всегда есть места для новых эмигрантов. Но зачем мы сюда приехали? Спать на кладбище? У нас столько энергии, как у Колумба, который, говорят, тоже не совсем испанец, а не то Колумбович, не то вообще Колумберг. И вовсе не Индию искал, а десять пропавших колен Израилевых. Короче, мы тут создали свою Америку – открыли русские магазины, аптеки, рестораны и врачебные кабинеты. И «Новое русское слово» расцвело! Теперь ее продают на каждом углу, как «Нью-Йорк Таймс» и «Дэйли Ньюз»! Ее продают по всей Америке и даже в Канаде! И делают эту газету уже наши московские журналисты – Борис Бочштейн, Владимир Козловский и, конечно, Алекс Кант, он же Канторович. Но Алекс самый знаменитый, потому что он каждый день пишет о нашей мафии, которую все тут называют «русской» или «красной». С этого он начал, когда приехал, – с репортажей об убийстве Евсея Агрона, крестного отца «русской мафии», и про другие авторитеты, которые ходят тут по Брайтону, как Беня Крик по Молдаванке.

Роза отпила еще глоток кофе и затянулась сигаретой. Я понял, что, как все московские редакторы, она любит длинные книжные предисловия, которые я никогда не читаю. Но здесь я был вынужден выслушать его до конца.

Выдохнув дым и глядя сквозь окно на серую паутину осеннего дождя и серое покрывало Атлантики, Роза продолжала:

– Да… Но если Бабель написал о Бене, он же Мишка Япончик, уже после того, как большевики его расстреляли, то Алекс Кант пишет о наших япончиках, когда те, вполне живые, могут из тюрьмы позвонить по телефону кому угодно и заказать любое убийство. Так что понятно, какой знаменитый этот Кант. И Козловский ему не уступает, пишет об американской преступности. А Бочштейн и Поповский ругают советскую власть, как будто мы сами не знаем, какая там жизнь. Про тебя я говорить не буду, ты теперь занят вашим радио, но должна все-таки сказать: почему никто из вас не пишет о чем-нибудь хорошем? Нет, я не говорю, чтобы вы писали очерки об ударниках капиталистического труда и строителях империализма. Но просто о любви хочешь послушать?

– Конечно, Роза, я за тем и приехал… – сказал я, думая, что предисловие закончилось, ведь все, что она сказала, включая обещание необычной лавстори, было в ее письме, которое пришло в нашу редакцию.

Но оказалось, я ошибся. По законам московской редакторской элиты в каждой истории, даже в предисловии, должно быть рондо, и Роза не могла не соблюсти этот закон.

– Очень хорошо, – сказала она. – В таком случае теперь, когда мы с тобой сидим на Брайтоне и, как сказал бы Исаак Бабель: «У вас на носу очки, а в душе осень», ты можешь записать историю про наших брайтонских Бонни и Клайда. Но, конечно, без моей фамилии. Зачем вам моя фамилия? Мы же в свободной стране, и тут каждый может назвать себя Спинозой, Кантом и даже Розой Люксембург. Так пускай я буду Роза Яровая, ты согласен?

Я радостно кивнул и включил диктофон.

* * *

Выйдя из лифта в отделанный мрамором холл компании Roberts & Smith Co., она мелкой походкой подошла к обширному полукруглому столу приемной:

– Доброе утро.

– Доброе. Чем могу помочь? – сухо ответила секретарша, с первого взгляда оценившая ничтожность посетительницы – на ней было простенькое платьице нищей студентки, никакой косметики на лице, а на ногах дешевые кроссовки, в каких ходят только курьеры. Да она и оказалась курьером – секретарши такого уровня не ошибаются.

– Я за пакетом для доктора Адамса, Adams Brothers.

– Секунду… – оттолкнувшись каблуком от коврового пола, секретарша отъехала в своем кресле к боковому стеллажу с письмами и пакетами и стала быстро перебирать их тонкими наманикюренными пальцами. А посетительница бегло оглядела ее стол – четыре белых телефона (один из которых уже журчит деловым звонком), белый телефонный аппарат-коммутатор, новенькая «кулачковая» пишущая машинка фирмы Bell & Paсcard, широкий, в полстола, календарь-блокнот с четкими столбиками записей, стаканы с остро отточенными цветными карандашами и авторучками. А в тылу, за спиной, – голубой, с синими прожилками мраморный простенок с золотыми буквами Roberts & Smith Co. Ничего лишнего, но все по «фирме».

– Извини, ничего нет, – секретарша стремительно вернулась к столу и взяла телефонную трубку: – Робертс энд Смит, доброе утро. Соединяю.

И, щелкнув рычажком коммутатора, снова посмотрела на посетительницу:

– Для Адамса ничего нет.

– Really? Вы уверены? – удивилась та и, достав из холщовой сумки потертый блокнот, открыла его. – Это же «Робертс энд Смит», верно? Мистер Адамс из Adams Brothers послал меня за пакетом от мистера Стенли Купера…

– Извини, у нас нет никакого Купера.

– Правда? А я ехала из Лонг-Айленда… – чуть не до слез огорчилась курьерша и кивнула на телефоны: – Можно я позвоню мистеру Адамсу?

– Конечно, – сжалилась секретарша и подвинула ей один из телефонов.

– Спасибо, я быстро, – неловким пальцем девушка спешно набрала десятизначный номер. – Алло! Доброе утро. Можно доктора Адамса?

Но в трубке был только стандартный голос автоответчика: «К сожалению, мы не можем сейчас ответить на ваш звонок…»

– Черт! – огорчилась девушка и положила трубку. – Извините, – сказала она секретарше. – Спасибо. Большое спасибо…

И, совершенно расcтроенная, направилась к лифту. А секретарша, тут же забыв о ней, сняла трубку с очередного приглушенно журчащего телефона:

– Робертс энд Смит, доброе утро…

«Динь» – пропел подъехавший лифт, над его дверью загорелось табло «32», и огорченная девушка вошла в кабину, нажала кнопку «31».

Через секунду, выйдя из лифта в залитый светом и отделанный под сталь холл компании Industrial Management Co., она той же скромной и почти шаркающей походкой подошла к обширному прямоугольному столу приемной:

– Доброе утро.

– Доброе. Чем могу помочь? – ответила чернокожая секретарша.

– Я за пакетом для доктора Адамса, Adams Brothers.

– Секунду… – оттолкнувшись каблуком от паркетного пола, секретарша отъехала в своем кресле к дальнему концу стола с невысоким стеллажом для писем и пакетов.

А посетительница бегло оглядела этот стол – тоже четыре телефона, телефонный коммутатор, «кулачковая» пишмашинка, стаканы с остро отточенными карандашами. А за спиной строгий стальной простенок с золотыми буквами Industrial Management Co.

– Как ты сказала: для доктора Адамса? – спросила секретарша, перебирая конверты и пакеты.

– Да, пакет для Стива Адамса, Adams Brothers…

– К сожалению, ничего нет.

– Вы уверены? – удивилась девушка и, достав из заплечной сумки потертый блокнот, открыла его. – Это же Industrial Management Co., так? Мистер Адамс из Adams Brothers послал меня сюда за пакетом от мистера Купера…

– Извини, дорогая, но у нас нет никакого Купера.

– Правда? А я ехала из Лонг-Айленда… – снова чуть не до слез огорчилась девушка и кивнула на телефоны. – Можно я позвоню?

– Конечно, – секретарша подвинула ей один из телефонов.

– Спасибо, я быстро, – девушка набрала десятизначный номер. – Алло! Доброе утро. Можно доктора Адамса?

Но в трубке был тот же автоответчик: «К сожалению, мы не можем…»

– Shit! – огорчилась девушка и положила трубку. – Извините. Спасибо. Большое спасибо… – И, совершенно расстроенная, направилась к лифту. А секретарша, тут же забыв о ней, сняла трубку телефона.

«Динь» – пропел подъехавший лифт, над его дверью загорелось табло «31», девушка вошла в кабину, нажала кнопку «30».

Через секунду, выйдя из лифта в грохочущий музыкой и расписанный нотами холл компании Jazz & Country Music Production Ltd., она подошла к столу приемной:

– Доброе утро! Пакет для доктора Адамса, Adams Brothers…

– Что? Повтори… – дергаясь в такт музыке, не расслышал ее молодой секретарь.

* * *

Через три часа, ровно в 13.03, она вышла из небоскреба на углу 46-й улицы и Пятой авеню. И, оказавшись в потоке прохожих на солнечной стороне улицы, мигом преобразилась. Словно вынырнула из темной и давящей океанской глубины. Куда подевались эти скромно согнутые плечи, этот огорченный взгляд, эта приниженная и почти шаркающая походка? Теперь это была невысокая, но стройная девушка двадцати трех лет, с гордо поднятой головой, вызывающим взглядом карих глаз и той высокомерной улыбкой, с какой умеют смотреть на мир девушки маленького роста, так называемые бэби-вумэн. Именно этим победительным взглядом она окинула всю Пятую авеню – и густой поток клерков, высыпавших сюда в обеденный перерыв потрепаться и поланчевать, и иностранцев, спешащих из одного дорогого магазина в другой с бумажными сумками Lord & Taylor, Saks Fifth Avenue и Victoria Secrets, и курьеров с заплечными ранцами, летящих по тротуарам на роликовых коньках, и плотный поток гудящих машин и такси на мостовой. В очередной раз она победила их всех – и клерков, зарабатывающих десять, ну, максимум пятнадцать долларов в час, и тех лощеных и откалиброванных секретарш, получающих – смешно сказать – аж двадцатку!

А она – Вера Шмит, простая русская эмигрантка, – за три часа работы и двадцать два телефонных звонка сняла четыре тысячи четыреста долларов! А сколько еще не пройденных ею офисных небоскребов на одной только Пятой авеню!

Победно усмехнувшись и поправив на плече ремешок холщовой сумки, она двинулась вниз по широкому тротуару. Но на углу 44-й поток прохожих огибал слепого уличного скрипача, и Вера невольно поубавила шаг, узнав знакомую Концертную сюиту Сергея Танеева для скрипки с оркестром. Теперь победная улыбка на ее лице сменилась на чуть ли не горестную усмешку, ведь пять лет назад она сама играла эту сюиту в Мерзляковском переулке на выпускном экзамене музыкальной десятилетки Московской консерватории.

Вера остановилась, слушая музыку и вглядываясь в молодого, не старше двадцати пяти, скрипача. Нет, она не знала его, хотя что-то в густом и полном звуке его скрипки было знакомое, почти родное, как у всех учеников профессора Андриевского, два года назад уехавшего в Лондон к Исааку Менухину. Но разве в «Мерзляковке» учились слепые? В ее время – нет, ни одного. А с другой стороны, то, как он держит смычок, как тянет звук и как сам слушает свою скрипку всем телом и даже круглыми, как у всех слепых, темными очками, – все было удивительно московское. И вообще, кто, кроме русских, будет в Нью-Йорке играть Танеева?

Вера сунула руку в холщовую сумку, достала кошелек и, не раздумывая, бросила в лежащий на тротуаре открытый скрипичный футляр стодолларовую купюру. После чего тут же шагнула к краю тротуара и подняла руку:

– Такси!

Желтая машина резко вильнула из второго ряда и тормознула прямо у ее ног. Вера взялась за дверную ручку, но в этот момент музыка за ее спиной прервалась на полутакте, слепой скрипач в два прыжка оказался рядом и схватил ее за плечо:

– Lady, just a second!

Вера резко повернулась:

– What?

Он протягивал ее стодолларовую купюру:

– You made mistake, you gave me hundred dollars!

Она усмехнулась – он говорил, как типичный русский, без артиклей. И сказала по-русски:

– А ты, оказывается, не слепой. Гнесинка?

– Да, – сказал он. – Возьмите ваши деньги.

– А что? Они тебе не нужны?

– Нужны, но… – он замялся. – Это как-то много…

Она улыбнулась:

– Как тебя звать?

– Виктор…

– Запомни, Витя: денег много не бывает. Но теперь ты можешь угостить меня чашкой кофе. Увидимся завтра здесь и в это же время. Пока! – И она нырнула в машину, сказала водителю: – Brooklyn Jewish Cemetery, please.

Водитель клацнул рычагом счетчика, в окошке счетчика тут же выскочило «$1.00» за посадку, а Вера повернулась к опешившему скрипачу и сказала ему через открытое окно:

– Подтяни четвертую струну. Чуть-чуть. Пока…

Машина рванула с места, влилась в поток авто и понеслась вниз по Пятой авеню. Но на 42-й пришлось тормознуть у красного светофора, и водитель – ему было не больше пятидесяти – повернулся к Вере, сидевшей на заднем сиденье, сказал по-русски:

– Вы всем даете по сто долларов?

– Shit! – засмеялась она. – Я в Москве или в Нью-Йорке?

И бросила взгляд на водительскую карточку, прикрепленную к приборной доске. Там была фотография этого водителя и подпись Mark Sheсhter.

* * *

В будний день на еврейском кладбище было безлюдно и тихо. Над могильными плитами, разогретыми полуденным июньским солнцем, порхали бабочки, а в аккуратно подстриженной траве кладбищенских дорожек бегали черные американские белки и стрекотали кузнечики.

И только у одной могилы – свежей и еще без плиты – этот покой был нарушен негромким плачем и горячими сбивчивыми словами:

– Мамочка! Ну зачем ты ушла? Зачем так рано ушла? Знаешь, сколько я теперь зарабатываю?! Мы бы поехали путешествовать! Ты же мечтала посмотреть Париж, Лондон, Сан-Франциско! Теперь я бы тебя повезла, куда хочешь! А ты ушла! А куда я одна? Зачем?

И Вера залилась слезами. Но не только потому, что теперь ее мама не сможет посмотреть Париж и Сан-Франциско. А потому, что никому, даже родной маме на пустом кладбище, Вера не могла сказать, как она делает четыре, а то и пять тысяч баксов в день! А кому нужны наши успехи, если о них никто не знает?

Ладно, вам я, так и быть, скажу. Только имейте в виду – это не очень кошерно. В телефонной компании, которая обслуживала Брайтон, где Вера жила, она зарегистрировала, что каждый звонок на ее номер стоит двести долларов. А потом, как вы видели, ехала в самые богатые компании на Пятой авеню и оттуда звонила сама себе. Вот и всё! Телефонная компания брала деньги с этих компаний и переводила на ее счет. Никто до этого не додумался, она была первой. Конечно, она могла назначить любую сумму, хоть тысячу долларов за звонок, но если назначить большую сумму, тебя сразу вычислят. А двести долларов для большой компании, которая каждый день говорит по телефону со всем миром, – ерунда. Мама научила Веру не жадничать…

Утерши слезы, Вера поднялась с колен, отряхнула подол своего серенького платья, поправила дюжину красных тюльпанов, рассыпанных ею по свежей могиле, и еще раз посмотрела на фотографию мамы.

– Пока, дорогая! Через неделю я снова приду.

И, выдернув какой-то сорняк, проросший рядом с могилой, пошла по дорожке к выходу с кладбища.

Там, за воротами, стояло все то же желтое такси с Марком Шехтером, но Веру это почти не удивило.

– Разве я просила вас ждать? – сказала она, садясь в машину.

– Нет, не просили, – ответил Марк, откладывая газету с фотографиями очередного ограбления магазина черными бандитами. – Но молодая девушка не должна оставаться одна на кладбище. Куда вам теперь?

Вера задумалась, посмотрела на часы. Те показывали 14.20, и она была совершенно свободна. На ее счете в банке Washington Mutual было 197 340 долларов.

– На сорок седьмую стрит, – сказала она.

– Мы же только оттуда! – удивился Марк.

– Это не имеет значения. Поехали!

* * *

47-ю улицу между 5-й и 6-й авеню не зря называют «бриллиантовым рядом» и «золотым» еврейским кварталом – столько золота, бриллиантов и прочих драгоценностей, сколько собрали тут в своих ювелирных магазинах и лавчонках бухарские евреи и хасиды из Хабад Любавич, не было даже в сказочных пещерах Али Бабы.

Вера медленно шла вдоль витрин, буквально забитых гирляндами золотых колье, кулонов, браслетов и колец. Июньское солнце раскалило каменные дома Манхэттена так, что казалось, это золото сейчас стечет из-за стекол витрин и золотой магмой поползет по тротуару. Но самые дорогие и красивые вещи были, конечно, не за пуленепробиваемыми стеклами этих витрин, а внутри магазинов и лавчонок, за стальными шторами их бронированных дверей. В этих дверях стояли толстые и худые, высокие и низкие, молодые, пожилые и старые пейсатые мужчины, одетые, несмотря на жару, в глухие черные костюмы и с черными же шляпами или ермолками на головах. Громко переговариваясь между собой на идиш и иврите, они цепкими взглядами своих черных и чуть навыкате глаз легко определяли в густом потоке прохожих потенциальных покупателей (чаще всего индусов) и уступали им вход в свои магазины, откуда заманчиво несло кондиционированной прохладой.

Но Вера, конечно, не входила в число этих избранных. Пейсатые хасиды с длинными буклями до плеч даже не замечали ее, одетую в серое платьице и дешевые кроссовки. Впрочем, она и не стремилась обратить на себя внимание. Зато видела все – и витрины с их вывесками типа RABINOVICH GOLD или BARUCH’ BEST DIMONDS, и скрытые за дверями прилавки с фантастическими колье и ожерельями под толстыми стеклами витрин, и – наконец! – скромную вывеску FOR RENT над пустой и темной витриной какой-то мелкой лавчонки.

Конечно, она не стала задерживаться у этой витрины, а прошла дальше.

* * *

Легендарная ярко-красная дверь салона Элизабет Арден на углу 5-й авеню и 42-й стрит известна всему миру, а точнее, всей его женской половине. Согласно официальным биографиям этой бывшей императрицы косметики, амбициозная канадка Флоренция Найтингейл покрасила эту дверь в алый цвет еще в 1909 году, когда придумала себе имя Элизабет Арден и под свой первый салон красоты арендовала тут небольшое помещение на третьем этаже. С тех пор десятки и даже, наверное, сотни тысяч женщин открыли для себя эту волшебную дверь в царство красоты, макияжа, косметики и массажа.

Но, поднявшись на заветный третий этаж, Вера обнаружила, что стать одной из таких счастливиц не так-то просто, – ближайшее время приема ей смогли найти только через два дня. Зато через два дня, когда она дождалась своей очереди…

Педикюр… маникюр… массаж тела… массаж лица… прическа…

Впрочем, не будем подглядывать за таинством женских ухищрений и превращений. Потратив четыре часа и «всего» четыреста долларов, Вера вышла из салона действительно неузнаваемой красоткой! Видели бы ее сейчас те надменные секретарши, которые пренебрежительно позволяли ей «на минуту» воспользоваться их телефоном (и хозяевам которых эти звонки обходились в 200 долларов)! Даже проливной июньский дождь, захлестнувший в тот день Нью-Йорк, не смог смыть новую Верину красоту. Сидя в соседнем кафе с Марком Шехтером и скрипачом Виктором Косых, она сухо и деловито оговаривала с ними условия будущего сотрудничества.

– Первое: со мной никакого флирта! Я фригидна и холодна, как селедка! Понятно? – И она по очереди посмотрела в глаза каждому из них. – Я спрашиваю: понятно?

– Понятно, – ответил Марк.

Вера перевела взгляд на Виктора:

– А тебе?

– Ну, понятно… – сказал тот принужденно.

– Без «ну»! – жестко приказала Вера и даже властно подняла только что наманикюренный палец. – Нукать будешь своим лошадям, когда разбогатеешь. А со мной, если хочешь работать, разговаривать на «вы». Договорились?

– Да…

– Хорошо. Второе. За работу я буду платить пятьдесят долларов в час и бонус после каждого удачного дела. Таких денег вы не получите нигде, даже у Сильвио Маретти. Но при одном условии: никаких обсуждений, возражений и еврейских рацпредложений. Полное подчинение! Идет? Да или нет?

– Идет, – сказал Марк.

– Да, – произнес Виктор.

– Тогда встали и пошли, – поднялась Вера.

– Куда? – спросил Виктор.

Вера молча уставилась на него в упор.

– Извини, – спохватился он. – Больше не буду.

– А теперь то же самое, но на «вы»! – приказала Вера.

* * *

В соседнем, на 5-й авеню и 39-й стрит, магазине Lord & Taylor она переодела их обоих в итальянские летние костюмы, рубашки и туфли и отправила в мужскую парикмахерскую, а сама осталась на третьем этаже в отделе женской одежды.

Спустя час, когда от дождя не осталось и следа и солнце снова раскаляло каменные колодцы Манхэттена, вся троица неспешно шла по «золотому еврейскому кварталу» – 47-й улице. По одну сторону от сногсшибательной двадцатитрехлетней красотки шел ее «богатый отец» Марк Шехтер, по другую – лощеный красавец «жених» Виктор Косых. И те же пейсатые хасиды и бухарские евреи, которые еще два дня назад даже не замечали эту худышку в сером платьице, теперь выскакивали им навстречу из дверей своих магазинов:

– Come in! (Заходите!)

– Welcome! (Добро пожаловать!)

– What’re you looking for? (Что вы ищете?)

– Just a sec! I have everything you wish! (Секунду! У меня есть все, что хотите!)

Но неотразимая троица шла мимо, и только у темной витрины с надписью FOR RENT Вера придержала шаг:

– Спокойно. Разглядываем, но с большим сомнением. Делаем вид, что нас это почти не интересует…

Едва она закончила фразу, как дверь лавчонки со скрипом распахнулась, из нее выскочил толстячок-хасид и, поглядев на Марка, быстрой скороговоркой заговорил с ним на идиш. Но Марк смущенно поднял обе руки:

– Sorry! I don’t speak Edysh. (Извините, я не говорю на идиш.)

– Are’t you aid? (Разве ты не еврей?) – возмутился хасид.

– We came from Russia (Мы из России), – вмешалась Вера. – Talk to me (Говорите со мной.) Мой отец имеет деньги, но плохо говорит по-английски. За сколько вы сдаете эту щель?

– Это не щель, это магазин! – яростно возразил хасид. – Идемте, я вам покажу! Зайдите!

Но Вера не сдвинулась с места:

– How much? Сколько?

– Моя дорогая, сначала надо посмотреть! Вы зайдите! Я не кусаюсь! Это прекрасное помещение, даже есть задняя комната!

– Сколько? – снова спросила Вера.

– Шесть тысяч… – произнес он осторожно.

– В месяц? – изумилась Вера.

– Конечно, в месяц. Не за год же…

– Пошли, папа! – Вера взяла под руки «отца» и «жениха» и двинулась прочь по тротуару.

Но хасид, конечно, пошел за ними:

– Хорошо, хорошо! Вам я уступлю за пять с половиной!

– Три! – бросила Вера через плечо.

– Вы с ума сошли? «Три!» – возмутился хасид, но почему-то не отстал. – Вы даже не видели внутри! Ладно, так и быть! Для вас это будет пять двести!

– Три двести, – снова через плечо сказала Вера.

– Нет, вы только посмотрите на эту Софи Лорен! – обратился хасид к своим соседям по магазину. – Она торгуется, как моя дочь перед хупой! Хорошо, пусть я разорюсь, пусть я буду нищий – пять тысяч! Пять тысяч, и ни одна копейка меньше! Вы слышите, барышня? Как вас звать?

– Три пятьсот, – сказала Вера на ходу, но тут же остановилась и повернулась к хасиду: – Три семьсот, это мое последнее слово.

– Но вы же не видели магазин!

– Это ваше счастье, – и Вера достала из сумочки чековую книжку. – Выбирайте! Или я выписываю чек, или иду смотреть вашу халупу и могу передумать.

* * *

Дальнейшее развивалось со скоростью киношного бобслея:

800 долларов адвокату за регистрацию компании Vera Jewelry Enterprise Ltd.

260 долларов нотариусу за оформление договора на аренду этой «щели» на 47-й стрит.

670 долларов Марку и Виктору за ремонт и покраску будущего магазина.

5.740 долларов за новый прилавок, кондиционер, кожаный итальянский диван для VIP-покупателей, стальной сейф, кассовый аппарат, а также холодильник и прочее кухонное оборудование для задней комнаты.

И еще пару сотен на телефон, темные шторы, красивую вывеску и, конечно, мезузу [18] у входной двери.

Но это так называемые «мелкие орграсходы». Потому что главные деньги – почти сто шестьдесят тысяч долларов! – Вера отдала Бостонской ювелирной фабрике за первую (и очень скромную) партию товара – обручальные кольца, кулоны, браслеты и прочую «ювелирку», которые, впрочем, она отбирала с такой дотошностью, что к концу дня старик Бронштейн, хозяин этой фабрики, хватался за сердце и жаловался Шехтеру, приехавшему с Верой:

– Вейз мир! Если бы я так выбирал жену, я бы остался девственником!

– Но это же не Тиффани, – заметила Вера, надевая себе на руку очередной золотой браслет.

– Детка, пожалуйста, не оскорбляйте меня, старика! Кто такой Тиффани по сравнению с Ароном Бронштейном? Он же делает ширпотреб! А здесь вы имеете уникальные вещи!

Тут нужно сказать, что ювелирные изделия Арона Бронштейна были действительно чудо как хороши! Особенно, когда Вера примеряла на себя эти сверкающие бриллиантами колье, платиновые с рубинами браслеты и дивные серьги из жемчужных лепестков. А примеряла она все с таким пристрастием, словно отбирала вещи не на продажу, а для самой себя.

– Ладно, – в конце дня сказал Марку старик Бронштейн, когда Вера вручила ему cashier check, банковский авторизованный чек, на сто пятьдесят тысяч долларов и еще восемь тысяч наличными. – Я вижу, она у тебя серьезная девочка. Если вы застрахуете свой магазин у моего сына, я вам открою кредит еще на сто тысяч.

– Двести, – тут же сказала Вера.

Старик пожевал губами и снял телефонную трубку:

– Стенли, зайди сюда. Нет, зайди сейчас, у меня хорошая клиентка. Что значит: ты занят с мадам Голд? Так теперь ты будешь занят с мисс Бриллиант!

Старик положил трубку и сокрушенно покачал головой:

– Не знаю, почему я это делаю? Мало того, что я даю Стенли клиентов, так я еще и вам даю кредит на сто пятьдесят тысяч! Но имейте в виду: мой сын застрахует весь ваш товар! На триста тысяч! Мистер Шехтер, можно вас на пару слов? – и, отведя Марка в сторону, спросил, кивнув на Веру, стоявшую в дальнем конце его ювелирного цеха: – Слушайте, скажите мне, как аид аиду, она у вас чистая?

– В каком смысле? – не понял Марк.

Старик подозрительно уставился на Марка:

– Ты еврей?

– Конечно. А что?

– Ну, так я тебя спрашиваю: твоя дочка чистая? Она не кинется под моего Стенли, как все эти американки?

– Нет, конечно!

– Это просто ужас! – пожаловался старик. – Ему скоро сорок лет, мне нужны внуки, а я не могу его женить. Эти гойки сами бросаются ему на шею и еще ниже! И даже еврейки! Ты думаешь, чем он там занят с мадам Голд? А?

Шехтер пожал плечами.

– Зато я знаю! – сказал старик. – В наше время было цорес иметь взрослую дочь, а теперь цорес иметь взрослого сына. Как я могу его женить, если они ему и так дают, без всякой хупы? Но вы получаете у меня кредит, потому что я вижу: она у тебя чистая девочка, – и старик снова снял телефонную трубку: – Алло, Стенли! Ты уже когда-нибудь кончишь с этой Голд?

* * *

Стенли оказался сорокалетним и действительно неотразимым исполином двухметрового роста, с накачанной грудью Лаокоона, развернутыми плечами микеланджеловского Давида и обволакивающим взглядом лучистых черных глаз Омара Шарифа. С таких исполинов древние греки лепили атлантов, а художники эпохи Возрождения писали библейских Мафусаилов, Самсонов, Зевсов и прочих богов. Было совершенно непонятно, как такой титан может быть страховым агентом.

И хотя Вера считала себя «железной леди», а всех мужчин – мерзавцами и сволочами, она с первой же секунды почувствовала, как его глаза вобрали ее всю в себя и опустили куда-то в гигантскую обжигающую печь, отчего внутри Веры всё беспомощно затрепетало и сжалось, как у цыпленка, которого несут к топору мясника. «Бежать!» – в панике подумала она, но вместо этого ощутила только безвольную ватность в ногах и какое-то непонятно откуда возникшее сладостное томление рабской покорности.

А он даже не усмехнулся ее испугу, он сказал:

– Я, конечно, могу застраховать товар на любую сумму, но только до той минуты, пока он находится здесь. А как только вы вынесете его на улицу, сумма страховки возрастет так, что у вас никаких денег не хватит.

– Как же быть? – спросил Марк.

– Очень просто, – объяснил Стенли. – Обычно с новыми клиентами мы делаем так. Я еду в Нью-Йорк, осматриваю средства охраны вашего магазина и сначала страхую его. Не беспокойтесь, это недорого. А потом мы страхуем товар, и для его перевозки вы нанимаете броневик компании Steel Defense Inc., с которой работает наше страховое агентство Total Insurance Inc. В этом случае мы застрахованы от любых происшествий.

«Кроме одного…» – обреченно подумала Вера.

* * *

Ночью в Нью-Йорке, лежа в своей опустевшей после смерти матери (и, конечно, съемной) квартире на 16-й Брайтон-стрит, Вера до трех утра ворочалась с боку на бок и клялась себе, что нет, она не бросится под этот паровоз и не уступит пожирающему взгляду этих черных глаз. Никогда! Ни за что! Все мужчины сволочи, начиная с ее отца, который, по словам матери, бросил ее, когда она была на четвертом месяце. А потому – нет! Никакого Стенли! Это сломает все ее планы и всю ее жизнь! На кой черт он ей нужен?

Ей вспомнилась сцена, которую она уже три года пытается и не может вытравить из своей памяти. Тогда, три года назад, она была с Лешей – своим единственным бойфрендом – в бронксовском зоопарке, и они оба, как и другие посетители, буквально застыли от шока перед вольером обезьян. Потому что там, за решеткой, огромный орангутанг, сидя на развесистом дереве, имел – тут иначе не скажешь – с десяток обезьян, которые визжали, орали и прыгали по веткам вокруг него. А он, не вставая с места, своими длинными лапами хватал одну из них, насаживал, как на шампур, на свой огромный малиновый пенис, несколько секунд – под крики остальных макак – шарнирно поднимал ее и опускал по этому орудию, после чего буквально отбрасывал в сторону, хватал следующую макаку, повторял с ней ту же процедуру и хватал новую…

– Вот это мужик! – восхищенно произнес Леша, и это стало концом их отношений – Вера впервые в жизни залепила мужчине пощечину. И ушла из зоопарка.

Теперь, душной брайтонской ночью, Вера, мечась по своей постели, говорила себе: а чем этот Стенли отличается от того орангутанга? Наверняка, такое же животное…

И, убедив себя в том, что «этого не будет, потому что этого не будет никогда!», успокоилась и уснула в четвертом часу утра.

Но и во сне ей снился огонь и какие-то раскаленные угли, по которым она шла босыми ногами.

Разбитая и невыспавшаяся, она вышла утром на улицу, уже опаленную июньским зноем так, что каблуки продавливали мягкий асфальт. Вера перешла на теневую сторону и направилась к сабвею. Конечно, она могла вызвать Марка Шехтера или любое другое такси, но такси от Брайтона до 47-й это минимум сорок долларов, зачем ей транжирить деньги, если за доллар можно доехать сабвеем? К тому же она не спешит и может, если на то пошло, выйти к бордвоку и посидеть у моря.

Что она и сделала – перешла шумную, как всегда, Брайтон-Бич-авеню с ее грохочущим над головой сабвеем, русскими магазинами и громкоголосыми уличными торговцами чебуреками и пирожками с капустой и вновь оказалась в тихом прибрежном переулке, упирающемся в широкую деревянную лестницу на деревянный же бордвок.

Здесь тоже было жарко, но в тени грибков и навесов утренний океанский бриз освежал лицо, оголенные плечи и ноги и даже свежо и тепло задувал под юбку. Что было вчера? Что потрясло ее в этом чертовом Стенли? Подумаешь, какой-то еврейский Самсон-биндюжник! Да, от него пышет энергией и мощью, как от этого океана. И на его широченную грудь хочется лечь так же покойно, как в эти теплые океанские волны. Но стоп! Прекрати мечтать, пока не промочила прокладку! Просто ты давно не была с мужиком, но это не так уж дорого стоит, за двести баксов можно вызвать профессионала. Или одним движением ресниц снять любого из этих полуголых бегунов, которые каждые две минуты пробегают по бордвоку, косясь в ее сторону и специально для нее выпячивая грудь и вскидывая загорелые мускулистые ноги.

Мысленно усмехнувшись, Вера встала и мимо стариков, сосредоточенно играющих в шахматы, и бездельников-велферовцев, шумно забивающих «козла», мимо толстых мамаш с детскими колясками и абсолютно голого трехлетнего малыша, радужной струйкой писающего на доски бордвока, пошла к выходу. Увидев это, один из пробегавших мимо бегунов тут же заложил вираж, подбежал к ней и, продолжая «бег на месте», спросил по-русски:

– Девушка, вы совсем уходите или еще вернетесь?

– А в чем разница? – спросила Вера, критически оглядев этого двадцатилетнего жеребца.

Он не растерялся:

– Ну, если вы вернетесь, я бы вас подождал…

Но она уже приняла решение:

– Нет, к вам я не вернусь.

* * *

Грохот сабвея отрезал Веру от Брайтона, как летящая в шахту вагонетка отрезает шахтеров от внешнего мира. Да, в поезде «Би» было как в преисподней – душно и жарко, стены вагона и потолок расписаны граффити, два черных подростка с магнитофоном на плече, гнусно улыбаясь, откровенно раздевали ее глазами, а остальные пассажиры – три негритянки с жировыми складками, выпирающими над тугими поясами юбок, русские женщины с ярко накрашенными губами, две монашки-испанки или итальянки в черных одеяниях до пола, тощий китаец непонятного возраста, два индуса в чалмах и молодая пышнотелая проститутка в коротеньких джинсовых шортиках на огромных шоколадных ягодицах и малиновом бюстгальтере на двух шоколадных дынях килограммов по восемь – все уставились в свои английские, русские, китайские и испанские газеты, журналы и Библию.

По грязному полу с грохотом каталась пустая банка из-под пепси. На пустом сиденье рядом с Верой оставленная кем-то «Дэйли Ньюз» крикливыми заголовками сообщала о новом ограблении банка черными бандитами, и размытая фотография, сделанная камерой видеонаблюдения, показывала их фигуры с женскими чулками, натянутыми на головы вместо масок. Радио ржавым фальцетом скороговоркой объявляло остановки – Atlantic Avenue… Fulton Street… LeKolb Street… Потом был такой длинный перегон под Гудзоном, что, казалось, поезд действительно скатывается в ад – безвозвратно, for ever! и Вера уже пожалела, что поcкрядничала на эти несчастные сорок долларов…

Когда полчаса спустя она все-таки выбралась из этой чертовой подземки в райскую прохладу Рокфеллер-центра, нужно было немедленно принять душ и смыть с себя пот и раздражение. Но душа не было в ее магазине. Зато был кондиционер, и Вера включила его на полную мощь так, что и салон с пустым еще прилавком и итальянским диваном, и задняя комната с холодильником наполнились самолетным гулом. Вера открыла холодильник, достала высокую початую бутылку кока-колы и жадно прильнула к ее горлышку. Но не успела сделать и двух глотков, как звякнул колокольчик оставшейся незапертой уличной двери. Едва не захлебнувшись, Вера выглянула в салон – кого там принесло, она же не вызывала ни Марка, ни Виктора!

Стенли стоял в дверном проеме, занимая его своей фигурой, с «дипломатом» в левой руке. Наверное, чтобы войти, ему пришлось даже пригнуться. А теперь он застыл, как атлант, на плечах которого лежал дверной косяк, и своими лучистыми глазами Омара Шарифа спокойно осматривал ее магазин.

– Good morning, – сказал он, увидев Веру.

Поскольку он вошел буквально через минуту после нее, то, скорее всего, он тут давно и был где-то рядом, в соседнем магазине у своего или отцовского клиента. Теперь, не дождавшись ее ответа, он правой рукой неспешно ощупал бронированную дверь, потом осмотрел сигнализацию в уличной витрине, под прилавком и под кассовым аппаратом. Зачем-то попросил открыть еще пустой сейф. Когда его глаза остановились на бутылке кока-колы, Вера, наконец, принужденно открыла рот:

– Хотите коку?

– Да, – просто сказал он.

В задней комнате сесть было не на что, Марк еще не привез стульев, а в салоне был только диван.

– Извините, у меня еще нет ни стаканов, ни чашек… – сказала Вера.

Он молча взял из ее рук кока-колу, сел посреди дивана, тремя глотками опорожнил бутылку, открыл свой черный дипломат и кивнул на место рядом с собой.

– Садитесь, оформим страховой договор.

– Извините, я сегодня без чековой книжки…

– It’s o’kay, чек пришлете по почте. Садитесь.

Она знала, что рядом с ним садиться нельзя, потому что даже вот так, на расстоянии, ее накрыло жаром такого желания, что спазмом свело весь низ живота. Но и не сесть было уже невозможно. Она сглотнула какой-то ком в горле, села подальше от него у бокового валика дивана и обреченно закрыла глаза.

– Что с вами? – услышала она его голос. – Что-то не так? Вам плохо?

Да, все было не так, как она планировала, и ей было так хорошо, что слезы сами покатились из закрытых глаз.

– Что случилось? – снова спросил он. – Я могу вам помочь?

«Можешь, – подумала она, – ты – можешь. Просто протяни руку и обними меня!»

И он – услышал! Хотя она не открывала рта, он действительно протянул свою огромную правую лапищу, обнял ее за талию и, словно котенка, поднял и посадил себе на колени. Да, одним-единственным жестом! А в следующую секунду его мягкие губы уже осушали слезы на ее щеках. И вдруг она с каким-то даже хрипом, одним-единственным выдохом выдохнула всю свою деловую решительность бизнес-вумен, всю свою ненависть к мужчинам, всю свою целеустремленность и далеко идущие планы. И сама открыла губы навстречу его теплым и мягким губам.

Господи, что это было? Что случилось с ней на этом диване? Никогда, ни с одним из трех мужчин, которые были у нее в жизни, у нее не было того, что произошло с этим Стенли! Да, в пятнадцать лет она в летнем пионерском лагере «Приволжские зори» за компанию с двумя подругами добровольно избавилась от девственности, но это вообще не в счет. После того, уже в США, у нее был секс с восемнадцатилетним красавчиком Говардом, чемпионом Бруклина по настольному теннису, а два года назад – с самовлюбленным тридцатисемилетним преподавателем Бруклинского медицинского колледжа и почти одновременно – с Лешей, ее сокурсником и официальным бойфрендом, которого она даже с мамой познакомила. Но, оказывается, это все чушь, ерунда, спортивная разминка перед восхитительным и захватывающим боем.

Впрочем, что говорить! Никакая «Эммануэль» и никакой Марлон Брандо в доисторическом фильме «Последнее танго в Париже» не покажут вам того, что делал с ней этот Стенли на кожаном итальянском диване, на полу, на пустом прилавке и просто на весу, в воздухе! И что она делала с ним…

Словно лопнувшая почка, распахнулась ее зажатая в матке чувственность, словно выпущенный на волю жаворонок взмыли в небо ее душа и неизвестное даже ей самой бешенство ее сексуального темперамента.

Почти сутки – да, ровно двадцать два часа подряд, нон-стоп – они занимались только этим, не выпуская друг друга (а точнее, друг из друга) даже в редкие десятиминутные перерывы на сон. Они не включали свет, не выходили из магазина даже за пиццей, а обошлись одним-единственным сэндвичем, который оказался в его дипломате и который еще в Бостоне его мама завернула ему в пергаментную бумагу. А потом опять было это безумие секса, это пожирание друг друга, эти водопады оргазма и взлеты эрекции…

Когда на следующее утро за Стенли закрылась дверь и он ушел на Гранд-стэйшн к поезду на Бостон, Вера, проваливаясь в сон, знала абсолютно точно, что такое безумие бывает только раз в жизни и больше не повторится никогда.

* * *

– Что с тобой? – спросил Марк Шехтер, когда через два дня она вызвала его за час до прибытия броневика с ювелирным товаром из Бостона.

– Ничего. А что?

– Ты какая-то другая…

Она и сама знала, что двадцать два безумных часа со Стенли сделали ее другой. Так после первого боя солдаты-новобранцы становятся воинами, так американские деревья dog-woods буквально за первые же теплые апрельские сутки расцветают и превращаются в розовые шары. При этом Вера даже от себя скрывала эту метаморфозу и постоянно хмурила брови, стараясь вернуться в прежний образ деловой и бесполой бизнес-вумен.

Но и когда они с Марком раскладывали в витринах – наружной, в окне, и внутренней, на прилавке, – все эти бархатные коробочки и футляры с изящными золотыми и платиновыми колье, браслетами, кольцами, перстнями и серьгами, когда писали к ним ценники или складывали остальной товар в сейф, – даже в эти, безусловно, ответственные рабочие моменты ей вдруг виделись миражи их со Стенли безумных схваток на этом же прилавке, у этой стены или на полу у кондиционера, где они пытались остудить друг друга перед новым соитием. Словно энергия их сексуальных баталий, как шаровая молния, еще носилась в воздухе магазина. И даже поздно вечером, когда она покидала свой магазин, шумно закрывая стальные шторы уличной витрины и стальную решетку входной двери, ей казалось, что там, за дверью, два призрака еще занимаются любовью…

Теперь по ночам яростная жажда новых сексуальных потрясений так захватила ее сны и этот Стенли выделылал с ней такое, что, просыпаясь, она бежала в душ и там пальцами и теплым душем доводила себя до оргазма, но только для того, чтобы, уснув, снова оказаться в мощных руках Стенли и ощутить в себе его огромную, горячую и всепроникающую власть. Эти муки вожделения затмили даже торжественный момент открытия магазина и традиционную, как ей объяснили соседи-хасиды, «парти»-вечеринку с одной-единственной бутылкой шампанского, которым нужно было побрызгать тут все углы. Даже радость от первой – на почин – и чрезвычайно выгодной продажи молодоженам-индусам сразу двух колье и четырех браслетов не избавила Веру от этих сладостных ночных кошмаров, после которых она вставала разбитая и невыспавшаяся.

Нет, с этим наркотиком по имени Стенли Бронштейн нужно что-то делать, и она знала, что. Он же не звонит ей, мерзавец, уже пошла вторая неделя после тех двадцати двух часов, а он ни разу даже не позвонил, сукин сын! А она ждала, да, знала, что не должна, не имеет права думать о нем и ждать его звонка. И все-таки ждала, себе-то в этом можно признаться. А он не звонит! А, как тот орангутанг, просто трахнул ее, отбросил и забыл…

Что ж, ему же хуже! Ведь не для торговли же этими браслетами и сережками она открывала свой магазин!

* * *

Бандитов было двое – точно таких же черных, с темными капроновыми чулками вместо масок на головах, как в газетных фотографиях об ограблениях банков, магазинов и салонов красоты.

Вечером, буквально за двадцать минут до закрытия магазина, они на побитом и наверняка ворованном «плимуте» подъехали к входной двери, вошли в магазин с пистолетами в руках и тут же, в первую же секунду приставив пистолет к ее голове, отвели Веру в заднюю комнату, приковали наручниками к холодной батарее парового отопления и заклеили рот противной липкой лентой.

– Ударьте меня! – почему-то по-русски успела она сказать перед этим, и, как ни странно, один из бандитов понял ее и несильно стукнул по плечу.

– Идиот, сильней! До крови!

Поколебавшись, он все-таки мазнул ей по лицу рукояткой пистолета и рассек бровь так, что кровь залила левый глаз. После чего они заклеили ей рот, достали из ее бюстгальтера шнурок с ключами от сейфа и витрин и за шесть минут сгребли в свои сумки все, что там было, – весь товар почти на 230 000 долларов плюс всю дневную выручку из кассы – еще 17 437 баксов! После чего спокойно сели в свою машину и уехали!

Так, прикованная к батарее, она просидела на полу пять с половиной часов, пока ночной полицейский патруль не обратил внимание на свет в задней комнате ее магазина.

Крадучись, с пистолетами наизготовку полицейские вошли в магазин, увидели Веру – обессиленную, окровавленную и в луже мочи – и вызвали «скорую помощь».

* * *

Понятно, что по факту ограбления, да еще с нанесением увечий, было возбуждено уголовное дело, и уже на следующее утро в Манхэттен Мидтаун Госпиталь, где лежала Вера, явился толстяк Рич Гузман, детектив сто семнадцатого полицейского участка, на территории которого находится 47-я стрит.

Перед ним на высокой больничной койке лежала тщедушная худенькая девушка с заклеенной пластырем половиной лба и перевязанным марлевой повязкой лицом – как сказала Гузману дежурная медсестра, бандиты пользовались самой дешевой липкой лентой scotch, клей которой за пять часов разъел кожу на Верином лице. Теперь слабым голосом, сквозь марлевую повязку Вера коротко изложила Гузману обстоятельства ограбления.

Никаких особых примет бандитов она не запомнила, поскольку в первые секунды, когда они вошли в этих черных чулках на головах и с пистолетами в руках, она была просто в шоке («Я не знаю, какие это были пистолеты, я в них не разбираюсь»), а потом, когда закричала («Или думала, что закричала»), они ударили ее пистолетом по лицу так, что глаза залило кровью. Зато она хорошо помнит, что говорили они на уличном негритянском сленге: «Shut up, slim! Gimme fuckin’ keys, bitch!» (Заткнись, сука! Давай ключи!) Где в это время были ее партнеры?

Один – Марк Шехтер – звонил ей вчера из Филадельфии, он искал там помещение для их второго ювелирного магазина (но теперь она, конечно, никакой ювелиркой заниматься не будет), а второй – Виктор Косых – уже неделю сидит безвылазно дома, готовится к конкурсу на место скрипача в Бостонском симфоническом оркестре и учит наизусть весь мировой скрипичный репертуар. Он не читает газет, не смотрит ТВ и, поди, даже не знает об ограблении.

Поскольку липовые, с целью получения страховки, ограбления ювелирных магазинов не бывают меньше, чем на миллион долларов, Рич Гузман, скорее для проформы, чем ради установления истины, проверил алиби Шехтера и Косых. Но и тут было все в порядке – в кошельке у Шехтера, который, услышав по радио об ограблении, вслед за Гузманом примчался к Вере в госпиталь, оказались чеки его вчерашнего утреннего проезда через платный мост Верезано-бридж и по платной дороге Нью-Джерси торнпайк до Филадельфии, три дневных чека филадельфийской пиццерии и бензозаправки «Texaco» и вечерние, после восьми вечера, чеки обратного проезда по Верезано-бридж в Бруклин.

Конечно, ничто не мешало этому Шехтеру поехать утром в Филадельфию с напарником и оставить его там, чтобы тот набрал дневных чеков и звонил оттуда в Верин магазин, а самому тут же вернуться в Нью-Йорк поездом, натянуть на голову темный капроновый чулок и принять участие в set up – липовом ограблении. Но способны ли русские на такие трюки?

К тому же и у Виктора Косых, второго Вериного партнера, алиби тоже было железное: все соседи по его дешевой съемной студии в Квинсе в один голос жаловались Гузману на этого невыносимого русского, который каждый день с утра до ночи пилит на своей скрипке так, что уши вянут и дети уснуть не могут. А вчера он вообще беспрерывно играл до двенадцати ночи, пока они не вызвали полицию.

Конечно, ничто не мешало этому скрипачу в пять вечера поставить в магнитофон какую-нибудь двух– или даже трехчасовую кассету, незаметно выскользнуть из многоквартирного дома на углу 97-й стрит и Overlook view drive, совершить с напарником ограбление и тут же вернуться к своей скрипке, чтобы ради алиби пиликать на ней до тех пор, пока по вызову соседей не приехал патруль четыреста седьмого полицейского участка и не выписал ему штраф на 120 долларов. Но, с другой стороны, где вы видели грабителя, который играет на скрипке Шопена, Чайковского и Мендельсона и готовится к конкурсу в Бостонский симфонический оркестр?

Гузман с легким сердцем подписал полицейский протокол об ограблении ювелирного магазина Vera Jewelry Enterprise и отправил его по почте в бостонское отделение страхового агентства Total Insurance Inc.

* * *

Чертовы сорняки! Стоило две недели не приехать на кладбище, как они чуть не закрыли мамину могилу! Куда смотрят эти кладбищенские болваны-мексиканцы, которым она ежемесячно платит сорок семь баксов за уборку?

Разозлившись, Вера голыми руками пообрывала желтые цветы и стебли сорняков, а потом, успокоившись, опустилась на колени, разложила по могиле букет ярких гвоздик и, глядя на уже выцветшую от солнца мамину фотографию, в очередной раз заговорила с ней со слезами на глазах.

– Здравствуй, мамочка! Здравствуй, дорогая! Как ты там? Извини, что меня так долго не было. Ты же знаешь, что случилось. Тебе оттуда все видно, правда? Но я выиграла, понимаешь, выиграла опять! А все почему? Потому что ты меня научила не жадничать! И я не стала накачивать магазин товаром ни на лимон, ни даже на пол-лимона! Зато я по страховке уже получила четыреста двадцать тысяч – триста за товар и еще сто двадцать по страховке бизнеса и здоровья!..

Тут Вера оглянулась по сторонам. Никого не было вокруг, и никто не мог подслушать ее, но тем не менее она не сказала вслух то, что вслух говорить нельзя. А именно, что в банковской ячейке у нее спрятано товара на двести тысяч! Конечно, трогать их сейчас она не будет, она же не идиотка, чтобы светить то, что у нее якобы похитили! Нет, она договорилась с Виктором и Шехтером, что они два года не притронутся к этой ячейке, и в банке подписали бумагу, что открыть эту ячейку смогут только втроем. Но ничего этого осторожная Вера не произнесла вслух. А, выпрямившись, сказала с гордостью:

– Вот! Твоя дочка уже имеет пол-лимона! Представляешь? А ты ушла! Ну зачем ты так рано ушла? Мы бы вместе поехали в Европу, причем – первым классом! Понимаешь, я еду первым классом!.. – Вера встала с колен, отряхнула их от земли и травы. – Ладно. Пока, дорогая. И вообще, я не прощаюсь, я знаю, что ты будешь со мной. Пока…

Выйдя с кладбища, она села в желтое такси Марка Шехтера и сказала устало:

– Домой!

Марк тронул машину, выкатил на Белт-Парк-вэй и погнал навстречу вечернему солнцу на юг, вниз, к Шестнадцатой улице Брайтона.

Он не видел, что и до кладбища, и с кладбища их сопровождал неброский серый «шевроле».

* * *

Но когда у старого, с наружными пожарными лестницами, многоквартирного дома на 16-й Брайтон-стрит Вера подошла к своему подъезду и открыла его своим магнитным ключом, в этот самый момент чья-то огромная мужская рука зажала ей рот, а вторая рука взяла в обхват за плечи, с силой втолкнула в подъезд, и мужской голос произнес у самого уха:

– Только пикни, сука! Шею сломаю!

Вера узнала и эти руки, и этот голос.

– Идем в квартиру! Быстро! – приказал Стенли, толкнул ее к лифту и нажал кнопку вызова кабины.

Вера хорошо знала силу этих рук и покорно вошла в открывшуюся дверь кабины.

– Какой этаж? – спросил Стенли, продолжая держать ее в обхват и зажимать рот.

Вера на пальцах показала: четыре.

Он нажал кнопку, старый лифт со скрипом медленно дополз до четвертого этажа.

– Быстрей! Пошли! – приказал Стенли. – Какая квартира?

В коридоре было двенадцать дверей, но на Стенлино счастье никто из соседей не вышел в эту минуту из своей квартиры. Впрочем, если бы кто-то и вышел, то Стенли так любовно приобнял бы Веру за плечи, что она и не пикнула бы. Перед дверью с номером «47» Вера сама достала из сумочки ключи и открыла квартиру. Стенли втолкнул ее внутрь, захлопнул дверь, протащил в комнату и, прежде чем разжать свои ковши орангутанга, оглядел убогую эмигрантскую квартиру и предупредил:

– Только тихо! Если начнешь орать, язык из глотки вырву! Договорились?

Вера утвердительно замычала в ответ.

– О’кей! – сказал он и швырнул ее на диван, а сам легко подтянул тяжелое плюшевое кресло и сел напротив. – Теперь слушай меня! Ты думаешь, ты самая умная, всех развела и сорвала пол-лимона, да? Так имей в виду: мой дедушка Хаим, пусть ему будет покой на том свете, делал эти set up еще сто лет назад! Поняла? Ты заплатила моему отцу сто пятьдесят восемь тысяч за товар и еще на сто пятьдесят взяла в кредит, а по страховке получила четыреста двадцать кусков. Таким образом, ты нам должна сто пятьдесят за товар и половину от оставшихся сто двадцати, то есть всего двести десять. Ясно? И я их получу от тебя живой или мертвой, клянусь дедушкой Хаимом, пусть ему будет покой на том свете! Ну! Что ты молчишь? Сама отдашь или мне вытащить их из твоей fucking глотки? Говори же!

Вера посмотрела ему в глаза. Когда-то эти глаза вобрали ее в себя целиком и опустили в бездну его вожделения так, что у нее онемели ноги. Но теперь эти черные, как антрацит, глаза, были как два стальных кинжала, а ноздри его огромного еврейского носа хищно раздувались от бешенства.

– Раздевайся, – тихо сказала она.

Он рассмеялся:

– Дура! Неужели ты думаешь откупиться за fuck?

– Нет, – ответила Вера. – Я не собираюсь to fuck с тобой. Но я хочу убедиться, что на тебе нет магнитофона и ты не запишешь меня на пленку. Раздевайся.

– Не дура… – удивился он. – На мне нет магнитофона, клянусь.

– Fuck с твоими клятвами. Я ничего не скажу, пока не увижу своими глазами.

– О’кей, – сказал он и снял рубашку.

Каждый сантиметр этой мощной груди, эти огромные плечи и бицепсы она когда-то целовала взасос.

– Ну? – сказал он. – Смотри. Я чист.

– Джинсы! – приказала она.

– Не морочь голову! Я не стриптизер!

– Ты хуже. Я ничего не скажу, пока не снимешь.

Он похлопал себя по ляжкам и коленям:

– На мне ничего нет! Видишь?

– Нет, не вижу. Я читала: полиция клеит магнитофон Viarga прямо под яйцами.

– Ну ты и сука! – он расстегнул ремень и резко опустил джинсы вместе с трусами. – Смотри теперь!

Смотреть, конечно, было на что. Роскошный Корень Жизни, знакомый до прожилок и с круглой луковицей-головкой, обнаженной обрезанием.

– Ну? – сказал он нетерпеливо и усмехнулся: – Убедилась? Или хочешь пощупать?

Она медленно повела глазами вверх от паха по его огромной, как у атланта, голой фигуре. В эпоху Возрождения с таких фигур рисовали богов, а Микеланджело изваял Давида.

И по мере того, как поднимался по его телу ее искующий взгляд, вдруг стал подниматься и его могучий пенис. А когда ее взгляд встретился с его взглядом, она увидела, что эти глаза уже перестали быть кинжалами, а снова ухватили ее всю и потащили в себя.

Усмехнувшись тихой улыбкой рафаэлевской Мадонны, Вера молча опустилась с дивана на колени и коснулась губами его воспаленного Корня Жизни. А Стенли обеими руками ухватил ее голову и с нетерпеливой силой притянул к себе, принуждая сделать все сразу, целиком.

Но теперь уже она была хозяйкой положения. Дернув в сторону головой, она сказала:

– No rush! Без спешки!

И осторожно, в одно касание лизнула под головкой так, что буквально услышала, как вся его кровь ринулась в этот пенис и как вздулись на нем вены, словно у Лаокоона.

– Но это не имеет никакого значения! – лежа спиной на полу, усмехнулся он через пять минут после своего третьего оргазма, когда Вера опять вздыбила его мощь и уселась на него верхом. – Ты все равно отдашь мне двести кусков!

– Конечно, отдам, – легко согласилась Вера. – Мы же теперь партнеры.

– Что?! – изумился он. – No way! I’m an honest man! (Ни за что! Я честный человек!)

– Был, – усмехнулась Вера, закрыв глаза и начиная, как опытная наездница, легонько раскачиваться перед тем, как пуститься вскачь. – Но если ты получаешь половину моей добычи, то становишься моим партнером. Это тебе любой судья скажет и даже твой дедушка Хаим, пусть ему будет покой на небе.

– А как ты докажешь? – спросил он, сдерживая ее за бедра своими огромными ручищами. – Запишешь на магнитофон?

– Я уже записала, – засмеялась она и, откинув голову, пустилась вскачь таким галопом, что Стенли застонал от блаженства, так и не поняв – она пошутила или действительно пишет на скрытый магнитофон все, что сейчас происходит.

* * *

– Вот и все, что я хотела рассказать о наших брайтонских Бонни и Клайде, – сказала мне Роза Яровая. – Хотя нет, ты видишь тот корабль на горизонте? Это «Квин Элизабет» – тот самый лайнер, на котором Вера и Стенли уехали в свой медовый круиз в Европу. А когда вернулись, то ради старика Бронштейна, отца Стенли, сыграли в Бостоне свадьбу с хупой и всем остальным, что полагается по закону. Теперь у них уже трое детей, и все они спят сейчас у меня внизу, на первом этаже, и останутся у меня еще на неделю, потому что Вера и Стенли снова уехали в круиз, где, я уверена, сделают себе еще ребеночка. А с аферами они завязали, и потому никакой Грант никогда о них не напишет. Теперь они честные бизнесмены, им принадлежат прачечная и два магазина, но какие, я тебе, конечно, не скажу. Вы уже знаете достаточно, чтобы рассказать по вашему радио про легендарную дочку моей подруги Цецилии, она была очень скромной и тихой женщиной, пусть ей будет покой на том свете. Только имей в виду, что, я, конечно, изменила все имена и фамилии. Зачем вам знать настоящие имена? Мы же в свободной стране, тут каждый может взять себе любое имя и записаться кем угодно – хоть самим Станиславом Говорухиным или даже Леночкой Соловей. Да, и последнее… – Роза прислушалась к детским голосам, прозвучавшим под нами на первом этаже ее маленького брайтонского домика. – Они проснулись, мне пора идти. Так вот, последнее. Это важно. Конечно, как написали Жора и Аркадий Вайнеры, я редактировала их книги в «Молодой гвардии»: «Вор должен сидеть в тюрьме». Но ведь для скромного человека судьба из каждого правила может сделать маленькое исключение. Просто нужно знать меру, вот и все, что я хочу сказать вашим радиослушателям, пусть ваши передачи принесут им удачу.

И, повернувшись к лестнице на первый этаж, Роза крикнула в полный голос:

– Иду, дети, уже иду!

37

Впервые в жизни, лежа с голой женщиной, я говорил о бизнесе.

– Ты понимаешь, что ваш «Титаник» тонет? – сказала она.

– Эли, почему «ваш»? Разве ты не с нами?

– Не финти. Ты знаешь, что я имею в виду.

– Хорошо, что «Новый американец» лопнул. А то бы ты скоро начала говорить матом.

– «Новый американец» лопнул из-за нищеты хозяев. А у вас были такие деньги! Сто пятьдесят тысяч баксов!

– Нет, «Американец» лопнул, потому что Довлатов и компания делали газету для себя, питерских эстетов. А мы делаем радио для всех и переводим лучшее американское телевидение. Это не может провалиться.

– Не может, если бы нас слышали. А вы… Вместо того чтобы сразу выбросить эти сраные тайваньские приемники и заказать новые тут, в Америке, Давид и Марк тратят деньги на дурные антенны и домофоны, которые тоже ни хрена не работают!

– Эли, watch your language! (Следи за своим языком!)

– It’s o’kay. You better watch your life! (Ничего. Ты лучше береги свою жизнь!) Ты знаешь, с кем они тебя завтра сводят?

– С Хулио Родригесом. Он бруклинский бизнесмен, хочет вложить деньги в наше радио.

– Ага, он такой бизнесмен, как я британская королева.

– А кто он?

– Итальянская мафия, вот кто!

– С чего ты взяла?

– С того. Три года назад мой отец отмазал его от тюрьмы. Даже если он даст вам деньги… Ты же сам написал про Сильвио Маретти – сначала они входят младшим партнером, а потом отжимают весь бизнес.

Я озадаченно замолк. Родригес был пятым и, возможно, последним потенциальным инвестором, который мог спасти нашу станцию. А до него у нас побывали два бизнесмена из Филадельфии, один из Бостона и Миша Ледогостер, мой приятель еще по нищей эмигрантской жизни в Италии, а теперь хозяин бруклинской страховой компании. Но, несмотря на все золотые перспективы нашего процветания и роста от побережья до побережья, все они, ознакомившись с нашей бухгалтерией и, главное, с инженерией, тут же исчезали. Потому мы с Эли уже пятую неделю не получаем зарплату, и через неделю нас просто выбросят из отеля.

Но одно дело, когда грубую правду ты говоришь сам себе, а другое, когда то же самое тебе говорит любимая женщина. Да еще в постели! Я лежал, закинув руки за голову, и не знал, как быть. Нет, тридцать тысяч долларов, выброшенные Палмером на тайваньские приемники, не были тем айсбергом, который мог потопить наш корабль. Как сказал Седых, люди делают ошибки. Просто нужно вовремя их исправлять, а не усугублять негодными средствами. Но даже понимая ситуацию, могу ли я бросить нашу станцию? Ведь это я ее построил! И пусть я не хозяин и не владелец этого корабля (люди делают ошибки!), но я тут капитан, и это я собрал нашу команду – как я могу это бросить? Нет, наш «Титаник» не тонет – еще можно найти деньги и залатать пробоину…

Я повернулся к Эли и обнял ее.

Но если раньше я улетал в секс так, как летчик, кайфуя, взлетает круто вверх и уходит в фигуры высшего пилотажа, то теперь я нырнул в него, стараясь спастись от реалий своего бытия.

Однако и при полном погружении мозги не отключались, и где-то рядом появилось сознание того, что я вообще не то делаю и не ради этой радиостанции эмигрировал из СССР.

38

«Да будь я хоть негром преклонных годов…»

Да будь я и Френсисом Коппола, постановщиком великого «Крестного отца», я бы для сцены нашей встречи с представителем мафии не нашел лучшего интерьера.

Это была затрапезная бруклинская пиццерия без окон и со столиками, застеленными полиэтиленом. Поскольку встреча была назначена на двенадцать дня, посетителей, кроме нас четверых, не было, мы сели в конце пустого зала, освещенного лампами дневного света. Официант принес каждому по кофе американо и одну большую пиццу на всех. Родригес был в черном костюме, при галстуке и белой рубашке. Это был крепкий квадратноплечий испанец, но если бы мне пришлось снимать эту сцену в кино, то на роль Родригеса я бы взял Дензела Вашингтона – такое у них внешнее сходство.

Палмер и Карганов нервничали, я тоже. Но мой никудышный английский позволял мне молчать, а ребята на нервной почве заливались настоящими соловьями. Оба, надо отдать им должное, свободно говорили по-английски, особенно Палмер. Козыряя «Нью Йорк Таймс», «Нью Йорк Пост» и другими американскими газетами, сообщавшими о нашей радиостанции, он расписывал радужные перспективы пополнения русскоязычной «комьюнити» за счет ежегодного прибытия от пятидесяти до ста тысяч советских эмигрантов, то бишь наших слушателей. Уже сейчас, говорил он, мы имеем десять тысяч подписчиков в Бруклине и Квинсе, готовых ежемесячно платить по двадцать долларов за наше радио и перевод американских телепрограмм. А это двести тысяч долларов в месяц – just to start with, только для начала. Затем мы расширим свое вещание на Лонг-айленд, Нью-Джерси и Коннектикут. Потом нас будут транслировать в Филадельфии, Бостоне и Цинциннати, после чего мы откроем такое же радио в Лос-Анджелесе и Сан-Франциско.

– Но это не все, – сказал Карганов и положил на стол воскресный, на тридцати страницах, выпуск «Нового русского слова». – Вот ежедневная русская газета, которая выходит в Нью-Йорке тиражом двести тысяч экземпляров. Она продается по всей стране, и со всей страны русские бизнесы помещают в ней рекламу. Смотрите… – и Давид стал листать газету, показывая действительно огромные рекламные объявления русских магазинов, ресторанов и медицинских центров. – Минимальный месячный доход от этой рекламы – сто пятьдесят тысяч долларов. Когда мы начнем наши регулярные передачи, большая часть этой рекламы перейдет к нам, потому что мы будем доставлять ее людям по радио прямо домой!

Так, сменяя друг друга, они соблазняли Родригеса нашим бизнесом, даже не очень привирая, и я сам восхитился нашими необъятными горизонтами.

– Да, – в заключение сказал Карганов, – вы сами видите – sky is the limit! А то, что нас будут слушать, не отрываясь от приемников, с утра до вечера, – это гарантировано! Вот наш главный редактор – он лучший писатель нашей комьюнити, его печатают не только русские и еврейские газеты, но даже американские журналы! Покажите, Вадим, не стесняйтесь.

И я выложил на стол наш последний козырь – журнал Present Tense со своим – на шесть страниц – очерком «Шереметьевская таможня».

И тут случилось непредвиденное.

Конечно, факт публикации русского журналиста в американской прессе должен был произвести впечатление на испано-итальянского мафиози. Но никто из нас не ожидал, что он станет это читать. А Родригес отодвинул свою тарелку с остатками пиццы, тщательно вытер салфеткой полиэтиленовую скатерть и, положив перед собой журнал, углубился в чтение.

Мы растерянно переглянулись. Не то чтобы я сомневался в качестве своего текста… В конце концов, как говорил мой знакомый московский композитор: «Мне главное – подвести их к роялю». Но Хулио Родригес – это вам не девушка с Арбата. Впервые в жизни я сидел лицом к лицу с настоящим итальянским мафиози, и этот крупногабаритный бандит читал мою статью.

...

«Поздним вечером в Вене, в узкой, как пенал, комнатке дешевого отеля Zum Turkin я взглянул на себя в зеркало и замер от изумления: поперек моей левой щеки легла глубокая, как у старика, морщина. Как шрам. Как окоп. А еще утром в Москве, когда я брился перед эмиграцией, у меня были гладкие щеки.

Цена эмиграции – шрам эмиграции, подумал я и даже записал эту фразу в дневник. Мол, в этот день шрам эмиграции лег поперек моей щеки и поперек биографии. И провела этот шрам шереметьевская таможня…

– Эй, вы! Как вас там? Фельдман? Идите к четвертой стойке, вас там будут досматривать!

Сутулая старушка Фельдман, вытягивая, как черепаха, тонкую шею из узких плеч, волоком потащила к таможенной стойке два тяжелых фибровых чемодана. Но когда дотащилась, веселый таможенник в сером кителе крикнул через зал своему коллеге:

– Алеша, я занят, возьми ее себе! Идите к первой стойке, Фельдман! Живей, живей!

Старуха Фельдман снова впряглась в свои два чемодана, но у нее уже не было сил сдвинуть их с места.

А из-за каната, перегородившего вход в таможенный зал, из толпы провожающих какая-то растрепанная женщина кричала:

– Мама, брось эти чемоданы! Брось! Пустите, я помогу ей!

– Провожающим в зал нельзя, – стояла на ее пути грудастая дежурная в таможенной форме: кителе, юбке и хромовых офицерских сапожках.

Наконец старуха сдвинула с места один чемодан и, напрягаясь, толчками покатила его к первой стойке. Там работал таможенник, которого почему-то боялись все эмигранты, хотя называли его только по имени – Алеша. Он был русоголов, голубоглаз, с юношеским пушком на розовых щеках – просто царевич из русских сказок. Сейчас перед этим Алешей лежали на таможенном столе груда детской одежды и распахнутый саквояж, а сбоку, в нескольких шагах, на другом столе, – еще один распахнутый чемодан, и над этим чемоданом стояла другая таможенница-инспектор – тоже молоденькая, не старше двадцати трех. Вдвоем они вели досмотр ручного багажа у моей сестры Беллы, тридцатилетней шатенки в потертой рыжей куртке и стоптанных сапогах. К ногам сестры жалась ее худенькая шестилетняя дочка Ася в расстегнутой кроличьей шубке, она держала в руках облупленный черный футляр скрипки-четвертушки, а из рукавов ее шубки почти до пола свисали красные рукавички на шнурках.

– Идите сюда! – властно позвал Алеша мою сестру, вынимая из ее саквояжа очередной пакет. – Это что у вас?

– Это лекарство для ребенка.

– Лекарства вывозить нельзя.

– Идите сюда! – тут же, без паузы, включалась таможенница за вторым столом, вынимая из чемодана коробку со стиральным порошком. – Это что?

– Это стиральный порошок, вы же это видите.

– Стиральный порошок нельзя вывозить в фабричной упаковке. Пересыпьте в полиэтиленовый пакет, тогда везите.

– Но где я тут возьму полиэтиленовый пакет?

– Это нас не касается.

– Идите сюда! – звал Алеша. – Быстрей! Это что? – И скосил глаза на старуху Фельдман, которая оставила у его стойки один чемодан и пошла за вторым.

– Это бутерброды для ребенка, – сказала сестра и показала на дочку.

– Никакие продукты вывозить нельзя.

– Но это же для ребенка!

– Вам же сказано: никаких продуктов. А это что?

– Это кофейная чашка, треснувшая, осталась от мамы…

– Это предмет старины. Где разрешение Министерства культуры на вывоз? Вы! – Алеша повернулся к старухе Фельдман, которая подтащила к его стойке второй чемодан. – Идите к третьей стойке, мы тут заняты!

– Но… меня… сюда… послали… – негромко сказала старуха, хватая, как рыба, воздух узкими сухими губами. Ее редкие седые волосы прилипли к потному лбу, и нос был мокрым от росинок пота, а норковый воротник темно-синего пальто уже наполовину оторван.

Однако Алеша не смотрел на нее, вдвоем с молодой таможенницей они все убыстряли пасовать друг другу мою сестру, им нравилось гонять этих жидов все быстрее и быстрее – до пота. А я не имею права подойти и помочь сестре, нас проверяют только по одному, и бессильно стою в своей очереди.

– Идите сюда! – говорит Алеша сестре. – Что это за картины?

– Это детские рисунки, вы же видите.

– А где разрешение на вывоз?

– Какое разрешение? Это она рисовала. Дочка!

– Без разрешения Министерства культуры никакие рисунки вывозить нельзя!

– Эй! Сюда! А где разрешение на вывоз скрипки? Ага, вижу. Откройте футляр! А где фотография смычка? Разве это тот смычок, что на фотографии? А пошлину вы уплатили?

– Сюда! Идите сюда! Это что за фотографии?

– Это семейные, – уже мертвым голосом говорит Белла.

– Столько фотографий вывозить нельзя, возьмите только половину…

И такая же игра идет между третьей и четвертой стойками, только здесь у таможенников добыча покрупнее – пожилая пара в дубленках, их багаж – не стиральный порошок и не детская скрипка, а сияющий перламутром аккордеон «Вельт-мастер» и в чемоданах – сервиз, льняные простыни, дорогое нижнее белье, добротная одежда, несколько абстрактных картин. Таможенные инспекторы не спеша извлекают из чемоданов каждую вещь, прощупывают швы в одежде, в нижнем белье и говорят:

– За вывоз аккордеона вы должны заплатить пошлину – его полную стоимость.

– Но ведь мы купили его в магазине, вот квитанция.

– Вы купили, чтобы пользоваться здесь, в СССР. А если вывозите – платите пошлину. Это что за картины?

– Это мои, вот моя подпись.

– А где разрешение на вывоз и квитанция об уплате пошлины?

– Но это я сама рисовала! Сама!

– Картины мы не пропускаем.

– Подождите! Позвольте вам сказать! Эти картины не брали ни на одну выставку, потому что это абстракция. Мне говорили, что это антихудожественно, никому не нужно. Почему же теперь я должна платить вам за свои работы?

– Или вы оставляете картины, или вы не летите. А это что? Серебро?

– Вилки…

– Ага, серебряная посуда. Будем оформлять акт за попытку провоза контрабанды.

– Какой контрабанды? Эти вилки лежат открыто, я ничего не прячу! Каждый имеет право вывезти до двухсот граммов серебряной посуды!

– Здесь не двести граммов, а все полкило! Сейчас мы взвесим.

– Но нас же трое! Я, муж и мать! Вот она сидит…

– Это лежало в одном чемодане! Или вы оставляете серебро, или мы снимаем вас с рейса за провоз контрабанды! А вы, Фельдман, я же вам русским языком сказал: идите к первой стойке! И отрежьте норку от пальто, норку мы не пропускаем!

– Я… уже… не могу… – без голоса лепечет старуха Фельдман и мертво оседает на свой свалившийся набок чемодан.

Тут, прорвав заграждение, к ней подбегает растрепанная дочка, подхватывает под мышки.

– Мама!..

– Патруль! – зовет грудастая дежурная, мимо которой прорвалась дочка старухи. – Выведите ее!

– Но я только помочь! Она же не может таскать эти чемоданы! – пробует объяснить женщина двум солдатам с автоматами.

– Не может – пусть не летит. Освободите таможенный зал!..

Хотите – верьте, хотите – нет, но в этом месте Хулио Родригес заплакал. Да, даю вам честное слово, на этих строках слезы покатились по его лицу, но он смахнул их своим увесистым кулаком и стал читать дальше.

Марик Палмер под столом обрадованно щелкнул пальцами и беззвучно сказал одними губами: «Бинго!»

Давид Карганов показал мне большой палец и расслабленно закурил свой тонкий Winston.

А Родригес продолжал читать. Он читал о том, как советские таможенники нарочно растягивают досмотр багажа, чтобы в последние минуты, когда уже идет посадка и до вылета всего ничего, затюканные и изнеможденные люди просто бросали им свои вещи и деньги и улетали в чем мать родила… а если какая-то женщина пытается с ними спорить, то ее тут же отправляют на гинекологический осмотр… и как златоволосый Алеша, глядя мне в глаза, ломал рычажки букв в моей пишущей машинке – «А вдруг они золотые?» – говорил он…

Дочитав до конца и шумно высморкавшись в салфетку (по ходу чтения он прослезился еще два раза), Родригес закрыл журнал и сказал мне через стол:

– You are great writer! Can I take it with me? I want my wife to read it. (Ты большой писатель. Могу я взять этот журнал? Я хочу, чтоб моя жена это прочла.)

Я замешкался, вспоминая, есть ли у меня еще экземпляр, но Марик пнул меня под столом ногой, и я бодро сказал:

– Sure! Конечно! Для меня большая честь, что мой очерк будет вашим семейным чтением.

– Thank you… – сказал мне Родригес и повернулся к Палмеру и Карганову: – Теперь вернемся к бизнесу. Если бы вы просили миллион, я бы рассматривал ваше предложение. Но вы просите сто тысяч, это не выглядит серьезно. Извините, друзья. Всего хорошего.

И с этими словами Родригес встал и ушел с моим журналом под мышкой.

Ошарашенные Палмер и Карганов молча сидели за столом.

А я не знал, огорчаться мне или радоваться. Все-таки самый настоящий итальянский гангстер плакал над моим текстом.

39

– Мои друзья в Лонг-Айленде открывают русскую баню, – сказала Элианна. – Я думаю, ты сможешь работать там менеджером.

– Спасибо, дорогая. Но я приехал в Америку не для того, чтобы быть тут банщиком.

Мы стояли в моей новой келье – маленькой студии на South Pinehurst Drive. Смеркалось, но еще можно было обходиться без света. Я курил у форточки, колени обжигала раскаленная батарея парового отопления. Справа за окном снова гудел мост Джорджа Вашингтона. А Эли, уже в пальто, стояла у кровати над собранным чемоданом.

– А для чего ты приехал? – спросила она.

– Ты знаешь. Написать роман о нашей эмиграции.

– Но почему ты? Пусть пишут Бродский, Довлатов, Рубин.

Я пожал плечами:

– Пусть пишут…

– А на что ты будешь жить?

– На пособие по безработице.

– But it’s nothing! Это же ничего!

– Когда я приехал, жил на доллар в день…

Она закрыла чемодан и щелкнула его замками. Потом села на кровать рядом с чемоданом и сказала беспомощно, со слезой в голосе:

– Нет, я не смогу так жить…

– Конечно, дорогая. Но ты не станешь жить со мной, даже если я буду менеджером русской бани.

– Ты сволочь.

– Наверное. Такси пришло.

За решеткой окна, выходящего на заснеженную South Pinehurst, действительно остановилось желтое такси.

– Ты все же подумай о моем предложении, – сказала Эли и встала.

– Конечно, подумаю. Спасибо.

Я погасил сигарету, взял ее чемодан и пошел к двери.

– Оденься, – сказала Эли. – Там мороз.

Я не остановился, и она пошла за мной, но задержалась у двери и оглянулась на эту комнату, из которой она уходила от меня навсегда. Но мы только утром въехали сюда, и кроме кровати и двух стульев, оставленных предыдущими жильцами, в комнате не было ничего.

Через холл, который мыл молодой супериспанец, мы вышли на улицу. Морозный ветер с Гудзона терзал снежную порошу и захватил дыхание.

За рулем такси сидел молоденький шофер и читал вчерашнюю газету «Новое русское слово» со статьей о банкротстве радиостанции WWCS. Увидев нас, он хотел выйти из кабины, чтобы положить чемодан в багажник.

– No, it’s okay, – остановила его Эли. – I’ll take it with me. (Нет, не выходите. Я возьму с собой.)

Я понял, что она не хочет, чтобы он узнал в нас русских, поставил ее чемодан на заднее сиденье и сказал:

– Okay, good luck. (Пока, удачи.)

Она сделала какое-то мелкое движение ко мне, чтобы, наверное, обняться, но я не шевельнулся ей навстречу, и она обиженно замкнулась.

– All right, – сказала она. – Stay good. (Пока, будь здоров.)

И села в машину.

Я захлопнул дверцу, а она, сидя внутри, подняла руку:

– Good bye… – И повернулась к водителю: – Long Island.

Он ударил по рычажку таксометра, и машина тронулась.

Я стоял и смотрел, как в заднем окне этой желтой машины от меня все удалялось и удалялось лицо моей Элианны, подарка Бога. Я так любил играть с этим подарком и называть ее то Эли, то Эллен, то Лиана, а то просто Аня…

Тут такси свернуло на 181-ю улицу, и я его больше не видел.

Ветер мел снежную пыль по серому замороженному асфальту.

Я вошел в подъезд и, хлопая себя по плечам, спросил у супера:

– Do you have any furniture? (У тебе есть какая-нибудь мебель?)

– Sure, – сказал он. – In the basement. (Конечно. В подвале.)

Вдвоем мы принесли из бейсмента старое кресло, вполне сносный кухонный стол, этажерку и даже кое-что из посуды – чайник, две кастрюли и прочую кухонную мелочь. Квартиранты, пробившись в люди, оставляют в квартирах дешевую мебель и остальное барахло, а суперы прибирают это в подвал для следующих нищих.

Я сварил себе кофе, поставил на кухонный стол «Эрику», открыл новую пачку Marlboro и сел работать. Целый океан мощных характеров и вкусных ситуаций – от Марика «Грома» до Николая и Раи Кондратьевых с их ланченетом «Меркурий» и от похищения Мишиной невесты из Финляндии до бизнес-ланча с бруклинским мафиозо Хулио Родригесом – лежал передо мной за темным окном моей новой кельи. Но первой фразы, с которой мог покатиться роман, еще не было, и я терпеливо ждал, куря и глотая горький кофе. Ведь известно, что «В начале было Слово». Подумав об этом, я подошел к этажерке, взял тонкую брошюру, отредактированную мной год назад для маленького еврейского издательства Al Tidom, и стал читать русскую транскрипцию древней молитвы:

– Барух Ата Адонай Элухэйну… Благословен Ты, Всевышний Господь наш, подаривший нам жизнь и благословивший нашу работу…

Так уж мы устроены. Верующие благодарят Бога каждый день, а атеисты обращаются к Нему, только когда им плохо и страшно. Мне было страшно не тогда, когда я приехал, а позже, когда я понял, что «дошел до дна, пошел по дну» и всплыть невозможно – нет ни языка, ни профессии. Тогда я бегал по утрам под мост Вашингтона и зарядкой на берегу Гудзона гасил ночные кошмары. Теперь мне не было страшно, просто я понял, почему обанкротилось наше радио и почему ушла Элианна. Там, Наверху, решили, что иначе я никогда не сяду за свой роман. А теперь я сел и искал первую фразу.

Но ее все не было, и в полночь, не в силах уснуть, я оделся и пошел на Бродвей. Там было морозно, ветрено и пусто – зимой пуэрториканцы не галдят на улицах, а прячутся в квартирах и смотрят бейсбол и мыльные сериалы. Все же на углу 183-й горела неоновая вывеска какого-то бара. Это было как раз то, что мне нужно, и я вошел. Еще с порога мне показалось, что на высоком табурете у стойки сидит знакомая фигура. Но она сидела спиной ко входу, и, только подойдя к стойке, я понял, что не ошибся. Это была Луу. На ней была юбка выше колен с таким обещающим разрезом, что я смело сел рядом на такой же высокий табурет.

– Can I buy you a drink?

Она даже не повернулась, а сказала, не глядя:

– Это стоит сто долларов в час или триста за ночь.

– Ого! – удивился я. – Извини, у меня нет таких денег.

Теперь она взглянула на меня, но ничто не дрогнуло на ее китайском лице.

– А, это ты. Ты же сказал, что ты богатый.

– Жизнь полосата. А где твой муж?

– Его убили.

– За что? Из-за тебя?

– Нет, за наркотики, – сказала она и, подумав, добавила: – Ладно, купи мне водку.

– Две дабл водки, – сказал я бармену.

Эпилог

Сегодня, когда я заканчиваю этот роман, в Нью-Йорке работают несколько русских радиостанций, а самая большая из них даже называется «Давидзон-радио». Но я не думаю, что она принадлежит Элианне.

Москва – Вена – Рим – Нью-Йорк – Москва 1978–2013

Примечания

1

NYANA – New York Association for New Americans, Inc. (Нью-Йоркская ассоциация для новых американцев).

2

HIAS (ХИАС) – старейшая благотворительная организация, помогающая еврейским эмигрантам.

3

Много позже, когда в 2000 году Суламифь Мессерер приехала из Лондона в Москву на вручение премии «Душа танца», балерина, забыв о возрасте, вышла на сцену и станцевала канкан. Ей было 92 года…

4

Гой – не еврей (идиш).

5

Беспорядок (идиш).

6

1 февраля 1865 года шестнадцатый президент США Авраам Линкольн подписал 13-ю Поправку к Конституции об отмене рабства, за что уже в апреле был убит безработным актером Бутом. Еще до освобождения черных рабов Линкольн предполагал после эмансипации выслать их (уже свободными людьми, на добровольных началах, снабдив средствами на обустройство) домой в Африку, где специально для этой цели была создана страна Либерия, в которую успели-таки выслать несколько десятков тысяч человек.

Из письма Авраама Линкольна к Хорасу Грили от 22 августа 1862 г.:

«Я настоял на переселении негров [обратно в Африку], и я буду продолжать. Моя Декларация равенства связана с этим планом [переселения]… Я не могу представить большего бедствия, чем интеграция негра в нашу социальную и политическую жизнь в качестве равного нам… В течение двадцати лет мы сможем мирно переселить негра <…> в условия, в которых он сможет в полной мере стать человеком. Этого он никогда не сможет сделать здесь… Я не выступаю и никогда не выступал ни за предоставление неграм права голоса или права быть членами жюри присяжных, ни за то, чтобы они имели право возглавлять правительство, ни за то, чтобы они заключали браки с белыми. В дополнение к этому я должен заявить, что между белыми и черными существуют такие физические различия, которые навсегда исключают возможность совместного проживания двух рас на условиях общественного и политического равенства…».

Крайне любопытно, что высланные в Африку незамедлительно обратили местное население в своих рабов.

(Радио «ВЕРА», Канада).

7

Русской радиостанции. Я желаю вам всяческих успехов и мощности 50 000 ватт. Эд Коч, 9 окт., 1980.

8

Спасибо.

9

Возможно, пуля была с ядом. Конечно, я пытался убить эту инфекцию самыми разными антибиотиками. Но – никакого результата!

10

Королеве Брайтон-Бич. От Настоящего Друга.

11

Подробнее об этой операции можно прочесть в романе «Римский период, или Охота на вампира».

12

Похищение.

13

Много лет спустя, когда эту легенду услышали «новые русские», прилетающие в Лас-Вегас и Атлантик-Сити, они взяли на вооружение метод борьбы за независимость Семена Гуся. Но это уже совсем другой роман…

14

Доброе утро, меня зовут Марк Палмер. Я адвокат компании WWCS, «Всемирный коммуникационный сервис». Скажите, пожалуйста, как называется нью-йоркская католическая образовательная телестанция? Что? Позвольте, я запишу. Римское католическое управление в Бруклине… А какой у них адрес? 500 19th Street, Brooklyn, NY 11215. Спасибо. А кто руководит этой станцией? Отец Дэмпсий? Спасибо. Между прочим, вы знаете, что они собираются вести советскую пропаганду в своих программах? Конечно, мы предоставим вам эту информацию, я пришлю вам письмо. Спасибо, сэр. Пока!

15

Радио по подписке, эквивалент кабельного радио, начинает в субботу регулярные 18-часовые русские радиопередачи и синхронный перевод американских телевизионных программ. Этот сервис будет доступен на всей территории Нью-Йорка, Джерси-сити и Ньюарка, за исключением Стэйтен-Айленда. Вадим Дворкин, главный редактор WWCS Broadcasting, является президентом Культурного центра эмигрантов творческих профессий, учредившего эту радиостанцию. Подписчики получат радиопрограммы с помощью АМ-радиоволны. Элианна Давидзон, представитель компании, сообщила, что с 6 утра до 6 вечера будут передаваться уроки английского языка, обзор нью-йоркских газет и другие передачи, а после 6 вечера и до полуночи переводчики будут синхронно переводить телевизионные программы с английского на русский.

16

Хватит отсылать их за культурой обратно в Ленинград. Русские, живущие в Нью-Йорке, скоро получат возможность проверить американскую видеокультуру, удобно переведенную на родной язык. «Даллас», «Ангелы Чарли» и другие капиталистические телесказки будут доступны по-русски с помощью WWCS Нью-Йоркскому кабельному сервису, передающего синхронный перевод прайм тайм шоу, а также уроки английского и балалаечную музыку.

17

Шлимазл – недоумок.

18

Мезу́за (ивр., букв. дверной косяк) – прикрепляемый к внешнему косяку двери в еврейском доме свиток пергамента из кожи ритуально чистого (кошерного) животного, содержащий часть текста молитвы Шма. Пергамент сворачивается и помещается в специальный футляр, в котором затем прикрепляется к дверному косяку жилого помещения еврейского дома.

Оглавление

От автора

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg