«Собрание сочинений»

Джером Дейвид Сэлинджер Собрание сочинений

Ловец на хлебном поле

Моей матери

1

Если по-честному охота слушать, для начала вам, наверно, подавай, где я родился и что за погань у меня творилась в детстве, чего предки делали и всяко-разно, пока не заимели меня, да прочую Дэвид-Копперфилдову[1] херню, только не в жилу мне про все это трындеть, сказать вам правду. Во-первых, достало, во-вторых, предков бы по две кондрашки хватило, если б я стал про них чего-нибудь личное излагать. Они насчет такого чувствительные, особенно штрик. Не, они нормальные всяко — разно, я ничего не хочу сказать, но чувствительные, как не знаю что. А кроме того, так я вам и выложил всю автобиографию, ага. Я вам только про безумное расскажу, что со мной случилось на прошлое Рождество, перед тем как меня шарахнуло и пришлось отвалить сюда расслабляться. То есть, это я и Д.Б. рассказывал, а он мне брательник всяко-разно. Живет в Голливуде. От этих своясей недалеко — считай, каждые выходные в гости ко мне приезжает. И домой меня отвезет, когда я, наверно, туда через месяц поеду. Он только что «ягуар» себе прикупил. Английская хрень такая, двести миль в час выжимает. Выкатил за него аж четыре штуки. У него теперь грошей много. А раньше вот не было. Раньше он обычный писатель был, когда жил дома. Сочинил уматную книжку рассказов — «Тайная золотая рыбка» называется, если не слыхали про него. Лучший рассказ там — эта «Золотая рыбка» и есть. Про пацана, который никому свою золотую рыбку не показывал, потому что он ее на свои деньги купил. Я чуть не сдох. А теперь он в Голливуде, Д. Б. то есть, — собой торгует. Кино это я просто ненавижу — как мало что. Про кино вы мне лучше и не заикайтесь.

Я вот откуда начну — с того дня, когда свалил из подготовишки Пеней. Это такая школа в Эйджерстауне, Пенсильвания. Слыхали, наверно. Ну, рекламу точняк видали. Они ее в тыще журналов ляпают — там еще всегда какой-нибудь ферт на лошади через забор прыгает. С понтом, в Пеней мы только в поло и играем. Я там даже в округе ни одной лошади вообще не видал. А под фертом на лошади всегда написано: «С 1888 года мы лепим из мальчиков великолепных здравомыслящих юношей». Это для лохов. Ни шиша в Пеней не лепят, такая же школа, как другие. И никого великолепного или здравомыслящего я там тоже не встречал. Ну, может парочку. И то много. Да и те, наверно, до школы такими были.

Короче, в ту субботу был футбол с Саксон-Холлом. В Пеней играть с Саксон-Холлом — всегда кипиш. Последний матч года, и если Пеней не выиграет, прям хоть в петлю. Помню, часа в три стою аж на самой вершине Томсен-хилла, возле этой долбанутой пушки, что в Американской революции бабахала всяко-разно. Оттуда стадион хорошо видать, и как обе команды по всему полю месятся. Трибуны разглядишь не сильно, зато как орут — слышно, со стороны Пеней зашибись хай стоит, потому что туда вся школа, считай, вывалила, но без меня, а от Саксон-Холла — совсем сопливо и хило, потому что гости поля почти никого с собой вообще не привезли.

Девчонок на футболе почти не бывает. Подружек водить разрешается только старшим. В общем, жуткая школа, как ни посмотри. Мне-то в жиляк, если хоть иногда девчонок видно, пускай они там чешутся, сморкаются, или хоть пускай хихикают, или еще как-то. Эта Селма Тёрмер — она директорская дочка — на футбол вполне себе часто ходила, только по таким, как она, сохнуть как-то не очень. Но ничего девка, путёвая. Я как-то с ней сидел в автобусе из Эйджерстауна, и мы чуток даже потрепались. Мне понравилась. Шнобель у нее дай боже, ногти все обкусанные, и кровь от заусенцев запеклась, а лифчик с подкладкой и топорщится во все стороны, но ее все равно как-то жалко. А мне в ней понравилось, что она не лепит тебе всякий навоз, мол, какой у нее штрик четкий. Наверно, сама знает, что он дутый халдей.

А на верхушке Томсена я стоял и на игру не пошел вот почему — я только что вернулся из Нью-Йорка с командой по фехтованию. Я, нафиг, заведовал фехтовальной командой. Не хрен собачий. Утром мы поехали в Нью-Йорк на турнир со школой Макбёрни. Только никакого турнира у нас не было. Я, нафиг, забыл все рапиры и прочее в метро. Но я тут не сильно крайний. Там же все время вставать надо было — на карту глядеть, чтоб не проехали. В общем, в Пеней мы вернулись где-то в полтретьего, а не к ужину. Бойкот такой от целой команды всю обратную дорогу в поезде. Даже смешно местами.

А еще футбол смотреть я не стал потому, что шел попрощаться с этим Спенсером, он у меня историю вел. Спенсер свалился с гриппом, и я прикинул, что, наверно, до рождественских каникул его не увижу. А он мне записку написал, дескать, хочет встретиться, пока я домой не уехал. Знал, что в Пеней я больше не вернусь.

Про это я забыл сказать. Меня вышибли. После каникул я и не должен был возвращаться, потому что провалил четыре предмета, не брался за ум и всяко-разно. Меня неоднократно предупреждали, чтоб я взялся за ум, особенно в середине семестра, когда предки являлись на беседу с этим Тёрмером, но я не брался.

Вот и выперли. Из Пеней частенько вышибают. Там очень хорошая академическая успеваемость. Куда деваться.

В общем, декабрь и всяко-разно, колотун, как у ведьмы за пазухой, особенно на верхушке этого дурацкого холма. А на мне только двусторонняя куртейка и никаких ни перчаток, ничего. За неделю до этого у меня сперли верблюжье пальто прямо из комнаты, а в кармане были перчатки на меху и всяко-разно. В Пеней жуликов пруд пруди. Многие из таких богатеньких семей приезжают, а все равно жулья полно. Чем дороже школа, тем больше в ней жуликов, точно вам говорю. Ладно, стою рядом с долбанутой пушкой, гляжу вниз, где футбол идет, а жопа подмерзает. Только футбол я, в общем, не очень смотрел. Я чего там валандался — я, с понтом, хотел попрощаться. Ну то есть, я и раньше сваливал — и из школ, и так, что даже не дорубал, сваливаю или нет. Терпеть не могу. Да наплевать, сопли там на прощанье или вопли, но когда я сваливаю, мне надо знать, что я сваливаю. Иначе еще хуже.

Мне повезло. Я вдруг подумал такое, от чего мне сразу стало ясно, что меня, нафиг, тут больше нет. Вспомнил, как где-то в октябре мы с Робертом Тихнером и Полом Кэмпбеллом мячик пинали перед главным корпусом. Они путёвые парни, особенно Тихнер. Время как раз к ужину, почти стемнело, а мы всё пинаем. А темнеет, мяча нам уже почти и не видно, только бросать не хочется. Но пришлось. Из окна главного корпуса этот биолог высунулся, мистер Замбези, и велел нам в общагу двигать, готовиться на ужин. Вот когда у меня получается такую хренотень вспомнить, прощание выходит, если надо, — считай, почти всегда. И как только получилось, я развернулся и дернул вниз по другому склону, к дому этого Спенсера. Он жил не на территории. На авеню Энтони Уэйна.[2]

Я добежал аж до главных ворот, а там притормозил на секундочку, дух перевести. Дыхалка у меня слабая, если по-честному.

С одной стороны, я дымлю как паровоз — то есть, дымил. Заставили бросить. А с другой, за последний год я вырос на шесть с половиной дюймов. Потому и ТБ, считай, подхватил, и сюда приперся — все эти анализы сдавать и прочую херню. Но вообще-то я здоровый.

Ладно, я отдышался и рванул через Трассу 204. А она вся обледенела, как не знаю что, и я там чуть не грохнулся. Фиг вообще знает, зачем бежал — наверно, просто хотелось. А за дорогой вдруг понял, что как бы исчезаю. День вообще долбанутый, неслабая холодрыга, никакого ни солнца, ничего, и как дорогу перейдешь — такое чувство, будто исчез.

В общем, ух как я жал на звонок, когда до этого Спенсера добрался. Весь заледенел. Уши болят, а пальцы почти и не шевелятся.

— Давай, давай, — говорю вслух; ну, почти, — открой же мне кто-нибудь дверь.

Наконец эта миссис Спенсер открыла. У них ни горничной не было, никак, двери они всегда сами открывали. Грошей у них немного.

— Холден! — говорит миссис Спенсер. — Как приятно тебя видеть! Заходи же, дорогой мой! Ты до смерти замерз?

Наверно, она мне обрадовалась. Я ей нравился. Или мне так кажется.

Ух как я рванул внутрь.

— Вы как, миссис Спенсер? — спрашиваю. — Как мистер Спенсер?

— Давай мне куртку, дорогой мой, — отвечает она. Не расслышала, как я про мистера Спенсера спросил. Она как бы глуховата.

Повесила мою куртку в платяной шкаф, а я, с понтом, волосы пятерней себе пригладил. Я часто стригусь под ежик, причесывать там особо нечего.

— Как у вас дела, миссис Спенсер? — снова говорю я, только громче, чтоб услышала.

— Дела превосходно, Холден. — Она закрыла дверцу шкафа. — А как у тебя? — И по тому, как она это спросила, я понял: этот Спенсер ей рассказал, что меня выперли.

— Отлично, — говорю. — Как мистер Спенсер? Одолел уже свой грипп?

— Одолел! Холден, да он ведет себя, как совершенный… Я даже не знаю, что… Он у себя, дорогой мой. Ступай прямо к нему.

2

У них у каждого по своей комнате всяко-разно. Им обоим где-то под семьдесят, а то и за. Но им в жизни много чего зашибись — хоть у них и выходит как-то несуразно. Я знаю, погано так говорить, но я не хотел погано. Я в смысле, что об этом Спенсере нормально так много думал, а если думать о нем слишком много, непонятно, за каким хреном он вообще живет на свете. Ну то есть: весь скрюченный, осанки никакой, и если на уроке роняет мел у доски, кому-нибудь из первого ряда приходится вставать и ему поднимать. Жуть, по-моему. Но если думать о нем не слишком, а просто, выходит, что ему, в общем, в жилу. Например, как-то в воскресенье мы с парнями заходили к ним на горячий шоколад, он нам показал старое индейское одеяло, все тертое — они с миссис Спенсер купили его у какого-то навахо в Йеллоустоунском парке. И по всему видать: этому Спенсеру покупать одеяло было зашибись. Я вот как раз о чем. Такое старичье, как Спенсер, — и ему зашибись покупать одеяло.

Дверь к нему была открыта, но я как бы все равно постучал — из вежливости и всяко-разно. Я видел, где он сидит. Сидел он в большом кожаном кресле, весь завернутый в это самое одеяло. Поднял голову, когда я постучал.

— Кто там? — орет. — Колфилд? Заходи, мальчик мой.

Если не на уроке, он всегда орет. Иногда действует на нервы.

Едва я вошел, так сразу и пожалел, что вообще приперся. Он читал «Атлантик Мансли», везде валяются пилюли и лекарства, и все воняет «Виксом» — каплями в нос. Вполне себе тоска. Мне больные вообще не очень в струю. А еще тоскливей от того, что этот Спенсер сидел в халате, таком убогом и обтерханном, будто родился прямо в нем или как-то. Не сильно-то и в жилу смотреть на старичье в пижамах и халатах. Эти груди вечно трясутся. И ноги. У старичья на пляже и везде ноги всегда такие белые и лысые.

— Здрасьте, сэр, — говорю. — Я получил вашу записку. Большое спасибо. — Он же написал мне, чтоб я зашел попрощаться до каникул, раз я больше не вернусь. — Не надо было, чего вы? Я бы все равно зашел.

— Садись сюда, мальчик мой, — говорит этот Спенсер. В смысле — на кровать.

Я сел.

— Как ваш грипп, сэр?

— Мальчик мой, да будь мне получше, врача вызывать надо было б. — Тут он развеселился. Закудахтал как ненормальный. Потом наконец взял себя в руки и говорит: — А почему ты не на стадионе? Мне казалось, сегодня главный матч.

— Ну да. Я там был. Только я из Нью-Йорка только что приехал с фехтовальной командой, — говорю. Ух у него кровать — как камень.

Тут он стал серьезный, как не знаю что. Я так и думал.

— Так ты, значит, нас покидаешь? — говорит.

— Да, сэр. Наверно.

Он давай себе кивать. Так никто никогда столько не кивает, как этот Спенсер. И никогда не знаешь, он столько кивает оттого, что всяко-разно думает, или просто потому, что путёвый такой дед, который жопу от локтя не отличит.

— И что тебе сказал доктор Тёрмер, мальчик мой? Я так понимаю, у вас с ним была беседа.

— Была. Еще какая. Часа два, наверно, у него в кабинете.

— И что он тебе сказал?

— Ой… ну, что Жизнь — игра и всяко-разно. И как играть в нее надо по правилам. Не, он нормально так излагал. Ни заводился, ничего. Только трындел, что Жизнь — игра, всяко-разно. Ну, в общем.

— Жизнь и есть игра, мальчик мой. Жизнь и есть игра, в которую играют по правилам.

— Да, сэр. Это я знаю. Знаю.

Хрен там игра. Аж два раза. Если ты на той стороне, где всякие ферты, тогда, конечно, игра — тут уж куда деваться. А если на другую сторону попадешь, где нет никаких фертов, так в чем же тут игра? Ни в чем. Никакой игры.

— Доктор Тёрмер уже написал твоим родителям? — спрашивает этот Спенсер.

— Сказал, в понедельник напишет.

— А ты сам им сообщал?

— Нет, сэр, ничего я им не сообщал, потому что в среду вечером я уже домой приеду и, наверно, их увижу.

— И как, ты считаешь, они воспримут это известие?

— Ну… наверно, вполне себе разозлятся, — говорю. — Да еще как. Это ж у меня где-то четвертая школа. — Я покачал головой. Ею я неслабо много качаю. — Ух! — говорю. «Ух» я тоже неслабо много говорю. С одной стороны, у меня паршивый словарный запас, а с другой — потому, что иногда я веду себя слишком молодо для своих лет. Тогда мне было шестнадцать, теперь семнадцать, а веду я иногда себя так, будто мне тринадцать. Это вообще-то умора, потому что во мне шесть футов и два с половиной дюйма, и я уже седеть начал. По-честному. На голове у меня с одной стороны — справа — просто мильон седых волос. У меня они с тех пор, как я совсем мелкий был. Но я все равно иногда себя веду так, словно мне лет двенадцать. Это все говорят, особенно мой штрик. С одной стороны так и есть, только не совсем. Часто думают, будто что-то совсем бывает. Мне надристать, вот только достает иногда, если мне говорят, чтоб вел себя как полагается. Иногда я веду себя старше, по-честному, только этого не замечают. Люди никогда ни шиша не замечают.

Этот Спенсер снова давай кивать. И в носу ковыряться. Сделал вид, будто пощипывает, а сам большой палец засунул. Наверно, решил, что можно, раз в комнате только я. Да мне наплевать, только смотреть, как кто-нибудь в носу ковыряется, будь здоров отвратительно.

Потом говорит:

— Мне выпала честь познакомиться с твоими матерью и папой, когда они пару недель назад приезжали на беседу с доктором Тёрмером. Они славные люди.

— Да, ничего. Нормальные такие.

Славные. Вот еще какое слово я по-честному ненавижу. Фуфло. Как услышу, блевать тянет.

Тут вдруг этот Спенсер сел с таким видом, будто ему есть мне что сказать — очень хорошего, очень острого, как кнопка. Выпрямился в кресле и, с понтом, поерзал. Но — ложная тревога. Он только «Атлантик Мансли» с колен убрал и попробовал кинуть на кровать, рядом со мной. Но не докинул. До кровати пара дюймов, а все равно промазал. Я встал, подобрал и положил на кровать. И вдруг мне захотелось нафиг оттуда свалить. Я уже чувствовал — светит неслабая нотация. Оно бы, может, и ничего, да только мне совсем не в жилу слушать нотацию, нюхать закапку в нос, смотреть на этого Спенсера в пижаме и халате — и все одновременно. Как-то перебор.

Ну и началось, в общем.

— Что с тобой такое, мальчик мой? — говорит этот Спенсер. Вполне себе жестко так говорит — обычно он так не разговаривает. — Ты сколько предметов сдавал в этом семестре?

— Пять, сэр.

— Пять. А сколько завалил?

— Четыре. — Я немножко поерзал жопой на кровати. На таких твердых мне сидеть еще не доводилось. — Английский я сдал нормально, — говорю, — потому что всяких «Беовульфов» и «Лорд Рэндэл, мой сын»[3] мы в Вутоне проходили. Ну, то есть, по английскому почти ничего делать и не надо было, только сочинения писать время от времени.

Он меня даже не слушал. Он вообще почти не слушает, когда ему что-то говоришь.

— Я провалил тебя по истории, потому что ты совсем ничего не знаешь.

— Я знаю, сэр. Ух как я знаю. Вы тут ни при чем.

— Совсем ничего, — повторяет он. От такого рехнуться можно. Когда вот так повторяют что-нибудь, в чем ты уже признался. А он — и в третий раз: — Совершенно ничего. Сомневаюсь, что ты хоть раз за семестр учебник открывал. Открывал? Скажи честно, мальчик мой.

— Ну, вроде как пару раз проглядывал, — отвечаю. Мне его жалко стало. Совсем спятил на своей истории.

— Проглядывал, значит, а? — говорит он, очень так язвительно. — Твоя… э-э, экзаменационная работа лежит вон там, у меня на шифоньерке. Сверху стопки. Принеси ее мне, будь добр.

Очень грязный трюк, но я сходил и принес — ни выбора не было, ничего. И снова сел на его цементную кровать. Ух, вы и представить себе не можете, как я жалел уже, что вообще к нему зашел.

Он держал мою работу, словно какашку или как-то.

— Древний Египет мы проходили с 4 ноября по 2 декабря, — говорит. — Ты сам выбрал его для экзаменационного сочинения на вольную тему. Хочешь послушать, что ты имел о нем сказать?

— Нет, сэр, не очень, — отвечаю.

Но он все равно прочитал. Учителя же не остановишь, если ему чего в голову взбредет. Прет и все.

Египтяне были древней нацией белых людей, которые жили в одной из северных частей Африки. Последняя, как всем нам известно, — крупнейший континент Восточного полушария.

Пришлось сидеть и слушать всю эту херню. Грязный трюк, точно вам говорю.

Нам сегодня египтяне очень интересны по разным причинам. Современной науке по-прежнему хочется знать, какие тайные компоненты египтяне подмешивали, когда заворачивали покойников так, чтобы лица у них не гнили бесчисленные века. Эта интересная загадка по-прежнему ставит в тупик современную науку в двадцатом веке.

Он умолк и отложил мою работу. Я уже начал его вроде как ненавидеть.

— Твое, скажем так, сочинение на этом заканчивается, — говорит он тоже очень язвительно. И не ожидаешь, что такой дедан окажется всяко-разно язвой. — Однако ты внизу страницы приписал мне маленькое послание.

— Я помню, — говорю. Сказал быстро, чтоб он не успел прочесть вслух и это. Но его ж не остановишь. Запустился, что твой фейерверк.

Уважаемый мистер Спенсер [вслух прочел он]. Про египтян я больше ничего не знаю. По-моему, они меня не очень интересуют, хотя уроки у Вас очень увлекательные. Но я не против, чтобы Вы меня провалили, потому что я вообще все остальное заваливаю, кроме английского.

С уважением, Ваш Холден Колфилд.

Он опустил мою, нафиг, работу и посмотрел на меня так, словно только что раздраконил меня в пинг-понг всяко-разно. Я его, наверно, никогда не прощу, что он прочел эту херню вслух. Если б он ее написал, я бы не стал ему читать, по-честному. Я вообще эту хренову записку ему написал, чтоб он не мучился, когда меня провалит.

— Мальчик мой, ты коришь меня за то, что я тебя провалил? — спрашивает он.

— Нет, сэр! Конечно, нет, — говорю. Хоть бы он перестал, нафиг, звать меня «мальчик мой» все время.

Закончив, он попробовал метнуть мою работу на кровать. Только опять, само собой, промазал. Мне снова пришлось вставать, подбирать ее и класть на «Атлантик Мансли». Достает ужас, когда надо это делать каждые две минуты.

— Как бы ты поступил на моем месте? — спрашивает он. — Скажи мне честно, мальчик мой?

Ну чего, видно же: ему вполне себе паршиво от того, что меня провалил. Поэтому я немного туфты ему погонял. Сказал, что я настоящая дубина, и всякую такую хреноту. Что на его месте я поступил бы точно так же, а большинству и невдомек, как трудно быть учителем. Такую вот фигню. Туфта проверенная.

Но вот умора — пока ему гонял все это, думал я вроде как о чем-то совсем другом. Живу я в Нью-Йорке, и думал я о пруде в Центральном парке, возле Южной Сентрал-Парк. Интересно, замерзнет он, когда я домой приеду, и если да, куда денутся утки? Интересно, куда вообще утки деваются, когда пруд весь перемерзает. Может, приезжает кто-нибудь на грузовике и забирает их в зоосад или как-то. А может, просто улетают.

Но мне везет. То есть, я могу этому Спенсеру гонять туфту и в то же время думать про уток. Умора. Когда с учителем говоришь, напрягаться и думать, в общем, не надо. И вдруг — гоню я, а он меня перебивает. Он же всегда перебивает.

— А тебе-то каково, мальчик мой? Вот что мне очень интересно знать. Очень интересно.

— В смысле — насчет выпуля из Пеней и всяко-разно? — говорю. Хоть бы он грудь эту свою вислую прикрыл. Не очень красивое зрелище.

— Если не ошибаюсь, у тебя были какие-то трудности и в Бутоне, и в Элктон-Хиллз. — Он это не просто язвительно сказал, а еще и как-то погано.

— В Элктон-Хиллз у меня особых трудностей не было, — говорю я. — Я там не провалил ничего, никак. Я вроде как бросил, сам.

— Почему, могу я спросить?

— Почему? Ой, это долгая история, сэр. То есть, ничего себе запутанная такая. — Не пускаться же мне с ним во все это, еще чего. Он бы все равно ни шиша не понял. Да и вообще не его это дело. Главная причина, почему я свалил из Элктон-Хиллз: меня там окружало сплошь фуфло. Вот и все. Из всех щелей оно там, нафиг, лезло. Взять директора, мистера Хааса — фуфловее гада я в жизни не встречал. В десять раз хуже этого Тёрмера. По воскресеньям, к примеру, этот Хаас расхаживал и жал руки всем штрикам, что в школу приезжали. Само обаяние, как я не знаю что, куда деваться. Если только у какого-нибудь пацана эти штрики не с каким-нибудь прибабахом. Вы б видели, как он с предками моего соседа по комнате обошелся. В смысле, если у пацана штруня какая-нибудь толстая, или на вид фофанская, или еще как-то, а штрик такие костюмы носит со здоровыми плечами и фофанские черно-белые ботинки, этот Хаас только руку им жал да улыбался фуфлово, а потом шел и, может, полчаса трындел с чьими-нибудь другими предками. Я такую хренотень терпеть не могу. Хоть на стену лезь. Меня так пришибает, что я как с цепи срываюсь. Я Элктон-Хиллз, нафиг, ненавидел.

Этот Спенсер у меня еще чего-то спросил, но я не расслышал. Думал про этого Хааса.

— Чего, сэр? — говорю.

— Тебя что-нибудь тревожит от того, что ты уходишь из Пеней?

— Ой, ну кое-что тревожит, да. Конечно… только не слишком много. Пока, во всяком случае. Наверно, еще не осознал. Я вообще осознаю все через некоторое время. Я сейчас думаю про то, как в среду поеду домой. Я дубина.

— Мальчик мой, тебя совершенно не заботит твое будущее?

— Ой, ну конечно, мое будущее меня немножко заботит. Еще бы. Ну да, конечно. — Я целую минуту об этом думал. — Но, наверно, не слишком. Наверно, не слишком.

— А оно тебя озаботит, — говорит этот Спенсер. — Непременно, мальчик мой. Но тогда будет слишком поздно.

Фигово он это сказал. Точно я сдох или как-то. Очень тоскливо.

— Наверно, да, — говорю.

— Мне хотелось бы вправить тебе мозги, мальчик мой. Я пытаюсь тебе помочь. Я пытаюсь помочь тебе, если это в моих силах.

И впрямь пытается. Это видно. Мы с ним просто слишком по разные концы дышла, вот и все.

— Я знаю, сэр, — говорю я. — Большое спасибо. Кроме шуток. Я вам благодарен. По-честному. — Тут я встал с кровати. Ну хоть убейте меня, а я б там и десяти минут больше не высидел. — Только штука в том, что мне уже пора. У меня куча всего в спортзале осталась, а мне это домой везти. Честно надо.

Он на меня поглядел и снова давай себе кивать, а лицо серьезное такое. Мне его жалко стало, как я не знаю что, — ни с того ни с сего. Но не могу ж я тут зависнуть, раз мы с ним по разные концы дышла, и он недобрасывает до кровати, если что — нибудь на нее кидает, и у него тоскливый халат, из которого грудь выглядывает, и гриппозная эта вонь от закапки в нос повсюду.

— Сэр, послушайте. Вы за меня не бойтесь, — говорю. — Я не шучу. Все будет отлично. Просто у меня сейчас период такой. У всех периоды бывают всяко-разно, правда?

— Не знаю, мальчик мой. Не знаю.

Терпеть не могу, когда так отвечают.

— Да точно. Точно бывает, — говорю. — Я не шучу, сэр. Не волнуйтесь за меня, пожалуйста. — И я как бы положил руку ему на плечо. — Ладно? — говорю.

— Не выпьешь горячего шоколаду перед уходом? Миссис Спенсер бы…

— Я б выпил, по-честному, но штука в том, что мне пора. Надо в спортзал бежать. Но спасибо. Большое спасибо, сэр.

И мы пожали друг другу руки. Такая вот херня. Но мне тоскливо стало, как я не знаю что.

— Я вам черкну, сэр. А вы разберитесь со своим гриппом.

— До свидания, мальчик мой.

Я как закрыл дверь, так и пошел сразу обратно в гостиную, а он еще заорал мне что-то, но я не очень расслышал. Наверняка что-нибудь вроде «Удачи!» Только надеюсь, что нет. Только, нафиг, не это. Я б никогда никому не орал «Удачи!» Жутко звучит, если вдуматься.

3

Я очень неслабо вру, вы такого в жизни не видели. Жуть. Если даже иду за журналом в магаз и кто-нибудь спросит, куда я намылился, я скорее всего отвечу, что иду в оперу. Страшное дело. Поэтому когда я сказал этому Спенсеру, что мне надо в спортзал за делами и всяко-разно, то были чистые враки. Не держу я ничего в спортзале.

В Пеней я жил в новой общаге, в крыле имени Оссенбергера. Там селят только младших и старших. Я был младшим. А в комнате со мной жил старший. Крыло назвали в честь этого Оссенбергера, который учился в Пеней. Доучившись, он сделал кучу грошей на похоронах. По всей стране наоткрывал бюро — там членов семьи можно было хоронить по пятерке за штуку. Вы б видели этого Оссенбергера. Он их, наверно, совал в мешок и в реку вываливал. Короче, Пеней он отслюнил кучу грошей, и в честь него назвали это наше крыло. На первый футбольный матч года он приехал в таком здоровенном, нафиг, «кадиллаке», а мы все на трибуне должны были встать и дать ему «паровозика» — это приветствие такое. На следующее утро в капелле он выдал нам речь — длиной в десять часов. Начал с полусотни фофанских анекдотов, только чтоб показать, какой он уматный парень. Что надо кипиш. Потом стал рассказывать, что если у него неприятности или как-то, ему никогда не бывает стыдно пасть на коленки и помолиться Богу. И нам говорит, чтоб всегда молились Богу — беседовали с Ним и всяко-разно, — где бы мы ни были. Говорит, считайте Иисуса всяко-разно своим корефаном. Говорит, он все время с Христом разговаривает. Даже когда за рулем. Я чуть не сдох. Так и вижу: здоровенный фуфловый гад переключается на первую и просит Боженьку послать ему еще несколько жмуриков. Одна только хорошая фигня у него в середине речи была. Он нам рассказывал, какой он шикарный типус, какой ферт и всяко-разно, и тут этот парень, что сидел передо мной, Эдгар Марсалла, взял и так неслабо перднул. Очень дубово получилось — все-таки капелла и всяко-разно, но все равно хоть стой, хоть падай. Чуть, нафиг, крышу с капеллы не снесло. Почти никто вслух не засмеялся, а этот Оссенбергер сделал вид, что даже не услышал, только этот Тёрмер, директор наш, рядом сидел за кафедрой и всяко-разно, — вот он точняк все услышал, видно было. Ух как он рассвирепел. В тот раз ничего не сказал, а на следующий вечер собрал всех в аудиторию в главном корпусе, вышел вперед и толкнул речугу. Сказал, что мальчик, вызвавший нарушение порядка в капелле, недостоин учиться в Пеней. Мы хотели заставить этого Марсаллу выдать еще разок, прям пока Тёрмер трындит, да он был не в настроении. Ну, в общем, тут я и жил в Пеней. В крыле имени этого Оссенбергера, в новой общаге.

Когда я вернулся в комнату после этого Спенсера, там было путёво, потому что все еще были на стадионе, а внутри для разнообразия включили тепло. Даже как-то уютно. Я снял куртку и галстук, расстегнул воротничок, а потом надел кепарь, который утром купил в Нью-Йорке. Такой красный охотничий, с сильно длинным козырьком. Я кепарь этот увидел в витрине спортивного магаза, когда мы из метро вышли — сразу после того, как понял, что забыл, нафиг, все рапиры. Всего зеленый стоил. Я его вот как надел: козырек этот сдвинул на самый затылок — очень фофански, куда деваться, но мне так в жилу. Я зашибись так выглядел. Потом взял книжку, которую читал, и сел в кресло. В каждой комнате их стояло по два. У меня одно и у моего соседа Уорда Стрэдлейтера одно. Ручки у них уже свое доживали, потому что на них всегда кто-нибудь садился, но кресла все равно были вполне удобные такие.

А читал я книжку, которую взял в библиотеке по ошибке. Мне дали не ту книжку, а я не заметил, пока к себе не вернулся. Мне дали «Из Африки» Исака Динесена.[4] Думал, дрянь, а вот нет. Очень хорошая книжка. Я нормально так безграмотный, но читаю много. Мой любимый автор — брательник мой Д.Б., а за ним идет Ринг Ларднер.[5] Мне Ринга Ларднера на деньрож брательник подарил, перед тем, как я в Пеней уехал. Там такие забавные долбанутые пьески, а один рассказ — про дорожного фараона, он еще сохнет по этой девке, которая все время скорость превышает. Только фараон женат, поэтому жениться на ней все равно не может никак. А девка потом убивается, потому что все время превышает скорость. Я от этого рассказа чуть не сдох. Мне в книжках вообще нравится, если там хоть иногда бывает смешно. Классики я тоже кучу целую читал, вроде «Возвращения на родину»[6] и всяко-разно, и мне нравится, а еще кучу книжек про войну и детективов, но мне они не сильно в жилу. Мне такие книжки в жилу, какие всю прочтешь — и жалеешь, что автор тебе не дружбан неслабый и ему нельзя позвонить, когда захочется. Но такое нечасто бывает. Хотя этой Исаку Динесену я бы позвонил. И Рингу Ларднеру — только Д. Б. говорит, он уже умер. А взять, скажем, «Бремя страстей человеческих» Сомерсета Моэма.[7] Я ее прошлым летом читал. Будь здоров книжка и всяко — разно, но вот Сомерсету Моэму звонить как-то не в струю. Не такой он парень, чтоб ему звонить, только и всего. Я б лучше Томасу Харди позвонил. Путёвая у него эта Юстасия Вай.

В общем, нацепил я свой новый кепарь и сел читать эту книжку «Из Африки». Я ее уже читал, но какие-то части хотел еще раз. Только успел страницы три, и тут слышу, через шторки ванной кто-то идет. Даже не глядя, сразу понял, кто. Роберт Экли, этот парень, что живет рядом. В нашем крыле между каждой парой комнат есть душ, и по восемьдесят пять раз на дню этот Экли ко мне врывается. Он, наверно, один во всей общаге, кроме меня, на футбол не пошел. Он, считай, вообще никуда не ходит. С прибабахом парень. Он старший, в Пеней уже четыре года и всяко-разно, но его все только «Экли» и зовут. Даже Херб Гэйл, сосед его по комнате, никогда не зовет его «Боб» — и даже «Эк» не зовет. Если он когда-нибудь женится, наверно, и жена будет звать его «Экли». Он такой дылда, плечи покатые — росту в нем где-то шесть и четыре, — и с паршивыми зубами. Все время, пока он рядом жил, я ни разу не видел, чтоб он их чистил. Они у него вечно как мхом поросли, жуть, в общем, и на него глянешь, нафиг, в столовой — сразу блевать тянет: пасть набита пюре с горошком или еще как-то. А кроме того, он прыщавый. Не только на лбу и подбородке, как у многих парней, а по всей роже. Мало того — у него еще и характер жуткий. Мерзкий, в общем, парняга. Мне он, сказать вам правду, не очень в жилу.

Я чувствовал, как он стоит на порожке душа прямо за моим креслом — заглядывает, дома ли Стрэдлейтер. Стрэдлейтера он терпеть не может и в комнату никогда не заходит, если тот дома. Он, нафиг, вообще никого терпеть не может.

Вот он соступил с порожка и вошел в комнату.

— Здорово, — говорит. Он это всегда говорит так, точно ему неслабо скучно или он неслабо устал. Не дай боже подумаешь, будто он к тебе в гости зашел или как-то. Уж лучше пускай думают, что он заглянул по ошибке, ёксель-моксель. — Здорово, — говорит, но я от книжки даже не оторвался. С таким, как Экли, от книжки оторвешься — и капец. Тебе по-любому капец, но хоть не так быстро.

Он давай по комнате мотыляться — очень медленно и всяко — разно, он вечно так делает, берет вещи со стола и шифоньерки. Всегда берет твои вещи и ну разглядывать. Ух как он иногда на нервы действует.

— Как сражнулись? — спрашивает. Ему просто хотелось, чтоб я бросил читать, раз видит, что мне зашибись. На фехтование ему надристать. — Мы выиграли или как?

— Никто не выиграл, — говорю я. Но не отрываясь от книжки.

— Чего? — говорит. Он вечно заставляет повторять ему все дважды.

— Никто не выиграл, — говорю. А сам косяка даванул, как он у меня по шифоньерке шарится. Он как раз пялился на фотку той девчонки, с которой я в Нью-Йорке ходил, Сэлли Хейз. Как я фотку, нафиг, себе завел, он ее, наверно, уже пять тыщ раз брал и пялился. И, закончив, всегда не туда ставил. Это он спецом. Точняк.

— Ни кто не выиграл? — говорит. — Это как?

— Я, нафиг, рапиры и все дела в метро забыл. — Я на него по-прежнему не смотрел.

— В метро, елки-палки! Ты их потерял, то есть?

— Мы сели не в то метро. Надо было вставать все время, по карте, нафиг, смотреть на стенке.

Он подошел и загородил мне весь свет.

— Эй, — говорю, — ты пришел, и я одну фразу уже двадцать раз читаю.

Любой, кроме Экли, намек бы понял. А он — дулю там.

— И чего, тебя за них платить заставят? — говорит.

— Фиг знает, да и надристать. Сынок, ты бы сел или как-то, что ли? Ты мне, нафиг, свет загораживаешь. — Ему не нравится, если его зовут «сынком». Он мне всегда трындел, что сынок тут, нафиг, я, потому что мне шестнадцать, а ему восемнадцать. Он просто с цепи срывался, когда я звал его «сынком».

Он не сдвинулся. Вот точняк такие и не отходят от света, когда попросишь. Он, конечно, отойдет, но не сразу, не когда просишь.

— Ты чего это читаешь? — говорит.

— Книжку, нафиг.

Он ее пихнул, чтоб посмотреть название.

— Хорошая? — спрашивает.

— Та фраза, которую я читаю, — просто зашибись. — Я тоже бываю язва будь здоров, когда стих найдет. Только он ни шиша не понял. Опять начал по комнате шибаться, вещи брать — и мои, и Стрэдлейтера. Наконец я книгу на пол отложил. С такими, как Экли, ни фига не почитаешь. Невозможно.

Я по креслу вниз немножко сполз и гляжу, как Экли у меня устраивается. Я вроде как утомился от поездки в Нью-Йорк и всяко-разно, зевать начал. Потом стал немножко валять дурака. Иногда я нормально так валяю дурака — ну, чтоб ничего не доставало. Я вот чего — я передвинул этот козырек у кепаря вперед и натянул на самые глаза. Так мне, нафиг, ни шиша видно не стало.

— По-моему, я слепну, — говорю, так сипло-сипло. — Миленькая мамочка, здесь все так темно.

— Во чеканутый. Ей-богу, — говорит Экли.

— Миленькая мамочка, дай руку. Ну что, тебе руку трудно дать?

— Елки-палки, дитя малое.

Я начал шариться перед собой, будто ослеп, только ни вставал, ничего. И талдычу:

— Миленькая мамочка, ну что, тебе руку мне трудно дать?

Само собой, я просто дурака валял. Мне такое иногда зашибись. А потом — этого Экли такое достает, как я не знаю что. От него во мне всегда садист такой просыпается. Я его вполне себе часто садирую. Но тут я в конце концов бросил. Сдвинул козырек опять на затылок и расслабился.

— Это чье? — спрашивает Экли. И показывает мне наколенник соседа. Этот тип любую хрень подбирает. Даже бандаж или как-то. Я сказал, что Стрэдлейтера. И Экли кинул его на кровать Стрэдлейтеру. Взял с его шифоньерки, поэтому кинул на кровать.

Затем подошел и сел на ручку Стрэдлейтерова кресла. В само кресло он никогда не садится. Только на ручку.

— Ты где эту хрень надыбал? — И на кепарь показывает.

— В Нью-Йорке.

— Сколько?

— Зеленый.

— Грабеж. — Тут он спичкой ногти начал себе чистить. Экли все время ногти чистит. Даже как-то умат. Зубы у него словно мхом поросли, уши грязные, как не знаю что, а вот ногти он всегда чистит. Наверно, считает, что от этого будет четким парнем. И за чисткой еще раз поглядел на мой кепарь. — Елки-палки, да мы в таких дома стрелять оленей ходим, — говорит. — В такой только оленей стреляют.

— Фиг там. — Я снял кепарь и посмотрел. И как бы глаз прижмурил, будто целюсь. — В таком стреляют людей, — говорю. — Я в этом кепаре людей стреляю.

— А предки знают, что тебя выперли?

— Не-а.

— А где вообще этот Стрэдлейтер шляется?

— На стадионе. У него свиданка. — Я зевнул. Зевал я прям на всю комнату. Во-первых, потому что, нафиг, жара. А от нее спать хочется. В Пеней либо дубак смертельный, либо дохнешь от жары.

— Уматный Стрэдлейтер, — говорит Экли. — …Слышь. А дай-ка мне ножницы на секундочку, есть? Где-нибудь под рукой?

— Нету. Я уже все сложил. В шкафу наверху.

— Ну достань на секундочку, чего ты? — говорит Экли. — Мне тут заусенец отрезать надо.

Ему наплевать, сложил ты уже что-то или нет, и лежит ли оно у тебя в шкафу на самом верху. Но я ему ножницы достал. Чуть не сдох, к тому же, доставая. Только открыл дверцу шкафа, как мне на голову свалилась Стрэдлейтерова теннисная ракетка — вместе с деревянным зажимом и всяко-разно. Тюкнула громко, и больно было, как я не знаю что. Этот Экли чуть не сдох. Заржал этим своим пронзительным фальцетом. И ржал всю дорогу, пока я стаскивал вниз чемодан и доставал ему ножницы. Такая вот фигня — парня по башке камень шарашит или как-то — Экли веселила до уссачки.

— У тебя, нафиг, отличное чувство юмора, сынок, — говорю я. — Тебе это известно? Давай я буду твоим импресарио. Я тебя, нафиг, на радио протащу. — И я снова сел в кресло, а он давай себе эти неслабые ногти стричь, на копыта похожие. — Может, над столом хоть, а? — говорю. — Над столом давай стриги. Не в жиляк тут по твоим захезанным ногтям босиком вечером ходить.

Только он все равно на пол стриг. Паршивые у него манеры. Без балды.

— А с кем у Стрэдлейтера свиданка? — спрашивает. Он вечно фараонит, за кем ухлестывает Стрэдлейтер, хоть самого Стрэдлейтера и терпеть не может.

— Фиг знает. А чего?

— Да ничего. Я эту падлу просто не перевариваю. Вот уж падла так падла, не перевариваю таких.

— А он по тебе с ума сходит. Говорил, что ты, нафиг, просто принц сказочный, — говорю я. Я неслабо так часто обзываюсь «принцем», когда валяю дурака. Чтоб не доставало, ни чего.

— Он все время такой надменный, — говорит Экли. — Не перевариваю эту падлу. Он, можно подумать…

— Ты не будешь добр ногти стричь над столом, а? — говорю. — Я ж тебя уже пятьдесят…

— Он, нафиг, все время такой надменный, — говорит. — Мне даже кажется, что у этой падлы и мозгов никаких нет. Он только думает, что есть. Думает, он чуть ли не самый…

— Экли! Ну ёксель-моксель. Не будешь ли добр стричь свои захезанные ногти над столом? Я тебя пятьдесят раз уже попросил.

И он для разнообразия стал стричь их над столом. Делает что-нибудь, только если на него наорешь.

Я какое-то время на него смотрел. Потом говорю:

— Ты на Стрэдлейтера злишься потому, что он как-то ляпнул, дескать, тебе иногда не мешало бы зубы чистить. Он же не хотел тебя оскорбить, ну сколько можно? Ляпнул он не так или что-то, но ничего обидного не хотел. Он только хотел сказать, что лучше будет и тебе, и другим, если ты хоть иногда станешь чистить зубы.

— Я чищу зубы. Хватит уже.

— Ни фига не чистишь. Я видел — не чистишь, — говорю. Но не погано сказал. Мне его стало как бы жалко. Ну то есть, само собой, это ж не очень приятно, когда тебе говорят, что ты не чистишь зубы. — Нормальный Стрэдлейтер. Он ничего, — говорю. — Ты его не знаешь, вот в чем засада.

— А по-моему, все равно падла. Напыщенная падла.

— Напыщенный — да, но в других делах — очень душевный. Точняк, — говорю. — Ну смотри. Предположим, например, что у Стрэдлейтера есть такой галстук или как-то, и он тебе понравился. Скажем, носит он галстук, который тебе нравится, как не знаю что, — это я тебе пример даю просто. Знаешь, что он сделает? Он, наверно, его снимет и подарит тебе. По-честному. Или еще знаешь? Он его просто у тебя на кровати оставит, например. Но этот, нафиг, галстук, он тебе отдаст. А другие парни, наверно…

— Черт, — говорит Экли. — Будь у меня столько деньжищ, я б тоже.

— Не, ты б не стал. — Я покачал головой. — Ты бы не стал, сынок. Будь у тебя столько деньжищ, ты был бы величайший…

— Хватить звать меня «сынком», черт бы тебя драл. Да я тебе, паршивцу, в штрики гожусь.

— Не годишься. — Ух какой он бывает иногда зануда. Ни за что не упустит шанса напомнить, что тебе шестнадцать, а ему восемнадцать. — Во-первых, я тебя, нафиг, к себе в семью не пущу…

— Ну и хватит меня тогда обзывать…

Тут дверь вдруг распахивается и влетает этот Стрэдлейтер — впопыхах. Он вечно впопыхах. У него всегда кипиш. Подскочил ко мне и так игриво, как не знаю что, шлепнул по щекам — а такое иногда жутко доканывает.

— Слышь, — говорит, — ты куда-нибудь вечером намыливаешься?

— Фиг знает. Можно. А чего такое — снег идет? — У него все пальто в снегу было.

— Ага. Слышь. Если ты никуда не намылился, дал бы мне клетчатый пидж поносить, что ли?

— Кто выиграл? — спрашиваю.

— Еще полматча. Мы сваливаем, — говорит Стрэдлейтер. — Кроме шуток, ты будешь клетчатый сегодня надевать? Я на свой серый фланелевый какую-то срань вылил.

— Нет, но фигня будет, если ты его своими плечищами растянешь, — говорю. Рост у нас где-то один, а весит он, считай, вдвое больше. И у него очень широкие плечи.

— Не растяну. — И он впопыхах кинулся к шкафу. — Как оно, Экли? — говорит. Парень он ничего так дружелюбный, этот Стрэдлейтер. Дружелюбие у него, правда, отчасти фуфловое, но он, по крайней мере, с Экли всегда здоровается и всяко-разно.

Экли на это «как оно» только, с понтом, хрюкнул. Отвечать ему, видите ли, невпротык, а по крайней мере не хрюкать — кишка тонка. Потом говорит мне:

— Я, наверно, пойду. Увидимся.

— Ладно, — отвечаю. Когда он к себе отчаливал, сердце вообще-то кровью не обливалось.

Тут этот Стрэдлейтер начал снимать пальто, галстук и всяко — разно.

— Я, наверно, побреюсь наскоряк, — говорит. Щетина у него вполне себе густая. А то.

— Где свиданка? — спрашиваю.

— Она меня во Флигеле ждет. — И он вышел из комнаты с несессером и полотенцем под мышкой. Ни рубашки, ни шиша. Он всегда с голым пузом ходит — считает, что у него офигительное сложение. Это вообще правда. Куда деваться.

4

Мне особо делать было нечего, поэтому я тоже пошел в тубзо и мы там потрындели, пока Стрэдлейтер брился. В тубзе мы были одни, потому что все еще не вернулись со стадиона. Там жара стояла, как я не знаю что, все окна запотели. В тубзе с десяток раковин, все вдоль стены. Стрэдлейтер занял ту, что посередке. Я сел на ту, что рядом, и давай крутить холодный кран туда-сюда — есть у меня такая дерганая привычка. Стрэдлейтер же, пока брился, свистел «Песню об Индии».[8] Свистит он эдак пронзительно, почти никогда не попадает, а песни всегда выбирает такие, которые свистеть трудно, даже если ты зашибись какой свистун, вроде этой «Песни об Индии» или «Бойни на Десятой авеню».[9] Обдристать песню ему — раз плюнуть.

Помните, я говорил, что Экли по всем привычкам своим халда? Стрэдлейтер, в общем, тоже, только по-другому. Он больше тайная халда такая. Выглядит-то он всегда путёво, этот Стрэдлейтер, но, к примеру, поглядеть на лезвие, которым он бреется. Всегда ржавое, как я не знаю что, волосы налипли, пена и прочая херня. Он его никогда ни мыл, ничего. Вот выглядел он всегда уматно, когда заканчивал себе перышки чистить, но все равно он тайная халда — знали б вы его так же, как я. А перышки он себе чистил, чтоб выглядеть уматно, потому что сох по себе до безумия. Считал себя самым большим симпатягой во всем Западном полушарии. Нет, он ничего так симпатяга — тут уж никуда не денешься. Но он скорее такой симпатяга, про которого штрики ваши, если увидят его фотку в выпускном альбоме, сразу спрашивают: «А это что за мальчик?» То есть главным образом альбомный такой симпатяга. Я в Пеней много парней знал, которые, по-моему, гораздо симпатичней Стрэдлейтера, но в выпускном альбоме ни фига они не симпотные. Там у них здоровенные шнобели или уши торчком. Со мной так часто бывало.

Ладно, в общем, я сидел на раковине рядом с той, у которой брился Стрэдлейтер, и, с понтом, воду включал и выключал. Красный охотничий кепарь я не снял — козырьком назад и всяко-разно. Зашибись у меня шапчонка.

— Эй, — говорит Стрэдлейтер. — Хочешь мне большой добряк сделать?

— Чего? — отвечаю. Не очень пылко. Он вечно просит сделать ему какой-нибудь большой добряк. Возьмите любого симпатягу, да любого, кто себя таким фертом считает, — и они вечно просят сделать им большой добряк. Только потому, что сами по себе так сохнут, они думают, что и ты по ним сохнешь, и сдохнуть как хочешь им сделать добряк. Вроде как умора даже в каком-то смысле.

— Ты вечером идешь куда-нибудь? — говорит.

— Можно. А можно и нет. Фиг знает. А чего?

— Мне к понедельнику надо сто страниц по истории прочитать, — говорит он. — Как насчет накатать за меня сочинение по английскому? А если я эту хрень к понедельнику не сделаю, я в говне по шею, потому и спрашиваю. Как насчет?

Вот так насмешка судьбы. Куда деваться.

— Меня, значит, отсюда вышибают, нафиг, а ты меня просишь, нафиг, сочинение написать, — говорю я.

— Ага, я знаю. Только такая фигня — я в говне по шею, если не сдам. Будь корешем. Будь корефаном. Лады?

Сразу я ему не ответил. Время потянуть — это полезно для всяких гадов, вроде Стрэдлейтера.

— Про чего? — спрашиваю.

— Чего угодно. Чего угодно наглядное описать надо. Комнату. Или дом. Или где жил, или еще чего-нибудь — ну, в общем. Только чтоб наглядное было, как хрен знает что. — Говоря это, он нехило зевал. А мне будто за шкуру сало заливают от такого. Ну, то есть, просят тебя, нафиг, им добряк сделать, а сами зевают. — Только не сильно гладко пиши, вот и все, — говорит. — Этот падла Харцелл считает же тебя шишкой по английскому и знает, что мы в одной комнате живем. В смысле, не все запятые там втыкай на место — ну ты понял.

От такого мне тоже будто салом за шкуру. Я к тому, что ты уматно сочинения пишешь, а тебе про запятые втирают. Стрэдлейтер всегда так делает. Чтоб думали, будто он сочинения пишет паршиво только потому, что запятые не туда сует. В этом смысле он слегонца похож на Экли. Я однажды сидел рядом с Экли на баскетболе. У нас зашибись парень в команде был, Хауи Койл, закладывал в корзину с середины площадки, ни щита даже не касался, ничего. И Экли всю, нафиг, игру талдычил, что у Койла — идеальное для баскетбола телосложение. Господи, как же я эту бодягу ненавижу.

Немного погодя меня достало сидеть на раковине, поэтому я на пару шагов отвалил и стал чечетку бить — просто от нефиг делать. Развлекался и все. Вообще-то я ни чечетку танцевать не умею, ничего, но в тубзе пол каменный, на нем чечетку неслабо бить. Я давай себе изображать этих, из кино. Из мюзиклов. Кино я ненавижу пуще яда, а вот изображать мне зашибись. А этот Стрэдлейтер на меня в зеркало смотрел, пока брился. Мне же только публику подавай. Такой вот я показушник.

— Я сын губернатора, нафиг, — говорю. Во я старался. По всему тубзу чечетку бил. — Он не хочет, чтоб я стал чечеточником. Он хочет, чтоб я в Оксфорд поступил. Но чечетка у меня, нафиг, в крови. — Этот Стрэдлейтер ну давай ржать. С чувством юмора у него порядок вообще-то. — Сегодня у «Причуд Зигфелда»[10] премьера. — У меня уже дыхалка сбилась. Вообще ни шиша не осталось. — Солист уже не может. Нажрался, как последняя сволочь. Так кого же возьмут на его место? Меня, вот кого. Малютку, нафиг, Губернаторова сынка.

— Ты где это нарыл? — спрашивает Стрэдлейтер. Это он про мой кепарь. До того и не видел его вообще.

У меня все равно дыхалка сдохла, поэтому я перестал валять дурака. Снял кепарь и оглядел его раз, наверно, в девяностый.

— Утром в Нью-Йорке. За один зеленый. Нравится?

Стрэдлейтер кивнул.

— Четкая, — говорит. Но это он мне польстил, потому что сразу же и говорит: — Слышь. Так ты напишешь мне сочинение? Мне надо знать.

— Если будет время, напишу. Если не будет, не напишу, — говорю. Потом я подошел и снова сел на раковину рядом. — А с кем свиданка? — спрашиваю. — С Фиццжералд?

— Ох, нет! Я ж тебе говорил, у меня с этой свиньей все.

— Да ну? Так отдай ее мне, старина. Без балды. Она моего типа.

— Бери… Она для тебя слишком старая.

Тут вдруг — ни с того ни с сего, по-честному, ну только разве что на меня опять стих напал повалять дурака, — мне захотелось спрыгнуть с раковины и замесить этого Стрэдлейтера полунельсоном. Это борцовский захват такой, вдруг вы не знаете, хватаешь человека за шею и душишь до смерти, если охота. Так я и сделал. Я на него кинулся, как пантера.

— Кончай, Холден, язви тебя! — орет Стрэдлейтер. Ему дурака валять не хотелось. Он брился и всяко-разно. — Ты чего хочешь — чтоб я башку себе отчикал?

Но я его не отпустил. Зашибись у меня полунельсон получился.

— Освободись из тисков моего захвата, — говорю.

— Гос-споди боже мой. — Он отложил бритву и дернул вдруг руками вверх — как бы сломал мне хватку. Крепкий он парень. А я слабак. — Ладно, кончай эту бодягу, — говорит. И снова давай бриться. Он всегда бреется дважды, чтоб роскошно выглядеть. Этой своей захезанной бритвой.

— Так с кем у тебя свиданка, если не с Фицджералд? — спрашиваю. Я опять сел на раковину возле него. — С этой лапусей Филлис Смит?

— Нет. Должно было с ней, но мы все просрали. У меня теперь соседка девчонки Бада Toy… Эй. Чуть не забыл. Она тебя знает.

— Кто? — спрашиваю.

— С кем у меня свиданка.

— Во как? — говорю. — Как ее звать? — Я неслабо так заинтересовался.

— Счас вспомню… Э-э. Джин Гэллахер.

Ух, я чуть замертво на пол не шмякнулся, когда он это сказал.

— Джейн Гэллахер, — говорю. Я даже с раковины поднялся, когда он ее назвал. Чуть, нафиг, не сдох на месте. — Ну еще б я ее, нафиг, не знал. Да она, считай, под боком у меня жила позапрошлым летом. У нее еще такой здоровенный, нафиг, доберман-пинчер. Так мы с ней и познакомились. Ее собака все время приходила к нам во…

— Холден, ты мне свет загородил, язви тебя, — говорит Стрэдлейтер. — Вот тебе надо тут стоять?

Ух как меня разгоношило. Куда деваться.

— Где она? — спрашиваю. — Надо пойти с ней поздороваться или как-то. Где она? Во Флигеле?

— Ну.

— А как она про меня вспомнила? Она теперь в Б.М. ходит? Она говорила, что туда, наверно, пойдет. Но и в Шипли, говорила, тоже. Я думал, она в Шипли пошла. Как она про меня вспомнила? — Меня вполне себе разгоношило. По-честному.

— Да не знаю, язви тебя. Подвинься, а? Ты на моем полотенце, — говорит Стрэдлейтер. Я сидел на его дурацком полотенце.

— Джейн Гэллахер, — говорю. Никак не мог опомниться. — Святый милостивый боже.

А этот Стрэдлейтер давай себе «виталисом» волосы мазать. Моим «виталисом».

— Она танцует, — говорю. — Балет и всяко-разно. Раньше репетировала часа по два каждый день, прямо в самую жару всяко — разно. Боялась, что у нее от этого ноги паршивые будут — толстые и всяко-разно. А я с ней в шашки все время играл.

— Во что ты с ней все время играл?

— В шашки.

— Шашки, язви тебя!

— Ну. Она своими дамками ходить никак не хотела. Как делала — проходит в дамки, а потом этой дамкой не двигает. Оставляет в задней линии. И так вот всех по задней линии и выстраивала. И никогда ими не ходила. Ей просто нравилось, как они все смотрятся в задней линии.

Стрэдлейтер ничего не сказал. Такая хрень почти никого не интересует.

— Ее штруня в тот же клуб ходила, что и мы, — говорю. — Я там клюшки подносил время от времени, грошей заработать. И пару раз ее штруне подносил. Она где-то сто семьдесят набирала на девять лунок.

Стрэдлейтер меня почти не слушал. Все прилизывал свои роскошные локоны.

— Надо хоть пойти с ней поздороваться, — говорю.

— Ну сходи.

— И схожу, погоди вот.

Он снова начал пробор себе делать. Чтобы причесаться, у него где-то час уходит.

— Ее штрики развелись. Мамаша потом опять вышла за какого-то кирюху, — говорю я. — Задохлик такой, ноги волосатые. Я его помню. Все время шорты носил. Джейн говорила, он какой — то, нафиг, драматург или как-то, но я только видел, как он киряет все время да по радио ни одной, нафиг, детективной передачи не пропускает. И еще он по дому голый бегал. А там Джейн и всяко-разно.

— Да ну? — говорит Стрэдлейтер. Вот это его вставило. Про кирюху, который голый по дому бегает, а там Джейн. Стрэдлейтер — он очень озабоченный гад.

— Паршивое у нее было детство. Без балды.

А вот это его уже не заинтересовало. Ему б только помацать кого.

— Джейн Гэллахер. Бож-же. — Я не мог выкинуть ее из головы. По-честному не мог. — Надо сходить поздороваться с ней, по крайней мере.

— Ну а чего ж, нафиг, тогда не сходишь, а только трындишь? — говорит Стрэдлейтер.

Я подошел к окну, но там фиг чего увидишь, так оно все запотело от жары в тубзе.

— Я сейчас не в настроении, — говорю. Я в нем и не был. Для такого настроение нужно. — Я думал, она в Шипли пошла. Я бы зуб дал, что она пошла в Шипли. — Я немного походил по тубзу. Мне больше нечего было делать. — А ей футбол понравился?

— Ну да, наверно. Фиг знает.

— А она тебе говорила, что мы раньше все время в шашки играли, или как-то?

— Да не знаю я. Язви тебя, я ж с ней только познакомился, — говорит Стрэдлейтер. Он наконец дочесал свои, нафиг, роскошные локоны. И теперь убирал в несессер эти захезанные приблуды.

— Слышь. Ты ей привет передай, а?

— Лады, — говорит Стрэдлейтер, но я знал — ни шиша он, наверно, не передаст. Такие никогда приветы никому не передают.

Он вернулся в комнату, а я еще в тубзе немного поваландался, подумал об этой Джейн. Потом тоже двинул в комнату.

Стрэдлейтер как раз надевал галстук перед зеркалом, когда я зашел. Он половину жизни, нафиг, проводит перед зеркалом. Я сел в кресло и вроде как еще понаблюдал.

— Эй, — говорю потом. — Только не ляпни ей, что меня выперли, ладно?

— Лады.

Вот что в Стрэдлейтере хорошо. Ему, нафиг, не нужно всякую мелкую хреноту объяснять, как Экли. Главным образом, наверно, потому, что ему неинтересно. Вот почему, если по-честному. У Экли же все иначе. Экли — очень пронырливый гад.

Стрэдлейтер надел мой пидж в мелкую клетку.

— Ёксель-моксель, ты хоть постарайся его не растягивать, — говорю. Я его только пару раз надевал.

— Не буду. Где, нафиг, мои сиги?

— На столе. — Он никогда не помнит, куда, нафиг, все кладет. — Под кашне.

И он положил их в карман — ко мне в карман.

Я вдруг — для разнообразия — передвинул кепарь вперед козырьком. Мне вдруг ни с того ни с сего стало как-то дерганно. Я ж вообще дерганый.

— Слышь, а куда вы с ней на свиданку двигаете? — спрашиваю. — Ты уже прикинул?

— Фиг знает. В Нью-Йорк, если время будет. Она только до полдесятого отпросилась, язви ее.

Фигово он это сказал, поэтому я ему:

— Это она потому, что просто не знала, какой ты симпотный очаровашка, гад. А если б знала, отпросилась бы до полдесятого утра.

— Правильно, нафиг, — говорит Стрэдлейтер. Его так просто не допечь. Слишком самонадеянный. — Ладно, без шуток. Напиши мне сочинение, — говорит. Он уже и пальто надел, совсем к выходу намылился. — Сильно не напрягайся, просто чтоб наглядное было, как не знаю что. Лады?

Я ему не ответил. Не хотелось. Я только сказал:

— Спроси, она так же дамок на задней линии держит?

— Лады, — говорит Стрэдлейтер, но я знал — ни шиша он не спросит. — А ты не напрягайся. — И он с грохотом отвалил на фиг.

После его ухода я где-то с полчаса посидел. То есть просто сидел в кресле, ни фига не делал. Думал про Джейн, как у Стрэдлейтера с ней свиданка и всяко-разно. Так дергался, что чуть не спятил. Я уже говорил вам, какой Стрэдлейтер озабоченный гад.

Тут вдруг Экли снова в комнату врывается через эти, нафиг, шторки душевые, как обычно. Я в кои-то свои дурацкие веки по — честному рад был его видеть. Хоть отвлек меня от этой бодяги всей.

Он мотылялся по комнате где-то до ужина, трындел про всех в Пеней, кого он терпеть не может, да еще неслабый прыщ на подбородке выдавливал. Даже платок не достал. Думаю, у этого гада и платков-то не водится, если вам правду сказать. Я у него их по-любому ни разу не видел.

5

В субботу по вечерам в Пеней кормили одним и тем же. Как бы кипиш страшный, потому что давали бифштекс. На тыщу спорим, они так делали потому, что у многих парней штрики по воскресеньям в школу приезжают, и этот Тёрмер, наверно, прикинул: всякая штруня своего дорогушу станет допрашивать, что это он кушал вчера на ужин, и он ей скажет: «Бифштекс». Куда деваться. Видали б вы эти бифштексы. Такие сухие козявки, даже не разрежешь. По таким вечерам к бифштексам всегда давали комки пюре, а на десерт — «Румяную Бетти»,[11] которую никто не ел, кроме разве что малявок из начальной школы, которые ни шиша не смыслят, да каких-нибудь Экли, которые всё сожрут.

Хотя когда мы вышли из столовки, было вроде ничего. Снега нападало дюйма на три, и он еще сыпался, прямо как ненормальный. Красиво, как не знаю что, мы все стали кидаться снежками и вообще валять дурака. Детский сад, но всем зашибись.

У меня ни свиданки не было, ничего, поэтому мы с этим моим корефаном, Мэлом Броссаром, он еще в борцовской команде, решили прокатиться на автобусе в Эйджерстаун, зачикать по гамбургеру и, может, кинпо какое паршивое позырить. Ни ему, ни мне на жопе весь вечер сидеть не хотелось. Я спросил Мэла, не против ли он, если мы с собой прихватим Экли. Я чего спросил — Экли ж никогда и ничего по субботам не делает, только сидит весь вечер у себя и прыщи давит или чего-то. Мэл сказал, что не против, но от радости с ума не сойдет. Экли ему не очень в жилу. В общем, мы разошлись по комнатам собираться и всяко-разно, и пока я влатывался в галоши и прочие дела, покричал этому Экли, не хочет ли сходить в кино. Ему через шторки меня нормально слышно было, но сразу он все равно не ответил. Такие сразу никогда не отвечают. Потом наконец пришел — через эти самые, нафиг, шторки, встал на порожке душа и спросил, кто еще идет. Ей-богу, очутись он где-нибудь на необитаемом острове, и спаси вы его, он бы первым делом стал спрашивать, кто на веслах, и только потом сел бы в шлюпку. Я говорю:

— Мэл Броссар.

Он говорит:

— Вот гадство… Ладно, я сейчас. — Будто одолжение сделал.

Сейчас у него — это часов пять. Пока он там копался, я подошел к окну, открыл и голыми руками слепил снежок. Хорошо из такого снега лепить. Но кидать его я никуда не кинул. Хотя собрался было. В машину через дорогу. Но передумал. Путёвая такая машина, белая. Потом я хотел его кинуть в пожарный гидрант, но он тоже был вроде такой путёвый и белый. В конце концов, так я никуда и не кинул. Только закрыл окно и походил с этим снежком по комнате, а сам лепил его все туже. Потом, когда мы с Броссаром и Экли уже сели в автобус, я снежок этот все равно из рук не выпускал. А водитель открыл двери и заставил выбросить. Я ему говорю: ни в кого я этим снежком не заеду, — а он не поверил. Никогда никто не верит.

И Броссар, и Экли ту картину уже видали, поэтому мы просто взяли по паре гамбургеров и немного поиграли на пинболе, а потом вернулись на автобусе в Пеней. Не посмотрели кино — ну и фиг с ним. Там какая-то комедия с Кэри Грантом[12] и всякая такая херня. Кроме того, с Броссаром и Экли я уже в кино ходил. Они оба ржут, как кони, даже когда не смешно. Мне с ними рядом противно даже сидеть.

В общагу мы вернулись всего где-то без четверти девять. Этот Броссар на бридже залипает, поэтому он стал искать по всей общаге, с кем бы сыграть. А Экли для разнообразия завис у меня в комнате. Только на ручку Стрэдлейтерова кресла садиться не стал, а разлегся у меня на кровати, прямо харей в подушку мне воткнулся и всяко-разно. И стал бубнить, монотонно так, и в прыщах своих ковыряться. Я тыщу раз ему намекал так и этак, но избавиться от него все равно не смог. Бубнит и бубнит про какую-то свою девку, которую прошлым летом вроде бы оприходовал. И до этого сто раз про нее рассказывал. Только всякий раз — по-другому. То он ей засаживает в «бьюике» своего двоюродного, то под променадом на набережной. Сплошная туфта, само собой. Он целочка такая, каких мало. Сомневаюсь, что он даже мацал кого-нибудь. В общем, пришлось мне расколоться и сказать ему, что мне надо сочинение Стрэдлейтеру писать, поэтому пусть он на фиг валит отсюда, чтоб я сосредоточился. Он в конце концов и свалил, но, как обычно, с отвалом своим не торопился. Когда он ушел, я влатался в пижаму и халат, надел этот свой кепарь и сел писать сочинение.

Вся фигня в том, что я не мог придумать ни комнаты, ни дома, ничего, чтоб наглядно описать так, как надо Стрэдлейтеру. Мне по-любому не очень в жилу описывать комнаты и дома. Поэтому я чего — я написал про бейсбольную перчатку моего братца Олли. Очень наглядный предмет. По-честному. У моего братца Олли была эта перчатка полевого игрока на правую руку. Он левша потому что. А наглядного в ней то, что на всех пальцах у нее и на кармане, и везде понаписаны стихи. Зелеными чернилами. Он их там понаписал, чтоб было чего почитать, когда стоит в поле, а битой никто не машет. Братец уже умер. У него была лейкемия, и он умер 18 июля 1946 года, когда мы жили в Мэне. Он бы вам понравился. На два года младше меня, но котелок раз в полета лучше варил. До ужаса варил просто. Его учителя все время записки штруне писали: мол, как им приятно, что у них в классе такой пацан учится. Причем без балды. По серьезу. Но тут дело не только в том, что он в семье был самый умный. Еще он был самый нормальный — по-всякому. Никогда ни на кого не злился. Считается, что рыжие легко выходят из себя, но Олли — никогда, а он был очень рыжий. Я вам скажу, какой. Уже в десять лет я начал играть в гольф. Помню, как-то летом, мне лет двенадцать было, я только прицелился и всяко-разно, как вдруг у меня верняк: я сейчас обернусь, а там Олли. Поворачиваюсь — точно, сидит на велике за оградой: там все поле огороженное, и он сидит, ярдов сто пятьдесят от меня, смотрит, как я первый удар сделаю. Вот какой он рыжий был. Но все равно — ох какой же он был путёвый. Иногда за ужином подумает о чем-нибудь — и так ржать начинает, что со стула чуть не падает. Мне всего тринадцать было, и меня собирались отдать мозгоправу и всяко-разно, потому что я в гараже все стекла перебил. Ну и отдали бы. По-честному. Когда он умер, я ночевал в гараже и кулаком перебил все, нафиг, стекла — а просто так. Я даже хотел побить стекла в том «универсале», который у нас тогда летом был, только руку себе уже сломал и вообще, потому и не смог. Дурь, конечно, это да, но я вообще не соображал, что делаю, а вы Олли не знали. Рука у меня до сих пор иногда побаливает, если дождь и всяко-разно, и кулак до конца не сжимается — в смысле, чтобы вмазать, — а так мне наплевать. В смысле, я ж все равно не буду хирургом там, или скрипачом, или еще как-то.

Ладно, в общем, про это я и написал Стрэдлейтеру сочинение. Про эту перчатку Олли. У меня она в чемодане нашлась, я ее вытащил и списал с нее стихи. Только надо было Олли имя поменять, а то доедут, что это мой братец, а не Стрэдлейтера. Не очень в жилу было его менять, но ничего другого наглядного я так и не придумал. А кроме того, писать про это было, с понтом, зашибись. Где — то около часа ушло, потому что печатать надо было на паршивой машинке Стрэдлейтера, а она у меня все время заедала. На своей я не печатал, потому что дал ее одному парню дальше по коридору.

Где-то пол-одиннадцатого, наверно, закончил. Но ни устал, ничего, поэтому еще сколько-то смотрел в окно. Снег больше не шел, только время от времени где-то машина никак не заводилась. Да еще слышно было, как этот Экли храпит. Добивало через все эти, нафиг, душевые шторки. У него чего-то с пазухами, поэтому когда спит, дышать ему не в жилу. С этим парнем вообще все не так. Пазухи, прыщи, зубы паршивые, изо рта воняет, ногти захезанные. Даже как-то жалко падлу эту долбанутую.

6

Бывает, какую-то фигню вспомнить трудно. Я вот думаю, как Стрэдлейтер вернулся со своей свиданки, которая с Джейн. В смысле, я точно не помню, чего делал, когда услышал эти его дурацкие, нафиг, шаги по коридору. Наверно, еще в окно глядел, но честно — я не помню. Потому что, нафиг, колотился. Если меня насчет чего-то по серьезу колотить начинает, я не шибаюсь просто так. Если меня колотит, мне даже отлить хочется. Только я не отливаю. Меня слишком колотит. И я не хочу отвлекаться. Если б вы знали Стрэдлейтера, вас бы тоже заколотило. Я с этим гадом пару раз на спаренные свиданки ходил, я в курсе. Он беспринципный. По-честному.

В общем, в коридоре там сплошь линолеум и всяко-разно, поэтому слышно его было, нафиг, до самой комнаты. Я даже не помню, где сидел, когда он зашел, — возле окна, у себя в кресле или у него. Честно не помню.

Он заходит и давай гундеть, какая на улице холодрыга. Потом говорит:

— А где, нахер, все? Тут, нафиг, как в морге.

Я даже отвечать ему не стал. Если он такой, нафиг, дурила и не соображает, что раз у нас суббота и вечер, все либо шляются где-то, либо дрыхнут, либо домой на выходные отвалили, — чего ради мне морочиться и его просвещать? Он стал раздеваться. Ни одного, нафиг, слова про Джейн не сказал. Ни единого. Я тоже. Только смотрю на него. Он мне хоть спасибо сказал за пидж. Определил его на вешалку и сунул в шкаф.

А потом, когда галстук развязывал, спрашивает, написал ли я ему это, нафиг, сочинение. Я говорю: у тебя на кровати, нафиг. Он пошел и стал читать, пока рубашку расстегивал. Стоит, читает и себя вроде как по голой груди и животу поглаживает, а рожа при этом дурацкая. Он себя вечно по груди и животу гладит. Прямо сохнет по себе.

И тут вдруг мне говорит:

— Холден, язви тебя. Это же, нафиг, про бейсбольную перчатку.

— И чего? — говорю я. Холодно так говорю, как не знаю что.

— В смысле — и чего? Я ж тебе сказал, надо про комнату, нафиг, про дом или еще как-то.

— Ты сказал, что надо наглядно. Какая, нафиг, разница, если про бейсбольную перчатку?

— Пошел ты к черту. — Он разозлился, как не знаю что. По — честному рассвирепел. — Ты вообще все через жопу делаешь. — Посмотрел на меня: — И чего удивляться, если ты тут, нафиг, провалился, — говорит. — Ты же, нафиг, ни шиша не делаешь, как надо. Без балды. Ни шиша, нафиг.

— Ладно, тогда давай его сюда, — говорю. Встал и выдернул сочинение прямо, нафиг, у него из руки. И порвал.

— Ты это на хера? — спрашивает он.

Я ему даже не ответил. Только клочки в мусорку выкинул. Потом лег на свою кровать, и мы с ним долго ничего не говорили. Он весь разделся, до трусов, а я лежал — а потом закурил. В общаге курить нельзя, но если ночью, когда все дрыхнут, или нет никого и никто дым не нашмыгает, то можно. Кроме того, мне хотелось позлить Стрэдлейтера. Его с тормозов просто сносит, если правила нарушаешь. Он-то в общаге никогда не курил. Только я.

И он по-прежнему ни одного слова про Джейн не сказал. Поэтому я в конце концов говорю:

— Ты, нафиг, что-то поздновато вернулся, если она только до полдесятого отпрашивалась. Это она, выходит, из-за тебя опоздала?

Он сидел у себя на кровати как раз, стриг, нафиг, ногти на ногах, когда я у него это спросил.

— На пару минут, — говорит. — Кому вообще в голову придет в субботу отпрашиваться только до полдесятого?

Ёксель-моксель, как же я его ненавидел.

— В Нью-Йорк смотались? — спрашиваю.

— Чокнулся? Как тут, нахер, смотаешься в Нью-Йорк, если она до полдесятого отпросилась?

— Да, туго.

Он на меня пялится.

— Слышь, — говорит, — если ты в комнате курить будешь, может, в тубзо пойдешь это делать? Может, ты, нахер, отсюда и сваливаешь, а мне придется до выпуска тут зависнуть.

Пошел он. По-честному. И я курил себе дальше, как ненормальный. Только на бок вроде как повернулся, чтобы смотреть, как он ногти себе, нафиг, стрижет. Что надо школа. Куда ни глянешь — кто-нибудь или ногти стрижет, или прыщи давит, или еще как-то.

— Ты ей привет передал? — спрашиваю.

— Ну.

Хрен там, гад.

— Чего сказала? — говорю. — Ты спросил, она по-прежнему дамок в задней линии держит?

— Нет, не спросил. Ты чего, нахер, думаешь, мы весь вечер чего — в шашки играли, язви тебя?

Я ему и отвечать не стал. Как же я его ненавидел.

— Так если в Нью-Йорк не летали, куда вы с ней тогда ходили? — спрашиваю я чуть погодя. Я едва сдерживался, чтоб голос на всю комнату не трясся. Ух как меня колотило. У меня так и было предчувствие, что у них там что-то не то стряслось.

Тут он ногти свои, нафиг, достриг. Встал в одних трусах, нафиг, и давай, нафиг, дурачиться. Подошел к моей кровати, нагнулся и ну меня в плечо дурогонски так фигачить.

— Кончай, — говорю. — Вы где с ней были, если в Нью — Йорк не ездили?

— Нигде. Сидели в машине просто, нафиг. — И долбанул еще разок, дурогон.

— Харэ, — говорю. — В чьей машине?

— Эда Бэнки.

Эд Бэнки в Пеней баскетболистов тренировал. Этот Стрэдлейтер у него в любимчиках, потому что в команде центровой, и Эд Бэнки, если надо, всегда ему давал машину. Учащимся вообще-то не разрешается брать у преподов машины, но все эти гады спортивные вместе кучкуются. Во всех школах, куда я ходил, спортивные гады — одна шайка-лейка.

А Стрэдлейтер мне все так же в плечо метил. У него в кулаке зубная щетка была, и он ее сунул в рот.

— И чего делали? — спрашиваю. — Оприходовал ты ее в машине Эда Бэнки? — А голос у меня дрожит — аж жуть.

— Ай-я-яй, как некрасиво. Ну-ка давай я тебе рот с мылом вымою.

— Да или нет?

— Это секрет фирмы, старичок.

Чего дальше было, я не сильно помню. Я только с кровати встал, с понтом, в тубзо или как-то, а потом попробовал Стрэдлейтеру заехать со всей дури — прямо в эту его щетку, чтоб она ему, нафиг, всю глотку раскроила. Только промазал. Недобил. Попал ему в висок там или куда-то. Может, и больно, а все равно не как мне хотелось. Может, и больнее было бы, но я вмазал ему правой, а она у меня нормально не сжимается. Из-за травмы этой, я вам говорил.

В общем, дальше я помню, что валяюсь, нафиг, на полу, а он сидит на мне, и рожа вся красная. То есть, не сидит даже, а колени мне на грудь поставил, а весит он тонну, не меньше. И руки мне прижимает, чтоб я, значит, еще раз ему не вмазал. Убил бы.

— Чего за херня, а? — талдычит он, а рожа его дурацкая все больше багровеет.

— Убери свои паршивые колени с моей груди, — говорю. Сам чуть не реву. По-честному. — Давай, двигай, урод захезанный.

А он ни в какую. Руки не отпускал мне, хоть я его обзывал падлой и всяко-разно часов, наверно, десять. Даже и не помню, что еще я ему говорил. Говорил, что он думает, будто может оприходовать кого захочет. Говорил, что ему наплевать, держит девка всех дамок в задней линии или нет, а наплевать ему потому, что он, нафиг, тупой дебил. Он терпеть не может, если его дебилом называют. Всем дебилам это не в струю.

— Пасть свою закрой, Холден, — говорит он, а у самого рожа дурацкая, багровая. — Заткни пасть и все, ага?

— Ты даже не знаешь как ее зовут, Джейн или Джин, нафиг, дебил ты!

— А ну заткнись, Холден, язви тебя в душу, — я тебя предупреди, — говорит он; так я его завел. — Если пасть не заткнешь, я тебе точняк пропишу.

— Убери свои вонючие дебильные колени с моей груди.

— Я отпущу, а ты хлебало свое больше не раскроешь?

Я ему и отвечать не стал.

Он давай еще раз:

— Холден. Я тебя отпущу, а ты орать больше не будешь, лады?

— Да.

Он с меня встал, и я тоже поднялся. Грудь у меня от его гнусных коленей болела, как не знаю что.

— Ты гнусная дурацкая падла даже, а не дебил, — говорю.

Тут уж он без балды с катушек слетел. Дурацким пальцем своим у меня под носом аж затряс.

— Холден, язви тебя в бога, я тебя предупреждаю. Последний раз. Еще разинешь хайло, я тебя…

— А чего и не разинуть? — отвечаю, ору практически. — У вас, у дебилов всегда одно и то же. Вы никогда не хотите ни о чем поговорить. Так дебилов и определяют. Они никогда ни о чем разум…

Тут он мне по-честному и прописал, и дальше я помню только, что, нафиг, снова на полу валяюсь. Не помню, вырубил он меня или нет, но скорее всего нет. Вырубить — это не баран чихнул, только в кино легко, нафиг. Но из носа у меня кровища по всей комнате хлестала. Когда я посмотрел наверх, Стрэдлейтер чуть не на голове у меня стоял. И под мышкой — этот его, нафиг, несессер.

— Ты чего, нахер, не затыкаешься, когда говорят? — спрашивает. Похоже, его будь здоров потряхивало. Наверно, обделался, что у меня в черепе трещина или как-то, когда я на пол грохнулся. Зря это я все-таки. — Сам напросился, язви тебя, — говорит. Ух как его трясло.

Я даже и вставать не стал. Полежал себе на полу, пообзывал его дебильной падлой. Я так разозлился, что чуть не ревел.

— Слышь. Сходи рожу себе умой, — говорит Стрэдлейтер. — Ты меня слышишь?

Я ему сказал, чтоб сам шел умывать свою дебильную рожу — детский сад, конечно, только я так рассвирепел, что не знаю. И еще сказал ему, чтобы по пути в тубзо зашел и оприходовал миссис Шмидт. Это жена коменданта. Ей лет шестьдесят пять.

Я так и сидел на полу, пока не услышал, как этот Стрэдлейтер закрыл дверь и пошел по коридору к тубзу. Потом только встал.

Охотничий кепарь мой, нафиг, куда-то задевался. Наконец я его нашел. Под кроватью. Надел и этот козырек на затылок сдвинул, как мне больше в жилу, а затем пошел и посмотрел на свою дурацкую рожу в зеркало. Такого месива нигде больше не увидишь. Вся пасть в крови, и подбородок, и даже пижама с халатом. Я с одной стороны перетрухал, а с другой — увлекательно. Столько кровищи — уматно же смотрится. Я в жизни дрался всего пару раз, и меня оба раза колотили. Я вообще-то не сильно крутой. Я пацифист, сказать вам правду.

Катавасия у нас была такая, что Экли наверняка услыхал и проснулся. Поэтому я через душевые шторки пошел к нему — поглядеть, что он, нафиг, делает. Я к нему в комнату вообще почти не хожу. Там всегда воняет как-то не в жилу — все потому, что он весь захезанный и с гигиеной у него голяк.

7

Сквозь шторки из нашей комнаты падало капельку света, и я увидел, что на кровати лежит Экли. Сразу, нафиг, видно, что не спит.

— Экли? — говорю. — Не спишь?

— Не-а.

Там было вполне себе темно, и я наступил на чей-то ботинок и чуть башкой об пол не дерябнулся. Экли вроде как аж сел на кровати и на руку оперся. Вся рожа у него была намазана какой — то белой дрянью — от прыщей. В темноте мог и напугать.

— Ты вообще какого хера тут делаешь? — говорю.

— В смысле — какого хера? Я друшлять пытался, пока вы хай не подняли. Вы чего там вообще собачились?

— Где тут свет? — Я никак не мог найти выключатель. Шарил руками по всей стенке.

— На фига тебе свет?.. Вон, под рукой у тебя.

Наконец я его нашел и зажег. Этот Экли прикрылся, чтоб светом глаза не резало.

— Бож-же! — говорит. — Чего это за херня с тобой? — Это он про кровь и всяко-разно.

— Это мы со Стрэдлейтером, нафиг, посрались, — говорю. Потом сел на пол. У них в комнате никогда кресел не было. Хрен его знает, что они с ними тут сделали. — Слышь, — говорю, — а ты в канасту не хочешь сыграть?

— Да у тебя еще кровь идет, елки-палки. Ты приложил бы что-нибудь.

— Перестанет. Слышь. Так ты будешь в канасту или не будешь?

— В канасту, елки-палки. Ты вообще в курсах, сколько сейчас времени?

— Еще не поздняк. Всего где-то одиннадцать, полдвенадцатого.

— Всего где-то! — говорит Экли. — Слышь. Мне утром вставать на мессу, елки-палки. А вы там — орать и сраться, нафиг, посреди… А какого хера вообще дрались?

— Долго рассказывать. Не хочу тебя грузить, Экли. Думаю о твоем благополучии, — говорю. Я ему никогда про свою жизнь не рассказывал. Во-первых, он еще тупее Стрэдлейтера. Рядом с Экли Стрэдлейтер — нафиг, гений. — Эй, — говорю, — а ничего, если на койке Эли сегодня посплю? Он же до завтра не вернется? — Я, нафиг, отлично знал, что не вернется. Эли ездил домой почти на каждые, нафиг, выходные.

— Не знаю я, когда он, нахер, вернется, — говорит Экли.

Ух как меня такое достает.

— Это в каком смысле, нахер, ты не знаешь, когда он вернется? Он же всегда только в воскресенье вечером приезжает, нет?

— Да, но, елки-палки, я ж не могу разрешать кому попало спать на его койке, если им приспичит.

Я чуть не сдох. Не вставая с пола, дотянулся и потрепал его, нафиг, по плечу.

— Ты просто принц, сынок, — говорю. — Знаешь, что ты принц?

— Нет, я в смысле… Я ж не могу никому сказать: валяй, спи…

— Настоящий принц. Ты, сынок, — джентльмен и истинный ученый. — И это вообще-то правда. — А у тебя случайно покурки не найдется? Скажи «нет» — или я на месте сдохну.

— Вообще-то нет. Слышь, так вы за каким хером подрались-то?

Я ему не ответил. Только встал, подошел к окну и выглянул. Мне вдруг так одиноко стало. Уж лучше б я, наверно, и точно сдох.

— Так вы все-таки из-за какого хера дрались? — спрашивает Экли уже, наверно, в полусотый раз. Зануда, ни дать ни взять.

— Из-за тебя, — говорю.

— Из-за меня, елки-палки?

— Ну. Я защищал твою, нафиг, честь. Стрэдлейтер сказал, что ты — говнецо человечек. А я такого спустить ему не мог.

Тут он разгоношился:

— Правда? Шутишь? Правда, он так сказал?

Я ответил, что шучу, а затем пошел и лег на кровать Эли. Ух как мне было паскудно. Так, нафиг, одиноко.

— У вас тут воняет, — говорю. — Твои носки добивают аж досюда. Ты их что, в стирку не сдаешь?

— Если не нравится, ты знаешь, что делать, — говорит Экли. Остряк, тоже мне. — Как насчет свет, нафиг, выключить?

Только сразу выключать я не стал. Полежал на койке Эли, подумал про Джейн и всяко-разно. Меня просто сносило с тормозов все это долбанутое безумие, когда я думал, как они со Стрэдлейтером сидят где-то в машине этого толстожопого Эда Бэнки. Стоит подумать про такое — и в окно прыгнуть хочется. Фигня в том, что вы Стрэдлейтера не знаете. А я его знал. Почти все парни в Пеней только трепались про то, как они все время девчонок сношают, — вот Экли, например, — а этот Стрэдлейтер и впрямь их сношал. Я лично знал по крайней мере двух, кого он оприходовал. По-честному.

— Экли, а расскажи мне о своей увлекательной жизни, сынок, — говорю.

— Как насчет свет, нафиг, погасить? Мне утром на мессу вставать.

Я встал и выключил, пусть радуется. Потом снова лег на койку Эли.

— Ты чего — спать будешь на койке Эли? — спрашивает Экли. Само радушие, ух.

— Можно. А можно и нет. Ты не кипишись.

— Я не кипишусъ. Только мне жуть как не хочется, если Эли вдруг придет, а тут кто-то…

— Расслабься. Не буду я тут спать. Я не стану злоупотреблять твоим, нафиг, гостеприимством.

Через пару минут он уже храпел, как подорванный. А я все равно просто лежал в темноте и старался не думать про этих Джейн со Стрэдлейтером в этой их, нафиг, машине Эда Бэнки. Только куда деваться? Фигня в том, что я знал, какой у этого Стрэдлейтера метод. Оттого все еще хуже. Мы с ним однажды устроили спаренную свиданку в машине Эда Бэнки, и Стрэдлейтер сидел сзади со своей девкой, а я со своей — впереди. Ну и подходцы у этого парня. Он вот чего делал: он девке своей давай гонять пургу — тихо так, искренне, вроде бы он не только очень симпотный парень, но и путёвый, искренний. Я чуть не сблевнул. Девка его канючит: «Нет — прошу тебя. Пожалуйста, не надо. Прошу тебя». А этот Стрэдлейтер пуржит себе дальше, искренне, как Авраам Линкольн, — и в конце концов сзади повисает такое неслабое молчание. Сплошной неудобняк, по-честному. Не думаю, что он ту девку тогда оприходовал, но очень к тому, нафиг, близко. Очень близко, нафиг.

Лежу я себе и пытаюсь не думать, и слышу, как у нас в комнате этот Стрэдлейтер из тубза вернулся. Сложил свои захезанные приблуды и всяко-разно, окно открыл. Очень он у нас свежий воздух любит. Потом, чуть погодя, выключил свет. Даже не стал смотреть, куда я делся.

А на улице еще тоскливей. Даже машин больше не слышно. Мне так одиноко и паскудно сделалось, что даже захотелось разбудить Экли.

— Эй, Экли! — как бы шепчу я, чтоб Стрэдлейтер через шторки не услышал.

А Экли меня не слышит.

— Эй, Экли!

Все равно не слышит. Дрыхнет, как бревно.

— Эй, Экли!

Ну вот тут услыхал.

— Да что с тобой за херня такая? — говорит. — Сплю я, елки — палки.

— Слышь. А как в монастырь поступают? — спрашиваю. Я как бы раздумывать начал, не поступить ли. — Надо католиком быть и всяко-разно?

— Само собой, надо быть католиком. Гад, ты меня разбудил, только чтоб со своими тупыми воп…

— Ай, да спи себе дальше. Никуда я не пойду. Мне все равно везет так, что поступлю куда-нибудь, а там монахи неправильные. Дурацкие гады какие-нибудь. Или просто гады.

Только я так сказал, этот Экли на кровати своей аж подскочил, нафиг.

— Слышь, — говорит. — Мне наплевать, что ты обо мне говоришь или еще чего, но если будешь острить про мою, нафиг, веру…

— Расслабься, — говорю. — Никто про твою, нафиг, веру не острит.

Я встал с койки Эли и пошел к двери. Не хотелось мне больше такого дурогонства. По пути остановился, взял Экли за руку и крепко так, фуфлово пожал. А он эту руку отдернул.

— Чего за дела? — спрашивает.

— Да никаких дел. Просто хотел сказать тебе спасибо за то, что ты такой, нафиг, сказочный принц, вот и все. — Я это сказал очень искренне. — Ты просто лучше некуда, сынок, — говорю. — Ты в курсе?

— Умник. Тебе по мозгам-то когда-нибудь…

Я даже не стал его дослушивать. Закрыл, нафиг, дверь и вышел в коридор.

Все либо дрыхли без ног, либо шлялись, либо домой на выходные поразъехались, и в коридоре было очень, очень тихо и тоскливо. Под дверью, где жили Хоффман с Лии, валялась пустая коробка из-под зубной пасты «Колинос», и весь коридор до лестницы я пинал ее своим тапком с овчиной. Ну чего, думал я, может, сходить поглядеть, чего этот Мэл Броссар делает? Но тут вдруг передумал. Я ни с того ни с сего решил, что по-честному сделать надо вот чего — убраться, нахер, из Пеней, вот прямо сразу, ночью, и все дела. А не ждать до среды или как-то. Мне просто не хочется тут больше зависать. Слишком уж убого и одиноко. Поэтому я вот чего решил — я решил снять номер в нью-йоркской гостинице, какой-нибудь не сильно дорогой и всяко-разно, и до среды не рыпаться. А потом в среду поеду домой — когда отдохну, и мне будет вполне себе шикарно. Я прикинул, что штрики, наверно, письмо этого Тёрмера, где сказано, что меня выперли, не получат, может, до вторника-среды. Мне и домой-то не хотелось возвращаться, пока они это письмо не переварят. Мне вовсе не в жилу там быть, когда они его только получат. Штруня у меня сильно в истерику впадает. Хотя, как только переварит до конца, с ней все не так плохо. А кроме того, мне бы каникулы вроде как не повредили. Нервы ни к черту. По-честному.

В общем, так я и решил. Поэтому вернулся к себе, зажег свет, чтоб вещи собрать и всяко-разно. У меня уже, в общем, кое-что было собрано. Этот Стрэдлейтер даже не проснулся. Я закурил и оделся, а потом сложил все в свои два «гладстона». Ушло минуты две. Я очень быстро пакуюсь.

На меня при сборах только одно тоску немного навело. Пришлось укладывать новые коньки, что мне штруня прислала, считай, пару дней назад. Оттого и тоска. Я так и видел: штруня заходит в «Сполдингз» и давай продавцу мильон бажбанских вопросов задавать — а меня тут опять из школы выперли. Тут мне по-честному убого и стало. Она не те коньки купила — мне хотелось беговые, а она купила хоккейные, — но мне стало все равно убого. Так почти всегда: кто бы мне что-нибудь ни дарил, заканчивается убого.

Я сложил все, а потом гроши свои посчитал. Не помню точно, сколько у меня было, но втарен я был как надо. Бабуля неделю назад мне пачку прислала. У меня бабуля есть, так на гроши она не жмется. У нее уже не все дома — она старая, как я не знаю что, — и гроши на деньрож она мне высылает раза по четыре в год. В общем, хоть я и втарен был, но прикинул, что лишние гроши не помешают. Поди угадай. Я поэтому вот чего — я пошел и разбудил Фредерика Вудраффа, которому свою машинку давал. И спросил, сколько он мне за нее даст. Он парень будь здоров богатенький. Но говорит: не знаю. Дескать, ему ее покупать не очень хочется. Но в конце концов все-таки купил. Стоила она где-то девяносто, а он купил за двадцатку. И дулся еще, что я ему спать не даю.

Когда я уже весь собрался, чемоданы и всяко-разно, я немного постоял у лестницы и в последний раз оглядел весь, нафиг, коридор. Я как бы даже ревел. Не знаю, чего ради. Я надел свой красный охотничий кепарь, сдвинул козырек на затылок, как мне нравилось, а потом во весь, нафиг, голос заорал:

— Сладких снов, дебилы!

Точняк всех гадов разбудил на целом этаже. А потом, нахер, свалил оттуда. Какой-то недоумок разбросал по всей лестнице скорлупу от арахиса, и я, нафиг, чуть шею себе не своротил.

8

Поздняк было вызывать мотор или как-то, поэтому до вокзала я всю дорогу пёр пехом. Там не очень далеко, но дубак стоял, как я не знаю что, а идти по снегу трудно, и «гладстоны» лупили, нахер, мне по ногам. Но воздух был зашибись. Засада только в том, что от мороза у меня нос болел и под самой верхней губой, куда мне этот Стрэдлейтер впорол. Губу мне прямо по зубам раскатал — будь здоров болело. А вот ушам нормально и тепло. У кепаря были уши, и я их опустил — и надристать, как я выгляжу. Все равно вокруг никого. Все друшляют.

Мне нормально так повезло, когда я добрался до вокзала, потому что поезд был всего через десять минут. Пока ждал, загреб в руку снега и вымыл рожу. Кровищи было еще порядочно.

Обычно мне нравится ездить на поезде, ночью особенно, когда свет горит, а окна такие черные, и кто-нибудь ходит по вагону и продает кофе, бутерброды и журналы. Обычно я покупаю бутер с ветчиной и штуки четыре журнала. Если я еду на поезде ночью, можно даже какой-нибудь тупой рассказ в журнале почитать и не сблевнуть. Ну, короче. В рассказах этих обычно целая куча фуфловых парней по имени Дэвид, у которых щека со щекой целуются, и целая толпа фуфловых девиц по имени Линда или Марша, которые всем этим Дэвидам трубки, нафиг, подкуривают. Обычно в поезде ночью я даже могу такой паршивый рассказ почитать. Только сейчас все было не так. Мне просто не хотелось. Я вроде как сидел и ничего не делал. Только снял кепарь и сунул в карман.

Вдруг в Трентоне заходит эта дамочка и садится рядом. Чуть ли не весь вагон пустой — все-таки поздняк и всяко-разно, и она берет и садится рядом, а не на пустое место: просто у нее с собой такой огромный баул, а я сижу впереди. Баул она уместила в проходе, чтоб контролер или еще кто перецепился. И еще на ней такие орхидеи, будто она прямо с бала или как-то. Лет сорок-сорок пять, наверно, но очень ничего себе. От теток я прямо подыхаю. По-честному. Нет, я ни озабоченный, ничего, хоть сам вполне себе ничего. В смысле, они мне просто нравятся. Всегда свои, нафиг, баулы посреди прохода оставляют.

Ладно, в общем, сидим мы, как вдруг она говорит:

— Извините, это у вас наклейка школы Пеней? — Она как раз на мои чемоданы глядела, на полке.

— Да, ее, — отвечаю. Тут она угадала. У меня на одном «гладстоне» наклейка Пеней, точно. Фофанство, но что уж теперь.

— О, вы учитесь в Пеней? — спрашивает. Голос ничего такой. Путёвый, как в телефоне. Надо бы ей с собой, нафиг, телефон таскать.

— Да, в ней, — говорю.

— О, как это славно! Тогда, может, вы и сына моего знаете — Эрнест Морроу? Он тоже учится в Пеней.

— Знаю. Он у нас в классе.

Сынок ее — вне всяких сомнений величайший гад, что учился в Пеней за всю захезанную историю школы. Всегда по коридору ходит после душа и мокрым этим полотенцем своим всем по жопам хлещет. Такой вот парняга.

— О, как мило! — говорит дамочка. Но не фофански говорит — нормально так и всяко-разно. — Надо будет сказать Эрнесту, что мы познакомились, — говорит. — Можно спросить, как вас зовут, дорогой мой?

— Рудольф Шмидт, — отвечаю. Не в жилу мне всю свою биографию излагать. А Рудольф Шмидт — это у нас комендант в общаге.

— А вам нравится Пеней? — спрашивает она.

— Пеней? Да ничего так. Не рай, конечно, чего там, но не хуже прочих. Есть вполне себе добросовестные преподы.

— Эрнест ее просто обожает.

— Я знаю, — говорю. А потом давай обычную туфту помаленьку пулять. — Он очень хорошо приспосабливается. По-честному. Ну то есть, хорошо вливается.

— Вы так считаете? — спрашивает она. Вроде заинтересовалась, как я не знаю что.

— Эрнест? Ну еще бы, — говорю. И тут она перчатки стала снимать. Ух меня от брюликов чуть не затошнило.

— Я ноготь сломала, когда из такси выходила, — говорит. Посмотрела на меня и вроде как улыбнулась. Неслабая у нее такая улыбка. По-честному путёвая. Люди же вообще почти не улыбаются или лыбятся паршиво. — Мы с отцом Эрнеста иногда очень за него переживаем, — говорит. — Иногда у нас такое чувство, что он не очень хорошо умеет общаться.

— Это в каком смысле?

— Ну — он очень чувствительный мальчик. И ему не всегда хорошо удается общаться с другими ребятами. Наверное, все воспринимает гораздо серьезнее, чем следует в его возрасте.

Чувствительный. Я чуть не сдох. Этот тип Морроу примерно такой же чувствительный, как стульчак.

Я хорошенько на нее посмотрел. Вроде не бажбанка на вид. Может, и соображает, нафиг, какого гада родила. Но тут не всегда определишь — у чужой штруни, в смысле. Штруни всегда немного того. Но такая фигня: штруня Морроу мне понравилась. Путёвая.

— Сигарету не желаете? — спрашиваю.

Она огляделась.

— Мне кажется, Рудольф, в этом вагоне не курят, — говорит. Рудольф, ага. Я чуть не сдох.

— Да ничего. Можно покурить, пока орать не начнут, — говорю. Она взяла у меня сигу, и я ей дал подкурить.

Нормально она выглядела с сигой. Затягивалась и всяко — разно, но не жадно, как почти все тетки в ее возрасте курят. Сильно обаятельная. Да и симпотная тоже сильно, если хотите знать.

Она как бы так уматно смотрела на меня.

— Я могу ошибаться, конечно, только мне кажется, что у вас кровь носом идет, — вдруг говорит ни с того ни с сего.

Я кивнул и вытащил платок.

— Снежком попали, — говорю. — Почти ледышка, знаете такие. — Может, я б и рассказал ей, что по-честному вышло, да только это долго. Но мне она понравилась. Я даже вроде как пожалел, что назвался ей Рудольфом Шмидтом. — Старина Эрни, — говорю. — Один из самых популярных парней в Пеней. Знаете, да?

— Нет, не знала.

Я кивнул.

— По-честному все как бы долго сперва его раскусывали. Он же забавный такой парень. Странный по-всякому, понимаете? Как вот я с ним познакомился. Я его когда увидел, думаю: вот сноб какой. Так и подумал. А он — нет. У него просто характер такой оригинальный, только через некоторое время привыкаешь.

Эта миссис Морроу ничего не сказала, но ух, вы бы ее видели. Она аж к месту приросла вся. Чью угодно штруню возьмите — им же только дай послушать про то, какой ферт у них сынок.

И тут я уже по-честному погнал туфту.

— Он вам про выборы рассказывал? — спрашиваю. — В классе?

Она головой покачала. Я ее просто как бы в транс ввел, точняк.

— В общем, мы с парнями хотели, чтобы старина Эрни был старостой класса. Ну то есть, единогласно выбрали. В смысле, он только один такой точняк бы справился, — говорю; ух как же я гнал. — А выбрали этого другого пацана, Гарри Фенсера. И почему его выбрали — одна только и простая причина, — потому что Эрни нам не дал себя выдвинуть. Потому что он такой, к черту, весь застенчивый и скромный, и всяко-разно. Отказался… Ух какой стеснительный. Вы бы поговорили с ним, что так нельзя, а? — Я посмотрел на нее. — Он вам об этом что, не рассказывал?

— Нет, не рассказывал.

Я кивнул:

— Вот вам Эрни. Не скажет нипочем. У него один недостаток — слишком робкий и скромный. Вы б повлияли на него, чтоб хоть изредка расслаблялся.

Тут в вагон контролер зашел, билет у этой миссис Морроу проверить, и я трепаться поэтому бросил. Но все равно хорошо, что потрепался. Ведь такие, как Морроу, кто мокрым полотенцем по жопе хлещет — специально, чтоб больно было, — они же крысы не только в детстве. Они на всю жизнь крысы. Но спорим, после этой моей туфты миссис Морроу станет считать его таким робким и скромным мальчиком, который не дал нам выдвинуть его старостой класса. Вполне. Поди угадай. Штруни в такой фигне не сильно петрят.

— А коктейля не желаете? — спрашиваю. Мне бы не помешал. — Можем в бар сходить. Ничего?

— Батюшки, а вам уже наливают? — спрашивает. Но не свысока, а так. Потому что слишком обаятельная.

— Ну, в общем, не совсем, но иногда получается, потому что я длинный, — говорю. — И седых волос полно. — Я вбок повернулся, седину ей показал. Она чуть не офигела вконец. — Давайте, пошли, чего вы? — говорю. С ней было б нефигово сходить.

— Думаю, не стоит. Но все равно, дорогой мой, большое вам спасибо, — говорит. — Да и вагон с баром все равно скорее всего закрылся. Уже довольно поздно, знаете? — Это она точняк. Я и забыл, сколько времени.

Потом она глядит на меня и спрашивает такое, про что я и боялся, что спросит:

— Эрнест написал, что будет дома в среду, и в среду же рождественские каникулы начинаются, — говорит. — Надеюсь, вас не вызвали заранее, потому что дома кто-то болеет. — Ее такое по-честному вроде бы расстроило. Не просто нос в чужие дела сует, сразу видно.

— Нет, дома все хорошо, — говорю. — Это со мной. Мне надо эту операцию делать.

— Ох! Как мне жаль, — говорит. И по виду — точняк, жаль. Я тоже сразу пожалел, что ляпнул, да поздно уже.

— Не очень серьезная. У меня на мозге такая махонькая опухоль.

— Ох, господи! — Она даже рот ладошкой прикрыла и всяко — разно.

— Ай, да все нормально будет! Она почти что снаружи. И очень маленькая. Ее за две минуты уберут.

Тут я стал читать расписание, которое в кармане у меня лежало. Чтоб не врать больше. Я как заведусь, так часами могу, если покатит. Без балды. Часами.

Потом мы почти не разговаривали. Она открыла «Вог», который у нее с собой был, а я смотрел в окно. Вышла она в Ньюарке. Пожелала мне всего самого хорошего с операцией и всяко — разно. И все время Рудольфом называла. Потом пригласила на лето погостить у Эрни в Глостере, Массачусетс. Говорит, дом у них прямо на берегу стоит, есть теннисный корт и всяко-разно, а я только сказал: спасибо, но летом я с бабушкой еду в Южную Америку. Это я загнул так загнул, потому что бабуля моя из дома — то почти не выходит, разве что на «матинэ» какие-нибудь, нафиг. Но и за все гроши на свете я б к этой падле Морроу в гости не поехал, даже если б нужда прибила.

9

Я вышел на Пенсильванском вокзале и первым делом вот чего — я залез в эту телефонную будку. Мне приспичило кому-нибудь звякнуть. Чемоданы я поставил рядом с будкой, чтобы видно было, а вот зашел — и так и не придумал, кому звонить. Брательник мой Д.Б. - в Голливуде. Сестренка Фиби ложится часов в девять — ей позвонить я тоже не могу. Ей-то наплевать, если я ее разбужу, засада в том, что трубку не она снимет. Снимут штрики. Так не пойдет. Потом я решил было позвонить штруне Джейн Гэллахер и спросить, начались ли у Джейн каникулы, но это как-то не в жилу. А кроме того — вполне себе поздняк уже. Затем подумал, не позвонить ли мне той девке, с которой я раньше нормально так ходил, Сэлли Хейз, потому что у нее каникулы уже точняк начались: она мне написала такое длинное фуфловое письмо, приглашала в Сочельник помочь ей украсить елку и всяко-разно, — только я боялся, что трубку снимет ее штруня. Они с моей знакомы, и я так и видел, как она сломя, нафиг, голову несется к телефону, чтобы сообщить моей, что я в Нью-Йорке. Кроме того, мне совсем не в струю было трындеть с этой миссис Хейз по телефону. Она как-то сказала Сэлли, что я необузданный. Необузданный, говорит, и в жизни курс не проложил. Потом я хотел позвонить тому парню из Бутона, когда я туда ходил, Карлу Люсу, только мне он не очень в жилу. В общем, не стал я никому звонить. Вышел из будки минут через двадцать, подобрал чемоданы, пошел к этому тоннелю, где моторы, и взял себе тачку.

Я такой, нафиг, рассеянный, что сказал водиле свой обычный адрес, по привычке и всяко-разно — ну то есть, напрочь забыл, что собирался кости кинуть в гостинице на пару дней и дома не появляться, пока не начнутся каникулы. Даже не подумал, пока мы полпарка не проехали. Потом говорю:

— Послушайте, а вы не могли бы развернуться, когда получится? Я вам не тот адрес дал. Мне бы обратно в центр.

Водила оказался вроде как такой тертый.

— Тут не могу, кореш. Тут одностороннее. Теперь надо до самой Девяноздой ехать.

Мне с ним собачиться не хотелось.

— Ладно, — говорю. И тут вдруг вспомнил кое-что. — Эй, послушайте, — говорю. — Знаете, там в пруду такие утки есть, возле самой Южной Сентрал-Парк? Маленький такой пруд. Вы случайно не знаете, куда они деваются, утки, то есть, когда там все замерзает? Может, знаете случайно, нет? — Я понимал, что случайность такая — одна на мильон.

Он разворачивается и пялится на меня, как на чеканутого.

— Ты чё эт, корешок, удумал? — спрашивает. — Шутки со мной шутить?

— Нет — мне просто интересно, все дела.

Он больше ничего не стал говорить, поэтому я тоже заткнулся. Пока из парка не выехали на 90-й. Тогда только он спрашивает:

— Ладно, корешок. Куда?

— Ну, в общем, фигня в том, что я не хочу в гостиницы на Ист — Сайде, там знакомых можно встретить. Я путешествую инкогнито, — говорю я. Терпеть не могу такого фофанства — «путешествую инкогнито». Но если я с фофаном, то и сам веду себя по-фофански. — А вы случайно не знаете, какая банда сейчас в «Тафте» или «Нью-Йоркере» играет?

— Без понятия, кореш.

— Что ж… Тогда везите меня в «Эдмонт», — говорю. — Не против, если мы по пути остановимся и вы со мною выпьете по коктейлю? Угощаю. Я при грошах.

— Не могу, кореш. Извини. — Путёво с ним так. Неслабый типус.

Мы доехали до «Эдмонта», и я заселился. В моторе я надел свой красный охотничий кепарь — а просто от нефиг делать, — но перед заселением снял. Не в жилу там выглядеть ушибком или как-то. Уржаться можно. Я даже не знал тогда, что в гостинице этой, нафиг, полно извращенцев и дебилов. На каждом шагу ушибки.

Мне дали такой захезанный номер, в окно смотреть не на что, кроме другой стороны гостиницы. Да мне, в общем, наплевать. Все равно слишком тоскливо, даже морочиться неохота, какой у меня там вид из окна. Коридорный, который меня в номер провожал, — такой древний дед, лет шестьдесят пять. Такие лысые бывают, на голове у себя зачесывают все с боков, чтоб лысину прикрыть. Уж лучше я лысым буду, чем так. По-любому шикарная работа для парня лет шестидесяти пяти. Таскать всем чемоданы и ждать чаевых. Наверное, не слишком котелок варит или как-то, но все равно жуть.

Он ушел, а я немного посмотрел в окно, куртку не снимал, никак. Все равно больше делать нечего. А на другой стороне гостиницы удивительные дела творились. Там даже занавески не задернули. Я увидел одного мужика: седой, осанистый такой — в одних трусах, так вы не поверите, чего он делал. Во-первых, чемодан свой на кровать положил. Потом вытащил из него бабские тряпки и все их надел. Настоящие бабские — шелковые чулки, туфли на шпильках, бюстгальтер и такой корсет, у которых завязки болтаются и всяко-разно. А потом натягивает такое очень узкое черное вечернее платье. Ей-богу. А потом начал по комнате расхаживать, мелкими такими шажочками, как баба, курить сигу и в зеркало смотреться. Совсем один, прикиньте. Ну, если только в сортире никого — этого мне было не видать. Потом в окне чуть ли не прямо над ним вижу: мужик и баба водой друг в друга плюются. Может, виски с содовой, конечно, а не вода — я не разглядел, чего там у них в стаканах. В общем, сначала он отхлебывает и в нее брызжется, потом она в него — по очереди, ёксель-моксель. Это надо было видеть. И все время ржут как ненормальные, будто смешнее ничего на свете нет. Без балды, целая гостиница извращенцев. Я, наверно, тут один такой нормальный гад, и это еще слабо сказано. Я, нафиг, чуть этому Стрэдлейтеру телеграмму не послал, чтоб сразу на поезд садился и дул в Нью — Йорк. Он бы в этой гостинице за главного был.

Засада только в том, что на всю эту парашу смотреть — вроде как завораживает, даже если не хочешь. Например, та девка, которой на морду водой плевали, — она вполне себе такая ничего. Я в смысле, что вот у меня в чем засада. В уме у себя я, наверно, такой половой маньяк, каких вы и не видывали. Иногда в голову лезет самое что ни есть хезалово, которое я б не против был, если бы случай выпал. Я даже понимаю, как это может быть уматно, хезалово такое, и если вы оба там как бы накирялись и всяко-разно, взять девку и плевать ей в рожу водой или как-то. Но фигня в том, что мне это не нравится. Параша это, если вдуматься. То есть, если девка вам по-честному не нравится, вообще не надо с ней дурака валять, а если нравится, то и рожа ее должна нравиться, а если рожа нравится, то не надо ж хезать на нее, с понтом, водой плеваться. По-честному фигово, что такое хезалово иногда может быть уматно. Девки тоже не сильно помогают, когда стараешься слишком уж не хезать, когда пытаешься не испортить ничего по-честному хорошего. Я одну такую знал пару лет назад, так она еще хезаней меня была. Ух, вот хезушница! Хотя какое-то время с ней было уматно — ну, как с хезушницами бывает. Про секс я, если по-честному, не очень секу. Там никогда не знаешь, что, нахер, делать. Я себе все время такие правила про секс составляю, а потом тут же их нарушаю. В прошлом году придумал правило, что с девками больше дурака валять не буду, от которых где-то внутри такой геморрой. Но я его нарушил на той же неделе, что и придумал, — в тот же вечер вообще-то. Всю ночь обжимался с жуткой фуфлершей по имени Энн-Луиз Шерман. Нет, в сексе я просто ни шиша не секу. Чесслово.

И вот пока я там стоял, меня мысль одна занимала: не звякнуть ли этой Джейн — в смысле, позвонить ей по межгороду в Б.М., куда она ходит, а штруне ее не звонить, чтобы выяснять, когда она домой приезжает. Ученикам среди ночи звонить не полагается, но я все прикинул. Кто снимет трубку, я ему скажу, что я ее дядя. Скажу, что тетушку ее только что сбила машина и я с Джейн должен поговорить немедленно. И получилось бы. Звонить я не стал только потому, что как-то не в жилу. А если не в жилу, такая фигня не выходит.

Немного погодя я сел в кресло и выкурил пару сиг. Стоял у меня будь здоров. Ничего не попишешь. Тут вдруг до меня дошло. Я вытащил лопатник и стал искать в нем тот адрес что мне дал парень, с которым я прошлым летом на балехе познакомился, из Принстона. Потом нашел в конце концов. Он от лопатника стал весь такого уматного цвета, но все равно прочесть можно. Адрес был одной девки — не совсем шлюха, никак, но не против палки-другой время от времени, как мне этот парень из Принстона сказал. Он однажды привел ее на танцы в Принстоне, а его за это едва не вышибли. Раньше она в варьете стриптизкой работала или как-то. В общем, ладно, я подошел к телефону и ей звякнул. Звали ее Фейт Кэвендиш, и она жила в гостинице «Герб Стэнфорда» на углу 65-й и Бродвея. Помойка, не иначе.

Я какое-то время думал, что ее нет дома или чего-то. Никто не отвечает, и все. Потом наконец кто-то снял трубку.

— Алло? — говорю. Стараюсь басом таким, чтоб возраст не заподозрила, ничего. У меня все равно голос низкий будь здоров.

— Алло, — отвечает этот женский голос. Не очень дружелюбно, к тому же.

— Это мисс Фейт Кэвендиш?

— Это кто? — спрашивает. — Кто мне звонит в такое безумное, черт бы вас побрал, время?

Тут я уже чуточку зассал.

— Ну, я в курсе, что уже довольно поздно, — говорю очень взрослым таким голосом и всяко-разно. — Надеюсь, вы меня простите, но мне весьма не терпелось с вами связаться. — Обходительно, как я не знаю что. По-честному.

— Кто это? — говорит она.

— Ну, вы меня не знаете, но я друг Эдди Бёрдселла. Он говорил, что если я окажусь в городе, нам следует встретиться, выпить коктейль-другой.

— Кого? Чей вы друг? — Ух какая она тигрица по телефону. Чуть, нафиг, не орала на меня.

— Эдмунда Бёрдселла. Эдди Бёрдселла, — говорю. Я не помнил, Эдмундом его звали или Эдвардом. Я с ним только раз встречался, на этой дурацкой, нафиг, балехе.

— Я никого с таким именем не знаю, дядя. И если вы думаете, будто мне нравится, когда меня будят среди…

— Эдди Бёрдселл? — говорю. — Из Принстона.

Понятно было, что она имя в голове крутит и всяко-разно.

— Бёрдселл, Бёрдселл… из Принстона… Из колледжа Принстон?

— Точно, — говорю.

— Так вы из колледжа Принстон?

— Ну, примерно.

— A-а… И как там Эдди? — спрашивает. — Это, конечно, странное время для звонков. Господи боже мой.

— Он прекрасно. Просил передать вам привет.

— Ну что ж, спасибо. И от меня ему привет, — отвечает она. — Роскошный он парень. Что он сейчас поделывает? — Тут она вдруг стала вся такая дружелюбная, как не знаю что.

— Ой, ну всяко. То же самое, — говорю. Откуда, нахер, мне знать, что он сейчас поделывает? Я с ним вообще еле знаком. Даже не знаю, по-прежнему ли он в Принстоне. — Слушайте, — говорю, — а вам не было бы интересно со мной где-нибудь встретиться, коктейль выпить?

— А вы случайно не в курсе, сколько сейчас времени? — спрашивает она. — И как вас, кстати, зовут, могу я осведомиться? — У нее ни с того ни с сего английский выговор прорезался. — Голос у вас несколько такой моложавый.

Я рассмеялся.

— Спасибо за комплимент, — говорю, галантно, как не знаю что. — Меня зовут Холден Колфилд. — Надо было какое-нибудь дутое имя сказать, только я об этом не подумал.

— В общем, послушайте, мистер Коффл, у меня нет привычки назначать встречи посреди ночи. Я девушка рабочая.

— Завтра воскресенье, — сообщаю я.

— Ну и все равно. Мне выспаться надо, чтоб хорошо выглядеть. Сами понимаете.

— Я подумал, мы с вами всего по коктейлю могли бы выпить. Не так уж и поздно.

— Ну… Вы очень милы, — говорит она. — А откуда вы звоните? Где вы сейчас вообще?

— Я? Я в телефонной будке.

— А, — говорит она. Затем наступила такая долгая, долгая пауза. — В общем, мне бы ужасно хотелось с вами как-нибудь встретиться, мистер Коффл. Голос у вас очень привлекательный. Похоже, вы и сами симпатичный. Но все равно уже поздно.

— Я мог бы к вам зайти.

— Ну, обычно я бы сказала — здорово. То есть, было бы очень неплохо, если б вы ко мне заглянули на коктейль, но моя соседка по комнате сейчас болеет. Всю ночь глаз сомкнуть не может. И вот в эту самую минуту она их как раз сомкнула и всякое такое. Ну то есть.

— Ох. Какая жалость.

— А где вы остановились? Может, мы бы завтра с вами коктейль выпили.

— Завтра у меня не получится, — говорю. — Выйдет только сегодня. — Вот я бажбан. Не надо было так говорить.

— Ой. Ну что ж, мне ужасно жалко.

— Я от вас передам Эдди привет.

— Правда? Надеюсь, вам понравится в Нью-Йорке. Тут славно.

— Я знаю. Спасибо. Спокойной ночи, — говорю. Потом повесил трубку.

Ух как я напортачил. Надо было хоть насчет коктейля договориться или как-то.

10

Все равно было еще рано будь здоров. Уж не знаю, сколько, но не очень поздно. Вот я ложиться спать, если даже еще не устал, просто ненавижу — как мало что. Поэтому я открыл чемоданы, вытащил чистую рубашку, потом сходил в ванную, помылся и переоделся. Я вот чего думал — я думал, схожу вниз и посмотрю, чего там, нахер, творится в «Лавандовой зале». У них там ночной клуб есть в гостинице, «Лавандовая зала» называется.

Но пока я менял рубашку, я, нафиг, чуть сестренке Фиби не звякнул. Очень зашибись было бы с ней поболтать. Хоть один разумный человек и всяко-разно. Но я не мог рисковать и ей звякать — она ж еще маленькая и уже спит, и явно не возле телефона. Думал, может, повесить трубку, если штрики ответят, но тоже фиг бы вышло. Они поймут, что это я. Штруня всегда понимает. Она телепат. Но вот потрындеть немножко с Фиби — это было б запросто.

Вы бы ее видели. Вам в жизни не попадалось малявки такой симпотной и такой умной. По-честному котелок очень варит. В смысле, как в школу пошла, так на отлично только и учится. Вообще-то я один такой тупой в семье. Брательник мой Д.Б. - писатель и всяко-разно, а братец Олли, который умер, я вам рассказывал, — он вообще был гений. Я только один по-честному тупой. Но видели б вы эту Фиби. У нее такие волосы как бы рыжие, немного на Олли смахивают, а летом — очень короткие. Летом она затыкает их за уши. И ушки у нее нормальные, симпотные. Хотя зимой волосы носит длинные будь здоров. Иногда штруня их заплетает, а иногда нет. Но ничего так себе смотрится. Ей всего десять. Вполне тощая, как я, только путёво такая тощая. Роллерски тощая. Однажды я на нее в окно смотрел, когда она в парк шла через Пятую авеню, и вот она такая — роллерски тощая. Вам бы она понравилась. В смысле, Фиби такой что-нибудь скажешь, и она точняк поймет, чего ты ей пуржишь. В смысле, ее даже можно с собой куда-нибудь брать. Возьмете ее на паршивое кино, к примеру, так она сразу поймет, что кино паршивое. Поведете в кино ничего так себе — поймет, что оно ничего кино. Мы с Д.Б. водили ее на это французское, «Жену булочника», в нем Рэмю еще играет.[13] Она чуть не сдохла. А любимое у нее — «39 ступеней» с Робертом Донатом.[14] Весь, нафиг, фильм наизусть знает, потому что я ее смотреть водил раз десять. Когда этот Донат появляется на шотландской ферме, например, когда от фараонов убегает и всяко-разно, Фиби прямо в зале выдает громко — точно когда шотландец в картине спрашивает: «А селедку едите?» Все базары там она знает наизусть. А когда этот профессор в картине, который на самом деле немецкий шпион, показывает Роберту Донату мизинец, на котором не хватает двух фаланг, Фиби такая его опережает — в темноте сует свой мизинец мне прямо под нос. Путёвая она. Вам бы понравилась. Засада только в том, что иногда чересчур мамсится. Слишком возбужденная для малявки. По-честному. И еще вот чего делает — она все время книжки пишет. Только никогда не дописывает. Все про какую-то пацанку по имени Хэзел Уэзерфилд — только Фиби такая все время пишет «Хэзл». Эта Хэзл Уэзерфилд — девчонка-детектив. Вроде как сирота, но везде ее предок все время возникает. Предок ее — всегда «высокий симпатичный джентльмен лет 20-ти». Ну вообще. Во Фиби дает. Чесслово, она бы вам понравилась. Даже совсем еще кроха была — и у нее котелок варил. Когда она была совсем кроха, мы с Олли брали ее в парк, особенно по воскресеньям. У Олли такой парусник еще был, братец с ним возился по воскресеньям, и мы Фиби с собой брали. Она такая белые перчаточки надевала и шла прямо между нами, как леди и всяко — разно. А когда мы с Олли о чем-нибудь вообще разговаривали, Фиби такая нас слушала. Иногда забудешь, что она тут рядом — ну все-таки малявка еще совсем, — а она сама возьмет и напомнит. Перебивала нас все время. Пихнет Олли или меня и говорит: «Кто? Кто это сказал? Бобби или дама?» Мы ей скажем, кто сказал, а она говорит: «А-а», — и дальше давай слушать и всяко-разно. Олли тоже с нее помирал. В смысле — она ему тоже нравилась. Теперь ей десять, и уже, в общем, не совсем малявка, но с нее все по-прежнему помирают — ну, у кого котелок варит хоть немного.

В общем, с такими, как она, всегда в жилу по телефону потрындеть. Но я слишком боялся, что трубку снимут штрики и тогда поймут, что я в Нью-Йорке, что меня из Пеней выперли и всяко-разно. Поэтому я просто рубашку донадевал. Потом весь так собрался и спустился на лифте в вестибюль, поглядеть, чего там такое.

В вестибюле, считай, никого и не было, кроме нескольких сутенерского вида типусов да пары шлюшистого вида блондинок. Но банду из «Лавандовой залы» слышно, поэтому туда я и двинул. Толпы немного, только мне все равно паршивый столик дали — сильно сзади. Надо было зеленым перед носом метрдотеля помахать. В Нью-Йорке ух гроши дело, нафиг, двигают — я не шучу.

Банда была гнойная. Бадди Сингер. Сквозняки, но не путёвые сквозняки — фофаны. К тому же мало народу моего возраста. Вообще-то никого моего, возраста там и не было. В основном старичье, пижонистое такое, со своими девками. Кроме столика рядом. За столиком рядом сидели эти три девки, лет по тридцать где-то. И все три — уродины будь здоров, и на всех такие шляпки, что сразу просекаешь — не местные, хотя одна, блондинка, вроде ничего. Вроде миленькая такая даже, блондинка эта, и я только стал на нее косяка уже давить, как возник официант. Я заказал скотч с содовой и велел не смешивать — быстро причем сказал, как не знаю что, потому что если начнешь бекать и мекать, сразу решат что тебе еще нет двадцати одного, и никакой опьяняющей жидкости не продадут. Но с ним все равно ни шиша не вышло.

— Простите, сэр, — говорит, — но имеется ли у вас какое — нибудь подтверждение совершеннолетия? Водительские права хотя бы?

Я на него этак холодно глянул, будто он меня оскорбил, как не знаю что, и спрашиваю:

— А что, похоже, что мне еще нет двадцати одного?

— Простите, сэр, но у нас полагается…

— Ладно, ладно, — говорю. Потому что прикинул: ну и черт с ним. — Тащите колу. — Он уже пошел прочь, а я его назад позвал: — А рому туда можете плеснуть или еще чего? — спрашиваю. Очень нормально так спрашиваю и всяко-разно. — Я же не могу сидеть в таком фофанском месте и трезвый намертво. Набодяжьте туда чутка рому, что ли?

— Мне очень жаль, сэр… — завел он и по-быстрому драпанул. Но я не стал на него особо зуб точить. Их с работы вышибут, если прочухают, что они малолеткам продают. А я, нафиг, малолетка.

Стал я на трех кочережек за соседним столиком опять косяка давить. Ну то есть, на блондинку. Остальные две — это с большой голодухи. Но не дубово эдак давил. Просто окидывал всех троих таким очень невозмутимым взглядом и всяко-разно. А они чего, вся троица эта — они хихикать давай, как дебилы. Наверно, решили, что я молодой еще кого-нибудь клеить. Тут я разозлился, как не знаю что, — я на них что, жениться собираюсь или как? Надо было отлуп им дать сразу, как они так сделали, только засада в том, что мне по-честному захотелось танцевать. Мне очень танцевать в жилу, ну иногда, и вот тогда как раз в струю оказалось. Поэтому ни с того ни с сего я как бы к ним нагибаюсь и говорю:

— Девушки, а никто из вас не хотел бы потанцевать? — Ни дубово спросил, ничего. Очень, на самом деле, галантно. Только они, нахер, решили, что это тоже отпадная шуточка. И захихикали еще пуще. Без балды — три натуральные дебилки. — Давайте, — говорю, — потанцую каждую по очереди. Нормально? Что скажете? Пошли! — Мне по-честному хотелось танцевать.

Наконец блондинка встала и пошла со мной танцевать, потому что видно же, разговаривал-то я только с ней, — и мы вышли на пятак. У двух оставшихся чучел чуть родимчик не случился. Наверно, сильно приспичило, раз я вообще на них позарился.

Но оно того стоило. Блондинка танцевала будь здоров. Мне мало с кем так танцевать доводилось. Без балды: иногда очень тупые девки на пятаке просто сшибают с ног. А берешь какую — нибудь умницу, и она пытается тебя по пятаку водить, а то и так паршиво танцует, что лучше всего окопаться за столиком и с ней просто надраться.

— Ну вы и танцуете, — говорю я блондинке. — Вам надо этим зарабатывать. Я не шучу. Я однажды танцевал с профессионалкой, так вы — в два раза лучше. Слыхали когда-нибудь про Марко и Миранду?

— Чего? — говорит. Она меня даже не слушала. Только озиралась.

— Я говорю, Марко и Миранду знаете?

— Не слыхала. Нет. Не знаю.

— Так вот, они танцуют, она танцовщица. Вообще-то она не фонтан. Делает все, что положено, но все равно не фонтан. Знаете, когда девушка по-честному неслабо танцует?

— Не-а.

— Ну… вот моя рука у вас на спине. И если я думаю, что у меня под рукой ничего нет — ни попца, ни спины, ни ног, ничего, — вот тогда девушка по-честному танцует неслабо.

Только она меня не слушала. Поэтому и я перестал на нее внимание обращать. Мы просто танцевали. Ух как эта бажбанка давала копоти. Бадди Сингер и его вонючая банда лабали «Такое просто бывает»,[15] но даже они испортить ничего не могли. Роскошная песня. Я не стал никаких финтов выделывать, пока мы танцевали, — терпеть не могу, когда парень на пятаке пижонски финтит, — но телепал ее за собой прилично, и она от меня не отлипала. А самое смешное — я думал, ей тоже нравится, пока она вдруг не взяла и тупо не ляпнула:

— Мы с подружками вчера вечером видели Питера Лорри,[16] — говорит. — Киноактера. Лично. Он газету покупал. Такой милашка.

— Вам повезло, — отвечаю. — Вам очень повезло. Понимаете, да? — Вот дебилка. Но танцует — закачаешься. Я не смог сдержаться, взял и чмокнул ее прямо в этот дебильный кочан — ну, знаете, где у них пробор и всяко-разно. А она разозлилась.

— Эй! Что за дела?

— Ничего. Никаких дел. Вы просто здорово танцуете, — говорю. — У меня младшая сестренка есть, всего, нафиг, в четвертом классе. И вы так же здоровски умеете, как она, а она танцует лучше всех, и живых, и дохлых.

— Вы за языком своим следите, если не возражаете?

Ну и дамочка, ух. Прямо королева, ёксель-моксель.

— А вы сами все откуда? — спрашиваю.

Только она не ответила. Озиралась так по-деловому — наверно, ждала, что сейчас этот Питер Лорри где-нибудь всплывет.

— Вы откуда, девушки? — снова спрашиваю.

— Чего? — отвечает.

— Откуда вы, девушки? Не говорите, если не в жилу. Я ж не хочу, чтоб вы напрягались.

— Из Сиэтла, Вашингтон, — говорит. С понтом, большой добряк мне сделала.

— Вы хорошо беседу поддерживаете, — говорю ей. — Знаете, да?

— Чего?

Ну ее нафиг. Все равно ни шиша не петрит.

— А вы не против джиттербаг забацать по чуть-чуть, если быструю слабают? Не фофанский такой, не джамп или как-то — путёвый джиттербаг, влегкую? А то все садятся, если быструю лабают, кроме дедов да жириков, и у нас будет куча места. Как насчет?

— Мне это несущественно, — говорит. — Эй — а тебе сколько лет вообще?

Тут я почему-то озверел.

— Ох господи, — говорю. — Только портить все не надо, а? Двенадцать, ёксель-моксель. Я крупный для своих лет.

— Слушай. Я ж тебе уже сказала. Мне такие выражения не нравятся, — говорит. — Если ты так выражаться будешь, я пойду сяду к подружкам, ага?

Я кинулся извиняться, как ненормальный, потому что банда как раз залабала быструю. И девка эта стала со мной джиттербажить — но легко так очень и нормально, не фофански. У нее по — честному получалось. Чуть тронешь — и пошла. И когда вертелась, у нее хорошенькая эта попка ее вихлялась так путёво. Она меня сразу этим вырубила. Без балды. Когда мы сели на место, я в нее уже чуть было не втрескался. Так с девками и бывает. Как сделают что-нибудь симпотное, даже если там и смотреть-то не на что, или если какие-нибудь дуры, ты в них чуть не втрескиваешься, а потом уж вовсе не соображаешь, нахер, куда попал. Девчонки. Господи ты боже мой. С катушек слетаешь. По-честному.

Они меня к себе за столик не позвали — в основном потому, что не шарят ни в чем, — только я все равно сел. Блондинку, с которой я танцевал, звали Бернис как-то — Крабе или Крэбс. Двух уродин — Марти и Лаверн. Я им сказал, что меня зовут Джим Стил, — просто так, нахер, нипочему. Затем попробовал с ними поговорить чутка по-умному, но это было, считай, невозможно. Им руки надо было выкручивать. И не скажешь, кто из них самая дура. При этом вся троица то и дело, нафиг, озиралась, будто рассчитывала, что в зал сейчас влетит целая стая, нафиг, кинозвезд. Наверно, думали, что все кинозвезды, когда приезжают в Нью — Йорк, непременно ошиваются в «Лавандовой зале», а не в клубе «Аист», не в «Эль Марокко»[17] и всяко-разно. В общем, у меня полчаса ушло выяснить, где все они работают и всяко-разно в Сиэтле. В одной страховой конторе. Я их спросил, как им это нравится, но думаете, от этих бажбанок добьешься внятного ответа? Мне показалось, две уродины, Марти и Лаверн, — сестры, но когда спросил, они очень оскорбились. Сразу видно: ни одной не хотелось быть похожей на другую, что, в общем, и правильно, только все равно умора.

Я протанцевал с ними всеми — всеми тремя — по одной за раз. Одна уродина, Лаверн, танцевала нехило, зато другая, эта Марти — просто убийство. Эту Марти, будто Статую Свободы, за собой по пятаку волочишь. Пока я ее таскал, чтоб хоть какой-то умат получился, я чутка развлекся. И сказал ей, дескать, только что видел Гэри Купера,[18] кинозвезду, с другой стороны пятака.

— Где? — спрашивает, переполошилась вся, как не знаю что. — Где?

— Ай, вы его упустили. Только что вышел. Чего вы не смотрели, когда я сказал?

Она чуть танцевать не бросила и давай себе озираться поверх голов: может, получится заметить.

— Ох, вапщще! — говорит. У нее просто сердце кровью облилось — по-честному. Я сразу, как не знаю что, пожалел, что ее так подначил. Некоторых не надо подначивать, хоть и стоит.

Но самое смешное потом было. Мы вернулись за столик, а эта Марти остальным двум говорит, что здесь только что Гэри Купер был. Ух, эти Лаверн и Бернис чуть с собой на месте не покончили, когда такое услышали. Такой кипиш подняли, кинулись Марти расспрашивать, видела она его и всяко-разно или нет. А эта Марти говорит: мимоходом углядела. Я чуть не сдох.

Бар уже закрывался, поэтому я им каждой по два стакана заказал, пока не закрылось, а себе взял еще две колы. Стаканы со стола, нафиг, чуть не падали. Одна уродка, Лаверн, меня все подначивала, что я пью только колу. Бесценное у нее чувство юмора. Они с этой Марти пили «томы-коллинзы» — это в декабре-то,[19] ёксель-моксель. Что они шарят. А блондинка, эта Бернис, пила бурбон с водой. И неслабо так хлестала. Вся троица то и дело озиралась, нет ли тут каких кинозвезд. Они еле разговаривали, даже друг с дружкой. Эта Марти разговорчивей прочих двух была. Только рот откроет — сразу какое-нибудь занудное фофанство из нее лезет — с понтом, зовет тубзо «будуаром», к тому ж она решила, что этот бедный битый кларнетист Бадди Сингера — очень неслабый, когда он вылез вперед и дунул пару подмороженных жарких аккордов. Его кларнет она «леденцом» звала. Вот фофанство. Вторая уродина, Лаверн, считала себя дико остроумной. Все время просила меня позвонить папе и спросить, что он сегодня делает. Все спрашивала, есть свиданка у моего штрика или нет. Четыре раза спрашивала — остроумная дальше некуда. А эта Бернис, блондинка, вообще почти ничего не говорила. Только я спрошу у нее что-нибудь, она в ответ: «Чего?» Через некоторое время на нервы действует.

Вдруг ни с того ни с сего они допили, все втроем встали и заявляют, что им пора спать. Говорят, вставать рано, чтоб попасть на первое представление в «Мюзик-холле Радио-Сити».[20] Я попробовал уговорить их еще посидеть, а они вот ни в какую. Поэтому мы попрощались и всяко-разно. Я им сказал, что как-нибудь разыщу их в Сиэтле, если доберусь, только я что-то сомневаюсь. Что буду их разыскивать, в смысле.

С сигами и всяко-разно счет принесли долларов на тринадцать. Девки уж могли бы, по-моему, хоть предложить самим заплатить за то, что выжрали до меня, — я бы им, конечно, не дал, но предложить-то могли бы. Хотя наплевать. Настолько они не шарят, да и убогие фонарные шляпки эти и всяко-разно. А от этой хреноты с ранним подъемом, чтоб пораньше в мюзик-холл попасть, мне вообще поплохело. Если б кто-нибудь, какая-нибудь девка в жуткой шляпке, например, приперлась аж в Нью-Йорк — из Сиэтла, штата Вашингтон, ёксель-моксель, — и встает по утрянке, чтоб, нафиг, успеть на первое представление в «Мюзик — холле Радио-Сити», мне так тоскливо становится, что я просто не могу. Да я бы всем троим сотню стаканов выкатил, только бы они мне про это не втюхивали.

Чуть погодя и я из «Лавандовой залы» отвалил. Они там все равно закрывались, а банда уже давно упаковалась. Во-первых, в таких местах сидеть — сплошной кошмар, если тебе не с кем нормальным потанцевать или официант не дает ничего путёвого бухнуть, одну колу. Нет ни одного ночного клуба на свете, где долго высидишь, если, по крайней мере, не возьмешь бухла и не нарежешься. Или если с тобой нет никакой девки, от которой с ног сшибает.

11

Тут вдруг ни с того ни с сего, пока я до вестибюля шел, мне в башку опять эта Джейн Гэллахер взбрела. Взбрела и выбредать никак не хотела. Я сел в блевотного цвета кресло в вестибюле и стал думать про нее и Стрэдлейтера в этой, нафиг, машине Эда Бэнки, и хоть я и был, нафиг, уверен, что этот Стрэдлейтер ее не оприходовал — Джейн-то я знаю как облупленную, — но она все равно из головы не лезла. Я ж ее знаю как облупленную. По-честному. В смысле, не только шашки — ей вообще всякий спорт был зашибись, а как мы с ней познакомились, так все лето играли почти каждое утро в теннис, а почти каждый день в гольф. Я ее по-честному нормально так близко узнал. Не в смысле физически или как-то — это нет, — но виделись мы с ней все время. Не всегда под юбку надо лазить, чтобы девку узнать.

А как я с ней познакомился — этот ее доберман-пинчер раньше часто ходил облегчаться к нам на газон, и штруню мою это дико бесило. И вот она позвонила штруне Джейн и насчет этого развонялась. Штруня моя так умеет. А потом чего — потом через пару дней вижу: возле бассейна в клубе Джейн на животе лежит, — привет, говорю. Я знал, что она в соседнем доме живет, только никогда с ней раньше ни разговаривал, ничего. А она так на меня зыркнула, когда я в тот день с ней поздоровался. Меня, нахер, достало объяснять ей потом, что мне, нафиг, вообще надристать, где ее пес облегчается. Хоть в гостиной, мне-то что. Ладно, в общем, после этого мы с Джейн подружились и всяко — разно. В тот же день с ней в гольф сыграли. Она восемь мячей потеряла, как я помню. Восемь. Я заманался убеждать ее, чтоб глаза хоть открывала, когда по мячу бьет. Но играть со мной она стала сильно лучше. Я в гольф путёво играю. Если б я сказал, сколько выбиваю, вы бы мне, наверно, не поверили. Я однажды чуть в киножурнал не попал, только в последнюю минуту передумал. Прикинул, что раз я кино терпеть не могу, как мало кто, это ж фуфло будет, если я им дам себя в киножурнал засунуть.

Уматная она девка, эта Джейн. Я бы не стал даже говорить, что сильно красивая. Но меня сшибла. Она как бы такая большеротая. В смысле, как примется болтать и заведется насчет чего-нибудь, так у нее рот в полсотню сторон сразу разлетается, и губы, и все. Сдохнуть можно. И никогда у нее до конца не закрывается — рот то есть. Всегда вроде как приоткрыт, особенно если она в стойку с клюшкой становится или книжку читает. А она всегда читала, и книжки все по-честному хорошие. Кучу стихов и всяко-разно. Ей одной, ну, кроме родичей то есть, я показывал бейсбольную перчатку Олли, со всеми стихами, что там понаписаны. Олли она ни знала, ничего, потому что в Мэне первое лето жила — до того она ездила в Кейп-Код, — но я ей вполне себе много про него рассказывал. Ей про такую фигню интересно.

Моей штруне она не сильно нравилась. В смысле, моя штруня все время думала, будто Джейн и ее штруня перед ней нос задирают или как-то, если не здороваются. Моя штруня их часто в деревне видала, потому что Джейн со своей часто на рынок ездила в этом их «ласалле» с откидным верхом. Моя даже не считала, что Джейн симпотная или как-то. А я считал. Мне просто нравилось, как она выглядит, вот и все.

Помню, как-то раз мы с Джейн даже почти обжимались. Суббота, и дождь шел просто гадски, а я был у нее на веранде — у них такая здоровая веранда с сетками была. Мы играли в шашки. Я время от времени Джейн подначивал — она дамок с задней линии никак не хотела выводить. Но не сильно подначивал. Джейн не в жилу было сильно подначивать. Мне, наверно, больше всего в жилу с подначками под юбку к девке лезть, если случай выпадет, но тут забавная фиговина. Те девки, что мне больше нравятся, — их-то как раз подначивать и не сильно в жилу. Иногда мне кажется, им бы самим нравились подначки — на самом деле, я знаю, это им понравится, — только начать трудно, если знаком с ними уже долго и раньше никогда не подначивал. В общем, я вам про тот день рассказывал, когда мы с Джейн почти обжимались. Лило, как не знаю что, и мы сидели у нее на веранде, как вдруг туда вваливается этот кирюха, за которого ее штруня вышла, и спрашивает, остались ли в доме сигареты. Я его хорошо ни знаю, никак, но он вроде как из тех мужиков, что с тобой и разговаривать, считай, не станут, если им от тебя ничего не нужно. Паршивый типус. В общем, эта Джейн ему не ответила, когда он ее про сиги спросил. Мужик опять у нее спрашивает, а она все равно не отвечает. От доски даже голову не подняла. Наконец мужик обратно в дом ушел. И тут я у Джейн спрашиваю, чего это было такое. Так она не ответила даже мне. Сделала вид, будто следующий ход обдумывает и всяко-разно. И тут вдруг слеза такая на доску — плюх. На темный квадрат — ух, у меня до сих пор перед глазами. И Джейн эту слезу в доску пальцем просто втерла. Не знаю, чего ради, но я из-за этого переполошился, как хер знает что. Поэтому я чего — я подошел и втиснулся рядом с ней на качалку, она чуть подвинулась, — чуть ли не на коленки ей сел вообще-то. И тут она по — честному расплакалась, и дальше я и прочухать не успел, как уже целовал ее везде — куда угодно — в глаза, в нос, в лоб, в брови и всяко-разно, в уши — во все лицо ее, ну кроме рта и всяко-разно. Ко рту она меня как бы не пускала. В общем, так вот мы с ней почти обжимались. Немного погодя она встала и зашла в дом, и надела там этот свой красно-белый свитер, от которого меня просто вырубало, и мы пошли, нафиг, в кино. По дороге я у нее спросил, не пытался ли мистер Кудахи — так этого кирюху звали — с ней когда-нибудь руки распускать. Она вполне себе молоденькая, но у нее фигура будь здоров, и вряд ли этот гад Кудахи такое бы мимо пропустил. Но она говорит: нет. Я так и не выяснил, что за херовина у них тогда случилась. Бывают такие девки, от которых вообще никогда ни шиша не добьешься.

Не хочу, чтоб вы думали, будто она какая-нибудь, нафиг, сосулька или как-то, только потому, что мы с ней никогда не обжимались да и дурака, в общем, не валяли. Вовсе она не она. Мы с ней, к примеру, все время за руки держались. С понтом, фигня, скажете, но с ней неслабо за руки было держаться. Большинство девчонок, если их за руку взять — так их рука, нафиг, в твоей подыхает просто, или они думают, что надо рукой все время дрыгать, будто боятся, что тебе с ними скучно будет или еще чего. С Джейн все не так. Мы приходили, нафиг, в кино или как-то, и сразу начинали за руки держаться, и не отпускались, пока кино не кончится. Причем, не ерзали там, кипиш не подымали. С Джейн никогда не надо было дергаться, потная у тебя рука или нет. Понятно было только одно — ты сидишь и радуешься. По — честному.

Я еще вот чего вспомнил. Однажды в кино Джейн такую штуку сделала, от которой меня чуть не вырубило. Там киножурнал шел или чего-то, как вдруг я чувствую руку у себя на затылке, и рука эта — ее, Джейн. Забавная фиговина такая. В смысле, она ж молоденькая еще и всяко-разно, а большинство девок, если видишь, как они руку на затылок кому-нибудь кладут, им лет по двадцать пять-тридцать, и они обычно так делают мужу своему или малявке — я, например, сестренке Фиби своей так иногда делаю. Но если девка вполне себе молодая и всяко-разно, и так делает, это так неслабо, что сдохнуть можно.

В общем, про это все я и думал, пока сидел в этом блевотном кресле. Про Джейн. И только доходил дотуда, где она с этим Стрэдлейтером на свиданке сидит, нахер, в машине Эда Банки, чуть умом не двигался. Я знал, что она его до первой базы не пустит, но чуть умом не двигался все равно. Мне даже говорить об этом не в жиляк, сказать вам правду.

А в вестибюле, считай, никого уже не осталось. Даже всех этих шлюшистых блондинок, и мне вдруг ни с того ни с сего захотелось свалить оттуда, нахер, вообще. Слишком тоскливо. К тому же я ни устал, ничего. Поэтому я поднялся к себе в номер и надел куртку. И еще посмотрел в окно — куролесят ли там еще эти извращенцы, — только и свет, и всяко-разно уже погасло. Я снова спустился на лифте, взял мотор и сказал водиле, чтобы вез меня к Эрни. «Эрни» — это такой ночной клуб в Гринич-Виллидж, куда часто ходил, бывало, мой брательник Д.Б., пока не уехал в Голливуд собой торговать. Он в этот клуб меня время от времени брал. Сам Эрни — это такой жирный цветной парняга, на пианино играет. Неслабый сноб, с тобой даже разговаривать не станет, если ты не шишка там какая или не знаменитость, или как-то, а вот на пианино играет будь здоров. Такой уматный, что еще чуть — и прям фофан. Я не очень секу, чего хотел этим сказать, но хотел. Слушать, как он играет, мне в жилу, только иногда хочется пианино его, нафиг, на бошку ему надеть. Наверно, от того, что когда он играет, звук такой, будто парняга этот с тобой и разговаривать не станет, если ты не шишка.

12

В моторе, что мне достался, воняло так, будто кто-то в него харч метал. Если я еду куда-нибудь поздно ночью, мне вечно попадаются такие блевотные моторы. А еще хуже оттого, что снаружи так тихо и одиноко, хоть и суббота ночью. На улице вообще почти никого. Только время от времени через дорогу пилит какой-нибудь мужик с девчонкой, в обнимку за талию и всяко-разно, да парни, громилы по виду, кучкуются с девками своими, и все ржут, как кони, — и наверняка же ни фига смешного там нет. В Нью-Йорке жуть, если кто на улице посреди ночи ржет. За много миль слышно. От этого только одиноко и тоскливо. Я все жалел, что не могу поехать домой и потрепаться с Фиби. Но в конце концов мы немного проехали, и я вроде как разговорился с таксёром. Его фамилия была Хорвиц. Сильно получше парень, чем тот, что раньше был. В общем, я подумал, может, он про уток что-нибудь знает.

— Эй, Хорвиц, — говорю. — Вы когда-нибудь проезжали мимо пруда в Центральном парке? Возле Южной Сентрал-Парк?

— Возле чего?

— Пруда. Ну там такое озеро маленькое есть. Где утки. Понимаете?

— Ну, и чего?

— Знаете уток, они по нему еще плавают? Весной и всяко — разно? Случайно не в курсе, куда они зимой деваются?

— Кто куда девается?

— Утки? Не в курсе — ну, случайно? В смысле, может, кто на грузовике приезжает или как-то и увозит их, или они сами улетают — на юг или еще куда?

Этот Хорвиц разворачивается ко мне целиком и смотрит. Очень такой нетерпеливый типус. Хоть и уматный.

— Откуда я, нахер, знаю? — говорит. — Откуда я, нахер, знаю такую дурь?

— Ну вы только не злитесь, — отвечаю. Он из-за этого как — то разозлился или как-то.

— А кто злится? Никто не злится.

Я перестал с ним беседовать, раз он такой, нафиг, дерганый. Только он сам опять завелся. Весь целиком такой разворачивается ко мне и говорит:

— Вот рыба — она никуда не девается. Сидит там, где и сидела, рыба. Прямо в своем, нафиг, озере.

— Рыба — это другое. С рыбой по-другому все. А я про уток говорю.

— А что в ней другое? Ничего не другое, — отвечает Хорвиц. Что бы он ни говорил, звучало так, будто он на что-то злится. — Рыбе круче приходится, зима и все такое, чем уткам, я тя умоляю. Ты башкой своей подумай, я тя умоляю.

Я целую минуту ему не отвечал. Потом говорю:

— Ладно. А что они делают — рыбы и всяко-разно, когда все это озеро — сплошь лед, сверху люди на коньках катаются и всяко-разно?

Этот Хорвиц опять ко мне разворачивается.

— Ты это, нахер, чего мелешь, — что делают? — орет он на меня. — Там и сидят, я тя умоляю.

— Но они ж не могут на лед внимания не обращать. Не могут, а?

— А кто на него внимания не обращает? Все на него внимание обращают! — говорит Хорвиц. Так разгорячился, нафиг, и всяко-разно, что я перепугался, не загонит ли он мотор свой в столб или как-то. — Они живут прямо в этом хреновом льду. Это их природа, я тя умоляю. Они замерзают прямо в одной позе на всю зиму.

— Да? А что они тогда едят? В смысле, если они напрочь замерзают, они ж не могут плавать и жратву искать, и всяко-разно.

— Их тела, я тя умоляю, — да что с тобой такое, а? Их тела питание и все такое высасывают через, нафиг, морскую траву и прочую срань, которая во льду. У них все время поры открыты. Природа у них такая, я тя умоляю. Понял теперь? — И он снова целиком развернулся и на меня уставился.

— А, — говорю. Ну и фиг с ним. Я боялся, что он своим, нафиг, мотором во что-нибудь въедет или как-то. А кроме того — такой раздражительный, что никакого удовольствия с ним ничего обсуждать. — А вы не против где-нибудь остановиться и со мной выпить? — говорю.

Только он не ответил. Наверно, думал. А я его еще раз спросил. Он парень ничего так себе. Уматный и всяко-разно.

— Нет у меня времени на бухло, кореш, — отвечает. — Тебе вообще сколько лет-то, а? Ты чего это не дома и не баиньки?

— Я не устал.

Когда я вышел перед «Эрни» и за проезд заплатил, этот Хорвиц опять про рыбу завел. Очень, видно, она его увлекала.

— Слышь, — говорит. — Вот будь ты рыбой. Мать-Природа же о тебе позаботилась бы, правда? Точно? Ты же не думаешь, что рыба просто дохнет, когда зима наступает, а?

— Нет, но…

— И ты, нафиг, прав — не дохнет она, — говорит Хорвиц и тут же рвет с места, как чертом подпаленный. Я таких раздражительных, наверно, никогда не видал. Что б ты ни сказал — все его злит.

Хоть уже и поздняк, у этого Эрни внутри было битком. В основном — туполомы-старшеклассники да туполомы из колледжа. Почти все, нафиг, школы на свете распускаются перед Рождеством пораньше, кроме тех, в которые хожу я. Даже куртку не сдашь, такая у Эрни давка. Но вполне себе спокойно, потому что сам Эрни играл на пианино. Это у них вроде святое таинство, ёксель — моксель, если он к пианино садится. Куда деваться. Еще три пары где-то, кроме меня, ждали столика — толкались, вставали на цыпочки, чтоб поглядеть на этого Эрни, пока он играет. У него перед пианино, нафиг, огромное зеркало стояло, а на него самого прожектор навели, чтобы всем видно было, какое у него лицо. Пальцы там не разглядишь — только эту здоровенную харю. Удристаться. Не уверен, что там за песня у него была, но что бы ни было, он ее точняк говнял. На высоких нотах подпускал такого тупого пижонского журчанья и прочей хитровывернутой хренотени, от которой сплошная засада. А когда доиграл — слышали б вы толпу. Вы б точняк блеванули. Они обезумели. Это те же дебилы, что в кино ржут, как кони, когда не смешно. Ей-богу, будь я пианистом, или актером, или как-то, и если б все эти бажбаны считали меня таким неслабым, меня б с души воротило. Мне б даже не хотелось, чтоб мне хлопали. Люди всегда хлопают не тому. Будь я пианистом, я бы, нафиг, в чулане играл. В общем, когда этот Эрни дожурчал и все захлопали так, что бошки чуть не отваливались, он развернулся на табуретке и отвесил такой фуфловый, застенчивый поклон. С понтом, он такой, нахер, застенчивый, помимо того, что неслабо играет. Сплошное фуфло — в смысле, он же такой сноб и всяко — разно. Но забавно вот что — мне вроде как жалко его стало, когда он доиграл. Думаю, он уже даже не соображает, правильно играет или нет. И в этом, считай, не только он виноват. Виноваты эти бажбаны, которые хлопают так, что кочаны отваливаются, — они кого угодно изговняют, дай им случай. В общем, мне опять тоскливо стало и паршиво, и я, нафиг, чуть куртку свою не забрал и снова не двинул в гостиницу, только было еще слишком рано, а одному мне сидеть совсем не в жилу.

Наконец меня посадили за этот вонючий столик, прямо под самой стеной и за столбом, нафиг, откуда ни шиша не видно. Такой крохотный столик — там если из-за соседнего не встанут, фиг протиснешься, — а они, гады, никогда же не встают, поэтому приходится на свое место чуть ли не карабкаться. Я заказал скотч с содовой — это у меня любимый напиток, после замороженных дайкири. У Эрни, даже если тебе лет шесть, бухла выкатят, так темно там и всяко-разно, а кроме того, всем наплевать, сколько тебе лет. Там можно даже сторчавшимся хмырям приходить, никто и глазом не моргнет.

Меня окружали туполомы. Я не шучу. За этим другим крохотным столиком, сразу слева от меня, считай, у меня на горбу, сидел такой чмошный парень и его чмошная девка. Моих лет где-то, может, чуть постарше. Уржаться. Видно было, как они изо всех сил стараются то, что налито, слишком быстро не допивать. Я немного послушал, о чем базарят, потому что делать мне все равно больше не фиг было. Он ей на уши приседал о каком-то футбольном матче, который накануне посмотрел. Все пасы, нафиг, в игре описал до единого, без балды. Жутче зануды я никогда не слыхал. А видно было, что девке его футбол этот, нафиг, до фонаря, а на вид она была еще чмошнее него, поэтому, наверно, хочешь не хочешь, а слушай. Уродинам туго приходится. Мне их бывает очень жалко. Иногда я не могу на них даже пялиться, особенно если они с каким-нибудь бажбаном, который им про футбольный, нафиг, матч втирает, от меня базары еще хуже. Справа сидел такой типус весь из себя из Йеля, в сером фланелевом костюме и жилетке в клеточку, как гомики носят. Все эти гады из Лиги Плюща на одно лицо. Мой штрик хотел, чтоб я в Йель пошел, а может, в Принстон, но чесслово, даже под страхом смерти, ёксель-моксель, я б в Плющовую Лигу не сунулся. В общем, этот йельский типус сидел с такой нефиговой на вид девкой. Ух симпотная. Но слышали б вы, о чем они трындели. Во-первых, оба бухие. А он чего делал при этом — он ее под столом мацал, а сам при этом втюхивал про какого-то парня у них в общаге, который сожрал целый пузырек аспирина и через это чуть кони не двинул. А девка его всю дорогу вякает:

— Какой ужас… Нет, дорогой мой. Не надо, пожалуйста. Не здесь. — Прикиньте: мацаете вы кого-нибудь и одновременно втюхиваете про какого-нибудь самоубийцу! Я чуть не сдох.

Но вот сижу я там один такой и начинаю себя ощущать просто чемпионской жопой в этом заезде. Делать не фиг — только кирять да курить. А я вот чего — я подозвал официанта и говорю: не хочет ли, мол, Эрни со мной выпить? И попросил передать, что я — брат Д.Б. Только не думаю, что халдей передал. Эти гады никогда никому ничего не передают.

Тут вдруг ни с того ни с сего подваливает ко мне эта девка и говорит:

— Холден Колфилд!

Ее звали Лиллиан Симмонз. С ней мой брательник Д.Б. одно время ходил. Буфера у нее будь здоров.

— Привет, — говорю. Естественно, попробовал встать, только в таком месте это сильно постараться надо. С ней был какой — то морской офицер — с таким видом, точно в очко ему кочергу вогнали.

— Как изумительно тебя видеть! — говорит эта Лиллиан Симмонз. Фуфло неразбавленное. — Как твой старший братик? — Вот что ей на самом деле надо было.

— Отлично. Он в Голливуде.

— В Голливуде? Как изумительно! А что он там делает?

— Не знаю. Пишет, — говорю. Мне с ней не хотелось в это вдаваться. Сразу видно: для нее это неслабый кипиш, что он в Голливуде. Это почти для всех так. В основном для тех, кто его рассказы никогда не читал. Рехнуться да и только.

— Как волнительно, — говорит эта Лиллиан. Потом со своим флотским меня познакомила. Звали его коммандер Блоп или как-то. Из тех, кто думает, будто все решат, что он хлюздя, если он не сломает тебе сорок пальцев, когда руку жать будет. Господи, просто ненавижу. — А ты тут совсем один, детка? — спрашивает эта Лиллиан. А сама в проходе все движение, нафиг, перекрыла. Сразу видно — нравится ей так движение перекрывать, чем больше, тем лучше. И халдей этот ждет, чтоб она с места сдвинулась, а она даже не замечает. Уржаться. По всему видно, халдею она не очень в жилу, да и флотскому, видать, не очень, хоть он с ней и пошел на свиданку. Да и мне она не очень в жилу. Никому не в жилу она. Тут хочешь не хочешь, а ее как-то пожалеешь. — У тебя разве девушки нет, детка? — спрашивает. Я такой уже стою перед ней, а она даже не сказала мне сесть. Такие тебя часами на ногах держать могут. — Ну не симпатяга ли? — говорит она своему флотскому. — Холден, ты с каждой минутой все симпатичнее. — Тут флотский ее подталкивает: пойдем, мол. Сказал, что она весь проход перегородила. — Холден, давай-ка с нами, — говорит эта Лиллиан. — Бери стакан и пошли.

— Я уже уходить собрался, — отвечаю я. — У меня кое с кем встреча. — Сразу видно, она ко мне шьется. Чтоб я потом Д.Б. все рассказал.

— Ах ты маленький такой-сякой. Ну и ладно. Когда увидишь своего старшего братика, передай, что я его терпеть не могу.

Потом она свалила. Мы с флотским сказали друг другу, как нам приятно было познакомиться. Я всегда на этом чуть не подыхаю. Вечно говорю: «Приятно было познакомиться», — тем, с кем знакомиться мне было вовсе не приятно. Но такое всегда надо говорить, если не хочешь сдохнуть.

После того, как я ей сказал, что у меня кое с кем встреча, другого выхода, нафиг, не осталось — только свалить. Нельзя было даже поторчать еще немного, послушать, как Эрни что-нибудь хоть чутка приличного сыграет. Но сидеть за одним столиком с этой Лиллиан Симмонз и этим ее флотским — ну уж дудки, так со скуки сдохнуть недолго. И я свалил. Только вот когда куртку забирал, рассвирепел. Приходят и вечно тебе все говняют.

13

Обратно в гостиницу я двинул пешком. Роскошь — сорок один квартал. Пошел я не потому, что мне походить пешком хотелось или как-то. Больше потому, что совсем не в жиляк было залазить еще в один мотор и потом из него вылазить. Иногда утомляет ездить в такси — как утомляет кататься на лифте. Вдруг ни с того ни с сего нужно пройтись — и плевать, далеко это или высоко. Совсем пацаном еще я очень часто ходил наверх до самой нашей квартиры. Двенадцать этажей.

А на улице и не поймешь вообще, был снег или нет. На тротуарах его почти и не осталось. Но дубарина такой, что я вытащил этот красный кепарь из кармана и надел — надристать, как я там выгляжу. Я ему даже уши опустил. Узнать бы, кто в Пеней мои перчатки свистнул, потому что руки у меня задубели. Хотя что бы я сделал, если б даже узнал? Я же ссыкун такой. Стараюсь не показывать, но я ссыкливый. Например, если б я в Пеней выяснил, кто свистнул перчатки, я бы пришел к жулику в комнату и сказал: «Ладно. Как насчет вывалить мне мои перчатки?» А жулик, который их спер, наверно, сказал бы — невинненьким таким голоском и всяко-разно: «Какие перчатки?» И тогда я, наверно, вот чего бы — я бы зашел к нему к чулан и нашел бы где-нибудь эти перчатки. Он бы их в галоши засунул или как-то, например. Я бы их вытащил и предъявил ему, и сказал: «Полагаю, это твои, нафиг, перчатки?» Тогда жулик, наверно, посмотрел бы на меня так очень фуфлово, невинненько и сказал: «Я этих перчаток в жизни не видел. Если твои, забирай. Не нужна мне, нафиг, эта параша». Тогда я, наверно, постоял бы там минут пять. С перчатками, нафиг, в руке и всяко-разно, но как же мне хотелось бы двинуть ему в челюсть или чего-то — сломать ему эту челюсть нафиг. Только у меня кишка была б тонка так сделать. Я бы просто там стоял и старался выглядеть круче некуда. А можно бы что — можно бы сказать чего-нибудь очень язвительное и наглое, чтоб его взбесить — а в челюсть не бить. В общем, если б я сказал что-нибудь очень язвительное и наглое, он бы, наверно, встал, подошел ко мне и сказал: «Слышь, Колфилд. Ты меня жуликом, что ли, назвал?» И вот потом, вместо того, чтоб сказать: «Тут ты, нафиг, прав, так я тебя и назвал, гад, жулье вонючее!» — я б, наверно, ответил только: «Я вижу только, что мои, нафиг, перчатки засунуты в твои, нафиг, галоши». И тут бы он сразу понял наверняка, что ни в какую челюсть ему давать я не стану, и сказал бы тогда: «Слышь-ка. Давай уж выясним. Ты меня вором назвал?» И тогда я б, наверно, ответил: «Никто никого никем не назвал. Я знаю только, что мои перчатки — у тебя, нафиг, в галошах». И так оно бы тянулось часами. Но я б наконец свалил из его комнаты, а в челюсть бы ему так и не двинул. Наверно, пошел бы в тубзо, вытащил бы нычку и с сигой перед зеркалом изображал крутого. В общем, про это все я и думал по дороге к гостинице. Ссыкуном быть не в жилу. А может, я и не весь ссыкун. Фиг знает. Может, я ссыкливый с одной стороны, а с другой мне просто надристать, потерял я перчатки или нет. У меня в чем еще засада — мне почти всегда до фонаря, если я чего потеряю: штруня моя просто на стенку лезла, когда я был пацаном. Некоторые целыми днями ищут, чего потеряли. А у меня, похоже, ничего и нет такого, что потерять мне было б не до фонаря. Может, поэтому я с одной стороны ссыкло. Но это, конечно, не откоряка. По — честному. Надо вообще не быть ссыкуном. Если должен кому-то в челюсть заехать, и тебе вроде как это в жилу, так и надо заехать. Просто у меня это не очень получается. Я лучше кого-нибудь из окна выпихну или башку ему отрублю топором, чем в челюсть давать. Драки я ненавижу. В общем, пофиг, даже если меня бьют, — мне это, понятно, не в жиляк, но в драке меня больше всего пугает лицо того, с кем машешься. Терпеть не могу смотреть ему в лицо, вот в чем засада. Хоть бы с повязками на глазах дрались или как-то. Нехилая такая ссыкливость, если вдуматься, но все равно ссыкливость, куда деваться. Себе не наврешь.

Чем больше я думал про перчатки и ссыкливость, тем тоскливее мне становилось, поэтому я решил, пока шел и всяко-разно, притормозить и бухнуть где-нибудь. У Эрни я всего три залил, а последний даже не допил. Вот чего я умею — бухло держать неслабо. Могу кирять всю ночь, а даже видно не будет, если мне зашибись. Однажды в Вутоне мы с одним пацаном, Рэймондом Голдфарбом, купили пинту скотча и выхлестали ее в капелле как-то вечером в субботу, пока никто не видел. Он нажрался вдрабадан, а по мне даже не заметно было. Я только спокойный такой стал, невозмутимый. Проблевался перед сном, но по-честному не надо было — это я себя заставил.

Ладно, в общем, перед гостиницей я намылился было в этот бар, мусорка мусоркой, но оттуда вырулили два мужика, никакие, как не знаю что, и давай у меня спрашивать, где тут метро. Один на вид вроде такой сильно кубинец, он мне всю рожу перегаром завонял, пока я им объяснял, как пройти. В конце концов я в этот бар, нафиг, даже заходить не стал. Просто вернулся в гостиницу.

А там вестибюль вообще пустой. Духан стоит — точно мильон забычкованных сигар. Честно. Спать не в жилу, никак, но паршиво. Тоскливо и всяко-разно. Хоть бы сдохнуть, что ли.

И тут ни с того ни с сего я попадаю в поганейший переплет.

Первым делом, как в лифт захожу, лифтер у меня спрашивает:

— Иннересно времечко провести, дружок? Иль те ссышком поздно?

— Это в каком смысле? — переспрашиваю. Я не просек, на что он намекает и как-то.

— Компашка на ночь иннерсует?

— Меня? — спрашиваю. Очень тупой ответ, но как-то неудобняк, когда к тебе подваливают с таким вопросом.

— Те скока лет, шеф? — спрашивает лифтер.

— А чего? — отвечаю. — Двадцать два.

— Ага. Ну так как нашёт? Иннерсует? Пять зелени за палку. Пятнадцать за ночь. — Он глянул себе на часы. — До полудня. Пятерку за раз, пятнаха до полудня.

— Ладно, — говорю. Это против моих принципов и всяко — разно, но мне было так тоскливо, что я даже не подумал. Вот в чем вся засада. Когда очень тоскливо, даже думать не можешь.

— Лана не? Палку или до полудня? Точней давай.

— Палку.

— Лана, какой номер?

Я поглядел на красную хрень с номером, на ключе.

— Двенадцать двадцать два, — говорю. Я уже вроде как пожалел, что все это раскочегарилось, да уж теперь не дрыгнешься.

— Лана. Минут через пятнадцать пришлю девчонку. — Он открыл двери, и я вышел.

— Эй, а она симпотная? — спрашиваю. — Мне старая кошелка невпротык.

— Не кошелка. Ты не перживай, шеф.

— А кому платить?

— Ей, — отвечает. — Поехали, шеф. — И он захлопнул дверь прямо у меня перед носом.

Я зашел в номер, поплескал водой на волосы, да только ежик толком ни пригладишь все равно, никак. Потом проверил, воняет из пасти куревом и теми скотчами с содовой, что я выхлестал у Эрни, или не воняет. Надо просто руку ко рту поднести и дунуть, чтоб до ноздрей долетело. Воняло вроде не очень, но зубы я все равно почистил. Затем надел другую чистую рубашку. Понятно, что не стоило ни фертиться из-за шлюхи, ничего, только мне все равно заняться было нечем. Меня чуточку поколачивало. У меня вполне себе встал и всяко-разно, только все равно колотило. Правду вам сказать, так я целка. По-честному. Было несколько случаев расстаться с девственностью и всяко-разно, но до дела так пока и не дошло. Всегда чего-то мешает. Например, вот сидишь у девки дома, и предки ее не вовремя возвращаются — или боишься, что вернутся. Или на заднем сиденье у кого-нибудь в машине, а на переднем всегда другая свиданка гудит — в смысле, какой-нибудь девке обязательно подавай знать, что по всей, нафиг, машине творится. В смысле какая-нибудь девка с переднего сиденья всегда оборачивается посмотреть, чего где. Всегда чего-то, в общем. Но пару раз я чуть было не сломал. Один раз в особенности помню. Хотя чего-то не так пошло — я даже не помню уже, чего. Такая фигня — почти всякий раз, когда с девкой еще чуть-чуть — и сделаешь, — с нормальной девкой, не шлюхой или как-то, в смысле, — она канючить начинает, дескать, постой. Со мной засада же в том, что я стою. А другие парни — не стоят. Куда тут деваться. Ты ж никогда не знаешь, по-честному они хотят, чтоб ты коней придержал, или просто боятся, как не знаю что, или просто говорят тебе «постой», чтоб, если не встанешь, ты же и виноват окажешься, а не они. В общем, я всегда стою. Засада в том, что я начинаю их жалеть. В смысле девки же, в основном, такие тупые и всяко-разно. С ними чутка пообжимаешься, как у тебя же на глазах у них мозги из башки высвистывает. Взять девку, когда она уже распалилась, — у нее ж вообще мозгов нету. Фиг знает. Говорят: постой — я и стою. Потом всегда жалею — когда уже домой их отвез, — но все равно стою.

Ладно, в общем, пока я другую чистую рубашку надевал, я вроде как прикинул, что мне крупно подфартило в каком-то смысле. Я прикинул, что если она шлюха и всяко-разно, я могу на ней порепетировать на тот случай, если женюсь когда-нибудь или как-то. Я насчет такого дергаюсь иногда. Однажды я книжку читал, в Вутоне, и там был такой очень хитровывернутый галантный пижон. Мсье Бланшар его звали, до сих пор помню. Книжка паршивая, а Бланшар этот — ничего так себе. У него было такое здоровенное шато на Ривьере в Европе и всяко-разно, а делал он в свободное время вот что — он баб дубинкой охаживал. Первостатейный подонок и всяко-разно, но баб с ног сшибал будь здоров. И где-то там он вот как говорил: дескать, женское тело — это как скрипка и всяко-разно, и правильно сыграть на ней может только неслабый музыкант. Книжка-то очень фофанская, я понимаю, но про скрипку у меня из башки все равно никак не лезло. В каком-то смысле именно потому мне и хотелось порепетировать, на случай если когда-нибудь женюсь. Колфилд и его Волшебная Скрипка — ух. Фофанство, это я секу, но не слишком уж и фофанство. Мне было бы в жилу так вот неслабо уметь. Половину времени, если совсем уж правду вам сказать, когда я с девкой дурака валяю, самая нехилая засада у меня — это найти, ёксель-моксель, то, чего мне там вообще надо, вы ж понимаете, да? Возьмите ту девку, с которой у меня едва не случилось половое совокупление, я рассказывал. У меня где-то час ушел на то, чтоб, нафиг, бюзик с нее снять. А когда я его снял, она мне уже чуть в глаз не плюнула.

В общем, я все ходил по комнате, ждал, когда эта шлюха появится. Хорошо бы симпотная была. Хотя если по-честному, то плевать. Мне вроде как хотелось поскорее со всем разделаться. Наконец кто-то в дверь постучал, а когда я пошел открывать, мне прямо на дороге попался чемодан, и я грохнулся через него и, нафиг, чуть коленку себе не сломал. Я всегда роскошное время выбираю через чемоданы перецепляться или как-то.

Я открыл, а там эта шлюха стоит. В верблюжьем пальто и без шляпы. Как бы блондинка, но видно, что крашеная. Хоть не старая кошелка.

— Здравствуйте, — говорю. Галантно, как не знаю что, ух.

— Это про тебя Морис говорил? — спрашивает. Не очень-то, нафиг, и дружелюбная.

— Это лифтер что ли?

— Ну, — говорит.

— Про меня. Заходите, что же вы? — говорю. Чем дальше в лес, тем я невозмутимей. По-честному.

Она тут же зашла, сняла пальто и вроде как метнула его на кровать. Под ним было зеленое платье. Потом она вроде как боком эдак села на стул, который вместе с письменным столом в номере есть, и давай ногой подрыгивать вверх-вниз. Ногу на ногу закинула и ну себе ногой дрыгать. Дерганая очень для шлюхи. По-честному. Наверно, потому что молодая, как не знаю что. Моего где-то возраста. Я уселся в большое кресло рядышком и предложил ей сигу.

— Не курю, — отвечает. А голосок такой тоненький, занудненький. И не расслышишь ни фига. Ни спасибо не сказала, ничего, когда ей что-то предложили. Ни шиша не петрит, чего тут.

— Позвольте представиться. Меня зовут Джим Стил, — говорю.

— Время есть? — спрашивает. Само собой, наплевать ей, как там меня, нахер, зовут. — Эй, а лет-то тебе сколько, а?

— Мне? Двадцать два.

— Не смеши мои коленки.

Забавно она это сказала. Совсем как малявка какая-нибудь. Проститутки и всяко-разно, они же как говорят: «Черта с два», — или там: «Кончай херню пороть», а тут — «Не смеши мои коленки».

— А вам сколько? — спрашиваю.

— Достаточно, чтобы фишку сечь, — отвечает. Остроумная, куда деваться. — Так время есть или нет? — снова спрашивает, а потом встала и стянула через голову платье.

Вот меня прибабахнуло, когда она так сделала. В смысле — ни с того ни с сего она это вдруг и всяко-разно. Я знаю, полагается, чтоб у тебя ничего так стоял, когда перед тобой берут и стягивают платье через голову, а у меня никак. Никакого стояка и в помине. Больше тоска, чем стояк.

— Так часы у тебя есть, а?

— Нет. Нету, — отвечаю. Ух как меня прибабахнуло. — Вас как зовут? — спрашиваю. А на ней только розовая комбинашка осталась. Как-то совсем неудобняк. По-честному.

— Солнышко, — говорит. — Пошли давай.

— А вам не хочется поговорить чутка? — спрашиваю. Детский сад — такое ляпать, но меня так, нафиг, прибабахнуло. — Вы куда-то ужасно торопитесь?

Она посмотрела на меня, как на полоумного.

— И про какую-такую херомотину ты хочешь поговорить? — спрашивает.

— Фиг знает. Ни про что особенное. Я просто подумал, может, вам захочется немного поболтать.

Она снова села на стул возле стола. Только ей это не понравилось, сразу видно. Опять ногой задрыгала — ух какая же дерганая девка.

— Может, теперь вам сигарету? — спрашиваю. Я забыл, что она не курит.

— Я не курю. Слышь, если ты разговаривать собрался, так давай. Мне вообще-то некогда.

Только я ничего не смог придумать, чтоб поговорить. Хотел было спросить, как она шлюхой стала и всяко-разно, только забоялся. Да и по-любому, наверно, она б не сказала.

— Вы же не из Нью-Йорка, правда? — наконец спрашиваю. Вот и все, что я сочинил.

— Из Голливуда, — отвечает. Потом встала и подошла к кровати, куда платье свое кинула. — Вешалка есть? — спрашивает. — Не хочу платье мять. С новья совсем.

— Конечно, — тут же отвечаю я. Я только рад был встать и сделать чего-нибудь. Отнес ее платье в гардероб и там его ей повесил. Уржаться можно. Мне как-то убого стало, когда я его вешал. Я подумал, как вот она идет в магаз и его покупает, и там никому невдомек, что она шлюха и всяко-разно. Продавцы, наверно, думают, обычная такая девка. Убого мне стало, как я не знаю что, — и фиг знает, почему.

Я снова сел и попробовал этот разговор все-таки продолжить. Она паршиво беседу вела.

— Вы каждую ночь работаете? — спрашиваю: жуть как прозвучало, как только я рот закрыл.

— Ага. — Она ходила по всему номеру. Взяла со стола меню и стала читать.

— А днем что делаете?

Она как бы плечами пожала. Вполне себе тощая.

— Сплю. В кино хожу. — Он отложила меню и посмотрела на меня. — Пошли давай, а? Что мне, всю ночь…

— Слушайте, — говорю. — Мне сегодня не очень по себе. У меня была бурная ночь. Богом клянусь. Я вам заплачу и всяко-разно, но вы не будете возражать, если мы не станем это делать? Вы не очень против будете? — Засада в том, что мне просто не в жиляк было. Больше тоскливо, чем стоял, сказать вам правду. От нее тоскливо. Ее зеленое платье в гардеробе висит и всяко-разно. А кроме того, я вообще не думаю, что у меня встал бы на того, кто весь день сидит в дурацком кино. По-честному, наверно, не встал бы.

Она подошла ко мне с такой уматной рожей, будто не поверила.

— Чего такое? — спрашивает.

— Ничего не такое. — Ух как меня заколотило. — Засада в том, что у меня очень недавно операция была.

— Ну? Где?

— На этом, как его — на клавикорде.

— Да ну? А это, нахрен, где?

— Клавикорд? — говорю. — Ну, вообще-то он в спинномозговом канале. В смысле, вполне глубоко в спинномозговой канал закопался.

— Да ну? — говорит. — Это туго. — А потом она села, нафиг, мне на коленки. — Ты лапуся.

Меня так заколотило, что я врал себе дальше напропалую.

— Я еще не оправился, — говорю.

— Ты похож на парня из кино. На этого. Как его. В общем, сам знаешь. Как же, нахрен, его зовут?

— Фиг знает, — отвечаю. А она с коленей моих, нафиг, не слазит.

— Да знаешь. Он еще в той картине был с Мель-вином Дугласом? Там еще, где мелкий братец у Мель-вина Дугласа? Который еще за борт падает? Ну ведь знаешь, о ком я.[21]

— Нет, не знаю. Я стараюсь в кино как можно реже ходить.

Тут она давай со мной чудить. Дуболомно так и всяко-разно.

— Вы бы не против перестать? — спрашиваю. — Я не в настроении, я ж вам только что сказал. Я недавно операцию перенес.

Только она с коленок моих ни встала, ничего, а поглядела на меня так гнусно, что мама дорогая.

— Слышь, — говорит. — Я спала вообще, когда этот долбанутый Морис меня разбудил. Если ты думаешь, я…

— Я же сказал, я вам заплачу, что пришли, и всяко-разно. По — честному. Грошей у меня много. Просто я практически только оправляюсь после очень серьезной…

— А какого ж хера тогда ты сказал этому долбанутому Морису, что тебе девка нужна, а? Если у тебя, нафиг, операция на твоем, нафиг, как его там. А?

— Я думал, мне лучше станет, а не стало. Я слегка не подрассчитал. Кроме шуток. Извините. Если вы на секундочку встанете, я схожу за бумажником. Честно.

Разозлилась она, как не знаю что, но встала у меня, нафиг, с колен, чтоб я сходил к комоду за лопатником. Я вытащил пятерку и отдал ей.

— Большое спасибо, — говорю. — Огроменное просто спасибо.

— Это пятерка. А стоит десятку.

Чудит, сразу видать. Вот чего-то такого как раз я и боялся — по-честному боялся.

— Морис сказал — пятерку, — говорю. — Сказал, пятнадцать до полудня, пятерку за палку.

— Десять за палку.

— Он сказал — пять. Мне очень жаль — по-честному, — но больше я ничего не выкачу.

Она вроде как бы пожала эдак плечами — как раньше, — а потом говорит, очень холодно:

— Ты мне платьице не принесешь? Или тебе слишком трудно? — Не малявка, а жутик какой-то. Даже этим своим корявым голосочком напугать может. Да будь она старой шлюхой, с кучей краски на роже и всяко-разно, и то не была б таким жутиком.

Я пошел и сходил за ее платьем. Она его надела и всяко-разно, потом сгребла с кровати верблюжье пальто.

— Пока, нищеброд, — говорит.

— Пока, — говорю. Ни спасибо ей ни сказал, ничего. Ну и хорошо, что не сказал.

14

Когда эта Солнышко ушла, я немного посидел в кресле и выкурил пару сиг. Снаружи светало уже. Ух как мне было гнило. Так тоскливо, что вы себе и представить не можете. И я тогда вот чего — я начал вслух как бы разговаривать, с Олли. Я так делаю иногда, если совсем невпротык. Твержу ему, чтоб домой шел, брал велик и ждал меня перед домом Бобби Фэллона. Бобби Фэллон совсем недалеко от нас в Мэне жил — ну, то есть, давно еще. В общем, там вот что было: однажды мы с Бобби собрались на великах на озеро Седебего. Хотели пожрать с собой взять, воздушки — ну, мы ж пацаны и всяко-разно, думали, чего-нибудь из воздушек настреляем. А Олли, короче, услыхал, как мы договариваемся, и тоже захотел, а мы не взяли. Я ему сказал, что он еще мелкий. Поэтому теперь время от времени, когда мне сильно тоскливо, я ему все время повторяю: «Ладно. Дуй домой, бери велик и жди меня перед домом Бобби Фэллона. Чтоб пулей». Фигня не в том, что я его с собой не брал, когда сам ходил куда-нибудь. Я брал. А вот в тот день не взял. Он не разозлился — он никогда ни на что не злился, — только я все равно про это думаю, когда мне очень тоскливо.

Наконец, в общем, я разделся и залез в постель. Хотел помолиться или как-то, когда улегся, только не смог. Я не всегда могу молиться, если хочется. Во-первых, я вроде как атеист. Иисус мне в струю и всяко-разно, а прочая фигня в Библии по большей части — фуфло. Взять Апостолов, к примеру. Сказать вам правду, они меня раздражают, как не знаю кто. Когда Иисус помер и всяко-разно, они еще ничего, а пока был жив, они Ему столько же пользы приносили, что дырка в башке. Только подставляли Его по-всякому. Мне в Библии почти все нравятся больше Апостолов. Если по правде, так больше всех после Иисуса в Библии мне нравится этот псих и всяко-разно, который в склепах жил и все камнями себя побивал. Мне этот гад в десять раз больше Апостолов нравится, бедолага. Я все время из-за него в свары ввязывался, когда в Вутоне учился, с тем пацаном, что дальше по коридору жил, с Артуром Чайлдзом. Этот Чайлдз был квакер и всяко-разно, и все время Библию читал. Нормальный такой пацан, мне он нравился, но вот как до фигни всякой в Библии дойдет — сразу с ним собачимся. Он все твердил, что мне если не нравятся Апостолы, то Христос и всяко-разно тоже не нравится. Говорит, любить их полагается потому, что Христос их сам выбрал. Я говорю: я знаю, что выбрал, но выбирал-то он их наобум. Говорю, у Него ж не было времени ходить и всех анализировать. Я Христа ни обвиняю, никак. Он же не виноват, что Ему времени не хватило. Помню, спросил этого Чайлдза, как он считает — Иуда, тот, что Христа предал и всяко, в Ад после самоубийства отправился или как? Чайлдз говорит: конечно. И вот тут как раз я с ним не согласился. Говорю: спорнем на тыщу, что Христос никогда этого Иуду в Ад не сошлет. И сейчас спорнул бы, если б тыща была. Я думаю, любой Апостол Иуду бы в Ад отправил и всяко-разно — да еще и вприпрыжку, — но на что угодно спорнуть, Христос бы так делать не стал. А этот Чайлдз говорит, у меня засада в том, что я в церковь не хожу или как-то. Тут он в каком-то смысле прав. Не хожу. Во — первых, штрики у меня разной веры, а все дети в семье — атеисты. Сказать вам правду, я священников даже не перевариваю. У тех, что в школах были, куда я ходил, у всех такие поповские голоса, когда проповеди свои читают. Господи, как же я их ненавижу. И нет бы нормальными голосами говорить. А то как пасть раскроют — такое фуфло.

Ладно, в общем, когда я лежал в постели, помолиться у меня ни шиша не вышло. Только начну, как прямо вижу: Солнышко меня нищебродом обзывает. Наконец я не выдержал, сел на кровати и выкурил еще сигу. На вкус — параша. Я, наверно, две пачки уже выкурил, как из Пеней свалил.

Вдруг ни с того ни с сего, пока я лежу там и курю, кто-то в дверь стучит. Я надеялся, что это не ко мне в дверь стучат, но все — таки мне отлично известно было, нафиг, что ко мне. Фиг знает, откуда, но знал. И кто там, тоже знал. Я телепат.

— Кто там? — спрашиваю. Я нехило так испугался. Ссыкун я насчет такой хреноты.

А там только снова постучали. Громче.

Наконец я слез с кровати в одной пижаме и открыл дверь. Даже свет включать не надо было, потому что уже день. Там стояли эта Солнышко и Морис — субчик из лифта.

— Что такое? Вам чего надо? — говорю. Ух, а голос у меня дрожит, как я не знаю что.

— Да ничё особого, — говорит этот Морис. — Тока пятерку.

Он за них обоих разговаривал. Эта Солнышко только радом стоит, рот разинув и всяко-разно.

— Я ей уже заплатил. Пятерку дал. Спросите сами, — говорю. Ух как же у меня голос-то дрожит.

— Десятка, шеф. Я ж те сказал. Десятка за палку, пятнашка до полудня. Я те грил.

— Вы не это мне сказали. Вы сказали пятерку за раз. Сказали, пятнадцать до полудня, — это да, но я отчетливо слышал, как вы…

— Рассупонивайся, шеф.

— Чего ради? — говорю. Ох, это сердце меня чуть из комнаты, нафиг, не выталкивало. Все-таки надо было хоть одеться, что ли. Жуть, когда стоишь в одной пижаме и какая-то вот такая хренота творится.

— Пошли, шеф, — говорит этот Морис. И толкает меня этой своей захезанной рукой. Я чуть на пердак не свалился — Морис этот огромный же, падла. А потом я и вякнуть не успел, как они с Солнышком уже в номере. Будто хозяева, нафиг. Эта Солнышко на подоконнике расселась. А Морис этот плюхнулся в кресло, растеребил себе воротничок и всяко-разно — он в лифтерской форме еще был. Ух как меня трясло.

— Лана, шеф, отстегивай. Мне на работу еще.

— Я ж вам раз десять сказал, я вам ни цента больше не должен. Я уже дал ей пятерку…

— Кончай херню пороть, ну? Отстегивай.

— Чего это ради я должен ей еще пять? — говорю. Голос у меня срывался и чуть по комнате не скакал. — Харэ меня трамбовать.

Этот Морис всю куртейку свою расстегнул. Под ней у него был этот фуфлыжный воротничок, а ни рубашки, ничего больше не было. Жирное волосатое пузо.

— Никто никого не трамбует, — говорит. — Отстегивай, шеф.

— Не буду.

Когда я это сказал, он встал с кресла и на меня пошел и всяко-разно. С таким видом, будто он сильно-сильно устал или ему сильно-сильно скучно. Ох как же я перессал. еще помню, я как бы руки на груди сложил. А вообще все бы не так фигово, наверно, если б на мне этой, нафиг, пижамы не было.

— Отстегивай, шеф. — Он уже совсем ко мне подошел. Заладил, как пономарь: «Отстегивай, шеф». Вот дебил.

— Не буду.

— Шеф, ты мя вынуждаешь из тя вышибить чутка. Я не хочу, но так похоже, — говорит. — Ты нам должен пятерку.

— Ничего я вам не должен, — говорю. — А будете вышибать, я заору как не знаю что. Всю гостиницу разбужу. Полиция и всяко-разно. — Голос у меня дрожал, гадство.

— Валяй. Ори, нафиг, сколько влезет. Отлично, — говорит этот Морис. — Хочешь, чтоб предки узнали, как ты ночь со шлюхой тут барахтался? А еще приличный пацан такой? — Он вполне себе соображал, для хезушника-то. По-честному.

— Оставьте меня в покое. Если б вы сказали десятка, я б не рыпался. Но вы отчетливо…

— Не отстегнешь, значит? — Он меня, нафиг, совсем к двери прижал. Чуть не топтался по мне, с этим своим захезанным волосатым пузом и всяко-разно.

— Оставьте меня в покое. И убирайтесь, нахер, из моего номера, — говорю. А руки у меня по-прежнему сложены и всяко — разно. Господи, вот же я ушибок.

Тут Солнышко рот впервые раскрыла.

— Эй, Морис, — говорит. — Мне лопатник у него взять? Он у него там на как его там.

— Ага, давай.

— Оставьте мой бумажник в покое!

— Взяла уже, — говорит Солнышко. И помахала у меня перед носом пятеркой. — Видишь? Я у тебя только пятерку взяла, которую ты мне должен. Я не жулик.

И тут я вдруг разревелся. Что угодно бы отдал, только б не реветь, а заревел.

— Нет, — говорю, — вы не жулики. Вы только сперли у меня пять…

— Заткнись, — говорит этот Морис и пихает меня.

— Оставь его в покое, а? — говорит Солнышко. — Пошли уже, а? Долг взяли, капуста у меня. Пошли. Давай, ну?

— Иду, — говорит Морис. Только не пошел.

— Я серьезно, Морис, эй. Оставь его в покое.

— А я ж его рази пальцем? — спрашивает он, весь такой невинненький, как я не знаю что. А потом чего — потом он щелбан дал мне по пижаме, очень сильно. Не скажу куда, но больно было, как не знаю что. Я ему сказал, что он, нафиг, гнусный дебил.

— Это чё такое? — говорит. И ладонь к уху поднес, с понтом, глухой. — Чё? Кто я?

А я по-прежнему ну как бы реву. Зла, нафиг, не хватает, и колотит, и всяко-разно.

— Ты гнусный дебил, — говорю. — Ты тупое дебильное жулье, года через два на улице ты на кофе клянчить будешь, как все эти оборванцы. И все гнусное пальто у тебя будет в соплях, и ты будешь…

Тут он мне и двинул. Я даже ни дернулся, чтоб уклониться, ничего. Только чую, как он неслабо мне в живот заехал.

Но меня ни вырубило, ничего, потому что я помню, как лежу на полу, а они из номера выходят и дверь за собой закрывают. Я потом еще долго на полу лежал, как тогда со Стрэдлейтером. Только теперь я думал, что подыхаю. По-честному. Вроде как тону или чего-то. Засада в том, что не вздохнуть. Когда я наконец встал, в ванную пришлось тащиться скрючившись, я за живот держался и всяко-разно.

Только я же долбанутый. Ей-богу, долбанутый. Где-то на полдороге в ванную я как бы стал прикидываться, будто мне пулю в живот зафигачили. Это Морис меня подстрелил. И теперь я тащусь в ванную накатить бурбона или как-то, чтоб нервы успокоить и по — честному уже за дела приняться. Я прикинулся, как выхожу из ванной, весь такой при параде и всяко-разно, с пушкой в кармане, чуть покачиваюсь. Потом такой спускаюсь по лестнице — не на лифте. За перила держусь и всяко-разно, а из угла рта струйка крови по чуть-чуть. И чего делаю — спускаюсь так на несколько этажей, кишки придерживая, кровища кругом, а потом жму кнопку лифта. И только этот Морис открывает двери, как видит меня с пушкой и давай визжать этим своим ссыкливым голоском, чтоб его оставили в покое. Но я ему все равно всажу. Шесть выстрелов, прямо в жирное волосатое пузо. Потом швырну пушку в шахту лифта — стерев сначала пальчики и всяко-разно. Затем доползу до номера, позвоню Джейн и попрошу приехать и перевязать мне кишки. Я так и видел ее: сигу мне подносит, чтоб я покурил, пока из меня кровь хлещет и всяко-разно.

Кино, нафиг. От него вся херня. Без балды.

В ванной я просидел где-то час — в ванне и всяко-разно. Потом обратно до кровати доплелся. Уснуть сразу не получилось — я ж даже не устал, — но уснул наконец. Хотя лучше всего было б вот чего — в жилу было бы покончить с собой. Хоть в окошко прыгай. И прыгнул бы, наверно, кабы точно знал, что меня сразу чем-нибудь накроют, как приземлюсь. Не в жилу, если толпа дурацких глазолупов стоит и пялится, когда от меня одна каша.

15

Спал я недолго, потому что когда проснулся, было всего часов десять. Как только выкурил сигу, мне тут же захотелось жрать. В последний раз я зачикал те два гамбургера с Броссаром и Экли, когда мы в Эйджерстаун в кино ездили. Давно. Чуть не полвека назад. Телефон стоял рядом, поэтому я стал было звонить, чтоб завтрак в номер принесли, но как бы испугался, что его пришлют с этим Морисом. Вы долбанулись, если думаете, будто я по нему соскучился. Поэтому я полежал немного в постели и выкурил еще сигу. Решил было звякнуть этой Джейн, проверить, может, она уже дома и всяко-разно, только что-то мне было не в струю.

Я поэтому чего — я этой Сэлли Хейз звякнул. Она ходила в Мэри А. Вудрафф, и я точняк знал, что она уже дома — я ж от нее письмо получил пару недель назад. Она мне, конечно, не сильно в струю, но мы много лет знакомы. Я раньше думал, что она вполне себе такая сечет, — по собственной глупости думал. Все потому, что Сэлли много чего знает про театр, пьесы и литературу, да и о прочей всякой фигне. Если кто-нибудь про такую хрень много знает, сильно не сразу просечешь, дура она или нет. У меня много лет ушло в случае Сэлли. Наверно, и раньше бы просек, если б мы с ней так много, нафиг, не обжимались. У меня большая засада в том, что я вечно думаю, будто эта, с кем я обжимаюсь, нормально сечет. Оно тут, нафиг, совсем ни при чем, только я все равно так думаю.

Ладно, в общем, я ей звякнул. Сначала горничная ответила. Потом ее штрик. Потом она подошла.

— Сэлли? — говорю.

— Да — а кто это? — отвечает. Та еще фуфлыжница. Я уже ее штрику сказал, кто это.

— Холден Колфилд. Ты как?

— Холден! Я прекрасно! Как ты?

— Шикарно. Слышь. Ладно, ты вообще-то как? В смысле, как школа?

— Отлично, — говорит. — Ну то есть — сам знаешь.

— Шикарно. В общем, слышь. Я тут подумал — ты сегодня как, занята? Сегодня воскресенье, но по воскресеньям пара дневных спектаклей есть. Скидки и прочая фигня. Не против сходить?

— Было б здорово. Славно.

Славно. Я одно слово не перевариваю — «славно». Фуфло. Меня какую-то секунду подмывало сказать ей, что ну его нафиг, этот дневной спектакль. Но мы еще сколько-то потрындели. То есть, она трындела. Там слово вставить — никак. Сначала она мне задвигала про какого-то типуса из Гарварда — может, салага какой, этого она, само собой, не сказала, — который залип на ней, как я не знаю что. Звонит ей день и ночь. День и ночь — тут я чуть не сдох. Потом рассказала про какого-то другого типуса, какого-то кадета из Вест-Пойнта,[22] который из-за нее тоже чуть в петлю не лезет. Куда деваться. Я ей сказал, что встретимся под часами «Билтмора» в два, и чтоб не опаздывала, потому что начало, скорее всего, в полтретьего. Она вечно опаздывает. Потом повесил трубку. С ней сплошной геморрой, но она очень симпотная.

С этой Сэлли я договорился, слез с кровати, оделся и упаковался. Только перед тем, как выходить, поглядел в окно, как там извращенцы поживают, но у всех шторы были задернуты. По утрам они просто сама скромность. Затем спустился на лифте и выписался. Этого Мориса нигде было не видать. Я, само собой, искать его сломя голову не кинулся, гада.

Возле гостиницы я поймал мотор, а куда, нахер, ехать — фиг поймешь. Некуда мне ехать. Только воскресенье, а домой до среды никак, ну, на крайняк уж — до вторника. В другую гостиницу — не в струю, чтоб там башку мне проломили. Поэтому я чего — я говорю водиле, отвезите меня на вокзал Гранд-Сентрал. Он совсем рядом с «Билтмором», где мы с Сэлли потом встречаемся, и я прикинул, что вот как сделаю — сдам чемоданы в ячейку такую, от которой ключи дают, а потом позавтракаю. Я вроде как проголодался. Пока ехали, я вытащил лопатник и гроши свои пересчитал. Не помню точно, сколько у меня оставалось, но не целое состояние или как-то. Я до фигища всего за две какие-то недели спустил. По-честному. Я в душе, нафиг, транжира. Что не трачу, то прощелкиваю. Куда ни кинь, сдачу забрать забываю — в ресторанах и ночных клубах, и всяко-разно. Предки просто на стенку лезут. И правильно, в общем. Хоть штрик у меня и богатенький. Не знаю, сколько он там зашибает, — он про такое со мной никогда не заговаривал, — только я прикидываю, что дофига. Он корпоративный юрист. А эти ребята гроши лопатой гребут. Еще почему я знаю, что у него гроши водятся, — он вечно их вкладывает в бродвейские постановки. Только те вечно проваливаются, и штруня моя просто рвет и мечет, когда он опять вкладывает. Она не очень здоровая у меня после того, как братец Олли помер. Нервная очень. Вот еще почему мне как не знаю чего не хотелось, чтоб она знала про мой выпуль.

Я сложил чемоданы в такую ячейку на вокзале, а потом зашел в эту бутербродную и позавтракал. Плотный вышел завтрак — для меня, то есть: апельсиновый сок, яичница с беконом, гренок и кофе. Обычно я только сок пью. Я вообще малоед. По-честному. Потому и такой, нафиг, тощий. Мне надо на диете сидеть, когда жрешь только крахмал и прочую херню, чтоб вес набрать, но я этого никогда не делал. Если хожу куда-нибудь, лопаю только бутер со швейцарским сыром да солодовым молоком запиваю. Жидковато, конечно, только в солодовом молоке куча витаминов. Я известен как Х.К.В. Холден Колфилд, он же «Витамин».

Пока я разбирался с яичницей, заходят две такие монашки с чемоданами и всяко-разно — я прикинул, в другой монастырь переезжают или как-то и ждут поезда, — и садятся рядом возле стойки. Видать, ни шиша не секли, куда им девать чемоданы, поэтому я им помог. Чемоданы такие сильно дешевые на вид — ни из настоящей кожи, никак. Не важно, я знаю, но я терпеть не могу, когда чемоданы у кого-то дешевка. Говорить так — жуть, конечно, только я человека возненавижу запросто даже с первого взгляда, если у него чемоданы дешевка. Было дело раз. Одно время, пока я ходил в Элктон-Хиллз, я жил в комнате с этим пацаном, Диком Слэглом, и у него были очень дешевые чемоданы. Он их под кроватью держал, а не на стойке, чтоб никто не видел их рядом с моими. У меня, нахер, такая тоска от них была, что страшно, и мне все хотелось свои выкинуть или как-то — или даже поменяться с ним. Мои-то от «Марка Кросса»,[23] из настоящей воловьей кожи и прочая херня, и стоили, наверно, не два пенни. Только вот что умора. Вот чего тогда было. Я чего — я в конце концов свои чемоданы себе под кровать запихал, чтоб на стойку не выставлять, а то у этого Слэгла, нафиг, комплекс неполноценности разовьется. А он вот чего. На следующий день взял, их вытащил и обратно на стойку заволок. А зачем — я только потом докопался: он, оказывается, хотел, чтобы все думали, будто мои чемоданы — это его. По-честному. Забавный типус в этом смысле. Вечно гадости про них какие-нибудь отпускал, например, про мои чемоданы. Слишком, говорит, новые и буржуазные. Это у него, нафиг, любимое слово было. Где-то вычитал или услышал. Что бы я ни делал — все буржуазно, как не знаю что. Даже авторучка у меня буржуазная. Он у меня ее постоянно клянчил пописать, но все равно буржуазная. Вместе мы прожили где-то месяца два. А потом оба запросились, чтоб нас расселили. А самая умора вот чего: когда мы разъехались, я как-то даже скучать по нему стал, потому что у него чувство юмора неслабое и вместе нам было иногда сильно зашибись. Не удивлюсь, если меня ему тоже не хватало. Сначала он как бы не по серьезу фигню мою буржуазной называл, и мне надристать было — ну смешно же, в самом деле. А потом через некоторое время уже видно было — это он не шутит. Фигня в том, что очень не в струю жить с кем-то в одной комнате, если у тебя чемоданы сильно лучше его — если у тебя они по правде хорошие, а у него нет. И можно подумать, раз он чего-то сечет и всяко-разно, человек этот, и у него неслабое чувство юмора, ему тогда надристать, у кого чемоданы лучше, только ему не надристать. По-честному. Потому, например, мне и приходилось селиться с такими тупыми гадами, как Стрэдлейтер. У них, по крайней мере, чемоданы не хуже моих.

Ладно, в общем, уселись эти две монашки рядом, и мы с ними как бы разговорились. У той, что совсем рядом сидела, была такая плетеная корзинка, вроде тех, в которые монашки и шмары из Армии Спасения гроши под Рождество собирают. Стоят на всех перекрестках, особенно на Пятой авеню, перед здоровыми универмагами и всяко-разно. В общем, та, что рядом сидела, корзинку на пол уронила, а я нагнулся и поднял. Спрашиваю, на благотворительность собирают или как. Она говорит, нет. Просто в чемодан не влезла, поэтому надо ее отдельно носить. Когда монашка на меня смотрела, у нее была ничего так себе улыбка, нормальная. Шнобель здоровый только и очки такие, в железной вроде как оправе — ни шиша не красивые, но лицо зашибись какое доброе.

— Я подумал, если вы пожертвования собираете, — говорю я, — то я бы мог чего-нибудь дать. А деньги вы оставите на потом, когда будете собирать.

— О, как это любезно с вашей стороны, — говорит она, а вторая, подруга ее, на меня поглядела. Эта черную книжечку такую читала, пока пила кофе. Книжечка похожа на Библию, но тощая. Только все равно вроде Библии. А завтракали они обе одними гренками с кофе. Мне аж тоскливо стало. Терпеть не могу, когда сам жру яичницу с беконом, а кто-то другой — одни гренки с кофе.

Они мне разрешили, в общем, пожертвовать десятку. И все допрашивали, уверен ли я, что могу себе это позволить и всяко — разно. Я им сказал, что у меня при себе денег полно, только они мне, видать, не поверили. Хотя гроши потом взяли. Обе меня так благодарили, что просто неудобняк. Я перевел разговор на общие темы и спросил, куда они едут. Они ответили, что преподают в школе, только с поезда из Чикаго и будут училками в каком-то монастыре на 168-й или на 186-й — или где-то там, в порядочной заднице, в общем. Та, что со мной рядом сидела, в железных очках, сказала, что ведет английский, а подруга ее — историю и американское государственное управление. Тогда я, как последний гад, стал думать: вот она, которая рядом сидит, английский ведет — о чем она думает, монашка же и всяко-разно, когда кое-какие книжки для своих уроков читает. Там, конечно, не обязательно кто-нибудь друг друга приходует, но есть же любовники и всяко-разно. Скажем эта Юстасия Вай в «Возвращении на родину» Томаса Харди. Ни слишком симпотная, ничего, но даже так интересно, чего может думать монашка, если читает себе про эту Юстасию. Хотя, естественно, я ничего не сказал. Сказал только, что английский у меня — лучший предмет.

— Ох, правда? Ой, я так рада! — говорит очкастая, которая английский ведет. — А что вы прочли в этом году? Мне очень интересно. — Ничего она, очень нормальная такая.

— Ну, мы по больше части англосаксов проходили. «Беовульфа», и этого Гренделя, и «Лорд Рэндэл, мой сын» и всякое такое. Но время от времени внеклассные книжки читать тоже надо, чтоб оценка выше была. Я читал «Возвращение на родину» Томаса Харди, и «Ромео и Джульетту», и еще «Юлия…»

— О, «Ромео и Джульетта»! Какая прелесть! Вам же понравилось, да? — Не сильно-то она и на монашку смахивала, когда это сказала.

— Да, понравилось. Очень сильно. Там кое-что мне, правда, не понравилось, но в целом очень трогательная.

— А что вам там не понравилось? Не припомните?

Сказать вам правду, говорить про «Ромео и Джульетту» с ней было как-то неудобняк. В смысле, пьеса же местами вполне себе жаркая такая, а она — монашка и всяко-разно, но она ж сама меня спросила, поэтому мы с ней немного про пьесу поговорили.

— Ну, Ромео и Джульетта мне как-то не очень, — говорю. — В смысле, они мне нравятся, только… не знаю. Иногда они сильно достают. В смысле, мне гораздо жальче было, когда этого Меркуцио грохнули, чем Ромео и Джульетту. Штука в том, что мне Ромео никогда особо не нравился после того, как Меркуцио зарезал этот второй, кузен Джульетты, как его…

— Тибальт.

— Ну да, Тибальт, — говорю — я постоянно имя этого типуса забываю. — Это Ромео виноват. В смысле, мне он в пьесе больше всех понравился, Меркуцио этот. Фиг знает. Все эти Монтекки и Капулетти — они нормальные, особенно Джульетта, но Меркуцио, он… трудно объяснить. У него котелок нормально варит, и он смешной, и всяко-разно. Тут штука в том, что я просто с катушек слетаю, если кого-то убивают, — особенно если кто с таким-то котелком, и смешной, и всяко-разно, и если виноват кто-то другой. Ромео и Джульетта — это они сами и виноваты.

— А вы в какой школе учитесь? — она меня спрашивает. Наверно, хотела съехать с темы Ромео и Джульетты.

Я сказал, что в Пеней, — она про нее слыхала. Очень хорошая, говорит, школа. Я не стал прикапываться. А потом другая, что историю и государство ведет, сказала, что им уже лучше двигаться. Я забрал их счет, только они заплатить мне по нему не дали. Очкастая отобрала.

— Вы и так были более чем щедры, — говорит. — Вы очень милый мальчик. — Вполне нормальная такая. Чуточку напомнила мне штруню этого Эрнеста Морроу — ту, что в поезде была. Главным образом, когда улыбалась. — Мы с таким удовольствием с вами побеседовали, — говорит.

Я сказал, что с ними тоже побеседовал с удовольствием. Без балды. Правда, мне б еще больше понравилось, наверно, если б я все время, что мы там сидели, вроде как не боялся, вдруг ни с того ни с сего начнут выпытывать у меня, вдруг я католик. Католики всегда стараются докопаться, католик ты или нет. Со мной такое постоянно, я знаю, отчасти потому, что фамилия у меня ирландская, а большинство народу из Ирландии — католики. На самом деле, штрик у меня одно время и был католик. Только бросил, когда на штруне женился. Но католики всегда выведывают, не католик ли ты, даже если им фамилию не говоришь. Я знал одного такого пацана-католика, Луи Шейни, когда в Вутон ходил. Там я с ним с первым познакомился. Мы сидели под самой дверью, нафиг, лазарета в самый первый день школы, ждали медосмотра и как-то разговорились про теннис. Он ничего так себе теннисом интересовался, я тоже. Сказал мне, что каждое лето ездит на национальный турнир в Форест-Хиллз, я говорю: я тоже, — и потом мы с ним нехило долго болтали про разных фертов-теннисистов. Он нормально так про теннис знал для своего возраста. По-честному. А потом, немного погодя, прямо посреди, нафиг, разговора он меня спрашивает: «А ты случайно не заметил — тут где-нибудь в городе костел есть?» Фигня в том, что сразу видно по тому, как он спросил, — это он пытается выяснить, не католик ли я. По-честному. Не то что у него там предубеждение или как-то, но ему просто хотелось знать. Ему нравилось болтать про теннис и всяко-разно, только сразу видать, ему бы это больше понравилось, если б я был католик и всяко-разно. Рехнуться легче от такой хреноты. Я не хочу сказать, что он нам беседу испортил, — ни фига, но это ее, нахер, и не украсило. Потому я и обрадовался, что эти монашки не стали меня спрашивать, католик я или нет. Спросили бы — разговор бы, наверно, не испортили, но все было бы по-другому наверняка. Я не хочу сказать, что католики виноваты. Еще чего. Я б сам, наверно, такой был, будь я католик. Это как с теми чемоданами, про которые я вам рассказывал. Просто хочу сказать, что для нормальной беседы это невпротык. Вот и все.

А когда они встали, монашки эти, я сделал такую дурь и неудобняк. Я курил сигу, и когда встал, чтоб им «до свиданья» сказать, случайно дымом в них дунул. Не хотел, но получилось. Извинялся, конечно, как полоумный, а они очень вежливо и нормально так говорили, что ничего страшного, но все равно очень неудобняк.

Они ушли, и я сразу пожалел, что дал им всего десятку на их благотворительность. Фигня еще в том, что я про свиданку с этой Сэлли Хейз договорился и мне гроши нужны были на билеты и прочую хрень. Хотя все равно жалко. Нахер бы эти гроши. От них всегда такая тоска берет.

16

Когда я дозавтракал, времени было всего где-то полдень, а с этой Сэлли у меня встреча в два, поэтому я просто пошел гулять. Эти две монашки у меня никак из головы не лезли. Я все думал про битую плетеную корзинку, с которой они ходят и гроши собирают, когда не в школе. Все пытался прикинуть мою штруню, или чью — нибудь, или мою тетку, или долбанутую штруню Сэлли Хейз — как они стоят где-нибудь возле универмага и собирают гроши для бедных в такую битую плетеную корзинку. Трудно себе такое прикидывать. Не столько мою штруню, сколько тех двух. Тетка у меня так ничего филантропка — в «Красном кресте» сильно участвует и всяко-разно, — только она слишком расфуфыренная и все дела, а как на благотворительность соберется, всегда наряжается, помадой мажется и прочей херней. Ей, наверно, не до благотворительности никакой, если надо в черное одеваться и без всякой помады. А эта штруня Сэлли Хейз. Господи ты боже мой. Да она с корзинкой станет гроши собирать, только если все благотворители ее в жопу целовать будут. А если просто гроши в корзинку бросать и потом уходить, и ни слова ей не говорить, просто не обращать на нее внимания и всяко-разно, она ж через час бросит это дело. Ей станет скучно. Отдаст корзинку и пойдет обедать в какую-нибудь модную рыгаловку. Вот что мне в этих монашках понравилось. Видно, во-первых, что ни в какие модные рыгаловки они не ходят обедать. Мне так убого сделалось, когда я про это подумал, — что никуда они модно обедать не ходят, ничего. Я знаю, что это не важно, но мне все равно было как-то убого.

Я двинул к Бродвею — просто так, от нефиг делать, потому что я там много лет уже не был. Кроме того, мне музыкальный магаз хотелось найти, чтоб в воскресенье работал. Я там одну пластинку Фиби хотел подарить, называется «Малютка Ширли Бинз». Очень трудно ее найти. Там про одну малявку, которая не хочет выходить из дому, потому что у нее выпали два передних зуба и ей стыдно. Я эту пластинку в Пеней слышал. Она у пацана на другом этаже была, и я хотел у него ее прикупить — я знал, что Фиби она вырубит, — только он продавать не хотел. Очень старая такая, неслабая пластинка — там поет эта цветная девка, Эстелль Флетчер, лет двадцать назад записали. Такой сильно диксиленд с борделем и совсем не слюняво звучит. Если б белая девка пела, у нее б звучало, как я не знаю что, миленько, а эта Эстелль Флетчер знает, как, нахер, надо, — мне мало таких хороших пластинок попадалось. Я прикинул, что куплю ее в каком-нибудь магазе, что в воскресенье работает, и притащу в парк. Сегодня воскресенье, а по воскресеньям Фиби вполне себе часто ходит в парк кататься на роликах.

На улице была не такая холодрыга, как вчера, но солнце еще не высунулось, и гулять было не очень в жилу. Одно хорошо.

Идет передо мной семейство такое — сразу видно, только из церкви: папа, мама и мелкий лет шести. На вид как бы небогатые. На штрике такая жемчужно-серая шляпа, которые бедные носят обычно, если хотят круто выглядеть. Они с женой просто идут, разговаривают, на мелкого ноль внимания. А мелкий — шикарный просто. Идет по дороге, не по тротуару, хоть и возле самого бордюра. Идет — рисуется, будто по линеечке, как обычно пацаны делают, и все время поет и мычит чего-то. Я — поближе, расслышать, чего он там поет. И песня оказалась — «Если кто ловил кого-то сквозь густую рожь».[24] И голосок у него симпотный такой. Сразу видать — поет просто так, от нефиг делать. Мимо машины несутся, тормоза где ни попадя скрежещут, штрики ноль внимания, а он идет себе возле самого бордюра и поет «Если кто ловил кого-то сквозь густую рожь». Мне аж получшело. Стало уже не так тоскливо.

На Бродвее — толпа и грязь. Воскресенье, полдень всего, а уже толпа. Все в кино рулят — в «Парамаунт», или в «Астор», или в «Стрэнд», или в «Кэпитол», или еще, нафиг, куда. Все расфуфыренные, потому что воскресенье, и от этого еще фиговее. Только хуже всего, что сразу видно: им хочется в кино. Глаза б мои на них не глядели. Я понимаю, когда ходят в кино, потому что больше заняться нечем, но если кто по-честному в кино хочет — и даже торопится, чтоб только дойти побыстрее, — меня тоска берет, как хер знает что. Особенно если вижу, как мильон народу давится в этих жутких очередях, что весь квартал опоясывают, ждут билетов с неслабым таким терпением и всяко-разно. Ух, скорей бы с этого, нафиг, Бродвея уже свалить. Мне повезло. В первом же музыкальном магазе «Малютка Ширли Бинз» оказалась. За нее с меня содрали пятерку, потому что она такая редкая, но плевать. Ух, тут ни с того ни с сего мне вдруг сильно получшело. Скорей бы уж в парк, что ли, поглядеть, пришла ли Фиби, да пластинку ей отдать.

Вышел из магаза, и тут — аптека, и я туда зашел. Прикинул, может, этой Джейн звякнуть, узнать, на каникулах она уже или нет. Засада только в том, что трубку сняла ее штруня, поэтому я сразу повесил. Не в жиляк мне с ней разводить долгие базары и всяко-разно. Мне вообще не в струю с предками девок по телефону разговаривать. Хотя на крайняк можно было спросить, дома Джейн или нет. Не сдох бы. Но все равно не в жилу. Для такого нужно настроение.

Мне еще надо было эти, нафиг, билеты брать, поэтому я купил газету и посмотрел, где что идет. Только раз воскресенье, было всего где-то три спектакля. Поэтому я чего — я пошел и взял два билета в партер на «Я знаю, что люблю».[25] Бенефис или как — то. Мне смотреть его не очень-то в жилу было, только я знал, что эта Сэлли, королева фуфла, вся просто на слюни изойдет, когда я скажу, на что взял билеты, потому что там Лунты[26] играют и всяко-разно. Ей такие постановки нравятся, хитровывернутые, суховатые, чтоб с Лунтами и всяко-разно. Мне нет. Мне вообще постановки не очень в жилу, сказать вам правду. Не так фигово, как кино, только умом двигаться все равно не с чего. Во-первых, я ненавижу актеров. Они себя никогда не ведут, как люди. Только думают, что похоже. Есть неслабые, конечно, у которых чутка похоже, но смотреть на такое все равно невпротык. А если актер и впрямь неслабый, всегда видать, что он знает, какой он неслабый, а это все портит. Взять, к примеру, сэра Лоренса Оливье. Я смотрел его в «Гамлете».[27] Нас с Фиби в прошлом году Д.Б. водил. Сначала накормил обедом, а затем повел. Он уже картину видал, и после того, как он про нее рассказывал за обедом, мне захотелось ее поглядеть, как не знаю что. Только не сильно в жилу оказалось. Я просто не понимаю, что такого здоровского в сэре Лоренсе Оливье, только и всего. У него неслабый голос, и он типус симпотный, как не знаю что, и еще на него очень нормально смотреть, когда он ходит или там сражается, или как-то, но Гамлет у него совсем не такой, как про него Д. Б. рассказывал. Слишком, нафиг, на генерала какого-то смахивает, а не на убогого такого попутавшего парнягу. Самое нормальное во всей картине было, когда брательник этой Офелии — тот, что с Гамлетом в самом конце в дуэль ввязался, — куда-то отваливает, а штрик ему кучу советов дает. И пока там предок нотации ему читает, эта Офелия знай себе с брательником валяет дурака — вытаскивает кинжал ему из ножен, дразнит его и всяко-разно, а он тем временем изо всех сил внимает той туфте, которую штрик ему вжевывает. Вот это нормально было. Мне зашибись. Но такой хреноты там немного. А Фиби понравилось только, когда Гамлет собаку по голове гладит. Ей такое было смешно и нормально, да и вообще оно смешно и нормально. Мне вот чего надо будет — мне надо пьесу почитать. У меня засада в том, что всегда нужно такую фигню читать самому. Если ее актер изображает, фиг ли мне его слушать. Я сижу и каждую минуту дергаюсь, что он фуфло какое — нибудь задвинет.

Я взял билеты на спектакль Лунтов, а потом на моторе поехал в парк. Надо было на метро или как-то, потому что гроши уже на подсосе, только мне хотелось с этого, нафиг, Бродвея поскорей свалить.

В парке было паршиво. Не очень дубарно, только солнце еще не проглянуло, и в парке вроде как ничего и не было, кроме собачьих говняшек, харчков да еще сигарные бычки после дедов всяких, а у всех скамеек такой вид, будто сядешь на них — а они мокрые. От этого тоска такая, да еще ни с того ни с сего время от времени — мурашки по коже, когда идешь. Вообще не похоже, что скоро Рождество. Или вообще что — нибудь скоро. Но я все равно двигался к Эспланаде, потому что Фиби, когда в парке, туда ходит все время. Ей нравится там кататься возле эстрады. Умора. Я когда пацаном совсем был, мне тоже там в жиляк было кататься.

Только я добрел туда, а ее нигде видно не было. Какая-то мелюзга шастала — катались на роликах там и всяко-разно, а два пацана играли софтболом в «свечку», а Фиби нет. Сидит, правда, одна малявка где-то Фибиных лет на скамейке, сама по себе, ролик затягивает. Я прикинул, может, знает Фиби и скажет мне, где она, или как-то, и я подошел, сел рядом и спрашиваю:

— Ты случайно не знаешь Фиби Колфилд?

— Кого? — говорит. А на ней только джинсики и сверху штук двадцать свитеров. Сразу видно — ей их штруня связала, потому что здоровые такие и топорщатся.

— Фиби Колфилд. Живет на 71-й. В четвертый класс ходит, в…

— А вы знаете Фиби?

— Ну — я ее брат. Не знаешь, где она?

— У нее мисс Коллон училка, да? — спрашивает малявка.

— Фиг знает. Ну, наверно.

— Она тогда, наверно, в музее. Мы туда в субботу ходили, — говорит.

— В каком музее? — спрашиваю.

Малявка плечами пожала — ну как бы.

— Не знаю, — говорит. — В му зее.

— Я понял, но там, где картины, или там, где индейцы?

— Где индейцы.

— Большое спасибо, — говорю. Встал и пошел, но тут вспомнил, что сегодня воскресенье. — Сегодня ж воскресенье, — говорю малявке.

Она смотрит на меня:

— А. Ну тогда не там.

Неслабо она старалась ролик себе затянуть. У нее ни перчаток не было, ничего, а руки все красные и замерзли. Я ей помог. Ух, сто лет уже ключа от роликов в руки не брал. Но ничего так на ощупь, нормально. Мне ключ такой дашь лет через полета, в темноте — и я все равно пойму, чего это такое. Она мне спасибо сказала и всяко-разно, когда я ей все там подтянул. Нормальная такая, вежливая малявка. Ей-богу, в жилу, когда малявка нормальная и вежливая, если ей ролик затягиваешь или как-то. Они почти все такие. По-честному. Я спросил, может, она горячего шоколаду со мной выпьет или еще чего, а она говорит: нет, спасибо. Ее подружка ждет. Малявок всегда какие-нибудь подружки ждут. Сдохнуть можно.

Хоть воскресенье, и Фиби с классом или как-то все равно там не было, а на улице такая мокрятина и погань, я пошел через весь парк к Музею естествознания. Это про него малявка с ключом от роликов говорила. Всю эту маету с музеем я как свои пять пальцев знаю. Фиби в ту же школу ходит, что и я, когда был пацаном, а нас туда постоянно таскали. У нас эта училка была, мисс Эглитинджер, так она почти каждую субботу нас туда загоняла. Иногда мы зырили животных, а иногда ту фигню, что индейцы в древности делали. Горшки и плетеные корзинки, и прочую хренотень. Мне просто зашибись становится, когда я про это думаю. Даже теперь. Помню, как посмотрим всю эту индейскую фигню — идем глядеть кино какое-нибудь в таком большом у них зале. Про Колумба. Там все время показывали, как Колумб Америку открывает, неслабо так напрягается, чтоб эти Фердинанд с Изабеллой грошей ему на корабли дали, а потом матросы против него бунтуют и всяко-разно. На этого Колумба — то всем было надристать, у всех с собой куча леденцов, и жвачки, и всякой фигни, а в зале там всегда нормально пахло. Такой все время запах, будто снаружи дождь идет, хоть там и не шло ничего, а ты сидишь в сухом уютном месте, и оно — одно такое нормальное место на свете. В жилу мне этот музей, нафиг. Помню, в кино идти надо было через Индейский зал. Длинный-длинный такой, там только шепотом можно. Первой училка идет, за ней остальные. Двумя рядами, и у каждого своя пара. У меня почти всегда парой та девка была, звали Гертрудой Левин. Ей вечно хотелось за руку держаться, а рука у нее всегда липкая, или потная, или как-то. Пол там весь каменный, и если у тебя в руке стеклянные шарики и ты их уронишь, они по всему полу, как ненормальные, скакать начинают, и треск стоит, как я не знаю что, а училка тогда весь класс останавливает и возвращается узнать, что там творится. Но эта мисс Эглитинджер никогда не злилась. Потом проходили возле здорового такого, длинного военного каноэ, как три, нафиг, «кадиллака» в длину, и в нем штук двадцать индейцев: кто-то гребет, кто-то стоит просто и крутого изображает, а на мордах у всех боевая раскраска. Там на корме в каноэ сидел один жуткий типус в маске. Шаман. От него у меня волосы дыбом вставали, только мне он все равно нравился. И еще фигня: если идешь мимо и чего-нибудь тронешь, весло или чего-то, кто-нибудь из смотрителей тебе говорит: «Дети, ничего не трогайте», — только нормально так всегда говорит, не как фараон, нафиг, ничего. Дальше там была здоровая такая стеклянная витрина, а внутри индейцы палочки трут, чтоб костер развести, а скво ткет одеяло. И ткет она его, как бы нагнувшись, поэтому у нее буфера видать и всяко-разно. Мы все туда косяка хорошенько давили, даже девчонки, потому что они ж еще малявки, и буферов у них не больше, чем у нас. А потом, сразу перед входом в кино, возле самой двери там сидел такой эскимос. Над прорубью во льду на озере, ловил рыбу. Рядом с прорубью у него штуки две рыбины лежало — их он уже поймал. Ух, в этом музее просто сплошь стеклянные витрины. А наверху еще больше, там внутри олени пьют на водопое и птицы летят на юг зимовать. Те птицы, что поближе, — чучела, на проволоках висят, а те, что в глубине, — на стене нарисованы, только все равно похоже, что они по правде летят на юг, а если шею вывернуть и посмотреть на них как бы кверх ногами, похоже, что на юг они еще сильней торопятся. А лучше всего в этом музее, что все стоит всегда там же, где раньше. Никто не дрыгнется. Хоть сто тыщ раз приходи, а эскимос этот все так же поймал тех двух своих рыбин и сидит, птицы все так же летят на юг, а олени пьют на этом своем водопое, и рога у них все такие же приятные, а ноги тощие и тоже ничего, а скво с голыми буферами все так же ткет то же самое одеяло. Никто не поменяется. Поменяешься только ты. Не старше станешь или как-то. Дело, в общем, не в этом. Просто будешь другой, вот и все. В этот раз придешь в пальто. Или у твоей прошлой пары теперь скарлатина, и у тебя другая пара. Или вместо мисс Эглетинджер пришлют замену. Или услышал, как штрики жутко ругаются в ванной. Или пройдешь мимо такой лужи на улице — а там бензиновые радуги. В смысле — почему-нибудь другой будешь, я тут не очень могу объяснить. А если б даже мог, фиг знает, все равно как-то не в струю.

Я, пока шел, вытащил из кармана кепарь свой и надел. Ясно, что никого знакомого не встречу, а на улице мокро. Я все шел себе и шел, и все думал, как Фиби такая ходит в музей по субботам, как и я раньше ходил. Как она видит ту же фигню, которую я видел, и как она каждый раз другая, когда ее видит. Не вполне тоска мне так думать было, конечно, да только и веселого, нахер, тоже мало. Есть такая фигня, которой лучше не меняться. Чтоб можно было засунуть в такую здоровую стеклянную витрину и оставить в покое. Я знаю, так не бывает, но все равно очень жалко. В общем, я про все это шел и думал.

А возле детской площадки остановился и поглядел, как пара совсем карапузов на доске качается. Один вроде как такой толстый, поэтому я рукой подпихнул с конца другого, тощего, чтоб вес по-честному распределялся, но сразу было видно: они со мной не хотели, — поэтому я пошел дальше.

А потом такая вот фигня приключилась. Добрел я до музея, как вдруг ни с того ни с сего понял, что не зайду в него даже за мильон. Ну вот невпротык мне стало — после того, как я через весь, нафиг, парк протелепал, так старался и все такое. Если б Фиби там была, я б, наверно, и зашел, но ее ж там не было. Поэтому я чего — я перед музеем поймал мотор и поехал к «Билтмору». Не очень в струю было ехать. Но я ж про свиданку, нафиг, с Сэлли уже договорился, так что нечего.

17

Я рано пришел, поэтому сел там на такую кожаную кушетку возле самых часов в вестибюле и стал смотреть на девок. В куче школ уже всех на каникулы распустили, и там сидело и стояло где-то мильон девчонок — ждали, когда ухажеры появятся. Девчонки с ногой на ногу, и без ноги на ногу, и с неслабыми ногами, и с паршивыми ногами, и девчонки на вид как шикарные девчонки, и на вид как стервы последние, если поближе познакомиться. Нормальная такая картинка, вы ж понимаете. В каком — то смысле, конечно, тоска, потому что сидишь и думаешь себе: а что с ними всеми, нахер, потом будет? Ну в смысле, закончат они школу, колледж — и? Сидишь и прикидываешь: повыходят большинство замуж за каких-нибудь бажбанов. За типусов, которые только и знают, что трындеть, сколько у их, нафиг, машин миль на галлон выходит. За таких, которые злятся и детский сад разводят, как я не знаю что, если их в гольф раздраконить, или даже в какой-нибудь совсем уж дурацкий пинг-понг. За таких, которые совсем поганые. За таких, которые книжек никогда не читают. За таких, которые достают своим занудством… Нет, тут аккуратней надо. В смысле — кого-то занудами обзывать. Я зануд не просекаю. По-честному. Когда я в Элктон-Хиллз ходил, я месяца где-то два жил в одной комнате с этим пацаном, Хэррисом Маклином. Очень нормальный котелок у него и всяко-разно, но таких зануд, как он, я в жизни не видал. Голос такой скрипучий, а сам не затыкается — ну, практически. Никогда не затыкался — а самая жуть в том, что и не говорил он ничего, считай, полезного. Но вот одну фигню он умел. Эта падла мог свистеть лучше всех. Постель там расстилает, фигню свою в шкаф вешает — он всегда свою фигню в шкаф вешал, я чуть на стенку не лез, — и всю дорогу свистит — ну, если скрипучим своим голоском не излагает ничего. Даже классику мог свистеть, но по большей части он свистел всякий джаз. Мог взять, к примеру, что-нибудь сильно такое джазовое, вроде «Блюза жестяной крыши»,[28] и высвистать так нормально и ненапряжно — вот пока вешал фигню в шкаф, — что сдохнуть можно. Само собой, я ему никогда не говорил, что он свистун зашибись. В смысле, не подойдешь же к человеку, не скажешь: «Ты зашибись свистун». Но я жил с ним два месяца в комнате — хоть и доставал он меня, считай, до полного помешательства, — именно потому, что свистел так зашибись, лучше не бывает. Поэтому насчет зануд я не знаю. Может, и не стоит так уж сильно жалеть, что какая-нибудь шикарная девка за такого выйдет. Они ж никому ничего не портят — ну, по большей части, — а втайне, может, они все зашибись свистуны или как-то. Кто тут, нахер, разберет? Я точно не могу.

Наконец, эта Сэлли под лестницей появилась, и я пошел вниз ей навстречу. Выглядела она зашибенско. По-честному. Такое черное пальто и как бы черный такой беретик. Шляпки она почти и не носила, а беретик этот выглядел неслабо. Уматная фигня в том, что я ее как только увидел, так сразу же захотел на ней жениться. Совсем долбанулся. Мне она даже не очень в жилу была, а тут вдруг ни с того ни с сего мне взбредает, что я в нее втрескался и хочу на ней жениться. Ей-богу, долбанулся. Куда деваться.

— Холден! — говорит она. — Как восхитительно тебя видеть! Сколько лет, сколько зим! — У нее голос такой громкий, что всегда неудобняк, если где-то с ней встречаться. Но ей он с рук сходил, потому что она такая симпотная, нафиг, а у меня от него вечно геморрой.

— И тебя шикарно, — отвечаю. Без балды причем. — Ты как вообще?

— Абсолютно восхитительно. Я опоздала?

Я сказал, что нет, хотя опоздала она вообще-то минут на десять. Да и надристать. Вся эта херня на карикатурах в «Сэтердей Ивнинг Пост» и всяко-разно, когда парень стоит на перекрестке где-нибудь и видно, что злой, как я не знаю что, потому что у него девка опаздывает, — это все транда. Если девка шикарно выглядит, когда с тобой встречается, кому, нафиг, дело, что она опоздала? Никому.

— Давай-ка лучше двинем, — говорю. — Начало в два-сорок. — И мы пошли по лестнице туда, где моторы.

— Что мы будем смотреть? — спрашивает.

— Фиг знает. Лунтов. Я только туда билеты достал.

— Лунтов! О, восхитительно!

Я ж говорил вам, она рехнется просто, когда узнает, что на Лунтов.

В моторе по пути в театр мы немного поваляли дурака. Она сначала не хотела, потому что у нее помада и всяко-разно, но я обходительный был, как не знаю кто, и у нее другого выхода не оставалось. Дважды, когда мотор, нафиг, резко тормозил, я чуть с сиденья, нахер, не падал. Эти таксёры, нахер, никогда не смотрят, куда едут, — чесслово, не смотрят. А потом — это чтоб вы поняли, как я долбанулся, — вышли мы из такого тесного клинча, и я ей сказал, что люблю ее и всяко-разно. Враки, само собой, но фигня в том, что когда говорил, я говорил это по — честному. Долбанулся я. Ей-богу, долбанулся.

— Ох, дорогуша, я тебя тоже люблю, — говорит она. И тут же, не переведя, нафиг, дух: — Только дай мне слово, что волосы отрастишь. Ежики уже немодно смотрятся. А у тебя такие отменные волосы.

Отменные, хрена лысого.

Спектакль был ничего так себе, видал я и похуже. Хотя хероватенький все-таки. Про где-то пятьсот тыщ лет из жизни одной такой пары. Начинается, когда они молодые и всяко-разно, и девкины предки не хотят, чтоб она за пацана выходила, только она за него все равно выходит. А потом они все старше и старше. Муж идет на войну, а у жены есть этот брат, который забулдыга. Ну чего тут интересного? В смысле, наплевать мне, когда кто-то там у них в семье помирает или как-то. Все равно актеры, чего с них взять. Муж и жена — вполне нормальная, кстати, парочка, сильно остроумные и всяко-разно, только все равно не сильно интересно. Во-первых, всю пьесу они пили чай или еще какую — то, нафиг, хрень. Как увидишь их, так какой-нибудь дворецкий обязательно сует им под нос чай, или жена кому-нибудь наливает. И все постоянно входят и выходят — голова просто кругом идет от того, как они все там садятся и встают. Алфред Лунт и Линн Фонтанн играли пару в старости, и они были ничего так, но не очень мне в жилу. А от прочих отличались точняк. Они там вели себя не как люди — и не как актеры тоже. Трудно объяснить. Они больше себя вели так, будто знают, что знаменитости и всяко-разно. В смысле, хорошие — но слишком уж хорошие. Когда один заканчивал толкать речугу, другой сразу после что-нибудь очень быстро говорил. С понтом, должно изображать, как люди по-честному разговаривают и перебивают друг друга, и всяко-разно. Засада только в том, что это было слишком уж как люди разговаривают и перебивают. Они вели себя, совсем как этот Эрни в Виллидже на пианино играет. Если делаешь что-нибудь слишком хорошо, немного погодя, если не следить, начинаешь выпендриваться. И тогда у тебя все уже не так хорошо. Но по-любому они одни такие во всем спектакле были — эти Лунты, в смысле, — у кого видно, что есть мозги. Никуда не денешься.

После первого действия мы с другими туполомами вышли курнуть. Кипиш неслабый. За всю жизнь столько фуфла не увидишь — все курят так, что дым из ушей, и трындят про пьесу так, чтоб всем было слышно и все понимали, какой ты весь из себя тонкий. Возле нас какой-то бажбан стоял, киноактер, сигу курил. Не знаю, как его зовут, но в кино про войну он вечно играет того парня, который ссыт прямо перед тем, как лезть из окопа в атаку. Он стоял с какой-то потрясной блондинкой, и они изо всех сил старались выглядеть такими искушенными и всяко-разно, будто он не в курсе, что на него люди пялятся. Скромный такой, как я не знаю что. Зашибись не встань. Сэлли же эта много не болтала, только ахала все насчет Лунтов, потому что ей было некогда — она все глазела по сторонам и вроде как выламывалась. Потом вдруг увидела какого-то знакомого туполома на другой стороне вестибюля. Какого-то типуса в таком темно-сером фланелевом костюме и жилетке в клеточку. Плющовая Лига, аж куда деваться. Трехнуться можно. Он стоял под стеночкой, укуривался до смерти, и видно было, что его все достало, как я не знаю что. Эта Сэлли и завела:

— Я этого мальчика откуда-то знаю. — Она вечно кого-то знает, куда ее ни поведи, — или думает, что знает. Она это пела, пока меня не достало вконец, и я не сказал:

— Ну раз ты его знаешь, так подойди и засоси. Ему понравится.

Когда я так сказал, она разозлилась. Только туполом наконец ее заметил и подошел, и поздоровался. Видали б вы, как они здороваются. Можно подумать, что они двадцать лет не виделись. И в одной ванне мылись или как-то, когда совсем карапузами были. С понтом, старые корефаны. Тошнотина. А самая умора в том, что, наверно, виделись-то они всего где-то разок, на какой — то фуфловой балёхе. Наконец, когда они совсем уже друг друга облизали, эта Сэлли нас познакомила. Его звали Джордж как — то — я уже даже не помню, — и он ходил в Эндовер.[29] Кипиш такой, что мало не покажется. Вы б его видали, когда эта Сэлли спросила, как ему пьеса. Он же из тех фуфлеров, которым места побольше надо, когда они кому-нибудь отвечают. Он шагнул назад — и тут же наступил какой-то даме на ногу. Все пальцы на теле ей, наверно, переломал. Говорит: сама пьеса, конечно, не шедевр, но Лунты, разумеется, сущие ангелы. Ангелы. Ёксель-моксель. Ангелы. Я чуть не сдох. Потом они с Сэлли взялись трындеть про кучу каких-то их общих знакомых. Фуфловее базара в жизни не услышать ни за что. Давай наперебой места всякие вспоминать, а только вспомнят, так сразу ж надо и упомянуть того, кто там живет. Когда пора было в зал возвращаться, меня уже блевать тянуло. По-честному. А потом, когда следующее действие закончилось, они тягомотиной этой своей меня и дальше, нафиг, доставали. Опять всякие места и опять те, кто там живет. А поганее всего, что у туполома этого голос — такой фуфловый, что дальше некуда, культурно-плющовый такой, усталый, снобский. Как у девки. И даже глазом не моргнул — стал клеиться, гад, к моей подруге. Был момент, я даже подумал, что он к нам в мотор залезет, когда спектакль кончился, потому что он с нами перся квартала два, только, он сказал, ему на коктейль с какими-то еще фуфлерами надо было. Я так и видел, как они сидят в каком-нибудь баре, в этих своих, нафиг, клетчатых жилетках, критику наводят на спектакли, книжки, теток этими своими усталыми снобскими голосками. Сдохнуть просто от таких типусов.

К тому времени, как мы в мотор сели, я эту Сэлли уже даже как бы возненавидел — еще бы, слушать такого фуфлыжника эндоверского часов десять. Я уже вполне намылился отвезти ее домой и всяко-разно — по-честному, — только она говорит:

— У меня восхитительная мысль! — У нее всегда восхитительные мысли. — Слушай, — говорит, — а тебе домой к ужину когда надо? То есть, ты как-то ужасно спешишь или нет? Тебе домой надо во сколько-то быть?

— Мне? Нет. Ни во сколько особенного не надо. — Правдивей некуда, ух. — А чего?

— Поехали кататься на коньках в Радио-Сити!

Вот такие у нее всегда мысли.

— Кататься в Радио-Сити? В смысле — прямо сейчас?

— Ну всего часик или где-то. Ты разве не хочешь? Нет, если ты не хочешь…

— Я не сказал, что не хочу, — говорю. — Конечно. Если хочешь.

— Ты серьезно? Нет, ты не соглашайся, если просто так. То есть, мне ну совершенно, как ни решишь, без разницы.

Еще как без разницы, аж два раза.

— Там можно такие миленькие юбочки напрокат брать, — говорит эта Сэлли. — Дженет Кулц на прошлой неделе брала.

Потому ей так невтерпеж и поехать. Хочет посмотреть на себя в такой юбчонке, что пердак еле прикрывает.

И мы поехали, и когда нам дали коньки, Сэлли еще выдали поносить такую синенькую вертихвостку вместо платьица. Но она в ней неслабо, нафиг, выглядела. Никуда не денешься. И не подумайте, она сама отлично это знала. Все время впереди шла, чтоб я видел, как у нее с пердаком нормально. А с ним у нее по — честному нормально было. Деваться некуда, это да.

Только самая умора в том, что на всем этом, нафиг, катке мы были самыми херовыми фигуристами. В смысле — самыми. А там было над чем поржать. У этой Сэлли лодыжки все время вихлялись, пока уже чуть ли по льду не елозили. Смотрелось не только дурацки, как не знаю что, но и больно ей, наверно, было до жути. Потому что мне — было. Я от своих лодыжек просто подыхал. Смотрелись мы, должно быть, роскошно. А хуже всего, что вокруг скучковалась по крайней мере пара сотен зевак, которым больше нечем было заняться — только стоять и пялиться, как все валятся кубарем.

— Хочешь, возьмем столик внутри и чего-нибудь выпьем или как-то? — наконец ей говорю.

— Это у тебя самая восхитительная мысль за весь день, — отвечает. Она чуть не подыхала просто. Это ж убийство. Мне ее по — честному жалко стало.

Мы сняли эти, нафиг, коньки и зашли в такой бар, где наливают и можно в одних носках сидеть и смотреть, как все вокруг катаются. Как только мы сели, эта Сэлли сняла перчатки, и я дал ей закурить. Видно было, что ей не очень в жилу. Подошел официант, и я заказал ей колу — она не пьет, — а себе скотч с содовой, но падла эта не захотел мне его нести, поэтому себе я тоже взял колу. А потом как бы спичками чиркать начал. Я так нормально часто делаю, когда на меня находит. Даю им вроде как догореть, пока держать уже нельзя, а потом бросаю в пепельницу. Дерганая такая привычка.

И тут вдруг ни с того ни с сего, как гром с ясного неба эта Сэлли берет и говорит:

— Слушай. Мне надо знать. Ты ко мне елку украшать придешь или не придешь? Мне надо знать. — Ее по-прежнему лодыжки еще бесили.

— Я ж написал, что приду. Ты меня уже раз двадцать спрашивала. Конечно, приду.

— То есть, мне знать надо, — говорит. И давай весь зал, нафиг, оглядывать.

Я тут вдруг бросил спичками чиркать и как бы подался к ней поближе над столом. У меня столько вопросов в башке столпилось.

— Эй, Сэлли, — говорю.

— Чего? — спрашивает. А сама на какую-то девку пялится в другом углу зала.

— Тебя никогда не достает? — говорю. — Ну в смысле, тебе когда-нибудь страшно, что все станет паршиво, если ты чего-нибудь не сделаешь? В смысле, тебе нравится в школе и всяко-разно прочее?

— Это ужасная тоска.

— В смысле — ты ее ненавидишь? Я знаю, что это ужасная тоска, но ты ее ненавидишь, я вот в каком смысле?

— Ну, я ее не то чтобы ненавижу. Всегда же надо…

— Ну а я ненавижу. Ух как ее ненавижу, — говорю. — Но штука тут не только в этом. Тут всё. Я ненавижу в Нью-Йорке жить и всяко-разно. И такси, и автобусы на Мэдисон-авеню, где водилы и всяко-разно вечно орут на тебя, чтоб выходили в заднюю дверь, и знакомиться с фуфлом, которое зовет Лунтов ангелами, и ездить вверх-вниз на лифтах, когда просто хочешь выйти, и как в «Бруксе»[30] парни тебе штаны постоянно подгоняют, и как люди вечно…

— Не кричи, пожалуйста, — говорит эта Сэлли. Что смешно, потому что я вообще не кричал.

— Возьми тачки, — говорю. Сказал очень спокойно. — Возьми большинство народу — они ж с ума по тачкам сходят. Всего одна царапинка, а их уже колотить начинает, и они вечно трындят, сколько у них миль на галлон выходит, а если тачка совсем новая, они сразу давай думать, как сменять ее на ту, что еще новее. А мне и старые тачки не в струю. В смысле — совсем пофиг. Уж лучше, нафиг, лошадь. Лошадь — она, по крайней мере, человек, ёксель-моксель. С лошадью, по крайней мере, можно…

— Я не понимаю, о чем ты вообще, — говорит эта Сэлли. — Ты перескакиваешь с одного…

— Знаешь чего? — говорю. — Я, наверно, только из-за тебя сейчас в Нью-Йорке или вообще где-то. Если б тебя тут не было, я б, наверно, в каких-нибудь других, нахер, своясях был. В лесах или где-нибудь, нафиг, еще. Я тут вообще практически только из — за тебя.

— Ты милый, — говорит она. Но сразу видать, ей хотелось, чтоб я сменил, нафиг, тему.

— Ты б походила как-нибудь в мужскую школу, — говорю. — Попробуй как-нибудь. Там полно фуфла, и там надо только зубрить, чтоб вызубрить столько, чтоб стать сильно башковитым и когда-нибудь, нафиг, «кадиллак» купить, и еще надо все время делать вид, будто тебе не до фонаря, проиграет футбольная команда или нет, а трындеть надо весь день только про девок, бухло и как оприходовать кого-нибудь, и все кучкуются в такие гнусные, нафиг, компашки. Кучкуются те, кто в баскет играет, кучкуются католики, кучкуются, нахер, умники, те, кто в бридж режется, тоже кучкуются. Даже те, кто в книжном, нафиг, клубе заседает, кучкуются. А если попробуешь нормально как-то…

— Ну послушай, — говорит Сэлли. — Многие мальчики из школы для себя гораздо больше выносят.

— Согласен! Согласен, выносят — некоторые! Но я оттуда только это выношу. Понимаешь? Я вот к чему. Я вот только, нафиг, к этому и больше ни к чему, — говорю. — Я вообще почти больше ничего ниоткуда не выношу. Фигово мне. Паршиво.

— Это уж точно.

И тут ни с того ни с сего мне в голову эта мысль пришла.

— Слышь, — говорю. — Я вот чего думаю. Как тебе отсюда, нахер, сбежать? У меня мысль. Я знаю этого парня в Гринич — Виллидж, мы у него можем машину занять на пару недель. Раньше мы с ним в одну школу ходили, и он мне до сих пор десятку должен. Мы чего можем сделать — завтра утром можно махнуть в Массачусетс и Вермонт, покатаемся там и всяко-разно. Там красиво, как я не знаю что. По-честному. — Чем больше про это думал, тем больше расходился, как не знаю что, и даже вроде как подался вперед и эту Сэлли, нафиг, за руку взял. Вот же, нафиг, дурак. — Кроме шуток, — говорю. — У меня в банке где-то сто восемьдесят зелени. Могу забрать, когда утром откроется, а потом сгонять к тому парню и взять машину. Без балды. Жить будем в таких кемпингах с хижинами и всяко-разно, пока гроши не кончатся. А потом, когда кончатся, я куда-нибудь на работу устроюсь, и мы поселимся где-нибудь с ручьем и всяко-разно, а потом можно будет пожениться или как-то. Зимой я могу нам дрова рубить и всяко-разно. Ей-богу, честно, мы неслабо заживем! Чего скажешь? Ну давай. Чего? Поедешь со мной? Ну скажи!

— Так же просто нельзя поступать, — говорит эта Сэлли. Разозлилась, похоже, как не знаю что.

— Почему? Это почему, нахер, нельзя?

— Перестань, пожалуйста, на меня орать, — говорит. Что херня на постном масле, потому что я на нее даже не орал.

— Ну почему нельзя? Почему?

— Потому что нельзя, вот почему. Во-первых, мы оба — практически еще дети. И ты хоть на минутку задумался, что ты будешь делать, если тебя не возьмут на работу, когда у тебя деньги закончатся? Мы же с голоду умрем. Все это — такая причудъ, что даже…

— Это не причудь. Я устроюсь на работу. Ты за это не волнуйся. Тебе за это вообще волноваться не надо. Что с тобой такое? Ты не хочешь со мной ехать? Так и скажи, если не хочешь.

— Дело не в этом. Совсем-совсем не в этом, — говорит эта Сэлли. Я уже даже ее вроде как возненавидел. — У нас еще будет уйма времени на всякое такое. То есть, когда ты закончишь колледж и все такое, и если мы поженимся и все такое. И будет уйма восхитительных мест, куда можно поехать. Ты просто…

— Нет, не будет. Не будет ни уймы мест никаких, ничего. Все будет совсем, совсем по-другому, — говорю. Меня опять тоска взяла, как не знаю что.

— Что? — спрашивает она. — Я тебя не слышу. То ты на меня кричишь, то тебя…

— Я говорю: не будет никаких восхитительных мест после того, как я закончу колледж и всяко-разно. Уши разуй. Все будет совсем, совсем по-другому. Нам придется спускаться на лифтах с чемоданами и прочей хренотой. Придется всем звонить и с ними прощаться, и слать им открытки из гостиниц и всяко-разно. И я буду работать в какой-нибудь конторе, зашибать кучу грошей, и ездить на работу в такси и на автобусах по Мэдисон-авеню, и читать газеты, и все время в бридж резаться, и ходить в кино, и смотреть дурацкие киножурналы, и анонсы будущих фильмов, и хронику. Кинохронику. Господи ты боже мой. Где вечно какие — нибудь тупые скачки, и какая-нибудь дамочка бьет бутылку о борт корабля, и какая-нибудь шимпанзе ездит в штанишках, нафиг, на велике. Вообще все будет не так. Ты вообще не сечешь, к чему я.

— Может, и не секу! Может, и ты сам не сечешь, — говорит эта Сэлли. Мы тут оба уже друг друга возненавидели до самых кишок. Видно, что нет уже никакого смысла пробовать нормально поговорить. Я вообще жалел, что эту байду завел, как не знаю что.

— Ладно, пошли отсюда, — говорю. — Ты, сказать по правде, — сплошной царский геморрой.

Ух как она взбесилась, когда я так сказал. Знаю, не надо было, да я бы, наверно, вообще и не стал бы так говорить, только она на меня тоску навела, как не знаю что. Обычно я никогда таких дубовых грубостей девчонкам не говорю. Ух как она взбесилась. Я кинулся извиняться как ненормальный, только она ничего и слушать не хотела. Даже заплакала. Тут я чуток даже испугался, потому что вдруг она пойдет домой и штрику своему расскажет, как я ее геморроем обозвал. А штрик у нее — такой здоровый немногословный гад, и я ему все равно не в струю был. Он этой Сэлли однажды сказал, что я слишком галдю.

— Кроме шуток. Я не хотел, — канючил я.

— Ты не хотел. Не хотел ты. Очень смешно, — говорит. Она по-прежнему как бы хлюпала носом, и я вдруг и впрямь пожалел, что так сказал.

— Пошли, я тебя домой отвезу. Без балды.

— Домой я и сама добраться могу, большое спасибо. Если ты думаешь, будто я тебе позволю себя провожать, ты совсем спятил. Ни один мальчик мне за всю жизнь такого не говорил.

Вся эта фигня, если вдуматься, — даже смешно как-то, и я ни с того ни с сего сделал такое, чего не стоило. Я заржал. А ржу я очень громко, по-дурацки так. В смысле, сиди я за собой где — нибудь в кино или как-то, я б, наверно, вперед нагнулся и велел себе, пожалуйста, закрыть пасть. Тут эта Сэлли еще больше рассвирепела.

Я немного покрутился возле нее — извинялся и старался заставить, чтоб она меня простила, только она не прощала. Талдычила мне, чтоб я отвалил и оставил ее в покое. Ну, я в конце концов и отвалил. Зашел вовнутрь, забрал свои ботинки и прочую хрень и ушел без Сэлли. Не стоило, но меня к тому времени все уже вполне так достало.

Сказать вам правду, даже не знаю, чего ради я с ней всю эту херню завел. В смысле, чтоб куда-нибудь уехать, в Массачусетс там или в Вермонт и всяко-разно. Захоти она даже со мной поехать, я б, наверно, все равно ее не взял. С ней не в струю ездить. Но самая-то жуть в том, что когда я спрашивал, я не шутил. Вот в чем самая жуть. Ей-богу, я совсем чеканулся.

18

Когда я уходил с катка, мне как бы жрать захотелось, поэтому я зарулил в эту аптечную лавку и взял бутер со швейцарским сыром и солодовое молоко, а потом зашел в телефонную будку. Прикинул, может, еще разок этой Джейн звякнуть, посмотреть, дома она или нет, сводить ее на танцы или как-то куда-то. Всю дорогу, что мы знакомы, я с ней ни разу ни танцевал, ничего. Хотя разок видал, как она танцует. Вроде на вид неслабо. Это в клубе на танцах было, Четвертого июля. Я ее тогда не очень хорошо знал, и мне показалось, что не стоит их с партнером разбивать. Она тогда ходила с этим жутким типусом — Элом Пайком, который учился в Чоуте.[31] Я его не очень хорошо знал, но он постоянно ошивался возле бассейна. Ходил все время в таких белых плавках из ластекса и вечно нырял с самой высокой доски. И весь день изображал один и тот же паршивый недокульбит. Других прыжков он не умел, а все равно считал себя таким неслабым фертом. Сплошные мускулы и голяк мозгов. В общем, с ним тогда у Джейн свиданка была. Я такого никак не просекал. Чесслово. Когда мы с ней начали ходить, я спросил, как так вышло, что она ходила с таким пижоном. А Джейн говорит, этот гад Эл Пайк — не пижон. У него, говорит, комплекс неполноценности. А у самой вид такой, будто она его жалеет или как-то, — и при этом не рисуется. Она это без балды. Умора с девчонками. Как только речь зайдет про какого-нибудь типуса, явно гада — в смысле, совсем поганого, или сильно надутого и всяко-разно, — и стоит про него девчонке ляпнуть чего-нибудь, как она тебе в ответ: у него комплекс неполноценности. Может, и да, только это ж не отменяет того, что он гад, по-моему. Девки. Никогда не просечешь, чего они подумают. Я однажды устроил свиданку этой соседке Роберты Уолш с одним своим другом. Его звали Боб Робинсон — вот у кого комплекс неполноценности был. Сразу видать: ему стыдно штриков и всяко-разно, потому что они говорят «евойный» и «ейный», и прочую такую фигню, да и грошей у них совсем немного. Только он же ни гад, ничего. Нормальный такой парень. А этой соседке Роберты Уолш он не вкатил никак. Она Роберте сказала: слишком самонадеянный, — а вот решила она так из-за того, что он ей ляпнул, дескать, он капитан дискуссионной команды. Такая вот фиговина крошечная — и она уже давай думать, будто он самонадеянный! Засада с девками такая, что если им пацан какой-нибудь в струю, неважно, гад он или не очень, они говорят, что у него комплекс неполноценности, а если им пацан не в струю, какой бы нормальный он ни был, или какой бы там у него ни был комплекс неполноценности, они говорят, что он самонадеянный. Так даже головастые девки поступают.

Ладно, в общем, я снова звякнул этой Джейн, только трубку никто не взял, поэтому пришлось повесить. Потом надо было в записную книжку лезть — смотреть, у кого, нахер, вечер может быть незанят. Засада только в том, что у меня в записной книжке всего где-то три фамилии. Джейн, и этот мужик мистер Антолини, который у меня вел в Элктон-Хиллз, да номер конторы моего штрика. Я постоянно забываю фамилии записывать. Поэтому я вот чего в конце — я брякнул Карлу Люсу. Он из Вутона выпустился после того, как я отвалил. Года на три старше, и мне он не особо в струю был, но он такой интель — у него среди парней в Вутоне самый высокий коэффициент интеллекта был, — и я прикинул, что он, может, захочет со мной где-нибудь поужинать да по-умному потрещать, что ли. Он очень в жилу просвещал иногда. Вот я ему и звякнул. Теперь он ходил в Колумбию,[32] а жил на 65-й улице и всяко-разно, и я знал, что он дома. Когда его позвали, он сказал, что с ужином не выйдет, но в десять он может со мной выпить в баре «Плетенка» на 54-й. По-моему, он неслабо так удивился, что я ему позвонил. Было дело, я его обозвал жопастым фуфлером.

Времени до десяти было навалом, поэтому я чего — я пошел в кино в Радио-Сити. Хуже я, наверно, ничего не мог сделать, но это рядом, а больше я все равно не придумал чего-то.

Я зашел, когда там варьете, нафиг, еще показывали. «Ракетки»[33] ногами дрыгали так, что бошки отлетали, — как они обычно делают, когда все в ряд выстраиваются, и руки эдак вокруг друг дружки. Публика хлопала, как ненормальная, а какой-то мужик за мной все твердил своей жене:

— Ты знаешь, что это такое? Это и называется «отточенность».

Я чуть не сдох. После «Ракеток» на сцену вылез типус в смокинге и давай на роликах кататься под целой кучей таких маленьких столиков, а по ходу анекдоты травил. Катался он очень неслабо и всяко-разно, только не сильно в жилу было, потому что я все прикидывался, как он репетирует, что катается на роликах по сцене. Дурогонство какое-то. Наверно, мне просто было не в струю. А за ним началась эта фигня, которую каждое Рождество в Радио-Сити устраивают. Из лож и отовсюду полезли все эти ангелы — парни такие с крестами и прочей херней, просто повсюду, и целая куча их — тыщи, не меньше — давай себе «Придите, верные!»[34] голосить, как чеканутые. Куда деваться. Должно было выглядеть духовно, как хер знает что, я знаю, и красиво так и всяко-разно, но ни фига духовного или красивого я тут не вижу, ёксель-моксель: куча актеров по всей сцене распятия таскает. Когда они всё допели и снова стали по ложам расходиться, сразу видно было: им так и не терпится сигу выкурить или еще как-то. Я на прошлое Рождество с этой Сэлли Хейз уже такое видал, и она все твердила, как это прекрасно, и костюмы, и все. Я говорю: да Христос блеванул бы, наверно, если б такое увидел — все эти перья и всяко-разно. А Сэлли сказала, что я — кощунственный атеист. Наверно, я он. Христу по — честному бы понравился тот хрюндель, который в оркестре на литаврах играет. Я лет с восьми на этого хрюнделя смотрел. Мы с моим братцем Олли, если ходили туда с предками и всяко-разно, аж с мест срывались и в самый низ бежали, чтоб его видно было. Лучше литавриста я не видал. Ему в литавры бабахнуть удается от силы пару раз за всю пьесу, но видно, что если он не играет, это его не достает. А потом бабахает, причем так нормально и нехило, и лицо у него при этом такое дерганое. Однажды мы со штриком в Вашингтон ездили, и Олли послал этому хрюнделю открытку, но спорнем, тот ее так и не получил. Мы просто не очень просекли, какой адрес писать.

После того, как эта рождественская хрень закончилась, началась сама, нафиг, картина. Такая гнойная, что глаз не оторвать. Про этого англичанина, Алека как-то там — он был на войне и ему отшибло память в госпитале и всяко-разно. И вот он выходит из госпиталя с палкой и хромает везде, по всему Лондону, и вообще не в курсах, кто он, нахер, такой. На самом деле он герцог, только сам этого не знает. Потом он знакомится с этой нормальной такой, уютной и искренней девкой, которая в автобус садится. У нее, нафиг, шляпку сдувает, а он ловит, и они подымаются наверх, садятся и давай трещать про Чарлза Диккенса. Он у них обоих любимый писатель и всяко-разно. У парня с собой «Оливер Твист», у нее тоже. Блевать тянет. В общем, они тут же друг в друга втюриваются, потому что оба на Чарлзе Диккенсе повернутые и всяко-разно, и он помогает ей с издательством. Она книжки издает, эта девка. Только у нее все не очень зашибись получается, потому что брат у нее бухарь и все их гроши тратит. А он очень такой озлобленный, этот брат, потому что в войну был врачом, а теперь больше не может делать операции — у него нервы по перевалу пошли, и он все время бухает, но все равно такой нормально остроумный и всяко-разно. В общем, этот Алек сочиняет книжку, девка ее издает, и оба они на этой книжке кучу грошей зарабатывают. И вот они уже собрались жениться, когда тут появляется другая девка, эта Марша. Марша была невестой Алека, пока ему память не отшибло, и теперь узнаёт его, когда он в этом магазе книжки покупателям подписывает. Она говорит Алеку, что он на самом деле герцог и всяко-разно, а он ей не верит и не хочет с ней идти к своей штруне и всяко-разно. А штруня у него слепая, как крот. Только другая девка, уютная вся такая которая, его заставляет. Она очень благородная и всяко-разно. Поэтому он идет. Только память к нему все равно не возвращается, даже когда этот его здоровенный датский дог на него напрыгивает, а штруня тычет пальцами его по всей морде и притаскивает ему плюшевого мишку, которого сынок ее слюнявил, когда совсем был карапуз. А потом однажды какие-то пацаны в крикет на лужайке играют, и этому Алеку по башке заезжают шаром. И тут, нафиг, вся эта его память к нему возвращается, и он заходит и целует штруню в лоб и всяко-разно. И опять становится нормальным таким герцогом, и забывает напрочь про ту уютную девку, которая книжки издавала. Я б вам и дальше рассказал, только меня блевать тянет. Я вам пока ничего не испортил или как-то. Там нечего портить, ёксель-моксель. В общем, все заканчивается тем, что Алек и эта уютная девка женятся, а у того брата, который бухал, нервы на место возвращаются, и он делает операцию Алековой штруне, чтоб она снова видеть могла, а потом брат-бухарь и эта Марша друг в друга втюриваются. А в самом конце все сидят за таким длинным обеденным столом и ржут так, что пердаки отваливаются, потому что датский дог приходит, а за ним целый выводок щенят. Все-то думали, что дог этот — мальчик, наверно, или еще какую-нибудь херню, нафиг. Я одно могу сказать: не ходите это смотреть, если не хотите облеваться.[35]

А достало меня вот чего: рядом со мной дамочка сидела, так она всю картину, нафиг, рыдала. Чем фуфловее, тем сильнее рыдает. Можно подумать, это она добрая такая, как не знаю что, только я-то рядом сидел и знаю: ни фига она не добрая. С ней был пацанчик такой маленький, ему было скучно, как не знаю что, и он в тубзо все время хотел, а она его не вела. Все талдычила, чтоб тихо сидел и вел себя прилично. Добрая прямо такая, как, нафиг, волчица. Кого угодно возьмите, кто, нафиг, все глаза себе выплакивает от всякого киношного фуфла, и девять из десяти — в душе поганые гады. Без балды.

Кино закончилось, и я двинул в «Плетенку», где у нас была встреча с этим Карлом Люсом, и пока шел, я как бы думал про войну и всяко-разно. У меня от кино про войну всегда так бывает. Наверно, я б не смог на войну пойти. По-честному не смог бы. Уж лучше б вывели и просто расстреляли или еще как-то, но в армии же, нафиг, долго торчать надо. Вот в чем вся засада. Мой брательник Д.Б. четыре, нафиг, года прослужил. И воевал тоже — высаживался в День Д[36] и всяко-разно, — только я по-честному думаю, что армию он ненавидел больше войны. Я в то время совсем еще мелкий был, но помню, когда он домой в увольнение приходил и всяко-разно, он только на кровати лежал, больше ничего. Даже в гостиную почти не выходил. А потом, когда его за море отправили и он на войну попал и всяко-разно, его ни ранили, ничего, и ни в кого стрелять ему не пришлось. Ему только надо было какого-то генерала ковбойского весь день в штабной машине возить. Однажды он нам с Олли рассказал, что если б ему в кого-нибудь стрелять пришлось, он бы не сообразил, в какую сторону пулять. Говорил, гадов везде одинаково, что в армии, что у нациков. Помню, Олли как-то у него спросил, может, это хорошо, что он на войне побывал, раз он писатель, и теперь ему есть про что писать и всяко-разно. А он послал Олли за бейсбольной перчаткой и спрашивает: кто лучше военный поэт, Руперт Брук или Эмили Дикинсон?[37] Олли говорит: Эмили Дикинсон. Сам я тут не очень секу, потому что стихов почти не читаю, а точняк знаю вот чего: я бы свихнулся, нафиг, если бы пришлось идти в армию и все время торчать там со всякими Экли и Стрэдлейтерами, и с этим Морисом, и маршировать с ними, и всяко-разно. Я как-то ходил в бойскауты — где-то неделю, — и мне противно было даже в затылок пялиться тому типусу, что впереди топал. А там всё талдычили, чтоб мы в затылок впередистоящего пялились. Чесслово, если еще война будет, лучше уж пускай меня выведут и воткнут перед расстрельным взводом. Я не стану возражать. А с Д.Б. меня вот что достает: он же так войну ненавидел, но все-таки прошлым летом заставил меня читать эту книжку, «Прощай, оружие».[38] Сказал, что очень неслабая. Я вот чего не секу. Там в ней этот парень по имени лейтенант Генри, вроде как должен быть нормальным и всяко-разно. И я не понимаю, как Д. Б. может так ненавидеть армию и войну, и всяко-разно, и все равно ему нравится такое фуфло. В смысле, вот, например, я не понимаю, как ему такая фуфловая книжка нравится — и тут же нравится Ринг Ларднер или та, по которой он так с ума сходит, «Великий Гэтсби».[39] Д. Б. жутко разозлился, когда я так ему сказал, и говорит, дескать, я слишком юный еще и всяко-разно, чтоб такие вещи ценить, только я так не думаю. Я ему сказал, что мне в жилу Ринг Ларднер, и «Великий Гэтсби», и всяко-разно. И они мне в жилу. «Великий Гэтсби» — это вообще обалдеть не встать. Во дает. Старина Гэтсби. Я чуть не сдох. В общем, я как бы даже рад, что атомную бомбу изобрели. Если будет еще война, я на эту бомбу прямо сверху сяду. Сам вызовусь — ей-богу, так и сделаю.

19

На случай, если вы в Нью-Йорке не живете, бар «Плетенка» — он в такой шикарной гостинице, «Сетон» называется. Я раньше нормально так часто туда ходил, но теперь уже нет. Постепенно бросил. Такие места — считается, они все себе хитровывернутые и всяко-разно, и фуфло туда только что в окна не лезет. Там раньше были две эти французские девки, Тина и Жанин — они выходили, на пианино играли и пели раза по три за вечер. Одна играла на пианино — явно паршиво, — а вторая пела, и песенки у них были в основном или вполне себе похабные, или по-французски. А та, что пела, эта Жанин — она еще всегда, нафиг, в микрофон шептала перед тем, как петь. Говорит: «А ситшасс ми фам покажём нашше изображёни Вули-Ву-Франсэй. Эта песенка про маленки франсэз девотшка, она приежжаль в полыиой кород, как Нью-Йорк, и там повстречаль полыиой любофь, маленки малтшик исс Бруклин. Ми хочйм, штоп ви ее любиль». А потом дошепчет все и, вся такая миленькая, как не знаю что, поет что-нибудь бажбанское — половину по-английски, половину по-французски, и все это фуфло в зале от радости просто умом двигается. Посидишь там сколько-то, послушаешь, как фуфлыжники хлопают и всяко-разно, — и весь мир возненавидишь, чесслово. Бармен тоже параша. Сноб каких мало. Вообще с тобой не разговаривает, если ты не шишка какая, не знаменитость или как — то. А если ты шишка и знаменитость или как-то, он тогда еще тошнотнее. Подваливает такой и говорит с этой своей широченной чарующей улыбкой, будто вы с ним познакомитесь и он окажется совершенно роскошным типусом: «Ну-с, и как там в Коннектикуте?» — или: «Как Флорида?» Жуткое место, без балды. Я постепенно совсем бросил туда ходить.

Было еще рано, когда я добрел. Сел у стойки — толпы там было вполне себе — и залил уже пару скотчей с содовой, когда этот Люс вообще появился. Когда заказывал, я вставал, чтобы поняли, какой я дылда, и не думали, будто я, нафиг, малолетка. Потом еще поразглядывал все это фуфло. Какой-то типус рядом пуржил девке своей, как я не знаю что. Все талдычил ей, что у нее аристократические руки. Я чуть не сдох. В другом углу бара было полно гомиков. На вид-то не очень гомики — в смысле, патлы ни слишком длинные, ничего, — только все равно видать, что гомики. Тут наконец этот Люс появился.

Люс такой. Ну и типус. Когда я ходил в Вутон, он считался моим наставником. Хотя наставлял он только про то, кто кого как пежит и всяко-разно, когда по ночам у него в комнате другие парни собирались. Про это он много чего знал, особенно про извращенцев и всяко-разно. Все время нам трындел про всяких жутиков, которые ходят и с овцами сношаются, да про всяких типусов, которые бабские трусы в подкладку шляп себе зашивают и всяко-разно. Еще про гомиков и Лесбиянок. Этот Люс знал всех гомиков и Лесбиянок в Соединенных Штатах. Стоит кого — нибудь упомянуть — кого угодно, — и этот Люс тебе скажет, гомик тот или нет. Иногда трудно поверить, что они гомики и Лесбиянки, и всяко-разно — все эти киноактеры и прочие. Про некоторых он говорил, что гомики, а они женаты, ёксель-моксель. Иногда переспрашиваешь: «В смысле, Джо Хренли — гомик? Джо Хренли? Этот здоровенный парняга, который вечно гангстеров и ковбоев играет?» А Люс такой: «Разумеется». Он всегда говорит «разумеется». Говорит, неважно, женатик или нет. Говорит, половина всех женатиков на свете — гомики, и даже сами про это не знают. Говорит, гомиком можно практически раз — и стать, если у тебя предрасположенность и всяко-разно. Пугал нас, как прямо не знаю что. Я все ждал, когда превращусь в гомика или как-то. А самая умора про этого Люса — я все думал тогда, что он сам чутка гомик в каком-то смысле. Он вечно говорил: «Как там у нас с размерчиком?» — и вдруг сзади за яйца хвать, как не знаю что, когда ты по коридору просто идешь. А когда он в тубзо ходил, вечно дверь, нафиг, не закрывал и с тобой разговаривал, пока ты там зубы чистишь или еще чего. Это ж гомики же такой херней занимаются. По-честному. Я знал много настоящих гомиков — в школах и всяко-разно, и они постоянно такой херней маялись, потому-то насчет Люса и сомневался. Но все равно он вполне себе с котелком парень. По-честному.

А при встрече он никогда ни здоровался, ничего. Сел и первым делом говорит, что он всего на пару минут может. У него, мол, свиданка. Потом заказал себе сухой мартини. Сказал бармену, чтоб очень сухой и без оливки.

— Эй, у меня для тебя гомик есть, — я ему говорю. — Вон, в конце стойки. Не смотри. Я его для тебя припас.

— Очень смешно, — отвечает. — Все тот же Колфилд. Ты когда уже повзрослеешь?

Я доставал его ужасно. По-честному. Но я с него ржал. Офигенно уматные такие типусы, по-моему.

— Как твоя половая жизнь? — спрашиваю. Он терпеть не может, если у него про такое спрашивают.

— Расслабься, — говорит. — Сядь и расслабься, бога ради.

— Я расслаблен, — говорю. — Как твоя Колумбия? Нравится?

— Разумеется, нравится. Если б не нравилась, я б туда не пошел. — Он сам иногда жуть как достает.

— На чем специализируешься? — спрашиваю. — На извращенцах? — Я, конечно, просто дурака валял.

— Ты чего тут — острить будешь?

— Не, я просто шучу, — говорю. — Слышь, Люс. Ты ж такой интель, да? Мне нужен твой совет. У меня жуткая…

А он мне в ответ как застонет.

— Это ты слышь, Колфилд. Если хочешь тут сидеть, тихомирно выпивать и тихо-мирно разгова…

— Ладно, ладно, — говорю. — Расслабься. — Сразу видать, он не хочет со мной ни о чем по-умному беседовать. В этом вся засада с интелями. Ни за что не хотят ни о чем по-умному, если только им это не в жилу. Поэтому я чего — я стал ему общие такие темы задвигать. — Кроме шуток, как у тебя с половой жизнью? — спрашиваю. — С той же девкой ходишь, с какой в Бутоне ходил? У нее еще неслабая такая…

— Боже праведный, нет, — говорит.

— Как так? Что с ней случилось?

— Ни малейшего понятия не имею. Но раз уж ты спрашиваешь, она уже запросто может быть Ньюгемпширской Блудницей.

— Фу, как некрасиво. Если давать тебе ей хватало порядочности, ты о ней теперь хоть отзываться так не должен.

— О боже! — говорит этот Люс. — Это у нас будет типичная беседа с Колфилдом? Ты лучше предупреди.

— Не будет, — отвечаю, — только все равно некрасиво. Если она такая нормальная и порядочная была…

— Нам обязательно нужно развивать эту кошмарную мысль?

Я ничего не ответил. Я как бы испугался, что он сейчас встанет и бросит меня тут, если я не заткнусь. Поэтому я чего — я только еще бухла заказал. Мне как-то в струю было нажраться.

— Так с кем ты сейчас ходишь? — спрашиваю. — Не хочешь мне поведать?

— Ты ее не знаешь.

— Да, но с кем? Я могу знать.

— Девка в Виллидже тут живет. Скульпторша. Если настаиваешь.

— Да? Без балды? И сколько ей?

— Бога ради, я ее не спрашивал никогда.

— Ну хотя бы примерно?

— Я бы прикинул, где-то под сорок, — говорит этот Люс.

— Под сорок? Да ну? Тебе такое в жилу? — спрашиваю. — Тебе такие старухи нравятся? — Я почему спрашивал — потому что он ничего так шарил в сексе и всяко-разно. Один из немногих, про которых я точняк знал: этот — шарит. Ему целку сломали в четырнадцать, в Нантакете. По-честному.

— Мне нравится женщина зрелая, если ты об этом. Разумеется.

— Правда? А почему? Без шуток, их, что ли, приходовать лучше и всяко-разно?

— Слушай. Давай уговоримся раз и навсегда. Я сегодня отказываюсь отвечать на любые типично колфилдовские вопросы. Когда ж ты наконец повзрослеешь, а?

Я сколько-то вообще ничего ему не говорил. Ну нафиг. Потом этот Люс заказал себе еще мартини и сказал бармену, чтоб сделал гораздо суше.

— Слышь. А ты с ней сколько уже ходишь, с этой своей скульпторшей? — спрашиваю. Мне по правде интересно было. — Ты с ней в Вутоне познакомился?

— Едва ли. Она только несколько месяцев назад в страну приехала.

— Правда? А она откуда?

— Случилось так, что из Шанхая.

— Да ну? Китаянка что ли, ёксель-моксель?

— Очевидно.

— Да ну? И тебе в струю? Что она китаянка?

— Очевидно.

— Почему? Мне интересно — по-честному интересно.

— Я просто нахожу восточную философию удовлетворительнее западной. Раз ты спрашиваешь.

— Правда, что ли? А ты в каком смысле — «философию»? Побарахтаться и всяко-разно? В смысле, в Китае с этим получше? Ты в этом смысле?

— Не обязательно в Китае, господи ты боже. На Востоке, я сказал. Нам надо этот пустой разговор продолжать?

— Слышь, без балды, — говорю. — Кроме шуток. Почему с этим на Востоке лучше?

— В это слишком сложно вдаваться, господи боже мой, — говорит этот Люс. — Они попросту считают секс переживанием как физическим, так и духовным. Если ты думаешь, будто я…

— Так и я тоже! Я ж тоже его считаю, как ты его там, физическим и духовным переживанием и всяко-разно. По-честному. Но там все зависит от того, с кем, нахер, я это делаю. Если с кем — то, кого я даже не…

— Бога ради, Колфилд, не так громко. Если не можешь голосом управлять, давай оставим эту…

— Ладно, только слышь? — Меня распирало, и я точняк громковато орал. Иногда у меня с этим перебор, если меня распирает. — Я вот в каком смысле, — говорю. — Понятно, что это и физическое, и духовное, и художественное, и всяко-разно. Но я вот чего: ты ж не можешь так со всеми — с каждой девкой, которую зажимаешь и всяко-разно, — и чтоб вот так вот все выходило. Или можешь?

— Давай оставим, — говорит этот Люс. — Ты не против?

— Ладно, только слушай. Возьмем тебя и эту твою китаянку. Что у вас двоих так зашибись?

— Я сказал — оставим.

Я настырный, в душу полез. Это я понимаю. Только вот какая фигня в Люсе достает. Когда мы ходили в Вутон, он тебя заставлял излагать все самое личное, что с тобой творилось, а если ему начнешь вопросы задавать про него — злится. Этим интелям не в жилу с тобой по-умному разговаривать, если они сами базаром не заправляют. Им всегда лучше, чтоб ты заткнулся, если сами затыкаются, и валил к себе комнату, если они валят к себе. Когда я ходил в Вутон, этот Люс терпеть не мог — это по-честному видать было, — когда закончит про пежиловку с нами трындеть у себя в комнате, чтоб мы еще сидели сколько-то и по ушам друг другу ездили. В смысле — мы с другими парнями. Не у себя в комнате. Этот Люс такое просто ненавидел. Ему вечно подавай, чтобы все по своим комнатам расходились и затыкались, когда он закончит всю из себя шишку изображать. Он же какой фигни боялся — что кто-нибудь вдруг ляпнет чего поумней его. С него и впрямь уржаться.

— Я, может, в Китай поеду. Паршиво у меня с половой жизнью, — говорю.

— Естественно. У тебя разум не развит.

— Точняк. По-честному. Сам знаю, — говорю. — Знаешь, какая у меня засада? Меня никогда по-честному не заводит — в смысле, совсем по-честному — с той девкой, которая не слишком в жилу. В смысле, мне она сильно в жилу должна быть. А если нет, у меня к ней как бы никакого, нафиг, желания и всяко-разно. Ух, из-за этого у меня половая жизнь совсем невпротык. Говно у меня, а не половая жизнь.

— Господи боже — ну, естественно, говно. Я ж тебе в последний раз говорил, что тебе нужно?

— В смысле — к мозгоправу сходить и всяко-разно? — спрашиваю. Это он мне в последнюю встречу говорил. Штрик у него психоаналитик и всяко-разно.

— Тебе решать, боже ты мой. Меня, нафиг, не касается, что ты там делать будешь со своей жизнью.

Я сколько-то вообще ничего не говорил. Я думал.

— Допустим, я пойду к твоему предку и дам ему себя пропсихоанализировать и всяко-разно, — потом говорю. — И что он мне сделает? В смысле — что он мне сделает?

— Ни фига он тебе не сделает. Просто поговорит с тобой, а ты поговоришь с ним, господи ты боже. Во-первых, он тебе поможет распознать паттерны твоего рассудка.

— Чего?

— Паттерны твоего рассудка. Рассудок твой работает… Слушай. Я тебе тут вводный курс психоанализа читать не собираюсь. Если интересно, позвони ему и назначьте встречу. Если нет — не звони. Мне, честно говоря, наплевать.

Я положил руку ему на плечо. Ух, как с него уржаться можно.

— Ты, гад, настоящий друг, — говорю. — Знаешь, да?

А он уже на часы глядел.

— Надо рвать, — говорит и тут же встает. — Приятно было тебя увидеть. — Подозвал бармена и велел счет принести.

— Эй, — говорю, пока он еще не свалил. — А твой предок тебя вообще психоанализировал?

— Меня? А что?

— Ничего. Но да или нет? Да?

— Не вполне. Он помог мне до некоторой степени приспособиться, но всесторонний анализ оказался излишним. А что?

— Ничего. Просто спросил.

— Ну что. Ладно, будь, — говорит. Оставил чаевые и всяко — разно и двинул к выходу.

— Ты б еще выпил, а? — говорю. — Пожалуйста. Мне одиноко, как не знаю что. Без балды.

А он сказал, что не может. Поздно уже, говорит, а потом ушел.

Люс такой. Сплошной геморрой, хотя словарный запас что надо. Больше, чем у всех пацанов в Бутоне, когда я туда ходил. Нам тест устраивали.

20

Я остался там сидеть и надираться, и ждать, когда вылезут эти Жанин с Тиной и свою фигню станут исполнять, только их там не было. Зато вылез гомиковатый такой типус с завитыми волосами и сел играть на пианино, а потом у них вышла эта новая девка, Валенсия, и запела. Ни фига хорошего, но всяко лучше Тины с Жанин, и по крайней мере неслабые песни пела. Пианино стояло возле самого бара, где я сидел и всяко-разно, и эта Валенсия стояла прямо у меня, считай, над душой. Я вроде стал на нее, как водится, косяка давить, а она делала вид, что ни фига даже не замечает. Я б, может, и не стал, только я уже нажрался, как не знаю что. Она допела и отвалила так быстро, что я даже не успел пригласить ее бухнуть со мной, поэтому я подозвал старшего официанта. Говорю, спросите у этой Валенсии, не хочет ли она со мной выпить. Он сказал, что спросит, а сам, наверно, ей даже не передал ни фига. Народ никогда ни шиша от тебя никому не передает.

Ух, я сидел в этом, нафиг, баре где-то до часу ночи и набубенивался, как просто гад последний. У меня уже глазки в кучку были. Я только чего старался — я, прямо как не знаю что, старался ни буянить, ничего. Не в струю, чтоб меня кто-нибудь заметил или как-то, или стал спрашивать, сколько мне лет. Только ух, глазки у меня точняк в кучку были. Когда я по — честному нажрался, я опять эту дурацкую фигню завел — ну, с пулей в брюхе. Я, с понтом, в баре один такой, с пулей в брюхе. Совал руку себе под куртку, живот щупал и всяко-разно, чтоб кровищей все вокруг не залить. Не в струю же, если они врубятся, что я вообще ранен. Я скрывал тот факт, что я — падла раненая. Наконец мне чего показалось — а нехило бы этой Джейн брякнуть, проверить, дома или нет. Поэтому я расплатился и всяко-разно. Потом вылез из бара и двинул туда, где автоматы. А руку под курткой все держал, чтоб кровища не хлестала. Ух, вот я нажрался.

Только я когда в будку залез, мне уже не очень в струю было этой Джейн звякать. Наверно, перебор нажрался. Поэтому я чего — я брякнул этой Сэлли Хейз.

Наверно, двадцать номеров перетыкал, пока правильно не набрал. Ух, вот я совсем ослеп.

— Алло, — говорю, когда кто-то, нафиг, трубку снял. Я вроде как даже заорал, так нажрался.

— Кто это? — спрашивает такой ледяной дамский голос.

— Эт я. Холден Колфилд. Мона Сэлли, пжалста?

— Сэлли спит. Я ее бабушка. Почему вы в такой час звоните, Холден? Вы знаете, сколько сейчас времени?

— Ну. Надо с Сэлли погрить. Оч важно. Давайте ее сюда.

— Сэлли спит, молодой человек. Позвоните ей завтра. Доброй ночи.

— Так разубдите! Разубдите ей, а? Во умница.

Затем возник другой голос.

— Холден, это я. — Тут уже эта Сэлли. — Что такое?

— Сэлли? Эт ты?

— Да — и хватит орать. Ты пьян?

— Ну. Ссушь. Ссушь, а? Я приду на Рожжесво. Лана? Елку те украшать. Лана? Лана, а, Сэлли?

— Да. Ты пьян. Ложись уже спать. Ты где? Ты с кем?

— Сэлли? Я приду те елку украшать, лана? Лана, а?

— Ладно. Ложись спать. Ты где? С тобой кто-то есть?

— Никто. Я, я сам и опять я. — Ух как же я нажрался! И по — прежнему щупал брюхо. — Мя подбили. Банда Булыжника мя подстрелила. Знашь, да? Сэлли, знашь или не?

— Я тебя не слышу. Ложись спать. Мне пора. Позвони мне завтра.

— Эй, Сэлли! Хочшь, шшоб я те елку украшал? Хочшь? А?

— Да. Спокойной ночи. Иди домой и ложись спать.

И она повесила трубку.

— Спок’чи. Спокочи, Сэлли, рыбка. Сэлли милая любимая, — говорю. Можете себе вообразить, как я нарезался? Я потом тоже повесил. Она ж, наверно, со свиданки только пришла. Я прикинул, как она там с Лунтами где-то и всяко-разно, и с этим туполомом эндоверским. И все они плавают кругами по чайнику, нафиг, с чаем, и вжевывают друг другу что-нибудь хитровывернутое, и все с таким шармом и все такое фуфло. Господи, вот не надо же было ей звонить. Когда я нажираюсь, я совсем съезжаю с катушек.

Я поторчал в будке еще сколько-то. Вроде как держался за телефон, чтоб не вырубиться. Сказать вам правду, мне было не сильно восхитительно. Только в конце концов я оттуда вышел и двинул в сортир, шатаясь, как последний дебил, а там налил холодной воды в раковину. И макнул туда голову — по самые уши. Не стал даже ни вытирать, ничего. Пусть эта падла капает. Затем подошел к батарее у окна и на нее сел. Там было нормально и тепло. Очень в струю, потому что я весь дрожал, гадство. Смешная фигня — меня всегда трясет, как не знаю что, если я надираюсь.

Делать больше было не фиг, поэтому я стал и дальше сидеть на батарее и считать белые квадратики на полу. Отмокал потихоньку. У меня по шее лился где-то, наверно, галлон воды за воротник, по галстуку и всяко-разно, только мне было надристать. Я слишком нажрался, а то б не надристать было. Потом, совсем немного погодя, зашел расчесать свои златые кудри тот типус, который Валенсии на пианино подыгрывал, такой завитой весь, гомик на вид. Мы с ним как бы разговорились, пока он причесывался, вот только он оказался не слишком, нафиг, дружелюбный.

— Эй? Вы эту малышку Валенсию увидите, когда в бар вернетесь? — спрашиваю.

— В высшей степени вероятно, — говорит. Остряк-самоучка. Что-то мне сплошь остряки попадаются.

— Слышьте? А передайте ей мои комплименты. Спросите, этот, нафиг, халдей от меня что-нибудь передавал, а?

— А чего б тебе домой не пойти, землячок? Тебе вообще сколько лет?

— Восемсят шесть. Слышьте. Передайте ей мои комплименты. Лана?

— Земляк, иди домой, а?

— Это не про меня. Ух, а вы зашибись, нафиг, на этом пианино играете, — говорю. Это я ему просто польстил. Говняно он на пианино играл, сказать вам правду. — Вам по радио выступать надо, — говорю. — Такому симпотному. С этими, нафиг, золотыми кудряшками. Вам нужен импресарио?

— Иди домой, земеля, будь умницей. Иди домой и проспись.

— Некуда идти. Кроме шуток — вам импресарио нужен?

Он не ответил. Просто взял и вышел. Закончил уже перья себе чистить, приглаживать там и всяко-разно — и ушел. Как Стрэдлейтер. Все эти красавчики одинаковые. Как только, нафиг, допричесываются, так берут и отваливают.

Когда я наконец слез с батареи и вышел в гардероб, я просто ревел и всяко-разно. Не знаю, почему, но вот поди ж ты. Наверно, потому что одиноко и так тоской прибило. А потом я дошел до гардероба — и не смог, нафиг, номерок найти. Хотя гардеробщица очень нормально к этому отнеслась. Куртку мне все равно отдала. И пластинку про «Малютку Ширли Бинз» — та у меня никуда не делась и всяко-разно. Я гардеробщице дал зеленый за то, что она такая нормальная, только она не взяла. Все твердила мне, чтоб шел домой и проспался. Я вроде как попробовал свиданку ей назначить, когда она закончит работу, а она не захотела. Говорит, она мне в матери годится и всяко-разно. А я ей седину свою, нафиг, показал и говорю: мне сорок два, — я, само собой, просто дурака валял. Но она все равно нормальная. Я показал ей свой, нафиг, красный охотничий кепарь, и ей понравилось. Заставила меня его надеть перед выходом, потому что у меня башка еще мокрая была. Путёвая такая тетка.

Я наружу вышел — так будто и не бухал вообще, но там опять холодрыга, и у меня зубы застучали, как не знаю что. Никак успокоить их не мог. Я допер до Мэдисон-авеню и стал ждать автобуса, потому что грошей у меня почти не осталось и на моторах и всяко-разно уже надо было экономить. Только, нафиг, в автобус садиться мне было совсем не в струю. А кроме того, я даже не шарил, куда же мне ехать. Поэтому я чего — я двинул к парку. Прикинул, дойду до того прудика и погляжу, чем там утки маются, — там они вообще или нет. Я ж по-прежнему не в курсе был, там они или нет. До парка недалеко, да и двигать мне особо некуда было — я пока даже не шарил, где ночевать стану, вот и пошел. Я ни устал, ничего. Мне просто было тоскливо, как я не знаю что.

А как только я в парк зашел, такая херня кошмарная случилась. Я уронил пластинку Фиби. И пластинка эта разлетелась кусков на полета. Она была в здоровом таком конверте и всяко — разно, только все равно разбилась. Я, нахер, чуть не заревел, так херово мне стало, но потом я чего — я вытащил осколки из конверта и сложил в карман. Ни к чему их уже не приспособить, но и выкидывать не в жилу. А потом пошел в парк. Ух какая же темень там стояла.

Я всю жизнь в Нью-Йорке прожил и Центральный парк как свои пять пальцев знаю, потому что все время ходил туда кататься на роликах и на велике гонять, когда был мелкий, но пруд этот ночью искать — та еще засада оказалась. Нет, я знал, где он — рядом с Южной Сентрал-Парк и всяко-разно, — только все равно не мог найти. Наверно, больше нажрался, чем думал. Я все ходил и ходил, а вокруг все темней и темней, все жутче и жутче. Пока в парке был, я вообще никого не видал. Ну и нормально. Может, если б встретил, так на целую милю бы подпрыгнул. Потом наконец нашел. А там чего — пруд этот где замерз, а где нет. И уток никаких я не увидел. Обошел вокруг этого, нафиг, пруда — один раз чуть было, нафиг, даже не занырнул в него, — только ни одной утки не увидал. Подумал, может, если они тут и есть, так спят или как-то у самого берега, где трава и всяко-разно. Так я, в общем, чуть и не занырнул. Только никого не нашел все равно.

Наконец я сел на эту скамейку, где не было, нафиг, такой темени. Ух как меня трясло, гадство, и в волосах на затылке, хоть я и в кепаре сидел, вроде как ледышек таких полно. Меня тут заколотило. Ну, думаю, воспаление легких подхвачу и сдохну. И давай прикидывать, как мильоны туполомов ко мне на похороны придут и всяко-разно. Дед из Детройта, который все номера улиц выкрикивает, когда с ним едешь, нафиг, в автобусе, и тетки мои — у меня штук полета теток, — и все эти паршивые двоюродные. Там же вся банда соберется. Они приперлись, когда Олли помер, вся эта, нафиг, дурацкая кодла. У меня есть одна дура-тетка, у нее изо рта воняет, так она все твердила, как мирно он лежит, мне Д. Б. потом рассказывал. Меня там не было. Я еще был в больнице. Мне пришлось в больницу лечь и всяко-разно, когда я себе поранил руку. В общем, меня все еще колотило насчет воспаления легких, со всеми этими ледышками в волосах, и насчет того, что я возьму и сдохну. Мне предков жалко было, как не знаю что. Особенно штруню, потому что она после Олли еще не оправилась. Я все прикидывался, как она не знает, что делать со всеми моими костюмами и спортивными прибамбасами и всяко-разно. Одно хорошо — я знал, что Фиби она ко мне на похороны, нафиг, не пустит, потому что Фиби совсем еще малявка. Вот это одно только хорошо и было. А потом я подумал, как вся эта кодла меня в могилу на кладбище, нафиг, сует и всяко-разно, с моим именем на памятнике и всяко-разно. Жмурики со всех сторон. Ух, вот подохнешь — тут-то тебя и оприходуют. Надеюсь, нахер, когда я все — таки загнусь, у кого-нибудь мозгов хватит просто вывалить меня в реку или как-то. Что угодно, только бы, нафиг, на кладбище не совали. В воскресенье народ приходит, кладет веники цветочные тебе на пузо, всякая такая херня. Кому нужны цветы, если ты жмурик? Да никому.

Когда погода нормальная, штрики вполне себе часто ходят и цветы втыкают Олли в эту могилу. Я с ними пару раз тоже ездил, но потом бросил. Во-первых, мне совершенно не в жилу видеть его на этом долбанутом кладбище. Среди жмуриков и надгробий, и всяко-разно. Когда солнышко, еще ничего, только дважды — дважды, — когда мы там были, начинался дождь. Жуть. И на его паршивое надгробье лило, и на траву у него на пузе. Везде лило. И все посетители, что кладбище посещали, рванули к своим машинам, как я не знаю что. Я чуть на стенку не полез. Все посетители эти могли позалазить к себе в машины, повключать радио и всяко-разно, а потом поехать в какую-нибудь приятную рыгаловку ужинать — все, кроме Олли. Охереть невыносимо. Я знаю, что там на кладбище только его тело и всяко-разно, а душа у него на Небеси и прочая херня, только все равно перебор. Не надо было ему туда попадать, что ли. Вы его не знали. Если б знали, вы бы поняли, о чем я. Когда солнышко, еще ничего, но солнышко выходит, только если ему в жилу выходить.

Немного погодя, чтоб хоть как-то отвлечься от воспаления легких и всяко-разно, я вытащил гроши и попробовал сосчитать в паршивом свете от фонаря. Осталось у меня всего три по одному, пять четвертаков и никель — ух, я целое состояние спустил после свала из Пеней. И потом я чего — я пошел к озеру и как бы блинчиков по нему напускал четвертаками и никелем, там, где не замерзло. Фиг знает, зачем я так сделал, но сделал. Наверно, прикинул, что так и отвлекусь от воспаления легких и того, что сдохну. А вот фиг там.

Я начал думать, каково будет Фиби, если я подхвачу воспаление легких и сдохну. Детский сад так думать, только я не мог остановиться. Вполне себе фигово ей будет, если какая-нибудь такая херня произойдет. Я ей сильно в струю. В смысле, я ей ничего так нравлюсь. По-честному. В общем, никак из башки я это выгнать не мог, поэтому вот чего я прикинул сделать — я прикинул, что нехило бы пробраться домой и повидаться с ней, на тот случай, если я сдохну или как-то. У меня ключи с собой и всяко-разно, и я вот чего прикинул: заберусь в квартиру, очень тихо и всяко-разно, и мы с Фиби вроде как чутка потрещим. Меня только одно доставало — наружная дверь. Скрипит гадски. Жилой дом у нас нехило старый, а комендант — ленивая скотина, и все у него в доме скрипит и пищит. Вдруг штрики услышат, как я в дом лезу. Но я решил все равно попробовать.

Поэтому я, нахер, вымелся из парка и двинул домой. Всю дорогу пехом. Там недалеко, а я совсем не устал и уже даже не бухой был. Только дубак стоял, да никого ни вокруг, ни где.

21

Подфартило за много лет впервые — когда я добрался домой, обычного лифтера, Пита, в кабине не было. В кабине сидел какой-то новый парень, я его раньше не видел, поэтому я прикинул, что если не врежусь башкой в штриков и всяко-разно, то смогу поздороваться с Фиби, а потом свалить, и никто даже не заметит, что я тут был. Зашибись просто подфартило. А еще лучше то, что новый лифтер был несколько так дурковат. Я ему сказал — как бы между прочим так, — чтоб он поднял меня к Дикстайнам. Дикстайны — у них другая квартира у нас на этаже. Кепарь свой я уже снял, чтоб не отсвечивать или как-то. И в лифт зашел так, будто сильно спешу.

Он все двери лифта закрыл и всяко-разно и уже настроился ехать, а потом поворачивается и говорит:

— А их дома нет. У них вечеринка на четырнадцатом этаже.

— Это ничего, — отвечаю. — Я должен их подождать. Я их племянник.

Он на меня тупо так, с подозрением глядит.

— Вы б тогда лучше, — говорит, — в вестибюле подождали, приятель.

— Это можно бы — честно, можно, — говорю. — Только у меня больная нога. Я должен держать ее в одном положении. Думаю, я лучше посижу на стульчике у них под дверью.

Он не просек, что это я такое несу, нахер, и только и сказал:

— А, — и поднял меня наверх. Неплохо, ух. Умора. Надо только сказать чего-нибудь, чтоб никто не просек, и они все что хочешь тебе сделают.

Я вышел у нас на этаже — сам хромаю гадски просто — и двинулся к Дикстайнам. Потом как услышал, что дверь лифта закрылась, развернулся и пошел на нашу сторону. Нормально у меня получается. Как будто и не бухал вообще. Потом вынул ключ и открыл дверь — очень осторожно и всяко-разно, зашел и дверь закрыл. Надо было в жулики податься.

В прихожей темень, как я не знаю что, само собой, и, само собой, никакого света зажечь я не мог. Надо было аккуратно не влепиться ни во что и не наделать шуму. Но я точняк понял, что я дома. У нас в прихожей уматный такой запах стоит — так больше нигде, не воняет. Я вообще не знаю, что это, нахер, такое. Не цветная капуста и не духи — вообще непонятно, что за херня, — но всегда знаешь, что ты дома. Я начал было куртку снимать и вешать в шкаф, только в шкафу полно плечиков, которые гремят, как полоумные, если дверцу приоткроешь, поэтому я не стал. Потом я медленно, очень медленно двинул к комнате Фиби. Я знал, что горничная меня не услышит, — у нее только одна перепонка.

Ей брат в детстве соломинку в ухо засунул, она мне как-то рассказывала. Нормально так глухая и всяко-разно. А вот предки мои, особенно штруня — у той вообще слух как у, нафиг, гончей. Потому я очень, очень на цыпочках шел мимо их двери. Даже, ёксель — моксель, дышать перестал. Штрика-то можно стулом по башке огреть, и он не проснется, а вот штруня — ей всего-то хватит, чтоб вы в Сибири где-нибудь кашлянули, и она уже вас услышит. Дерганая, как не знаю что. То и дело по ночам не спит, сиги курит.

Наконец где-то через час я добрался до этой комнаты Фиби. Только Фиби там не было. Про это я забыл. Она же всегда в комнате Д.Б. спит, когда тот в Голливуд ездит или еще куда. Ей нравится, потому что самая здоровая комната в доме. А еще там такой безумный древний стол, который Д. Б. купил у какой-то кирюхи в Филадельфии, и такая здоровая гигантская кровать, миль десять в ширину и десять в длину. Где он ее купил, фиг знает. В общем, Фиби в жилу спать в комнате у Д.Б., когда его нет, и он ей разрешает. Вы б видели, как она уроки делает за этим долбанутым столом или как-то. Он такой же здоровый, как кровать. Ее за ним еле видно, когда она там уроки делает. Но вот такое ей как раз в струю. А ее комната ей никак, говорит, потому что слишком маленькая. Говорит, ей нравится разложиться. Сдохнуть можно. Ну чего этой Фиби раскладывать? Ни шиша.

В общем, двинул я к Д.Б. - тихо, как не знаю что, и включил лампу на столе. Фиби такая даже не проснулась. Когда свет загорелся и всяко-разно, я вроде как чутка на нее посмотрел. Лежит там, спит, морденция где-то с краю подушки. И рот раскрыла. Умора. Возьмите взрослых — паршиво они выглядят, когда спят и пасти у них раззявлены, а вот малявки ни фига. Нормально малявки смотрятся. Всю подушку даже обслюнявить могут, а все равно нормально.

Я походил по комнате, очень тихо и всяко-разно, поглядел на всякую фигню. Для разнообразия мне было зашибись. Воспаления легких уже никакого и в помине. Нормально мне было для разнообразия. У Фиби эта одежда на стуле сложена возле кровати. Фиби очень аккуратная для малявки. В смысле — барахло свое не разбрасывает, как другие. Не халда. У нее пиджачок от этого рыжего костюма, который штруня ей в Канаде купила, висел на спинке. А блузка и прочая фигня — на сиденье сложены. Обувка и носочки на полу, прямо под стулом, рядом друг с дружкой. Обувки этой я раньше не видел. Новая. Такие темно-коричневые мокасины, вроде той пары, что у меня, и с костюмчиком роскошно смотрятся, который ей штруня в Канаде купила. Штруня ее нехило одевает. По-честному. У нее зашибись вкус к некоторым штукам. Ни фига не может коньки только покупать или еще чего-то, а с одеждой все очень неслабо. В смысле, на Фиби всегда какое-нибудь платьице бывает, от которого сдохнуть просто можно. Возьмите большинство малявок, даже если у них предки нехило грошей зашибают, — так они какую-нибудь жуть носят. Вы б видели эту Фиби в костюмчике, что ей штруня в Канаде купила. Без балды.

Я сел за этот стол Д.Б. и поглядел, что там. В основном Фибина хренотень, школьная и всяко-разно. Главным образом учебники. Тот, что сверху, назывался «Арифметика — это весело!» Я как бы открыл на первой странице и глянул. Вот чего у Фиби на ней было:

Фиби Уэзерфилд Колфилд 4Б-1

Я чуть не сдох. У нее среднее имя Джозефин, ёксель-моксель, никакое не Уэзерфилд. Только ей оно не в жилу. Всякий раз, когда мы с ней встречаемся, у нее новое среднее имя.

Под арифметикой лежала география, а под географией — упражнения по английскому. С упражнениями у нее все очень неслабо. У нее со всеми предметами неслабо, но с английским вообще нехило. А под упражнениями лежала куча тетрадок. У нее их тыщ пять где-то. Ни у одной малявки столько тетрадок нет. Я открыл верхнюю и глянул на первую страницу. На ней было:

Бернис встретимся на переменке мне тебе нужно

сказать что-то очень очень важное.

Больше там ничего не было. На следующей было вот чего:

Почему на юго востоке Аляски так много кансерных фабрик?

Потому что там так много лосося Почему там ценные леса? потому что подходит климат.

Что наше правительство сделало чтобы жизнь эскимосов аляски была легче? посмотреть на завтра!!!

Фиби Уэзерфилд Колфилд Фиби Уэзерфилд Колфилд Фиби Уэзерфилд Колфилд Фиби У. Колфилд Фиби Уэзерфилд Колфилд, эск.

Передай пожалуйста Ширли!!!!

Ширли ты говорила что стрилец но ты просто телец принеси коньки когда придешь ко мне домой

Я сел там на стол Д. Б. и прочел всю тетрадку. Это недолго, и я такую фигню могу читать — тетрадки какой-нибудь малявки, Фиби или еще чьи, — и днем, и ночью. От их тетрадок сдохнуть можно. Потом я сигу закурил — это у меня была последняя. В тот день я, наверно, пачки три выкурил. А потом я Фиби наконец разбудил. В смысле, я ж не мог сидеть на столе до конца жизни, а кроме того, боялся, что вдруг ни с того ни с сего налетят штрики, а мне хотелось по крайней мере с ней поздороваться, пока не ворвались. Потому и разбудил.

Она легко просыпается. В смысле, на нее не надо ни орать, ничего. Только сесть на кровать и сказать: «Просыпайся, Фиб», — и бац, она уже проснулась.

— Холден! — сразу же говорит. Облапила меня руками за шею и всяко-разно. Очень мамсится. В смысле — для малявки вполне себе нежная такая. Иногда даже слишком. Я вроде как ее чмокнул, а она говорит: — Ты када приехал? — Рада мне, как не знаю что. Сразу видать.

— Не так громко. Только что. Ты вообще как?

— Я отлично. Ты получил мое письмо? Я написала на пяти листах тебе…

— Ага — не так громко. Спасибо.

Она мне это письмо написала. Только я на него ответить не успел. Сплошняком про ту постановку, где она в школе играла. Сказала, чтоб я никаких свиданок, ничего на пятницу не назначал, а пришел смотреть.

— Как постановка? — спрашиваю. — Как, говоришь, называется?

— «Рождественский спектакль для американцев». Он паршивый, только я там Бенедикт Арнолд.[40] У меня практически самая большая роль, — говорит. Ух как она уже вся проснулась. Она очень колобродится, когда такую фигню рассказывает. — Начинается, когда я умираю. Перед Рождеством приходит этот дух и спрашивает, стыдно ли мне и все такое. Ну, в общем. За то, что страну предал и все такое. Ты придешь смотреть? — Она уже на кровати так и подскочила и всяко-разно. — Вот про это я тебе и написала. Придешь?

— Само собой, приду. Ну еще б не пришел.

— А папа не может. Ему в Калифорнию надо лететь, — говорит. Ух как она уже вся такая проснулась. Ей, чтоб проснуться, секунды две надо. Она сидела — ну как бы на коленях — на кровати и держала меня, нафиг, за руку. — Слушай. А мама сказала, ты дома будешь в среду, — говорит. — Сказала, что в среду.

— Я раньше выехал. Не так громко. Разбудишь всех.

— А сколько времени? Они домой поздно будут, мама говорила. Они поехали на прием в Норуок, в Коннектикут, — говорит такая Фиби. — Угадай, что я сегодня днем делала? Какое кино видала? Угадай!

— Не знаю… Слушай. Они не сказали, когда…

— «Врача», — Фиби такая говорит. — Это специальное кино показывали в Фонде Листера. Только один день показывали, и это сегодня. Про этого доктора в Кентукки и все такое — он еще затыкает одеялом лицо этой девочке, которая калека и не может ходить. А потом его в тюрьму сажают и все такое. Отличное кино просто.

— Послушай секундочку. Они не сказали, когда…

— Он ее жалеет, доктор этот. Потому и лицо ей затыкает и все такое, чтоб она задохнулась. А его потом сажают в тюрьму на пожизненное заключение, но эта девочка, которой он лицо заткнул, приходит его навестить все время и говорит ему спасибо за то, что он сделал. Он из милосердия убийца. Только он знает, что должен в тюрьму сесть, потому что врач не должен у Бога ничего отнимать. Нас мама одной девочки у нас в классе водила. Элис Холмборг. Она моя лучшая подружка. Она одна во всем…

— Погоди минутку, а? — говорю. — Я тебе вопрос задал. Они сказали, когда вернутся, или не сказали?

— Нет, но поздно. Папа взял машину и все такое, чтобы с поездами не связываться. У нас там сейчас радио есть! Только мама говорит, его нельзя играть, когда машина едет.

Меня отпустило — ну вроде. В смысле, я наконец бросил дергаться насчет того, поймают они меня дома или нет. Прикинул — да ну его к черту. Поймают так поймают.

Вы бы видели эту Фиби. В такой пижаме синей, с красными слонятами на воротничке. Слоны для нее — это вообще полный капец.

— Значит, хорошая картина была, а? — говорю.

— Шикарная просто, только Элис простыла, и мама у нее все время спрашивала, не гриппует ли она. Прямо посреди кино. Только там что-нибудь важное случится, ее мама перегибается через меня и спрашивает Элис, не гриппует ли она. На нервы действовало.

Потом я сказал ей про пластинку.

— Слушай, я тебе пластинку купил, — говорю. — Только по дороге домой она сломалась. — И я вытащил из кармана обломки и ей показал. — Я надрался, — говорю.

— Дай кусочки, — говорит Фиби. — Я их себе оставлю. — И взяла их у меня прямо из руки и в ящик тумбочки своей положила. Я чуть не сдох.

— Д.Б. на Рождество приезжает? — спрашиваю.

— Мама говорит, может, да, а может, нет. Как получится. Может, ему придется остаться в Голливуде и писать картину про Аннаполис.[41]

— Аннаполис, ёксель-моксель!

— Там про любовь и все такое. Угадай, кто там будет играть? Какая кинозвезда? Угадай!

— Мне это неинтересно. Аннаполис, ёксель-моксель. Да что Д.Б. знает про Аннаполис, ёксель-моксель? Как это связано вообще с его рассказами? — говорю. Ух, с ума съехать можно от такой херни. Голливуд, нафиг. — Что ты сделала с рукой? — спрашиваю. Я заметил, у нее локоть здоровенным шматом пластыря заклеен. А заметил почему — пижама-то у нее без рукавов.

— Да этот мальчишка, Кёртис Уайнтрауб, который у нас в классе, толкнул, когда я по лестнице в парк спускалась, — говорит. — Хочешь поглядеть? — И она принялась сдирать эту долбанутую липучку с руки.

— Оставь ее в покое. А почему он тебя с лестницы столкнул?

— Не знаю. Наверно, он меня терпеть не может, — Фиби такая говорит. — Мы с этой другой девочкой, Селмой Эттенбери, ему ветровку чернилами и всяким разным облили.

— Это некрасиво. Ты что, дитя малое, ёксель-моксель?

— Нет, но я только в парк пойду, он везде за мной ходит. Всегда ходит за мной. Он мне на нервы действует.

— Может, ты ему нравишься. Но из-за этого же не стоит чернилами…

— А я не хочу ему нравиться, — говорит. А потом уматно так на меня поглядела. — Холден, — говорит, — а почему ты домой не в среду приехал?

— Чего?

Ух, за ней глаз да глаз каждую минуту. Если думаете, что она какая-то дурочка, вы совсем спятили.

— Почему ты дома не в среду? — спрашивает. — Тебя ни выгнали, ничего, правда?

— Я ж тебе уже сказал. Нас раньше распустили. Отпустили всю…

— Тебя выгнали! Выгнали! — Фиби такая говорит. А потом кулаком меня по ноге двинула. Она сильно кулакастая, если ей в жилу. — Выгнали! Ой Холден! — А потом рот рукой прикрыла и всяко-разно. Сильно возбужденная она, чесслово.

— Кто сказал, что меня выгнали? Никто не говорил…

— Выгнали-выгнали, — говорит. И хвать меня снова кулаком. Если думаете, что не больно, вы совсем двинулись. — Папа тебя убьет! — говорит. Потом плюхнулась пузом на кровать и подушку, нафиг, себе на голову нахлобучила. Она так вполне себе часто делает. Иногда совсем чеканутая.

— Хватит, ну, — говорю. — Никто меня не убьет. Никто даже не… ну ладно, Фиб, убирай эту фигню с головы. Никто меня не убьет.

Только она не убирала. Ее никак не заставишь чего-нибудь сделать, если ей не в жилу. Знай себе твердит:

— Папа тебя убьет. — Там и не разберешь ни шиша с этой подушкой на голове.

— Никто меня не убьет. Мозги включи. Во-первых, я уезжаю. Я чего могу — я могу на ранчо работать устроиться на время или как-то. У меня парень знакомый есть, так у его деда ранчо в Колорадо. Могу там устроиться на работу, — говорю. — Меня когда не будет, я буду тебе писать и всяко-разно, если уеду. Ладно тебе. Убирай подушку. Давай, ну эй, Фиб. Пожалста. Пожалста, а?

Только она все равно не убрала. Я попробовал стянуть сам, только она сильная, как не знаю что. С ней драться устаешь. Ух, раз захочет подушку на башке у себя держать, там подушка и будет держаться.

— Фиби, ну пожалста? Вылазь оттуда, — твержу. — Ладно, эй?.. Эй, Уэзерфилд. Вылазь.

Только она не вылазила. Иногда ее вообще ничем не проймешь. Наконец я встал и вышел в гостиную, достал из сигаретницы на столе сиг и в карман сунул. У меня кончились.

22

Когда я вернулся, подушки на голове уже никакой не было — я так и знал, — только Фиби по-прежнему на меня не глядела, хоть и лежала уже на спине и всяко-разно. Я обошел кровать и снова сел, а она морденцию свою долбанутую в другую сторону отвернула. Бойкот такой, как я не знаю что. Как фехтовальная команда в Пеней, когда я, нафиг, рапиры в метро забыл.

— Как эта Хэзел Уэзерфилд? — спрашиваю. — Еще сочиняешь про нее? Та история, что ты мне прислала, у меня в чемодане. Он на вокзале. Очень хорошая.

— Папа тебя убьет.

Ух, вот взбредает ей в башку, если уж взбредает.

— Ничего не убьет. Самое худшее — взбучку устроит, а потом отправит, нафиг, в это военное училище. А больше ничего и не сделает. И потом — меня тут вообще не будет. Я уеду. Я — я, наверно, в Колорадо буду, на этом ранчо.

— Не смеши меня. Ты даже на лошади кататься не можешь.

— Кто не может? Еще как могу. Ну еще б не мог. Этому учат за две минуты, — говорю. — Хватит уже ковырять. — Она ковыряла этот пластырь на руке. — Тебя кто стриг? — спрашиваю. Я только что заметил, какую дурацкую прическу ей сделали. Слишком коротко.

— Тебя не касается, — говорит. Очень наглая иногда бывает. Вполне себе наглая такая. — Ты, я думаю, опять все предметы до единого провалил, — говорит — очень так нагло. Но и уматно в каком-то смысле. Иногда она разговаривает, как, нафиг, училка, а сама же малявка да и только.

— А вот и нет, — говорю. — Английский я сдал. — А потом, вот просто от нефиг делать, я ее за попу ущипнул. Очень уж сильно в воздух торчала, так Фиби улеглась на бок. Да и попы-то у нее почти нет. Я не сильно, а она все равно по руке меня садануть попыталась, только промазала.

А потом вдруг ни с того ни с сего говорит:

— Ох, ну и зачем же ты только это сделал? — В смысле, почему меня выперли. Мне сразу как-то убого стало, так она сказала это.

— Господи, Фиби, не спрашивай. Меня уже тошнит, что все спрашивают, — говорю. — Мильон причин. Это одна из худших школ, куда я ходил. Там полно фуфла. И погани всякой. Столько поганых типусов ты в жизни не видала. Например, сидишь и треплешься у кого-нибудь в комнате, а кто-нибудь еще хочет зайти, так его не пускают, если это какой-нибудь бажбан прыщавый. Все вечно двери себе запирают, если кто-то хочет зайти. И у них еще такое тайное, нафиг, братство, куда я зассал не вступать. Там есть такой прыщавый зануда, Роберт Экли, — он вот вступить хотел. Долго хотел и пытался, а его не пускали. Только потому что он прыщавый и зануда. Мне об этом даже говорить не в жилу. Говно школа. Поверь мне на слово.

Фиби такая ничего не сказала — но она слушала. У нее по затылку видно, что слушала. Она всегда слушает, если что-нибудь ей рассказываешь. А самая умора — она почти что всегда понимает, о чем, нахер, ты ей говоришь. По-честному врубается.

И я дальше ей про Пеней излагал. Как бы в струю было.

— Там даже пара нормальных преподов — и те фуфло, — говорю. — Был там один такой старикан, мистер Спенсер. Жена его всегда горячим шоколадом поит и прочей фигней, и они, в общем, вполне себе нормальные такие. Но ты б его видела, когда к нему на историю зашел директор, этот Тёрмер, и сел на заднюю парту. Он вечно приходит и сидит на задней парте, ну где-то с полчаса. С понтом, инкогнито или как-то. А немного погодя посидел он там — и давай этого Спенсера перебивать, корки бородатые отмачивать. Этот Спенсер чуть не сдох, пока хмыкал, улыбался и всяко-разно, будто Тёрмер этот — принц сказочный, нафиг, или еще как-то.

— Не ругайся так сильно.

— Рвать тянет, чесслово, — говорю. — Потом на День ветеранов. У них день такой есть, День ветеранов, когда все эти туполомы, которые Пеней заканчивали года с 1776-го, возвращаются и бродят везде, с женами, детьми и прочей шушерой. Видела б ты этого старикана — лет полета ему. Он чего — он пришел к нам в комнату, в дверь постучал и спрашивает, можно ли ему в сортир. А сортир — в конце коридора, фиг знает, почему вообще у нас стал спрашивать. Знаешь, чего сказал? Говорит, ему интересно, сохранились ли его инициалы, которые он на двери тубза вырезал. Он же чего — он вырезал, нафиг, свои дурацкие инициалы на двери в тубзо лет девяносто назад, и теперь ему хотелось поглядеть, там они или нет. И мы с соседом проводили его до сортира и всяко-разно, и стояли смотрели, пока он на всех дверях в кабинки инициалы свои искал. И все это время он нам булки мял — про то, что в Пеней у него были самые счастливые дни в жизни, советы на будущее нам давал и всяко-разно. Ух какая меня от него тоска взяла! Я не в смысле, что он плохой, — он ничего. Но ведь не обязательно гады тоску наводят, это и хороший может запросто. Тут же всего-то надо, что надавать побольше фуфловых советов, пока ищешь свои инициалы на какой-нибудь двери в тубзо, вот и все. Фиг знает. Может все и ничего было бы, если б не одышка у него. А он весь запыхался, когда по лестнице наверх перся, и пока он эти свои инициалы искал, сопел все, и ноздри у него смешные и убогие такие, и он нам со Стрэдлейтером все талдычил, чтоб мы из Пеней как можно больше взяли. Господи, Фиби! Не могу я объяснить. Да мне просто не в жилу все, что там творилось. Не могу объяснить.

Тут Фиби такая чего-то сказала, только я ее не расслышал. Она ртом в самую подушку воткнулась, и я ничего не услышал.

— Чего? — говорю. — Рот отлепи. Я ни фига не слышу, когда ты ртом в подушку.

— Тебе ничего не нравится, что творится.

Когда она так сказала, мне еще тоскливей стало.

— А вот и нет. А вот и нет. Еще как нравится. Не говори так. Зачем, нафиг, ты так говоришь?

— Потому что нет. Тебе никакие школы не нравятся. Тебе миллион всего не нравится. Нет, и все.

— Нравится. Вот тут ты не права — вот тут как раз и ошиблась! На фига вот такое говорить? — говорю. Ух какая мне от нее тоска.

— Потому что нет, — говорит. — Назови хоть что-нибудь.

— Что-нибудь? Такое, чтоб мне нравилось? — говорю. — Ладно.

Засада в том, что я не слишком путёво мог сосредоточиться. Иногда сосредоточиться офигенно трудно.

— Что-нибудь одно, что мне сильно в жилу? — спрашиваю.

А она не ответила. Только искоса так смотрела на меня, нахер, с другой стороны кровати. Миль тыща до нее.

— Ну давай, скажи, — говорю. — Одно такое, что мне сильно нравится или просто в жилу?

— Что сильно нравится.

— Ладно, — говорю. Только засада в том, что никак не сосредоточиться. В башке только те две монашки, которые гроши ходили собирали в свои битые плетеные корзинки. Особенно очкастая со стальными дужками. И тот пацан, знакомый по Элктон-Хиллз. Там в Элктон-Хиллз был один пацан по имени Джеймс Касл, который не хотел брать обратно то, чего сказал про другого пацана, самодовольного такого, Фила Стейбила. Джеймс Касл назвал его самодовольным типусом, и кто-то из паршивых корешей Стейбила пошел и настучал на него Стейбилу. Поэтому Стейбил и еще шесть гнусных гадов пошли в комнату к Джеймсу Каслу, вломились туда, заперли, нафиг, дверь и хотели, чтобы он взял свои слова обратно, а он ни в какую. Ну они и принялись за него. Не буду говорить даже, что они с ним делали — слишком отвратительно, — а он все равно ничего не брал, этот Джеймс Касл. Вы б его видели. Тощий такой хиляга на вид, руки что карандашики. Наконец он чего — он не стал ничего обратно брать, а выпрыгнул из окна. Я как раз в душе был и всяко-разно, но даже там слышно было, как он снаружи грохнулся. Я-то просто подумал, что-то из окна упало — радио или стол там, или как-то, не пацан же, ничего. А потом слышу — все бегут по коридору, вниз по лестнице, поэтому я халат накинул и тоже рванул, а там этот Джеймс Касл прямо на каменных ступеньках лежит и всяко-разно. Мертвый, и зубы эти его, и кровь везде, а к нему даже не подойдет никто. На нем был такой свитер с горлом, я ему давал поносить. А с теми, кто с ним в комнате был, ничего не сделали, только исключили. Даже в тюрьму не посадили.

Вот и все, что я мог придумать. Те две монашки, с которыми за завтраком познакомился, да этот пацан Джеймс Касл, которого я знал в Элктон-Хиллз. Самая умора как раз в том, что с Джеймсом Каслом мы еле знакомы были, сказать вам правду. Он такой был спокойный очень. Мы с ним на матёму вместе ходили, только он совсем на другой стороне сидел, вообще почти не вставал отвечать и к доске ни выходил, ничего. Есть такие парни в школе — вообще почти отвечать не встают и к доске не ходят. По-моему, мы с ним один только раз и поговорили, когда он спросил, нельзя ли взять у меня поносить свитер с горлом. Я, нахер, чуть не сдох, когда он спросил, — так удивился и всяко-разно. Он говорит, у него двоюродный приезжает и берет его с собой покататься и всяко-разно. А я даже не знал, что он знает, что у меня есть такой свитер с горлом. Про него я одно только знал — что у него фамилия по списку перед моей стоит. Кабел Р., Кабел У., Касл, Колфилд — до сих пор не забыл. Сказать вам правду, я чуть свитер-то от него не зажилил. Просто потому, что не сильно его знал.

— Чего? — спрашиваю. Фиби мне что-то сказала, только я не расслышал.

— Ты даже одну штуку придумать не можешь.

— А вот и могу. Вот и могу.

— Ну так придумай.

— Мне нравится Олли, — говорю. — И мне нравится то, что я вот сейчас делаю. Сижу тут с тобой и болтаю, и думаю про всякую фигню, и…

— Олли умер… Ты всегда так говоришь! Если кто-то умер и все такое, и на Небо попал, тогда не считается…

— Я знаю, что он умер! Думаешь, я не знаю? Но он же мне может по-прежнему нравиться или нет? Просто потому, что кто — то умер, он же тебе не перестает нравиться, ёксель-моксель, — особенно если они в тыщу раз нормальнее того, про кого знаешь, что он жив и всяко-разно.

Фиби такая ничего не сказала. Когда она не может придумать, что сказать, она вообще ни слова, нафиг, не говорит.

— В общем, мне сейчас нравится, — говорю. — В смысле — вот сейчас. Сидеть тут с тобой и просто по ушам ездить, и дурака…

— Да это вообще понарошку!

— Ничего не понарошку! И вовсе не понарошку совсем! Чего, нафиг, ради? Вечно все думают, что всё понарошку. И меня, нафиг, уже от этого тошнит.

— Хватит ругаться. Ладно, еще что-нибудь назови. Назови, кем ты бы хотел быть. Ну, ученый. Или юрист, или еще чего-нибудь.

— Я не могу быть ученым. У меня с точными науками засада.

— Ну юристом — как папа и все такое.

— Юристы, наверно, ничего — только меня не привлекает, — говорю. — В смысле, они ничего, если ходят все время и спасают невинные жизни, и вроде того, только если ты юрист, ты таким не маешься. Только гроши зашибаешь, играешь в гольф там, в бридж, покупаешь машины, пьешь мартини и выглядишь как ферт. А кроме того. Даже если и ходишь, и спасаешь невинные жизни и всяко-разно, откуда тебе знать, ты это делаешь потому, что тебе в жилу было спасать невинные жизни, или потому что ты ходил и спасал, потому что на самом деле тебе хотелось быть зашибенским юристом, чтоб тебя все по спине хлопали и поздравляли в суде, когда, нафиг, процесс закончится, репортеры и прочие, как в этом гнусном кино? Откуда тебе знать, что ты не фуфло? Засада в том, что ниоткуда.

Я не сильно уверен, просекла Фиби, что за херню я ей толкую, или нет. В смысле, она ж мелкая малявка все-таки и всяко — разно. Но она хоть слушала. Если кто-то на крайняк хоть слушает, уже нехило.

— Папа тебя убьет. Он тебя просто убьет, — говорит.

Только я не слушал. Я про совсем другую фигню думал — совсем долбанутую.

— Знаешь, кем бы я хотел быть? — спрашиваю. — Знаешь, кем? В смысле, если б, нафиг, у меня выбор был?

— Кем? И хватит ругаться.

— Знаешь такую песню — «Если кто ловил кого-то сквозь густую рожь»? Мне бы…

— Там «Если кто-то звал кого-то сквозь густую рожь»! — Фиби такая говорит. — Это стих такой. Роберта Бёрнса.

— Я знаю, что это стих Роберта Бёрнса.

Хотя она права была. Там и впрямь «Если кто-то звал кого-то сквозь густую рожь». Хотя тогда я этого не знал.

— А я думал: «Если кто ловил кого-то», — говорю. — В общем, у меня перед глазами только эти малявки — играют себе во что-то на таком здоровенном поле с рожью и всяко-разно. Тыщи малявок, а рядом никого — больших никого, в смысле, — только я один. И я стою на краю какого-то долбанутого обрыва. И мне чего надо — мне надо ловить всех, чтобы вдруг с обрыва не навернулись: в смысле, они же носятся там и не смотрят, куда бегут, а я должен выскакивать откуда-то и их ловить. И больше весь день я б ничего не делал. Был бы ловцом на этом хлебном поле и всяко-разно. Я знаю, что это долбануться, только больше я б ничем не хотел быть. Я знаю, что долбануться.

Фиби такая долго ничего не говорила. А потом открыла рот и говорит только:

— Папа тебя точно убьет.

— Да и надристать, если убьет, — говорю. Потом встал с кровати, потому что мне чего захотелось — мне в жилу вдруг стало позвонить этому парню, который у меня английский вел в Элктон-Хиллз, мистеру Антолини. Он теперь живет в Нью-Йорке. Элктон-Хиллз бросил. Теперь ведет английский в Университете Нью-Йорка.

— Мне позвонить надо, — говорю. — Я сейчас вернусь. Не засыпай. — Я не хотел, чтоб она засыпала, пока я в гостиной. Понятно, что не заснет, но я все равно сказал, чтоб уж наверняка.

Я пошел к двери, а Фиби такая тут говорит:

— Холден! — и я развернулся.

Она сидела на кровати. Такая симпотная.

— А я рыгать учусь у этой девочки, Филлис Маргулис, — говорит. — Слушай.

Я послушал и чего-то услышал, но как-то не очень.

— Молодец, — говорю. Потом зашел в гостиную и набрал этого своего препода, мистера Антолини.

23

По телефону я не сильно рассусоливал — боялся, штрики напрыгнут прямо посредине. Но не напрыгнули. Мистер Антолини нормальный такой ответил. Говорит, я могу сразу к нему приехать, если хочу. Я, наверно, их с женой разбудил, потому что как-то неслабо долго они к телефону подходили. Первым делом он меня спросил, что случилось, а я говорю: ничего. Только сказал, что все завалил в Пеней. Ну и что тут такого — ему-то можно. Он говорит:

— Боже праведный, — когда я ему изложил. Неслабое у него чувство юмора и всяко-разно. Сказал, чтоб я сразу к нему ехал, если мне в струю.

Он у меня, наверно, лучший препод был, этот мистер Антолини. Ничего так молодой парняга, ненамного старше моего брательника Д.Б., и его подначивать можно было так, чтоб и уважения к нему не потерять. Это он в конце концов подобрал того пацана, который из окна выпрыгнул, я вам рассказывал, Джеймса Касла. Этот мистер Антолини пульс ему пощупал и всяко-разно, а потом снял пальто с себя и накрыл, и нес Джеймса Касла до самого лазарета. И ему надристать даже было, что у него все пальто в крови будет.

Когда я вернулся в комнату Д.Б., Фиби такая радио включила. Передавали танцевальную музыку. Только Фиби тихо включила, чтоб горничная не услышала. Вы б ее видели. Сидит такая прямо посередке кровати, на одеяле, ноги сложила, как эти йоги. Музыку слушает. Сдохнуть можно.

— Давай, — говорю. — Хочешь потанцевать? — Я ее танцевать научил и всяко-разно, когда она совсем еще карапуз была. Очень неслабо танцует. Я в смысле, что немного чему ее научил. А так она сама в основном училась. По — настоящему же никого научить танцевать нельзя.

— Ты в ботинках, — говорит.

— Я сниму. Давай.

Так она, считай, с кровати спрыгнула, подождала, когда я ботинки сниму, а потом мы с ней сколько-то еще танцевали. Она по-честному танцует неслабо. Не в струю те, кто с малявками танцует, потому что смотрится это по большей части жуть. В смысле где-нибудь в ресторане, и видишь, как старикан какой — нибудь выводит свою малявку на пятак. Они обычно ей платье нечаянно всегда сзади наверх поддергивают, а малявка же ни шиша танцевать не умеет и жуть как смотрится, но на людях я так все равно никогда не делаю ни с Фиби, никак. Мы только дома дурака валяем. С ней-то все по-другому, потому что танцевать она умеет. Идет за тобой по-всякому. В смысле, если держишь ее, как не знаю что, близко, чтоб наплевать, что ноги у тебя сильно длиннее. Она от тебя не отлипает ни шиша. Можно ногой за ногу заступать, подныривать фофански, даже иногда чутка джиттербажить, а она не отлипает. Даже танго можно, ёксель — моксель.

Мы четыре номера где-то станцевали. В перерывах от нее одна умора, как не знаю что. Позиции не меняет. Даже ни разговаривает, ничего. Стоим такие в позиции, ждем, пока оркестр снова не заиграет. Сдохнуть можно. Ни смеяться, ничего тоже нельзя.

В общем, мы номера четыре станцевали, а потом я выключил радио. Фиби такая снова в постель запрыгнула и залезла под одеяло.

— У меня лучше получается, правда? — спрашивает.

— Еще как, — говорю. Я снова сел к ней на кровать. Как бы запыхался. Слишком, нахер, много курю, дыхалки никакой. А она вообще почти не запыхалась.

— Потрогай мне лоб, — говорит вдруг ни с того ни с сего.

— Зачем?

— Потрогай. Один разок всего.

Я потрогал. Только ничего не нащупал.

— Есть температура? — спрашивает.

— Нет. А должна быть?

— Да. Я ее нагоняю. Потрогай еще.

Я опять потрогал и все равно ничего не почувствовал, но говорю:

— Похоже, растет. — Не хотелось, чтоб у нее комплекс, нафиг, неполноценности был.

Она кивнула.

— Я через градунсик ее могу нагнать.

— Градусник. Кто сказал?

— Мне Элис Холмборг показала. Садишься по-турецки и не дышишь, и думаешь про что-нибудь очень-очень горячее. Про батарею или еще что-нибудь. А потом весь лоб у тебя такой жаркий становится, что можно руку обжечь кому-нибудь.

Я чуть не сдох. Отдернул руку у нее ото лба, словно это жуть как опасно.

— Спасибо, что предупредила, — говорю.

— Ой, тебе я б не обожгла. Я б остановилась, когда… Тшшш! — И она быстро, как не знаю что, подскочила на кровати.

Напугала меня, как не знаю что.

— Чего такое? — спрашиваю.

— Дверь, — говорит громким таким шепотом. — Это они!

Я мигом вскочил, подбежал и погасил лампу над столом. Потом затер бычок о ботинок и сунул в карман. Разогнал воздух немного, чтоб дымом не воняло — ёксель-моксель, на фига я только тут курил? Потом схватил ботинки, нырнул в чулан и закрыл дверь. Ух, сердце у меня колотилось, как гад.

Слышу, в комнату штруня зашла.

— Фиби? — говорит. — Ну-ка прекрати. Я видела свет, барышня.

— Привет! — Это Фиби уже такая. — Я заснуть не могла. Хорошо повеселились?

— Изумительно, — говорит штруня, только видно, что не по — честному. Она никогда не радуется, если из дому выходит. — Ты почему не спишь, можно осведомиться? Тебе тепло?

— Тепло. Просто заснуть не могла.

— Фиби, ты здесь курила? Правду мне, пожалуйста, барышня.

— Чего? — говорит такая Фиби.

— Ты меня слышала.

— Всего одну зажгла и на секундочку. Я только разик пыхнула. А потом в окно выбросила.

— Но зачем, можно осведомиться?

— Заснуть не могла.

— Мне это не нравится, Фиби. Мне это совсем не нравится, — говорит штруня. — Тебе дать еще одеяло?

— Нет, спасибо. Спок-ночи! — Фиби такая говорит. От штруни избавиться хочет поскорее, сразу видать.

— Как кино? — спрашивает та.

— Отлично. Только вот мама Элис. Она все кино через меня перегибалась и спрашивала, гриппует Элис или нет. А домой мы ехали на такси.

— Дай мне пощупать лоб.

— Я ничем не заразилась. У нее ничего не было. Это все ее мама.

— Ну что ж. Теперь спи. Как поужинала?

— Паршиво, — говорит Фиби.

— Ты слышала, что сказал твой отец об этом слове. Ну что в ужине было паршивого? Очень милая баранья отбивная. Я аж на Лексингтон-авеню ходила за…

— Отбивная нормальная, просто Шарлин все время на меня дышит, когда ставит на стол. На еду дышит, на всяко-разное. На все дышит.

— Ну что ж. Спи теперь. Поцелуй мамочку. Ты помолилась?

— В ванной. Спок-ночи!

— Спокойной ночи. И сейчас же засыпай. У меня голова раскалывается, — говорит штруня. У нее ничего так себе часто голова раскалывается. По-честному.

— Выпей аспирину, — Фиби такая говорит. — Холден дома в среду будет, да?

— Насколько я знаю. Укрывайся давай. До конца укрывайся.

Я услышал, как штруня вышла и закрыла за собой дверь. Пару минут подождал. Потом вышел из чулана. И тут же влепился в эту Фиби, потому что там такая темень, а она вылезла из постели и двинулась меня встречать.

— Больно? — спрашиваю. Теперь шептаться нужно было, потому что оба они уже дома. — Надо мослами шевелить, — говорю. Нащупал в темноте кровать, сел на край и стал надевать ботинки. Меня вполне так себе колотило. Куда деваться.

— Сейчас не ходи, — шепчет Фиби. — Погоди, пускай заснут!

— Нет. Надо. Сейчас лучше всего, — говорю. — Она будет в ванной, а папа новости включит или чего-нибудь. Лучше сейчас. — Фиг шнурки завяжешь, так меня колотило. Штрики меня, само собой, ни убьют, ничего, если дома поймают, только будет сильно не в струю и всяко-разно. — Ты, нафиг, где вообще? — говорю этой Фиби. Такая темень, что ни шиша ее не видать.

— Тут. — Она прямо рядом со мной стояла. Я ее даже не видел.

— У меня, нафиг, чемоданы на вокзале, — говорю. — Слышь. У тебя гроши есть, Фиб? Я, считай, банкрот.

— Только рождественские. На подарки и прочее. Я вообще ничего еще не покупала.

— А. — Не в жиляк мне было у нее рождественские гроши забирать.

— Тебе надо? — спрашивает.

— Я не хочу у тебя рождественские гроши забирать.

— Я могу сколько-то тебе одолжить, — говорит. Потом слышу — она возле стола Д.Б., просто мильон ящиков открывает и внутри шарит. Тьма такая в комнате, хоть глаз выколи. — А если ты уедешь, ты меня в спектакле не увидишь, — говорит. И голос у нее так чудно звучал при этом.

— Увижу. Я никуда не поеду до спектакля. Думаешь, мне в жилу такое пропускать? — говорю. Я вот чего сделаю — я, наверно, поживу пока у мистера Антолини, может, до вторника до вечера. А потом приеду домой. Если получится, я тебе позвоню.

— На, — говорит такая Фиби. Она мне грошей пыталась дать, только руки моей не нашла.

— Где?

Она вложила гроши мне в руку.

— Эй, да мне столько не надо, — говорю. — Ты мне два зеленых дай, и все. Кроме шуток — на. — Я попробовал ей вернуть, только она брать не захотела.

— Бери все. Потом отдашь. Принесешь на спектакль.

— Сколько тут, ёксель-моксель?

— Восемь долларов восемьдесят пять центов. Шестьдесят пять центов. Я немножко потратила.

И тут вдруг я ни с того ни с сего заревел. Куда тут денешься. Я так заревел только, чтоб меня никто не услышал, но заревел. Фиби такая вся перепугалась, когда я начал, подошла, хотела, чтоб я перестал, а как тут, нафиг, сразу перестанешь. Я еще сидел у нее на кровати, когда начал, и Фиби этой рукой своей меня обхватила за шею, а я ее, но все равно еще долго не мог перестать. Думал, до смерти задохнусь или как-то. Ух как эта Фиби из-за меня, нахер, перепугалась. Окно открыто, нафиг, и как-то, я чувствую — она вся дрожит и всяко-разно, потому что на ней одна пижама. Я попробовал снова ее уложить, а она не хочет. В конце концов я перестал. Только все равно точняк долго это было. Потом я дозастегнул куртейку и всяко-разно. Сказал Фиби, что выйду на связь. Она говорит: я могу и с ней в кровати спать, если хочу, но я сказал, что нет, мне лучше отвалить, меня мистер Антолини ждет и всяко-разно. Потом вытащил из кармана охотничий кепарь и ей отдал. Ей такие долбанутые в жилу. Она брать не хотела, только я заставил. Спорней, она в нем и спать легла. Ей такие шапки точняк в струю. Потом я ей еще раз сказал, что звякну, если получится, а потом отвалил.

Из дома выбираться было, нахер, в сто раз легче почему-то. Во-первых, мне уже было надристать, поймают меня или нет. По — честному. Я прикинул, что поймают так поймают. Хоть бы поймали, что ли, в каком-то смысле.

До самого низу я спустился пешком, на лифте не поехал. По задней лестнице. Чуть шею себе не своротил об десять где-то мильонов мусорных ведер, но выбрался нормально. Лифтер меня даже не видал. Наверно, до сих пор думает, что я сижу у Дикстайнов.

24

У мистера и миссис Антолини была такая сильно шикарная квартира на Саттон-плейс, где в гостиную надо спускаться по двум ступенькам, там бар и всяко-разно. Я там нормально так бывал, потому что когда бросил Элктон-Хиллз, мистер Антолини вполне себе часто к нам домой на ужин приходил — узнать, как у меня дела. Он тогда не был женат. А потом когда женился, я, бывало, ничего так часто с ним и миссис Антолини в теннис играл в Теннисном клубе Вест-Сайда, в Форест-Хиллз на Лонг-Айленде. Миссис Антолини сама оттуда. Вся в грошах купается. Она лет на шестьдесят старше мистера Антолини, но они вроде вполне себе ладили. Во-первых, они оба сильно интели, особенно мистер Антолини, только он больше остряк, чем интель, если с ним обшаться, вроде Д.Б. Миссис Антолини — та больше по серьезу. У нее с астмой фигово. Оба они читали рассказы Д. Б. - и миссис Антолини тоже, — и когда Д.Б. поехал в Голливуд, мистер Антолини ему позвонил и говорит: не ездите. А Д.Б. все равно поехал. Мистер Антолини сказал, что тем, кто пишет, как Д.Б., в Голливуде нечего делать. Точняк то же, что и я говорил, слово в слово.

Я б до их дома и пешком дошел, потому что не в струю мне было тратить Фибины рождественские гроши, чего ради, только мне так чудно стало, когда я наружу вышел. Вроде как башка закружилась. Поэтому я взял мотор. Не в жилу, но взял. Мотор там, нахер, фиг найдешь еще.

Когда я в звонок позвонил, этот мистер Антолини дверь мне сразу открывает — после того, то есть, как лифтер наконец меня довез дотуда, гад. Выглядывает в халате и шлепанцах, а в руке — вискач с содовой. Такой себе хитровывернутый типус, да и киряет он неслабо.

— Холден, мо-мальчик! — говорит. — Боже праведный, да он еще на двадцать дюймов подрос. Прекрасно, что зашел.

— Вы как, мистер Антолини? Как миссис Антолини?

— Мы оба просто отпад. Давай-ка сюда куртку. — Снял с меня куртку и повесил. — Я рассчитывал увидеть у тебя на руках новорожденного. Некуда податься. Снег на ресницах. — Иногда он вполне себе остряк. Повернулся и орет в кухню: — Лиллиан! Как там у нас с кофе? — Лиллиан — это миссис Антолини так зовут.

— Все готово, — орет она в ответ. — Это Холден? Привет, Холден!

— Здрасьте, миссис Антолини!

Там у них всегда орать надо. Потому что оба никогда в одной комнате одновременно не сидят. Умора такая.

— Садись, Холден, — говорит мистер Антолини. Сразу видать, он уже слегка под градусом. В комнате такой вид, точно у них тут балёха только что была. Везде стаканы, тарелки с орешками. — Прошу простить за антураж помещения, — говорит.

Мы принимали друзей миссис Антолини из города Бизон, Южная Дакота… Те еще бизоны вообще-то.

Я посмеялся, а миссис Антолини заорала мне чего-то из кухни, только я не расслышал.

— Что она сказала? — спрашиваю у мистера Антолини.

— Говорит, чтоб ты на нее не смотрел, когда выйдет. Она только что из люльки. Закуривай. Ты же теперь куришь?

— Спасибо, — говорю. Взял сигу из шкатулки, что он мне протянул. — Иногда. Я умеренный курильщик.

— Кто спорит, — говорит. И дал мне прикурить от такой здоровой зажигалки со стола. — Ну. Вы с Пеней больше не связаны узами, — говорит. Он всегда так излагает. Иногда сильно меня веселит, иногда нет. У него с этим как бы самую малость перебор. Не в том смысле, что он не остроумный или как-то — он да, — только иногда ужасно достает, если кто-то все время говорит чего-нибудь вроде «Так вы с Пеней больше не связаны узами». Д.Б. с таким тоже иногда перебирает. — Из-за чего? — спрашивает мистер Антолини. — Как с английским? Потому что если ты, ас сочинений, провалил английский, я покажу тебе на дверь — и хмыкнуть не успеешь.

— Ой, английский я сдал нормально. Там больше литра. Я за весь семестр где-то два сочинения всего написал, — говорю. — Я навыки речи завалил. Там такой обязательный предмет ввели — навыки речи. Вот его я завалил.

— Почему?

— Ох да фиг знает. — Не сильно мне в жиляк во все это пускаться. У меня еще как-то кружилось все или еще чего-то, и вдруг ни с того ни с сего башка разболелась. По-честному. Но видно, что ему интересно, поэтому я ему чутка рассказал. — Это такой предмет, там все пацаны в классе должны встать и речугу толкнуть. Ну, понимаете? Экспромтом и всяко-разно. А если пацан вообще куда-то в сторону съехал, надо ему орать: «Отвлекаешься!» — как можно быстрей. Я там чуть башкой не двинулся. Поставили «оч. пл.».

— Почему?

— Ох да фиг знает. Все эти «отвлечения» меня достали. Не знаю. У меня засада в том, что мне в струю, когда кто-то с темы съезжает. Так интересней и всяко-разно.

— Тебе все равно, если кто-то говорит не по делу, когда тебе что-то сообщает?

— Ну вот еще! Нет, мне нравится, когда говорят по делу и всяко-разно. Только чтоб не слишком по делу. Фиг знает. Наверно, не нравится, если кто-то все время по делу говорит. Лучшие оценки по навыкам речи ставили как раз тем пацанам, которые всегда по делу говорят, куда деваться. Но там один был такой, этот Ричард Кинселла. Он не сильно по делу говорил, и ему вечно орали «отвлекаешься». Жуть просто, потому что он во-первых такой дерганый весь — в смысле, неслабо нервный, — и у него губы все время дрожали, как ему речугу толкать, а слышно его вообще почти не было, если на задней парте сидишь. А как губы у него чутка трястись перестанут, так мне его речи больше всех были в жилу. Только предмет он все равно, считайте, завалил. Получил «плохо с плюсом», потому что ему все время орали «отвлекаешься». Например, толкал речь про ферму, которую его предок в Вермонте купил. Так ему всю дорогу орали «отвлекаешься», а препод этот, мистер Винсон, поставил ему за нее «плохо», потому что Кинселла не сказал, какие животные и овощи, и прочая хрень на той ферме росли и всяко-разно. А он чего делал, этот Ричард Кинселла — он начинал про эту фигню рассказывать, а потом ни с того ни с сего давай про это письмо, которое его мама от его дяди получила, и как у его дяди был полиомиелит и всяко-разно, когда ему сорок два года стукнуло, и как он никому не давал к нему в больницу приходить, потому что не хотел, чтоб его видели в корсете. С фермой не очень связано, никуда не денешься, но было-то нормально. Нормально же, когда тебе про дядю рассказывают. Особенно если начинают с предковской фермы, а потом вдруг дядя становится интересней. В смысле, гнусно же орать ему все время «отвлекаешься», если он такой нормальный и волнуется… Фиг знает. Трудно объяснить. — Да, в общем, и не в жилу. Во-первых, ни с того ни с сего башка жуть как разболелась.

Хоть бы, ей-богу, миссис Антолини скорей кофе принесла. Меня вот чего, нахер, достает иногда — в смысле, когда кто-то говорит, что кофе готов, а он нет.

— Холден… Один короткий, слегка ханжеский педагогический вопрос. Ты не думаешь, что всему должно быть место и время? Не думаешь, что если кто-то начинает рассказывать об отцовской ферме, ему не следует от нее отступаться, а только потом рассказать про дядин корсет? Или же, если дядин корсет — предмет такой соблазнительный, его и надо было в самом начале выбирать темой, а не ферму?

Не хотелось ни фига мне ни думать, ни отвечать ему, ни всяко-разно. У меня болела башка, и мне было паршиво. У меня и живот даже болел, сказать вам правду.

— Да… не знаю. Наверно, надо было. В смысле, выбрать темой дядю, а не ферму, если ему так интересней. Только я в том смысле, что ты ж по большей части вообще не знаешь, что тебе интересней всего, пока не начнешь рассказывать про то, что тебе не интересней всего. В смысле, тут же иногда ничего с собой не сделаешь. Я вот чего думаю — ну и пускай себе рассказывает, если хотя б интересно и что-то его заводит. Мне в жилу, если кого — то всего распирает. Нормально так. Вы просто этого препода не знаете, мистера Винсона. Иногда от него свихнуться можно — от него и от всего, нафиг, класса. В смысле, он же талдычит все время — обобщайте да упрощайте. А с некоторой фигней так просто не получится. В смысле, нельзя ж чего-то упростить и обобщить просто потому, что от тебя этого кто-то хочет. Вы не видали этого мистера Винсона. В смысле, он интель такой и всяко-разно, только все равно видать, что у него мозгов голяк.

— Кофе, джентльмены, наконец-то, — говорит миссис Антолини. Она с таким подносом вошла с кофе и кексами и прочей фигней. — Холден, в мою сторону даже не подглядывай. Я чучело.

— Здрасьте, миссис Антолини, — говорю. Начал было вставать и всяко-разно, только мистер Антолини меня за пиджак поймал и обратно потянул. У этой миссис Антолини в волосах таких железных бигудей было навалом, и никакой ни помады, ничего. Не слишком роскошно она смотрелась. Такая себе старуха и всяко-разно.

— Я это вам оставлю. А вы уж вгрызайтесь, — говорит. Поставила поднос на журнальный столик, а все эти стаканы отодвинула. — Как мама, Холден?

— Хорошо, спасибо. Правда я ее давно не видел, но в последний раз…

— Дорогой, если Холдену что-то понадобится, все в бельевом шкафу. На верхней полке. А я ложусь. Я вымоталась, — говорит миссис Антолини. Оно и видно. — Сами на диване постелить сможете, мальчики?

— Мы все берем на себя. А ты бегом в постельку, — говорит мистер Антолини. Чмокнул миссис Антолини, она со мной попрощалась и ушла в спальню. Они на людях всегда сильно много целуются.

Я отпил кофе и откусил где-то полкекса, твердого, как камень. А мистер Антолини себе только еще вискача налил. Он с содовой сильно крепкие мешает, это видно. Так и спиться недолго, если за собой не следить.

— Пару недель назад я ужинал с твоим отцом, — говорит вдруг ни с того ни с сего. — Ты в курсе?

— Не, не в курсе.

— Ты, разумеется, осознаешь, что он страшно тобой обеспокоен.

— Это я знаю. Что обеспокоен.

— Очевидно, перед звонком мне он получил длинное и довольно душераздирающее письмо от директора твоей последней школы, и там сообщалось, что ты абсолютно не стараешься. Прогуливаешь уроки. Приходишь на занятия неподготовленным. В общем, как ни посмотри…

— Никаких уроков я не прогуливал. Там не разрешают. На пару не ходил время от времени, вроде этих навыков речи, я говорил, но много не сачковал.

Мне совсем не в жиляк все это было объяснять. От кофе животу чутка получшело, но башка болела все равно жуть как.

Мистер Антолини закурил еще одну. Курит он, как зверь. Потом говорит:

— Честно говоря, я даже не знаю, Холден, что и сказать тебе.

— Я знаю. Со мной вообще трудно разговаривать. Я это понимаю.

— У меня такое чувство, что ты во всю прыть несешься к некоему кошмарному, страшному падению. Но я честно не знаю, какому… Ты меня слушаешь?

— Да.

Видно было — он пытается сосредоточиться и всяко-разно.

— Может статься, в тридцать лет ты будешь сидеть в баре и ненавидеть там всех, кто в колледже, судя по их виду, играл в футбол. С другой стороны, ты можешь нахвататься ровно столько знаний, чтобы ненавидеть тех, кто говорит: «Поклади газету на место». Или окажешься в какой-нибудь конторе, где станешь кидаться скрепками в ближайшую стенографистку. Этого я просто не знаю. Но ты хоть понимаешь, к чему я веду?

— Да. Еще бы, — говорю. Это я просекал. — Только вы неправы насчет этой ненависти. В смысле — футболистов ненавидеть и все дела. По-честному неправы. Я мало кого ненавижу. Я могу чего — я могу их поненавидеть сколько-то, как этого типуса Стрэдлейтера в Пеней, и еще одного тамошнего знакомого моего, Роберта Экли. Я время от времени их и ненавидел, куда деваться, только долго это не тянется, я вот в каком смысле. Через некоторое время, если я их не вижу, если они в комнату не заходят, или я их в столовке пару раз не встречаю, мне их как бы не хватать начинает. В смысле, мне их как бы не хватает.

Мистер Антолини долго ничего не говорил. Встал, взял еще кусок льда и сунул себе в стакан, потом опять сел. Видно было, что думает. А мне все хотелось, чтобы он утром договорил, не сейчас, только его распирало. Людей вообще распирает поговорить, когда тебя никуда не распирает.

— Ладно. Послушай-ка минутку… Может, выражу я это не так памятно, как хотелось бы, но через день-другой я напишу тебе письмо. Тогда все сразу и поймешь. Но ты все равно послушай. — Он весь такой сосредоточился снова. Потом говорит: — Это падение, к которому ты, как мне кажется, несешься, — это особое падение, кошмарное. Падающему не дозволяется ни почувствовать, ни услышать, как он рухнет на дно. Он только падает и падает. Вся эта лабуда предназначена для тех, кто в тот или иной миг своей жизни искал такого, что не могла предоставить им среда. Либо они считали, что среда им этого не может предоставить. И они бросили искать. Бросили, еще толком не начав. Следишь за мыслью?

— Да, сэр.

— Точно?

— Да.

Он встал и плеснул себе в стакан еще бухла. Затем снова сел. И вполне себе долго ни шиша не говорил.

— Не хочу тебя пугать, — говорит потом, — но мне очень ясно видится, как ты доблестно, тем или иным манером, гибнешь ради некоей весьма недостойной цели. — Он уматно так на меня посмотрел. — Если я тебе кое-что напишу, ты прочтешь внимательно? И сохранишь?

— Ну да. Еще бы, — говорю. И сохранил, да. У меня эта его бумажка до сих пор с собой.

Он подошел к столу в другом углу и, не садясь, что-то написал на листочке. Потом вернулся и сел с этим листочком.

— Странное дело, но написал это не поэт-практик. Написал это психоаналитик по имени Вильгельм Штекель.[42] Вот что он… ты со мной?

— Ну да, еще б.

— Вот что он сказал: «Незрелая натура отличается тем, что желает доблестно погибнуть во имя цели, а натура зрелая — тем, что ради той же цели желает смиренно жить».

Потом нагнулся и протянул мне листок. Я сразу прочел, как он мне его дал, потом сказал спасибо и всяко-разно и сунул в карман. Нормально так, что он столько труда вложил. По-честному. Засада только в том, что не в струю мне было сосредоточиваться. Ух как же я вдруг утомился.

А по нему и не скажешь, что он хоть сколько-то устал. Только вроде как вполне себе под градусом.

— Сдается мне, настанет такой день, — говорит, — когда ты вынужден будешь задуматься, куда тебе идти. А затем тебе надо будет нацелиться в эту сторону. Только сразу же. Нельзя будет терять ни минуты. Тебе, по крайней мере.

Я кивнул, потому что он прямо на меня таращился и всяко — разно, но я не сильно просекал, о чем это он. Мне нормально так казалось, что секу, только я не очень тогда был уверен. Слишком, нахер, утомился.

— И не хотелось тебе говорить, а надо, — говорит, — но сдается мне, что как только у тебя возникнет более-менее четкое представление о том, куда ты хочешь идти, первым твоим шагом будет примениться в школе. Придется. Ты же ученый — нравится тебе эта мысль или нет. Ты влюблен в знания. И мне сдается, что ты поймешь, преодолев всех этих мистеров-винусов и их навыки ре…

— Мистеров Винсонов, — говорю. Он имел в виду всех этих мистеров Винсонов, а вовсе никаких не Винусов. Хотя не надо было его перебивать.

— Ладно, мистеров-винсонов. Преодолев всех этих мистеров-винсонов, ты начнешь приближаться — то есть, конечно, если захочешь, если будешь искать и ждать их, — к тем сведениям, которые станут очень и очень дороги твоей душе. Среди прочего, ты обнаружишь, что не тебя первого сбивает с толку, пугает и даже отвращает человеческое поведение. Ты взволнованно и возбужденно поймешь, что в этом ты никоим образом не одинок. Многие множества людей уже бывали в таком же нравственном и духовном смятении, как ты сейчас. К счастью, некоторые оставили свидетельства этих своих смятений. Ты станешь учиться у них — если захочешь. И настанет такой день, когда кто-то станет учиться у тебя — и если тебе будет что предложить. Это прекрасно и взаимно устроено. И дело не в образовании. Дело в истории. В поэзии. — Он умолк и неслабо отхлебнул. Потом снова начал. Ух как же его распирало. Хорошо, что я его ни перебивал, ничего. — Я не пытаюсь тебе сказать, — говорит, — что подарить миру нечто ценное способны лишь образованные и ученые люди. Это не так. Говорю я вот что: образованные и ученые люди, если они люди блистательные и творческие, а это, к сожалению, редкость, — скорее способны оставить эти более ценные свидетельства, нежели люди просто блистательные и творческие. Они выражаются яснее, им обычно свойственна страсть доводить всякую мысль до конца. И, самое важное, в девяти случаях из десяти в них больше смирения, нежели у мыслителя неученого. Ты вообще следишь за нитью?

— Да, сэр.

Он опять сколько-то ничего не говорил. Фиг знает, приходилось вам так или нет, но это ж вроде как трудно — сидеть и ждать, когда кто-нибудь что-нибудь скажет, пока они думают и всяко — разно. Я сильно старался не зевнуть. Не то чтобы мне скучно было или как-то, фиг там, но мне вдруг жутко захотелось спать.

— Академическое образование даст тебе и кое-что еще. Если ты его не сразу бросишь по пути, оно тебе начнет подсказывать, каков размер твоего разума. Что ему будет впору, а что — может, и нет. Через некоторое время ты осознаешь, какие мысли подходят твоему разуму. С одной стороны, это может сэкономить тебе невероятно много времени, иначе потраченного на примерку идей, которые тебе не идут, не к лицу. Ты начнешь постигать свои подлинные размеры и одевать свой разум соответственно.

И тут ни с того ни с сего я зевнул. Вот гадство, грубиян, но что ж я тут мог поделать!

А мистер Антолини только рассмеялся.

— Пошли, — говорит и сам встал. — Застелим тебе диван.

Я пошел за ним — к этому шкафу, где он попробовал вытащить с верхней полки простыни и одеяла, и прочую фигню, только со стаканом в руке ему не удавалось. Поэтому он все выпил, поставил стакан на пол и только после все снял. Я помог перетащить все это к дивану. Мы его вместе застилали. У мистера Антолини это не очень путёво получалось. Ни заткнул ничего никуда, ни как-то. Мне-то наплевать. Я б и стоя заснул, так я утомился.

— Как все твои женщины?

— Ничего. — Паршиво я беседу поддерживал, только не в струю мне было.

— Как Сэлли? — Эту Сэлли Хейз он знал. Я их как-то познакомил.

— Нормально. Сегодня я с ней на свиданку ходил. — Ух, а казалось, что лет двадцать назад! — У нас с ней уже не очень много общего.

— Чертовски привлекательная девушка. А как та другая? Ты мне про нее рассказывал, из Мэна?

— А — Джейн Гэллахер. Нормально. Завтра я ей, наверно, звякну.

Тут мы уже диван и застелили.

— Все в твоем распоряжении, — говорит мистер Антолини. — Только не знаю, что ты будешь с этими своими ножищами делать.

— Да нормально. Я привык к коротким кроватям, — говорю. — Большое спасибо, сэр. Вы с миссис Антолини сегодня просто мне жизнь спасли.

— Где ванная, ты знаешь. Если что вдруг понадобится — ори. Я еще в кухне посижу — свет тебе не будет мешать?

— He-а, еще чего. Спасиб большое.

— Ладно. Спокойной ночи, красавчик.

— Спок-ночи, сэр. Большое спасибо.

Он ушел в кухню, а я сходил в ванную, разделся и всяко-разно. Зубы почистить я не мог — щетки не было. И с пижамой голяк, а мистер Антолини одолжить мне забыл. Поэтому я просто вернулся в гостиную и выключил такую лампочку возле дивана, а потом в одних трусах улегся. Слишком короткий — диван, в смысле, — но я точняк мог бы и стоя заснуть, даже глазом бы не моргнул. Пару секунд я полежал еще просто так — думал про все, что мне мистер Антолини наговорил. Как размер своего разума отыскать и всяко-разно. Нормально так головастый он парень, по-честному. Только глаза у меня сами закрывались, и я заснул.

А потом чего-то стало такое. Мне даже не в жилу про это рассказывать.

Я ни с того ни с сего вдруг проснулся. Фиг знает, ни сколько времени, ничего, только я проснулся. Что-то почувствовал у себя на голове — чью-то руку. Ух как я, нахер, обоссался. А это чего было — это мистера Антолини рука была. И он чего — он сидел на полу возле самого дивана, в темноте и всяко-разно, и как бы гладил меня, или похлопывал, нафиг, по башке. Ух, спорнем, я на тыщу футов прям подскочил.

— Чё за херня? — спрашиваю.

— Ничего! Просто сижу, любуюсь…

— Вы чего вообще делаете? — снова спрашиваю я. Я просто не знал, что еще, нахер, тут сказать — в смысле, неудобняк же, как не знаю что.

— А чуть потише, а? Я просто сижу…

— В общем, мне пора, — говорю: ух как же меня затрясло! Стал натягивать штаны в темнотище. Еле получилось, так я, нафиг, дергался. Да я больше, нафиг, извращенцев знаю, по школам и всяко-разно, чем вообще в жизни бывает, и они всегда извращаются, если я с ними рядом.

— Куда пора? — спрашивает мистер Антолини. Он пытался выглядеть, нафиг, как ни в чем не бывало, и бесстрастно, и всяко-разно, только бесстрастия, нафиг, ни хера у него не выходило. Уж поверьте на слово.

— Я чемоданы оставил на вокзале и всяко-разно. Я их лучше, пожалуй, схожу и заберу. У меня там вся фигня.

— Никуда они до утра не денутся. Ложись обратно давай. Я тоже пойду лягу. Что с тобой такое?

— Ничего не такое, просто у меня там в чемодане деньги и вся фигня. Я сразу вернусь. Возьму мотор и сразу вернусь, — говорю. Ух я в темноте просто кубарем кувыркался. — Фигня в том, что они не мои, гроши эти. Они мамины, и я…

— Не смеши людей, Холден. Сейчас же ложись обратно. Я тоже пойду лягу. Деньги твои будут в целости и сохранности ут…

— Не, я честно, надо идти. По-честному. — Я уже, нафиг, почти весь оделся, только галстук девался куда-то. Забыл я, куда галстук положил. Надел пиджак и всяко-разно без него. Этот мистер Антолини сидел теперь в здоровом кресле чуть поодаль, наблюдал за мной. Темнотища вокруг и все такое, и мне его не слишком путёво видать, только я все равно знал, что он за мной наблюдает. И бухает к тому ж. Верный стакан с вискачом видно в руке.

— Ты очень, очень странный мальчик.

— Я в курсе, — говорю. Я даже этот свой галстук не искал нигде. И пошел без него. — До свиданья, сэр, — говорю. — Большое вам спасибо. Кроме шуток.

Мистер Антолини за мной шел, пока я двигал к выходу, а когда я нажал кнопку лифта, он встал, нафиг, в дверях. Понес только все ту же херню, дескать, я «очень, очень странный мальчик». Хер там странный. Потом он в дверях подождал и всяко-разно, пока, нафиг, этот лифт не приехал. Я никогда, нафиг, в жизни своей столько лифта не ждал. Чесслово.

Я не знал, чего тут еще разговаривать, пока лифта ждал, а мистер Антолини там все стоит, ну я и говорю:

— Я теперь буду путёвые книжки читать. По-честному. — В смысле, надо же хоть чего-то сказать. Неудобняк вообще.

— Забирай свои чемоданы и сразу же дуй обратно. Я дверь запирать не буду.

— Большое спасибо, — говорю. — Пока! — Лифт наконец доехал. Я зашел и двинул на нем вниз. Ух меня трясло, как просто ненормального. И потом прошибло. Если какая-нибудь такая извратуха творится, я всегда потею гадски. Эта херня со мной уже раз двадцать бывала с тех пор, как я мелкий был. Терпеть не могу.

25

Когда я вылез наружу, там только светать начало. Такой себе дубак, к тому же, но в струю, раз я так потел.

Я вообще не знал, куда, нахер, мне идти. В другой отель, тратить все Фибины гроши не в жилу. Поэтому я чего — я дошел до Лексингтон и на метро поехал на Гранд-Сентрал. Чемоданы у меня и всяко-разно там, поэтому я прикинул, что посплю в этом долбанутом зале ожидания, где такие скамейки стоят. Так и сделал. Сколько-то было ничего, пока толпы не набежало, — можно было ноги по лавке вытянуть. Только мне что-то не в жилу про это рассказывать. Не сильно-то это путёво. Даже не пробуйте. Кроме шуток. Тоска заест.

Проспал я всего где-то часов до девяти, потому что в зал ожидания набежал где-то мильон народу и ноги с лавки пришлось убрать. Не в струю мне спать, если у меня ноги на полу. Поэтому я сел. Башка по-прежнему болела. Даже хуже. И никогда, пожалуй, в жизни мне тоскливей не было.

Не в жилу было, только я все равно стал думать про этого мистера Антолини: интересно, что он наплетет миссис Антолини, когда та увидит, что я у них ни ночевал, ничего. Только меня с этой стороны не сильно колыхало: я-то знаю, что у мистера Антолини котелок сильно варит, уж он-то чего-нибудь сочинит. Что я домой пошел или как-то. С этой стороны меня не сильно трясло. А трясло меня с той стороны, что я проснулся, а он меня по голове гладит и всяко-разно. В смысле, может, я и не просек, и он не кадрил меня, как гомик. Может, ему просто нравится парней по башке гладить, когда они спят. В смысле — как тут скажешь точно? Никак. Я даже прикидывать стал, может, забрать мне чемоданы да вернуться к нему, я же вроде как обещал. В смысле, я стал прикидывать, что если он даже и гомик, то все равно точняк нормально он со мной обошелся. Он же не возбухал, что я так поздно ему позвонил, и сказал, чтоб я сразу к нему двигал, если мне в жилу. И напрягался, советы мне давал про то, как прикидывать размеры разума и всяко-разно, да и он один же тогда вообще подошел к этому Джеймсу Каслу, про которого я рассказывал, когда тот разбился. Вот всю эту фигню я и прикидывал. И чем больше прикидывал, тем больше тоской маялся. В смысле, начал уже прикидывать, может, и надо к нему вернуться. Может, он меня по башке гладил просто от нефиг делать. И чем больше прикидывал, тем тоскливей мне было, тем больше хер проссышь. А фиговей всего, что глаза у меня болели, как не знаю что. Болят и режет их с недосыпу. А кроме того, я вроде как простыл, и платка, нафиг, у меня с собой не было. У меня они в чемодане, только не в жилу же мне их из камеры хранения вытаскивать и разлатывать там на людях, и всяко-разно.

На скамейке рядом кто-то журнал забыл, и я его читать начал — прикинул, может, так хоть ненадолго отвлекусь от мистера Антолини и еще мильона всякой фигни. Только от этой, нафиг, статьи, которую я читать начал, чуть ли не еще херовей стало. Про гормоны. Написано, как надо выглядеть — рожа, глаза и всяко-разно, — если у тебя с гормонами все путем, а я так ни фига не выглядел. Я выглядел точняк, как тот типус в статье, с паршивыми гормонами. Поэтому меня еще и насчет гормонов заколотило. А потом другую статью прочитал — как просечь, есть у тебя рак или нет. Там написано, что если у тебя во рту болячка и она быстро не заживает, это признак того, что у тебя, наверно, рак. У меня эта параша под губой недели две держалась. Вот я и прикинул, что у меня рак. Неслабо так журналец меня приободрил. Наконец я бросил его читать и вышел наружу прогуляться. Я прикинул, что все равно загнусь через пару месяцев, раз у меня рак. По-честному. Ни фига не сомневался, что загнусь. А от этого было мне ни шиша не роскошно.

На улице того и гляди дождь хлынет, но я пошел все равно гулять. Во-первых, я прикинул, что надо позавтракать. Жрать мне совсем не в жилу было, но я прикинул, что надо бы что-то съесть. В смысле, чего-нибудь с витаминами. И я двинул на восток, где рестораны подешевле, потому что много тратить не в струю.

А по дороге я прошел мимо двух парней — они с грузовика такую нехилую елку сгружали. Один другому говорит:

— Держи ты эту подлюку вверх! Вверх держи, едрену вошь! — Шикарно так про елку выражаться. Но и смешно как-то — жуть, но смешно, поэтому я как бы заржал. И херовей я ничего не мог бы придумать — только я заржал, мне показалось, что сейчас сблюю. По-честному. И я даже начал, но отступило. Фиг знает почему. В смысле, я ж не жрал ничего негигиеничного, и у меня обычно желудок вполне себе крепкий. В общем, я рвоту поборол и прикинул, что съем чего-нибудь — получшеет. Поэтому я зашел в такое заведение, что вроде как подешевле, и заказал кофе с пончиками. Только пончики я жрать не стал. Не глотались они чего-то. Засада в том, что если какая тоска берет, глотать трудно, как я не знаю что. А официант ничего, нормальный. Забрал пончики и денег с меня не взял. Я кофе только выпил. Потом вышел и двинул к Пятой авеню.

Был понедельник и всяко-разно, и уже почти Рождество, все магазы открыты. По Пятой авеню поэтому не очень фигово так было гулять. Ничего так, рождественски. На перекрестках эти тощие Санта-Клаусы стоят, в колокольчики трезвонят, и девки из Армии Спасения — те, на которых ни помады нет, ничего, тоже в колокольчики блямкают. Я шел и вроде как озирался, вдруг тех монашек увижу, с которыми вчера познакомился, только их нигде не было. Я, в общем, так и знал, они же мне сами сказали, что в Нью-Йорк преподавать приехали, только я их все равно искал. В общем, вдруг ни с того ни с сего совсем Рождество такое стало. По городу мильон малявок со штрунями рассекает, то в автобус, то с автобуса, то в магаз, то из магаза. Нехило бы и Фиби тут. Она, конечно, уже не такой карапуз, чтоб совсем уж рехнуться в отделе игрушек, но ей в струю дурака валять и людей разглядывать. На позапрошлое Рождество я ее с собой за покупками брал. Неслабо мы время провели. Кажется, в «Блуминдейлз».[43] Зашли в обувной отдел и прикинулись, будто она — Фиби такая — хочет купить эти высокие походные сапоги, где еще мильон где-то дырочек, чтоб шнуровать. Бедный этот продавец от нас чуть на стенку не полез. Фиби такая пар двадцать перемерила, и всякий раз этому бедняге приходилось один сапог до самого верху шнуровать. Гнусный трюк, только Фиби угарно было, как не знаю что. Наконец мы купили мокасины и сказали на счет записать. Продавец нормально так отнесся. Знал, наверно, что мы дурака валяем, потому что Фиби такая всегда начинает хихикать.

Ладно, в общем, я все топал и топал по Пятой авеню, без галстука, без ничего. И тут вдруг ни с того ни с сего начала какая-то жуть твориться. Только дойду до конца квартала, только соступлю, нафиг, с бордюра, как такое чувство, что дорогу ни шиша не перейду. А буду тонуть и тонуть, и никто меня больше не увидит. Ух как я обоссался. Вы не представляете. Всего потом прошибло гадски — и рубашка мокрая вся, и трусы, и как-то. А потом я еще чего-то начал. Как дойду до перекрестка, так начинаю вроде как со своим братцем Олли разговаривать. Говорю ему: «Олли, не дай мне исчезнуть. Олли, не дай мне исчезнуть. Олли, не дай мне исчезнуть. Прошу тебя, Олли». А как на другую сторону перейду и не исчезну — говорю ему спасибо. А потом все заново, как до следующего перекрестка доберусь. Только я дальше пер и всяко-разно. Наверно, вроде как остановиться боялся — сказать вам правду, не помню. Только знаю, что не останавливался, пока в Шестидесятые не заглубился, мимо зоосада и всяко-разно. А там на эту скамейку такую сел. Еле отдышался, и в поту по-прежнему, гадство. И сидел я там, наверно, где-то час. Наконец я чего прикинул — я прикинул свалить. Домой больше не возвращаться и больше не ходить ни в какую школу. Прикинул, что с Фиби такой еще разок увижусь, как бы попрощаться и всяко-разно, верну ее рождественские гроши, а потом на Запад стопом поеду. Я чего прикинул, — я к тоннелю Холланд[44] пойду, а там попрошусь к кому-нибудь, а потом еще попрошусь и еще, и еще, и через несколько дней буду уже где-нибудь на Западе, где все нормалек и солнышко, и где меня никто не знает, и я там на работу устроюсь. Я прикинул, что работу найду на какой-нибудь заправке, буду бензин да масло народу в машины заливать. Да вообще пофиг, что там за работа. Главное — чтоб меня никто не знал и я не знал никого. Я прикинул, я еще чего сделаю — я, с понтом, буду таким глухонемым. Так не придется, нафиг, разводить ни с кем эти дурацкие бессмысленные базары. А если кто — то мне чего-то захочет сказать, пускай на бумажке пишет и мне подсовывает. Скоро это их достанет, как не знаю что, и базары по гроб жизни прекратятся. Все станут думать, что я такой глухонемой бедолага, и оставят меня в покое. Пускай я им там буду в их дурацкие машины бензин и масло заливать, а мне за это будут гроши платить и всяко-разно, а я себе на них построю хижину где-нибудь и жить в ней буду по гроб жизни. Построю возле самого леса, не в самом лесу, чтоб солнце было всегда, как не знаю что. Сам себе стану готовить, а потом, если в струю жениться будет или как-то, познакомлюсь с такой уматной девчонкой, тоже глухонемой, и мы поженимся. Она поселится у меня в хижине, а если захочет мне что-нибудь сказать, пускай пишет на бумажке, нафиг, как все. А если дети у нас будут, мы их где-нибудь спрячем. Купим им кучу книжек и сами научим читать и писать.

Меня разгоношило, как не знаю что, когда я про это подумал. По-честному. Не, я знаю, про глухонемого — это как-то совсем уж чекануто, но мне в струю было все равно. И я по-честному прикинул двигать на Запад и всяко-разно. Мне только хотелось с Фиби такой сперва попрощаться. Поэтому я вдруг рванул, как полоумный, через дорогу — чуть, нахер, вообще не убился, сказать вам правду, — залетел в канцелярский магаз и купил себе блокнот и карандаш. Прикинул: напишу ей записку, скажу, где встретимся, чтоб попрощаться и вернуть ей рождественские гроши, отнесу в школу и попрошу кого-нибудь из учительской ей передать. А сам все равно только сунул блокнот и карандаш в карман и чуть не бегом давай к ее школе — меня слишком подбрасывало, чтоб в магазе прямо записку писать. А быстро я поршнями шевелил, чтоб она записку получила еще до того, как домой на обед двинет, времени там не очень много оставалось.

Само собой, я знал, где ее школа, потому что мелким сам в нее ходил. Дошел, а там уматно так. Фиг знает, наверно, и не вспомню уже, как там внутри, только вот вспомнил. Точняк так же, как при мне. Внутри тот же здоровенный двор, как бы темный такой всегда, а вокруг лампочек — клетки, чтоб не разбились, если мячом влепят. Те же кружки по земле нарисованы для игр и прочей фигни. И те же баскетбольные кольца без сеток — только щиты да кольца.

Нигде вообще никого не было — наверно, урок идет, не переменка, а для обеда еще рано. Я только одного пацаненка и увидал — цветного, он в сортир пилил. Из кармана штанов сзади бирка такая деревянная торчит, пропуск — мы так тоже делали, чтоб не прикапывался никто и всяко-разно, пустили нас в сортир или нет.

Меня по-прежнему потом пробивало, но уже не так фигово. Я подошел к лестнице и сел на нижнюю ступеньку, вытащил карандаш с блокнотом. На лестнице воняло так же, как и при мне. Будто на нее только что нассали. Школьные лестницы всегда так воняют. В общем, сел я и написал такую записку:

Дорогая Фиби,

Я больше не могу ждать среды, поэтому наверно поеду автостопом на запад сегодня. Встретимся в Музее искусства возле двери в четверть 1-го если можешь и я верну тебе рождественские гроши. Я не много потратил.

С любовью,

Холден

Школа у нее, считай, возле самого музея, и по пути домой на обед ей все равно мимо него идти, поэтому я знал, что нормально мы с ней встретимся.

Потом я двинул по лестнице к учительской, чтобы записку отдать кому-нибудь, чтоб Фиби на урок передали. И бумажку раз десять сложил, чтоб никто не развернул. В школе, нафиг, никому доверять нельзя. Только знал, что все равно ей передадут, раз я ей брат и всяко-разно.

Только пока я шел по лестнице, вдруг ни с того ни с сего просек, что сейчас опять сблюю. Только не сблевал. Присел на ступеньку и получшело. А пока сидел, заметил такую вот долбанутую фигню. На стене кто-то написал «хуй вам». Я, нафиг, чуть на потолок не полез. Прикинул, как Фиби и прочие малявки увидят такое и не поймут, что, нахер, это вообще значит, а потом какой — нибудь гнусный пацан им возьмет и объяснит — само собой, сикось-накось, — и они станут про это думать, и, может даже, заколотит их на день-другой. Убить вообще того, кто это написал. Наверно, какой-нибудь шаромыжник-извращенец среди ночи проник в школу отлить или как-то, а потом написал на стене. Я все прикидывал, как я его ловлю за этим занятием, как башку ему размазываю по ступенькам, пока не сдохнет, нахер, до конца, весь в кровище. Только еще я просекал, что кишка у меня тонка так сделать. Точняк. От этого мне еще тоскливей стало. У меня едва кишки-то хватило рукой это стереть, сказать вам правду. Я все ссал, что какой-нибудь препод меня поймает и решит, что это я накорябал. Только в конце концов я все равно стер. А потом двинул дальше к учительской.

Директора там не было, за машинкой сидела только дама какая-то, лет ста. Я сказал ей, что я брат Фиби Колфилд из 4Б-1, и попросил передать, пожалуйста, записку. Очень важно, говорю, потому что мама заболела и обед не приготовит, поэтому Фиби придется со мной встретиться и пообедать в аптечной лавке. Нормально так она отнеслась, эта старушенция. Взяла у меня записку и позвала из соседнего кабинета какую-то другую даму, и другая дама эта понесла записку Фиби. Потом мы с той дамой, которой лет сто, чутка потрепались. Ничего она так себе, и я ей сказал, что ходил в эту школу, и братья мои тоже. Она меня спросила, в какую я сейчас хожу, я говорю — в Пеней, а она говорит, Пеней — очень хорошая школа. Даже захоти я ее поправить, у меня сил бы не было. А кроме того, раз она считает Пеней хорошей школой, то пускай. С какой радости сообщать чего-то новое, если человеку уже лет сто. Им все равно не понравится. А немного погодя я отвалил. Уматно вышло. Она мне вслед орет:

— Удачи! — совсем как этот Спенсер, когда я из Пеней сваливал. Господи, как я ненавижу, если мне орут «Удачи!», когда я откуда-нибудь сваливаю. Тоска сплошная.

Вниз я пошел по другой лестнице и там тоже увидел на стене «хуй вам». Снова попробовал рукой стереть, только тут выцарапали ножом или как-то. Не стиралась, хоть тресни. Да все равно бесполезняк. Будь у тебя даже мильон лет, все равно и половины всех «хуй вам» в мире не сотрешь. Не выйдет.

Я посмотрел на часы во дворе — только без двадцати двенадцать, до фига еще времени до встречи с Фиби. Только я все равно сразу к музею пошел. Больше-то некуда. Может, зайду в будку да звякну этой Джейн Гэллахер перед тем, как двинуть стопом на запад, — только не в жиляк мне чего-то было. Я ж даже не был уверен, что она вообще домой на каникулы вернулась. Поэтому я просто двинул к музею и стал там околачиваться.

Пока я ждал Фиби в музее, на самом входе и всяко-разно, подваливают ко мне два таких малявки и спрашивают, не знаю ли я, где тут мумии. У того пацанчика, что спрашивал, ширинка расстегнулась. Я ему про это сказал. И он штаны свои застегнул — прямо там же, где стоял и со мной разговаривал, — ни за колонну не стал заходить, ничего. Я чуть не сдох. Заржал бы, только испугался, что опять блевать потянет, поэтому не стал.

— Где тут мумии, дядя? — снова спрашивает пацан. — Не в курсе?

Я чуть повалял с ними дурака.

— Мумии? — спрашиваю одного. — Эт чего?

— Ну мумии. Знаете, трупаки такие. Их еще в рыбницах хоронят.

В рыбницах. Я чуть не сдох. Он гробницы имел в виду.

— А вы, парни, чего не в школе? — спрашиваю.

— Уроков нет, — отвечает тот, который разговаривал. Врет, гаденыш, видно же, как я не знаю что. А мне все равно делать нефиг, пока Фиби не придет, поэтому я помог им найти, где мумии. Ух, я ж раньше точно знал, где они, только в музее этом уже много лет не был.

— А вас мумии интересуют? — спрашиваю.

— Ну.

— А твой дружбан говорить умеет? — спрашиваю.

— Он не дружбан. Он мне братан.

— Так может говорить? — Я поглядел на того, который и рта не раскрыл. — Ты вообще говорить умеешь?

— Ну, — отвечает. — Тока не хочу.

Наконец мы нашли мумий, заходим.

— Знаешь, как египтяне покойников хоронили? — спрашиваю пацана.

— Не-а.

— А пора бы. Очень интересно. Оборачивали им лица такими тряпками, которые вымачивали в каком-то секретном химикате. И так они тыщи лет могли в своих гробницах лежать, и лица у них ни гнили, ничего. Никто так больше не умеет, только египтяне. Даже современная наука.

А чтоб добраться к мумиям, надо по такому как бы узкому коридору пройти с камнями сбоку, которые вытащили прямо из этой гробницы фараона и всяко-разно. Там вполне себе жутко, и сразу видно, что этим фертикам не очень в струю. Жались ко мне, как я не знаю что, а тот, который ни фига не разговаривал, чуть ли не за рукав мне цеплялся.

— Пошли, а? — брату своему говорит. — Я их уже видал. Ну пошли, а? — Потом развернулся и дал деру.

— Он ссыт, как водопад просто, — второй говорит. — Пока! — И тоже дернул.

Поэтому я в гробнице остался один. Мне как бы в жилу в каком-то смысле. Там нормально так, спокойно. А потом вдруг — ни за что не угадаете, чего я там увидел на стене. Еще один «хуй вам». Красным карандашом или как-то, прямо под стеклом, под камнями.

Вот где засада вся. Даже такого места не найдешь, где нормально и спокойно, потому что нет таких мест. Только думаешь, что есть, а доберешься до него, чуть отвернешься — и кто-нибудь подлезет втихушку и прямо у тебя перед носом напишет «хуй вам». Сами попробуйте. Я так даже прикидываю, что вот сдохну когда-нибудь, и сунут меня в могилу на кладбище, и будет у меня надгробье и всяко-разно, и на нем «Холден Колфилд» написано, а потом год, когда родился, и год, когда помер, а прямо под низом будет: «хуй вам». К бабке не ходи.

Когда я вышел оттуда, где мумии, мне в сортир захотелось. На меня как бы дрыщ такой напал, сказать вам правду. Дрыщ-то ладно, только еще кое-что случилось. Выхожу из тубза, даже до двери не дошел, и тут вроде как отключился. Но мне повезло. В смысле, мог бы и убиться, когда на пол грохнулся, а я вроде как на бок эдак приземлился. И вот умора. Мне вроде как получшело, когда я отключился. По-честному. Рука только болела — наверно, потому что грохнулся, но хоть башка, нафиг, больше не кружилась.

Было уже десять минут первого или где-то, поэтому я опять вышел и встал у дверей, ждать Фиби. Прикинул: может же быть, что мы вообще в последний раз увидимся. Вообще со всякими родичами, в смысле. Может, наверно, и увидимся, только через много лет. Может, я прикинул, вернусь домой, когда мне будет лет тридцать пять, вдруг кто заболеет и захочет со мной перед смертью повидаться, и я только из-за этого вылезу из своей хижины и вернусь к ним. Я даже начал прикидываться, как вернусь. Штруня наверняка задергается вся, как не знаю что, разревется и кинется меня упрашивать, чтоб я остался дома и не ехал больше к себе в хижину, а я все равно поеду. Я такой как ни в чем не бывало, как не знаю что. Успокою ее, а потом уйду в другой угол гостиной, вытащу такой портсигар и закурю сигу, весь такой хладнокровный, как не знаю что. Позову их всех к себе в гости как-нибудь, если им в жилу, но ни настаивать не буду, ничего. Я чего — я разрешу только такой Фиби к себе приезжать летом и на рождественские каникулы, и еще на Пасху. И Д.Б. разрешу время от времени у себя гостить, если ему в жилу будет где-нибудь спокойно и нормально сидеть и писать, а вот кина никакого он у меня в хижине писать не будет, одни рассказы и книжки. Такое правило заведу: пока у меня — никакого фуфла. Пусть только попробует кто-нибудь какое фуфло — сразу лучше пускай выметается.

Тут я вдруг ни с того ни с сего поглядел на часы в гардеробе — без двадцать пяти час. Мне поплохело: а вдруг та старуха в школе сказала той второй даме не передавать Фиби никакой записки? Вдруг она ей сказала сжечь ее или как-то? Перессал я, как не знаю что. Мне по-честному очень в жилу было с Фиби увидеться перед тем, как свалить подальше. В смысле, у меня ж ее рождественские гроши и всяко-разно.

Наконец я ее заметил. Я увидел ее через стеклянную половину двери. А увидел вот почему — на ней был этот мой долбанутый охотничий кепарь, а его миль за десять видать.

Я вышел и стал спускаться по этим каменным ступеням ей навстречу. Я только чего не мог просечь — зачем она тащит с собой этот здоровый чемодан. Она как раз переходила Пятую авеню и волокла этот здоровенный, нафиг, чемоданище за собой. Аж надрывалась. Я подошел ближе и просек, что это мой старый чемодан — тот, с которым я еще в Вутон ездил. Фиг вообще знает, за каким он хером ей тут вообще.

— Здорово, — говорит, когда ближе подошла. Вся запыхалась от этого долбанутого чемодана.

— Я уж боялся, что ты не придешь, — говорю. — Чего у тебя в этом гробу? Мне ничего не надо. Я как есть поеду. Даже чемоданы с вокзала забирать не буду. Чего у тебя там за фигня?

Она грохнула чемодан на землю.

— Моя одежда, — говорит. — Я еду с тобой. Можно? Ладно?

— Чего? — говорю. Я чуть не рухнул, когда она так сказала. Чесслово. У меня башка закружилась как бы, и я подумал, что сейчас, наверно, опять отключусь или еще чего-нибудь.

— Я его спустила на грузовом лифте, чтоб Шарлин не увидела. Он не тяжелый. У меня там всего два платья и мокасины, и трусы, и носки, и еще кое-что. Попробуй. Не тяжелый. Ну попробуй разик… А что, нельзя с тобой? Холден? Нельзя? Пожалуйста.

— Нет. Заткнись.

Я думал, что сейчас точняк намертво отключусь. В смысле, я не хотел ей говорить «заткнись» и всяко-разно, только подумал, что сейчас опять отключусь.

— Ну почему нельзя? Ну пожалуйста, Холден! Я ничего делать не буду — только поеду с тобой, и все! Я даже одежду брать не буду, если не хочешь, я только возьму…

— Ничего ты с собой не возьмешь. Потому что ты никуда не едешь. Я еду один. Поэтому заткнись.

— Ну пожалуйста, Холден. Пожалуйста, можно? Я буду очень-очень-очень… Ты даже не…

— Ты никуда не поедешь. Заткнись уже! Давай мне чемодан, — говорю. И забрал. Я ей уже чуть было не двинул. Вот еще чуть — чуть — и съезжу ей. По-честному.

Она заплакала.

— Я думал, ты в школе в постановке играешь или как-то. Думал, ты там Бенедикт Арнолд в постановке и всяко-разно, — говорю. Мерзко так говорю. — Ты чего хочешь? В постановке своей не играть, ёксель-моксель? — Тут она еще больше разревелась. Во как путёво. Мне вдруг так сильно в жилу стало, чтоб она ревела, пока у нее шары не повылазят. Я ее, считай, ненавидел. И, наверно, больше всего — из-за того, что, если она со мной поедет, ее тогда не будет в этой ее постановке. — Пошли, — говорю. И снова двинул по лестнице в музей. Я чего прикинул — сдам этот ее долбанутый чемодан в гардероб, а потом в три часа она его снова заберет, после уроков. Не в школу же его тащить, понятно. — Давай, двигай, — говорю.

Только она по лестнице со мной не пошла. Не хотела она со мной никуда идти. А я один все равно пошел, и затащил это чемодан в гардероб, и сдал его, а потом вышел и спустился снова. Она по-прежнему стояла на тротуаре, но когда я подошел, спиной ко мне повернулась. Она так умеет. Отворачивается от тебя, если ей в струю.

— Никуда я не еду, — говорю. — Я передумал. Так что хватить реветь и заткнись. — Самая умора, что, когда я так сказал, она уже и не ревела даже. Только я все равно сказал. — Давай, пошли. Я тебя до школы провожу. Ну пошли. Опоздаешь.

Она ни ответила, ничего. Я как бы попробовал ее за руку взять, а она не дала. Все отворачивалась и отворачивалась.

— Ты хоть поела? Ты уже обедала? — спрашиваю.

Ноль эмоций. Она только чего — она мой красный охотничий кепарь сняла, тот, что я ей дал, и чуть ли не в рожу мне пихнула. А потом опять отвернулась. Я чуть не сдох, но ничего не сказал. Только подобрал кепарь и сунул в карман.

— Пошли, а? Я тебя до школы провожу, — говорю.

— Я не иду ни в какую школу.

Я даже не понял, чего ответить, когда она так сказала. Только стоял пару минут, как пришибленный.

— В школу надо, — говорю. — Ты же в постановке этой хочешь играть, правда? Бенедикта Арнолда?

— Нет.

— Хочешь-хочешь. Еще как хочешь. Ну пошли, давай, — говорю. — Во-первых, я никуда не еду, я же тебе сказал. Я иду домой. Пойду домой, как только в школу тебя отведу. Но сначала зайду на вокзал, заберу чемоданы, а потом прямиком…

— Я сказала, не пойду я ни в какую школу. Ты куда хочешь, туда и иди, а я в школу не пойду, — говорит. — И сам заткнись. — Это она мне впервые заткнуться сказала. Жуть как звучит. Господи, ну какая жуть же. Фиговей, чем ругаться. И не смотрела на меня по-прежнему, а только я руку ей на плечо положу или как — то, она вырывается.

— Слышь, а погулять не хочешь? — спрашиваю. — До зоосада, а? Если я тебе сегодня разрешу в школу не ходить, а пойти гулять, ты фигней этой маяться не будешь?

Она не ответила, поэтому я опять:

— Если я тебе дам прогулять сегодня, и мы пройдемся, ты кончишь фигней маяться? И завтра, как нормальная, в школу пойдешь?

— Может, пойду, а может, и нет, — говорит. А потом как рванет через дорогу, даже не посмотрела, машины там или как. Совсем чеканутая иногда.

Только я за ней не пошел. Я знал, что это она за мной двинет, и почапал на юг, к зоосаду, по той стороне улицы, что возле парка, а она пошла туда же по другой, нафиг, стороне. Даже не смотрела на меня вообще, но я прикидывал: наверно, косяка-то все — таки давит, куда я пойду и всяко-разно.

В общем, так мы всю дорогу до зоосада и шли. Я только задергался, когда двухэтажный автобус подъехал и мне ее на той стороне видно не стало, где, нахер, она вообще. Но когда до зоосада дошли, я ору ей:

— Фиби! Я в зоосад иду! Пошли, давай! — Она даже не глянула на меня, но сразу видать — услышала, и когда я стал спускаться по зоосадной лестнице, оглянулся, вижу: дорогу переходит, за мной следом и всяко-разно.

В зоосаде толпы не очень было, потому что день какой-то паршивый, только возле бассейна с сивучами немного кучковалось и всяко-разно. Я двинул было дальше, а Фиби остановилась и стала такая прикидываться, будто ей интересно, как этих сивучей кормят, — парень в них рыбой швырялся, — поэтому я вернулся. Прикинул, что нехило бы сейчас с ней помириться и всяко — разно. Подошел и встал вроде как у нее за спиной, и руки на плечи ей положил так, а она коленки согнула и поднырнула от меня подальше — иногда наглая она такая, если ей в жилу. И стояла так, пока сивучей кормили, а я стоял у нее за спиной. Ни руки на плечи больше ей не складывал, ничего, потому что положи — и она от меня точняк слиняет. Малявки уматные такие. С ними за собой глаз да глаз нужен.

Когда мы от сивучей ушли, она рядом идти не захотела, только держалась все равно где-то близко. Шла как бы по одной стороне дорожки, а я по другой. Не слишком роскошно, но всяко лучше, чем за милю от меня, как раньше. Мы пошли посмотрели медведей на этом их холмике, только смотреть было особо не на что. Наружу там вылез только один, белый. Другой, бурый, сидел в своей, нафиг, берлоге и вылезать не хотел. Только пердак видать. Возле меня пацанчик стоял, у него ковбойская шляпа на самые уши наехала, так он все время канючил штрику своему:

— Па-ап, ну пускай он вылезет. Пускай вылезет, а?

Я глянул на Фиби, только она такая не засмеялась. Сами знаете же, как малявки злиться могут. Ни смеются, ничего.

Потом мы ушли от медведей, вообще из зоосада, перешли аллею в парке и залезли в тоннель такой маленький, там всегда воняет так, будто нассали. Через него к карусели идти надо. А Фиби такая со мной по-прежнему ни разговаривала, ничего, но теперь вроде как хоть рядом шла. Я зацепил ее за хлястик на пальто, просто от нефиг делать, только она не дала. Говорит такая:

— Не трогай меня своими лапами, а? — Все еще злилась. Но уже не так, как раньше.

В общем, мы все ближе и ближе к карусели подходили, уже слышно, как эта чеканутая музыка играет, которая там всегда. Играет «О, Мари!»[45] Ее тут и лет полета назад крутили, когда я совсем еще мелкий был. Вот путёвая фигня с каруселями — там всегда одни и те же песни крутят.

— Я думала, карусель на зиму закрывают, — Фиби такая говорит.

Впервые, считай, вообще сказала что-то. Наверно, забыла, что ей положено злиться.

— Может, потому что Рождество, — говорю.

А она ничего не ответила, когда я так сказал. Наверно, вспомнила, что все-таки положено злиться.

— Прокатиться хочешь? — спрашиваю. Я-то знал: наверняка хочет. Когда она совсем мелкой малявкой была и мы с Олли и с Д.Б. ходили с ней в парк, она по карусели просто с ума сходила. С фигни этой, нафиг, ее просто было не стащить.

— Я слишком большая, — говорит. Я думал, она не ответит, но вот ответила.

— Ни фига, — я ей говорю. — Залезай. Я тебя подожду. Давай.

А мы уже совсем рядом стояли. Там несколько малявок каталось, в основном совсем мелких, и сколько-то предков ждали снаружи — на лавочках сидели и всяко-разно. Я чего тогда — я сходил к окошечку, где билеты продавали, и купил билет. И дал ей. Она совсем рядом стояла.

— На, — говорю. — Погоди — вот остальные гроши. — И я стал было совать ей то, что она мне одолжила.

— Ты у себя оставь. Подержи пока, — говорит. И тут же сразу: — Пожалуйста.

Такая тоска берет, когда кто-то говорит тебе «пожалуйста». В смысле, Фиби или как-то. Тоска такая навалилась, как я не знаю что. Но гроши я обратно в карман спрятал.

— А ты со мной не поедешь? — спрашивает она. И глядит на меня при этом как-то уматно. Сразу видно — уже не сильно сердится.

— Может, в следующий раз. Я пока за тобой посмотрю, — говорю. — Билет взяла?

— Да.

— Ну вали тогда — я вон там на лавочке буду. Посмотрю за тобой. — Я пошел и сел на эту лавку, а Фиби пошла и залезла на карусель. Обошла ее всю. В смысле — один раз по кругу всю обошла. Потом села на такую здоровую, бурую и битую на вид лошадь. А потом карусель поехала, и я смотрел, как Фиби катится, круг за кругом. Там сидело всего пять-шесть других малявок, а песню карусель играла — «Дым попал в глаза».[46] Очень джазово так и уматно звучала. И все малявки пытались уцепиться за золотое кольцо, и Фиби такая с ними тоже, а я все колотился как бы, что она сверзится с этой лошади, нафиг, только ничего не сказал, не сделал ничего. Ведь какая с малявками фигня — они если хотят за кольцо золотое хвататься, то пускай хватаются, не надо им ничего говорить. Свалятся так свалятся, а говорить им при этом что-нибудь — фигово.

Потом все закончилось, Фиби с лошади слезла и подошла ко мне.

— А теперь ты разик прокатись, — говорит.

— Не, я лучше на тебя посмотрю. Наверно, лучше посмотрю все-таки, — говорю. И еще грошей ей немного отсыпал. — На. Купи еще билетов.

Она взяла.

— Я больше на тебя не злюсь, — говорит.

— Я знаю. Давай скорей, сейчас опять поедет.

И тут вдруг ни с того ни с сего она меня поцеловала. Потом руку ладошкой вытянула и говорит:

— Дождик. Дождь начинается.

— Я знаю.

А потом она чего сделала — я чуть не сдох: потом она залезла ко мне в карман и вытащила этот красный охотничий кепарь, и мне на голову нахлобучила.

— А ты чего — не хочешь? — спрашиваю.

— Можешь поносить пока.

— Ладно. Только ты быстрей давай. На карусель опоздаешь. И лошадь твою займут или еще чего.

Только она все равно не дергалась.

— А ты по правде сказал? Ты правда никуда не уезжаешь? Правда потом домой пойдешь? — спрашивает.

— Ага, — говорю. Причем — по-честному. Я ей не наврал. Я по-честному потом домой пошел. — Ну давай уже, — говорю. — Начинается.

Она побежала и купила билет, и вернулась на карусель эту, нафиг, точняк вовремя. Опять по всему кругу прошла, пока не отыскала свою лошадь. И забралась на нее. Помахала мне, и я в ответ помахал.

Ух, вот тут и ливануло сверху, просто гадски. Как из ведра, чесслово. Все предки — и штруни, и все вообще — подбежали и столпились под самой крышей карусели, чтоб до костей не промокнуть или как-то, а я еще сколько-то на лавке посидел. Промочило меня будь здоров, особенно шею и штаны. Кепарь меня по-честному прикрывал в каком-то смысле, только я все равно промок. Да и наплевать. Мне вдруг ни с того ни с сего так путёво стало — от того, как Фиби такая все ездит и ездит, круг за кругом. Я чуть, нафиг, не заревел вообще, так мне путёво стало, сказать вам правду. Фиг знает, почему. Просто она так, нафиг, мило смотрелась там, круг за кругом, в этом своем синем пальтишке и всяко-разно.

Господи, вот жалко — вас там не было.

26

Вот и все, чего я рассказать хотел. Наверно, можно бы еще про то, чего я делал, когда домой пришел, и как заболел и всяко-разно, и в какую школу осенью пойду, когда отсюда вылезу, только мне чего-то не в жилу. По-честному. Мне сейчас про это не особо интересно.

Куча народу, особенно этот мозгоправ, который у них тут, меня спрашивает все время, собираюсь ли я как-то примениться, когда в сентябре в школу вернусь. По-моему, дурацкий вопрос. В смысле, откуда знать, что собираешься делать, пока не сделаешь? Правильный ответ: ниоткуда. Мне кажется, я знаю, но откуда? Чесслово, дурацкий вопрос.

С Д.Б. не так фигово, как с прочими, но он тоже мне кучу вопросов задает. В прошлую субботу приехал с этой своей английской девкой, что у него в новой картине снимается, которую он написал. Вполне себе ломака такая, но очень симпотная. В общем, один раз, когда она в дамскую комнату увалила, которая, нахер, тут аж в другом крыле, Д.Б. меня спросил, как мне вся эта фигня, про которую я вам только что рассказал. И тут уж хер знает, что и сказать. Фиг его знает, как она мне, если по правде. Не надо было стольким людям рассказывать. Я только, наверно, знаю, что мне вроде как не хватает всех, про кого я рассказывал. Даже этого Стрэдлейтера и Экли, например. Мне, пожалуй, даже этого, нафиг, Мориса не хватает. Умора. Вообще никому ничего никогда не рассказывайте. А расскажете — так и вам всех начнет не хватать.

Девять рассказов

Дороти Олдинг и Гасу Лобрано[47]

Нам известно, как звучит хлопок двух ладоней.

Но как звучит хлопок одной?

Дзэнский коан[48]

Самый день для банабульки

В отеле поселились девяносто семь рекламщиков из Нью-Йорка и так забили все междугородные линии, что девушке из 507-го пришлось ждать соединения с полудня чуть ли не до половины третьего. Однако времени она не теряла. Прочла в женском карманном журнале статью «Секс — развлечение. Или ад?» Вымыла щетку и расческу. Свела небольшое пятно с юбки бежевого костюма. Перешила пуговицу на блузке из «Сакса».[49] Выдернула два свежих волоска, пробившихся из родинки. Когда телефонистка наконец вызвала девушкин номер, та сидела в нише окна и докрашивала ногти на левой руке.

Такие девушки совершенно ничего не станут бросать, если звонит телефон. У таких, судя по всему, телефон не умолкает с наступления половозрелости.

И вот телефон разрывался, а она подвела кисточку к ногтю мизинца и очертила контур лунки. После чего закрыла пузырек и, встав, помахала в воздухе левой — невысохшей — рукой, туда-сюда. Затем сухой рукой взяла из оконной ниши уже полную пепельницу и перенесла на тумбочку, где стоял телефон. Села на заправленную узкую кровать и — на пятом или шестом звонке — сняла трубку.

— Алло, — сказала она, отставив левую руку подальше от белого шелкового халата, который только на ней и был — да еще шлепанцы: кольца остались в ванной.

— Нью-Йорк вызывали, миссис Гласс? На проводе, — сказала телефонистка.

— Спасибо, — ответила девушка и пристроила пепельницу на тумбочке.

Пробился женский голос:

— Мюриэл? Ты?

Девушка слегка отвернула трубку от уха.

— Да, мама. Ты как? — ответила она.

— Я до смерти за тебя переживала. Ты почему не позвонила? У тебя все хорошо?

— Я пыталась дозвониться вчера вечером и позавчера. Здесь телефон…

— У тебя все хорошо, Мюриэл?

Девушка увеличила угол между ухом и трубкой.

— Все прекрасно. Только жарко. Такой жары у них во Флориде не бывало с…

— Ты почему не позвонила? Я до смерти за…

— Мама, дорогая моя, не ори на меня. Я прекрасно тебя слышу, — сказала девушка. — Вчера вечером я звонила дважды. Один раз прямо после…

— Я и отцу твоему сказала вчера вечером, что ты, наверное, позвонишь. Так нет же, он… У тебя все хорошо, Мюриэл? Скажи правду.

— У меня прекрасно. И хватит уже спрашивать.

— Вы когда доехали?

— Откуда я знаю? В среду утром, рано.

— Кто вел?

— Он, — ответила девушка. — И не дергайся. Вел он очень славно. Я даже поразилась.

— Он вел? Мюриэл, ты дала мне слово, что…

— Мама, — перебила девушка. — Я же говорю. Он вел машину очень славно. Вообще-то не больше пятидесяти всю дорогу.

— А с деревьями не глупил, как раньше?

— Я же сказала, мама, он очень славно вел. Ну пожалуйста. Я попросила его держаться поближе к белой полосе и все такое, и он меня понял и держался. На деревья даже старался не смотреть, я видела. Кстати, папа машину починил?

— Нет еще. Требуют четыреста долларов только за…

— Мама, Симор сказал папе, что заплатит за ремонт. Незачем…

— Ну, посмотрим. Как он держался — в машине, ну и в целом?

— Нормально, — ответила девушка.

— Обзывал тебя этой жуткой…

— Нет. У него теперь кое-что новенькое.

— Что?

— Ох, да какая розница, мама?

— Мюриэл, я хочу знать. Твой отец…

— Ладно, ладно. Он зовет меня мисс Духовная Гулёна-1948, - ответила девушка и хихикнула.

— Ничего смешного, Мюриэл. Совершенно ничего. Это кошмар. А вообще — грустно. Как подумаю, что…

— Мама, — перебила девушка. — Послушай меня. Помнишь книгу, которую он мне прислал из Германии? Ну эту — немецкие стихи. Куда я ее задевала? Ума не…

— Она где-то у тебя.

— Точно? — спросила девушка.

— Разумеется. То есть где-то у меня. В комнате у Фредди. Ты ее бросила тут, а у меня не было места в… А что? Она ему нужна?

— Нет. Но он про нее спрашивал, когда мы ехали. Прочла я или нет.

— Она же на немецком!

— Да, моя дорогая. Это без разницы. — Девушка закинула ногу на ногу. — Он говорит, стихи эти, оказывается, написал единственный великий поэт нашей эпохи. Говорит, надо было перевод купить или как-нибудь. Или выучить язык, если угодно.

— Кошмар. Кошмар. А вообще — грустно, вот что. Твой отец вчера вечером сказал…

— Секундочку, мама, — сказала девушка. Сходила к окну за сигаретами, закурила, вернулась к кровати. — Мама? — спросила она, выдыхая дым.

— Мюриэл. Так, послушай меня.

— Я слушаю.

— Твой отец разговаривал с доктором Сивецки.

— Так? — сказала девушка.

— Он все ему изложил. По крайней мере, мне он так сказал — ты же знаешь своего отца. Про деревья. Эту историю с окном. Весь этот кошмар, что он бабушке наговорил про ее виды на кончину. Что он сделал с этими славными снимками с Бермуд — все.

— И? — сказала девушка.

— И. Во-первых, тот ответил, что выпускать его из госпиталя — это было преступление армии, слово чести. Он весьма определенно сказал твоему отцу, что есть немалая возможность — очень большая возможность, как он сказал, — что Симор совершенно утратит контроль над собой. Даю слово чести.

— Здесь в отеле есть психиатр, — сказала девушка.

— Кто? Как его фамилия?

— Откуда я знаю? Ризер или как-то. Говорят, очень хороший.

— Никогда не слышала.

— Но он все равно, говорят, очень хороший.

— Мюриэл, пожалуйста, не хами. Мы за тебя очень переживаем. Вообще-то вчера вечером отец хотел вызвать тебя телеграммой дом…

— Мама, я сейчас домой не поеду. Так что успокойся.

— Мюриэл. Слово чести. Доктор Сивецки сказал, что Симор может совершенно утратить кон…

— Я только что приехала, мама. Это у меня первый отпуск за много лет, и я не собираюсь все упаковать обратно и мчаться домой, — сказала девушка. — И я все равно сейчас дороги не перенесу. Я так обгорела, что хожу с трудом.

— Ты на солнце обгорела? Ты что, не мазалась этим «Бронзом», я же тебе положила? Я в сумку прямо…

— Мазалась. Но сгорела все равно.

— Кошмар. И где ты сгорела?

— Везде, дорогая моя, везде.

— Кошмар.

— Выживу.

— Скажи мне, а ты с этим психиатром говорила?

— Ну как бы, — ответила девушка.

— И что он сказал? Где был Симор, когда вы разговаривали?

— В Океанском салоне, на пианино играл. Он оба вечера, что мы тут были, играл.

— Ну, и что он сказал?

— Ой, да ничего такого. Сначала со мной сам заговорил. Я вчера вечером на бинго рядом с ним сидела, и он спросил, не муж ли это мой играет в соседнем зале на пианино. Я говорю, да, муж, а он спрашивает, он что, заболел. А я говорю…

— А почему он спросил?

— Откуда я знаю, мама? Наверное, Симор бледный такой, — сказала девушка. — В общем, после бинго они с женой позвали меня выпить. Я и пошла. Жена у него просто жуть. Помнишь это кошмарное вечернее платье, мы его в витрине «Бонуита»[50] видели? Ты про него еще сказала, что к нему нужно маленькую, просто крохотную…

— Зеленое?

— Вот в нем она и ходит. Там одни ляжки. Она у меня все спрашивала, не родственник ли Симор той Сюзанне Гласс, у которой магазин на Мэдисон-авеню, шляпный.

— Но что же он сказал? Врач.

— А. Ну, в общем, ничего такого. То есть, мы же в баре сидели и прочее. Там жуткий шум.

— Да, но… но ты ему рассказала, что он пытался сделать с бабушкиным креслом?

— Нет, мама. Я не очень вдавалась в подробности, — ответила девушка. — Может, еще получится с ним поговорить. Он торчит в баре целыми днями.

— А он не сказал, возможно ли, чтобы… ну, ты понимаешь — он чудить, скажем, начал? С тобой что-нибудь сделал?!

— Вообще-то нет, — ответила девушка. — Ему нужно побольше фактов, мама. Им же про детство надо все вызнать — вот в этом смысле. Я же сказала, нам едва удалось вообще поговорить, такой там шум стоял.

— М-да. Как твое синее пальто?

— Нормально. Я часть набивки вытащила.

— А что вообще с одеждой в этом году?

— Жуть. Но инопланетная. В общем, сплошные блестки, — сказала девушка.

— Как номер?

— Нормально. Но и только. Тот, что у нас до войны был, не дали, — сказала девушка. — Люди в этом году кошмарные. Ты бы видела, что с нами в ресторане сидит. За соседним столиком. Будто на самосвале приехали.

— Ну что, сейчас так повсюду. Как балерина?

— Слишком длинная. Я же говорила, она слишком длинная.

— Мюриэл, я только еще раз у тебя спрошу — с тобой правда все хорошо?

— Да, мама, — ответила девушка. — В девяностый раз.

— И ты не хочешь вернуться домой?

— Нет, мама.

— Твой отец вчера вечером сказал, что он с большой радостью заплатит, если ты поедешь куда-нибудь одна и все обдумаешь. Можно отправиться в очень славный круиз. Мы оба подумали…

— Нет, спасибо, — сказала девушка и сняла ногу с ноги. — Мама, этот звонок будет сто…

— Как вспомнишь, что ты всю войну этого мальчика ждала… то есть, как подумаешь про всех этих полоумных женушек, которые…

— Мама, — сказала девушка, — давай закругляться. А то Симор зайдет.

— А он где?

— На пляже.

— На пляже? Без присмотра? Он хорошо себя ведет на пляже?

— Мама, — сказала девушка, — ты говоришь о нем так, словно он буйный…

— Ничего подобного я не говорила, Мюриэл.

— Ну, так это прозвучало. Он же там просто лежит. В халате даже.

— В халате? Почему?

— Откуда я знаю? Наверное, потому что бледный.

— Господи, да ему нужно солнце. А заставить, чтоб снял, нельзя?

— Ты же его знаешь, — ответила девушка и вновь скрестила ноги. — Говорит, не желает, чтобы все это дурачье пялилось на его татуировку.

— Но ведь у него нет никакой татуировки! Он что, в армии сделал?

— Нет, мама. Нет, дорогая моя. — Девушка встала. — Послушай, я, наверное, завтра тебе позвоню.

— Мюриэл. Так, послушай меня.

— Что, мама? — сказала девушка и переступила на правую ногу.

— Позвони мне, как только он сделает или скажет что-нибудь чудное — сама понимаешь. Ты меня слышишь?

— Мама, я Симора не боюсь.

— Мюриэл, я хочу, чтобы ты мне пообещала.

— Ладно, обещаю. До свиданья, мама, — сказала девушка. — Папу целуй. — Она повесила трубку.

— Синь мой глаз, — говорила Сибил Карпентер — она жила в отеле с матерью. — Ты видала, где синь мой глаз?

— Киска, прекрати. Ты мамочку просто с ума сводишь. Сиди, пожалуйста, спокойно.

Миссис Карпентер мазала плечи Сибил маслом для загара, втирала его в хрупкие крылышки лопаток. Сибил шатко примостилась на огромном надувном мяче лицом к океану. На ней был купальник канареечного цвета — верхняя часть его девочке все равно не понадобилась бы еще лет девять-десять.

— Оказалось, обычный шелковый платок — вблизи очень хорошо было видно, — произнесла женщина в шезлонге рядом с миссис Карпентер. — Но вот как она его завязала? Такая прелесть.

— Похоже на то, — согласилась миссис Карпентер. — Сибил, не дергайся, котенок.

— Ты видала, где синь мой глаз? — спросила Сибил.

Миссис Карпентер вздохнула.

— Ну хорошо. — Она завернула колпачок на пузырьке масла. — Теперь беги играй, котенок. А мама пойдет в отель и выпьет мартини с миссис Хаббел. Принесу тебе оливку.

Очутившись на свободе, Сибил мигом помчалась к равнине пляжа и дальше, к Рыбацкому павильону. Остановилась только сунуть ногу в руины замка из мокрого песка, а вскоре и вообще оказалась за территорией для постояльцев.

Она прошла так с четверть мили, затем вдруг как-то боком понеслась по мягкому песку. И остановилась там, где лежал на спине молодой человек.

— Ты в воду пойдешь, синь мой глаз? — спросила она.

Молодой человек вздрогнул, правая рука его дернулась к отворотам махрового халата. Он перевернулся на живот, с глаз его спала колбаса полотенца, и он сощурился на Сибил.

— Эгей. Привет, Сибил.

— Ты в воду пойдешь?

— Я тебя ждал, — ответил молодой человек. — Что нового?

— Что? — спросила Сибил.

— Нового что? Что у нас в программе?

— Мой папа завтра прилетает на самом лёте, — ответила Сибил, пиная песок.

— Только мне в лицо не надо, детка, — сказал молодой человек, придержав девочкину лодыжку — Что ж, папе твоему уж давно пора объявиться. Я жду его с минуты на минуту. С минуты на минуту.

— А где дама? — спросила Сибил.

— Дама? — Молодой человек стряхнул песок с редких волос. — Трудно сказать, Сибил. Может оказаться где угодно — в тысяче мест. У парикмахера. Красить волосы в норковый цвет. Или у себя в номере мастерить куклы для бедных детишек. — Растянувшись на животе, он поставил один кулак на другой, а сверху утвердил подбородок. — Спроси у меня еще что-нибудь, Сибил, — сказал он. — Отличный у тебя купальник. Синие мне особенно нравятся.

Сибил воззрилась на него, затем перевела взгляд на свой выпирающий животик.

— Он желтый, — сказала она. — Это желтый.

— Правда? Подойди-ка ближе.

Сибил шагнула вперед.

— Ты абсолютно права. Какой же я дурень.

— Ты в воду пойдешь? — спросила Сибил.

— Я всерьез над этим раздумываю. Очень много над этим думаю, Сибил, ты будешь рада, когда узнаешь.

Сибил потыкала ногой небольшой резиновый матрас, на который молодой человек иногда клал голову.

— Он сдулся, — сказала она.

— Ты права. Надуть его надо побольше, чем я готов. — Он убрал кулаки и уперся подбородком в песок. — Сибил, — сказал он. — Ты прекрасно выглядишь. Приятно тебя видеть. Расскажи мне о себе. — Молодой человек вытянул руки и взялся за девочкины лодыжки. — Я Козерог, — сказал он. — А ты?

— Шэрон Липшуц сказала, ты ей дал посидеть за пианино, — сказала Сибил.

— Шэрон Липшуц так говорила?

Сибил рьяно закивала.

Молодой человек отпустил ее лодыжки, подобрал руки и улегся лицом на правый согнутый локоть.

— Что ж, — сказал он, — ты же знаешь, как оно бывает, Сибил. Я сидел и играл. Тебя нигде не видно. Подошла Шэрон Липшуц и села рядом. Я же не мог ее столкнуть, правда?

— Мог.

— Нет-нет. Нет. Я не мог так поступить, — сказал молодой человек. — Но я тебе скажу, что я сделал.

— Что?

— Я сделал вид, что она — это ты.

Сибил тут же нагнулась и стала копать ямку в песке.

— Пошли в воду, — сказала она.

— Хорошо, — ответил молодой человек. — Кажется, у меня получится.

— А еще придет — ты ее столкни, — сказала Сибил.

— Кого столкнуть?

— Шэрон Липшуц.

— A-а, Шэрон Липшуц, — произнес молодой человек. — Все время слышу это имя. Смешивает желанья и память.[51] — Он вдруг поднялся во весь рост. Посмотрел на океан. — Сибил, — сказал он. — я знаю, что мы сделаем. Мы поищем банабульку.

— Кого?

— Банабульку, — сказал он и развязал пояс халата. Потом снял халат совсем. Плечи у него были бледные и узкие, а плавки — ярко-синие. Халат он сложил сначала вдоль, затем три раза поперек. Полотенце, раньше лежавшее у него на лице, он развернул, расстелил на песке, а сверху положил халат. Нагнулся, сунул матрас под правую руку. А левой взял за руку Сибил.

Вместе они направились к океану.

— Полагаю, в свое время ты повидала немало банабулек, — сказал молодой человек.

Сибил помотала головой.

— Нет? Где ж ты живешь тогда?

— Не знаю, — ответила Сибил.

— Да знаешь. Должна же знать. Шэрон Липшуц вот знает, где живет, а ей всего три с половиной года.

Сибил резко остановилась и выдернула руку. Подобрала обычную морскую ракушку и с подчеркнутым интересом уставилась на нее. Потом выбросила.

— Корявая Роща, Коннектикут, — произнесла она и зашагала дальше, выпятив животик.

— Корявая Роща, Коннектикут, — повторил молодой человек. — А это часом не где-то рядом с Корявой Рощей, штат Коннектикут?

Сибил посмотрела на него.

— Я там и живу, — раздраженно сказала она. — Я и живу в Корявой Роще, штат Коннектикут.

Она отбежала на несколько шагов вперед, ухватила левую ногу левой рукой и еще пару-тройку шагов проскакала так.

— Ты себе не представляешь, насколько мне стало яснее, — сказал молодой человек.

Сибил отпустила ногу.

— А ты читал «Негритенка Самбо»?[52] — спросила она.

— Забавно, что ты спросила, — ответил он. — Я как раз дочитал его вчера вечером. — Он нагнулся и снова взял девочку за руку. — И как тебе? — спросил он.

— А тигры там бегали совсем вокруг дерева?

— Я думал, вообще не перестанут. Столько тигров я никогда не видел.

— Там всего шесть было — сказала Сибил.

— Всего шесть? — воскликнул молодой человек. — Ты считаешь, шесть — это всего?

— А тебе нравится воск? — спросила Сибил.

— Что мне нравится? — переспросил молодой человек.

— Воск.

— Очень. А тебе?

Сибил кивнула.

— А оливки нравятся? — спросила она.

— Оливки — да. Оливки и воск. Никуда без них не хожу.

— А Шэрон Липшуц тебе нравится? — спросила Сибил.

— Да. Да, нравится, — ответил молодой человек. — И особенно мне в ней нравится то, что она никогда не делает гадостей собачкам в вестибюле отеля. Тому комнатному бультерьеру, например, который живет с канадской дамой. Ты, может, мне и не поверишь, но есть такие девочки, которым нравится тыкать в эту собачонку палками от воздушных шариков. Шэрон так никогда не делает. Она всегда милая и добрая. Вот поэтому она мне так нравится.

Сибил молчала.

— А мне нравится свечки жевать, — наконец сказала она.

— Кому ж не нравится? — сказал молодой человек, ступая в воду. — Ой какая холодная. — Он бросил матрас на воду. — Нет, Сибил, погоди секундочку. Давай зайдем поглубже.

Они побрели дальше, пока вода не заплескалась у Сибил вокруг талии. Тогда молодой человек поднял девочку и уложил животом на матрас.

— Ты разве купальную шапочку не носишь? — спросил он.

— Не отпускай, — скомандовала Сибил. — Держи меня, ну.

— Мисс Карпентер. Прошу вас. Я знаю, что делаю, — сказал молодой человек. — Только не пропусти банабулек. Сегодня самый день для банабульки.

— Я ни одной не вижу, — сказала Сибил.

— Это понятно. Повадки у них очень причудливые. — Он толкал матрас дальше. Вода еще не поднялась ему до груди. — И жизнь весьма трагичная, — сказал он. — Ты знаешь, что они делают, Сибил?

Та покачала головой.

— Ну, они заплывают в норку, где лежит много бананов. Когда они туда вплывают, на вид они — очень обыкновенные рыбки. Но внутри они ведут себя, как свинки. Да я вообще знал одну банабульку, которая заплыла так в бананорку и слопала целых семьдесят восемь бананов. — Он подтолкнул матрас с пассажиркой на фут ближе к горизонту. — Естественно, их внутри так разносит, что они уже не могут выбраться из норки. Не пролезают в дверь.

— Не очень далеко, — сказала Сибил. — И что с ними потом?

— С кем что потом?

— С банабульками.

— А, когда они налопаются бананов и не могут выплыть из бананорки?

— Да, — сказала Сибил.

— Ну, мне очень не хочется тебе говорить, Сибил. Они умирают.

— Почему? — спросила Сибил.

— Ну, на них нападает бананемочь. Ужасная болезнь.

— Вон ползет волна, — тревожно сказала Сибил.

— Мы не обратим на нее внимания. Мы ей покажем нос, — сказал молодой человек. — Как два задаваки. — Он взялся за лодыжки Сибил и нажал вниз и вперед. Матрас вспорол гребень волны. Светлые волосы Сибил окатило, но вопила она с удовольствием.

Рукою, когда матрас выровнялся, она откинула с глаз размазанную мокрую прядку и сообщила:

— Я только что видела.

— Кого видела, милая?

— Банабульку.

— Господи, не может быть! — сказал молодой человек. — А у нее во рту были бананы?

— Да, — сказала Сибил. — Шесть штук.

Молодой человек вдруг взял мокрую ногу Сибил, свисавшую с матраса, и поцеловал в стопу.

— Эй! — повернувшись, произнесла хозяйка ноги.

— Сама эй! Возвращаемся. Тебе уже хватит?

— Нет!

— Извини, — сказала он и стал толкать матрас к берегу, пока Сибил не сползла в воду. Оттуда уже молодой человек нес его в руках.

— Пока, — сказала Сибил и без сожалений побежала к отелю.

Молодой человек надел халат, туго запахнул его, а полотенце сунул в карман. Подобрал скользко-мокрый громоздкий матрас, взял под мышку. В одиночестве побрел к отелю по мягкому горячему песку.

В цоколе отеля, через который полагалось входить купальщикам, в лифт с молодым человеком зашла женщина: нос у нее был вымазан цинковой мазью.

— Я вижу, вы смотрите на мои пятки, — сказал молодой человек, когда кабина двинулась.

— Прошу прощения? — отозвалась женщина.

— Я сказал, вы смотрите на мои пятки.

— Прошу прощения. Вообще-то я смотрела в пол, — сказала женщина и отвернулась от него к дверям.

— Если хотите смотреть на мои пятки, так и скажите, — произнес молодой человек. — Только, черт побери, не надо исподтишка.

— Дайте мне выйти, пожалуйста, — быстро сказала женщина молоденькой лифтерше.

Двери кабины открылись, и женщина выскочила, не оглянувшись.

— У меня две нормальные пятки, и я не вижу ни малейшего повода, черт побери, на них пялиться, — сказал молодой человек. — Пятый, прошу вас. — Из кармана халата он достал ключ.

Он вышел на пятом этаже, прошагал по коридору и открыл дверь номера 507. В комнате пахло новыми чемоданами из телячьей кожи и ацетоном.

Он глянул на девушку, спавшую на узкой кровати. Затем подошел к чемодану, открыл его, из-под груды трусов и маек вытащил автоматический «ортгис» калибра 7,65.[53] Отщелкнул обойму, осмотрел, вставил на место. Взвел курок. Затем перешел к пустой кровати и сел, посмотрел на девушку, поднес пистолет и выпустил пулю себе в правый висок.

Дядюшка Хромоног в Коннектикуте

Когда Мэри Джейн наконец отыскала Элоизин дом, было уже почти три. Элоизе, вышедшей на дорожку встречать, Мэри Джейн объяснила, что все было совершенно изумительно, она досконально помнила дорогу, пока не свернула с Меррик-паркуэй. Элоиза сказала:

— Мерритт-паркуэй, голубушка, — и напомнила Мэри Джейн, что та уже дважды находила дом, но Мэри Джейн возопила — что-то неоднозначное, про коробку «клинексов» — и бросилась к своей машине с откидным верхом. Элоиза задрала воротник верблюжьего пальто, повернулась к ветру спиной и стала ждать. Мэри Джейн вернулась через минуту, вытираясь листиком «клинекса», но по-прежнему размазанная и даже испачканная. Элоиза бодро сообщила, что обед к чертовой матери сгорел — и «сладкое мясо», и все, — но Мэри Джейн сказала, что все равно поела в дороге. По пути к дому Элоиза спросила, как так вышло, что у Мэри Джейн выходной. Та ответила, что у нее не целый день выходной; просто у мистера Вайинбёрга грыжа, и он сидит дома в Ларчмонте, а ей нужно доставлять ему почту и записывать каждый день письмо-другое.

— А что это вообще такое, грыжа? — спросила она.

Элоиза, бросив сигарету на грязный снег под ногами, ответила, что не знает точно, однако Мэри Джейн переживает зря — у нее такой все равно не будет. Подруга ответила:

— А, — и обе вошли в дом.

Через двадцать минут они допивали в гостиной первые «хайболы» и общались в манере, свойственной бывшим соседкам по студенческому общежитию, а возможно — этим соседством и ограниченной. Но их связывало и кое-что покрепче — ни та, ни другая колледж не закончили. Элоиза ушла на втором курсе в 1942-м, через неделю после того, как ее застукали с солдатом в закрытом лифте на третьем этаже общежития. Мэри Джейн — на том же курсе, в той же группе, чуть ли в тот же месяц — бросила учебу, чтобы выйти замуж за курсанта-летчика, расквартированного в Джексонвилле, Флорида, — поджарого паренька из какого-то Укропа, штат Миссисипи, он просто бредил самолетами и два из трех месяцев своей семейной жизни с Мэри Джейн провел на гауптвахте за то, что ткнул ножом военного полицейского.

— Нет, — говорила Элоиза. — На самом деле, в рыжий. — Она растянулась на кушетке, скрестив худые, но очень симпатичные ноги в лодыжках.

— А я слыхала, в блондинку, — повторила Мэри Джейн. Она сидела на синем стуле. — Эта, как бишь ее, клялась и божилась, что в блондинку.

— He-а. Точно тебе говорю. — Элоиза зевнула. — Я чуть ли не в комнате с ней была, когда она красилась. Что такое? Сигарет больше нет?

— Да ничего. У меня еще целая пачка, — ответила Мэри Джейн. — Где-то. — Она порылась в сумочке.

— Горничная дурища, — сказала Элоиза, не поднимаясь с кушетки. — Я час назад два блока ей под самый нос сунула. Так она в любую минуту сейчас может зайти и спросить, что с ними делать. Черт, о чем я?

— Тьеренджер, — подсказала Мэри Джейн, закуривая свою.

— А, ну да. Я точно помню. Она покрасилась вечером, перед самой свадьбой с этим Фрэнком Хэнком. Помнишь его?

— Смутно. Такой недомерок-рядовой? Ужасно несимпатичный.

— Несимпатичный. Господи! Да он смахивал на чумазого Белу Лугоши.[54]

Мэри Джейн откинула голову и захохотала.

— Великолепно, — сказала она, возвращаясь в позу, пригодную для питья.

— Давай стакан. — Элоиза скинула ноги в чулках с кушетки и встала. — Честно, вот дурища. Я разве что Лью к ней в постель не подкладывала, чтоб она согласилась с нами сюда приехать. Ты уж прости, что я… А эта штучка у тебя откуда?

— Эта? — Мэри Джейн тронула камею на шее. — Ох господи, она у меня еще со школы. Мамина.

— Господи, — сказала Элоиза, беря пустые стаканы. — А мне вот носить совершенно нечего. Если мамаша Лью когда-нибудь помрет — ха-ха, — мне от нее достанется, наверное, какой-нибудь пестик для льда с монограммой.

— Ты с ней теперь как?

— Не смеши меня, — ответила Элоиза по пути на кухню.

— Мне совсем последний, — крикнула ей вслед Мэри Джейн.

— Черта лысого. Кто к кому в гости приехал? И кто на два часа опоздал? Будешь торчать тут, пока не опротивеешь. И ну ее к черту, твою паршивую карьеру.

Мэри Джейн снова откинула голову и захохотала, но Элоиза уже скрылась в кухне.

Одной в комнате заняться было нечем, и Мэри Джейн встала и подошла к окну. Отодвинула штору и уперлась запястьем в переплет, но, ощутив на коже грязь, отняла руку, вытерла ее и распрямилась. На улице зримо подмерзала слякоть. Мэри Джейн отпустила штору и мимо двух набитых книгами шкафов вернулась к синему стулу, даже не глянув на корешки. Уселась, раскрыла сумочку и в зеркальце осмотрела зубы. Сомкнула губы, с нажимом провела языком по верхним зубам и посмотрела еще раз.

— Снаружи такой лед, — сказала она, оборачиваясь. — Господи, ну ты быстрая. Содовой не доливала?

Элоиза с полными стаканами замерла. Оттопырила указательные пальцы, точно стволы пистолетов и сказала:

— Всем стоять. Вы окружены к чертовой матери.

Мэри Джейн расхохоталась и убрала зеркальце.

Элоиза подошла ближе. Стакан для Мэри Джейн шатко утвердила на картонке, а свой не поставила. Снова растянулась на кушетке.

— И что, по-твоему, она там делает? — спросила она. — Сидит на своей жирной черной заднице, читает «Мантию».[55] Я уронила формочки со льдом, когда вытаскивала. Она с таким раздражением на меня посмотрела.

— Мне больше не надо. Я серьезно. — Мэри Джейн взяла стакан. — Ой, послушай! Знаешь, кого я видела на той неделе? В главном зале «Лорд-энд-Тэйлорз»?[56]

— Не-а, — ответила Элоиза, поправляя под головой подушку. — Акима Тамироффа.[57]

— Кого? — спросила Мэри Джейн. — Это кто?

— Аким Тамирофф. В кино снимается. Всегда говорит: «Ви силно пашутили — ха?» Ужасно его люблю… Что ж такое, в этом чертовом доме нет ни одной приличной подушки. И кого ты видела?

— Джексон. Она…

— Которую?

— Откуда я знаю? Ту, что у нас на психологии сидела.

— Они обе у нас на психологии сидели.

— Так. Ту, у которой здоровские…

— Марша Луиза. Я тоже с ней как-то столкнулась. Она тебе все уши оттоптала?

— Ой господи, да. Но знаешь, что говорит? Доктор Уайтинг умерла. Говорит, получила письмо от Барбары Хилл, и та сказала, что у Уайтинг прошлым летом обнаружили рак и она взяла и умерла. Весила всего шестьдесят два фунта. Когда умерла. Кошмар, правда?

— Нет.

— Элоиза, ты стала такая черствая.

— Угу. Что еще сказала?

— Ну, что она только из Европы. Муж у нее стоял в Германии или где-то, и она была с ним. Дом в сорок семь комнат, и жили там только еще одна пара и штук десять слуг. У нее была своя лошадь, а конюх, который у них работал, раньше служил каким-то личным берейтором Гитлера. Ой, и еще она мне стала рассказывать, как ее чуть не изнасиловал цветной солдат. Прямо посреди главного торгового зала «Лорд-энд-Тэйлорз» как давай мне об этом — ты же знаешь Джексон. Говорит, шофер мужа, вез ее однажды утром на рынок или куда-то там. Говорит, так струсила, что даже не…

— Погоди секундочку. — Элоиза подняла голову и крикнула: — Это ты, Рамона?

— Да, — ответил детский голосок.

— Закрой за собой, пожалуйста, дверь, — сказала Элоиза.

— Это Рамона? Ой, до смерти хочу ее увидеть. Представляешь, я же ее не видела с тех пор, как у нее…

— Рамона, — крикнула, закрыв глаза, Элоиза. — Зайди на кухню, пусть Грейс тебе галоши снимет.

— Иду, — ответила девочка. — Пошли, Джимми.

— Ой, я просто до смерти хочу ее увидеть, — сказала Мэри Джейн. — Ой господи! Ты посмотри, что я наделала. Я ужасно извиняюсь, Эл.

— Оставь. Оставь, говорю, — сказала Элоиза. — Я этот чертов ковер все равно терпеть не могу. Я тебе еще принесу.

— Нет, смотри — у меня еще больше половины! — Мэри Джейн показала ей стакан.

— Точно? — спросила Элоиза. — Дай-ка сигаретку.

Мэри Джейн протянула свою пачку:

— Ой, просто до смерти хочу ее увидеть. На кого она сейчас похожа?

Элоиза чиркнула спичкой.

— На Акима Тамироффа.

— Нет, серьезно.

— На Лью. Она похожа на Лью. Когда его мамаша приезжает, они все смахивают на тройняшек. — Не вставая, Элоиза дотянулась до стопки пепельниц на дальнем краю журнального столика. Ей удалось поднять верхнюю и переставить себе на живот. — Мне нужен кокер-спаниель или кто-нибудь, — сказала она. — Чтобы смахивал на меня.

— Как у нее с глазами? — спросила Мэри Джейн. — В смысле, не хуже, а?

— Господи! Да вроде нет.

— Она без очков вообще видит? В смысле, если ей ночью в туалет надо встать или еще зачем?

— Она никому не говорит. Вся из себя такая таинственная.

Мэри Джейн повернулась на стуле.

— Ну, здравствуй, Рамона! — сказала она. — Ой какое красивое платьице! — Она отставила стакан. — Ты, наверное, меня уже не помнишь, Рамона.

— Конечно, помнит. Кто это, Рамона?

— Мэри Джейн, — ответила Рамона и почесалась.

— Великолепно! — сказала Мэри Джейн. — Рамона, ты не чмокнешь меня в щечку?

— Прекрати, — сказала Рамоне Элоиза.

Рамона перестала чесаться.

— Ты не чмокнешь меня в щечку, Рамона? — снова спросила Мэри Джейн.

— Я не люблю никого чмокать.

Элоиза фыркнула и спросила:

— А где Джимми?

— Тут.

— Кто это — Джимми? — спросила Мэри Джейн у Элоизы.

— Ох господи. Это ее ухажер. Ходит за ней хвостиком. Делает то же самое. И все с большой помпой.

— Правда? — восторженно вскрикнула Мэри Джейн и подалась вперед. — У тебя есть ухажер, Рамона?

Глаза девочки за толстыми очками не отразили ни капли воодушевления Мэри Джейн.

— Мэри Джейн задала тебе вопрос, Рамона, — сказала Элоиза.

Рамона сунула палец в нос-кнопку.

— Прекрати, — сказала Элоиза. — Мэри Джейн спросила, есть ли у тебя ухажер.

— Да, — ответила Рамона, не отвлекаясь от носа.

— Рамона, — сказала Элоиза. — Перестань. Сию секунду.

Рамона опустила руку.

— Ну, по-моему, просто чудо, — сказала Мэри Джейн. — Как его зовут? Ты мне скажешь, Рамона? Или это большая тайна?

— Джимми, — ответила Рамона.

— Джимми? Ой, я обожаю имя Джимми! Просто Джимми, Рамона?

— Джимми Джиммерино, — ответила Рамона.

— Стой спокойно, — сказала Элоиза.

— Да! Вот так имечко. И где сейчас Джимми? Ты мне скажешь, Рамона?

— Тут, — ответила Рамона.

Мэри Джейн огляделась, потом перевела взгляд на Рамону, улыбаясь как можно шире.

— Где — тут, лапуся?

— Тут, — ответила Рамона. — Я держу его за руку.

— Не понимаю, — сказала Мэри Джейн Элоизе, которая как раз допивала.

— А что ты на меня смотришь? — ответила та.

Мэри Джейн снова перевела взгляд на Рамону.

— Ой, я догадалась. Джимми — это невидимый дружок. Великолепно. — Мэри Джейн участливо подалась вперед. — Ну здравствуй, Джимми.

— Он с тобой не будет разговаривать, — сказала Элоиза. — Рамона, расскажи Мэри Джейн про Джимми.

— Что рассказать?

— Встань ровно, пожалуйста… Расскажи ей, как он выглядит.

— У него зеленые глаза и черные волосы.

— А еще?

— Нету мамы и папы.

— А еще?

— И веснушек нету.

— А еще?

— Есть сабля.

— А еще?

— Не знаю, — ответила Рамона и снова принялась чесаться.

— Какой красивый! — сказала Мэри Джейн и подалась еще ближе. — Рамона. Скажи мне. А Джимми снял галоши, когда вы в дом вошли?

— У него сапоги, — ответила Рамона.

— Великолепно, — сказала Мэри Джейн Элоизе.

— Не то слово. Я целыми днями это слышу. Джимми с ней ест. Купается с ней. Спит с ней. Она в постели на самый край сползает, чтоб ненароком его не задеть, если будет ворочаться.

Мэри Джейн все эти сведения, похоже, так увлекли и восхитили, что она прикусила нижнюю губу — затем отпустила и спросила:

— А откуда у него такое имя?

— Джимми Джиммерино? Бог его знает.

— Может, так мальчика по соседству зовут?

Зевнув, Элоиза покачала головой.

— По соседству нет никаких мальчиков. Здесь вообще детей нет. Меня зовут Тучной Кучей за гла…

— Мама, — сказала Рамона, — а можно я еще погуляю?

Элоиза посмотрела на нее.

— Ты только что пришла, — сказала она.

— Джимми опять хочет на улицу.

— Интересно знать, зачем?

— Забыл саблю.

— Ох, опять он со своей чертовой саблей, — сказала Элоиза. — Ладно. Иди. Галоши не забудь надеть.

— Дай я возьму? — спросила Рамона, извлекая из пепельницы обгоревшую спичку.

— Можно мне взять. Можно. Не бегай, пожалуйста, на дорогу.

— До свидания, Рамона! — пропела Мэри Джейн.

— Пока, — ответила девочка. — Пошли, Джимми.

Элоиза вдруг вскочила.

— Давай стакан, — сказала она.

— Нет, честно, Эл. Я должна быть в Ларчмонте. Мистер Вайинберг — он же такой милый, не хочется…

— Позвони и скажи, что тебя убили. Да отпусти ты этот чертов стакан.

— Нет же, честно, Эл. Там уже так подморозило, что просто ужас. А у меня в машине антифриза почти нет. То есть, если я не…

— Так и пускай морозит. Иди и звони. Скажи, что умерла, — сказала Элоиза. — Давай сюда.

— Ну-у… Где телефон?

— Он отправился, — ответила Элоиза, унося пустые стаканы в столовую, — сюда. — Она резко остановилась на половице между гостиной и столовой и крутнула бедрами. Мэри Джейн хихикнула.

— То есть, ты же не знала Уолта на самом деле, — говорила Элоиза без четверти пять, лежа на полу и утвердив стакан на маленькой груди. — Из всех знакомых мальчиков он один меня смешил. То есть, смешил по правде. — Он посмотрела на Мэри Джейн. — Помнишь тот вечер — в наш последний год, — когда эта чокнутая Луиза Хермансон ворвалась к нам в таком черном лифчике — в Чикаго купила?

Мэри Джейн хихикнула.

Она лежала на кушетке ничком, упершись подбородком в подлокотник, лицом к Элоизе. Стакан ее стоял на полу — только руку протяни.

— Вот так вот он меня смешил, — сказала Элоиза. — Когда разговаривал со мной. Даже по телефону. Даже в письмах. А лучше всего, что он даже не острил никак специально — он просто был смешной. — Она слегка повернула голову к Мэри Джейн. — Эй, не кинешь мне сигаретку?

— Я не достану, — ответила Мэри Джейн.

— Вот коза. — Элоиза снова перевела взгляд на потолок. — Однажды, — сказала она, — я упала. Обычно я его на автобусной остановке ждала, прямо возле армейского магазина, и как-то раз он опоздал, автобус уже поехал. Мы побежали, я упала и ногу подвернула. Он тогда говорит: «Бедный Дядюшка Хромоног».[58] Это он так про мою ногу. Бедный Дядюшка Хромоног, говорит… Господи, какой он был симпатичный.

— А у Лью нет чувства юмора? — спросила Мэри Джейн.

— Что?

— У Лью разве нет чувства юмора?

— Ох господи. Кто ж его знает? Есть. Наверное. Ну, над комиксами он смеется. — Элоиза подняла голову, сняла с груди стакан и отпила.

— Ну что, — сказала Мэри Джейн. — Это еще не все. В смысле, это же еще не все.

— Что не все?

— Ой… ну как бы. Смешочки и прочее.

— Кто сказал? — ответила Элоиза. — Слушай, если ты не в монастырь подалась какой-нибудь, не грех и посмеяться.

Мэри Джейн хихикнула.

— Ты уж-жасная, — сказала она.

— Ах, господи, какой же он симпатичный был, — сказала Элоиза. — Или смешной, или симпатичный. Не по-мальчишески такой симпатичный. По-особому. Знаешь, что он как-то раз сделал?

— Не-а, — ответила Мэри Джейн.

— Мы в поезде ехали из Трентона в Нью-Йорк — сразу как его призвали. В вагоне было холодно, и я нас обоих своим пальто как бы накрыла. А под низом у меня, помню, был кардиган Джойс Морроу — помнишь, синенький такой у нее был, славный?

Мэри Джейн кивнула, но Элоиза все равно не посмотрела.

— Ну и вот, его рука у меня как бы на животе лежала. Ну, в общем. И вот ни с того ни с сего он говорит, дескать, у меня живот такой прекрасный, что хорошо бы сейчас зашел какой-нибудь офицер и приказал ему другой рукой стекло в окне выбить. Мол, хочет, чтобы все по-честному. А потом руку убрал и говорит проводнику, чтобы не сутулился. Говорит, больше всего терпеть не могу, если человек своим мундиром не гордится. А проводник такой: ложись-ка ты спать дальше. — Элоиза ненадолго задумалась, потом сказала: — И дело-то не в том, что он всегда говорил, а как. Понимаешь, да?

— А ты Лью про него рассказывала — в смысле, вообще?

— Ох, — ответила Элоиза. — Как-то раз начала. А он сразу спросил, в каком тот был звании.

— И в каком?

— Ха! — сказала Элоиза.

— Нет, я просто…

Элоиза вдруг расхохоталась — эдак утробно.

— Знаешь, что он еще как-то раз сказал? Говорит, такое чувство, что он в армии растет, но в какую-то другую сторону. Когда первое звание дадут, говорит, ему не лычки выпишут, а рукава отрежут. Дорастет до генерала, говорит, и будет ходить голый. Только пехотная пуговка в пупке. — Элоиза посмотрела на Мэри Джейн — та не смеялась. — Что, не смешно?

— Смешно. Только все равно — чего б тебе не рассказать про него Лью как-нибудь, а?

— Чего? Он слишком недалекий, вот чего, — ответила Элоиза. — И еще. Послушай-ка меня, самостоятельная девушка. Если еще раз когда-нибудь выйдешь замуж, не вздумай рассказывать мужу вообще ничего. Ты меня слышишь?

— Почему? — спросила Мэри Джейн.

— Потому что я так сказала, вот почему, — ответила Элоиза. — Им нравится думать, что ты всю жизнь только и делала, что блевала, как только к тебе мальчик подойдет. Я не шучу, заметь. Нет, рассказывать-то им можно что-нибудь. Только не по правде. Только не правду, в смысле. Если расскажешь им, что была знакома с приятным мальчиком, надо тут же сказать, что он был приторный. А если скажешь, что знала остроумного, тут же говори, что он был какой-нибудь остряк-самоучка или умник. А если не скажешь так, они тебя этим мальчиком твоим будут по башке лупить всякий раз. — Элоиза умолкла, отпила из стакана и поразмыслила. — Ох, — сказала она, — слушать они будут, конечно, очень зрело и всяко-разно. И даже выглядеть при этом умно, как черти. Но пускай тебя это не обманывает. Поверь мне. У тебя не жизнь начнется, а сущий ад, если ты когда-нибудь признаешь в них хоть какие-нибудь мозги. Слово тебе даю.

Мэри Джейн уныло оторвала подбородок от подлокотника. Для разнообразия оперлась им на руку. Подумала над советом.

— Нельзя же сказать, что Лью не умный, — сказала она вслух.

— Кому нельзя?

— В смысле, он же умный, нет? — простодушно уточнила Мэри Джейн.

— Ох, — сказала Элоиза, — да что проку разговаривать? Давай не будем, а? Я на тебя одну тоску навожу. Заткни мне рот.

— А чего тогда ты за него пошла? — спросила Мэри Джейн.

— Ох господи! Да не знаю я. Он сказал, что любит Джейн Остен.[59] Сказал, что ее книги для него много значат. Вот так он мне и сказал. А после свадьбы я выяснила, что ни одной ее книги он не прочел. Знаешь, кто у него любимый писатель?

Мэри Джейн покачала головой.

— Л. Мэннинг Вайнз. Слыхала?

— Не-а.

— И я не слыхала. И никто не слыхал. Написал книгу о том, как четверо померли с голоду на Аляске. Лью не помнит, как она называлась, но, говорит, написана она была прекраснее всего, что он только читал. Господи! Ему даже не хватает честности просто взять и сказать, что ему понравилось, потому что там про четверых мужиков, которые померли с голоду в каком-то иглу. Обязательно нужно говорить, что она прекрасно написана.

— Ты слишком придираешься, — сказала Мэри Джейн. — То есть, слишком к нему строга. Может, она и хорошая…

— Поверь мне на слово — не может она быть хорошей, — ответила Элоиза. Поразмыслила и добавила: — У тебя, по крайней мере, есть работа. В смысле, ты по крайней мере…

— Но послушай, — перебила ее Мэри Джейн. — А ты ему хоть когда-нибудь скажешь, что Уолт вообще погиб? В смысле, он же не станет ревновать, если выяснится, что Уолт — ну, понимаешь? Погиб и все такое.

— Ох, солнышко! Бедная невинная самостоятельная девушка, — сказала Элоиза. — Да будет еще хуже. Да он же станет изувером. Слушай. Он знает только, что я когда-то ходила с парнем по имени Уолт — с каким-то остряком армейским. Я ни за что не скажу ему, что парня убили. Ни за какие коврижки. А если да — ни за что не скажу, но вдруг, — если вдруг да, я скажу, что погиб он на фронте.

Мэри Джейн поерзала подбородком по руке.

— Эл… — произнесла она.

— А?

— А расскажи мне, как его убили? Клянусь, я никому ни слова. Честно. Пожалуйста.

— Нет.

— Прошу тебя. Честно. Никому не скажу.

Элоиза допила и водрузила пустой стакан себе на грудь.

— Ты скажешь Акиму Тамироффу.

— Нет, не скажу. В смысле, я ни одной живой…

— Ох, — произнесла Элоиза. — Его полк где-то отдыхал. Между боями какими-то, мне его друг потом написал. Уолт и еще какой-то мальчишка паковали такую японскую печку. Какой-то полковник хотел ее домой отправить. Или они ее вытаскивали из упаковки, чтобы снова завернуть, я толком не знаю. В общем, в ней было полно бензина и еще какой-то дряни, и она у них в руках взорвалась. Второму мальчишке только глаз выбило. — Элоиза хлюпнула носом. И покрепче сжала стакан на груди, чтобы не упал.

Мэри Джейн соскользнула с кушетки, на коленях проползла три шага к Элоизе и принялась гладить ее по лбу.

— Не плачь, Эл. Не плачь.

— А кто плачет? — сказала Элоиза.

— Я знаю, но все равно не надо. В смысле, не стоит оно того и все такое.

Открылась входная дверь.

— Рамона вернулась, — гнусаво произнесла Элоиза. — Сделай доброе дело. Сходи на кухню и скажи этой, чтобы ее раньше покормила. Сможешь?

— Ладно, если дашь слово, что не будешь плакать.

— Даю. Иди. Мне сейчас только на кухню не хватало.

Мэри Джейн встала, покачнулась, но устояла и вышла из комнаты.

Вернулась она, не прошло и двух минут, и перед ней бежала Рамона. Изо всех сил шлепая ногами, чтобы расхлябанные галоши хлопали громче.

— Не дает мне снять галоши, — пожаловалась Мэри Джейн.

Элоиза, по-прежнему лежа на спине, вытирала лицо. С Рамоной она заговорила в платок:

— Выйди и скажи Грейс, чтобы сняла с тебя галоши. Ты же знаешь, не полагается входить в них в…

— Она в туалете, — ответила Рамона.

Элоиза отняла от лица платок и приподнялась на локте.

— Давай мне ногу, — сказала она. — Сначала, пожалуйста, сядь. Не туда — сюда. Боже!

Опустившись на колени и нашаривая под столом сигареты, Мэри Джейн сказала:

— Эй. А угадай, куда девался Джимми?

— Без понятия. Другую ногу давай. Другую.

— Его переехало машиной, — сказала Мэри Джейн. — Какая трагедия, правда?

— Я видела Прыгунка с косточкой, — сообщила Рамона Элоизе.

— А что случилось с Джимми? — спросила та.

— Его переехало, и он убился. Я видела Прыгунка с косточкой, и он не хотел…

— Дай-ка мне лобик на секунду, — сказала Элоиза. Пощупала девочке лоб. — Температура немножко поднялась. Иди скажи Грейс, чтобы ужин тебе наверх дала. И сразу в постель. Я потом зайду. Иди уже, пожалуйста, а? И это с собой забери.

Рамона медленно вышла из комнаты гигантскими шагами.

— Кинь мне, — сказала Элоиза Мэри Джейн. — Давай еще хлопнем.

Мэри Джейн принесла Элоизе сигарету.

— Ты смотри, а? Про Джимми? Какая у нее фантазия!

— Ну да. Сходи еще налей, а? И бутылку принеси… Не хочу я выходить. Весь дом провонял апельсиновым соком к чертовой матери.

Телефон зазвонил в пять минут восьмого. Элоиза встала из оконной ниши и в темноте стала нашаривать туфли. Те никак не находились. В одних чулках она пошла к телефону — уверенно, почти плавно. Звонки не потревожили Мэри Джейн, которая спала ничком на кушетке.

— Алло, — произнесла Элоиза в трубку, не зажигая верхнего света. — Послушай, я не могу тебя встретить. У меня Мэри Джейн. Она машину поставила прямо перед моей, а ключ найти не получается. Я не могу выехать. Мы уже минут двадцать его искали в этом, как его — в снегу каком-то. Может, тебя Дик с Милдред подвезут. — Она послушала. — Ох. Ну что, очень жаль, малыш. Ну собрались бы всем взводом и пошли маршем по домам? Ать — два, левой-правой, ура. Ты можешь командовать. — Опять послушала. — Я не издеваюсь, — сказала она. — Честно. У меня просто лицо такое. — Она повесила трубку.

Уже не так уверенно она вернулась в гостиную. У окна вылила себе в стакан остатки скотча из бутылки. Получилось где-то с палец. Выпила, содрогнулась и села.

Грейс включила свет в столовой, и Элоиза встрепенулась. Не вставая, окликнула:

— До восьми лучше не накрывайте, Грейс. Мистер Уэнглер немного задерживается.

Грейс возникла в прямоугольнике света из столовой, но заходить не стала.

— Леди уехала? — спросила она.

— Она отдыхает.

— А, — сказала Грейс. — Миз Уэнглер, я спросить хотела — ничего, если муж мой тут на вечер останется? У меня в комнате полно места, а в Нью-Йорк ему надо только утром, а на улице так гадко.

— Ваш муж? Где он?

— Ну, прямо сейчас, — ответила Грейс, — он на кухне.

— Что ж, боюсь, ночевать тут ему нельзя, Грейс.

— Мэм?

— Говорю, боюсь, что остаться на ночь ему нельзя. У меня тут не постоялый двор.

Грейс миг постояла, затем произнесла:

— Хорошо, мэм, — и ушла в кухню.

Элоиза вышла из гостиной и поднялась по лестнице, очень слабо залитой отсветом из столовой.

На площадке валялась галоша Рамоны. Элоиза подняла ее и со всего размаху швырнула вниз за перила; та свирепо ударилась об пол прихожей.

В комнате Рамоны Элоиза щелкнула выключателем и вцепилась в него, едва на нем не повиснув. Какой-то миг постояла неподвижно, глядя на девочку. Затем отпустила выключатель и быстро подошла к постели.

— Рамона. Проснись. Просыпайся.

Рамона спала на самом краю, и правая сторона попы свешивалась. Очки лежали на тумбочке с Утенком Доналдом — аккуратно сложенные, дужками вниз.

— Рамона!

Ребенок проснулся с резким вздохом. Глаза распахнулись, но девочка сразу сощурилась.

— Мамочка?

— Ты же мне сказала, Джимми Джиммирино переехало машиной и он убился.

— Что?

— Ты меня слышала, — сказала Элоиза. — Почему ты спишь здесь?

— Потому что, — ответила Рамона.

— Почему — потому что Рамона, не заставляй меня…

— Потому что я не хочу прищемить Мики.

— Кого?

— Мики, — сказала Рамона и потерла нос. — Мики Микеранно.

Голос Элоизы сорвался на визг:

— Передвинься на середину. Сейчас же.

Перепугавшись, Рамона только смотрела на мать.

— Ну хорошо. — Элоиза схватила ее за лодыжки и, чуть приподняв, перетащила на середину кровати. Рамона не сопротивлялась и не кричала: она дала себя перетащить, на самом деле не подчинившись.

— Теперь спи, — тяжело дыша, произнесла Элоиза. — Закрывай глаза… ты слышала, что я сказала, закрывай.

Рамона закрыла глаза.

Элоиза подошла к выключателю и погасила свет. Но еще долго стояла она в дверях. Потом вдруг в темноте кинулась к тумбочке, ударившись коленом об изножье кровати, но в пылу толком не почувствовала боли. Она схватила очки Рамоны и обеими руками прижала к щеке. Слезы катились по лицу и мочили стекла.

— Бедный Дядюшка Хромоног, — твердила она. Наконец положила очки на тумбочку — стеклами вниз.

Затем нагнулась, покачнулась и стала подтыкать одеяло. Рамона не спала. Она плакала — и уже давно. Элоиза влажно чмокнула девочку в губы, смахнула с ее глаз волосы и вышла.

Спустилась она, уже шатаясь, и разбудила Мэри Джейн.

— Чётакое? Кто? А? — забормотала Мэри Джейн, подскакивая на кушетке.

— Мэри Джейн. Послушай. Прошу тебя, — всхлипывала Элоиза. — Помнишь наш первый курс, у меня еще было платье, коричневое с желтым, я его в Бойси купила, а Мириам Болл сказала, что в Нью-Йорке такие не носят, и я весь вечер ревела? — Элоиза трясла Мэри Джейн за руку. — Я же была симпатичная девочка, — умоляла она. — Правда?

На пороге войны с эскимосами

Пять суббот подряд по утрам на «Кортах Ист-Сайда» Джинни Мэннокс играла в теннис с Селеной Графф, своей одноклассницей из школы мисс Бэйсхор. Джинни и не скрывала, что считает Селену величайшей занудой у мисс Бэйсхор — в школе, просто кишмя кишевшей отменными занудами, — но в то же время никто не мог сравниться с Селеной в поставках новых банок теннисных мячей. Ее папаша эти мячи делал, что ли. (Как-то за ужином в назидание всему семейству Мэнноксов Джинни изобразила, как протекает ужин у Граффов: вышколенный лакей обносит всех и подает каждому слева не стаканы томатного сока, а банки с мячами.)

Только эта канитель: после тенниса завезти Селену домой и затем выкладывать — всякий раз — деньги за весь проезд, — уже действовала Джинни на нервы. В конце концов, ездить с кортов на такси, а не автобусом придумала Селена. В пятую субботу однако, едва машина тронулась к северу по Йорк-авеню, Джинни вдруг заговорила.

— Эй, Селена…

— Чего? — спросила та, не отрываясь от своего занятия: она ладонью шарила по полу такси. — Ну куда девался мой чехол от ракетки? — простонала она.

Несмотря на теплый май, обе девочки были в пальто поверх шортов.

— Ты в карман положила, — сказала Джинни. — Эй, послушай…

— Ох господи, ты меня просто спасла!

— Слушай, — гнула свое Джинни, которой не хотелось от Селены никаких благодарностей.

— Чего?

Джинни решила сразу все ей выложить. Такси уже подъезжало к улице Селены.

— Мне сегодня не хочется опять платить за всю дорогу, — сказала она. — Я ж не миллионерка, знаешь.

Селена глянула на нее изумленно, затем с обидой.

— Я разве не плачу всегда половину? — простодушно спросила она.

— Нет, — сухо ответила Джинни. — Ты заплатила половину в первую субботу. В самом начале прошлого месяца. А с тех пор — ни разу. Я не хочу жлобиться, но я живу всего на четыре пятьдесят в неделю. Из них, к тому же, приходится…

— Я же всегда мячики приношу? — сварливо спросила Селена.

Иногда Джинни хотелось ее убить.

— Твой отец их делает или как-то, — сказала она. — Тебе они за так достаются. А я должна платить за каждую мелкую…

— Ладно, ладно, — ответила Селена громко и с решимостью, которая вроде бы доказывала ее правоту. С подчеркнутым равнодушием она стала рыться в карманах пальто. — У меня только тридцать пять центов, — холодно сказала она. — Хватит?

— Нет. Извини, но ты мне должна доллар шестьдесят пять. Я записывала все…

— Мне надо подняться и взять у матери. До понедельника что, не подождет? Я бы в спортзал принесла, если тебя это утешит.

Ну какая после такого снисходительность?

— Нет, — ответила Джинни. — Мне сегодня вечером в кино. Нужно сейчас.

В неприязненном молчании девочки смотрели в окна по разные стороны, пока такси не подъехало к дому Селены. Та сидела ближе к обочине и вышла первой. Едва не захлопнув за собой дверцу, резко и рассеянно, словно заезжая голливудская звезда, прошагала в подъезд. Джинни, побагровев, уплатила таксисту. После чего собрала свой теннисный комплект — ракетку, полотенце, шапочку от солнца — и двинулась следом. В пятнадцать Джинни была под шесть футов, в теннисных туфлях 9-Б,[60] и в вестибюле от ее застенчивой неуклюжести на резиновом ходу веяло чем-то опасно-любительским. Селена предпочла смотреть на указатель этажей над дверью.

— Теперь ты мне должна доллар девяносто, — подходя к лифту, сказала Джинни.

Селена обернулась.

— Да будет тебе известно, — сказала она, — моя мать очень больна.

— Что с ней такое?

— Фактически у нее пневмония, и если ты думаешь, что мне приятно ее тревожить всего-навсего из-за денег… — Селена оборвала фразу со всем возможным апломбом.

Джинни вообще-то слегка опешила от этих сведений, истинных или же нет, — однако вовсе не растрогалась.

— Не я же ее заразила, — сказала она и вошла вслед за Селеной в лифт.

Когда Селена позвонила в дверь, девочек впустила — вернее, слегка приотворила и не стала закрывать дверь — цветная горничная, с которой Селена, похоже, не разговаривала. Джинни бросила свой теннисный комплект на стул в прихожей и пошла за Селеной. В гостиной та обернулась и сказала:

— Ты не против подождать? Может, мне придется ее разбудить.

— Ладно, — сказала Джинни, с размаху усевшись на диван.

— Ни за что бы не подумала, что ты такая скаредная, — сказала Селена; она разозлилась довольно, чтобы вспомнить слово «скаредная», но не настолько расхрабрилась, чтобы его подчеркнуть.

— Да уж какая есть, — ответила Джинни и закрылась номером «Вот». Она держала развернутый журнал, пока Селена не вышла, затем снова положила его на радиоприемник. Оглядела комнату, мысленно переставляя мебель, выбрасывая настольные лампы, убирая искусственные цветы. По ее мнению, комната выглядела крайне омерзительно — богато, но низкопробно.

Неожиданно откуда-то из квартиры донесся громкий мужской голос:

— Эрик? Это ты?

Селенин брат, догадалась Джинни — его она никогда не видела. Она закинула одну длинную ногу на другую, оправила подол двубортного верблюжьего пальто на колене и стала ждать.

В комнату ворвался юноша в очках и пижаме, но без тапочек, и рот его был открыт.

— Ой. Елки-палки, я думал, это Эрик, — сказал он. Не останавливаясь, совершенно неэлегантно он прошел по комнате, прижимая что-то к узкой груди. Присел в пустой угол дивана. — Я только что идиотский палец себе порезал, — сказал он как-то уж очень пылко. Посмотрел на Джинни, будто и ожидал ее увидеть. — Вы когда-нибудь резали себе палец? До самой кости вот так вот? — спросил он. В его гнусавом голосе звучала подлинная мольба, словно Джинни, ответив, могла спасти его от некоей особо томительной своим одиночеством новизны первопроходца.

Джинни уставилась на него.

— Ну, не до самой кости, — ответила она, — но резала.

Смешнее мальчишки — или мужчины, точно сказать было затруднительно, — она никогда не встречала. Волосы у него стояли торчком после сна. Зарос двухдневной светлой щетиной. И выглядел — ну, как-то по-дурацки.

— Как вы порезались? — спросила Джинни.

Вяло приоткрыв рот, он смотрел на пораненный палец.

— Чего? — переспросил он.

— Как порезались?

— Да откуда я знаю? — сказал он, всем тоном своим подразумевая, что ответ на вопрос безнадежно неясен. — Чего-то искал в этой идиотской мусорной корзине, а там полно лезвий.

— Вы Селенин брат? — спросила Джинни.

— Ну. Господи, я истекаю кровью. Не уходите. Мне, может, переливание понадобится.

— А вы что-нибудь приложили?

Селенин брат слегка отнял свое увечье от груди и предъявил Джинни.

— Идиотскую туалетную бумагу, — сказал он. — Кровь остановить. Как при бритье. — Он снова глянул на Джинни. — А вы кто? — спросил он. — Подруга дурынды?

— Мы в одном классе учимся.

— Да ну? Как вас зовут?

— Вирджиния Мэннокс.

— Вы Джинни? — Он прищурился на нее из-за очков. — Джинни Мэннокс?

— Да, — ответила Джинни и сняла ногу с ноги.

Брат Селены вновь обратился к своему пальцу — очевидно, единственному предмету во всей комнате, достойному его внимания.

— Я вашу сестру знаю, — невозмутимо произнес он. — Чертова задавака.

Джинни выпрямилась.

— Кто?

— Вы меня слышали.

— Никакая она не задавака!

— Черта с два, — сказал Селенин брат.

— А вот и нет!

— Черта с два. Она королева. Королева всех идиотских задавак.

Тут он отвлекся и заглянул под толстые слои туалетной бумаги на пальце.

— Вы даже не знакомы с моей сестрой.

— Черта с два не знаком.

— Как ее зовут? Имя какое? — стояла на своем Джинни.

— Джоан… Джоан Задавака.

Джинни помолчала.

— Как она выглядит? — вдруг спросила она.

Нет ответа.

— Как она выглядит? — повторила Джинни.

— Если б она выглядела и вполовину так, как себе воображает, ей бы до чертиков повезло, — сказал брат Селены.

Это, по тайному мнению Джинни, могло считаться интересным ответом.

— Я ни разу не слышала, чтобы она говорила о вас, — сказала она.

— А меня колышет? Меня это чертовски колышет, да?

— Она все равно помолвлена, — сказала Джинни, не сводя с него глаз. — И через месяц выходит замуж.

— За кого? — спросил он, подняв голову.

Джинни до упора воспользовалась тем, что он смотрит.

— Вы его все равно не знаете.

Он снова принялся ковыряться в своей самодельной повязке.

— Мне жаль его, — сказал он.

Джинни прыснула.

— По-прежнему кровь идет, как ненормальная. Наверное, нужно чем-то намазать, да? Чем бы таким намазать? Меркурохром сойдет?

— Лучше йод, — ответила Джинни. Затем, почувствовав, что ответ слишком учтив при таких обстоятельствах, добавила: — Меркурохром для такого вообще не сойдет.

— А чего нет? Почему не сойдет?

— Просто не сойдет, вот и все. Вам йод нужен.

Он посмотрел на Джинни.

— А он сильно жжется, да? — спросил он. — Просто жуть как жжется?

— Жжется, — сказала Джинни, — но от него, знаете, не умирают.

Очевидно, вовсе не обидевшись на ее тон, брат Селены вновь обратился к своему пальцу.

— Мне не нравится, когда жжется, — сказал он.

— Никому не нравится.

Тот кивнул.

— Ну да, — произнес он.

Джинни еще с минуту за ним понаблюдала.

— Хватит его трогать, — вдруг сказала она.

Словно от электрического разряда, брат Селены отдернул неувечную руку. Сел немного ровнее — точнее, стал чуть меньше сутулиться. Посмотрел куда-то в угол. Его буйное лицо обволокла некая мечтательность. Палец нераненной руки он сунул в рот и, ногтем выковыряв что-то из щели между передними зубами, повернулся к Джинни.

— Въели? — спросил он.

— Что?

— Вобедали?

Джинни покачала головой.

— Поем, когда домой приду, — ответила она. — Мама всегда к моему приходу обед готовит.

— У меня в комнате есть полсэндвича с курицей. Хотите? Я его не трогал, ничего.

— Нет, спасибо. Честно.

— Вы же в теннис играли, елки-палки. Чего, не проголодались?

— Дело не в этом, — сказала Джинни, закидывая ногу на ногу. — Просто мама всегда готовит обед к моему приходу. В смысле, она с ума сходит, если я не голодная.

Брата Селены такое объяснение, похоже, устроило. По крайней мере, он кивнул и отвернулся. Но потом снова посмотрел на нее.

— А стакан молока? — спросил он.

— Нет, спасибо… Все равно спасибо.

Он рассеянно нагнулся и поскреб лодыжку.

— Как зовут парня, за кого она выходит? — спросил он.

— Джоан? — переспросила Джинни. — Дик Хеффнер.

Брат Селены продолжал чесать лодыжку.

— Он капитан-лейтенант на военном флоте, — сказала Джинни.

— Подумаешь.

Джинни хихикнула. У нее на глазах он расчесал лодыжку докрасна. А когда принялся расцарапывать ногтем какую-то сыпь на икре, Джинни отвела взгляд.

— А откуда вы знаете Джоан? — спросила она. — Я вас у нас дома вообще не видела.

— Я никогда и не был у вас дома.

Джинни помедлила, но деваться было некуда.

— Так где же вы тогда с ней познакомились? — спросила она.

— На вечеринке, — ответил он.

— На вечеринке? Когда?

— Я откуда знаю? Рождество 42-го. — Из нагрудного кармана пижамы он двумя пальцами извлек сигарету, на которой, похоже, и спал. — Спичек киньте? — сказал он. Джинни передала ему коробок со стола. Брат Селены закурил, не разгладив изгиб сигареты, обгоревшую спичку сунул обратно в коробок. Откинув голову, медленно выпустил изо рта огромнейший клуб дыма и снова втянул его ноздрями. Дальше он курил в том же стиле «французский вдох». Весьма вероятно, что не пижон сейчас ломал перед Джинни комедию на диване, но хвастался своим личным достижением молодой человек, который некогда пробовал бриться левой рукой.

— Почему Джоан задавака? — спросила Джинни.

— Почему? Потому что задавака. Откуда я, к чертовой матери, знаю, почему?

— Да, но почему вы так про нее говорите?

Тот устало повернулся.

— Слушайте. Я, как идиот, написал ей восемь писем. Восемь. Ни на одно она не ответила.

Джинни помедлила.

— Ну, может, занята была.

— Ага. Занята. Такая до черта деловая, что противно.

— А обязательно нужно так много ругаться? — спросила Джинни.

— Еще бы, к чертям, не нужно.

Джинни хихикнула.

— А вы с ней вообще долго знакомы были? — спросила она.

— Хватило.

— Ну, в смысле, вы ей когда-нибудь звонили или что-нибудь? В смысле, вы ей вообще когда-нибудь звонили?

— Не-е.

— Ну так господи. Если вы ей никогда не звонили или что…

— Да не мог я, елки-палки!

— Почему? — спросила Джинни.

— Меня не было в Нью-Йорке.

— О. А где вы были?

— Я? В Огайо был.

— Ой, вы там в колледже учились?

— He-а. Бросил.

— Ой, вы служили в армии?

— Не-а. — Рукой с сигаретой брат Селены постукал себя по груди слева. — Мотор, — сказал он.

— Сердце? — уточнила Джинни. — А что с ним?

— Откуда я, к чертовой матери, знаю? В детстве у меня был ревматизм. Чертов гемор…

— Может, вам тогда бросить курить? В смысле, вам разве не полагается не курить или как-то? Врач говорил моему…

— A-а, да они чё угодно наговорят, — ответил он.

Джинни ненадолго прекратила обстрел. Очень ненадолго.

— А что вы делали в Огайо? — спросила она.

— Я? Работал на идиотском самолетном заводе.

— Правда? — переспросила Джинни. — Вам понравилось?

— «Вам понравилось?» — передразнил он. — Да я всей душой полюбил там работать. Обожаю самолетики. Они такие лапушки.

Но Джинни уже слишком увлеклась и потому не обиделась.

— Сколько вы там проработали? На самолетном заводе?

— Елки-палки, да откуда я знаю? Тридцать семь месяцев. — Он встал и подошел к окну. Выглянул на улицу, почесал большим пальцем позвоночник. — Поглядите только, — сказал он. — Дурачье чертово.

— Кто? — спросила Джинни.

— Откуда я знаю? Кто угодно.

— У вас из пальца кровь сильнее пойдет, если вы его так вниз держать будете, — сказала Джинни.

Он услышал. Поставил левую ногу на сиденье в оконной нише и раненую руку утвердил на ляжке. Он по-прежнему смотрел на улицу.

— И все тащатся в призывную комиссию, как подорванные, — сказал он. — Дальше мы будем сражаться с эскимосами. Знаете, да?

— С кем? — переспросила Джинни.

— С эскимосами… Почистите уши, елки-палки.

— Почему с эскимосами?

— Да откуда я знаю, почему? Откуда мне знать? И сейчас пойдут одни старики. Только те, кому под шестьдесят. И кроме таких, никого не возьмут, — сказал он. — День им короче сделать и все… Подумаешь.

— Вам-то не ходить все равно, — сказала Джинни, не имея в виду ничего, кроме правды, однако, еще не договорив, поняла, что сказала не то.

— Я знаю, — быстро ответил он и снял ногу с сиденья. Приподнял раму и щелчком отправил окурок на улицу. Затем, покончив с окном, повернулся. — Эй. Сделайте доброе дело. Когда этот парень придет, скажете, через пару секунд я буду готов? Мне только побриться, и все. Ладно?

Джинни кивнула.

— Поторопить Селену или как? Она знает, что вы тут?

— Ой, она знает, — ответила Джинни. — Я никуда не спешу. Спасибо.

Селенин брат кивнул. Прощальным взглядом окинул свой палец, словно убеждаясь, что с таким увечьем доберется до своей комнаты.

— А чего вам пластырем не заклеить? У вас что, пластыря тут нет нигде?

— Не-а, — ответил он. — Да ладно. Бывайте. — Он выбрел из комнаты.

Через несколько секунд вернулся — с половиной сэндвича.

— Ешьте, — сказал он. — Полезно.

— Ну правда, я совсем не…

— Берите, елки-палки. Я его не отравил, ничего.

Джинни взяла полсэндвича.

— Ладно, большое вам спасибо, — сказала она.

— С курицей, — сказал он, не отходя от нее, наблюдая. — Вчера вечером купил его в гастрономе идиотском.

— Красивый.

— Ну так и ешьте тогда.

Джинни откусила.

— Полезно же?

Джинни с трудом проглотила.

— Очень, — ответила она.

Брат Селены кивнул. Рассеянно оглядел комнату, скребя впалую грудь.

— Ладно, мне, наверно, одеваться пора… Господи! Вон звонят. Ладно, бывайте! — Он пропал.

Оставшись одна, Джинни огляделась, не вставая: куда бы выбросить или спрятать этот сэндвич? По прихожей кто-то шел. Она сунула сэндвич в карман пальто.

В комнату вступил молодой человек чуть за тридцать, не дылда и не коротышка. Правильные черты, короткая стрижка, покрой костюма, узор фуляра не выдавали никаких ясных сведений. Он мог работать в еженедельнике — или устраиваться туда. Мог играть в пьесе, которая только что сошла со сцены в Филадельфии. Мог служить в юридической конторе.

— Здравствуйте, — приветливо сказал он Джинни.

— Здравствуйте.

— Видели Фрэнклина? — спросил он.

— Он бреется. Просил вам передать, чтобы подождали. Сейчас выйдет.

— Бреется. Боже праведный. — Молодой человек глянул на часы. Затем уселся в кресло, обитое красным дамастом, скрестил ноги и поднес руки к лицу. Кончиками пальцев потер закрытые глаза — так, словно очень устал или недавно пришлось сильно напрягать зрение. — Сегодня наикошмарнейшее утро моей жизни, — сказал он, отнимая от лица руки. Говорил он одним горлом, будто у него не оставалось сил вкладывать в слова дыхание.

— Что случилось? — спросила Джинни, глядя на него во все глаза.

— Ох… Слишком долгая история. Я никогда не достаю людей, с которыми не знаком хотя бы тыщу лет. — Он отсутствующе и досадливо уставился куда-то в окна. — Но никогда больше я не стану считать себя даже отдаленнейшим знатоком человеческой натуры. Можете меня цитировать направо и налево.

— Что случилось? — повторила Джинни.

— Ох, господи. Этот тип, с которым я делил квартиру много, много, много месяцев, — я даже не хочу о нем говорить… Этот писатель, — добавил он удовлетворенно — вероятно, вспомнив любимое проклятие из романа Хемингуэя.[61]

— Что он натворил?

— Честно говоря, я бы не стал пускаться в детали, — сказал молодой человек. Презрев прозрачный хумидор на столе, он вытащил сигарету из своей пачки и прикурил от собственной зажигалки. Руки у него были крупные. Они вовсе не выглядели ни сильными, ни умелыми, ни чувствительными. Однако действовал он ими так, будто их гнало не вполне ему подконтрольное эстетическое неистовство. — Я решил, что даже думать об этом не стану. Но я в таком просто бешенстве, — сказал он. — То есть, вот вам такой жуткий типчик из Алтуны, штат Пенсильвания, — или откуда-то вроде. Явно умирает с голоду. Я же достаточно добр и порядочен — а я вообще такой добрый самаритянин, — поэтому принимаю его к себе в квартиру, эту абсолютно микроскопическую крохотную квартирку, где сам едва могу повернуться. Знакомлю его со всеми своими друзьями. Терплю, пока он замусоривает всю квартиру своими кошмарными рукописями, окурками, редиской, всякой пакостью. Представляю его всем до единого театральным продюсерам Нью-Йорка. Таскаю его грязные рубашки в прачечную и обратно. И после всего этого… — Молодой человек помолчал. — И вот итог моей доброты и порядочности, — продолжил он, — Этот гнус уходит из дому в пять или шесть утра — не оставил мне даже записки и выгреб все до крошки отовсюду, куда только смог залезть своими мерзкими грязными лапами. — Он умолк и затянулся, тонкой струей со свистом выпустил дым изо рта. — Я не желаю об этом говорить. Вот не желаю и все тут. — Он посмотрел на Джинни. — Мне очень нравится ваше пальто, — произнес он, уже встав с кресла. Подошел, пощупал лацкан. — Миленькое. Такой хорошей верблюжьей шерсти я с войны не видел. Можно спросить, где вы его достали?

— Мама привезла из Нассо.

Молодой человек глубокомысленно кивнул и отступил к креслу.

— Одно из немногих мест, где можно достать поистине хорошую верблюжью шерсть. — Он сел. — Она там долго пробыла?

— Что? — спросила Джинни.

— Ваша мама долго там пробыла? Я почему спрашиваю — моя мама была там в декабре. И часть января. Обычно я езжу с ней, но такой заполошный был год, я просто не смог вырваться.

— Она там была в феврале, — сказала Джинни.

— Здорово. Где останавливалась? Знаете?

— У моей тети.

Он кивнул.

— Можно спросить, как вас зовут? Вы — подруга сестры Фрэнклина, как я понимаю?

— Мы учимся в одном классе, — сказала Джинни, ответив только на второй вопрос.

— А вы не та прославленная Максин, о которой Селена все время говорит?

— Нет, — ответила Джинни.

Молодой человек принялся отряхивать ладонью брючные отвороты.

— Я с головы до пят в собачьей шерсти, — сказал он. — Мама на выходные ездила в Вашингтон и зверя забросила ко мне в квартиру. Он, конечно, вполне симпатичный. Но такие мерзкие привычки. У вас есть собака?

— Нет.

— Вообще-то, я думаю, держать их в городе жестоко. — Он бросил чиститься, откинулся на спинку и снова посмотрел на часы. — Этот мальчик, сколько его помню, никогда не приходит вовремя. Мы идем смотреть «Красавицу и чудовище» Кокто,[62] а на эту картину поистине следует приходить вовремя. То есть, если не прийти, все очарование пропадет. Вы его видели?

— Нет.

— О, всенепременно сходите! Я его смотрел восемь раз. Это абсолютно чистый гений, — сказал он. — Я пытаюсь затащить на него Фрэнклина уже много месяцев. — Он сокрушенно покачал головой. — Ох уж этот его вкус. В войну мы с ним работали в этом жутком месте, и мальчик просто силком таскал меня на самые невообразимые картины на свете. Мы смотрели и про гангстеров, и вестерны, и мюзиклы…

— Вы тоже работали на самолетном заводе? — спросила Джинни.

— Господи, да. Долгие, долгие, долгие годы. Давайте об этом не будем, прошу вас.

— У вас, значит, тоже плохо с сердцем?

— Боже правый, нет. Постучим по дереву. — Он дважды стукнул по ручке кресла. — Я здоров, как…

Когда вошла Селена, Джинни вскочила и двинулась ей навстречу. Селена сменила шорты на платье — в иной ситуации Джинни это взбесило бы.

— Извини, что бросила тебя, — неискренне произнесла Селена, — но пришлось дождаться, когда мама проснется… Привет, Эрик.

— Привет, привет!

— Мне все равно не нужны деньги, — сказала Джинни, понизив голос, чтобы услышала только Селена.

— Что?

— Я тут подумала. Ну то есть, ты же мячи все время приносишь и все такое. Я об этом забыла.

— Но ты же сказала, что я за них не плачу и поэтому…

— Проводи меня, — сказала Джинни и вышла первой, не попрощавшись с Эриком.

— А я думала, ты в кино сегодня собираешься и тебе поэтому деньги нужны, — сказала Селена в прихожей.

— Очень устала, — произнесла Джинни. Нагнулась за своим теннисным комплектом. — Слушай, я звякну тебе после ужина. У тебя на вечер какие-нибудь планы были? Может, зайду.

Селена уставилась на нее:

— Хорошо.

Джинни открыла дверь и пошла к лифту. Нажала кнопку.

— Я познакомилась с твоим братом, — сказала она.

— Правда? Ну и субъект, да?

— А чем он вообще занимается? — как бы между прочим спросила Джинни. — Работает или что?

— Недавно бросил. Папа хочет, чтобы он вернулся в колледж, а он ни в какую.

— Почему?

— Откуда я знаю? Говорит, слишком старый и все такое.

— А сколько ему?

— Откуда я знаю? Двадцать четыре.

Двери лифта открылись.

— Я тебе позвоню! — сказала Джинни.

На улице она двинулась на запад к Лексингтон, на автобус. Между Третьей и Лексингтон сунула руку в карман за кошельком и наткнулась на половину сэндвича. Вытащила, начала опускать руку, чтобы выронить сэндвич на тротуар, но вместо этого положила обратно в карман. Несколько лет назад она три дня не могла избавиться от пасхального цыпленка, чей трупик обнаружила в опилках на дне своей мусорной корзины.

Хохотун

В 1928 году, когда мне сравнялось девять, я до самозабвения принадлежал к организации, известной под названием «Клуб команчей». Каждый день в три часа, после уроков нас, двадцать пять команчей, у мужского выхода средней школы 165 на 109-й улице, что возле Амстердам-авеню, подбирал Вождь. Тычками и кулаками мы прокладывали себе путь в переоборудованный рейсовый автобус Вождя, и тот вез нас (соответственно финансовой договоренности с нашими родителями) в Центральный парк. Остаток дня, если позволяла погода, мы играли в футбол, американский или европейский, или в бейсбол — в зависимости (крайне произвольной) от времени года. Если было сыро, Вождь неизменно водил нас либо в Музей естествознания, либо в музей искусств «Метрополитен».

По субботам и почти всем национальным праздникам Вождь собирал нас с раннего утра по нашим многоквартирным домам и в своем обреченном на вид автобусе увозил с Манхэттена на относительно широкие просторы парка Ван-Кортландта[63] или в Палисады. Если у нас на уме была просто атлетика, мы ехали в Ван-Кортландт, где игровые поля были предписанных размеров, а в команду противника не входила детская коляска или разгневанная старушенция с клюкой. Если же наши индейские сердца стремились в поход, мы ехали в Палисады и мужественно претерпевали тяготы. (Помню, как-то в субботу я потерялся на хитром участке пересеченной местности между рекламным плакатом жидкого крахмала «Линит» и западной оконечностью моста Джорджа Вашингтона. Тем не менее, головы я не потерял. Сел в величественной тени гигантского плаката и, как ни проливал слезы, деловито открыл коробку с обедом, почти уверенный, что Вождь меня найдет. Вождь нас всегда находил.)

В те часы, когда Вождь был свободен от команчей, его звали Джон Гедсудски, и жил он на Стэйтен-айленде. Крайне робкий, прекраснодушный молодой человек лет 22–23, изучал право в Университете Нью-Йорка — в общем, личность весьма примечательная. Не стану и пытаться исчислить множество его достижений и достоинств. Но мимоходом замечу, что был он скаутом-орлом,[64] едва не стал полузащитником американской сборной в 1926 году, и было известно, что его крайне сердечно зазывала к себе пробоваться бейсбольная команда «Нью-Йоркские гиганты». Он оставался бесстрастным и беспристрастным арбитром всех наших полоумных спортивных схваток, мастером разведения и гашения костров, бывалым и благосклонным санитаром первой помощи. Все мы, от самого мелкого хулигана до самого крупного, любили его и уважали.

Вождь образца 1928 года стоит у меня перед глазами до сих пор. Если бы да кабы, люди росли бы, как грибы, и у команчей он бы тогда в момент стал великаном. Но поскольку все обстоит так, как обстоит, он был приземист — каких-то пять футов и три-четыре дюйма, не больше. Волосы иссиня-черные, начинались на лбу очень низко, нос крупный и мясистый, а корпус почти такой же длины, что и ноги. В кожаной ветровке плечи у него смотрелись мощно, но были узкими и покатыми. Однако тогда мне казалось, что в Вожде слились воедино все самые фотогеничные черты Бака Джоунза, Кена Мэйнарда и Тома Микса.[65]

Каждый день, когда темнело настолько, что у проигрывавшей команды появлялся предлог пропускать по нескольку «легких мячей» с ромба или передач из зоны защиты, мы, команчи, сильно и себялюбиво полагались на рассказчицкое мастерство Вождя. К такому часу мы обычно превращались в разгоряченную раздраженную шайку и с кулаками либо визгом кидались в свару за места в автобусе поближе к Вождю. (Там было два параллельных ряда набитых соломой сидений. В левом имелось три лишних места — лучших в автобусе: они доходили до самого кресла водителя.) Вождь забирался в автобус только после того, как все мы успокаивались. Тогда он седлал свое кресло водителя и гнусавым, но звучным тенорком излагал нам новую порцию «Хохотуна». Едва он приступал, интерес наш не угасал ни на миг. Эта история была в самый раз для команча. Возможно — даже эпических пропорций. Из тех историй, что расползаются вширь и вглубь, однако в сущности своей остаются переносными. Такую всегда можно прихватить домой и поразмыслить над ней, сидя, например, в ванне, когда сливается вода.

Хохотуна, единственного сына зажиточной пары миссионеров, во младенчестве похитили китайские разбойники. Когда зажиточная пара миссионеров отказалась (из своих религиозных убеждений) платить выкуп за сына, разбойники, до ужаса разъярившись, сунули голову малявки в столярные тиски и несколько раз крутанули соответствующую струбцину вправо. Плод этого уникального эксперимента вырос и возмужал с безволосой головой, по форме — как орех пекан, и с лицом, на котором вместо рта под носом располагалась огромная овальная полость. Сам нос представлял собой две заросшие мясом ноздри. Следовательно, когда Хохотун дышал, отвратительный безрадостный провал у него под носом расширялся и сокращался, словно (как я себе это представляю) некая чудовищная вакуоль. (Вождь скорее продемонстрировал, нежели объяснил нам, каким способом дышал Хохотун.) Посторонние сразу же при виде этого ужасного лица падали в обморок. Знакомые чурались Хохотуна. Однако вот что любопытно — разбойники позволяли ему слоняться по их логову, если только он прикрывал лицо шелковой маской, сотканной из лепестков розового мака. Маска не только уберегала разбойников от зрелища их пасынка, но и сообщала им, где он, ибо в сложившихся обстоятельствах от Хохотуна разило опием.

Каждое утро в крайнем своем одиночестве Хохотун украдкой (а перемещался он по-кошачьи изящно) уходил в густой лес, росший вокруг разбойничьего логова. Там он подружился со множеством всевозможного зверья: собаками, белыми мышами, орлами, львами, боа-констрикторами, волками. Более того, там он снимал свою маску и разговаривал с ними — тихо и мелодично, на их языках. Звери его уродом не считали.

(Вождю понадобилось около двух месяцев, чтобы рассказать историю досюда. Но потом он стал больше своевольничать в эпизодах — к вящему довольству команчей.)

Хохотун умел держать ухо востро, и в два счета разузнал все самые ценные профессиональные тайны разбойников. Он о них все равно был невысокого мнения и быстренько установил свою систему, более действенную. Сначала довольно скромно он принялся за дело на свой страх и риск по всей китайской глухомани — грабил, угонял, убивал, если этого было не избежать. Вскоре эта преступная изобретательность вкупе с особой любовью к честной игре завоевали ему признательность населения. Удивительное дело, но его приемные родители (те разбойники, что первоначально заморочили ему голову преступностью) узнали о его достижениях в числе последних. А узнав, безумно взревновали. Как-то ночью все они по одному прошествовали мимо ложа Хохотуна, полагая, что надежно одурманили пасынка, и своими мачете истыкали то, что лежало под одеялами. Жертвой оказалась мать разбойничьего главаря — неприятная вздорная личность. Это событие лишь раззадорило в разбойниках жажду крови, и Хохотуну в конце концов пришлось запереть всю шайку в глубокой, но приятно изукрашенной гробнице. Время от времени они оттуда сбегали и несколько досаждали ему, но убивать их он отказывался. (Эта сострадательная сторона Хохотуновой натуры едва не сводила меня с ума.)

Вскоре Хохотун уже регулярно переходил через китайскую границу в Париж, Франция, и там с наслаждением дразнил своей развитой, но скромной гениальностью Марселя Дюфаржа, прославленного на весь мир детектива и чахоточного остроумца. Дюфарж и его дочь (девушка изысканная, хоть отчасти и трансвеститка) стали Хохотуну лютыми врагами. Снова и снова они пытались водить Хохотуна за нос. Чисто для развлечения тот обычно до пол пути велся, а затем исчезал и не оставлял им даже отдаленно правдоподобного намека на то, как ему удалось скрыться. Только время от времени он бросал где-нибудь в парижской канализации язвительную прощальную записку, и ее незамедлительно доставляли к ногам Дюфаржа. В парижской канализации Дюфаржи бултыхались изо дня в день.

Вскоре Хохотун накопил крупнейшее личное состояние на свете. Большую его часть он анонимно отдавал монахам местного монастыря — непритязательным аскетам, посвятившим свою жизнь разведению немецких полицейских овчарок. Остаток Хохотун переводил в брильянты, которые в изумрудных сейфах мимоходом опускал в Черное море. Лично ему мало что требовалось. Питался он только рисом и орлиной кровью, обитал на бурном побережье Тибета в крохотном домишке с подземным спортзалом и тиром. С ним жили четверо слепо преданных ему соратников: речистый волк по имени Черное Крыло, обаятельный карлик по имени Омба, гигантский монгол Хонг — язык ему выжгли белые люди — и роскошная юная евразийка, которая из безответной любви к Хохотуну и глубокой заботы о его личном благополучии иногда слишком уж нетерпимо относилась к преступности. Хохотун отдавал все свои приказания из-за черной шелковой ширмы. Даже Омбе, обаятельному карлику, не дозволялось видеть его лицо.

Я мог бы — не стану утверждать, что буду, но мог бы — часами водить читателя — силой, если нужно — туда-сюда через парижско-китайскую границу. Так уж вышло, что Хохотуна я полагал неким своим сверхвыдающимся предком — эдаким Робертом Э. Ли,[66] у которого приписываемые ему добродетели растворены в крови. Такое вот соображение — это еще ничего по сравнению с той неумеренной иллюзией, что владела мною в 1928 году, когда я считал себя не только прямым потомком Хохотуна, но и единственным законным его наследником. В том году я не был даже сыном своих родителей — я себе виделся дьявольски лощеным самозванцем, который дожидается малейшего их промаха, чтобы сделать ход — желательно без насилия, но вовсе не обязательно — и явить им свое подлинное лицо. Как меру предосторожности, дабы не разбить сердце моей липовой мамочки, я намеревался взять ее в свой преступный найм в некоем неопределенном, однако пристойно царственном качестве. Но главным образом в 1928 году я должен был следить за собой. Подыгрывать фарсу. Чистить зубы. Причесываться. Чего бы это ни стоило, сдерживать свой природный сатанинский смех.

Вообще-то я был не единственным законным наследником Хохотуна. В Клубе было двадцать пять команчей — или двадцать пять законных наследников, — и все мы инкогнито и зловеще перемещались по городу, присматривались к лифтерам — потенциальным заклятым врагам, углом рта, но бегло нашептывали распоряжения на ухо кокер-спаниелям, указательными пальцами рисовали мишени на лбу учителям арифметики. И вечно ждали — ждали достойной возможности внушить страх и восторг ближайшей посредственной душе.

Однажды февральским днем, сразу после начала бейсбольного сезона команчей, я заметил в автобусе Вождя новшество. Выше зеркальца заднего вида над ветровым стеклом появилась небольшая фотография в рамке — девушка в академической шапочке и мантии. Мне показалось, что портрет девушки не стыкуется с общим чисто мужским оформлением автобуса, и я в лоб спросил Вождя, кто это. Сначала он упирался, но затем признал, что это девушка. Я спросил, как ее зовут. Он уклончиво ответил:

— Мэри Хадсон. — Она что, спросил я, в кино снимается или как. Он ответил, нет, она раньше ходила в колледж Уэллсли.[67] И добавил медленно и запоздало, что колледж Уэллсли — очень первоклассный колледж. Но я спросил, зачем ее фотография в автобусе. Вождь слегка пожал плечами — мне показалось, он вроде бы дал понять, что снимок ему как бы подбросили.

Следующую пару недель фотография — сколь насильно или случайно ее Вождю ни навязали — автобуса не покидала. Она не выметалась вместе с фантиками с Малышом Рутом[68] и разбросанными лакричными палочками. Тем не менее, мы, команчи, к ней привыкли. Она постепенно приобрела неброский характер спидометра.

Но однажды по дороге к Парку Вождь притормозил у обочины Пятой авеню в районе Шестидесятых улиц — через добрые полмили после нашего бейсбольного поля. Около двадцати советчиков за спиной водителя немедленно потребовали разъяснений, но Вождь ни единого не предъявил. Вместо этого он выдвинулся на позицию рассказчика и преждевременно пустился излагать очередную порцию «Хохотуна». Однако едва он начал, в дверь автобуса кто — то постучал. Рефлексы Вождя в тот день были отточены до совершенства. Он буквально одним махом развернулся на кресле, дернул за рычаг двери, и в автобус вошла девушка в бобровой шубке.

С налету могу припомнить только трех девушек в своей жизни, которые с первого взгляда поразили меня своей неопределимо великой красотой. Одна — худенькая девушка в черном купальнике, которой никак не удавалось поставить оранжевый зонтик на пляже Джоунз-Бич году в 1936-м. Вторая — девушка на круизном судне в Карибском море в 1939-м, которая кинула зажигалкой в дельфина. А третья — девушка Вождя Мэри Хадсон.

— Я сильно опоздала? — улыбнулась она Вождю.

С таким же успехом могла бы спросить, не уродина ли она.

— Нет! — ответил Вождь. Несколько диковато он взглянул на команчей, сидевших возле его кресла, и дал сигнал подвинуться. Мэри Хадсон села между мной и мальчишкой по имени Эдгар-как-то — лучшим другом его дяди был бутлегер. Мы освободили для нее все место на свете. После чего автобус тронулся — странно, как-то любительски дернувшись. Все команчи до единого молчали.

По дороге обратно к нашей обычной парковке Мэри Хадсон, не вставая, подалась вперед и с воодушевлением отчиталась перед Вождем обо всех поездах, на которые опоздала, и обо всех, на которые не опоздала; жила она в Дагластоне, Лонг-Айленд. Вождь был на взводе. Он не только сам не участвовал в разговоре; он едва слушал, что говорит она. Помню, в руке у него остался набалдашник от рычага передачи.

Когда мы вышли из автобуса, Мэри Хадсон потащилась за нами. Я уверен — к тому времени, как мы дошли до поля, на лице каждого команча можно было прочесть: некоторые-девчонки-просто-не-соображают-когда-им-пора-отваливать-домой. А в довершение всего, когда мы с другим команчем подбрасывали монетку, чтобы определить, чья команда первой выходит на поле, Мэри Хадсон рьяно пожелала участвовать в игре. Ответ на это не мог быть категоричнее. Если раньше мы, команчи, просто пялились на ее женскость, теперь мы на нее вытаращились. Мэри Хадсон в ответ улыбнулась. Это несколько обескураживало. Затем все в свои руки взял Вождь, тем самым явив качество, кое раньше принималось за хорошо скрываемый талант к бестолковости. Он отвел Мэри Хадсон в сторонку, чтобы команчи не слышали, и, похоже, обратился к ней серьезно и разумно. В конце концов Мэри Хадсон его перебила, и вот ее голос команчи услышали отчетливо.

— Но я же хочу, — сказала она. — Я тоже хочу поиграть!

Вождь кивнул и попробовал еще раз. Он показал на ромб — вся площадка была раскисшая и в выбоинах. Взял в руки обычную биту и продемонстрировал, сколько она весит.

— Мне все равно, — отчетливо сказала Мэри Хадсон. — Я приехала аж в Нью-Йорк — вроде как к стоматологу и прочее, — и я буду играть.

Вождь снова кивнул, но сдался. Он осторожно подошел к основной базе, где ждали две команды команчей, «Храбрецы» и «Воины», и посмотрел на меня. Я был капитаном «Воинов». Вождь вспомнил моего обычного центрфилдера, который болел дома, и сказал, что Мэри Хадсон может занять его место. Я ответил, что мне не нужен центрфилдер. Вождь спросил, что это еще за дьявольщина — как это мне не нужен центрфилдер. Меня как громом поразило. Впервые я услышал, как Вождь ругается. Больше того, я чувствовал, как мне улыбается Мэри Хадсон. Дабы вернуть самообладание, я подобрал с земли камень и швырнул им в дерево.

Мы вышли на поле первыми. В первом иннинге центрфилдеру ничего делать не пришлось. С моей позиции на первой базе я время от времени поглядывал назад. И всякий раз Мэри Хадсон весело мне махала. На ней была перчатка кэтчера — на этом она сама твердо настояла. Кошмар.

Мэри Хадсон в составе «Воинов» отбивала девятой. Когда я сообщил ей о таком порядке, она скорчила гримаску и сказала:

— Ну так давайте быстрее. — И, вообще говоря, мы вроде как и дали быстрее. Ей довелось отбивать еще в первом иннинге. По такому случаю она сняла свою бобровую шубку — и кэтчерскую перчатку — и вышла к пластине в темно-коричневом платье. Когда я дал ей биту, Мэри спросила, почему она такая тяжелая. Вождь оставил свое место арбитра за питчером и встревоженно приблизился. Мэри Хадсон он сказал, чтобы конец биты положила себе на правое плечо.

— Лежит, — ответила она. Он сказал ей, чтобы не душила биту. — Не душу, — ответила она. Он сказал, чтобы глаз с мяча не сводила. — Не сведу, — ответила она. — Прочь с дороги.

На первый поданный мяч она могуче размахнулась и запустила его поверх головы лефтфилдера. Это было хорошо для обычного двойного аута, но Мэри Хадсон заработала и третий — в высокой стойке.

Когда сначала поубавилось мое изумление, за ним — трепет, а за ним — восторг, я посмотрел на Вождя. Тот, казалось, не столько стоял за питчером, сколько парил над ним. Я видел совершенно счастливого человека. Мэри Хадсон помахала мне с третьей базы. Я помахал в ответ. Не смог бы сдержаться, если б и захотел. Даже не беря в расчет ее владение битой, она, как выяснилось, была из тех девчонок, что умеют помахать кому-нибудь с третьей базы.

Весь остаток игры она выходила на базу, когда наступал ее черед. Первую она, похоже, терпеть не могла — ее там было не удержать. По крайней мере три раза она крала вторую.

Принимала мячи она хуже некуда, но мы громоздили друг за другом слишком много пробежек и всерьез внимания не обращали. Думаю, лучше б ей было бросаться на флаи в чем угодно, только не в кэтчерской перчатке. Но снимать ее Мэри Хадсон ни в какую не желала. Говорила, что славненько смотрится.

Следующий месяц-другой Мэри Хадсон пару раз в неделю играла в бейсбол с команчами (явно когда у нее было назначено у стоматолога). Порой успевала к автобусу вовремя, порой опаздывала. Иногда в пути вообще не закрывала рта, а иногда просто сидела и курила свои «герберты тарейтоны» (с пробковым фильтром). Если сидеть с нею рядом в автобусе, от нее пахло изумительными духами.

Одним ветреным днем в апреле, после обычного заезда на перекресток 109-й и Амстердам Вождь на 110-й улице повернул полный автобус на восток и, как обычно, проехал по Пятой авеню.

Но волосы у него были смочены и гладко причесаны, и он надел пальто, а не кожаную куртку, поэтому разумно было предположить, что к нам должна присоединиться Мэри Хадсон. Когда мы промчались мимо нашего обычного въезда в Парк, я уверился окончательно. Вождь соответственно случаю поставил автобус на углу Шестидесятых. Затем, чтобы команчи убили время безболезненно, он оседлал водительское кресло и огласил новую порцию «Хохотуна». Я помню ее во всех подробностях и должен кратко ее изложить.

Случилось так, что лучший друг Хохотуна волк Черное Крыло оказался в физической и интеллектуальной западне, расставленной Дюфаржами. Те, сознавая высокую преданность и самоотверженность Хохотуна, предложили ему свободу Черного Крыла в обмен на его собственную. С честнейшими намерениями на свете Хохотун на эти условия согласился. (Какая-то деталь мелкой механики его гения была частенько подвержена необъяснимым поломкам.) Условились, что Хохотун встретится с Дюфаржами в полночь, в заранее оговоренной лесной чаще под Парижем, и там под луною Черное Крыло освободят Однако Дюфаржи вовсе не намеревались освобождать Черное Крыло, которого презирали и боялись. В ночь обмена они вместо Черного Крыла выпустили на волю дублера, сперва выкрасив ему левую заднюю лапу в снежнобелый цвет, чтоб казалось похоже.

Однако Дюфаржи не учли двух вещей: сентиментальности Хохотуна и его владения волчьим языком. Едва позволив дочери Дюфаржа привязать себя колючей проволокой к дереву, Хохотун ощутил в себе позыв возвысить прекрасный музыкальный голос и несколькими словами попрощаться якобы со своим старым другом. Подменный волк, стоявший в лунном свете в нескольких футах от Хохотуна, поразился, насколько чужак знает волчий язык, и с минуту вежливо слушал последние наставления, как личные, так и деловые, которыми делился с ним Хохотун. Но в конце концов дублеру стало невтерпеж, и он принялся переминаться с лапы на лапу. Затем резко и довольно нелюбезно он перебил Хохотуна и сообщил, что, во-первых, его зовут вовсе не Темное Крыло, не Черное Крыло и не Серая Лапа, никак вообще так его не зовут, а имя его Арман, ну и во-вторых, он никогда в жизни не был в Китае и не имеет ни малейших намерений туда отправляться.

Должным манером разгневавшись, Хохотун языком столкнул с лица маску и в лунном свете явил Дюфаржам свое истинное лицо. Мадемуазель Дюфарж в ответ незамедлительно грохнулась в обморок. Ее отцу повезло больше. По случайности на него в тот момент напал приступ кашля, и только так Дюфарж пропустил смертоносное разоблачение. А когда кашель стих и Дюфарж увидел, что дочь его распростерта в лунном свете на земле, он смекнул, что к чему. Прикрывая рукой глаза, он выпустил из своего автоматического пистолета всю обойму туда, где с тяжким свистом дышал Хохотун.

Эпизод на этом завершился.

Вождь извлек из кармашка для часов свой долларовый «Ингерсолл», посмотрел на него, затем развернулся в кресле и запустил двигатель. Я сверился со своими часами. Почти половина пятого. Когда автобус тронулся, я спросил Вождя, не собирается ли тот ждать Мэри Хадсон. Ответа не последовало, и, не успел я повторить вопрос, Вождь чуть откинул голову и обратился ко всем нам:

— Давайте, черт побери, чуть потише, а?

Как бы то ни было, приказ, по сути, был лишен смысла. В автобусе и прежде, и теперь стояла мертвая тишина. Почти все думали о той переделке, в которой остался Хохотун. Мы уже давно за него не переживали — мы слишком верили в него, — но спокойно воспринимать самые опасные моменты так и не научились.

В третьем или четвертом иннинге в тот день с первой базы я заметил Мэри Хадсон. Она сидела на скамейке ярдах в ста слева от меня, приткнувшись меж двумя няньками с детскими колясками. На ней была бобровая шубка, Мэри Хадсон курила сигарету и, похоже, наблюдала издали за нашей игрой. От своего открытия я пришел в сильное возбуждение и завопил о нем Вождю, стоявшему за питчером. Вождь поспешил ко мне — только что не бегом.

— Где? — спросил он. Я снова показал. Миг он пристально смотрел в верном направлении, потом сказал, что сейчас вернется, и покинул поле. Уходил он медленно, расстегивая пальто и засовывая руки в задние карманы брюк. Я сел на первую базу и смотрел на него. Когда Вождь дошел до Мэри Хадсон, пальто его снова было застегнуто, а руки висели по бокам.

Он постоял перед ней минут пять — очевидно, что-то говорил. Затем Мэри Хадсон встала, и они вдвоем направились к бейсбольному полю. На ходу не разговаривали и не смотрели друга на друга. Выйдя на поле, Вождь занял место за питчером. Я заорал ему:

— А она не будет играть?

Вождь велел мне следить за своим носом. Я проследил, не сводя глаз с Мэри Хадсон. Она медленно походила за пластиной, сунув руки в карманы бобровой шубки, и в конце концов села на штрафную скамью сразу за третьей базой. Закурила еще одну сигарету и положила ногу на ногу.

Когда «Воины» стали подавать, я подошел к ее скамье и спросил, не хочет ли она поиграть на левом поле. Она покачала головой. Я спросил, не простыла ли она. Она снова покачала головой. Я ей сказал, что у меня на левом поле никого нет. Сказал, что у меня один человек играет и в центре, и слева. Никакой реакции на все эти сведения не последовало. Я подбросил в воздух свою перчатку игрока с первой базы и попробовал поймать ее на голову, но перчатка упала в грязную лужу. Я вытер ее о штаны и спросил Мэри Хадсон, не хочет ли она как-нибудь прийти ко мне домой на ужин. Сказал, что Вождь частенько приходит.

— Оставь меня, — сказала она. — Оставь меня, пожалуйста, в покое, а?

Я уставился на нее, потом развернулся и пошел к скамье «Воинов»; по пути я вытащил из кармана мандарин и подбросил. Примерно на полдороги вдоль линии фола третьей базы я обернулся и зашагал дальше спиной вперед, не сводя глаз с Мэри Хадсон и не выпуская мандарин из руки. Я понятия не имел, что происходило между Вождем и Мэри Хадсон (и до сих пор не имею, только слабо что-то подсказывает интуиция), но понимал четче некуда, что Мэри Хадсон навсегда перестала быть команчем. Именно из-за такой уверенности, сколь мало бы та ни опиралась на сумму фактов, идти спиной вперед было опаснее обычного, и я врезался в детскую коляску.

После еще одного иннинга подавать стало темно. Игру свернули, мы стали собирать вещи. В последний раз я хорошенько разглядел Мэри Хадсон у третьей базы — девушка стояла и плакала. Вождь держал ее за рукав бобровой шубки, но Мэри отстранялась. Потом она выскочила с поля на цементную дорожку и побежала, а потом скрылась с глаз. Вождь за ней не пошел. Стоял и смотрел, как она убегает. Затем развернулся, дошагал до пластины дома и подобрал две наши биты — их мы всегда оставляли нести ему. Я подошел и спросил, не поцапались ли они с Мэри Хадсон. В ответ он велел мне заправить рубашку.

Как обычно, мы, команчи, последние несколько сот шагов до того места, где стоял автобус, бежали бегом, вопили, толкались, пробовали друг на друге захваты, но все с живостью понимали, что настало время для новой порции «Хохотуна». Перебегая Пятую авеню, кто-то уронил лишний или ненужный больше свитер, я запнулся и шлепнулся. Рывок к автобусу-то я потом совершил, но лучшие места уже были заняты, и мне пришлось сесть в середине. Разозлившись на такое положение дел, я локтем пихнул в бок мальчишку справа, повернулся и стал смотреть, как Пятую авеню переходит Вождь. Еще не стемнело, но в четверть шестого уже бывало сумрачно. Вождь переходил улицу сосредоточенно, воротник пальто поднят, под левой рукой — биты. Черные волосы, прилизанные днем, теперь высохли и развевались. Помню, я посочувствовал, что у Вождя нет перчаток.

Когда он влез в автобус, там, как обычно, стояла тишина — примерно сопоставимая с театром, где уже гаснет свет. Торопливым шепотком заканчивались разговоры — или все затыкались вообще. Тем не менее, первым делом Вождь сказал нам:

— Ладно, прекращаем шуметь — или никакой истории.

Единым махом в автобусе наступила безоговорочная тишина, отрезав Вождю любые пути отхода — только занять свое рассказчицкое место. Сделав это, он вынул платок и методично высморкался, продув по очереди обе ноздри. Мы наблюдали за ним терпеливо и даже с каким-то зрительским интересом. Покончив с платком, Вождь аккуратно сложил его и сунул в карман. После чего выдал нам новую порцию «Хохотуна». От начала до конца длилась она не больше пяти минут.

Четыре пули Дюфаржа ударили в Хохотуна, две из них пробили ему сердце. Когда Дюфарж, по-прежнему прикрывая глаза рукой, чтобы не видеть ужасное лицо, услышал, как его мишень странно всхлипнула в агонии, он страшно обрадовался. Черное сердце его дико заколотилось, он кинулся к своей беспамятной дочери и привел ее в чувство. Эта парочка, вне себя от восторга и трусливой дерзости, осмелилась теперь взглянуть на Хохотуна. Голова его поникла, словно он умер, подбородок покоился на залитой кровью груди. Опасливо, алчно отец и дочь приблизились, чтобы осмотреть добычу. Но их ждал сюрприз — да еще какой. Хохотун, отнюдь не мертвый, тайным манером сокращал мышцы живота. Едва Дюфаржи достаточно приблизились, он вдруг поднял голову, ужасно расхохотался и аккуратно, даже брезгливо изрыгнул все четыре пули. Деянье это так остро подействовало на Дюфаржей, что сердца их буквально разорвались, и оба замертво рухнули к ногам Хохотуна. (Если эпизоду все равно суждено было оказаться коротким, он мог бы завершиться и на этом; команчи бы поняли и приняли внезапную кончину Дюфаржей. Но эпизод на этом не закончился.) Дни шли, а Хохотун стоял, прикрученный к дереву колючей проволокой, и у ног его разлагались Дюфаржи. Обессиленный, лишенный орлиной крови, он никогда не был так близок к смерти. Однако настал день, когда хрипло, но красноречиво он воззвал клееным зверям о помощи. Он попросил их привести к нему обаятельного карлика Омбу. И те привели. Только путь через парижско-китайскую границу был долог, и когда Омба прибыл на место с аптечкой и запасом свежей орлиной крови, Хохотун уже впал в кому. Как первый акт милосердия Омба подобрал маску хозяина, которую сдуло на пожираемое червями тело мадемуазель Дюфарж. Карлик с почтением покрыл ею отвратительные черты, после чего принялся перевязывать раны.

Когда маленькие глазки Хохотуна, в конце концов, открылись, Омба с надеждой поднес к маске пузырек орлиной крови. Только Хохотун пить не стал. Вместо этого он слабо произнес имя своего любимого Черного Крыла. Омба склонил голову, тоже слегка обезображенную, и поведал хозяину о том, что волка Дюфаржи убили. Странный душераздирающий вздох последней печали вырвался из Хохотуна. Он изнуренно потянулся к пузырьку орлиной крови и сокрушил его в руке. Та капля крови, что еще в нем оставалась, тонко стекла по запястью. Хохотун велел Омбе отвернуться, и тот, всхлипнув, повиновался. Перед тем, как отвратить лицо к залитой кровью земле, Хохотун совершил свое последнее деянье — стянул с себя маску.

Здесь история, само собой, и завершилась. (И уже не возобновлялась.) Вождь завел автобус. Через проход от меня Билли Уолш — он был у команчей младший — разревелся. Никто не велел ему заткнуться. Я же чувствовал, как дрожат у меня колени.

Через несколько минут, выйдя из автобуса Вождя, я первым делом заметил клочок красной салфетки — он трепетал на ветру у основанья уличного фонаря. Как чья-то маска из маковых лепестков. Я пришел домой, зубы мои неудержимо стучали, и меня тут же отправили в постель.

У швербота

Шел пятый час дня бабьего лета. Уже раз пятнадцать-двадцать после полудня горничная Сандра плотно сжав губы, отходила от кухонного окна, смотревшего на озеро. На сей раз, отходя, она рассеянно перевязала тесемки фартука, затянула их, насколько позволяла ее неохватная талия. Затем вернулась к эмалированному столу и опустила свое заново облаченное тело на сиденье напротив миссис Снелл. Та, закончив уборку и глажку, пила чай, что обычно и делала перед походом к автобусной остановке. Миссис Снелл сидела в шляпе. В том же интересном уборе из черного фетра, что носила не просто все лето напролет, но три последних лета напролет — и в жару, какой не помнили старожилы, и в жизненных неурядицах, над множеством гладильных досок, над рукоятками десятков пылесосов. Изнутри от шляпы еще не оторвалась этикетка «Хэтти Карнеги»[69] — она выцвела, но, можно сказать, не покорилась.

— Не собираюсь я из-за этого волноваться, — объявила Сандра уже в пятый или шестой раз, как миссис Снелл, так и самой себе. — Я все решила и волноваться не стану. К чему?

— Вот и правильно, — сказала миссис Снелл. — Я бы не стала. Вот честное слово. Достань мне сумочку, дорогуша.

Кожаная сумочка, крайне вытертая, но со столь же внушительной этикеткой, как и на шляпе миссис Снелл, лежала на буфете. Сандра до нее дотянулась, не вставая. Подала над столом миссис Снелл, а та открыла и вытащила пачку ментоловых сигарет и книжицу спичек из клуба «Аист».

Миссис Снелл закурила, поднесла чашку к губам, но тут же отставила на блюдце снова.

— Если он поскорее не остынет, я опоздаю на автобус. — Она глянула на Сандру, которая затравленно пялилась куда-то на медные кастрюльки, выстроенные у стены. — Хватит волноваться, — велела миссис Снелл. — Какой смысл волноваться-то? Либо он скажет ей, либо нет. Вот и все. Что проку волноваться?

— Я и не волнуюсь, — ответила Сандра. — Еще чего не хватало — волноваться. Да только сбрендить можно, как этот пацанчик по всему дому крадется. Его ж не слышно, знаете. То есть, его, знаете ли, никому не слышно. Я тут как-то на днях фасоль чистила — вот за этим самым столом, — так чуть на руку ему не наступила. Он под самым столом и сидел.

— М-да. Я б не волновалась.

— То есть, при нем каждое слово взвешивать надо, — сказала Сандра. — Сбрендить можно.

— Все равно пить это не могу, — сказала миссис Снелл. — …Это же ужас. Если каждое слово взвешивать и все такое.

— Да сбрендить можно! Я серьезно. Вот я и хожу почти все время сбренженная. — Сандра смахнула с подола несуществующие крошки и фыркнула. — А пацанчику четыре года!

— И симпатичный такой пацанчик, — сказала миссис Снелл. — Моргалки эти карие какие-то.

Сандра снова фыркнула.

— Нос у него вырастет, как у папаши. — Он поднесла к губам свою чашку и отпила без всяких хлопот. — Уж и не знаю, чего им взбрендило сидеть тут целый октябрь, — недовольно вымолвила она, опуская чашку. — То есть ни один же к воде и близко не подходит. Она не купается, он не купается, пацанчик не купается. Никто теперь не купается. Даже на этой лодке своей полоумной не плавают. Уж и не знаю, зачем на нее столько денег выкинули.

— Не понимаю, как ты его пьешь. Я даже отхлебнуть не могу.

Сандра яростно пялилась в стену.

— Хорошо б назад в город. Я не шучу. Терпеть не могу это место полоумное. — Она враждебно взглянула на миссис Снелл. — Вам-то хорошо, вы тут весь год живете. Жизнь у вас тут, общество и все такое. Вам-то все равно.

— Нет, пусть ошпарюсь, но выпью, — сказала миссис Снелл, поглядев на часы над электроплитой.

— А вот вы бы как поступили на моем месте? — неожиданно спросила Сандра. — То есть, ну вот как? По правде.

В такого рода вопрос миссис Снелл скользнула, точно в горностаевую шубу. И тут же разжала хватку на чашке.

— Ну, во-первых, — сказала она, — я б не волновалась. Я бы вот чего сделала — огляделась бы хорошенько, может, где…

— Да не волнуюсь я, — перебила ее Сандра.

— Я знаю, только я бы вот чего: я бы просто себе…

Распашная дверь из столовой хлопнула, и в кухню вошла хозяйка дома Тяпа Танненбаум. Маленькая женщина двадцати пяти лет, почти безбедрая, с бесформенными, бесцветными секущимися волосами, заткнутыми за очень крупные уши. Одета она была в джинсы по колено, черную водолазку, носки и мокасины. Если не брать во внимание шутовскую кличку и общую некрасивость, Тяпа — в смысле запоминающихся навсегда лиц, неумеренно восприимчивых, неброских — была женщиной поразительной и совершенной. Она сразу подошла к холодильнику и открыла дверцу. Заглянула внутрь, расставив ноги и уперев руки в колени, и присвистнула — немузыкально — сквозь зубы, отметив такт вольным покачиванием зада из стороны в сторону. Сандра и миссис Снелл не раскрывали ртов. Последняя не спеша загасила сигарету.

— Сандра…

— Да, мэм? — Сандра настороженно смотрела мимо шляпки миссис Снелл.

— А маринованных огурцов у нас не осталось? Я хочу принести ему огурец.

— Он их съел, — осведомленно отрапортовала Сандра. — Съел их все вчера, перед тем, как спать. Там только два и оставалось.

— А. Ладно, я куплю, когда буду на станции. Думала, смогу выманить его из лодки. — Тяпа захлопнула холодильник, подошла к окну и выглянула на озеро. — Нам еще что-нибудь нужно? — спросила она, не поворачиваясь.

— Хлеба только.

— Я оставила ваш чек на столе, миссис Снелл. Спасибо.

— Хорошо, — сказала миссис Снелл. — Слыхала, Лайонел сбежать собрался. — Она коротко рассмеялась.

— Да уж точно похоже на то, — ответила Тяпа и сунула руки в задние карманы.

— Ну, далеко-то не сбежит, — произнесла миссис Снелл, снова хмыкнув.

У окна Тяпа чуть шевельнулась, чтобы не стоять совсем спиной к столу.

— Не сбежит, — сказала она и заправила прядку за ухо. После чего прибавила — чисто для сведения: — Он с двух лет сбегает из дома. Только не очень старается. По-моему, дальше всего он ушел — по крайней мере, в городе — до Променада в Центральном парке. Всего пару кварталов от дома. А наименее далеко — или ближе всего — до дверей подъезда в нашем доме. Задержался, чтобы с отцом попрощаться.

Женщины за столом рассмеялись.

— Променад — это где в Нью-Йорке на коньках катаются, — весьма светски сообщила Сандра миссис Снелл. — Дети и прочие.

— А! — ответила миссис Снелл.

— Ему тогда три было. Всего в прошлом году, — сказала Тяпа, вытаскивая пачку сигарет и книжку спичек из бокового кармана джинсов. Она закурила, а обе женщины воодушевленно ее разглядывали. — Переполоху было. Мы всю полицию на уши поставили.

— И нашли? — спросила миссис Снелл.

— Еще б не нашли! — презрительно сказала Сандра. — Как вы думаете?

— Его нашли в четверть двенадцатого ночи, в середине… господи, февраля, по-моему. В парке больше ни одного ребенка. Только грабители какие-нибудь да всякие бродячие выродки. Он сидел на эстраде и катал по щелочке мраморный шарик. Замерз чуть не до смерти и на вид был…

— Святый боженька! — произнесла миссис Снелл. — А чего ж он так? То есть, чего ж он сбежал-то?

Тяпа выдохнула кривое кольцо дыма на оконное стекло.

— Какой-то ребенок в парке подошел к нему в тот день и сбил с толку невнятной дезинформацией — сказал: «Пацан, от тебя воняет». По крайней мере, мы думаем, что все из-за этого. Не знаю, миссис Снелл. Как-то уму непостижимо.

— А давно он так делает? — спросила миссис Снелл. — То есть, давно он так?

— Ну, в два с половиной года, — поделилась биографическими данными Тяпа, — он укрылся под раковиной в подвале нашего дома. В прачечной. Наоми-как-то-там — его близкая подруга — сообщила ему, что у нее в термосе червяк. По крайней мере, именно это нам удалось из него выудить. — Тяпа вздохнула и с длинным столбиком пепла на сигарете отошла от окна. Двинулась к сетчатой двери. — Попробую еще разок, — сказала она женщинам вместо прощания.

Те рассмеялись.

— Милдред, — не перестав смеяться, обратилась Сандра к миссис Снелл. — Вы на автобус опоздаете, если не поторопитесь.

Тяпа закрыла за собой сетку.

Она стояла на покатой лужайке, и низкое вечернее солнце било ей в спину. Ярдах в двухстах впереди на кормовой банке отцовского швербота сидел Тяпин сын Лайонел. Привязанный, со снятым гротом и кливером швербот покачивался под идеальным прямым углом к дальнему концу пирса. Футах в пятидесяти брюхом кверху плавала отцепившаяся или брошенная водная лыжа, но прогулочных лодок на озере не было, лишь корма рейсового катера удалялась к Пристани Лича. Странное дело, но Лайонел будто расплывался у Тяпы перед глазами. Солнце жарило не особо, но светило ярко, и что бы ни было там вдалеке — мальчик, швербот, — все дрожало и преломлялось, как палка в воде. Через пару минут Тяпа бросила вглядываться. Растерев по-армейски бычок, она двинулась к пирсу.

Стоял октябрь, и доски уже не били ей в лицо отраженным жаром. Она шла, сквозь зубы насвистывая «Малышку из Кентукки».[70] Дойдя до конца, присела на корточки — колени щелкнули — на правом краю и посмотрела вниз на Лайонела. До него можно было достать веслом. Он не поднял головы.

— Эй, на борту, — сказала Тяпа. — Дружище. Пират. Грязный пес, я вернулась.

По-прежнему не глядя на нее, Лайонел, судя по всему, вдруг захотел показать, какой он хороший моряк. Повернул голый румпель вправо до конца, затем резко подтянул к себе. Глаз с настила он не спускал.

— Это я, — продолжала Тяпа. — Вице-адмирал Танненбаум. Урожденная Гласс. Инспектирую стермафоры.

На сей раз ответ последовал.

— Ты никакой не адмирал. Ты дама, — сказал Лайонел. Каждая его фраза обычно переламывалась оттого, что он захлебывался дыханием, и подчеркнутые слова нередко не взлетали, а тонули. Тяпа не только слушала его голос, но и как бы наблюдала за ним.

— Кто тебе такое сказал? Кто сказал, что я не адмирал?

Лайонел ответил, но неслышно.

— Кто? — повторила Тяпа.

— Папа.

Не поднимаясь с корточек, Тяпа опустила руку перед собой и коснулась досок пирса, чтобы не потерять равновесия.

— Твой папа отличный парень, — сказала она, — только, наверное, большей сухопутной крысы я в жизни не встречала. Истинная правда — в порту я дама, это правда. Но подлинное мое призвание — первое, последнее и вечное — это манящий…

— Никакой ты не адмирал, — сказал Лайонел.

— Прошу прощения?

— Ты не адмирал. Ты все время дама.

Повисла небольшая пауза. Лайонел между тем снова поменял судну курс: за румпель малыш держался обеими руками. На мальчике были шорты цвета хаки и чистая белая футболка с трафаретом через всю грудь: Страус Джером играл на скрипке. Лайонел был довольно загорел, а волосы — по цвету и густоте, как у матери, — несколько выцвели на макушке.

— Многие считают, что я не адмирал, — сказала Тяпа, не спуская с него глаз. — И только потому, что я про это не треплюсь. — Держа равновесие, она вытащила сигареты и спички из бокового кармана. — Меня почти никогда не подмывает беседовать с людьми о моем ранге. Особенно с маленькими мальчиками, которые на меня даже не смотрят, когда я с ними говорю. Иначе я загремлю со службы под фанфары.

Не зажигая сигарету, она вдруг встала во весь рост, неестественно выпрямилась, сложила два пальца правой руки в кольцо, округлила губы и, будто в казу, выдула нечто вроде сигнала на горне. Лайонел вздернул голову. По всей вероятности, он знал, что сигнал липовый, но, кажется, все равно очень воодушевился; челюсть у него отпала. Тяпа сыграла сигнал — странную помесь отбоя и побудки — три раза подряд. Затем торжественно отдала честь другому берегу. В конце концов она снова присела на корточки на краю пирса — с видимым глубочайшим сожалением, словно саму ее глубоко тронула одна из тех доблестных военноморских традиций, что недоступны широкой публике и малышам. Какой-то миг она не сводила глаз с непредставительного озерного горизонта, затем словно бы вспомнила, что она тут не совсем одна. Глянула — внушительно — вниз на Лайонела, чей рот еще не закрылся.

— Это был тайный сигнал, который можно слушать только адмиралам. — Она закурила и погасила спичку театрально тонкой длинной струйкой дыма. — Если кто-нибудь узнает, что я тебе его играла… — Она покачала головой. И вновь нацелила секстант своего взгляда на горизонт.

— Сыграй еще.

— Невозможно.

— Почему?

Тяпа пожала плечами:

— Во-первых, вокруг слишком много офицеров низкого ранга. — Она сменила положение и села по-индейски, ноги крест-накрест. Подтянула носки. — Но я скажу тебе, как мы это устроим, — сказала она вроде бы между прочим. — Если ты мне сообщишь, почему надо убегать, я сыграю тебе все тайные сигналы, которые знаю. Договорились?

Лайонел немедленно уставился в доски настила.

— Нет, — ответил он.

— Почему?

— Потому что.

— Почему потому что?

— Потому что не хочу, — сказал Лайонел и для пущей важности дернул румпелем.

Тяпа прикрыла лицо от яркого солнца справа.

— Ты же сказал мне, что больше не будешь убегать, — сказала она. — Мы об этом говорили, и ты сказал, что с этим покончено. Ты же мне дал слово.

Лайонел ответил, но до Тяпы не долетело.

— Что? — спросила она.

— Я не дал слово.

— А вот и дал. Совершенно точно дал мне слово.

Лайонел снова принялся править лодкой.

— Если ты адмирал, — сказал он, — где же твой флот?

— Мой флот. Я рада, что ты спросил, — ответила Тяпа и начала спускаться в швербот.

— Вылезай! — приказал Лайонел, но на визг не сорвался и глаз от настила не оторвал. — Сюда никто не может заходить.

— Да? — Нога уже коснулась носа лодки. Тяпа послушно втянула ее обратно на пирс. — Вообще не может? — Снова села по — индейски. — Почему?

Ответ Лайонела был исчерпывающ, однако вновь неслышим.

— Что? — переспросила Тяпа.

— Потому что нельзя.

Тяпа, пристально глядя на мальчика, молчала целую минуту.

— Мне жаль это слышать, — наконец произнесла она. — Просто мне бы очень хотелось спуститься к тебе в лодку. Мне так одиноко без тебя. Я так по тебе скучаю. Я весь день просидела в доме одна, даже поговорить было не с кем.

Лайонел не стал ворочать румпелем. Он рассматривал волокна деревяшки.

— С Сандрой можешь поговорить, — сказал он.

— Сандра занята, — ответила Тяпа. — И я все равно не хочу разговаривать с Сандрой, я хочу поговорить с тобой. Я хочу спуститься в лодку и поговорить с тобой.

— Поговори оттуда.

— Что?

— Поговори оттуда.

— Нет, не могу. Слишком далеко. А мне надо близко.

Лайонел дернул румпель.

— Никому заходить нельзя, — сказал он.

— Что?

— Никому заходить нельзя.

— Ладно, тогда рассказал бы мне оттуда, зачем убегать? — попросила Тяпа. — Хотя ты обещал, что больше не будешь?

На настиле швербота возле кормовой банки лежали подводные очки. Вместо ответа Лайонел двумя пальцами правой ноги подцепил их за ремешок и ловким рывком выбросил за борт. Утонули они сразу.

— Это славно. Это я понимаю, — сказала Тяпа. — Они были твоего дяди Уэбба. Он будет вне себя от счастья. — Она затянулась. — А когда-то они были твоего дяди Симора.

— Мне все равно.

— Я вижу. Вижу, что тебе все равно, — сказала Тяпа. Сигарета у нее в руке торчала под странным углом; догорела почти до самой костяшки. Неожиданно почувствовав жар, Тяпа выронила сигарету в озеро. Потом достала что-то из кармана. Пакетик с карточную колоду — из белой бумаги, перевязанный зеленой ленточкой. — Это цепочка для ключей, — сказала она, чувствуя, как взор мальчика ее не отпускает. — Как у папы. Только на ней больше ключей. Их тут десять.

Лайонел подался вперед, отпустив румпель. Вытянул руки, чтобы поймать.

— Кидай? — сказал он. — Пожалуйста?

— Давай-ка минутку не будем вскакивать, солнышко. Мне надо немножко подумать. Я должна бросить эту цепочку с ключами в озеро.

Лайонел уставился на нее, открыв рот. Потом закрыл.

— Это мое, — произнес он, все меньше надеясь на справедливость.

Тяпа, глядя на него сверху вниз, пожала плечами:

— Мне все равно.

Лайонел снова медленно опустился на банку, не спуская глаз с матери, и потянулся к румпелю за спиной. В глазах его отражалось чистое понимание — на это его мать и рассчитывала.

— Держи. — Тяпа бросила ему пакетик. Он упал точно Лайонелу на колени.

Мальчик посмотрел на него, взял, посмотрел, как он лежит в руке, и метнул — вбок, со всего размаху — в озеро. После чего сразу же глянул на Тяпу, и в глазах его была не дерзость — слезы.

А в следующий миг рот его сложился горизонтальной восьмеркой, и он мощно заревел.

Тяпа робко поднялась, словно у нее в театре онемели ноги, и спустилась в швербот. Через секунду она уже сидела на кормовой банке, штурман — у нее на коленях, и она качала его, целовала в затылок и делилась некими сведениями:

— Моряки не плачут, детеныш. Моряки не плачут никогда. Лишь если их корабли идут на дно. Или когда бывает кораблекрушение, и они на плоту и все такое, и пить им нечего, кроме…

— Сандра… сказала миссис Снелл… что папа большой… пархатый… неряха.

Тяпа едва заметно вздрогнула, но приподняла мальчика со своих колен, поставила перед собой и смахнула волосы у него со лба.

— Вот как, значит? — переспросила она.

Лайонел заработал головой вверх-вниз для убедительности. Он подступил ближе, не переставая плакать, и замер меж материных ног.

— Ну, это не слишком ужасно, — сказала Тяпа, придерживая его в двойных тисках ног и рук. — Это еще не самое плохое. — Она нежно куснула его за краешек уха. — Ты знаешь, что такое «пархатый», детеныш?

Лайонел либо не захотел, либо не смог ответить сразу. Как бы там ни было, он дождался, когда икота немного стихнет. Ответ его прозвучал в теплую шею Тяпы приглушенно, однако разборчиво.

— Это когда в воздухе летает, — сказал Лайонел. — Как змей, когда за веревочку держишь.

Чтобы лучше разглядеть сына, Тяпа слегка оттолкнула его от себя. Ее рука сама скользнула в его штанишки сзади, чем немало перепугала мальчика, но Тяпа едва ли не сразу вытащила ее и благопристойно заправила сыну майку.

— Мы с тобой вот что сделаем, — сказала она. — Поедем в город и купим маринованных огурцов, и хлеба, и огурцы слопаем прямо в машине, а потом пойдем на станцию и встретим папу, а потом привезем папу домой и попросим, чтобы он покатал нас на лодке. И тебе придется ему помочь — снести вниз паруса. Договорились?

— Договорились, — ответил Лайонел.

К дому они не шли — они бежали наперегонки. Лайонел победил.

Для Эсме, с любовью и скверной

Совсем недавно авиапочтой я получил приглашение в Англию на свадьбу 18 апреля. Вышло так, что я отдал бы много чего, лишь бы на этой свадьбе оказаться, и когда приглашение только пришло, я подумал: может, все же выйдет съездить за границу — самолетом, и ну их, эти расходы. Однако потом довольно подробно обсудил все с женой, девушкой умопомрачительно уравновешенной, и мы решили, что ехать не стоит: скажем, я совершенно упустил из виду, что две последние недели апреля моя теща жаждет провести с нами. С мамашей Гренхер мы и так не слишком часто видимся, а она не молодеет. Ей пятьдесят восемь. (И она первой это признаёт.)

И все равно, где бы я ни оказался, сдается мне, я не из тех, кто и пальцем не шевельнет, стараясь не допустить, чтобы свадьба взяла и сдулась. Посему я взял и набросал несколько откровенных заметок о невесте — какой я знал ее почти шесть лет назад. И тем лучше, если заметки мои вызовут у жениха, с которым я не встречался, неловкость-другую. Никто не намерен тут угождать. Скорее уж — просвещать, поучать.

В апреле 1944 года я был среди примерно шестидесяти американских срочнослужащих, проходивших довольно специализированную тренировочную подготовку к Высадке; этот курс британская разведка проводила в Девоне, Англия. Припоминая сейчас, я думаю, мы были довольно уникальны, все шесть десятков, потому что среди нас не было ни единого компанейского парня. Все мы, по сути, любили писать письма, а если когда и заговаривали друг с другом не по служебной надобности, то лишь попросить чернильницу, если кому не нужна. Когда мы не писали письма и не сидели на занятиях, каждый занимался своим делом. Мои дела в ясные дни обычно водили меня живописными кругами по окрестностям. А если шел дождь, я, как правило, сидел там, где посуше, и читал книгу — часто всего в одном топорище от стола для пинг-понга.

Тренировочный курс длился три недели и завершился в субботу, весьма дождливую. В семь вечера группе полагалось сесть на поезд до Лондона, где, по слухам, нас должны были приписать к пехотным и воздушно-десантным подразделениям, собиравшимся ко Дню Д. К трем часа того дня я упаковал в вещмешок все пожитки, включая противогазную сумку, набитую книгами, которые привез с Той Стороны. (Сам противогаз я украдкой выбросил в иллюминатор «Мавритании»[71] несколькими неделями раньше, совершенно четко осознавая, что если враг и пустит газ, напялить эту хреновину я все равно не успею.) Помню, я очень долго стоял у окна в торце нашего куонсетского барака из гофры, глядя на косой унылый дождь, и мой указательный палец подергивался — пусть еле заметно, — словно лежал на спуске. За спиной я слышал такой некомпанейский шорох множества авторучек по бланкам полевой почты.[72] Вдруг вполне бесцельно я отошел от окна и надел дождевик, кашемировый шарф, галоши, шерстяные перчатки и форменную пилотку (последнюю, как мне говорят до сих пор, я носил особым манером, слегка натянув на оба уха). Затем, сверив наручные часы с теми, что висели в уборной, я по мокрому булыжнику долгого склона спустился в город. На вспышки молний вокруг я внимания не обращал. На них либо есть твой личный номер, либо нет.

В центре — возможно, самом мокром районе городка — я остановился перед церковью почитать доску объявлений: быть может, конечно, из-за того, что мое внимание привлекли цифры белым по черному, но отчасти потому, что за три года в армии я приохотился читать доски объявлений. В три пятнадцать, утверждалось на доске, состоится репетиция детского хора. Я глянул на часы, затем снова на доску. К ней был прикноплен листок с именами детей, которых ждали на репетиции. Я постоял под дождем, дочитывая список, затем вошел в церковь.

По скамьям сидело с десяток взрослых, и кое-кто держал на коленях пары маленьких галош подошвами вверх. Я миновал их и уселся в первом ряду. На помосте, на трех плотных шеренгах обычных стульев расположилось человек двадцать детей — в основном, девочек, от семи до тринадцати. Хормейстерша, необъятная дама в твиде, как раз советовала им открывать рот шире, когда поют. Слыхал ли кто-нибудь, спрашивала она, о пичужке, которая смела бы петь свою чарующую песенку, не раскрыв сперва клювик широко-широко-широко? Очевидно, никто не слыхал. На нее смотрели ровно, тупо. Она же продолжала: ей хочется, чтобы все ее дети понимали смысл тех слов, которые поют, а не просто их талдычили, как глупенькие попугайчики. После чего она дунула в свой камертон, и дети, точно сборище малолетних тяжеловесов, как один подняли сборники гимнов.

Пели они без музыкального аккомпанемента — или, что будет точнее, без всяких помех. Голоса звучали мелодично и не слезливо — едва ли не до того, что несколько более верующий человек на моем месте без усилий пережил бы левитацию. Пара детишек помладше чуточку запаздывали, но придраться к ним за такое могла бы разве что маменька композитора. Этого гимна я никогда не слышал, но надеялся, что куплетов в нем — десяток, а то и больше. Слушая, я рассматривал детские лица, однако наблюдал преимущественно за одним — лицом девочки, сидевшей ко мне ближе всех, на крайнем стуле в первом ряду. Ей было лет тринадцать, уши закрыты прямыми пепельными волосами, изысканный лоб и искушенные глаза, которые, решил я, запросто могли оценивать аудиторию. Ее голос отчетливо выделялся из хора — и не только потому, что она сидела ближе. Она лучше всех брала верхние ноты, ее голос звучал приятнее прочих, увереннее — и машинально вел за собой остальные. Казалось, юную даму, меж тем, утомляют собственные певческие способности, а быть может — просто время и место; дважды между куплетами я замечал, как она зевает. Зевок был очень дамским — с закрытым ртом, но не заметить было невозможно: ее выдавали крылья носа.

Едва гимн допели, хормейстерша пустилась излагать свои воззрения на тех людей, которые не способны не шаркать ногами и держать рты на замке во время проповеди. Я сообразил, что певческая часть репетиции окончена, и, пока неблагозвучный голос хормейстерши не успел вполне разрушить волшебство детского пения, я встал и вышел из церкви.

Дождь припустил сильнее. Я прошел по улице и заглянул в окно зала отдыха «Красного креста», но солдаты толпились у кофейной стойки в два-три ряда, и даже сквозь стекло я слышал, как в соседнем зале щелкают шарики пинг-понга. Я перешел дорогу и заглянул в чайную для гражданских — там была только средних лет официантка: судя по ее лицу, у посетителя она предпочла бы сухой дождевик. С вешалкой я обошелся как можно учтивее, сел и заказал чай и тост с корицей. Впервые за весь день я с кем-то заговорил. Затем обшарил карманы — включая дождевик — и в конце концов отыскал пару старых писем, которые можно было перечитать: одно от жены, где рассказывалось о том, как испортилось обслуживание в «Шраффтс»[73] на 88-й, другое от тещи, где та просила меня прислать ей кашемировой пряжи, если у меня получится выскочить из «части».

Не успел я допить и первой чашки, как зашла та юная дама, которую я рассматривал и слушал в хоре. Волосы у нее все вымокли, меж прядок торчали уши. С ней был очень маленький мальчик, наверняка брат, и она сняла шапочку с его макушки двумя пальцами, словно лабораторный образец. Ряды замыкала квалифицированная на вид женщина в мятой фетровой шляпе — видимо, гувернантка. Девочка из хора, снимая на ходу пальто, подошла к столику — с моей точки зрения, выбранному удачно, поскольку стоял он футах в восьми-десяти прямо передо мной. Они с гувернанткой сели. Мальчуган — лет пяти — садиться был пока не расположен. Он выскользнул из своего бушлатика и кинул его рядом; затем с невозмутимой физиономией прирожденного сорвиголовы принялся методично досаждать гувернантке, придвигая и снова отодвигая стул и наблюдая за ее лицом. Та, не повышая голоса, два-три раза велела ему сесть и, в сущности, прекратить валять дурака, но угомонился он, лишь когда заговорила сестра: только после этого копчик его упокоился на сиденье. Затем мальчуган немедленно схватил салфетку и накрыл ею голову. Сестра сняла салфетку, развернула и положила ему на колени.

К тому времени, как им принесли чай, девочка из хора уже перехватила мой взгляд, устремленный на их компанию. Она воззрилась на меня этими своими расчетливыми глазами, а потом одарила краткой умелой улыбкой. Она странно светилась, как иногда светятся некоторые краткие умелые улыбки. В ответ я тоже улыбнулся — далеко не так светло, не поднимая верхней губы, чтобы не видно было моей солдатской временной пломбы между передними зубами. И глазом не успел я моргнуть, как юная дама с завидным хладнокровием стояла у моего столика. На ней было платье из шотландки — по-моему, клана Кэмблов.[74] Мне показалось, что для очень юной девушки в ненастный, очень ненастный день платье просто чудесное.

— Я думала, американцы пренебрегают чаем, — сказала она.

То не было пижонское замечание — так мог сказать любитель истины либо статистики. Я ответил, что некоторые ничего, кроме чая, не пьют. И спросил, не желает ли она составить мне компанию.

— Благодарю вас, — ответила она. — Быть может, совсем ненадолго разве что.

Я встал и подвинул ей стул — тот, что напротив меня, — и она пристроилась на передней четвертинке сиденья, легко и прекрасно выпрямившись всем корпусом. Я направился — едва ли не поспешил — к своему стулу, более чем расположенный поддержать беседу.

А усевшись, ничего придумать не смог. Я снова улыбнулся, по-прежнему скрывая свою угольно-черную пломбу. Заметил, что день стоит просто ужасный.

— Да — чрезвычайно, — ответила моя гостья ясным голосом человека, безошибочно не терпящего светские разговоры. Пальцы она расположила на краешке стола, будто присутствовала на спиритическом сеансе, и тут же, почти мгновенно сжала кулачки — ногти ее были обгрызены почти до мяса. На руке у нее были часы — на вид армейские, похожие на хронограф штурмана. Циферблат слишком велик для худенького запястья. — Вы были на репетиции, — просто заметила она. — Я вас видела.

Я ответил, что, разумеется, был и ее голос слышал особо. Сказал, что он, по-моему, у нее замечательный.

Она кивнула:

— Я знаю. Я стану певицей.

— Правда? В опере?

— Боже упаси. Буду петь джаз на радио и заработаю горы денег. А потом, когда мне стукнет тридцать, уйду на покой и поселюсь на ранчо в Огайо. — Ладонью она коснулась мокрой макушки. — Знаете Огайо?

Я ответил, что ездил там несколько раз на поезде, но хорошенько эти места не исследовал. Предложил ей кусочек тоста с корицей.

— Нет, благодарю вас, — ответила она. — Вообще-то я ем, как птичка.

Я откусил сам и заметил, что в Огайо края довольно дикие.

— Я знаю. Мне знакомый американец рассказывал. Вы — одиннадцатый американец, которого я знаю.

Гувернантка уже настоятельно сигнализировала ей, чтобы возвращалась за их столик — по сути, чтобы прекратила досаждать человеку. Гостья моя, тем не менее, спокойно подвинула стул на дюйм-другой — так, чтобы ее спина предотвращала любые сношения с родным столом.

— Вы ходите в секретную школу разведки на холме, правда? — хладнокровно поинтересовалась она.

Военную тайну я, разумеется, блюл и потому ответил, что в Девон приехал для поправки здоровья.

— Да что вы, — ответила она. — Я, знаете, вообще-то родилась не вчера.

Я сказал, что в этом и не сомневался. Отпил чаю. Меня вдруг слегка смутила собственная поза, и я чуточку выпрямился на стуле.

— Мне кажется, вы для американца культурный, — задумчиво произнесла моя гостья.

Я ответил, что вообще, если вдуматься, говорить так — все-таки снобизм, а я надеюсь, это ее недостойно.

Она покраснела — тем самым даровав мне светскую уверенность, которой мне так не хватало.

— Что ж. Большинство американцев, которые попадались мне, ведут себя, как животные. Постоянно мутузят друг друга, бранят всех — и знаете, что один сделал?

Я покачал головой.

— Бросил пустую бутылку из-под виски в тетино окно. Большая удача, что оно было открыто. Но разве это, по-вашему, культурно?

По-моему, не особенно, но я так не сказал. Ответил, что солдаты по всему миру давно не были дома, и только очень немногим в жизни перепадали какие-то блага. Сказал, что, по-моему, большинство людей способны понять это и сами.

— Вероятно, — произнесла моя гостья без убежденности. Снова подняла руку к мокрой голове, ухватила несколько вялых светлых прядей и попробовала прикрыть ими края ушей. — У меня волосы хоть выжимай, — сказала она. — Я жутко выгляжу. — Посмотрела на меня. — Если сухие, они изрядно волнистые.

— Я вижу, это правда.

— Не вполне кудрявые, но изрядно волнистые, — сказала она. — Вы женаты?

Я ответил, что да. Она кивнула.

— И вы отчаянно влюблены в свою жену? Или это слишком личное?

Я ответил, что если будет слишком, я ей сообщу.

Она вытянула руки чуть дальше по столу, и, помню, я поймал себя на мысли: сделать бы что-нибудь с этими ее огромными часами — может, посоветовать носить их на талии вместо ремня.

— Обычно я не сугубо контактна, — сказала она и посмотрела мне в лицо, проверяя, известно ли мне значение этого слова. Но я ничем себя не выдал. — Я подошла единственно потому, что мне показалось, будто вы до крайности одиноки. У вас до крайности чуткое лицо.

Я сказал, что она права — мне и впрямь было одиноко, и я очень рад, что она подошла.

— Я готовлю себя к большей сострадательности. Тетя говорит, что я сугубо холодная личность, — сказала она и вновь пощупала макушку. — Я живу с тетей. Она личность до крайности добрая. После маминой кончины она делает все возможное, чтобы мы с Чарлзом были приспособлены.

— Я рад.

— Мама была личность до крайности культурная. И, во многом, изрядно чувственная. — Теперь в ее взгляде читалась некая напряженность. — Вы находите меня сугубо холодной?

Я ответил, что вовсе нет — совершенно напротив. Сказал, как меня зовут, и спросил ее имя.

Она помедлила.

— Меня зовут Эсме. Не думаю, что мне в данный миг следует сообщать вам и фамилию. У меня имеется титул, а на вас титулы могут нагонять робость. Они со всеми американцами, знаете ли, так поступают.

Я ответил, что это вряд ли, но, быть может, не разглашать пока титул — мысль неплохая.

Тут я ощутил у себя на затылке чье-то теплое дыхание. Обернулся — и мы едва не столкнулись носами с младшим братом Эсме. Презрев меня, он пронзительным дискантом обратился к сестре:

— Мисс Мегли сказала, чтоб ты пришла и допила чай!

Передав сообщение, он удалился на стул справа, между мною и сестрой. Я с интересом его оглядел. В коричневых шортах из шетландской шерсти, темно-синем джерси, белой рубашке и с полосатым галстуком выглядел он великолепно. Уставился на меня огромными зелеными глазами.

— Почему в кино целуются косо? — вопросил он.

— Косо? — не понял я. В детстве эта проблема и меня озадачивала. Я ответил: наверное, потому, что носы слишком длинные, и актеры не могут никого целовать головой вперед.

— Его зовут Чарлз, — сказала Эсме. — Он до крайности смышлен для своих лет.

— А глаза-то какие зеленые. Правда, Чарлз?

Чарлз глянул на меня с презрением, которого такой вопрос и заслуживал, затем проерзал по сиденью, пока целиком не съехал под стол, и лишь голову упер в спинку, точно при борцовском мостике.

— Оранжевые, — придушенно произнес он, вперившись в потолок. Взял краешек скатерти и накрыл им симпатичную серьезную мордашку.

— Временами он смышлен, временами нет, — сказала Эсме. — Чарлз, ну-ка сядь ровно!

Тот остался, как был. И, похоже, затаил дыхание.

— Он очень скучает по отцу. Тот пэ-а-эл в Северной Африке.

Я сказал, что это прискорбно.

Эсме кивнула.

— Отец его боготворил. — Она задумчиво вгрызлась в заусенец на большом пальце. — Он очень похож на нашу мать — Чарлз, я имею в виду. А я — в точности отец. — Она продолжала грызть заусенец. — Моя мать была женщиной порядочных страстей. Она экстраверт. А отец — интроверт. Хотя они вполне сочетались — с поверхностной точки зрения. Если быть до конца откровенной, отцу требовалась более интеллектуальная спутница жизни, нежели моя мать. Он был до крайности блестящий гений.

Я чутко дожидался дальнейших сведений, но их не последовало. Я перевел взгляд на Чарлза — теперь тот лег щекой на сиденье. Заметив, что я на него смотрю, закрыл глаза — сонно, ангельски, — а потом высунул язык, отросток поразительной длины, и выдал длительный фырчок, который в моей стране сочли бы достославной данью близорукому бейсбольному арбитру. Вся чайная содрогнулась.

— Перестань, — сказала Эсме, явно этим не потрясенная. — Он видел, что так поступил американец в очереди за рыбой с картофелем, и теперь повторяет, когда ему скучно. Прекрати немедленно, или я отправлю тебя прямиком к мисс Мегли.

Чарлз распахнул глазищи, показывая, что угрозы сестры он услышал, но в целом отнюдь не встревожился. Потом снова закрыл глаза и щеки от сиденья не оторвал.

Я заметил, что ему, возможно, стоило бы припасти это — я имел в виду «бронксский привет», — до тех пор, когда полностью унаследует титул. Если у него он тоже имеется, то есть.

Эсме оделила меня долгим и слегка критичным взглядом.

— У вас сухой юмор, не так ли? — сказала она с легкой тоской. — Отец утверждал, что у меня никакого чувства юмора нет. Что я не приспособлена к жизни, поскольку у меня отсутствует чувство юмора.

Не сводя с нее глаз, я закурил и ответил, что, по-моему, чувство юмора в настоящих передрягах бесполезно.

— Отец утверждал, что полезно.

То было скорее кредо, чем опровержение, поэтому я быстро сменил лошадей. Кивнул и сказал, что отец ее, вероятно, смотрел вдаль, а я так далеко не заглядываю (что бы это ни значило).

— Чарлз скучает по нему до чрезвычайности, — через секунду произнесла Эсме. — Он был чрезвычайно милый человек. И до крайности привлекательный внешне к тому же. Не то чтобы внешность много значила, но все же. У него был сугубо проницательный взгляд — для человека, по существованию своему доброго.

Я кивнул. И сказал, что, насколько я понимаю, отец ее обладал довольно необычайным словарным запасом.

— О да — вполне, — ответила Эсме. — Он был архивариус — любитель, разумеется.

В этот миг я почувствовал, как мне по плечу назойливо стучат — почти колотят — справа. Я повернулся к Чарлзу. На стуле он сидел уже, в общем, приемлемо, только ногу подогнул под себя.

— Что одна стена сказала другой? — пронзительно спросил он. — Это загадка!

Я задумчиво возвел глаза к потолку и вслух повторил вопрос. Затем ошеломленно глянул на Чарлза и объявил, что сдаюсь.

— До встречи на углу! — на пределе громкости последовала соль шутки.

Сильнее всего развеселила она самого Чарлза. Показалась ему невыносимо смешной.

Эсме даже пришлось обойти стол и постучать его по спине, будто он поперхнулся.

— Ну-ка перестань, — сказала она. Затем вернулась на место. — Он задает эту загадку всем, с кем знакомится, и всякий раз у него припадок. Обычно у него еще слюни текут, когда он смеется. Ну-ка перестань, пожалуйста.

— Но это одна из лучших загадок, которые я слыхал, — сказал я, наблюдая за Чарлзом, который очень медленно приходил в себя. В ответ на такой комплимент он съехал по сиденью значительно ниже и снова до самых глаз прикрыл лицо краем скатерти. Затем взглянул на меня поверх края этими своими глазищами, и в них постепенно гасло веселье и разгоралась гордость человека, у которого в запасе есть стоящая загадка-другая.

— Могу я поинтересоваться, кем вы работали до того, как поступили в армию? — спросила меня Эсме.

Я ответил, что вообще не работал — за год до этого я только выпустился из колледжа, но мне хотелось бы считать, что я профессионально пишу рассказы.

Эсме учтиво кивнула.

— Публиковались? — спросила она.

Вопрос был знакомый и неизменно болезненный — я никогда не отвечал на него по счету раз-два-три. Я начал объяснять, что большинство американских редакторов — это кучка…

— Мой отец писал прекрасно, — перебила меня Эсме. — Я храню сколько-то его писем для потомков.

Я ответил, что это очень хорошее дело. И как раз взглянул на эти ее огромные наручные часы, похожие на хронограф. Спросил, не отцовские ли.

Эсме церемонно взглянула на запястье.

— Да, его, — ответила она. — Он их мне вручил перед тем, как нас с Чарлзом эвакуировали. — Смутившись, убрала руки со стола. — В чистом виде памятка о нем, разумеется. — Она направила разговор в другое русло: — Я была бы до крайности польщена, если бы вы когда-нибудь написали рассказ исключительно для меня. Я читаю запоем.

Я ответил, что напишу обязательно, если сумею. И сказал, что вообще-то не ужас как плодовит.

— А там и не надо ужас как плодовитого! Лишь бы не был детским и глупым. — Она подумала. — Я предпочитаю рассказы о скверне.

— О чем? — переспросил я, склонившись к ней.

— О скверне. Меня до крайности интересует скверна.

Я собрался было выспросить ее подробнее, но Чарлз уже больно щипал меня за руку. Я повернулся к нему, поморщившись. Он стоял рядом.

— Что одна стена сказала другой? — завел он старую песню.

— Ты уже спрашивал, — сказала Эсме. — Ну-ка перестань.

Не обратив на нее внимания, Чарлз встал мне на ногу и повторил ключевой вопрос. Я заметил, что узел галстука у него съехал набок. Поправил, а затем, глядя ему в глаза, предположил:

— До свиданья на углу?

Еще не договорив, я пожалел, что ответил. Рот Чарлза раскрылся. Будто я его стукнул. Он сошел с моей ноги и с раскаленным добела оскорбленным достоинством удалился к своему столику, даже не обернувшись.

— Он в бешенстве, — сказала Эсме. — У него необузданный характер. Моя мать питала склонность его баловать. Только отец его не баловал.

Я продолжал поглядывать на Чарлза, который уселся на место и стал пить чай, держась за чашку обеими руками. Я все надеялся, что он оглянется, но он не оглянулся.

Эсме встала.

— Il faut que je parte aussi,[75] — вздохнула она. — Вы говорите по-французски?

Я тоже поднялся — смятенно и с сожалением. Мы пожали друг другу руки; у нее, как я и подозревал, рука была нервной, ладошка — влажной. По-английски я сообщил ей, с каким наслаждением провел время в ее обществе.

Она кивнула.

— Я так и думала, — сказала она. — Я вполне контактна для своих лет. — Еще раз ощупала на пробу волосы. — Мне кошмарно жаль, что с прической так, — сказала она. — На меня, вероятно, отвратительно было смотреть.

— Отнюдь, что вы! Вообще-то мне кажется, они уже опять волнистые.

Она быстро коснулась волос еще раз.

— Как вы полагаете, вы сможете еще раз появиться здесь в ближайшем будущем? — спросила она. — Мы приходим сюда каждую субботу после репетиции хора.

Я ответил, что мне бы этого очень хотелось, но, к сожалению, я вполне уверен, что в другой раз у меня не выйдет.

— Иными словами, вы не вольны обсуждать переброску войск, — сказала Эсме. Она не сделала попытки отойти от стола.

Напротив, одной ногой заступила за другую и, глядя вниз, выровняла туфли. Хорошенький трюк — на ней были белые носочки, и ноги ее и лодыжки смотрелись красиво. — Не желаете ли, чтобы я вам писала? — спросила она, порозовев. — Я пишу до крайности членораздельные письма для своего…

— Мне бы очень хотелось. — Я достал карандаш, бумагу и записал свое имя, звание, воинский номер и номер полевой почты.

— Я первой вам напишу, — сказала она, забирая у меня листок, — чтобы избавить вас от компроментяции. — Адрес она положила в карман платья. — До свидания, — сказала она и ушла к своему столику.

Я заказал еще чайник чаю и сидел, наблюдая за ними обоими, пока они вместе с затравленной мисс Мегли не встали. Вел их к выходу Чарлз — трагически хромая, будто одна нога у него короче другой на несколько дюймов. На меня он и не взглянул. За ним шла мисс Мегли, за ней — Эсме, и она мне помахала. Я помахал в ответ, чуть привстав со стула. По-моему, странно трогательный миг.

Не прошло и минуты, как Эсме вернулась в чайную, за рукав бушлатика волоча за собой Чарлза.

— Чарлз желал бы поцеловать вас на прощанье, — сказала она.

Я немедленно отставил чашку и сказал, что это очень приятно, однако уверена ли она?

— Да, — ответила Эсме как-то угрюмо. Она отпустила рукав Чарлза и довольно энергично подтолкнула брата ко мне. Он шагнул вперед, личико яростное, и громко и влажно чмокнул меня под правое ухо. Пережив такое испытание, нацелился прямиком к двери и менее сентиментальному образу жизни, но я поймал его за хлястик бушлата и спросил, не отпуская:

— Что одна стена сказала другой?

Лицо его осветилось.

— До встречи на углу! — проверещал он и пулей вылетел из чайной, вероятно — в истерическом припадке.

Эсме же вновь осталась стоять, скрестив лодыжки.

— Вы совершенно уверены, что не забудете написать для меня рассказ? — спросила она. — Не обязательно исключительно для меня. Можно…

Я ответил, что у меня нет совершенно никакой возможности такое забыть. Сказал, что никогда ни для кого рассказов не писал, но, похоже, самое время начать.

Она кивнула.

— Сделайте его до крайности скверным и душераздирающим, — предложила она. — Вы вообще знакомы со скверной?

Я ответил, что не вполне, однако со временем знакомлюсь с ней — в том или ином виде — все лучше и все свои силы приложу к тому, чтобы соответствовать требованиям моей собеседницы. Мы опять пожали руки.

— Какая жалость, что мы с вами не встретились при менее смягчающих обстоятельствах, не так ли?

Я ответил, что да, определенно, ответил я, — жалость.

— До свидания, — сказала Эсме. — Надеюсь, вы вернетесь с войны со всеми талантами в целости.

Я поблагодарил ее и сказал еще пару слов, а потом она вышла из чайной, и я смотрел ей вслед. Уходила она медленно, задумчиво и на ходу щупала кончики волос — высохли или нет.

Далее следует скверная — или душераздирающая — часть рассказа, и декорации меняются. Персонажи меняются тоже. Я еще тут, но впредь по причинам, кои не волен раскрывать, замаскирован столь хитро, что даже проницательнейший читатель меня не узнает.

Половина одиннадцатого вечера, Гауфурт, Бавария, несколько недель спустя после Дня победы в Европе.[76] Штаб-сержант X находился у себя в комнате на втором этаже гражданского дома, куда с девятью другими американскими военнослужащими был определен на постой еще до перемирия. Он сидел на складном деревянном стуле за небольшим и неприбранным письменным столом, на столе открытым лежал заморский роман в бумажной обложке, и X его с большим трудом читал. Не роман был труден — трудно было ему. Обычно те, кто жил на первом этаже, первыми расхватывали книги, каждый месяц присылавшиеся Службой организации досуга войск, но X доставалось то, что он выбрал бы и сам. Однако за войну молодой человек не сумел сохранить все таланты в целости и уже больше часа трижды перечитывал каждый абзац, а теперь так же поступал и с отдельными фразами. Неожиданно он захлопнул книгу, не заложив страницу. Рукой прикрыл на миг глаза от резкого, многоваттного света голой лампочки над столом.

Взял из пачки на столе сигарету и прикурил — пальцы его мягко и беспрестанно терлись друг о друга. X чуть откинулся на спинку стула и затянулся, не ощущая вкуса. Он курил без перерыва уже много недель. Десны его кровоточили, стоило хоть чуточку нажать языком, и он редко прекращал эти свои эксперименты — так он порой забавлялся часами. Какой-то миг он просто посидел, куря и экспериментируя. Затем вдруг ему показалось, что знакомо и, как обычно, без предупреждения рассудок его съехал с места и подрагивает на краю, будто незакрепленный чемодан на багажной полке. X быстро сделал то, что в эти последние недели помогало ему все исправить: плотно прижал ладони к вискам. Сжав голову, немного посидел. Пора подстричься, вымыть волосы. Он мыл их раза три-четыре за те две недели, что провел в госпитале во Франкфорте-на-Майне, но на долгой пыльной дороге обратно в Гауфурт они опять испачкались. Капрал Z, заехавший за ним в госпиталь, джип водил по-прежнему, как на передовой, опустив ветровое стекло на капот, — все равно, перемирие там или нет. В Германии сейчас развернули массу новых войск. И такой ездой капрал Z надеялся показать, что он — то не из этих, не какой-то щегол необстрелянный на европейском ТВД.

Отпустив голову, X уставился на поверхность письменного стола, где скопилось по меньшей мере две дюжины нераспечатанных писем и как минимум пять или шесть неоткрытых посылок, все — ему. Он пошарил в завалах и вытащил книжку, завалившуюся к стене. Геббельс, «Die Zeit ohne Beispiel».[77] Книга принадлежала тридцативосьмилетней незамужней хозяйской дочери, которая до недавнего времени проживала в доме. Служила мелкой чиновницей в нацистской партии — но пост был достаточно высок, чтобы по правилам военного времени она автоматически подпала под арест. Несколько недель назад ее арестовал сам X. Теперь, уже в третий раз после возвращения из госпиталя в тот день, он открывал книгу этой женщины и читал краткую надпись на форзаце. По-немецки, чернилами, безнадежно искренне там было выведено: «Милый боженька, жизнь — это ад». И только — ничего до, ничего после. В болезненной бездвижности комнаты слова эти, одни на странице, казались тяжкими, как непреложное, даже классическое обвинение. X несколько минут смотрел на форзац, стараясь вопреки всему не поддаться. Затем с рвением, какого не проявлял в последние недели, схватил огрызок карандаша и подписал снизу по-английски: «Отцы и учители, мыслю: “Что есть ад?” Рассуждаю так: “Страдание о том, что нельзя уже более любить”».[78] Начал было подписывать фамилией Достоевского, но увидел — с испугом, пронзившим все тело, — что написанное почти совершенно неразборчиво. Он захлопнул книгу.

Схватил со стола что-то другое — письмо из Олбэни, от старшего брата. Пролежало здесь с тех пор, когда X еще не попал в госпиталь. Он распечатал конверт, вяло решившись прочесть до конца, но осилил только верх первой страницы. Остановился после слов: «Теперь эта ч****ва война позади, и у тебя, наверно, куча времени — прислал бы детишкам пару штыков или свастик…» Разорвав письмо, посмотрел на клочки в мусорной корзине. Он не заметил вложенный фотоснимок. Различил чьи-то ноги где-то на газоне.

Он положил руки на стол и уперся в них головой. Все болело, от макушки до пят, и все зоны боли, похоже, сливались в одну. Он был как новогодняя елка, на которой все гирлянды неминуемо гаснут разом, если перегорает одна лампочка.

Дверь с грохотом распахнулась — даже не постучали. X поднял голову, повернул ее и увидел в проеме капрала Z. Тот был напарником X по джипу и постоянным его спутником со Дня Д — пять военных кампаний подряд.[79] Жил он на первом этаже и обычно заходил навестить X, если требовалось вывалить слухи или обиды. Огромный фотогеничный парняга двадцати четырех лет от роду. Во время войны один национальный журнал опубликовал его снимок в Гюртгенском лесу:[80] он позировал — и не просто из любезности — с индейкой на День благодарения в каждой руке.

— Письма пишешь? — спросил он. — Господи боже, ну у тебя тут и жуть. — Он всегда предпочитал входить в комнаты, когда горел верхний свет.

X развернулся на стуле и пригласил войти — только осторожно, чтобы не наступить на пса.

— На чего?

— На Олвина. Он прямо у тебя под ногой, Клей. Включил бы, на хрен, этот свет, а?

Клей ощупью нашел выключатель, щелкнул, затем шагнул через всю крохотную комнатенку, подобающую прислуге, и сел на койку лицом к хозяину С кирпично-рыжих волос его, только что причесанных, еще капало: воды для пристойного ухода за собой ему требовалось изрядно. Из правого нагрудного кармана тусклооливковой форменной рубашки знакомо торчала расческа с перьевым зажимом. Над левым карманом он носил знак пехотинца за участие в боевых действиях (хотя, говоря строго, ему не полагалось), нашивку за службу в Европе с пятью бронзовыми звездами (вместо одной серебряной, которая приравнивалась к пяти бронзовым) и нашивку за службу до Пёрл-Харбора.[81] Он тяжко вздохнул и произнес:

— Боже всемогущий. — Фраза ничего не означала; это же армия. Из кармашка Клей достал пачку сигарет, выколотил одну, убрал пачку и снова застегнул клапан. Куря, он бессмысленно озирал комнату. Наконец взгляд его остановился на радиоприемнике. — Эй, — сказал он. — Там по радио через пару минут зашибенская передача будет. Боб Хоуп[82] и все остальные.

X, распечатав свежую пачку сигарет, ответил, что радио недавно выключил.

Нимало не огорчившись, Клей стал смотреть, как X пытается прикурить.

— Иисусе, — произнес он, увлеченный зритель, — видел бы ты свои руки, черт возьми. Ну тебя и колотит. Ты в курсе?

X поджег сигарету, кивнул и сказал, что у Клея хороший глаз на детали.

— Ну еще б. Я чуть в обморок не грохнулся, когда тебя в госпитале увидал. Ты же был вылитый трупак. Не в курсе, сколько сбросил? Сколько фунтов? Нет?

— Не знаю. Что тебе писали, пока меня не было? От Лоретты было что-нибудь?

Лореттой звали девушку Клея. Они намеревались пожениться, как только выпадет случай. Она писала ему сравнительно регулярно из тех эмпирей, где был рай для тройных восклицательных знаков и небрежных наблюдений. Всю войну Клей читал X письма Лоретты вслух, сколь интимны бы те ни были — вообще-то, чем интимнее, тем лучше. У него вошло в привычку после каждой такой декламации просить X набросать черновик ответного письма или же написать его целиком — или вставить несколько внушительных слов по-французски или по-немецки.

— Ага, вчера получил. В комнате у меня внизу. Потом покажу, — вяло ответил Клэй. Он выпрямился на краю койки, придержал дыхание и рыгнул продолжительно и раскатисто. Не вполне удовольствовавшись достижением, снова расслабился. — У нее братец к чертям с флота списывается из-за бедра, — сказал он. — Бедро у него, паразита. — Он снова выпрямился и попытался рыгнуть снова, но результат вышел еще бледнее. В лице Клея зажглась настороженность. — Эй. Скажу, а то забуду. Нам завтра вставать в пять и киселять в Гамбург, что ли. Забирать куртки Эйзенхауэра для всей части.

X, неприязненно глядя на него, сообщил, что куртки Эйзенхауэра ему не требуется.

Клей вроде как удивился, чуть ли не обиделся:

— Ой, да они хорошие! Отлично смотрятся. Чего ты?

— Ничего. За каким чертом нам подниматься в пять? Война закончилась, елки-палки.

— Не знаю — надо вернуться до обеда. Там новые бланки ввели, их до обеда заполнить надо… Я у Буллинга спрашивал, нельзя ли их заполнить сегодня вечером, — у него ж эти чертовы бланки лежат уже на столе. А ему, сукину сыну, конверты пока распечатывать неохота.

Они посидели некоторое время, ненавидя Буллинга.

Вдруг Клей взглянул на X с новым — обострившимся — интересом.

— Эй, — сказал он. — А ты знаешь, что у тебя пол-лица скачет по всей комнате?

X ответил, что ему это известно, и прикрыл тик ладонью.

Клей некоторое время пристально смотрел на него, затем сказал — довольно живо, словно сообщал исключительно хорошую весть:

— Я написал Лоретте, что у тебя нервный срыв.

— О?

— Ну. Ее такие штуки до чертиков интересуют. На психологии специализируется. — Клей растянулся на койке — не сняв ботинки. — Знаешь, чего сказала? Говорит, нервных срывов ни у кого не бывает только от войны какой-нибудь. Ты, говорит, наверно, всю свою жизнь был чертовски нестабильный.

X прикрыл глаза козырьком ладоней — свет над койкой вроде бы слепил его, — и сказал, что Лореттина способность к постижению всегда радует душу.

Клей глянул на него.

— Слушай, паразит, — сказал он. — Да она психологии знает побольше тебя.

— Как ты считаешь, ты не мог бы себя преодолеть и убрать свои вонючие ноги с моей койки? — спросил X.

Клей оставил ноги на месте на те несколько секунд, что требовались для формулировки «будет-он-мне-указывать-куда-складывать-ноги», затем сбросил их на пол и сел.

— Я все равно вниз пошел. У Уокера в комнате есть радио. — Но с койки не встал. — Эй. Я просто рассказывал этому новенькому щеглу внизу, Бёрнстину. Помнишь тот раз, когда мы с тобой в Валонь[83] ехали, и нас обстреливали, почитай, два часа, и эта чертова кошка, которую я подстрелил, когда она на капот нам прыгнула, когда мы в этой воронке залегли? Помнишь?

— Да… только не начинай опять про эту кошку, Клей, пошел ты к черту. Я не хочу об этом слышать.

— Не, я просто к тому, что я написал про это Лоретте. И на своих занятиях по психологии Лоретта со всей группой обсуждали. Всем классом. С преподом и всей компашкой.

— Прекрасно. Я не хочу про это слышать, Клей.

— Не, а знаешь, почему, Лоретта говорит, я по кошке-то палить начал? Она говорит, у меня было временное помрачение рассудка. Во дает, а? От артобстрела и все дела.

X запустил пальцы себе в грязные волосы, затем еще раз прикрыл глаза от света.

— Не было у тебя никакого помрачения. Ты просто выполнял свой долг. Ты убил эту кошку по-мужски, как поступил бы в таких обстоятельствах любой.

Клэй глянул на него с подозрением:

— Ты чего это несешь такое?

— Кошка была шпион. Ты обязан был открыть по ней стрельбу. То был очень умный немецкий карлик, переодетый в дешевую шубу. Так что в этом не было совершенно ничего зверского, жестокого, грязного и даже…

— Да черт бы тебя побрал! — сказал Клей, и губы его побелели. — Ты хоть когда-нибудь по серьезу можешь?

X вдруг затошнило, он развернулся на стуле, схватил мусорную корзину — и успел.

Когда он выпрямился и вновь обратил лицо к гостю, тот уже стоял, растерянный, на полпути от койки к двери. X начал было извиняться, но передумал и потянулся к сигаретам.

— Пошли вниз, Хоупа послушаем, эй? — предложил Клей, держась поодаль, но стараясь говорить дружелюбно. — Тебе невредно будет. Я серьезно.

— Ты иди, Клей… А я марки в альбоме посмотрю.

— Да ну? У тебя альбом с марками есть? Я не знал, что ты…

— Шучу.

Клей сделал два медленных шага к двери.

— Я потом, наверно, в Эштадт смотаюсь, — сказал он. — Там у них танцы. Часов до двух. Хочешь, поехали?

— Нет, спасибо… Я, может, в комнате порепетирую.

— Ладно. Спок-ночи. Елки-палки, ты только полегче давай, а? — Дверь захлопнулась, но тут же открылась вновь. — Эй. Ничего, если я тебе под дверь письмо Лоретте суну? У меня там по — немецки есть, не подправишь?

— Да. А теперь отвали к черту.

— Еще бы, — сказал Клэй. — Знаешь, чего мне маманя написала? Говорит, она рада, что мы с тобой всю войну вместе и все такое. В одном джипе и прочее. Говорит, у меня письма чертовски культурные стали после того, как мы с тобой сошлись.

X поднял голову, посмотрел на него и с большой натугой произнес:

— Спасибо. Передай ей от меня спасибо.

— Передам. Спок-чи! — Дверь захлопнулась, теперь уже окончательно.

X долго сидел, глядя на дверь, затем развернул стул к письменному столу и подобрал с пола пишущую машинку. Расчистил для нее место, сдвинул в сторону рассыпавшуюся кипу неоткрытых писем и бандеролей. Подумал, что если напишет сейчас письмо старому другу в Нью-Йорк, быстро, хоть и ненамного полегчает. Но вставить лист не удалось, так тряслись пальцы. Он на минуту свесил руки по бокам, попробовал еще раз, но в итоге лишь скомкал бумагу в кулаке.

Он понимал, что нужно вынести из комнаты корзину, однако выносить ничего не стал, а положил руки на машинку и снова оперся на них головой, закрыв глаза.

Несколько тряских минут спустя, когда глаза открылись, он понял, что щурится на нераспечатанный пакетик из зеленой бумаги. Вероятно, соскользнул с кучи, когда X пристраивал на стол машинку. Он увидел, что пакетик несколько раз переадресовали. Только на одном боку виднелось как минимум три его старых номера полевой почты.

Он распечатал пакет без всякого интереса, даже не глянув на обратный адрес. Распечатал, поднеся к бечевке зажженную спичку. Интереснее было смотреть, как до конца сгорает бечевка, чем разворачивать пакетик, но X его все-таки открыл.

В коробочке поверх чего-то в мягкой бумаге лежала записка чернилами. X вытащил ее и прочел.

Девон, *** ***-роуд, 17 7 июня 1944 г.

Уважаемый сержант X,

надеюсь, Вы простите мне, что нашу корреспонденцию я начинаю только спустя 38 дней, но я была крайне занята, поскольку моя тетя претерпела стрептококк горла и едва не погибла, и я оправданно была отягощена одной ответственностью за другой. Тем не менее, я часто думала о Вас и о том крайне приятном дне, что мы провели в обществе друг друга 30 апреля 1944 года между 3.45 и 4.15 часами дня на тот случай, если это выскочило у Вас из памяти.

Мы все неимоверно взбудоражены и благоговеем по поводу Дня Д и надеемся лишь на то, что он повлечет за собою скорейшее окончание войны и того способа существования, который по меньшей мере смешон. Мы с Чарлзом оба вполне за Вас переживаем; надеемся, Вас не было среди тех, кто первыми пошел в атаку на полуостров Котентан.[84] Или были? Прошу ответить как можно поспешнее. Мой теплейший привет Вашей жене.

Искренне Ваша, Эсме

P.S. Беру на себя смелость к сему приложить свои наручные часы, которые Вы можете оставить в свою собственность на протяжении всего конфликта. При нашем кратком общении я не успела заметить, носите ли Вы часы, но эти крайне водоустойчивы и также ударопрочны, а равно обладают множеством иных достоинств, среди которых можно определять, с какой скоростью человек ходит, если он того пожелает. Я вполне убеждена, что Вы сможете использовать их с большей выгодой в эти трудные дни, нежели это удастся мне, и примете их как талисман удачи.

Чарлз, которого я обучаю читать и писать и кого я нахожу крайне разумным новобранцем, желает кое-что дописать. Ответьте, пожалуйста, когда выпадет минутка и склонность.

ПРИВЕТ ПРИВЕТ ПРИВЕТ ПРИВЕТ ПРИВЕТ ПРИВЕТ ПРИВЕТ ПРИВЕТ ПРИВЕТ ПРИВЕТ ЛЮБЛЮ ЦЕЛУЮ ЧАЛ3

Прошло много времени, прежде чем X сумел отложить записку, не говоря о том, чтобы вытащить из коробочки часы отца Эсме. Все же решившись, он увидел, что стекло при пересылках разбилось. Целы ли они в остальном, спросил он себя, но мужества завести и проверить ему не хватило. Он просто еще очень долго просидел, держа их в руке. А потом как-то вдруг, почти восторженно захотел спать.

Возьмите очень сонного человека, Эсме, и он наверняка сумеет сохранить все свои та… все тэ-а-эл-а-эн-тэ-ы в целости.

Губки — ах, в глазах листва

Когда зазвонил телефон, седой спросил девушку — и почтения в его голосе было маловато, — может, ему почему-либо не стоит снимать трубку. Девушка услышала как бы издалека и обратила к нему лицо: один глаз — с той стороны, где свет, — прижмурен, а открытый, сколь бы неискренне открыт ни был, распахнут очень широко и такой при этом синий, что чуть ли не фиалковый. Седой попросил ее побыстрее, и она приподнялась на правом локте — но не очень поспешно, чтобы только движение не выглядело формальным. Левой рукой она отмела со лба волосы и сказала:

— Господи. Откуда я знаю? В смысле — ты сам как думаешь?

Седой ответил, что как ни взгляни, а разницы пшик, и левой рукой скользнул под локоть, на который девушка опиралась, пробрался пальцами вверх по ее руке изнутри, меж теплым предплечьем и грудной клеткой. Правой рукой потянулся к телефону. Чтобы не шарить, ему пришлось чуть приподняться, и затылком он задел абажур. В тот миг свет чрезвычайно, хоть и чересчур наглядно льстил его почти совсем белым сединам. Хоть волосы теперь и спутались, очевидно, их недавно стригли — или, скорее, приводили в порядок. На висках и затылке подравнивали по обычаю коротко, а по бокам и на макушке оставили длинновато, и выглядело вообще-то слегка «солидно».

— Алло? — звучно произнес он в трубку. Девушка наблюдала за ним, по-прежнему опираясь на локоть. Глаза ее, скорее просто открытые, нежели настороженные или задумчивые, отражали в основном лишь собственный размер и цвет.

Из трубки донесся мужской голос — окаменелый, однако грубо, почти непристойно торопливый по случаю разговора:

— Ли? Разбудил?

Седой коротко глянул влево, на девушку.

— Кто это? — спросил он. — Артур?

— Ну… Разбудил?

— Нет-нет. Лежу читаю. Что-то случилось?

— Точно не разбудил? Ей-богу?

— Нет-нет — абсолютно, — сказал седой. — Вообще-то я теперь в среднем часа по четыре вшивых…

— Я чего звоню, Ли, — ты случайно не заметил, когда Джоанн уходила? Она случайно не с Элленбогенами ушла?

Седой снова глянул влево, но повыше, поверх девушки, которая теперь наблюдала за ним — ни дать ни взять юный голубоглазый ирландский полисмен.

— Нет, не заметил, Артур, — ответил он, не сводя глаз с дальнего сумрачного угла, где стена встречалась с потолком. — Она разве не с тобой ушла?

— Нет. Господи, нет. Ты вообще, что ли, не видел, как она уходила?

— Да нет, Артур, вообще-то не видел, — сказал седой. — Я вообще ни черта весь вечер не видел. Едва зашел, сразу вляпался в длиннейший даже не треп, а вообще бог знает что с этим французским остолопом, венским, откуда он еще там. Каждый клятый иностранец так и норовит бесплатно консультацию юриста получить. А что? Что случилось? Джоанн потерялась?

— Ох господи. Кто ж его знает? Я вот не знаю. Ты же знаешь ее — как накачается, так и вперед. Откуда я знаю? Она же могла…

— Элленбогенам звонил? — спросил седой.

— Ну. Их еще дома нет. Я не знаю. Господи, я ведь даже не уверен, с ними она ушла или нет. Я одно знаю. Всего одно, язви его в душу. Хватит уже башкой биться. Я серьезно. Теперь уже я серьезно. Хватит. Пять лет. Господи.

— Ладно, попробуй не заводиться, Артур, — сказал седой. — Во-первых, если я знаю Элленбогенов, они, скорее всего, загрузились в такси и поехали в Виллидж на пару часов. И все втроем, вероятно, нагрянут…

— У меня такое чувство, что она принялась обрабатывать какого-нибудь ублюдка на кухне. Просто нюхом чую. Она всегда вешается какому-нибудь ублюдку на шею, если надирается. Но все, хватит. Ей-богу, я уже не шучу. Пять, язви их…

— Ты сейчас где, Артур? — спросил седой. — Дома?

— Ну. Дома. Дом, милый дом.[85] Господи.

— Ну так попробуй полегче… Ты чего — напился, что ли?

— Не знаю. Откуда мне, язви его, знать?

— Ладно, послушай. Расслабься. Просто расслабься, — сказал седой. — Елки-палки, ты же знаешь Элленбогенов. Наверняка опоздали к последнему поезду. И все втроем в любую минуту нагрянут, бурля остроумием, из какого-нибудь ночного клуба…

— Они были на машине.

— Откуда ты знаешь?

— Их нянька. Мы с ней искрящиеся, язви их, беседы ведем. Мы с ней нащупали близость. Мы, как две горошины в стручке, язви его, с ней близки.

— Ладно. Ладно. И что? Не дергайся и расслабься, ну? — сказал седой. — Они все, наверно, втроем в любую минуту сейчас впорхнут. Поверь мне на слово. Ты же знаком с Леоной. Я не знаю, что за… Они же все начинают эдак кошмарно, по-коннектикутски веселиться, как только оказываются в Нью-Йорке. Ясно же.

— Ну да. Ясно. Ясно. Хотя не ясно.

— Да ясно тебе все. Ну ты сам подумай. Они вдвоем, вероятно, затащили Джоанн…

— Слушай. Никому никогда не надо Джоанн никуда тащить. И не вешай мне тут про то, как ее затащили.

— Никто тебе ничего не вешает, Артур, — спокойно сказал седой.

— Я знаю, знаю! Извини. Господи, я уже совсем рехнулся. Ей — богу, ты уверен, что я тебя не разбудил?

— Если б разбудил, Артур, я бы тебе сказал, — сказал седой. Он рассеянно извлек руку из девушкиной подмышки. — Послушай, Артур. Хочешь совет? — сказал он. Взял в пальцы телефонный шнур под самой трубкой. — Я серьезно, ну? Хочешь совет?

— Ну. Не знаю. Господи, я тебе спать не даю. Пошел бы лучше да вскрыл себе…

— Послушай меня минуточку, — сказал седой. — Во-первых — я серьезно, ну? — ляг в постель и расслабься. Налей себе добрый стакан на сон грядущий, залезь под…

— На сон грядущий! Ты издеваешься? Господи, да я целую кварту вылакал за последние два часа, язви ее. На сон грядущий! Я так нализался, что не могу…

— Хорошо. Хорошо. Тогда ложись, — сказал седой. — И расслабься — ты меня слышишь? Скажи-ка мне. Сидеть и изводиться — ну что тут хорошего?

— Ну, я знаю. Я б даже не волновался, елки-палки, но ей же нельзя верить! Ей-богу. Ей-богу нельзя. То есть, можно, но лишь покуда… я даже не знаю, покуда что. А-а-а, да что толку? Я уже совсем рехнулся.

— Ладно. Не будем, ну? Не будем. Сделай доброе дело — попробуй взять и на все это наплевать, а? — сказал седой. — Поди разбери, может, ты делаешь… я честно думаю, ты делаешь из…

— Ты знаешь что я делаю? Знаешь, что я делаю? Стыдно сказать, но ты знаешь, что я делаю почти каждый вечер, язви его в душу? Когда прихожу домой? Хочешь узнать?

— Артур, послушай меня, это не…

— Секундочку подожди — я тебе расскажу, черт бы его побрал. Да я изо всех сил стараюсь не проверять чуланы в квартире, богом клянусь. Каждый вечер прихожу домой и так и жду, что там прячется целая толпа ублюдков. Лифтеры. Курьеры. Легавые…

— Хорошо. Хорошо. Давай попробуем полегче, Артур, — сказал седой. Он резко глянул вправо, где на краю пепельницы была пристроена сигарета, зажженная чуть раньше. Только она, очевидно, погасла, и он ее не взял. — Во-первых, — сказал он в трубку, — я уже много, много раз говорил тебе, Артур, что вот тут ты и совершаешь самую большую свою ошибку. Знаешь, что ты делаешь? Хочешь, я тебе скажу? Ты из кожи вон лезешь — я серьезно, ну?.. Ты просто из кожи вон лезешь, чтобы себя извести. Вообще-то тем самым ты даже подбиваешь Джоанн… — Он умолк. — Тебе дьявольски повезло, что она такая чудесная девчонка. Я не шучу. А ты за ней не признаешь ну никакого вкуса — или мозгов, елки-палки, коли об этом речь…

— Мозгов! Ты смеешься, да? Да нет у нее никаких мозгов, язви ее! Она животное!

Ноздри седого раздулись — судя по всему, он очень глубоко вдохнул.

— Мы все животные, — сказал он. — Если вдуматься, все мы — животные.

— Черта лысого. Я тебе не животное. Может, я дурак и засранец, сукин сын двадцатого века, но никакое не животное. Ты мне давай не это. Я не животное.

— Слушай, Артур. Это нас никуда не…

— Мозги. Господи, ты бы знал, как это смешно. Она же считает себя интеллектуалкой. Вот что самое смешное, живот надорвешь. Читает страницу театральных рецензий, смотрит телевидение, пока совсем не слепнет, — и вот она уже интеллектуалка. Знаешь, на ком я женат? Хочешь знать, на ком? Я женат на величайшей из живущих несостоявшихся, неоткрытых актрис, романисток, психоаналитичек и вообще неоцененных знаменитых гениев Нью-Йорка, язви их в бога душу. А ты не знал, а? Господи, это так смешно, что хоть глотку себе режь. Мадам Бовари Колумбийских курсов самообразования. Мадам…

— Кто? — раздраженно спросил седой.

— Мадам Бовари записалась на курсы Ценителей Телевидения. Боже, если б ты знал, как…

— Будет, будет. Ты же понимаешь, что это нас ни к чему не приведет, — сказал седой. Повернулся и показал девушке двумя пальцами у рта, что ему нужна сигарета. — Во-первых, — сказал он в трубку, — ты же просто дьявольски разумный парень, а такой бестактный, что дальше некуда. — Он выпрямился, чтобы девушка у него за спиной дотянулась до сигарет. — Я серьезно. Это влияет на твою личную жизнь, влияет на твою…

— Мозги. Ох господи, сдохнуть можно! Боже всемогущий! Ты когда-нибудь слышал, как она о ком-нибудь говорит — о мужчинах, в смысле? Когда случай выпадет, сделай милость — попроси ее кого-нибудь тебе описать. Она о каждом мужике, которого увидит, говорит «ужасно привлекательный». Даже самый старый, мерзейший, сальнейший…

— Ладно, Артур, — оборвал седой. — Это ни к чему нас не ведет. Ни к че-му. — Он принял у девушки сигарету. Девушка зажгла две. — А кстати, — сказал он, выпуская дым через ноздри, — как ты сегодня справился?

— Что?

— Как справился сегодня? — повторил седой. — Ну, как дело прошло?

— Ох боже. Не знаю. Паршиво. Две минуты до моей заключительной речи, и адвокат истца, этот Лиссберг, втаскивает чокнутую горничную с охапкой простыней — улики, все в клопиных пятнах. Господи!

— И что? Ты проиграл? — спросил седой, затягиваясь еще раз.

— Знаешь, кто заседал? Засранец Витторио. Бочку на меня катит, что ли. Я даже рта раскрыть не успеваю, как он набрасывается. Ему и слова не скажи. Невозможно.

Седой повернул голову — посмотреть, чем занимается девушка. Та как раз ставила между ними пепельницу.

— Так ты проиграл, что ли? — спросил он в трубку.

— А?

— Я спрашиваю, проиграл?

— Ну. Вот собирался тебе рассказать. На вечеринке не получилось — в этом бедламе-то. Как ты считаешь, Младший взбеленится? Мне, конечно, до фонаря, но как ты думаешь? Взбеленится?

Левой рукой седой аккуратно выложил столбик пепла с сигареты на край пепельницы.

— Не думаю, что так уж непременно и взбеленится, Артур, — спокойно сказал он. — Но велика вероятность, что и не слишком обрадуется. Ты знаешь, как долго мы обихаживали эти три клятых отеля? Сам старик Шэнли начал все…

— Да знаю я, знаю. Младший мне все это уже раз пятьдесят излагал. Красивее сказки я в жизни не слышал. Ладно, ну проиграл я это чертово дело. Но, во-первых, я не виноват. Сначала этот псих Витторио меня изводил весь процесс. Потом эта кретинка горничная начинает совать простыни, все в клопиных…

— Никто и не говорит, Артур, что ты виноват, — сказал седой. — Ты спросил, не кажется ли мне, что Младший взбеленится. А я тебе просто честно высказал свое…

— Я знаю — это я знаю… Не знаю. Какого черта. Может, опять в армию пойду. Я говорил?

Седой снова повернул голову к девушке — быть может, показать, как он терпим, какой он даже стоик. Но девушка не увидела. Она только что перевернула коленом пепельницу и пальцами быстро собирала пепел в кучку, чтобы легче было сгрести; глаза ее обратились на него мигом позднее, чем нужно.

— Нет, не говорил, Артур, — сказал седой в трубку.

— Ну вот. Могу. Пока не знаю. Мне, естественно, это не слишком нравится, и если можно будет избежать, я никуда не пойду. Но, может, и придется. Не знаю. По крайней мере, забвение. Дадут мне касочку и стол побольше, да еще сеточку от комаров красивую — и все будет…

— Мне бы хотелось вбить тебе в эту твою голову хоть какой — то здравый смысл, мальчик мой, — вот чего бы мне хотелось, — сказал седой. — Ты же дьявольски… ты вроде бы разумный парень, а я слышу какой-то детский лепет. И я говорю это совершенно искренне. У тебя куча какой-то ерунды копится, как снежный ком, и, черт возьми, ты больше ни о чем не можешь думать, ты абсолютно неспособен…

— Надо было ее бросить. Понимаешь, да? Надо было покончить с этим прошлым летом, когда мне фартило. И знаешь, почему я этого не сделал? Хочешь узнать, почему?

— Артур. Бога ради. Это совершенно ни к чему нас не приведет.

— Секундочку. Дай я тебе расскажу! Хочешь знать, почему я так не сделал? Я тебе скажу, почему. Потому что ее пожалел. Вот и вся простая правда. Пожалел ее.

— Ну, не знаю. То есть это вне моей юрисдикции, — сказал седой. — Хотя, мне кажется, ты забываешь одну вещь: Джоанн — взрослая женщина. Не знаю, но сдается мне…

— Взрослая! Ты спятил? Она большое дитя, елки-палки! Слушай, вот я бреюсь — ты послушай, послушай, — я бреюсь, а она ни с того ни с сего, язви ее, зовет меня аж из своей комнаты. Я иду смотреть, что там у нее случилось, — не добрившись, пена по всей морде. И знаешь, чего ей надо было? Ей хотелось у меня спросить, как я считаю, хороший ли у нее ум. Богом клянусь. Смотреть противно, говорю тебе. Я смотрю на нее, когда она спит, — я знаю, о чем говорю. Поверь мне.

— Ну, ты лучше знаешь, чем… То есть это вне моей юрисдикции, — сказал седой. — Суть в том, черт бы тебя драл, что ты вообще ничего конструктивного не делаешь, чтобы…

— Мы не сочетаемся, вот и все. Вот и вся простая история. Мы просто чертовски не сочетаемся. Знаешь, чего ей надо? Ей надо здорового такого молчаливого ублюдка, который будет время от времени к ней подходить и вырубать ее намертво — а потом идти дочитывать газету. Вот что ей надо. Я для нее слишком слабак, язви его. Я это знал, еще когда мы женились, — ей-богу знал. Ну вот ты — хитрый гад, никогда не женился, но у людей так бывает — перед тем, как жениться, у них такая вспышка: как оно будет после того, как поженятся. Ну и к черту. Я все эти вспышки к черту посылал. Я слабак. Вот в чем суть.

— Ты не слабак. Ты просто головой не работаешь, — сказал седой, беря у девушки новую зажженную сигарету.

— Еще какой слабак! Еще какой! Да черт побери, я-то знаю, слабак я или нет! Не был бы слабаком, думаешь, было бы все… A-а, да чего там говорить! Еще какой я слабак… Господи, я тебе всю ночь спать мешаю. Повесь ты уже трубку, язви ее, а? Я серьезно. Повесь.

— Не буду я вешать трубку, Артур. Мне бы хотелось тебе помочь, если это вообще возможно, — сказал седой. — На самом деле, ты себе сам роешь…

— Она же меня не уважает. Она меня даже не любит, елки — палки. По сути — если до конца разобраться, — я ее тоже больше не люблю. Не знаю. И да, и нет. По-разному. Туда-сюда. Господи! Только я соберусь все расставить по местам, как мы где-нибудь ужинаем почему-то, и я с нею где-то встречаюсь, и она приходит в каких-нибудь белых перчатках, язви их. Не знаю. Или я начинаю думать, как мы в первый раз ездили в Нью-Хейвен на принстонский матч.[86] Только съехали с Паркуэй, как колесо спустило, холодища стояла адская, и она держала фонарик, пока я чертовню эту чинил… Ну ты понимаешь. Не знаю. Или давай думать про — господи, вот стыдоба, а? — про тот стишок, что я ей послал, когда мы только стали ходить вместе. «Цветом роза ты и снег, Губки — ах, в глазах листва». Господи, вот же стыд — а мне он раньше ее напоминал. Да у нее и глаза-то не зеленые — елки-палки, у нее глаза, язви их, как ракушки, — но все равно напоминал… Не знаю. Что толку говорить? Я совсем свихнулся. Повесь трубку, ну чего тебе стоит? Я серьезно.

Седой прокашлялся и сказал:

— Артур, я не собираюсь вешать трубку. Только одно…

— Однажды она мне костюм купила. На свои. Я тебе не рассказывал?

— Нет, я…

— Пошла, по-моему, в «Триплерз» и купила. Я с ней даже не ходил. В смысле, есть в ней все-таки что-то славное. И самое смешное, что сидел костюмчик неплохо. Пришлось только чуточку в седалище ушить, ну, штаны, и укоротить немного. В смысле, в ней просто дьявольски приятное что-то есть.

Седой послушал его еще немного. Затем резко обернулся к девушке. И так на нее посмотрел, что взгляд, хоть и мимолетный, исчерпывающе дал ей понять, что вдруг сотворилось на том конце провода.

— Так, Артур. Послушай. Никакого толку от этого не будет, — сказал седой в трубку. — Никакого толку. Я серьезно. Теперь послушай. Я совершенно искренне тебе говорю. Будь, пожалуйста, паинькой, разденься и ляг в постельку. И расслабься, а? Джоанн, скорее всего, приедет через пару минут. Ты ж не хочешь, чтоб она тебя в таком виде застала, правда? И эти чертовы Элленбогены наверняка вместе с ней завалятся. Некрасиво же, если вся эта банда застанет тебя в таком виде, а? — Послушал. — Артур? Ты тут?

— Господи, ты из-за меня всю ночь не спишь. Что ни сделаю, все…

— И никакую не всю ночь, — сказал седой. — Даже не думай об этом. Я же говорю, я сплю часа по четыре в среднем. Но я бы хотел… если это возможно, я бы хотел тебе помочь, мальчик мой. — Послушал. — Артур? Ты здесь?

— Ну. Я тут. Слушай. Я все равно тебе всю ночь спать не давал. Может, я приеду к тебе, выпьем? Не против?

Седой выпрямился, положил ладонь себе на макушку и сказал:

— В смысле — сейчас?

— Ну. То есть, если тебе это ничего. Я только на минутку. Мне бы просто хотелось где-нибудь сесть и — не знаю. Как тебе, ничего?

— Ничего, только суть в том, что мне кажется, тебе этого делать не надо, Артур, — сказал седой, отнимая руку от макушки. — То есть я тебе всегда рад, но я честно думаю, что тебе лучше не дергаться и ждать, когда явится Джоанн. Честно. Тебе же чего хочется — тебе же хочется быть на месте, когда она явится. Я прав или нет?

— Ну. Не знаю. Ей-богу, не знаю.

— Ну а я знаю, честно, знаю, — сказал седой. — Слушай. Давай ты сейчас прыгнешь в кроватку, расслабишься, а потом, если захочется, мне брякнешь? В смысле, если поговорить захочется. И не беспокойся. Вот что главное. Слышишь меня? Давай, а?

— Ладно.

Седой еще посидел, прижимая к уху трубку, затем положил ее на рычаг.

— Что он сказал? — сразу спросила девушка.

Он взял сигарету из пепельницы — то есть выбрал одну из множества выкуренных и недокуренных. Затянулся и ответил:

— Хотел приехать сюда выпить.

— Господи! И что ты ответил? — спросила девушка.

— Ты меня слышала, — ответил седой и посмотрел на нее. — Тебе же было слышно. Правда? — Он раздавил окурок в пепельнице.

— Ты был чудесен. Абсолютно блистателен, — сказала девушка, не сводя с него глаз. — Боже, какая же я скотина!

— М-да, — сказал седой, — положение аховое. Уж и не знаю, насколько я был блистателен.

— Был-был. Ты был чудесен, — сказала девушка. — Я безвольная. Абсолютно безвольная. Посмотри на меня!

Седой посмотрел.

— Ну, вообще-то ситуация безнадежная, — сказал он. — В смысле, все это настолько бредово, что уже даже не…

— Дорогой — извини, — быстро сказала девушка и подалась вперед. — Мне кажется, ты горишь. — Кончиками пальцев она деловито махнула по его запястью. — Нет. Просто пепел. — Она снова откинулась назад. — Нет, ты был блистателен, — сказала она. — Боже, какая же я абсолютная скотина!

— М-да, ситуация очень и очень аховая. У мужика сейчас, очевидно, абсолютный…

Неожиданно зазвонил телефон.

Седой сказал:

— Господи! — но снял трубку еще до второго звонка. — Алло? — спросил он.

— Ли? Ты спал?

— Нет-нет.

— Слушай, я тут подумал, тебе интересно будет знать. Джоанн только что нагрянула.

— Что? — ответил седой и накрыл ладонью глаза, хотя свет горел у него за спиной.

— Ну. Только что явилась. Секунд через десять после того, как мы с тобой поговорили. Я решил позвонить, пока она в сортире. Слушай, спасибо тебе гигантское, Ли. Я серьезно — ты ж понимаешь. Ты не спал, а?

— Нет-нет. Я просто… нет-нет, — сказал седой, не отнимая пальцев от глаз. Он откашлялся.

— Ну вот. У них чего было — Леона, судя по всему, нажралась и давай себе рыдать, поэтому Боб попросил Джоанн пойти с ними и где-нибудь еще добавить, чтобы все сгладилось. В общем, не знаю. Сам понимаешь. Очень все запутанно. Как бы то ни было, она уже дома. Вот крысячьи бега. Ей-богу, я думаю, всё этот чертов Нью-Йорк. Я чего думаю — может, мы, если все пойдет нормально, найдем себе, может, домик в Коннектикуте. Не обязательно слишком далеко, но так, чтоб можно было жить нормально. В смысле, она ж по растительности с ума сходит и все такое. Она просто рехнется от счастья, если у нее будет свой садик, язви его, и все такое. Понимаешь меня? В смысле — ну, кроме тебя — кого мы в Нью-Йорке знаем? Тут все сплошь невротики. А с ними рано или поздно любой нормальный человек не выдержит. Понимаешь?

Седой не ответил. Глаза его под мостиком из пальцев были закрыты.

— В общем, я с ней сегодня поговорю. Или, может, завтра. Ей пока еще не очень хорошо после выпитого. В смысле, она же неплохая, в сущности, девчонка и если у нас будет возможность капельку выправиться, дураки мы будем, если хоть не попробуем. И пока не поздно, я еще постараюсь разобраться с этими паршивыми клопами. Я тут подумал. Ты мне вот что скажи, Ли. Как ты думаешь, если я пойду и сам поговорю с Младшим, получится…

— Артур, если ты не против, я был бы благодарен…

— В смысле, вдруг ты решишь, будто я тебе звоню просто потому, что меня эта чертова работа волнует или как-то. Вовсе нет. В смысле, по сути, елки-палки, мне на нее вообще плевать. Я просто подумал, что если можно Младшего подлечить, не расшибая себе при этом башку, я ж дураком буду, если…

— Артур, послушай, — перебил его седой, опуская руку. — У меня чего-то вдруг дьявольски голова разболелась. Сам не знаю, откуда что взялось, будь оно клято. Ты не против, если мы сейчас прервемся? Утром поговорим, ладно? — Он послушал еще немного, затем повесил трубку.

И вновь девушка заговорила с ним сразу, но он не ответил. Подобрал из пепельницы горящую сигарету — девушкину — и понес к губам, но сигарета выскользнула из пальцев. Девушка хотела ему помочь и поднять ее, пока ничего не загорелось, но он велел ей угомониться, елки-палки, и она отдернула руку.

Серый период де Домье-Смита

Был бы в этом хоть какой-нибудь смысл — но где уж нам такое счастье, — я бы, наверное, посвятил этот отчет, уж каким бы он ни был, а в особенности если местами выйдет чуточку похабно, памяти моего покойного отчима, похабника Роберта Агаджаняна-младшего. Бобби — так его звали все, даже я — умер в 1947 году, уж точно кое о чем сожалея, но ни на что не ворча, умер от тромбоза. Человеком он был авантюрным, крайне притягательным и щедрым. (После многих лет, когда я старательно обделял его этими плутовскими описания, понимаю, что вставить их сюда — вопрос жизни и смерти.)

Мать с отцом развелись зимой 1928 года, когда мне было восемь, и к концу весны мать вышла за Бобби Агаджаняна. Год спустя при крахе Уолл-стрит[87] Бобби потерял все, что у них с матерью было, за исключением, судя по всему, волшебной палочки. Как бы там ни было, практически в одночасье Бобби превратился из мертвого биржевого маклера и нетрудоспособного бонвивана в живого, хоть и отчасти несведущего агента-оценщика общества независимых американских художественных галерей и музеев изящных искусств. А через пару-другую недель, в начале 1930 года наша разнородная троица переехала из Нью-Йорка в Париж, где, как Бобби мнилось, новое ремесло пойдет лучше. Будучи в то время хладнокровным, не сказать — ледяным десятилеткой, большой переезд я пережил, насколько мне известно, без душевных ран. Потряс меня — и потряс ужасно — переезд обратно в Нью-Йорк девять лет спустя, через три месяца после материной смерти.

Помню, спустя всего день-другой после нашего с Бобби приезда в Нью-Йорк случилось нечто знаменательное. Я стоял в переполненном автобусе, катившем по Лексингтон-авеню, держался за эмалированный шест возле самого водителя, ягодицы прижаты к ягодицам парня у меня за спиной. Сколько-то кварталов водитель то и дело отдавал нам, столпившимся на первой площадке, отрывистый приказ «пройти вглубь салона». Некоторые пытались его уважить. Некоторые нет. В конце концов, когда на руку затурканному водителю зажегся красный свет, мужик развернулся на сиденье и глянул снизу вверх на меня — я стоял прямо у него за спиной. В девятнадцать лет я не носил шляп, зато у меня имелся приплюснутый, черный, не очень хорошо промытый кок по континентальной моде над дюймом сильно прыщавого лба. Водитель обратился ко мне тихо, едва ли не деликатно.

— Ладно, приятель, — сказал он, — давай-ка подвинем задницу.

Сдается мне, этот «приятель» меня и доконал. Даже не побеспокоившись склониться к нему хоть немного, дабы наша беседа по меньшей мере осталась между нами, столь же de bon gout,[88] как он ее завел, я сообщил ему — по-французски, — что он неотесанный, глупый, наглый имбецил и никогда не поймет, сколь сильно я его презираю. Сим воодушевившись, я затем прошел в глубину салона.

Чем дальше, тем хуже. Однажды, с неделю спустя, я выходил из отеля «Риц», где мы с Бобби остановились на неопределенное время, и мне показалось, что со всех автобусов Нью-Йорка поотвинчивали сиденья, вынесли и расставили на улицах, и теперь тут в полном разгаре чудовищная игра в «музыкальные стулья». Пожалуй, я был бы не прочь влиться в эту игру, если бы Церковь Манхэттена даровала мне особое разрешение, которое гарантировало бы, что все прочие игроки будут в почтении стоять и дожидаться, пока я не усядусь. Когда же стало ясно, что ничего подобного не случится, я принял меру подейственнее. Я взмолился, чтобы город очистился от людей, я просил дара остаться в одиночестве, в о-ди-но-чест-ве; а это единственная нью-йоркская молитва, коя редко теряется или задерживается при пересылке, поэтому я глазом не успел моргнуть, как все, чего бы ни касался, стало обращаться в сплошное одиночество. По утрам и до обеда я посещал — во плоти — художественную школу на углу 48-й и Лексингтон-авеню; терпеть ее не мог. (За неделю до того, как мы с Бобби уехали из Парижа, я выиграл три первых приза Национальной выставки молодых художников, что проводилась в галерее «Фрайбург». Весь морской переход в Америку я то и дело отмечал в зеркале нашей каюты свое жуткое физическое сходство с Эль-Греко.)[89] Три дня в неделю после обеда я просиживал в кресле стоматолога, где за несколько месяцев у меня вырвали восемь зубов, три из них — передние. Еще два дня я обычно бродил по художественным галереям, главным образом на 57-й улице, где неизменно фыркал на работы американцев. По вечерам я, как правило, читал. Купил полное собрание «Гарвардской классики»[90] — в основном потому, что Бобби сказал, будто у нас в номере нет места, — и довольно упрямо прочел все пятьдесят томов. А почти каждую ночь ставил мольберт меж двумя односпальными кроватями нашего с Бобби номера и писал. За один только месяц, если верить моему дневнику за 1939 год, я завершил восемнадцать полотен маслом. Стоит отметить, что семнадцать из них были автопортретами. Иногда, тем не менее, — вероятно, если Муза моя вдруг выкобенивалась, — я откладывал краски и рисовал карикатуры. Одна сохранилась у меня до сих пор. На ней распахнутый рот человека в зубоврачебном кресле. Язык во рту — просто банкнота Казначейства США в сто долларов, а стоматолог грустно говорит на французском: «Коренной, я думаю, спасти удастся, а вот язык, боюсь, придется удалить». Я ее неимоверно любил.

Как соседи по комнате, мы с Бобби были не менее и не более несовместимы, чем, скажем, крайне терпимый гарвардский старшекурсник и до крайности неприятный кембриджский щегол-газетчик. А когда мало-помалу мы обнаружили, что оба влюблены в одну покойную женщину, это и вовсе нас обескуражило. Фактически, из этого открытия проросли жутковатые отношения в духе «после-вас-Альфонс».[91] Мы стали обмениваться оживленными улыбками, сталкиваясь на пороге ванной.

Однажды в мае 1939-го, месяцев через десять после того, как мы с Бобби поселились в «Рице», я увидел в квебекской газете (одном из шестнадцати франкоязычных изданий, на которые я, поистратившись, подписался) объявление в четверть столбца — его разместила дирекция монреальской заочной художественной школы. В нем всем квалифицированным преподавателям рекомендовалось — там было прямо так и написано, что более fortement[92] рекомендовать невозможно, — незамедлительно подавать прошения о найме в новейшую и прогрессивнейшую заочную художественную школу в Канаде. Соискатели, говорилось там, должны бегло владеть английским и французским; беспокоиться лишь обладателям умеренных привычек и безупречной репутации. Летняя сессия в «Les Amis Des Vieux Maitres»[93] официально начинается 10 июня. Образцы работ, говорилось там, должны представлять как академическую, так и коммерческую стороны живописи, и подавать их надлежит на имя мсье И. Ёсёто, directeur,[94] ранее — члена Имперской академии изящных искусств, Токио.

И тут же, ощутив себя почти нестерпимо квалифицированным, я вытащил из-под кровати пишущую машинку Бобби «Гермес-Бэби» и настучал — по-французски — длинное избыточное письмо мсье Ёсёто, для чего пропустил все утренние занятия в художественной школе на Лексингтон-авеню. Вступительный мой абзац длился страницы три и едва ли не дымился. Я сообщил, что мне двадцать девять лет и я — внучатый племянник Оноре Домье.[95] Сообщил, что совсем недавно покинул свое небольшое поместье на Юге Франции после кончины моей супруги и приехал в Америку — не насовсем, как я несомненно дал понять, — с родственником-инвалидом. Пишу я с раннего детства, сообщал я, однако, следуя совету Пабло Пикассо — одного из стариннейших и ближайших друзей моих родителей, — никогда не выставлялся. Вместе с тем, ряд моих работ маслом и акварелей сейчас висит в лучших домах Парижа, никоим образом не nouveau riche,[96] где они gagne[97] значительное внимание от кое-каких наиболее видных критиков нашей эпохи. После, продолжал я, безвременной и трагической кончины моей супруги от ulceration cancereuse[98] я честно полагал, что более никогда не поднесу кисти к холсту. Однако недавние финансовые потери заставили меня пересмотреть мое искреннее resolution.[99] Я сообщил, что для меня будет большой честью предъявить образцы моих работ в «Les Amis Des Vieux Maitres», как только означенные образцы будут мне присланы моим агентом из Парижа, коему я, разумеется, напишу tres presse.[100] Засим я остался, с глубочайшим уважением, Jean de Daumier-Smith.

Псевдоним я выбирал почти столько же, сколько писал само послание.

Письмо я напечатал на декоративной кальке. Однако сунул в конверт «Рица». Затем, наклеив марку срочной доставки, которую нашел в верхнем ящике у Бобби, спустился в вестибюль к главному почтовому ящику. По дороге остановился и проинформировал почтового служащего (который, вне всякого сомнения, терпеть меня не мог), чтобы отныне доставлял мне почту на имя де Домье-Смита. Затем около половины третьего я пробрался на свое место в анатомическом классе художественной школы на 48-й улице, опоздав минут на сорок пять. Одноклассники мои впервые показались мне вполне приличной компашкой.

В следующие четыре дня за все свободное время, а также и за счет несвободного, я сотворил дюжину или чуть больше образцов того, что, по моему представлению, можно было счесть типичными образцами американского коммерческого искусства. Главным образом акварели, но время от времени, дабы выпендриться, я рисовал штрихом — людей в вечерних нарядах, что выходили из лимузинов на премьеры, поджарые, прямые, сверхшикарные пары, которые, очевидно, никогда в жизни никого не заставляли мучиться в результате недогляда за подмышками, пары, у которых вообще-то и подмышек, судя по всему, не имелось. Я рисовал загорелых молодых гигантов в белых смокингах — они сидели за белыми столиками подле бирюзовых бассейнов, довольно возбужденно тостуясь друг с другом «хайболами», смешанными из дешевого, но явно ультрамодного ржаного виски. Рисовал румяных рекламоприемлемых деток вне себя от восторга и доброго здоровья, кои воздевали свои пустые миски для завтраков и умоляли — добродушно — дать им добавки. Рисовал смеющихся грудастых барышень, что, себя не помня, беззаботно гоняли на аквапланах, ибо располагали обильной защитой от таких национальных несчастий, как кровоточащие десны, лицевые дефекты, неприглядные волосы и несовершенные либо недостаточные страховые полисы. Рисовал домохозяек, которые подвергались — при отсутствии правильных мыльных хлопьев — опасностям всклокоченных волос, дурной осанки, непослушных детей, недовольных мужей, загрубелых (но изящных) рук, неприбранных (но огромных) кухонь.

Когда с образцами было покончено, я тут же отправил их мсье Ёсёто — вместе с примерно полудюжиной некоммерческих полотен, которые привез из Франции. Кроме того, приложил записку — по-моему, весьма неформальную, — в которой излагалось лишь самое начало густожизненной истории того, как я, совсем один и страдая разнообразными хворями, в чистейшей романтической традиции, достиг холодных, белых и крайне сиротливых вершин своего ремесла.

Несколько последующих дней я ужасно томился, но еще до конца недели от мсье Ёсёто пришло письмо: я взят преподавателем в «Les Amis Des Vieux Maitres». Письмо было на английском, хотя я писал по-французски. (Впоследствии я узнал, что мсье Ёсёто, знавший французский, но не знавший английского, отчего-то поручил составить ответ мадам Ёсёто, которая владела английским в годных для работы пределах.) Мсье Ёсёто сообщал, что летняя сессия, вероятно, окажется самой напряженной в году и начнется 24 июня. Поэтому у меня остается пять недель, отмечал он, чтобы уладить мои дела. Он безгранично мне сопереживал в связи с моими недавними эмоциональными и финансовыми затруднениями. Он надеялся, что мне удастся привести себя в порядок и явиться в «Les Amis Des Vieux Maitres» в воскресенье, 23 июня, ознакомиться с обязанностями, а также установить «крепкую дружбу» с прочими преподавателями (которые, как я понял впоследствии, числом насчитывали двоих и состояли из мсье Ёсёто и мадам Ёсёто). С глубоким сожалением я извещался, что политика школы не позволяет авансировать новым преподавателям плату за проезд. Мне полагалось начальное жалованье двадцать восемь долларов в неделю — не слишком, по признанию самого мсье Ёсёто, крупная сумма фондов, но поскольку сюда включались постель и питательный стол, а также поскольку во мне мсье Ёсёто ощущал дух подлинного призвания, он надеялся, что рвение мое этим в уныние не повергнуто. Он с нетерпением ожидал от меня телеграммы с официальным согласием, а приезда моего — с духом приятственности, и оставался искренне моим новым другом и нанимателем, И. Ёсёто, ранее — членом Имперской академии изящных искусств, Токио.

Моя телеграмма с официальным согласием упорхнула, не прошло и пяти минут. Странное дело — в возбужденьи своем или, быть может, в угрызениях совести от того, что отправлялась она с телефона Бобби, я наступил на горло собственной прозе и уместил сообщение в десять слов.

В тот вечер, когда по обыкновению мы встретились с Бобби, чтобы в семь часов поужинать в Овальной зале, я с раздражением увидел, что он привел гостью. Ему я ни словом не обмолвился, даже не намекал о своих недавних внеурочных делах и просто до смерти хотел объявить последние известия — совершенно оглушить сенсацией, — когда мы будем наедине. Гостьей же была очень симпатичная юная дама, тогда — лишь несколько месяцев как в разводе, с которой Бобби в то время часто встречался, да и я видел ее несколько раз. Вполне очаровательное существо, чью всякую попытку завязать со мною дружбу, мягко убедить меня снять латы или, по меньшей мере, шлем, я предпочитал трактовать как подразумеваемый призыв улечься с ней в койку, когда мне заблагорассудится, — то есть, как только можно будет избавиться от Бобби, каковой, совершенно ясно, для нее чересчур древен. Весь ужин я держался недружелюбно и в высказываниях был краток. Наконец, за кофе я вкратце изложил свои новые планы на лето. Когда я закончил, Бобби задал мне пару вполне разумных вопросов. На них я ответил невозмутимо, чересчур лапидарно — воплощенный безупречный кронпринц ситуации.

— О, мне кажется, очень интересно! — сказала гостья Бобби и принялась вотще ждать, когда я суну ей под столом записку с моим монреальским адресом.

— Я думал, ты поедешь со мной в Род-Айленд, — сказал Бобби.

— Ох, дорогуша, какой ты кошмарный зануда, — сказала ему миссис X.

— Я не зануда, но не отказался бы от каких-нибудь подробностей, — ответил Бобби. Однако по всему его внешнему виду мне показалось, что он уже мысленно меняет железнодорожную бронь до Род-Айленда с купе на нижнюю полку.

— По-моему, ничего более любезного и лестного я в жизни не слыхала, — сердечно сказала мне миссис X. Глаза ее лучились порочностью.

В воскресенье, когда я ступил на перрон вокзала Уиндзор в Монреале, на мне был двубортный костюм из бежевого габардина (я чертовски им гордился), темно-синяя фланелевая рубашка, однотонно-желтый хлопчатобумажный галстук, коричневые с белым парадные штиблеты, панама (принадлежавшая Бобби — мне она была довольно мала) и рыжевато-бурые усы, которым исполнилось три недели. Меня встречал мсье Ёсёто. Крохотный человечек, не более пяти футов ростом, в довольно замурзанном полотняном костюме, черных ботинках и черной фетровой шляпе с закрученными вверх полями. Он ни улыбнулся, ни, насколько мне помнится, сказал мне хоть что-нибудь, когда мы подали друг другу руки. Лицо его — и мое определение взято непосредственно из французского издания книг Сакса Ромера о Фу Манчу[101] — было непроницаемо. Я же зачем-то скалился во всю пасть. Ухмылку свою я не мог даже приглушить, не говоря о том, чтобы выключить совсем.

От вокзала Уиндзор до школы ехать нужно было несколько миль автобусом. По-моему, за всю дорогу мсье Ёсёто не произнес и пяти слов. Либо вопреки его молчанию, либо из-за него я тараторил без перерыва, закинув ногу на ногу, лодыжкой на колено, и постоянно вытирал потную ладонь о носок. Мне представлялось настоятельным не только повторять всю свою прежнюю ложь — о родстве с Домье, о покойной супруге, о своем небольшом поместье на Юге Франции, — но и развивать ее. Наконец — в сущности, дабы избавить себя от этих мучительных воспоминаний (а они и начали ощущаться несколько мучительными), — я переключился на старейшего и ближайшего друга моих родителей, Пабло Пикассо. Le pauvre Picasso,[102] как я его называл. (Пикассо я избрал, следует отметить, поскольку мне казалось, будто этого французского художника в Америке знают лучше прочих. Канаду я приблизительно полагал частью Америки.) Ради мсье Ёсёто я припомнил — с показным естественным сочувствием к рухнувшему исполину, — сколько раз я говорил ему: «М. Picasso, ou allez vous?»[103] — и как в ответ на этот острый вопрос мэтр неизменно брел медленно и одеревенело через всю студию и останавливался, глядя на маленькую репродукцию своих «Les Saltimbanques»[104] и ту славу, что некогда принадлежала ему, а ныне давно уже утрачена. Беда с Пикассо, объяснил я мсье Ёсёто, когда мы вышли из автобуса, была в том, что он никогда никого не слушал — даже ближайших друзей.

В 1939 году «Les Amis Des Vieux Maitres» занимали второй этаж небольшого, в высшей степени непримечательного трехэтажного здания — вообще-то жилого дома — в Вердене, иначе — самом несимпатичном районе Монреаля. Школа располагалась над ортопедической лавкой. Одна большая комната и крошечная уборная без задвижки — вот и все, что собою представляли «Les Amis Des Vieux Maitres». Тем не менее, едва я оказался внутри, помещение показалось мне изумительно презентабельным. Причина тому была основательная. Стены «учительской» были увешаны множеством картин в рамах — все акварели мсье Ёсёто. Мне до сих пор иногда снится некий белый гусь, летящий по крайне бледным небесам, и — то была печать отважнейшего и совершеннейшего мастерства, что мне только в жизни попадались, — голубизна неба либо дух этой небесной голубизны отражались в птичьих перьях. Картина висела как раз за столом мадам Ёсёто. Гусь преображал комнату — эта работа и еще одна-две, сходные с нею качеством.

Когда мы с мсье Ёсёто вошли в учительскую, мадам Ёсёто в очень красивом черном и светло-вишневом кимоно подметала пол веником. Седая женщина, считай, на целую голову выше мужа, по виду — скорее малайка, нежели японка. Она бросила подметать, вышла нам навстречу, и мсье Ёсёто кратко нас познакомил. Мне она показалась столь же непроницаемой, как ее супруг, если не больше. Затем мсье Ёсёто предложил проводить меня в комнату, которую, как он пояснил (по-французски), недавно освободил его сын — он уехал в Британскую Колумбию работать на ферме. (После его продолжительного молчания в автобусе я был благодарен за то, что он сколь-нибудь длительно говорит, и слушал его довольно оживленно.) Он принялся извиняться за отсутствие в сыновней комнате стульев — там были только подушки на полу, — но я быстро убедил его, что для меня это почти сродни удаче. (Вообще-то, по-моему, я сказал, что терпеть не могу стулья. Я нервничал так, что сообщи он мне: сыновняя комната затоплена круглые сутки водою на фут, — я бы, вероятно, ахнул от наслаждения. И сказал бы ему, наверное, что у меня редкая ножная болезнь и я должен держать ступни в воде по восемь часов в день.) Затем мсье Ёсёто повел меня по скрипучей деревянной лестнице в мою комнату. По дороге я сообщил — вполне подчеркнуто, — что изучаю буддизм. Впоследствии я узнал, что они с мадам Ёсёто пресвитерианцы.

Поздним вечером, когда я лежал без сна в постели, а япономалайский ужин мадам Ёсёто по-прежнему en masse[105] катался вверх-вниз по моей грудине, как на лифте, кто-то из четы Ёсёто застонал во сне — прямо за стеной. Стон был тонкий, слабый и прерывистый; исходил он скорее не от взрослого, а от трагичного недоразвитого младенца либо мелкого уродливого зверька. (Это повторялось ночами регулярно. Я так и не выяснил, кто из четы Ёсёто стонал, не говоря уже о том, почему.) Когда слышать это лежа стало уж вовсе непереносимо, я встал с кровати, сунул ноги в тапочки, в темноте дошел до подушек и сел. Пару часов я сидел на подушке, скрестив ноги, курил сигареты, гасил их о подошву тапочка и совал окурки в нагрудный карман пижамы. (Оба Ёсёто не курили, и пепельниц нигде не было.) Заснул я лишь около пяти утра.

В половине седьмого мсье Ёсёто постучал ко мне и сообщил, что завтрак подадут без четверти семь. Через дверь он осведомился, хорошо ли мне спалось, и я ответил:

— Oui![106] — После чего оделся — влез в синий костюм, который счел пристойным для преподавателя в первый день школьных занятий, повязал красный галстук от «Сулки»,[107] материн подарок, — и, не умывшись, поспешил по коридору в кухню. Мадам Ёсёто хлопотала у плиты — готовила на завтрак рыбу. Мсье Ёсёто в одной майке и брюках сидел за кухонным столом и читал японскую газету. Он мне кивнул — уклончиво. И он, и его супруга смотрелись еще непроницаемее прежнего. Немного погодя мне на тарелке подали какую-то рыбу с небольшим, однако заметным мазком застывшего кетчупа по краю. Мадам Ёсёто спросила меня — по-английски, и акцент ее прозвучал ни с того ни с сего очаровательно, — не предпочту ли я яйцо, но я ответил:

— Non, non, madame — merci![108] — и добавил, что не ем яйца.

Мсье Ёсёто прислонил газету к моему стакану с водой, и мы все молча принялись за еду; точнее, ели они, а я молча систематически глотал.

После завтрака, не выходя из кухни, мсье Ёсёто надел сорочку без воротничка, а мадам Ёсёто сняла фартук, и мы втроем довольно неловким строем выступили вниз, в учительскую. Там на обширном столе мсье Ёсёто лежала беспорядочная куча — дюжина или больше — огромных, нераспечатанных, толстых манильских конвертов. Мне они показались даже несколько свежепричесанными и опрятными, будто новые ученики. Мсье Ёсёто выделил мне стол — в углу подальше от своего — и предложил располагаться. Затем они с мадам Ёсёто вскрыли несколько конвертов. Похоже, супруги просматривали их разнообразное содержимое по некоей методе — они то и дело совещались между собой по-японски, — а я сидел в другом углу в своем синем костюме и галстуке от «Сулки», стараясь выглядеть одновременно внимательным, терпеливым и на некий манер для всей организации незаменимым. Из внутреннего кармана пиджака я достал букет мягких простых карандашей, привезенных из Нью-Йорка, и выложил их — как мог бесшумно — на стол. Один раз мсье Ёсёто зачем-то глянул на меня, и я сверкнул ему чрезмерно триумфальной улыбкой. После чего, без единого слова или взгляда в мою сторону, они вдруг уселись за свои столы и принялись за работу. Было около половины восьмого.

Около девяти мсье Ёсёто снял очки, поднялся и прошлепал к моему столу с пачкой бумаг в руке. Полтора часа я провел, совершенно ничего не делая — стараясь лишь, чтобы не слишком звучно урчало в животе. Едва мсье Ёсёто приблизился, я вскочил и чуть ссутулился, чтобы не выглядеть непочтительно высоким. Он отдал мне бумаги и спросил, не буду ли я любезен перевести его рукописные замечания с французского на английский. Я ответил:

— Oui, monsieur!

Он слегка поклонился и пошлепал обратно. Горсть мягких карандашей я сдвинул на край стола, вытащил авторучку и — едва ли не с болью душевной — навалился на работу.

Как множество очень хороших художников, мсье Ёсёто преподавал рисование ни на гран не лучше так-себе-художника, у которого просто есть склонность к преподаванию. Своим практическим калькированием — то есть, его рисунки на кальке накладывались на работы учеников, — а также письменными замечаниями на оборотах ученических работ он вполне мог бы внушить умеренно талантливому ученику, как нарисовать узнаваемую хрюшку в узнаваемом хлеву, или даже колоритную хрюшку в колоритном хлеву. Но ни за что в жизни он не сумел бы никому показать, как нарисовать прекрасную хрюшку в прекрасном хлеву (тот практический совет, коего, само собой, ученики его — из тех, кто получше, — жаждали получить от него почтой). И дело, следует добавить, не в том, что он сознательно или бессознательно жадничал своим талантом или намеренно старался не транжирить его — просто талант этот ему не принадлежал, мсье Ёсёто не мог раздавать его налево и направо. Для меня в этой грубой аксиоме не было ничего неожиданного, и я ничуть не смутился. Но определенное кумулятивное действие она оказала — с учетом того, где я сидел, — и по мере приближения обеда мне приходилось писать очень осторожно, чтобы не размазывать свои переводы вспотевшими ладонями. Словно бы для пущего моего угнетения, почерк у мсье Ёсёто был едва разборчив. Как бы то ни было, в обеденный перерыв я отказался присоединиться к чете Ёсёто. Сказал, что мне надо на почту. После чего практически вприпрыжку сбежал по лестнице на улицу и очень быстро зашагал вообще в никуда по лабиринту странных и нищих на вид улочек. Отыскав буфет, я вошел и одним махом проглотил четыре «кони-айлендских жгучих» сосиски и три чашки мглистого кофе.

На обратном пути в «Les Amis Des Vieux Maitres» я задумался — сперва более-менее знакомым по опыту слабодушным манером, с которым я умел справляться, затем в совершеннейшей панике, — нет ли чего личного в том, что мсье Ёсёто все утро пользовался мною исключительно как переводчиком. Не знал ли старый Фу Манчу с самого начала, что наряду с прочими маскарадными костюмами и личинами я носил усы девятнадцатилетнего мальчишки? Даже помыслить об этом было невыносимо. Кроме того, сия возможность медленно, однако неуклонно разъедала мое ощущение справедливости происходящего. Вот я, завоеватель трех первых призов, ближайший друг Пикассо (в это я уже действительно начинал верить) — и вдруг переводчик. Наказание как-то не соответствовало преступлению. Ну в самом деле, усы мои, хоть и жиденькие, были целиком и полностью моими; я не лепил их театральным клеем. Дабы утешиться, я их щупал, спеша обратно в школу Но чем больше я думал, тем быстрее шагал, пока едва не припустил рысью — будто рассчитывал, что меня в любую минуту могут побить камнями.

Хотя обед занял у меня каких-то минут сорок, оба Ёсёто, когда я вернулся, уже сидели за столами и трудились. На меня никто не взглянул, ничем не показал, что мой приход услышан. Вспотев, отдуваясь, я добрел до стола и сел. Следующие пятнадцать-двадцать минут я сидел, неподвижно выпрямившись, и гонял в голове всевозможные новенькие анекдоты о Пикассо — на тот случай, если мсье Ёсёто вдруг встанет и подойдет срывать с меня маску. Тут вдруг он действительно встал и двинулся ко мне. Я поднялся ему навстречу — лицом к лицу, если нужно — со свежей историей о Пикассо, но, к моему ужасу, когда мой наниматель до меня добрел, я утратил нить сюжета. Я выбрал этот момент, дабы выразить восхищение гусем в полете, висевшим над мадам Ёсёто. Превозносил я картину неумеренно и продолжительно. Сообщил, что в Париже знаю одного человека — очень богатого паралитика, сказал я, — который заплатит мсье Ёсёто любую цену за эту работу. Сказал, что могу связаться с ним немедленно, если мсье Ёсёто это интересует. Однако, к счастью, мсье Ёсёто сказал, что картина — его двоюродного брата, который сейчас навещает родственников в Японии. После чего, не успел я рассыпаться в сожалениях, попросил — обратившись ко мне «мсье Домье-Смит» — любезно исправить несколько ученических работ. Снова отошел к своему столу, вернулся с тремя огромными толстыми конвертами и положил их мне на стол. Затем, пока я стоял и в ошеломлении беспрестанно кивал, ощупывая карман пиджака, где лежали мои карандаши, мсье Ёсёто объяснил свою методику преподавания (или, скорее, отсутствие оной). Он вернулся за свой стол, а я брал себя в руки еще несколько минут.

Все три ученика владели английским. Первой была двадцатитрехлетняя домохозяйка из Торонто, которая утверждала, что ее профессиональный псевдоним — Бэмби Крамер, и рекомендовала школе адресовать почту соответственно. От всех новых учеников «Les Amis Des Vieux Maitres» требовалось заполнить анкету и приложить свою фотографию. Мисс Крамер прислала глянцевый, восемь на десять дюймов снимок себя в купальнике без лямок, с браслетом на лодыжке и в белой парусиновой бескозырке. В анкете она сообщала, что ее любимые художники — Рембрандт и Дисней.[109] Утверждала, что надеется со временем стать похожей на них, и только. Образцы ее рисунков прилагались к фотографии будто бы по недомыслию. Все они останавливали взор. Один был просто неизгладим. Этот неизгладимый выполнен был кричащей акварелью, подпись гласила: «Прости им грехи их».[110] На нем в странном на вид резервуаре три мальчика удили рыбу, куртка одного была накинута на знак «Рыбу не ловить!». У самого высокого на переднем плане, похоже, одна нога была рахитичной, а другая поражена слоновостью: ясно было, что мисс Крамер сознательно использовала этот эффект, дабы показать, что мальчик стоит, слегка расставив ноги.

Вторым моим учеником был пятидесятишестилетний «светский фотограф» из Уиндзора, Онтарио, по имени Р. Ховард Риджфилд, который утверждал, что жена уже много лет пилит его, чтоб занялся еще и живописным делом. У него любимыми художниками были Рембрандт, Сарджент и «Титан»,[111] но он подчеркнуто прибавлял, что сам писать в таком духе не стремится. Он заявлял, что по большей части его интересуют сатирические, а не художественные аспекты живописи. Для поддержания этого символа веры он приложил внушительное количество оригинальных рисунков и работ маслом. Одна — я полагаю, его шедевр — уже много лет не идет у меня из головы, как, скажем, слова «Милашки Сью» или «Давай я назову тебя любимой».[112] В ней сатирически отображалась знакомая, повседневная трагедия юной добродетельной девушки со светлыми волосами ниже плеч и грудями размером с вымя, на которую в церкви под самой сенью алтаря преступно покушается ее священник. Одежда обоих персонажей пребывала в крайне наглядном беспорядке. На самом деле, меня гораздо меньше поразил сатирический подтекст работы, нежели качество ее исполнения. Если бы я не знал, что художники живут в сотнях миль друг от друга, я мог бы поклясться, что чисто методически Риджфилду помогала Бэмби Крамер.

Если не считать довольно редких обстоятельств, в любом кризисе в девятнадцать лет чувство юмора у меня неизменно удостаивалось чести оказаться первым органом, который парализуется — полностью или же частично. Риджфилд и мисс Крамер много чего со мною сделали, но даже отдаленно меня не развлекли. Три или четыре раза, пока я просматривал их конверты, меня подмывало встать и заявить формальный протест мсье Ёсёто. Я только отчетливо не представлял себе, какую форму протест этот может принять. Наверное, опасался, что всего-навсего подойду к его столу и визгливо сообщу: «У меня умерла мама, и я вынужден жить с ее очаровательным мужем, а в Нью-Йорке по-французски не говорят, и в комнате вашего сына нет стульев. Как вы можете рассчитывать, что я научу этих двух полоумных рисовать?» В конце концов, поскольку я долго себя готовил встречать отчаяние сидя, мне легко удалось не вскочить с места. Я распечатал третий конверт.

Третьей ученицей у меня оказалась монахиня ордена Сестер Св. Иосифа — сестра Ирма, педагог по «стряпне и рисованию» в начальной школе монастыря неподалеку от Торонто. И у меня нет никаких внятных представлений о том, как описывать содержимое этого конверта. Могу лишь начать с того, что вместо собственной фотографии сестра Ирма без объяснений приложила снимок своего монастыря. Мне также вспоминается, что она не заполнила ту графу в анкете, куда следовало внести возраст. Во всем прочем анкета была заполнена так, как, быть может, ни одна анкета на этом свете не заслуживает. Родилась и выросла сестра Ирма в Детройте, Мичиган, где ее отец работал «проверщиком автомобилей “форд”». Академическое образование ее состояло из одного класса средней школы. Рисованию ее никто номинально не учил. Она сообщала, что взялась за преподавание лишь потому, что сестра такая-то скончалась и отец Циммерманн (на этой фамилии взгляд мой задержался особо — так же звали того стоматолога, который выдрал у меня восемь зубов) — отец Циммерманн выбрал ее на замену. Она писала, что у нее «в классе по стряпне 34 кыски, а по рисованию — 18». Ее увлечениями значились «любить Господа и Слово Господне» и «собирать листья, но лишь когда они лежат прямо на земле». Любимый художник — Дуглас Бантинг. (Имя, которое, не стыдно мне признаться, много лет при поисках заводило меня в глухие тупики.) Она сообщала, что ее «кыскам» больше всего нравится «рисовать людей, когда они бегают, а как раз это у меня получается ужасно». Она говорила, что будет очень стараться научиться рисовать лучше, и надеется, что мы не будем на нее сердиться.

В конверт вложили только шесть образцов. (Все — не подписаны, факт сам по себе довольно незначительный, но в ту минуту — непропорционально свежий. Работы Бэмби Крамер и Риджфилда были все либо подписаны, либо — и это почему-то раздражало еще сильнее — помечены инициалами.) Тринадцать лет спустя я не только отчетливо помню все образцы сестры Ирмы, но четыре, сдается мне иногда, помню как-то уж слишком отчетливо для собственного душевного спокойствия. Лучшая ее работа была выполнена акварелью по коричневой бумаге. (На коричневой бумаге, в особенности оберточной, рисовать очень приятно, очень уютно. Множество опытных художников пользовались ею, когда не задумывали ничего великого или грандиозного.) Картина, несмотря на ограниченный размер (дюймов десять на двенадцать), представляла собой тщательно выписанную сцену: Христа несут к гробнице в саду Иосифа Аримафейского. На правом краю, на переднем плане два человека — похоже, слуги Иосифа — довольно неуклюже осуществляли транспортировку. Непосредственно за ними следовал сам Иосиф Аримафейский — держался он, если учесть обстоятельства, быть может, чересчур уж навытяжку. В почтительном отдалении за ним шли жены галилейские, к которым примешивалась пестрая — возможно, незваная — толпа плакальщиков, зевак, детей и штуки три проказливых резвых дворняги. Основной фигурой в композиции, как мне помстилось, выступала женщина слева на переднем плане — она стояла лицом к зрителю. Воздев правую руку над головой, она неистово махала кому-то — ребенку, а то и мужу или, как знать, зрителю, — чтобы все бросал и мчался сюда. На двух женщинах в первых рядах толпы были нимбы. Без Библии под рукой я мог лишь примерно догадываться о том, кто они.[113] Но Марию Магдалину опознал сразу. Во всяком случае, я был уверен, что опознал. Она шла посреди переднего плана, явно отъединившись от толпы, уронив руки. Ничем, если можно так выразиться, не выдавая своей скорби — вообще-то по ней нельзя было никак определить, что не так давно у них с Покойным были какие-то завидные связи. Лицо ее, как и все прочие на картине, выполнено было дешевым, готовым телесным оттенком. Становилось мучительно понятно, что сама сестра Ирма считала этот цвет неудовлетворительным и старалась изо всех своих необразованных, благородных сил как-то его пригасить. Других серьезных недочетов в работе не наблюдалось. В остальном можно было разве что придираться. В любом смысле то бесспорно была работа художника, пропитанная высоким, высокоорганизованным талантом и творившаяся бог знает сколько часов кропотливой работы.

В первую очередь мне, разумеется, захотелось побежать с конвертом сестры Ирмы к мсье Ёсёто. Но я снова остался сидеть. Рисковать не хотелось — сестру Ирму могли у меня отобрать. Наконец я просто тщательно закрыл конверт и сдвинул его на край стола, возбужденно предвкушая, как поработаю с ним вечером, в свое удовольствие. Затем, с гораздо большей терпимостью, нежели в себе полагал, я остаток дня провел, едва ли не доброжелательно правя на кальках те мужские и женские ню (sans[114] половых органов), что манерно и непристойно наизображал Р. Ховард Риджфилд.

Ближе к ужину я расстегнул на рубашке три пуговицы и засунул конверт сестры Ирмы туда, куда не проникли бы ни воры, ни, чтобы уж наверняка, чета Ёсёто.

Все вечерние трапезы в «Les Amis Des Vieux Maitres» диктовались невысказанной, однако железной процедурой. Мадам Ёсёто поднялась из-за стола ровно в половине шестого и отправилась наверх готовить ужин, а мы с мсье Ёсёто последовали за нею — выстроившись, так сказать, гуськом — ровно в шесть. От маршрута никто не отклонялся, сколь потребным либо гигиеничным бы это ни было. Однако в тот вечер конверт сестры Ирмы грелся у меня на груди, и я был неимоверно расслаблен. Вообще-то весь ужин дружелюбие из меня так и лезло. Я выдал им первоклассную историю о Пикассо, которая только что у меня сложилась, — ее я мог и приберечь на черный день. Мсье Ёсёто едва опустил свою японскую газету, слушая меня, но вот мадам Ёсёто, похоже, отнеслась чутко — во всяком случае, нельзя сказать, что нечутко. Как бы там ни было, когда я договорил, она обратилась ко мне впервые после того, как утром предлагала яйцо. Теперь она спросила, не хотел бы я стул к себе в комнату. Я быстро ответил:

— Non, non — merci, madame. — И сказал, что подушки установлены у самой стены так, что мне выпала возможность практиковать сидение с прямой спиной. Затем встал и продемонстрировал, насколько сутул.

После ужина, пока чета Ёсёто обсуждала по-японски некую, быть может, соблазнительную тему, я извинился и вышел из-за стола. Мсье Ёсёто взглянул на меня так, словно не понимал, как вообще я очутился в его кухне, но кивнул, и я быстро ушел по коридору к себе. Включив верхний свет и закрыв за собой дверь, я вытащил из кармана простые карандаши, затем снял пиджак и с конвертом сестры Ирмы сел на подушку. До начала пятого утра, разложив перед собой все необходимое, я удовлетворял насущные, как мне казалось, художественные потребности сестры Ирмы.

Во-первых я сделал десять-двенадцать набросков. Спускаться в учительскую за рисовальной бумагой я не стал, а наброски сделал на своей бумаге для записей, на обеих сторонах листов. После этого написал длинное, почти бесконечное письмо.

Всю свою жизнь я бережлив, как особо невротичная сорока, и предпоследний черновик письма, написанного сестре Ирме той июньской ночью 1939 года, хранится у меня до сих пор. Я мог бы привести его здесь дословно, но это не обязательно. В массе своей — а письмо было массивно, — я обрисовывал, где и как в ее шедевре она столкнулась с мелкими трудностями, особенно в том, что касается цвета. Я перечислял материалы, без которых, по моему мнению, ей нельзя обойтись, и сообщал их примерную стоимость. Спрашивал, кто такой Дуглас Бантинг. Спрашивал, где можно увидеть его работы. Спрашивал (понимая, что шансов на успех почти нет), видела ли она когда-нибудь репродукции картин Антонелло да Мессины.[115] Просил ее, пожалуйста, написать, сколько ей лет, и заверял — очень многословно, — что сведения эти, сообщи она их, дальше меня никуда не пойдут. Я утверждал, что единственная причина моего интереса в том, что сведения эти помогут мне более действенно ее обучать. Практически не переводя дыхания, далее я спрашивал, допускаются ли в ее монастырь посетители.

Последние несколько строк (или кубических футов) моего письма следует, мне кажется, привести здесь с их синтаксисом, пунктуацией и прочим.

…По случаю, если Вы обладаете французским языком, надеюсь, Вы предоставите мне об этом знать, поскольку я владею способностью весьма точно на сем языке изъясняться, ибо провел большую часть собственной юности преимущественно в Париже, Франция.

Поскольку Вы, совершенно очевидно, обеспокоены рисованием бегущих фигур, дабы передать сию методику своим ученицам в Монастыре, прилагаю некоторое количество набросков, сделанных мною собственнолично, кои могут оказаться для Вас пользительны. Вы удостоверитесь, что творил я их довольно поспешно, и они никоим образом не совершенны и даже не вполне похвальны, но, я полагаю, явят Вам рудименты того, к чему Вы свой интерес выражали. К прискорбию моему, директор школы здесь не располагает никакой системой в методике преподавания, как я весьма опасаюсь. Я пребываю в восторге касаемо того, насколько Вы уже успели развить свой талант, но у меня не имеется представления о том, что, по директорову мнению, я стану делать с прочими своими учениками — весьма отсталыми и, по преимуществу, я считаю, глупыми.

К прискорбию моему, я агностик; вместе с тем, издали я довольно сильно почитаю Св. Франциска Ассизского,[116] об этом нечего и говорить. Любопытно знать, не хорошо ли Вам, случаем, знакомо, что он (Св. Франциск Ассизский) сказал, когда ему собирались выжечь одно глазное яблоко раскаленным докрасна, пылающим железом? Говорил он следующее: «Брат мой Огонь, благородный и полезный превыше всех творений, будь ко мне любезен в этот час». Вы пишете слегка сродни тому, что он говорил, — во множестве приятных смыслов, по моему мнению. Кстати, разрешено ли мне осведомиться, не Мария ли Магдалина — эта юная дама в голубом наряде на переднем плане? Я имею в виду — на обсуждаемой нами картине, разумеется. Если нет, я прискорбно заблуждался. Вместе с тем, это не новость.

Надеюсь, Вы сочтете меня в полном своем распоряжении столько, сколько останетесь ученицей в «Les Amis Des Vieux Maitres». Говоря по чести, я считаю Вас изумительно талантливой и ничуть бы не поразился, если бы Вы, не прошло бы и множества лет, превратились в художника гениального. В этом я не стану Вас ложно обнадеживать. Такова единственная причина, по коей я спросил у Вас, является ли юная дама в голубом наряде на переднем плане Марией Магдалиной, ибо если да, Ваша зарождающаяся гениальность, я боюсь, несколько превышает Ваши религиозные наклонности. Вместе с тем, по моему мнению, опасаться этого отнюдь не стоит.

С искренней надеждой на то, что здоровье Ваше изумительно, остаюсь

с уважением Вашим

(подпись)

ЖАНОМ ДЕ ДОМЬЕ-СМИТОМ, штатным преподавателем «Les Amis Des Vieux Maitres»

P.S. Я чуть не запамятовал, что учащимся полагается присылать конверты с работами в школу каждый второй понедельник. В качестве первого задания не могли бы Вы любезно создать мне сколько-то набросков на природе? Не чересчур усердствуйте, рисуйте как можно свободнее. Я, разумеется, не представляю, сколько времени Вам отводят в Монастыре для самостоятельного творчества, и надеюсь, Вы мне сие сообщите. Кроме того, умоляю Вас приобрести необходимые материалы, кои я взял на себя смелость Вам рекомендовать, ибо мне бы хотелось, чтобы Вы как можно скорее начали живописать маслом. Если Вы простите мне такое выражение, я полагаю, Вы слишком страстны, дабы до бесконечности рисовать одной лишь акварелью и никогда — маслом. Я говорю Вам это достаточно безлично и не имею намерения Вас оскорбить; вообще говоря, это призвано звучать комплиментом. Кроме того, прошу Вас прислать мне все свои старые прежние работы, кои имеются у Вас на руках, ибо я горю желанием их видеть. Дни ожидания Вашего следующего послания будут для меня нестерпимы, об этом нечего и говорить.

Если не выхожу за рамки, я бы до крайности оценил, если бы Вы рассказали мне, полагаете ли Вы свое пребывание монахиней удовлетворительным, — в духовном, разумеется, отношении. Честно говоря, я изучал разнообразные религии в качестве хобби с тех пор, как прочел тома 36,44 и 45 «Гарвардской классики»,[117] кои Вам могут быть известны. Особенно меня привел в восторг Мартин Лютер, который был, разумеется, протестантом. Прошу Вас, не считайте сие за оскорбление. Я не проповедую никакого ученья; сие не в моей натуре. И, наконец, не забудьте, прошу Вас, известить меня о своих часах посещения, ибо выходные дни у меня, насколько мне ведомо, свободны, и я могу ненароком оказаться в ваших краях в некую из суббот. Кроме того, пожалуйста, не забудьте известить меня, располагаете ли вы достаточным владением французским языком, ибо я практически безъязык в английском, ввиду своего разнообразного и, по большей части, бессмысленного воспитания.

Письмо и рисунки я отправил сестре Ирме около половины четвертого утра, выйдя ради этого на улицу. Затем, буквально вне себя от радости, непослушными пальцами расстегнул одежду и рухнул в постель.

Не успел я заснуть, как из спальни четы Ёсёто вновь донеслись стоны. Я вообразил, как мсье и мадам подходят ко мне утром и просят, умоляют выслушать до последней кошмарной подробности их тайную беду. Я в точности видел, как все будет. Я сяду меж ними за кухонный стол и выслушаю обоих. Буду слушать, слушать и слушать, подперев голову руками, — пока наконец, решив, что с меня хватит, не суну руку в глотку мадам Ёсёто, не сожму в кулаке ее сердце и не согрею его, точно птицу. А затем, когда все исправится, покажу чете Ёсёто работу сестры Ирмы, и они разделят со мной радость.

Это всегда становится очевидно слишком поздно: самая отчетливая разница между счастьем и радостью в том, что счастье твердо, а радость текуча. Моя начала протекать из сосуда уже наутро, когда мсье Ёсёто остановился у моего стола с конвертами двух новых учеников. Я в то время трудился над рисунками Бэмби Крамер — причем, вполне без раздражения, прекрасно зная, что мое письмо сестре Ирме благополучно пребывает на почте. Но я оказался совершенно не готов к уродской нелепости того, что на свете могут жить еще два человека с меньшим талантом к рисованию, нежели Бэмби и Р. Ховард Риджфилд. Ощущая, как меня покинула вся добродетельность, я закурил в учительской — впервые с тех пор, как влился в штат. Наверное, сигарета помогла, и я вернулся к работам Бэмби. Но не успел я сделать и трех-четырех затяжек, как ощутил, не поднимая головы и не переводя взгляда, что на меня смотрит мсье Ёсёто. Затем в подтверждение я услышал, как отодвигается его стул. По обыкновению, я поднялся навстречу мсье Ёсёто, когда он подошел ближе. Чертовски раздражающе он шепотом известил меня, что лично он против курения ничего не имеет, но, увы, политика школы воспрещает курить в учительской. Мои обильные извинения он прервал великодушным мановеньем руки и удалился на их с мадам Ёсёто половину. В припадке натуральной паники я не мог постичь, как удастся пережить следующие тринадцать дней до того понедельника, когда мне доставят конверт сестры Ирмы, и не сойти при этом с ума.

То было во вторник утром. Все оставшееся рабочее время и все рабочие часы двух следующих дней я лихорадочно занимался делом.

Я разобрал все рисунки Бэмби Крамер и Р. Ховарда Риджфилда на части, а затем собрал опять — но из иных деталей. Для обоих я разработал буквально десятки обидных, дебильных, однако вполне конструктивных упражнений по рисованию. Я написал им длинные письма. Я едва ли не умолял Р. Ховарда Риджфилда оставить на некоторое время свою сатиру. С наивысшей деликатностью я просил Бэмби пока воздержаться, пожалуйста, от присылки новых работ с такими подписями, как «Прости им грехи их». Затем, в середине дня в четверг, чувствуя себя неплохо и как-то неспокойно, я принялся за первого из двух новых учеников — американца из Бангора, штат Мэн, который в своей анкете с многословной прямотой простофили заявлял, что его любимый художник — он сам. Себя он называл реалистом-абстракционистом. Что же до моих внеурочных часов, вечером во вторник я на автобусе приехал в центр Монреаля и высидел всю программу «Недели мультфильмов» в третьесортном кинотеатре: в сущности, я лишь наблюдал, как банды мышей обстреливают череду котов пробками от шампанского. В среду вечером я собрал три свои напольные подушки, нагромоздил их одну на другую и попробовал по памяти набросать картину сестры Ирмы с погребением Христа.

Меня подмывает сказать, что вечер четверга был причудлив, или, быть может, леденящ, но правда в том, что удовлетворительных эпитетов для вечера четверга у меня нет. После ужина я покинул «Les Amis» и отправился незнамо куда — может, в кино, а может, просто на долгую прогулку; этого я не помню, и на сей раз мой дневник за 1939 год меня подводит, ибо искомая страница абсолютно пуста.

Хотя я знаю, почему она пуста. Когда я возвращался оттуда, где провел вечер, — помню, случилось это уже затемно, — я остановился на тротуаре перед школой и заглянул в освещенную витрину ортопедической лавки. Тогда-то и случилось нечто совершенно отвратительное. Мне вдруг взбрела в голову мысль, что как бы невозмутимо, разумно или изящно я ни научился когда — нибудь жить свою жизнь, в лучшем случае я навсегда останусь посетителем в саду эмалированных писсуаров и подкладных суден, а рядом будет стоять безглазое деревянное божество-манекен в уцененном грыжевом бандаже. Мысль такую, разумеется, долее нескольких секунд вынести было невозможно. Помню, я бежал к себе в комнату, где разделся и лег в постель, даже не открыв дневник, не говоря о том, чтобы делать там запись.

Я пролежал без сна, дрожа, много часов. Слушал стоны из соседней комнаты и думал — принуждая себя — о лучшей своей ученице. Пытался представить себе тот день, когда навещу ее в монастыре. Я видел, как она выходит мне навстречу — к высокой проволочной сетке забора, — робкая красивая девушка восемнадцати лет, которая пока не дала последних обетов и еще свободна выйти в мир вместе с избранником, кем-нибудь вроде Пьера Абеляра.[118] Я видел, как медленно, молча мы идем в дальний угол монастырского сада, весь заросший цветами, где внезапно и безгрешно я обовью рукою ее стан. Образ этот был слишком уж исступлен и не удержался перед глазами; я наконец выпустил его и уснул.

Все утро и чуть ли не до вечера пятницы я провел в прилежных трудах, пытаясь при помощи кальки сделать узнаваемые деревья из целого леса фаллических символов, который человек из Бангора, штат Мэн, нарочно изобразил на дорогой льняной бумаге. К половине пятого мною уже овладела умственная, духовная и физическая вялость, и я лишь полупривстал, когда к моему столу на миг приблизился мсье Ёсёто. И что-то мне вручил — безразлично, как средний официант раздает меню. То было письмо от матери-настоятельницы монастыря сестры Ирмы, в котором мсье Ёсёто сообщалось, что отец Циммерманн в силу обстоятельств, ему не подвластных, вынужден изменить свое решение касательно дозволения сестре Ирме обучаться в «Les Amis Des Vieux Maitres». Автор письма утверждала, что глубоко сожалеет о возможных неудобствах либо путанице, которые эта перемена планов может вызвать в школе. Она искренне надеялась, что первый взнос за обучение в размере четырнадцати долларов епархии будет возвращен.

Мышь — я был уверен в этом много лет, — хромая, возвращается домой от пылающего колеса обозрения с новехоньким и совершенно надежным планом убийства кошки. Сначала я прочел и перечел письмо матери-настоятельницы, потом невообразимо долгие минуты просто на него смотрел, а затем вдруг оторвался от него и написал письма четырем оставшимся ученикам, где советовал оставить все надежды стать художниками. Каждому я сообщил отдельно, что у них нет таланта, который стоило бы развивать, что они просто тратят драгоценное время — как свое, так и школы. Все четыре письма я написал по-французски. Дописав, немедленно вышел на улицу и бросил их в ящик. Удовлетворение было кратким, но пока я все это проделывал — очень, очень приятным.

Когда настало время выйти парадом на кухню ужинать, я извинился и откланялся. Сказал, что неважно себя чувствую. (В 1939 году я врал гораздо убедительнее, чем говорил правду, поэтому твердо верю: мсье Ёсёто в ответ глянул на меня с подозрением.) Затем я отправился к себе и сел на подушку. Просидел я где-то с час, уставившись в дырку жалюзи, сквозь которую пробивался свет дня, — я не курил, не снял пиджак и не расслабил узел галстука. Потом резко встал, вытащил бумагу для заметок и написал второе письмо сестре Ирме — и пол опять был мне столом.

Письмо я так и не отослал. Нижеприведенное списано прямо с оригинала.

Монреаль, Канада 28 июня 1939 г.

Уважаемая сестра Ирма,

Не случилось ли мне паче чаяния сказать Вам в своем последнем письме что-либо неприятное или непочтительное, привлекшее взор отца Циммерманна и вызвавшее Ваше неким образом неудобство? Если так, я прошу Вас предоставить мне, по крайней мере, разумную возможность взять назад то, что я по недомыслию мог изречь в своем рвении подружиться с Вами, а равно оставаться Вашим учеником и учителем. О многом ли я прошу? Верю, что нет.

Голая же правда такова: если Вы не выучитесь еще каким-то рудиментам ремесла, всю оставшуюся жизнь Вы будете лишь очень и очень интересным художником — интересным, но не великим. По моему мнению, это ужасно. Вы осознаете ли, насколько серьезно положение?

Быть может, отец Циммерманн вынудил Вас уйти из школы потому, что решил, будто это помешает Вам быть дееспособной монахиней. Если так, не могу не отметить, что с его стороны это было опрометчиво — по нескольким причинам. Это не помешает Вам быть монахиней. Я сам живу, как монах, хоть и с порочными мозгами. Худшее, что с Вами как художником может статься, — Вы постоянно будете слегка несчастны. Однако, по моему мнению, ситуация это не трагическая. Самый счастливый день в моей жизни имел место много лет назад, когда мне минуло семнадцать. Я направлялся на обед с матерью, которая вышла из дома впервые после долгой болезни, и я был экстатически счастлив, когда вдруг, ступив на авеню Виктор Гюго — а это улица в Париже, — столкнулся с субъектом без носа. Прошу Вас любезно принять во внимание этот фактор — фактически, я Вас умоляю. Он вполне чреват смыслом.

Равно возможно, что отец Циммерманн заставил Вас покинуть учебное заведение по причине того, что монастырь Ваш, быть может, не располагает средствами для платы за образование. Искренне надеюсь, что причина именно такова, — не только оттого, что она утишает мне рассудок, но и в смысле практическом. Если причина в сем, Вам следует лишь сказать слово, и я предложу Вам свои услуги безвозмездно на неопределенный период времени. Могли бы мы сие обсудить? Разрешено ли мне снова осведомиться, каковы Ваши приемные дни в монастыре? Волен ли я свободно планировать посещение Вас в монастыре в следующую субботу, 6 июля между 3 и 5 часами дня, в зависимости от расписания движения поездов между Монреалем и Торонто? В великой тревоге ожидаю Вашего ответа.

С уважением и восхищением,

Искренне Ваш,

(подпись) ЖАН ДЕ ДОМЬЕ-СМИТ, штатный преподаватель «Les Amis Des Vieux Maitres»

P.S. В своем последнем письме я вскользь осведомлялся, является ли молодая дама в голубом наряде на переднем плане Вашей религиозной картины грешницей Марией Магдалиной. Если Вы еще не ответили на мое послание, прошу Вас и далее воздерживаться от ответа. Возможно, я ошибся, а в данный период жизни я не стремлюсь к разочарованиям по собственной воле. Предпочитаю бродить в потемках.

Даже сегодня, по прошествии такого времени я склонен содрогаться при воспоминании о том, что привез с собой в «Les Amis» смокинг. Однако же я его привез и, завершив письмо сестре Ирме, надел. Все это вроде бы требовало от меня напиться, и поскольку я еще ни разу в жизни не напивался (из страха, что чрезмерное питие сотрясет сию руку, что написала сии картины, что завоевали сии три первых приза и т. д.), я ощутил потребность по сему трагическому поводу приодеться.

Пока чета Ёсёто сидела в кухне, я проскользнул вниз и позвонил в отель «Уиндзор» — его мне рекомендовала подруга Бобби миссис X еще в Нью-Йорке. Заказал столик на одного, на восемь часов.

Около половины восьмого, одетый и прилизанный, я высунул голову в коридор — проверить, не рыщет ли там чета Ёсёто. Я почему-то не хотел, чтобы они видели меня в смокинге. В поле зрения никого не оказалось, я поспешил на улицу и приступил к поискам такси. Письмо сестре Ирме лежало во внутреннем кармане смокинга. Я намеревался прочесть оную эпистолу за ужином, предпочтительно — при свечах.

Я миновал квартал за кварталом, но таксомоторов не наблюдалось даже издали, не говоря уже о таксомоторах пустых. То была тягостная прогулка. Верден в Монреале — район отнюдь не модников, и я был убежден, что взгляд всякого прохожего останавливается на мне — причем осуждающе. Добравшись наконец до того буфета, где в понедельник глотал «кони-айлендские жгучие», я решил скинуть за борт свою бронь в «Уиндзоре». Я зашел в буфет, сел в последнюю кабинку и, прикрыв рукой галстук-бабочку, заказал суп, булочки и черный кофе. Я надеялся, что остальные посетители примут меня за официанта по пути на работу.

Допивая вторую чашку кофе, я извлек неотправленное письмо сестре Ирме и перечитал. Содержание показалось мне жидковатым, и я решил поскорее вернуться в «Les Amis» и чуточку сгустить. Кроме того, я припомнил свои планы навестить сестру Ирму и решил, что неплохо, наверное, будет сегодня же вечером забронировать билеты на поезд. С этими двумя замыслами в голове — ни один меня, правда, не воодушевлял в необходимой мере — я вышел из буфета и быстро зашагал обратно к школе.

А минут пятнадцать спустя со мною произошло нечто до крайности необыкновенное. Заявление это, я понимаю, отдает всеми неприятными признаками излишнего нагнетания драматизма, но истина вполне противоположна. Я собираюсь коснуться необычайного переживания — оно по сей день поражает меня своей трансцендентностью, и я бы хотел по возможности не выдавать его за случай — или даже случайность — подлинной мистики. (Иначе, сдается мне, это будет равносильно намеку либо утверждению, будто разница духовных sorties[119] Св. Франциска и среднего невротика, целующего по воскресеньям прокаженных,[120] лишь вертикальна.)

В девятичасовых сумерках, подходя к зданию школы по другой стороне улицы, я увидел свет в витрине ортопедической лавки. Я вздрогнул: в витрине стоял живой человек — дюжая девица лет тридцати в желто-зелено-бледно-лиловом шифоновом платье. Она меняла бандаж на деревянном манекене. Когда я подошел, она, видимо, только что сняла прежний — левой рукой придерживала его под мышкой (правый ее «профиль» был обращен ко мне), а сама шнуровала на манекене новый. Я стоял и зачарованно наблюдал, как вдруг она сначала ощутила, а затем и увидела, что за ней наблюдают. Я быстро улыбнулся — показать ей, что фигура в смокинге в сумерках по другую сторону стекла ей не враг, — но тщетно. Смятение девицы превысило все мыслимые пропорции. Она вспыхнула, уронила снятый бандаж, отступила прямо на груду кювет — и не удержалась на ногах. Я мгновенно потянулся ее поддержать и кончиками пальцев ударился о стекло. Она тяжело, словно конькобежец, рухнула на попу. И тут же встала, не глядя на меня. С лица еще не сошел румянец, а одной рукой она уже откинула назад волосы и принялась шнуровать бандаж дальше. Вот тут у меня и случилось Переживание. Ни с того ни с сего (и утверждаю это, надо полагать, со всей должной робостью) взошло солнце и разогналось к моей переносице до скорости девяносто три миллиона миль в секунду. Ослепив меня и сильно перепугав: мне пришлось опереться рукой о стекло, чтобы не упасть. Длилось это не долее нескольких мгновений. Когда зрение ко мне вернулось, девица из витрины уже ушла, оставив по себе мерцающее поле изысканных, дважды благословенных эмалированных цветов.

Я отступил от окна и дважды обошел квартал — пока мои колени не перестали подламываться. Затем, не смея больше глянуть в витрину, я поднялся к себе и лег на кровать. Несколько минут — или часов — спустя я сделал по-французски следующую краткую запись в дневнике: «Предоставляю сестре Ирме полную свободу следовать ее собственной участи. Целый свет — монахиня». (Tout le monde est une nonne.)

Перед тем, как улечься спать, я написал письма своим четверым только что исключенным ученикам, восстановив их в школе. Сказал, что в школьной канцелярии допустили ошибку. Вообще — то письма эти написались будто сами собой. Возможно, потому, что перед тем, как за них усесться, я снизу притащил стул.

Представляется совершеннейшим разочарованием упоминать, что менее чем неделю спустя «Les Amis Des Vieux Maitres» закрылись — из-за недолжно оформленной лицензии (на самом деле — из-за полного отсутствия таковой). Я собрал вещи и отправился к Бобби, моему отчиму, в Род-Айленд, где следующие полтора — два месяца, пока не начались занятия в художественной школе, предавался изучению самой интересной разновидности летних зверюшек — Американской Девушки в Шортиках.

К добру ли, к худу, но я больше никогда не писал сестре Ирме.

Однако до сих пор мне время от времени приходят известия от Бэмби Крамер. Последнее, что я слышал: она теперь выпускает собственные рождественские открытки. Если не утратила навыка, на них стоит посмотреть.

Тедди

Я тебе покажу «изысканный день», дружок, если ты сию же минуту не слезешь с чемодана. И я не шучу, — сказал мистер Макардл. Он говорил из глубины узкой шконки, той из двух, что подальше от иллюминатора. Злобно, скорее хныкнув, чем вздохнув, задрыгал ногой, сбрасывая простыню с лодыжек, словно для его обожженного солнцем, вроде бы даже изможденного тела любое покрывало вдруг стало чересчур. Лежал он навзничь — в пижамных штанах, с дымящейся сигаретой в правой руке. Голова упиралась в основание изголовья и покоилась неудобно, почти мазохистски. Как подушка, так и пепельница располагались на палубе между ним и шконкой миссис Макардл. Не приподымая тела, он вытянул голую, воспаленно-розовую правую руку и стряхнул пепел в сторону тумбочки. — Октябрь, господи ты боже мой, — сказал он. — Если это октябрь, так уж лучше август. — Он снова повернул голову вправо, к Тедди, ища повода. — Ну чего? — сказал он. — Ты думаешь, я чего тут распинаюсь? Для поправки здоровья? Слезай, будь добр.

Тедди стоял на широком боку нового на вид «гладстона» из телячьей кожи, чтобы лучше было видно из открытого иллюминатора родительской каюты. На нем были крайне замызганные белые кеды на босу ногу, легкие шорты из индийского сирсакера — одновременно слишком длинные и как минимум на размер шире в седалище, чем нужно, — застиранная футболка, на правом плече — дырка размером с дайм, и нелепо роскошный черный ремень из крокодиловой кожи. Тедди следовало подстричься — а на затылке особо настоятельно, как любому мальчику с почти развившейся головой и прежней шеей-тростинкой.

— Тедди, ты меня слышал?

Тедди не высовывался в иллюминатор так, как обычно рискуют высовываться все мальчики, — вообще-то обе его ноги прочно упирались в крышку «гладстона», — но все равно перевешивался неразумно: голова его скорее располагалась снаружи каюты, нежели внутри. Вместе с тем, отцовский голос до него прекрасно доносился; то есть в особенности — отцовский голос. В Нью-Йорке мистер Макардл играл главные роли минимум в трех дневных радиосериалах и обладал голосом, что называется, третьеразрядного героя-любовника: самовлюбленно низким и звучным, функционально готовым вмиг поставить на место любого мужчину в комнате, а если необходимо — и мальчика. Когда же голос брал отпуск и бросал свои профессиональные обязанности, он, как правило, поочередно влюблялся в собственную громкость и некую театральную разновидность спокойствия-твердости. Ныне же требовалась громкость.

— Тедди. Черт бы тебя побрал — ты меня слышал?

Тедди обернулся, не переменив бдительного положения ног на «гладстоне», и одарил отца вопросительным взглядом, открытым и чистым. Глаза его, бледно-карие и вовсе не большие, отчасти косили — левый больше правого. Но косили не так, чтобы его уродовать, — на первый взгляд косоватость вообще не замечалась. О его косоглазии можно лишь упомянуть — да и то желающему, чтобы они смотрели прямее, были карее или шире расставлены, следовало бы сначала долго и всерьез подумать. На лице мальчика и так отпечатался след, пусть косвенный и неспешный, подлинной красоты.

— Сейчас же слезай с чемодана. Сколько раз еще повторять? — сказал мистер Макардл.

— Стой, где стоишь, дорогой мой, — произнесла миссис Макардл, которой, очевидно, с раннего утра заложило пазухи. Глаза ее были открыты, но лишь слегка. — Не двигайся ни на малейшую долю дюйма. — Она лежала на правом боку, голова на подушке отвернута влево, к Тедди и иллюминатору, затылком к мужу. Вторая простыня была туго натянута на обнаженное, вероятно, тело и укрывала миссис Макардл вместе с руками до самого подбородка. — И попрыгай, — прибавила она и закрыла глаза. — Раздави папин чемодан.

— Блистательно, в бога душу, ты говоришь, — спокойно-твердо сказал мистер Макардл затылку жены. — Я плачу двадцать два фунта за чемодан и учтиво прошу мальчика на нем не стоять, а ты предлагаешь ему еще и попрыгать. Это что? Смешно, по-твоему?

— Если чемодан не выдержит десятилетнего малыша, которому до нормы недостает тринадцати фунтов веса, я не желаю держать такой багаж у себя в каюте, — ответила миссис Макардл, не открывая глаз.

— Знаешь, что? — спросил мистер Макардл. — Меня так и подмывает пнуть тебя в башку и раскроить ее надвое.

— Что же тебя удерживает?

Мистер Макардл резко приподнялся на локте и загасил сигарету о стекло тумбочки.

— Придет день… — мрачно начал он.

— Придет день, и тебя хватит трагический, очень трагический разрыв сердца, — продолжила миссис Макардл с минимумом экспрессии. Не высовывая рук из-под простыни, она еще туже закуталась сверху и снизу. — Устроят скромные, со вкусом похороны, и все будут спрашивать, кто эта симпатичная женщина в красном платье, что сидит в первом ряду, флиртует с органистом и творит несусветный…

— Ты до таких чертиков смешная, что даже не смешно, — ответил мистер Макардл, обмяк и снова рухнул на спину.

Посреди этого диалога Тедди отвернулся и снова стал смотреть в иллюминатор.

— Сегодня утром в три тридцать две мы разминулись с «Королевой Мэри»,[121] которая шла противоположным курсом, если кому интересно, — медленно произнес он. — В чем я сомневаюсь. — Голос его звучал причудливо, с той грубоватой красотой, что иногда свойственна мальчишеским голосам. Всякая фраза выглядела, пожалуй, древним островком, что затоплен миниатюрным морем виски. — Тот палубный стюард, которого Пискля терпеть не может, у себя на доске это написал.

— Я тебе покажу «Королеву Мэри», дружок, если не слезешь с чемодана сию же минуту, — сказал его отец. Он повернул к Тедди голову. — Слезай сейчас же. Иди хоть подстригись, что ли. — Он снова перевел взгляд на затылок жены. — Не по годам он выглядит, елки-палки.

— У меня денег нет, — ответил Тедди. Руки он понадежнее упер в край иллюминатора и опустил подбородок на пальцы. — Мама. Знаешь человека, который рядом с нами в ресторане сидит? Не тот, худой. Другой, за тем же столом. С той стороны, где наш официант всегда поднос ставит.

— Умм-гу, — ответила миссис Макардл. — Тедди. Дорогой мой. Дай маме поспать еще пять минуточек, будь лапонькой.

— Одну секундочку. Это вполне интересно, — сказал Тедди, не отрывая подбородка от точки упора и не сводя глаз с океана. — Он недавно был в спортзале, когда Свен меня взвешивал. Подошел и стал со мной разговаривать. Слышал мою последнюю пленку. Не апрельскую. Майскую. Был на вечеринке в Бостоне перед тем, как в Европу уехать, а там кто-то знал кого-то в исследовательской группе «Лейдеккера» — он не сказал, кого, — и они позаимствовали эту мою последнюю пленку и крутили на вечеринке. Человек этот вроде бы очень заинтересовался. Он дружит с профессором Бэбкоком. Судя по всему, сам преподает. Сказал, что все лето провел в колледже Троицы в Дублине.

— Да? — сказала миссис Макардл. — На вечеринке слушали? — Она лежала, сонно уставясь Тедди под коленки.

— Я так полагаю, — ответил тот. — И он Свену довольно много обо мне рассказал, пока я там стоял. Было отчасти неловко.

— С какой стати неловко?

Тедди ответил не сразу.

— Я сказал «отчасти» неловко. Я уточнил определение.

— Я тебе сейчас «уточню», приятель, если ты не слезешь с чемодана к чертовой матери, — сказал мистер Макардл. Он только что закурил новую сигарету. — Считаю до трех. Раз, черт бы тебя побрал… Два…

— Который час? — вдруг спросила миссис Макардл у ног Тедди. — У вас с Писклей разве нет плавания в половине одиннадцатого?

— Еще есть время, — ответил Тедди. — …Щщухх! — Он вдруг нырнул головой в иллюминатор, несколько секунд постоял так, а потом втянул и сообщил: — Только что в окно выкинули целое ведро апельсиновых корок.

— В окно. В окно, — саркастически произнес мистер Макардл, смахивая пепел. — В иллюминатор, дружок, в иллюминатор. — Он бросил взгляд на жену. — Позвони в Бостон. Быстро, вызови исследовательскую группу «Лейдеккера».

— Ах, какие мы блистательные остроумцы, — заметила миссис Макардл. — Чего пыжишься?

Тедди втянул внутрь голову почти целиком.

— Плывут очень красиво, — сказал он, не оборачиваясь. — Интересно.

— Тедди. В последний раз. Считаю до трех, а потом я…

— Не в том смысле интересно, что они плывут, — продолжал Тедди. — Интересно то, что я знаю: они есть. Если б я их не видел, я бы и не знал, что они есть, а если бы не знал, что они есть, не мог бы даже сказать, что они существуют. Это очень красивый, совершенный пример того, как…

— Тедди, — перебила его миссис Макардл, даже, кажется, не двинувшись под простыней. — Сходи найди мне Писклю. Где она? Я не хочу, чтоб она сегодня дольше валялась на солнце, и так вся обгорела.

— Она адекватно защищена. Я заставил ее надеть дангери, — ответил Тедди. — Некоторые уже тонут. Через несколько минут они будут плавать только у меня в уме. Довольно интересно, поскольку если смотреть под определенным углом, там они с самого начала и плавали. Если бы я вообще никогда тут не стоял, или если бы кто-нибудь подошел и как бы снес мне голову, пока я…

— Где она? — спросила миссис Макардл. — Посмотри минуточку на маму, Тедди.

Тедди обернулся и посмотрел на маму.

— Чего? — спросил он.

— Где Пискля? Я не хочу, чтоб она опять бродила среди шезлонгов и надоедала людям. Если этот кошмарный человек…

— С ней все в порядке. Я дал ей камеру.

Мистер Макардл подскочил на локте.

— Ты дал ей камеру! — воскликнул он. — Это еще на черта? Мою «лейку»! Чтоб шестилетка шлялась с ней по всей…

— Я показал ей, как держать, чтобы не уронила, — сказал Тедди. — И я, естественно, вытащил пленку.

— Мне нужна камера, Тедди. Слышишь меня? Сейчас же слезай с чемодана, и камера мне нужна здесь, в этой каюте через пять минут — или один маленький гений пропадет без вести. Ясно тебе?

Тедди развернул ноги на «гладстоне» и сошел вниз. Наклонился и завязал шнурки на левом кеде — отец тем временем наблюдал за сыном, как дежурный по школе на перемене, по-прежнему опираясь на локоть.

— Скажи Пискле, что я ее зову, — сказала миссис Макардл. — И поцелуй маму.

Завязав шнурок, Тедди равнодушно чмокнул мать в щеку. Миссис Макардл, в свою очередь, выпростала левую руку из-под простыни, словно бы намереваясь обхватить Тедди за талию, но когда рука вынырнула, Тедди уже отошел. Он обогнул мать с другой стороны и вступил в проход между шконками. Наклонился и выпрямился, взяв отцовскую подушку под левую руку, а пепельницу, чье место было на тумбочке, держа в правой. Переложив пепельницу в левую руку, подошел к тумбочке и ребром правой ладони смел отцовские окурки и пепел. Затем, прежде чем определить пепельницу на место, предплечьем стер тонкий слой пепла со стекла тумбочки. Руку же он вытер о шорты. После чего поставил пепельницу на стекло — крайне бережно, словно полагал, будто пепельница на тумбочке должна стоять намертво либо не стоять вообще. Тут наблюдавший за ним отец наблюдать за ним внезапно бросил.

— Тебе подушка не нужна? — спросил Тедди.

— Мне нужна камера, молодой человек.

— Тебе же так неудобно. Это невозможная поза, — сказал Тедди. — Я ее тут оставлю. — Он положил подушку в изножье шконки, подальше от отцовских пяток. И направился к двери.

— Тедди, — произнесла его мать, не поворачиваясь. — Скажи Пискле, что я хочу ее видеть до плавания.

— Оставь уже ребенка в покое, а? — произнес мистер Макардл. — Тебе что, жалко ей нескольких паршивых минут свободы? Знаешь, как ты к ней относишься? Я тебе скажу, как. Как будто она просто ятая преступница.

— Ятая! Ой как мило! Ты вдруг по-британски заговорил, любимый.

Тедди на миг задержался у двери, задумчиво экспериментируя с ручкой — медленно вращая ее влево и вправо.

— Выйдя за дверь, я могу остаться существовать лишь в уме моих знакомых, — сказал он. — Я могу стать апельсиновой кожурой.

— Что, мой дорогой? — спросила миссис Макардл из другого угла, по-прежнему лежа на правом боку.

— Давай шевели мослами, приятель. Тащи сюда «лейку».

— Подойди поцелуй маму. Хорошенько так поцелуй.

— Не сейчас, — отсутствующе произнес Тедди. — Я устал. — Он закрыл за собой дверь.

Сразу за комингсом лежала ежедневная судовая газета. Листок глянцевой бумаги с текстом лишь на одной стороне. Тедди подобрал ее и начал читать, бредя по длинному коридору к корме. Навстречу ему двигалась огромная блондинка в накрахмаленной белой форме — она несла вазу красных роз на длинных стеблях. Проходя мимо Тедди, она выставила левую руку и взъерошила ему волосы на макушке.

— Кому-то надо подстричься, — сказала она. Тедди вяло оторвался от газеты, но женщина уже прошла, а оглядываться он не стал. Читал дальше. В конце коридора перед огромным панно со святым Георгием и Драконом над площадкой парадного трапа он сложил судовую газету вчетверо и сунул в левый задний карман. После чего поднялся по низким ступеням, застланным ковром, на Главную палубу — одним трапом выше. Он шагал через две ступеньки, но медленно, держась за поручни, в каждый шаг вкладывая вес всего тела, словно само восхождение по трапу для него, как и для многих детей, было этаким умеренным удовольствием. На площадке Главной палубы он сразу направился к бюро пассажирского помощника, которым в данный момент заправляла симпатичная девушка в морской форме. Она скрепляла сшивателем какие-то отмимеографированные листы.

— Будьте добры, не подскажете, во сколько сегодня игра? — спросил Тедди.

— Прошу прощения?

— Во сколько сегодня игра?

Девушка одарила его напомаженной улыбкой.

— Какая игра, милый? — спросила она.

— Ну эта. В слова — она вчера была и позавчера, там еще надо недостающие слова подставлять. В основном про то, что все следует ставить в контекст.

Девушка помедлила, выравнивая края трех листков между плоскостями сшивателя.

— А, — сказала она. — По-моему, только ближе к вечеру. Кажется, часа в четыре. А ты для нее не слишком маленький, дорогуша?

— Нет, не маленький… Спасибо, — ответил Тедди и отвернулся.

— Секундочку, милый! Как тебя зовут?

— Теодор Макардл, — сказал Тедди. — А вас?

— Меня? — улыбнулась девушка. — Меня зовут энсин Мэтьюсон.

Тедди посмотрел, как она жмет на сшиватель.

— Я знаю, что вы энсин, — сказал он. — Я не уверен, но, по — моему, если кто-то спрашивает, как вас зовут, надо говорить полное имя. Джейн Мэтьюсон, или Филлис Мэтьюсон, или что в данном случае может быть применимо.

— Ах вот как?

— Я же говорю, по — моему — да, — ответил Тедди. — Хотя не уверен. Если вы носите форму, может быть, все иначе. Все равно спасибо вам за информацию. До свидания! — Он повернулся и стал подниматься по трапу на Прогулочную палубу — снова через две ступеньки, только теперь он как будто спешил.

После долгих поисков он нашел Писклю высоко на Спортивной палубе. Она сидела на солнечной полянке — едва ли не лугу — между двумя кортами для палубного тенниса, в который никто не играл. Сидела на корточках, солнце било ей в спину, а легкий бриз трепал шелковистые светлые волосы; она деловито складывала из шашек для шаффлборда две наклонные башни: в одной черные, в другой красные. Совсем мелкий малыш в хлопковом пляжном костюмчике стоял у нее справа под самой рукой, просто наблюдал.

— Смотри! — командирским тоном сказала Пискля брату, когда тот подошел. Она растянулась на палубе и окружила две башни шашек руками, чтобы похвастаться достижением и отгородить их от всего остального на борту. — Майрон, — неприязненно обратилась она к сотоварищу, — от тебя тень падает, моему брату не видно. Сдвинь тушку. — Она закрыла глаза и с мученической гримасой подождала, пока Майрон подвинется.

Тедди встал над двумя башнями шашек и оценил.

— Очень красиво, — сказал он. — Очень симметрично.

— А этот, — Пискля показала на Майрона, — никогда не слыхал про триктрак. У них его даже нету.

Тедди кратко, объективно глянул на Майрона.

— Слушай, — сказал он Пискле. — Где камера? Папе она нужна прямо сейчас.

— Он даже в Нью-Йорке не живет, — сообщила Тедди Пискля. — И у него папа умер. Его в Корее убили. — Она повернулась к Майрону. — Правда? — вопросила она, но подтверждения дожидаться не стала. — А теперь если у него умрет мама, он будет сирота. Он этого даже не знал. — Она взглянула на Майрона. — Правда же?

Майрон уклончиво сложил на груди руки.

— Глупее тебя никого не бывает, — сказала ему Пискля. — Ты самый глупый в этом океане. Спорим, не знал?

— Вовсе нет, — сказал Тедди. — Вовсе ты не глупый, Майрон. — Он обратился к сестре: — Удели мне внимание на секундочку. Где камера? Мне она нужна немедленно. Где она?

— Там, — сказала Пискля, показывая в никуда. Две башни шашек она придвинула к себе поближе. — Теперь мне нужны два великана, — сказала она. — Они бы играли в триктрак, пока не устанут, а потом забрались бы на эту трубу и кидали бы шашки вниз, и всех бы убивали. — Она посмотрела на Майрона. — И твоих радетелей бы убили, — со знанием дела сообщила она. — А если бы они не умерли, знаешь, что можно сделать? Положить яду в зафир и им скормить.

«Лейка» валялась шагах в десяти, рядом с белым леерным ограждением Спортивной палубы. Она лежала на боку в шпигатной канавке. Тедди подошел, взял ее за ремешок и повесил на шею. Затем сразу же снял. Отнес ее Пискле.

— Пискля, сделай одолжение. Отнеси ее, пожалуйста, вниз сама, — сказал он. — Уже десять. Мне нужно писать дневник.

— Мне некогда.

— Мама все равно хочет тебя видеть, — сказал Тедди.

— Врун.

— Я не врун. Хочет, — сказал Тедди. — Поэтому возьми, пожалуйста, камеру с собой, когда пойдешь… Ну давай, Пискля.

— А чего это она хочет меня видеть? — сварливо спросила Пискля. — Я вот ее видеть не хочу. — Она вдруг стукнула Майрона по руке, которая вознамерилась снять верхнюю шашку с красной башни. — Руки прочь, — сказала она.

Тедди накинул ремешок «лейки» ей на шею.

— Я серьезно, ну. Сейчас же отнеси ее папе, а потом мы с тобой встретимся у бассейна, — сказал он. — В пол-одиннадцатого я буду тебя прямо там ждать. Или снаружи, где переодеваются. И не опаздывай, ну? Это внизу, на Палубе Е, не забудь, так что выходи заранее. — Он развернулся и ушел.

— Я тебя ненавижу! Я всех в этом вашем океане ненавижу! — закричала Пискля ему вслед.

Под Спортивной палубой, в широкой кормовой части Солнечной палубы под открытым небом прочно установили семьдесят пять шезлонгов или даже больше — семью или восемью рядами, так, чтобы палубному стюарду в проходах не спотыкаться о пожитки загорающих пассажиров: кошелки с вязаньем, романы в суперобложках, бутылки с лосьоном, фотоаппараты. Когда пришел Тедди, там было людно. Он начал с заднего ряда и двигался методично, от ряда к ряду, останавливаясь у каждого шезлонга вне зависимости от того, занят тот или нет, и читая на подлокотнике табличку с именем. Лишь один или два отдыхающих заговорили с ним — то есть произнесли ту или иную банальную любезность, какими взрослые иногда склонны одаривать десятилетнего мальчика, упорно разыскивающего свой шезлонг. Молодость Тедди и упорство были довольно очевидны, но общему виду его, пожалуй, вообще не была свойственна — либо ее просто не хватало — та прелестная серьезность, перед которой взрослые с готовностью заискивают — или же до которой снисходят. Может, виной был его наряд. Дырка на плече его футболки прелестной не была. Избыток материи на шортах, сама чрезмерная их длина не были прелестными излишествами.

Четыре шезлонга Макардлов с подушками, готовые к пользованию, размещались в середине второго ряда от начала. Тедди — нарочно или же нет — уселся так, чтобы никто не оказался с ним рядом ни с какой стороны. Вытянул голые незагорелые ноги ступнями вместе на подставку и почти сразу же извлек из правого заднего кармана десятицентовый блокнотик. Затем с крайней сосредоточенностью, будто на свете существуют лишь он сам и его блокнот — никакого солнца, никаких попутчиков, никакого судна, — принялся его перелистывать.

За исключением нескольких заметок простым карандашом, все записи в дневнике явно делались шариковой ручкой. Сам почерк был текуч — такому нынче учат в американских школах вместо старого, палмеровского метода.[122] Разборчивый, но без росчерков и завитушек. Плавность — вот что было в нем примечательно. Ни в каком смысле — во всяком случае, ни в каком механическом смысле — слова и фразы не выглядели так, будто их писал ребенок.

Значительное время Тедди потратил на чтение последней, судя по всему, записи. Она покрывала три с лишним страницы:

Дневник за 27 октября 1952 года Собственность Теодора Макардла Палуба А 412

Уместная и приятная награда если нашедший быстро возвратит Теодору Макардлу.

Посмотреть не найдутся ли папины армейские личные жетоны и носить их всегда по возможности. Тебя не убьет а ему будет приятно.

Ответить на письмо профессора Мэнделла когда будет случай и терпение. Попросить его больше не присылать сборников стихов. Мне и так хватит на 1 год. Все равно меня уже от них тошнит. Человек идет по пляжу и к несчастью по голове ему лупит кокос. Голова его к несчастью раскалывается надвое. Затем по пляжу идет его жена поет песенку и тут видит 2 половинки и узнает их и подбирает. Ей конечно становится очень грустно и она плачет души раздирающе. Вот где именно меня тошнит от поэзии. Предположим дама просто подбирает 2 половинки и очень сердито в них кричит «А ну прекрати!» Однако, не упоминать этого когда будешь отвечать на его письмо. Это весьма противоречиво а миссис Мэнделл кроме того поэтесса.

Добыть адрес Свена в Элизабет, Нью-Джерси. Интересно будет познакомиться с его женой, также с собакой Линди. Однако мне бы не хотелось владеть собакой самому.

Написать письмо с соболезнованиями д-ру Вокаваре насчет его нефрита. Добыть его новый адрес у мамы.

Попробовать спортивную палубу для медитации завтра утром до завтрака но не терять сознание. Также не терять сознание в ресторане если официант опять уронит большую ложку. Папа довольно таки рассвирепел.

Слова и выражения которые посмотреть завтра в библиотеке когда будешь возвращать книги: нефрит мириада дареный конь пронырливый триумвират

Быть любезнее с библиотекарем. Поговорить с ним на общие темы когда станет игрив.

Из бокового кармана Тедди выхватил небольшую шариковую ручку, похожую на длинную пулю, снял колпачок и принялся писать. Столом ему служило правое бедро, а не подлокотник шезлонга.

Дневник за 28 октября 1952 года

Тот же адрес и вознаграждение что значатся 26 и 27 октября 1952 года.

После медитации сегодня утром я написал письма следующим лицам.

Д-р Вокавара Профессор Мэнделл Профессор Пит Бёрджесс Хэйк-мл.

Роберта Хэйк Сэнфорд Хэйк Бабушка Хэйк М-р Грэйм Профессор Уолтон

Мог спросить у мамы где папины именные жетоны но она вероятно ответила бы что мне их носить не обязательно. Я знаю что они с ним потому что видел как он их складывал в багаж.

Жизнь это дареный конь по моему мнению.

Мне кажется довольно безвкусно со стороны профессора Уолтона критиковать моих родителей. Он хочет чтобы люди были некими.

Это случится либо сегодня либо 14 февраля 1958 года когда мне будет шестнадцать. Смехотворно об этом даже упоминать.

Сделав последнюю запись, Тедди не оторвался от страницы, а оставил ручку наизготове, словно будет написано что-то еще.

Он очевидно не осознавал, что у него появился одинокий заинтересованный наблюдатель. Футах в пятнадцати к носу от шезлонгов и в восемнадцати-двадцати ослепительно солнечных футах в высоту от лееров Спортивной палубы за ним пристально следил молодой человек. Это длилось уже минут десять. Молодой человек вдруг резко снял ногу с леера — явно уже пришел к какому-то решению. Мгновение постоял, все так же глядя на Тедди, затем отошел, скрылся с глаз. Однако всего минуту спустя появился, бесцеремонно вертикальный, среди шезлонгов. Ему было лет тридцать или меньше. Он двинулся прямо к Тедди по проходу, бросая краткие отвлекающие тени на страницы романов отдыхающих и довольно непринужденно (если учесть, что был единственной движущейся в полный рост фигурой) переступая кошелки с вязаньем и прочие пожитки.

Тедди вроде бы не заметил, что кто-то остановился в ногах его шезлонга — или, раз уж на то пошло, отбрасывает тень на его блокнот. Но в ряде-другом у него за спиной, тем не менее, пару человек отвлечь оказалось легче. Они воззрились снизу вверх на молодого человека — эдак возможно взирать только из шезлонгов. Но молодой человек держался так, будто может простоять здесь сколько угодно — если ему позволят мелкий пустячок: хотя бы одну руку он будет держать в кармане.

— Приветик! — сказал он Тедди.

Тот поднял голову.

— Привет, — сказал он. Отчасти закрыл блокнот, отчасти позволил ему закрыться самостоятельно.

— Не против, если я присяду? — спросил молодой человек с неисчерпаемой вроде бы сердечностью. — Тут занято?

— Вообще-то эти четыре шезлонга — моей семьи, — ответил Тедди. — Только родители еще не встали.

— Не встали? В такой-то день, — произнес молодой человек. Он уже опустился в кресло справа от Тедди. Шезлонги стояли так близко друг к другу, что подлокотники их соприкасались. — Это богохульство, — продолжил он. — Совершеннейшее богохульство. — Он вытянул ноги — необычайно тяжелые в бедрах, каждая толщиной чуть ли не в человеческое туловище. Облачен он был, по большей части, в обмундирование Восточного побережья: сверху стрижка под газон, снизу вытертые грубые башмаки, а посредине наряд несколько смешанный — темно-желтые шерстяные носки, темно-серые брюки, рубашка с воротником на пуговках, галстука нет, а пиджак в елочку, вероятно, должным образом состарили где-нибудь на популярном семинаре для аспирантов Йеля, Гарварда или Принстона. — Господи, что за божественный день, — благодарно произнес он, щурясь на солнце. — В руках погоды я абсолютная пешка. — Тяжелые ноги свои он скрестил в лодыжках. — Вообше-то известно, что я способен воспринять совершенно обычный дождливый день как личное оскорбление. Поэтому такая погода для меня — абсолютная манна. — Хотя голос его в обычном смысле звучал культурно, разносился он более чем адекватно, как будто молодой человек вступил сам с собою в сговор: что бы ни сказал он, все прозвучит более-менее нормально — разумно, грамотно, будет даже забавлять или волновать Тедди или же людей в заднем ряду, если они прислушаются. Он покосился на Тедди и улыбнулся. — А у тебя как с погодой? — спросил он. Улыбка его не смотрелась непривлекательно, однако была светской, иначе — болтливой, и отражала, хоть и косвенно, его самомнение. — Тебя погода никогда не доводит до полного умопомешательства? — улыбнулся он.

— Я не принимаю ее на свой счет, если вы об этом, — ответил Тедди.

Молодой человек расхохотался, и голова его откинулась.

— Чудесно, — сказал он. — Меня, кстати, зовут Боб Николсон. Не уверен, что в спортзале мы до этого дошли. Как тебя зовут, я, разумеется, знаю.

Тедди чуть поерзал и сунул блокнот в боковой карман.

— Я там сверху смотрел, как ты пишешь, — говорливо продолжил Николсон и показал. — Боже праведный. Трудился ты, просто как пчелка.

Тедди глянул на него.

— Я писал у себя в блокноте.

Николсон кивнул и улыбнулся.

— Как Европа? — спросил он, чтобы поддержать беседу. — Понравилась?

— Да, очень, спасибо.

— Где побывали?

Тедди вдруг нагнулся и почесал икру.

— Вообще-то перечислять все места долго, потому что мы взяли машину и покрывали сравнительно большие расстояния. — Он снова откинулся на спинку. — Но мы с матерью преимущественно были в Эдинбурге, Шотландия, и Оксфорде, Англия. Мне кажется, я говорил вам в спортзале, что в обоих местах меня должны были опросить. Преимущественно в Эдинбургском университете.

— Нет, по-моему, ты не говорил, — ответил Николсон. — Потому мне и стало интересно, чем это ты там занимался. Ну и как прошло? Тебя прессовали?

— Извините? — переспросил Тедди.

— Как там все было? Интересно?

— Временами да. Временами нет, — сказал Тедди. — Мы слишком надолго задержались. Отец хотел вернуться в Нью-Йорк немного раньше, не на этом корабле. Но кое-кто приехал познакомиться со мной из Стокгольма, Швеция, и Иннсбрука, Австрия, поэтому пришлось их дожидаться.

— Так оно всегда и бывает.

Тедди в первый раз глянул на него прямо.

— Вы поэт? — спросил он.

— Поэт? — уточнил Николсон. — Боже праведный, нет, конечно. Увы. А почему ты спросил?

— Не знаю. Поэты всегда принимают погоду на свой счет. Вечно пихают свои чувства в то, что чувствами не обладает.

Улыбаясь, Николсон сунул руку в карман пиджака и вытащил сигареты и спички.

— Я бы решил, что это их обычные уловки, — сказал он. — Разве поэты пишут по большей части не о чувствах?

Тедди, видимо, его не услышал — или не слушал. Он рассеянно смотрел на пару дымовых труб на Спортивной палубе — или же поверх них.

Николсон прикурил — не без труда, поскольку с севера дуло легким бризом. Откинулся на спинку и сказал:

— Я так понимаю, ты оставил там довольно взбудораженную компанию…

— «И кто бы мог сказать, что жить им так недолго? Немолчный звон цикад», — вдруг произнес Тедди. — «О, этот долгий путь! Сгущается сумрак осенний, и — ни души кругом».[123]

— Что это? — с улыбкой спросил Николсон. — Повтори-ка?

— Это два японских стихотворения. Чувства в них почти нет, — сказал Тедди. Он резко сел, склонил голову вправо и легонько хлопнул себя ладонью по правому уху. — У меня в ухе до сих пор вода от вчерашнего плавания, — сказал он. Еще пару раз хлопнул, затем снова откинулся и уложил руки вдоль подлокотников. То был, само собой, обычный шезлонг для взрослых, и мальчик в нем выглядел отчетливо маленьким, однако смотрелся совершенно расслабленным, даже безмятежным.

— Я так понимаю, ты оставил в Бостоне довольно взбудораженную компанию педантов, — сказал Николсон, наблюдая за ним. — После того последнего замеса. Вся исследовательская бригада «Лейдеккера» более или менее переполошилась, насколько я понимаю. Я, по-моему, говорил, что в июне мы довольно долго беседовали с Элом Бэбкоком. Вообще-то в тот же вечер, когда я услышал твою пленку.

— Да, вы говорили.

— Я так понимаю, компания переполошилась, — стоял на своем Николсон. — Судя по тому, что Эл мне рассказывал, вы все как-то поздно вечером насмерть схлестнулись языками — в тот же вечер, насколько я понимаю, когда ты эту пленку и записал. — Он затянулся. — Если я правильно понял, ты там наделал кое-каких предсказаний, и они всех до крайности взбудоражили. Правильно?

— Интересно, почему люди думают, будто давать волю чувствам так важно, — сказал Тедди. — Мать и отец считают, будто человек — не человек, если он не считает всякую ерунду очень грустной, или досадной, или очень… очень несправедливой, что ли. Отец дает волю чувствам, даже если читает газету. Меня он считает нечеловеком.

Николсон смахнул в сторону пепел с сигареты.

— То есть у тебя чувств нет, так? — спросил он.

Тедди задумался и только потом ответил.

— Если и есть, я не помню, когда вообще ими пользовался, — сказал он. — Я не вижу, на что они годны.

— Ну ты же любишь Бога? — спросил Николсон чуточку чересчур спокойно. — Это же твоя сильная, так сказать, сторона? Судя по тому, что я слышал на пленке и что мне говорил Эл Бэбкок…

— Да, конечно, я Его люблю. Но я люблю Его без сантиментов. Он никогда никому не говорил, чтобы Его любили с сантиментами, — ответил Тедди. — Будь я Богом, я бы уж точно не хотел, чтобы люди меня любили с сантиментами. Это слишком ненадежно.

— И родителей своих ты любишь?

— Да, люблю — очень, — сказал Тедди, — но вы хотите заставить меня употребить это слово в том значении, которого вам хочется, я же вижу.

— Хорошо. А в каком смысле тебе хочется его употребить?

Тедди поразмыслил.

— Вам известно, что значит слово «сродство»? — спросил он, повернувшись к Николсону.

— Есть примерное представление, — сухо ответил тот.

— У меня очень сильное сродство с ними. То есть они мои родители, и все мы составляем гармонию друг друга и прочее, — сказал Тедди. — Мне хочется, чтобы им было хорошо, пока они живы, потому что им нравится, когда им хорошо… Но меня и Писклю — это моя сестра — они так не любят. В смысле, они вроде как неспособны любить нас такими, какие мы есть. Они, похоже, неспособны любить нас, если не будут все время стараться чуточку нас изменить. Они любят те причины, по которым любят нас, почти так же, как нас самих, а по большей части — даже больше. А так нехорошо. — Он снова повернулся к Николсону, чуть подавшись вперед. — Не скажете, который час? — спросил он. — У меня в половине одиннадцатого плавание.

— У тебя еще есть время, — ответил Николсон, даже не глянув на часы. Только потом отогнул манжету. — Всего десять минут одиннадцатого, — сказал он.

— Спасибо, — ответил Тедди и откинулся на спинку. — Мы можем наслаждаться беседой еще минут десять.

Николсон уронил одну ногу за край шезлонга, наклонился и наступил на свой окурок.

— Насколько я понимаю, — сказал он, откидываясь снова, — ты довольно твердо придерживаешься ведической теории перевоплощения.

— Это не теория, это, считайте, часть…

— Хорошо, — быстро сказал Николсон. Улыбнулся, быстро выставил ладони в некоем ироническом благословении. — Этого мы оспаривать пока не станем. Дай мне закончить. — Он снова, не сгибая, скрестил тяжелые ноги. — Насколько мне известно, ты через медитацию получил определенные сведения, и они убедили тебя, что в последнем своем перевоплощении ты был индийским святым, но так или иначе лишился Милости…

— Я не был святым, — сказал Тедди. — Я просто очень хорошо развивался духовно.

— Ну, как угодно, — сказал Николсон. — Но суть в том, что ты чувствуешь, будто в своем последнем перевоплощении так или иначе лишился Милости перед окончательным Просветлением. Правильно, или я…

— Правильно, — ответил Тедди. — Я познакомился с дамой и как бы перестал медитировать. — Он снял руки с подлокотников и засунул ладони себе под ляжки, словно согревая. — Мне бы все равно пришлось взять другое тело и снова вернуться на землю — то есть, я не был так уж духовно развит, чтобы, если б не встретил ту даму, умереть, а затем попасть сразу к Брахме и никогда уже больше не возвращаться. Но если б я не встретил эту даму, мне бы не пришлось перевоплощаться в американском теле. В смысле, в Америке очень трудно медитировать и вести духовную жизнь. Если попробуешь, тебя сочтут уродом. Мой отец отчасти полагает, что я чучело. А мать — в общем, она убеждена, что мне вредно все время думать о Боге. Она считает, это неполезно для здоровья.

Николсон смотрел на него, изучал.

— Насколько я понимаю, на той последней пленке ты говорил, что первое мистическое переживание случилось с тобой, когда тебе было шесть. Правильно?

— Мне было шесть, когда я впервые понял, что всё — это Бог, у меня аж волосы на голове зашевелились, — ответил Тедди.

— По-моему, это было в воскресенье. Моя сестра тогда была совсем малявкой, она пила молоко, и я ни с того ни с сего вдруг увидел, что она — Бог, и молоко — Бог. В смысле, она просто вливала Бога в Бога, если вы меня понимаете.

Николсон не ответил.

— Но из ограниченных измерений я умел выбираться сравнительно часто уже лет с четырех, — чуть подумав, добавил Тедди. — Не длительно или как-то, но сравнительно часто.

Николсон кивнул.

— Правда? — спросил он. — Мог?

— Да, — ответил Тедди. — Это было на пленке… Или, может, на той, которую я записывал в апреле. Не уверен.

Николсон снова вытащил сигареты, но глаз с Тедди теперь не сводил.

— И как же выбираются из ограниченных измерений? — спросил он и коротко хохотнул. — То есть, если начать с самого примитива, к примеру, деревяшка — это деревяшка. С длиной, шириной…

— Без ничего такого. Тут вы неправы, — сказал Тедди. — Все только думают, будто вещи где-то прекращаются. А они нет. Это я и пытался сказать профессору Питу. — Он поерзал в шезлонге, вытащил страх божий, а не носовой платок — серое, скомканное нечто, — и высморкался. — Причина, по которой все вроде как где-то прекращается, — в том, что люди не знают иного способа на все смотреть, — сказал он. — Но это не значит, что вещи прекращаются и впрямь. — Он убрал платок и посмотрел на Николсона. — Вы не поднимете на секундочку руку? — спросил он.

— Это еще для чего?

— Поднимите и все. Чуть-чуть.

Николсон оторвал руку от подлокотника на дюйм-другой.

— Эту руку? — спросил он.

Тедди кивнул.

— Как это называется? — спросил он.

— В каком смысле? Это моя рука. Это рука.

— Откуда вы знаете, что это рука? — спросил Тедди. — Вы знаете, что нечто называется рукой, но откуда вы знаете, что это она? У вас есть доказательства, что это рука?

Николсон вытащил из пачки сигарету и прикурил.

— Честно говоря, мне кажется, это отдает софистикой наихудшего пошиба, — сказал он, выдохнув дым. — Это рука, елки — палки, потому что это рука. Во-первых, у нее должно быть имя, чтобы она отличалась от других предметов. В смысле, ты же не можешь просто…

— Вы только следуете логике, — бесстрастно сказал Тедди.

— Я делаю что? — переспросил Николсон немного чересчур учтиво.

— Логике следуете. Даете мне обычный разумный ответ, — сказал Тедди. — Я попытался вам помочь. Вы спросили, как я выбираюсь из ограниченных измерений, когда мне хочется. А логика здесь совершенно точно ни при чем. От нее первой нужно избавляться.

Николсон пальцами снял с языка табачную крупинку.

— Адама знаете? — спросил Тедди.

— Кого?

— Адама. Из Библии.

Николсон сухо улыбнулся.

— Лично — нет, — ответил он.

Тедди чуть подумал.

— Не сердитесь на меня, — сказал он. — Вы спросили, и я…

— Да не сержусь я на тебя, господи ты боже мой.

— Ладно, — сказал Тедди. Он сидел, откинувшись на спинку шезлонга, а голова его была повернута к Николсону. — Знаете, вот в Библии написано про яблоко, которое Адам съел в Райском саду? — спросил он. — Знаете, что было в яблоке? Логика. Логика и все рассудочное. Больше ничего не было. Поэтому — я вот к чему клоню — вам нужно все это выблевать, если хотите увидеть все таким, каково оно есть. А когда выблюете, у вас больше не будет хлопот с деревяшками и всем прочим. Вы не будете тогда видеть, как все постоянно прекращается. И будете знать, что есть на самом деле ваша рука, если вам интересно. Понимаете? Вы следите за мыслью?

— Слежу, — довольно кратко ответил Николсон.

— Беда в том, — сказал Тедди, — что большинство не хочет видеть все таким, каково оно есть. Они ведь не желают просто бросить рождаться и умирать. Им только и хочется все время новых тел — а вовсе не остановиться и остаться с Богом, где по-настоящему хорошо. — Он чуть подумал. — Такую компанию яблоневых плодожорок еще поискать, — сказал он. И покачал головой.

В этот миг перед Тедди и Николсоном остановился стюард в белой куртке, обходивший всю палубу, и спросил, не желают ли они утреннего бульона. Николсон вообще не отреагировал. Тедди сказал:

— Нет, спасибо, — и стюард двинулся дальше.

— Не хочешь говорить — не говори, — с подчеркнутой резкостью сказал Николсон. Он стряхнул с сигареты пепел. — Но правда это или нет, что ты сообщил всей бригаде «Лейдеккера» — Уолтону, Питу, Ларсену, Сэмюэлсу, всем, — когда, где и как они в конечном итоге умрут? Правда или нет? Если не хочется об этом говорить, тогда и не надо, но слухи по Бостону…

— Нет, не правда, — с нажимом произнес Тедди. — Я сообщил им места и время, когда им лучше быть очень, очень осторожными. И сказал, чем бы им неплохо заняться… Но ничего такого я им не говорил. Я не сказал, что это неизбежно, — в этом вот смысле. — Он опять вынул платок и высморкался. Николсон ждал, наблюдая. — И профессору Питу я ничего подобного не говорил. Во-первых, он там один не валял дурака и не задавал мне всяких вопросов. В смысле, я профессору Питу сказал только, что ему не стоит преподавать с января, вот и все. — Тедди помолчал, откинувшись на спинку шезлонга. — А остальные профессора — они практически вынудили меня все это им наговорить. Когда с опросом уже закончили, пленку записали, уже довольно поздно было, а они всё сидели, курили, их на игривость потянуло.

— Но ты не говорил Уолтону или Ларсену, к примеру, когда, где или как в конечном итоге их постигнет кончина? — упорствовал Николсон.

— Нет. Так я не говорил, — твердо сказал Тедди. — Я им не хотел говорить ничего такого, а они все время об этом твердили. Как бы начал профессор Уолтон. Сказал, что ему бы так хотелось узнать, когда он умрет, потому что он бы тогда знал, какую работу делать, а какую нет, и как лучше всего время тратить, и все такое. А потом они все стали… Вот я им немного и рассказал.

Николсон ничего не ответил.

— Но я им не говорил, когда они на самом деле умрут. Этот слух очень ложный, — сказал Тедди. — Мог бы, но я же знал, что в душе им этого знать не хочется. В смысле, я знал, что хоть они все и преподают религию, философию и прочее, им все равно довольно-таки страшно умирать. — Тедди посидел — или полежал — минутку, ничего не говоря. — Так глупо, — сказал он. — Когда умираешь, ты же только, елки-палки, вылетаешь из тела, вот и все. Батюшки, да все это делали тысячи раз. Если никто не помнит, это же не значит, что они этого не делали. Так глупо.

— Возможно. Возможно, — сказал Николсон. — Но логический факт остается: сколь разумен бы ни…

— Так глупо, — снова сказал Тедди. — Например, у меня минут через пять плавание. Я могу спуститься к бассейну, а в нем, скажем, не будет воды. Может, сегодня ее в бассейне меняют, например. Но вот что вполне вероятно: я подойду к краю, на дно, скажем, глянуть, и моя сестра подкрадется сзади и как бы меня туда столкнет. Я могу раскроить себе череп и мгновенно умереть. — Тедди посмотрел на Николсона. — Такое возможно, — сказал он. — Моей сестре всего шесть лет, она немного жизней пробыла человеком, и я ей не сильно нравлюсь. Такое возможно — запросто. Но что здесь трагического? В смысле, чего тут бояться? Я же просто сделаю то, что должен сделать, вот и все.

Николсон глуховато фыркнул.

— С твоей точки зрения, может, и не трагедия, но для твоих мамы с папой — событие определенно прискорбное, — сказал он. — Когда-нибудь об этом задумывался?

— Да, конечно, задумывался, — ответил Тедди. — Но лишь потому, что у них есть имена и чувства для всего, что происходит. — Чуть раньше он снова сунул руки себе под ляжки. Теперь же вытащил их, вытянул вдоль подлокотников и посмотрел на Николсона. — Знаете Свена? Он спортзалом заведует? — спросил он. Подождал, пока Николсон кивнет. — В общем, если бы Свену сегодня снилось, что у него умерла собака, он бы спал очень и очень плохо, потому что очень хорошо относится к собаке. Но когда бы он проснулся наутро, все у него было бы хорошо. Он бы понял, что это лишь сон.

Николсон кивнул:

— И в чем же смысл?

— Смысл в том, что если бы его собака действительно умерла, все было бы ровно так же. Только он бы этого не знал. В смысле, он бы не проснулся, пока сам бы не умер.

Николсон с рассеянным видом медленно, чувственно разминал себе затылок правой рукой. Левая, бездвижная на подлокотнике, с новой незажженной сигаретой в пальцах, смотрелась под ярким солнцем странно белой и искусственной.

Тедди вдруг вскочил.

— Мне, боюсь, уже правда пора, — сказал он. Потом нерешительно присел лицом к Николсону на подставку для ног и заправил футболку. — У меня еще, наверно, минуты полторы, — сказал он. — Это в самом низу, на Палубе Е.

— Можно спросить, почему ты сказал профессору Питу, что ему с начала года нужно перестать преподавать? — довольно в лоб спросил Николсон. — Я знаю Боба Пита. Потому и спрашиваю.

Тедди затянул потуже крокодиловый ремень.

— Просто он вполне духовен, а преподает сейчас много такого, что ему не очень полезно, если он хочет достичь подлинного духовного развития. Его это слишком возбуждает. Ему пора выкинуть все из головы, а не впихивать туда все больше. Если захочет, он и за одну жизнь избавится почти от всего яблока. Ему очень хорошо даются медитации. — Тедди встал. — Я пойду. Не хочется слишком опаздывать.

Николсон глянул на него снизу вверх и не оторвал взгляда — удерживая мальчика.

— Что бы ты сделал, если бы смог изменить систему образования? — неуверенно спросил он. — Когда-нибудь вообще думал об этом?

— Мне честно пора, — сказал Тедди.

— Ответь на один только вопрос, — сказал Николсон. — Образование — мой детеныш, я его и преподаю. Потому и спрашиваю.

— Ну… Не знаю я, что бы сделал, — сказал Тедди. — Я одно довольно-таки точно знаю — я не начинал бы с того, с чего обычно в школах сейчас начинают. — Он сложил руки на груди и немного подумал. — Наверно, сначала собрал бы всех детей и показал им, как надо медитировать. Постарался бы научить, как им разобраться, кто они есть, а не просто дать имена и всякое такое… Наверно, еще раньше я бы убедил их выгрузить все, что им говорили родители и все остальные. В смысле, даже если родители просто сказали, что слон большой, я бы их заставил и это выгрузить. Слон большой только рядом с чем-то другим — например, с собакой или дамой. — Тедди еще немного подумал. — Про хобот у слона я бы тоже не стал им рассказывать. Я мог бы показать им слона, если б он был у меня под рукой, но я бы дал им подойти к слону, зная о нем не больше, чем слон бы знал о них. То же самое с какой-нибудь травой. Я бы даже не сказал им, что трава зеленая. Цвета — это же просто имена. В смысле, если сказать, что трава зеленая, они станут ожидать, что трава будет как-то выглядеть — по — вашему, — выглядеть так, а не как-нибудь иначе, вероятно, хорошо, а может быть, даже лучше… Не знаю. Я бы просто заставил их выблевать все то яблоко, которое в них впихивали какие-нибудь родители, до последнего кусочка.

— И нет риска, что ты вырастишь маленькое поколение невежд?

— Почему? Они будут не больше невеждами, чем слон. Или птица. Или дерево, — сказал Тедди. — Лишь потому, что нечто определено, а не просто ведет себя определенно, оно не становится невеждой.

— Да?

— Да! — сказал Тедди. — А кроме того, если б им хотелось учиться всему остальному — именам, цветам и прочему, — они б и могли учиться, если охота: потом, когда станут постарше. Но мне бы хотелось, чтобы начинали они с того, чтобы смотреть на все по-настоящему, а не как смотрят другие яблоневые плодожорки, я вот о чем. — Он шагнул ближе к Николсону и протянул руку. — Мне пора. Честно. Приятно было…

— Одну секундочку — присядь-ка на минутку, — сказал Николсон. — Ты не думал заняться исследованиями, когда вырастешь? Медицинскими, например? Мне кажется, с твоим умом ты бы рано или поздно…

Тедди ответил, но садиться не стал.

— Некогда я об этом думал — пару лет назад, — сказал он. — Я с целой толпой врачей уже разговаривал. — Он покачал головой. — Это, наверно, не очень интересно. Врачи слишком уж держатся поверхности. Только о клетках каких-нибудь разговаривают.

— Так, значит? Ты считаешь, клеточная структура не важна?

— Важна, само собой. Но врачи говорят о клетках так, будто клетки сами по себе важны безгранично. Будто они на самом деле человеку не принадлежат. — Тедди ладонью откинул челку со лба. — Я сам вырастил свое тело, — сказал он. — Никто другой за меня этого не делал. А раз я его вырастил, видимо, я знаю, как его растить. Бессознательно хотя бы. Я мог растерять сознательное знание о том, как его растить, где-то за последние несколько сот тысяч лет, но знание до сих пор во мне, потому что — очевидно же — я его применил… Нужно много медитировать и разгружаться, чтобы все это вернулось — в смысле, сознательное знание, — но это возможно, если хочется. Если откроешься пошире. — Он вдруг нагнулся и поднял с подлокотника правую руку Николсона. Встряхнул ее всего один раз, от души, и сказал: — До свидания. Мне надо идти.

И на сей раз Николсон не сумел его задержать — мальчик быстро двинулся прочь по проходу.

Еще несколько минут Николсон сидел неподвижно, не снимая рук с подлокотников, незажженная сигарета — по-прежнему меж пальцев левой руки. Наконец, поднял правую и словно бы проверил, до сих пор ли расстегнут воротничок. Потом закурил и снова замер.

Он выкурил сигарету до конца, скинул ногу с края шезлонга, наступил на окурок, поднялся и проворно зашагал между шезлонгов к выходу.

По носовому трапу он довольно бодро спустился на Прогулочную палубу. Не задержавшись там, продолжал спускаться, все так же проворно, на Главную. Затем на Палубу А. Затем на Палубу Б. Затем на Палубу Ц. Затем на Палубу Д.

На Палубе Д носовой трап заканчивался, и Николсон мгновенье постоял, явно не понимая, куда ему теперь. Однако заметил человека, вроде способного его направить. Чуть дальше, на стуле у входа на камбуз сидела бортпроводница, читала журнал и курила сигарету. Николсон подошел к ней, быстро задал вопрос, поблагодарил, затем сделал еще несколько шагов к носу и распахнул тяжелую металлическую дверь, гласившую: К БАССЕЙНУ. Она открылась на узкий трап без ковра.

Он миновал чуть больше половины трапа, когда услышал всепроникающий долгий визг — явно детский, девчачий. До крайности звучный, словно отдавался в четырех кафельных стенах.

Фрэнни. Зуи

Чуть ли не в духе Мэтью Сэлинджера,[124] возраст один год, когда он навязывает сотрапезнику остывшую лимскую фасолину за обедом, я побуждаю своего редактора, наставника и (да помогут ему небеса) ближайшего друга Уильяма Шона,[125] genius domus[126] «Нью-Йоркера», любителя несбыточных ставок, покровителя неплодовитых, защитника безнадежно цветистых, неразумно скромнейшего из прирожденных редакторов-художников, принять эту довольно тощую на вид книжицу.

Фрэнни

Хотя ярко светило солнце, субботнее утро опять требовало пальто — не плаща, как всю неделю, когда надеялись, что на важных выходных, когда играет Йель, погода будет такая же. Из двадцати-с-чем-то молодых людей, ожидавших на вокзале прибытия своих девушек поездом в десять-пятьдесят-две, только шесть-семь стояли на холодной открытой платформе. Остальные толпились простоволосыми дымными кучками в натопленном зале ожидания и беседовали так, что голоса их почти без исключения звучали школярски беспрекословно, точно каждый юноша, едва ему наставал черед вклиниться в беседу, прояснял раз и навсегда некий в высшей степени противоречивый вопрос, в коем весь остальной необразованный мир вызывающе — или же наоборот — барахтался много столетий.

Лейн Кутелл в плаще «Бёрберри»,[127] к которому, видимо, была пристегнута теплая подкладка, стоял среди тех шести-семи на открытом перроне. Хотя, скорее, стоял с ними — и не с ними. Уже минут десять, а то и больше он старательно держался подальше от их беседы, спиной опирался на стойку с литературой «Христианской науки»,[128] руки без перчаток держал в карманах. Кашемировый шарф свекольного цвета сбился у него на шее и почти не грел. Вдруг — и довольно рассеянно — Лейн извлек правую руку из кармана и стал поправлять шарф, но не успел — передумал, той же рукой достал письмо из внутреннего кармана пиджака. И тут же принялся читать, не вполне закрыв рот.

Письмо было написано — отпечатано — на бледно-голубой почтовой бумаге. Вид у него был потертый, несвежий, словно из конверта его уже не раз извлекали и перечитывали:

Наверно вторник

Дорогой мой Лейн,

даже не представляю сумеешь ты это расшифровать или нет потому что гвалт в общаге какой-то невообразимый и я даже не слышу о чем думаю. Поэтому если я что-то напишу неправильно будь так добр по-доброму не обрати внимания. Кстати я послушалась твоего совета и в последнее время часто обращаюсь к словарю, поэтому если стиль испортился ты виноват. В общем я только что получила твое прекрасное письмо и люблю тебя вдребезги, до безумия и т. д., жду не дождусь выходных. Жалко что не получится поселить меня в Крофт-Хаусе, но мне вообще-то все равно где жить только бы там было тепло и без клопиков и мы виделись бы время от времени, т. е. каждую минутку. Я в последнее время схожу т. е. с ума. Я совершенно обожаю твое письмо, особенно часть про Элиота. Наверно я уже смотрю свысока на всех поэтов кроме Сафо. Я ее читала как безумная, и, пожалуйста, без пошлостей. Семестровую я может даже буду писать по ней если пойду на отличие и заставлю согласиться на такое этого недоумка которого мне назначили руководителем. «Киферея, как быть? Умер — увы! — нежный Адонис! Бейте, девушки, в грудь, платья свои рвите на части!»[129] Изумительно же правда? И она все время так. Ты меня любишь? Ты в своем ужасном письме ни разу не сказал. Я тебя ненавижу когда ты безнадежно весь такой из себя мужчина и неконтакный (так пиш.?). Ну не совсем ненавижу а по складу своему против сильных молчаливых мужчин. Не то чтобы ты сильный но ты меня понял. Тут уже такой гам я даже не слышу о чем думаю. В общем я тебя люблю и хочу отправить тебе это срочной почтой чтобы ты заранее получил если только найду марку в этом дурдоме. Люблю люблю люблю. А ты вообще знаешь что я с тобой за одиннадцать месяцев танцевала всего дважды? Не считая того раза в «Авангарде» когда ты был такой зажатый. Я наверно буду безнадежно стесняться. Между прочим я тебя убью если там гостей пропускать будут по очереди. До субботы, мой цветочек!!!

Люблю тебя очень,

ФРЭННИ

ХХХХХХХХ

ХХХХХХХХ

П.С. Папа получил из больницы рентгены и нам всем стало сильно легче. Это опухоль но не злокачественная. Я вчера вечером поговорила с мамой по телефону. Между прочим она передает тебе привет, поэтому насчет той пятницы можешь расслабиться. Вряд ли они даже слышали как мы вечером зашли.

П.П.С. В письмах тебе я наверно выгляжу такой неумной и придурочной. Почему? Разрешаю тебе поанализировать. Давай попытаемся в эти выходные изумительно провести время. То есть не будем пытаться в кои-то веки заанализировать все до смерти, если можно, особенно меня. Люблю тебя.

ФРЭНСИС (ее знак)

Лейн на сей раз дошел почти до середины письма, когда его прервал — к нему вторгся, перешел его границу — дородного сложения юноша по имени Рэй Соренсон: ему хотелось выяснить, в курсе Лейн, о чем пишет этот гад Рильке, или как. И Лейн, и Соренсон ходили на «Современную европейскую литературу 251» (только для старшекурсников и дипломников), и на понедельник им задали четвертую «Дуинскую элегию». Лейн знал Соренсона только шапочно, однако лицо и поведение этого типа его смутно и недвусмысленно отталкивали, и он теперь убрал письмо и ответил, что не знает наверняка, но думает, что по большей части в курсе.

— Везуха, — сказал Соренсон. — Счастливый ты. — В голосе его звучал минимум живости, точно Соренсон подошел от скуки или раздражения, а не ради нормального разговора. — Господи, какая холодрыга, — сказал он и вытащил из кармана пачку сигарет. Лейн заметил вытертый — но глаз цеплял — след губной помады на лацкане Соренсенова верблюжьего пальто. Наверняка он там уже много недель, а то и месяцев, но с Соренсеном Лейн знаком не то чтобы очень, не тыкать же в это носом, — да и, говоря вообще, Лейну плевать. Кроме того, подходил поезд. Юноши повернулись как бы полувлево, к локомотиву. Почти сразу двери зала ожидания с грохотом распахнулись, и те, кто грелся внутри, повалили навстречу поезду: при этом казалось, будто у большинства в каждой руке минимум по три зажженные сигареты.

Когда поезд начал тормозить, Лейн и сам закурил. Затем, уподобляясь многим, кому, быть может, стоит выдать лишь весьма условное разрешение на встречу поездов, попробовал слить с лица какое бы то ни было выражение, что могло просто-напросто — и даже, наверное, живописно — выдать, как он относится к той, кого встречает.

Фрэнни вышла из поезда в числе первых — из вагона у дальнего, северного конца перрона. Лейн ее заметил сразу же, и, что бы ни пытался он сделать со своим лицом, рука его, что взметнулась ввысь, явила всю правду. Фрэнни эту руку — и его самого — заметила и преувеличенно замахала в ответ. На ней была шубка из стриженого енота, и Лейн, зашагавший к девушке быстро, однако с медленным лицом, подавляя возбуждение, рассудил, что он тут один, кто поистине знает шубку Фрэнни. Он вспомнил, что как-то раз в занятой у кого-то машине, нацеловавшись с Фрэнни за полчаса или около того, он чмокнул и отворот ее шубки, словно тот был совершенно желанным, живым продолжением Фрэнни.

— Лейн! — Она приветствовала его сердечно — уж ей-то ничего не пришлось напускать на лицо. Обхватила юношу руками и поцеловала. То был вокзальный поцелуй — сначала достаточно спонтанный, но в продолжении своем довольно сдержанный, отчасти вроде с неким даже взаимосталкиванием лбами. — Ты получил мое письмо? — спросила она и добавила почти без передышки: — Ты же почти совсем заледенел, бедненький. Почему не ждал внутри? Ты письмо получил?

— Какое? — спросил Лейн, подхватывая ее чемодан. Темносиний, с белой кожаной обвязкой — как полдюжины других, что как раз выносили из вагонов.

— Ты не получил? Я отправила в среду. О боже! Я даже сама на почту его отнесла…

— А, это. Да. Багажа больше нет? Что за книжка?

Фрэнни перевела взгляд на свою левую руку. Она держала книжицу в горохово-зеленом матерчатом переплете.

— Эта? Ой, это просто, — ответила она. Открыла сумочку, впихнула туда книжку и двинулась за Лейном по долгому перрону к стоянке такси. Взяла Лейна под руку и говорила сама почти всю дорогу — если не всю. Во-первых, что-то насчет платья в чемодане, которое нужно погладить. Сообщила, что купила очень миленький такой утюжок, как из кукольного домика, но забыла взять его с собой. Сказала, что, похоже, знала всего трех девушек в поезде — Марту Фаррар, Типпи Тиббетт и Элинор-как-то, с которой познакомилась сто лет назад, еще в интернате — в Экзетере или где-то. А все остальные в поезде, сказала Фрэнни, на вид очень такие Смиты, кроме двух абсолютно из Вассара и еще одной абсюлютнейше из Беннингтона или Сары Лоуренс.[130] Та, что из Беннингтона-Сары-Лоуренс, как будто всю поездку просидела в сортире — лепила, рисовала или еще что-нибудь, или как будто у нее под платье трико надето. Лейн, шедший как-то слишком уж быстро, пожалел, что не вышло устроить Фрэнни в Крофт-Хаус — это, конечно, было безнадежно, — но он зато определил ее в такое славное уютное местечко. Маленькое, но там чисто и все такое. Ей понравится, сказал он, и Фрэнни мгновенно представились меблирашки, обшитые белой дранкой. В комнате три девушки, друг с другом не знакомые. Кто заселился первой, той и продавленная тахта, а остальным достанется двуспальная кровать с абсолютно невообразимым матрасом.

— Мило, — энергично сказала она. Иногда дьявольски трудно скрывать, как раздражает общая мужская неумелость, а в частности — неумелость Лейна. Ей вспомнился дождливый вечер в Нью-Йорке, сразу после театра, когда Лейн с подозрительным избытком тротуарного благородства позволил этому кошмарному дядьке в смокинге увести у себя из-под носа такси. Это-то еще ничего — то есть, господи, вот был бы ужас, если б она была мужчиной и ловила такси под дождем, — но она помнила этот кошмарный, очень злой взгляд, что Лейн бросил на нее, возвращаясь на свою тротуарную вахту. Теперь же, странно мучаясь от того, что вспомнила это и кое-что еще, Фрэнни пожала локоть Лейна с напускной теплотой. Они сели в такси. Темно-синий чемодан с белой кожаной обвязкой отправился вперед, к водителю.

— Скинем там чемодан и прочее, прямо в дверях, а потом сходим поедим, — сказал Лейн. — Я помираю просто от голода. — Он подался вперед и сообщил водителю адрес.

— Ой как хорошо, что я приехала! — сказала Фрэнни, когда такси тронулось. — Я по тебе скучала. — Едва слова вылетели, она поняла, что вовсе не хотела так говорить.

И снова, угрызаясь, взяла Лейна за руку и туго, искренне сплела с ним пальцы.

Где-то через час оба сидели за сравнительно удаленным столиком в ресторане под названием «Сиклерз» — в центре, место крайне любимое главным образом интеллектуальной бахромой студенчества — более или менее теми же студентами колледжа, которые, учись они в Йеле или Гарварде, как-то слишком уж ненароком не устраивали бы свои свидания в «Мориз» или «Кронинз».[131] «Сиклерз», можно сказать, единственный ресторан в городе, где стейки не «вот такенной толщины»: большой и указательный палец разводятся при этом на дюйм. «Сиклерз» — строго Улитки. «Сиклерз» — место, где студент и его подруга либо заказывают салатик оба, либо — как правило — оба не заказывают из-за чесночного соуса. И Фрэнни, и Лейн пили мартини. Когда минут десять-пятнадцать назад принесли бокалы, Лейн свой пригубил, затем откинулся на спинку и кратко обозрел зал с почти зримым довольством на лице: он оказался (свято, должно быть, веря, что этого никто не оспорит) в правильном месте с безупречно правильной на вид девушкой; она не только необычайно хороша собой, но и, что еще лучше, не относится слишком уж категорически к тем, которые в кашемировых свитерах и фланелевых юбках. Фрэнни заметила эту краткую маленькую демонстрацию и восприняла ее как таковую — не больше и не меньше. Но по некоему старому и еще крепкому договору со своей душой она предпочла устыдиться того, что заметила, — и уловила это, и приговорила себя слушать воспоследовавший монолог Лейна с особым подобием внимания.

Лейн же теперь вещал, как человек, который говорит без передышки уже добрую четверть часа и полагает, будто нащупал такой темп, когда голос ему больше не изменит.

— В смысле, если выразиться грубо, — говорил он, — ему, скажем так, не хватает тестикулярности. Понимаешь? — Он риторически ссутулился, подаваясь к Фрэнни, своей внимательной слушательнице, и опираясь локтями по обе стороны мартини.

— Чего не хватает? — переспросила Фрэнни. Сначала пришлось откашляться — так долго она вообще не открывала рта.

Лейн помедлил.

— Маскулинности, — сказал он.

— Это я поняла.

— В общем, таков был лейтмотив всего, так сказать, — то, что я пытался довольно тонко очертить, — сказал Лейн, не отступая от общей линии своего монолога. — Ну в смысле, господи. Я честно думал, что все с треском провалится в тартарары, а когда получил назад с этим зверским «отл.» футов шести в высоту, клянусь, я чуть наземь не грохнулся.

Фрэнни еще раз откашлялась. Очевидно, свой срок неподдельного внимания она отсидела до конца.

— Почему? — спросила она.

Лейн вроде как-то сбился.

— Что почему?

— Почему ты думаешь, что все бы с треском провалилось?

— Я же только что сказал. Только что закончил. Этот Бругман — большой спец по Флоберу. Ну, по крайней мере, я так считал.

— А, — сказала Фрэнни. Улыбнулась. Отхлебнула мартини. — Великолепно, — сказала она, глядя на бокал. — Я так рада, что не двадцать к одному. Ненавижу, когда в них абсолютно только джин.

Лейн кивнул.

— В общем, кажется, работа у меня в комнате. Если на выходных получится, я тебе прочту.

— Великолепно. С удовольствием послушаю.

Лейн снова кивнул.

— В смысле, я ж не сказал ничего миропотрясающего, ничего такого. — Он поерзал на стуле. — Но… не знаю… мне кажется, я неплохо подчеркнул, из-за чего он так невротически цеплялся за mot juste.[132] В смысле — с учетом того, что мы знаем сегодня. Не просто психоанализа и прочей белиберды, но определенно всего этого, до определенной степени. Понимаешь, да? Я никакой не фрейдист, но определенные вещи нельзя списать как просто фрейдистские с большой буквы. В смысле, до определенной степени, мне кажется, я был в полном праве отметить, что по-настоящему хорошие ребята — Толстой, Достоевский, Шекспир, елки — палки, — не цедили так слова, черт возьми. Они просто писали. Понимаешь? — Лейн глянул на Фрэнни с неким ожиданием. Ему казалось, она слушает с какой-то особой сосредоточенностью.

— Будешь оливку?

Лейн глянул на свой бокал, затем снова на Фрэнни.

— Нет, — холодно ответил он. — Хочешь?

— Если не будешь, — сказала Фрэнни. По лицу Лейна она поняла, что задала не тот вопрос. Что еще хуже — ей вдруг совсем расхотелось оливку и стало непонятно, зачем вообще спрашивала. Но когда Лейн протянул ей бокал, деваться было некуда — только принять оливку и с нарочитым удовольствием употребить. Затем Фрэнни достала из пачки Лейна сигарету, он дал ей огня и закурил сам.

После запинки с оливкой над столом повисло краткое молчание. Лейн его нарушил — лишь потому, что просто не умел не досказать анекдота.

— Этот Бругман считает, что мне надо эту зверскую работу опубликовать, — выпалил он. — Но я не знаю. — Потом, будто неожиданно вымотался — или, скорей, его истощили те запросы, что мир, жадный до плодов его интеллекта, к нему предъявляет, — он принялся ладонью растирать себе лицо с одной стороны, по ходу неосознанно и бесстыдно смахнув из уголка глаза слизь. — В смысле, критики по Флоберу и прочим парням — до черта, по дюжине за дайм. — Он подумал, как-то чуточку угрюмо. — Вообще-то, мне кажется, по нему не было по-настоящему изобличительных работ последние…

— Ты говоришь, как практикант. Вылитый.

— Извини? — с выверенным спокойствием поинтересовался Лейн.

— Ты говоришь как вылитый практикант. Извини, но похоже. Честно.

— Да? И как же разговаривают практиканты, позволь осведомиться?

Фрэнни видела, что он раздражен — да еще как, однако в эту минуту, равно недовольная собой и злая на него, желала высказаться до конца.

— Ну, я не знаю, какие они тут, но у нас практикант — это такой человек, который ведет занятие, если нет постоянного преподавателя, или тот занят своим нервным срывом, или у стоматолога, или еще чего-нибудь. Обычно аспирант или как-то. В общем, если у тебя курс, скажем, по русской литературе, он заходит — в рубашке с воротничком на пуговках и полосатом галстуке — и давай где-то полчаса шпынять Тургенева. Затем, покончив с этим, совершенно похоронив для тебя Тургенева, принимается за Стендаля, или о ком он там пишет свою магистерскую. У нас на филологии где-то с десяток мелких практикантов бегают повсюду и вот так всех хоронят — они такие блистательные, что и рта не раскроют, извини за противоречие. То есть, начнешь с ними спорить, так у них столько снисходительности на…

— Какая, к черту, муха тебя сегодня… ты чего, а? Что с тобой вообше?

Фрэнни смахнула пепел с сигареты, затем придвинула пепельницу на дюйм поближе.

— Извини. Я просто ужас, — сказала она. — Я всю неделю такая вредная. Жуть. Я кошмарная.

— Но письмо ж у тебя совсем не вредное.

Фрэнни мрачно кивнула. Она рассматривала теплую солнечную кляксу — с покерную фишку — на скатерти.

— Пришлось напрячься, — сказала она.

Лейн открыл было рот, но возник официант — унести пустые бокалы.

— Еще хочешь? — спросил Лейн Фрэнни.

Ответа он не получил. Фрэнни смотрела на солнечную кляксу как-то очень пристально, будто собиралась в нее улечься.

— Фрэнни, — терпеливо — из-за официанта — произнес Лейн. — Еще мартини будешь, нет?

Она вскинула голову.

— Извини. — Посмотрела на пустые бокалы в руке официанта. — Нет. Да. Не знаю.

Лейн хохотнул, глядя на официанта.

— Так что? — спросил он.

— Да, пожалуйста. — Она вроде как встряхнулась.

Официант ушел. Лейн проводил его взглядом, затем посмотрел на Фрэнни. Не вполне закрыв рот, она выкладывала пепел на край чистой пепельницы, которую принес официант. За какой-то миг при взгляде на нее раздражение Лейна скакнуло. Вполне вероятно, он не переваривал и боялся любых признаков отчуждения в девушке, за которой так серьезно ухаживал. В любом случае, он, само собой, беспокоился: а вдруг муха будет кусать Фрэнни все выходные? Он вдруг подался к ней, распростер руки по столу, словно чтобы, ей-богу, все это разгладить, но Фрэнни заговорила первой.

— Я сегодня паршивая, — сказала она. — Я сегодня просто никуда.

Она поймала себя на том, что смотрит на Лейна так, будто он посторонний, будто он рекламный плакат линолеума через проход в вагоне метро. В ней снова дрогнула капелька неверности и угрызений — похоже, это у нее день такой, — и Фрэнни отозвалась на эту капельку, протянув руку и накрыв ладонью руку Лейна. Но свою тотчас убрала и взяла из пепельницы сигарету.

— Я сейчас приду в себя, — сказала она. — Абсолютно обещаю. — Она улыбнулась Лейну — в каком-то смысле искренне, — и в тот момент ответная улыбка могла бы хоть немного отвратить некие события, коим суждено было случиться дальше, но Лейн был занят — сам напускал на себя отчуждение — и предпочел не улыбаться. Фрэнни затянулась.

— Если б не было так поздно и все такое, — сказала она, — и если бы я не решила идти на отличие, я бы, наверное, бросила филологию. Не знаю. — Смахнула пепел. — Меня просто уже так тошнит от педантов и этих самодовольных ниспровергателей, что хоть волком вой. — Она посмотрела на Лейна. — Извини. Я перестану. Честное слово… Просто если б у меня хоть какая-то сила духа была, я б вообще в этом году в колледж не вернулась. Не знаю. То есть, все это — сплошной такой фарс, что не верится.

— Блестяще. Поистине блестяще.

Сарказм его Фрэнни приняла как должное.

— Извини, — сказала она.

— Хватит уже извиняться, а? Тебе не приходит в голову, что ты как-то слишком уж до черта обобщаешь? Если бы все, кто преподает филологию, были такие великие ниспровергатели, всё бы совершенно иначе…

Фрэнни перебила его, но почти неслышно. Она смотрела поверх его темно-серого фланелевого плеча куда-то в стену зала.

— Что? — переспросил Лейн.

— Я говорю, я знаю. Ты прав. Я просто никакая, вот и все. Не обращай на меня внимания.

Однако Лейн не мог так просто забыть спор, если тот не решился в его пользу.

— В смысле, черт, — сказал он. — Некомпетентные люди есть во всех сферах. В смысле, это же элементарно. Давай на минутку оставим этих чертовых практикантов. — Он посмотрел на Фрэнни. — Ты вообще меня слушаешь или как?

— Да.

— У вас же на этом вашем филологическом — два лучших специалиста в стране. Мэнлиус. Эспозито. Господи, хоть бы они сюда переселились. По крайней мере, они поэты, елки-палки.

— Не поэты, — ответила Фрэнни. — Отчасти потому-то все так и ужасно. То есть — не настоящие поэты. Они просто люди, которые пишут стихи, повсюду публикуются и порознь, и в антологиях, но они — не поэты. — Она умолкла — смутившись — и погасила сигарету. Уже несколько минут у нее с лица вроде бы сходила краска. Вдруг даже помада как-то побледнела на оттенок-другой, словно Фрэнни только что промокнула ее «клинексом».

— Давай не будем, — сказала она почти безжизненно, растирая в пепельнице окурок. — Я никакая. Я просто испорчу все выходные. Может, под моим стулом люк, я тогда возьму и провалюсь.

Подскочил официант и поставил перед ними по второму бокалу мартини. Лейн оплел пальцами — тонкими и длинными, всегда на виду — ножку бокала.

— Ничего ты не портишь, — тихо сказал он. — Я просто хочу понять, к чертовой матери, что творится. В смысле, нужно что — какой-нибудь зверской богемой оказаться, или сдохнуть, елки-палки, чтобы стать настоящим поэтом? Тебе чего надо — ублюдка с кудрями?

— Нет. Давай оставим, а? Пожалуйста. Мне абсолютно паршиво, и у меня ужасно…

— Я был бы просто счастлив оставить — я был бы просто в восторге. Только скажи мне сперва, что такое настоящий поэт, а? Буду признателен. Честное слово.

У Фрэнни высоко на лбу слабо заблестела испарина. Это могло лишь означать, что в ресторане слишком жарко, или что у нее расстроен желудок, или что мартини слишком крепкие; как бы там ни было, Лейн, судя по всему, не обратил внимания.

— Я не знаю, что такое настоящий поэт. Давай уже хватит, а? Я серьезно. Мне очень как-то не по себе, и я не могу…

— Ладно, ладно — хорошо. Расслабься, — сказал Лейн. — Я всего лишь хотел…

— Но я вот что знаю, — сказала Фрэнни. — Если ты поэт, ты делаешь что-то красивое. То есть, должен, наверно, оставить что-то красивое, когда сойдешь со страницы и все такое. А те, о ком ты говоришь, не оставляют ничего, ничегошеньки красивого. Те, кто чуть получше, может, как-то и забираются тебе в голову и там что-то оставляют, — но лишь поэтому, лишь потому, что они умеют оставлять что-то, это ж не обязательно, господи боже, стихи. Может, это просто какой-нибудь занимательный синтаксический помет, извини за выражение. Как у Мэнлиуса, Эспозито и всяких таких бедолаг.

Лейн не торопясь закурил сам и только потом заговорил. Сказал:

— Я думал, тебе нравится Мэнлиус. Вообще-то с месяц назад, если я правильно помню, ты говорила, что он такой душка и ты…

— Мне он нравится. Но меня тошнит от того, что люди мне просто нравятся. Я молю бога, чтобы встретить такого человека, которого можно уважать… Извини, я сейчас. — Фрэнни вскочила на ноги, сжимая сумочку. Девушка была очень бледна.

Лейн отодвинул стул и поднялся, несколько приоткрыв рот.

— Что случилось? — спросил он. — Ты себя нормально чувствуешь? Что-то не так или что?

— Я через секундочку вернусь.

Она вышла из зала, не спрашивая, куда пройти, будто с прошлых обедов в «Сиклерз» точно знала, куда.

Лейн, оставшись за столом один, курил и скупо отпивал из бокала мартини, чтобы хватило до возвращения Фрэнни. То благополучие, что он переживал полчаса назад, — он сидит в правильном месте с правильной — ну, или на вид правильной девушкой, — теперь испарилось, уж это было ясно. Лейн посмотрел на шубку из стриженого енота, что как-то набекрень болталась на спинке стула Фрэнни, — эта же шубка Лейна всколыхнула на вокзале только из-за его к ней личной близости, — и рассмотрел ее разве что без отчетливой неприязни. Морщинки шелковой подкладки отчего-то вроде бы раздражали. Он отвел взгляд и уставился на ножку бокала с мартини — судя по всему, Лейну было тревожно, он чуял какой-то смутный несправедливый заговор против себя. В одном не усомнишься. Выходные начинались чертовски странно. Но в тот миг ему случилось оторвать взгляд от стола и увидеть в зале знакомого — однокурсника с девушкой. Лейн чуть выпрямился на стуле и подтянулся лицом — совершенная мрачность и недовольство сменились тем, что бывает на физиономии человека, чья девушка просто отошла в сортир, а спутника оставила, как все девушки на свиданиях, в полной праздности, когда можно лишь курить и скучать, предпочтительно — скучать привлекательно.

Дамская комната «Сиклерз» величиной была почти с обеденную залу и в особом роде выглядела едва ли менее просторной. Служительницы не было и, когда Фрэнни вошла, уборная вроде бы вообще пустовала. Фрэнни постояла миг на кафельном полу — будто на рандеву явилась. Теперь весь лоб ее покрылся каплями пота, рот вяло приоткрылся, и она была еще бледнее, чем в ресторане.

Затем внезапно и стремительно Фрэнни нырнула в самую дальнюю и безликую из семи-восьми кабинок — по счастью, монетки за вход не требовалось, — закрыла за собой дверь и с некоторым трудом задвинула щеколду. Явно не обращая внимания на таковость[133] того, что ее окружает, села. Очень плотно сдвинула колени, словно стараясь сжаться как можно туже, уменьшиться. Затем вдавила запястья в глаза так, будто хотела парализовать зрительные нервы и утопить все образы в черноте, подобной отсутствию всего. Вытянутые пальцы, хоть и дрожали — или потому, что дрожали, — смотрелись причудливо изящными и привлекательными. В такой напряженной, едва ли не утробной позе она просидела подвешенное мгновенье — и не выдержала. Плакала Фрэнни добрых пять минут. Плакала, не стараясь подавить шум горя и смятенья, конвульсивно всхлипывая горлом, как дитя в истерике, и воздух рвался сквозь частично сомкнутый надгортанник. Но когда в конце концов остановилась — просто остановилась, без всяких болезненных, ножом режущих вдохов, что обычно следуют за яростным выплеском-вплеском. Прекратила она так, словно в рассудке у нее мгновенно сменилась полярность — и незамедлительно умиротворила все тело. Лицо ее было исполосовано слезами, но вполне безжизненно, почти пусто; Фрэнни подняла с пола сумочку, открыла ее и вынула гороховозеленую матерчатую книжку. Положила себе в подол — точнее, на колени — и посмотрела сверху; долго смотрела, словно для гороховой матерчатой книжки это лучшее место. Чуть ли не сразу она поднесла книжку к груди и прижала к себе — крепко и довольно кратко. Затем сунула обратно в сумочку, встала и вышла из кабинки. Умылась холодной водой, вытерлась полотенцем с полки наверху, заново подвела губы, причесалась и вышла.

По пути через весь зал к столику выглядела она сногсшибательно — вполне вся такая qui vive,[134] как и подобает на важных выходных в колледже. Когда она деловито, с улыбкой приблизилась, Лейн медленно поднялся, в левой руке — салфетка.

— Господи. Извини, — сказала Фрэнни. — Ты думал, я там умерла?

— Я не думал, что ты умерла, — ответил Лейн. Отодвинул ей стул. — Я не понял, что это было вообще. — Он вернулся на место. — У нас не так уж много времени, знаешь. — Он сел. — Ты как? У тебя глаза красноватые. — Вгляделся пристальнее. — Ты нормально или как?

Фрэнни закурила.

— Теперь — изумительно. Меня просто никогда в жизни так фантастически не болтало. Ты заказал?

— Тебя ждал, — ответил Лейн, пристально глядя на нее. — Что такое-то? Желудок?

— Нет. Да и нет. Не знаю, — сказала Фрэнни. Она глянула в меню, лежавшее у нее на тарелке, — не беря в руки, пробежала взглядом. — Мне только сэндвич с курицей. И, может, стакан молока… А ты себе заказывай, что хочешь. То есть, улиток там, восьминогов, всякое такое. Осьминогов. Мне есть не очень хочется.

Лейн посмотрел на нее, затем выдул на тарелку тонкую, чрезмерно выразительную струйку дыма.

— Не выходные, а прямо настоящая цаца, — сказал он. — Сэндвич с курицей, елки-палки.

Фрэнни рассердилась.

— Я не голодна, Лейн, — извини. Господи. Ну, пожалуйста. Ты заказывай, что хочешь, чего ты, а я поем, пока ты ешь. Не могу же я аппетит в себе разыграть лишь потому, что тебе так хочется.

— Ладно, ладно. — Лейн вытянул шею и подманил официанта. С ходу заказал сэндвич с курицей и стакан молока для Фрэнни и улиток, лягушачьи лапки и салат — себе. Когда официант отошел, Лейн глянул на часы и сказал:

— Нам, между прочим, надо быть в Тенбридже в час пятнадцать — час тридцать. Не позже. Я сказал Уолли, что мы, наверно, заедем выпить, а потом, может, все вместе двинем на стадион в его машине. Не против? Тебе же нравится Уолли.

— Я даже не знаю, кто это.

— Ты встречалась с ним раз двадцать, елки-палки. Уолли Кэмбл. Боже мой. Если ты с ним раз встретилась, то уж познакомилась…

— А. Помню… Слушай, только не надо меня ненавидеть, если я сразу не могу кого-то вспомнить. Особенно когда этот кто — то похож на всех остальных и говорит, одевается и ведет себя, как все остальные. — Фрэнни подавила в себе голос. Звучал он капризно и сварливо, и на нее накатила волна неприязни к себе, от которой — вполне буквально — лоб ее сразу вспотел снова. Но вопреки ее воле голос снова обрел силу. — Я не хочу сказать, что он кошмарный, ничего такого. Просто уже четыре года подряд, где бы я ни оказалась, везде вижу Уолли Кэмблов. Я знаю, когда они будут чаровать, знаю, когда они начнут как-нибудь очень гадко сплетничать про девушку из твоей общаги, знаю, когда они спросят, что я делала летом, знаю, когда они выдвинут стул, оседлают его и давай хвастаться эдак ужасно, ужасно спокойно — или же бахвалиться знакомствами эдак ужасно спокойно, как бы между прочим. Это неписаный закон: людям в определенной общественной или финансовой вилке можно хлестаться знакомствами, сколько пожелают, если только ляпнуть какую-нибудь кошмарную мерзость, едва произнесут имя, — что человек ублюдок, или нимфоман, или все время трескает наркоту, или еще какой ужас. — Она снова умолкла. Минуту посидела тихо, вертя в пальцах пепельницу и тщательно избегая смотреть в лицо Лейну — Прости, — сказала она. — Дело не только в Уолли Кэмбле. Я придралась к нему, потому что ты о нем заговорил. И он похож на человека, который лето провел в какой-нибудь Италии.

— Прошлым летом, чтоб ты знала, он был во Франции, — сообщил Лейн. — Я понимаю, — быстро добавил он, — но ты же очень не…

— Хорошо, — устало произнесла Фрэнни. — Во Франции. — Вытащила из пачки на столе сигарету. — Дело не только в Уолли. Господи боже мой, да это может быть девушка. То есть, будь он девушкой — например, из моей общаги, — он бы все лето писал декорации в каком-нибудь захудалом театре. Или ездил на велосипеде по Уэльсу. Или снимал квартиру в Нью-Йорке и работал бы в журнале, в рекламной фирме. Таковы, то есть, все. Всё, что все делают, — оно такое, я не знаю, не то, чтобы неправильное, или даже гадкое, или даже обязательно глупое. А просто такое крошечное и бессмысленное, и — огорчительное. А хуже всего, что если уйдешь в богему или кинешься еще в какие-нибудь безумства — впишешься так же, как и прочие, только по-своему. — Она смолкла. Качнула головой — лицо совсем белое — и кратко дотронулась рукой до лба: вроде бы не столько проверить, есть ли испарина, сколько убедиться — будто она сама себе родитель, — что нет жара. — Мне так странно, — сказала она. — По-моему, я схожу с ума. А может, уже сошла.

Лейн смотрел на нее с непритворной заботой — скорее заботой, нежели любопытством.

— Ты вся жуть какая бледная. Очень бледная, а? — произнес он.

Фрэнни покачала головой.

— Все в порядке со мной. Сейчас все будет хорошо. — Она подняла взгляд, когда официант подошел с их заказом. — Ой, а улитки у тебя такие красивые. — Она только поднесла к губам сигарету, но та уже погасла. — Куда ты спички дел? — спросила она.

Лейн поднес ей огонь, когда официант снова отошел.

— Ты слишком много куришь, — сказал он. Взял вилочку, лежавшую у его тарелки, но перед тем, как пустить ее в ход, снова посмотрел на Фрэнни. — Ты меня тревожишь. Я серьезно. Чего за чертовщина с тобой происходит последние пару недель?

Фрэнни глянула на него, затем одновременно пожала плечами и покачала головой.

— Ничего. Абсолютно ничего, — сказала она. — Ешь. Ешь своих улиток. Они отрава, когда остынут.

— Ты ешь.

Фрэнни кивнула и перевела взгляд на куриный сэндвич. Слабо накатила тошнота, и Фрэнни тут же подняла голову и затянулась.

— Как спектакль? — спросил Лейн, приступив к улиткам.

— Не знаю. Я не играю. Бросила.

— Бросила? — Лейн поднял голову. — Мне казалось, ты без ума от этой роли. Что произошло? Ее кому-то отдали?

— Нет, не отдали. Только моя была. Мерзость. Ох, это мерзость.

— Ну а так что случилось? Ты же не вообще с кафедры ушла?

Фрэнни кивнула и отпила молока.

Лейн сначала прожевал и проглотил, затем поинтересовался:

— Но, господи боже, почему? Я думал, театр этот зверский — твоя страсть. Ты ж только о нем и говорила…

— Просто бросила и все, — сказала Фрэнни. — Мне стало неловко. Я вроде как стала таким мерзким маленьким себялюбцем. — Она подумала. — Не знаю. Вроде как вообще хотеть играть — такой дурной вкус. То есть — сплошное ячество. И я, когда играла, себя просто ненавидела после спектакля. Все эти я бегают кругом, такие ужасно великодушные, такие сердечные. Целуются со всеми, везде в гриме шастают, а потом стараются вести себя до ужаса естественно и дружелюбно, когда к тебе за кулисы приходят знакомые. Я просто ненавидела себя… А хуже всего, что мне обычно бывало стыдно играть в тех пьесах, где я играла. Особенно в летних театрах. — Она посмотрела на Лейна. — И роли у меня были хорошие, можешь на меня так не смотреть. Дело не в этом. Но мне было бы стыдно, если б, скажем, тот, кого я уважаю, — мои братья, например, — пришел и услышал, какие реплики я вынуждена говорить. Я обычно писала и просила не ходить на спектакли. — Она опять подумала. — Кроме Педжин в «Удалом молодце»[135] прошлым летом. То есть это было бы очень славно, вот только болван, который Молодца играл, все удовольствие портил. Был весь из себя такой лиричный — господи, как же он был лиричен!

Лейн доел улиток. И теперь сидел с подчеркнуто непроницаемым лицом.

— У него были великолепные отзывы, — сказал он. — Ты же мне сама, если помнишь, рецензии присылала.

Фрэнни вздохнула.

— Хорошо. Ладно, Лейн.

— Нет, я в смысле, ты уже полчаса говоришь так, будто на всем белом свете здравый смысл — только у тебя, и только у тебя есть хоть какая-то способность критически судить. В смысле, ведь если даже лучшие критики сочли, что этот человек играл великолепно, может, он великолепно играл, а ты не права. Такое тебе в голову не приходило? Ты же, знаешь ли, пока не достигла зрелого мудрого…

— Для просто таланта он был великолепен. А если хочешь играть Молодца правильно, нужно быть гением. Нужно, и все — что тут поделаешь? — сказала Фрэнни. Она чуть изогнула спину и, чуть приоткрыв рот, положила ладонь на макушку. — У меня голова так смешно кружится. Не знаю, что со мной такое.

— А ты, значит, гений?

Фрэнни опустила руку.

— Ай, Лейн. Прошу тебя. Зачем ты так?

— Я никак не…

— Я знаю одно — я теряю рассудок, — сказала Фрэнни. — Меня просто тошнит от я, я, я. Своего «я» и всех остальных. Меня тошнит от всех, кто хочет чего-то достичь, сделать что-нибудь замечательное и прочее, быть интересным. Это отвратительно — точно, точно. Мне плевать, что другие говорят.

Лейн воздел брови и откинулся на спинку — дабы лучше подчеркнуть то, что скажет.

— Ты уверена, что просто не боишься состязаться? — спросил он с напускным спокойствием. — Я не очень в этом разбираюсь, но вот спорить готов, что хороший психоаналитик — в смысле, по-настоящему компетентный — вероятно, решил бы…

— Я не боюсь состязаться. Все в точности наоборот. Неужели непонятно? Я боюсь, что стану состязаться, — вот что страшно. Вот почему я бросила драму. И все это не становится правильным только потому, что я так кошмарно предрасположена принимать чужие ценности, и мне нравятся аплодисменты, и когда люди от меня в восторге. Вот чего мне стыдно. Вот от чего меня тошнит. Тошнит, что не хватает духу быть абсолютно никем. Тошнит от себя и всех остальных, которым хочется оставить какой-то всплеск. — Она помолчала, схватила стакан молока и поднесла к губам. — Я знала, — сказала она, ставя его обратно. — Вот еще новости. У меня зубы рехнулись. Они стучат. Позавчера чуть стакан не прокусила. Может, я сбрендила, ополоумела и сама не догадываюсь.

Вперед выступил официант — подать лягушачьи лапки и салат, и Фрэнни посмотрела на него снизу. Он, в свою очередь, посмотрел сверху на ее нетронутый куриный сэндвич. Спросил, не желает ли, быть может, леди поменять заказ. Фрэнни поблагодарила и ответила, что нет.

— Я просто очень медленная, — сказала она. Официант, человек немолодой, вроде бы задержал взгляд на ее бледном и влажном лбу, затем поклонился и отошел.

— Тебе не нужно на секундочку? — неожиданно спросил Лейн. Он протягивал ей сложенный белый платок. Голос его звучал сочувственно, по-доброму, хотя Лейн как-то извращенно пытался говорить как ни в чем не бывало.

— Зачем? Нужно?

— Ты потеешь. Не потеешь, а я в смысле, у тебя лоб немного в испарине.

— Правда? Какой кошмар! Извини… — Фрэнни подняла сумочку повыше, открыла и стала в ней рыться. — У меня где-то «клинекс» был.

— Возьми мой платок, бога ради. Ну какая разница?

— Нет — я люблю этот платок и не хочу его испаривать, — сказала Фрэнни. В сумочке у нее было тесно. Чтобы лучше видеть, Фрэнни принялась выгружать содержимое на скатерть, слева от ненадкусанного сэндвича. — Вот он, — сказала она. — Открыла пудреницу и торопливо, легко промокнула лоб «клинексом». — Господи. Я на призрака похожа. Как ты меня выносишь?

— Что за книжка? — спросил Лейн.

Фрэнни буквально подскочила. Окинула взглядом мешанину груза на скатерти.

— Какая книжка? — спросила она. — Эта, что ли? — Она взяла томик в матерчатой обложке и запихнула обратно в сумочку. — Я просто посмотреть с собой в поезде взяла.

— Так и давай посмотрим. Что это?

Фрэнни его будто и не услышала. Снова раскрыла пудреницу и посмотрела в зеркальце.

— Господи, — сказала она. После чего смахнула все — пудреницу, бумажник, счет из прачечной, зубную щетку, пузырек аспирина и позолоченную палочку для коктейлей — обратно в сумочку. — Не знаю, зачем я таскаю с собой эту палочку дурацкую, — сказала она. — На втором курсе мне ее на день рождения подарил один сусальный мальчик. Решил, что это такой прекрасный и одухотворенный подарок, наблюдал за мной, пока я разворачивала. Все время хочу выбросить, но просто не могу. Сойду с нею в могилу. — Она подумала. — Он ухмылялся и говорил, что мне будет фартить, если я ее всегда буду держать при себе.

Лейн принялся за лягушачьи лапки.

— Так а что за книжка-то была? Или это что, секрет какой — то зверский? — спросил он.

— Которая в сумке? — переспросила Фрэнни. Она смотрела, как Лейн разъединяет пару лапок. Затем вытащила сигарету из пачки на столе и сама прикурила. — Ох, я не знаю, — сказала она. — Ну, такая — называется «Путь странника».[136] — Она мгновение посмотрела, как Лейн ест. — В библиотеке взяла. Про нее говорил этот, который ведет у нас в нынешнем семестре обзор религий. — Затянулась. — Она у меня уже много недель. Все забываю вернуть.

— Кто написал?

— Не знаю, — обронила Фрэнни. — Видимо, какой-то русский крестьянин. — Она все наблюдала, как Лейн ест лягушачьи лапки. — Имени своего он так и не говорит. Все время, пока рассказывает, не знаешь, как его зовут. Просто рассказывает, что крестьянин, что ему тридцать три года и у него усохла рука. И жена умерла. Дело происходит в девятнадцатом веке.

Лейн только что переключился с лягушачьих лапок на салат.

— Хорошая? — спросил он. — Про что?

— Не знаю. Чудная. То есть, в первую очередь, набожная. В каком-то смысле, наверное, можно сказать — ужасно фанатичная, но в другом смысле — и нет. То есть, все начинается, когда этот крестьянин, странник, хочет узнать, что это значит в Библии, когда там говорят, будто нужно непрестанно молиться.[137] Ну, понимаешь. Не останавливаясь. В «Фессалоникийцах» или где-то.[138] Поэтому он пускается пешком по всей России — искать того, кто его сможет научить, как непрестанно молиться. И что при этом нужно говорить. — Фрэнни, по всей видимости, очень интересовало, как Лейн расчленяет лягушачьи лапки. Пока она говорила, взгляд ее не отрывался от его тарелки. — И с собой он носит лишь котомку с хлебом и солью. А потом встречает человека, которого называет «старец» — какой-то ужасно умный набожный человек, — и этот старец рассказывает ему про книжку, которая называется «Добротолюбие».[139] Которую, очевидно, написало несколько ужасно умных монахов, которые как бы распространяли такой взаправду необычайный способ молиться.

— Не дергайтесь, — сказал Лейн паре лягушачьих лапок.

— В общем, странник учится молиться, как велят эти очень мистические люди, — то есть, все молится и молится, пока до совершенства не доходит и все такое. А потом идет дальше по всей России, встречается со всякими абсолютно великолепными людьми и рассказывает им, как молиться этим невообразимым способом. То есть, вот это и есть вся книжка.

— Не хотелось бы упоминать, но от меня будет вонять чесноком, — сказал Лейн.

— Он в каком-то странствии встречает одну семейную пару, и вот их я люблю больше всех, про кого в жизни читала, — сказала Фрэнни. — Он идет по дороге где-то в глуши, с котомкой за спиной, а эти двое малюток бегут за ним и кричат: «Нищенькой! Нищенькой! Постой!.. Пойдем к маменьке, она нищих любит».[140] И вот он идет с малютками к ним домой, и из дома выходит такая по — честному прекрасная женщина, их мать, вся такая хлопотливая, и наперекор ему помогает снять с него старые грязные сапоги, и наливает ему чаю. Потом домой возвращается отец — он, очевидно, тоже любит нищих и странников, и все они садятся ужинать. И пока они ужинают, странник спрашивает, кто все эти женщины, которые тоже сидят за столом, и муж отвечает, что это служанки, но едят они всегда с ним и его женой, потому что все они — сестры во Христе. — Фрэнни вдруг чуточку выпрямилась на стуле — как-то застенчиво. — То есть мне очень понравилось, что страннику захотелось знать, кто все эти женщины. — Она посмотрела, как Лейн намазывает маслом кусок хлеба. — В общем, странник остается ночевать, и они с мужем сидят допоздна и разговаривают об этом способе непрестанно молиться. Странник ему рассказывает, как. А утром уходит, и у него начинаются новые приключения. Он встречает всяких людей — то есть, на самом деле, про это вся книжка — и всем рассказывает, как надо по-особому молиться.

Лейн кивнул. Воткнул вилку в салат.

— Ей-богу, надеюсь, мы на выходных выкроим время, чтобы ты быстренько взглянула на эту мою зверскую работу — ну, я говорил, — сказал он. — Не знаю. Может, я вообще ни шиша с ней делать не буду — в смысле, публиковать ее или как-то, — но я бы хотел, чтобы ты ее как бы проглядела, пока ты здесь.

— Хорошо бы, — сказала Фрэнни. Она посмотрела, как он намазывает маслом еще один кусок хлеба. — А тебе книжка, наверно, понравилась бы, — вдруг сказала она. — Она такая простая, то есть.

— Рассказываешь интересно. Ты не будешь масло?

— Нет, забирай. Я тебе не могу дать, потому что она и так просрочена, но ты, наверно, можешь тут сам взять в библиотеке. Наверняка.

— Ты этот чертов сэндвич даже не попробовала, — вдруг сказал Лейн. — А?

Фрэнни опустила взгляд к своей тарелке, словно та перед ней только что возникла.

— Сейчас попробую, — сказала она. Посидела с минуту тихо, держа сигарету в левой руке, но не затягиваясь, а правой напряженно обхватив стакан молока. — Хочешь, расскажу, как молиться по-особому, как старец говорил? — спросила она. — Это как бы интересно, с какой-то стороны.

Лейн вспорол ножом последнюю пару лягушачьих лапок. Кивнул.

— Само собой, — сказал он. — Само собой.

— Ну вот, странник этот, простой крестьянин, все странствие начал, чтобы только понять, как это, по Библии, непрестанно молиться. И потом он встречается со старцем, с этим самым, сильно набожным человеком, я говорила, который много-много-много лет читал «Добротолюбие». — Фрэнни вдруг умолкла — поразмыслить, упорядочить. — Ну, и старец перво-наперво говорит ему про Иисусову молитву «Господи, помилуй». То есть она вот такая. И объясняет ему, что это для молитвы — лучшие слова. Особенно слово «помилуй», потому что оно такое огромное, может много чего означать. То есть не обязательно помилование. — Фрэнни снова помолчала, размышляя. В тарелку Лейну она больше не смотрела — смотрела ему за плечо. — В общем, — продолжала она, — старец говорит страннику, что если будешь повторять эту молитву снова и снова — а сначала делать это нужно одними губами, — в конце концов молитва как бы сама заводится. Через некоторое время что-то происходит. Не знаю, что, но происходит, и слова совпадают с биеньем сердца, и после этого уже ты молишься непрестанно. И на все твое мировоззрение начинает воздействовать просто неимоверно, мистически. То есть в этом и весь смысл — ну, примерно. То есть ты это делаешь, чтобы все твое мировоззрение очистилось и появилось абсолютно новое представление о том, что вообще к чему.

Лейн доел. Теперь, когда Фрэнни опять умолкла, он откинулся на спинку, закурил и стал наблюдать за ее лицом. Она по — прежнему рассеянно смотрела вперед, над его плечом — казалось, едва осознавая, что он сидит напротив.

— Но дело в том — самое великолепное в том, что когда только начинаешь так поступать, даже вера не нужна в то, что делаешь. То есть даже если тебе ужасно неловко, все в порядке. Ты никого не оскорбляешь, ничего такого. Короче, когда только начинаешь, никто не просит тебя ни во что верить. Не нужно даже думать о том, что произносишь, сказал старец. В начале нужно одно количество. А потом, уже позже, оно само становится качеством. Самостоятельно или как-то. Он говорит, такой чудной, самостоятельной силой обладает любое имя Бога — вообще любое имя, и это начинает действовать, когда его как бы заводишь.

Лейн несколько обмяк на стуле — курил, глаза внимательно сощурены, смотрел на Фрэнни. А ее лицо по-прежнему оставалось бледным, хотя временами, пока эти двое сидели в «Сиклерз», бывало и бледнее.

— Вообще-то смысл в этом абсолютный, — сказала Фрэнни, — потому что в буддистских сектах Нэмбуцу[141] люди твердят «Наму Амида Буцу» — что значит «Хвала Будде» или что-то вроде, — и у них происходит то же самое. В точности то же…

— Полегче. Ты полегче давай, — перебил ее Лейн. — Во-первых, ты вот-вот пальцы обожжешь.

Фрэнни удостоила левую руку минимальнейшим взглядом и выронила остаток еще тлевшей сигареты в пепельницу.

— То же происходит и в «Облаке Незнания».[142] Просто со словом «Бог». То есть просто повторяешь слово «Бог». — Она глянула на Лейна прямее, чем в прошедшие минуты. — То есть смысл в чем — ты когда-нибудь в жизни слышал такое чудо, с какой-то стороны? То есть трудно просто взять и сказать, что это абсолютное совпадение, и все, забыли, — вот в чем, по-моему, все чудо. По крайней мере, вот что так ужасно… — Она осеклась. Лейн нетерпеливо ерзал на стуле, а гримасу его — воздетые брови главным образом — Фрэнни отлично знала. — Что? — спросила она.

— Ты, что ли, и впрямь в такое веришь?

Фрэнни потянулась к пачке и вытащила сигарету.

— Я не сказала, что верю или не верю, — ответила она и обшарила взглядом стол в поисках спичек. — Я сказала, что это чудо. — Она приняла огонек от Лейна. — Я просто думаю, что это ужасно чудное совпадение, — сказала она, выпуская дым, — когда то и дело сталкиваешься с такими советами — то есть все эти по-настоящему умные и абсолютно нелиповые набожные люди все время говорят, что если твердить имя Бога, что-то случится. Даже в Индии. В Индии советуют медитировать на «Ом»,[143] что вообще-то означает то же самое, и результат ровно тот же. Поэтому я что хочу сказать — тут нельзя просто рассудком отмахнуться, даже не…

— А каков результат? — резко спросил Лейн.

— Что?

— В смысле — какой результат должен быть? Все эти совпадения с ритмами сердца и прочая белиберда. Мотор станет шалить? Не знаю, приходило тебе в голову или нет, но ты себе можешь… да кто угодно может себе всерьез…

— Ты видишь Бога. Что-то происходит в абсолютно нефизической части сердца: индусы говорят, там живет Атман,[144] если ты какое-нибудь религиоведение проходил, — и видишь Бога, вот и все. — Она застенчиво смахнула пепел с сигареты, слегка промахнувшись мимо пепельницы. Пальцами подобрала и положила внутрь. — И не спрашивай меня, кто или что такое Бог. То есть, я даже не знаю, есть Он или нет. Я в детстве, бывало, думала… — Она замолчала. Подошел официант — убрал тарелки и вновь раздал меню.

— Хочешь десерта или кофе? — спросил Лейн.

— Я, наверно, просто молоко допью. А ты возьми, — сказала Фрэнни. Официант только что унес ее тарелку с нетронутой едой. Фрэнни не осмелилась на него взглянуть.

Лейн посмотрел на часы.

— Боже. У нас нет времени. Еще повезет, если на матч успеем. — Он поднял взгляд на официанта. — Мне, пожалуйста, только кофе. — Посмотрел, как официант уходит, затем подался вперед, выложил руки на стол, — совершенно расслабленный, желудок полон, кофе сейчас принесут, — и сказал: — Ну, все равно это интересно. Всякое такое… По-моему только, ты не оставляешь здесь никакого простора даже для самой примитивной психологии. В смысле, я думаю, все эти религиозные переживания имеют под собой весьма очевидное психологическое основание, — ты понимаешь… Хотя интересно. В смысле, этого нельзя отрицать. — Он перевел взгляд на Фрэнни и улыбнулся. — Как бы то ни было. На тот случай, если я забыл упомянуть. Я тебя люблю. Я уже говорил?

— Лейн, ты извинишь меня еще разок на секундочку? — спросила Фрэнни. Она поднялась, еще не завершив вопроса.

Лейн тоже встал — медленно, глядя на нее.

— Все в порядке? — спросил он. — Тебя опять тошнит или что?

— Мне странно, и все. Я быстро.

Она живо прошла по обеденной зале — тем же маршрутом, что и раньше. Но у небольшого коктейль-бара в дальнем углу остановилась как вкопанная. Бармен, вытиравший насухо лафитник, посмотрел на нее. Она положила правую руку на стойку, опустила — склонила — голову и поднесла левую руку ко лбу, едва коснувшись его кончиками пальцев. Чуточку покачнулась, затем, потеряв сознание, рухнула на пол.

Фрэнни совершенно пришла в себя только минут через пять. Она лежала на тахте в кабинете управляющего, а рядом сидел Лейн. Лицо его, тревожно нависшее над ней, нынче располагало собственной примечательной бледностью.

— Ты как? — спросил он довольно больнично. — Лучше?

Фрэнни кивнула. На секунду зажмурилась — свет резал глаза, — потом вновь их открыла.

— Я должна спросить: «Где я?», да? — спросила она. — Где я?

Лейн рассмеялся.

— Ты в кабинете управляющего. Все носятся, ищут нашатырь и врачей, и чем бы тебя еще привести в чувство. Нашатырь у них, судя по всему, закончился. Ты как, а? Серьезно.

— Отлично. Глупо, но отлично. Я честно упала в обморок?

— Не то слово. Грохнулась по-настоящему, — ответил Лейн. Взял ее руку в свои. — Что же с тобой такое, а? В смысле, ты говорила так… ну, знаешь… так безупречно, когда мы на прошлой неделе с тобой по телефону разговаривали. Ты сегодня не завтракала, что ли?

Фрэнни пожала плечами. Глаза ее обшаривали комнату.

— Так стыдно, — сказала она. — Кому-то по правде пришлось меня нести?

— Нам с барменом. Мы тебя как бы волоком сюда. Ты меня просто дьявольски напугала, честно.

Фрэнни задумчиво, не мигая, смотрела в потолок, пока ее держали за руку. Затем повернулась и свободной рукой как бы отогнула Лейну манжету.

— Который час? — спросила она.

— Да ну его, — ответил Лейн. — Мы не спешим.

— Ты же на коктейль хотел.

— Ну его к черту.

— И на матч опоздали? — спросила Фрэнни.

— Послушай, я же говорю — ну его к черту. Ты сейчас отправишься к себе в как их там… «Голубые ставни» и хорошенько отдохнешь, это важнее всего, — сказал Лейн. Он подсел чуточку ближе, нагнулся и поцеловал ее — кратко. Повернулся, глянул на дверь, затем снова на Фрэнни. — Сегодня будешь только отдыхать. И больше ничего не делать. — Очень недолго он гладил ее руку. — А потом, может, немного погодя, если хорошенько отдохнешь, я смогу как-нибудь подняться. Там же, по-моему, есть задняя лестница. Я выясню.

Фрэнни ничего не ответила. Смотрела в потолок.

— Знаешь уже как зверски долго? — спросил Лейн. — Когда тот вечер в пятницу был? Это же в начале прошлого месяца, нет? — Он покачал головой. — Не пойдет. Слишком долго без единого глотка. Если выразиться грубо. — Он пристальнее посмотрел на Фрэнни. — Тебе правда получше?

Она кивнула. Повернула к нему голову.

— Только мне ужасно пить хочется. Мне можно воды, как ты думаешь? Это не очень сложно?

— Черт, да нет, конечно! Тебе ничего будет, если я тебя на секундочку оставлю? Я, пожалуй, знаешь, что сделаю?

В ответ на второй вопрос Фрэнни покачала головой.

— Я пришлю кого-нибудь, чтобы тебе воды принесли. Потом найду старшего официанта и скажу, что нашатыря не надо, — и, кстати, расплачусь. Потом найду такси — чтобы ждало и нам не пришлось бегать его ловить. Может, несколько минут займет, большинство подбирают тех, кто на матч. — Он отпустил руку Фрэнни и поднялся. — Ладно? — спросил он.

— Отлично.

— Ладно, я сейчас вернусь. Замри. — И он вышел.

Фрэнни осталась лежать одна, вполне замерев, глядя в потолок. Губы ее задвигались, лепя беззвучные слова, — и двигаться не переставали.

Зуи

Наличествующие факты предположительно говорят сами за себя, но, я подозреваю, — чуточку вульгарнее, нежели фактам обычно свойственно. Для равновесия, стало быть, начнем с неувядающего и волнующего позорища — официального знакомства с автором. Я о введении, которое не только многословно и искренне так, что и во сне не приснится, но еще и довольно мучительным манером интимно. Если при должном везении это сойдет мне с рук, по воздействию своему оно сравнимо будет с принудительной экскурсией по машинному отделению, а я, экскурсовод, буду показывать дорогу в старомодном закрытом купальнике от «Янцена».[145]

Переходим к худшему: предложить вам я собираюсь вообще — то не вполне рассказ, а нечто вроде домашнего кино в прозе, и те, кто уже видел отснятый материал, настоятельно мне рекомендовали не лелеять изощренных планов касаемо его проката. Группа несогласных (а выдать сие — и привилегия моя, и головная боль) состоит из трех исполнителей главных ролей — двух женщин и одного мужчины. Ведущую актрису рассмотрим первой — она, пожалуй, предпочла бы краткое описание «апатичная и изощренная особа». Ей представляется, что все бы ничего, если б я сделал что-нибудь с пятнадцати-двадцатиминутной сценой, в которой она несколько раз сморкается, — просто отчикал бы эту сцену, насколько я понимаю. Актриса утверждает, что наблюдать, как кто-то все время сморкается, отвратительно. Вторая дама актерского ансамбля, лошеная сумеречная субретка, возражает, что я, так сказать, заснял ее в старом халате. Ни одна барышня (как, намекнули они мне, желательно их именовать) слишком уж визгливо не протестует против моих эксплуатационных поползновений. Вообще-то — по ужасно простой причине. Хоть мне и приходится несколько за нее краснеть. Им по опыту известно, что я ударяюсь в слезы при первом же резком слове или возражении. Однако с самым красноречивым призывом отменить постановку обратился ко мне исполнитель главной роли. Ему кажется, что сюжет вращается вокруг мистицизма, иначе — религиозной мистификации; как бы то ни было, он ясно дает понять, что здесь слишком нагляден некий трансцендентный элемент, который, по его мнению и к вящему его беспокойству, способен будет лишь ускорить, придвинуть день и час моего профессионального краха. По моему поводу уже качают головами, и любое непосредственно профессиональное употребление с моей стороны слова «господи» иначе как в виде знакомого и полезного американского междометия воспринято будет — точнее, упрочится — как наихудшая разновидность похвальбы знакомствами и верный знак того, что я иду прямиком псу под хвост. Что, разумеется, способно вынудить любого нормального малодушного человека, а особенно — человека пишущего, — задуматься. И вынуждает. Но лишь задуматься. Ибо контрдоводы, сколь красноречивы бы ни были, хороши лишь постольку, поскольку применимы. Факт тот, что время от времени я снимаю домашнее кино в прозе с пятнадцати лет. Где-то в «Великом Гэтсби» (который в двенадцать был для меня «Томом Сойером») молодой рассказчик замечает, что все подозревают в себе наличие по меньшей мере одной из главнейших добродетелей, и далее говорит, что своей полагает, видит бог, честность.[146] Моя же, сдается мне, — в том, что я умею отличить мистическую историю от любовной. Я утверждаю, что нынешнее мое подношенье — вовсе не мистическая история, не религиозно дурманящая история вообще. Я говорю, что это составная, иначе — множественная любовная история, чистая и сложная.

Сюжетная линия, чтоб уж закончить, по большей части — результат довольно нечестивых общих усилий. Почти все нижеследующие факты (следующие ниже медленно, спокойно) поначалу преподносились мне отвратительно разрозненными порциями и по ходу отчасти до жути приватных — для меня — сессий тремя героями-исполнителями лично. Ни один из трех, вполне можно добавить, вовсе не проявил заметно грандиозного таланта к выбору деталей либо сжатому изложению происшедшего. Недостаток, опасаюсь я, который перенесется и на эту окончательную — иначе съемочную — версию. Не могу его извинить, к прискорбию своему, однако попробую объяснить и на сем настаиваю. Все мы вчетвером — кровные родственники и говорим на некоем эзотерическом семейном языке, изъясняемся чем-то вроде семантической геометрии, где кратчайшее расстояние между двумя точками — примерно полная окружность.

Одна последняя справка. Наша фамилия — Гласс. Еще чуть — чуть — и вы увидите самого младшего Гласса мужеского пола за чтением необычайно длинного письма (кое воспроизведено здесь будет полностью, это я могу вам уверенно обещать), присланного ему старейшим из живущих его братьев, Дружком Глассом. Стиль письма, говорят мне, несет отнюдь не просто мимолетное сходство со стилем, иначе — письменной манерностью — вашего рассказчика, и широкий читатель вне всякого сомнения прыгнет к опрометчивому заключению, что мы с автором письма — одно лицо. Прыгнет-прыгнет — я боюсь, не прыгнуть тут не выйдет. Мы же отныне и впредь оставим этого Дружка Гласса в третьем лице. По крайней мере, я не вижу веской причины его отсюда изъять.

В половине одиннадцатого утра, в ноябрьский понедельник 1955 года Зуи Гласс, юноша двадцати пяти лет, восседал в очень полной ванне, читая письмо, которому исполнилось четыре года. На вид оно было едва ли не бесконечным — его напечатали на нескольких страницах желтой бумаги без всяких шапок, — и юноша с некоторым трудом удерживал его, подпирая двумя сухими островками коленей. Справа на краю встроенной в бортик эмалевой мыльницы в равновесии покоилась вроде бы подмокшая сигарета — причем тлела она, очевидно, неплохо, ибо время от времени Зуи снимал ее и делал затяжку-другую, не вполне отрывая взгляда от письма. Пепел неизменно падал в воду — либо непосредственно, либо скользил по странице. Юноша, казалось, не сознавал эдакой безалаберности вокруг. А сознавал он — хоть и едва — то, что жар воды, похоже, начинает его самого иссушать. Чем дольше он сидел за чтением — иначе перечитыванием, — тем чаще и менее рассеянно промакивал запястьем лоб и верхнюю губу.

В Зуи — будьте уверены с самого начала — мы имеем дело со сложностью, с наложением, с расщеплением, и сюда следует вставить по меньшей мере два абзаца как бы из личного дела. Для начала, это юноша мелкий и крайне хрупкий телом. Сзади — в особенности там, где виднеются позвонки, — он мог бы запросто сойти за какое-нибудь обездоленное чадо метрополии, коих каждое лето отправляют в обеспеченные пожертвованиями лагеря на откорм и загар. Вблизи анфас либо в профиль он исключительно симпатичен — даже эффектен. Его старшая сестра (коя скромно предпочитает обозначаться здесь «домохозяйкой из Такахо») просила меня описать его так: похож на «голубоглазого еврейско-ирландского следопыта из могикан, который умер у тебя на руках за рулеткой в Монте-Карло». На более общий и уж точно не такой захолустный взгляд, лицо его едва спаслось от излишней красоты, не сказать — шика, поскольку одно ухо у него торчит немного больше другого. Сам я придерживаюсь мнения, весьма отличного как от первого, так и от второго. Я утверждаю, что лицо Зуи близко к целиком и полностью прекрасному. Как таковое, оно, разумеется, уязвимо для того же разнообразия многоречиво бесстрашных и, как правило, обманчивых оценок, что и любое законное произведение искусства. Сдается мне, тут можно лишь сказать, что любая из сотни каждодневных угроз — автокатастрофа, насморк, ложь перед завтраком — сумела бы обезобразить или затрубить его изобильную привлекательность за один день или в одну секунду. Но то, что оставалось неуничтожимо и, как уже столь беспрекословно было внушено, служило своеобразной радостью навеки[147] — подлинный esprit,[148] наложившийся на всю его физиономию, — особенно видно по глазам, где дух этот часто останавливает взгляд, подобно маске Арлекина, а временами — и еще более озадачивая.

По профессии Зуи — актер, ведущий актер на телевидении, и является таковым уже больше трех лет. На самом деле, он столь же «пользуется спросом» (и, если верить смутным косвенным сообщениям, что достигали его семьи, столь же высоко оплачивается), сколь молодому ведущему актеру на телевидении, быть может, и подобает, если он притом не звезда Голливуда или Бродвея с уже готовой национальной репутацией. Но, возможно, любое из сих утверждений без развития способно привести лишь к чрезмерно ясной линии умозаключений. Так вышло, что официальный серьезный артистический дебют на публике у Зуи состоялся в семь лет. Он был вторым младшим из первоначального состава семи братьев и сестер[149] — пяти мальчиков и двух девочек: всех в довольно удобно рассредоточенные интервалы их детства можно было регулярно слышать в сетевой радиопрограмме — детской викторине под названием «Что за мудрое дитя». Почти восемнадцатилетняя разница в возрасте самого старшего из детей Глассов, Симора, и самой юной, Фрэнни, весьма значительно поспособствовала семейству в резервировании, можно сказать, династического места у микрофонов «Мудрого дитяти», и занимали они его шестнадцать лет с лишним — с 1927-го едва ли не по середину 1943-го, охватом своим связывая эпоху чарльстона с эпохой «Б-17».[150] (Эти данные в совокупности, мнится мне, до некоторой степени значимы.) Несмотря на все интервалы и годы между индивидуальными звездными часами в программе, следует отметить (с немногими и не очень, по сути, важными оговорками), что всем семерым в эфире удавалось отвечать на изрядное количество попеременно смертельно-педантичных и смертельно-прелестных вопросов, присылавшихся слушателями, — отвечать с теми свежестью и самоуверенностью, что на коммерческом радио считаются уникальными. Публика отзывалась на детей зачастую жарко и никогда не прохладно. В общем и целом, слушатели делились на два причудливо вздорных лагеря: тех, кто полагал Глассов бандой несносно «высокомерных» маленьких ублюдков, которых следовало утопить или отправить в газовую камеру при рождении, и тех, кто утверждал, что Глассы — истинные несовершеннолетние остряки и гении необычайного, хоть и незавидного пошиба. Когда пишутся эти строки (1957), некоторые бывшие слушатели программы «Что за мудрое дитя» помнят с поразительной, по сути своей, точностью множество отдельных выступлений каждого из семерых детей. В той же редеющей, но по-прежнему странно тесной группе общее мнение таково, что из всех детей Глассов «лучше всего», неизменнейше «полезно» в конце двадцатых — начале тридцатых годов слушать было самого старшего, Симора. После него в порядке предпочтения либо привлекательности обычно ставится самый младший в семье мальчик, Зуи. А поскольку у нас к Зуи интерес исключительно повседневный, можно понять, что его как бывшего участника викторины «Что за мудрое дитя» среди (иначе — из) прочих братьев и сестер выделяет, как в альманахе, одно. Время от времени за все годы вещания все семеро детей служили честной добычей для той разновидности детских психологов или профессиональных педагогов, которую особо интересуют сверхскороспелые детки. Во имя сей цели, иначе — выполнения сего долга, Зуи из всех Глассов, бесспорно, наиболее алчно исследовали, опрашивали и расковыривали. Что крайне примечательно, без известных мне исключений, его опыт в таких столь различных областях, как клиническая, социальная и газетно-ларьковая психология, стоил ему дорого, словно те заведения, где в Зуи ковырялись, повсеместно кишели либо крайне заразными травмами, либо же обычными старомодными микробами. К примеру, в 1942 году (с непреходящего неодобрения двух самых старших его братьев, кои оба в то время служили в армии) его целых пять раз проверяла только одна исследовательская группа в Бостоне. (При большинстве сессий ему было двенадцать, и возможно, поездки по железной дороге — общим числом десять — хотя бы поначалу несколько его привлекали.) Своей основной целью пять тестов, как легко догадаться, имели вычленение и, по возможности, изучение источника столь раннего остроумия и фантазии Зуи. В конце пятого теста объект был отправлен домой в Нью-Йорк с тремя-четырьмя таблетками аспирина в конвертике с тиснением — от насморка, который оказался очаговой пневмонией. Недель шесть спустя в половине двенадцатого ночи раздался междугородный звонок из Бостона, и неопознанный голос, часто позвякивая монетками, опускаемыми в обычный телефон-автомат, — предположительно, без намерения выглядеть комичным педантом — сообщил мистеру и миссис Гласс, что у их сына Зуи в двенадцать лет словарный запас в точности сравним с вокабуляром Мэри Бейкер Эдди, если мальчика удастся убедить его применять на практике.

Итак: длинное машинописное четырехлетней давности письмо, которое Зуи прихватил с собой в ванну в это ноябрьское утро, понедельник, год 1955-й, за прошедшие четыре года, очевидно, извлекалось из конверта, разворачивалось и снова складывалось в уединении слишком уж часто, а потому ныне вид имело не только малосъедобный, но и порвано было в нескольких местах, особенно — на сгибах. Автором письма, как уже говорилось выше, выступал самый старший из живых братьев Зуи — Дружок. Само письмо было поистине бесконечным в длине своей, цветистым, назидательным, многословным, предвзятым, увещевательным, снисходительным, постыдным — и до переизбытка полнилось нежностью. Говоря короче, именно такое письмо получатель, хочет он того или нет, будет некоторое время таскать с собой в заднем кармане. И такое профессиональные писатели определенного сорта любят воспроизводить дословно:

18/3/51

ДОРОГОЙ ЗУИ, я только что закончил расшифровку длинного письма, пришедшего сегодня утром от мамы, — сплошь про тебя, улыбку генерала Эйзенхауэра и маленьких мальчиков в «Дэйли Ньюс», которые падают в лифтовые колодцы, и когда же наконец мой телефон в Нью — Йорке снимут и поставят сюда, в деревню, где он мне действительно нужен. Без сомнения, единственная женщина на свете, способная писать письма с невидимым курсивом. Дорогуша Бесси. Каждые три месяца как часы я получаю от нее пятьсот слов текста про мой бедный старый личный телефон и как глупо платить каждый месяц Большие Деньги за то, чем никто здесь никогда больше даже не пользуется. Что есть поистине огромные жирные враки. Бывая в городе, я неизменно сижу и часами болтаю с моим старинным приятелем Ямой,[151] Богом Смерти, и личный телефон для наших побрехушек необходим. Короче, будь добр — передай ей, что я не передумал. Этот старый телефон я обожаю страстно. Единственная поистине частная собственность, которая была у нас с Симором во всем кибуце у Бесси. Кроме того, для моей внутренней гармонии сущностно важно каждый год видеть Симора в дурацком телефонном справочнике. Мне нравится уверенно листать букву «Г». Будь умницей, так и передай. Не вполне дословно — вежливо. Будь добрее к Бесси, Зуи, когда можешь. Пожалуй, я говорю это не потому, что она наша мать, — но потому что она устала. После тридцати или около того так и будет, когда все чуточку притормаживают (даже, может быть, ты), но и сейчас старайся сильнее. Недостаточно относиться к ней с преданным зверством танцора-апаша к его партнерше — это она понимает, кстати говоря, и неважно, что ты там себе думаешь. Ты забываешь, что она цветет на сентиментальности почти так же, как Лес.

Помимо телефонных моих проблем, нынешнее письмо Бесси — вообще-то письмо о Зуи. Я должен написать тебе, что Перед Тобой Вся Жизнь и Преступно не стремиться к Ученой Степени перед тем, как ты по-крупному нырнешь в актерство. Бесси не уточняет, в какой области ей хотелось бы твоей Ученой Степени, но я предполагаю — скорее в математике, нежели в греческом, мерзкий ты книжный червячок. Как бы то ни было, я понимаю: ей хочется, чтобы тебе Было На Что Опереться, если с актерской карьерой по — чему-либо не сложится. Что, может быть, весьма здраво и, наверное, так и есть, но мне что-то не хочется выступать с таким заявлением самому. Сегодня, так уж вышло, один из тех дней, когда я всех в нашей семье, включая себя, вижу не в тот конец телескопа. Утром мне пришлось взаправду напрячься у почтового ящика, чтобы вспомнить, кто такая Бесси, когда я увидел ее имя в обратном адресе на конверте. Хотя бы по одной вполне веской причине: курс «Писательское мастерство повышенного уровня 24-А» загрузил меня тридцатью восемью рассказами, которые мне скрепя сердце тащить домой на выходные. Из них тридцать семь будут повествовать о робкой затворнице-лесбиянке из пенсильванских немцев,[152] которая Хочет Писать, и излагаться от первого лица развратной борзописицей. На диалекте.

Полагаю, тебе, само собой, известно: несмотря на то, что все эти годы я перетаскивал свой столик литературной шлюхи из колледжа в колледж, У меня по-прежнему нет даже диплома бакалавра. Как будто сто лет уже прошло, но мне кажется, в самом начале было две причины, почему я не стал сдавать на степень. (Будь любезен, посиди спокойно. Я пишу тебе впервые за долгие годы.) Во-первых, в колледже я был истинный сноб, каким может быть лишь бывший участник «Мудрого Дитяти» и будущий пожизненный дипломант по филологии, и мне вовсе не хотелось никаких степеней, если у всех моих знакомых неначитанных грамотеев, дикторов радио и педагогических тупиц они имеются во множестве. И вторая: Симор свою степень получил в том возрасте, когда большинство юных американцев только заканчивают среднюю школу, и поскольку мне уже поздно было догонять его хоть с каким-то изяществом, я от степени отказался. Разумеется, к тому же, я в твоем возрасте точно знал, что преподавать меня не вынудят никогда, а если Музам моим не удастся меня обеспечить, я пойду куда-нибудь точить линзы, как Букер Т. Вашингтон.[153] Но в каком-то конкретном смысле — вряд ли у меня есть академические сожаления. В особенно черные дни я иногда себе говорю, что завались я степенями выше крыши, когда был к тому способен, теперь я, может, и не преподавал бы такую университетскую тягомотину, как «Писательское мастерство повышенного уровня 24-А». Но это, вероятно, чушь. Карты выпали (как им и следовало, подозреваю я) вопреки всяческим профессиональным эстетам, и, вне сомнения, все мы заслуживаем мрачной, многословной, академической смерти, коя нас рано или поздно и настигнет.

Я почти не сомневаюсь, что твоя участь сильно отличается от моей. Как бы то ни было, я, пожалуй, не на стороне Бесси. Если ты алчешь Надежности — или Бесси ее тебе желает, — твоя магистерская, по крайней мере, позволит тебе раздавать логарифмические таблицы в любой унылой сельской школе для мальчиков и почти в любом колледже. С другой стороны, твой прекрасный греческий не даст тебе почти ничего полезного ни в одном студгородке пристойных размеров, если у тебя нет степени, ибо мы живем в мире, населенном медными касками и академическими шапочками. (Конечно, ты всегда можешь переехать в Афины. Солнечные старые-добрые Афины.) Но чем больше я о тебе думаю, тем больше убеждаюсь: больше степеней — а ну их к черту. Смысл в том, если желаешь знать, что я поневоле думаю: из тебя вышел бы чертовски более приспособленный к жизни актер, если бы мы с Симором не подбрасывали тебе в стопки обязательного домашнего чтения упанишады, «Алмазную сутру», Экхарта[154] и прочие наши старые Любови, когда ты был маленьким. Есть честь по чести, актер должен странствовать налегке. Когда мы были мелкими, С. и я однажды красиво отобедали с Джоном Бэрримором. Он чертовски блистал, искрился мудростью, но его вовсе не отягощал громоздкий багаж слишком уж формального образования.[155] Я вспомнил про это, потому что на выходных беседовал с одним довольно напыщенным востоковедом, и в какой-то момент, когда в разговоре настало глубокое метафизическое затишье, сказал ему, что у меня есть младший братик, который некогда, переживая несчастливую любовь, пытался переводить мундака-упанишаду»[156] на классический древнегреческий. (Он аж взревел от хохота — ну, ты в курсе, как ржут востоковеды.)

Ей-богу, хотелось бы мне хоть как-то представлять, что станется с тобой-актером. Ты, само собой, актер прирожденный. Даже наша Бесси это знает. И, конечно, вы с Фрэнни — единственные в семье красавчики. Но где же ты будешь играть? Ты об этом подумал? В кино? Если да, я до помрачения боюсь, что, набери ты когда-нибудь вес, тебя затравят, как любого молодого актера, и отольют в надежный голливудский сплав боксера-профессионала и мистика, наемного стрелка и обделенного дитяти, пастуха и Совести Человеческой, а также всего прочего. Согласишься ли ты на этот стандартный кассовый шмальц?[157] Или станешь грезить о чем-то покосмичнее — zum Beispiel,[158] сыграть Пьера или Андрея в техниколорной постановке «Войны и мира» с потрясающими батальными сценами и оставленными за кадром оттенками характера (под предлогом того, что они слишком романны и не смотрятся на экране), с Анной Маньяни,[159] дерзко нанятой на роль Наташи (лишь для того, чтобы постановка выглядела стильно и Честно), роскошной сопроводительной музыкой Дмитрия Попкина,[160] а все герои-любовники то и дело будут стискивать зубы, чтобы показать, будто они противостоят неимоверному напору чувств, а Мировая Премьера состоится в «Зимнем саду»,[161] под прожекторами, и знаменитостей на ковровой дорожке представят публике Молотов, Милтон Бёрл и губернатор Дьюи.[162] (Под знаменитостями я подразумеваю, само собой, старых любителей Толстого — сенатора Дирксена, Жа Жу Габор, Гэйлорда Хаусера, Джорджи Джессела, Карла Рицевского.)[163] Каково, а?[164] А если поступишь в театр, будут ли у тебя тогда иллюзии? Ты когда-нибудь видел поистине прекрасную постановку, скажем, «Вишневого сада»? Не говори, что да. Их никто не видел. Ты мог видеть «вдохновенные» постановки, «умелые» — но ничего прекрасного. Такого, где таланту Чехова соответствуют — нюанс нюансу, идиосинкразия идиосинкразии — все до единой души на сцене, не бывало никогда. Ты дьявольски меня беспокоишь, Зуи. Прости мне пессимизм, если не громогласность. Но мне известно, сколь многого ты всегда требуешь, гаденыш. И я пережил адский опыт сидения с тобою в театре. Я вижу отчетливо, как ты требуешь от исполнительского искусства такого, чего в нем просто не осталось. Бога ради, поберегись.

Я сегодня брежу, готов признать. Я плотно держусь невротического календаря, и сегодня — ровно три года, как Симор покончил с собой. Я тебе рассказывал, что произошло, когда я поехал во Флориду за телом? В самолете я пять часов подряд ревел, как нюня. Время от времени тщательно поправлял вуальку, чтобы меня никто не видел с другой стороны прохода, — слава богу, у меня было отдельное место. Где-то за пять минут до посадки я осознал, о чем беседуют люди у меня за спиной. Женщина со всем Бостоном Бэк-Бэя[165] и большей части Гарвард-сквер в голосе говорила: «…а на следующее утро, заметь, из этого ее красивого юного тела выкачали пинту гноя». Больше я ничего не запомнил, но когда сошел с трапа через несколько минут и мне навстречу двинулась Безутешная Вдова вся в черном от «Бергдорф-Гудмана»,[166] у меня на лице было Не То выражение. Я скалился. Вот так мне и сегодня — вообще говоря, толком нипочему. Вопреки здравому смыслу я уверен, что где-то совсем поблизости — может, в соседнем доме, — умирает хороший поэт, но также где-то совсем поблизости кто-то выкачивает уморительную пинту гноя из ее красивого юного тела, и я не могу вечно бегать взад-вперед между скорбью и лихорадочным восторгом.

В прошлом месяце с любезной улыбкой и хлыстом в руке ко мне подошел декан Говнер (чья фамилия, стоит мне ее упомянуть, обычно приводит Фрэнни в исступление), и я теперь каждую пятницу читаю лекции по дзэну и махаяне[167] преподавателям, их женам и нескольким гнетуще «вдумчивым» аспирантам. Без сомнения, подвиг, который однажды принесет мне место завкафедрой восточной философии в Преисподней. Я к тому, что теперь провожу в студгородке пять дней в неделю, а не четыре, и с моей собственной работой по вечерам и выходным у меня почти не остается времени на факультативные размышления. Тем самым я пытаюсь пожаловаться: я беспокоюсь за тебя и Фрэнни, когда мне выпадает случай, но реже, чем хотелось бы. А вообще хочу тебе сказать вот что: письмо Бесси весьма незначительно повлияло на то, что я сегодня уселся в море пепельниц и вот пишу тебе. Бесси пуляет в меня какими — то первостепенной важности сведениями о тебе и Фрэнни каждую неделю, и я никогда никак не реагирую, так что дело не в этом. А пишу я из-за того, что со мной сегодня случилось в местном супермаркете. (Нового абзаца не будет. От такого я тебя избавлю.) Я стоял у мясного прилавка, ждал, когда нарубят бараньих отбивных на ребрышках. Рядом дожидались молодая мамаша и ее маленькая дочка. Девочке было года четыре, и, чтобы скоротать время, она прислонилась спиной к стеклянной витрине и уставилась на мою небритую рожу. Я сообщил ей, что она — примерно самая симпатичная девочка, которую я видел за весь день. Она сочла это разумным и кивнула. Я сказал, что у нее наверняка много мальчиков. В ответ — такой же кивок. Я спросил, сколько у нее мальчиков. Она показала два пальца. «Два! — сказал я. — Это много мальчиков. А как их зовут, милая?» И она мне ответила пронзительным голоском: «Бобби и Дороти». Я сграбастал свои бараньи отбивные и бежал. Но именно этим вызвано мое письмо — гораздо больше, нежели уговорами Бесси написать тебе про ученую степень и актерство. Этим и еще стихотворением вроде хайку, которое я нашел в гостиничном номере, где застрелился Симор. Написано оно было простым карандашом на промокашке из настольного письменного набора: «Девочка в самолете / Повернула голову кукле / Посмотреть на меня». Думая вот об этих двух вещах, пока я ехал из супермаркета домой, я решил в конце концов написать тебе и сообщить, почему С. и я взялись за ваше с Фрэнни образование столь рано и столь деспотично. Мы никогда не облекали причину в слова, и, мне кажется, кому-то из нас самое время это сделать. Но теперь я не уверен, что получится. Маленькой девочки у того мясного прилавка больше нет, и я уже не очень различаю вежливое куклино личико в самолете. И старый кошмар профессионального писательства, и обычная вонь слов, что его сопровождает, уже сгоняют меня со стула. И все равно представляется ужасно важным попробовать.

Видимо, наши проблемы всегда избыточно и извращенно усугублялись возрастной разницей в семье. На самом деле — не столько между С., двойняшками, Тяпой и мной, сколько между двумя парами: вами с Фрэнни и нами с С. Мы с Симором оба были взрослыми — он давно из колледжа успел выпуститься, — когда вы с Фрэнни едва научились читать. Тогда у нас вообще-то и потребности не было навязывать вам двоим свою любимую классику — по крайней мере, так смачно, как мы это делали с двойняшками или Тяпой. Мы знали, что подлинного ученого в невежестве не удержать, и в душе, я думаю, нам этого и не хотелось, но мы нервничали, даже боялись статистики по детям-педантам и школярам-всезнайкам, которые вырастают в гениев школярских учительских. Но что гораздо, гораздо важнее: Симор к тому времени уверовал (и я с ним соглашался, насколько мне удавалось разглядеть смысл), что как образованье ни зови — в нем аромат останется все тот же, если не лучше,[168] начнись оно вовсе не с погони за знанием, а с погони, как это сформулировал бы дзэн, за не-знанием.[169] Д-р Судзуки[170] где-то утверждает, что пребывать в состоянии чистого сознания — сатори[171] — это быть с богом, пока он еще не сказал: «Да будет свет».[172] Мы с Симором полагали, что будет неплохо утаить этот свет от вас с Фрэнни (по крайней мере, насколько возможно), а равно и множество световых эффектов пожиже и помоднее — изящные искусства, науки, классику, языки, — пока вы оба не сумеете как минимум постичь такое состояние бытия, когда разуму известен источник всего света. Мы считали, что будет изумительно конструктивно хотя бы (то есть, если помешают наши собственные «ограничения»), сообщить вам все, что сами знали о людях — святых, архатах, бодхисаттвах, дживанмукти,[173] — которые кое-что или все понимали про такое состояние бытия. То есть мы хотели, чтобы вы оба понимали, кем и чем были Иисус, Гаутама, Лао-цзы, Шанкарачарья, Хуэй-нэн и Шри Рамакришна,[174] еще до того, как узнаете слишком много или хоть что-нибудь о Гомере или Шекспире — или даже о Блэйке или Уитмене,[175] не говоря уже о Джордже Вашингтоне и его вишневом деревце,[176] или определении полуострова, или как разбирать предложение. Такова, в общем, была грандиозная идея. Мало того: я, наверное, пытаюсь сказать, что мне известно, насколько ты терпеть не можешь те годы, когда мы с С. регулярно проводили домашние семинары, и в особенности — метафизические сессии. Просто надеюсь, что однажды — предпочтительно, когда мы оба вусмерть напьемся, — мы сможем об этом поговорить. (А тем временем могу только сказать, что ни Симор, ни я никогда не отдавали себе отчета — в том далеком прошлом, — что ты вырастешь и станешь актером. Должны были, без сомнения, но увы. Если б сообразили, несомненно, С. попробовал бы разобраться с этим поконструктивнее. Наверняка же где-то должен быть особый подготовительный курс для актеров по нирване и прочему Востоку, и, я думаю, Симор бы его нашел.) Абзац здесь должен закруглиться, но я все бормочу и не могу умолкнуть. Ты поморщишься от того, что последует далее, но последовать оно должно. Мне кажется, ты знаешь, что после смерти С. у меня были лучшие намерения: время от времени проверять, как там вы с Фрэнни держитесь. Тебе было восемнадцать, и я за тебя не слишком волновался. Хотя от мозглявой сплетницы в одном моем классе слышал, что у тебя в общаге твоего колледжа репутация человека, который уходит и по десять часов подряд сидит в медитации, — тут-то я и задумался. А Фрэнни тогда было тринадцать. Я же просто не мог пошевельнуться. Боялся приехать домой. Я не опасался, что вы оба в слезах окопаетесь в углу и приметесь швырять в меня через всю комнату полным собранием «Священных книг Востока» Макса Мюллера,[177] том за томом. (Что для меня, вероятно, стало бы мазохистским наслаждением.) Боялся я вопросов (гораздо больше, нежели упреков), которые вы оба могли мне задать. Я очень хорошо помню, как после похорон выжидал целый год и только затем вообще приехал в Нью-Йорк. Затем уже стало довольно просто приезжать на дни рожденья и праздники и почти не сомневаться, что вопросы сведутся к тому, когда я закончу следующую книгу, катался ли я в последнее время на лыжах и т. д. Последнюю пару лет и вы оба частенько приезжали сюда на выходные, и все мы, хотя говорили, говорили и говорили, уговорились не говорить ни слова. Сегодня мне впервые захотелось выступить. Чем глубже я забираюсь в это чертово письмо, тем больше теряю мужество своих убеждений. Но клянусь тебе: сегодня днем у меня появилось вполне поддающееся передаче виденьице истины (по разделу бараньих отбивных) — в тот самый миг, когда это дитя сообщило мне, что ее мальчиков зовут Бобби и Дороти. Симор мне как-то сказал — и не где-нибудь, а в городском автобусе, — что все легитимные религиозные штудии должны приводить к тому, что разучиваешься видеть различия, иллюзорную разницу между мальчиками и девочками, животными и камнями, днем и ночью, жарой и холодом. Это внезапно ударило меня у мясного прилавка, и мне показалось вопросом жизни и смерти рвануть домой на семидесяти милях в час, чтобы отправить тебе письмо. Господи, как жалко, что я не схватил карандаш прямо там, в супермаркете, что я доверился путям домой. Хотя, может, и неплохо. Бывают времена, когда я думаю, что ты простил С. гораздо полнее всех нас. Уэйкер как-то мне сказал по этому поводу кое-что интересное — вообще-то я попугайски излагаю то, что он говорил. Он сказал, что ты — единственный, кто злился на самоубийство С., и единственный, кто по-настоящему его простил. А все мы, сказал он, снаружи не злились и внутри не простили. Возможно, это истиннее истины. Откуда мне знать? Наверняка я знаю одно: мне было что сказать тебе счастливого и волнующего — и только на одной стороне листа, через два интервала, — и когда я приехал домой, оно по большей части пропало, или пропало целиком, и не осталось ничего, кроме как просто подрыгаться. Прочесть тебе нотацию об ученой степени и актерской жизни. Как безалаберно, как забавно и как Симор улыбался бы и улыбался — и, быть может, уверял меня — и всех нас, — что волноваться из-за этого не стоит.

Хватит. Играй. Зэкэри Мартин Глacc, тогда и там, где тебе хочется, коль скоро чувствуешь, что должен, но делай это изо всех сил. Если совершишь на сцене что-нибудь прекрасное, невыразимое и радостное, что-нибудь превыше и за пределами театрального мастерства, мы с С. оба возьмем напрокат смокинги и цилиндры с искусственными брюликами и церемонно придем к служебному входу с букетами львиного зева. В любом случае, за любую цену, прошу тебя — рассчитывай на мою любовь и поддержку из любого далека.

ДРУЖОК

Как водится, мои потуги на всезнание нелепы, но не кто-нибудь, а ты должен блюсти вежливость к той моей части, что выходит просто умной. Много лет назад, в самые ранние и самые нездоровые мои дни предполагаемого писательства я вслух прочел новый рассказ С. и Тяпе. Когда я закончил, Тяпа категорично (однако поглядывая на Симора) заявила, что рассказ «слишком умный». С. покачал головой, расплылся в улыбке и сказал, что умность — мой постоянный недуг, моя деревянная культяпка, и привлекать к ней внимание окружающих — дурнейший вкус. Как один хромой с другим, старина Зуи, давай будем друг с другом учтивы.

С большой любовью, Д.

Последняя, нижняя часть письма четырехлетней давности была в пятнах оттенка некоей выцветшей кордовской кожи и в двух местах лист порвался на сгибах. Дочитав, Зуи почти небрежно сложил все листки по порядку, с первого начиная. Постукал их, подравнивая, по сухим коленкам. Насупился. Затем поспешно, словно письмо это читал, ей-богу, последний раз в жизни, сунул его, словно пригоршню древесной стружки, в конверт. Толстый конверт он разместил на краю ванны и принялся с ним играть. Одним пальцем стал гонять его взад-вперед по бортику, очевидно, проверяя, сможет ли непрерывно перемещать его, не роняя в воду. Минут через пять подтолкнул конверт не туда — пришлось хватать его на лету. На этом игра завершилась. Со спасенным конвертом в руке Зуи опустился в воду ниже, глубже, погрузив колени. Минуту-другую смотрел рассеянно на кафельную стену за изножьем ванны, затем глянул на сигарету в мыльнице, взял ее и на пробу затянулся пару раз, но сигарета уже потухла. Он снова выпрямился — очень резко, сильно расплескивая воду, — и свесил сухую левую руку за край ванны. На коврике титульным листом вверх лежала отпечатанная на машинке рукопись. Зуи поднял ее и перенес, так сказать, к себе на борт. Кратко осмотрел, потом вложил четырехлетней давности письмо в середину, где туже держат скрепки. После чего опер рукопись об уже мокрые колени где-то в дюйме над водой и принялся переворачивать страницы. Дойдя до девятой, сложил рукопись, как журнал, и стал читать или учить.

Роль «Рика» была жирно подчеркнута мягким карандашом.

ТИНА (угрюмо): Ох, дорогой мой, дорогой, дорогой. Я тебе не гожусь, правда?

РИК: Не говори так. Никогда так не говори, слышишь?

ТИНА: Но это же правда. Я глазливая. Ужасно глазливая. Если б не я, Скотт Кинкэйд уже давно перевел бы тебя в буэнос-айресское отделение. Я все испортила. (Подходит к окну.) Я из тех лисичек, что портят виноград.[178] Я словно в ужасно изощренной пьесе. Самое забавное, что сама я не изощрена. Я вообще ничего. Просто я. (Оборачивается.) Ох, Рик, Рик, мне страшно. Что с нами случилось? Кажется, я больше не нахожу нас. Все тянусь и тянусь, а нас нет, и все. Это пугает. Я испуганное дитя. (Смотрит в окно.) Терпеть не могу этот дождь. Иногда я вижу, как умерла под ним.

РИК (спокойно): Дорогая моя, это разве не строчка из «Прощай, оружия»?[179]

ТИНА (оборачивается, в ярости): Пошел вон отсюда! Вон! Пошел отсюда, пока я в окно не выпрыгнула. Ты меня слышишь?

РИК (хватая ее): Послушай-ка меня. Ты прекрасная маленькая идиотка. Восхитительная, ребячливая позерка…

Чтение Зуи вдруг оборвал материнский голос — назойливый, якобы конструктивный, — который обращался к нему из-за двери:

— Зуи? Ты еще в ванне?

— Да, я еще в ванне. А что?

— Хочу зайти к тебе — всего на минуточку. У меня для тебя кое-что есть.

— Бога ради, я в ванне, мама.

— Всего на минутку, ради всего святого. Задвинь шторку.

Зуи окинул прощальным взглядом страницу, закрыл рукопись и уронил за край ванны.

— Господи боже всемогущий, — сказал он. — Иногда я вижу, как умер под дождем. — Нейлоновая занавеска — алая, с канареечно-желтыми диезами, бемолями и скрипичными ключами — была небрежно сдвинута в изножье ванны, а пластиковыми кольцами прицеплена к хромированной штанге над головой. Нагнувшись, Зуи дотянулся до занавески и задвинул на всю длину ванны, скрыв себя от взгляда. — Ладно. Господи. Заходи, если заходишь, — сказал он. В голосе не слышалось явной актерской манерности, но резонировал он несколько чересчур; «разносился» безупречно, когда Зуи не стремился им управлять. Много лет назад, еще в детстве, ему на викторине «Что за мудрое дитя» постоянно велели «не заплевывать» микрофон.

Дверь открылась, и в ванную бочком проникла миссис Гласс, женщина средней плотности, в сетке для волос. Возраст ее при любых обстоятельствах был яростно неопределим, но с сеткой на голове — и того менее. Ее выходы в комнаты бывали обычно не только физическими, но и вербальными.

— Не знаю, как ты можешь постольку бултыхаться в ванне. — Она тут же закрыла дверь — словно ради своего потомства вела долгую, очень долгую войну с послеванными сквозняками. — Это даже вредно, — сказала она. — Ты знаешь, сколько уже тут плаваешь? Ровно сорок пять…

— Не говори мне! Просто не говори мне, Бесси.

— Что значит не говорить тебе?

— Именно то, что я сказал. Оставь мне, черт побери, хоть иллюзию того, что ты там не считала, сколько минут я…

— Никаких минут никто не считал, юноша, — сказала миссис Гласс. Она уже была очень занята. В ванную она внесла продолговатый сверточек в белой бумаге, перевязанный золотой тесемкой. По всей видимости, в нем содержался предмет размером примерно с алмаз «Хоуп»[180] или оросительное приспособление. Миссис Гласс прищурилась на него и подергала за тесемку пальцами. Узел не поддался, и она вцепилась в него зубами.

На ней было обычное домашнее облачение — то, что ее сын Дружок (который был писателем и оттого, как сказал сам Кафка, не меньше, человеком неприятным) называл «мундиром предуведомления смерти». По большей части, наряд ее состоял из освященного веками полуночно-синего японского кимоно. Днем в квартире миссис Гласс носила его почти неизменно. Со своим множеством оккультных на вид складок оно также служило хранилищем принадлежностей весьма заядлого курильщика и мастера-любителя на все руки: на бедрах были нашиты два гигантских кармана, и в них обычно содержались две-три пачки сигарет, несколько книжек спичек, отвертка, молоток с лапками, бойскаутский нож, некогда принадлежавший кому-то из сыновей, эмалированный вентиль-другой от крана, плюс шурупы, гвозди, петли и шарики от подшипников в ассортименте, — от всего этого миссис Гласс имела склонность, перемещаясь по своей просторной квартире, позвякивать на ходу. Уже десять лет, а то и больше обе ее дочери часто, хоть и беспомощно, сговаривались выкинуть это заслуженное кимоно. (Ее замужняя дочь Тяпа давала понять, что кимоно это, возможно, придется добить из милосердия тупым предметом, прежде чем сунуть в мусорный бак.) Сколь восточным бы ни был задуман халат при рождении, он ни на йоту не умалял того единственного мощного впечатления, которое миссис Гласс chez elle[181] производила на определенного сорта наблюдателя. Глассы проживали в старом, но категорически не вышедшем из моды жилом доме на Восточных 70-х, где, возможно, две трети жилиц — из тех, что позрелее, — обладали меховыми шубами, а выйдя из дома ясным утром среди недели, как минимум с хорошей точностью могли где-то полчаса спустя оказаться на входе в лифт «Лорда-энд-Тэйлорза», «Сакса» или «Бонуит Теллерза», или же на выходе из него. В этих отчетливо манхэттенских декорациях миссис Гласс выглядела (с бесспорно неотесанной точки зрения) довольно живительным бельмом на глазу. Смотрелась она, во-первых, так, будто никогда, вообще никогда не покидала здания — но если и покидала, то в темном платке и направлялась при этом к О’Коннелл-стрит, дабы забрать тело кого-нибудь из своих полуирландских-полуеврейских сыновей, только что в результате канцелярской ошибки застреленного «черно-рыжими».[182]

Неожиданно и подозрительно раздался голос Зуи:

— Мама? Что, во имя Христа, ты там делаешь?

Миссис Гласс развернула упаковку и теперь читала мелкую надпись на тыльной стороне коробки с зубной пастой.

— Будь добр, закрой этот свой рот, — рассеянно ответила она. Подошла к аптечке. Та располагалась над раковиной у стены. Миссис Гласс открыла зеркальную дверцу и обозрела забитые полки взглядом — точнее, хозяйским прищуром — убежденного аптечного садовника. Пред нею изобильными рядами выстроилась толпа, так сказать, фармацевтики золотой,[183] плюс некоторое количество технически менее изобретательных пустяковин. Полки несли на себе йод, меркурохром, витаминные капсулы, зубную нить, аспирин, «Анацин», «Бафферин», «Аргирол», «Мастерол», «Экс-Лаке», молочко магнезии, «Сол Гепатика», «Аспергам»,[184] две бритвы «Жиллетт», одну «Шик-Инжектор», два тюбика крема для бритья, гнутый и несколько драный снимок толстого черно-белого кота, спящего на перилах веранды, три расчески, две щетки для волос, бутылек мази для волос «Дикий корень», бутылек средства от перхоти «Фитч», коробочку глицериновых суппозиториев без маркировки, капли в нос «Викс», «Викс ВапоРаб», шесть брусков «кастильского мыла»,[185] корешки трех билетов на музкомедию 1946 года («Зовите меня “мистер”»),[186] тюбик крема для удаления волос, коробку «клинексов», две морские ракушки, сколько-то стертых на вид наждачек, две баночки очищающего крема, три пары ножниц, пилочку для ногтей, прозрачный голубой шарик (игроки в шарики, по крайней мере — в двадцатые годы, такие называли «чистяками»), крем для сужения расширенных пор, пинцет, корпус от девичьих или женских золотых часиков без ремешка, коробок двууглекислой соды, девчачье интернатское колечко с оббитым ониксом, бутылек «Стопетта»[187] — и, вообразимо это или нет, еще целую гору всего прочего. Миссис Гласс деловито потянулась, сняла с нижней полки нечто и с приглушенным жестяным звяком выронила его в мусорную корзину. — Я сюда тебе кладу эту новую зубную пасту, которой нынче все бредят, — объявила она, не оборачиваясь, и сдержала слово. — И хватит уже чистить этим дурацким порошком. Он тебе с зубов всю хорошенькую эмаль сотрет. А у тебя — хорошенькие зубки. Ты бы хоть следил за ними как положено…

— Кто сказал? — Из-за шторки донесся плеск взбаламученной воды. — Кто, к чертовой матери, сказал, что он сотрет с моих зубов всю хорошенькую эмаль?

— Я сказала. — Миссис Гласс окинула свой садик последним критическим взглядом. — Так что, пожалуйста, пользуйся. — Она чуть подтолкнула неоткрытую коробочку «Сол Гепатика» совком протянутых пальцев, чтобы выровнять ее с другими вечнозелеными в ряду, потом закрыла дверцу Отвернула холодный кран. — Интересно, кто моет руки, а потом не чистит за собой раковину, — мрачно сказала она. — Предполагается, что в этой семье все взрослые. — Она увеличила напор воды и кратко, но тщательно обмахнула раковину одной рукой. — Ты, наверно, еще не поговорил со своей младшей сестрой, — сказала она и повернулась к занавеске.

— Нет, я еще не поговорил со своей младшей сестрой. Может, теперь уберешься отсюда к черту?

— А почему не поговорил? — вопросила миссис Гласс. — Мне кажется, это некрасиво, Зуи. Мне кажется, это совсем некрасиво. Я же тебя отдельно попросила: пожалуйста, сходи проверь, все ли…

— Во-первых, Бесси, я всего где-то час назад встал. Во-вторых, вчера вечером я разговаривал с ней целых два часа подряд, и мне кажется, что ей честно не хочется с нами разговаривать, черт возьми, еще и сегодня. А в-третьих, если ты не выйдешь из ванной, я подожгу эту уродскую занавеску. Я не шучу, Бесси.

Где-то посреди этих трех наглядных пунктов миссис Гласс бросила его слушать и села.

— Иногда я просто готова прикончить Дружка за то, что у него нет телефона, — сказала она. — Это же излишне. Ну как взрослый человек может так жить — без телефона, без ничего? Никто в уединение ему вторгаться не будет, если он его хочет, но, по-моему, совершенно не обязательно жить затворником. — Она раздраженно поерзала и скрестила ноги. — Господи боже мой, это даже небезопасно! А если ногу, например, сломает? В этих своих лесах. Мне это просто покоя не дает.

— Не дает, значит, а? Что именно тебе не дает покоя? Что он сломает ногу или что у него нет телефона, когда тебе хочется?

— И то, и другое не дает мне покоя, юноша, к твоему сведению.

— Ну… так и остынь. Не трать времени. Ты такая дура, Бесси. Почему ты такая дура? Ты же знаешь Дружка, елки-палки. Если он даже забурится на двадцать миль в леса, обе ноги переломаны, а в спине стрела торчит, он все равно приползет к своей пещере, лишь бы убедиться, что, пока его не было, никто в ней украдкой не мерил его галоши. — Из-за шторки донесся краткий, довольный, хоть и несколько злорадный гогот. — Ты уж мне поверь. Ему его чертово уединение слишком дорого, чтоб просто так подохнуть где-нибудь в лесах.

— Здесь никто и не требует подохнуть, — сказала миссис Гласс. Суетливо и необязательно она поддернула сетку на голове. — Я все утро напролет пыталась дозвониться до этих его соседей дальше по дороге. Они даже трубку не берут. Это бесит, что до него не добраться. Ну сколько раз я уже умоляла его снять этот дурацкий телефон из их с Симором старой комнаты. Это же ненормально. Когда что-то по-настоящему случится и телефон ему понадобится… Просто бесит. Вчера вечером дважды пыталась, и еще раза четыре сегодня…

— Что это значит, «бесит»? Во-первых, чего ради каким-то чужим людям дальше по дороге быть у нас на побегушках?

— Здесь никто и не требует никаких побегушек, Зуи. Не дерзи мне, пожалуйста. К твоему сведению, я очень волнуюсь за этого ребенка. К тому же, мне кажется, Дружку следует рассказать. Просто к твоему сведению, мне кажется, он никогда меня не простит, если в такое время я с ним не свяжусь.

— Ладно, ладно! Ну позвони тогда в колледж, чего теребить соседей? Все равно он сейчас не будет сидеть у себя в пещере, сама же знаешь.

— Будь так любезен, не повышай на меня, пожалуйста, голос, юноша. Здесь не глухие. К твоему сведению, я звонила в колледж. И по опыту знаю, это совершенно без толку. Они просто оставляют записки у него на столе, а он, по-моему, к своему кабинету и близко не подходит. — Миссис Гласс всем телом резко подалась вперед и схватила что-то с крышки бельевой корзины. — У тебя там терка есть? — спросила она.

— Это называется «мочалка», а не «терка», и, черт бы все это побрал, Бесси, мне потребно одно — чтобы меня в этой ванной оставили в покое. Мое единственное простейшее желанье. Если бы мне хотелось, чтоб сюда набились все прохожие тучные ирландские розы, я бы так и сказал. Давай, ну. Иди.

— Зуи, — терпеливо произнесла миссис Гласс. — Я держу чистую терку в руке. Тебе надо или не надо? Да или нет, пожалуйста.

— О боже мой! Да. Да. Да. Как ничто более в этой жизни. Кидай сюда.

— Я не стану ее туда кидать, я ее тебе передам. В этой семье всегда всё кидают.

Миссис Гласс поднялась, сделала три шага к душевой занавеске и дождалась, когда бестелесная рука востребует мочалку.

— Огромное тебе спасибо. А теперь, будь добра, выметайся отсюда. Я уже сбросил фунтов десять.

— Так неудивительно! Ты в этой ванне сидишь чуть ли не до посинения, а потом… А это что? — С величайшим интересом миссис Гласс нагнулась и подняла рукопись, которую Зуи читал до ее появления в кадре. — Это мистер Лесаж прислал новый сценарий? — спросила она. — На полу? — Ответа она не получила. Так Ева спрашивала бы Каина, не его ли это славная новая мотыга валяется под дождем.[188] — Самое место для рукописи, должна сказать. — Она переместила сценарий к окну и бережно положила на батарею. Посмотрела сверху, словно проверяя на влажность. Жалюзи на окне были опущены — Зуи всегда читал в ванне при свете трех лампочек на потолке, — но снаружи на титульную страницу просочилась толика утреннего света. Миссис Гласс склонила голову набок, чтобы лучше разобрать название, одновременно извлекая из кармана кимоно длинную пачку сигарет. — «Сердце — осенний скиталец», — задумчиво прочла она вслух. — Необычный заголовок.

Реакция из-за шторки последовала — хоть и чуточку запоздалая, но восторженная.

— Как? Какой заголовок?

Миссис Гласс уже выставила караулы. Она отступила и вновь уселась с зажженной сигаретой в руке.

— Необычный, я сказала. Я не говорила, что он прекрасный или какой-то, поэтому просто…

— Ах-х, ей-же-ей! Тебе приходится подыматься спозаранку, малютка Бесси, чтоб не пропустить ничего стильного. Хочешь знать, что за сердце у тебя? Твое сердце, Бесси, — осенняя мусорка. Как тебе такое приметное название, а? Ей-богу, многие — многие несведущие — полагают, будто Симор и Дружок — единственные в семье, черт бы их драл, литераторы. Когда я думаю, когда присаживаюсь на минутку и задумываюсь о чуткой прозе, о мусорках, каждый день моей жизни идет…

— Ладно, ладно уже, юноша, — сказала миссис Гласс. Как бы ни ценила она заголовки телепостановок, как бы ни обстояло у нее с эстетикой в целом, в глазах ее зажегся огонек — не более огонька, но все же огонек, — знаточеского, хоть и извращенного удовольствия от того, с каким изяществом ее младший и самый симпатичный сын ее изводит. На долю секунды огонек этот заменил сплошную изношенность и, говоря просто, конкретную тревогу, что проступала у миссис Гласс на лице, когда она вошла в ванную. Тем не менее она тут же перешла к обороне: — А что не так с заголовком? Очень необычный. Ты! Тебе же что ни возьми — все банальность и уродство! Я же ни разу от тебя не слышала…

— Что? Это кому ни возьми? Что именно мне уродство, а? — Из-за шторки донесся шум небольшого наката, словно там разыгралась довольно малолетняя морская свинья. — Послушай, мне все равно, что ты говоришь о моем племени, убеждениях или вере, Толстуха, но не говори, что я нечувствителен к прекрасному. Такова моя ахиллесова пята, и ты этого не забывай. Для меня всё прекрасно. Покажи мне розовый закат, и я, ей-богу, обомлею. Что угодно. «Питера Пэна».[189] Не успеет на «Питере Пэне» подняться занавес, а я уже растекаюсь лужицей слез. А у тебя еще хватает наглости утверждать, что я…

— Ох, заткнись, — рассеянно произнесла миссис Гласс. Могуче вздохнула. Затем с напряженным лицом глубоко затянулась и, выдувая дым ноздрями произнесла — вернее сказать, выпалила: — Ох, что же мне делать с этим ребенком, а? — Она вдохнула поглубже. — Уже абсолютно никакой соображалки не хватает. — Она прожгла шторку рентгеновским взором. — А от вас ни от кого абсолютно никакой помощи не дождешься! Ни фана! Твой отец даже говорить ни о чем таком не любит. Сам знаешь. Он тоже волнуется, само собой, — я же вижу, какое у него лицо, — но ничем заниматься просто не желает. — Рот миссис Гласс сжался. — Никогда ничем не занимался, сколько я его знаю. Думает, все странности или гадости просто уйдут сами, стоит лишь включить радио, чтоб там запел какой-нибудь шнук.[190]

От обособленного Зуи долетел могучий взрев хохота. Его едва можно было отличить от гогота, но разница все же была.

— Так и думает! — без капли юмора стояла на своем миссис Гласс. Она подалась вперед. — Хочешь знать мое честное мнение? — вопросила она. — Хочешь?

— Бесси. Ради бога. Ты же все равно расскажешь, какая разница, хочу я…

— Мое честное мнение — я нисколько не шучу — я честно думаю, что он все надеется снова услышать всех вас по радио. Я серьезно. — Миссис Гласс опять глубоко вздохнула. — Всякий божий раз, когда ваш отец включает радио, я честно думаю, что он рассчитывает поймать «Что за мудрое дитя» и услышать, как все его дети, один за другим, снова отвечают на вопросы. — Она сжала губы и смолкла — бессознательно, — чтобы еще лучше подчеркнуть сказанное. — И я хочу сказать — всех вас, — сказала она и вдруг чуточку выпрямилась. — Включая Симора и Уолта. — Она деловито и глубоко затянулась. — Он совершенно в прошлом живет. Ну вот совершенно. Теперь уже и телевизор едва-едва смотрит — только если ты там. И не смейся, Зуи. Ничего смешного.

— Кто, во имя господа, смеется?

— Ну так это ж правда! Он же абсолютно не соображает, что Фрэнни сама не своя. Ну хоть тресни! Вчера вечером, сразу после новостей в одиннадцать — что, по-твоему, он у меня спрашивает? Как я думаю, не хочет ли Фрэнни мандаринку! Дитя лежит часами, все глаза выплакала, слова ей не скажи, бормочет бог знает что себе под нос, а твой отец спрашивает, не хочет ли она мандаринку. Я его чуть не прибила. В следующий раз он… — Миссис Гласс остановилась. Зыркнула на душевую занавеску. — Что смешного?

— Ничего. Ничего, ничего, ничего. Про мандаринку мне понравилось. Ладно, от кого еще помощи не дождешься? От меня. От Леса. От Дружка. От кого еще? Излей мне душу, Бесси. Не стесняйся. Вот в чем беда этой семейки — мы слишком подолгу держим все под спудом.

— Ох, ты остряк, юноша, ну как костыль примерно, острый, — сказала миссис Гласс. Она не спеша заправила выбившуюся прядь волос под резинку сетки. — Ох вот бы хоть на несколько минут залучить Дружка к этому дурацкому телефону. Единственный, кто наверняка разберется во всех этих глупостях. — Она задумалась — очевидно, с затаенной злобой. — Пришла беда — отворяй ворота. — Сигаретный пепел она стряхнула в левую ладонь. — Тяпа вернется только десятого. Уэйкеру я вообще боюсь говорить, даже если б знала, как его найти. За всю жизнь ни разу такой семьи не встречала. Я не шучу. Вы же все должны быть такими разумными и прочее, все вы, дети, и ни один из вас не поможет, когда совсем каюк. Ни единый. Я уже просто немножко устала от…

— Какой каюк, елки-палки? Какой еще каюк? Что ты хочешь от нас, Бесси? Пойти туда и прожить за Фрэнни всю жизнь?

— Ну-ка немедленно прекрати! Здесь никто и не требует жить за нее жизнь. Мне просто хотелось бы, чтобы хоть кто-нибудь зашел в гостиную и выяснил, что есть что, — вот чего бы мне хотелось. Мне бы хотелось знать, когда именно этот ребенок намерен вернуться в колледж и доучиться год. Мне бы хотелось знать, когда именно она намерена впихнуть себе в живот хоть что-нибудь питательное. Она ж практически ничего не ела, как в субботу вечером вернулась домой — ну ничегошеньки! Я пыталась — всего полчаса назад — заставить ее выпить хорошенькую чашку куриного бульона. Она сделала ровно два глотка — и все. А тем, что я заставила ее съесть вчера, ее практически стошнило. — Голос миссис Гласс смолк ровно настолько, чтобы, так сказать, перезарядиться. — Говорит, может, потом чизбургер съест. Да что же это такое с этими чизбургерами, а? Насколько я понимаю, она весь семестр практически одними чизбургерами и колой питается. Это что же, таким вот молоденьких девушек нынче в колледжах кормят? Я одно знаю. Я точно не стану кормить молоденькую девушку, да еще такую запущенную, как этот ребенок, едой, которая даже…

— Вот это да! Куриный бульон — или ничего. Вот это по-нашему. Если она себе намерена поиметь нервный срыв, мы способны дать ей хотя бы одно — она его не поимеет в мире и покое.

— А ну-ка не дерзи мне, юноша… Ох, ну ты и языкастый! К твоему сведению, я думаю, что вся та пища, которой этот ребенок травится, запросто могла повлиять на эти ее глупости. Даже ребенком в этого ребенка приходилось практически насильно пихать овощи или хоть что-нибудь полезное. Нельзя бесконечно над телом измываться, год за годом, что бы ты там ни говорил.

— Ты абсолютно права. Ты абсолютно права. Потрясающе, как это тебе удается нырнуть в самую суть вопроса. Даже мурашки по телу… Ей-богу, ты меня вдохновляешь. Ты меня, Бесси, воспламеняешь. Знаешь, что ты сделала? Ты понимаешь, что сделала-то? Ты всей этой чертовне придала свежий, новый, библейский оттенок. В колледже я написал четыре работы по Распятию — на самом деле, пять, — и все до единой тревожили меня чуть ли не до беспамятства, потому что я осознавал: чего-то не хватает. И теперь я знаю, чего. Теперь мне все ясно. Я вижу Христа в совершенно ином свете. Этот его нездоровый фанатизм. Грубость с милыми, здравыми, консервативными налогоплательщиками-фарисеями. О, это же восторг! По-своему, Бесси, просто, прямо и нетерпимо ты нащупала недостающую ноту во всем Новом Завете. Неправильная диета. Христос жил одними чизбургерами и колой. Почем знать, может, он и голодных кормил…

— А ну-ка прекрати сейчас же, — перебила миссис Гласс голосом спокойным, но чреватым. — Ох засунуть бы тебе подгузник в рот!

— Ага, здорово. Я только вежливо пытаюсь беседу в ванной поддержать.

— Какой остряк. Ах какой же ты остряк! Так уж вышло, юноша, что я не вижу твою младшую сестру ровно в том же самом свете, что и Господа. Может, я с причудью, но так уж вышло. И я вообще не вижу никакого сравнения между Господом и запущенной, замотанной студенточкой колледжа, которая начиталась религиозных книжек и всякого такого прочего! Ты, разумеется, свою сестру знаешь так же, как и я, — или должен знать. Она жутко впечатлительная и всегда такой была, и тебе это прекрасно известно!

В ванной на миг повисла странная тишина.

— Мама? Ты там сидишь? Мне страшно думать, что ты там сидишь примерно с пятью зажженными сигаретами. Да? — Он подождал. Миссис Гласс, однако, предпочла не отвечать. — Я не хочу, чтобы ты там сидела, Бесси. Мне бы хотелось вылезти уже из этой чертовой ванны… Бесси? Ты слышишь меня?

— Слышу, слышу, — ответила та. По ее лицу скользнула свежая волна беспокойства. Миссис Гласс нетерпеливо выпрямила спину. — У нее этот дурацкий Блумберг в постели на диване, — сказала она. — Это же антисанитарно. — Она могуче вздохнула. Уже несколько минут она держала сигаретный пепел в левой ладони. Теперь же дотянулась и, в общем, даже не вставая, высыпала его в мусорную корзину. — Даже не знаю, что делать, — объявила она. — Просто не знаю, и все. Весь дом абсолютно вверх тормашками. Маляры у нее в комнате почти закончили и сразу же после обеда захотят приступить к гостиной. Не знаю, будить мне ее или что. Она же почти не спала. Я просто с ума схожу. Ты знаешь, сколько лет назад я была вольна пригласить в эту квартиру маляров? Почти двад…

— Маляры! А! Заря восходит. О малярах-то я забыл. Послушай, а чего ты сюда их не позвала? Здесь куча места. Каким же хозяином они меня сочтут, если я не позову их в ванную, когда сам…

— Угомонись на минуточку, юноша. Я думаю.

Словно бы послушавшись, Зуи энергично взялся за мочалку. Сравнительно долго в ванной раздавался лишь ее слабый шорох. Миссис Гласс, сидя в восьми-десяти шагах от занавески, не сводила взгляда с синего коврика у ванны на плитках. Сигарета ее догорела до последнего полудюйма. Миссис Гласс держала ее в правой руке кончиками пальцев. Бесспорно, ее способ держать окурок тяготел к тому, чтобы разнести к какой-нибудь литературной чертовой матери чье-нибудь первое, сильное (и все равно вполне здравое) впечатление, будто на плечи ее наброшен невидимый дублинский плат. Не только пальцы ее были необычайной длины и изящества — чего, говоря крайне в общем, трудно было бы ожидать от пальцев женщины средней плотности, — но являли они, так сказать, и несколько имперскую на вид дрожь: столь элегантно могли трястись пальцы низложенной балканской королевы либо ушедшей на покой любимой куртизанки. И то был не единственный диссонанс мотиву черного дублинского плата. Брови несколько вздымались в удивлении и от ног Бесси Гласс, кои были по любым критериям привлекательны. То были ноги некогда вполне широко признанной светской красотки, актрисы варьете, танцовщицы — очень легконогой танцовщицы. Теперь, когда она сидела, глядя на ванный коврик, ноги эти были скрещены, левая поверх правой, и сношенный махровый белый тапочек смотрелся так, точно в любую секунду спадет с вытянутой ступни. А сами ступни были необычайно малы, лодыжки — по-прежнему стройны, и, что, быть может, самое примечательное, икры были все так же тверды и, судя по всему, никогда не знали варикоза.

Неожиданно миссис Гласс испустила вздох гораздо глубже обычного — изошедший словно от самой жизненной силы. Встала и перенесла сигарету к раковине, пустила на уголек холодную воду, затем бросила погашенный окурок в мусорную корзину и снова села. Чары задумчивости, коими она себя окутала, не рассеялись, будто она даже не двигалась с места.

— Бесси, я выхожу примерно через три секунды! Честно тебя предупреждаю. Давай не будем злоупотреблять гостеприимством, дружок.

Миссис Гласс, вернувшая пристальный свой взор на синий коврик, рассеянно кивнула в ответ на это «честное предупреждение». И в тот миг, что более чем просто достойно упоминанья, увидь Зуи ее лицо, а в особенности — глаза, у него бы мог появиться сильный позыв — мимолетный или же нет — отозвать, или перестроить, или перемодулировать большую часть своей доли того разговора, что у них сейчас состоялся: умерить его, смягчить. С другой стороны, может, и не появился бы. В 1955-м то было весьма рискованное дело — пытаться достоверно расшифровать лицо миссис Гласс, особенно ее огромные голубые глаза. Там, где некогда, сколькими-то годами ранее они одни могли сообщить (людям либо ванным коврикам), что два ее сына мертвы: один покончил с собой (ее любимый, самый замысловато откалиброванный, самый добрый), второй погиб во Второй мировой (ее единственный поистине беззаботный), — где раньше одни глаза Бесси Гласс могли изложить эти факты с красноречием и вроде бы даже страстью к подробностям, которые ни мужу ее, ни оставшимся в живых взрослым детям не под силу было видеть, не говоря уж о том, чтобы впитывать, — теперь, в 1955-м, она скорее пользовалась тем же устрашающим кельтским инструментом, дабы сообщить — обычно прямо в дверях, — что новый посыльный не доставил ягнячью ногу к ужину, а брак какой-нибудь далекой голливудской звездульки дал течь.

Она вдруг закурила новую сигарету, затянулась, потом встала и выдохнула дым.

— Вернусь через минуту, — сказала она. Утверждение прозвучало невинно, как обещание. — Только становись, пожалуйста, на коврик, когда выйдешь, — добавила она. — Он здесь для того и лежит. — Она вышла из ванной, надежно закрыв за собою дверь.

Такое впечатление, будто, много дней проведя в кустарном мокром доке, из, скажем, пруда Уолден[191] только что выплыла «Королева Мэри» — так же внезапно и извращенно, как туда вплыла. За душевой шторкой Зуи на несколько секунд закрыл глаза, будто его собственное суденышко ненадежно закачалось в кильватере. Затем отодвинул шторку и уставился на закрытую дверь. То был увесистый взгляд, и облегчение в нем не очень сквозило. Как ни верти, то был взгляд — что не очень парадоксально — любителя уединения, который, едва уединение его нарушилось, не вполне доволен тем, что нарушитель просто встает и уходит, на раз — два-три, опа — и нету.

Не прошло и пяти минут, как Зуи с расчесанными влажными волосами стоял босиком у раковины в темно-серых вискозных штанах без ремня и с лицевым полотенцем на голых плечах. Уже инициирован ритуал бритья. Наполовину подняты жалюзи на окне; дверь ванной оставлена приоткрытой, чтобы улетучился пар и прояснилось зеркало; зажжена сигарета, сделана затяжка, сигарета отложена под руку на полочку матированного стекла ниже зеркала аптечки. В этот миг Зуи только-только выдавил крем на кончик помазка. Тюбик он, не закрывая, отложил подальше к эмалированному заднику. Со скрипом провел ладонью взад-вперед по зеркалу, стирая почти весь туман. После чего принялся намыливать лицо. Его способ весьма отличался от обычного, хотя по духу был идентичен тому, как Зуи брился. То есть, хотя, намыливаясь, он поглядывал в зеркало, но туда, где движется помазок, не смотрел — вместо этого не сводил взгляд с отражения собственных глаз, словно те были нейтральной территорией, ничейной землей в личной войне с нарциссизмом, которую он вел лет с семи или восьми. К тому времени, когда ему исполнилось двадцать пять, маленькая его уловка оставалась, может, по большей части и рефлекторной — так ветеран бейсбола на базе будет постукивать битой по шипам, надо ему это или нет. Вместе с тем, несколькими минутами ранее причесывался Зуи с самым минимумом подмоги от зеркала. А еще раньше ему удалось вытереться перед зеркалом в полный рост, даже не глянув на себя.

Он только закончил намыливать лицо, когда в зеркальце для бритья вдруг возникла мать. Она стояла в дверях, всего в нескольких шагах за спиной у Зуи, держась за дверную ручку, — воплощение мнимого сомненья, стоит ли еще раз заходить в ванную целиком.

— А! Что за приятный и великодушный сюрприз! — молвил Зуи в зеркало. — Входи, входи! — Он засмеялся — иначе взревел, — после чего открыл аптечку и вытащил бритву.

Миссис Гласс раздумчиво надвинулась.

— Зуи… — начала она. — Я подумала. — Разместилась она, по обыкновению, непосредственно слева от сына. И принялась опускаться на сиденье.

— Не садись! Дай мне сперва тебя впитать, — сказал Зуи. Выход из ванны, надевание штанов и причесывание очевидно его приободрили. — Не часто к нам в часовенку заглядывают гости, а когда забредают, мы стараемся, чтобы им было…

— Умолкни на минутку, а? — твердо сказала миссис Гласс и села. — Я подумала. Как ты считаешь, полезно будет поискать Уэйкера? Я лично — нет, но как ты считаешь? В смысле, мое мнение — этому ребенку нужен хороший психиатр, а не священник или как-то, но я могу быть неправа.

— О нет. Нет-нет. Неправа — нет. По-моему, ты никогда не бываешь неправа, Бесси. Факты у тебя всегда — либо вранье, либо преувеличены, но неправа — нет-нет. — С премногим восторгом Зуи смочил бритву и принялся за дело.

— Зуи, я у тебя спрашиваю — просто прекрати эти глупости сейчас же, пожалуйста. Нужно или не нужно мне связываться с Уэйкером? Можно позвонить епископу Пиншо или как его там, и он, вероятно, скажет мне, куда можно хотя бы послать телеграмму, если Уэйкер по-прежнему на каком-нибудь дурацком судне. — Миссис Гласс дотянулась и придвинула поближе металлическую мусорную корзину — пепельницу для той зажженной сигареты, что она принесла с собой. — Я спросила у Фрэнни, хочет ли она с ним поговорить по телефону, — сказала она. — Если я смогу его разыскать.

Зуи мигом сполоснул бритву.

— И что она ответила? — спросил он.

Миссис Гласс изменила позу, слегка и уклончиво скользнув вправо.

— Говорит, что ни с кем разговаривать не хочет.

— А. Но мы-то лучше знаем, а? Мы не сносим таких прямых ответов безропотно, правда же?

— К твоему сведению, юноша, я сегодня вообще не собираюсь сносить никаких ответов от этого ребенка, — запальчиво сказала миссис Гласс. Обращалась она к намыленному профилю Зуи. — Если у тебя юная девушка лежит в комнате, плачет и бормочет себе под нос двое суток подряд, никаких ответов от нее не ждешь.

Зуи, не отозвавшись, продолжал бриться.

— Ответь мне на вопрос, пожалуйста. Нужно или не нужно мне связываться с Уэйкером? Если честно, мне страшно. Он такой впечатлительный, хоть и священник. Ему скажешь: дождь собирается, — а у него уже слезы брызжут.

Зуи на пару с его отражением это замечание позабавило.

— У тебя еще есть надежда, Бесси, — сказал он.

— Ну, если до Дружка не дозвониться и даже от тебя помощи не дождешься, должна же я сделать хоть что-то, — сказала миссис Гласс. С великим беспокойством на лице она покурила еще. Затем: — Если б тут было что-нибудь строго католическое или вроде того, я б, наверно, могла и сама ей помочь. Я же не все забыла. Но вас, дети, никого католиками не воспитывали, и я просто не понимаю…

Зуи прервал ее.

— Ты промахнулась, — сказал он, обращая к ней намыленное лицо. — Мимо. Очень сильно мимо. Я вчера вечером тебе говорил. То, что с Фрэнни творится, не касается религии. — Он сунул бритву в воду и вернулся к бритью. — Поверь мне, пожалуйста, на слово.

Миссис Гласс полновесно и пристально уставилась на его профиль, словно рассчитывая на продолжение, но сын больше ничего не произнес. Наконец она вздохнула и сказала:

— Я бы почти успокоилась, если бы у нее с дивана удалось забрать этого кошмарного Блумберга. Это же антисанитарно. — Она затянулась. — И даже не знаю, что мне делать с малярами. Вот в эту минуту они уже практически закончили с ее комнатой и сейчас просто копытом бить станут, чтоб начать гостиную.

— Знаешь, у меня одного в этой семье нет никаких проблем, — сказал Зуи. — И знаешь, почему? Потому что стоит мне загрустить или чем-то озадачиться, как я что делаю — я приглашаю кого-нибудь к себе в ванную, и мы… ну, мы вместе все улаживаем — и только-то.

Миссис Гласс, казалось, была уже готова заинтересоваться методом Зуи разбираться с проблемами, но в тот день она подавляла в себе любые развлечения. Она мгновенье смотрела на сына, а затем в глазах ее проглянуло что-то новое — находчивое, лукавое и чуточку отчаянное.

— Знаешь, юноша, я не такая дура, — сказала она. — Вы ужас какие скрытные, дети мои. Но так вышло, если тебе интересно, что мне вся подноготная известна лучше, чем ты думаешь. — Для весу она, сжав губы, смахнула воображаемые табачные чешуйки с подола кимоно. — К твоему сведению, я уж знаю, что корень всех глупостей — та книжка, которую она вчера таскала с собой по всему дому.

Зуи обернулся и посмотрел на нее. Он ухмылялся.

— Как ты это поняла? — спросил он.

— Не твое дело, как я это поняла, — ответила миссис Гласс. — Если тебе интересно, сюда уже несколько раз звонил Лейн. Он жутко волнуется за Фрэнни.

Зуи сполоснул бритву.

— Какой еще Лейн? — спросил он. Без сомнения, то был вопрос очень молодого человека, который время от времени бывает не расположен признавать, что некоторых людей знает по именам.

— Тебе прекрасно известно, какой Лейн, юноша, — подчеркнуто сказала миссис Гласс. — Лейн Кутелл. И он мальчик Фрэнни весь этот год, только и всего. Даже я могу припомнить, что ты с ним встречался по меньшей мере полдюжины раз, так что не делай вид, будто его не знаешь.

Зуи искренне взревел от хохота, словно ему явно нравилось, когда разоблачают любую манерность, включая его собственную. В восторге он продолжал бриться.

— Это называется «молодой человек» Фрэнни, — сказала он, — а не ее «мальчик». Почему ты такая старомодная, Бесси? Почему так? Хм?

— Не твое дело, почему я старомодная. Тебя, может, заинтересует, что, как Фрэнни вернулась, он сюда звонил раз пять или шесть — и дважды сегодня утром, пока ты еще даже не встал. Он очень милый, ужасно заботливый и переживает за Фрэнни.

— В отличие от некоторых наших знакомых, а? Что ж, не хочется тебя разочаровывать, но я сидел с ним часами, и он вовсе не милый. Он красавчик и фуфло. Кстати сказать, кто-то здесь брил подмышки или ноги моей бритвой. Или ронял ее. Головка совсем сбилась…

— Никто не трогал твою бритву, юноша. И почему же это он красавчик и фуфло, могу я спросить?

— Почему? Да потому что. Вероятно, потому, что оно того стоит. Я тебе одно могу сказать. Если он хоть сколько-то переживает за Фрэнни, спорим на что угодно — причины у него самые мерзкие. Вероятно, он переживает, потому что ему не хотелось уходить до конца этого чертова матча, — переживает, потому что наверняка это показал, но знает, что Фрэнни совсем не дура и заметила. Прямо вижу, как этот гаденыш сажает ее в такси и в поезд, а сам думает, успеет ли вернуться до конца тайма.

— Ох, да с тобой и не поговорить уже! Ну никак же не возможно. Даже не знаю, зачем пытаюсь. Ты совсем как Дружок. Думаешь, все что-то делают почему-нибудь чудному. Люди что, не могут кому-то звонить просто так, без гаденького себялюбия?

— Именно — в девяти случаях из десятка. И этот зануда Лейн — не исключение, будь спок. Слушай, да черт возьми, я как — то вечером разговаривал с ним двадцать минут и чуть не сдох, пока Фрэнни собиралась, и говорю тебе — он огромный ноль без палочки. — Зуи подумал, задержав ход бритвы. — Что же он такое нес? Что-то крайне подхалимское. Что же это было?.. А, да. Да. Он мне говорил, что когда был мелким, каждую неделю слушал нас с Фрэнни — и знаешь, что он делал, гаденыш? Превозносил меня за счет Фрэнни. Только лишь затем, чтобы подольститься ко мне и похвалиться своим модненьким лигоплющовым интеллектишком. — Зуи чуть вывалил язык и испустил смягченный и модулированный «бронксский привет». — Тьфу на него, — сказал он и снова поднес к лицу бритву. — И тьфу на всех этих школяров в беленьких ботиночках, которые у себя в колледжах редактируют литературненькие журнальчики. Мне подавай честного жулика.

Миссис Гласс уставила долгий и странно понимающий взгляд в его профиль.

— Он молоденький мальчик, и колледж еще не закончил. А от тебя люди нервничают, юноша, — на редкость уравновешенно сказала она. — Тебе либо кто-то нравится сразу, либо нет. Если да, ты сам как раскроешь рот, так никто больше и слова не вставит. А если тебе кто-то не нравится, как оно в основном и бывает, ты просто сидишь как смерть козиная, и пусть человек себе болтает, пока лбом в угол не упрется. Я наблюдала за тобой такое.

Зуи обернулся всем корпусом и посмотрел на мать. Повернулся и посмотрел точно так же, как в то или иное время все его братья и сестры (и особенно братья) поворачивались и смотрели на нее. Не с объективным удивленьем пред истиной, какой бы дробной та ни была, истиной, проглянувшей сквозь вроде бы зачастую непроницаемую массу предубеждений, клише и банальностей. Но — с восхищением, нежностью и, в немалой степени, с благодарностью. И как ни удивительно, миссис Гласс неизменно принимала эту их «дань» как прекрасное должное. В ответ она смотрела на сына или дочь, одаривших ее таким взглядом, милостиво и скромно. И теперь обратила этот свой милостивый и скромный фасад к Зуи.

— Это правда, — сказала она без малейшего упрека в голосе. — Ни ты, ни Дружок не умеете разговаривать с теми, кто вам не нравится. — Она немного подумала. — Точнее, кого вы не любите, — поправилась она. А Зуи не отрывал от нее взгляда, не брился. — Это неправильно, — сказала она — сурово, печально. — Ты становишься слишком похож на Дружка, когда ему было столько же. Заметил даже твой отец. Если тебе кто не нравится за две минуты, ты его вычеркиваешь навсегда. — Миссис Гласс рассеянно перевела взгляд на синий коврик. Зуи по-прежнему стоял как можно неподвижнее, чтобы не сбивать ее с настроя. — Нельзя жить на свете с таким сильными Любовями и нелюбовями, — сообщила миссис Гласс коврику, затем повернулась к Зуи и окинула его долгим взором, в коем резонерства было очень мало, если было вообще. — И не важно, что ты там себе думаешь, юноша.

Зуи пристально глянул на нее, потом улыбнулся и, отвернувшись, обозрел в зеркале свою щетину.

Наблюдая за ним, миссис Гласс вздохнула. Нагнулась и растерла окурок о край металлической мусорной корзины изнутри. Почти сразу же закурила снова и произнесла — с большим нажимом:

— В общем, твоя сестра говорит, что он блестящий мальчик. Лейн.

— Это в ней женское говорит, дружок, — ответил Зуи. — Я знаю этот голос. Ох как же этот голос мне знаком! — С лица и горла у него уже исчезли последние следы пены. Одной рукой он критически ощупал шею, затем взял помазок и стал опять намыливать стратегические участки. — Ладно, и что Лейн имел сказать по телефону? — спросил он. — Что же стоит за кручиною Фрэнни, по версии Лейна?

Не вставая, миссис Гласс живо подалась вперед и ответила:

— Ну, Лейн утверждает, что все это — все эти глупости вообще — из-за той книжульки, которая все время при ней. Ты знаешь. Та книжица, которую она вчера весь день читала и таскала с собой, куда бы ни…

— Я знаю эту книжку. Продолжай.

— Ну, он говорит, Лейн, что это ужасно набожная книжка, фанатическая и все такое, и что Фрэнни ее взяла в библиотеке колледжа, а теперь думает, что, наверно… — Миссис Гласс умолкла. Зуи повернулся к ней с отчасти даже угрожающим вниманием. — Что такое? — спросила она.

— Где, он говорит, она ее взяла?

— В библиотеке. В колледже. А что?

Зуи покачал головой и снова отвернулся к раковине. Отложил помазок и открыл аптечку.

— Да в чем дело? — вопросила миссис Гласс. — Что не так? Почему такой взгляд, юноша?

Зуи не отвечал, пока не распечатал новую упаковку лезвий. Затем, отковыривая старое, сказал:

— Ты такая дура, Бесси. — И со щелчком снял лезвие.

— Почему это я дура? Кстати сказать, новое лезвие ты только вчера ставил.

Зуи с непроницаемой физиономией вправил в бритву новое лезвие и приступил ко второй проходке.

— Я задала тебе вопрос, юноша. Почему я дура? Она что, не брала эту книжку в библиотеке колледжа?

— Нет, Бесси, не брала, — ответил, не прерывая бритья Зуи. — Эта книжка называется «Странник продолжает путь» — и это окончание другой книжки, которая называется «Путь странника», ее она тоже везде таскает с собой, и обе эти книжки она взяла из прежней комнаты Симора и Дружка, где обе валялись на столе Симора, сколько я себя помню. Господи боже всемогущий.

— Ну и нечего меня поэтому оскорблять! Это что — такой ужас думать, что она могла их взять в библиотеке и просто принести…

— Да! Это ужас. Ужас в том, что обе книжки валялись на столе у Симора много лет. Это угнетает.

В голосе миссис Гласс послышалась неожиданная, исключительно невоинственная нота.

— Ты же знаешь, я не захожу в ту комнату без нужды, — сказала она. — Я не смотрю на старье… на вещи Симора.

Зуи быстро поправился:

— Ладно, извини. — Не глядя на нее, он стащил с плеч полотенце и стер с лица остатки пены, хоть и не довершил второй проходки бритвой. — Давай об этом пока не будем, — сказал он и швырнул полотенце на батарею; оно упало на титульную страницу рукописи про Рика и Тину. Зуи раскрутил бритву и подержал под холодным краном.

Извинение было искренним, и миссис Гласс это знала, но, очевидно, не могла не воспользоваться эдаким преимуществом, быть может — ввиду его редкости.

— Ты недобрый, — сказала она, глядя, как он споласкивает бритву. — Ты совсем не добрый, Зуи. Ты уже достаточно взрослый, мог бы, по крайней мере, стремиться хоть к какой-то доброте, когда тебе хочется быть гадким. По крайней мере, Дружок, когда ему… — Она одновременно вдохнула и вздрогнула, когда бритва Зуи — вместе с новым лезвием и всем остальным — звонко брякнулась в корзину.

Вполне вероятно, что Зуи не собирался метать бритву в корзину, а просто опустил левую руку с такой внезапностью и силой, что бритва ускользнула. Как бы то ни было, он явно не собирался рукой бить об край раковины так, чтоб заболело запястье.

— Дружок, Дружок, Дружок, — сказал он. — Симор, Симор, Симор. — Он уже повернулся к матери, которую падение бритвы застало врасплох и встревожило, но вообще-то не испугало. — Меня так тошнит от этих имен, что хоть глотку себе режь. — Он побледнел, но лицо его оставалось почти бесстрастным. — Весь этот проклятый дом просто смердит призраками. Я не против, чтобы меня преследовал мертвый призрак, но черт возьми, я просто ненавижу, когда от меня не отлипает полумертвый. Господи, только бы Дружок наконец решился. Он делает все, что делал Симор, — или хоть пытается. Покончил бы, к чертовой матери, с собой да и покончил бы с этим.

Миссис Гласс моргнула — всего раз, — и Зуи моментально отвернулся. Наклонился и выудил бритву из корзины.

— Мы оба — чучела, Фрэнни и я, — провозгласил он, выпрямляясь. — Я двадцатипятилетнее чучело, а она двадцатилетнее чучелко, и виноваты два этих ублюдка. — Он положил бритву на край, но та непокорно скользнула в раковину. Зуи схватил ее и больше из пальцев не выпускал. — В случае Фрэнни симптомы немножко замедленнее, но она тоже чучело, и ты этого не забывай. Клянусь тебе, я б их убил и глазом не моргнул. Великие учителя. Освободители великие. Господи боже. Я даже сесть пообедать с человеком уже не могу, приличную беседу поддержать. Мне или сразу скучно, или я пускаюсь проповедовать, так что если б у этого сукина сына осталось хоть чуточку здравого смысла, он бы тут же разломал стул о мою голову. — Зуи распахнул аптечку. Довольно пустым взором оглядывал ее несколько секунд, словно забыл, чего ради открывал, затем положил невысохшую бритву на полку.

Миссис Гласс сидела очень тихо — наблюдала, — и окурок догорал у нее в пальцах. Она смотрела, как Зуи закрутил колпачок на тюбике крема. Резьбу он нащупал с некоторым трудом.

— Не то чтобы это кого-то интересовало, но я даже пожрать не могу до сих пор, чтобы сначала себе под нос не пробурчать Четыре Великих Обета,[192] — и спорим, Фрэнни тоже. Они нас вымуштровали, черт бы их драл, с такой…

— Четыре великие что? — перебила миссис Гласс — впрочем, осторожно.

Зуи оперся о края раковины и чуточку подался грудью вперед, уставив глаза на общий эмалированный задник. Несмотря на всю хрупкость его телосложения, в тот миг он, судя по виду, был готов и способен вогнать раковину прямо в пол.

— Четыре Великих Обета, — повторил он и злобно прикрыл глаза. — «Сколь ни бесчисленны существа, клянусь их спасать; сколь ни безграничны страсти, клянусь их обуздывать; сколь ни безмерны дхармы,[193] клянусь ими овладеть; сколь ни бесподобна Будцовость, клянусь ее достичь». Эге-гей, команда. Я знаю, что могу. Запишите меня, тренер. — Глаза его не открылись. — Господи, я бормотал это себе под нос что ни день, с десяти лет. Я не могу есть, пока этого не скажу. Попробовал однажды пропустить, когда обедал с Лесажем. И чуть не подавился ракушкой. — Он открыл глаза, нахмурился, но странной позы своей не изменил. — Бесси, давай-ка ты теперь отсюда уберешься? — спросил он. — Я не шучу. Дай мне, пожалуйста, закончить эти дурацкие омовения в покое. — Глаза его снова закрылись, и он, похоже, еще раз изготовился вогнать раковину в пол. Голова его слегка клонилась книзу, но кровь от лица по большей части отхлынула.

— Хоть бы ты женился, — вдруг с тоской сказала миссис Гласс.

Все их семейство — Зуи, разумеется, не в последнюю очередь — было знакомо с такого рода нелогичными высказываниями миссис Гласс. Лучше всего, изумительнее всего они расцветали именно посреди эмоциональных приступов нынешнего сорта. Однако на сей раз Зуи это высказывание застало врасплох. Он как-то взорвался — главным образом, через нос — то ли хохотом, то ли тем, что хохоту обратно. Миссис Гласс быстро и встревоженно подалась вперед — проверить, что это было. Оказалось, хохот — более-менее, — и она, успокоившись, откинулась назад снова.

— Да, хотелось бы, — с нажимом произнесла она. — Почему ты не женишься?

Ослабив хватку на раковине, Зуи вытащил из заднего кармана сложенный льняной платок, взмахнул, разворачивая, и высморкался — раз, другой, третий. Убрал платок обратно со словами:

— Слишком люблю кататься на поездах. А если женишься, у окошка сидеть уже не придется.

— Это не причина!

— Это идеальная причина. Уходи, Бесси. Оставь меня в покое. Сходила бы на лифте прокатилась — все радость. Ты себе в конце концов пальцы обожжешь, если не выкинешь этот свой чертов окурок.

Миссис Гласс вновь затушила сигарету о стенку мусорной корзины. Затем некоторое время посидела тихо — даже не тянулась за сигаретами и спичками. Посмотрела, как Зуи взял с полки расческу и заново прочертил на голове пробор.

— Стоило бы подстричься, юноша, — сказала она. — Ты уже похож на этих дурацких венгров, или кто они там, когда они из бассейна выходят.

Зуи отчетливо улыбнулся, еще несколько секунд подвигал расческой, потом повернулся неожиданно. Кратко погрозил расческой матери.

— И вот еще. Пока не забыл. И ты уж послушай меня, Бесси, — сказал он. — Если тебе еще в голову взбредут такие идеи, как вчера вечером — позвонить дебильному психоаналитику Филли Бёрнза, — ты просто сделай одно, я больше ничего не прошу. Подумай о том, что анализ дал Симору. — Он помолчал для вескости. — Слышишь меня? Ладно?

Миссис Гласс тут же необязательно поправила сетку для волос, затем вытащила сигареты и спички, но просто задержала их в руке.

— К твоему сведению, — сказала она, — я не говорила, что буду звонить психоаналитику Филли Бёрнза, я сказала, что думаю об этом. Во-первых, он не просто обычный аналитик. Он, так уж вышло, очень набожный католический аналитик, и я подумала, что, может, это лучше, чем просто сидеть и смотреть, как ребенок…

— Бесси, я предупреждаю, черт бы тебя побрал. Мне безразлично, если он даже очень набожный буддистский ветеринар. Если попробуешь позвонить какому-ни…

— А вот сарказма не надо, юноша. Филли Бёрнза я знаю с пеленок. Мы с твоим отцом выступали в одной программе с его родителями много лет. И я, так уж вышло, знаю совершенно точно, что психоаналитик сделал из этого мальчика абсолютно новую и прекрасную личность. Я разговаривала с его…

Зуи лязгнул расческой о полку аптечки и нетерпеливо захлопнул дверцу.

— Ох какая же ты дура, Бесси, — сказал он. — Филли Бёрнз. Филли Бёрнз — бедный потливый импотент, ему за сорок, и он уже много лет спит с четками и номером «Вэрайети»[194] под подушкой. Тут огромная разница — как день и ночь. Теперь послушай меня, Бесси. — Зуи развернулся к матери полностью и внимательно посмотрел на нее, ладонью опираясь на эмаль, словно бы для поддержки. — Ты слушаешь меня?

Миссис Гласс закончила прикуривать новую сигарету, прежде чем сдаться на его милость. Затем, выдохнув дым и смахнув воображаемые табачные крошки с кимоно, угрюмо произнесла:

— Я тебя слушаю.

— Хорошо. Я очень серьезно. Если ты… Послушай меня, ну? Если не можешь — не хочешь — думать о Симоре, тогда валяй, зови какого-нибудь невежду. Давай, зови. Вызывай аналитика с опытом приспособления людей к радостям телевидения и журнала «Лайф»[195] по средам, путешествий по Европе, водородной бомбы, президентских выборов, первой страницы «Таймс», обязанностей в Родительском комитете Вестпорта и Ойстер-Бэй и еще бог знает чего достославно нормального, — валяй, зови, и я тебе клянусь, что и года не пройдет, как Фрэнни либо окажется в дурдоме, либо убредет к черту в какую-нибудь пустыню с горящим крестом в руках.

Миссис Гласс смахнула еще несколько воображаемых табачных крошек.

— Ладно, ладно — только не расстраивайся так, — сказала она. — Бога ради. Никто никого никуда не вызывал.

Зуи дернул дверцу аптечки, заглянул внутрь, взял пилочку и закрыл дверцу. Подобрал сигарету, отложенную на матовую полочку и затянулся, но та уже погасла. Мать сказала:

— На, — и протянула ему свою пачку и книжку спичек.

Зуи вытащил длинную сигарету и успел лишь вставить ее в рот и чиркнуть, когда наплыв мыслей сделал само прикуривание невыполнимым; Зуи задул спичку и вытащил сигарету изо рта. Нетерпеливо качнул головой.

— Не знаю, — сказал он. — Мне кажется, где-то в городе все — таки должен прятаться психоаналитик, который будет Фрэнни полезен, — я думал об этом вчера вечером. — Он чуть скривился. — Но, кажется, я таких не знаю. Чтобы психоаналитик принес хоть какую-то пользу Фрэнни, он должен быть довольно чудным. Не знаю. Он должен, перво-наперво, верить, что изучать психоанализ он стал милостью Божьей. Верить, что милостью Божьей его не переехал к чертям собачьим грузовик еще до того, как он получил лицензию. Верить, что Божьей милостью у него есть природный ум, иначе он бы вообще своим чертовым пациентам помогать не смог. Я не знаю ни одного хорошего аналитика, который бы примерно так думал. Но только такой психоаналитик мог бы хоть как-то помочь Фрэнни. Если ей достанется какой-нибудь кошмарный фрейдист, или кошмарный эклектик, или просто кошмарный ноль без палки — даже без всякой дурацкой мистической благодарности за свой инсайт и разум, — после анализа ей станет хуже, чем Симору. И думая об этом, я просто как черт знает что забеспокоился. Давай не будем, если ты не против. — Он неторопливо прикурил. Затем, выдув дым, положил сигарету на матовое стекло, где лежала старая, погасшая, и чуть расслабился. Принялся ковырять пилочкой под ногтями — и без того совершенно чистыми. — Если не будешь вякать, — сказал он, — я тебе расскажу, про что эти две книжки, которые Фрэнни таскает с собой. Тебе интересно или нет? Если нет, мне что-то не…

— Да, мне интересно! Еще бы не интересно! Ты что думаешь, я…

— Ладно, только не вякай тогда минутку, — сказал Зуи и поясницей оперся о край раковины. Он продолжал работать пилочкой. — Обе книжки — о русском крестьянине, где-то на рубеже веков, — начал он вполне размеренно, с безупречной обыденностью. — Очень простой, славный паренек с усохшей рукой. От чего, само собой, Фрэнни к нему — со всей этой своей странноприимной душой. — Он развернулся на месте, взял со стеклянной полочки сигарету, затянулся и снова стал чистить ногти. — В начале крестьянин рассказывает, что у него были жена и двор. Но полоумный братец дом его спалил, а затем, позже, его жена, кажется, умерла. В общем, он пускается в странствие. Но вот незадача. Всю жизнь он читал Библию, и ему хочется понять, что это значит, когда в «Фессалоникийцах» говорится: «Непрестанно молитесь». Его эта строчка преследует. — Зуи снова потянулся к сигарете, вдохнул дым и продолжил: — Есть еще одна, похожая строчка в Тимофее: «Итак желаю, чтобы на всяком месте произносили молитвы мужи».[196] И сам Христос, собственно, говорит, что «должно всегда молиться и не унывать».[197] — Некоторое время Зуи молча орудовал пилочкой, и лицо у него было исключительно суровым. — В общем, он пускается в странствие, чтобы найти учителя, — сказал он. — Такого, который научит, как непрестанно молиться и зачем. И вот он идет, идет и идет, от одной церкви и святыни к другой, беседует то с одним попом, то с другим. И наконец встречает простого старого монаха, который явно понимает, что почем. Старый монах ему рассказывает, что единственная молитва, приемлемая для Бога на все случаи, «угодная» Богу, — это Иисусова молитва: «Господи, помилуй». На самом деле, вся молитва такая: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго», однако никто из знатоков в обеих книжках про странника никак не подчеркивает — и слава богу — эту часть про грешника. В общем, старый монах объясняет ему, что будет, если молитва произносится непрестанно. Немножко учит его на практике и отсылает домой. И, короче говоря, через некоторое время у странника с молитвой все начинает получаться. Он молитвой этой овладевает. Он вне себя от радости с такой новой духовной жизнью и пускается в поход по всей России — по глухим лесам, городам, деревням и так далее, — и по ходу все повторяет эту молитву и других к тому же учит. — Зуи резко глянул на мать. — Ты слушаешь, а? старая жирная друидка? — поинтересовался он. — Или просто пялишься на мою роскошную физиономию?

Миссис Гласс ощетинилась:

— Разумеется, слушаю!

— Ладно… а то не хочется, чтобы мне тут балеху портили. — Зуи густо хохотнул, потом затянулся. Сигарета осталась в руке, а Зуи продолжал работать пилочкой. — Первая книжка — «Путь странника», — сказал он, — главным образом про то, какие у странника в пути приключения. С кем он встречается, что говорит, что они ему говорят — а он просто ходит и знакомится с чертовски приятными людьми. Окончание — «Странник продолжает путь» — это главным образом трактат о том, что и как в Иисусовой молитве, он в виде диалога. Встречаются странник, книжник, монах и еще кто-то вроде затворника и между собой перетирают. Ну вот, в общем, и все. — Зуи опять глянул — очень кратко — на мать и перекинул пилочку в левую руку. — Обе книжки, если тебе интересно, — сказал он, — задуманы вроде как для того, чтоб открыть всем глаза на необходимость и пользу от непрестанного произнесения Иисусовой молитвы. Сначала под присмотром опытного наставника — вроде как христианского гуру, — а затем, когда человек до какой-то степени ею овладеет, он должен продолжать сам. А главная мысль в том, что эта молитва вроде как предназначена не только для всяких ханжей и праведных хвастунов. Можешь хоть церковную кружку опустошать, но молитву повторяй. Просветление наступает вместе с молитвой, а не до нее. — Зуи нахмурился, но эдак по-школярски. — Смысл, на самом деле, в том, что рано или поздно сама по себе молитва переходит с уст и из головы в самую сердцевину души и становится автоматической функцией личности, как биенье сердца. А потом, через некоторое время, раз молитва автоматически уже в душе, человек вроде как должен вступить в так называемую подлинную суть всего. В книжках эта тема, на самом деле, не поднимается, но, по восточным понятиям, в теле есть семь тонких центров, называются чакры, и тот, что ближе всего связан с сердцем, называется анахата, он вроде как просто дьявольски чувствителен и мощен, и когда активируется, приводит в действие еще один центр, между бровей, называется аджна — вообще-то просто шишковидная железа, вернее аура вокруг шишковидной железы, — и тут бац, открывается то, что у мистиков зовется «третьим глазом». Ничего, елки-палки, нового. В смысле, это не странник со своей шайкой-лейкой все начал. В Индии бог знает сколько веков это известно под названием джапам. Просто повторение любого человеческого имени Бога. Или имен его воплощений — его аватар, если хочешь технических подробностей. Смысл в том, что если достаточно долго и регулярно вызываешь имя, причем буквально от души, рано или поздно получишь ответ. Ну, не вполне ответ. Отзыв. — Зуи вдруг развернулся, открыл аптечку, положил на место пилку и снял с полки примечательно куцую на вид апельсиновую палочку. — Кто погрыз мою палочку? — спросил он. Запястьем кратко промокнул испарину на верхней губе, после чего палочкой стал отгибать кутикулы.

Наблюдая за ним, миссис Гласс затянулась поглубже, после чего скрестила ноги и осведомилась — вопросила:

— И Фрэнни такая, что ли? То есть всяким таким занимается?

— Насколько я понимаю. Не спрашивай меня, спроси ее.

Повисла короткая пауза — и притом двусмысленная. Затем миссис Гласс отрывисто и довольно решительно поинтересовалась:

— Сколько этим надо заниматься?

Лицо Зуи зарделось от удовольствия. Он повернулся к матери.

— Сколько? — переспросил он. — Ой, да недолго. Пока в комнату не захотят вторгнуться маляры. А потом зайдет целая процессия святых и бодхисаттв с мисками куриного бульона. Фоном запоет хор Холла Джонсона,[198] а камеры наедут на славного пожилого господина в набедренной повязке, что стоит напротив задника с горами, синими небесами и белыми облаками, и мир снизойдет на лица всех…

— Ладно, прекрати, — сказала миссис Гласс.

— Ну господи же. Я просто хотел помочь. Помилосердуй. Я не хочу, чтобы у тебя сложилось впечатление, будто в жизни верующего нет никаких… ну, знаешь — неудобств. В смысле, многие не принимают ее просто потому, что полагают, будто им надо будет как-то гадко напрягаться и упираться — ну, ты меня понимаешь. — Ясно было, что оратор с явным наслаждением подходит к вершине своей рацеи. Он внушительно погрозил матери апельсиновой палочкой. — И как только мы покинем сию часовню, надеюсь, ты примешь от меня крохотный томик, коим я всегда восхищался. Мне представляется, в нем идет речь о некоторых тонких материях, кои мы с тобой сегодня утром обсуждали. «Бог — мое хобби». Написал доктор Гомер Винсент Клод Пирсон-младший.[199] В этой книжице, как тебе откроется, доктор Пирсон очень доходчиво рассказывает нам, как с двадцати одного года каждый день выделял по чуть-чуть времени — две минуты утром и две минуты вечером, если я правильно помню, — и в конце первого же года лишь этими маленькими неофициальными посиделками с Богом увеличил свой годовой доход на семьдесят четыре процента. Кажется, у меня завалялся лишний экземплярчик, и если ты будешь себя хорошо…

— Ох, ты невозможен, — сказала миссис Гласс. Но как-то невнятно. Глаза ее вновь отыскали старинного друга — синий коврик. Она не отводила от него взгляд, пока Зуи — ухмыляясь, но с обильной испариной на верхней губе — продолжал орудовать апельсиновой палочкой. Наконец миссис Гласс испустила один из своих первосортных вздохов и перенесла внимание на Зуи, который, занимаясь кутикулами, наполовину повернулся к утреннему свету. Обшаривая линии и плоскости его на удивление тощей неприкрытой спины, пристальный взор ее постепенно вошел в фокус. Лишь за несколько секунд глаза ее, казалось, сбросили темный и тяжкий балласт и засияли признательностью поклонницы.

— Ты уже такой широкоплечий и хорошенький, — произнесла она вслух, дотянулась и тронула его поясницу. — Я боялась, эти твои дурацкие гантели тебя испортят…

— Не надо, а? — сказал Зуи резко, отпрядывая.

— Что не надо?

Зуи потянул на себя дверцу аптечки и положил апельсиновую палочку на место.

— Не надо и все. Не восхищайся моей дебильной спиной, — сказал он и закрыл аптечку. Снял черные шелковые носки с перекладины для полотенец и перенес их к батарее. Сам сел на нее, несмотря на жар — или из-за него — и стал их натягивать.

Миссис Гласс несколько запоздало фыркнула.

— Не восхищаться твоей спиной — это мило! — сказала она. Но обиделась, и ей даже стало больно. Она смотрела, как Зуи надевает носки, со смешанной горечью и неукротимым интересом человека, бесконечными годами осматривавшего стиранные носки на предмет дыр. Затем вдруг с самым слышимым своим вздохом встала и, суровая, призванная долгом, переместилась к раковине, чей район Зуи только что покинул. Первой вопиюще мученической задачей миссис Гласс было пустить холодную воду.

— Мог бы и научиться закрывать колпачком то, чем пользуешься, — сказала она, намеренно подпустив в тон сварливости.

Зуи глянул на нее с батареи, на которой прилаживал к носкам подвязки.

— А ты могла бы научиться уходить с вечеринки, когда она заканчивается, — сказал он. — Я же не шучу, Бесси. Мне бы тут хоть минутку одиночества — как бы грубо это ни звучало. Во — первых, я спешу. В половине третьего мне надо быть в конторе у Лесажа, а сперва хотелось еще кое-что сделать в центре. Пойдем уже, а?

Миссис Гласс отвлеклась от хозяйственной суеты, дабы взглянуть на него и задать вопрос того сорта, что многие годы раздражал всех ее детей до единого:

— Но ты же пообедаешь перед уходом, правда?

— В городе поем… Черт, да где же второй ботинок?

Миссис Гласс вперилась в него.

— Ты поговоришь с сестрой перед уходом или не поговоришь? — настойчиво спросила она.

— Не знаю, Бесси, — ответил Зуи после ощутимого колебания. — Хватит спрашивать, а? Если бы мне было чего шикарного сказать ей утром, я бы сказал. Хватит уже. — В одном завязанном ботинке и без второго вообще он рухнул на четвереньки и поводил рукой под батареей. — А. Вот ты где, гаденыш, — сказал он. Перед батареей стояли маленькие весы. Зуи уселся на них с блудным ботинком в руке.

Миссис Гласс посмотрела, как Зуи обувается. Но на завязывание шнурков не осталась. Вместо этого вышла из ванной. Однако медленно. Перемещаясь с некоей несвойственной ей тяжестью — фактически, тащась, что Зуи отвлекло. Он поднял голову и уставился на мать с изрядным вниманием.

— Я уже даже не знаю, что со всеми вами стало, дети мои, — туманно изрекла миссис Гласс, не оборачиваясь. Остановилась у перекладины для полотенец и поправила на ней мочалку. — Вот раньше, когда было радио, а вы все — маленькие и прочее, вы все были такие… толковые и счастливые, и… просто милые. И утром, и днем, и вечером. — Она нагнулась и подобрала что-то с плитки пола — похоже, длинный, загадочно светлый человеческий волос. С ним она сделала небольшой крюк до мусорной корзины, на ходу говоря: — Не знаю, какая польза столько всего знать, быть толковыми, как словари, если вам от этого никакого счастья. — Она повернулась спиной к Зуи, снова двинувшись к двери. — По крайней мере, раньше вы были такие славненькие и так друг друга любили, что просто загляденье. — Качая головой, она открыла дверь. — Просто загляденье, — твердо произнесла она и закрыла за собой дверь.

Созерцая сию закрытую дверь, Зуи глубоко вдохнул и неспешно выдохнул.

— Прощальная реплика у тебя что надо, дружок! — крикнул он ей вслед — но, видимо, лишь когда уверился, что голоса его она в коридоре не услышит.

Гостиная Глассов была не готова к покраске стен, насколько можно к ней не подготовиться. Фрэнни Гласс спала на диване, накрытая вязаным платком; ковер «от стены до стены» никто не только не снял, но и не загнул по краям; а мебель — чуть ли не маленький мебельный склад — пребывала в обычном статически-динамическом распределении. Комната не была внушительно просторной даже по меркам манхэттенских жилых домов, однако от накопившейся в ней обстановки даже банкетный зал Валгаллы показался бы уютненьким. В гостиной размешались рояль «Стайнуэй» (неизменно открытый), три радиоприемника («Фрешмэн» 1927 года, «Стромберг-Карлсон» 1932-го и «Ар-Си — Эй» 1941-го), двадцатиоднодюймовый телевизионный приемник, четыре настольных фонографа (включая «Виктролу» 1920 года с динамиком, по-прежнему закрепленным сверху), курительные и журнальные столики в изобилии, стандартных размеров стол для пинг-понга (милосердно сложенный и засунутый за рояль), четыре удобных кресла, восемь неудобных стульев, аквариум для тропических рыб на двенадцать галлонов (заполненный до отказа во всех смыслах и освещаемый двумя сорокаваттными лампочками), козетка, диван, занятый Фрэнни, две пустые птичьи клетки, письменный стол вишневого дерева, а также в ассортименте — торшеры, настольные лампы и бра, сумахом заполонившие перегруженный интерьер. Три стены опоясывал кордон книжных шкафов по пояс: все полки были забиты и буквально прогибались под книгами — детскими, учебниками, комиссионными, присланными из книжного клуба, а также еще более неоднородными излишками, переселенными сюда из менее коммунальных «флигелей» квартиры. («Дракула» теперь стоял рядом с «Пали[200] для начинающих», «Мальчики-союзники на Сомме» — рядом со «Стрелами мелодии», «Дело о скарабее» и «Идиот» были соседями, «Нэнси Дрю и тайная лестница» лежала на «Страхе и трепете».)[201] Даже если бы полная решимости и необычайно стойкая бригада маляров справилась с книжными шкафами, сами стены непосредственно за оными могли бы запросто вынудить любого уважающего себя ремесленника сдать профсоюзную карточку. От верха шкафов почти до самого потолка вся штукатурка, вздутая и цвета голубого веджвуда, где ее вообще видно — там оставалось меньше фута, — была практически вглухую в самом широком смысле «занавешена»: собранием фотографий в рамках, желтеющей личной и президентской корреспонденцией, бронзовыми и серебряными тарелками и табличками, а также ползучим многообразием смутно наградных документов и призоподобных предметов множества форм и размеров, и все так или иначе свидетельствовали о том внушительном факте, что с 1927-го и почти до конца 1943 года сетевая радиопрограмма «Что за мудрое дитя» очень редко выходила в эфир без одного (а чаще — двоих) из семерых детей Глассов в составе участников. (Дружок Гласс, который в тридцать шесть оставался из живых самым старшим бывшим участником викторины, нередко называл стены родительской квартиры зримым гимном коммерческому американскому детству и ранней половозрелости. Он частенько выражал сожаление от того, что визиты его из глуши столь немноги и редки, и отмечал, обычно — до крайности пространно, — насколько больше повезло его братьям и сестрам, кои, в большинстве своем, по-прежнему проживали в Нью-Йорке или вблизи его.) Такое украшение стен вообще-то порождено было умственными усилиями — с полнейшего духовного одобрения миссис Гласс и ее же навеки невысказанного формального согласия — мистера Леса Гласса, отца детей, бывшего международно признанного артиста варьете и, несомненно, старинного и отчасти завистливого поклонника стенного декора в театральном ресторане «Сардиз».[202] Самое, пожалуй, выдающееся декораторское свершение мистера Гласса виднелось сразу над диваном, на котором спала сейчас юная Фрэнни Гласс. Там, на стене, почти в инцестуально близком соположении корешками прямо к штукатурке были прибиты скобами семь альбомов газетных и журнальных вырезок. Год за годом, на виду, эти семь книг готовы были к листанию — или же вдумчивому изучению — старыми близкими друзьями семьи, случайными посетителями, а также, предположительно, домработницей на полставки.

Здесь стоит упомянуть, что тем же утром миссис Гласс удалось совершить два символических жеста в отношении прибывших маляров. В гостиную можно было войти либо из коридора, либо из столовой, и оба эти входа закрывались двустворчатыми застекленными дверьми. Тотчас после завтрака миссис Гласс сняла с дверей занавески из плиссированного шелка. А позже, в удачную минуту, когда Фрэнни притворялась, будто пробует куриный бульон из чашки, миссис Гласс с проворством снежной козочки взобралась на сиденья в оконных нишах и лишила все три подъемные окна тяжелых дамастовых портьер.

Комната — уникально — выходила на юг. Прямо через переулок стояла частная женская школа о четырех этажах — флегматичное и довольно индифферентное, неприметное на вид здание, которое редко оживало где-то до половины четвертого, когда на каменные ступени собирались поиграть в кремушки или ступбол дети из бесплатных школ Второй и Третьей авеню. Квартира Глассов была на пятом — на этаж выше школы, и в этот час над школьной крышей сияло солнце и било прямо в голые окна гостиной. Солнце обходилось с комнатой весьма не по-доброму. Не только мебель в ней была стара, по сути некрасива, в катышках воспоминаний и сантиментов, но и сама гостиная в прошлом служила ареной бесчисленных хоккейных и футбольных (как в полном контакте, так и понарошку) матчей, и без царапин и вмятин не осталось, кажется, ни одной мебельной ножки. Шрамы виднелись и почти на уровне глаз — от довольно внушительного ассортимента летающих объектов: хэки-сэков,[203] бейсбольных мячей, стеклянных шариков, ключей от роликов, стирательных резинок и даже — был такой приметный случай в начале тридцатых годов — летающей безголовой фарфоровой куклы. Но особенно жестоко солнце поступало с ковром. Тот первоначально был красно-портвейного цвета — а под лампой выглядел таким и до сих пор, — но теперь на нем повыцветали пятна, очертаниями довольно похожие на поджелудочные железы: все они служили отнюдь не сентиментальными напоминаниями о целой череде домашних животных. Солнце в этот час сияло далеко, глубоко и безжалостно, до самого телевизора — било его в немигающий циклопный глаз.

Миссис Гласс, которой самые вдохновенные, самые радикальные мысли приходили в голову на порогах чуланов с бельем, уложила свое младшее дитя на диван с розовыми перкалевыми простынями сверху и снизу и накрыла голубым кашемировым платком. Теперь Фрэнни спала на левом боку, лицом к спинке и стене, и подбородок ее чуть упирался в подушки, разбросанные вокруг. Рот ее был закрыт, хотя не плотно. А вот правая рука поверх платка была не только не разжата, а, напротив, собрана в тугой кулак: пальцы стиснуты, большой внутри, словно в двадцать лет она вновь обратилась к бессловесной, щетинистой самообороне детской площадки. И здесь, на диване, следует заметить, солнце, вопреки своей беспощадности к остальной комнате, вело себя изумительно. Оно вовсю заливало волосы Фрэнни — совершенно черные и очень славно подстриженные, к тому же за последние три дня мытые столько же раз. Солнце вообще-то заливало весь платок, и на игру его теплого яркого света по голубой шерсти тоже очень стоило посмотреть.

Зуи, едва ли не прямиком из ванны, с зажженной сигарой во рту довольно долго простоял в изножье дивана — сначала деловито заправлял белую сорочку, потом застегивал манжеты, потом стоял и смотрел просто так. Сигару его сопровождала морщина на лбу, словно потрясающие светоэффекты «создал» режиссер, к чьему вкусу юноша относился более или менее с подозрением. Несмотря на необычайную тонкость черт, возраст и общее телосложение — в одежде Зуи легко мог бы сойти за молодого danseur’a[204] в легком весе, — сигара вовсе не выглядела отчетливо чужеродной. Во-первых, нос у Зуи был отнюдь не кнопка. Во — вторых, сигары у Зуи никаким явным манером не выглядели пижонством юнца. Он их курил с шестнадцати лет, а уже регулярно, до дюжины в день — по большей части, дорогие панателы, — с восемнадцати.

Кофейный столик вермонтского мрамора — прямоугольный и довольно длинный — стоял параллельно и очень близко к дивану. Зуи резко шагнул к нему. Сдвинул в сторону пепельницу, серебряную сигаретницу и номер «Харперз Базар», затем сел в узкую щель прямо на холодную мраморную столешницу лицом к голове и плечам Фрэнни — почти нависнув над ними. Глянул на ее сжатую руку на голубом платке, после чего довольно нежно, держа сигару в руке, взялся за сестрино плечо.

— Фрэнни, — сказал он. — Фрэнсис. Пойдем, дружок. Не пропускать же лучшую часть дня… Пойдем, дружок.

Фрэнни проснулась резко — даже вздрогнув, словно диван неожиданно наехал на ухаб. Приподнялась на локте и сказала:

— Фу. — Прищурилась на утреннее солнце. — Почему такое солнце? — Она не вполне осознала, что Зуи рядом. — Почему такое солнце? — повторила она.

Зуи довольно пристально за ней наблюдал.

— Солнце, дружок, я ношу с собой повсюду, — ответил он.

По-прежнему щурясь, Фрэнни уставилась на него.

— Ты меня зачем разбудил? — спросила она. Сон еще тяжко обволакивал ее, и она не капризничала по-настоящему, но ясно было, что она ощущает некую растворенную в воздухе несправедливость.

— Ну… тут вот в чем дело. Нам с братом Ансельмо[205] предложили новый приход. На Лабрадоре, понимаешь ли. И нам бы хотелось, чтобы ты нас благословила перед нашим…

— Фу! — повторила Фрэнни и ладонью провела по макушке. Волосы ее, подстриженные по-модному коротко, сон перенесли очень хорошо. Ее прическа — к большому счастью наблюдателя — разделена была пробором посередине. — Ох, мне такой кошмарный сон снился, — сказала Фрэнни. Она чуть приподнялась и одной рукой запахнула халат. Заказной, из плотного галстучного шелка, бежевый, с красивеньким узором крохотных чайных роз.

— Продолжай, — сказал Зуи, затягиваясь сигарой. — Я тебе его истолкую.

Она содрогнулась.

— Просто кошмар какой-то. Такой паучий. У меня в жизни не бывало такого паучьего кошмара.

— Пауки, значит? Это очень интересно. Очень значимо. У меня был весьма интересный случай в Цюрихе несколько лет назад — юная дама, очень, должен сказать, похожа на вас…

— Помолчи секундочку, а то забуду, — сказала Фрэнни. Она жадно вгляделась куда-то, как обычно смотрят припоминатели кошмаров. Под глазами у нее залегали круги; имелись и другие признаки обостренного девичьего неблагополучия, но все равно было видно, что она — первоклассная красотка. Кожа отличная, черты нежны и весьма необычны. Глаза у нее были почти того же крайне поразительного оттенка синевы, что и у Зуи, но посажены шире, как, вне сомнений, и полагается сестрам, да и вообще такие глаза, в отличие от глаз Зуи, каждый день, если можно так выразиться, не носят. Где-то четырьмя годами ранее, когда Фрэнни выпускалась из интерната, ее брат Дружок изуверски напророчил себе, пока она ухмылялась ему со сцены, что сестра, по всей вероятности, однажды выйдет замуж за чахоточного. Выходит, в ее глазах виделось и это. — Ох господи, вспомнила! — сказала она. — Просто отвратительно. Я где-то в плавательном бассейне, и целая толпа народу заставляет меня нырять за банкой кофе «Медалья д’Оро», которая лежит на дне. И только я выплыву, они заставляют меня снова нырять. Я плачу и твержу всем: «На вас же купальники. Поныряли бы сами?» — а они только смеются и ехидничают, и я снова и снова ныряю. — Ее опять передернуло. — И там были две девчонки, которые со мной в общаге живут. Стефани Логан и еще одна, я ее вообще не знаю — я вообще-то ее всегда ужасно жалела, потому что у нее такое кошмарное имя. Шармон Шерман. Они обе держат огромное такое весло и все пытаются меня им двинуть, как только я выныриваю. — Фрэнни на миг прикрыла глаза рукой. — Фу! — Она потрясла головой. Задумалась. — Какой-то смысл во сне был только у профессора Таппера. То есть это единственный человек, про которого я точно знаю, что он меня не переваривает.

— Не переваривает, значит? Очень интересно. — Сигара снова торчала у Зуи во рту. Он медленно повращал ее в пальцах, словно толкователь снов, которому всего не рассказали. Явно очень довольный. — Почему он вас не переваривает? — спросил он. — Без абсолютной искренности, вы же понимаете, руки у меня…

— Он меня не переваривает, потому что я хожу к нему на этот дурацкий семинар по религии и никак не могу заставить себя улыбнуться, когда он дает обаяния и оксфордства. Он у нас из Оксфорда по лендлизу или чего-то вроде, а на самом деле — старое самодовольное фуфло с такими непокорными густыми сединами. По-моему, он перед занятиями специально в туалет заходит и там их ерошит — вот честно. На свой предмет ему вообще наплевать. На свое «я» — нет. А на предмет — да. Что нормально само по себе — то есть, в общем, тут ничего странного, — но он вечно отпускает какие-то идиотские намеки, что, дескать, сам он — Реализованный Человек, и мы, детки, должны быть счастливы, что он живет в одной с нами стране. — Фрэнни скривилась. — Со смаком он только одно делает — когда не бахвалится то есть: поправляет, если кто-то скажет, что это санскрит, а это пали. Он просто знает, что я его не выношу! Видел бы ты, какие я ему рожи корчу, когда он не смотрит.

— А что он делал у бассейна?

— Вот в том-то и штука! Ничего! Абсолютно ничего! Стоял, улыбался и смотрел. Хуже всех.

Зуи, глядя на нее сквозь сигарный дым, бесстрастно произнес:

— Ты жутко выглядишь. Тебе известно?

Фрэнни уставилась на него.

— Мог бы все утро здесь проторчать и этого не говорить, — сказала она. Затем добавила многозначительно: — Только не нуди снова в такое прекрасное раннее утро. Пожалуйста, Зуи. Я не шучу, а?

— Никто не собирается нудить, дружок, — ответил Зуи тем же бесстрастным тоном. — Просто вышло так, что выглядишь ты жутко. Съела бы чего? Бесси говорит, у нее там есть куриный бульон, который…

— Если кто-нибудь еще хоть раз помянет куриный бульон…

Однако внимание Зуи отвлеклось. Он смотрел на омытый солнцем платок — там, где кашемир укрывал икры и лодыжки Фрэнни.

— Кто там? — спросил он. — Блумберг? — Зуи мягко потыкал пальцем в довольно крупный и причудливо подвижный комок под платком. — Блумберг? Это ты?

Комок шевельнулся. Теперь Фрэнни тоже смотрела на него.

— Не могу от него избавиться, — сказала она. — Он вдруг ни с того ни с сего совсем по мне с ума сходит.

Простимулированный пытливым перстом Зуи, Блумберг вдруг потянулся, затем стал медленно рыть тоннель наверх, к коленям Фрэнни. В тот миг, когда его непривлекательная голова вынырнула к солнцу, Фрэнни подхватила его под передние лапы и подняла на уровень интимного объятия.

— Доброе утро, дорогуша Блумберг! — сказала она и рьяно поцеловала его между глаз. Кот с отвращением моргнул. — Доброе утро, старый, жирный, вонючий котяра. Доброе, доброе, доброе утро! — Она одаривала его одним поцелуем за другим, от кота же ни единой волны взаимной нежности не поднялось. Он предпринял неумелую и довольно неистовую попытку добраться до ключицы Фрэнни. Очень крупный, серо-крапчатый «кастрат». — Какой нежный, а? — с восторгом произнесла Фрэнни. — Я никогда не видела, чтоб он так нежничал. — Она посмотрела на Зуи — вероятно, за подтверждением, — но лицо брата за сигарным облаком оставалось уклончиво. — Погладь его, Зуи! Посмотри, какой он милый. Погладь его.

Зуи вытянул руку и провел по выгнутой спине Блумберга — раз, два, — затем бросил, поднялся с кофейного столика и через всю комнату добрел к роялю. Тот боком, открытый настежь во всей своей черной «стайнуэевой» огромности, стоял против дивана, и табурет его располагался почти прямо напротив Фрэнни. Зуи сел на табурет — опасливо, — потом с очень откровенным интересом присмотрелся к нотам на пюпитре.

— У него столько блох, что даже не смешно, — сказала Фрэнни. Она немного посражалась с Блумбергом, пытаясь согнуть его в позу покорного ручного котика. — Вчера вечером я нашла на нем четырнадцать блох, только на одном боку. — Она могуче пригнула вниз ляжки Блумберга, после чего перевела взгляд на Зуи. — А как сценарий, кстати? — спросила она. — Его таки прислали вечером?

Зуи не ответил.

— Господи, — сказал он, не отводя глаз от нот на пюпитре. — Кто это вытащил? — Ноты были озаглавлены «Не надо быть гадюкой, крошка». На вид им стукнуло лет сорок. На обложке сепией воспроизводился портрет мистера и миссис Гласс. Мистер Гласс — в цилиндре и фраке, равно и миссис Гласс. Они довольно ослепительно щерились в камеру, оба подавались вперед, широко расставив ноги, и опирались на парадные трости.

— Что это? — спросила Фрэнни. — Мне не видно.

— Бесси и Лес. «Не надо быть гадюкой, крошка».

— А. — Фрэнни хихикнула. — Лес вчера вечером Воспоминал. Ради меня. Он считает, у меня болит живот. Из табурета все ноты до листика вытащил.

— Интересно знать, как мы после «Гадюки» заплутали в этих проклятых джунглях. Поди разберись.

— Не могу. Я пробовала, — ответила Фрэнни. — И как сценарий? Дошел? Ты сказал, как его… мистер Лесаж или как его там зовут, — должен был оставить сценарий у швейцара перед тем, как…

— Дошел, дошел, — сказал Зуи. — Мне об этом неохота. — Он вставил сигару в рот и правой рукой октавами в верхах заиграл мелодию песенки под названием «Кинкажу»,[206] которая, стоит отметить, завоевала и явно утратила популярность еще до рождения исполнителя. — Не только он дошел, — сказал Зуи, — но и где-то в час ночи сюда позвонил Дик Хесс, сразу после нашего скандальчика, и попросил, чтобы я с ним встретился и выпил, сволочь. Однако — в «Сан-Ремо».[207] Он открывает для себя Виллидж. Боже милостивый!

— Не лупи по клавишам, — сказала Фрэнни, не сводя с него глаз. — Раз ты там сидишь, я буду твоим режиссером. И первая моя режиссура вот: не лупи по клавишам.

— Во — первых, он знает, что я не пью. Во-вторых, он знает, что я родился в Нью-Йорке и атмосферу его не терплю, как мало что. В-третьих, он знает, что я живу, черт возьми, в семидесяти кварталах от Виллидж. И, в-четвертых, я три раза ему сказал, что я уже в пижаме и тапочках.

— Не лупи по клавишам, — срежиссировала Фрэнни, поглаживая Блумберга.

— Так нет же, подождать не могло. Ему во что бы то ни стало нужно было меня видеть. Очень важно. Без шуток, а? Будь хоть раз в жизни умницей, прыгай в такси и давай приезжай.

— И ты поехал? Крышкой тоже не хлопай. Это моя вторая…

— Ну само собой, поехал, как дебил! У меня никакой силы воли! — ответил Зуи. Он закрыл крышку — нетерпеливо, но не хлопнув. — У меня беда в том, что я не доверяю приезжим. И плевать, сколько они уже в Нью-Йорке живут. Всегда боюсь, что их машина собьет, где-нибудь отмутузят, пока они ищут армянский, допустим, ресторанчик на Второй авеню. Или еще какая чертовня. — Он угрюмо пустил струю сигарного дыма поверх «Не надо быть гадюкой, крошка». — В общем, я поехал, — сказал он. — И там сидел старина Дик. Такой унылый, такой тоскливый, у него было столько важных вестей, что подождать до сегодня он никак не мог. Сидел за столиком в джинсах и отвратном спортивном пиджаке. Беженец из Де-Мойна в Нью-Йорке. Я его чуть не убил, богом клянусь. Ночка дай боже. Я проторчал там два часа, а он мне рассказывал, какой я превосходный сукин сын и какое семейство гениальных психотиков и психопатов меня породило. А потом, когда закончил анализировать меня — и Дружка, и Симора в придачу, которых ни разу в жизни не встречал, — и зашел своим мозгом в тупик, где никак не мог решить, кем ему быть весь остаток ночи — какой-нибудь Колетт с кулаками или каким-нибудь недомерком Томасом Вулфом,[208] — вдруг вытаскивает из-под стола роскошный «дипломат» с монограммой и сует мне под руку этот новый сценарий в час длиной. — Зуи совершил в воздухе пасс, точно отмахиваясь от предмета обсуждения. Однако с табурета поднялся слишком уж беспокойно — по-настоящему отмахнуться не получилось. Сигара у него была во рту, руки — в задних карманах. — Столько лет я слушал, как Дружок распространяется об актерах, — сказал он. — Боже мой, сколько бы я ему наговорил о Знакомых Писателях. — Мгновенье он рассеянно постоял, затем бесцельно засуетился. Остановился у «Виктролы» 1920 года, безучастно воззрился на нее и смеху ради дважды гавкнул в раструб динамика. Фрэнни хихикнула, не сводя с Зуи глаз, но он нахмурился и двинулся дальше. У аквариума с тропическими рыбками, стоявшего на радиоприемнике «Фрешмэн» 1927 года, вдруг нагнулся и вынул сигару изо рта. Вгляделся в аквариум с безусловным интересом. — Все мои моллинезии вымирают, — сказал он. Машинально потянулся к коробочке с рыбьим кормом возле аквариума.

— Бесси их сегодня утром кормила, — предостерегла его Фрэнни. Она все еще гладила Блумберга, по-прежнему насильно поддерживая его в коварном и трудном мире, что лежал за пределами теплых платков.

— А на вид голодные, — сказал Зуи, но руку от корма убрал. — У этого парня истощение. — Он ногтем постучал по стеклу. — Тебе нужен куриный бульон, дружок.

— Зуи, — сказала Фрэнни, чтобы он обратил на нее внимание. — И как теперь? У тебя два новых сценария. Что в том, который завез Лесаж?

Еще миг Зуи всматривался в аквариум. Затем неожиданно, однако явно из настоятельной потребности растянулся на ковре.

— В том, который прислал Лесаж, — сказал он, закидывая ногу на ногу, — я должен играть Рика Чэлмерса в, богом клянусь, салонной комедии 1928 года прямиком из каталога Френча.[209] Единственная разница — она достославно обновлена теперешним жаргоном про комплексы, вытеснение в подсознание и сублимации, который драматург приволок домой от своего аналитика.

Фрэнни оглядела Зуи на ковре — то, что смогла разглядеть. Видны были только подошвы и каблуки.

— Ну а у Дика что? — спросила она. — Ты прочел?

— У Дика я могу быть Берни, молодым и ранимым кондуктором метро в самом дерзком и нетрадиционном из всех дебильных телевизионных шедевров.

— Серьезно? Такой хороший?

— Я не сказал хороший, я сказал дерзкий. Давай-ка, дружок, не расслабляться. На следующее утро после эфира все в конторе будут бродить, хлопать друг друга по спине — оргия взаимного обожания. Лесаж. Хесс. Поумрой. Рекламодатели. Вся эта дерзкая кучка. Начнется сегодня днем. Если уже не началось. Хесс зайдет в кабинет Лесажа и скажет: «Мистер Лесаж, сэр, у меня новый сценарий о молодом и ранимом кондукторе метро, от текста просто прет дерзостью и прямотой. А я знаю, сэр, после сценариев, которые Нежны и Пронзительны, вы любите такие, где есть Дерзость и Прямота. Вот этот сценарий, сэр, как я уже сказал, смердит и тем, и другим. В нем полно персонажей из плавильного котла. Он сентиментален. В нужных местах — жесток. И как раз когда проблемы ранимого кондуктора метро берут верх, уничтожая его веру как в Человечество, так и в Маленького Человека, из школы возвращается его девятилетняя племянница и выдает ему чудесную, уместно шовинистическую философию, переданную нам через последующие поколения и среднюю школу аж от самой захолустной жены Эндрю Джексона.[210] Это верняк, сэр! Это практично, это просто, это неправда и это достаточно знакомо и банально, чтобы его поняли и полюбили наши нервные, жадные и безграмотные рекламодатели». — Зуи резко сел. — Я только что из ванны, а потею, как чушка, — заметил он. Встал и при этом глянул — словно бы противно здравому смыслу — на Фрэнни. Начал было отводить взгляд, но всмотрелся пристальнее. Та опустила голову и смотрела на Блумберга — тот лежал у нее на коленях, и она по-прежнему его гладила. Однако что-то изменилось. — А, — сказал Зуи и подошел ближе к дивану, явно нарываясь на неприятности. — Губы у мадам шевелятся. Возносится Молитва. — Фрэнни головы не подняла. — Ты это чего? — спросил он. — Укрываешься от моего нехристианского отношения к популярным искусствам?

Тут Фрэнни посмотрела на него, заморгала и покачала головой. Улыбнулась ему. Губы ее и впрямь шевелились — и раньше, и теперь.

— Ты мне только, пожалуйста, не улыбайся, — ровно произнес Зуи и отошел. — Со мной Симор всегда так делал. В этом проклятом доме улыбчивые кишмя кишат. — Возле одного книжного шкафа он педантично подтолкнул большим пальцем выбившуюся из ряда книжку и двинулся дальше. Подошел к среднему окну, отделенному сиденьем в нише от стола вишневого дерева, за которым миссис Гласс сочиняла корреспонденцию и подписывала счета. Постоял, глядя в окно, спиной к Фрэнни, руки снова в задних карманах, во рту — сигара. — Ты знаешь, что я летом, может, поеду во Францию сниматься в картине? — раздраженно спросил он. — Я говорил?

Фрэнни с интересом глянула ему в спину.

— Нет, не говорил! — ответила она. — Ты серьезно? Что за картина?

Глядя на засыпанную шебнем школьную крышу через дорогу, Зуи сказал:

— Ой, долгая история. Тут есть один французский клоун, так он услышал пластинку, что мы с Филиппом записали. Пару недель назад мы с ним пообедали. Нищеброд нищебродом, но ничего такой, симпатичный, и явно сейчас там где-то наверху. — Одну ногу он поставил на сиденье. — Точно пока ничего не решилось — у этих ребят никогда ничего точно не решается, — но я думаю, что почти удалось его уговорить картину снимать по тому роману Ленормана.[211] Я тебе присылал.

— Да! Ох, Зуи, это же здорово! А если поедешь — как думаешь, когда?

— Это не здорово. В этом-то все и дело. Мне бы понравилось, да. Господи, еще как. Но мне чертовски не хотелось бы уезжать из Нью-Йорка. Да будет тебе известно, я терпеть не могу так называемых творческих личностей на каких бы то ни было пароходах. Мне вообще наплевать, зачем они так катаются. Я родился здесь. Я тут в школу ходил. Меня тут машина сбивала — дважды, и на одной, между прочим, улице. Нечего мне играть в Европе, елки — палки.

Фрэнни задумчиво смотрела на его белую поплиновую спину в мелкий рубчик. Губы ее, тем не менее, по-прежнему безмолвно лепили слова.

— Зачем же ты тогда едешь? — спросила она. — Если так думаешь.

— Зачем я еду? — ответил Зуи, не оборачиваясь. — Я еду главным образом потому, что чертовски устал подниматься по утрам в ярости и по вечерам ложиться в ярости спать. Я еду, потому что осуждаю всех своих знакомых — этих несчастных ублюдочных язвенников. Что само по себе меня особо не волнует. По крайней мере, если я сужу, то сужу кишками, и я знаю, что за каждое такое суждение я рано или поздно, так или иначе до черта заплачу. Но и это меня сильно не волнует. Только вот что — господи боже, — вот что еще я тут в центре делаю с духом людским и больше уже видеть этого не могу. Я тебе скажу, что такое я делаю. После меня все начинают понимать, что они на самом деле не хотят ничего делать хорошо, — они просто хотят, чтобы это считали хорошим все знакомые: критики, рекламодатели, публика, даже учитель в школе у ребенка. Вот что у меня получается. Хуже этого ничего нет. — Он нахмурился школьной крыше; затем кончиками пальцев промокнул со лба капли пота. Вдруг повернулся к Фрэнни — ему показалось, она что-то произнесла.

— Что? — переспросил он. — Я тебя не расслышал.

— Ничего. Я сказала «ох господи».

— Чего это «ох господи»? — нетерпеливо спросил Зуи.

— Ни-че-го. Не кидайся на меня, пожалуйста. Я просто думала. Видел бы ты меня в субботу. И ты еще говоришь, будто подрываешь дух людской! Да я абсолютно убила Лейну весь день. Что ни час, как по часам, падала в обморок, так мало того, я и вообще поехала туда, на прекрасный, дружеский, нормальный, с коктейлями, предположительно счастливый футбольный матч, и абсолютно все, что бы он ни сказал, — я либо ополчалась, либо огрызалась, либо — я не знаю — просто гадила. — Фрэнни покачала головой.

Она еще гладила Блумберга, но рассеянно. Казалось, все ее внимание приковано к роялю. — Я просто ни разу не удержала рот на замке, — сказала она. — Ужас просто. Вот как он встретил меня на вокзале, так я к нему придиралась и придиралась — к его мнениям, к ценностям, ко всему. Без исключения — и тонка. Он написал какую-то совершенно безвредную пробирочную работу по Флоберу, и так ею гордился, и хотел, чтоб я ее прочла, а по мне она до того отдавала филологией, была до того высокомерной и школярской, что я только… — Она умолкла. Снова покачала головой, и Зуи, по — прежнему полуразвернутый к ней, прищурился. Выглядела она еще бледнее, как бы еще послеоперационнее, чем когда проснулась. — Удивительно, что он меня не пристрелил, — сказала она. — Если б пристрелил, я бы его абсолютно поздравила.

— Ты мне это рассказывала вчера. А сегодня утром несвежие воспоминания мне, дружок, не нужны, — сказал Зуи и вновь отвернулся к окну. — Во-первых, совершенно мимо, если отрываешься на вещах и людях, а не на себе. Мы оба такие. Черт, да я то же самое делаю с телевидением — и это сознаю. Но это неправильно. Дело в нас. Я все время тебе говорю. И чего ты такая тупая?

— Ничего я не такая тупая, а ты все время…

— Дело в нас, — повторил Зуи, отмахиваясь. — Мы чучела, вот и все. Эти два ублюдка сцапали нас, как положено, загодя и превратили в чучел по своим чучельным лекалам, только и всего. Мы — Татуированная Дама, и никогда нам не будет ни минуты покоя, всю жизнь, пока остальные тоже не обтатуируются. — Мрачно — и это еще слабо сказано — он поднес сигару к губам и затянулся, только та уже погасла. — А помимо всего прочего, — немедленно продолжил он, — у нас комплексы «Мудрого дитяти». Мы так и не сошли с эфира по-настоящему. Ни один. Мы не разговариваем — мы рассуждаем. Мы не беседуем — мы излагаем. По крайней мере — я. Как только я оказываюсь в одной комнате с человеком, у которого стандартный набор ушей, я становлюсь либо провидцем, либо человеческой булавкой. Князем Зануд. Вчера вечером, например. В «Сан-Ремо». Я все молился, чтобы Хесс не пересказывал мне сюжет своего сценария. Я ж ведь отлично знал, что этот дебильный сценарий у него с собой. Отлично знал, что не уйду без сценария. Но молил бога, чтоб Хесс избавил меня от устного изложения. Он же не дурак. Он знает, что я не смогу не раскрыть рот. — Неожиданно и резко Зуи развернулся, не снимая ноги с сиденья и взял — сцапал — книжку спичек с материного письменного стола. Опять отвернулся к окну и виду на школьную крышу и сунул сигару в рот — но тут же вытащил. — Да и ну его к черту все равно, — сказал он. — Такой дурак, что сердце кровью обливается. Как все на телевидении. И в Голливуде. И на Бродвее. Думает, что сентиментальное — это нежное, грубое — значит, реализм, а то, что заканчивается физическим насилием, — законная кульминация даже не…

— И ты ему так сказал?

— Разумеется, сказал! Я же только что тебе изложил — я не могу не раскрыть рот. Само собой, я ему так и сказал! И он остался там сидеть — жалко, что не сдох. Или что кто-то из нас не сдох — и хоть бы это был я. В общем — выход, какой полагается в «Сан-Ремо». — Зуи снял ногу с оконного сиденья. Повернулся, напряженный и возбужденный, отодвинул жесткий стул от стола и сел. Снова зажег сигару, потом сгорбился беспокойно, обе руки — на вишневой столешнице. У чернильницы стоял предмет, заменявший матери пресс-папье: небольшой стеклянный шар на черной пластиковой подставке, а внутри — снеговик в цилиндре. Зуи тряхнул его и, очевидно, стал наблюдать, как кружат снежинки.

Фрэнни, глядя на брата, теперь прикрывала глаза козырьком ладони. Зуи сидел в центральном столбе солнечного света. Фрэнни могла бы сдвинуться на диване, если б собиралась смотреть и дальше, но это бы потревожило Блумберга, который явно уснул у нее на коленях.

— У тебя правда язва? — вдруг спросила она. — Мама сказала, у тебя язва.

— Да, у меня язва, елки-палки. Это Калиюга, дружок, это Железный век.[212] Кому уже есть шестнадцать и он без язвы, — тот шпион дебильный. — Он тряхнул снеговика еще раз, сильнее. — Самое смешное, — сказал он, — что Хесс мне нравится. Или, по крайней мере, нравится, когда не сует мне в глотку свою художественную нищету. Он хотя бы носит жуткие галстуки и забавные костюмы с подкладными плечами посреди всего этого перепуганного сверхконсервативного, сверхконформного дурдома. И мне нравится его самомнение. Он так заносчив, чокнутый гад, что даже смирен. В смысле, он же очевидно думает, будто телевидение — это нормально и заслуживает и его самого, и его огроменного, с-понтом-дерзкого и «нетрадиционного» таланта: а это такое дурацкое смирение, если приспичит задуматься. — Он смотрел в стеклянный шар, пока метель отчасти не утихла. — С какой-то стороны мне и Лесаж нравится. Владеет только лучшим — пальто, яхта с двумя каютами, оценки сыночка в Гарварде, электробритва, все. Однажды он пригласил меня домой на ужин и на дорожке остановил, чтобы спросить, помню ли я «покойную Кэрол Ломбард,[213] ту что в кино». Предупредил меня, что когда я увижу его жену, у меня будет шок — она просто копия Кэрол Ломбард. Наверно, за это мне он будет нравиться, пока не умру. Жена его оказалась такой усталой и грудастой блондинкой персидского вида. — Зуи резко оглянулся на Фрэнни, которая что-то сказала. — Что? — переспросил он.

— Да! — повторила Фрэнни — бледная, однако сияющая и тоже, очевидно, приговоренная любить Лесажа, пока не умрет.

Зуи молча покурил сигару.

— А в Дике Хессе меня так угнетает, — сказал он, — так печалит, так приводит в ярость или там еще куда, — первый сценарий, который он сделал Лесажу, был неплох. На самом деле — почти хорош. Его мы первым снимали на пленку — ты его, по — моему, не видела, ты тогда в школе училась, что ли. Я играл молодого фермера, который живет с отцом. Мальчик подозревает, что терпеть не может сельское хозяйство, к тому же они с отцом живут кошмарно трудно, поэтому когда отец умирает, мальчик продает всю скотину и строит большие планы, как переберется в большой город и станет зарабатывать. — Зуи снова взял снеговика, но трясти не стал — просто повертел в руках за подставку. — Там славные куски были, — сказал он. — Я продал всех коров, но все равно выхожу на пастбище за ними приглядеть. А когда у меня с подружкой прощальная прогулка, перед тем как мне ехать в большой город, я ее все к тому пустому пастбищу увожу. А уже в городе, когда нахожу работу, все свободное время я околачиваюсь на скотопригонном дворе. И наконец в час пик на главной улице одна машина сворачивает налево и превращается в корову. Я бегу за ней, и тут светофор мигает, и меня сбивают — затаптывают. — Он тряхнул снеговика. — Такое, наверное, можно смотреть, и когда ногти на ногах стрижешь, но после репетиций хотя бы не тянуло убегать из студии домой крадучись. По крайней мере, довольно свежо, и Хесс сам его написал, а не потому, что такова банальная сценарная тенденция. Хоть бы он вернулся домой и снова наполнился. Хоть бы все уже домой вернулись. Мне до смерти осточертело усложнять всем жизнь. Господи, ты бы видела Хесса и Лесажа, когда они о новой программе разговаривают. Или вообще о новом. Они же счастливы, как свиньи, пока я не появлюсь. Я себя ощущаю каким-то унылым гадом, против которых предостерегал Симоров возлюбленный Чжуан-цзы. «Остерегайтесь, когда пред вами, прихрамывая, предстают так называемые мудрецы».[214] — Он посидел тихо, глядя, как кружатся снежинки. — Иногда так хочется просто лечь и сдохнуть, — сказал он.

Фрэнни смотрела на залитое солнцем выгоревшее пятно на ковре у рояля, и губы ее зримо двигались.

— Все это просто умора, ты себе не представляешь, — сказала она с почти неощутимой дрожью в голосе, и Зуи перевел на нее взгляд. Бледность ее подчеркивалась тем, что она не накрасила губы. — Ты говоришь то, что я вроде как пыталась сказать Лейну в субботу, когда он стал кидать камешки в мой огород. Прямо посреди мартини, улиток и прочего. То есть беспокоит нас не совсем одно и то же, но, мне кажется, одинаковое, и причины одни. По крайней мере, так звучит. — Тут Блумберг у нее на коленях поднялся и, скорее по-собачьи, нежели по-кошачьи, принялся топтаться кругами, отыскивая позу для сна поудобнее. Фрэнни рассеянно, однако эдак наставнически, мягко положила руки ему на спину и продолжала: — Я-то дошла уже до того, что сказала себе — вот прямо вслух, как полоумная: «Если я еще раз услышу от тебя хоть одну колкость, придирку, хоть одно слово не по делу, Фрэнни Гласс, между нами все кончено — и точка». И некоторое время я вела себя не слишком плохо. Где-то с месяц, не меньше, если кто говорил что-то слишком школярское, фуфловое, или что до самых небес смердело ячеством или чем-то вроде, я хоть помалкивала в тряпочку. Ходила в кино, или сидела часами в библиотеке, или как ненормальная писала работы по комедии Реставрации[215] и прочей белиберде, — но, по крайней мере, приятно было какое-то время не слышать собственный голос. — Она покачала головой. — А потом, как-то утром — бац, бац, я снова завелась. Всю ночь не спала почему-то, а к восьми нужно было на французскую литературу, поэтому я наконец просто встала, оделась, сварила себе кофе и пошла через студгородок. Хотелось мне одного — ужасно долго ехать на велосипеде, но я боялась, что все услышат, как я беру велик со стоянки, — там же непременно что-нибудь грохнется, — поэтому я пришла в корпус пешком и села. Долго просидела, а потом встала и давай выписывать по всей доске фразы из Эпиктета.[216] Всю переднюю доску исписала — я и не знала, что столько из него помню. Потом стерла — слава богу! — пока остальные не пришли. Но все равно полный детский сад — Эпиктет бы меня за такое возненавидел, — но… — Фрэнни помедлила. — Не знаю. Наверное, мне просто хотелось увидеть на доске приятное имя. В общем, с этого все опять началось. Я весь день придиралась. К профессору Фэллону. К Лейну, по телефону. К профессору Тапперу. Все хуже и хуже. Я даже стала придираться к соседке по комнате. Господи, бедненькая Бев! Я стала замечать, как она смотрит на меня — словно надеется, что я решу съехать из комнаты, а вместо меня поселится кто-нибудь хотя бы вполовину приятный и нормальный и даст ей хоть капельку покоя. Просто ужас! А ужас-то в чем — я же знала, что зануда, знала, какую на людей тоску нагоняю, даже обижаю их, — и все равно не могла умолкнуть! Не могла не придираться, хоть тресни. — Мягко говоря, distrait,[217] она умолкла и только придавила блуждающий зад Блумберга. — Но самая жуть была на занятиях, — браво сказала она. — Просто жуть. Вот стукнула мне в голову мысль — и я никак не могу ее оттуда прогнать, — что колледж — просто еще одно тупое, бессмысленное место на свете, оно только наваливает сокровища на землю и все такое.[218] То есть, сокровища — это же сокровища, елки-моталки. Какая разница, деньги это, собственность или даже культура — или даже просто обычные знания? По-моему, в точности одно и то же, если упаковку снять, — и до сих пор мне так кажется! Иногда я думаю, что знания — ну, когда это знания ради знаний — хуже нет. Во всяком случае, их труднее всего простить. — Нервно и как-то необязательно Фрэнни одной рукой провела по волосам. — Наверное, меня бы все это так не угнетало, если б хоть изредка — хотя бы изредка — появлялся вежливый формальный крохотный намек, что знание должно приводить к мудрости, а если нет, это просто отвратительная трата времени! Но его никогда не появляется! В студгородке никогда и шепотка не услышишь, что мудрость должна быть целью знания. Даже слово «мудрость» почти не говорят! Хочешь, смешное скажу? Очень-очень смешное? За почти четыре года колледжа — клянусь, это правда — почти за четыре года учебы в колледже я припоминаю единственный раз, когда услышала слово «мудрец», — на первом курсе, на политологии! И знаешь, в какой связи? Про какого-то милого олуха, престарелого государственного мужа, который заработал себе состояние на фондовой бирже, а потом поехал в Вашингтон и стал советником президента Рузвельта.[219] Ну честно же! Четыре года в колледже — почти! Я не утверждаю, что это со всеми бывает, но меня так бесит, когда я об этом думаю, что можно умереть. — Она прервалась и, очевидно, углубилась в обслуживание интересов Блумберга. Губы ее были немногим темнее бледного лица. А кроме того, чуть обветрились.

Зуи не отрывал от нее глаз — ни прежде, ни теперь.

— Фрэнни, я хочу кое-что спросить, — вдруг сказал он. Снова посмотрел на столешницу, нахмурился и тряхнул снеговика. — Что ты, по-твоему, делаешь с Иисусовой молитвой? — спросил он. — Вчера вечером я как раз к этому и подводил. Пока ты не велела мне идти в баню. Ты говоришь о наваливании сокровищ — денег, собственности, культуры, знаний и так далее и тому подобного. А с Иисусовой молитвой — дай мне закончить, а? пожалуйста — с Иисусовой молитвой ты разве не пытаешься тоже нагромоздить сокровищ? Таких, которые точно так же продаются и покупаются, как и все остальное, более материальное? Или от того, что это молитва, все иначе? В смысле, есть ли для тебя кардинальная разница, на какую сторону валят сокровища — на эту или на другую? На ту, куда воры не подкопаются и не украдут,[220] и так далее? От этого вся разница? Секундочку, а? — подожди, пока я договорю, пожалуйста. — Несколько секунд он наблюдал за крохотной метелью в стеклянном шаре. Затем: — Оттого, как ты не отлипаешь от молитвы, у меня мурашки, если хочешь знать правду. Ты думаешь, я одного хочу — чтоб ты ее не читала. Я сам не знаю, хочу или нет — это, к черту, спорный вопрос, — но вот разъяснила бы ты мне, какие у тебя мотивы ее читать? — Он помедлил, но Фрэнни все равно не успела вклиниться. — Простейшая логика говорит нам, что никакой разницы нет — по крайней мере, я ее не вижу, — между человеком, алчущим материальных сокровищ — или даже интеллектуальных, — и алчущим сокровищ духовных. Ты же сама говоришь, сокровище есть сокровище, черт бы его драл, и сдается мне, что девяносто процентов всех святых в истории, которые ненавидели мир, — такие же стяжатели и, по сути, страшилища, как все мы.

Фрэнни — как можно более ледяным тоном и со слабой дрожью в голосе — произнесла:

— Теперь я могу перебить, Зуи?

Тот отпустил снеговика и взял повертеть карандаш.

— Да, да. Валяй, — ответил он.

— Я знаю все, что ты говоришь. Ты мне рассказываешь только то, о чем я и сама думала. Ты утверждаешь, будто мне от Иисусовой молитвы что-то нужно, и потому я поистине такой же, по твоему определению, стяжатель, как и тот, что хочет себе соболью шубу, или стать знаменитостью, или ходить и сочиться каким-нибудь дурацким престижем. Я все это знаю! Елки, да ты меня совсем за придурка держишь? — Голос у нее дрожал теперь так, что и говорить было трудновато.

— Ладно, потише давай, потише.

— Я не могу потише! Ты меня просто взбесил! Что, по-твоему, я тут делаю в этой дурацкой комнате — вес сбрасываю, как ненормальная, чтоб только Лес и Бесси с ума сходили, весь дом вверх тормашками ставлю, а? Неужели ты не думаешь, что у меня мозгов не хватает волноваться за свои мотивы? Именно это меня так и беспокоит. Что я такая разборчивая — в данном случае, хочу просветления, или покоя, а не денег, престижа или славы, или еще чего, — не значит, что я не эгоистка или не своекорыстная, как другие. Да во мне такого еще больше! И зачем мне знаменитый Зэкэри Гласс будет об этом рассказывать? — Тут голос ее слышимо надломился, и она снова стала очень внимательной к Блумбергу. Предположительно, грозили потечь слезы — если еще не текли.

За письменным столом Зуи, нажимая на карандаш, зарисовывал буквы «о» на рекламной странице небольшого блокнота. Некоторое время не отрывался от этого занятия, потом щелчком отправил карандаш к чернильнице. Взял сигару с краешка медной пепельницы, куда прежде ее определил. В ней оставалось дюйма два, но она еще горела. Он глубоко затянулся, словно сигара была неким респиратором в мире, иначе лишенном кислорода. Затем чуть ли не через силу снова посмотрел на Фрэнни.

— Хочешь, вечером дозвонюсь до Дружка? — спросил он. — По-моему, тебе надо с кем-то поговорить — черт, у меня такое не получается. — Подождал, не сводя с нее глаз. — Фрэнни. Хочешь?

Ее голова клонилась книзу. Она вроде бы выискивала блох у Блумберга, и пальцы ее крайне деловито перебирали шерсть. На самом деле, она уже плакала, но как-то очень сдержанно — слезы лились, а звука не было. Зуи наблюдал за ней с минуту, потом сказал — не очень любезно, но и не жестко:

— Фрэнни. Хочешь или нет? Мне позвонить Дружку?

Не поднимая головы, Фрэнни ею потрясла. Искала блох дальше. Затем, немного погодя, ответила на вопрос Зуи, только не очень слышно.

— Что? — переспросил он.

Фрэнни повторила свое заявление.

— Я с Симором хочу поговорить, — сказала она.

Еще миг Зуи смотрел на нее, по сути, бесстрастно, — за исключением полоски испарины на довольно выступающей и отчетливо ирландской верхней губе. Затем, с типичной для него внезапностью, отвернулся и снова принялся зарисовывать буквы «о». Но почти тут же отложил карандаш. Встал из-за стола — для него довольно неторопливо — и, прихватив сигарный окурок, опять воздвигся у окна, уперев ногу в сиденье. Человек повыше, более длинноногий — любой, к примеру, из его братьев — поднял бы ногу, вообще потянулся бы непринужденнее. Но едва нога Зуи поднялась на сиденье, позой он стал напоминать замершего танцора.

Вначале постепенно, затем решительно он позволил вниманию своему отвлечься на сценку, что разыгрывалась — без вмешательства сценаристов, режиссеров и продюсеров — пятью этажами ниже через дорогу. Перед женской частной школой стоял внушительных размеров клен — на той удачливой стороне росло четыре-пять деревьев, — и сейчас за кленом пряталось дитя лет семи-восьми, женского полу. На ней был темно-синий бушлатик и берет с помпоном почти того же оттенка красного, что одеяло на постели Ван Гога в Арле.[221] Впрочем, берет оттуда, где стоял Зуи, больше всего и походил на мазок краски. Шагах в пятнадцати от девочки неистовыми кругами, вынюхивая, бегала в поисках ее собака — юная такса с зеленым ошейником и поводком, который за ней волочился. Боль разлуки была так горька, что песику незамедлительно, ни секундой позже, следовало унюхать хозяйкин след. Радость встречи для обоих была невообразима. Такса взвизгнула, раболепно дернулась вперед, виляя туловищем в экстазе, пока хозяйка, что-то крича, торопливо не перешагнула проволочную изгородь, защищавшую дерево, и не взяла собачку на руки. Как-то ее похвалила на тайном языке их игры, затем поставила песика на землю, взяла поводок, и они бодро зашагали на запад, к Пятой авеню, Парку и прочь из поля зрения Зуи. Тот рефлекторно протянул руку к переплету меж двумя стеклами, словно бы намеревался поднять раму, высунуться и посмотреть им вслед. Но то была его рука с сигарой, и сомневался он на миг дольше, чем нужно. Он сделал затяжку.

— Ну черт возьми, — сказал он, — есть же что-то приятное на свете — и я имею в виду именно приятное. Какие мы придурки, что так отвлекаемся. Вечно, вечно, вечно, что бы дебильное ни происходило, соотносим его с нашими паршивыми маленькими «я». — Тут у него за спиной Фрэнни с простодушной несдержанностью высморкалась; выхлоп звучал намного громче, нежели можно было ожидать от такого тонкого и нежного на вид органа. Зуи повернулся к ней с некоторым неодобрением.

Фрэнни, копаясь в слоях «клинекса», посмотрела на него.

— Ну извини, — сказал она. — Нос прочистить нельзя?

— Ты закончила?

— Да, закончила. Господи, ну и семейка. Высморкаться — уже риск.

Зуи снова отвернулся к окну. Немного покурил, водя глазами по узору бетонных блоков школьного здания.

— Пару лет назад Дружок сказал мне кое-что вполне разумное, — сказал он. — Если только вспомню, что. — Он помедлил. И Фрэнни, хотя по-прежнему разбиралась с «клинексом», посмотрела на брата. Когда Зуи бывало трудно что-либо припомнить, сомнение его неизменно интересовало всех братьев и сестер и даже способно было их развлечь. Сомнения его почти всегда бывали показными. По большей части, унаследованы они были от тех пяти, вне всякого сомнения, сформировавших его личность лет, что он провел регулярным участником викторины «Что за мудрое дитя», когда не выставлял напоказ свою несколько даже нелепую способность цитировать с подлинной увлеченностью — мгновенно и обычно дословно — почти все, им когда — либо прочитанное или даже услышанное, а выработал у себя привычку морщить лоб и якобы запинаться некоторое время, подобно тому, как поступали в программе другие дети. И теперь лоб его был наморщен, но заговорил Зуи чуть быстрее, нежели бывает при подобных обстоятельствах, словно чувствовал: Фрэнни, старый партнер по викторинам, его за этим поймала. — Он сказал, что человек должен уметь лежать у подножья холма с перерезанным горлом и медленно истекать кровью, но случись мимо пройти хорошенькой девушке либо старухе с прекрасным кувшином, идеально уравновешенным на макушке, ты приподнимешься на одной руке и взглядом проследишь, чтоб кувшин не опрокинулся, пока не перевалит на другой склон холма. — Он поразмыслил, затем слегка фыркнул. — Хотел бы я на него, гада, при этом посмотреть. — Затянулся сигарой. — Всем в этой семейке дебильная религия поступает в разных упаковках, — заметил он с довольно четким отсутствием почтения в голосе. — Уолт был силен. У Уолта и Тяпы самые сильные религиозные философии в семье. — Он сделал затяжку, словно стараясь побороть в себе веселость. — Уолт как-то сказал Уэйкеру, что у нас в семье все, должно быть, дьявольски паршивую карму[222] себе нагромоздили в прошлых рождениях. У него теория была, у Уолта, что жизнь в Боге и все муки, что от нее происходят, — все это Бог просто науськивает на людей, которым хватает наглости обвинять его в том, что он создал уродский мир.

С дивана донеслось хихиканье оценившей публики.

— Никогда не слышала, — сказала Фрэнни. — А какая у Тяпы религиозная философия? Я думала, у нее нету.

Зуи помолчал, затем:

— У Тяпы? Тяпа убеждена, что мир сотворил мистер Эш. Она это вычитала в «Дневнике» Килверта.[223] Школьников в приходе у Килверта спросили, кто сотворил мир, и один ответил: «Мистер Эш».

Фрэнни пришла в восторг, причем слышимый. Зуи повернулся, посмотрел на нее и — вот внезапный юноша — скорчил очень кислую рожу, будто ни с того ни с сего отринул все виды легкомыслия. Ногу он снял с сиденья, определил сигару в медную пепельницу на письменном столе и отошел от окна. По комнате двигался медленно, руки в задних карманах, однако умственно направление все же было задано.

— Мне пора выбираться отсюда к черту. У меня обед назначен, — сказал он и тут же нагнулся, дабы провести досужую хозяйскую проверку аквариумного интерьера. Беспокойно постукал ногтем по стеклу. — Отвернешься на пять минут — и моллинезий моих уморят голодом. Надо было их с собой в колледж забрать. Я так и знал.

— Ох, Зуи. Ты это уже пять лет твердишь. Взял бы да новых купил.

Зуи продолжал постукивать по стеклу.

— Вот все вы, мозгляки университетские, одинаковы. Бесчувственные, как сваи. То были не просто моллинезии, дружок. Мы с ними были очень близки. — Сказав так, он снова растянулся на ковре, и его отнюдь не могучий корпус довольно туго уместился между настольным радиоприемником «Стромберг-Карлсон» 1932 года и до отказа набитой журнальной стойкой из клена. Снова Фрэнни видела только подошвы и каблуки его ботинок. Однако едва Зуи вытянулся, как тут же сел, подскочив, и голова и плечи его вдруг возникли в поле зрения — с таким зловеще-комическим эффектом из шкафа выпадает труп.

— Молитва еще не стихла, а? — сказал он. И снова пропал с глаз долой. Мгновенье он лежал неподвижно. Потом — с мэйферским выговором, густым почти до неразборчивости: — Я бы с вами перемолвился словечком, мисс Гласс, если у вас найдется минутка. — Ответом на это с дивана донеслось лишь отчетливо грозное молчание. — Тверди молитву, если хочешь, или играй с Блумбергом, или покури, не стесняйся, но удели мне, дружок, пять минут ничем не прерываемой тишины. И, если можно, без всяких слез. Ладно? Ты меня слышишь?

Сразу Фрэнни не ответила. Она подтянула ноги поближе, под платок. И спящего Блумберга тоже несколько придвинула к себе.

— Я тебя слышу, — сказала она, подобрав ноги еще больше — так крепость перед осадой подымает мост. Помедлила, затем заговорила снова: — Можешь говорить, что заблагорассудится, если только без оскорблений. Боксерской грушей мне сегодня быть не хочется. Я серьезно.

— Никаких груш, никакого бокса, дружок. И, коли уж на то пошло, я никогда не оскорбляю. — Руки говорившего были милостиво сложены на груди. — О, иногда я бываю резковат, если того требует ситуация. А оскорблять — ни за что. Лично я всегда понимал, что больше мух поймаешь, только если…

— Я не шучу, Зуи, — сказала Фрэнни, обращаясь примерно к его ботинкам. — И, кстати, хотелось бы, чтоб ты сел. Потому что когда тут начинает штормить, по-моему, очень смешно, что всякий раз бурю несет оттуда, где ты лежишь. А постоянно лежишь там только ты. Ну, давай. Сядь, пожалуйста, а?

Зуи прикрыл глаза.

— К счастью, я знаю, что ты это не всерьез. Ну, в глубине души то есть. Мы оба знаем в душе, что это единственный клочок освященной почвы во всем этом чертовом доме с привидениями. Здесь, так уж вышло, я держал своих кроликов. И они были святыми — оба. Вообще-то они были единственными безбрачными кроликами на всем…

— Ой, заткнись! — нервно произнесла Фрэнни. — Говори, и все, раз уж собрался. Я только об одном тебя прошу — постарайся быть хоть чуточку тактичным, если уж мне сейчас вот так. Личности бестактнее тебя я никогда не встречала.

— Бестактная! Никогда. Прямая — да. Рьяная — да. Ретивая. Быть может — сангвиник, чрезмерно. Но никто никогда не…

— Я сказала — бестактная! — подавила его Фрэнни. Со значительным жаром, однако пытаясь не веселиться. — Попробуй иногда заболеть и навести сам себя — и поймешь, насколько ты бестактен! Я в жизни человека невозможнее не видела, если кому — то не по себе. Даже если у кого-то простуда, знаешь, что ты делаешь? Ты при встрече кривишься так брезгливо. Черствее тебя я абсолютно никого не знаю. Точно говорю!

— Хорошо, хорошо, хорошо, — промолвил Зуи, не открывая глаз. — Никто не совершенен, дружок. — Без усилий, только смягчив и ослабив голос, но не повышая до фальцета, он изобразил перед Фрэнни знакомую и неизменно точную пародию на их мать, изрекающую свои наставления: — В пылу мы произносим много такого, барышня, чего на самом деле не хотим, а на следующий день очень об этом жалеем. — Затем вдруг нахмурился, открыл глаза и несколько секунд просто смотрел в потолок. — Первое, — сказал он. — Мне кажется, тебе кажется, будто я намерен отобрать у тебя эту молитву или как-то. Нет. Я этого не хочу. По мне, можешь валяться на диване и читать вводную часть Конституции хоть до скончания веков, но я пытаюсь…

— Это прекрасное начало. Просто прекрасное.

— Прошу прощения?

— Ой, заткнись. Ты продолжай, продолжай.

— Я как раз начал говорить, что против молитвы совершенно не возражаю. Что бы тебе там ни казалось. Не ты первая, знаешь ли, кому пришло в голову ее читать. Я однажды обошел все армейско — флотские магазины в Нью-Йорке — искал себе приятный, страннический такой рюкзак. Собирался набить его хлебными корками и пуститься, к черту, по всей стране. Читая молитву. Неся Слово. Все дела. — Зуи помедлил. — И я не затем это говорю, елки-палки, чтобы показать тебе, что некогда я был Таким Же Впечатлительным Молодым Человеком, Как Ты.

— Тогда зачем это говорить?

— Зачем говорить? Я говорю затем, что мне есть что тебе сказать, и, быть может, я не вполне к этому подготовлен. Поскольку некогда мною владело сильное желание самому читать молитву, но я не стал. Кто знает, может, у меня к тебе какая-то зависть — что ты попробовала. Вообще-то вполне возможно. Во-первых, я липовый. Вполне вероятно, мне просто чертовски не нравится изображать Марфу рядом с какой-нибудь Марией.[224] Тут черт ногу сломит.

Фрэнни предпочла не отвечать. Но подтянула Блумберга еще чуточку ближе и странно, двусмысленно его приобняла. Затем глянула в сторону брата и сказала:

— Ты подхалим. Ты в курсе?

— Придержи комплименты, дружок, — может, придется брать их назад. Я все равно тебе скажу, что мне не нравится во все этой твоей канители. Готов я к этому или нет. — Тут Зуи секунд десять или около того пусто пялился в штукатурку на потолке, потом опять закрыл глаза. — Первое, — сказал он. — Мне не нравится этот номер с Камиллой.[225] Не перебивай меня, а? Я знаю, что ты законно распадаешься на куски. И я не думаю, что это актерство, — я вовсе не в том смысле. И мне не кажется, что это подсознательная мольба о сочувствии. Или в этом духе. Но я все равно говорю, что мне это не нравится. От этого туго приходится Бесси, туго приходится Лесу — и, если ты до сих пор не заметила, от тебя уже пованивает ханжеством. Черт возьми, да ни в одной религии мира нет такой молитвы, что оправдывала бы ханжество. Я не говорю, что ты ханжа, — ты не дергайся! — но говорю, что вся эта истеричность твоя чертовски некрасива.

— Ты закончил? — спросила Фрэнни, весьма заметно подаваясь вперед. В голос ее вернулась дрожь.

— Ладно, Фрэнни. Давай уже, хватит. Ты обещала меня выслушать. Худшее, наверное, я уже выложил. Я просто пытаюсь тебе сказать — не пытаюсь, говорю, — что все это очень нечестно по отношению к Бесси и Лесу. Им ужасно — и ты это знаешь. Ты знаешь, черт бы его побрал, что Лес вчера вечером перед тем, как лечь спать, весь сам не свой хотел принести тебе мандаринку? Господи. Даже Бесси не выносит историй, если в них есть мандаринки. И бог свидетель, я тоже. Если ты собираешься эту канитель со срывами продолжать, уж лучше возвращайся к чертовой матери в колледж. Где ты не младшенькая в семье. И где, бог свидетель, ни у кого не возникнет позыва нести тебе мандаринки. И где ты не хранишь свои чертовы туфельки для чечетки в чулане.

В этот момент Фрэнни довольно-таки вслепую, но беззвучно потянулась к коробке «клинексов» на мраморном кофейном столике.

Зуи теперь отвлеченно глазел на старое пятно от рутбира[226] на потолке, которое сам же и оставил лет девятнадцать-двадцать назад, пальнув шипучкой из водяного пистолета.

— Меня вот еще что беспокоит, — сказал он, — тоже не очень красивое. Но я уже почти закончил, поэтому, если можно, потерпи еще секундочку. Мне совсем не нравится эта твоя частная жизнь мученицы во власянице, которую ты ведешь в колледже, — этот твой сопливый крестовый походик, в который ты вроде как против всех вышла. И я не о том, о чем тебе кажется, так что постарайся меня секундочку не перебивать. Я так понимаю, ты, в основном, ведешь войну с системой высшего образования. Не ополчайся на меня, ну? — по большей части, я с тобой согласен. Но мне противна эта ковровая бомбардировка, которую ты тут устраиваешь. Я с тобой согласен процентов на девяносто восемь. Но остальные два пугают меня до полусмерти. У меня был в колледже один преподаватель — всего один, это я признаю, но он был неимоверный, великий, такие не отвечают твоему описанию. Не Эпиктет, да. Но и не себялюбец, не фантик из учительской. Он был замечательный и скромный ученый. И более того, мне кажется, я ни разу не слышал от него такого — ни в классе, нигде, — в чем бы, по-моему, не звучало хотя бы капельки подлинной мудрости, а иногда и гораздо больше. Что будет с ним, когда ты начнешь эту свою революцию? Даже помыслить страшно — давай сменим тему к чертовой матери. Те прочие, на которых ты ополчилась, — опять же, другой коленкор. Этот твой профессор Таппер. И те два другие болвана, о которых ты вчера вечером рассказывала, — Мэнлиус и еще один. У меня такие были штабелями, как и у всех остальных, и я согласен, они не безобидны. Вообще-то они дьявольски смертоносны.

Боже всемогущий. Все, чего они касаются, становится абсолютно академичным и бесполезным. Или, что еще хуже, — говейным. По-моему, это их, по большей части, следует винить в том, что каждый июнь в страну выпускают стада невежественных остолопов с дипломами. — Здесь Зуи, не отрывая глаз от потолка, одновременно скривился и покачал головой. — Но не нравится мне вот что — и сдается мне, это бы вообще-то не понравилось ни Симору, ни Дружку, — то, как ты говоришь об этих людях. В смысле, ты же не просто презираешь то, что они означают, — ты презираешь их. Черт возьми, это слишком лично, Фрэнни. Я серьезно. У тебя в глазах настоящий огонь убийства, когда ты заговариваешь, к примеру, о Таппере. Эта канитель твоя — как он заходит в туалет и ерошит себе волосы перед занятиями. Все вот это. Может, он так и делает — очень на него похоже, судя по твоим словам. Я не утверждаю, что не похоже. Но это не твое дело, дружок, что он творит со своими волосами. Было бы нормально, в каком-то смысле, если б ты считала, будто он так манерничает забавно. Или если б ты его капельку жалела, раз он так не уверен в себе, что вынужден эдак жалко подкреплять свою дьявольскую блистательность. Но когда ты мне о нем рассказываешь — я серьезно, ну? — ты говоришь так, будто эти его волосы — прямо твой личный враг. Это же неправильно, сама знаешь. Если идешь войной на Систему, стрельбу веди, как милая разумная девушка, — потому что там враг, а не потому что тебя раздражает его прическа или дебильный галстук.

Минуту или больше висело молчание. Нарушил его только трубный звук — Фрэнни сморкалась: безудержный, продолжительный зов «забитого» носа, предполагающий, что у больного насморк уже четыре дня.

— В точности как с этой моей чертовой язвой. Знаешь, отчего у меня язва? Или, по крайней мере, на девять десятых отчего? Потому что я, когда не думаю правильно, позволяю себе ополчиться на телевидение и прочее лично. Делаю ровно то же, что и ты, а я вроде бы старше и должен быть умнее. — Зуи умолк. Взгляд его остановился на пятне рутбира, он глубоко вздохнул — через нос. На груди пальцы его по-прежнему не расплетались. — И наконец, — резко сказал он, — тут у нас, вероятно, все взорвется. Но ничего не поделаешь. Это самое важное. — Похоже, он кратко сверился со штукатуркой на потолке, потом закрыл глаза. — Не знаю, помнишь ты или нет, но я помню такое время, дружок, когда у тебя случилось легкое отступничество от Нового Завета, и слышно его было на много миль окрест. Все тогда были в дебильной армии, и на ухо ты присела мне одному. Но ты помнишь? Помнишь такое вообще?

— Да мне десять лет было! — сказала Фрэнни — в нос, довольно угрожающе.

— Я знаю, сколько тебе тогда было. Я очень хорошо это знаю. Ну же. Я об этом заговорил не для того, чтобы мордой тебя куда — то потыкать, — господи. У меня есть веская причина. Я об этом говорю, потому что мне кажется, ты не понимала Иисуса, когда была ребенком, и не понимаешь по сию пору. По-моему, ты путаешь его с пятью или десятью другими религиозными фигурами, а я не понимаю, как можно читать Иисусову молитву, пока не разберешься, кто есть кто, а что есть что. Ты помнишь, с чего у тебя тогда все началось?.. Фрэнни? Помнишь?

Ответа он не получил. Только свирепо протрубил нос.

— Ну а я случайно помню. Матфей, глава шестая. Очень ясно помню, дружок. Даже помню, где я тогда был. Сидел у себя в комнате, оклеивал липкой лентой хоккейную, черт бы ее взял, клюшку, и тут ворвалась ты — бабах, вся неистовая, с открытой Библией. Иисус больше тебе не нравился, и ты спрашивала, как позвонить Симору в воинскую часть, чтобы про это рассказать. А знаешь, почему тебе больше не нравился Иисус? Я тебе скажу. Потому что — первое — ты не одобряла, что он зашел в синагогу и расшвырял повсюду столы и идолов.[227] Это было очень грубо, очень Ненужно. Ты была уверена, что Соломон или кто другой никогда бы так не поступил. И еще одного ты не одобряла — на чем и открыта была Библия, — таких вот стихов: «Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их». Нет, с этим как раз все было в порядке. Это мило. Это ты одобряла. Но когда Иисус, не переводя дыхания, продолжает: «Вы не гораздо ли лучше их?»[228] — а-га, вот тут у нас маленькая Фрэнни уходит в отрыв. Вот тут у нас маленькая Фрэнни отшвыривает Библию напрочь и уходит прямиком к Будде, который не дискриминирует славных птичек небесных. Славных миленьких курочек и гусиков, которых мы раньше держали на Озере. И не надо мне напоминать, что тебе тогда было десять лет. Твой возраст тут ни при чем. Больших перемен между десятью и двадцатью нет — да и между десятью и восьмьюдесятью их вообще-то не происходит тоже. Сама же знаешь, все равно ты не можешь любить Иисуса, как тебе хотелось бы, — того Иисуса, то есть, про чьи слова или дела что-то известно. Ты просто по складу своему не способна ни полюбить, ни понять никакого сына Божьего, который кидается столами. И ты по складу своему неспособна ни полюбить, ни понять никакого сына Божьего, который утверждает, что человек — любой человек, даже профессор Таппер — для Бога ценнее любой мягонькой и беззащитной пасхальной цыпы.

Фрэнни теперь развернулась прямо на голос Зуи — она сидела выпрямившись, зажав в кулаке комок «клинекса». Блумберга у нее на коленях больше не было.

— Видимо, ты можешь, — пронзительно сказала она.

— Это мимо, могу я или нет. Но, вообще говоря, да, могу. Об этом неохота, но я, по крайней мере, никогда не пытался — сознательно или нет — превратить Иисуса в святого Франциска Ассизского, чтоб его сильнее «полюбить», — а на этом неизменно и настаивает девяносто восемь процентов всего христианского мира. Не то чтобы мне это делало честь. Меня, прошу прощения, не привлекает этот тип — святой Франциск Ассизский. А тебя — да. И, по-моему, потому у тебя и случился твой маленький нервный срыв. И особенно потому он и случился у тебя дома.

Это место создано под тебя. Обслуживание справное, хочешь — горячие призраки текут, хочешь — холодные. Что может быть удобнее? Хочешь — читай молитву и лепи в одну кучу Иисуса, святого Франциска, Симора и дедушку Хайди.[229] — Зуи умолк — очень ненадолго. — Ты что, не понимаешь? Ты не видишь, как невнятно, как небрежно ты на все смотришь? Господи, да в тебе же нет ничего десятисортного, однако же ты в данную минуту по уши в десятисортном мышлении. И дело тут не только в этой молитве — религия десятисортная, да и, нравится тебе это или нет, нервный срыв у тебя тоже десятисортный. Я видел пару-другую настоящих срывов, и те, у кого они были, не старались выбрать себе место для…

— Прекрати, Зуи! Хватит — и все! — всхлипнула Фрэнни.

— Через минутку прекращу — через одну минутку. А кстати, почему тебя вдруг сорвало? В смысле, если ты со всей своей мощью способна развалиться на части, почему с той же самой энергией не оставаться в порядке и при деле? Ладно, я неразумен. Это я очень сильно не подумал. Но, боже мой, как же ты испытываешь то небольшое терпение, что у меня с рожденья! Ты озираешь свой студгородок, и весь мир, и политику, и один летний театральный сезон, подслушиваешь беседу кучки школяров-недоумков — и делаешь вывод, что все вокруг — «я», «я», «я», а для девушки единственно разумный выход — просто валяться, обрив голову, твердить Иисусову молитву и молить боженьку о мистическом переживаньице, от которого ей станет приятно и счастливо.

Фрэнни завизжала:

— Ты заткнешься наконец, пожалуйста?

— Секундочку, всего одну, а? Ты все талдычишь про это «я». Да боже мой, только сам Христос может решить, что «я», а что нет. Это вселенная Бога, дружок, не твоя, и последнее слово насчет того, что «я», а что нет, — за ним. А как же твой любимый Эпиктет? А твоя любимая Эмили Дикинсон? Ты хочешь, чтобы твоя Эмили всякий раз, как ей взбредет в голову написать стишок, садилась и читала молитву, пока ее гадкий себялюбивый позыв не пройдет? Нет, конечно, не хочешь! Но тебе хочется, чтобы «я» отняли у твоего любимого профессора Таппера. Тут все иначе. Может, оно и так. Может, и так. Но не ори насчет «я» вообще. По-моему, если хочешь знать, половину мерзости в мире разводят те, кто не пользуется своими истинными «я». Возьми своего профессора Таппера. Судя по тому, что ты про него рассказывала, я спорить готов: то, чем он пользуется, то, что ты считаешь его «я», — вовсе не его «я», а некая иная способность, гораздо грязнее, гораздо менее основная. Господи, ты же по школам много помоталась, должна понимать, что к чему. Потри учителя — неумеху — или, если уж на то пошло, преподавателя в колледже — и в половине случаев найдешь первоклассного автомеханика не на своем месте или какого-нибудь каменотеса. Возьми, к примеру, Лесажа — моего друга, моего нанимателя, мою Розу Мэдисон-авеню. Думаешь, это его «я» привело его на телевидение? Да черта с два! У него уже вообще нет «я» — если когда-то и было. Он его расколол на хобби. У него по крайней мере три известных мне хобби — и все они имеют отношение к огромной мастерской в подвале, на десять тысяч долларов, где полно механических инструментов, тисков и еще бог знает чего. У тех, кто по-настоящему пользуется своим «я», своим подлинным «я», нет времени ни на какие, к черту, хобби. — Зуи вдруг смолк. Он по-прежнему лежал, закрыв глаза и сплетя пальцы — довольно туго — на груди, прямо на пластроне. Но лицо он теперь скривил намеренно болезненной гримасой — что явно было разновидностью самокритики. — Хобби, — сказал он. — Как это я перескочил на хобби? — Мгновение он полежал неподвижно.

В комнате раздавались только всхлипы Фрэнни — атласная подушка глушила их лишь отчасти. Блумберг теперь сидел под роялем на островке солнечного света, довольно живописно умывая морду.

— Вечные осложнения, — произнес Зуи, чуточку слишком сухо. — Что бы я ни сказал, выходит так, будто я подрываю твою Иисусову молитву. А я — ничуть, черт бы ее побрал. Я лишь против того, зачем, как и где ты ею пользуешься. Мне бы хотелось убедиться — мне бы очень хотелось убедиться, — что тебе она не заменяет к чертовой матери твой долг в жизни или, по крайней мере, повседневные обязанности. Но хуже того, до меня не доходит — богом клянусь, не доходит, — как ты можешь молиться Иисусу, которого даже не понимаешь. И непростительно, если учесть, что тебя пичкали через воронку примерно той же массой религиозной философии, что и меня, — непростительно то, что ты и не пытаешься его понять. Оправдать это еще можно было бы, будь ты какой-нибудь совсем простушкой, вроде того странника, или, черт возьми, совсем отчаялась, — но ты же не простушка, дружок, и ты совсем не на таком уж и краю. — Тут, впервые с того мига, когда лег, Зуи, по-прежнему не открывая глаз, сжал губы — тем самым весьма напомнив, кой факт следует отметить в скобках, привычку своей матери. — Боже всемогущий, Фрэнни, — сказал он, — если читаешь Иисусову молитву, по крайней мере, читай ее Иисусу, а не святому Франциску, Симору и дедушке Хайди в одном лице. Если читаешь, держи в уме его и только его — таким, каким он был, а не таким, как тебе хотелось бы. Ты прячешься от фактов. Черт, да то же самое отношение — прятаться от фактов — и привело тебя к такому бардаку в голове, и оно вряд ли тебя вытащит.

Зуи резко закрыл руками довольно разгоряченное лицо, через секунду убрал руки. Снова сложил на груди. Голос его обрел силу вновь, и Зуи заговорил почти идеально для обычной беседы:

— Меня вот что озадачивает, поистине озадачивает: я не понимаю, зачем человеку — если он не дитя, не ангел или не удачливый простак, вроде странника, — вообще читать молитву Иисусу, который хоть капельку отличается от новозаветного. Боже мой! Да он всего-навсего самый здравый человек в Библии, только и всего! Кого он не выше на голову? Кого? В обоих заветах полно пандитов,[230] пророков, апостолов, любимых сынов, Соломонов, Исайй, Давидов, Павлов — но, господи, кто, кроме Иисуса, на самом деле понимает, что к чему? Никто. Не Моисей. Не говори, что Моисей. Он был милый человек, и с богом прекрасно общался, и все такое — но в том-то и дело. Он вынужден был с богом общаться. Иисус же понимал, что никакого разделения с богом нет. — Тут Зуи хлопнул в ладоши — всего раз, негромко — и, весьма вероятно, против воли. Руки его вновь сложились на груди едва ли не раньше, чем, так сказать, дозвучал хлопок. — Ох господи, ну и мозги! — сказал он. — Ну кто, например, стал бы держать рот на замке, когда Пилат попросил объяснить?[231] Не Соломон. Не говори, что Соломон. У Соломона бы нашлось по такому поводу несколько емких слов. Я даже не уверен, что Сократ бы стал разговаривать, если уж на то пошло. Критону[232] или еще кому, наверное, удалось бы отвести его в сторонку на пару слов для протокола. Но самое главное, превыше всего прочего: кто во всей Библии, кроме Иисуса, знал — знал, — что мы таскаем Царство небесное с нами, в себе, куда и заглядывать-то не станем, потому что до черта глупы, сентиментальны и лишены воображения? Чтоб такое знать, надо быть сыном Божьим. Почему ты вот об этом не думаешь? Я не шучу, Фрэнни, я серьезно. Если ты не видишь Иисуса в точности таким, какой он был, до тебя совсем не доходит весь смысл Иисусовой молитвы. Если не понимаешь Иисуса — и молитву его не поймешь, у тебя тогда не молитва получится, а какое-то упорядоченное нытье. Иисус был высочайшим мастером, ей-богу, с ужасно важным заданием. Это тебе не святой Франциск, которому хватало времени отбарабанить пару-другую гимнов, попроповедовать птицам или позаниматься еще чем-нибудь, столь милым сердцу Фрэнни Гласс. Я, к чертовой матери, серьезно, а? Как ты можешь этого не замечать? Если бы Господу на работу в Новый Завет была угодна какая-то безусловно чарующая личность, вроде святого Франциска, он бы его и выбрал, уж будь уверена. А так он выбрал лучшего, умнейшего, самого любящего, самого несентиментального, самого неподражаемого умельца из всех. И если ты этого не замечаешь, ей-богу, мимо тебя пролетает весь смысл Иисусовой молитвы. У Иисусовой молитвы одна цель и только одна. Наделить того, кто ее читает, Сознанием Христа. А не устраивать никаких уютненьких свиданок ни с каким слащавым обожабельным божествам, «святым для тебя»,[233] которое возьмет тебя на рученьки, и освободит от всех обязанностей, и прогонит всю твою гадкую Weltschmerzen[234] и всех профессоров Тапперов так, чтоб никогда больше не возвращались. И ей-богу, если тебе хватает рассудка видеть это — а тебе хватает, — и ты, тем не менее, отказываешься это видеть, то молитву ты употребляешь не по назначению, тебе она только для того, чтобы выпрашивать себе мир, где одни куклы, святые и никаких профессоров Тапперов. — Он вдруг сел, метнувшись вперед с чуть ли не гимнастической скоростью, и взглянул на Фрэнни. В рубашке у него, по известному выражению, ни одной сухой нитки не осталось. — Если бы Иисус замысливал молитву для…

Зуи умолк. Длительно посмотрел на простертую ничком фигуру Фрэнни на диване и услышал — быть может, впервые — лишь полуподавленные отголоски горя. В тот же миг он побледнел — от тревоги за ее состояние, от того, что, видимо, неудача вдруг заполнила комнату своей неизменно тошнотворной вонью. Бледность его, вместе с тем, казалась примечательно бела — не смешана, то есть, с зеленью и желтизной мук совести и униженного покаяния. Бледность эта очень походила на обычный отток крови от лица маленького мальчика, который до самозабвения любит животных — всех животных, — и только что увидел лицо любимой сестренки, которой нравятся зайки и которая открыла коробку с его подарком на день рождения, а там — только что пойманная юная кобра с красной ленточкой на шее, завязанной неуклюжим бантом.

Он не спускал с Фрэнни глаз чуть ли не минуту, затем поднялся на ноги, нестойко и неуклюже — что для него было нехарактерно, — чуточку покачнувшись. Очень медленно через всю комнату подошел к материному письменному столу. И уже там стало ясно, что у Зуи нет ни малейшего понятия, зачем шел. Казалось, он не узнавал того, что лежит на столе: блокнота с зачерненными «о», пепельницы с окурком его сигары, — и Зуи обернулся и посмотрел на Фрэнни снова. Всхлипы ее слегка поутихли — или так казалось, — но тело оставалось в той же горестной позе: распростертое, ничком. Одну руку она подогнула под себя, поймала собой — так ей, должно быть, лежать было весьма неудобно, если даже не больно. Зуи отвернулся, затем — не без мужества — снова посмотрел на сестру. Кратко ладонью провел по лбу, сунул руку в карман, чтобы вытереть, и сказал:

— Извини, Фрэнни. Прости меня, пожалуйста. — Но от его сухого извинения всхлипы Фрэнни лишь возобновились и усилились. Зуи смотрел на нее — не мигая — еще секунд пятнадцать — двадцать. После чего вышел из комнаты в коридор и закрыл за собою двери.

За пределами гостиной запах свежей краски был уже довольно силен. Сам коридор еще не красили, но по всему полу твердого дерева были расстелены газеты, и первый шаг Зуи — нерешительный, даже чуть ошеломленный — оставил отпечаток резинового каблука на фотографии в спортивном разделе: Стэн Мьюзиэл[235] держит четырнадцатидюймового гольца. На пятом или шестом шаге Зуи едва избежал столкновения с матерью, возникшей из своей спальни.

— Я думала, ты ушел! — сказала она. В руках у нее были два выстиранных и сложенных покрывала. — Мне показалось, я слышала парадную… — Она умолкла, оценивая общий внешний вид Зуи. — Это что? Испарение? — Не дожидаясь ответа, она взяла Зуи за локоть и вывела — почти вымахнула, точно он был легче веника — на свет, падавший из ее свежепокрашенной спальни. — И впрямь испарение. — Извергай поры Зуи нефть-сырец, ей было бы не под силу не одобрить этого изумленнее. — И чем же это ты занимался? Ты ж только что принял ванну. Что ты делал?

— Я уже опаздываю, Толстуха. Давай. Сдвинься, — сказал Зуи. В коридор выволокли высокий филадельфийский комод, и он теперь, вместе с миссис Гласс лично, загораживал проход. — Кто поставил сюда это уродство? — спросил Зуи, глянув на комод.

— Ты почему так потеешь? — осведомилась миссис Гласс, глядя сперва на рубашку, затем на сына. — Ты поговорил с Фрэнни? Где ты был? В гостиной?

— Да, да, в гостиной. И на твоем месте, между прочим, я б заглянул туда на секундочку. Она плачет. Или плакала, когда я уходил. — Он постукал мать по плечу. — Ну, давай. Я серьезно. Отойди с…

— Плачет? Снова? Отчего? Что такое?

— Откуда я знаю, елки-палки… Я спрятал ее книжки про Пуха. Ну давай же, Бесси, отойди, пожалуйста. Я тороплюсь.

Миссис Гласс, не сводя с него взгляда, посторонилась. И почти тут же навострилась в гостиную — с такой резвостью, что едва успела выкрикнуть через плечо:

— И смени рубашку, юноша!

Если Зуи даже услышал ее, на нем это не отразилось. В дальнем конце коридора он зашел в спальню, которую некогда делил с братьями-двойняшками, — ныне, в 1955 году, она принадлежала ему одному. Но в комнате он провел не больше двух минут. Когда он вышел, рубашка на нем была все та же, потная. Однако внешность его слегка, однако отчетливо переменилась. Появилась сигара, и Зуи ее зажег. Также голову его зачем-то покрывал развернутый белый носовой платок — вероятно, предохранял от дождя, града или же казней египетских.

Не сворачивая, Зуи миновал коридор и зашел в ту комнату, которую раньше занимали два самых старших брата.

Впервые почти за семь лет нога Зуи — если позаимствовать готовую драматическую идиому — «ступила» в прежнюю комнату Симора и Дружка. Не беря в расчет совершенно пустячного случая пару лет назад, когда он методично прошерстил всю квартиру — искал потерявшийся или «украденный» зажим для теннисной ракетки.

Он закрыл за собой дверь как можно плотнее, с таким лицом, будто не одобряет отсутствия ключа в замке. Саму комнату, в ней оказавшись, он едва удостоил взглядом. Вместо этого развернулся и намеренно воззрился на некогда белоснежную древесноволокнистую плиту, неколебимо прибитую гвоздями к двери. Изделие было гигантским, высотой и шириной почти с саму дверь. Не захочешь, а поверишь, что некогда сама белизна его, гладкость и ширь довольно жалобно просили туши и печатных букв. Если и так, то просили не втуне. До последнего квадратного дюйма обозримая поверхность плиты была украшена четырьмя роскошными на вид колонками цитат из всего многообразия мировой литературы. Буквы были бесконечно малы, но угольно-черны и страстно разборчивы, хоть местами и излишне вычурны, без помарок или исправлений. Даже на нижнем краю плиты, у порога, работа оставалась тщательной — там два каллиграфа, очевидно, по очереди ложились на животы. Нигде не делалось даже попыток разбить цитаты или же авторов по категориям либо группам. Поэтому чтение цитат сверху донизу, колонку за колонкой, скорее напоминало прогулку по пункту первой помощи, разбитому в районе наводнения, где, например, Паскалю[236] без всякой непристойной мысли выделили койку рядом с Эмили Дикинсон, а, так сказать, зубные щетки Бодлера и Фомы Кемпийского[237] висели рядышком.

Зуи, подступив ближе, прочел верхнюю запись в крайнем левом столбце, после чего спустился ниже. С такой гримасой — или отсутствием оной, — будто читал плакат с рекламой гигроскопических стелек доктора Шолла,[238] коротая время на вокзальном перроне.

У тебя есть право только на действие, но не на его плоды. Да не будут плоды деяний поводом твоих действий, но и к бездействию не привязывайся.

Утвердись в йоге, исполняй свой долг, отбросив привязанности и став равным [подчеркнуто кем-то из каллиграфов] к успеху и неудаче. Такая уравновешенность называется йогой.

Йога божественного сознания выше деятельности ради плодов. Ищи прибежище в Боге. Кто стремится к плодам своих действий, тот жалок.

«Бхагавад-гита».[239]

Такой-то вещи было любо произойти.

Марк Аврелий.[240]

Тихо, тихо ползи,

Улитка, по склону Фудзи

Вверх, до самых высот!

Исса.[241]

Относительно богов есть такие, которые говорят, что божества и не существует, другие говорят, что хотя и существует, однако недеятельно и незаботно и не занято промыслом ни о чем, третьи говорят, что и существует и занято промыслом, но лишь о важных и небесных делах, а о земных делах — ни о каких, четвертые говорят, что — и о земных и о человеческих делах, однако только в общем, а не и о каждом в частности, пятые, в числе которых были и Одиссей и Сократ, говорят:

«От тебя не сокрыты все движенья мои!»[242]

Эпиктет.[243]

Любовный интерес и его кульминация наступают, когда мужчина и дама, между собой не знакомые, разговорятся в поезде, идущем обратно на восток.

— Ну, — осведомилась миссис Крут, ибо то была она, — и как вам Каньон?

— Ничего себе пещерка, — ответил ее спутник.

— Какое забавное описание! — ответила миссис Крут. — А теперь сыграйте мне что-нибудь.

Ринг Ларднер («Как писать рассказы»).[244]

Господь наставляет души не идеями, но муками и противоречиями.

Де Коссад.[245]

— Папа! — вскрикнула Кити и закрыла ему рот руками.

— Ну, не буду! — сказал он. — Я очень, очень… ра… Ах! как я глуп…

Он обнял Кити, поцеловал ее лицо, руку, опять лицо и перекрестил ее.

И Левина охватило новое чувство любви к этому прежде чуждому ему человеку, старому князю, когда он смотрел, как Кити долго и нежно целовала его мясистую руку.

«Анна Каренина»[246]

Бхагаван, разве не должно быть долгом человека разъяснять тем, кто поклоняется изображениям, что Бог не одно и то же со Своими изображениями, и что, поклоняясь каменным статуям, они должны думать о Боге, а не о статуях.

Шри Рамакришна ответил: У вас все так, жители Калькутты: вам бы только наставлять и проповедовать. Хотите наделить миллионы, хотя сами — нищие… Господь пребывает в храме человеческого тела. Он знает наши самые глубокие мысли. Если есть что-нибудь неправильное в поклонении изображениям, разве Он не знает, что всякое поклонение предназначено Ему?

«Провозвестие Шри Рамакришны».[247]

«Не хотите с нами?» — спросил недавно знакомый, наткнувшись на меня, — я сидел после полуночи один в кофейне, которая уже почти опустела. «Нет, не хочу», — ответил я.

Кафка.[248]

Какое счастье быть вместе с людьми.

Кафка.[249]

Молитва Франциска Сальского:[250] «Да, Отец! Да и во веки вечные — да!»

Цзуй-гань каждый день окликал себя: «Учитель».

После чего отвечал себе: «Да, господин».

И прибавлял: «Протрезвей».

И снова отвечал себе: «Да, господин».

«И после этого, — продолжал он, — не давай другим себя обмануть».

«Да, господин; да, господин», — отвечал он.

«У-мэнь гуань».[251]

Поскольку буквы на плите были малы, последняя запись еще не выползала с верхней одной пятой столбца: Зуи мог бы читать колонку дальше еще минут пять, и пригибаться ему бы не пришлось. Он предпочел не продолжать. Развернулся — но не резко — подошел и сел за стол своего брата Симора, выдвинув небольшой жесткий стул так, словно садился на него каждый день. Сигару он поместил на правый край стола угольком наружу, оперся на локти и закрыл лицо руками.

Слева за ним два занавешенных окна с полуопущенными жалюзи смотрели во двор — неживописное кирпично-цементное ущелье, где в любое время суток серо перемещались прачки и бакалейные посыльные. Комнату можно было бы счесть третьей хозяйской спальней квартиры, и она, по более-менее традиционным меркам манхэттенских жилых домов, была как несолнечна, так и некрупна. Два старших мальчика Глассов, Симор и Дружок, вселились в нее в 1929 году, когда им исполнилось, соответственно, двенадцать и десять, и освободили ее в двадцать три и двадцать один. Мебель здесь по большей части относилась к кленовому «комплекту»: две тахты, тумбочка, два мальчишески небольших письменных стола, под которые не влезают колени, два шифоньера, два стула с подлокотниками. На полу — три домашних восточных половика, крайне вытертых. Прочей обстановкой лишь с очень легким преувеличением были книги. Которые нужно забрать. Которые брошены насовсем. С которыми непонятно что делать. Но книги, книги. Высокие шкафы стояли по трем стенам комнаты, заполненные до предела и выше. Те книги, что не поместились, стопками лежали на полу. Места для прохода оставалось немного, а прохаживаться здесь и вовсе было невозможно. Чужак с тягой к описательной прозе в духе званых коктейлей заметил бы, что комната на первый взгляд смотрелась так, будто некогда в ней проживали два начинающих двенадцатилетних юриста или научных исследователя. Фактически же, если сознательно не предпочесть сравнительно тщательного обследования наличного материала для чтения, здесь обнаруживалось крайне мало — если они отыскивались вообще — недвусмысленных признаков того, что бывшие обитатели комнаты, что один, что другой, достигли избирательного возраста в сих преимущественно юношеских пределах.[252] Да, телефон здесь имелся — тот самый, отдельный, что вызывал дискуссии, — стоял на столе Дружка. И на обоих столах видны были сигаретные ожоги. Но иные, более выразительные приметы взрослости — шкатулки с запонками или галстучными булавками, настенные картины, убедительная всякая всячина, что обычно собирается на верху шифоньеров, — были удалены из комнаты в 1940 году, когда оба молодых человека «отъединились» и переехали в собственную квартиру.

Пряча лицо в ладонях, а голову под свисающим на лоб убором — иначе платком, — Зуи сидел за старым столом Симора — бездеятельно, но и бессонно — добрых двадцать минут. Затем, чуть ли не одним движеньем убрал от лица опору, взял сигару, сунул в рот, открыл левый нижний ящик стола и обеими руками вытащил семи — или восьмидюймовой толщины пачку того, что на вид казалось — и было — картонками от рубашек. Пачку эту он воздвиг перед собою на стол и принялся переворачивать картонки — по две-три за раз. Вообще-то рука его замерла лишь однажды, да и то очень ненадолго.

Та картонка, на которой он остановился, была написана в феврале 1938 года. Почерк — синим графитовым карандашом — принадлежал его брату Симору:

Двадцать первый день рождения. Подарки, подарки, подарки. Зуи с малышкой, как водится, закупались на нижнем Бродвее. Подарили мне основательный запас чесоточного порошка и коробку с тремя бомбами-вонючками. Я должен бросить бомбы в лифте Коламбии или «там, где толпа», как только выпадет удобный случай.

Вечером несколько номеров варьете для моего увеселения. Лес и Бесси исполнили чудесный степ на песочке, потыренном Тяпой из урны в вестибюле. Когда они закончили, Тяпа и Д. изобразили их же, довольно забавно. Лес чуть не расплакался. Малышка спела «Абдул Абулбул Амир».[253] 3. выдал коронный выход Уилла Махони,[254] которому его обучил Лес, влепился с размаху в книжный шкаф и пришел в ярость. Двойняшки сделали наш с Д. старый номер из «Бака и Бабблза».[255] Идеально и точка. Изумительно. Посреди всего этого в домофон позвонил швейцар и спросил, не пляшет ли кто у нас. Некий мистер Зелигман с четвертого…

Тут Зуи читать бросил. Дважды звучно пристукнув картонками по столу, выровнял пачку, словно карточную колоду, затем спихнул ее на место в нижний ящик, каковой задвинул.

Снова уперся локтями в стол и закрыл лицо руками. На сей раз он сидел неподвижно чуть ли не полчаса.

А когда шевельнулся опять, можно было решить, будто к нему прицепили нити от марионетки, а потом слишком уж рьяно за них дернули. Похоже, ему позволили только схватить сигару, а затем следующий рывок невидимых нитей развернул его к стулу у второго письменного стола в комнате — стола Дружка, — где стоял телефон.

Устроившись сызнова, он первым делом вытащил из брюк полы рубашки. Расстегнул ее совсем, словно путь в три шага привел его в странно тропическую зону. Затем вытащил изо рта сигару, переложил ее в левую руку, где и оставил. Правой же рукой снял с головы платок и расстелил перед телефоном — явно «наготове». После чего без видимых сомнений снял трубку и набрал местный номер. Очень и очень местный номер. Набрав, взял со стола платок и окутал им микрофон — не туго и так, чтобы попышней. Поглубже вздохнул и стал ждать. Мог бы и сигару закурить — она погасла, — но не стал.

Где-то полутора минутами ранее Фрэнни с отчетливой дрожью в голосе отказалась от четвертого за пятнадцать минут материного предложения принести ей кружку «славненького горяченького куриного бульончика». Это последнее предложение миссис Гласс сделала на ногах — прямо на полпути из гостиной в сторону кухни и с довольно суровым оптимизмом на лице. Однако вернувшаяся в голос Фрэнни дрожь быстро услала мать обратно на стул.

Стул миссис Гласс, разумеется, стоял на той стороне гостиной, где Фрэнни. Причем стоял крайне бдительно. Примерно за четверть часа до этого, когда Фрэнни пришла в себя настолько, чтобы сесть и взглядом поискать расческу, миссис Гласс перенесла стул от письменного стола и расположила его ровно у кофейного столика. Точка великолепно подходила для наблюдений за Фрэнни, а кроме того, позволяла наблюдателю легко дотягиваться до пепельницы на мраморной столешнице.

Усевшись снова, миссис Гласс вздохнула, как вздыхала всегда, если отвергали ее кружки куриного бульона. Однако, она, так сказать, курсировала взад-вперед по желудочно-кишечным трактам своих детей на патрульной повозке уже столько лет, что вздох этот ни в каком смысле не был подлинным сигналом капитуляции; к тому же, она почти сразу сказала:

— Я не понимаю, как ты рассчитываешь вернуть себе силы и прочее, если не будешь принимать ничего питательного. Извини, но я не понимаю. Ты же только и…

— Мама — ну пожалуйста. Я уже двадцать раз просила. Пожалуйста, перестань талдычить про куриный бульон, а? Меня тошнит от одного… — Фрэнни смолкла и прислушалась. — Это наш телефон?

Миссис Гласс уже поднялась со стула. Ее губы поджались. От телефонного звонка — любого телефона, где угодно — губы ее поджимались неизменно.

— Я сейчас, — сказала она и вышла. Позвякивала она слышнее обычного, словно в кармане ее кимоно раскрылась коробка разнообразных гвоздей.

Не было ее минут пять. А когда вернулась, лицо у нее выражало, по давнему определению ее старшей дочери Тяпы, одно из двух: либо она только что поговорила с кем-то из сыновей, либо кто-то сообщил ей достовернее некуда, что все до единого люди на свете целую неделю должны будут двигать кишечником с идеальной для гигиены регулярностью.

— Звонит Дружок, — объявила она, входя в комнату. По многолетней привычке она подавляла в себе любой признак удовлетворения, что могло вкрасться в ее голос.

Судя по виду, при этом известии Фрэнни отнюдь не пришла в восторг. Вообще-то ей стало не по себе.

— Откуда он звонит? — спросила она.

— Я его даже не спросила. У него, кажется, жуткая простуда. — Садиться миссис Гласс не стала. Нависла. — Давай скорее, барышня. Он требует тебя.

— Так и сказал?

— Разумеется, так и сказал! Давай быстрее, ну?.. Надень шлепки.

Фрэнни выпуталась из розовых простыней и голубого платка. Села — бледная, очевидно нехотя — на край дивана, глядя на мать. Ногами нашарила шлепанцы.

— Что ты ему сказала? — беспокойно спросила она.

— Будь так добра, подойди к телефону, барышня, прошу тебя, — уклончиво ответила миссис Гласс. — Только, ради бога, поскорее.

— Наверно, ты ему сообщила, что я, скажем, на смертном одре, — сказала Фрэнни. Ответа не последовало. Она встала с дивана — не так хрупко, как мог бы встать больной после операции, но с легчайшим оттенком робости и осторожности, словно опасалась легкого головокружения, а то и рассчитывала на него. Уже увереннее сунула ноги в шлепанцы, затем мрачно обошла кофейный столик, развязывая и вновь завязывая узлом пояс халата. Где-то годом раньше в неспровоцированно самоуничижительном абзаце письма, адресованного Дружку, свою фигуру она определила как «безупречно американческую». Глядя на нее, миссис Гласс, кстати сказать — великий ценитель девичьих фигур и походок, еще раз вместо улыбки чуть поджала губы. Стоило, однако, Фрэнни скрыться с глаз, как ее мать все внимание обратила к дивану. По всему виду миссис Гласс было ясно: мало что на свете не одобряет она столь же пылко, как тот факт, что диван этот — хороший, обитый тканью с начесом, — уготовлен для сна. Она зашла в проход между ним и кофейным столиком и принялась в лечебных целях взбивать все подушки, на кои падал взор.

Фрэнни же по пути проигнорировала телефон в коридоре. Очевидно, она предпочла длительную прогулку до родительской спальни, где располагался более популярный аппарат. В походке ее, пока она шла по коридору, не виделось никаких отчетливых странностей — она ни тянула время, ни особо спешила, — и однако по мере продвижения Фрэнни преображалась. С каждым шагом будто становилась ощутимо младше. Возможно, длинные коридоры, плюс последствия слез, плюс телефонный звонок, плюс запах свежей краски, плюс газеты на полу — возможно, сумма всего этого равнялась для нее новой кукольной коляске. Как бы то ни было, когда Фрэнни дошла до двери в родительскую спальню, ее элегантный, сшитый на заказ домашний халат из галстучного шелка — вероятно, символ всего, что в общежитии считалось роскошным и фатальным, — выглядел так, будто на ходу обернулся шерстяным халатиком маленькой девочки.

В спальне мистера и миссис Гласс смердело — даже воняло — свежевыкрашенными стенами. Всю мебель согнали на середину комнаты и накрыли холстиной — старой, заляпанной краской, натуральной на вид холстиной. Кровати тоже отодвинули от стены, однако накрыли хлопковыми покрывалами, предоставленными самой миссис Гласс. Телефон теперь стоял на подушке мистера Гласса. Очевидно, миссис Гласс тоже предпочитала его более публичному параллельному аппарату в коридоре. Трубка лежала рядом, ждала Фрэнни. Почти совсем по-человечески надеялась, что ее существование признают. Чтобы до нее добраться, оправдать ее ожидания, Фрэнни пришлось прошаркать по всей комнате, по россыпи газет и обогнуть пустое ведерко из-под краски. А дотянувшись до трубки, Фрэнни не взяла ее сразу, а просто села рядом на кровать — посмотрела, отвела взгляд, провела рукой по волосам. Тумбочку, обычно стоявшую у кровати, теперь придвинули так, что можно было ее потрогать, не вставая. Фрэнни сунула руку под особо заляпанный участок холста, закрывавший тумбочку, пошарила взад-вперед, пока не наткнулась на искомое: фарфоровую сигаретницу и коробок спичек в медном держателе. Закурила, потом еще раз глянула на телефон — продолжительно, крайне тревожно. За исключением покойного Симора, следует отметить, прочие братья Фрэнни по телефону говорили чересчур звонко, если не сказать — бодро. В этот же час, вероятно, Фрэнни в глубине души сомневалась, стоит ли рисковать и доверять единственно тембру голоса по телефону — не говоря уж о словесном наполнении, — кто бы из братьев ни звонил. Тем не менее, она нервно затянулась и довольно храбро взяла трубку.

— Алло. Дружок? — сказала она.

— Привет, милая. Как там у тебя — все ничего?

— Я нормально. Ты как? Ты что, простыл? — Затем, когда немедленного ответа не поступило: — Бесси, наверно, что ни час тебе отчитывалась.

— Ну… в каком-то смысле. Туда-сюда. Известное дело. У тебя все ничего, милая?

— Нормально. Но голос у тебя все равно странный. Либо у тебя кошмарная простуда, либо связь кошмар. Ты вообще где?

— Где я? В своей тарелке, Плюшка. В домике с привидениями дальше по дороге. Ладно. Поговори со мной.

Фрэнни беспокойно закинула ногу на ногу.

— Я не очень понимаю, о чем бы ты хотел поговорить, — сказала она. — То есть, что именно Бесси тебе наплела?

На линии повисла крайне характерная для Дружка пауза — лишь чуточку загустевшая от превосходства им прожитых лет, — которая так часто испытывала терпение как самой Фрэнни, так и виртуоза на другом конце провода, когда они были совсем маленькими.

— Ну, я, в общем, не могу сказать, что именно она мне плела, милая. Настает миг, когда слушать Бесси по телефону — уже как — то грубо. Я слышал про чизбургерную диету — в этом не сомневайся. И, разумеется, про книжки о Страннике. А потом, кажется, я просто сидел с трубкой возле уха и толком не слушал. Известное дело.

— А, — сказала Фрэнни. Сигарету она переместила в ту руку, которой держала трубку, а свободной снова пошарила под холстиной по тумбочке и отыскала крохотную глиняную пепельницу, которую поставила рядом на кровать. — У тебя чудной голос, — сказала она. — Ты простыл или что?

— Я изумительно себя чувствую, милая. Сижу тут, с тобой разговариваю, и мне изумительно. Слышать тебя — уже радость. Даже не передать словами.

Фрэнни опять одной рукой отвела от лица волосы. Ничего не сказала.

— Плюшка? А может, Бесси чего упустила? Ты вообще как насчет поговорить?

Пальцами Фрэнни слегка изменила позицию крохотной пепельницы рядом на кровати.

— Ну, — сказала она, — сказать правду, я уже несколько наговорилась. Зуи на меня напрыгивал все утро.

— Зуи? Как он?

— Как он? Блестяще. Он просто лучше некуда. Я б его просто убила.

— Убила? Почему? Зачем, милая? Зачем убивать нашего Зуи?

— Зачем? Затем, что убила бы! Он до того вредный. Я за всю жизнь таких вредин не встречала! Это все так излишне! То он целиком и полностью ополчается на Иисусову молитву — я ею тут случайно заинтересовалась, — и начинаешь думать, будто лишь из-за того, что тебе это интересно, ты какой-то невротичный недоумок. А проходит две минуты, он тебе начинает бредить про то, что Иисус — единственный человек на свете, которого он вообще хоть сколько-то уважает — у Иисуса великолепные мозги и все такое. Просто сумасброд. То есть все ходит и ходит вокруг да около этими кошмарными кругами.

— Рассказывай. Рассказывай давай про кошмарные круги.

Тут Фрэнни оплошала — нетерпеливо выдохнула, чуть глубже затянувшись. Закашлялась.

— Рассказывай, ага! Да это на весь день всего-навсего! — Она поднесла руку к шее и дождалась, когда пройдет неудобство от дыма, залетевшего не туда. — Он просто изверг, — сказала она. — Точно! Ну, не по правде изверг, а… я не знаю. Так злится на все. На религию злится. На телевидение злится. Злится на вас с Симором — все твердит, что вы оба нас изуродовали. Откуда я знаю? Скачет с одного на…

— Почему изуродовали? Я знаю, что он так думает. Или думает, что думает. Но он сказал, почему? Как он определяет уродование? Он сказал, милая?

И тут Фрэнни, в явном отчаянии от наивности вопроса, стукнула себя рукой по лбу. Весьма вероятно, так она не делала уже лет пять-шесть — с тех пор, к примеру, как на полпути домой в автобусе на Лексингтон-авеню поняла, что забыла шарф в кино.

— Как он определяет? — переспросила она. — Да у него на все найдется определений сорок! Если тебе кажется, что я чуточку не в себе, это из-за него. То он — вот как вчера вечером — говорит, что мы чучела, потому что нас так воспитали, что у нас только один набор норм. А через десять минут говорит, что он чучело, потому что ни с кем не хочет встречаться и выпивать. Единственный раз…

— Чего не хочет?

— Встречаться ни с кем и выпивать. Ой, да тут ему вчера вечером пришлось поехать в город выпить с этим телесценаристом в Виллидже и все такое. Ну и началось. Говорит, ему вообще хочется встречаться и выпивать только с теми, кто уже либо умер, либо не может. Говорит, ему даже обедать ни с кем не хочется при мысли, что его сотрапезник вдруг не окажется лично Иисусом — или Буддой, или Хуэй-нэном, или Шанкарачарьей, или еще кем — нибудь вроде. В общем, ты понял. — Фрэнни вдруг загасила в крохотной пепельнице сигарету — отчасти неловко: другая рука была занята и пепельницу не придержала. — И знаешь, что еще он мне сказал? — спросила она. — Знаешь, в чем он мне клялся чем ни попадя вчера вечером? Что когда ему было восемь, он на кухне выпил по стакану имбирного ситро с Христом. Слышишь меня?

— Слышу, слышу… милая.

— Сказал, что — вот так прямо и сказал — сказал, что сидел за столом на кухне один, пил ситро, жевал соленые крекеры и читал «Домби и сын»,[256] как вдруг ни с того ни с сего на другую табуретку садится Иисус и спрашивает, можно ли ему тоже ситро налить. Только маленький стаканчик — вот так прямо и сказал. То есть он постоянно такое говорит, однако полагает себя вправе что-то советовать мне! Я от этого просто в ярости! Так бы и двинула! Честно! Как будто сидишь в дурдоме каком-то, а другой больной врачом переоделся, подходит к тебе и давай пульс щупать… Кошмар какой-то. Все трещит, трещит и трещит. А если не трещит, так по всему дому свои вонючие сигары курит. Меня уже так воротит от этого сигарного дыма, что сдохнуть проще.

— Сигары — это балласт, милая. Чистый балласт. Если б он не держался за сигару, у него бы ноги от земли оторвались. И мы б никогда больше нашего Зуи не увидели.

В семействе Глассов было несколько асов вербального пилотажа, но это последнее замечание безопасно передать по телефонным проводам мог, наверное, только Зуи — он один настолько владел собой. Или так полагает ваш рассказчик. Фрэнни тоже, наверное, это уловила. Так или иначе, она вдруг поняла, что на другом конце провода — Зуи. Она поднялась — медленно — с кровати.

— Ладно, Зуи, — сказала она. — Ладно.

Не вполне сразу:

— Извини — что?

— Я говорю: ладно, Зуи.

— Зуи? Что такое?.. Фрэнни? ты там?

— Я тут. Просто хватит, ладно? Я знаю, что это ты.

— Что ты вообще мелешь такое, милая? В чем дело? Ты про какого Зуи?

— Зуи Гласса, — ответила Фрэнни. — Ну хватит, прошу тебя. Это не смешно. Я, можно сказать, только-только себя нащупала…

— Ты сказала — Глаз? Зуи Глаз? Норвежец этот? Крупный такой блондин, спортс…

— Все, Зуи. Перестань, прошу тебя. Хорошенького понемножку. Это не смешно… Если тебя вдруг интересует, мне сейчас абсолютно мерзко. Поэтому хочешь мне сказать что-нибудь особое, так говори быстрей и больше меня не трогай. — Это последнее подчеркнутое слово на странный манер отклеилось, будто на него не собирались ставить ударение.

В трубке повисло чудное молчание. И на него последовала чудная реакция. Фрэнни сама встревожилась. Снова села на край отцовой кровати.

— Я не собираюсь трубку бросать, ничего такого, — сказала она. — Но я — я не знаю… Я устала, Зуи. Если честно, я прямо больше уже не могу. — Она прислушалась. Однако ответа не воспоследовало. Фрэнни закинула ногу на ногу. — Ты можешь так хоть весь день, а я нет, — сказала она. — Я тут ведь только принимаю. А это, знаешь, не сильно приятно. Ты думаешь, все вокруг из железа. — Послушала. Заговорила было снова, но умолкла, когда услышала, как прочищается голос.

— Я не думаю, что все из железа, дружок.

Эта смиренно простая фраза, казалось, встревожила Фрэнни гораздо сильнее возможного зависшего молчания. Она быстро дотянулась и выхватила сигарету из фарфоровой шкатулки, но даже не изготовилась ее зажечь.

— Ну а кажется, что думаешь, — сказала она. Послушала еще. Подождала. — То есть, ты зачем-то специально позвонил? — резко спросила она. — То есть ты почему-то особенному мне звонишь?

— Нипочему особенному, дружок, нипочему особенному.

Фрэнни подождала еще. Затем трубка заговорила снова.

— Наверное, позвонил более-менее сказать, чтоб ты не бросала Иисусовой молитвы, если не хочешь. В смысле — это твое дело. Твое дело. Черт, это славная молитва, и пусть только кто попробует тебе что сказать.

— Я знаю, — ответила Фрэнни. Очень нервно потянулась к спичечному коробку.

— По-моему, я вообще по правде не пытался отвратить тебя от этой молитвы. По крайней мере, мне так кажется. Не знаю. Я не знаю, что у меня вообще в башке моей дебильной происходило. Но одно я знаю точно. У меня, к чертовой матери, нет права выступать таким духовидцем. У нас в семье их и так навалом. Вот что меня беспокоит. Вот что меня даже пугает немного.

Фрэнни воспользовалась преимуществом легкой паузы, чтобы чуточку выпрямиться, словно хорошая осанка — или осанка получше — возможно, в любой момент отчего-то придется кстати.

— Меня это немножко пугает, но не приводит в ужас. Давай напрямик. В ужас — не приводит. Потому что ты об одном забываешь, дружок. Когда ты впервые ощутила позыв — призвание — читать молитву, ты не ринулась тут же искать по всему свету себе наставника. Ты вернулась домой. Ты не только приехала домой, но еще и совсем расклеилась к чертовой матери. Поэтому если посмотреть с определенной точки зрения, тебе по праву полагается лишь тот низкосортный духовный совет, который мы тут способны тебе дать, и не более того. По крайней мере, ты знаешь, что никаких скрытых дебильных мотивов в этом дурдоме не будет. Чем бы мы ни были, дружок, сомнений мы не внушаем.

Фрэнни вдруг одной рукой попробовала подкурить сигарету. Успешно открыла коробок, но от единственного касания спички он полетел на пол.

Она быстро нагнулась и подняла его, а горсть спичек оставила лежать.

— Я тебе одно скажу, Фрэнни. Одно я знаю. Только не огорчайся. Тут ничего плохого. Но если ты хочешь жизни в Боге, тебе следует прямо сейчас понять, что любое религиозное действие из тех, что творятся в этом дебильном доме, пролетает мимо тебя. Тебе даже не хватает соображалова выпить, если тебе приносят чашку освященного куриного бульона — а только такой бульон Бесси в этом дурдоме всем и предлагает. Поэтому ты мне просто скажи, просто возьми и скажи, дружок. Если б ты пошла и стала искать по всему свету себе наставника — какого-нибудь гуру, святого какого-нибудь, — чтобы он научил тебя читать Иисусову молитву как полагается, что хорошего бы тебе это принесло? Черт возьми, как ты собираешься узнать в лицо настоящего святого, если даже не признаёшь кружку освященного куриного бульона у себя под носом? Скажи ты мне, а?

Фрэнни уже сидела почти ненормально прямо.

— Я тебя просто спрашиваю. Я не хочу тебя огорчать. Я тебя огорчаю?

Фрэнни ответила, но ответ ее, очевидно, не долетел.

— Что? Я не слышу.

— Я говорю — нет. Откуда ты звонишь? Ты где сейчас?

— Ох да какая разница? В Пиэре, Южная Дакота, елки-палки. Послушай меня, Фрэнни, — прости, не надо злиться. Но послушай меня. У меня еще остались мелочь-другая, совсем мелкие, а потом я отстану, честно. Но знала ли ты — просто кстати пришлось, — что мы с Дружком ездили к тебе в театр летом? Знала, что мы смотрели тебя в «Удалом молодце» однажды вечером? И убийственно жарким вечером притом, должен сказать. Но ты знала, что мы приезжали?

Похоже, требовался ответ. Фрэнни встала, затем тут же села. Слегка отодвинула от себя пепельницу, будто пепельница ей мешала.

— Нет, я не знала, — сказала она. — Никто не сказал ни… Нет, я не знала.

— Ну так мы приезжали. Да. И я тебе скажу, дружок. Ты была хороша. И когда я говорю «хороша», я имею в виду — хороша. Ты собой скрепляла весь этот чертов бардак. Даже эти печеные на солнце омары в зале понимали. Теперь же я слышу, что с театром ты покончила навсегда — а я слышу, я разное слышу. И я помню ту речугу, с которой ты вернулась, когда закончился сезон. Ох как же ты меня, Фрэнни, раздражаешь! Прости, но раздражаешь. Ты совершила великое, поразительное, к черту, открытие, что в актерской профессии под завязку наемников и мясников. Насколько я помню, ты даже держалась, как будто тебя сокрушает, что не все капельдинеры — гении. Да что с тобой такое, дружок? Где твои мозги? Если ты получила уродское образование, по крайней мере, употребляй его, употребляй. Отныне можешь читать Иисусову молитву хоть до судного дня, но если не осознаёшь, что для жизни в Боге смысл имеет только одно — отстраненность, я не понимаю, как тебе вообще удастся сдвинуться хотя бы на дюйм. Отстраненность, дружок, и только отстраненность. Отсутствие желаний. «Прекращение всяких стремлений». А актера творит, если хочешь знать дебильную правду, именно эта канитель с желаньями. Почему ты меня вынуждаешь рассказывать то, что и так знаешь? Где-то по дороге — не в одном дебильном перерождении, так в другом, если угодно, — у тебя было стремленье стать не только актером или актрисой, но — хорошим актером. И теперь ты на нем залипла. Ты не можешь просто взять и отвернуться от собственных стремлений. Причина и следствие, дружок, причина и следствие. Теперь ты можешь только одно — единственное в Боге: играть. Играть для Бога, если хочешь — быть актрисой Господа Бога, если хочешь. Что может быть чудеснее? Можешь хоть попытаться, если охота, — в попытке ничего плохого нет. — Настала небольшая пауза. — Только лучше займись делом, дружок. Лишь отвернись — и пески текут от тебя прочь к чертовой матери. Уж поверь мне на слово. Тебе повезет, если в этом ощутимом дебильном мире тебе хватит времени чихнуть. — Еще одна пауза, еще незначительнее. — Я раньше из-за этого переживал. Теперь уже так не переживаю. По крайней мере, по сию пору люблю череп Йорика.[257] По крайней мере, у меня всегда находится время любить череп Йорика. Я хочу, дружок, чтобы после смерти от меня остался почтенный дебильный череп. Я стремлюсь к такому почтенному дебильному черепу, как у Йорика. И ты, Фрэнни Гласс, — тоже. Ты тоже, ты тоже… Ах господи, да что толку разговаривать? У тебя было то же самое дебильное и чучельное воспитание, что и у меня, и если ты до сих пор не знаешь, какой череп себе хочешь после смерти и как тебе его заслужить, — в смысле, если ты до сих пор не знаешь хотя бы, что если ты актриса, ты должна играть, — то разговаривать без толку, а?

Фрэнни сидела теперь, прижав ладонь к щеке, словно ее изматывала зубная боль.

— И еще. И на этом все. Честно. Но штука в том, что, вернувшись домой, ты негодовала и скулила из-за того, что публика — дура. Этот дебильный «неумелый хохот» из пятого ряда. И тут все правильно, все правильно — господи, как же это угнетает. Я не отрицаю. Но вообще-то тебя это не касается. Это не твое собачье дело, Фрэнни. Единственная забота артиста — цедить в какое-то совершенство, причем — на своих условиях, а не на чьих-то чужих. У тебя нет права о таком думать, честное слово. Во всяком случае — как-то по-настоящему. Понимаешь?

Наступила тишина. Оба выдержали ее — уже вроде без нетерпения или неудобства. У Фрэнни по-прежнему словно что-то болело в щеке, и руку от лица она не отрывала, но вид у нее был отнюдь не жалобный.

В трубке снова раздался голос:

— Помню где-то пятый раз, когда я вышел в эфир на «Мудром дитяти». Несколько раз подменял Уолта, когда у него был гипс, — помнишь, он в гипсе был? В общем, как-то вечером перед самой передачей я развопился. Симор мне велел почистить ботинки, а мы уже с Уэйкером в дверях стояли. Я был в ярости. Публика в студии — полудурки, ведущий — полудурок, рекламодатели — полудурки, и я, к чертям собачьим, не собираюсь чистить ради них ботинки, сообщил я Симору. Сказал, что их все равно не видно там, где мы сидим. А он говорит: все равно чисть. Почисть, говорит, ради Дородной Тетки. Я не знал, о чем это он таком толкует, но смотрел он на меня эдак очень по-Симоровски, так что я почистил. Он мне так и не сказал, что это за Дородная Тетка, но я чистил потом ботинки ради Дородной Тетки всякий раз, когда выходил в эфир, — все те годы, что мы с тобой были в программе вместе, если помнишь. По-моему, пропустил пару раз, не больше. У меня в уме образовалась до жути ярко такая яркая картинка — Дородная Тетка. Она у меня сидела целыми днями на крыльце, била мух, и с утра до ночи у нее во всю мочь надрывалось радио. Я прикидывал, что жара там стояла невыносимая, а у нее, наверно, рак и… не знаю. Все равно же ясно было, почему Симор требовал, чтобы я перед эфиром чистил ботинки. Смысл в этом был.

Фрэнни стояла. Она отняла от лица ладонь, чтобы держать трубку обеими руками.

— Мне он тоже говорил, — сказала она в телефон. — Мне он как-то сказал, чтобы я была смешной ради Дородной Тетки. — Одной рукой она коснулась легонько макушки, а потом опять обхватила трубку обеими руками. — Я никогда не воображала ее на крыльце, но у нее были очень — ну, понимаешь, — очень толстые ноги, и вены видно. Только у меня она в кошмарном плетеном кресле сидела. Но рак у нее тоже был, и днями напролет надрывалось радио! У моей тоже надрывалось!

— Да. Да. Да. Ладно. Давай я тебе еще одну штуку скажу, дружок… Ты слушаешь?

Фрэнни очень напряженно кивнула.

— Мне до ноги, где играет актер. Может, в летней труппе, может, по радио, может, по телевидению, может, на дебильном Бродвее в театре, где полно наимоднейшей, наиоткормленнейшей, наизагорелейшей публики, какую только можно себе представить. Но я открою тебе ужасную тайну — ты слушаешь? Там все — сплошь Симоровы Дородные Тетки. Включая твоего профессора Таппера, дружок. И всю его дебильную родню на корню. Вообще все и везде — Симорова Дородная Тетка. Что, не понятно? Неужто ты еще не знаешь этого дебильного секрета? И ты что, не знаешь — послушай меня, а? — ты что, не знаешь, кто на самом деле эта Дородная Тетка?.. Ах, дружок. Ах, дружок. Это сам Христос. Сам Христос, дружочек.

Видимо, от радости Фрэнни только и могла, что держать трубку — и то едва, даже обеими руками.

С полминуты, а то и дольше никаких больше слов не звучало, никакой речи. Затем:

— Я больше не могу разговаривать, дружок. — И трубку положили на рычаг.

Фрэнни слегка втянула воздух, но трубку от уха не отняла. За официальным обрывом связи, разумеется, последовал зуммер готовности. Фрэнни он, видимо, казался очень красивым, словно лучше прочего мог заменить саму изначальную тишину. Но девушка вроде бы знала, и когда перестать его слушать, будто ей вдруг досталась вся мудрость на свете — уж какая ни есть. И трубку Фрэнни положила, явно зная, что делать дальше. Она убрала пепельницу и спички, откинула хлопковое покрывало с кровати, сняла шлепанцы и легла. И еще несколько минут, перед тем как провалиться в глубокий, глухой сон, тихонько лежала и просто улыбалась в потолок.

Потолок поднимайте, плотники. Симор. Вводный курс

Если остался еще на свете читатель-любитель — или вообще такой, кто просто читает и бежит, — я прошу его или ее с невыразимой нежностью и благодарностью разделить посвящение этой книги на четверых — с моей женой и детьми.

Потолок поднимайте, плотники

Однажды ночью, лет двадцать назад, когда нашу огромную семью взяла в осаду свинка, мою самую младшую сестренку Фрэнни вместе с колыбелькой и прочим переселили в комнату, по всей видимости лишенную микробов: в ней я проживал со старшим братом Симором. Мне тогда исполнилось пятнадцать, Симору — семнадцать. Часа в два меня разбудил плач нашей новой соседки. Несколько минут я полежал бездвижно, не вмешиваясь, послушал рев, пока до меня не донеслось — по крайней мере, так ощутилось, — что на соседней кровати зашевелился Симор. В те дни мы на тумбочке между кроватями держали фонарик — на крайний случай, который, насколько мне помнится, никогда не выпадал. Симор этот фонарик зажег и выбрался из постели.

— Мама говорила, бутылочка на плите, — сообщил я.

— Я ей давал недавно, — ответил Симор. — Она не голодная.

В темноте он дошел до шкафа и поводил лучом взад-вперед по стопкам книг. Я сел на кровати.

— Что будешь делать?

— Думал, может, ей что почитать, — ответил Симор и взял книгу.

— Да ей же десять месяцев, елки-палки, — сказал я.

— Я знаю, — ответил Симор. — У них есть уши. Слышать они умеют.

Историю, которую Симор читал той ночью Фрэнни при свете фонарика, он очень любил — то была даосская история. До сего дня Фрэнни клянется, что помнит, как Симор читал ей:

Князь Цзиньский Му[258] сказал Бо Лo:

— Года твои преклонны. Есть ли у тебя такие сородичи, которым я могу доверить поиск лошадей?

Бо Ло ответил:

— Хорошего коня можно выбрать по общей стати и виду. Но превосходный конь — тот, что не подымает пыли и не оставляет следов, — есть нечто эфемерное и мимолетное, он ускользает, как воздух. Таланты же моих сыновей вообще залегают на плане пониже: сыновья мои способны по виду опознать хорошего коня, но не сумеют опознать превосходного. Однако есть у меня друг, некто Цзю-фан Гао, торговец топливом и овощами, кой в том, что касается лошадей, ничем не уступит мне. Прошу тебя, повидайся с ним.

Князь Му так и сделал, после чего отправил торговца на поиски скакуна. Три месяца спустя тот вернулся с известием, что скакуна отыскал.

— В Шацю, — добавил он.

— Что за конь? — спросил князь.

— О, мышастая кобыла, — был ответ. Однако за ней кого-то послали, и оказалась она вороным жеребцом! В большом раздражении князь послал за Бо Ло.

— Этот твой друг, — сказал он, — которому я поручил искать коня, все перепутал. Да он не способен даже определить пол и окрас животного! Что вообще он может знать о лошадях?

Бо Ло удовлетворенно вздохнул.

— Неужто он ушел уже так далеко? — вскричал он. — Ах, тогда он равен десяти тысячам таких, как я. Никакого сравнения меж нами. Гао зрит духовное устройство. А удостоверившись в сути, забывает обыденные подробности; сосредоточившись на внутренних свойствах, упускает из виду внешнее. Он видит то, что хочет видеть, а не то, чего видеть не хочет. Он созерцает то, что должен, и пренебрегает тем, на что смотреть не нужно. Гао — столь умный ценитель лошадей, что способен оценить нечто превыше лошади.

Когда коня доставили, он и впрямь оказался превосходным животным.

Я привел здесь эту историю не просто потому, что изо всех сил непременно советую родителям или старшим братьям десятимесячных малышей хорошую прозу вместо соски, — вовсе не поэтому. Ниже следует рассказ о дне свадьбы в 1942 году. Рассказ, по моему мнению, самодостаточный, у него есть начало и конец, а также смертность человеческая — все в нем свое. Однако, сдается мне, я должен отметить, поскольку сим фактом располагаю, что жениха сегодня, в 1955 году, уже нет среди живых. Он покончил с собой в 1948-м, когда проводил с женой отпуск во Флориде… Хотя, несомненно, клоню я вот к чему: после окончательного ухода жениха со сцены мне так и не удалось припомнить такого человека, кого хотелось бы отправить на поиски лошадей вместо него.

В конце мая 1942 года потомство — числом семеро — Леса и Бесси (Гэллахер) Гласс, ушедших на покой артистов варьете сети «Пантажис»,[259] разлетелось, как гласит нелепое выражение, по всем Соединенным Штатам. Я, к примеру, по старшинству второй, лежал в гарнизонном лазарете Форт-Беннинга,[260] Джорджия, с плевритом — небольшим сувениром, доставшимся мне после тринадцатинедельной пехотной муштры. Двойняшки Уолт и Уэйкер расстались целым годом ранее. Уэйкер находился в лагере отказников в Мэриленде, а Уолт где-то на Тихом океане — либо на пути туда — со своей частью легкой артиллерии. (Мы никогда не знали наверняка, где Уолт в тот или иной миг пребывает. Переписка ему никогда не давалась, и после его смерти до нас дошло очень мало информации о нем, почти никакой. В конце осени 1945 года он погиб в Японии от невыразимо нелепого несчастного случая, какие бывают в армии.) Тяпа, старшая из моих сестер, которая хронологически идет между двойняшками и мной, служила энсином в «Волнах»[261] и время от времени бывала по службе на военно-морской базе в Бруклине. Все весну и лето она занимала в Нью-Йорке ту квартирку, которую мы с моим братом Симором, считайте, почти забросили после призыва. Двое младших в семье — Зуи (мальчик) и Фрэнни (девочка) — жили с родителями в Лос-Анджелесе, где отец по заказу киностудии спекулировал талантами. Зуи сравнялось тринадцать, Фрэнни — восемь. Оба каждую неделю выступали в детской радиовикторине, называвшейся — с пикантной иронией, вероятно, типичной как на одном побережье, так и на другом, — «Что за мудрое дитя». Периодически, как, возможно, мне следует здесь упомянуть, — точнее, в тот или иной год, — все дети в нашей семье еженедельно выступали наемными «гостями» программы «Что за мудрое дитя». Мы с Симором появились там первыми еще в 1927-м, в восемь и десять лет соответственно: программа тогда «выпускалась» из одного зала для собраний старого отеля «Мёрри-Хилл». Всемером мы все, от Симора до Фрэнни, выступали под псевдонимами. Что может показаться несколько аномальным, если учитывать, что породили нас артисты варьете — секта, обычно не чурающаяся публичности, — но мама однажды прочла в журнале статью о тех крестиках, которые приходится тащить детям-профессионалам, — об их отчуждении от нормального, предположительно желанного общества, — и по этому поводу стояла на своем железно, ни разу, ни единожды не отступив. (Сейчас отнюдь не время дискутировать, следует ли большинство или даже всех детей-«профессионалов» объявлять вне закона, жалеть или без лишних угрызений казнить как нарушителей спокойствия. В данный момент я сообщу только, что наш совокупный доход от программы «Что за мудрое дитя» позволил шестерым нам закончить колледж, а седьмая сейчас в процессе.)

Самый старший наш брат Симор — почти исключительно о нем я и веду нынче речь — служил капралом в тех частях, что в 1942 году еще назывались «Авиационным корпусом».[262] Расквартирован Симор был на базе «Б-17» в Калифорнии, где, как я предполагаю, трудился ротным писарем. Можно добавить, причем не вполне в скобках, что в семье он безусловно был самым неплодовитым корреспондентом. Пожалуй, за всю жизнь у меня и пяти писем от него не наберется.

Утром либо 22-го, либо 23-го мая (письма в нашей семье никто никогда не датировал) в ногах моей койки Форт-Беннингского лазарета оказалось письмо от сестры моей Тяпы; мою диафрагму в тот миг обматывали клейкой лентой (обычная медицинская процедура для больных плевритом, предположительно гарантирует, что пациент не развалится от кашля на куски). Когда пытка завершилась, я прочел письмо. Оно сохранилось у меня до сих пор и ниже приведено дословно:

Дорогой Дружок,

я ужасно тороплюсь паковать вещи, поэтому письмо короткое, но по делу. Адмирал Задощип решил, что в целях помощи фронту должен слетать в неведомые дали, и придумал взять с собой секретаршу, если я буду паинькой. Меня от такого просто с души воротит. Ладно Симор — там будут бараки из гофры на промерзлых авиабазах, мальчишеский кадреж наших воинов и эти кошмарные бумажные штуки в самолетах, куда тошнят. Но штука в том, что Симор женится — да, женится, так что не отвлекайся, пожалуйста. Я там быть не смогу. Из-за этой поездки отсутствовать я буду сколько угодно — от полутора месяцев до двух. Девицу я видела. По-моему, она полный ноль, но выглядит потрясно. На самом деле, я не знаю, ноль она или нет. В смысле, за весь тот вечер, когда мы познакомились, она едва произнесла два слова. Только сидела, улыбалась и курила, поэтому так говорить нечестно. Про их роман я совсем ничего не знаю, кроме того, что встретились они, явно когда Симора зимой отправили в Монмут.[263] Мамаша — конец всему, затычка во всякой художественной бочке, дважды в неделю видится с хорошим юнгианцем (дважды за вечер спрашивала меня, ходила ли я когда-нибудь к аналитику). Сказала, что ей просто очень хочется, чтобы Симор соотносился с большей массой людей. И тут же, не переводя дух: она его просто обожает, хотя и т. д. и т. п., и слушала его истово все те годы, что он выходил в эфир. Больше я ничего не знаю — только ты обязан приехать на свадьбу. Я тебя ни за что не прощу, если не выберешься. Я не шучу. Мама и папа сюда с Побережья не доедут. Во-первых, у Фрэнни корь. Кстати, ты ее слышал на прошлой неделе? Она изумительно долго распространялась о том, как в четыре года летала по всей квартире, когда дома никого не было. Новый диктор хуже Гранта — если такое возможно, даже хуже Салливана в старину. Сказал, что наверняка она просто грезила, будто может летать. Малышка же стояла на своем, просто ангел. Сказала, что уверена — она умела летать, потому что когда приземлялась, у нее на пальцах всегда была пыль от лампочек. Очень хочется ее увидеть. Тебя тоже. В общем, ты обязательно должен быть на свадьбе. Уйди в самоволку, если надо, но прошу тебя — поезжай. В три часа 4 июня. Все очень нецерковно и эмансипированно, в доме ее бабушки на 63-й. Их женит какой-то судья. Номера дома не знаю, но он ровно через пару дверей от того места, где раньше в роскоши проживали Карл и Эми. Я отобью телеграмму Уолту, но мне кажется, его уже отправили. Прошу тебя, Дружок, поезжай. Симор весит примерно как котенок, и на лице у него такой экстаз, что с ним даже не поговоришь. Может, все сложится, но 1942 год я ненавижу. Наверное, буду ненавидеть его до самой смерти, просто из принципа. Люблю и до встречи, когда вернусь.

Тяпа

Через пару дней после письма меня выписали из лазарета на, так сказать, попечение примерно ярдов трех клейкой ленты, которыми мне обмотали грудную клетку. Затем началась крайне усердная недельная кампания по добыче увольнительной на посещение свадьбы. Мне в конце концов удалось ее добиться прилежным подхалимажем перед командиром моей роты — по его собственному признанию, человеком начитанным: его любимым автором, по счастью, был и мой любимый автор, Л. Мэннинг Вайнз. Или Хайндз. Несмотря на эту духовную меж нами связь, мне удалось выклянчить лишь три дня отпуска, который в лучшем случае позволил бы мне только доехать поездом до Нью — Йорка, посмотреть церемонию, заглотить, не жуя, где-нибудь ужин и мокрому как мышь вернуться в Джорджию.

Все общие вагоны в 1942 году проветривались, насколько я помню, лишь номинально, в них изобиловала военная полиция и пахло апельсиновым соком, молоком и ржаным виски. Ночь напролет я кашлял, читая выпуск комиксов «Ас»,[264] который мне кто-то любезно одолжил. Когда поезд прибыл в Нью-Йорк — в десять минут третьего в день свадьбы, — я уже весь изошел на кашель, в общем и целом вымотался, взмок, помялся, а клейкая лента моя чесалась адски. В самом Нью-Йорке стояла неописуемая жара. У меня не было времени сперва заскочить к себе на квартиру, поэтому багаж, состоявший из довольно унылой холщовой сумки на молнии, я оставил в стальной ячейке на Пенсильванском вокзале. К вящему моему раздражению, пока я бегал по Швейному кварталу в поисках пустого такси, второй лейтенант Сигнального корпуса,[265] которого я, очевидно, проглядел и не отдал ему честь, переходя Седьмую авеню, вдруг вытащил авторучку и записал мою фамилию, личный номер и адрес части — на виду у любопытствующей кучки гражданских.

Наконец, уже совсем ослабнув, я забрался в такси. Водителю объяснил, куда ехать, чтобы он доставил меня как минимум к старому дому «Карла и Эми». Но как только мы заехали в тот квартал, задача крайне упростилась. Двигайся, куда все. Там даже установили холщовый навес. Мгновение спустя я уже входил в огромный старый особняк из бурого песчаника, и меня встречала очень симпатичная женщина с лавандовыми волосами, которая осведомилась, со стороны жениха я или со стороны невесты. Я ответил, что жениха.

— О, — сказала она, — ну, мы просто сгребаем всех в кучу. — Довольно несдержанно рассмеялась и проводила меня до самого, кажется, последнего свободного складного стула в крайне переполненной громадной зале. За тринадцать лет в памяти моей образовался провал касаемо общих физических деталей залы. Помимо того, что она была набита битком и в ней стояла удушающая жара, помню только две вещи: почти прямо у меня за спиной играл орган, и женщина непосредственно справа от меня повернулась и рьяным театральным шепотом произнесла:

— Я Хелен Силзбёрн!

Из местоположения наших стульев я заключил, что это не матушка невесты, но, чтобы уж наверняка, улыбнулся, общительно кивнул и уже собрался было сказать, кто я, но она поднесла благопристойный пальчик к губам, и мы оба устремили взоры вперед. Было что-то около трех. Я закрыл глаза и стал ждать — с легкой опаской, — когда органист доиграет сопроводительную музыку и приступит к «Лоэнгрину».[266]

Не имею четкого представления, как прошли следующие час с четвертью, если не считать того факта, что к «Лоэнгрину» никто не приступил. Помню довольно рассредоточенную стайку незнакомых лиц, которые украдкой то и дело оборачивались поглядеть, кто же это кашляет. И помню, как женщина справа обратилась ко мне еще раз — тем же довольно праздничным шепотом:

— Наверняка, что-то задерживается, — сказала она. — Вы судью Рэнкера видели вообще? У него лицо, как у святого.

И помню, органная музыка на странный манер, едва ли не отчаянно в какой-то миг металась от Баха к ранним Роджерсу и Харту.[267] Хотя в целом, боюсь, я проводил время, посиживая у собственного больничного одра и сочувствуя тому, как вынужден давить в себе кашель. Все время, пока я там сидел, меня не покидал тягучий мандраж: вот у меня сейчас откроется кровотечение или, на худой конец, треснет ребро, несмотря на корсет из клейкой ленты.

В двадцать минут пятого — или, если взглянуть на вещи прямее, через час двадцать после того, как все разумные надежды улетучились, — незамужняя невеста, опустив голову, с родителями по бокам, была выведена из здания и хрупко сопровождена по длинному лестничному маршу к тротуару. После чего ее поместили — едва ли, кажется, не затолкали — в первый же зализанный черный наемный автомобиль, что вторым рядом дожидался у обочины. То был до крайности наглядный миг — в самый раз для бульварной прессы — и, как все подобные бульварные мгновенья, дополнялся полным комплектом зевак, поскольку свадебные гости (и я в их числе) уже вываливали из здания — весьма пристойно, однако встревоженными, не сказать — пучеглазыми роями. Если у зрелища имелся хоть сколько-нибудь смягчающий аспект, за него несла ответственность сама погода. Июньское солнце так жарило и сияло, возводило такой барьер фотовспышек, что образ невесты, пока она едва ль не изможденно ковыляла по ступенькам, скорее смазывался там, где кляксы были уместнее всего.

Едва машина невесты удалилась с места действия по крайней мере физически, напряжение на тротуаре — особенно возле жерла полотняного навеса, на обочине, где ошивался, например, я, — выродилось в то смятение, которое, будь здание церковью, а день воскресеньем,[268] можно было бы принять за вполне обычное рассредоточение паствы. Затем очень как-то вдруг с нажимом разнеслось — вроде бы от невестиного дяди Эла, — что гостям надо воспользоваться машинами у обочины; то есть все равно, будет банкет, не будет банкета, поменялись планы или не поменялись. Если возможно судить по реакции тех, кто меня окружал, предложение, в общем, восприняли как некий beau geste.[269] Однако не само собой разумелось, что «воспользоваться» машинами следовало лишь после того, как потребные транспортные средства разберет, дабы тоже покинуть место действия, солидный с виду отряд, определяемый как «ближайшие родственники» невесты. И после отчасти загадочного промедления, смахивавшего на затор (я при этом оставался на странный манер пригвожден к месту), «ближайшие родственники» действительно начали свой исход — аж по шесть — семь человек на машину, либо всего по трое-четверо. Число это, насколько я понимал, зависело от возраста, манер и ширины бедер первого, кто занимал место.

Ни с того ни с сего после чьего-то прощального предложения — отчетливого приказа — я понял, что стою на самой обочине непосредственно в жерле полотняного навеса и помогаю людям садиться в машины.

Каким образом я оказался выделен для несения этого наряда, заслуживает не очень глубоких умопостроений. Насколько мне известно, неопределенный активист средних лет, избравший меня для наряда, и отдаленнейшего понятия не имел, что я — брат жениха. Следовательно, представляется логичным, что выбрали меня по иным, куда менее поэтичным причинам. На дворе 1942 год. Мне двадцать три, и я только что призван в армию. Сдается, сам возраст мой, обмундирование и безошибочно исправная тусклооливковая аура, витавшая надо мной, не оставляли сомнений в том, кому здесь работать швейцаром.

Мне было не только двадцать три года — года мои являли приметную задержку в развитии. Помню, я сажал людей в машины совершенно неквалифицированно. Напротив, занимался я этим с неким хитроумным курсантским подобием целеустремленности либо преданности долгу. Всего через несколько минут я осознал, что обслуживаю нужды преимущественно старшего, более низкорослого и мясистого поколения, и мои обязанности рукоподавателя и двереотрывалыцика приняли еще более липово властный оттенок. Я начал вести себя, как крайне проворный, целиком и полностью располагающий к себе молоденький гигант с кашлем.

Но дневная жара, если выразиться очень мягко, угнетала, а вознаграждение за мою службу, надо полагать, выглядело все более символическим. Хотя толпа «ближайших родственников» вроде бы почти не поредела, я внезапно сам ринулся в какой-то недозагруженный автомобиль, как только он стал отъезжать от обочины. При этом я крайне звучно (видать, в наказание) треснулся головой о крышу. Среди пассажиров оказалась не кто иная как моя знакомая шепталка Хелен Силзбёрн — и она тут же кинулась мне безусловно сочувствовать. Удар, очевидно, прозвучал на весь салон. Но в двадцать три года я относился к той разновидности юношества, коя на всякое увечье, нанесенное их персонам, исключая разве что проломленный череп, реагирует гулким хохотом явно недоразвитых.

Машина тронулась на запад — прямо, так сказать, в открытую духовку заката. И двигалась на запад два квартала, пока не достигла Мэдисон-авеню, где резко свернула вправо. Мне метилось, что всех нас от кошмарной жаровой трубы солнца спасают лишь невообразимая сметка и умения нашего безымянного водителя.

Первые четыре или пять кварталов к северу по Мэдисон беседа в машине главным образом сводилась к замечаниям вроде «Я вас не стесняю?» и «Первый раз в жизни такая жара». Той, с кем такая жара приключилась впервые в жизни, была замужняя подружка невесты — это я выяснил, отчасти подслушивая на тротуаре. Дюжая девка лет двадцати четырех-пяти в розовом атласном платье, с ободком искусственных незабудок на голове. От нее отчетливо несло атлетикой, словно годом-двумя ранее в колледже она специализировалась по физвоспитанию. На коленях она держала букет гардений — точно сдувшийся волейбольный мяч. Сидела она сзади, бедром к бедру со своим мужем и крохотным старичком в цилиндре и визитке, державшим незажженную гаванскую сигару из настоящего кубинского табака. Мы с миссис Силзбёрн — колени наши попарно и целомудренно соприкасались — занимали откидные сиденья. Дважды, безо всяких оправданий с моей стороны, из чистого одобрения я бросал через плечо взгляды на крохотного старичка. Когда я осуществлял погрузку в машины и открывал ему дверцу, меня посетил мимолетный соблазн физически взять его на руки и нежно сунуть в салон прямо сквозь открытое окно. Он был воплощенной крохотностью, наверняка не больше четырех футов и девяти-десяти дюймов росточком, причем, не карлик и не лилипут. В машине он сидел, очень мрачно вперившись взглядом куда-то вперед. На второй раз я заметил на лацкане его визитки, похоже, старое пятно от подливки. Кроме того, я обратил внимание, что шелковый его цилиндр на добрых четыре-пять дюймов не достает до потолка салона… Однако по большей части те первые несколько минут в машине меня главным образом заботило состояние моего здоровья. Помимо плеврита и ушибленной головы у меня, ипохондрика, развилось представление, что начинается острый фарингит. Я сидел и исподтишка выгибал язык, ощупывая якобы пораженную область. Смотрел я, насколько мне помнится, прямо перед собой, в затылок шоферу, являвший собой рельефную карту шрамов от нарывов, и тут моя приятельница по откидному сиденью обратилась ко мне:

— Мне внутри не удалось у вас спросить. Как ваша милая матушка? Вы же Дики Бриганца?

Язык мой при этом вопросе был пытливо загнут назад — до самого мягкого нёба. Я расправил отросток, сглотнул и повернулся к ней. Ей было лет пятьдесят или около того, одета модно и со вкусом. Густо наштукатуренная. Я ответил, что нет, отнюдь.

Она чуточку на меня сощурилась и ответила, что я — вылитый мальчик Силии Бриганцы. В районе губ. Лицом своим я постарался изъяснить, что совершить такую ошибку немудрено. И продолжал пялиться в затылок шоферу. В машине все стихло. Я глянул в окно, чтобы как-то разнообразить вид.

— Как вам нравится армия? — спросила миссис Силзбёрн. Вдруг решила поддержать беседу.

В этот конкретный миг на меня напал кашель. Когда приступ миновал, я со всем возможным рвением повернулся к ней и сказал, что завел там много приятелей. Разворачиваться было трудно — из-за опалубки клейкой ленты, что охватывала мою диафрагму.

Она кивнула.

— Мне кажется, все вы просто изумительны, — сказала она несколько двусмысленно. — Вы друг невесты или жениха? — затем спросила она, мягко переходя к сути.

— Ну, вообще-то я не совсем друг…

— Только не вздумайте сказать, что вы друг жениха, — перебила меня подружка невесты с заднего сиденья. — Ну окажись он у меня в руках хотя б минуты на две. Только две минуты, и все.

Миссис Силзбёрн быстро — но целиком — обернулась, дабы улыбнуться оратору. Затем снова села лицом вперед. Мы с ней описали круг почти одновременно. Если учесть, что миссис Силзбёрн оборачивалась лишь на миг, улыбка, коей она одарила подружку невесты, была просто откидным шедевром. Достаточно яркая, выражала неограниченную горячую поддержку всей молодежи на свете, но особенно — сей горячей и искренней посланнице оного возрастного среза, вероятно, представленной миссис Силзбёрн чуть ли не мимоходом, если представленной вообще.

— Кровожадная девица, — хмыкнул мужской голос. И мы с миссис Силзбёрн повернулись опять. То заговорил муж подружки невесты. Сидел он прямо за мной, слева от супруги. Мы кратко обменялись тем пустым нетоварищеским взглядом, которым в разгульном 1942 году обменивались, пожалуй, лишь офицеры с рядовыми. Первый лейтенант Сигнального корпуса, он носил очень интересную летную фуражку — с козырьком, но без проволочного каркаса в тулье, что владельцу такого убора обычно придает определенный бестрепетный вид, к коему он, надо полагать, и стремится. В его же случае фуражка подобного результата отнюдь не добивалась. Похоже, она служила лишь одной цели — делать так, чтобы в сравнении с ней мой собственный огромный уставной убор выглядел скорее клоунским колпаком, который нервно извлекли из мусоросжигателя. Лицо у лейтенанта было землистое и где-то в глубине казалось испуганным. Потел он с почти неописуемой чрезмерностью — лоб, верхняя губа, даже кончик носа — до того, что хотелось дать ему соляную таблетку. — Я женат на самой кровожадной девице в шести округах, — сказал он миссис Силзбёрн и еще раз мягко, на публику хмыкнул. С машинальным почтением к его званию я чуть было не подхмыкнул ему — коротко, бессмысленно, как чужак и призывник, что ясно обозначало бы, что я с ним и всеми остальными в машине заодно, а не против кого-то.

— Я не шучу, — произнесла подружка невесты. — Две минуты — и все, братец. Ох вот бы взять да этими ручками моими…

— Ладно, не заводись, а? Полегче, — сказал ее муж, очевидно располагавший неисчерпаемым запасом супружеского добродушия. — Полегче. Дольше продержишься.

Миссис Силзбёрн снова обернулась к заднему сиденью и оделила подружку невесты только что не канонизированной улыбкой.

— А кого-нибудь с его половины на свадьбе видели? — мягко осведомилась она, лишь чуточку подчеркнув — совершенно благовоспитанно, не более того — личное местоимение.

Ответ подружки невесты раздался с ядовитой громкостью:

— Нет. Все на Западном побережье или еще где. Попались бы они мне.

Вновь прозвучал хмычок ее мужа.

— И что б ты сделала, милая? — спросил он — и машинально мне подмигнул.

— Ну, я не знаю, но что-нибудь бы сделала, — ответила подружка невесты. Хмычок слева от нее набрал децибелов. — Точно бы сделала! — стояла на своем она. — Сказала бы им что-нибудь. То есть. Господи. — Говорила она все самоувереннее, будто понимая, что с подсказкой от мужа мы все в пределах слышимости полагаем ее чувство справедливости, сколь бы юношеским или непрактичным оно ни было, в какой-то степени симпатично прямолинейным, отважным. — Я не знаю, что я бы им сказала. Может, пролепетала бы какую-нибудь глупость. Но господи боже мой. Честно! Тут абсолютное убийство кому-то с рук сходит, а я такого не перевариваю. У меня аж кровь закипает. — Живость свою она придержала ровно настолько, чтобы ее подстегнул взгляд напускного сопереживания от миссис Силзбёрн. Мы с этой последней теперь сверхучтиво развернулись на своих откидных сиденьях полностью. — Я не шучу, — сказала подружка невесты. — Нельзя мчаться по жизни тараном и делать людям больно, если заблагорассудится.

— Боюсь, я очень мало знаю об этом юноше, — тихо сказала миссис Силзбёрн. — Я с ним даже не встречалась. Я впервые услышала, что Мюриэл вообще обручена…

— С ним никто не встречался, — довольно пылко произнесла подружка невесты. — Даже я с ним не знакома. У нас было две репетиции, и оба раза вместо него приходилось стоять бедному папе Мюриэл, а все потому, что его дурацкий самолет не мог взлететь. Он должен был сюда примчаться вечером в прошлый вторник на каком-то дурацком военном самолете, но в этом Колорадо, или Аризоне, или где там, шел снег или еще какая дрянь, и прилетел он только в час ночи вчера. И сразу — в этот безумный час — звонит Мюриэл по телефону откуда-то аж с Лонг — Айленда или еще откуда-то и просит встретиться с ним в вестибюле какого-то кошмарного отеля, чтобы только поговорить. — Подружка невесты красноречиво содрогнулась. — Но вы же знаете Мюриэл. Она ж такая милашка, ею помыкает кто угодно и родня их в придачу. Это меня и бесит. Таким людям в конце всегда больно… В общем, она одевается, ловит такси и потом сидит с этим типом в каком-то кошмарном вестибюле, разговаривает до без четверти пять утра. — Подружка невесты разжала хватку на букете гардений лишь для того, чтобы приподнять два стиснутых кулака. — Ууу, я просто в бешенстве! — сказала она.

— Какого отеля? — спросил я подружку невесты. — Вы не знаете? — Я постарался это сказать легко, будто бы отец мой случайно занимается гостиницами и я выказываю некий вполне объяснимый сыновний интерес к тому, где в Нью-Йорке останавливаются люди. На самом же деле, вопрос мой не означал почти ничего. Я просто размышлял вслух — более-менее. Мне стало любопытно: мой брат попросил свою нареченную о встрече в гостиничном вестибюле, а не у себя в свободной квартире. Нравственность подобного приглашения была совершенно для него типична, но все равно как-то странно.

— Откуда я знаю, какого? — огрызнулась подружка невесты. — Просто какого-то. — Она воззрилась на меня. — А что? — вопросила она. — Вы его друг?

Нечто во взгляде ее отчетливо внушало робость. Казалось, он исходит от толпы в одну женщину, которую лишь случай и время разлучили с вязаньем и превосходным видом на гильотину.[270] Толпы — любые — меня устрашали всю жизнь.

— Мы вместе росли, — ответил я почти неразборчиво.

— Повезло же!

— Ладно тебе, — сказал ее муж.

— Ох прости меня, — сказала подружка невесты — ему, но обращаясь к нам всем. — Но тебя с ней не было, когда бедняжка целый час на слезы исходила. Это не смешно, и ты этого не забывай. Я слыхала, что женихи в последний момент трусят и все такое. Но так не поступают в последний миг. В смысле, не делают так, чтобы до полусмерти смутить множество совершенно милых людей и едва не сломить девочке дух и все такое! Если он передумал, почему не написать ей и хотя бы не расторгнуть все воспитанно, ради всего святого? Пока не поздно.

— Ладно, не заводись, только не заводись, — сказал ее муж. Хмычок его все еще витал в воздухе, но звучал уже как-то напряженно.

— Но я же не шучу! Написал бы да просто сказал ей, как мужчина, чтоб не было такой трагедии, а? — Она вдруг вперилась в меня. — Вы случайно не в курсе, где он сейчас может быть? — вопросила она со сталью в голосе. — Вы же друзья детства, значит, должны как-то…

— Я приехал в Нью-Йорк всего два часа назад, — занервничал я. Не только подружка невесты, но и ее муж и миссис Силзбёрн теперь на меня пялились. — Мне даже телефон еще не попадался. — В тот миг, насколько мне помнится, меня опять придушил кашель. Достаточно подлинный, но должен сказать, я очень мало старался подавить его или сократить приступ.

— Вашим кашлем кто-нибудь занимался, боец? — спросил меня лейтенант, когда кашель прекратился.

Тут меня одолел новый приступ — странное дело, но тоже неподдельный. Я по-прежнему сидел как бы на четверть обернувшись вправо, всем корпусом по ходу движения — вполне хватало, чтобы кашлять с гигиенической пристойностью.

Хаос, конечно, — однако здесь, я полагаю, следует вклинить один абзац и ответить на пару трудных вопросов. Перво-наперво: почему я не вылез из машины? Если не брать во внимание прочие попутные соображения, лимузин должен был доставить пассажиров к многоквартирному дому родителей невесты. Нисколько сведений — ни из первых, ни из вторых рук, — что я мог бы получить от оглоушенной и по-прежнему незамужней невесты или от ее расстроенных (и, весьма вероятно, рассвирепевших) родителей, никак не компенсировали неловкости моего присутствия в их квартире. Зачем же я тогда продолжал сидеть в машине? Почему не вышел, скажем, на светофоре? И, что еще непонятнее, зачем вообще я в нее сел?.. Мне кажется, на эти вопросы имеется как минимум дюжина ответов, и все они, сколь бы ни были невнятны, вполне резонны. Однако, сдается мне, без них можно запросто обойтись и просто повторить, что год был 1942-й, мне двадцать три, я только что призван, меня только что научили, что полезнее не отбиваться от стада, — а превыше прочего мне одиноко. Я так прикидываю, тут просто заскакиваешь в набитую машину и в ней сидишь.

Возвращаясь к сюжету, помню, что когда все трое — подружка невесты, ее муж и миссис Силзбёрн — совокупно глазели на меня, наблюдая, как я кашляю, я бросил взгляд на крохотного старичка на заднем сиденье. Тот по-прежнему неотрывно пялился вперед. Я едва ль не с благодарностью отметил, что ноги его не вполне достают до пола. Мне они помстились старинными и дорогими друзьями.

— А чем вообще этот человек занят? — спросила подружка невесты, когда я вынырнул из второго приступа кашля.

— Вы имеете в виду Симора? — переспросил я. По ее тону поначалу казалось, что в виду она имеет как раз нечто особо позорное. И тут вдруг до меня дошло — чистая интуиция, — что она очень запросто может втайне владеть разнообразнейшими биографическими данными о Симоре: то есть низменными, прискорбно драматичными и (по моему мнению) в сущности обманчивыми данными. Что он, к примеру, лет шесть своего детства был Билли Блэком, национальной радио-«звездой». Или, еще раз к примеру, что первокурсником Коламбии он стал в пятнадцать лет.

— Да, Симора, — ответила подружка невесты. — Чем он занимался до армии?

И вновь меня осияло вспышкой интуиции: она знает о нем гораздо больше, нежели почему-то намерена выдавать. Для начала, казалось, будто ей прекрасно известно, что до призыва Симор преподавал английский — то есть, был учителем. Профессором. Какой-то миг — пока, то есть, я глядел на нее, — мне очень неуютно представлялось: она может знать даже, что я его брат. Останавливаться на такой мысли не хотелось. Вместо этого я уклончиво посмотрел ей в глаза и ответил:

— Делал людям педикюр. — И затем рывком развернулся и выглянул в свое окно. Уже несколько минут машина стояла, и я только что осознал, что в отдалении бьют военные барабаны — гром их доносился от Лексингтон или Третьей авеню.

— Это парад! — сказала миссис Силзбёрн. Она тоже развернулась.

Мы стояли где-то в верхних Восьмидесятых. Посреди Мэдисон-авеню воздвигся полицейский — он тормозил все движение на север или юг. Насколько мне было видно, он его просто так тормозил — то есть не перенаправлял ни на запад, ни на восток. Три-четыре машины и автобус нацеливались ехать к югу, но только нашей случилось направляться прочь от центра. Сразу же на углу и в той части северного переулка к Пятой авеню, что была мне видна, люди стояли в два-три ряда на обочине и тротуаре, очевидно, дожидаясь воинских частей, медсестер, бойскаутов, или что еще там должно было пройти от места сбора на Лексингтон или Третьей.

— Ох господи. Я так почему-то и думала, — сказала подружка невесты.

Я обернулся и едва не стукнулся с нею головой. Она подалась вперед, чуть ли не заполнив все пространство между нами с миссис Силзбёрн. И та к ней повернулась — отзывчиво, но несколько страдальчески.

— Мы здесь можем неделю простоять, — сказала подружка невесты, вытянув шею к ветровому стеклу и глядя мимо водителя. — Я уже должна быть там. Я обещала Мюриэл и ее матери, что сяду в одну из первых машин и дома у них буду минут через пять. О боже! Тут что, нельзя хоть как-то?

— Я тоже должна там быть, — довольно проворно подхватила миссис Силзбёрн.

— Да, но я ей поклялась. В квартиру набьется толпа всевозможных полоумных тетушек, дядюшек и совершенно посторонних людей, а я сказала, что буду караулить с десятью примерно штыками, чтоб она немного побыла в одиночестве, и… — Она смолкла. — Ох господи. Кошмар.

Миссис Силзбёрн кратко и ненатурально хохотнула.

— Боюсь, одна из полоумных тетушек — это я, — сказала она. Замечание явно ее оскорбило.

Подружка невесты посмотрела на нее.

— Ой. Извините. Я не имела вас в виду, — сказала она. Затем откинулась на спинку. — Я просто хотела сказать, что квартирка у нее такая крошечная, и если все повалят дюжинами… Вы же понимаете.

Миссис Силзбёрн ничего не ответила, а я на нее не посмотрел и не знаю, насколько сильно задела ее подружкина фраза. Но помню, что, на причудливый манер, покаянный тон подружки невесты за этот маленький ляп про «полоумных тетушек и дядюшек» произвел на меня впечатление. Прощения она попросила честно, только не смущенно и, что еще лучше, не подобострастно, и на миг мне показалось, будто, невзирая на все ее театральное негодование и показную твердость, что-то от штыка в ней и впрямь есть — а подобным нельзя не восхититься. (Соглашусь, быстро и с готовностью: тогдашнее мнение мое обладает крайне ограниченной ценностью. Часто меня несколько чрезмерно влечет к тем, кто не перебарщивает с извинениями.) Однако вот в чем штука: именно в тот момент на меня накатила мелкая волна предубеждения против сбежавшего жениха — едва заметный барашек, не одобрявший его необъясненной самоволки.

— Давайте посмотрим, нельзя ли тут как-то пошевелиться, — сказал муж подружки невесты. То был, пожалуй, голос человека, не теряющего самообладания под огнем. Я почувствовал, как у меня за спиной он выдвигается на позицию, после чего голова его вдруг просунулась в узкую щель между нами с миссис Силзбёрн. — Водитель, — категорически произнес он и подождал ответа. Когда же ответ проворно поступил, голос лейтенанта стал человечнее, мягче: — Как вы думаете, надолго мы тут завязли?

Шофер обернулся.

— Кто ж его знает, старина, — ответил он. И вновь обратился лицом вперед. Его увлекло то, что происходило на перекрестке. Минутой раньше на расчищенную и запретную проезжую часть выскочил маленький мальчик с полусдувшимся красным шариком. Его только что изловил и отволок на тротуар отец, едва ли не кулаком влепивший мальчику меж лопаток две затрещины. Сие действо вызвало у толпы праведное негодование.

— Вы видели, как этот мужчина обошелся с малышом? — вопросила всех вокруг миссис Силзбёрн. Ей никто не ответил.

— А если спросить у полицейского, сколько нам тут еще стоять? — осведомился у шофера подружкин муж. Он по-прежнему не откинулся назад. Очевидно, лаконичный ответ на первый вопрос его удовлетворил не вполне. — Мы, видите ли, отчасти спешим. Нельзя ли спросить у него, сколько нам тут еще стоять?

Не оборачиваясь, водитель грубо пожал плечами. Но зажигание выключил и вышел из лимузина, хлопнув за собой тяжелой дверцей. На вид шофер был неопрятен, быковат и ливрею свою носил не полностью — черный саржевый костюм, но без фуражки.

Медленно и очень независимо, не сказать — дерзко, он сделал несколько шагов к перекрестку, где распоряжался регулировщик. Эти двое стояли и беседовали нескончаемо долго. (У меня за спиной застонала подружка невесты.) После чего оба громогласно захохотали — будто все это время вовсе не беседовали, а рассказывали друг другу очень короткие пошлые анекдоты. Затем наш шофер, по-прежнему незаразительно хохоча, братски махнул полицейскому рукой и пошел — медленно — обратно к машине. Сел, захлопнул дверцу, извлек из пачки на приборной доске сигарету, заткнул ее за ухо, а затем — и только затем — повернулся к нам с докладом:

— Не знает он. Надо ждать, пока парад не пройдет. — И безразлично оглядел всех нас в совокупности. — А потом нормально можно ехать. — Снова отвернулся, извлек из-за уха сигарету и закурил.

Подружка невесты на заднем сиденье обильно вознесла недлинный плач разочарования и досады. Затем наступила тишина. Впервые за несколько минут я обернулся на крохотного старичка с нетлеющей сигарой. Похоже, задержка его ничуть не обеспокоила. Его манера поведения при размещении на задних сиденьях автомобилей — в движении ли, в неподвижности, и даже, так и подмывало воображать, в машинах, пикирующих с мостов в реки, — представлялась заданной раз и навсегда. Проста она была до изумления. Сидеть следовало очень прямо, храня зазор в четыре — пять дюймов между цилиндром и потолком, и яростно таращиться вперед сквозь ветровое стекло. Если бы Смерть — которая где — то есть постоянно, может, на капоте сидит, — так вот, если бы Смерть вдруг чудесным образом шагнула сквозь стекло и потянулась за вами, по всей вероятности, вы бы встали и отправились с ней — в ярости, но спокойно. И, вполне возможно, сигару бы с собой прихватили, будь та настоящей «гаваной».

— Что же нам делать? Просто сидеть? — осведомилась подружка невесты. — Мне так жарко, что хоть помирай. — Мы с миссис Силзбёрн обернулись как раз вовремя, чтобы заметить, как она впервые за все время в машине посмотрела прямо на мужа. — Ты не можешь крошечку подвинуться? Меня здесь так сдавило, что дышать невозможно.

Хмыкнув, лейтенант выразительно развел руками.

— Да я уже и так почти на крыле сижу, зайчик, — ответил он.

После чего подружка невесты со смесью любопытства и неодобрения перевела взгляд на своего соседа по другую руку, который, словно бы бессознательно решив потешать меня и дальше, занимал гораздо больше места, нежели ему было необходимо. Между его правым бедром и основанием внешнего подлокотника оставалось еще добрых два дюйма. Подружка невесты, без сомнения, тоже это заметила, однако, невзирая на всю свою сталь, не вполне обладала качествами, потребными для того, чтобы заговорить с такой внушительной на вид маленькой личностью. Она снова повернулась к мужу.

— Дотянешься до сигарет? — раздраженно спросила она. — Мы так здесь упакованы, что мне свои не достать. — На слове «упакованы» она опять повернула голову и стрельнула кратким многозначительным взглядом в крохотного виновника, занявшего то место, кое она полагала по праву своим. Тот возвышенно до нее не снизошел. Продолжал пялиться прямо вперед, сквозь ветровое стекло. Подружка невесты посмотрела на миссис Силзбёрн и выразительно воздела брови. Та ответила ей гримасой понимания и сочувствия. Тем временем лейтенант, переместив вес на левую, иначе — ближнюю к окну ягодицу, из правого кармана светлых офицерских брюк достал пачку сигарет и книжку спичек. Жена его выбрала сигарету и дождалась огня, последовавшего незамедлительно. Мы с миссис Силзбёрн наблюдали за прикуриванием так, точно в нем присутствовала умеренно чарующая новизна.

— О, прошу прощения, — вдруг произнес лейтенант и протянул пачку миссис Силзбёрн.

— Нет, спасибо. Я не курю, — быстро ответила та чуть ли не печально.

— Боец? — сказал лейтенант, протягивая пачку мне после незаметнейшего из колебаний. По всей правде, мне понравилось, что он мне предложил, ибо то была крохотная победа обычной вежливости над кастовыми различиями, но от сигареты я отказался.

— Можно посмотреть ваши спички? — спросила миссис Силзбёрн крайне застенчиво, почти по-девчачьи.

— Эти? — уточнил лейтенант. И с готовностью вручил миссис Силзбёрн книжку.

Пока я увлеченно наблюдал, миссис Силзбёрн осмотрела спички. На верхнем клапане золотыми буквами на алом фоне было отпечатано: «Эти спички стибрены из дома Боба и Эди Бёрвик».

— Мило, — покачала головой миссис Силзбёрн. — Очень, очень мило. — Я же своим выражением пытался продемонстрировать, что надпись без очков, наверное, и не разберу: я нейтрально прищурился. Миссис Силзбёрн, похоже, не хотелось отдавать спички хозяину. Когда же все-таки вернула и лейтенант сунул картонку в нагрудный карман, миссис Силзбёрн сказала: — Мне кажется, я такого раньше не видела. — Почти совсем развернувшись на откидном сиденье, она теперь довольно-таки влюбленно взирала на карман лейтенанта.

— Мы в прошлом году целую кучу таких сделали, — сказал лейтенант. — Вообще-то поразительно, как это бережет спички.

Подружка невесты повернулась к нему — точнее, на него напрыгнула.

— Мы не для этого их заказывали, — сказала она. Посмотрела на миссис Силзбёрн: мол, знаете же этих мужчин, — и сказала ей: — Не знаю. Я просто подумала, что это пикантно. Банально, но все равно как-то пикантно. Ну, понимаете.

— Это мило. По-моему, я никогда раньше…

— Вообще-то это не оригинально, никак. Сейчас у всех такие, — сказала подружка невесты. — Мысль мне подали мама и папа Мюриэл. У них такие вечно по всему дому. — Она сделала глубокую затяжку и, продолжая говорить, выпускала дым маленькими силлабическими клубами. — Вот ей-богу, они такие потрясающие люди. Такое меня просто убивает. В смысле, ну почему так не бывает с вонючками, а только с приятными людьми? Я вот чего не понимаю. — Она посмотрела на миссис Силзбёрн, ожидая ответа.

Та улыбнулась — одновременно умудренно, изнуренно и загадочно: явила улыбку, насколько я помню, эдакой откидной Моны Лизы.

— Я часто задавалась этим вопросом, — раздумчиво вымолвила она. После чего довольно двусмысленно заметила: — Мама Мюриэл — младшая сестра моего покойного мужа, знаете ли.

— Ой! — с интересом произнесла подружка невесты. — Ну тогда вы понимаете. — Она вытянула необычайно длинную левую руку и смахнула пепел с сигареты в пепельницу под окном с мужниной стороны. — Я честно думаю — на свете мало найдется таких по-настоящему блистательных людей. В смысле, она же, наверное, прочла чуть ли не все, что на свете напечатали. Господи, да если б мне прочесть хоть одну десятую того, что читала и забыла эта женщина, я бы счастлива была. В смысле, она же преподавала, работала в газете, она сама себе придумывает наряды, сама все по дому делает. А готовит — как никто на свете. Вот ей — богу! Я честно думаю, она самый изуми…

— Она одобрила этот брак? — перебила ее миссис Силзбёрн. — То есть я почему спрашиваю — последнее время я почти не выезжала из Детройта. Скоропостижно скончалась моя невестка, и я…

— Она слишком милая — нипочем не скажет, — категорически заявила подружка невесты. Покачала головой. — В смысле, она слишком… понимаете… тактичная и все такое. — Она задумалась. — Вообще-то я только сегодня утром услышала, чтобы она как-то на эту тему фыркала. И только потому, что сильно расстроилась из-за бедненькой Мюриэл. — Она вытянула руку и снова стряхнула пепел.

— А что она сегодня сказала? — живо поинтересовалась миссис Силзбёрн.

Подружка невесты вроде бы мгновенье поразмыслила.

— Да ничего такого, в общем, — ответила она. — В смысле, ничего мелочного или какого-то оскорбительного, ничего. Только что этот Симор, по ее мнению, тайный гомосексуалист и, по сути, боится жениться. В смысле, она не гадко это сказала, никак. Просто вот сказала — понимаете — интеллигентно. В смысле, она уже много лет на психоанализ ходит. — Подружка невесты взглянула на миссис Силзбёрн. — Это ж не секрет. То есть, миссис Феддер вам сама так скажет, поэтому тут совсем никакая не тайна.

— Это я знаю, — быстро сказала миссис Силзбёрн. — Она — последний человек на…

— В смысле, штука в том, — сказала подружка невесты, — что она не из тех, кто выйдет и прямо выложит что-нибудь такое, если не знает, о чем говорит. И она вообще никогда, никогда бы этого не сказала, если б бедную Мюриэл так не — вы понимаете — так не опустошило и прочее. — Она мрачно покачала головой. — Вот ей-богу, видели бы вы эту бедняжечку.

Здесь, без сомнения, я должен вклиниться, дабы описать свою общую реакцию на изложенное подружкой невесты. Хотя я бы все же оставил это на потом, если читатель меня простит.

— Что еще она сказала? — спросила миссис Силзбёрн. — В смысле — Реа. Сказала еще что-нибудь?

Я не смотрел на нее — я не мог оторвать глаз от подружкиного лица, — но у меня сложилось мимолетное дикое впечатление, что миссис Силзбёрн только что не залезает оратору в рот.

— Нет. Вообще-то. Больше почти что и ничего. — Подружка невесты задумчиво покачала головой. — В смысле, я же говорю, она бы вообще ничего не сказала — там же вокруг всякие люди стояли, — если бы бедняжечка Мюриэл так не расстроилась до умопомешательства. — Она опять стряхнула пепел. — Ну вот только одно и сказала, что этот Симор — настоящая шизоидная личность, и если к нему по-настоящему присмотреться под нужным углом, то для Мюриэл и лучше, что все оно так вышло. По — моему, смысл в этом есть, я вот только насчет Мюриэл не уверена. Он ее так заморочил, что она сама не своя. А я от этого просто…

Тут ее перебили. Я перебил. Насколько я помню, голос мой дрожал, как неизменно бывает, если я сугубо расстроен.

— А что подвело миссис Феддер к заключению, будто Симор — латентный гомосексуалист и шизоид?

Все взоры — мне показалось, все прожекторы, подружки невесты, миссис Силзбёрн, даже лейтенанта, — вдруг нацелились на меня.

— Что? — переспросила подружка невесты — вздорно, отчасти даже с вызовом. И вновь у меня промелькнула раздражающая мысль: она знает, что я брат Симора.

— Почему миссис Феддер думает, будто Симор — латентный гомосексуалист и шизоид?

Подружка невесты вперилась в меня взглядом, затем красноречиво фыркнула. Повернулась и с максимумом иронии воззвала к миссис Силзбёрн:

— А как считаете, нормально откалывать такие коленца? — Она воздела брови и подождала. — Как вы считаете? — повторила она тихо-тихо. — Честно скажите. Я просто спрашиваю. Ради вот этого господина.

Ответ миссис Силзберн был самой кротостью, самой справедливостью.

— Нет, по-моему, определенно нет, — сказала она.

У меня возник внезапный и неистовый порыв выскочить из машины и рвануть оттуда бегом — все равно, куда. Однако, насколько мне помнится, когда подружка невесты вновь обратилась ко мне, я оставался на откидном сиденье.

— Слушайте, — произнесла она с нарочитым терпением в голосе: так учитель разговаривал бы с дитём, не только умственноотсталым, но и с некрасивой каплей под носом. — Я не знаю, насколько вы понимаете в людях. Но какой мужчина в здравом уме всю ночь перед предполагаемой свадьбой не дает суженой глаз сомкнуть — лепечет, что он слишком счастлив, чтобы жениться, поэтому свадьбу ей придется отложить, пока он не почувствует себя крепче, а иначе он не сможет прийти на свадьбу? А потом, когда суженая ему, как ребенку, объясняет, что все уже уговорено и спланировано за много месяцев, и отец ее невозможно много всяких сил и средств потратил, чтобы у них был банкет и прочее, и родня ее съезжается со всей страны, — и когда она ему все это объяснит, он отвечает, что ему ужасно жалко, но он не может жениться, пока ему не станет меньше счастливо, — или мелет еще какую-то белиберду! Вы головой своей подумайте, а? Если не возражаете. Это, по-вашему, нормально? Так может сказать человек в здравом уме? — Голос у нее едва не срывался на визг. — Или его следует упрятать в психушку? — Она посмотрела на меня очень сурово и, поскольку я тут же не кинулся обороняться или извиняться, грузно откинулась на спинку и сказала мужу: — Дай мне, пожалуйста, еще сигарету. Эта мне уже пальцы жжет. — Она передала ему тлеющий окурок, чтобы загасил. После чего лейтенант опять вытащил пачку. — Зажги ты, — сказала она. — У меня сил нет.

Миссис Силзбёрн прокашлялась.

— Мне кажется, — сказала она, — что нет худа без добра, если все так…

— Я вас спрашиваю, — с новым нажимом обратилась к ней подружка невесты, одновременно беря у супруга затлевшую сигарету. — Это, по-вашему, нормальный человек — нормальный мужчина? Или так будет лепетать какой-нибудь вечный младенец либо просто какой-нибудь абсолютно безумный маньяк совершенно чокнутого сорта?

— Батюшки. Ну вот что тут еще скажешь? Мне кажется, нет худа без добра, и всякая…

Подружка невесты неожиданно подалась вперед — начеку, выдувая дым из ноздрей.

— Это-то ладно, оставим на минутку — мне это без разницы, — сказала она. Обращалась подружка невесты к миссис Силзбёрн, хотя на самом деле, так сказать, в лице моей соседки говорила со мной. — Видели в кино *** ***? — вопросила она.

Упомянутое ею имя было профессиональным псевдонимом тогда сравнительно широкоизвестной — а теперь, в 1955 году и вовсе знаменитой — поющей актрисы.

— Да, — быстро и заинтересованно ответила миссис Силзбёрн и умолкла в ожидании.

Подружка невесты кивнула.

— Хорошо, — сказала она. — Вы никогда не замечали ненароком, как она улыбается — кривовато эдак? Как бы только одной стороной лица? Это хорошо заметно, если…

— Да — да, замечала! — ответила миссис Силзбёрн.

Подружка невесты сделала затяжку и глянула — едва заметно — на меня.

— Так вот, это у нее какой-то частичный паралич, — сказала она, выдыхая на каждом слове облачко дыма. — И знаете, отчего? Этот нормальный тип Симор, судя по всему, ее ударил, и ей на лицо накладывали девять швов. — Она перегнулась через мужа (вероятно, за неимением сценарной ремарки получше) и опять стряхнула пепел.

— Могу я спросить, откуда вы это знаете? — сказал я. Губы мои, два дурня, слегка подрагивали.

— Можете, — ответила она, глядя не на меня, а на миссис Силзбёрн. — Так вышло, что мама Мюриэл об этом обмолвилась часа два назад, пока Мюриэл вся на слезы исходила. — Она посмотрела на меня. — Я ответила на ваш вопрос? — Она вдруг переложила букет гардений из правой руки в левую. Относительно банальный признак нервозности — ничего похожего я все это время за ней не замечал. — И, кстати, к вашему сведению, — продолжила она, глядя уже на меня, — я думаю, вы знаете кто? Я думаю, вы брат этого Симора. — Она подождала — очень недолго — и, когда я ничего на это не сказал: — Вы похожи на него с этой идиотской фотографии, и я, так уж вышло, знаю, что вы должны были приехать на свадьбу. Мюриэл сказала его сестра или еще кто. — Взор ее по-прежнему упирался прямо мне в лицо. — Это правда? — в лоб спросила она.

Должно быть, когда я ответил, прозвучало это несколько заемно.

— Да, — сказал я. Лицо мое пылало. Хотя с какой-то стороны мне теперь было далеко не так раздерганно, как раньше, когда я только сошел с поезда.

— Я так и знала, — сказала подружка невесты. — Я же, знаете, не дура. Я вас узнала, как только вы сели в машину. — Она повернулась к мужу. — Я же сказала, что это его брат, как только он сел в машину? Правда?

Лейтенант чуть поерзал на месте.

— Ну, сказала, что он, вероятно… да, сказала, — ответил он. — Сказала. Да.

На миссис Силзбёрн можно было не смотреть — я и так чувствовал, с каким вниманием она впитывает этот последний поворот событий. Я мимолетно глянул за нее — украдкой на пятого пассажира, крохотного старичка: проверить, не пробило ли ему изоляцию. Не пробило. Никогда меня так не утешало ничье безразличие.

Подружка невесты вновь пошла на приступ.

— К вашему сведению, я также знаю, что ваш брат никакого педикюра никому не делал. И не пытайтесь тут острить. Я вообще-то знаю, что он где-то полвека был Билли Блэком в «Мудром дитяти».

Тут миссис Силзбёрн вмешалась в беседу активнее.

— В радиопрограмме? — уточнила она, и я поймал ее взгляд, заново исполненный обостренного интереса.

Подружка невесты не удостоила ее ответом.

— А вы кем были? — спросила она. — Джорджи Блэком? — В ее голосе интересно мешались грубость и любопытство — еще чуть-чуть, и это бы обезоружило.

— Джорджи Блэком был мой брат Уолт, — ответил я только на второй вопрос.

Она повернулась к миссис Силзбёрн:

— Тут, наверно, тайна какая-то, но этот человек с его братом Симором участвовали в знаменитой радиопрограмме под липовыми именами или как-то. Дети Блэк.

— Только не заводись, милая, полегче, — отчасти нервно предложил лейтенант.

Жена повернулась к нему.

— Я буду заводиться, — сказала она, и меня, вопреки всем моим осознанным позывам, вновь кольнуло нечто похожее на восхищение этим металлом в ней — пусть даже и чугуном наглости. — Брат его — он же вроде такой разумный, господи ты боже мой, — сказала она. — В колледж лет в четырнадцать пошел или около того, и все прочее. Если то, как он сегодня поступил с бедняжкой, — разумно, то я — Махатма Ганди! Мне все равно. Меня тошнит просто!

И тут мне стало как-то дополнительно не по себе. Кто-то пристально разглядывал левую — более слабую — половину моего лица. То была миссис Силзбёрн. Когда я резко к ней повернулся, она слегка вздрогнула.

— Если позволите, не вы ли были Дружком Блэком? — спросила она, и от некоей почтительной нотки в ее голосе мне на долю мгновенья почудилось, что сейчас она вручит мне авторучку и сафьяновый альбомчик для автографов. От мимолетной этой мысли мне сделалось отчетливо нехорошо — если учесть, помимо всего прочего, что год был 1942-й и мой коммерческий расцвет миновал лет девять-десять тому. — Я почему спрашиваю, — сказала она. — Мой муж слушал эту программу, что бы ни случалось, каждую…

— Если вам интересно, — перебила ее подружка невесты, глядя на меня, — это была единственная программа в эфире, которую я всегда абсолютно терпеть не могла. Ненавижу скороспелых детей. Если у меня когда-нибудь родится ребенок, который…

Конец ее фразы нашего слуха не достиг. Прервал ее — внезапно и недвусмысленно — душе — и ушераздирательнейший, фальшивейший рев ми-бемоль, что мне только доводилось слышать. В машине мы подпрыгнули все — совершенно точно. Нас миновал отряд барабанщиков и горнистов: судя по всему, сотня или больше лишенных музыкального слуха морских скаутов.[271] С едва ли не преступным самозабвеньем мальчишки только что принялись издеваться над «Звездами и полосами навсегда».[272] Миссис Силзбёрн, что довольно разумно, зажала уши ладонями.

Целую, как нам показалось, вечность секунд грохот стоял почти неописуемый. Перекрыть его мог только голос подружки невесты — или, говоря вообще, только он и попытался бы. Когда же голос ее до нас долетел, казалось, будто взывает она — очевидно, надсаживаясь, — из какого-то дальнего далека, вероятно — от трибун стадиона «Янки».[273]

— Я этого не вынесу! — говорила она. — Давайте выйдем и поищем, откуда можно позвонить! Мне нужно сказать Мюриэл, что мы задерживаемся! Она с ума сойдет!

С пришествием этого местного Конца Света мы с миссис Силзбёрн оба повернулись к нему, вперед. Теперь же развернулись на своих откидных сиденьях опять, дабы узреть Предводителя. И, быть может, нашу избавительницу.

— На Семьдесят девятой есть «Шраффтс»! — проревела та миссис Силзбёрн. — Пойдемте возьмем содовой, и я смогу позвонить! Там хоть кондиционер работает!

Миссис Силзбёрн энергично закивала и ртом беззвучно показала: «Да!»

— И вы тоже! — заорала мне подружка невесты.

С весьма причудливой непосредственностью я, помнится, закричал ей совершенно неумеренное слово «Прекрасно!» (Нелегко — до сего дня — объяснить, зачем подружка невесты и меня пригласила покинуть судно. Возможно, ее довольно просто вдохновляла врожденная тяга предводителей к порядку. Быть может, ею руководил некий безотчетный, однако настоятельный позыв сохранить экспедицию в полном составе… Истолковать же мое необычайно стремительное согласие значительно проще. В некоторых дзэнских монастырях основное правило — если не единственная строго обязательная дисциплина, — когда один монах кричит другому «Бхо!», последний должен ответить ему «Бхо!», не задумываясь.)

После чего подружка невесты повернулась и впервые непосредственно обратилась к крохотному старичку. К моему неугасимому удовольствию, тот по-прежнему пялился прямо перед собой, как будто его личный пейзаж ничуть не переменился. Незажженную настоящую «гавану» он по-прежнему сжимал двумя пальцами. Ввиду его явного невнимания к кошмарному грохоту проходившего мимо отряда горнистов и барабанщиков и, вероятно, исходя из мрачного убежденья, что все старики, разменявшие девятый десяток, должны быть глухи как тетерева либо крайне туговаты на ухо, подружка невесты приблизила губы на дюйм-другой к его левому уху.

— Мы сейчас выйдем из машины! — заорала она ему — почти в него. — Найдем, откуда позвонить, и, может, чего-нибудь выпьем! Пойдемте с нами?

Непосредственная реакция старика была сродни блистательной. Сначала он посмотрел на подружку невесты, затем оглядел всех нас, а после ухмыльнулся. Ухмылка его выглядела не менее великолепно от того, что была совершенно бессмысленна. И того, что все зубы старичка были очевидно, великолепно, трансцендентно вставными. Лишь мгновенье он вопросительно вперялся в подружку невесты, и ухмылка его оставалась нетронута. Вернее, даже не вопросительно — с надеждой: словно бы он свято верил, что подружка невесты либо кто-то из нас строят славные планы вручить ему корзинку с провизией для пикника.

— Мне кажется, милая, он тебя не услышал! — закричал лейтенант.

Подружка невесты кивнула и вновь поднесла мегафон своих уст к уху старика. С поистине достойной похвалы громкостью она повторила приглашение покинуть вместе с нами автомобиль. И вновь, по всем видимым признакам, старичок готов был согласиться на любое предложение — в том числе, возможно, и сбегать окунуться в Ист-Ривер. Но и теперь оставалось тревожное ощущение, что он не услышал ни единого слова. Неожиданно старичок доказал, что так оно и есть. С широченной ухмылкой всем нам совокупно он поднял руку с сигарой и одним пальцем многозначительно постукал сперва себе по губам, а затем по уху. Он это изобразил таким манером, что жест мог относиться к некоей первостатейнейшей шутке, которую старичок хотел в полной мере довести до всеобщего сведения.

В тот миг миссис Силзбёрн рядом со мной подала зримый сигнал понимания — едва не подпрыгнула на месте. Она коснулась розовой атласной руки подружки невесты и закричала:

— Я знаю, кто это! Он глухой и немой — глухонемой! Это дядя отца Мюриэл!

Губы подружки невесты округлились междометием «Ох!». Она развернулась на сиденье к мужу.

— У тебя есть карандаш и бумага? — проревела она.

Я коснулся ее руки и закричал, что есть у меня. Торопливо — как будто время почему-то у всех нас заканчивалось, — из внутреннего кармана я извлек блокнотик и огрызок карандаша, которые не так давно реквизировал из ящика стола в дежурке суточного наряда моей роты.

Как-то чересчур уж разборчиво я написал на листке: «Надолго задерживает парад. Идем искать телефон и выпить холодного. Пойдемте?» Сложил листок пополам и передал подружке невесты, которая развернула, прочла и затем передала крохотному старичку. Тот прочел, ухмыляясь, перевел взгляд на меня и несколько раз неистово потряс головой вверх-вниз. На какой-то миг я подумал, что на этом его выразительный ответ и будет исчерпан, но старичок вдруг сделал жест, из которого я заключил, что он требует у меня блокнот и карандаш. Я повиновался — не глядя на подружку невесты, которая вся шла волнами жгучего нетерпения. Старичок с величайшим тщанием утвердил у себя на колене блокнот и карандаш, мгновенье посидел, нацелив карандаш и совершенно явно сосредотачиваясь, причем ухмылка его сократилась лишь на самую малость. Затем карандаш очень шатко задвигался. Появилась черточка над «т». После чего карандаш вместе с блокнотом были мне возвращены — с изумительно сердечным дополнительным кивком. Еще не вполне застывшими буквами старичок написал всего два слова: «С восторгом». Подружка невесты, прочтя это у меня через плечо, вроде как-то слабо фыркнула, но я быстро посмотрел на великого писателя и лицом своим постарался изобразить, что все собравшиеся в этой машине способны оценить поэзию по виду и ему благодарны.

Затем один за другим через обе двери мы выбрались из машины — оставили, так сказать, корабль посреди Мэдисон-авеню, в море горячего липкого макадама. Лейтенант чуть задержался, ставя шофера в известность о нашем мятеже. Как я очень хорошо помню, отряд барабанщиков и горнистов по-прежнему бесконечно тянулся мимо, и грохот нисколько не умолкал.

Подружка невесты и миссис Силзбёрн повели всех к «Шраффтсу». Шли они парой — почти как скауты-разведчики — направленьем на юг по восточной стороне Мэдисон-авеню. Закончив брифинг водителя, лейтенант их догнал. Или почти догнал. Он чуть приотстал, дабы наедине с собой извлечь бумажник и понять, очевидно, сколько при нем наличности.

Дядя отца невесты и я замыкали ряды. Оттого ли, что он распознал во мне друга, или же просто оттого, что мне выпало владеть карандашом и блокнотом, но старичок даже не притянулся, а вскарабкался ко мне и занял позицию, пригодную для прямохождения. Верхушка его красивого шелкового цилиндра не вполне доставала мне до плеча. Я задал невеликий темп ходьбы — из уважения к длине старичковых ног. К концу квартала или около того мы отставали от прочих уже значительно. Вряд ли нас обоих это сильно тревожило. Время от времени, помню, шагая бок о бок, мы с моим другом поглядывали вверх и вниз соответственно и обменивались идиотскими гримасами наслаждения взаимным обществом.

Когда мы со спутником достигли вращающихся дверей «Шраффтса» на Семьдесят девятой, подружка невесты, ее муж и миссис Силзбёрн уже стояли там несколько минут. В ожидании выглядели они, как мне помстилось, крайне грозной монолитной троицей. Они беседовали, но едва приблизилась наша разномастная парочка, смолкли. В машине, всего парой минут ранее, когда мимо с ревом шагал отряд горнистов и барабанщиков, общее неудобство, едва ли не общее горе придало нашей маленькой группе какое-то подобие союза — той разновидности, что временно сообщается туристам «Кука»,[274] которых грозовой ливень застиг в Помпеях. Теперь же, когда мы с крохотным старичком добрались до вращающейся двери «Шраффтса», стало совершенно ясно, что буря миновала. Мы с подружкой невесты обменялись взглядами узнаванья — не приветствия.

— Закрыто на переделку, — холодно констатировала она, глядя на меня. Неофициально, однако безошибочно она выбрала меня третьим лишним, и в тот миг — в причины вдаваться мне хочется не особо — меня ошеломило собственной отдельностью и сиротливостью гораздо сильнее, чем прежде. Примерно одновременно с этим, следует отметить, оживился и мой кашель. Из заднего кармана я вытянул носовой платок. Подружка невесты повернулась к миссис Силзбёрн и своему супругу.

— Тут где-то есть «Лоншам»,[275] — сказала она, — только я не знаю, где.

— Я тоже, — ответила миссис Силзбёрн. Казалось, она готова расплакаться. И лоб ее, и верхняя губа покрылись испариной, сочившейся, очевидно, даже сквозь толстый слой грима. Под левой рукой она держала черную сумочку из лакированной кожи. Держала, как любимую куклу, а сама при этом выглядела нарумяненной и напудренной в экспериментальном порядке, однако до крайности несчастной девочкой, сбежавшей из дому.

— Нам не найти здесь такси ни за какие коврижки, — пессимистично изрек лейтенант. Выглядел он тоже неважнецки. Его фуражка «небесного фигуриста» смотрелась только что не жестоко неуместной над бледной, потной, глубоко небестрепетной на вид физиономией, и, помню, меня так и подмывало сдернуть ее или же хоть как-то поправить, чтоб не торчала уж чересчур набекрень, — тот же соблазн, что, из общих соображений, может посетить на детском утреннике, где неизменно бывает какой-нибудь маленький, до крайности невзрачный ребенок в бумажном колпаке, то и дело съезжающем на одно, а то и на оба уха.

— Господи, ну и денек! — за всех нас выразилась подружка невесты. Ее ободок искусственных цветов сбился, и она совершенно взмокла, однако самым поистине уязвимым в ней по — прежнему оставался лишь этот отдаленнейший, так сказать, отросток — ее букет гардений. Она по-прежнему, хоть и рассеянно, держала его в руке. Он, очевидно, не пережил надругательств. — Что будем делать? — вопросила она с нехарактерным для нее пылом. — Пешком мы туда не дойдем. Они живут практически в Ривердэйле.[276] У кого-нибудь есть блестящие мысли? — Сначала она посмотрела на миссис Силзбёрн, затем на мужа, и только потом — вероятно, в отчаяньи — на меня.

— У меня квартира тут недалеко, — неожиданно и нервно ответил я. — Вот в этом же квартале вообще-то. — У меня до сих пор такое чувство, что информацию эту я предоставил громковато. Вполне возможно, прокричал. — Это наша с братом квартира. Пока мы в армии, там живет моя сестра, но сейчас ее нет. Она служил в «Волнах» и уехала в какую-то командировку. — Я посмотрел на подружку невесты — или в некую точку у нее над головой. — Вы по крайней мере можете оттуда позвонить, если желаете, — сказал я. — Кроме того, в квартире есть кондиционер. Можно там остыть минутку и передохнуть.

Когда первый шок подобного приглашения сгладился, подружка невесты, миссис Силзбёрн и лейтенант устроили совещание — одними глазами, но, судя по виду, решения ожидать не приходилось. Первой зашевелилась подружка невесты. Сначала посмотрела — вотще — на двух остальных, рассчитывая на какое-то мнение по данному вопросу. Затем повернулась ко мне:

— Так, говорите, у вас есть телефон?

— Да. Если только моя сестра его вдруг не сняла, а я не знаю, зачем бы ей это понадобилось.

— Откуда нам знать, не окажется ли там вашего брата? — осведомилась подружка невесты.

Это крохотное соображение мне в перегретую голову не пришло.

— Вряд ли, — ответил я. — Он может, конечно, — это и его квартира, — но, по-моему, вряд ли. Правда.

Подружка невесты на миг воззрилась на меня в упор — и даже не вполне грубо для разнообразия, если не считать грубыми детские взгляды. Затем снова повернулась к мужу и миссис Силзбёрн и сказала:

— Можем попробовать. По крайней мере, сумеем позвонить. — Те согласованно кивнули. Миссис Силзбёрн дошла даже до того, что вспомнила о манерах, потребных при получении приглашений перед входом в «Шраффтс». Сквозь пропеченную солнцем штукатурку с ее лица ко мне пробилось подобие улыбки Эмили Пост.[277] Насколько помнится, улыбка эта мне была очень кстати. — Тогда пойдемте же с этого солнцепека, — распорядился наш предводитель. — А с этим мне что делать? — Ответа она решила не дожидаться. Подошла к обочине и без сожалений отцепилась от увядшего букета гардений. — Ладно, веди, Макдуф,[278] — сказала она мне. — Мы пойдем за вами. И я могу сказать только одно: лучше, если его там не окажется, или я этого мерзавца убью. — Она посмотрела на миссис Силзбёрн. — Прошу прощения — но я серьезно.

Как было велено, я двинулся первым, почти счастливый. Мгновенье спустя в воздухе подле меня материализовался шелковый цилиндр — значительно ниже и левее, и мой особый, лишь номинально не приданный мне спутник ухмыльнулся снизу вверх; на краткий миг я подумал, что он сунет ладошку мне в руку.

Трое гостей и мой единственный друг оставались в коридоре, пока я быстро осматривал квартиру.

Все окна были закрыты, два кондиционера поставлены на «выкл.», и первый вдох я сделал как в кармане чьей-то старой енотовой шубы. Во всей квартире как-то тряско урчал только престарелый холодильник, который мы с Симором купили с рук. Моя сестра Тяпа по-своему — по-девчачьи, по-военно-морскому — выключать его не стала. Больше того, по всей квартире нынче без счета наблюдались мелкие неряшливые признаки того, что здесь теперь правит морячка. На диване подкладкой вниз валялся симпатичный темно-синий китель энсина. На кофейном столике перед диваном стояла открытая коробка конфет «Луи Шерри» — полупустая, а несведенные конфеты, по всему видно, плющили, чтобы разведать начинку. На письменном столе — рамка с фотографией весьма дерзновенного на вид молодого человека: его я раньше не видел. Все же пепельницы, куда ни падал глаз, распускались пышным цветом мятых косметических салфеток и сигаретных окурков, испачканных губной помадой. Я не стал заходить ни в кухню, ни в спальню, ни в ванную — только открыл двери и посмотрел, не таится ли где Симор. Во-первых, у меня как-то не было сил, и я ленился. Во-вторых, я довольно-таки плотно занялся подъемом жалюзи, включением кондиционеров и опустошением пепельниц. Кроме того, меня почти тут же приступом взяли остальные бойцы нашего отряда.

— На улице прохладнее, — сказала подружка невесты вместо приветствия, заходя в квартиру.

— Я сейчас буду с вами, — ответил я. — По-моему, у меня этот кондиционер не работает. — Кнопку «вкл.», похоже, заело, и я деловито в нее тыкал.

Пока я разбирался с выключателем — не сняв, насколько я помню, даже фуражки, — остальные с немалым подозрением перемещались по комнате. Краем глаза я за ними наблюдал. Лейтенант подошел к письменному столу и теперь стоял, уставившись на три-четыре квадратных фута стены прямо над ним, куда мы с братом по причинам подчеркнуто сентиментальным прикнопили сколько-то глянцевых фотографий восемь на десять. Миссис Силзбёрн села — неизбежно, как мне показалось, — в единственное в комнате кресло, где раньше любил спать мой покойный бостонский терьер; подлокотники, обитые грязным рубчатым плисом, были тщательно обслюнявлены и пожеваны во многочисленных собачьих кошмарах. Дядя отца невесты — мой большой друг — как-то исчез совсем. Подружка невесты тоже вдруг куда-то подевалась.

— Через секундочку я принесу вам чего-нибудь выпить, — тягостно вымолвил я, по-прежнему стараясь принудить кондиционер к работе.

— Мне бы не повредило что-нибудь холодное, — раздался очень знакомый голос. Я развернулся всем корпусом и увидел, что подружка растянулась на диване, чем и объяснялось ее заметное исчезновение по вертикали. — Я сейчас возьму ваш телефон, — сообщила она. — Мне все равно трудно рот открывать в таком состоянии, у меня там все пересохло. Язык совершенно высох.

Кондиционер неожиданно включился и зажужжал, и я вышел на середину комнаты — между диваном и креслом, где сидела миссис Силзбёрн.

— Не знаю, что тут есть выпить, — сказал я. — В холодильник я пока не заглядывал, но могу себе представить…

— Несите что угодно, — перебила меня с дивана наша вечная вития. — Только чтобы мокрое. И холодное. — Ее каблуки покоились на рукаве кителя. Руки были сложены на груди. Под голову подпихнута подушка. — Положите льда, если есть, — сказала она и закрыла глаза. Краткое, но смертоносное мгновение я смотрел на нее сверху вниз, затем нагнулся и как можно деликатнее выпростал из-под ее ног Тяпин китель. Едва я направился прочь из комнаты, дабы приступить к своим хозяйским обязанностям, как от стола ко мне обратился лейтенант.

— Откуда у вас все эти снимки? — спросил он.

Я тотчас подошел к нему. Огромной своей фуражки я так и не снял. Мне в голову не пришло ее снимать. Я встал у стола рядом, однако чуточку позади лейтенанта и задрал голову к фотографиям на стене. Сказал, что это, по большей части, старые снимки детей, которые участвовали в программе «Что за мудрое дитя» в те дни, когда мы были там с Симором.

Лейтенант повернулся ко мне.

— А что это? — спросил он. — Я никогда ее не слышал. Такая детская викторина? Вопросы-ответы? — В голос его безошибочно вкрался soupgon[279] армейского чина — нешумный, однако ползучий. Кроме того, лейтенант вроде бы смотрел на мою фуражку.

Я снял ее и сказал:

— Да не вполне. — Во мне вдруг проснулась толика мелкой фамильной гордости. — Так было, пока там не появился мой брат Симор. И снова более-менее вернулось на круги своя, когда он ушел из программы. Но он поменял весь жанр. Он превратил программу в такой детский «круглый стол».

Лейтенант на меня посмотрел, как мне показалось, с несколько преувеличенным интересом.

— Вы тоже там выступали? — спросил он.

— Да.

Через всю комнату, из незримых пыльных глубин дивана подала голос подружка невесты.

— Посмотрела бы я, как мой ребенок выступает в такой дурацкой программе, — сказала она. — Или на сцене играет. Что-нибудь эдакое. Только через мой труп он станет выставлять себя перед публикой. Это же им всю жизнь ломает. Да одна публичность и прочее — спросите любого психиатра. В смысле, у них тогда будет нормальное детство, я вас спрашиваю? — Голова ее, увенчанная перекосившимся теперь цветочным ободком, вдруг появилась в поле зрения. Словно лишенная тела, она примостилась на подиуме диванной спинки лицом к нам с лейтенантом. — Вот в чем, наверное, беда с этим вашим братом, — сказала Голова. — В смысле, если у вас в детстве жизнь сплошь цирковых уродцев, неудивительно, что вы так и не учитесь взрослеть. Соотноситься с нормальными людьми или как-то. Миссис Феддер о том и говорила в спальне этой дурацкой пару часов назад. Вот так вот и говорила. Ваш брат так и не научился ни с кем соотноситься. Он, очевидно, только и умеет так, что людям потом швы на лицо накладывают. Вообще неприспособлен ни для брака, ни для какого хоть капельку нормального существования, а? Вот ровно об этом миссис Феддер и говорила. — Затем Голова чуть повернулась и вперилась в лейтенанта. — Я разве не права, Боб? Она же так говорила или не говорила? По правде скажи.

Но следующим заговорил не лейтенант, а я. Во рту у меня пересохло, в паху повлажнело. Я сказал, что мне наплевать, в бога душу, с высокой колокольни, на то, что о Симоре имела сказать миссис Феддер. Или, говоря вообще, любая другая профессиональная дилетантка или стерва-любительница. Сказал, что на Симора с десяти лет нападали все дипломированные Любомудры summa-cum-laude[280] и смотрители интеллектуальных сортиров в стране. Сказал, что все могло быть иначе, если б Симор оказался маленьким пижоном с высоким коэффициентом умственного развития. Сказал, что эксгибиционистом он никогда не был. Каждую среду он ходил на передачу, как на собственные похороны. Он даже, елки-палки, ни с кем не разговаривал по пути в автобусе или метро. Сказал, что ни один из этих клятых снисходительных четверосортных критиков и обозревателей никогда не видел в Симоре то, чем Симор на самом деле был. Поэта, елки — палки. И я имею в виду — поэта. Пусть бы он не написал ни одной стихотворной строчки, все равно — тем, что в нем было, он мог вас ослепить мочкой собственного уха.

Тут я, хвала господу, умолк. Сердце колотилось просто ужас, и, как случается со многими ипохондриками, мне вдруг почудилось, что вот из вещества того же, что эта моя речь, и созданы сердечные приступы.[281] До сего дня я не имею ни малейшего представления, как отреагировали гости на мой выплеск — на поток мутных инвектив, что я на них обрушил. Я вновь осознал окружающий мир, когда раздался непреходяще знакомый рев туалетного бачка. Донесся он из глубины квартиры. Я вдруг оглядел комнату и всмотрелся в наличествующих гостей, а также между ними.

— А где же старик? — спросил я. — Старичок где? — Вот ведь я неспешный.

Странным образом ответ, раздавшись, поступил от лейтенанта, а не от подружки невесты.

— Полагаю, в уборной, — сказал он. Заявление было сделано с той особой прямотой, которая выдает в говорящем отнюдь не любителя замалчивать факты повседневной гигиены.

— А, — произнес я. Я снова довольно рассеянно оглядел комнату. Намеренно или нет я старался избегать ужасного взгляда подружки невесты, я уже не помню — или не желаю помнить. На жестком стуле в углу я заметил шелковый цилиндр дяди невестиного отца. Мне захотелось поздороваться с цилиндром вслух.

— Принесу чего-нибудь холодного, — сказал я. — Подождите минутку.

— Можно позвонить? — вдруг спросила меня подружка невесты, когда я проходил мимо дивана. Ноги она опустила на пол.

— Да — да, конечно, — ответил я. Посмотрел на миссис Силзбёрн и лейтенанта. — Если есть лимоны или лаймы, я сделаю «том-коллинзы». Пойдет?

Ответ лейтенанта поразил меня своей живостью.

— Тащите, — воскликнул он, потирая руки, как большой любитель выпить.

Миссис Силзбёрн оторвалась от созерцания снимков над столом и сообщила:

— Если будете делать «том-коллинзы», прошу вас — мне самую малейшую капельку джина. Почти совсем не надо, если вас не затруднит.

Судя по виду, она несколько оправилась — даже за то краткое время, что мы пробыли у меня. Быть может, просто потому, что стояла всего в нескольких шагах от заработавшего кондиционера и на нее дул холодный воздух. Я дал слово о ее порции позаботиться особо, затем оставил ее наедине с затрапезными «звездами» радио начала тридцатых и конца двадцатых годов, среди множества былых физиономий нашего с Симором детства. И лейтенант, похоже, прекрасно мог о себе позаботиться в мое отсутствие: он, заложив руки за спину, как одинокий ценитель, уже придвигался к книжным шкафам. Подружка невесты увязалась за мной, зевая на ходу, — глубоко и слышимо, даже не пытаясь подавить или скрыть этот зевок.

Она шла за мной к спальне, где находился телефон, а из дальнего конца коридора навстречу нам двигался дядя отца невесты. На лице его была та гримаса свирепого покоя, что обманывала меня почти всю дорогу в машине, но едва он приблизился, она сменилась на свою противоположность: старичок одарил нас пантомимой сердечнейших приветствий и поклонов, и я поймал себя на том, что в ответ тоже неумеренно щерюсь и киваю. Редкие седые волосы, судя по всему, старичок только что причесал — едва ли не вымыл, будто в недрах квартиры отыскалась крохотная цирюльня. Мы с ним разошлись, и мне захотелось обернуться; когда же я это сделал, он рьяно помахал мне — от всего сердца, bon voyage,[282] возвращайтесь скорее. Подбодрило меня это несказанно.

— Он что, ненормальный? — спросила подружка невесты.

— Надеюсь, — ответил я и открыл перед ней дверь спальни.

Она грузно уселась на одну из парных кроватей — Симорову.

Телефон стоял на тумбочке под рукой. Я сказал, что мигом принесу выпить.

— Не беспокойтесь, я сейчас выйду, — ответила она. — Только дверь закройте, если не возражаете… Нет, я не в этом смысле, просто я не могу разговаривать по телефону, если дверь не закрыта.

Я ответил, что сам такой же, и повернулся к выходу. Но едва собрался сделать шаг из прохода между кроватями, как заметил в нише окна складной холщовый саквояж. На первый взгляд, он походил на мою сумку, чудом самостоятельно добравшуюся до квартиры с Пенсильванского вокзала. Потом я подумал, что он Тяпин. Я подошел. Саквояж был не застегнут, и единственного взгляда на верхний слой его содержимого хватило, чтобы понять, чей он на самом деле. Вторым, более предметным взглядом я обнаружил поверх двух стиранных бурых армейских рубашек то, что, на мой вкус, никак не следовало оставлять в комнате наедине с подружкой невесты. Я взял это из саквояжа, сунул под мышку, панибратски помахал гостье, уже сунувшей палец в отверстие первой цифры номера, который намеревалась набрать, и дожидавшейся, когда я отсюда выметусь, после чего закрыл за собой дверь.

Я постоял возле спальни в милостивом одиночестве коридора, не очень понимая, что делать с дневником Симора, коим, следует поспешно добавить, и был тот предмет, что я извлек из холщового саквояжа. Первая полезная мысль — спрятать его, пока не разойдутся гости. Мне представилось разумным отнести его в ванную и сунуть в корзину для белья. Однако по втором и более зрелом размышлении я решил отнести его в ванную, прочесть что — нибудь и только потом сунуть в корзину для белья.

То был день, бог свидетель, не только неистовых знаков и символов, но и безудержного общения посредством письменности. Если прыгаешь в переполненные автомобили, Судьбе угодно приложить массу окольных усилий — перед тем, как все эти прыжки начнутся, — дабы у тебя с собой оказались блокнот и карандаш: вдруг кто из попутчиков окажется глухонемым. Если проскальзываешь тайком в ванные, не помешает поднять голову и проверить, не оставил ли кто над раковиной посланий, отдающих апокалиптическим пророчеством или чем иным.

Многие годы у семерых детей в нашей однованной семье имелась приторная, быть может, однако практичная привычка оставлять друг другу сообщения мокрым обмылком на зеркальце аптечки. Общая тема этих посланий обычно сводилась к чрезмерно строгим попрекам и довольно часто — к неприкрытым угрозам. «Тяпа, убирай мочалку, когда домоешься. Не бросай на полу. Целую, Симор». «Уолт, твоя очередь вести 3. и Ф. в парк. Я водил вчера. Угадай кто». «В среду у них юбилей. Не ходите в кино и не шляйтесь по студии после передачи или оштрафую. Тебя это тоже касается, Дружок». «Мама сказала, что Зуи чуть не слопал “Финолакс”. Не оставляйте слегка ядовитые предметы на раковине, а то он дотянется и съест». Это, разумеется, образцы прямиком из нашего детства, но и много лет спустя, когда из соображений независимости или что там еще могло у нас быть мы с Симором отделились и переехали в собственную квартиру, от семейной традиции мы отошли не более чем номинально. То есть обмылки свои выкидывали не сразу.

Вписавшись в ванную с дневником Симора под мышкой и тщательно заперев дверь, я заметил послание почти тут же. Но оставила его отнюдь не рука Симора — то безошибочно был почерк моей сестры Тяпы. Мыло там или не мыло, буквы у нее почти всегда выходили неразборчиво мелкими, и на зеркале ей удалось уместить следующую надпись: «Потолок поднимайте выше, плотники, выше. Входит жених, подобный Арею, выше самых высоких мужей.[283] С любовью, Ирвинг Сафо,[284] ранее законтрактованный “Студиями Элизий, Лтд.”. Прошу тебя, будь счастлив счастлив счастлив со своей прекрасной Мюриэл. Это приказ. Я старше всех по званию в этом квартале». Надо отметить, наемный писатель, упомянутый в тексте, был большим любимцем — соответственно временным интервалам — у всех детей нашей семьи, главным образом потому, что поэтический вкус Симора оказал на всех нас столь неизмеримое воздействие. Я прочел и перечел цитату, а потом уселся на край ванны и раскрыл дневник Симора.

Ниже точно воспроизводятся те страницы из дневника Симора, что я прочел, сидя на краю ванны. Мне представляется совершенно правильным опустить конкретные даты. Достаточно сказать, я думаю, что все эти записи делались, пока он был расквартирован в Форт-Монмуте в конце 1941 — начале 1942-го, за несколько месяцев до того, как назначили дату свадьбы.

Вечером на построении был мороз, однако человек шесть только из нашего взвода все равно упали в обморок, пока бесконечно играли «Усеянное звездами знамя».[285] Наверное, если кровообращение нормальное, стоять по стойке смирно для человека неестественно. Особенно если держишь свинцовую винтовку «на кра-УЛ!». У меня ни кровообращения, ни пульса. Неподвижность — дом мой. Мы с ритмом «Усеянного звездами знамени» идеально понимаем друг друга. Для меня этот ритм — романтический вальс.

После поверки нам дали увольнительные до полуночи. Мюриэл встретил в «Билтморе» в семь. Пару стаканчиков, пару сэндвичей с тунцом как из закусочной, затем кино, которое ей хотелось посмотреть, что-то с Грир Гарсон. В темноте я несколько раз посматривал на М., когда самолет сына Грир Гарсон не вернулся с задания.[286] Рот у нее был приоткрыт. Увлечена, обеспокоена. Отождествление с трагедией «Метро-Голдвин-Майер» полное. Я благоговел и был счастлив. Как же я люблю ее неразборчивое сердечко и как оно необходимо мне. Когда дети в фильме принесли показать маме котенка, М. посмотрела на меня. М. любила этого котенка и хотела, чтобы я тоже его любил. Даже в темноте чувствовалось, что она по обыкновению отстраняется от меня, если я сию же секунду не люблю то, что любит она. Потом, когда мы выпивали на вокзале, она спросила, неужели котенок не показался мне «довольно милым». Она больше не произносит «миленький». Когда же это я перепугал ее так, что она отбросила свой обычный словарь? Поскольку я такой зануда, я привел ей определение сентиментальности, предложенное Р.Х. Блайтом:[287] мы сентиментальны, когда наделяем что-то нежностью большей, чем это наделил ею Господь. Я сказал (нравоучительно?), что Господь, несомненно, любит котят — но, по всей вероятности, без техниколорных пинеток на лапках. Такой творческий штрих он оставляет сценаристам. М. поразмыслила, вроде бы согласилась, но «знание» это не было слишком желанным. Она сидела, помешивая в стакане и чувствуя себя от меня вдалеке. Ее беспокоит, как любовь ко мне накатывает на нее и откатывает, возникает и пропадает. М. сомневается в ее реальности просто потому, что любовь эта не доставляет такого же постоянного наслаждения, как котенок. Господи, как же это грустно. Человеческий голос замысливает всё обесчестить на земле.

Сегодня ужин у Феддеров. Очень хорошо. Телятина, картофельное пюре, лимская фасоль, прекрасный салат из зелени с маслом и уксусом. На десерт — то, что приготовила сама Мюриэл: нечто из замороженной творожно-сырной пасты, а сверху малина. У меня аж слезы на глаза навернулись. (Сайге[288] говорит: «что со мной, не знаю/ но благодарно/ слезы мои текут».) На стол рядом со мной поставили бутылку кетчупа. Мюриэл, очевидно, сказала миссис Феддер, что я поливаю кетчупом все. Чем угодно бы на свете пожертвовал, лишь бы увидеть, как М. раздраженно оправдывает меня перед матерью за то, что я ем стручковую фасоль с кетчупом. Моя драгоценная девочка.

После ужина миссис Феддер предложила послушать передачу. От ее восторга перед программой, от ее ностальгии — в особенности по былым дням, когда участвовали мы с Дружком, — мне не по себе. Сегодня передача шла аж с какой-то флотской базы возле Сан-Диего. Чересчур много педантичных вопросов и ответов. Фрэнни говорила так, будто у нее насморк. Зуи был в лучшей мечтательной форме. Диктор сбил их на тему жилищного строительства, и малютка Бёрк сказала, что терпеть не может похожие друг на друга дома — в смысле, длинные ряды идентичных «жилых застроек». Зуи ответил, что они «славные». Сказал, что славно будет вернуться домой и оказаться в чужом доме. Нечаянно поужинать с чужими людьми, нечаянно поспать в чужой постели, а утром поцеловать всех на прощанье, полагая, что это твоя собственная семья. Он сказал, что ему даже хочется, чтобы все на свете были на одно лицо. Дескать, всех, кого бы ни встретил, считаешь своей женой, мамой или папой, и люди всегда будут обниматься при встрече, куда бы ни пошли, и все это будет «очень славно».

Весь вечер я провел в невыносимом счастье. Дружба Мюриэл и ее мамы поражала меня своей красотой, когда все мы сидели в гостиной. Им известны слабости друг друга, особенно в беседе, и на слабости эти друг другу они указывают глазами. Взгляд миссис Феддер следит за разговорным вкусом Мюриэл в «литературе», а глаза Мюриэл следят за материнской склонностью к велеречивости, словоохотливости. Когда они спорят, невозможна опасность перманентного разрыва, потому что они — Мать и Дочь. Наблюдать за этим ужасно и прекрасно. Однако временами я сидел, очарованный, и мечтал, чтобы в разговоре активнее поучаствовал мистер Феддер. Иногда кажется, что он мне нужен. Вообще-то временами, подходя к двери, я чувствую, будто вступаю в некий неопрятный светский монастырь на двух женщин. А когда ухожу, мне странно чудится, будто М. и ее мать набили мне карманы пузырьками и тюбиками помады, румянами, сетками для волос, дезодорантами и прочим. Я неимоверно им благодарен, но не знаю, что мне делать с их незримыми дарами.

Сразу после спуска флага мы сегодня увольнительных не получили, потому что кто-то уронил винтовку, когда заезжий британский генерал проводил смотр. Я опоздал на 5:52 и встретился с Мюриэл часом позже. Ужин в «Лунь-Фаре» на 58-й. М. раздражительна и глаза на мокром месте весь ужин, взаправду расстроена и испугана. Ее мать считает меня шизоидной личностью. Судя по всему, разговаривала обо мне со своим психоаналитиком, и он с ней согласен. Миссис Феддер попросила Мюриэл аккуратно выведать у меня, нет ли в семье психов. Мюриэл же, милой моей бедняжке, надо полагать, хватило наивности сообщить ей, откуда у меня на запястьях шрамы. Из того, что М. рассказывает, следует, однако, что раза в два сильнее матушку ее волнует пара других вещей. Тройка других вещей. Первое: я чураюсь людей и мне не удается с ними соотноситься. Второе: со мной явно что-то «не то», потому что я еще не соблазнил Мюриэл. Третье: как выяснилось, миссис Феддер много дней не давало покоя мое замечание однажды за ужином, что мне хотелось бы стать дохлым кошаком. На прошлой неделе вечером она у меня спросила, что я намерен делать после армии. Собираюсь ли возобновить преподавание в том же колледже? Вернусь ли вообще к преподаванию? Может, мне стоит подумать, не вернуться ли на радио, возможно — неким «обозревателем»? Я ответил, что, сдается мне, война может никогда и не кончиться, а уверен я в одном: если мир когда-нибудь и наступит, мне бы хотелось стать дохлым кошаком. Миссис Феддер решила, что это я так сострил. Изощренно. Она меня считает весьма изощренным, если верить Мюриэл. Решила, что мое смертельно серьезное замечание — шуточка, которую следует принять легким мелодичным смехом. Когда она рассмеялась, меня это, видимо, несколько отвлекло, и я забыл ей объяснить. Сегодня вечером я рассказал Мюриэл, что в дзэн-буддизме учителя однажды спросили, что самое бесценное на свете, и учитель ответил, что самое ценное — дохлая кошка, потому что на нее не повесишь ценник. У М. отлегло от сердца, но я видел, что ей не терпится вернуться домой и заверить маму в безобидности моего замечания. Она проводила меня на такси до вокзала. Какая ласковая и насколько у нее лучше настроение. Пыталась научить меня улыбаться, пальцами растягивая мне щеки. Прекрасно видеть, как она смеется. Господи, я так счастлив от того, что она у меня есть. Только бы она была счастливее со мной. Временами я ее развлекаю, и ей, похоже, нравятся мое лицо и руки, и мой затылок, и она с неимоверным удовлетворением рассказывает подругам, что помолвлена с тем Билли Блэком, что много лет выступал в передаче «Что за мудрое дитя». И я думаю, ко мне она, в общем, испытывает смешанную тягу, материнскую и половую. Но в целом подлинного счастья от меня у нее нет. Господи, помоги мне. Ужасно утешает меня только одно: моя возлюбленная неугасимо, по сути неуклонно влюблена в сам брак. У нее первобытный позыв играть в дом постоянно. Матримониальные цели ее так несуразны и так умиляют. Она хочет себе очень темный загар и подходить к портье в каком-нибудь шикарном отеле и спрашивать, забирал ли уже ее

Муж корреспонденцию. Хочет выбирать в магазинах шторы. Покупать одежду для будущих мам. Отдает себе отчет или нет, хочет выехать из материнского дома несмотря на всю свою привязанность к матери. Она хочет детей — симпатичных, на нее похожих, не на меня. Кроме того, у меня такое чувство, что она каждый год хочет открывать коробку со своими елочными игрушками, а не с мамиными.

Сегодня от Дружка пришло очень смешное письмо, написано сразу после того, как он освободился от наряда на кухню. Пишу о Мюриэл, а сам думаю о нем. Он бы презирал ее за те матримониальные мотивы, которые я тут изложил. Но презренны ли они? В каком-то смысле — наверняка, однако мне они кажутся такими человеческими и прекрасными, что даже теперь, пока пишу, я глубоко, очень глубоко растроган. Мать Мюриэл он бы тоже не одобрил. Она раздражает, она предвзята, а такой тип Дружок терпеть не может. Вряд ли он различил бы, какова она. Человек, пожизненно лишенный всякого понимания или же вкуса к основной струе поэзии, что протекает сквозь вещи, сквозь все. Умри она — все равно будет жить, заходить в гастрономические лавки, навещать аналитика, всякий вечер проглатывать роман, надевать корсет, планировать здоровье и благополучие Мюриэл. Я люблю ее. Я считаю, она невообразимо храбра.

Всей роте сегодня приказано не покидать расположения части. Целый час простоял в очереди к телефону в комнате отдыха. Мюриэл, судя по голосу, полегчало от того, что я сегодня приехать не смогу. Меня это потешает и восторгает. Другая девушка, захоти она провести свободный вечер без жениха, разыграла бы целый спектакль сожалений по телефону. М. просто сказала «а-а». Как я преклоняюсь перед ее простотой, перед ужасной ее честностью. Как рассчитываю на них.

3:30 утра. Я в дежурке. Не могу спать. Накинул шинель поверх пижамы и пришел сюда. Дежурный по части — Эл Аспези. Спит на полу. Мне здесь можно, если буду снимать за него трубку. Ну и вечер. На ужин пригласили аналитика миссис Феддер, и он меня время от времени пытался расколоть где-то до половины двенадцатого. Местами — весьма искусно, разумно. Раз или два я даже ловил себя на том, что проникаюсь к нему. Выяснилось, что он наш с Дружком старый поклонник. Похоже, его лично, а равно и профессионально интересует, почему в шестнадцать я вылетел из программы. Он действительно слышал передачу о Линкольне, но у него впечатление, будто я сказал в эфире, что Гетгисбёргское послание[289] «неполезно детям». Неправда. Я ему сообщил, что я тогда сказал: по-моему, это плохая речь, и детям в школе учить ее наизусть не след. У него также сложилось ощущение, будто я сказал, что это речь нечестная. Я ему объяснил: тогда я говорил, что при Геттисбёрге жертвами пали 51112 человек, и если кто-то должен был выступать на годовщине события, ему следовало просто выйти, погрозить публике кулаком и уйти — то есть, будь оратор абсолютно честным человеком. Спорить он не стал, но, похоже, решил, что у меня какой-то перфекционизм. Говорил много — и вполне разумно — о добродетелях несовершенной жизни, приятии своих и чужих слабостей. Я не возражаю, но только в теории. Неразборчивость я буду защищать до судного дня — поскольку она приводит к здоровью и некоему реальному, завидному счастью. Следовать чисто — это путь Дао,[290] без сомнения — высочайший путь. Но достичь такого разборчивому человеку — это отказаться от поэзии, оставить поэзию позади. То есть он же не сможет научиться или же заставить себя полюбить плохую поэзию отвлеченно, не говоря о том, чтобы приравнять ее к хорошей. Поэзию ему придется отбросить совсем. Я сказал, что это будет трудно. Доктор Симз ответил, что я формулирую слишком уж строго — так излагал бы, по его словам, только перфекционист. Что на это возразишь?

Очевидно, что миссис Феддер нервически рассказала ему о девяти швах Шарлотты. Опрометчиво, видать, было рассказывать Мюриэл о том, что быльем поросло. Она все передает матери, пока не остыло. Следовало бы, вне сомнения, возмутиться, но не могу. М. слышит меня, бедняжка, лишь когда слушает и ее мать. Но у меня нет намерения обсуждать швы Шарлотты с Симзом. За первой выпивкой, во всяком случае.

Я более-менее пообещал М. сегодня вечером на вокзале, что на днях схожу к психоаналитику. Симз сказал мне, что прямо здесь, в части, специалист очень хороший. Очевидно, они с миссис Феддер устроили по этому вопросу тет-а-тет-другой. Почему это меня не раздражает? Но — не раздражает, и все тут. Мне кажется — забавно. Меня это согревает, без всякой причины. Даже расхожие тещи в газетных комиксах мне всегда были как-то симпатичны. Все равно не понимаю, что мне терять, если я схожу к аналитику. В армии бесплатно. М. меня любит, но никогда не будет мне по-настоящему близка, фамильярна со мной, фривольна, пока меня слегка не отремонтируют.

Если или когда я начну ходить к аналитику, очень надеюсь, он будет достаточно дальновиден, чтобы впускать на консультации и дерматолога. Специалиста по рукам. У меня на руках шрамы от того, что я прикасаюсь к определенным людям. Однажды в парке, когда Фрэнни еще лежала в коляске, я положил руку на ее пушистую макушку и слишком долго держал. В другой раз, в «Лоуз» на Семьдесят второй улице с Зуи на страшном кино. Ему было лет шесть-семь, и он залез под кресло, чтобы не смотреть на страшное. Я коснулся его макушки. Определенные головы, определенные цвета и текстуры человеческих волос оставляют неуничтожимые следы на мне. И другие вещи тоже. Однажды Шарлотта убегала от меня возле студии, и я схватил ее за платье, чтобы остановить, не отпускать. Желтое хлопчатое платье, я его любил, потому что оно было ей длинно. У меня на правой ладони до сих пор лимонножелтая отметина. Господи, если и клеить на меня клинический ярлык, я, наверное, параноик навыворот. Подозреваю, что люди замышляют одарить меня счастьем.

Помню, что закрыл дневник — и даже захлопнул — на слове «счастьем». Затем несколько минут посидел с дневником под мышкой, пока не осознал легкой неловкости от того, что слишком долго сижу на краю ванны. Встав, я обнаружил, что потею гораздо обильнее, чем раньше, будто я только что из ванны вылез, а не просто посидел на краю. Подошел к корзине для белья, поднял крышку и едва ли не в ярости метнул дневник Симора в какие-то простыни и наволочки на дне. После, за неимением плана получше и поконструктивнее, вернулся и опять сел на край. Пару минут поразглядывал Тяпину надпись на зеркале, а потом вышел из ванной и слишком резко захлопнул за собой дверь, будто одной лишь силой это место можно было запереть навеки.

Следующей остановкой была кухня. К счастью, в нее имелся вход из коридора, поэтому заглядывать в гостиную и встречаться с гостями не пришлось. По прибытии туда, закрыв распашные двери, я снял тужурку — форменную сорочку — и кинул на эмалированную столешницу. На то, чтобы снять обмундирование, у меня, кажется, ушли все силы, и я некоторое время постоял в одной футболке — просто отдыхал перед тем, как приступить к геркулесовым трудам по смешению коктейлей. Затем резко, словно за мной невидимо следили сквозь дырочки в стене, я принялся открывать шкафчики и дверцы холодильника в поисках ингредиентов для «томов-коллинзов». Все нашлось, только вместо лаймов лимоны, и через несколько минут я сварганил несколько приторный кувшин коктейля. Снял с полки пять стаканов и поискал глазами поднос. Это оказалось так трудно и отняло у меня столько времени, что я уже слабо, но слышимо поскуливал, открывая и закрывая дверцы шкафчиков, когда наконец его отыскал.

И вот, когда я уже выходил из кухни с кувшином и стаканами на подносе, снова надев тужурку, над головой моей зажглась воображаемая лампочка — как в комиксах, если героя вдруг блистательно осеняет. Я поставил поднос на пол. Вернулся к буфету и снял с полки недопитую пинту скотча. Принес стакан и налил себе — отчасти случайно — по крайней мере на четыре пальца.

Долю секунды критически разглядывал стакан, а потом, словно какой-нибудь тертый герой вестерна, одним смертельно серьезным махом все заглотил. Мелочь, могу добавить, о которой я здесь отчитываюсь перед вами с явным содроганьем. Все правильно, мне тогда было двадцать три года, и я, может, поступал, как при сходных обстоятельствах поступил бы любой теплокровный двадцатитрехлетний дурень. Но тут все не так просто. Я о том, что, как гласит расхожее выражение, Я Не Пью. После унции виски, как правило, либо меня неистово тошнит, либо я начинаю озирать помещение на предмет скептиков. После двух унций, бывало, я начисто отрубался.

Тот день, однако — и это беспрецедентное преуменьшение — не был обычным, и я, помнится, когда снова взял с пола поднос и направился прочь из кухни, никаких обычных метаморфических перемен в себе не ощутил. Казалось, что в животе подопытного разливается необычайное количество тепла, но и только.

В гостиной, куда я внес свой груз на подносе, гости мои не являли благоприятных перемен — за исключением того воодушевляющего факта, что в группу влился дядя отца невесты. Он устроился в старом кресле моего покойного бостонского терьера. Крохотные ножки его были скрещены, волосы причесаны, пятно от подливки, как всегда, останавливало взгляд, и — глядите-ка! — сигара зажжена. Мы обрадовались друг другу чрезмернее обычного, словно все эти наши прерывистые разлуки вдруг показались нам обоим слишком долгими и совершенно нестерпимыми.

Лейтенант по-прежнему стоял у книжных шкафов. Листал вынутую книгу, очевидно, увлекшись. (Я так и не выяснил, что это была за книга.) Миссис Силзбёрн, судя по виду, значительно пришла в себя и даже отдохнула, а слой штукатурки на лице, как мне помстилось, был подмалеван заново; она сидела теперь на диване, в том углу, что подальше от дяди отца невесты. Она листала журнал.

— О как восхитительно! — произнесла она, будто на званой вечеринке, заметив поднос, который я только что поставил на кофейный столик. И компанейски мне улыбнулась.

— Я налил очень мало джина, — соврал я и принялся помешивать.

— Здесь сейчас так восхитительно и прохладно, — сказала миссис Силзбёрн. — Кстати, можно у вас спросить? — С этими словами она отложила журнал, поднялась, обогнула диван и подошла к письменному столу. Привстала на цыпочки и кончиком пальца дотронулась до одного снимка на стене. — Кто это прелестное дитя? — спросила она. Кондиционер работал гладко и непрерывно, и теперь, когда миссис Силзбёрн удалось наложить свежий макияж, она уже не выглядела тем увядшим боязливым ребенком, что стоял на жаре у «Шраффтса» на Семьдесят девятой. Она обращалась ко мне с той хрупкой уравновешенностью, коей располагала, когда я только запрыгнул в автомобиль у дома невестиной бабушки: миссис Силзбёрн меня тогда еще спросила, не я ли — некто Дики Бриганца.

Я бросил помешивать в кувшине с «коллинзами» и подошел. Лакированным ногтем она упиралась в фотографию участников программы «Что за мудрое дитя» 1929 года, а конкретно — в одну девочку. Мы всемером сидели вокруг стола перед микрофонами.

— Прелестнее ребенка я в жизни не видела, — сказала миссис Силзбёрн. — Знаете, на кого она чуточку похожа? Глазами и губами?

Тут на меня подействовало некоторое количество скотча — я бы сказал, где-то с палец, — и я чуть было не ответил: «На Дики Бриганцу», — но некий порыв осторожности все же возобладал. Я кивнул и назвал имя киноактрисы, которую подружка невесты уже поминала сегодня в связи с девятью швами на лице.

Миссис Силзбёрн воззрилась на меня.

— Она тоже участвовала в передаче? — спросила она.

— Да, года два. Господи, еще бы. Под собственным именем, разумеется, Шарлотта Мэйхью.

Теперь у меня за спиной, чуть правее, стоял лейтенант и тоже разглядывал снимок. Покинул книжные шкафы, когда прозвучал профессиональный псевдоним Шарлотты.

— Я даже не знала, что она в детстве выступала на радио! — сказала миссис Силзбёрн. — Я этого не знала! Она была настолько блистательна в детстве?

— Да нет, от нее просто было много шуму. Но пела тогда не хуже нынешнего. И прекрасно поддерживала морально. Обычно она так устраивала, чтобы садиться за стол на передаче рядом с моим братом Симором, и стоило ему в эфире сказать такое, что приводило ее в восторг, она ему тут же наступала на ногу. Будто руку пожимала, только ногой. — Читая это небольшое наставление, я сложил руки на верхнюю перекладину спинки стула у стола. Неожиданно они соскользнули — так локоть вдруг «оступается» на столе или барной стойке. Но равновесие я утратил и восстановил почти одновременно, и ни миссис Силзбёрн, ни лейтенант вроде бы ничего не заметили. Руки я скрестил на груди. — Бывали вечера, когда Симор был особенно в ударе, поэтому домой он возвращался, прихрамывая. Правда-правда. Шарлотта не просто наступала ему на ногу, она по ней топталась. Он не возражал. Он любил тех, кто ему наступает на ноги. Любил шумных девчонок.

— Нет, ну как интересно! — сказала миссис Силзбёрн. — Я совершенно не знала, что она выступала на радио.

— Вообще-то ее привел Симор, — сказал я. — Ее отец был остеопатом, они жили в нашем доме на Риверсайд-драйв. — Я вернул руки на перекладину спинки и оперся на нее всем весом — отчасти для поддержки, отчасти в духе старого доброго вспоминателя на задворках. Мой голос мне теперь очень нравился. — Мы играли в ступбол… Вам кому-нибудь все это интересно?

— Да! — ответила миссис Силзбёрн.

— Мы играли в ступбол как-то после школы за углом нашего дома, мы с Симором, — и кто-то, как потом выяснилось — Шарлотта, — стал кидаться в нас стеклянными шариками с двенадцатого этажа. Так и познакомились. На той же неделе привели ее в программу. Даже не знали, что она поет. Нам захотелось просто потому, что она очень красиво говорила по-нью-йоркски. Как на Дикман-стрит.[291]

Миссис Силзбёрн рассмеялась эдаким колокольчиком — само собой, смерть для чувствительного рассказчика анекдотов, что намертво трезвого, что иного. Очевидно, она дожидалась, когда я закончу, и после прицельно воззвала к лейтенанту.

— Как вам кажется, на кого она похожа? — с упором вопросила она. — Особенно возле глаз и губ? Кого она вам напоминает?

Лейтенант посмотрел сначала на нее, затем на снимок.

— В смысле — так, как она на фотографии? Ребенком? — уточнил он. — Или теперь? Как в кино выглядит? Вы о чем именно?

— Да пожалуй, и так, и так. Но особенно — вот как здесь.

Лейтенант отчасти строго вгляделся, будто никак не мог одобрить, что миссис Силзбёрн, в конце концов — не только женщина, но и гражданская, — попросила его рассмотреть фотографию.

— Мюриэл, — кратко ответил он. — Тут она похожа на Мюриэл. Волосы и прочее.

— Ну вылитая! — воскликнула миссис Силзбёрн. Повернулась ко мне. — Вылитая, — повторила она. — Вы знакомы с Мюриэл? В смысле, вы ее видели, когда она собирает волосы в такую прелестную большую…

— Я до сегодняшнего дня вообще не видел Мюриэл, — сказал я.

— Ну ладно, тогда и не спорьте со мной. — Миссис Силзбёрн внушительно постукала указательным пальцем по фотографии. — Это дитя могло бы в таком возрасте быть дублером Мюриэл. Одно лицо.

Виски неуклонно подступало, и я уже не вполне мог переварить все эти сведения, не говоря о том, чтобы оценить множество их возможных ветвлений. Я вернулся — может, чуточку слишком уж прямолинейно — к кофейному столику и возобновил помешивание в кувшине с «коллинзами». Едва я достиг окрестностей дяди отца невесты, тот попробовал обратить на себя мое внимание — приветствовать мое возвращение, — но меня настолько увлек факт якобы сходства Мюриэл и Шарлотты, что я не откликнулся. Кроме того, у меня самую чуточку кружилась голова. Меня крайне подмывало, хоть я и не поддался порыву, размешивать в кувшине, сидя на полу.

Минуту-другую спустя, едва я начал разливать по стаканам, у миссис Силзбёрн возник вопрос. Выражен он был настолько мелодично, что прилетел ко мне через всю комнату едва ли не песней.

— А очень ужасно будет, если я поинтересуюсь тем несчастным случаем, о котором упомянула миссис Бёрвик? В смысле, те девять швов? Ваш брат что, случайно толкнул ее?

Я поставил кувшин, который показался мне крайне тяжелым и громоздким, и перевел взгляд на нее. Странное дело, несмотря на легкое головокружение, отдаленные предметы вовсе не расплывались перед глазами. Во всяком случае, миссис Силзбёрн, как фокусная точка вдалеке, казалась довольно навязчиво четкой.

— Миссис Бёрвик — это кто? — спросил я.

— Моя супруга, — резковато сообщил лейтенант. Он тоже смотрел на меня — хоть и являя собой следственную комиссию из одного человека, коей предстоит выяснить, почему я так долго не подаю напитки.

— А. Ну разумеется, — сказал я.

— Это был несчастный случай? — гнула свое миссис Силзбёрн. — Он же не нарочно так поступил, правда?

— О боже, миссис Силзбёрн.

— Прошу прошения? — холодно переспросила она.

— Извините. Не обращайте на меня внимания. Я малость окосел. На кухне минут пять назад налил себе побольше выпить… — Я умолк и развернулся. По коридору, где не было ковра, несся знакомый тяжкий шаг. С изрядной скоростью он подступал — наступал на нас, — и мгновенье спустя в комнату ввалилась подружка невесты.

Не глянула она ни на кого.

— Наконец дозвонилась, — сообщила она. Голос ее звучал на удивление ровно, ни тени курсива. — Примерно через час. — Напряжение читалось на ее лице — оно, похоже, вообще раскалилось, того и гляди взорвется. — Тут холодное? — спросила она и, не останавливаясь, не дождавшись ответа, подошла к кофейному столику. Взяла тот стакан, который я не допил минуту назад, и единым алчным махом опрокинула в себя. — Такой жары в комнате я за всю жизнь не видала, — сказала она довольно безлично и поставила пустой стакан. Взяла кувшин и налила еще полстакана — кубики льда при этом деятельно плюхались и позвякивали.

Миссис Силзбёрн уже приблизилась к столику почти вплотную.

— Что говорят? — нетерпеливо спросила она. — Вы разговаривали с Реей?

Сначала подружка невесты выпила.

— Я со всеми разговаривала, — ответила она, ставя стакан и подчеркнув «всеми» мрачно, однако без свойственного ей лишнего драматизма. Сначала она посмотрела на миссис Силзбёрн, затем на меня, затем на лейтенанта. — Можно выдохнуть, — сказала она. — Все просто чудненько и прекрасно.

— То есть? Что произошло? — резко спросила миссис Силзбёрн.

— Ровно то, что я сказала. Жениха больше не смущает избыток счастья. — В голос подружки невесты вновь вернулись знакомые нотки.

— Как так? Ты с кем говорила? — спросил лейтенант. — С миссис Феддер?

— Я же сказала, я говорила со всеми. Кроме застенчивой невесты. Они с женихом сбежали. — Она повернулась ко мне. — Вы вообще сколько сахару сюда положили? — раздраженно осведомилась она. — На вкус абсолютное…

— Сбежали? — переспросила миссис Силзбёрн и поднесла руку к горлу.

Подружка невесты посмотрела на нее.

— Да ладно, расслабьтесь уже, — посоветовала она. — Дольше продержитесь.

Миссис Силзбёрн вяло опустилась на диван — прямо рядом со мной. Я пялился снизу вверх на подружку невесты, и миссис Силзбёрн наверняка незамедлительно последовала моему примеру.

— Судя по всему, когда они вернулись, он был в квартире. Поэтому Мюриэл просто берет и пакует чемодан, и они вдвоем уезжают, вот так вот запросто. — Подружка невесты старательно пожала плечами. Снова взяла стакан и допила. — В общем, нас всех зовут на банкет. Или как там это называется, когда жених с невестой уже уехали. Я так поняла, там уже целая толпа. По телефону все такие веселые.

— Ты сказала, что разговаривала с миссис Феддер. Что она говорит? — спросил лейтенант.

Подружка невесты качнула головой — довольно таинственно.

— Она была чудесна. Господи, что за женщина. Говорила абсолютно нормально. Я так поняла — в смысле, из того, что она говорила, — этот Симор дал слово ходить к аналитику и вообще исправиться. — Она снова пожала плечами. — Кто знает? Может, все будет первый класс. Я вся измоталась и думать больше не в силах. — Она посмотрела на мужа. — Пойдем. Где твоя шляпка?

И в следующий миг подружка невесты, лейтенант и миссис Силзбёрн уже шагали строем к выходу, а я, гостеприимный хозяин, плелся следом. Меня уже заметно покачивало, но поскольку никто не оборачивался, думаю, на состояние мое не обратили внимания.

Я услышал, как миссис Силзбёрн сказала подружке невесты:

— Вы туда заглянете или как?

— Не знаю, — последовал ответ. — Разве что на минутку.

Лейтенант вызвал лифт, и троица мрачно стояла и следила за счетчиком этажей. Речь им, судя по всему, была уже без надобности. Я стоял в дверях квартиры, от гостей в нескольких шагах, и тускло наблюдал. Когда дверь лифта раскрылась, я попрощался — громко, — и три головы повернулись ко мне одновременно.

— О, до свидания, — выкрикнули они, а когда дверь закрывалась, я услышал голос подружки невесты:

— И спасибо за выпивку!

Я вернулся в квартиру — весьма шатко, по пути пытаясь расстегнуть тужурку — или же распахнуть ее рывками.

Мое возвращение в гостиную было встречено восторгом последнего гостя, о котором я совсем забыл. Кивая и ухмыляясь, словно в конце концов настал наивысший момент торжества, которого мы оба долго ждали, он поднял мне навстречу щедро наполненный стакан. Я поймал себя на том, что при нашем воссоединении не вполне способен ответить такой же ухмылкой. Хотя помню, что похлопал старичка по плечу. Затем подошел к дивану и тяжело плюхнулся прямо напротив гостя, после чего мне все-таки удалось распахнуть тужурку.

— У вас нет дома? — спросил я. — Кто за вами присматривает? Голуби в парке?

В ответ на эти провокационные вопросы мой гость отсалютовал мне с еще большим смаком: так вздымают не стаканы с «томом-коллинзом», а пивные кружки. Я закрыл глаза и откинулся на спину, растянувшись и задрав ноги. Но вся комната от этого закружилась. Я снова сел и скинул ноги на пол — настолько внезапно и с такой плохой координацией, что рукой пришлось зацепиться за кофейный столик, чтобы не потерять равновесия. Я посидел, подавшись вперед и не открывая глаз. Потом, не вставая, дотянулся до кувшина и налил себе «тома-коллинза», расплескав жидкость и разбросав кубики льда по столу и полу. С полным стаканом в руке я посидел еще, так ничего и не выпив, затем поставил его в лужицу на столешнице.

— Хотите знать, почему Шарлотте наложили девять швов? — вдруг спросил я — мне показалось, у меня совершенно нормальный тон. — Мы были на Озере. Симор написал Шарлотте — пригласил ее к нам, и мать в конце концов ее отпустила. Ну и что случилось: однажды утром она присела прямо посреди нашей подъездной дорожки и стала гладить Тяпину кошку, и Симор кинул в нее камнем. Ему было двенадцать лет. И только-то. Он в нее кинул камнем потому, что она так красиво сидела с Тяпиной кошкой. Елки-палки, это все знали — я, Шарлотта, Тяпа, Уэйкер, Уолт, вся семья. — Я посмотрел на оловянную пепельницу на кофейном столике. — Шарлотта ему потом ни слова не сказала. Ни слова.

Я взглянул на гостя, вполне рассчитывая, что он станет спорить со мною, обзывать вруном. Я, конечно, вру. Шарлотта вообще не поняла, зачем Симор кинул в нее камнем. Но гость мой спорить не стал. Напротив. Он ободряюще мне ухмыльнулся, словно сочтет истиной в последней инстанции все, что бы я ни сказал дальше. Но я встал и вышел из комнаты. Помню, на пол — пути решил было вернуться и поднять два кубика льда, что лежали на полу, но задача показалась мне чересчур утомительной, и я вышел в коридор. Проходя мимо двери в кухню, я снял форменную рубашку — содрал с себя — и уронил на пол. В тот миг мне показалось, что здесь я всегда и оставлял верхнюю одежду.

В ванной я несколько минут постоял над корзиной для белья, рассуждая, стоит или не стоит мне вытаскивать дневник Симора и снова в него заглядывать. Не помню, какие доводы я приводил за или против, но в конечном итоге корзину я открыл и дневник достал. Снова уселся на край ванны и пролистал записи до самой последней:

Один из наших только что снова позвонил транспортникам. Если нижний предел облачности будет подниматься и дальше, мы, видимо, вылетим еще до утра. Оппенхайм говорит, чтобы губу не раскатывали. Я позвонил Мюриэл. Очень странно получилось. Она ответила и все время повторяла «алло». Голос мне отказал. Еще чуть-чуть, и она бы повесила трубку. Только бы мне удалось хоть немного успокоиться. Оппенхайм заваливается на боковую, пока нам не перезвонят наземные службы. Мне бы тоже надо, но я слишком взбудоражен. Звонил-то я, чтобы попросить ее — поклянчить в последний раз — просто уехать со мной и выйти за меня замуж наедине. Я слишком взбудоражен для людей. Я как будто рождаюсь. Священный день, священный. Связь была отвратительная, к тому же я по большей части вообще ничего не мог сказать. Какой ужас, если говоришь «я тебя люблю», а человек на другом конце провода в ответ кричит: «Что?» Весь день читал кусками Beданту. Партнеры в браке должны служить друг другу. Возвышать, поддерживать, учить, укреплять друг друга, но превыше прочего — служить. Растить детей достойно, с любовью и отрешенностью. Дитя в доме — гость, коего следует любить и уважать — и никогда не владеть им, ибо оно принадлежит Богу. Как чудесно, как здраво, как прекрасно трудно и, следовательно, истинно. Радость ответственности — впервые в жизни. Оппенхайм уже храпит. Мне тоже надо, но не могу. Кто-то должен посидеть со счастливым человеком.

Я прочел запись до конца лишь раз, потом закрыл дневник и отнес в спальню. Бросил в саквояж Симора под окном. Затем рухнул — более-менее прицельно — на ближайшую из двух кроватей. Заснул я — иначе, вероятно, отключился намертво, — еще не успев приземлиться, или же мне так показалось.

Когда я пробудился, где-то часа полтора спустя, голова раскалывалась, а во рту пересохло. В комнате почти совсем стемнело. Помню, что немало времени просидел на краю кровати. Затем, ведомый великой жаждой, встал и медленно подрейфовал к гостиной, надеясь, что в кувшине на кофейном столике еще осталось холодное и мокрое.

Последний гость, очевидно, вышел из квартиры сам. Лишь пустой стакан и окурок сигары в оловянной пепельнице подсказывали, что он вообще существовал. Я по-прежнему склонен думать, что окурок следовало отправить Симору — раз уж, как водится, на свадьбу принято дарить подарки. Просто окурок сигары — в славной шкатулочке. Может, еще вложить чистый лист бумаги — в порядке объяснения.

Симор. Вводный курс

Своим присутствием действующие лица всегда, к моему ужасу, убеждают меня: большая часть того, что я до сего времени о них написал, — ложно. Ложно потому, что пишу я о них со стойкой любовью (даже теперь, пока я это записываю, оно тоже становится ложным), но с переменным умением, и умение это не изображает действующих лиц ясно и точно, а скучно растворяется в любви, которая им никогда не будет насыщена и, стало быть, полагает, будто оберегает действующих лиц, не позволяя умению себя проявить.

Чтобы представить это в образах, предположим некую опечатку ускользающую от своего автора, опечатку, наделенную сознанием, — которая по сути вовсе, может быть, и не является таковой, но если охватить взглядом весь текст в целом, некой неизбежной чертой этого целого, — и вот, восстав против своего автора, она с ненавистью запрещала бы ему исправлять себя, но восклицала бы в абсурдном вызове: нет, ты меня не вычеркнешь, я останусь свидетелем против тебя — свидетелем того, что ты всего лишь ничтожный автор![292]

Временами, сказать вам правду, мне это представляется довольно скудными объедками, но в сорок лет я рассматриваю своего старого ненадежного друга широкого читателя как последнего сугубо современного наперсника, а ведь меня усердно предупреждали — задолго до того, как я разменял третий десяток, и предупреждал один из лично мне знакомых одновременно самых зажигательных и наименее по сути своей самонадеянных известных мастеров этого дела, — чтобы я старался оценивать радости подобных отношений твердо и трезво: в моем случае он видел опасность с самого начала. Вопрос же в том, как может писатель наблюдать за этими радостями, если понятия не имеет, каков его широкий читатель? Обратное, разумеется, тоже бывает сплошь и рядом, но когда это автора спрашивали, каким он видит своего читателя? К великому счастью, если продолжить тему и выступить тут с заявлением — а мне представляется, что заявление это не из тех, что переживут нескончаемое развитие темы, — довольно давно я обнаружил практически все, что мне потребно знать про своего широкого читателя, то есть, боюсь, — про вас. Есть опасение, что вы станете отрицать все вдоль и поперек, но вообще-то я не в том положении, чтобы верить вам на слово. Вы обожаете птиц. Совсем как тот человек в «Шхере Скуле»[293] Джона Букэна — этот рассказ мне как-то на очень плохо надзираемых самостоятельных занятиях подсунул читать Арнолд Л. Шугармэн-мл., - вы птицами и занялись-то потому, что они воспламенили ваше воображение; они завораживали вас, ибо «из всех божьих тварей казались наиболее близкими к чистому духу, эти маленькие создания, у которых нормальная температура тела — 125º».[294] Вероятно, как того персонажа у Джона Букэна, вас будоражило множество мыслей по этому поводу; вы, я уверен, напоминали себе, что: «Королек, чей желудок не больше фасолины, перелетает Северное море! Краснозобик, который размножается так далеко на севере, что лишь человека три видели его гнездо, в отпуск летает в Тасманию!» Было бы, конечно, слишком роскошно надеяться, что мой собственный широкий читатель вдруг окажется одним из этих троих, кто видел гнездо краснозобика, но у меня, по крайней мере, такое ощущение, будто его — вас — я знаю неплохо и потому способен догадаться, какой благонамеренный жест от меня нынче с радостью воспримут. В этом духе entre-nous,[295] стало быть, мой старый-добрый наперсник, пока мы не присоединились к остальным, наприземлявшимся повсюду, включая, несомненно, стареющих лихачей на пришпоренных тачках, готовых гнать с нами хоть до луны, Бродяг Дхармы, изготовителей сигаретных фильтров для настоящих мыслителей, Битых, Неряшливых и Вздорных, избранных адептов, всех возвышенных спецов, которым так хорошо известно, что нам надо, а чего не надо делать с нашими бедными маленькими половыми органами, всех бородатых, гордых, необразованных молокососов, и неумелых гитаристов, и дзэноубивцев, и корпоративно — вросших стиляг-эстетов, которые со своего основательно непросвещенного высока взирают на эту великолепную планету, где (не затыкайте мне, пожалуйста, рот) останавливались передохнуть Килрой,[296] Христос и Шекспир, — пока мы не присоединились к этим остальным, я с глазу на глаз вам говорю, старый друг (на самом деле, боюсь, — реку вам): прошу вас принять от меня этот непритязательный букетик ранних скобок: (((()))). Полагаю, в самом нефлоральном смысле, я и впрямь хотел бы, чтоб вы его приняли, в первую очередь — как кривоногие — ноги хомутом — приметы моего состояния ума и тела при написании сего. Говоря профессионально, а это единственная манера выступлений, которая мне нравится (и чтобы еще меньше втереться к вам в доверие, упомяну, что говорю я на девяти языках — беспрестанно, причем четыре из них уже лишены всяких признаков жизни), — говоря, повторяю, профессионально, я до экстаза счастлив. Как никогда прежде. Ой, ну, может, разок, когда мне было четырнадцать и я написал рассказ, где все персонажи несли на себе гейдельбергские дуэльные шрамы — герой, негодяй, героиня, ее старая нянюшка, все лошади и собаки. Тогда я был в разумных пределах счастлив, можно сказать, но не экстатически, не вот как сейчас. К делу же: мне выпало знать, быть может — лучше прочих, что находиться рядом с экстатически счастливым пишущим человеком совершенно иссушает. Конечно, поэты в таком состоянии несравненно «труднее», но даже у прозаика, эдаким манером обуянного, вообще-то не бывает выбора, как себя вести в приличном обществе; божественное оно там или нет, буйство есть буйство. И хотя мне сдается, что экстатически счастливый прозаик может сделать много хорошего на печатной странице — лучшего, я честно надеюсь, — также правда, равно как и, я подозреваю, бесконечно самоочевиднее то, что он не может быть умерен, сдержан и краток; почти все его короткие абзацы куда-то деваются. Он не может отстраняться — либо это случается с ним крайне редко и подозрительно, при отливе. В кильватере же почти всякого счастья, столь крупного и всепоглощающего, он, по необходимости, лишается гораздо меньшего, но для писателя всегда довольно изысканного наслаждения: на странице выглядеть так, будто он невозмутимо сидит на заборе. Хуже всего, мне кажется, он уже больше не в том положении, чтобы удовлетворять самую насущную потребность читателя: а именно, видеть, как автор, к чертовой матери, рассказывает историю. Отсюда отчасти и зловещее подношенье скобок несколькими фразами ранее. Я сознаю, что довольно много совершенно разумных людей терпеть не могут замечания в скобках, когда им якобы рассказывают историю. (Нам известия об этом приносит почта — преимущественно, согласен, от сочинителей курсовых работ с очень естественными позывами самоутвердиться, написав нам письмо под столом, когда их выпускают из студгородка. Но мы читаем и обычно верим: хорошие, плохие или безразличные, любые цепочки английских слов удерживают наше внимание, как если б исходили от самого Просперо.) Я здесь для того, чтобы предупредить: отныне и впредь отступления мои будут оголтелы (я даже не уверен, что ниже не появится сноски-другой), но я полон решимости время от времени лично вскакивать на спину читателю, если увижу в стороне от протоптанного сюжета нечто возбуждающее или интересное, достойное того, чтобы к нему скакать. Скорость здесь, господи храни американскую мою шкуру, ничего для меня не значит. Есть, однако, читатели, кои серьезно требуют лишь самых сдержанных, самых классических и, вероятно, самых искусных методов удержания их внимания, и я предлагаю им — искренне, насколько искренне такое может предлагать автор, — уйти сейчас же, пока, насколько мне представляется, уход еще возможен и легок. Быть может, я и дальше буду им указывать наличные выходы, но не уверен, что мне снова удастся вложить в это душу.

Мне бы хотелось начать с нескольких довольно нескупых слов о двух цитатах, открывающих текст. «Своим присутствием действующие лица…» — из Кафки. Вторая — «Чтобы представить это в образах, предположим некую опечатку…» — из Кьеркегора (и тут я могу только потирать неприятно руки при мысли о том, что этот конкретный отрывок из Кьеркегора может застать некоторых экзистенциалистов и несколько чрезмерно публикуемых французских бонз с их… ну, в общем, несколько врасплох).[297] На самом деле, я не сильно верю, что человеку потребна весомейшая причина цитировать работы авторов, которых он любит, но всегда приятственно, уверяю вас, такую причину иметь. В данном случае мне кажется, что два эти абзаца, особенно сопоставленные, изумительно представляют, в некотором смысле, лучшее не только в Кафке и Кьеркегоре, но и во всех четырех покойниках, четырех Больных разной степени печальной известности, либо неприспособленных холостяков (из четверки этой лишь Ван Гогу можно позволить не выступать на этих страницах в яркой эпизодической роли), к коим я чаще всего прибегаю — время от времени в реальной нужде, — когда мне хочется получить любую совершенно достоверную информацию о современных художественных процессах. В общем и целом, я воспроизвел два эти абзаца, дабы попытаться очень явно намекнуть на то, как, по-моему, отношусь ко всей этой массе данных, которые надеюсь собрать здесь, — а такого в некоторых кругах — в чем мне совершенно не стыдно признаться, — сколь откровенно бы автор ни высказывался, мало не бывает, да и рано не бывает никогда. Отчасти, однако, мне было бы пользительно думать — мечтать, — что эти две короткие цитаты могут вполне постижимо служить неким точечным подспорьем сравнительно новой породе литературных критиков — тому множеству работников (вы, полагаю, могли бы сказать — солдат), что засиживаются допоздна в наших оживленных клиниках неофрейдистских литературы и гуманитарных наук, при том, что надежды оных критиков на признание убывают на глазах. Особенно, пожалуй, все еще очень юные школяры и клиницисты из тех, что позеленее, кто сами подспудно пышут добрым душевным здравием, сами (неоспоримо, как мне кажется) свободны от какого бы то ни было внутреннего болезненного attrait[298] к прекрасному и надеются когда-нибудь найти свою специализацию в эстетической патологии. (Надо признаться, это тема, к которой я бесчувствен с одиннадцати лет, когда наблюдал, как художника и Больного, которого я любил больше всех в жизни, тогда еще в коротких штанишках, шесть часов и сорок пять минут изучала почтенная группа профессиональных фрейдистов. По моему не вполне надежному мнению, они разве что не взяли у него соскоб мозга, и много лет я оставался убежден, что до такого они не дошли только ввиду исключительно позднего часа — около 2-х ночи. Бесчувственно я и намерен здесь говорить. Неучтиво — отнюдь. Хотя я способен понять, что линейка — или доска — здесь очень тонка, я бы попробовал идти по ней еще с минуту; готов я или нет, но я немало лет ждал возможности собрать и вывалить эти сантименты.) О необычайном, сенсационно одаренном художнике — и я имею в виду здесь исключительно живописцев, поэтов и всю Dichter,[299] — разумеется, там и сям ходит масса слухов. Один такой — меня он несравненно более воодушевляет, нежели прочие, — сводится к тому, что художник никогда, и даже в допсихоаналитическом средневековье, особо глубоко не почитал своих профессиональных критиков и вообще обычно, основываясь на своем, в целом испорченном мнении об обществе, валил их в одну кучу с echt[300] издателями, торговцами искусством и прочими, быть может, процветающими подпевалами гуманитарных наук, кои — как он, по чужим отзывам, едва снисходил до признания, — предпочли бы иную работу, возможно, почище, достанься им таковая. Мне кажется, о примечательно-плодовитом-однако-хвором поэте или художнике чаще всего, во всяком же случае — нынче, можно услышать, что он непременно — некий титанический, но, без сомнения, «классический» невротик, аберрант, который лишь время от времени и никогда не глубоко желает от своей аберрации отказаться; либо, если по-английски, Больной, который частенько, хоть сам по-детски это отрицает, страшно орет от боли, словно бы искреннее некуда отступается как от своего искусства, так и от своей души, дабы пережить то, что у других полагается здравием, и тем не менее (как гласит слух далее) когда взламывают его антисанитарную на вид келью, и кто-нибудь — нередко тот, кто его поистине любит, — со страстью в голосе спрашивает, где болит, он либо все отрицает, либо, по всей видимости, неспособен длительно разговаривать о боли в конструктивном клиническом смысле, а наутро, когда и великие поэты и художники, как принято считать, становятся чуть бодрее обычного, в нем, судя по всему, просыпается еще более извращенная решимость не мешать болезни идти своим чередом, словно бы он вспоминает при свете нового, предположительно рабочего дня, что все люди, включая здоровых, в конце концов умирают, причем как правило — весьма неохотно, а вот его, счастливчика, больного или же нет, по крайней мере, прикончит самая будоражащая его приживалка. В целом же, как бы предательски это ни звучало из моих уст, вот с таким вот мертвым художником среди ближайших родственников, которого я и подразумеваю в ходе всей этой почти-полемики, я не понимаю, как можно здраво заключить, будто сей последний слух (да еще какой языкастый) не основан на порядочном числе солидных фактов. Пока мой видный сородич был жив, я наблюдал за ним — едва ли не буквально, иногда представляется мне, — как ястреб. По всем рациональным определениям, он и был нездоровой особью, он и впрямь в худшие свои ночи и по вечерам не только орал от боли, но и взывал о помощи, а когда номинальная помощь прибывала, действительно отказывался сообщать сколь-нибудь разборчивым манером, где у него болит. И все-таки я, надо сказать, придираюсь к самозваным специалистам в таких вопросах — к ученым, биографам, а особенно — к нынешней правящей интеллектуальной аристократии, образованной той или иной крупной очень средней школой психоанализа, — и придираюсь я к ним наиболее желчно вот почему: они не слушают, как полагается, когда раздаются вопли боли. Разумеется, неспособны. Это — вельможество с медведем отдавленными ушами. С такой неисправной аппаратурой, с такими ушами как вообще отыскать источник боли по одному лишь звуку ее и свойствам? С такой жалкой слуховой трубой, сдается мне, обнаружить возможно лишь несколько случайных жидких обертонов, даже не контрапункт, — и, быть может, удостовериться в том, что исходят они из беспокойного детства или недужного либидо. Но откуда поступает основная масса боли, груз, которого хватило бы на целую карету «скорой помощи»? Откуда она должна поступать? Разве истинный поэт или художник — не провидец? Не он ли — единственный провидец у нас на земле? До крайности очевидно — это не может быть ученый, до крайности категорически — это не может быть психиатр. (Поистине единственным великим поэтом в психоанализе был сам Фрейд; и у него были, вне сомнения, легкие непорядки со слухом, но кто в здравом уме способен отрицать, что работал здесь поэт эпический?) Простите меня — я тут почти закончил. Какая часть человеческой анатомии в провидце по необходимости претерпит самые сильные надругательства? Глаза, разумеется. Прошу вас, дорогой широкий читатель, в виде последней уступки (если вы еще со мной) перечтите два коротких абзаца в начале, из Кафки и Кьеркегора. Неужели не ясно? Неужто крики эти исходят не прямо из глаз? Сколь ни противоречив отчет коронера — объявляет ли он причиной смерти Чахотку, Одиночество или Самоубийство, — неужто не понятно, как на самом деле умирает художник-провидец? Я утверждаю (и все, что последует на сих страницах, слишком уж вероятно подтверждает мою, по крайней мере, частичную правоту или же из таковой вытекает) — я утверждаю, что истинному художнику-провидцу, олуху царя небесного, способному творить красоту и ее создающему, главным образом насмерть кружит голову собственная щепетильность, ослепительные контуры и оттенки его заповедной человеческой совести.

Кредо мое выражено. Я умолкаю. Вздыхаю — боюсь, счастливо. Закуриваю «мурад» и перехожу — ей-богу, хотелось бы верить — к иному.

Теперь кое-что — и покороче, если получится, — об этом подзаголовке, «Вводный курс», что огромными буквами значится над входом в кинотеатр. Моим главным героем, по крайней мере — в тех интервалах ясности, когда я способен преодолеть себя, сесть и в разумных пределах угомониться, — будет мой покойный старший брат Симор Гласс, который (и, наверное, я предпочел бы сказать это одной некроложной фразой) в 1948 году, в возрасте тридцати одного года, проводя с женой отпуск во Флориде, покончил с собой. При жизни для массы людей он был массой чего, и практически всем — для своих братьев и сестер в нашей несколько чересчур многочисленной семье. Совершенно точно для нас он был олицетворением всего подлинного: нашим единорогом в голубую полосочку, нашей двухлинзовой лупой для выжигания, нашим гением-консультантом либо переносной совестью, нашим грузовым помощником капитана и нашим единственным истинным поэтом, а равно — я думаю, неизбежно, поскольку не только молчаливость никогда не была его сильной стороной, но и почти семь лет своего детства он пробыл звездой общенациональной детской радиовикторины, стало быть, очень немногое рано или поздно не пошло в эфир так или иначе, — неизбежно, мне кажется, он также был нашим довольно пресловутым «мистиком» и «неуравновешенной личностью». И поскольку я тут, как очевидно, с самого начала, пускаюсь во все тяжкие, провозглашу также — если возможно голосить и провозглашать одновременно: замысливал ли он самоубийство или нет, он был единственным, с кем я обыкновенно общался и шумно пререкался, единственным, кто скорее чаще, чем наоборот соответствовал классической, как я ее себе представлял, концепции мукты,[301] человека в высшей степени просветленного, познавшего Бога. В любом случае, характер его не укладывается ни в какую мне известную повествовательную компактность, и я не способен помыслить, кто бы — и меньше всего я сам — попытался списать его со счетов за один раз или за сравнительно простую череду сеансов, организованных помесячно или же годами. Подхожу к сути: мои первоначальные планы на все это пространство сводились к написанию рассказа о Симоре и озаглавливанию его «СИМОР ОДИН», где это «ОДИН» служило бы встроенным удобством для меня, Дружка Гласса, даже больше, нежели для читателя, — полезным броским напоминанием о том, что логически придется последовать и другим историям (Симору Два, Три и, возможно, Четыре). Планов таких больше нет. Либо, если и есть — а я подозреваю, что при нынешнем раскладе это гораздо вероятнее, — ушли в подполье, понимая, быть может, что я, когда буду готов, постучу трижды. Однако в данном случае, едва речь заходит о моем брате, я кто угодно, но не автор рассказов. Тезаурус несвязанных вступительных заметок о нем — вот, пожалуй, кто я. Я считаю, что по сути своей остаюсь тем, чем был почти всегда: рассказчиком, но рассказчиком, у которого имеются настоятельные личные потребности. Я хочу ввести в курс дела, хочу описать, хочу раздать сувениры, амулеты, хочу раскрыть бумажник и пустить по кругу снимки, хочу сыграть на слух. В таком настроении я не смею и близко подходить к жанру рассказа. Маленьких и толстеньких небесстрастных писателей вроде меня он заглатывает, не жуя.

Но я могу вам рассказать величайшее множество неуместных на слух вещей. Например, я произношу, каталогизирую столько всего про своего брата — и так рано. Я подозреваю, вы не могли этого не заметить. А вот могли бы, кроме того, заметить — уж моего внимания это не совсем избежало, уверяю вас, — что все, до сих пор рассказанное мною о Симоре (и его, так сказать, группе крови вообще) было наглядно панегирическим. Да-да, заставляет задуматься. Согласен, не хоронить я пришел, а эксгумировать и, скорее всего, восхвалять,[302] но, тем не менее, подозреваю, здесь отчасти стоит вопрос о чести хладнокровных и бесстрастных рассказчиков где бы то ни было. Неужели у Симора не было никаких прискорбных недостатков, пороков, никакой подлости, которые можно было бы упомянуть хотя бы в спешке? Да что он вообще такое? Святой?

Слава богу, отвечать на это — не моя обязанность. (О счастливый день!) Позвольте сменить тему и сказать — без всяких экивоков, — что он располагал хайнцеподобным разнообразием[303] личных свойств, что в разные хронологические интервалы восприимчивости либо тонкокожести грозили ввести в запой всех младших детей в семье. Во-первых, весьма очевидно, что на всех, кто ищет Бога — причем явно с большим успехом — в причудливейших местах, какие только можно вообразить: к примеру, у дикторов на рацио, в газетах, в такси с подкрученными счетчиками, буквально повсюду, — стоит весьма ужасное общее клеймо. (Брат мой, для протокола, почти всю свою взрослую жизнь обладал доводившей до безумия привычкой указательным пальцем ковыряться в полных пепельницах, раздвигая сигаретные бычки по сторонам — при этом улыбаясь от уха до уха, словно рассчитывал увидеть в середине херувимом свернувшегося Христосика, и, судя по виду, разочарование никогда его не настигало.) Клеймо, стало быть, развитой набожности, независимо ни от религиозной принадлежности, ни от чего (и я любезно включаю в определение «развитой набожности», сколь одиозно бы фраза ни звучала, всех христиан на условиях великого Вивекананды,[304] т. е.: «Видишь Христа — значит, христианин; остальное пустые разговоры») — клеймо, по большей части определяющее своего носителя как человека, который часто ведет себя дурак дураком, даже дебил дебилом. Великое испытание для семьи, если на истинного ее гранда не всегда возможно положиться в том, что он станет себя вести как таковой. Я сейчас прекращу этот перечень, но в данный миг не могу устоять и не привести то, что, по-моему, было его самой докучливой личной чертой. Дело в его методе излагать — или, скорее, в ненормальном диапазоне его метод излагать. В устном смысле он был либо краток, как вратник траппистского[305] монастыря — иногда по многу дней и недель подряд, — либо беспрестанно болтал. Когда он заводился (а если совсем точно, почти все его всегда заводили, после чего, конечно, быстренько подсаживались к нему, чтобы основательнее поковыряться у него в мозгах) — когда заводился, ему ничего не стоило говорить часами кряду, порой — без оправдывающего его осознания, что в комнате с ним еще один, двое или десяток других людей. Он был вдохновенным говоруном, на чем я настаиваю, но, если выразиться очень мягко, даже самый возвышенно одаренный говорун не может нравиться без передыху. И я говорю это, следует прибавить, скорее не из возмутительного прекраснодушного порыва сыграть «честно» с моим невидимым читателем, но — что, пожалуй, гораздо хуже, — поскольку верю, что этому конкретному говоруну шишки почти никак не повредят. Во всяком случае, от меня — определенно. У меня уникальное положение: я могу называть своего брата прямо в лицо говоруном — а это, мне кажется, довольно оскорбительно, — и в то же время сидеть, откинувшись на спинку, боюсь, так, словно у меня полны рукава козырей, и безо всяких усилий вспоминать целый легион смягчительных факторов (и «смягчительный» — едва ли уместное тут определение). Все их я смогу сконденсировать в один: к тому времени, как Симор вошел в расцвет полового созревания — лет в шестнадцать-семнадцать, — он не только выучился контролировать свой природный разговорный язык, свое величайшее множество отнюдь не элитарных нью-йоркских речевых оборотов, но уже выработал собственный, истинный, бьющий в яблочко поэтический вокабуляр. Его неугомонные разговоры, его монологи, его едва ли не разглагольствования тогда очень близко подошли к тому, чтобы нравиться от начала и до конца — во всяком случае, многим из нас, — как, скажем, большая часть произведений Бетховена после того, как композитора перестал отягощать слух и, может, — мне особо так чудится, хоть я и капельку придирчив, наверное, — квартеты си-бемоль-мажор и до — диез-минор. Но все равно изначально нас в семье — семеро. И так вышло, что косноязычных у нас не водилось. Мало не покажется, когда на шестерых естественно чрезмерных трепачей и толкователей в доме приходится один непобедимый чемпион. К званию этому он никогда не стремился, это правда. И страстно желал, чтобы тот либо другой из нас набрал больше очков или же просто дольше него продержался в беседе или споре. Пустяк, который, разумеется, хоть сам Симор его и не осознавал — у него, как и у всякого, имелись свои слепые пятна, — некоторых из нас беспокоил тем сильнее. Суть не меняется: звание всегда принадлежало ему, и, хоть я думаю, он бы пожертвовал чем угодно на свете, лишь бы его кому-то передать — и вот это весомее всего, этого я не смогу исследовать до дна еще несколько лет, — он так и не отыскал совершенно изящного способа это сделать.

Теперь, мне кажется, не будет слишком уж панибратски упомянуть, что о своем брате я уже писал. Коли уж на то пошло, после краткого добродушного подтрунивания я, вероятно, могу признать, что редко не писал о нем, а если — предположительно, под дулом пистолета — мне пришлось бы завтра сесть и написать рассказ о динозавре, не сомневаюсь, что я нечаянно придал бы этому громиле одну-другую черточку, напоминающую о Симоре: скажем, особенно умилительный прикус, когда он отгрызает верхушку тсуги, или как он виляет тридцатифутовым хвостом. Кое-кто — не близкие друзья — спрашивал меня, не много ли позаимствовал у Симора молодой главный герой того единственного романа, который я опубликовал. Вообще-то большинство не спрашивали — они мне об этом сообщали. Малейшее по этому поводу возмущение, как выяснилось, вызывает у меня крапивницу, но скажу: знавшие моего брата не спрашивали и не говорили мне ничего подобного — я благодарен и в некоем смысле несколько даже ошеломлен, поскольку добрая часть моих персонажей говорит по-манхэттенски бегло и красочно, обладает довольно распространенным талантом с головой кидаться туда, куда не решатся сделать шаг даже отъявленные дураки,[306] и преследует их, в общем и целом, Сущность, которую я бы сильно предпочел вывести — крайне грубо — под именем Горного Старца.[307] Однако я могу и должен заявить: я написал и опубликовал два рассказа, по задумке — о самом Симоре. Более поздний напечатали в 1955 году — он содержит весьма всеобъемлющий отчет о дне его свадьбы в 1942 году. Подробности там поданы с наивозможнейшей полнотой, разве что читателю не преподносятся отлитые в шербете следы ног всех до единого свадебных гостей, которые можно унести домой на память, однако сам Симор — главное блюдо — физически нигде не является. С другой стороны, в том рассказе, что был пораньше и покороче, написанном еще в конце сороковых, Симор не только являлся во плоти, но и ходил, говорил, купался в океане, а в последнем абзаце вышиб себе мозги. Однако же несколько ближайших, хоть и несколько разбросанных по миру родственников, которые регулярно ковыряются в моей опубликованной прозе на предмет мелких технических ошибок, мягко указали мне (слишком уж, черт бы их взял, мягко — обычно они набрасываются на меня сворой грамматистов), что молодой человек, тот «Симор», который ходил и говорил в моем раннем рассказе, не говоря уже о стрельбе, — вовсе не Симор, но, на странный манер, некто, поразительно похожий на — алле-оп, боюсь, — меня самого. Что, кажется мне, правда или достаточно правда — настолько, что у виска мне слышится ремесленнический свист упрека. И хотя подобному faux pas[308] не может быть приличного оправдания, не могу удержаться и не упомянуть: рассказ этот был написан лишь пару месяцев спустя после смерти Симора и вскоре после того, как я сам, подобно «Симору» в рассказе и Симору в Реальной Жизни, вернулся с европейского ТВД. У меня в то время была плохо реабилитировавшаяся, не говоря — неуравновешенная — немецкая пишущая машинка.

О, а это счастье — штука крепкая. Изумительно освобождает. Я волен, сдается мне, рассказать вам как раз то, что вам, должно быть, не терпится услышать. Иными словами, если, насколько мне известно, больше всего на свете вы любите этих тварей чистого духа с нормальной температурой в 125°, из этого естественно вытекает, что вы дальше возлюбите личность — боголюба или богоненавистника (вряд ли нечто промежуточное), святого или распутника, моралиста или полнейшего развратника, — способную написать стих, который будет поэзией. Среди людей она — краснозобик, и поспешу сообщить вам то немногое, что мне предположительно известно о ее перелетах, ее жаре, ее невозможном сердечке.

С начала 1948 года я не слезаю — родственники мои полагают, буквально — с блокнота на пружинке, где обитают сто восемьдесят четыре коротких стихотворения, которые мой брат написал в последние три года жизни, как в армии, так и вне ее, но главным образом — в ней, глубоко в ней. Вскорости — всего через несколько дней или недель, твержу я себе, — я намерен отступить где-то от ста пятидесяти из них и позволить первому же падкому издателю, обладающему отглаженной визиткой и относительной незамурзанными серыми перчатками, унести их прямо к сомнительным прессам, где их, вероятнее всего, заключат в двуцветную суперобложку с непременным задним клапаном, несущим на себе несколько причудливо убийственных одобрительных замечаний, выпрошенных и полученных от «именитых» поэтов и писателей, кои не терзаются раскаяньем за то, что публично несут ахинею о работах своих собратьев по искусству (по привычке они приберегают самые выровненнодушные свои похвалы для друзей, подозреваемых подчиненных, иностранцев, залетных диковин и пахарей на иных нивах), затем — к литературным разделам воскресных газет, где, если останется место, если не слишком затянется критика обширной, новой, всеобъемлющей биографии Гровера Кливленда,[309] стихи эти будут сжато представлены любителям поэзии кем-нибудь из компашки завсегдатаев, педантов на умеренном жалованье и сторонних подработчиков, которым можно доверять рецензии новых поэтических книг, если таковые не обязательно будут мудрыми или страстными, а вот сжатыми — непременно. (Вряд ли в дальнейшем я снова стану брать эту кислую ноту. Но если возьму, постараюсь равно этого не скрывать.) Итак, если принять во внимание, что я не слезаю с этих стихов уже десять с лишним лет, было бы, наверное, неплохо — во всяком случае, освежающе нормально или неизвращенно — сообщить две главные, по-моему, причины, почему я решил встать, слезть с них. И я предпочел бы упаковать обе в один абзац, как в вещмешок, отчасти потому, что мне бы хотелось держать их поближе друг к другу, а отчасти потому, что у меня имеется импульсивное, вероятно, представление, что в пути они мне больше не пригодятся.

Во-первых, дело в давлении родственников. Бесспорно, штука весьма обычная — обычная до звона в ушах, — но у меня четверо живых, образованных, довольно невоздержанно красноречивых младших братьев и сестер полуеврейского, полуирландского и, предположительно, полуминотаврового происхождения: два мальчика — один, Уэйкер, некогда бродячий картезианский монах-журналист, ныне в заточении, и другой, Зуи, не менее живо призванный и избранный актер вне определенного вероисповедания, коим соответственно тридцать шесть и двадцать девять лет; и две девочки, одна — начинающая юная актриса Фрэнни, другая — Тяпа, живая платежеспособная мать семейства из Вестчестера, коим соответственно двадцать пять и тридцать восемь. С 1949 года, из семинарии и школы-интерната, с родильного этажа Женской больницы и из салона для занятий обменных студентов ниже ватерлинии «Королевы Елизаветы»,[310] между, так сказать, экзаменами и генеральными репетициями, утренниками и кормежками в два все эти четверо сановников посредством почты время от времени доводят до моего сведения череду неконкретных, но отчетливо зловещих ультимативных угроз касаемо того, что произойдет со мной, если я не сделаю чего-нибудь — и поскорее — со Стихами Симора. Следует отметить, быть может — сию же минуту: кроме того, что я — человек пишущий, я еще на полставки преподаю филологию в женском колледже на севере штата Нью — Йорк, неподалеку от границы с Канадой. Живу я один (но без кошки, что мне хотелось бы довести до всеобщего сведения) в совершенно скромной, не сказать — раболепной маленькой хижине, упрятанной в глубине лесов и на более недоступном склоне горы. Не считая студенток, коллег по учительской и стареющих официанток, всю рабочую неделю — или год — я мало с кем вижусь. Короче говоря, принадлежу к биологическому виду анахоретов от литературы, которых, мне сильно сдается, успешно можно принуждать или шантажировать посредством почты. У всех, в любом случае, имеется своя точка насыщения, и я уже не могу открывать почтовый ящик без лишнего трепета, рассуждая найти там среди рекламы сельхозтехники и банковских балансов вербозную устрашающую открытку от кого-либо из братьев или сестер, причем двое, как, причудливо представляется мне, стоит отметить, пишут шариковыми ручками. Вторая главная причина того, что я решил отпустить от себя эти стихи, опубликовать их, — отчасти менее эмоциональна, нежели физическа. (И заводит она, как я павлинье горд похвастаться, прямо в трясины риторики.) Воздействие радиоактивных частиц на человеческую плоть, столь животрепещущее в 1959 году, — не новость для старых любителей поэзии. Если пользоваться им умеренно, первоклассное стихотворение — прекрасная и обычно быстродействующая разновидность жаротерапии. Однажды в армии, когда я месяца на три с лишним свалился с — по техническому определению — амбулаторным плевритом, первое подлинное облегчение у меня наступило, когда я поместил совершенно невинное на вид стихотворение Блейка в нагрудный карман рубашки и где-то день проносил его там, как припарку. Крайности, вместе с тем, всегда рискованны и обычно, скажем прямо, пагубны, а опасность длительного контакта с любой поэзией, очевидно превосходящей то, что мы уютно полагаем первоклассным, значительна. В любом случае, мне бы полегчало, если б стихи моего брата были удалены из этой в общем смысле точки приложения — по крайней мере, на некоторое время. Меня мягко, однако всесторонне жжет. И, похоже, по уважительнейшей причине: большую часть ранней юности и всю взрослую жизнь Симора влекло сначала к китайской поэзии, затем столь же глубоко к японской, и к обеим так, как не влекло ни к какой другой поэзии на свете.[311] У меня под рукою нет, разумеется, сведений о том, насколько знаком или незнаком мой дорогой, хоть и несколько затравленный широкий читатель с китайской или японской поэзией. Учитывая, вместе с тем, что даже краткое исследование вопроса способно, вероятно, пролить немало света на природу моего брата, не думаю, что сейчас мне самое время быть немногословным и сдержанным. В своем самом действенном виде, я полагаю, китайские и японские классические стихи — вразумительные высказывания, которые удовлетворяют, просвещают или укрепляют приглашенного подслушивателя так, что мало не покажется. Они могут быть прекрасны, в частности, на слух — и таковы и есть, — но по большей части я бы сказал, что если подлинная сильная сторона китайского или японского поэта не есть способность отличить на вид хорошую хурму, хорошего краба или хороший комариный укус на хорошей руке, сколь бы ни были длинны, необычны или чарующи его семантические либо интеллектуальные кишки, сколь маняще ни звучали бы они, если их натянуть и дернуть, никто на Таинственном Востоке не сочтет его поэтом всерьез — или даже не всерьез. Мое внутреннее беспрестанное ликование, которое, мне кажется, я справедливо, хоть и неоднократно, называл счастьем, грозит — я хорошо сие сознаю — превратить все это сочинение в шутовской монолог. Однако я думаю, что даже мне не достанет борзости попытаться определить, что именно придает китайскому или японскому поэту ту радость, которую он несет. Нечто, вместе с тем (представляете?), на ум все же приходит. (Маловероятно, что именно этого я ищу, но его и не выкинешь.) Однажды, кошмарно давно, когда нам с Симором было восемь и шесть лет, родители устроили вечеринку для почти шестидесяти гостей в наших трех с половиной комнатах в старом отеле «Аламак»[312] в Нью-Йорке. Они официально уходили из варьете, потому случай был не только праздничный, но и волнующий. Нам двоим позволено было встать около одиннадцати и поприсутствовать. Мы не только поприсутствовали. По заказу и без всяких возражений с нашей стороны мы танцевали, мы пели — сначала поодиночке, затем вместе, — как часто и происходит с детьми нашего чина. Но по большей части мы просто не ложились спать и наблюдали. Ближе к двум часам ночи, когда гости начали разъезжаться, Симор умолил Бесси — нашу мать — позволить ему приносить уходящим пальто, которые висели, болтались, валялись и громоздились по всей нашей квартирке, даже в ногах нашей спящей младшей сестренки. Около дюжины гостей мы с Симором знали лично, еще с десяток — в лицо или понаслышке, а прочих не знали вообще или были едва знакомы. Когда все только съезжались, следует добавить, мы с ним лежали в постелях. Но понаблюдав за гостями часа три или около того, поухмылявшись им, по-, я бы сказал, — любив их, Симор — не задавая вопросов — почти всем принес их пальто, по одному-два за раз, причем безошибочно — их собственные, а всем мужчинам в придачу — еще и шляпы. (С женскими шляпками ему пришлось труднее.) Поймите, я не обязательно предполагаю, что подобная ловкость типична для китайского или японского поэта, и совершенно точно не хочу сказать, будто от нее Симор стал тем, чем стал. Но я убежден, что если китайский или японский стихоплет не знает по виду, где чье пальто, у его поэзии примечательно мало шансов когда-либо созреть. И восемь лет, я бы решил, — почти предельный возраст, когда такой неприметной ловкостью можно овладеть.

(Нет-нет, я уже не могу остановиться. Мне в моем Состоянии кажется, что я уже не просто упрочиваю поэтический ранг своего брата; у меня такое чувство, будто я вынимаю — по крайней мере, на минуту-другую — все взрыватели из всех бомб в этом проклятом мире, — очень крохотная, чисто временная, конечно, услуга обществу, но моя личная.) Принято считать, что китайские и японские поэты больше всего любят простые предметы, и я б выглядел еще больше балбесом, нежели есть, попытайся я это опровергнуть, но «простые», так уж вышло, — слово, которое лично я ненавижу хуже яда, ибо — во всяком случае, там, откуда я родом, — оно по привычке применяется к недобросовестно краткому, банальному, убогому и сокращенному, что, в общем, экономит время. Не будем трогать мои личные фобии — я вообще не верю, что существует слово — на любом, слава богу, языке, — дабы описать, какой материал выбирает китайский или японский поэт. Интересно, кто способен подобрать слово вот для такого: самодовольный и надменный Сановник, гуляя у себя по двору и вспоминая особо сокрушительную речь, которую утром произнес пред Императором, наступает — с сожаленьем — на какой-то набросок тушью, оброненный кем-то или выброшенный. (О я несчастный, средь нас завелся прозаик: я вынужден прибегать к курсиву там, где восточный поэт без него бы обошелся.) Великий Исса радостно известит нас о том, что в саду растет толстощекий пион. (Не больше и не меньше. Пойдем ли мы сами смотреть на толстощекий пион — другой вопрос; в отличие от неких прозаиков и западных рифмоплетов, которых я не вправе называть, он за нами не надзирает.) Само упоминание Иссы убеждает меня, что у истинного поэта нет выбора материала. Ясно, что материал выбирает поэта, а не наоборот. Толстощекий пион не явит себя никому, кроме Иссы, — ни Бусону, ни Сики,[313] ни даже Басё. С определенными прозаическими видоизменениями то же правило применимо и к самодовольному и надменному Сановнику. Он не осмелится наступить с божественно человеческим сожаленьем на клочок рисовальной бумаги, пока на место действия наблюдать не прибудет великий простолюдин, байстрюк и поэт Лao Ти-као. Чудо китайского и японского стиха в том, что всякий чистый поэтический голос совершенно похож на другой и притом совершенно отчетлив и отделен. Тан-ли в девяносто три года, когда его в лицо превозносят за мудрость и ясность, признается, что его доканывает геморрой. Еще один — последний — пример: Кэ-хуан, рыдая в три ручья, отмечает, что у его покойного учителя были отвратительные застольные манеры. (Имеется риск — всегда — слишком уж зверски отнестись к Западу. В «Дневниках» Кафки есть строчка — одна из многих у него, на самом деле, — которая легко могла бы повлечь за собой китайский Новый год: «Юная девушка, которая тихо озиралась лишь потому, что шла рука об руку с возлюбленным».)[314] Что же до моего брата Симора… ах, уж этот мой брат Симор. Для него, семитско-кельтского азиата, мне понадобится качественный новый абзац.

Неофициально Симор писал китайскую и японскую поэзию и говорил ею весь тридцать один год, что оставался с нами, но я бы сказал, что формально сочинять ее он начал однажды утром в одиннадцать лет, в читальном зале на первом этаже публичной библиотеки на верхнем Бродвее, возле нашего дома. Суббота, в школу не надо, впереди у нас — ничего насущнее обеда, и мы прекрасно проводили время, лениво плавая либо гуляя вброд между стеллажами, время от времени всерьез закидывая удочку на каких-нибудь новых авторов, и тут он вдруг поманил меня посмотреть, что у него есть. Он поймал целую мешанину переведенных стихов Пана, этого чуда одиннадцатого века. Однако рыбачить, как нам было известно, в библиотеках или еще где-нибудь — занятие хитрое, никогда не поймешь, кто кого поймал. (Опасности ловли сами по себе у Симора были излюбленной темой. Наш младший брат Уолт в раннем детстве был великолепным ловцом на гнутую булавку, и на девятый или десятый день рождения в подарок от Симора получил стихотворение — одну из главных радостей его жизни, я полагаю, — о богатом мальчике, который вываживает и ловит в реке Гудзон спота: у мальчика начинает сильно болеть нижняя губа, затем он начисто про это забывает и только дома, когда еще живую рыбу выпускают поплавать в ванну, обнаруживает, что на рыбе этой — синяя саржевая кепочка с эмблемой его собственной школы; внутри крохотного и мокрого головного убора он находит ленточку с собственным именем.) С того самого утра Симор так и не слез с крючка. К его четырнадцати годам кое-кто в нашей семье сравнительно регулярно обшаривал карманы его пиджаков и курток в поисках какой-нибудь радости, которую Симор мог набросать на вялом уроке физкультуры или при долгом ожидании в приемной стоматолога. (С этой последней фразы минул день, и в промежутке я совершил междугородний телефонный звонок из Конторы сестре Тяпе в Такахо, дабы спросить, не осталось ли у нее какого-нибудь стихотворения из раннего детства Симора, которое ей бы хотелось вставить в этот мой отчет. Она ответила, что перезвонит. Выбор ее не вполне отвечает моим желаньям, а стало быть, чуточку меня раздражает, но, думаю, это я переживу. То, что она выбрала, насколько мне известно — так уж вышло, — написано было, когда поэту исполнилось восемь лет: «Джон Китс / Джон Китс / Джон / Надень, пожалста, свой кепон».) В двадцать два у него была одна особая, отнюдь не худенькая стопка стихов, которые казались мне очень, очень хорошими, и я, кто никогда в жизни не писал от руки так, чтобы сразу не представить, как все написанное набрано одиннадцатым типографским кеглем, весьма досадливо понуждал его отдать их куда-нибудь для публикации. Нет, он не считал это возможным. Пока не стоит; может, и никогда. Они слишком не-западные, слишком лотосовые. Он сказал, что, по его мнению, они слегка оскорбительны. Он пока толком не решил, что в них оскорбительного, но иногда у него возникает чувство, будто стихи эти читаются так, словно их написал неблагодарный, что ли, кто поворачивается спиной — во всяком случае, по сути — к своей среде и близким. Сказал, что ест из наших больших холодильников, ездит на наших восьмицилиндровых американских машинах, без колебаний принимает наши лекарства, если болеет, и полагается на армию США, которая защитит его родителей и сестер от гитлеровской Германии, и ничто, ни единый штрих во всех его стихотворениях этих реалий не отображает. Что-то здесь не так, просто ужас. Сказал, что часто, закончив стихотворение, думает о мисс Овермэн. Следует заметить, что мисс Овермэн работала библиотекарем в том первом отделении публички в Нью-Йорке, куда мы регулярно ходили детьми. Симор сказал, что мисс Овермэн он обязан тщательным и упорным поиском той формы поэзии, что согласовывалась бы с его личными причудливыми требованиями, однако была бы не вполне несовместима, даже на первый взгляд, со вкусами самой мисс Овермэн. Когда он договорил, я спокойно, терпеливо — то есть, разумеется, во всю глотку — указав ему на очевидные мне дефекты мисс Овермэн как ценителя или даже просто читателя поэзии. После чего он мне напомнил, что в его первый день в публичке (в одиночестве, в шесть лет) мисс Овермэн, сколь бы ущербна как ценитель поэзии ни была, раскрыла книгу на вклейке с катапультой Леонардо и бодро положила перед ним, и он не испытает радости, если допишет стихотворение и будет знать, что мисс Овермэн обратится к его опусу неохотно, без удовольствия либо должной увлеченности, перейдя, как с нею наверняка случится, к опусу этому прямиком от ее возлюбленного мистера Браунинга или в равной же степени дорогого ее сердцу и не менее ясного мистера Вордсворта.[315] Спор — для меня спор, для него дискуссия — на этом и завершился. Невозможно спорить с тем, кто свято верит либо же страстно подозревает, будто функция поэта — писать не то, что должен, а скорее такое, что написал бы, если б сама жизнь его зависела от того, какую ответственность он примет за написанное должным образом, тем стилем, что призван оттолкнуть как можно меньше его престарелых библиотекарей.

У верных же, у терпеливых, у герметически чистых все важное на свете — не жизнь и смерть, быть может, которые суть просто слова, но поистине важное — получается довольно неплохо. Перед концом своим Симор три с лишним года получал, наверное, глубочайшее удовлетворение, кое дозволено опытному ремесленнику. Он нашел единственно подходящую ему форму стихосложения, которая отвечала его самым суровым требованиям к поэзии вообще и читать которую, пожалуй, сама мисс Овермэн, будь она жива до сей поры, весьма вероятно, не только сочла бы поразительным и даже, быть может, привлекательным, но и которой она запросто могла бы «увлечься», если бы уделила ей столь же неумеренное внимание, как и своим обожаемым Браунингу и Вордсворту. Найденное им, оказавшееся для него плодотворным описать очень трудно.[316] Для начала, может, полезно будет сказать, что Симор любил классические трехстрочные, семнадцатисложные хайку, как не любил, наверное, ни одну другую форму поэзии, и сам он писал — кровью — хайку (почти всегда на английском, но иногда — я надеюсь, видно мое должное нежелание это признать — по-японски, по-немецки или по-итальянски). Можно сказать и, вероятно, сказано будет, что Симоровы стихи позднего периода по сути своей похожи на английские переводы неких двойных хайку, если такие существовали; не думаю, что это сойдет за дурной каламбур, но меня подташнивает от сильной вероятности того, что какой-нибудь усталый, но неутомимо озорной преподаватель филологии в 1970 году — не исключено, господи помоги, что и я сам, — удачно сострит, утверждая, что стихотворение Симора в сравнении с хайку — все равно, что двойной мартини в сравнении с обычным. И то обстоятельство, что сие неправда, не обязательно остановит педанта, если он почувствует, что класс перед ним должным образом разогрет и готов. Как бы там ни было, пока я еще способен, изложу довольно медленно и тщательно: типичное позднее стихотворение Симора — шестистрочный стих, без определенного размера, но обычно скорее ямб, чем нет, которое он, отчасти из любви к покойным японским мастерам, отчасти из собственной природной поэтической склонности к работе в привлекательных жестких рамках, намеренно ограничивал тридцатью четырьмя слогами — что вдвое больше, нежели в классическом хайку. В остальном же ни в одном из ста восьмидесяти четырех стихотворений, проживающих ныне под моей крышей, ничто не похоже ни на что — исключительно на самого Симора. Даже акустика у них особенна, как сам Симор. Иными словами, каждое стихотворение так же незвучно, так же спокойно, как стихотворению и подобает, по Симорову убежденью, но периодически в них кратко взрывается эвфония (за отсутствием менее зверского определения), что на меня лично действует так, словно кто-то — наверняка не вполне трезвый — открывает дверь, вдувает мне в комнату три, четыре или пять бесспорно приятных и умелых нот на корнете, затем исчезает. (Я прежде не знал поэтов, от которых бы создавалось впечатление, будто посреди стихотворения они играют на корнете, да еще прекрасно играют, и уж лучше я почти ничего об этом говорить не стану. Совсем ничего, ага?) В этой шестистрочной структуре и крайне причудливой гармонии Симор со стихотворением делает, я думаю, то, что ему и суждено было с ним сделать. Подавляющее большинство этих ста восьмидесяти четырех стихотворений — неизмеримо не то что беззаботны, но безбоязненны, их может читать любой где угодно, даже вслух в довольно прогрессивных сиротских приютах ненастными ночами, но я бы не стал безоговорочно рекомендовать последние тридцать, тридцать пять стихотворений ни единой живой душе, которая за свою жизнь не умирала как минимум дважды и желательно — медленно. У меня любимые — если они вообще есть, а они, уверяю вас, у меня имеются, — два последних стихотворения в сборнике. Вряд ли я наступлю кому-либо на ногу, если просто скажу, о чем они. Предпоследнее — о молодой замужней женщине и матери, которая крутит то, что в моем старом справочнике семейной жизни называется адюльтером. Симор не описывает ее, но в стихотворение она входит как раз в тот миг, когда этот Симоров корнет производит нечто крайне действенное, и я вижу ее — ужасно симпатичная девушка, умеренно разумная, неумеренно несчастная, вполне вероятно, живет в квартале-другом от художественного музея «Метрополитен». Однажды очень поздно вечером она возвращается домой со свиданки — у меня в уме она утомлена, и помада у нее размазалась — и находит на покрывале своей кровати воздушный шарик. Кто-то его там взял и оставил. Поэт не говорит, но шарик этот может оказаться здоровенным и детским таким, вероятно — зеленым, как Центральный парк весной. Второе стихотворение — последнее в сборнике — о молодом пригородном вдовце, который как-то вечером сидит у себя на клочке лужайки, вроде бы в пижаме и халате, и смотрит на полную луну. Скучающая белая кошка, явно из его домочадцев, почти наверняка — некогда главная из его домочадцев, подходит и опрокидывается перед ним, подставляя пузо, и он дает ей погрызть себя за левую руку, а сам смотрит на луну. Вообще это последнее стихотворение запросто могло бы дополнительно заинтересовать моего широкого читателя по двум вполне особым поводам. Мне бы очень хотелось на них тут остановиться.

Как приличествует большей части поэзии и подчеркнуто подобает любой поэзии с отчетливо китайским или японским «влиянием», все стихи Симора, насколько возможно, голы и неизменно неприкрашенны. Однако навестив меня где-то полгода назад на выходных, моя младшая сестра Фрэнни, случайно шаря в ящиках моего стола, наткнулась на это стихотворение о вдовце, которое я только что закончил (непозволительно) вам излагать; оно было отделено от основного сборника для перепечатки. По причинам, ныне лишенным особого значения, она этого стихотворения никогда раньше не видела, поэтому, естественно, тут же прочла. Позднее в беседе со мной Фрэнни недоумевала, отчего Симор сказал, что вдовец позволил белой кошке погрызть именно левую руку. Ей это не давало покоя. По ее мнению, такая канитель с «левым» больше похожа на меня, чем на Симора. Помимо, разумеется, навета о моей всевозрастающей профессиональной страсти к деталям, сдается мне, она имела в виду, что определение поразило ее как нарочитое, слишком определенное и непоэтичное. Я ее переспорил — честно говоря, я готов, при необходимости, переспорить и вас. Глубоко внутри я убежден, что Симор считал жизненно важным намекнуть: именно в левую, вторую по значимости руку молодой вдовец позволил белой кошке вонзить острые как иголки зубы, оставляя тем самым правую руку свободной для битья себя в грудь или же в лоб; такой анализ множеству читателей может показаться поистине очень, очень утомительным. Может, и так. Но мне известно, что брат мой думал о человеческих руках. Кроме того, тут имеется и другой, гораздо более значительный аспект. Возможно, покажется слишком безвкусным пускаться в его обсуждение сейчас — это как настаивать на декламации всего сценария «Ирландской розы Аби»[317] совершенно незнакомому человеку по телефону, — но Симор был полуевреем, и хотя я не могу выступать по данной теме с абсолютным авторитетом Кафки, моя трезвая догадка — в сорок-то лет — заключается в том, что любой мыслящий человек с немалой толикой семитской крови в венах либо живет, либо жил в причудливо интимных отношениях едва ли не взаимного знакомства со своими руками, и пусть он многие, многие годы фигурально или буквально держит их в карманах (что нередко, боюсь, они весьма походят на двух наглых старых друзей или родичей, которых он бы предпочел на вечеринку не звать), он, я думаю, все равно использует их, споро предъявит в кризисе, и в кризисе же сделает с ними что-либо решительное, например, непоэтично упомянет посреди стихотворения, что кошка покусала левую руку, а поэзия — это, несомненно, кризис: наверное, единственное из оснований для возбуждения иска, которое мы можем считать своим. (Извиняюсь за это многословие. К несчастью, вероятно, дальше будет больше.) Вторая причина полагать, будто данное стихотворение может представлять дополнительный — и, надеюсь, подлинный — интерес для моего широкого читателя, — это чудная личная мощь, каковая в стихотворение это вложена. Я никогда не видел ничего подобного в печати, а, как я могу опрометчиво упомянуть, с раннего детства до возраста сильно за тридцать я редко читал меньше двухсот тысяч слов в день, часто — и до четырехсот. В сорок же, признаюсь, мне редко хочется даже поклевать, и когда от меня не требуется проверять сочинения, написанные юными барышнями либо мною самим, я обычно читаю очень мало, за исключением невыдержанных открыток от родни, каталогов семян, орнитологических бюллетеней (не одной, так другой разновидности) и душещипательных записок Поправляйтесь-Скорее от старых своих читателей, которым где-то перепали липовые сведения о том, что я шесть месяцев в году провожу в буддистском монастыре, а другие шесть — в дурдоме. Гордыня не-читателя, однако — и я это хорошо осознаю, — либо, коли уж на то пошло, гордыня отчетливо избирательного потребителя книг — гораздо оскорбительнее гордыни определенных запойных читателей, посему я попытался (мне кажется, это я говорю всерьез) отчасти упрочить свое старое литературное зазнайство. Один из вопиющих его элементов: я обычно способен определить, пользуется ли поэт или прозаик опытом из первых, вторых или десятых рук, либо навязывает нам то, что сам хотел бы считать чистой выдумкой. Однако стоило мне впервые прочесть стихотворение про молодого вдовца и белую кошку, еще в 1948 году — вернее, стоило мне его впервые услышать, — и я осознал, что мне не очень верится, будто Симор и впрямь не похоронил по меньшей мере одну жену, о которой никто в нашей семье не знал. Он, разумеется, никого не хоронил. Не в этом (и здесь первым румянцем зальется — если зальется вообще — читатель, не я) — не в этом, по крайней мере, воплощении. Равно как, насколько мне — обширно и несколько вероломно — известно про этого человека, не водил он никогда никаких близких знакомств с молодыми вдовцами. И последнее, совершенно неблагоразумное замечание по сему вопросу: сам он примерно так же далек был от вдовца, как далек от него бывает любой молодой американец мужского пола. И хотя возможно, что в редкие мгновенья, мучительные либо воодушевляющие, всякий женатый человек — Симора, едва можно помыслить, хоть и почти целиком риторики ради, не исключая, — размышляет о том, какова была б его жизнь без женушки в кадре (намек здесь на то, что первоклассный поэт из подобного витания в облаках мог бы извлечь прекрасную элегию), возможность такая мне представляется просто зерном для помола на мельницах психологов, и, само собой, бьет сильно мимо цели. Цель же моя в том — и я попытаюсь вопреки обычным обстоятельствам не разжевывать тут ее до полусмерти, — чтобы показать: чем более личными кажутся либо являются стихи Симора, тем менее выдается нам любая известная подробность его истинной повседневной жизни в сем западном мире. Мой брат Уэйкер вообще-то утверждает (и будем надеяться, что аббату его про это ветерком не нашепчет), что Симор во множестве своих самых действенных стихов, похоже, черпает из взлетов и падений своих прежних, крайне памятных существований в пригороде Бенареса, феодальной Японии и метрополии Атлантиды. Здесь я, разумеется, умолкаю, дабы читателю дать возможность воздеть руки к небесам — либо, что вероятнее, умыть их вообще и с нами больше не связываться. Тем не менее, воображаю, что доныне живые дети в нашей семье довольно многоречиво согласились бы с Уэйкером, хотя одно — другое дитя, быть может, — и с легкими оговорками. К примеру, в день своего самоубийства Симор в настольном блокноте гостиничного номера написал нормальное классическое хайку. Мне не очень нравится мой буквальный перевод — Симор написал хайку по-японски, — но в нем он кратко рассказывает о девочке в самолете, у которой рядом на сиденье кукла, и девочка поворачивает ей голову, чтобы кукла смотрела на поэта. Неделей-другой ранее, когда стихотворение еще не было написано, Симор действительно летел коммерческим авиарейсом, и моя сестра Тяпа отчасти коварно предположила, что на борту самолета и впрямь была какая-то девочка с куклой. Сам я в этом сомневаюсь. Не обязательно категорически, но сомневаюсь. А если и так — во что я ни на минуту не поверю, — спорим, ребенку ни за что бы не пришло в голову привлекать внимание своей подружки к Симору?

Я слишком разошелся насчет поэзии своего брата? Слишком словоохотлив? Да. Да. Я слишком разошелся насчет поэзии своего брата. Я словоохотлив. И мне это не безразлично. Но мои собственные возражения против того, чтобы немедленно заткнуться, по ходу дела множатся, аки кролики. Более того, хоть я, как уже было приметно заявлено, писатель счастливый, поклясться готов: ни сейчас, ни когда бы то ни было прежде я не был писателем веселым; мне милостиво отведена стандартная профессиональная квота невеселых мыслей. Например, отнюдь не сей момент пришла мне в голову мысль: как только я начну излагать то, что сам знаю о Симоре, нельзя будет рассчитывать, что мне достанет либо места, либо требуемой частоты пульса, либо, в широком, но истинном смысле, склонности снова упомянуть о его поэзии. Сей момент в изрядной тревоге, когда я вцепился в собственное запястье и читаю себе нотацию о словоохотливости, я, возможно, теряю единственный в жизни шанс — на самом деле, думаю, последний мой шанс — выступить с одним последним, сиплым, возмутительным, всеохватным публичным заявлением касаемо места моего брата в американской поэзии. Я не должен его упустить. Вот оно: когда я всматриваюсь, вслушиваюсь в прошлое, в полудюжину или чуть больше оригинальных поэтов, которые у нас в Америке есть, равно как и в многочисленных талантливых поэтов-эксцентриков и — особенно в нынешние времена — множество одаренных стилистических уклонистов, у меня возникает нечто близкое к убеждению, что у нас было всего-то три-четыре очень почти-что-непреходящих поэта, и мне кажется, Симор рано или поздно наверняка станет в один с ними ряд. Не в одночасье, verstandlich.[318] Zut,[319] разве нет? Догадка моя, моя, быть может, вопиюще надуманная догадка: первые несколько волн рецензентов косвенно забракуют его стихи, назвав их Интересными или Очень Интересными, подспудно либо просто-напросто невнятно провозгласят, тем более обрекая их на гибель, что они — довольно мелкие штучки за нижней гранью слышимого спектра, коим не удалось выйти на современную западную сцену с собственной встроенной трансатлантической аудиторией, оборудованной трибуной, стаканом и кувшином морской воды со льдом. Однако, я заметил, подлинный художник переживет всё. (Даже хвалы, как я счастлив подозревать.) И мне пришлось вспомнить, к тому же, что однажды, когда мы были мальчишками, Симор пробудил меня от крепкого сна — взбудораженный, и желтая пижама его сверкала во тьме. С таким видом, какой мой брат Уолт, бывало, определял как «Эврика», он желал сообщить мне, что он, судя по всему, наконец понял, зачем Христос велел никого не звать Неразумным. (Проблема эта ставила его в тупик всю неделю, ибо звучало это скорее советом, пожалуй, более уместным для Эмили Пост, нежели для того, кто так занят Отцовским Делом.) Христос сказал это, как, по мнению Симора, мне было небезынтересно знать, потому что неразумных не бывает. Остолопы — да, но неразумные — отнюдь. Ему помстилось, что меня ради этого очень стоит разбудить, но если я признаю, что так и есть (а я это, без сомнений, признаю), мне придется сделать и такую уступку: если предоставить и поэтическим критикам достаточно времени, они докажут, что и они не дураки. По правде говоря, осознать мне такое непросто, и я благодарен, что могу переползти к чему-то иному. Я достиг в конечном итоге истинной верхушки этого навязчивого и, боюсь, по временам несколько нарывающего исследования Симоровой поэзии. Я предвидел это с самого начала. Богом клянусь, лучше бы читатель сначала сообщил мне что-нибудь ужасное. (О, это вам говорится — вам, с вашим завидным золотом молчанья.)

У меня снова и снова возникает предчувствие — и в 1959 году оно уже почти стало хроническим, — что когда стихи Симора окажутся широко и вполне официально признаны Первоклассными (их сложат стопками в книжных лавках колледжей, предпишут изучать в курсе Современной Поэзии), зачисленные в высшие учебные заведения юноши и девушки выступят поодиночке и парами, с тетрадками наизготовку, к моей отчасти скрипучей двери. (Достойно сожаления, что вопрос этот вообще неизбежно всплывает, но, конечно, поздновато уже претендовать на непосредственность — не говоря об учтивости, — которой у меня нет, и потому я должен открыть вам, что моя, по общему признанию, душою вылепленная проза подарила мне титул одного из самых любимых дилетантов, которых публиковали после Ферриса Л. Монахана, посему немало молодых филологов уже знают, где я живу, где отсиживаюсь: у меня в доказательство имеются следы их шин на клумбах с розами.) В общем и целом, я бы сказал без малейшего лоскута сомнения, существует три вида студентов, у которых имеется как желание, так и безрассудство наиупорнейшим манером заглядывать в рот любому литературному коню. Первый — это юноша или девушка, которые до беспамятства любят и уважают любой сравнительно ответственный сорт литературы, и они, если не могут ясно разглядеть Шелли, обойдутся выискиванием изготовителей продуктов качеством похуже, но достойных рассмотрения. Таких мальчиков и девочек я знаю хорошо — ну, мне так кажется. Они наивны, они живы, они восторженны, обычно они далеко не правы и они всегда, я так понимаю, — надежда пресыщенного либо корыстного литературного общества по всему миру. (По немалой счастливой случайности — я никак не могу поверить, что ее заслужил, — у меня какие-нибудь такие бурливые, самоуверенные, раздражающие, поучительные, нередко очаровательные мальчик или девочка присутствуют в каждом втором-третьем классе, что мне доводилось обучать за последние двенадцать лет.) Вторая разновидность молодых людей, кои будут стучаться ко мне в поисках литературных данных, страдает, отчасти с гордостью, академицитом, подцепленным у кого-либо из полудюжины преподавателей современной филологии либо руководителей аспирантуры, с которыми такие молодые люди контактировали с первого курса. Нередко, если инфицированный сам уже преподает или собирается преподавать, болезнь прогрессирует настолько, что возникают сомнения, можно ли вообще остановить ее течение, даже если человек совершенно к такой попытке готов. Вот в прошлом году, например, ко мне заглянул юноша — насчет текста, который я написал несколькими годами ранее; речь там шла по преимуществу о Шервуде Андерсоне.[320] Явился юноша, когда я распиливал часть зимнего запаса дров бензиновой мотопилой — инструментом, которого после восьми лет регулярного использования я все еще боюсь до ужаса. Стоял разгар весенней оттепели, прекрасный солнечный день, и я себя чувствовал, сказать по чести, чуточку торообразно (что для меня истинное наслаждение, ибо после тринадцати лет жизни на природе я по-прежнему буколические расстояния меряю нью-йоркскими кварталами). Короче, день выглядел многообещающим, хоть и литературным, и, помню, у меня затеплились серьезные надежды, что юношу я, как Том Сойер с его ведерком извести, припрягу к моей бензопиле. На вид он был здоров, не сказать — крепок. Его обманчивая внешность, тем не менее, едва не стоила мне левой ступни, ибо среди рывков и рева пилы, едва я завершил краткий, но довольно приятственный панегирик кроткому и действенному стилю Шервуда Андерсона, молодой человек спросил меня — после задумчивой, жестоко многообещающей паузы, — не считаю ли я, что вообще бывает эндемический американский Zeitgeist.[321] (Бедняга. Даже если будет прекрасно о себе заботиться, все равно вряд ли сможет рассчитывать больше чем на полвека успешной школярской деятельности впереди.) Третья разновидность персон, кои, вероятно, станут здесь сравнительно частыми гостями, как только стихи Симора вполне тщательно распакуют и привесят к ним бирки, требует отдельного абзаца.

Несуразно, что тут скажешь: влечение большинства молодых людей к поэзии намного превосходимо их влечением к тем немногим или же многим подробностям жизни поэта, кои здесь можно обозначить — неопределенно, в рабочем порядке, — как сенсационные. Но таково нелепое представление, и я был бы не против как-нибудь подвергнуть его крепкому академическому испытанию. Я бесспорно, во всяком случае, думаю, что попроси я шестьдесят слишком девушек (то есть, вернее, шестьдесят с лишком девушек) у себя на двух курсах по Литературному Творчеству для Публикации — большинство старшекурсницы, все филологини, — процитировать мне строчку, любую строчку из «Озимандии», либо спроси, о чем примерно это стихотворение, сомнительно, чтобы хотя бы десяток могли одно либо другое совершить, но я готов поставить свои невзошедшие тюльпаны, что около полусотни смогут мне сказать, что Шелли был целиком и полностью за свободную любовь и одна жена у него написала «Франкенштейна», а другая утопилась.[322] Меня эта мысль не шокирует и никак не злит, прошу учесть. Я вроде бы даже тут не жалуюсь. Ибо если нет неразумных, то и я не таков, и мне полагается недурацкое воскресное осознание: кем бы мы ни были, сколь ни напоминал бы дыханье домны жар от свечек на нашем последнем деньрожденном тортике, и сколь бы предположительно возвышенны ни были умственные, нравственные и духовные высоты, которых мы все достигли, наш вкус к сенсационному или отчасти сенсационному (что, само собой, включает как низкие, так и высшие сплетни) — вероятно, последний из наших плотских аппетитов, который можно утолить или действенно обуздать. (Но боже мой, чего ради я продолжаю разглагольствовать? Почему не перехожу к самому поэту наглядности для? Одно из ста восьмидесяти четырех стихотворений Симора шокирует лишь по первости; а со второго взгляда оно согревает душу не меньше любого читанного мною гимна жизни, — про выдающегося старого аскета на смертном одре, он окружен священниками и учениками — они поют псалмы, а он лежит и пытается расслышать, что прачка во дворе болтает о соседском белье. Старик, как ясно дает нам понять Симор, из последних сил желает, чтобы попы пели хоть чуточку потише.) Хотя я вижу, что меня по мелочи настигла обычная беда, кою влечет за собой попытка удержать очень удобное обобщение в неподвижности и покорности хотя бы настолько, чтобы оно поддержало необузданное частное допущение. Быть по сему поводу разумным не приносит мне радости, однако, я полагаю, придется. Мне представляется неоспоримо истинным, что изрядное количество народу по всему свету, разных возрастов, культур, природных способностей, реагируют с особым рвеньем, даже временами смаком на художников и поэтов, чьи личности, наряду с репутацией создателей великого или изящного искусства, располагают чем-то кричаще Не Тем: импозантным недостатком характера или гражданства, поддающимся истолкованию романтическим влечением или пагубной страстью — крайней зацикленностью на себе, супружеской неверностью, совершенной глухотой, совершенной слепотой, ужасной жаждой, смертельным кашлем, слабостью к проституткам, склонностью к прелюбодеянию или инцесту в огромных масштабах, удостоверенной или неудостоверенной тягой к опию или содомии, и так далее, господи помилуй одиноких ублюдков. Если самоубийство и не пребывает во первых строках списка необоримых немощей для творческих людей, поэту или художнику-самоубийце, как трудно не заметить, всегда уделялось весьма значительная доля алчного внимания, нередко — почти исключительно по причинам сентиментального свойства, будто он был (если выразиться гораздо кошмарнее, нежели мне хочется) вислоухим заморышем в помете. Это мысль, коя, как бы там ни было, наконец произнесена, — из-за нее я много раз не спал ночами и, возможно, не буду спать еще не раз.

(Как записывать мне то, что я только что записал, и притом оставаться счастливым? Однако я счастлив. Нерадостное, невеселое до мозга кости, но мое вдохновение, похоже, ничем не проткнуть. Среди моих знакомых припоминается лишь один такой.) Вы не представляете, какие грандиозные рукопотирательные планы на заполнение этого пространства у меня тут были. Однако, похоже, строили их для того, чтобы они изящно смотрелись на дне моей мусорной корзины. Я намеревался прямо вот тут облегчить два последних полночных абзаца парой солнечных острот, пригнанной друг к другу парой, от которой хлопают себя по ляжкам, а мои собратья-рассказчики, как я воображаю, столь часто зеленеют от зависти или тошноты. Таково было мое намерение — прямо тут рассказать читателю, что когда или если молодые люди придут ко мне насчет жизни или смерти Симора, подобная аудиенция окажется вовсе невозможной из-за некоего моего личного причудливого недуга. Я планировал упомянуть — просто мимоходом, поскольку разрабатываться тема будет, я надеюсь, когда-нибудь еще неопределенно долго, — что мы с Симором детьми вместе провели почти семь лет, отвечая на вопросы в викторине сетевой радиостанции, а с тех пор, как формально сошли с эфира, я к людям, которые спрашивали у меня даже такую малость, как «который час», относился, почти совсем как Бетси Тротвуд к ослам.[323] Далее я собирался поведать, что после примерно двенадцати лет учительства в колледже теперь, в 1959 году, я подвержен частым приступам, которые мои коллеги вполне лестно определяют, сдается мне, «болезнью Гласса» — на мирском языке, это патологический спазм поясничной и нижнебрюшной областей, который приводит к тому, что преподаватель вне службы сгибается пополам и торопливо перебегает через дорогу либо заползает под крупные предметы обстановки при виде приближающихся лиц до сорока лет. Но ни одна из этих острот мне здесь не поможет. В каждой содержится определенная доля извращенной правды, но ее и близко не хватит. Ибо до меня только что дошел ужасный факт, который невозможно сбросить со счетов: я жажду поговорить, хочу, чтобы меня расспрашивали, допрашивали об этом конкретном мертвеце. Я только что допер, что, помимо множества прочих — и, ей-богу, надеюсь, не таких постыдных — мотивов, я залип на банальном самодовольстве выжившего: он — единственная живая душа, которая близко знала покойного. О пусть же приходят — щеглы и дятлы, школяры, зеваки, дылды, недомерки и всезнайки! Пусть съезжаются автобусами, пусть спускаются на парашютах с «лейками» на шеях. Рассудок кипит от любезных приветственных речей. Одна рука уже тянется к коробке моющего средства, другая — к немытому чайному сервизу. Налитый кровью глаз репетирует уборку. Старый красный ковер вынести.

Сейчас будет деликатнейшее дельце. Чуть грубоватое, куда без этого, но деликатное, очень деликатное.

Учитывая, что дело это потом может и не всплыть ни в каком желаемом либо массивном объеме подробностей, думаю, читателю следует немедля узнать и, предпочтительно, задержать в голове до самого конца, что все дети в нашей семье произошли — происходят — из поразительно длинной и разнообразной двойной череды профессиональных эстрадников. По большей части, говоря — или бормоча — генетически, мы поем, танцуем и (а вы сомневались?) Смешно Шутим. Но мне кажется, как-то в особенности важно держать в уме — как держал Симор, даже в детстве, — что среди нас также имеется широкий ассортимент циркового люда, а также — около-циркового люда. Одним из моих (и Симора) прадедов, если приводить, по общему признанию, самый смачный пример, был довольно знаменитый польско-еврейский ярмарочный клоун по имени Зозо, у которого имелась склонность — до самого конца, как неизбежно понимаешь, — нырять с невообразимых высот в маленькие емкости с водой. Другой наш с Симором прадед, ирландец по фамилии Макмаэн (коего мою маму, к ее неувядающей чести, никогда не подмывало назвать «симпатягой») всегда работал сам по себе: раскладывал, бывало, на пару октав пустые бутылки из-под виски на лугу, а затем, когда заплатившие зрители придвигались поближе, танцевал, как нам рассказывали, на этих бутылках довольно музыкально. (Стало быть, вы наверняка поверите мне на слово, что, среди прочего, на нашем фамильном древе росли и те еще фрукты.) Сами наши родители, Лес и Бесси Гласс, выступали с довольно привычной, но (мы в это верим) просто замечательной песенно-танцевально-разговорной программой в варьете и мюзик-холлах и достигли, вероятно, строчки самых ведущих исполнителей на афишах в Австралии (где мы с Симором провели общей антрепризой пару лет самого раннего детства), но потом, к тому же, добились гораздо большего, а не просто мимолетной известности, в старых сетях «Пантажис» и «Орфеум»[324] здесь, в Америке. Немало народу полагало, что они могли бы выступать в варьете несколько дольше. Однако у Бесси имелось собственное мнение. Она не только всегда располагала некоей способностью читать письмена на стенах: варьете по два представления в день в 1925 году уже почти сошло на нет, а Бесси и как мать, и как танцовщица питала сильнейшее предубеждение против четырех выступлений в день в больших, новых, вечно плодящихся дворцах для кино-сит[325]-варьете, — но, что гораздо важнее, еще с детства в Дублине, когда ее сестра-двойняшка прямо за кулисами угасла от прогрессирующего недоедания, нашу родительницу неодолимо влекла к себе Уверенность в Будущем — в любой форме. Как бы то ни было, весной 1925 года, в конце так-себе-сезона в «Олби»,[326] в Бруклине, с пятерыми детьми, слегшими от краснухи в трех с половиной недостойных комнатенках старого отеля «Аламак» на Манхэттене, и пониманием того, что она снова беременна (ошибочным, как выяснилось; младшенькие в семье, Зуи и Фрэнни родились только в 1930-м и 1935-м соответственно), Бесси вдруг воззвала к ей-богу «влиятельному» своему поклоннику, и мой отец устроился на работу в такое место, которое он неизменно называл много-много лет без особого страха, что в доме кто-нибудь станет ему перечить, вспомогательной службой коммерческого радио, и таким образом затянувшиеся гастроли дуэта «Гэллахер и Гласс» официально завершились. Однако я вот что главным образом пытаюсь тут сделать: отыскать самый непреклонный способ высказать, что это причудливое рампово-цирковое наследство остается едва ли не самой вездесущей и неизбывно значительной реальностью в жизни всех семерых детей в нашей семье. Двое самых младших, как я уже упоминал, — фактически профессиональные актеры. Но тут жирную черту особо не подведешь. Старшая из двух моих сестер, на самый поверхностный взгляд, — крепко стоящая на земле пригородная жительница, мать троих детей, совладелица полного гаража на две машины, но в любой в высшей степени радостный миг пускается — едва ли не буквально — танцевать, себя не помня; я видел, к своему ужасу, как она исполнила очень пристойный степ (в духе Неда Уэйбёрна, из Пэта и Мэрион Руни)[327] с моей племянницей пяти дней от роду на руках. Мой покойный младший брат Уолт, погибший сразу после войны в Японии от несчастного случая (о нем в этой серии сеансов, если мне суждено ее пережить, я планирую говорить как можно меньше), тоже танцевал — быть может, не так спонтанно, однако гораздо профессиональнее моей сестры Тяпы. Его двойняшка — наш брат Уэйкер, наш монах, наш заточенный картезианец — мальчиком втайне канонизировал У.К. Филдза,[328] и по вдохновенному и буйному, однако довольно священному образу и подобию этого человека часами тренировался жонглировать сигарными коробками, среди прочего, пока не добился в сем деле поразительных результатов. (Семейный слух гласит, что и от мира-то его по-первости удалили — то есть, лишили сана светского духовника Астории,[329] — дабы освободить от настоятельного искушения подносить священную облатку к устам своих прихожан, отступая от них на два-три шага и очень красивой пологой траекторией направляя ее броском через левое плечо.) Что же до меня — Симора я бы предпочел обрисовать последним, — то я вполне уверен: не стоит и говорить, что я тоже немного танцую. По заказу, само собой. Кроме того, можно упомянуть, что мне частенько кажется, будто за мною присматривает — пусть и как-то урывками — Прадедушка Зозо; сдается мне, он таинственным манером следит, чтобы я не наступил себе на невидимые мешковатые клоунские штанины, когда брожу по лесам или вхожу в класс, а кроме того, удостоверяется, что мой нос из папье-маше время от времени смотрит на восток, когда я сажусь за пишущую машинку.

Ну и, наконец, Симор наш тоже ведь жил и умер вполне под сенью «прошлого», которое ни капельки не отличалось от нашего. Я уже упоминал, что, хоть и убежден, будто стихи его были донельзя личными и он не мог бы проявить в них себя полнее, сквозь все до единого он проходит — даже когда на закорках у него сидит Муза Абсолютной Радости — так, что умудряется не просыпать ни крупицы подлинной своей биографии. Что, как я предполагаю, хоть, возможно, и не каждому по душе, но представляет собой высшее литературное варьете — традиционное первое отделение: человек жонглирует словами, эмоциями, и на подбородке у него золотой корнет, — а обычных вечерней трости, хромированного столика и фужера с водой нет вовсе. Но могу вам и еще кое-что сообщить — гораздо яснее и важнее, чем раньше. Я этого ждал. В Брисбене, в 1922 году, когда нам с Симором было пять и три, Лес и Бесси пару недель выступали в одной программе с Джо Джексоном[330] — тем грозным Джо Джексоном, чей никелированный трюковый велосипед сиял ярче платины, слепя даже последние ряды в зале. Много лет спустя, едва началась Вторая мировая война и мы с Симором переехали в отдельную нью-йоркскую квартирку, наш отец — Лес, как он здесь будет называться отныне, — однажды вечером зашел к нам по пути домой с пинокля. Весь день ему явно выпадали скверные карты. Во всяком случае, вошел он с твердым намерением даже не снимать пальто. Сел. Похмурился на меблировку. Осмотрел мою руку на предмет никотиновых пятен на пальцах, затем спросил Симора, сколько тот выкуривает в день. Ему показалось, что в виски с содовой у него муха. В конце концов, когда беседа — на мой взгляд, по крайней мере, — уже катилась прямиком в преисподнюю, он вдруг встал и подошел к их с Бесси фотографии, которую мы только что прикнопили к стене. Добрую минуту или больше сурово глядел, затем обернулся — резко, чего никто в нашей семье не счел бы необычным, — и спросил Симора, помнит ли тот, как Джо Джексон катал его на руле своего велосипеда кругами по сцене, снова и снова. Симор, сидя в другом углу комнаты в старом плисовом кресле, с зажженной сигаретой, в синей рубашке, серых брюках, мокасинах со стоптанными задниками, с порезом от бритвы на щеке, которую мне было видно, ответил строго и незамедлительно — так, по-особому, он всегда отвечал на вопросы Леса, словно то вообще были Симоровы любимые вопросы. Он не уверен, ответил Симор, что вообще слез с чудесного велосипеда Джо Джексона. И ответ его, помимо невообразимой сентиментальной ценности лично для отца, в массе смыслов был правдой, правдой, правдой.

Между последним абзацем и вот этим прошло чуть больше двух с половиной месяцев — Миновало. Небольшая сводка, от необходимости публикации коей я слегка кривлюсь, поскольку читается она в точности так, будто я собирался вам сообщить, что при работе всегда сижу на стуле, в Сочинительские Часы выпиваю свыше тридцати чашек черного кофе, а в свободное время сооружаю себе всю мебель; короче говоря, получится тон литератора, который охотно излагает свои рабочие привычки, увлечения и человеческие слабости — из тех, кои можно печатать, — опрашивающему его бюрократу из Воскресного Книжного Раздела. Я не собираюсь, однако, пускаться здесь в такие интимные детали. (Тут я вообще-то особо строго слежу за собой. Мне кажется, сочинению этому никогда не грозила более непосредственная опасность — стать непринужденным, как нижнее белье.) Я объявил о большой задержке между абзацами, дабы известить читателя о том, что я едва поднялся, девять недель провалявшись в постели с ювенильной желтухой. (Видите, что я подразумеваю под нижним бельем? Так вышло, что это последнее мое прямое замечание — заимствование, едва ль не intacta,[331] из фарса Мински.[332] Партнер Придурка:

— Я девять недель провалялся в постели с ювенильной желтухой.

Главный Придурок:

— Повезло тебе, собака. А мне одни старухи достаются.

Если таково мое карантинное свидетельство, лучше уж поскорее найти, как срезать путь обратно в Долину Хвори.) Когда теперь я вам сообщу, что уже встал и брожу почти неделю, а щекам моим, иначе ланитам, полностью возвращен румянец, интересно, истолкует ли мою информацию читатель превратно — главным образом, я предвижу, в двух смыслах? Первое: сочтет ли ее мягким упреком ему за то, что он пренебрег затопленьем одра больного камелиями? (Сейчас все с облегчением поймут — безошибочно, — что Юмор у меня убывает с каждой секундой.) Второе: предпочтет ли он, читатель, думать на основании сей Истории Болезни, что личное мое счастие — о коем столь тщательно трубилось в начале этого сочинения, — возможно, было никаким и не счастием, а всего лишь желчностью? Эта вторая возможность меня крайне серьезно беспокоит. Совершенно точно, что я поистине был счастлив писать сей Вводный курс. По-своему, простертым манером, я был сверхъестественно счастлив и со своей жизнерадостной желтухой (сама аллитерация должна была меня прикончить). И я экстатически счастлив в сей момент, счастлив вам доложить. Это не отрицает (и вот теперь я, боюсь, подобрался к истинной причине: я сконструировал всю эту витрину для своей бедной старой печенки) — это не отрицает, повторяю, что заболевание мое породило во мне единственный кошмарный дефект. Драматические отступы я ненавижу всем сердцем, но, полагаю, новый абзац этому поводу придется все же посвятить.

В первый же вечер, вот только на прошедшей неделе, ощутив в себе довольно бодрости и наглости, чтобы вернуться к работе над сим Вводным курсом, я обнаружил, что утратил не только вдохновение, но и средства к тому, чтобы писать далее о Симоре. Он слишком вырос, пока меня не было. Это едва ли правдоподобно. Из покладистого гиганта, каким он был до моей болезни, он всего за девять коротких недель подрос до самого задушевного друга в моей жизни, единственного, кто никогда, никогда не помещался целиком на машинописную страницу — по крайней мере, у меня. Говоря прямо, я запаниковал — и паниковал пять вечеров подряд. Хотя, пожалуй, не следует выставлять все в более мрачном свете, чем на самом деле. Ибо в таком худе случайно присутствует крайне поразительная толика добра. Позвольте сообщить вам — не переводя дух, — что я сделал сегодня вечером и отчего мне кажется, будто завтра вечером я вернусь к работе упорнее, нахальнее и, вероятно, возмутительнее, чем прежде. Часа два назад я просто прочел старое личное письмо — вернее, очень длинный меморандум, оставленный у меня на тарелке перед завтраком однажды утром в 1940 году. Под половинкой грейпфрута, если еще точнее. Всего через минуту-другую я намерен поиметь невыразимое («наслаждение» — не то слово, кое мне потребно) — невыразимый Пробел воспроизведения здесь длинного меморандума дословно. (О жизнерадостная желтуха! Я никогда не ведал хвори — или скорби, сиречь бедствия, — что не раскрылась бы, цветку подобно либо хорошенькому меморандуму. От нас требуется лишь присмотреться получше. Симор, когда ему было одиннадцать, как-то сказал в эфире, что в Библии больше всего любит слово ЗРИ!) Однако прежде чем я перейду к главному экспонату, мне с головы до пят приличествует разобраться с несколькими второстепенными деталями. Может, больше не выпадет случая.

Похоже, это серьезный недогляд, но, по-моему, я не говорил, что в привычку у меня входило, бывало моим побужденьем, когда удобно, а часто — и когда нет, проверять мои новые рассказы на Симоре. Иначе — вслух ему их читать. Что я и делал molto agitato,[333] с явно обозначенным Перерывом на Отдых для всех в конце. Это я к тому, что, когда голос мой замолкал, Симор всегда воздерживался от комментариев. Вместо этого пять или десять минут смотрел в потолок — на Чтениях он неизменно растягивался на полу, — затем вставал, (иногда) мягко притопывал ногой, которая у него онемела, и выходил из комнаты. Позднее — обычно в течение нескольких часов, но раз или два это затягивалось на несколько дней — он набрасывал на клочке бумаги или картонке от рубашки несколько замечаний и оставлял либо у меня на кровати, либо на моем месте за обеденным столом, либо (очень редко) отправлял их мне почтой США. Вот несколько его коротких критических отзывов. (Честно говоря, это разминка. Не вижу смысла от нее отрекаться, хотя, возможно, и стоило бы.)

Ужасно, но правильно. Честная Голова Медузы.

Жалко, что не знал. С женщиной отлично, а вот художнику, похоже, не дает покоя твой друг, который написал портрет Анны Карениной в Италии. Неотступность роскошная, лучше не бывает, но у тебя свои несдержные художники.

Мне кажется, Дружок, надо переделать. Доктор такой хороший, но я думаю, тебе он начинает нравиться слишком поздно. Всю первую половину он топчется на морозе, ждет, когда понравится тебе, а ведь он твой главный герой. Ты видишь в его неплохом диалоге с медсестрой превращение. Рассказу следовало быть религиозным, а он пуританский. Я чувствую, что ты сдерживался со всеми его черт — возьми. Мне кажется, ты промахнулся. Это же всего-навсего низкая разновидность молитвы — когда он, или Лес, или кто угодно посылает все к черту? Не могу поверить, что Бог распознает любую форму богохульства. Это ханжество, изобретенное священством.

Прости меня, пожалуйста. Я не очень слушал. Прости. Меня сбила первая фраза. «В то утро Хеншо проснулся с раскалывающейся головой». Я так сильно рассчитываю, что ты прикончишь всех обманщиков хеншо в литературе. Никаких хеншо просто нет. Ты мне еще раз прочитаешь?

Прошу тебя, примирись со своим остроумием. Оно никуда не денется, Дружок. Вываливать его со своей собственной подачи — так же дурно и неестественно, как вываливать прилагательные и наречия, поскольку так хочет проф. Б. Да что он тут смыслит? Что ты сам смыслишь в своем остроумии?

Я тут сижу, рву записки. Начинаю говорить что-нибудь вроде «Этот чудесно сконструирован», «Женщина в кузове грузовика очень смешная», «Разговор двух фараонов великолепен». Ну да, я увиливаю. Не вполне понимаю, зачем. Едва ты начал читать, мне стало как-то нервно. Так начинаются, по выражению твоего архиврага Боба Б., шикарные рассказы. Как тебе кажется, он бы это счел шагом в нужную сторону? Тебя это не беспокоит? Даже то, что есть смешного у женщины в кузове, не звучит так, будто ты сам считаешь это смешным. Гораздо больше похоже на то, что ты полагаешь общепринято смешным. Такое чувство, что меня надули. Ты злишься? Может, родство наше и впрямь портит мое суждение. Меня это беспокоит само по себе. Но я, к тому же, еще и просто читатель. Писатель ты или просто писатель шикарных рассказов. Я против того, чтобы читать твои шикарные рассказы. Мне нужны все твои трофеи.

Никак не могу перестать думать об этом новом. Мне про него даже нечего сказать. Знаю, как опасно, должно быть, впадать в сентиментальность. Ты отлично выкарабкался. Может, даже чересчур. Не понимаю даже, хотел бы я, чтоб ты где-нибудь поскользнулся. Можно я тебе напишу небольшой рассказ? Жил однажды великий музыкальный критик, уважаемый знаток Вольфганга Амадея Моцарта. Его дочурка ходила в среднюю школу № 9, где пела в Хоровом Кружке, и вот этот великий знаток музыки впал в сугубое раздражение, когда она вернулась однажды с другим ребенком, чтобы порепетировать попурри из Ирвинга Берлина, Хэролда Арлена и Джерома Керна,[334] таких вот людей. Ну почему дети не поют маленькие простенькие Lieder[335] Шуберта вместо вот этой вот «дряни»? И он отправился к директору школы и поднял по этому поводу большую вонь. На директора доводы такого уважаемого человека произвели впечатление, и он согласился отшлепать Учителя Музыки, весьма пожилую даму. Великий меломан ушел из директорского кабинета в очень хорошем настроении. По пути домой он перебирал те доводы, что приводил в кабинете, и ликование его все росло и росло. Грудь его раздулась. Шаг убыстрился. Он принялся насвистывать мотивчик. Такой: «Кэ-Кэ-Кэ-Кэйти».[336]

Теперь — Меморандум. Представляется с гордостью и смирением. С гордостью — потому что… Ладно, это я пропущу. Со смирением — потому что может подслушать кое-кто из моих сотоварищей по учительской: все они — ветераны межкабинетного зубоскальства, и у меня есть подозрение, что рано или поздно вложение сие неизбежно будет озаглавлено «Девятнадцатилетней Давности Рецепт Для Писателей, Братьев И Выздоравливающих От Желтухи, Которые Заблудились И Не Могут Идти Дальше». (Ну что ж. Зубоскал зубоскала чует издалека. Кроме того, я ощущаю, что чресла мои соответственно случаю препоясаны.)

Мне кажется, во-первых, что это — самый длинный критический комментарий, что я когда-либо получал от Симора по поводу любых своих Литературных Свершений, — и, коли на то пошло, вероятно, самое длинное не-устное послание, что я от него получил за всю его жизнь. (Мы очень редко писали друг другу личные письма, даже в войну.) Написано карандашом на нескольких листах для заметок, от которых наша мать избавила отель «Бисмарк» в Чикаго парой лет ранее. Отвечал он на самый, безусловно, честолюбивый bloc писательства, который я на тот момент осуществил. Год — 1940-й, мы оба по-прежнему жили в довольно густонаселенной родительской квартире на Восточных 70-х. Мне двадцать один — без привязанностей, как может жить лишь молодой неопубликованный писатель зеленоватого оттенка. Самому Симору было двадцать три, и он только начал свой пятый год преподавания филологии в нью-йоркском университете. Нижеследует, стало быть, в полном виде. (Могу предугадать, что разборчивого читателя ждет несколько замешательств, но Худшее, мне кажется, закончится после приветствия. Прикидываю, что если приветствие не особо смущает меня, непонятно, почему оно должно смутить любую другую живую душу.)

Дорогой мой старый Тыгр, Который Спит,

интересно, много ли читателей листали рукописи, пока автор ее храпит в той же комнате. Эту мне хотелось увидеть самому. На сей раз твой голос был чуть ли не эдак чересчур. Мне кажется, проза твоя становится тем единственным театром, который способны выдержать твои персонажи. Мне хочется сказать тебе так много, а начинать неоткуда.

Сегодня днем я написал, по-моему, целое письмо не кому-нибудь, а завкафедрой филологии, и в нем звучал совсем твой голос. Мне стало до того прекрасно, что я не удержался и сообщаю об этом тебе. Отличное письмо. По ощущениям — как тот субботний день прошлой весной, когда я ходил на «Die Zauberflote»[337] с Карлом, Эми и этой очень странной девушкой, которую они мне привели, а я надел твой зеленый охмуритель. Я тебе не говорил, что его надевал. [Здесь он имел в виду один из четырех дорогих галстуков, которые я купил сезоном ранее. Я запретил всем своим братьям — а особенно Симору, который жил ближе всех, — вообще подходить к тому ящику, где я их хранил. Держал же я их — и лишь отчасти в шутку — в целлофане.] Совесть меня не мучила, когда я его надел, — только смертный страх, что ты вдруг выйдешь на сцену и увидишь меня в темноте зала в своем галстуке. Письмо же было чуточку иным. Мне пришло в голову, что будь все наоборот и ты бы писал письмо, похожее на мой голос, ты бы переживал. А мне по большей части удалось не задумываться. На свете немного осталось такого, за исключением самого этого света, что печалит меня каждодневно, и в том числе — понимание, что ты расстроишься, если Тяпа или Уолт тебе скажут, будто ты говоришь похоже на меня. Ты как бы воспринимаешь это как обвинение в пиратстве, легкий пинок твоей индивидуальности. Так ли уж плохо, что мы бываем похожи друг на друга? Мембрана между нами столь тонка. Так ли нам важно никогда не забывать, где чье? В это же время два лета назад, когда меня очень долго не было, мне удалось проследить, что ты, 3. и я были братьями не менее четырех перерождений, а то и дольше. Разве нет в этом красоты? Разве не каждая наша индивидуальность начинается в аккурат там, где мы откровенно признаемся в близости и согласны с тем, что заимствуем друг у друга шутки, таланты, глупости, и это неизбежно? Заметь, галстуки я не поминаю. Я считаю, галстуки Дружка — это галстуки Дружка, но заимствовать их без разрешения — в удовольствие.

Тебе, должно быть, не очень приятно думать, что у меня на уме, кроме твоего рассказа, какие-то галстуки и прочее. Это не так. Я просто рыскаю повсюду, мысли ищу. Я полагал, что мелочи эти, быть может, дадут мне собраться с духом. Снаружи день, а я сижу тут с тех пор, как ты лег спать. Какое блаженство — быть твоим первочитателем. Блаженство было бы несгибаемым, если бы я не считал, что ты мое мнение ценишь превыше своего. По-моему, все — таки неправильно, что ты столь упорно полагаешься на мое мнение о своих рассказах. То есть — о тебе. Переспоришь меня в другой раз, но я убежден, что сделал что-то очень неправильное, раз ситуация у нас такова. Я не вполне сейчас каюсь, но муки совести есть муки совести. Они никуда не деваются. Их нельзя отменить. Их, кажется, даже нельзя до конца понять — их корни уходят слишком глубоко в личную и долгую карму. Стоит мне ощутить эти муки совести, и шкуру мою спасает примерно лишь одно: они — несовершенная форма знания. Но лишь потому, что форма несовершенна, от нее же не стоит отказываться. Главная трудность — использовать ее практически, пока она тебя не парализует. Поэтому я запишу то, что думаю об этом рассказе, как можно быстрее. Когда я спешу, у меня возникает могучее ощущение, что совесть моя здесь работает на совесть. Я правда так думаю. Я думаю, что если потороплюсь, может, получится сказать тебе то, что я, вероятно, хотел сказать тебе много лет.

Ты сам должен знать, что в рассказе твоем полно прыжков. Скачков. Когда ты только лег спать, я некоторое время думал, что мне следует разбудить всех в доме и закатить вечеринку в честь нашего изумительно прыгучего братца. Что же я такое, если всех не разбудил? Вот бы знать. В лучшем случае — опасливый человек. Я опасаюсь больших прыжков, которые могу отмерять глазами. По — моему, мне снится твоя дерзость — взять и прыгнуть прочь с глаз моих. Прости мне это. Я теперь пишу очень быстро. Мне кажется, этого своего нового рассказа ты долго ждал. И я, в каком-то смысле, тоже. Знаешь, мне сейчас не дает уснуть главным образом гордость. По-моему, это главное мое опасение. Во имя самого себя — не делай так, чтобы я тобой гордился. Мне кажется, именно это я и пытаюсь сказать. Только б ты больше не заставлял меня сидеть допоздна из гордости. Дай мне такое, от чего моя неразумная бдительность возьмет и проснется. Высыпали все твои звезды — так не давай же мне спать до пяти. Извини подчеркивание, но я впервые говорю о твоих рассказах так, что голова у меня подскакивает. Прошу тебя, больше не позволяй мне говорить. Сегодня мне кажется: что ни скажи писателю, умолив его выпустить на небо все звезды, выйдет просто литературный совет. Сегодня я убежден, что любой «полезный» литературный совет сродни Луи Буйе и Максу дю Каму, навязавшим Флоберу госпожу Бовари,[338] и только. Ведь лишь эти двое с их изысканным вкусом заставили его написать шедевр. Они навеки помешали ему изливать душу на бумагу. Он умер знаменитостью — а таковой он вообще не был. Письма его невозможно читать. Они намного лучше, чем им следовало бы. Читается в них: впустую, впустую, впустую. От них у меня сердце кровью обливается. Я в ужасе от того, что могу сказать тебе сегодня, дорогой мой старина Дружок, нечто помимо банальщины. Прошу тебя, иди, куда ведет душа, выигрывай или проигрывай. Ты рассвирепел, когда мы регистрировались. [Неделей ранее он, я и несколько миллионов других молодых американцев, отправились в ближайшую среднюю школу и зарегистрировались в призывной комиссии. Я уловил, как он улыбается, когда я что-то написал у себя на бланке. Всю дорогу домой он отказывался сообщить мне, что его так рассмешило. Как может засвидетельствовать любой член нашей семьи, он способен быть несгибаемым отказчиком, когда случай видится ему благоприятным.] Знаешь, чему я улыбался? Ты написал, что писатель по профессии. Мне показалось, что красивее эвфемизма я в жизни не слыхал. Когда это писательство успело стать твоей профессией? Оно же всегда было для тебя только религией. Только. Я сейчас немного перевозбужден. Поскольку это и есть твоя религия, знаешь, о чем тебя спросят, когда умрешь? Но давай я сперва скажу, о чем не спросят. Тебя не спросят, писал ли ты что-то чудесное и трогательное, когда умер. Не спросят, длинной была эта работа или короткой, смешной или грустной, напечатали ее или нет. Не спросят, в хорошей ты был форме, когда писал, или в плохой. Тебя даже не спросят, та ли эта единственная работа, которую ты бы писал, зная, что жизнь твоя завершится, едва допишешь, — мне кажется, только беднягу Сёрена К. об этом спросят. Я вполне уверен, что тебе зададут лишь два вопроса. Много ли высыпало твоих звезд? Изливал ли ты душу на бумагу? Знал бы ты, как легко на оба вопроса ответить «да». Вспомнил бы, еще не сев писать, что читателем ты был задолго до того, как стать писателем. Просто заруби себе это на носу, а потом сядь тихонько и спроси читателя в себе, что из написанного на всем белом свете больше всего хотелось бы прочесть Дружку Глассу, если б выбором ведала его душа. Следующий шаг кошмарен, но так прост, что аж не верится. Просто сядь бесстыже и напиши ее сам. Это я даже подчеркивать не стану. О посмей же, Дружок! Доверься душе. Ты же мастер, ты этого заслуживаешь. Душа тебя никогда не предаст. Спокойной ночи. Мне теперь как-то чересчур уж возбужденно и немножко театрально, но я бы, наверное, отдал чуть ли не все на свете, лишь бы увидеть, как ты пишешь — что угодно, рассказ, стихотворение, дерево, — и оно взаправду и поистине ведомо твоей душой. «Банковский сыскарь»[339] в «Талии». Давай возьмем всю компашку завтра вечером. Целую, С.

На странице снова Дружок Гласс. (Дружок Гласс, разумеется, — всего лишь мой псевдоним. Мое настоящее имя — майор Джордж Филдинг Антикульминацинг.)[340] Мне самому как-то чересчур уж возбужденно и немножко театрально, и любой мой разгоряченный импульс в эту секунду подвигает меня литературнозвездно пообещать читателю нашу встречу завтра ввечеру. Но если, как мне кажется, я смышлен, я просто почищу зубок и побегу баиньки. Если длинный меморандум моего брата читать оказалось довольно тяжко, не могу сдержаться и не добавить, что его перепечатка для моих друзей совершенно меня измотала. В сей момент на мне тот симпатичный свод небесный до колен, кой он предложил мне как подарок, чтоб я давай-быстрее-выздоравливал-после-этой-своей-желтухи-и-малодушия.

Но будет ли с моей стороны необдуманно сообщить читателю, чем я намерен заниматься, с завтрашнего вечера начиная? Лет десять или больше я мечтал, чтобы кто-нибудь без особой тяги к кратким, четким ответам на лобовые вопросы спросил бы у меня: «А Как твой брат Выглядел?» Короче — такой писаниной, «чем-то, чем угодно», с коей, как подсказывает мой рекомендованный авторитетный орган, мне больше всего понравится свернуться калачиком, — полным физическим описанием Симора, кое предпримет тот, кого не подпаливает спешка побыстрее скинуть эдакую обузу, а говоря должным образом бесстыдно — я.

Волосы его прыгают по всей парикмахерской. Настал Завтрашний Вечер, и я тут сижу, надо ли говорить, в смокинге. Волосы его прыгают по всей парикмахерской. Господи Иисусе, это у меня первая строчка? Эта комната что — наполнится медленно-медленно кукурузными оладьями и яблочным пирогом? Запросто. Мне в это верить не хочется, но она может. Стоит в описании надавить на Разборчивость — и я завяжу с ним напрочь, даже не начав. Я не могу отсортировывать, не могу сутяжничать с этим человеком. Могу только надеяться, что хотя бы в чем-нибудь тут поможет беглый здравый смысл, но давайте я в кои-то веки не буду проверять каждую дурацкую фразу, или я опять все брошу. Его прыгучие волосы в парикмахерской — абсолютно первейшее, что приходит в голову. Обычно мы ходили стричься каждый второй эфирный день, иначе — раз в две недели, сразу после уроков. Парикмахерская находилась на углу 108-й и Бродвея, гнездилась цветуще (а ну прекрати) между китайским ресторанчиком и кошерной закусочной. Если мы забывали пообедать или, что вероятнее, теряли свой обед, иногда мы покупали центов на пятнадцать нарезки салями, пару свежих корнишонов и ели их прямо в креслах — ну, пока не начинали падать волосы. Парикмахерами были Марио и Виктор. Вероятно уже — ведь сколько лет прошло — скончались от передозы чеснока, обычно рано или поздно так и бывает со всеми нью — йоркскими парикмахерами. (Ладно, кончай. Просто постарайся, будь добр, придушить эту дребедень в колыбельке.) Кресла наши стояли вплотную, и когда Марио заканчивал со мной и готов уже был отчалить и стряхнуть эту свою матерчатую накидку, я неизменно всякий раз обнаруживал на себе больше Симоровых волос, чем своих. Очень немногое в жизни, как до, так и после, бесило меня сильнее. Лишь единственный раз я на это пожаловался — и в том неимоверно просчитался. Сказал что-то — отчетливо паскудным голоском — насчет его «чертовых волос», которые на меня вечно напрыгивают. И в тот же миг пожалел, но слово не воробей. Он ничего не ответил мне, но тут же запереживал. По пути домой, когда мы молча переходили через дороги, становилось все хуже; он, очевидно, размышлял, как воспретить волосам прыгать на его брата в парикмахерской. Последний отрезок к дому по 110-й, долгий квартал от Бродвея к нашему зданию на углу Риверсайд был хуже всего. Никто в семье не мог так переживать этот участок, как Симор — если у Симора имелся Достойный Материал.

Довольно для одного вечера. У меня нет сил.

Вот только еще одно. Чего же я хочу (курсив мой) от описания его внешности? Больше того: чего описанию этому, по-моему, следует добиться? Я хочу, чтобы оно добралось до журнала, да; опубликовать его хочу я. Однако не в этом штука — публиковаться я всегда хочу. Штука здесь скорее в том, как я желаю подать его в журнал. Да только в этом и штука. По-моему, я знаю. Прекрасно знаю, что знаю. Оно должно туда добраться так, чтобы я не прибегал ни к маркам, ни к манильскому конверту. Если это описание истинно, я ему только суну денег на поезд, ну еще, может, бутерброд и налью чего-нибудь горячего в термос, и все. Остальные пассажиры в вагоне чуточку от него отодвинутся, как будто оно под мухой. О изумительная мысль! Пусть Симор здесь будет под мухой. Но под какой мухой? Такая муха, пожалуй, бывает у тех, кого любишь, когда они поднимаются на веранду, ухмыляясь, ухмыляясь после трех трудных сетов в теннис, в триумфальный теннис, чтобы спросить, видел ли ты их последний удар. Да. Oui.

* * *

Другой вечер. Не забудь, это станут читать. Скажи читателю, где ты. Будь дружелюбен — поди угадай. Само собой. Я в оранжерее, только что позвонил, чтоб подавали портвейн, и с минуты на минуту его внесет старый лакей семейства, исключительно разумный толстый и гладкий мышак, который подъедает в доме все, опричь экзаменационных работ.

Возвращаюсь к волосам С., поскольку они уже на странице. Пока они не стали выпадать — лет в девятнадцать, клочьями, — у него были очень жесткие черные волосы. Подмывает сказать — почти курчавые, но не совсем; мне кажется, я бы все же решился их так назвать, если б они курчавились. То были крайне тягабельные волосы, и тягали за них почем зря; младенцы в семье тянулись к ним машинально — еще прежде носа, который, бог свидетель, тоже был Видный. Но всему свое время. Очень волосатый человек, юноша, подросток. Прочих детишек в семье, не исключительно, однако особенно мальчиков, множество еще не половозрелых пацанов, которых у нас в доме всегда бывало как — то полно, зачаровывали его запястья и кисти. Мой брат Уолт лет в одиннадцать исполнял такой номер: смотрел на запястья Симора и приглашал его снять свитер:

— Сними свитер, эй, Симор. Давай, ну? Тут же тепло. — С. сиял ему в ответ улыбкой — отсвечивал ему. Такие дурачества детишек — кого угодно — он любил. Я тоже, но лишь время от времени. Ему же нравилось неизменно. И он расцветал, поигрывал мышцами от бестактных или скоропалительных реплик, адресованных ему домашней мелюзгой. В 1959 же году, когда временами до меня доносятся раздражающие известия о деяньях моих младших брата и сестры, я припоминаю, сколько радости они доставляли С. Помню Фрэнни года в четыре — она сидела у него на коленях верхом и говорила с невообразимым восхищением:

— Симор, у тебя зубы такие красивые и желтые! — Он буквально повалился на меня, спрашивая, слышал ли я, что она сказала.

Одно замечание в последнем абзаце останавливает меня намертво. Почему дурачества мелюзги нравились мне только время от времени? Вне сомнений, порой в них сквозила немалая толика злого умысла, коли направлены они бывали на меня. Вполне вероятно, я такого и заслуживал. Что, интересно, читателю известно о больших семьях? Еще важнее: много ли он такого выдержит — в моем-то изложении? Как минимум, я должен сказать вот что: если вы старший брат в большой семье (особенно такой, где, как у Симора с Фрэнни, разница в возрасте — лет восемнадцать), и вы либо ставите себя, либо без должного внимания к вам ставитесь местным гувернером или наставником, почти невозможно при этом не стать и надзирателем. Но даже надзиратели бывают особых форм, размеров и цветов. Например, когда Симор велел одному из двойняшек, или Зуи, или Фрэнни, или даже мадам Тяпе (которая была лишь на два года младше меня и часто вполне себе Дама) снимать галоши, входя в квартиру, все и каждый знали: он главным образом имеет в виду, что иначе они натопчут и Бесси придется идти за шваброй. Когда же я велел им снимать галоши, они понимали, что я преимущественно хочу сказать: кто галоши не снимает, тот свинтус. Потому и дразнили нас с ним порознь, да и доставали совершенно особняком. Исповедь, со стоном слышу я, которую нельзя не заподозрить в Искренности и Заискивании. Ну что тут поделаешь? Мне что, всё прекращать, едва в мой голос вкрадется интонация Святой Простоты? Неужто не могу я рассчитывать на читательское понимание: я не стал бы умалять свои заслуги — в данном случае подчеркивать свои дурные руководящие качества, — если бы не был уверен, что меня в этом доме гораздо больше, чем просто терпят? Поможет вам, если я еще раз напомню свой возраст? Сейчас мне сорок седовласых, обвислозадых лет, у меня внушительное пузо и, я надеюсь, кое-какие соответствующе внушительные шансы не швырять серебряную чайную ложечку на пол из-за того, что в этом году не попаду в баскетбольную команду или недостаточно четко козыряю, чтобы меня взяли на Курсы подготовки офицерского состава. Кроме того, никогда, вероятно, не писано исповедальных пассажей, которые не смердели бы слегка гордыней автора от того, что он отказался от гордыни. Всякий раз при публичной исповеди следует прислушиваться к тому, в чем автор не исповедуется. В определенный период жизни (обычно, как ни прискорбно сообщать, в успешный период) человек может вдруг ощутить, что Властен признаться, как сдирал на выпускном экзамене в колледже, — он даже может соизволить и признать, что между двадцатью двумя и двадцатью четырьмя годами был импотентом, но сии отважные исповеди сами по себе не дают гарантий, что мы выясним, разозлился ли он некогда на своего хомячка так, что наступил ему на голову. Жаль распространяться об этом дальше, но мне кажется, что основания для беспокойства у меня есть. Я пишу о единственной известной мне личности, которую — на своих условиях — считал поистине крупной, о единственной личности вообще любых существенных пропорций, которая никогда не давала мне ни малейшего повода заподозрить ее в том, что у нее тайно заначен целый чулан шаловливых, утомительных маленьких тщеславий. По-моему, ужасно — да что там, зловеще — даже вынужденно задаваться вопросом, не становлюсь ли я на этой странице популярнее его. Вы меня, быть может, простите за то, что я так говорю, но не все читатели умелы. (Когда Симору было двадцать один, он почти стал профессором с докторской степенью по филологии и преподавал уже два года, я спросил, что его угнетает в преподавании — и угнетает ли что-нибудь вообще. Он ответил, что его, в общем, наверное, ничего не угнетает в преподавании, но одна штука вроде бы пугает: чтение карандашных пометок на полях книг в библиотеке колледжа.) Конец близок. Не все читатели, повторяю, умелы, и мне говорят — критики говорят нам всё, и худшее — в начале, — что я как писатель располагаю множеством поверхностных чар. Я всей душой боюсь, вдруг найдется и такой читатель, который отыщет некую притягательность в том, что я дожил до сорока; т. е., в отличие от Другой Личности на странице, не был достаточно «себялюбив», чтобы покончить с собой и тем самым бросить Любящее Семейство на произвол судьбы. (Я сказал «конец близок», но мне он все же не дается. Не потому что я не поистине железный человек: просто для того, чтобы закончить как надо, мне придется затронуть — боже мой, тронуть — подробности его самоубийства, а я не рассчитываю, что при моей скорости буду готов к этому в ближайшие несколько лет.)

Но я вам скажу еще кое-что, а уж потом отправлюсь баиньки, и сдается мне, это в высшей степени уместно. И я был бы благодарен, если бы кто-нибудь сильно постарался не считать это категорической запоздалой мыслью. То есть я могу привести вам один вполне умопостижимый резон, почему мои сорок лет при написании сего суть чудовищное преимущество-недостаток. Симор умер в тридцать один. Доведение его даже до этого весьма не убеленного сединами возраста займет у меня много, много месяцев — так уж я устроен, — а то и лет. Ныне же вы увидите его почти исключительно ребенком и юным подростком (никогда, ей-богу надеюсь, не мальчуганом). Пока я с ним разбираюсь на этой странице, я тоже буду ребенком и юным подростком. Но всегда буду осознавать — и тем самым, хочется верить, осознавать, хоть и далеко не столь фанатично, будет читатель, — что всем этим вводным курсом распоряжается несколько пузатый и почти уже пожилой человек. На мой взгляд, мысль эта не более тосклива, чем большинство правд жизни и смерти, но и не менее. Пока вам придется поверить мне на слово, но должен сказать: так же, как мне известно что угодно, я знаю — окажись на моем месте Симор, на него бы так подействовало — так бы его вообще поразило — грубое его старшинство как рассказчика и официального заправилы, что он бы все это предприятие забросил. Я об этом, разумеется, больше ни слова не скажу, но рад, что тема всплыла. Это правда. Прошу вас, не просто увидьте ее — почувствуйте.

Я все-таки не иду баиньки. Кто-то здесь зарезал сон.[341] Вот и умник.

Визгливый неприятный голос (у моих читателей таких нет): Вы же обещали рассказать, Как ваш брат Выглядел. Да на черта нам сдались этот ваш анализ и липкое барахло.

А вот мне сдались. Я хочу все это липкое барахло до капельки. Анализа можно бы, несомненно, и поменьше, но липкое барахло мне нужно до капельки. Если у меня и есть молитва, чтоб не сбиться, поможет мне только липкое барахло.

Мне кажется, я могу описать его лицо, его облик, его манеру держаться — все это — почти в любой миг его жизни (исключая годы за границей), и сходство там будет. Без эвфемизмов, пожалуйста. Совершенный образ. (Когда и где, если я решу продолжать, придется мне сообщить читателю о конкретных воспоминаниях, вообще о способности припоминать, что есть у некоторых моих родственников? У Симора, у Зуи, у меня. Не могу же я откладывать это вечно, но насколько уродливо будет смотреться это типографским шрифтом?) Невероятно поможет мне телеграмма от какой-нибудь доброй души, где точно изложат, какого Симора описывать. Если я призван просто описать Симора, любого Симора, картинка у меня получится вполне наглядная, но на ней он явится мне одновременно лет в восемь, восемнадцать и двадцать восемь — и густоволосый, и сильно полысевший, в красно-полосатых шортах летнего дачника и мятой бежевой форменной сорочке с лычками салаги-сержанта, будет сидеть в падмасане[342] и на балконе «Р.К.О.»[343] на 86-й. Грозит мне, я чувствую, вводная вот такой картинки, а мне такого не хочется. Во — первых, мне кажется, от нее будет не по себе Симору. Сурово, если твой Объект — к тому же твой cher maitre.[344] Ему было б гораздо спокойнее, мне кажется, если бы после соответствующих консультаций со своими инстинктами я бы избрал для изображения его лица какой-нибудь литературный кубизм. Коли на то пошло, ему было бы совсем спокойно, напиши я оставшуюся часть исключительно без прописных букв — если мои инстинкты мне это подскажут. Я бы не возражал тут против какой-нибудь разновидности кубизма, но все мои инстинкты до последнего советуют крепко, по-мещански ему противиться. Все равно мне бы хотелось, чтобы утро оказалось мудренее. Спокойной ночи. Спокойной ночи, миссис Тыква.[345] Спокойной ночи, К-Черту-Описание.

* * *

Поскольку мне трудновато говорить за себя, сегодня утром я решил — в классе (довольно-таки пялясь, боюсь, на невероятно узкие бриджи мисс Валдемар), — что поистине учтиво будет предоставить первое слово кому-нибудь из моих родителей, а с кого лучше начинать, как не с Матери-Прародительницы? Хотя риск ошеломляющ. В конечном итоге врать заставляют если не сантименты, то уж естественные отвратительные воспоминания — наверняка. Бесси, к примеру, среди немногого прочего главным считала в Симоре его рост. В уме у себя она видит его необычайно долговязым, эдаким техасцем, и, входя в комнаты, он вечно пригибается. Однако же в нем было пять футов и десять с половиной дюймов — по нынешним мультивитаминным стандартам это чуть выше среднего. Что его устраивало. К росту он вообще никакой любви не питал. Когда двойняшки вымахали за шесть футов, я некоторое время задавался вопросом, не примется ли он им слать почтовые карточки с соболезнованиями. Думаю, сегодня он бы жил да радовался, что Зуи — актер — вырос маленьким. Сам он, С., твердо верил, что у настоящих актеров центр тяжести должен располагаться низко.

Вот это замечание, «жил да радовался» — ошибка. Сейчас я не могу заставить его жить и не радоваться. Я был бы очень счастлив, если бы вместо меня тут посидел какой-нибудь писатель серьезного склада. Выбрав эту профессию, я в числе первых дал обет совать кляпы своим персонажам, чтобы на странице не Улыбались и не Ухмылялись. Жаклин ухмыльнулась. Ленивый здоровяк Брюс Браунинг сухо осклабился. Морщинистое лицо капитана Миттагессена осветила мальчишеская улыбка. Однако тут улыбки мне навязываются адски. Сначала разберемся с худшим: мне кажется, у него была очень, очень хорошая улыбка — для человека, чьи зубы можно было определить где-то между «так себе» и «плохими». О механике этой улыбки писать вроде бы нисколько не тягостно. Улыбка его часто перемещалась назад или вперед, когда вся остальная мимика в комнате либо замирала в пробке, либо двигалась не в ту сторону. Его распределитель был нестандартным даже для нашей семьи. Когда задували свечи на тортах в дни рождения самых маленьких, Симор бывал суров, не сказать — траурен. И напротив, порой положительно лучился, если кто-нибудь из детей показывал ему на плече ссадину, посаженную, когда этот кто-нибудь проплывал под плотом. С формальной точки зрения, у Симора вообще не было светской улыбки, однако, видимо, не будет ложью (ну разве что легчайшим преувеличением) сказать: не бывало такого, чтобы лицу его недоставало чего-то по сути правильного. Его улыбка от ссадины на плече, к примеру, часто бесила, если ссадина украшала твое плечо, но эта же улыбка и отвлекала, если важно было отвлечь. Суровость его на днях рождения, вечеринках-сюрпризах никому не отравляла удовольствия — ну, почти никогда, не больше, чем его, гостя, ухмыльчивость на Первых Причастиях или Бар-Мицвах. И вряд ли брат его, сие говорящий, пристрастен. Те, кто Симора совсем не знал, те, кто знал его очень поверхностно, те, для кого он был просто Юной Радиозвездой, нынешней или же бывшей, иногда бывали несколько обескуражены тем или иным выражением — либо отсутствием оного, — у него на лице, но это, мне кажется, длилось миг, не больше. И зачастую в таких случаях жертвы переживали нечто приятственно близкое к любопытству — и никогда, насколько мне помнится, не бывало никакого личного недовольства, никто не щетинился. С одной стороны — наверняка той, что попроще, — все его гримасы были искренни. Когда из мальчика он превратился в мужа[346] (и вот тут, полагаю, брат уже пристрастен), мне кажется, у него осталось примерно последнее абсолютно беззащитное взрослое лицо во всем Нью — Йорке и его окрестностях. На лице у него происходило что-нибудь лицемерное, искусственное, лишь когда он сознательно веселил дома какого-нибудь кровного родственника. Но даже это случалось далеко не каждый день. В целом, я бы сказал, он отведывал Юмор с той воздержанностью, какая у нас в хозяйстве была заказана всем остальным. Что, следует подчеркнуть пожирнее, вовсе не означает, будто юмор в его меню не входил вообще, просто обычно Симор получал — или клал себе — кусочек поменьше прочих. Дежурной Семейной Шуткой неизменно выпадало быть ему, если в ту минуту дома не было отца, и Симор обычно отделывался добродушно. Вот довольно ловкий пример — мне кажется, об этом я и говорю: когда я читал ему вслух рассказы, он неизменно хотя бы единожды за рассказ прерывал меня посреди чьей-нибудь реплики в диалоге и спрашивал, известно ли мне, что у меня Хороший Слух на Ритмы и Каденции Разговорной Речи. И, спрашивая это, он с немалым удовольствием нацеплял очень мудрое лицо.

Дальше у меня Уши. Вообще-то их есть целое кино — поцарапанный ролик с моей сестрой Тяпой: ей почти одиннадцать, она выбегает из-за обеденного стола в каком-то бунтарском порыве, несется к себе в комнату, чтобы через минуту вернуться и нацепить пару колечек, вынутых из крепления ее тетради, Симору на уши. Результат ей очень понравился, и Симор не снимал колечки весь вечер. Вполне вероятно — пока из мочек не пошла кровь. Но кольца эти были не про него. Он, боюсь, не располагал ушами пирата — скорее, ушами старого каббалиста или старого Будды. С крайне длинными мясистыми мочками. Помню, отец Уэйкер, заехав сюда несколько лет назад в жарком черном костюме, спросил, когда я решал кроссворд «Таймс», не кажется ли мне, что уши С. - династии Тан.[347] Я бы сам датировал их более ранним периодом.

Я иду баиньки. Может, сперва стаканчик на сон грядущий в Библиотеке с полковником Анструтером, затем — постель. Почему это меня так утомляет? Ладони потеют, в кишках урчит. Просто Цельного Человека дома нет.

Вот разве что глаза да, может быть (я сказал — может быть), нос, а так меня подмывает остальное лицо пропустить, и к черту Полноту Описания. Не вынесу, если меня станут обвинять, что я ничего не оставил воображению читателя.

* * *

В одном-двух удобных для описания смыслах глаза его напоминали мои, Леса и Тяпы — в том, что (а) глаза всей шайки можно довольно стыдливо описать как цвета слишком темного бычьего хвоста, либо Скорбно-Еврейско-Карие, и (б) мы все склонны к полукружьям под глазами, а в паре случаев — прямо-таки к мешкам. На этом, однако, все внутрисемейное сходство прекращается. Представляется отчасти негалантным по отношению к дамам сего ансамбля, однако мой голос за «лучшую» пару глаз в семье был бы отдан Симору и Зуи. И все же две эти пары до чрезвычайности различались, и цвет здесь большой роли не играл. Несколько лет назад я напечатал крайне Западающий в Память и Навязчивый, неприятно неоднозначный и совершенно безуспешный рассказ о юном «вундеркинде» на борту трансатлантического лайнера, и где-то в нем было подробное описание глаз мальчика. По счастливой случайности, экземпляр этого рассказа в данный момент имеется при мне — он с большим вкусом пришпилен к лацкану моего халата. Цитирую: «Глаза его, бледно-карие и вовсе не большие, отчасти косили — левый больше правого. Но косили не так, чтобы его уродовать, — на первый взгляд косоватость вообще не замечалась. О его косоглазии можно лишь упомянуть — да и то желающему, чтобы они смотрели прямее, были карее или шире расставлены, следовало бы сначала долго и всерьез подумать». (Наверное, лучше нам на секундочку прерваться, дабы перевести дух.) Факт тот, что (поистине, а никак не Хо-Хо-так-и-было-задумано) это вовсе не глаза Симора. У него глаза были темные, очень большие, вполне адекватно посаженные и, если угодно, до крайности не косые. Однако по меньшей мере два члена моей семьи поняли и заметили мне, что таким описанием я пытаюсь намекнуть на глаза Симора, и у них даже возникло чувство, будто мне это не слишком плохо удалось — как-то причудливо, но все же. В действительности же глаза его заволакивала некая сверхтончайшая пелена — вот-он-я, вот — меня-нет, — но штука в том, что это была вовсе никакая не пелена, и вот тут у меня начались неприятности. Другой, равно же затейливый писатель — Шопенгауэр — в какой-то своей потешной работе пытается описать похожую пару глаз и, с восторгом сообщаю вам, несет абсолютно сопоставимую околесицу.[348]

Ладно. Нос. Твержу себе, что почти совсем не будет больно.

Зайди вы — в любое время между 1919-м и 1948 годами — в людную комнату, где присутствовали бы мы с Симором, вам представился бы, возможно, единственный — зато безошибочный — способ определить, что мы с ним братья. По носам и подбородкам. Подбородки я, разумеется, легко отмету через секунду, сказав, что у нас их толком и не было. А вот носы у нас подчеркнуто имелись и приближались к полной идентичности: два больших, мясистых, вислых, trompe[349]-образных творения, отличавшихся от любого другого носа в семье, за исключением — чересчур уж ярким — носа старого доброго Прадедушки Зозо: взмывая воздушным шариком с древнего дагерротипа, он существенно тревожил меня в раннем детстве. (Подумать только: Симор, никогда в жизни не отпускавший никаких шуточек о, скажем так, анатомии, однажды немало удивил меня, спросив, не представляют ли наши носы — его, мой и Прадедушки Зозо — ту же спальную дилемму, коя связана бывает с определенными бородами, а именно, ложась спать, выкладываем ли мы носы на одеяло или запихиваем под него.) Но есть риск прозвучать по сему поводу слишком легкомысленно. Мне бы хотелось, чтобы меня поняли очень ясно — а если нужно, то и оскорбительно ясно: они решительно не были романтическими рубильниками Сирано.[350] (По всем статьям тема, как мне кажется, опасная в нашем дивном новом психоаналитическом мире, где почти все знают, как нечто само собой разумеющееся, что было раньше — нос Сирано или его шуточки, и где в международных масштабах клинически шикают на всех большеносых ребят, бесспорно косноязычных.) Мне кажется, стоит упомянуть о единственном различии в общей шири, длине и очертаниях наших носов — у Симора в переносице, вынужден сообщить я, имелся весьма заметный изгиб вправо, этакая дополнительная кривобокость. Симор всегда подозревал, что из-за этого мой нос в сравнении — прямо-таки патрицианский. «Изгиб» приобретен был, когда кто-то из близкой родни довольно сонно отрабатывал замахи бейсбольной битой в прихожей нашей квартиры на Риверсайд-драйв. После этого происшествия нос у Симора так и не исправился.

Ура. С носом всё. Пойду баиньки.

* * *

Не осмеливаюсь оглянуться на то, что написал до сих пор: старый профессиональный страх с первым ударом полуночи превратиться в использованную ленту для пишмашинки «Ройал» сегодня вечером очень силен. Но у меня есть светлая мысль: я же не живой портрет Шейха Аравии[351] тут представляю. Он, остается уповать, честен и точен. В то же время, пусть вследствие моего проклятого неумения и горячки никто не подвигнется к заключению, будто С. был по обычной утомительной терминологии Симпатичным Отнюдь-Не-Красавцем. (Это крайне сомнительный ярлык во всяком случае — он широко употребим в определенных женских кругах, реальных или же воображаемых, для оправдания их, быть может, чересчур выдающейся тяги к сладкоголосым демонам с изумительным воем либо, несколько менее категорично, неотесанным лебедям.) Даже если мне придется мысль эту вколачивать в головы — и я сознаю, что уже это делаю, — следует ясно дать понять, что мы, хоть и в слегка различной степени, были двумя навязчиво «невзрачными» детьми. Господи, до чего ж невзрачны мы были. И хоть, по-моему, я могу сказать, что внешность наша «значительно улучшилась» с годами, и лица у нас «округлились», должен объявить снова и снова: мальчиками, юношами, подростками мы, вне сомнений, заставляли огромное множество поистине чутких людей при первом взгляде на нас отчетливо страдать. Я говорю здесь, само собой, о взрослых, не о прочих детях. Маленькие дети, по большей части, страдать не особо расположены — в таком-то смысле. С другой стороны, большинство маленьких детей нынче не замечены и в особом благородстве. Зачастую на детских утренниках чья-нибудь довольно показушно свободомыслящая мамаша предлагала сыграть в «бутылочку» или «почту», и я с готовностью могу засвидетельствовать: все свое детство двое старших Глассов оставались матерыми получателями целых мешков неотправленных писем (высказано нелогично, однако, я считаю, удовлетворительно) — если, само собой, «почтальоном» не была одна девочка по имени Шалава Шарлотта, и без того слегка того. Беспокоило ли нас это? Мучились ли мы? Ну-ка хорошенько пораскинь мозгами, писатель. Мой очень неспешный, очень обдуманный ответ: Почти никогда. В моем случае в голову сразу приходят три причины. Во-первых, за исключением одного-двух шатких интервалов, я все детство неколебимо верил — в большой степени благодаря настойчивости Симора, но никак не только, — что я — парнишка отъявленно обаятельный и со всех сторон талантливый, а если кто так не считает, это — одновременно симптоматичный и на странный манер бессмысленный показатель его вкуса. Во-вторых (если вы это вытерпите, а я не понимаю, как вам это удастся), у меня к пяти годам уже имелось радужное твердое убеждение, что, когда вырасту, я стану превосходным писателем. И в-третьих, лишь с очень немногими отклонениями, причем ни одно из них не затрагивало глубин души, я всегда втайне был доволен и гордился любым своим физическим сходством с Симором. У самого же Симора, как обычно, все было иначе. Его поочередно то крайне заботил его смешной облик, то он плевать на него хотел. Переживая сильно, он переживал за других, и я сейчас соображаю, что особенно — за нашу сестру Тяпу. Симор по ней с ума сходил. Это мало что объясняет, поскольку с ума он сходил по всей нашей семье и большинству народонаселения вне ее. Но, как это случается у всех молоденьких девчонок, которых знал я, у Тяпы была такая фаза — восхитительно краткая, должен сказать, к ее чести, — когда она минимум дважды в день «умирала» из-за gaffes, faux pas[352] взрослых вообще. На пике этого периода любимой учительницы истории, вошедшей в класс после обеденного перерыва со следами charlotte russe[353] на щеке, хватило бы, чтоб Тяпа у себя за партой зачахла на корню и умерла. Вполне, однако, часто она возвращалась домой мертвой по несколько менее тривиальным причинам, и вот такие разы Симора беспокоили и волновали. Из-за нее его весьма наособицу тревожили те взрослые, что подходили к нам (к нему и ко мне) на вечеринках и так далее и говорили, какие мы с ним сегодня красавцы. Подобное случалось нередко, если и не дословно, и, похоже, Тяпа в таких случаях обычно оказывалась в пределах слышимости и определенно предвкушала кончину.

Может, мне тут стоит чуть больше попереживать, не навернусь ли я с борта, зайдя слишком далеко в этих разговорах про его лицо — его физическое лицо. Допускаю — с готовностью: мне в определенном смысле недостает совершенства методов. Возможно, с этим описанием я переборщил. С одной стороны, вижу, что уже обрисовал почти все черты его лица, а жизни оного даже не коснулся. Сама эта мысль — я ее не ожидал — потрясающе угнетает. Однако даже пока я ее в себе ощущаю, даже пока тону с ней, некая убежденность, что была у меня с самого начала, остается нетронутой — ей уютно и сухо. «Убежденность» — вообще не то слово. Тут речь скорее о призе для лучшего гурмана наказаний или о сертификате стойкости. Я чувствую, у меня есть знание, некая редакторская интуиция, что выработалась из моих неудачных попыток в прошедшие одиннадцать лет описать Симора на бумаге, и знание это подсказывает мне: недомолвками его не постичь. Вовсе наоборот. С 1948 года я написал и нарочито театральным манером сжег по меньшей мере десяток рассказов или набросков о нем — и некоторые, говорю я, хоть и зря говорю, довольно-таки живые и читабельные. Но они — не Симор. Сооруди для Симора недомолвку, и она обратится — заматерев — в ложь. Художественную ложь — возможно, а иногда и аппетитную, однако ложь тем не менее.

Сдается мне, ложиться не следует еще час-другой. Вертухай! Проследите, чтобы этот человек не лег спать.

Но многое в нем ни в малейшей мере не напоминало горгулью. Руки у Симора, к примеру, были очень изящные. Я помедлю называть их прекрасными, поскольку не хочется опускаться до совершенно отвратного выражения «прекрасные руки». Ладони — широкие, мышца между большим и указательным пальцами казалась неожиданно развитой, «сильной» (кавычки необязательны — бога ради, расслабься), однако пальцы — дольше и суше, даже чем у Бесси; средние же пальцы выглядели так, будто их следовало измерять портновской лентой.

Я думаю о последнем абзаце. Иными словами — о том личном восхищении, что в нем отразилось. До какой степени, задаюсь вопросом я, можно позволить человеку восхищаться руками брата, чтобы не воздевались современные брови? С юных дней, папа Уильям,[354] моя тяга к другому полу (если не брать во внимание несколько, скажем, не всегда добровольных вялых периодов) часто служила довольно обыденным поводом для слухов на некоторых моих старых Семинарах. Однако теперь я не могу не припомнить — быть может, чересчур живо, — что Софья Толстая в какой-то своей, ничуть не сомневаюсь, тщательно спровоцированной семейной дрязге обвинила отца ее тринадцати детей, старика, домогавшегося ее каждую ночь их жизни в браке, в гомосексуальных наклонностях. В целом, я думаю, Софья Толстая была женщиной примечательно невыдающихся способностей — и атомы мои, более того, организованы таким манером, что я по самой природе своей склонен полагать: обычно дыма не бывает без клубничного «Джелло», без огня же дым случается сплошь и рядом, — но я крайне подчеркнуто верю, что в любом прозаике, для которого либо все, либо ничего, и даже в том, кто на писательство претендует, в огромной мере присутствует гермафродит. Мне кажется, если прозаик хихикает над писателями-мужчинами, которые носят невидимые юбки, делает он это к собственному непреходящему риску. По сему поводу я больше ничего не скажу. Это именно тот сорт уверенности, который можно очень легко и смачно Оскорбить. Чудо, что на печатной странице мы не так трусим, как на самом деле.

Голос Симора, его невероятную гортань я здесь обсуждать не могу. Мне даже толком не на что сперва опереться. Просто скажу пока — своим голосом, непривлекательным и Детективным: голос, которым разговаривал он, был лучшим совершенно несовершенным музыкальным инструментом, что мне доводилось слушать часами. Повторяю, однако, что мне хотелось бы отложить полное его описание.

Кожа у него была смугла или, по крайней мере, располагалась на очень дальнем, безопасном краю спектра от землистой, и необычайно чиста. Все отрочество он проходил без всяких чирьев, и это как озадачивало, так и раздражало меня до крайности, поскольку питался он примерно теми же кучами провизии с уличных тележек — как выражалась наша мать, Негигиеничной Едой, Которую Готовят Грязные Люди, Никогда Не Моющие Рук, — что и я, пил по крайней мере столько же бутылочной газировки, что и я, да и мылся наверняка не чаще меня. Если уж на то пошло, мылся он значительно реже. Он бывал обычно так занят присмотром за тем, чтобы остальная шайка — в особенности двойняшки — мылась регулярно, что зачастую сам просто не успевал. Что отбрасывает меня — это не очень удобно — назад, к теме парикмахерских. Как-то днем по пути на подстрижку он как вкопанный вдруг остановился посреди Амстердам-авеню и спросил у меня очень рассудительно — а вокруг в обе стороны неслись грузовики и прочий транспорт, — не буду ли я сильно возражать, если подстригусь без него. Я оттащил его к бордюру (хорошо бы получить по никелю за каждый бордюр, к которому я его оттаскивал и ребенком, и взрослым) и ответил, что, разумеется, буду. У Симора сложилось ощущение, что у него не очень чистая шея. И он намеревался избавить парикмахера Виктора от вида этой оскорбительно грязной шеи. По сути, она и была грязной. Не в первый и не в последний раз он сунул палец под воротник рубашки и попросил меня поглядеть. Обычно эта область патрулировалась, как следует, но когда нет — мало не казалось.

Вот теперь я по-настоящему должен баиньки. С первым лучом зари Декан по Женской Части — милейшее существо — приходит завтра пылесосить.

* * *

Тут где-то должен всплыть ужасный вопрос одежды. Как изумительно удобно было бы, если б писатели позволяли себе описывать одежду своих персонажей предмет за предметом, шов за швом. Что нам не дает? Отчасти — склонность либо загибать читателя, с которым мы никогда не встречались, в позицию, либо оправдывать его за недостаточностью улик: позиция — когда мы не приписываем ему нашего знания людей и нравов, недостаточность улик — когда мы предпочитаем не верить, что у него под рукой те же мелочные, изощренные данные, что и у нас. Например, когда я прихожу к своему подологу и натыкаюсь в журнале «Ку-ку» на снимок некоего многообещающего американского общественного деятеля — кинозвезды, политика, только что назначенного президента колледжа, — и человека этого показывают нам дома, с гончей у ног, Пикассо на стене, а на человеке охотничья норфолкская куртка, я обычно бываю очень мил с собакой и достаточно учтив с Пикассо, но когда дело доходит до выведения заключений касаемо норфолкских курток на американских общественных деятелях, я могу оказаться непримирим. Если, то есть, меня с самого начала не привлекает данная личность, куртка все и решит. Из нее я заключу, что горизонты личности расширяются слишком, на мой вкус, чертовски быстро.

Поехали. Чуть повзрослев, мы с Симором принялись одеваться кошмарно — каждый по-своему. Странновато (да нет, не слишком), что мы и впрямь так жутко одевались, поскольку маленькими, мне кажется, смотрелись удовлетворительно и непримечательно. На ранней стадии нашей карьеры радио-исполнителей Бесси обычно водила нас покупать одежду в «Де-Пиннас»[355] на Пятой авеню. Как она вообще обнаружила это степенное и приличное заведение, можно лишь гадать. Мой брат Уолт — при жизни весьма элегантный молодой человек — подозревал, что она просто подошла к полисмену и спросила. Вывод не очень неразумный, поскольку наша Бесси, когда мы были детьми, обычно с самыми узловатыми своими проблемами шла к тому, что в Нью-Йорке заменяло оракул друидов, — к ирландскому уличному регулировщику. В каком-то смысле, сдается мне, на открытие Бесси и впрямь как-то повлияло пресловутое «ирландское счастье». Но это явно не все. Например (не в тему, но мило), мою мать никогда ни на какой широте выражения нельзя было назвать заядлой читательницей. Однако я видел, как она входила в роскошный книжный дворец на Пятой авеню за подарком одному моему племяннику и выходила оттуда с изданием «К востоку от солнца и к западу от луны» с иллюстрациями Кая Нильсена;[356] если бы вы были с нею знакомы, решили бы, что наверняка она вела себя, как настоящая Дама, но с крейсирующими услужливыми продавцами держалась прохладно. Однако давайте вернемся к тому, как мы выглядели в Юности. Сами себе — независимо от Бесси, а также друг от друга — мы начали покупать одежду, едва разменяли второй десяток. Будучи старшим, Симор откололся, так сказать, первым, но я нагнал его, как только представился случай. Помню, я отбросил Пятую авеню, словно холодную картофелину, едва мне исполнилось четырнадцать, и направился прямиком на Бродвей — если конкретно, за покупками на Пятидесятых улицах, где торговый персонал был настроен слегка враждебно, и это еще слабо сказано, однако способен был оценить по виду входящего прирожденного франта. В последний год, когда мы с С. выходили в эфир — 1933-й, — каждый эфирный вечер я появлялся в студии в светло-сером двубортном костюме с огромными подбитыми плечами, в темносиней рубашке с голливудским воротничком-«шалькой» и в том шафранно-желтом галстуке, который из двух одинаковых, что я держал на все официальные случаи, был чище. Честно говоря, никогда ни в каком облачении не бывало мне лучше. (Я подозреваю, человек пишущий никогда по-настоящему не избавляется от своих старых шафранно-желтых галстуков. Рано или поздно, мне кажется, они всплывают у него в прозе, и тут уж, к бесам, ничего не попишешь.) Симор же для себя подбирал великолепно методичные наряды. Главная же закавыка — ничего, ни костюмы, ни особенно пиджаки, никогда не бывало ему впору. Он, должно быть, делал ноги — вероятно, полуодетый и уж точно не расписанный мелком, — стоило к нему приблизиться кому-нибудь из портных-подгонщиков. Пиджаки на нем выглядели кургузо либо мешковато. Рукава либо висели до костяшек больших пальцев, либо не доходили даже до запястий. Брюки сзади обычно бывали едва ли не хуже некуда. Иногда они даже внушали священный трепет: будто задницу 36-го размера, как горошину в лукошко, кинули в штаны 42-го. Но тут следует рассмотреть и другие, более солидные аспекты. Едва на его теле оказывался предмет одежды, Симор утрачивал любое земное его осознание — исключая, быть может, некое смутно-техническое представление, что он больше не голый. И то был не просто признак инстинктивной или даже фактически-доказумой антипатии к тому, что в наших кругах называют «щеголь». Раз или два я ходил с ним за Покупками, и мне кажется, когда я оглядываюсь на те разы, что одежду он приобретал с легкой, но для меня приятной долей гордости — так молодой брахмачарья, новообращенный индуист, выбирает себе свою первую набедренную повязку. О, странное это было занятие. И стоило Симору по-настоящему что-нибудь надеть, с одеждой этой вечно становилось что-то не так.

Перед открытой дверцей шкафа он мог нормально простоять добрых три-четыре минуты, озирая свою половину вешалки с галстуками, но ты знал (если тебе хватало идиотизма сидеть и на него смотреть): едва он что-нибудь выберет, галстук приговорен. Либо его будущий узел не желал уютно укладываться в разрез воротника — часто он упокоивался примерно в четверти дюйма ниже верхней пуговицы, — либо, если потенциальный узел удавалось безопасно дотянуть до подобающего места, узкая ленточка фуляра неизбежно выглядывала из-под опущенного воротничка сзади, весьма похожая на ремешок туристического бинокля. Но я бы предпочел оставить эту большую и трудную тему. Говоря короче, одежда Симора часто доводила всю семью едва ли не до отчаянья. На самом деле, я здесь привел лишь очень беглое описание. Вариаций было множество. Могу лишь добавить — а затем быстро умолкнуть, — что некоторые переживания пошатнут самообладанье кому угодно: стоишь, скажем, под пальмой в «Билтморе», вокруг — суета коктейля, летний день, а твой сеньор скачет вверх по парадной лестнице, очевидно рад-радешенек тебя видеть, но сам не вполне застегнут, несколько расхристан.

Мне бы очень хотелось еще на минутку задержаться на этих скачках по лестнице — то есть проследовать за ними слепо, глубоко наплевав на то, куда они меня заведут. Вверх по всем лестницам Симор скакал. Брал их штурмом. Я редко наблюдал, чтобы он преодолевал лестничный марш как-то иначе. Что подводит меня — уместно, предположу — к вопросу о напоре, энергии и жизненной силе. Не могу вообразить нынче никого (а нынче мне воображать кого-либо вообще нелегко) — за возможным исключением до крайности неуверенных в себе портовых грузчиков, нескольких армейских и флотских военачальников в отставке да толпы малышни, которую волнует объем их бицепсов, — кто сильно доверял бы старой широкораспространенной клевете: дескать, все поэты — Хиляги. Вместе с тем, я готов предположить (в особенности потому, что столько военных и бескомпромиссных настоящих мужчин-любителей природы полагают меня своим любимым трепачом): чтобы дойти до конца чистовика первоклассного стихотворения, требуется довольно значительная доля физической выносливости, а не только нервная энергия или чугунное «я». Жаль только, что слишком часто хороший поэт оказывается вполне паршивым смотрителем собственного тела, однако я верю, что ему в самом начале выдают крайне работоспособную оболочку. Человека неутомимее моего брата я никогда не знал. (Я ни с того ни сего вдруг вспомнил о времени. Еще не полночь, а я раздумываю, не сползти ли мне на пол и не писать ли все это лежа.) Меня только что поразило: я никогда не видел, чтобы Симор зевал. Должно быть, он это, конечно, делал, только я не видел ни разу. Вряд ли он не зевал из чистой воспитанности — дома зевки никогда особо тщательно не подавлялись. Знаю, что сам я зевал достаточно регулярно, — а спал я больше него. Но подчеркну: мы оба с ним спали мало, даже в раннем детстве. Особенно в средний период нашей жизни на радио — в те годы, то есть, когда мы оба носили с собой минимум по три читательских билета в задних карманах, будто затасканные старые паспорта, — далеко не всякой ночью — ночью, то есть, посреди школьной недели — свет у нас в комнате гас раньше двух-трех часов, за исключением того краткого интервала после Отбоя, когда Первый Сержант Бесси все обходила дозором. Лет с двенадцати, если Симор чем-то сильно увлекался, что-то изучал, он мог по две-три ночи подряд вообще не ложиться — и зачастую так и делал, причем и выглядел, и звучал при этом не хуже обычного. По всей видимости, большие недосыпы воздействовали только на его кровообращение — у него мерзли руки и ноги. Примерно на третью ночь бдений он по меньшей мере раз отрывался от своих занятий и спрашивал, не чувствую ли я, как жутко тут сквозит. (Никто у нас в семье, даже Симор, никогда не ощущал сквозняков. Только жуткие сквозняки.) Либо вставал со стула или с пола — где бы он там ни писал, ни читал или ни размышлял, — и шел проверять, не оставил ли кто-нибудь открытой форточку в ванной. Кроме меня, в квартире лишь Бесси умела определить, что Симор презрел сон. Она об этом судила по количеству носков, которые он надевал. В те годы, когда он перешел с коротких штанишек на длинные брюки, Бесси вечно поддергивала ему штанины, проверяя, не нацепил ли он две пары сквознякоустойчивых носков.

Сегодня я сам себе Дрема-Угомон. Спокойной ночи! Спокойной ночи, вы, возмутительно некомпанейские людишки!

* * *

Многие, многие люди моего возраста и моего уровня доходов, пишущие о покойных братьях в чарующей форме полудневника, никогда не морочатся сообщать нам даты, а также не ставят в известность, где находятся. Никакой сопричастности. Я поклялся, что со мной такого не случится. Сегодня четверг, и я вернулся в свое кошмарное кресло.

Сейчас без четверти час ночи, а сижу я тут с десяти, пытаясь — пока на странице у меня осязаемый Симор — отыскать способ представить его Атлетом и Спортивным Игроком и не вызвать крайнего раздражения у тех, кто терпеть не может игры и спорт. На самом деле я в смятении, и мне противно от того, что, как выясняется, я не могу к этому приступить, не начав с извинения. Во — первых, мне случилось принадлежать к кафедре филологии, где по крайней мере два преподавателя сильно ушли вперед и стали признанными репертуарными современными поэтами, а третий — неимоверной элегантности литературный критик на нашем академическом Восточном побережье, довольно внушительная фигура среди спецов по Мелвиллу.[357] Все трое (они, к тому же, как вы себе представляете, питают ко мне какую-то огромную слабость) в пик профессионально-бейсбольного сезона совершают, как представляется мне, несколько чересчур публичный бросок к телевизионному приемнику и бутылке холодного пива. К несчастью, этот мелкий оплетенный плющом камешек в данных обстоятельствах приносит чуть меньше разрушений, потому что я швыряю его из цельностеклянного дома. Я сам всю жизнь был поклонником бейсбола и не сомневаюсь, что в черепе у меня должно быть место, похожее на дно птичьей клетки, выстеленное старыми и драными спортивными разделами. Фактически (и я расцениваю это как последнее слово в интимных отношениях писателя и читателя), быть может, одна из причин, по которой в детстве я не сходил с эфира шесть лет подряд, заключалась в том, что я мог сказать Народу Радиоландии, чем всю неделю занимались ребята Уэйнеры, или, что выглядело еще внушительнее, сколько раз Кобб в 1921 году, когда мне исполнилось два, украл третью.[358] Для меня что — это по-прежнему капельку наболевшая тема? Я разве еще не примирился с теми днями юности, когда бежал от Реальности — посредством линии «Л» с Третьей авеню, — чтобы добраться до своего маленького лона у третьей базы на «Поло-Граундз»? Невероятно. Может, частично от того, что мне сорок и я думаю, что самое время уже попросить всех пожилых мальчиков-писателей отвалить с бейсбольных стадионов и арен корриды. Нет. Я знаю — господи, знаю, — почему мне так не хочется представлять Эстета Атлетом. Я не думал об этом много — много лет, но ответ такой. На радио со мной и С. был исключительно смышленый и симпатичный мальчик, некто Кёртис Колфилд, он потом погиб при какой-то высадке на Тихом океане. Однажды он пробежался с нами до Центрального парка, и там я понял, что мяч он кидает так, будто обе руки у него — левые, короче — совсем по-девчачьи, — и я до сих пор вижу, какое стало у Симора лицо, когда я критически заржал над Кёртисом, конски, жеребячески. (Как еще мне оправдать этот глубинный анализ? Перекинулся ли я на Другую Сторону? Открыть ли мне свою частную практику?)

Как на духу. С. любил игры и спорт, в помещении ли, на воздухе, и сам бывал в них обычно поразительно хорош или поразительно плох — редко что-то между. Пару лет назад моя сестра Фрэнни поставила меня в известность, что одно из Самых Ранних ее Воспоминаний: она лежит в плетеной колыбели (подобно Инфанте, я так понимаю) и смотрит, как Симор в гостиной играет с кем-то в пинг-понг. В действительности, думаю, эта памятная ей плетеная колыбель была старой битой кроваткой на колесиках, в которой ее, бывало, встряхивая на порожках, толкала по всей квартире ее сестра Тяпа, пока они обе не достигали эпицентра бьющей ключом жизни. Однако более чем вероятно, что Фрэнни и впрямь во младенчестве наблюдала, как Симор играет в пинг-понг, и его прочно забытым и явно бесцветным противником легко мог оказаться я сам. Играя с Симором в пинг-понг, я обычно бывал ошеломлен до полной бесцветности. Будто по другую сторону сетки находилась сама Кали-Мать[359] — многорукая, ухмыльчивая и без малейшего интереса к счету игры. Он лупил, он срезал, на каждый второй-третий шарик он бросался так, словно тот был свечкой, которую можно отбивать только смэшем. По грубым прикидкам, три из пяти ударов Симора приходились в сетку или вообще черт знает куда, поэтому отбивать его удары с лёта было практически невозможно. Хотя факт этот ни разу не привлек его пристального внимания, и он вечно изумлялся и униженно извинялся, когда противник его в конце концов громко и обиженно скулил, что за шариком вынужден гоняться по всей комнате, нырять под стулья, диван, рояль и в эти мерзкие щели за книгами на полках.

В теннис он играл равно сокрушительно и равно чудовищно. А играли мы часто. Особенно на моем последнем курсе в колледже, в Нью-Йорке. Он уже преподавал в том же заведении, и частенько, особенно весной, я с ужасом ждал заметно хорошей погоды, ибо знал, что какой-нибудь молокосос непременно падет к моим ногам, как Мальчик-Бард,[360] с запиской от Симора, где будет сказано, не великолепный ли сегодня день и как насчет чуть позже сыграть в теннис. Я отказывался играть с ним на университетских кортах — там, я боялся, его могли увидеть в деле мои или его друзья — особенно какие-нибудь его Kollegen[361] из тех, что посомнительней, — поэтому обычно мы отправлялись на корты «Рипс» на Девяносто шестой улице, наше старое место. Одна из самых беспомощных стратагем, что я когда-либо в жизни разработал: я нарочно оставлял ракетку и туфли дома, а не у себя в шкафчике в студгородке. Но было здесь и одно мелкое преимущество. Одеваясь перед встречей с Симором на кортах, я обычно получал толику сочувствия, и частенько кто-либо из сестер или братьев сострадательно выдвигался со мной к выходу и помогал мне ждать лифт.

При всех карточных играх до единой — рыбе, покере, казино, червях, старой деве, бридж-аукционе или контракте, блинчике или двадцати одном — он бывал совершенно несносен. Тем не менее на игры в рыбу можно было смотреть. Когда двойняшки были маленькими, он обычно играл с ними — и все время им намекал, чтобы они спрашивали, нет ли у него четверок или вальтов, либо изощренно кашлял, показывая свои карты. И в покере он блистал. Под конец отрочества у меня случился краткий период, когда я полунаедине с собой играл в утомительную, безнадежную игру — старался превратиться в эдакого светского льва, нормального парня, поэтому частенько приглашал разных людей на покер. Бывал и Симор. Требовалось некоторое усилие, чтобы не замечать, когда у него на руках бывали тузы, поскольку он сидел и ухмылялся, по выражению моей сестры, как Пасхальный Зайка с полным лукошком яиц. Еще хуже, у него имелась привычка держать стрит, полный дом или что-нибудь получше и не увеличивать ставку и даже не вызывать ее с тем, кто ему нравился и играл напротив с парой десяток.

В четыре из пяти игр на воздухе он играл кисло. В первых классах, когда мы жили на углу 110-й и Драйв, днем обычно устраивались какие-нибудь игры — либо в переулках (стикбол,[362] хоккей на роликах), либо — чаще — на травянистом клочке, приличной по размеру собачьей площадке у статуи Кошута[363] на Риверсайд-драйв (футбол американский или европейский). В футболе или хоккее Симор умел — что снискивало исключительно нелюбовь его товарищей по команде — прорваться на поле противника, зачастую великолепно, а там затормозить так, что вратарь противника получал возможность выдвинуться на неприступную позицию. В американский футбол он играл до крайности редко и почти неизменно только если в какой-нибудь команде недоставало игрока. Я же играл регулярно. Жестокость игры не претила мне — я лишь до смерти ее боялся, поэтому ничего не поделаешь, оставалось только играть; я сам на эти чертовы игры даже народ собирал. Бывало, когда С. тоже участвовал, никак нельзя было угадать заранее, станет он для команды ценным приобретением или же источником неприятностей. В подавляющем большинстве случаев при жеребьевке его выбирали первым — он был весьма гибок в бедрах, прирожденный игрок нападения. Если в центре поля, когда мяч был у него, он вдруг не решал всей душой возлюбить кидавшегося к нему полузащитника другой команды, для своей он оказывался определенно ценен. Но, как я уже говорил, никогда нельзя было понять, поможет он или навредит. Однажды, в очень редкое и смачное мгновенье, когда моя команда нехотя позволила мне провести мяч по стороне поля, Симор, игравший за другую команду, обескуражил меня тем, что явно обрадовался мне, когда я к нему несся, словно то была случайная встреча, нежданная и несказанно счастливая. Я на бегу чуть ли не встал как вкопанный, и кто-то, разумеется, сшиб меня наземь, будто, как говорят у нас в районе, самосвал с кирпичом.

Я слишком на этом залип, я знаю, но уже совсем не могу остановиться. Я говорил: в определенных играх он бывал и захватывающе хорош. Вообще-то непростительно хорош. В том смысле, что в играх и спорте бывает такая степень мастерства, которая нас особо возмущает в нешаблонном противнике — категорическом «гаде» того или иного вида: Рыхлом Гаде, Пижонистом Гаде или просто американском стопроцентном гаде, который, само собой, с одной стороны может успешно применять против нас дешевое или худшее оснащение, а с другой — выигрывать у нас с излишне счастливой и доброй рожей. Рыхлость была лишь одним преступлением Симора, когда он добивался успеха в играх, но зато капитальным. Особенно мне вспоминаются три игры: ступбол, бордюрные шарики и карманный бильярд. (Бильярд мне придется затронуть в следующий раз. Для нас то была не просто игра — то была почти протестантская реформация. Мы катали шары до или после почти каждого важного кризиса в нашем юношеском возмужании.) Ступбол, к сведению сельских читателей, — это игра в мяч при поддержке ступеней к крыльцу особняка или фасаду жилого дома. Играли мы в нее так: резиновый мяч швырялся в какую-нибудь архитектурную гранитную загогулину — популярную манхэттенскую смесь ионических греческих и коринфских римских украшений — на фасаде нашего многоквартирного дома, где — то на уровне пояса. Если мяч отскакивал на проезжую часть или дальний тротуар и не ловился на лету игроком противной команды, такой бросок засчитывался как удар по квадрату, как в бейсболе; если же ловился — а такое случалось намного чаще, — игрок считался выбывшим. Хоум-ран засчитывался, лишь когда мяч пролетал на достаточной высоте и с достаточной силой, чтобы удариться о стену здания напротив, и его не ловили на отскоке. В наши дни довольно много мячей достигали противоположной стены, но лишь немногие бывали достаточно низкими, медленными и смачными, чтобы с ними на лету нельзя было справиться. Если бросок делал Симор, ему почти всегда удавался хоум-ран. Если хоум-ран засчитывался другим соседским ребятам, обычно говорили, что им повезло — или не повезло, в зависимости от того, в чьей ты был команде, — но у Симора невезеньем выглядели неудавшиеся хоум-раны. Что гораздо исключительнее — и ближе к предмету нашего разговора, — он кидал мяч, как никто больше у нас в районе. Остальные мы были нормальными правшами, как и он, становились чуть левее поверхности, рябой от ударов, и швыряли мяч сильным боковым броском. Симор же становился к нужному месту лицом и бросал мяч прямо — движением, очень похожим на его неприглядно и омерзительно безуспешный верхний смэш в пинг-понге или теннисе, — и мяч пролетал обратно у него над головой, причем ему даже почти не приходилось нагибаться, и летел прямиком, так сказать, к трибунам. Если ты пытался делать, как он (наедине или же под его положительно рьяным личным надзором), ты либо легко выбывал, либо (чертов) мяч отскакивал и лупил тебя прямо в лицо. Было время, когда никто во всем квартале не хотел играть с ним в ступбол — даже я. Потому очень часто он либо подолгу растолковывал тонкости игры если не одной нашей сестре, то другой, либо все успешнее играл сам с собой, и отскок от противоположного здания долетал до него так, что ему даже не приходилось менять стойку, дабы его перехватить на излете. (Да, да, я, черт бы его побрал, слишком раздуваю, но, по-моему, почти тридцать лет спустя бодяга эта неотразима.) Так же здорово ему удавались бордюрные шарики. В них первый игрок катит — иначе подает — шарик, «свой» то есть, на двадцать — двадцать пять футов вдоль переулка, где не стоят машины, стараясь, чтобы этот биток не очень откатывался от бордюра. Второй игрок затем пытается его сбить, подавая с той же начальной точки. Результат достигается редко, поскольку шарик с траектории может сбить что угодно: сама неровная поверхность, неудачный отскок от бордюра, комок жвачки, любой образчик из сотни разновидностей типичного нью-йоркского мусора, не говоря уже про обычный, повседневный паршивый прицел. Если второй игрок первым своим броском промахивается, его шарик обычно остается в весьма уязвимой близости от первого, и первому игроку во второй раз целиться труднее. Восемьдесят-девяносто раз из ста в этой игре, первым ли он бросал или последним, Симор бывал непобедим. При длинных бросках своим шариком он целил в твой довольно широким замахом, как в кегельбане, если бросок делаешь с крайне правой стороны лицевой линии. И здесь тоже поза его, сама его форма бывала до невероятия причудлива. Если все в квартале длинные броски делали рывком запястья снизу, свой шарик Симор отправлял боковым взмахом руки — вернее, запястья, как будто пускал блинчики на пруду. И опять-таки подражать ему было пагубно. Делать, как он, значило, что вообще невозможно было контролировать полет шарика.

Мне кажется, часть моего рассудка вульгарно подкарауливает следующий кусок. Я не думал об этом много-много лет.

Однажды под вечер, в ту слабо слезливую четверть часа в Нью-Йорке, когда уличные фонари только зажжены и уже загораются стояночные огни автомобилей — некоторые включились, некоторые пока нет, — через дорогу от холщового навеса над входом в наш дом я играл в бордюрные шарики с мальчиком по имени Айра Янкауэр. Мне было восемь. Я использовал метод Симора — вернее, пытался: его боковой взмах, его широкий замах, когда целишь в шарик противника, — и неуклонно проигрывал. Неуклонно, однако безболезненно. Ибо наступил час, когда мальчишки Нью-Йорка — совсем как мальчишки Тиффина, Огайо, которые слышат далекий свисток паровоза аккурат в тот миг, когда последний скот загоняют в коровник. В эти волшебные четверть часа если что и теряешь, то лишь свои шарики. Айра, я думаю, тоже должным манером завис во времени, а коли так, тоже одни только шарики выиграть и мог. Из этого покоя и совершенно с ним в гармонии меня позвал Симор. То, что во вселенной оказался кто-то третий, меня приятно шокировало, и к этому прибавилась справедливость: этот кто-то — Симор. Я обернулся — полностью — и, подозреваю, Айра, должно быть, обернулся тоже. Под навесом нашего подъезда только что зажглись луковицы огоньков. Симор стоял перед нами на бордюре — лицом к нам, покачиваясь на сводах стоп, руки в прорезных карманах куртки с овчинной выпушкой. Огоньки под навесом были у него за спиной, и лицо оставалось в тени, пригашено. Ему было десять. По тому, как он покачивался на краю бордюра, по положению его рук, по… ладно, самой величине х я понимал не хуже, чем теперь, что он сам до крайности осознавал волшебство часа.

— Можно так не стараться, — сказал он, не сходя с места. — Если попадешь, когда целишься, тебе просто повезет. — Он говорил, излагал, но чар не рассеивал. Тогда их рассеял я. Вполне намеренно.

— Как это повезет, если я целюсь? — ответил я, не громко (несмотря на курсив), но с несколько большим раздражением, нежели ощущал. Мгновенье он ничего не говорил, просто покачивался на бордюре, глядя на меня, насколько несовершенно я это понимал, с любовью.

— Потому что повезет, — сказал он. — Ты будешь рад, что попал в его шарик — в шарик Айры, — правда? Ты же будешь рад? А если радуешься, когда попадаешь в шарик, значит, втайне ты как — то не очень рассчитывал в него попасть. Поэтому тут явно какое — то везенье, наверняка отчасти некая случайность. — Он ступил с бордюра, не вынимая рук из карманов, и подошел к нам. Но Симор в размышленьях не переходил сумеречную улицу быстро — по крайней мере, так казалось. В этом свете он приближался к нам скорее как парусная шлюпка. Гордыня же в этом мире, напротив, стремительнее некуда, и меж нами не оставалось и пяти шагов, когда я поспешно сказал Айре:

— Да все равно уже темно, — по сути прекратив игру.

От этого последнего маленького pentimento,[364] или чем бы оно там ни было, меня буквально от макушки до пят прошибло потом. Хочется сигарету, но в пачке пусто, а из кресла я вставать не готов. Ох господи, что за возвышенное ремесло. Сколь хорошо известен мне читатель? Сколько я могу поведать ему, чтобы не смутить его и самому не опростоволоситься? Вот что я сказать могу: для нас всех в уме его приуготовлено место. Еще минуту назад свое я видел четырежды в жизни. Сейчас — пятый. Растянусь-ка я на полчасика на полу. Прошу меня извинить.

* * *

По мне, так это подозрительно звучит, как театральная программка, но после вот этого последнего — театрального же — абзаца я чувствую, что сейчас огребу. Время — три часа спустя. Я заснул на полу. (Я снова вполне в себе, дорогая баронесса. Батюшки, что ж вы могли обо мне подумать? Вы же позволите, я вас умоляю, позвонить, дабы принесли довольно интересную бутылочку вина. С моих собственных маленьких виноградников, и мне кажется, вам бы не помешало…) Мне бы хотелось объявить — как можно кратче, — что чем бы конкретно ни было то, что вызвало Пертурбацию на странице три часа назад, я не был — ни тогда, ни сейчас, ни когда — ни в малейшей степени опьянен своими силами (моими собственными силенками, дорогая баронесса) почти абсолютной памяти. В тот миг, когда я стал — или сам себя сделал — моросливой развалиной, я не вполне обращал внимание на то, что сказал Симор, — да вообще-то и на самого Симора тоже. По сути меня поразило — обездвижило, пожалуй, — внезапное осознание того, что Симор — это мой велосипед «давега». Почти всю жизнь я ждал хоть малейшей склонности, не говоря уже о требуемом доведении оной до завершения, отдать кому-нибудь свой велосипед «давега». Сей же миг, само собой, поясняю:

Когда нам с Симором было пятнадцать и тринадцать, однажды вечером мы вышли из своей комнаты послушать по радио Ступнэггла и Бадда,[365] по-моему, и, войдя в гостиную, оказались в самом центре великой и тревожно сдавленной суматохи. Присутствовали всего трое: наш отец, наша мать и наш брат Уэйкер, — но у меня сложилось ощущение, что из хорошо замаскированных наблюдательных пунктов подслушивал и малый народец. Лес довольно ужасно побагровел, Бесси стиснула губы так, что они почти совсем пропали, а братец Уэйкер — которому в тот миг, по моим расчетам, было почти ровно девять лет и четырнадцать часов, — стоял у рояля в пижаме и босиком, и по лицу его струились слезы. Первым моим порывом в подобной семейной ситуации было развернуться и двинуть подальше в горы, но поскольку Симор, судя по всему, отнюдь не был готов уходить, я тоже решил задержаться. Лес с отчасти подавляемой пылкостью тут же выложил дело на судебное рассмотрение Симору. Утром, как мы уже знали, Уэйкеру и Уолту подарили пару похожих и красивых, сильно-не-по-карману подарков на день рождения: велосипеды в красно-белую полоску, с двойной рамой и колесом двадцать шесть дюймов, ровно те же транспортные средства, что стояли в витрине спортивного магазина «Давега» на Восемьдесят шестой между Лексингтон и Третьей, — двойняшки этими великами подчеркнуто восхищались почти весь минувший год. Минут за десять до того, как мы с Симором вышли из спальни, Лес выяснил, что велосипед Уэйкера не поставлен на хранение в подвал нашего дома рядом с велосипедом Уолта. В тот день в Центральном парке Уэйкер его отдал. К нему подошел незнакомый мальчик («какой-то шнук, он его раньше в жизни не видел») и попросил у него велосипед, и Уэйкер отдал. Ни Лес, ни Бесси, само собой, не забыли об «очень славных щедрых намерениях» Уэйкера, но оба рассматривали подробности сделки сквозь призму собственной нерушимой логики. По сути, они полагали, что Уэйкеру следовало — и это соображение Лес повторил с большой горячностью Симору — хорошенько и долго покатать мальчика на велосипеде. Тут, всхлипывая, встрял Уэйкер. Мальчику не хотелось хорошенько и долго кататься, ему хотелось велосипед. У него такого никогда не было, у этого мальчика; а ему всегда хотелось. Я взглянул на Симора. Он заводился. Вид у него постепенно становился благожелательный, но сообщал наблюдателю абсолютную неспособность объекта разрешить подобного сорта трудный спор, — и по своему опыту я знал, что мир у нас в гостиной будет восстановлен, хоть и каким-то чудом. («Ведь мудрый каждый раз добивается успеха, но, приступая к чему-либо, полон нерешительности». — Книга XXVI, «Чжуан-цзы».)[366] Не стану описывать в подробностях (в кои-то веки), как Симор — и это наверняка можно выразить иначе, только я не знаю, как — наобум ляпнул что-то насчет самой сути разногласий таким манером, что несколько минут спустя три воюющие стороны по-настоящему расцеловались и примирились. Поистине тут я имел что сказать об отъявленно личном, и, сдается мне, я это уже донес.

То, что Симор мне передал — вернее, как меня наставил — в тот вечер 1927 года, когда мы играли в бордюрные шарики, мне кажется полезным и важным, и я думаю, на этом определенно стоит ненадолго остановиться. Хотя это и может несколько шокировать, с моей точки зрения, в данный промежуток времени нет почти ничего ценнее и значимее того факта, что сорокалетнему пердуну, брату Симора, наконец-то подарили собственный велосипед «давега», который можно отдать, лучше всего — первому, кто об этом попросит. Невольно я задаюсь вопросом — раздумываю, — вполне ли корректно перейти от одной псевдометафизической частности, сколь бы крохотной или же частной она ни была, к другой, сколь бы ни была она здоровой или же общей. Иными словами — не затягивая в начале, ни капельки не филоня в том выспреннем стиле, к коему я привык. Тем не менее, вот: когда Симор наставлял меня с бордюра на другой стороне улицы, чтобы я прекратил целиться своим шариком в шарик Айры Янкауэра, — а Симору было десять, не забывайте, пожалуйста, — я убежден, что инстинктивно он подводил к чему-то весьма духовно близкому тем наставленьям, что давал бы в Японии мастер-лучник, запрещая своенравному ученику нацеливать стрелы в мишень; то есть, когда учитель стрельбы из лука дозволял бы, так сказать, Целиться, не целясь. Хотя я все же гораздо больше предпочел бы не включать в этот свой недомерочный трактат и дзэнскую стрельбу из лука, и дзэн вообще — отчасти, безусловно, потому, что для разборчивого слуха дзэн постепенно становится довольно неприличным, сектантским словом, причем сие в огромной степени, хоть и поверхностно, оправданно. (Говорю «поверхностно», ибо чистый дзэн наверняка переживет своих западных поборников, кто, по большей части вроде бы опровергает его почти-что-доктрину Отстраненности приглашением к духовной безучастности, даже черствости, — и кто явно не усомнится повергнуть Будду, не отрастив сперва золотой кулак. Чистый дзэн, стоит ли добавлять — а я думаю, что стоит, при моей скорости, — останется и после того, как в лету канут такие позеры, как я.) Наиглавнейшим же образом, мне бы не хотелось сравнивать совет Симора насчет шариков с дзэнской стрельбой из лука хотя бы потому, что я — ни дзэнский лучник, ни дзэн-буддист, ни, тем паче, знаток дзэна. (Имею ли я право тут заявить, что как Симоровы, так и мои корни в восточной философии — если позволено будет назвать их «корнями» — произросли — произрастают — из Нового и Ветхого Заветов, Адвайта-Веданты[367] и классического даосизма? Я склонен расценивать себя, если здесь вообще применима такая приятственность, как восточное наименование, йогином кармы четвертого разряда, быть может — с легкой добавкой джнана-йоги для вкуса.[368] Меня до крайности притягивает дзэнская классика, мне хватает наглости в колледже читать о ней и литературе махаяны лекции раз в неделю по вечерам, но сама жизнь моя — не дзэнская дальше некуда, и та малость дзэнского опыта, которую мне удалось постичь — этот глагол я выбираю тщательно, — есть побочный продукт следования моему собственному, довольно естественному пути крайней недзэнскости. По преимуществу — потому, что сам Симор буквально умолил меня делать так, а я никогда не замечал, что он в таких вещах ошибается.) К счастью для себя и, вероятно, для всех, я не уверен, что дзэн здесь так уж необходим. Метод кидания шариков, который Симор, по чистой интуиции, мне рекомендовал, можно небезосновательно и не по-восточному, я бы сказал, соотнести с изящным искусством отправлять сигаретный бычок в очень маленькую мусорную корзину через всю комнату щелчком. Искусство, я убежден, коим в совершенстве владеет большинство мужчин-курильщиков, лишь когда им либо глубоко плевать, попадет бычок в корзину или нет, либо в комнате не остается очевидца, включая, вполне себе выражаясь фигурально, самого бычкомета. Я сейчас очень прилежно постараюсь не разжевывать эту иллюстрацию, сколь бы восхитительной ее ни полагал, однако считаю как никогда уместным прибавить — здесь я на минутку возвращаюсь к бордюрным шарикам, — что после того, как сам Симор кидал шарик, он обычно ликовал, заслышав ответный щелчок стекла о стекло, но, похоже, сам толком никогда не понимал, чей именно триумфальный щелчок раздался. Больше того: почти неизменно кому-нибудь приходилось подбирать выигранный Симором шарик и ему вручать.

Слава богу, на этом все. Могу вас заверить, я такого не заказывал.

Думаю — знаю, — это будет последней моей «физической» записью. Пусть же она окажется в разумных пределах смешной. Хотелось бы тут проветрить перед тем, как отправлюсь на боковую.

Это Анекдот — пинайте меня, но я его расскажу. Лет в девять у меня сложилось очень приятное ощущение, будто я — Самый Быстрый Бегун на Свете. Это некое причудливое, по сути — факультативное тщеславное представление, склонен добавить я, из тех, от которых трудно избавиться, и даже сейчас, в сверхсидячий сороковник я могу представить, как в уличной одежде проношусь мимо целой вереницы знаменитых, но пыхтящих олимпийских стайеров и делаю им ручкой — дружелюбно, без малейшей снисходительности. Как бы там ни было, одним чудесным весенним вечером, когда все мы еще жили на Риверсайд-драйв, Бесси отправила меня в аптекарскую лавку за парой кварт мороженого. Из дома я вышел в те же волшебные четверть часа, которые описал всего несколькими абзацами выше. Что равно фатально для композиции этого анекдота, на мне были кеды — а они для того, кто мнит себя Самым Быстрым Бегуном на Свете, наверняка то же самое, чем для малютки Ханса-Кристиана Андерсена были красные башмачки.[369] Едва выскочив из дому, я обернулся самим Меркурием и спринтерски «зашибенски» рванул по длинному кварталу к Бродвею. На одном колесе обрулил угол на Бродвее и понесся дальше, свершая невероятное — наращивая скорость. Лавка, где продавалось мороженое «Луи Шерри» — несгибаемо предпочитавшееся Бесси, — располагалась в трех кварталах к северу, на 113-й. Где-то на полпути туда я пролетел мимо канцелярского магазина, где мы обычно покупали газеты и журналы, — но пролетел вслепую, не заметив поблизости ни знакомых, ни родственников. Затем, где-то еще кварталом дальше до меня донесся топот погони — меня явно кто-то преследовал. Моей первой, быть может, типично нью-йоркской мыслью было: за мной гонится полиция — по обвинению, как легко себе представить, в Побитии Рекорда Скорости на Утице за Пределами Школьной Территории. Я попытался выцедить из своего тела еще немножко скорости, но тщетно. Почувствовал, как ко мне тянется рука, хватает за свитер точно там, где должны располагаться номера команды-победителя, — и, покорно и испуганно, остановился с неуклюжестью тормозящего черноногого альбатроса. Преследователем моим был, разумеется, Симор — и он тоже был, судя по всему, чертовски испуган.

— Что такое? Что случилось? — неистово вопрошал он. И свитера моего не отпускал. Я дернулся прочь из его хватки и поставил его в известность — в довольно сортирных образных выражениях, принятых в нашем районе, которые я не стану воспроизводить здесь дословно, — что ничего не случилось, ничего не такое, я просто, ексель-моксель, бежал. Его облегчение было просто неимоверным. — Ух как ты меня напугал! — сказал он. — Ну ты и несся! Да я тебя едва догнал! — После чего мы с ним двинулись — не бегом — в лавку вместе. Быть может, странно, быть может, вовсе нет, но боевой дух теперь уже Не Самого Быстрого Бегуна на Свете не был весьма ощутимо подорван. С одной стороны, меня догнал он. Кроме того, я с крайней дотошностью подметил, что он сильно запыхался. Было странным образом занимательно видеть, как он сопит.

Я с этим покончил. Вернее, это покончило со мной. Рассудок мой принципиально и неизменно уклоняется от любого рода окончаний. Сколько рассказов я изорвал с самого детства только из-за того, что в них было такое, что это зычное издевательство над Чеховым — старина Сомерсет Моэм — зовет Началом, Серединой и Концом? Тридцать пять? Пятьдесят? Одна из тысячи причин, по которым я перестал ходить в театр лет в двенадцать, — я адски ненавидел строем вытекать из зала лишь потому, что какой — то драматург вечно грохает своим дурацким занавесом. (Что сталось с этим дюжим занудой Фортинбрасом? От кого, в конечном итоге, не поздоровилось ему?) Тем не менее, я тут всё. Хотелось бы сделать еще одно-два отрывочных замечания физической разновидности, но ощущение слишком уж крепко: мое время истекло. Кроме того — без двадцати семь, а урок у меня в девять. Как раз успею полчаса вздремнуть, побриться, может, устроить себе прохладную освежающую кровавую баню. Меня подмывает — это скорее старый городской рефлекс, нежели, слава богу, порыв — сказать нечто слабоядовитое о двадцати четырех юных барышнях, которые только что вернулись с длинных выходных в Кембридже, Хэновере или Нью-Хэйвене и будут ждать меня в Аудитории 307, но я не могу закончить описание Симора — даже дурное описание, даже такое, где повсюду мое «я», моя неизменное вожделение разделить с ним верхнюю строчку в афише — не осознавая хорошее, настоящее. Говорить так чересчур цветисто (а значит, кому же говорить, как не мне), но я не могу зазря быть братом моего брата, и я знаю — не всегда, но знаю, — что у меня нет более важного дела, чем пойти в эту жуткую Аудиторию 307. Там нет ни одной девушки, включая Ужасную Мисс Зэйбел, что была бы мне меньше сестрой, нежели Тяпа или Фрэнни. Возможно, они сияют измышленьями веков, однако же сияют. Этой мысли удается меня ошеломить: никуда больше я бы прямо сейчас не отправился, кроме Аудитории 307. Симор как-то сказал, что мы всю жизнь только и делаем, что перемещаемся с одного клочка Святой Земли на другой. Он хоть когда-нибудь ошибается?

А теперь давай баиньки, ну? Быстро. Быстро и не спеша.

Примечания

1

Дэвид Копперфилд — главный герой-рассказчик романа английского писателя Чарлза Диккенса (1812–1870) «Личная история, приключения, жизненный опыт и наблюдения Дэвида Копперфилда-младшего из Грачевника в Бландерстоне (ни в коем случае не предназначавшиеся для печати)» (1849–1850), который начинается с подробного изложения обстоятельств рождения героя: «Стану ли я героем повествования о своей собственной жизни, или это место займет кто-нибудь другой — должны показать последующие страницы. Начну рассказ о моей жизни с самого начала и скажу, что я родился в пятницу в двенадцать часов ночи (так мне сообщили, и я этому верю). Было отмечено, что мой первый крик совпал с первым ударом часов…» (пер. А. Кривцовой, Е. Ланна). — Здесь и далее прим. переводчика, кроме оговоренных особо.

(обратно)

2

Энтони Уэйн (1745–1796) — американский генерал, прославился во время Войны за независимость и в конфликтах с индейцами, за храбрость получил прозвище «Бешеный Энтони».

(обратно)

3

«Беовульф» — древний англосаксонский народно-героический эпос VII–VIII вв., дошел в рукописи X в., повествует о подвигах скандинавских героев VI в. «Лорд Рэндэл» — старинная шотландская баллада, записана на рубеже XVIII–XIX в. Пер. И. Ивановского.

(обратно)

4

Исак (Айзек) Динесен — псевдоним датской писательницы баронессы Карен фон Бликсен-Финеке (1885–1962). «Из Африки» — ее автобиографический роман (1937).

(обратно)

5

Рингголд Уилмер Ларднер (1885–1933) — американский спортивный обозреватель и писатель-сатирик. Ниже упоминается его рассказ «Бывают такие улыбки» («There are Smiles», 1928).

(обратно)

6

«Возвращение на родину» (1878) — роман английского писателя Томаса Харди (1840–1928).

(обратно)

7

Уильям Сомерсет Моэм (1874–1965) — английский писатель. Его роман «Бремя страстей человеческих» опубликован в 1915 г.

(обратно)

8

«Песней об Индии» в США обычно называют арию индийского гостя из оперы русского композитора Н.А. Римского-Корсакова (1844–1908) «Садко» (либретто Римского-Корсакова и В. Вельского, 1898).

(обратно)

9

«Бойня на Десятой авеню» — балет американского композитора Ричарда Роджерса (1902–1979), поставленный Джорджем Баланчиным для музыкальной комедии «На цыпочках» (1936).

(обратно)

10

«Причуды Зигфелда» — музыкальное шоу-ревю американского импресарио Флоренца Зигфелда-младшего (1867–1932).

(обратно)

11

«Румяная Бетти» — американское название яблочного пудинга, запеканки или шарлотки в сухарях. В Англии рецепт «Бетти» был впервые опубликован в 1864 г., американцы же, перепечатав его в 1890-м, сделали определение «румяный» частью имени собственного.

(обратно)

12

Кэри Грант (Арчибалд Александр Лич, 1904–1986) — американский киноактер, звезда Голливуда 30-50-х гг. прошлого века.

(обратно)

13

«Жена булочника» (1938) — комедия французского режиссера Марселя Паньоля с французским актером Рэмю (Жюль-Огюст Мюрэр, 1883–1946) в главной роли.

(обратно)

14

«39 ступеней» (1935) — фильм англо-американского режиссера Алфреда Хичкока по одноименному приключенческому роману шотландского писателя Джона Букэна. В главной роли снялся английский актер Фридрих Роберт Донат (1905–1958).

(обратно)

15

«Такое просто бывает» (1935) — популярная песня американского композитора и автора песен Коула Портера (1891–1964) из мюзикла «Торжество».

(обратно)

16

Питер Лорри (Ласло или Ладислав Лёвенштейн, 1904–1964) — американский киноактер венгерского (словацкого) происхождения.

(обратно)

17

«Аист» и «Эль Марокко» — культовые манхэттенские ночные клубы 1930-1950-х гг.: первый был основан бывшим бутлегером Шерманом Биллингсли, второй — итальянским иммигрантом Джоном Пероне (1931).

(обратно)

18

Гэри (Фрэнк Джеймс) Купер (1901–1961) — американский киноактер.

(обратно)

19

Коктейль «том-коллинз» (джин, содовая, лаймовый или лимонный сок, сахар, лед) считается летним напитком.

(обратно)

20

«Мюзик-холл Радио-Сити» (с 1932 г.) — театрально-концертный комплекс, расположенный в здании Рокфеллеровского центра.

(обратно)

21

Скорее всего речь идет о фильме американского режиссера Виктора Флеминга «Отважные капитаны» (1937), поставленном по одноименному роману английского писателя Редъярда Киплинга (1897). Правда, американский актер Мелвин Дуглас (Мелвин Эдуард Хесселберг, 1901–1981) сыграл роль не старшего брата, а отца главного героя, выпавшего за борт. Холден, по мнению Солнышка, может походить, видимо, на Спенсера Трэйси (1900–1967), американского киноактера, сыгравшего роль добросердечного португальского рыбака Мануэля.

(обратно)

22

Вест-Пойнт — Высшее военное училище Сухопутных войск США. Находится в г. Вест-Пойнт, штат Нью-Йорк, основано в 1802 г.

(обратно)

23

«Марк Кросс» — американский производитель дорогого и качественного багажа и кожаных изделий. Компания основана в Бостоне в 1845 г. Генри Кроссом, который назвал ее в честь своего сына Марка У. Кросса, унаследовавшего отцовское дело. Первый фирменный магазин в Нью-Йорке открылся в 1872 г.

(обратно)

24

Парафраз строк из стихотворения (1782) шотландского поэта Роберта Бёрнса (1759–1796), пер. С. Маршака (опубл. 1941).

(обратно)

25

«Я знаю, что люблю» — лирическая комедия американского драматурга и театрального продюсера Сэмюэла Натаниэла Бермана (1893–1973), действие которой происходит в особняке семейства Чэнлеров в Бостоне с 1888 по 1939 гг. Пьеса шла в театре «Шуберт» в Нью-Йорке со 2 ноября 1949 по 3 июня 1950 г.

(обратно)

26

Алфред Лунт (1892–1977) и Линн Фонтанн (1887–1983) — американский актерский дуэт и семейная пара (с 1922 г.), считались ведущими бродвейскими артистами своего времени.

(обратно)

27

Имеется в виду экранизация трагедии Шекспира (1948), поставленная английским актером и режиссером Лоренсом Оливье (1907–1989), с ним же в главной роли.

(обратно)

28

«Блюз жестяной крыши» (1923) — джазовая пьеса Пола Мэриса, Уолтера Мелроуза, Бена Поллака, Мела Ститцела, Джорджа Бруниса и Леона Ропполо.

(обратно)

29

Эндовер (Академия Филлипса) — престижная старшая школа в г. Эндовер, штат Массачусетс, основана в 1778 г. Традиционно готовила к поступлению в Йельский и Гарвардский университеты.

(обратно)

30

«Братья Брукс» — старейшая в США фирма мужской одежды, основана в 1818 г.

(обратно)

31

«Чоут Розмари-Холл» — престижная старшая школа в штате Коннектикут, до 1971 г. — мужская.

(обратно)

32

Колумбийский университет — престижный частный университет в Нью-Йорке, входит в Лигу Плюща, основан в 1754 г.

(обратно)

33

«Ракетки» («The Rockettes») — женская танцевальная труппа Мюзик-холла Радио-Сити, основана в 1925 г.

(обратно)

34

«Придите, верные» («Adeste Fideles») — христианский гимн (1743), приписываемый английскому композитору Джону Фрэнсису Уэйду (1711–1786).

(обратно)

35

Вероятно, в основу этого сюжета положен фильм американского режиссера Мервина Лероя «Случайная жатва» («Random Harvest», 1942) по одноименному роману английского писателя Джеймса Хилтона (1900–1954).

(обратно)

36

День Д — 6 июня 1944 г., день высадки союзников под командованием Дуайта Эйзенхауэра на побережье Нормандии.

(обратно)

37

Руперт Чонер Брук (1887–1915) — английский поэт, автор «Военных сонетов», погиб в Первой мировой войне. Эмили Дикинсон (1830–1886) — поэтесса-затворница, классик американской литературы.

(обратно)

38

«Прощай, оружие!» (1929) — полуавтобиографический роман американского писателя Эрнеста Миллера Хемингуэя (1899–1961) о Первой мировой войне.

(обратно)

39

«Великий Гэтсби» (1925) — роман американского писателя Фрэнсиса Скотта Фицджералда (1896–1940) об «эпохе джаза».

(обратно)

40

Бенедикт Арнолд (1741–1801) — герой Войны за независимость, генерал. В 1778 г. был назначен военным комендантом г. Филадельфии, вел расточительный образ жизни, наделал долгов и, обиженный на Конгресс, задержавший присвоение ему генеральского чина, вступил в тайную переписку с англичанами. В 1780 г. предложил англичанам секреты форта Вест-Пойнт за 20 тыс. фунтов стерлингов. Бежал, получил звание генерала колониальных войск у англичан, уехал в Англию; умер, презираемый всеми. Его имя стало нарицательным для изменника и предателя.

(обратно)

41

Аннаполис — столица штата Мэриленд, где располагается Военно-морская академия США (с 1845 г.).

(обратно)

42

Вильгельм Штекель (1868–1940) — австрийский психиатр и психоаналитик, один из первых последователей Зигмунда Фрейда.

(обратно)

43

«Блуминдейлз» — один из крупнейших универсальных магазинов Нью-Йорка, основан в 1872 г.

(обратно)

44

Тоннель Холланд — автомобильный тоннель под р. Гудзон, соединяет Нью-Йорк с Джерси-Сити, штат Нью-Джерси.

(обратно)

45

«О, Мари!» — песня композитора Эдоардо Ди Капуа, исполнявшаяся разными артистами середины XX в. с разными текстами.

(обратно)

46

«Дым попал в глаза» — песня композитора Джерома Керна и поэта Отто Харбаха из их мюзикла «Роберта» (1933).

(обратно)

47

Дороти Олдинг (1910–1997) — литературный агент Дж. Д. Сэлинджера. Гас Лобрано — редактор разделов прозы и поэзии журнала «Нью-Иоркер» в 1940-1950-х гг.

(обратно)

48

Коан «Одна рука» японского поэта, художника и проповедника Хакуина Осё (1685–1768).

(обратно)

49

«Сакс Пятая Авеню» — американский элитный универсальный магазин, основан в 1898 г.

(обратно)

50

«Бонуит-Теллер» — элитный универсальный магазин, основанный Полом Бонуитом в 1895 г. Закрылся в начале 1980-х гг.

(обратно)

51

Строка из поэмы англо-американского поэта Томаса Стирнза Элиота (1888–1965) «Бесплодная земля» (1922), пер. Я. Пробштейна.

(обратно)

52

«Негритенок Самбо» (1899) — книга шотландской детской писательницы Хелен Бэннерман (1862–1946). Ее главному герою приходится отдать одежду и обувь тиграм, но в конце ему удается их перехитрить.

(обратно)

53

«Ортгис» — немецкий пистолет, разработанный конструктором Генрихом Ортгисом, выпускался с 1920-х годов компанией «Дейче Верке». Во время Второй мировой войны считался популярным трофеем у американских солдат.

(обратно)

54

Бела Лугоши (Бела Бласко, 1882–1956) — американский кино — и театральный актер венгерского происхождения, прославился в роли графа Дракулы; играл преимущественно зловещих негодяев.

(обратно)

55

«Мантия» (1942) — исторический роман американского писателя Ллойда Кэссела Дугласа (1877–1951) о том, как подействовало на людей распятие Христа.

(обратно)

56

«Лорд-энд-Тэйлорз» — старейший элитный универсальный магазин в США, основан в 1826 г.

(обратно)

57

Аким Тамирофф (1899–1972) — американский характерный киноактер армянского происхождения, до конца своей карьеры не избавился от акцента.

(обратно)

58

Дядюшка Хромоног Длинноух — герой 79-ти книг американского детского писателя Ховарда Роджера Гэриса (1873–1962), пожилой обаятельный кролик, страдающий ревматизмом.

(обратно)

59

Джейн Остен (1775–1817) — классик английской литературы, считается родоначальницей женского и бытописательного романа.

(обратно)

60

Примерно соответствует 38 размеру.

(обратно)

61

Аллюзия на 16-ю главу романа американского писателя Эрнеста Миллера Хемингуэя (1899–1961) «Фиеста (И восходит солнце)» (1926): «Скажи ему, что, по-моему, писать — занятие гнусное, — говорил Билл. — Скажи, скажи ему. Скажи ему; мне стыдно, что я писатель» (пер. В. Топер).

(обратно)

62

«Красавица и чудовище» (1946) — фильм французского поэта, художника и кинематографиста Жана Кокто (1889–1963).

(обратно)

63

Муниципальный парк в северной части Бронкса в Нью-Йорке, расположен на месте части бывшего поместья первого мэра Нью-Йорка, родившегося на территории США, купца и колониального чиновника Стефануса Ван-Кортландта (1643–1700).

(обратно)

64

Скаут-орел — бойскаут первой ступени, набравший по всем видам зачетов не менее 21 очка.

(обратно)

65

Американские популярные киноактеры начала XX века, известные преимущественно своими ролями в вестернах: Бак Джоунз (1889–1942), Кен Мэйнард (1895–1973, также каскадер), Том Микс (Томас Эзикия Микс, 1880–1940).

(обратно)

66

Роберт Эдвард Ли (1807–1870) — американский генерал, командующий силами Конфедерации в Гражданской войне.

(обратно)

67

Колледж Уэллсли — престижный частный гуманитарный колледж высшей ступени для женщин в пригороде Бостона г. Уэллсли, штат Массачусетс. Основан в 1870 г.

(обратно)

68

Бэйб («Малыш») Рут (Джордж Херман Рут, 1895–1948) — легендарный американский бейсболист.

(обратно)

69

Хэтти Карнеги (Генриетта Каненгейзер, 1886–1956) — американский модельер женской одежды и головных уборов, ее марка была популярна в 1930- 1960-х гг.

(обратно)

70

«Малышка из Кентукки» (1896) — популярная песня американского композитора Адама Гейбела и поэта Ричарда Генри Бака.

(обратно)

71

«Мавритания» — пассажирский лайнер компании «Юьюнард», водоизмещение 36 655 т. Построен в 1938 г., пущен на слом в 1965-м. В конце Второй мировой войны перевозила американские и канадские войска в Европу.

(обратно)

72

Во время Второй мировой войны для корреспонденции впервые использовался способ микрофотографирования: письмо писали на особом бланке, переснимали на микропленку и вновь увеличивали перед вручением адресату.

(обратно)

73

«Шраффтс» — сеть кондитерских одноименной шоколадной компании, основанной Уильямом Шраффтом в 1861 г. Закрылась в 1984 г.

(обратно)

74

Клан Кэмблов — один из самых крупных кланов шотландских горцев, его цвета (зеленый, синий и черный) носит Королевский хайлендский полк («Черная стража»).

(обратно)

75

Мне тоже пора идти (фр.).

(обратно)

76

День победы в Европе-день подписания Акта о безоговорочной капитуляции нацистской Германии (8 мая 1945 г.), дата официального окончания Второй мировой войны в Европе.

(обратно)

77

Йозеф Пауль Геббельс (1897–1945) — имперский министр народного просвещения и пропаганды фашистской Германии (с 1933 г.). «Беспримерное время» (нем.) — сборник его статей, выпущенный в Мюнхене Центральным издательством НСДАПв 1941 г.

(обратно)

78

Ф.М. Достоевский. Братья Карамазовы. Часть вторая. Книга шестая. III. Из бесед и поучений старца Зосимы. и) О аде и адском огне, рассуждение мистическое.

(обратно)

79

Имеются в виду операции на европейском театре военных действий: высадка англо-американских войск на севере Франции 6 июня 1944 г., наступление на германских границах в сентябре-октябре 1944 г., отражение наступления гитлеровских войск в Арденнах 16 декабря 1944 г., наступление на Рейне в феврале — марте 1945 г., переход через Рейн и Рурский котел 23 марта 1945 г.

(обратно)

80

Гюртгенский лес в Западной Германии был местом тяжелых боев в ноябре 1944 г.

(обратно)

81

7 декабря 1941 г. Япония напала на Пёрл-Харбор — американскую военно-морскую и авиационную базу на о. Оаху (Гавайи), что ускорило вступление США во Вторую мировую войну.

(обратно)

82

Боб Хоуп (1903–2003) — американский комедийный актер, во время Второй мировой войны выступал перед американскими солдатами на многих фронтах.

(обратно)

83

Город Валонь сильно пострадал в июне 1944 г. во время продвижения союзных войск после высадки на северо-западе Франции.

(обратно)

84

(обратно)

85

Выражение восходит к популярной песне «Дом, милый дом» английского композитора сэра Генри Раули Бишопа (1786–1855) и американского драматурга и актера Джона Ховарда Пэйна (1791–1852), написанной на основе мелодии из оперы «Клари, миланская девица» (1823).

(обратно)

86

Имеется в виду традиционный чемпионат по футболу между американскими университетами. Первый матч был проведен по правилам Американской ассоциации регби 6 ноября 1869 г. между колледжами Ратджерса (ныне университет) и Нью-Джерси (ныне Принстонский университет).

(обратно)

87

Имеется в виду биржевой крах — катастрофическое падение курса ценных бумаг на Нью-Йоркской фондовой бирже 24 и особенно 29 октября 1929 г. Начало мирового кризиса и Великой депрессии (1929–1933).

(обратно)

88

В хорошем вкусе (фр.).

(обратно)

89

Эль Греко (Доменикос Теотокопулис, 1541–1614) — испанский живописец. Знаменит своим «Портретом старика» (ок. 1595–1600), который считается его автопортретом: у персонажа там удлинен и заострен череп и торчат уши.

(обратно)

90

«Гарвардская классика» — 51-томная серия классических работ мировой литературы, составленная президентом Гарвардского университета Чарлзом Уильямом Элиотом (1834–1926), первоначально выходила в 1909–1910 гг. Также называется «пятифутовой книжкой полкой».

(обратно)

91

Популярная фраза героев комикса американского художника-карикатуриста Фредерика Бёрра Оппера (1857–1937) «Альфонс и Гастон» (с 1901) — двух крайне учтивых французов.

(обратно)

92

Сильно, настойчиво (фр.).

(обратно)

93

«Друзья старых мастеров» (фр.).

(обратно)

94

Директор (фр.).

(обратно)

95

Оноре Викторьен Домье (1808–1879) — французский график, живописец и скульптор.

(обратно)

96

Богатых выскочек, нуворишей (фр.).

(обратно)

97

Завоевали, привлекли (фр.).

(обратно)

98

Злокачественная язва (фр.).

(обратно)

99

Решение, намерение (фр.).

(обратно)

100

Весьма спешно (фр.).

(обратно)

101

Доктор Фу Манчу — главный герой серии остросюжетных романов английского писателя Сакса Ромера (Артур Генри Сарсфилд Уорд, 1883–1959), зловещий криминальный гений-китаец.

(обратно)

102

Бедняга Пикассо (фр.).

(обратно)

103

Зд.: «Мсье Пикассо, камо грядеши?» (фр.).

(обратно)

104

«Бродячие акробаты» (фр.) — один из сюжетов картин Пабло Пикассо т. н. «голубого периода» (1901–1904).

(обратно)

105

Скопом (фр.).

(обратно)

106

Да! (фр.).

(обратно)

107

"А. Сулка и компания" — американская галантерейная и одежная фирма, основанная в 1893 г. Амосом Сулкой, особенно популярная в 1920-30 гг. среди "богатых и знаменитых". Её последние магазины закрыты в 2002 г.

(обратно)

108

Нет-нет, мадам, спасибо! (фр.).

(обратно)

109

Рембрандт Харменс ван Рейн (1606–1669) — нидерландский живописец, рисовальщик, офортист. Уолт Дисней (1901–1966) — американский кинорежиссер-мультипликатор, художник и продюсер.

(обратно)

110

Парафраз молитвы Господней, Лк. 11:4.

(обратно)

111

Джон Сингер Сарджент (1856–1925) — американский живописец, портретист. Под Титаном подразумевается Тициан (Тициано Вечеллио, ок. 1489/90-1576) — итальянский живописец, глава венецианской школы Высокого и Позднего Возрождения.

(обратно)

112

Популярные песни: «Милашка Сью» (1928) — музыка Р. Роджерса, слова Ч. Ньюмэна; «Давай я назову тебя любимой» (1910) — музыкаJI. Фридмэна, слова Б.С. Уитсона.

(обратно)

113

Мария, мать Иакова и Иосии, и Саломия, мать сыновей Зеведеевых (Мф. 27:55–56, Мк, 15:40, Ин, 19:25).

(обратно)

114

Без (фр.).

(обратно)

115

Антонелло да Мессина (1430–1479) — итальянский художник раннего Возрождения.

(обратно)

116

Франциск Ассизский (Джованни Бернадоне, 1181/2-1226) — итальянский проповедник, основатель ордена францисканцев. В 1228 г. канонизирован. Рассказы и легенды о нем собраны в анонимном сборнике «Цветочки Св. Франциска Ассизского».

(обратно)

117

В первом издании «Гарвардской классики» том 36 включал работы Николо Макиавелли, Томаса Мора и Мартина Лютера, тома 44–45 — т. н. «Священные писания»: выдержки из основных религиозных текстов конфуцианства, христианства, буддизма, индуизма, мусульманства и иудаизма.

(обратно)

118

Пьер Абеляр (1079–1142) — французский философ, теолог и поэт. Трагическая история его любви к Элоизе описана в автобиографии «Истории моих бедствий».

(обратно)

119

Вылазок (фр.).

(обратно)

120

В противоположность св. Франциску Ассизскому, который жалел всех страждущих и омывал раны прокаженному («Цветочки св. Франциска Ассизского», гл. XXV).

(обратно)

121

«Королева Мэри» — океанский пассажирский лайнер компании «Кьюнард», спущенный на воду в 1934 г. и списанный в 1967-м.

(обратно)

122

«Палмеровский метод» чистописания был предложен Остином Норманом Палмером (1860–1927) и опубликован в 1894 г. Детей по нему учили писать с наклоном, в отличие от последующих методик, когда упор делался на разборчивость печатных букв. В начале XX века в системе американского образования стал господствовать метод чистописания, введенный преподавателями Зане — рийского делового колледжа Чарлзом Пакстоном Занером (1864–1918) и Элмаром Уордом Блосером (1865–1929). Их прописи были основными до начала 1960-х гг.

(обратно)

123

Два стихотворения японского поэта Мацуо Басё (1644–1694), пер. В. Марковой.

(обратно)

124

Мэтью Сэлинджер (р. 1960) — сын Дж. Д. Сэлинджера и Клэр Дуглас, ныне американский актер телевидения, театра и кино (в частности, известный заглавной ролью в фильме «Капитан Америка», 1991).

(обратно)

125

Уильям Шон (1907–1992) — главный редактор (1952–1987) журнала «Нью-Йоркер».

(обратно)

126

Гений дома (лат.), дух-хранитель домашнего очага.

(обратно)

127

«Бёрберри» — английская фирма элитной одежды и аксессуаров, основана в 1856 г.

(обратно)

128

«Христианская наука» — протестантская секта, основанная Мэри Морс Бейкер Эдди (также Мэри Бейкер Гловер Эдди, 1821–1910) в 1866 г. сначала как движение, затем как самостоятельная церковь (1879). Основана на вере в духовное излечение от всех физических и духовных грехов и недугов с помощью Слова Христова.

(обратно)

129

Пер. В. Вересаева.

(обратно)

130

Академия Филлипса в Экзетере — одна из наиболее известных и престижных школ-интернатов, находится в штате Нью-Хэмпшир, основана в 1781 г. Колледж (Софии) Смит — престижный частный колледж высшей ступени преимущественно для женщин в г. Нортхэмптоне, штат Массачусетс, основан в 1871 г. Колледж Вассара — престижный частный гуманитарный колледж высшей ступени в г. Покипси, штат Нью-Йорк, основан в 1861 г. как женский. Беннингтонский колледж — частный колледж высшей ступени в г. Беннингтоне, штат Вермонт, основан в 1925 г. как экспериментальный гуманитарный колледж для женщин. Колледж Сары Лоуренс — престижный частный колледж высшей ступени в г. Бронксвилле, пригороде Нью-Йорка, основан в 1926 г. как женский колледж.

(обратно)

131

«Мориз» («Mory’s Temple Ваг») — частный клуб неподалеку от кампуса Йельского университета, основан в 1849 г. «Кронинз» («Cronin’s Ваг») — один из любимых баров гарвардских студентов, до конца 1950-х гг. располагался на Гарвард-сквер.

(обратно)

132

Точное выражение (фр.). Французский писатель Гюстав Флобер (1821–1880), автор «Мадам Бовари» (1856), неоднократно заявлял о своем стилистическом перфекционизме и поисках «нужного слова».

(обратно)

133

Таковость (санскр. татхата) — нерасчлененный мир, подлинная природа вещей; обусловливает существование феноменального мира.

(обратно)

134

Кто идет? (фр.), зд:. начеку.

(обратно)

135

«Удалой молодец — гордость Запада» (1907) — пьеса ирландского драматурга, поэта, прозаика и фольклориста Джона Миллингтона Синга (1871–1909). Педжин (Маргарет) — одна из героинь пьесы, дочь трактирщика Майкла Джеймса Флаэрти, в которую влюбляется заглавный герой.

(обратно)

136

«Путь странника» — название английского перевода книги неизвестного русского автора «Откровенные рассказы странника духовному своему отцу» (вторая половина XIX в., 3-е издание — 1883), впервые вышедшего в 1931 г. с дополнением «Странник продолжает путь» (пятый, шестой и седьмой рассказы оригинальной книги, вышедшие в России в 1911 г.).

(обратно)

137

Еф., 6:18.

(обратно)

138

1 Фес. 5:17.

(обратно)

139

«Добротолюбие» (греч. «Филокалия») — антология прежде не издававшихся сочинений отцов православной церкви, издана в 1792 г. в Венеции. В 1793 г. в Петербурге был издан ее перевод Паисия Величковского с греческого на церковнославянский, в 1877-м — перевод Феофана Затворника на русский. Через «Добротолюбие» распространялась традиция Иисусовой («умной», «шепотной») молитвы.

(обратно)

140

«Откровенные рассказы…», рассказ четвертый.

(обратно)

141

«Нэмбуцу» (яп.) — сокращенная форма амвдаистской мантры, означающей «Спаси нас, Будда Амида». Говоря вернее, это не секта, а религиозный акт.

(обратно)

142

«Облако Незнания» (вторая половинаXIV в.) — трактат неизвестного английского монаха (вероятно — картезианца), наставление ученикам о молитве как интуитивном пути единения с Богом.

(обратно)

143

«Ом» — основная мантра индуизма, слово власти, выражающее божественную силу и привносящее великую гармонию в тело и разум.

(обратно)

144

Атман — одно из центральных понятий индийской философии и религии индуизма, индивидуальное (субъективное) духовное начало.

(обратно)

145

«Янцен» — американская компания по производству купальных костюмов, основана в 1910 г.

(обратно)

146

Аллюзия на конец главы 3 романа американского писателя Фрэнсиса Скотта Ки Фицджералда (1896–1940) «Великий Гэтсби» (1925).

(обратно)

147

Аллюзия на строку из поэмы английского поэта-романтика Джона Китса (1795–1821) «Эндимион» (1818), кн. 1,1:1.

(обратно)

148

Дух (фр.).

(обратно)

149

Здесь, боюсь, потребна эстетическая пагуба примечания. Во всем нижеследующем будут непосредственно видны или слышны лишь двое младших. Остальные же пятеро — пятерка старших — будут бродить туда-сюда по сюжету весьма нередко, подобно пятерым призракам шекспировского Банко. Стало быть, читателю, возможно, с самого начала будет интересно узнать, что в 1955 году старший из детей Глассов, Симор — уже почти семь лет покойный. Он совершил самоубийство, отправившись в отпуск во Флориду с женой. Будь он жив, в 1955 году ему исполнилось бы тридцать восемь. Второй по старшинству, Дружок, на жаргоне студгородков и университетских каталогов зовется «штатным писателем» в женском неполном колледже в северной провинции штата Нью-Йорк. Живет он один в маленьком, не утепленном на зиму доме без электричества примерно в четверти мили от сравнительно популярной лыжной трассы. Следующая по старшинству, Тяпа, — замужем и мать троих детей. В ноябре 1955 года ездила по Европе с мужем и всей троицей мелких. За Тяпой по возрасту следуют двойняшки Уолт и Уэйкер. Уолт чуть больше десяти лет как мертв. Он погиб от нелепого взрыва, служа в Оккупационной армии в Японии. Уэйкер, младше его минут на двенадцать, — римско-католический священник, в ноябре 1955 года он в Эквадоре, посещает какую-то иезуитскую конференцию. — Примечание автора.

(обратно)

150

«Б-17» («Летающая крепость») — основной бомбардировщик ВВС США времен Второй мировой войны.

(обратно)

151

Яма — в ведизме, брахманизме, индуизме и буддизме бог смерти, правитель царства мертвых. Представлялся в виде старика с веревочной петлей в руке.

(обратно)

152

Пенсильванские немцы (Pennsylvania Dutch) — американское название (от искаж. deutsch) немецких иммигрантов, заселивших в XVII–XVIII вв. восточную Пенсильванию. По большей части принадлежали к основным ветвям протестантских конфессий, но некоторые относились к секте амишей (консервативных меннонитов). На базе их языка возник диалект немецкого, на котором говорят в восточной части штата Пенсильвания.

(обратно)

153

Букер Толивер Вашингтон (1856–1915) — американский деятель образования, реформатор, идеолог афроамериканского сообщества. На образование себе зарабатывал тяжелым ручным трудом.

(обратно)

154

Упанишады (санскр. «сокровенное знание») — заключительная часть вед («веда-анта»), основа всех ортодоксальных религиозно-философских систем Индии. Из более чем 200 упанишад около десяти считаются главными. Созданы в VII–III вв. до н. э. — XIV–XV вв. н. э. Упанишады подчинены практическим целям достижения духовного освобождения, в центре их — учение о тождестве брахмана и атмана. «Алмазная сутра» (санскр. Ваджрачхедика) — буддистский текст, в котором излагается учение Будды о постижении мудрости через милосердие, отказ от себялюбия, терпение, твердость, медитацию и непосредственное знание. Иоганн (Майстер) Экхарт (1260–1327) — немецкий мыслитель-мистик с воззрениями, близкими к некоторым положениям веданты; считал, что за христианским богом в трех лицах стоит безличный абсолют, который может быть познан человеком лишь потому, что в самом человеке есть искорка, «единосущая богу». Отрекаясь от своего «я», соединяясь с божественным абсолютом, человеческая душа становится орудием порождения богом самого себя.

(обратно)

155

Джон Сидни Блайт Бэрримор (1882–1942) — американский актер театра, а также немого и звукового кино, прославился шекспировскими ролями и считался величайшим актером своего поколения. В 1898 г. был выгнан из Джорджтаунской подготовительной школы за посещение публичного дома.

(обратно)

156

Мундака-упанишада — одна из метрических упанишад, рассматривающая слог «ом».

(обратно)

157

Дешевая сентиментальность (идиш).

(обратно)

158

К примеру (нем.).

(обратно)

159

Анна Маньяни (1908–1973) — итальянская актриса театра и кино, трагическая звезда неореализма.

(обратно)

160

Иронический намек на американского композитора и дирижера Дмитрия Зиновьевича Тёмкина (1894–1979), к моменту написания письма уже пять раз номинированного на награду Американской киноакадемии за музыку к фильмам.

(обратно)

161

«Зимний сад» — театр на Бродвее, построенный в 1896 г.

(обратно)

162

Вячеслав Михайлович Молотов (Скрябин, 1890–1986) — советский политический и государственный деятель и дипломат, в 1939–1949 и 1953–1956 гг. — министр иностранных дел СССР. Милтон Бёрл (Берлингер, 1908–2002) — американский комический актер. Томас Эдмунд Дьюи (1902–1971) — губернатор штата Нью-Йорк (1943–1955).

(обратно)

163

Эверетт Маккинли Дирксен (1896–1969) — американский политический деятель сенатор-республиканец от штата Иллинойс (1951–1969), умелый оратор. Жа Жа Габор (р. 1917) — американская актриса и светская львица. Д-р Бенджамин Гэйлорд Хаусер (1895–1984) — американский диетолог, сторонник «естественного питания». Джордж Джессел (1898–1981) — американский комический актер, певец, автор песен и кинопродюсер, был известен как «Генеральный Тостмейстер Соединенных Штатов». «Карл из Рица» (Charles of the Ritz) — американская косметическая и парфюмерная фирма, основанная в 1919 г. хозяином салона красоты в отеле «Риц» Карлом Юндтом. С 1932 г. ее президентом был известный предприниматель и филантроп Ричард Б. Саломон, в 1952 г. ставший председателем правления и генеральным исполнительным директором компании.

(обратно)

164

В итоге «Война и мир» была экранизирована в 1956 г. американским режиссером Кингом Видором с музыкой Нино Роты и Одри Хэпбёрн в роли Наташи, Генри Фондой в роли Пьера и Мелом Феррером в роли князя Андрея.

(обратно)

165

Бэк-Бэй — элитный жилой и торговый район Бостона.

(обратно)

166

«Бергдорф-Гудман» — универсальный магазин элитных товаров на Манхэттене, основан в 1899 г.

(обратно)

167

Махаяна (санскр., букв, «большая колесница») — наряду с хинаяной («малой колесницей») одно из двух основных направлений буддизма, т. н. северный буддизм.

(обратно)

168

Аллюзия на сиену 2, акт II «Ромео и Джульетты» У. Шекспира, пер. Д. Михайловского.

(обратно)

169

В дзэн-буддизме истинное знание является своего рода «не-знанием» — нерациональным постижением мира, не разрушающим целостность вещей. Параллели праджне — надлогическому мышлению, «всезнанию», «знанию без знания» — можно найти у Майстера Экхарта, по чьей мысли, высшее знание достигается при отождествлении себя с объектом, погружении в Ничто, когда душа — равно познающее и познаваемое.

(обратно)

170

Дайсэцу Тэйтаро Судзуки (1870–1966) — американский религиовед, переводчик, исследователь и популяризатор буддизма.

(обратно)

171

Сатори — в дзэн-буддизме внезапное просветление, «прозрение», достигнутое в потоке обыденной жизни. Толчком ему может служить любое сильное переживание или эстетическое впечатление.

(обратно)

172

Быт. 1:3.

(обратно)

173

Архаты — в терминах буддизма те, в ком угасли греховные желания (чувственность, тяга к жизни и т. д.), и они, прервав цепь рождений и смертей, достигают нирваны. Бодхисаттвы — в системе махаяны те, кто достиг просветления, но отказываются от нирваны, чтобы спасти других. Дживанмукти — те, кто при жизни достиг духовного освобождения.

(обратно)

174

Сиддхартха Гаутама (623–544 до н. э.) — согласно буддистской традиции, основатель буддизма, принц племени шакьев, который в 29 лет отрекся от титулов, оставил семью и дом, после семи лет скитаний, аскетических подвигов и размышлений достиг просветления и, став проповедником нового учения, получил имя «Будда» (просветленный). Лао-цзы (VI–V вв. до н. э.) — китайский философ, которому приписывается каноническое сочинение даосизма — трактат «Дао-дэ-цзин» (кон. IV- нач. III вв. до н. э.). Шанкарачарья (Шанкара, ок. 788 — ок. 820) — индийский религиозный мыслитель и поэт, реформатор индуизма, создавший последовательную монистическую систему адвайта-веданты. Хуэй-нэн (VII в.) — первый патриарх дзэн-буддизма, отвергал деление вещей на священные и обыденные, принимал человеческую природу во всех ее проявлениях; предполагая в каждом человеке поэтическую натуру, самостоятельно способную сливаться с природой, считал ненужными упражнения в медитации. Шри Рамакришна (Гададхар Чаттерджи, 1836–1886) — индийский религиозный мыслитель и общественный деятель, представитель неоиндуизма, выдвинувший идею «человеческой религии».

(обратно)

175

Уильям Блэйк (1757–1827) — английский поэт и художник. Уолт Уитмен (1819–1892) — американский поэт и журналист. Оба считались визионерами.

(обратно)

176

Имеется в виду вошедшая в хрестоматии нравоучительная притча о том, как в детстве будущий президент США Джордж Вашингтон нечаянно срубил в саду любимое дерево отца и нашел в себе мужество в этом признаться. В пересказе Мэйсона Лока Уимса в его книге «Жизнь Джорджа Вашингтона с забавными историями, равным образом воздающими должное ему самому и поучительными для его молодых сограждан» (1808) ответ Джорджа на вопрос отца звучит так: «Я не умею врать, папочка… Это я срубил ее топориком».

(обратно)

177

Фридрих Макс Мюллер (1823–1900) — немецкий филолог и востоковед, основатель западной индологии и сравнительного религиоведения. Составленное, переведенное иили отредактированное им собрание восточных религиозных текстов «Священные книги Востока» в 50-ти томах выходило в 1879–1910 гг.

(обратно)

178

Аллюзия на Песн. 2:15.

(обратно)

179

Имеется в виду реплика Кэтрин Баркли из романа американского писателя Эрнеста Миллера Хемингуэя (1899–1961) «Прощай, оружие!» (1929), гл. 19: «Я боюсь дождя, потому что иногда мне кажется, что я умру в дождь» (пер. Е. Калашниковой).

(обратно)

180

Темно-синий бриллиант весом в 44,52 карата, возможно, являвшийся частью алмаза «Синий Тавернье» (весом 115 карат), принадлежавшего французскому королю Людовику XIV и украденного в 1792 г. Назван в честь своего первого известного владельца Генри Филипа Хоупа (с 1824 г.).

(обратно)

181

Сама по себе (фр.).

(обратно)

182

«Черно-pыжими» по цвету одежды солдат (черные ремни и форма желтовато-коричневого цвета) назывались английские карательные отряды в Ирландии в 1920–1923 гг.; они принимали участие в подавлении ирландского национально-освободительного движения. О’Коннелл-стрит в Дублине в июле 1922 г. была занята отрядами Ирландской республиканской армии, и на ней шли едва ли не самые ожесточенные бои Ирландской гражданской войны.

(обратно)

183

Парафраз строки из стихотворения «Желтые нарциссы» (1807) английского поэта Уильяма Вордсворта (1770–1850), пер. И. Лихачева: «Как вдруг очнулся перед станом, толпой нарциссов золотых».

(обратно)

184

«Анацин» — таблетки от головной боли, аналог анальгина, распространенный патентованный продукт фирмы «Америкэн Хоум Продактс». «Бафферин» — товарный знак таблеток от головной боли; выпускается фирмой «Брис — тол-Майерс Скуибб». «Аргирол» — торговая марка антисептика на основе серебра, разработанного американским физиологом Албертом Кумзом Барнзом (1872–1951). «М астерол» — товарный знак обезболивающей мази, рекомендуется для втирания при простудных заболеваниях, мышечных болях и артритах; выпускается корпорацией «Шеринг-Плау». «Экс-Лак с» — торговая марка слабительного. «Сол Гепатика» — торговая марка слабительной минеральной соли, разработанной американским химиком Дж. Лероем Уэббером в 1898 г., была известна под названием «курорт для бедных» — при растворении воспроизводила вкус и воздействие богемских минеральных вод; выпускается фирмой «Бристол-Майерс Скуибб». «Аспергам» — лекарство от ангины производства компании «Шеринг-Плау».

(обратно)

185

«ВапоРаб» — патентованная мазь для растирания и ингаляций при простуде, продается под товарным знаком «Викс», выпускается корпорацией «Проктер — энд-Гэмбл». «Кастильское мыло» — общее название косметического мыла, произведенного на основе растительных жиров (оливкового, кокосового, конопляного и пр. масел).

(обратно)

186

«Зовите меня “мистер”» — музыкально-комедийное ревю о солдатах, возвращающихся к мирной жизни: скетчи Арнолда М. Ауэрбаха (1912–1998), музыка и стихи Хэролда Роума (1908–1993). Бродвейская постановка 1946 г. выдержала 734 представления — рекорд середины XX в.

(обратно)

187

«Стопетт» — торговая марка жидкого дезодоранта, при упаковке которого впервые использовалась пластиковая бутылочка.

(обратно)

188

Аллюзия на Быт. 4: 1–8.

(обратно)

189

«Питер Пэн, или Мальчик, не хотевший вырастать» (первая постановка — 1904) — пьеса шотландского писателя и драматурга Джеймса Мэтью Барри (1860–1937).

(обратно)

190

Болван, тупица (идиш).

(обратно)

191

Пруд Уолден — небольшой пруд в окрестностях г. Конкорд, Массачусетс; на его берегу в 1845–1847 гг. жил в хижине писатель, философ и натуралист Генри Дэвид Торо (1817–1862), автор философско-автобиографического эссе «Уолден, или Жизнь в лесу» (1854).

(обратно)

192

Четыре Великих Обета — намерение Бодхисаттвы в буддизме помочь всем чувствующим существам освободиться от неведения. Их источник — древнейшие записи буддийских учений (Агамы, букв. Источник Учения), которые представляют собой путь к освобождению и включают Четыре Благородные Истины, Восьмеричный путь, карму и другие идеи, основополагающие для понимания и практики буддизма.

(обратно)

193

Дхармы — согласно буддистской философии, единственные реально сущие элементы бытия (как психоментальные, так и материальные), совокупность которых образует индивидуальные живые существа, выступающие по отношению к дхармам как вторичные агрегаты.

(обратно)

194

«Вэрайети» — еженедельная газета-таблоид, посвященная театру, кино, телевидению и радио, выходит с 1905 г.

(обратно)

195

«Лайф» — американское иллюстрированное издание, в том или ином виде (юмористический и новостной журнал, приложение к газете) и с разной периодичностью выходящее с 1883 г.

(обратно)

196

1 Тим. 2:8.

(обратно)

197

Лк. 18:1.

(обратно)

198

Холл Джонсон (1888–1970) — американский композитор, автор спиричуэлов и духовной музыки, с 1925 г. — руководитель негритянских хоров.

(обратно)

199

Саркастический намек на работы американского богослова Роберта Ховарда Пирсона (1911–1989), председателя Генеральной конференции адвентистов седьмого дня.

(обратно)

200

Пали — литературный среднеиндийский язык, относится к индийской группе индоевропейской семьи языков, язык буддистского Канона.

(обратно)

201

«Мальчики-союзники на Сомме, или Вознагражденные мужество и храбрость» (1917) — детская книга писателя Клэйра Уоллеса Хэйза (1887-?) из серии книг о приключениях двух американских мальчишек на фронтах Первой мировой войны. «Стрелы мелодии» — собрание не публиковавшихся до 1945 г. стихотворений американской поэтессы Эмили Дикинсон (1830–1886). «Дело о скарабее» (1929) — классический детектив С.С. Ван Дайна (Уиллард Хантингтон Райт, 1888–1939) о сыщике Фило Вэнсе. «Н энс и Дрю и тайная лестница» (1930) — детская книга коллектива американских авторов, писавших серию о Нэнси Дрю под псевдонимом «Кэролин Кин»: в данном случае — Эдварда Стратмайера (1862–1930) и Милдред Уирт Бенсон (1905–2002). «Страх и трепет» (1843) — трактат датского теолога и философа Сёрена Кьеркегора (1813–1855), посвященный жертвоприношению Авраама.

(обратно)

202

«Сардиз» — фешенебельный ресторан в театральном районе Нью-Йорка, открыт в 1927 г. Известен тем, что его стены украшены множеством карикатур на различных деятелей шоу-бизнеса.

(обратно)

203

Хэки-сэк — небольшой матерчатый мешок или мяч с наполнителем (традиционно — бобами), теперь используется для игры в футбэг.

(обратно)

204

Танцовщик (фр.).

(обратно)

205

Вероятно, имеется в виду персонаж книги американского детского художника и иллюстратора Дороти Глэйзер «Брат Ансельмо» (1928).

(обратно)

206

«Кинкажу» — музыкальный номер из бродвейского мюзикла постановщика Флоренца Зигфелда «Рио-Рита» (1927), композитор Макс Стайнер (1888–1971).

(обратно)

207

«Сан-Ремо» — литературное кафе и бар в итальянской части Гринич-Виллидж, в 50-е годы особенно популярное у битников.

(обратно)

208

Сидони-Габриэль Колетт (1873–1954) — французская писательница. Томас Клейтон Вулф (1900–1938) — американский писатель и драматург.

(обратно)

209

Сэмюэл Френч (1821–1898) — американский предприниматель, один из первых (вместе с британским актером, драматургом и импресарио Томасом Лэйси) театральных издателей англоязычного мира (с 1854).

(обратно)

210

Эндрю Джексон (1767–1845) — 7-й президент США (1829–1837), военный и государственный деятель. Его жена Рэчел Донелсон Робардз Джексон (1767–1828) происходила из знатной кентуккской семьи.

(обратно)

211

Вероятно, имеется в виду Анри-Рене Ленорман (1882–1951) — французский драматург, чьи символистские пьесы написаны под влиянием теорий Зигмунда Фрейда.

(обратно)

212

Калиюга — в ведической и индуистской мифологии четвертая эра, завершающая развитие человечества, «темный», «грешный» век (началом цикла считается 3100 г. до н. э., завершение должно наступить через 400 000 лет). Железный век — в греческой мифологии худший в последовательности золотого и так далее веков; эпоха жестокости, нужды и проч.

(обратно)

213

Кэрол Ломбард (Джейн Элис Питерс, 1910–1942) — американская комическая актриса кино.

(обратно)

214

Аллюзия на 9 главу трактата «Чжуан-цзы» китайского философа, одного из основателей даосизма Чжуан-цзы (ок. 369–286 до н. э.): «Когда же появились мудрецы, то [умение] ходить вокруг да около, прихрамывая, стали принимать за милосердие; [умение] ходить на цыпочках — за справедливость, — и [все] в Поднебесной пришло в замешательство. Распущенность и излишества стали принимать за наслаждение; сложенные руки и согнутые колени стали принимать за обряды. И [все] в Поднебесной стали отделяться друг от друга» (пер. Л. Поздеевой).

(обратно)

215

Реставрация — период правления английского короля Карла II (1660–1685). Комедия этого периода характеризуется антипуританской направленностью и циничной откровенностью в описании быта и нравов английской аристократии.

(обратно)

216

Эпиктет (ок. 50 — ок. 140) — римский философ-стоик. Его «Беседы», содержащие моральную проповедь (центральная тема — внутренняя свобода человека), записаны его учеником Флавием Аррианом.

(обратно)

217

Рассеянная (фр.).

(обратно)

218

Аллюзия на Лк. 12:16–21.

(обратно)

219

Речь может идти о Бэзиле О’Конноре (1892–1972), американском юристе и предпринимателе, входившем в т. н. «Мозговой трест» советников 32-го президента США (1933–1945) Фрэнклина Делано Рузвельта (1882–1945); впоследствии возглавлял организацию «Красного креста» (1944–1950).

(обратно)

220

Аллюзия на Мф. 6:19–21.

(обратно)

221

Имеется в виду «Спальня Винсента в Арле» (октябрь 1888 г.) — картина нидерландского художника Винсента Ван Гога (1853–1890).

(обратно)

222

Карма (санскр. деяние) — одно из основных понятий индийской религии (индуизма, буддизма, джайнизма) и философии, дополняющее понятие санса — ры. В широком смысле — общая сумма совершенных всяким живым существом поступков и их последствий, определяющая характер его нового рождения, перевоплощения. В узком смысле — влияние совершенных действий на характер настоящего и последующего существования.

(обратно)

223

Роберт Фрэнсис Килверт (1840–1879) — английский священник; его дневники, описывающие сельскую жизнь, начали публиковаться с 1938 г.

(обратно)

224

Аллюзия на Лк. 10:38–42.

(обратно)

225

Камилла — героиня трагедии французского драматурга-классициста Пьера Корнеля (1606–1684) «Гораций» (1640) — сестра Горация и возлюбленная Куриация, принадлежавших к противоборствующим партиям; поэтому она лила слезы при каждых победе или поражении.

(обратно)

226

Рутбир (сарсапарилья) — газированный напиток, традиционно — из экстракта коры корней сассафраса (американского лавра), изобретен американским фармацевтом Чарлзом Элмером Хайрзом в 1866 г.

(обратно)

227

Мф. 21:12–13.

(обратно)

228

Мф. 6:26

(обратно)

229

Хайди — героиня одноименной детской книги (1880) швейцарской писательницы Иоганны Спири (Иоганны Луизы Хёссер, 1827–1901), сиротка, живущая со своим дедушкой, ворчливым стариком по кличке «Альпийский Дед».

(обратно)

230

Пандит (санскр. пандита, букв, ученый) — почетное звание ученого брахмана, а также человека высокообразованного в классической индийской литературе.

(обратно)

231

Лк. 23:1–3.

(обратно)

232

Сократ (ок. 470–399 до н. э.) — греческий философ, один из родоначальников диалектики как метода отыскания истины путем постановки наводящих вопросов. Крит он — богатый афинянин, ученик Сократа, персонаж его диалога «Критон»; предлагал организовать побег Сократа из тюрьмы.

(обратно)

233

Ис. 65:5.

(обратно)

234

Мировая скорбь (нем.).

(обратно)

235

Стэн Фрэнк Мьюзиэл (Станислав Францишек Мьюзиэл, р. 1920) — американский бейсболист.

(обратно)

236

Блез Паскаль (1623–1662) — французский математик, физик, религиозный философ и писатель.

(обратно)

237

Шарль Бодлер (1821–1867) — французский поэт, предшественник символизма. Фома Кемпийский (Томас Хемеркен, Хеммерлейн или Моллеолус, ок. 1380–1471) — нидерландский теолог, писатель.

(обратно)

238

Уильям Матиас Шолл (1882–1968) — американский врач-ортопед, основатель (1906) одноименной компании, производившей гигиенические товары для ног.

(обратно)

239

«Бхагавад-гита», гл. 2, шлоки 47–49, пер. Шалаграма даса (С.М. Неаполитанского).

(обратно)

240

Парафраз строки из книги римского императора и философа-стоика Марка Аврелия Антонина (121–180) «Наедине с собой. Размышления», кн. X, 22. Пер. под общей редакцией А.В. Добровольского (X, 21).

(обратно)

241

Хайку японского поэта Кобаяси Исса (1763–1827), пер. В. Марковой.

(обратно)

242

Гомер, «Илиада», X, 279–280. В пер. Н. Гнедича: «…от тебя не скрываю //Дум я моих…».

(обратно)

243

Эпиктет. «Беседы», 1:12, пер. Г. Тарояна.

(обратно)

244

Цитата из рассказа (1924) американского писателя Рингголда Уилмера Ларднера (1885–1933).

(обратно)

245

Фраза из «Духовных наставлений» (1741) французского теолога и мистика иезуита Жана-Пьера де Коссада (1675–1751).

(обратно)

246

Л.Н. Толстой, «Анна Каренина», ч. 4, гл. XV.

(обратно)

247

Отрывки из «Провозвестия Шри Рамакришны», гл. 3, - записи бесед мыслителя с его учеником-мирянином Махендранатом Гуптой в 1882 г.; впервые текст опубликован в Калькутте в 1902–1903 гг.

(обратно)

248

Запись из «Дневника» Ф. Кафки от 6 июня 1914 г.

(обратно)

249

Запись из «Дневника» Ф. Кафки от 2 февраля 1922 г., пер. Е. Кацевой.

(обратно)

250

Франциск Сальский (1567–1622) — епископ Женевский (с 1602 г.), один из ведущих деятелей католической Контрреформации.

(обратно)

251

12-й коан «У-мэнь гуань» (яп. «Мумонкан», «Застава без ворот», 1228), китайского сборника буддистских текстов из 48 коанов и комментариев к ним, составленного учителем дзэна У-мэнь Хуэй-каем (1183–1260).

(обратно)

252

По американской конституции, действовавшей до 1971 г., избирательный возрастной ценз был 21 год (18 — в штате Джорджия).

(обратно)

253

«Абдул Абулбул Амир» (1877) — песня ирландского сочинителя и артиста Уильяма Перси Френча (1854–1920).

(обратно)

254

Уилл Махони (1894–1967) — американский комедийный артист варьете и ксилофонист.

(обратно)

255

Пианист Форд Л. Бак (Форд Ли Вашингтон, 1903–1955) и чечеточник Джон У. Бабблз (Джон Уильям Саблетт, 1902–1986) — дуэт американских артистов варьете, популярный в 1930-40-х гг.

(обратно)

256

«Домби и сын» (1848) — роман воспитания английского писателя Чарлза Диккенса (1812–1870).

(обратно)

257

Аллюзия на «Гамлета» У. Шекспира, акт V, сц. 1.

(обратно)

258

Вероятно, имеется в виду князь китайской династии Цзинь Му-хоу (Фо-ван) (811–785).

(обратно)

259

«Пантажис» — сеть театров-варьете в США и Канаде, основанная в первые годы XX в. американским артистом мюзик-холла, продюсером и импресарио Александром Пантажисом (Перикл Пантажис, 1867–1936).

(обратно)

260

«Пантажис» — сеть театров-варьете в США и Канаде, основанная в первые годы XX в. американским артистом мюзик-холла, продюсером и импресарио Александром Пантажисом (Перикл Пантажис, 1867–1936).

(обратно)

261

«Волны» (WAVES, Women in the Navy) — «Женщины на флоте» (офиц. «Женщины на добровольной чрезвычайной службе»), организация, созданная в 1942 г. как добровольная вспомогательная служба Военно-морских сил. Во время войны члены организации имели такой же статус, как военнослужащие-мужчины, однако по закону, действовавшему до 1944 г., могли нести службу только в континентальной части страны, а также на Аляске и Гавайях. Большая часть членов этой организации служила на военных кораблях. В 1948 г. организация стала частью ВМС США.

(обратно)

262

«Авиационным корпусом армии США» ВВС США назывались с 1926 по 1941 г.

(обратно)

263

Форт-Монмут — американская военная база в округе Монмут, Нью-Джерси, основана в 1917 г.

(обратно)

264

Комиксы «Ас» — книжная серия комиксов, публиковавшаяся издательством Дэвида Маккея в 1937–1949 гг. В числе персонажей были Блондинка, кот Феликс, Призрак, Одинокий Объездчик, Принц Доблестный и др.

(обратно)

265

Сигнальный корпус — войска связи США.

(обратно)

266

Имеется в виду свадебный марш из III акта музыкальной драмы немецкого композитора и дирижера Рихарда Вагнера (1813–1883) «Лоэнгрин» (1848).

(обратно)

267

(обратно)

268

На самом деле, 4 июня 1942 г. был четверг. В этот день началась битва за о. Мидуэй — одно из важнейших сражений Второй мировой войны на Тихом океане, закончившееся уничтожением большей части японского флота.

(обратно)

269

Красивый жест (фр.).

(обратно)

270

Имеются в виду «вязальщицы» — женщины, которых в период якобинского террора (1793–1794) нанимали для соблюдения буквы судопроизводства при публичном вынесении смертных приговоров; обычно сидели около гильотины и вязали.

(обратно)

271

Морские скауты — подразделение организации «Бойскауты Америки», объединяющее подростков, в подготовку которых дополнительно входит морское дело.

(обратно)

272

«Звезды и полосы навсегда» (1897) — марш американского композитора и дирижера Джона Филипа Сузы (1854–1932).

(обратно)

273

Стадион «Янки» — бейсбольный стадион в Южном Бронксе, база команды «Нью-Йоркские янки», открыт в 1923 г. От того перекрестка, где находятся наши герои, до него больше 6 км.

(обратно)

274

«Томас Кук и сын» — английская туристическая фирма, основана в 1841 г.

(обратно)

275

«Лоншам» — ныне не существующая сеть ресторанов преимущественно в центре Нью-Йорка, очень популярная среди т. н. «обедающих дам» во время и после Второй мировой войны.

(обратно)

276

Ривердэйл — жилой район на северо-западе Бронкса. От 79-й улицы до него ок. 15 км.

(обратно)

277

Эмили Прайс Пост (1873–1960) — американская писательница и журналистка; своего рода законодательница мод в области этикета.

(обратно)

278

Ложная цитата из трагедии У. Шекспира «Макбет» (акт V, сцена 8): «Смелей, Макдуф, не трусь!» (пер. М. Лозинского).

(обратно)

279

Подозрение (фр.).

(обратно)

280

С отличием (лат.).

(обратно)

281

Парафраз слов Просперо из комедии У. Шекспира «Буря» (IV, 1), пер. М. Донского: «Мы созданы из вещества того же, что наши сны».

(обратно)

282

Счастливого пути (фр.).

(обратно)

283

«Эпиталама» греческой поэтессы VII–VI в. до н. э. Сафо. Пер. В. Вересаева.

(обратно)

284

Имя, вероятно, иронически заимствовано у американского писателя Вашингтона Ирвинга (1783–1859), который никогда не был женат.

(обратно)

285

«Усеянное звездами знамя» — государственный гимн США (с 1931): стихи американского юриста и поэта-любителя Фрэнсиса Скотта Ки (1779–1843) «На оборону форта Макгенри» сочинены в 1814 г. на музыку «Анакреонтической песни» английского композитора Джона Стаффорда Смита (1750–1836), написанной ок. 1780 г. и популярной в США как застольная песня.

(обратно)

286

Эйлин Эвелин Грир Гарсон (1904–1996) — английская киноактриса, популярная в годы Второй мировой войны. Речь идет о фильме американского режиссера Уильяма Уайлера «Миссис Минивер» (производство студии «МГМ», 1942). В действительности его премьера в Нью-Йорке состоялась 4 июня 1942 г. — в тот день, когда происходит действие повести.

(обратно)

287

Реджиналд Хорэс Блайт (1898–1964) — английский писатель, переводчик и востоковед.

(обратно)

288

Сайгё (Сато Нарикиё, 1118–1190) — японский поэт, буддийский монах.

(обратно)

289

Геттисбёргское послание — короткая (268 слов в 10 предложениях), но самая знаменитая речь президента США Авраама Линкольна (1809–1865) об идеалах демократии, произнесенная им 19 ноября 1863 г. на открытии национального кладбища в Геттисбёрге.

(обратно)

290

Дао (тао) — в даосизме недоступное логическому пониманию и невыразимое словами начало, в котором воплощаются единство бытия и небытия, вечный дух справедливости.

(обратно)

291

Дикман-стрит — улица в самом северном на Манхэттене округе Нью-Йорка Инвуде, в XX в. населенном преимущественно ирландцами и евреями.

(обратно)

292

Отрывок из книги датского теолога, философа и писателя Сёрена Кьеркегора (1813–1855) «Болезнь к смерти» (1849), пер. С. Исаева.

(обратно)

293

Джон Букэн, 1-й барон Твидсмьюир (1875–1940) — шотландский писатель, генерал-губернатор Канады (1935–1940). Рассказ «Шхера Скуле» написан в 1928 г.

(обратно)

294

Ок. 52 °C.

(обратно)

295

Между нами (фр.).

(обратно)

296

Килрой — персонаж граффити (нос и глаза, выглядывающие из-за стены, в сопровождении надписи «Здесь был Килрой»), популярный в американских войсках во время Второй мировой войны.

(обратно)

297

Сия скромная клевета совершенно достойна порицания, но тот факт, что великий Кьеркегор никогда не был кьеркегорцем, не говоря уже — экзистенциалистом, неизмеримо радует душу одного интеллектуала низшей лиги и неизменно укрепляет его веру во вселенскую идеальную справедливость, если не во вселенского Санта-Клауса. — Прим. автора.

(обратно)

298

Влечения (фр.).

(обратно)

299

Зд.: писательскую братию (нем.).

(обратно)

300

Подлинными (нем.).

(обратно)

301

Мукта (мукти, санскр.) — освобождение от чувствующей жизни; осчастливленный или освобожденный; кандидат на мокшу, свободу от плоти и материи, или жизни на этой земле.

(обратно)

302

Парафраз речи Антония из трагедии У. Шекспира «Юлий Цезарь», акт 3, сц. 2, пер. М. Зенкевича.

(обратно)

303

Имеется в виду продукция американской компании «Г.Дж. Хайнц» (основана в 1876 г.) — производителя кетчупа и соуса «57 видов», название которого стало основой рекламного образа фирмы и позднее вошло в поговорку как обозначение смеси большого числа ингредиентов.

(обратно)

304

Свами Вивекананда (1863–1902) — индийский мыслитель-гуманист, религиозный реформатор и общественный деятель.

(обратно)

305

Трапписты — неофициальное название членов католического ордена цистерцианцев (цистерцианцев строгого устава). Орден был основан в 1098 г. св. Робертом Молесмским в монастыре Сито (Франция).

(обратно)

306

Парафраз строк из поэмы «Опыт о критике» (1711) английского поэта Александра Поупа (1688–1744): «Всегда туда кидается дурак, где ангел не решится сделать шаг» (пер. А. Субботина).

(обратно)

307

Под именем «Горного старца» в Западном мире был известен Хассан I ибн Саббах (1051–1124) — средневековый религиозно-политический деятель, основатель и пожизненный лидер («Шейх аль-Джабаль») низаритской секты хаши — шинов.

(обратно)

308

Ложный шаг (фр.).

(обратно)

309

Стивен Гровер Кливленд (1837–1908) — американский политический деятель, юрист, 22-й и 24-й президент США (1885–1889 и 1893–1897).

(обратно)

310

«Королева Елизавета» — океанский пассажирский лайнер компании «Кьюнард», спущен на воду в 1938 г., списан в 1968 г.

(обратно)

311

Поскольку это, в некотором роде, отчет, я вынужден вот здесь пробормотать, что он по большей части читал китайскую и японскую поэзию так, как она писалась. В какой-нибудь другой раз, вероятно — докучливо (во всяком случае, для меня) и пространно — мне придется остановиться на странной врожденной черте, до некоторой степени общей у всех изначальных семи детей в нашей семье и особо ярко выраженной, как хромота, у троих из нас, — черте, коя позволяла нам учить иностранные языки с крайней легкостью. Но сие примечание главным образом предназначено для молодых читателей. Если при выполнении своих обязанностей мне случится расшевелить интерес юношества к китайской и японской поэзии, я буду молодец. Во всяком случае, пусть юношество, пожалуйста, знает, если ему это не известно до сих пор, что изрядно первоклассной китайской поэзии переведено на английский верно и с сохранением духа подлинника несколькими выдающимися людьми; на ум сразу приходят Уиттер Биннер и Лайонел Джайлз. Лучшие короткие японские стихи — в особенности хайку, но также и сэнрю — с особым удовлетворением можно читать, если ими позанимался Р.Х. Блайт. Он иногда, естественно, опасен, поскольку сам по себе — старое своевольное стихотворение, но кроме того он возвышен — да и кто вообще обратится к поэзии за безопасностью? (Этот последний крошечный кусочек педантизма, повторяю, предназначен для молодых, которые пишут авторам и никогда не получают от этих тварей ответов. Помимо этого, я здесь отчасти выполняю функции своего заглавного героя, который тоже, бедолага, преподавал.) — Прим. автора.

Хэролд Уиттер Биннер (1881–1968) — американский поэт и переводчик восточной поэзии. Лайонел Джайлз (1875–1958) — английский синолог и переводчик, смотритель Отдела восточных книг и рукописей Британского музея. Сэнрю — японское юмористическое или сатирическое стихотворение из 17 слогов (5-7-5); жанр назван по имени судьи на соревнованиях «связанной поэзии» Карай Сэнрю (1718–1790).

(обратно)

312

«Аламак» (ранее «Сент-Джерард») — отель в Нью-Йорке на углу Бродвея и 71-й улицы, построен в 1923 г.

(обратно)

313

Ёса Бусон (1716–1783) — японский поэт, возродивший поэзию хайкай. Масаока Сики (Цунэнори, 1867–1902) — японский поэт и теоретик стиха.

(обратно)

314

Запись в дневнике Кафки от 8 ноября 1911 г.

(обратно)

315

Роберт Браунинг (1812–1889) и Уильям Вордсворт (1770–1850) — английские поэты разных течений романтизма: первый разрабатывал углубленный психологизм, второй приближал поэтический язык к разговорной речи.

(обратно)

316

Нормально и единственно разумно выложить тут одно, два, а то и все сто восемьдесят четыре стихотворения, чтобы читатель убедился сам. Этого я сделать не могу. Я не уверен даже, что имею право обсуждать этот вопрос. Мне позволено не слезать со стихов, редактировать их, приглядывать за ними и в конечном итоге выбрать издателя для их публикации в переплете, но по крайне личным причинам вдовой поэта, которая по закону этими произведениями владеет, мне запрещено цитировать их здесь даже в отрывках. — Прим. автора.

(обратно)

317

«Ирландская роза Аби» (1922) — бродвейская комедия американского драматурга Энн Николз (1891–1966) об ирландской девушке-католичке, выходящей замуж за еврейского юношу.

(обратно)

318

Понятно (нем.).

(обратно)

319

Черт возьми (фр.).

(обратно)

320

Шервуд Андерсон (1876–1941) — американский писатель, певец глубинки.

(обратно)

321

Дух времени (нем.).

(обратно)

322

Исключительно риторики ради я здесь могу без нужды опозорить моих студенток. Учителя всегда так делали. Или, может, я выбрал не то стихотворение. Если правда, как я хулигански предположил, что «Озимандия» не произвел на моих студенток яркого впечатления, возможно, большую часть вины за это можно возложить на самого «Озимандию». Возможно, Безумец Шелли был недостаточно безумен. Как ни верти, безумие его бесспорно не было безумием душевным. Девушки мои, без сомнения, знают, что Роберт Бёрнс чрезмерно пил и таскался по бабам, их это наверняка восторгает, но в равной же степени, я уверен, они знают, гнездо какой великолепной полевой мыши разорил его плуг. (Мне интересно, могут ли те «две каменных ноги», стоящие в пустыне, принадлежать самому Перси? Возможно ли помыслить, что жизнь его прочнее его лучшей поэзии? И если так, потому ли… Ладно, сдаюсь. Но берегитесь, молодые поэты. Если хотите, чтобы мы помнили ваши лучшие стихи, по крайней мере, с той же теплотой, с какой вспоминаем ваши Пикантные, Колоритные Жизни, может, имело бы смысл дать нам по одной хорошей полевой мыши — от всей души — в каждой строфе.) — Прим. автора.

«Гнездо… мыши» — имеется в виду стихотворение шотландского поэта Роберта Бёрнса (1759–1796) «Полевой мыши, гнездо которой разорено моим плугом» (ноябрь 1785 г.), пер. С. Маршака. «Две каменных ноги» — цитата из сонета английского поэта Перси Биш Шелли (1792–1822) «Озимандия» (1818), пер. В. Микушевича. Под «женами Шелли» в тексте подразумеваются его первая жена (с 28 августа 1811 г.) Хэрриет Уэстбрук, покончившая с собой в декабре 1816 г.; и писательница Мэри Уоллстоункрафт Шелли (1797–1851), на которой поэт женился 30 декабря 1816 г.

(обратно)

323

Бетси Тротвуд — героиня романа Чарлза Диккенса «Дэвид Копперфилд», двоюродная бабушка главного героя: «Величайшим для нее оскорблением, требующим немедленного возмездия, было появление осла на сей пречистой лужайке. Чем бы ни занималась бабушка, в каком бы интересном разговоре ни принимала участие, осел мгновенно изменял ход ее мыслей, и она стремительно набрасывалась на него» (гл. XIII, пер. А. Кривцовой, Е. Ланна).

(обратно)

324

«Орфеум» — театрально-развлекательная компания американского импресарио Мартина Бека (1867–1940), основанная в 1919 г. В период расцвета (1920-е гт.) владела акциями 45 театров и варьете в 36 городах США.

(обратно)

325

С (лат.).

(обратно)

326

«Олби» — один из театров, принадлежавших театрально-развлекательной компании «Кит-Олби», основанной импресарио Эдвардом Фрэнклином Олби П-м (1857–1930). В 1928 г. сеть слилась с сетью театров «Орфеум».

(обратно)

327

Нед Уэйбёрн (Эдвард Клодиус Вейбёрн, 1874–1942) — американский эстрадный хореограф. Пэт и Мэрион Руни — американский ирландский комический дуэт: Пэт Руни-младший (1880–1962) и его жена Мэрион Бент (1879–1940).

(обратно)

328

У.К. Филдз (Уильям Клод Дюкенфилд, 1880–1946) — американский комический актер и жонглер.

(обратно)

329

Астория — район на северо-западе Куинса в Нью-Йорке. К середине XX в. был заселен преимущественно ирландцами-католиками.

(обратно)

330

Джо Джексон-ст. (Йозеф Франсис Йиранек, 1873–1942) — американский артист варьете и клоун, австрийский чемпион мира по велоспорту.

(обратно)

331

Зд.: как есть (лат.).

(обратно)

332

Имеется в виду разновидность эстрадной комедии, считавшаяся в первой половине XX в. рискованной и даже непристойной, — «бурлеск Мински»: в 1912–1937 гг. исполнялась труппой американских комических артистов — братьями Мински (Эйб, 1878–1960; Билли, 1887–1932; Херберт, 1892-?; Мортон, 1902–1987).

(обратно)

333

Очень взволнованно (ит.).

(обратно)

334

Ирвинг Берлин (Исраэль Исидор Балин, 1888–1989) — американский композитор и поэт-песенник. Хэролд Арлен (1905–1986) и Джером Дэвид Керн (1885–1945) — популярные американские композиторы-песенники.

(обратно)

335

Песни (нем.) — романтические вокальные произведения австрийского композитора Франца Шуберта (1797–1828).

(обратно)

336

«Кэ-Кэ-Кэ-Кэйти» (1918) — песня канадско-американского композитора, певца и преподавателя музыки Джеффри О’Хары (1882–1967) с подзаголовком «Песня заики», очень популярная в годы Первой мировой войны.

(обратно)

337

«Волшебная флейта» (нем., 1791) — опера австрийского композитора Вольфганга Амадея Моцарта (1756–1791).

(обратно)

338

Луи Буйе (1822–1869) — французский поэт, близкий Парнасской школе, однокашник Гюстава Флобера. Максим Дю Кам (1822–1894) — французский писатель и фотограф, друг Флобера. По их советам в 1849 г. Флобер оставил попытки писать «коммерческую прозу».

(обратно)

339

«Банковский сыскарь» (1940) — комедия американского режиссера Эдварда Ф. Клайна по сценарию УК. Филдза и с ним же в главной роли (грабителя, который случайно становится детективом в банке).

(обратно)

340

Имеется в виду майор Джордж Филдинг Элиот — американский военный журналист, в годы Второй мировой войны — военный аналитик сети радиостанций «Си-Би-Эс».

(обратно)

341

Парафраз реплики Макбета из драмы У. Шекспира «Макбет», акт II, сц. 2, пер. М. Лозинского.

(обратно)

342

Падмасана (санскр.) — «поза лотоса», предназначенная для специального развития сосредоточенности.

(обратно)

343

«Р.К.О.» («Радио-Кит-Орфеум») — американская кинокомпания и кинопрокатная сеть, существовавшая с 1929 по 1959 гг.

(обратно)

344

Дорогой наставник (фр.).

(обратно)

345

Намек на расхожую реплику «Спокойной ночи, миссис Тыква, где бы вы ни были» — фирменную фразу, которой прощался в 1940-х годах со слушателями своей программы американский комический артист, певец и пианист Джимми Дуранте по кличке «Шнобель» (Джеймс Фрэнсис Дуранте, 1893–1980).

(обратно)

346

Вероятно, аллюзия на поэму Джона Китса «Эндимион» (1818), ст. 170.

(обратно)

347

Тан — китайская императорская династия (618–907), основанная Ли Юанем

(обратно)

348

Рассуждения немецкого философа Артура Шопенгауэра (1788–1860) об особенностях глаз гениев имеются, например, в посмертно опубликованной работе «Гений и добродетель» (англ. пер. 1896).

(обратно)

349

Хобот (фр.).

(обратно)

350

Сирано де Бержерак Савиньен (1619–1655) — французский поэт и писатель, романтизированный в героической комедии французского поэта и драматурга Эдмона Ростана (1868–1918) «Сирано де Бержерак» (постановка 1897, издание 1898).

(обратно)

351

Имеется в виду персонаж, сыгранный американским актером итальянского происхождения Рудольфом Валентино (1895–1926) в фильме американского режиссера Джорджа Мелфорда «Шейх» (1921).

(обратно)

352

Оплошности, бестактности (фр.).

(обратно)

353

Русская шарлотка (со взбитыми сливками, фр.).

(обратно)

354

Парафраз строки из пародии Льюиса Кэрролла на нравоучительное стихотворение английского поэта Роберта Саути (1774–1843) («Приключения Алисы в Стране чудес», гл. 5), пер. Ю. Нестеренко.

(обратно)

355

«Де-Пиннас» — довольно дорогой универмаг на углу Пятой авеню и 52-й улицы, открыт в 1927 г. Ныне не существует.

(обратно)

356

«К востоку от солнца и к западу от луны» — норвежская версия скандинавской народной сказки с сюжетом, напоминающим «Красавицу и чудовище». В 1914 г. на английском языке был опубликован сборник скандинавских сказок с таким же названием, иллюстрированный датским художником Каем Нильсеном (1886–1957).

(обратно)

357

Герман Мелвилл (1819–1891) — американский писатель-романтик.

(обратно)

358

Братья Пол Гли (1903–1965) и Ллойд Джеймс (1906–1982) Уэйнеры и Тай Кобб (Тайрус Рэймонд Кобб, 1886–1961) — американские профессиональные бейсболисты, аутфилдеры.

(обратно)

359

Кали (Деви и др.) — в брахманизме и индуизме женская ипостась бога Шивы, его грозная супруга.

(обратно)

360

Аллюзия на патриотическую песню ирландского поэта, композитора и певца Томаса Мура (1779–1852) «Мальчик-Бард», опубликованную в сборнике «Ирландские мелодии» (1846), пер. А. Преловского.

(обратно)

361

Коллеги (нем.).

(обратно)

362

Стикбол — упрощенная форма бейсбола, уличная игра, в которой вместо бейсбольного мяча используется резиновый мячик, а вместо биты — ручка от метлы или палка.

(обратно)

363

Лайош Кошут (1802–1894) — венгерский юрист, политик, общественный деятель, во время революции 1848 г. — глава Комитета защиты родины, верховный правитель Венгрии (май — август 1849).

(обратно)

364

Раскаяние (ит.) — также искусствоведческий термин, обозначающий закрашенные самим художником детали.

(обратно)

365

«Ступнэггл и Бадд» — популярный в 1930-х годах (сначала на радио, а впоследствии в кино и на телевидении) дуэт комиков: музыкант Уилбер Бадд Ху — лик (1905–1961) и бывший торговец лесом, двоюродный брат писателя Г.Ф. Лав — крафта Фредерик Чейз Тэйлор (1897–1950).

(обратно)

366

Пер. Л. Позднеевой.

(обратно)

367

Адвайта-Веданта — недуалистическая Веданта. Представляет собой философскую систему, созданную легендарным святым Вьясой и начинается с Упанишад; проповедует недуализм — воплощение Относительного и Абсолютного в Атмане (ограниченное понимание) и Брахмане (бесконечное понимание).

(обратно)

368

Йогин — человек, практикующий Алмазный Путь тибетского буддизма; также этим термином определяется человек, переживающий свой Ум одновременно на абсолютном и относительном уровне, в естественной форме. Карма в священных писаниях индуизма делится на три вида: санчита (накопленная), прарабдха (приносящая плоды) и криямана (накапливаемая в настоящий момент). Джнана-йога (от санскр. знание) — разновидность йогической практики, йога мудрости.

(обратно)

369

Имеется в виду сказка датского писателя Ханса Кристиана Андерсена (1805–1875) «Красные башмаки» (1845) из третьего выпуска «Новых сказок» (пер. А.В. и П.Г. Ганзенов).

(обратно)

Оглавление

Ловец на хлебном поле

Девять рассказов

  Самый день для банабульки

  Дядюшка Хромоног в Коннектикуте

  На пороге войны с эскимосами

  Хохотун

  У швербота

  Для Эсме, с любовью и скверной

  Губки — ах, в глазах листва

  Серый период де Домье-Смита

  Тедди

Фрэнни. Зуи

  Фрэнни

  Зуи

Потолок поднимайте, плотники. Симор. Вводный курс

  Потолок поднимайте, плотники

  Симор. Вводный курс Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg