«Посредник»

Леонид Нузброх Посредник

Моим родителям – Менаше и Лее Нузброх, да будет благословенна их Память!

Издано при поддержке Министерства абсорбции.

Особая благодарность Ирине Коган (Калифорния), убедившей меня издать эту книгу.

Моше

Сказать, что он отличался от других обитателей «бейт авота» («дома престарелых»), – всё равно, что не сказать ничего. Его покрытое глубокими морщинами лицо, обрамлённое белой косматой бородой, его величественные осанка и манеры создавали ощущение, что вы перенеслись во времена Исхода. В инвалидном кресле он не сидел, как остальные, – нет, он в нем царственно восседал. Наверное, поэтому большая чёрная ермолка на его голове смотрелась, как царская корона.

Даже то, что он практически не видел и очень плохо слышал, работало на его облик. И при всём при этом, звали его Моше.

Я даже не знал, из какой он палаты, так как виделся с ним только в столовой. Он сидел за соседним столом, у стены, и громко, по памяти, произносил молитвы из «Сидура».

Моше никогда ни с кем первым не заговаривал, а отвечая, был саркастичен и колюч, из-за чего остальные обитатели отделения предпочитали с ним не общаться.

Теперь уже и сам не припомню зачем, но однажды я с ним заговорил:

– Шалом, Моше!

Нас разделял узкий проход, но он меня не услышал.

– Шалом, Моше! – повторил я так громко, как только позволяли приличия.

Моше вздрогнул и повернул голову в сторону, откуда, по его мнению, шёл звук.

– Ты кто?

– Я? Я твой сосед.

– Не знаю я никакого соседа, – категорически заявил он и отвернулся.

– Зато я тебя знаю, – не сдавался я.

Моше заинтересовался. Он высокомерно повернулся в мою сторону и удостоил меня невидящим взглядом:

– Да?! Откуда?

– Как откуда?! Мы же сидим рядом.

– А-а, – протянул он, – а кто ты?

– Я твой сосед.

– Сосед? – с сомнением повторил он, и вдруг: – А как тебя зовут? А откуда ты? А ты знаком с моей дочерью?

Я отвечал, как мог. С той поры Моше стал узнавать меня. Наши, пусть короткие, но ежедневные общения сблизили нас настолько, что мне захотелось узнать о нём побольше, и я расспросил медсестёр.

Оказалось, что ему уже исполнилось сто лет и у него действительно есть дочь. Дочь свою Моше обожал и ждал её прихода каждый день. Она же… Она приходила навещать отца так редко, что за те пятнадцать дней, в которые мне пришлось там бывать, нам так и не довелось встретиться. Тем не менее, я не осуждал её.

«Моше сто лет, – так думал я, – значит, его дочери должно быть около семидесяти. Кто знает, что за жизнь и какое здоровье у этой женщины?»

В один из вечеров Моше, нахохлившись, сидел в своём кресле на колесах, и что-то бурчал себе под нос, обиженно поджав губы. На его состояние обратили внимание санитарки. Одна из них громко позвала: «Моше!»

По нему было видно, что он услышал, но, не имея настроения разговаривать, не ответил.

– Моше! – позвала санитарка ещё раз, подойдя вплотную к его креслу. – Тебе звонят по телефону.

Он моментально повернул в её сторону свой сгорбленный нос и сказал, как выдохнул:

– Кто?

– Кто-кто… Как будто ты не знаешь, кто тебе может звонить? – громко, чтобы расслышал, спросила она и покатила его кресло к телефону.

Моше выхватил скрюченными дрожащими пальцами протянутую трубку:

– Алло! Алло! Кто это? – громко прокричал он, пытаясь прижать трубку к уху непослушными руками. – Доченька, это ты? Это ты?

От нетерпения Моше весь напрягся.

– Да, папа. Это я, – услышал он в ответ.

– Доченька, – от волнения его начал бить озноб и трубка буквально застучала по уху, – доченька, как хорошо, что ты мне позвонила. – И вдруг усомнился:

– А это точно ты?

– Конечно же, я, папа. А кто ещё, кроме меня, может тебе позвонить?

Этот аргумент был неоспорим.

– Действительно, как я не подумал, – согласился он, – кто мне ещё может позвонить?

Удостоверившись, что это дочь, он облегчённо вздохнул и успокоился:

– Доченька, душа моя, как хорошо, что ты мне позвонила!

– Папа, как ты себя чувствуешь?

– Спасибо. Слава Б-гу, хорошо.

– А кормят тебя хорошо?

– Хорошо, доченька, хорошо.

– А лекарства тебе дают?

– Дают, доченька.

Разговаривая с дочерью, он весь расслабился. По лицу Моше можно было прочесть, какое огромное удовольствие он получал от каждой фразы, от каждого слова этого разговора. Он смаковал каждый вопрос, каждый ответ, стараясь в полной мере насладиться происходящим.

– А почему тебя так долго не было?

– Я была занята.

– Чем?

– О! У меня так много проблем!

– Да-да, доченька, – быстро согласился он, – я знаю. А почему ты мне так долго не звонила? – в голосе Моше мелькнула обида. – Я так ждал.

– У меня не работал телефон.

– А-а, – не стал спорить он, – а когда ты приедешь ко мне?

– Не знаю, папа. Я сейчас так занята.

– Но когда освободишься, – приедешь?

– Конечно.

– А когда это будет? Скоро?

– Скоро.

– Правда?

– Правда.

– Доченька, я так соскучился по тебе.

– Я тоже, папа.

Вокруг стояла гробовая тишина. Все, и обитатели «бейт авота», и посетители, в молчании слушали этот диалог восторженного отца с дочерью.

Как это было прекрасно.

Жизнь подарила нам возможность стать свидетелями проявления истинной, неподвластной ни времени, ни обстоятельствам, родительской любви. Нет, тот, кто этого не видел, – тот очень много потерял.

– Я так люблю тебя, доченька, – тихо и проникновенно сказал Моше.

– Я тоже, папа, – громко ответила дочь.

Вдруг что-то обеспокоило меня, что-то было не так.

«А почему, – подумал я, – а почему мы слышим оба голоса?» И только тогда, внимательно приглядевшись, я увидел в нескольких метрах от Моше, за барьером дежурки, санитарку, державшую трубку параллельного телефона.

– Я очень люблю тебя, папа, – еще раз повторила она, и я увидел, как глаза её заблестели от набежавших слёз.

– Я очень люблю тебя, папа… – невольно повторил я её последние слова.

«Ах, если бы он, мой папа, мог меня услышать, – подумал я, – если бы мог…»

Г-споди! Прости этой сердобольной санитарке её святой обман. Прости дочери его, да и всем нам, смертным, самый большой, самый страшный грех – наш неоплатный долг за родительскую любовь.

Его дочь, вероятно, даже и не подумала о нём в это время, а он, старый больной Моше, сидел в своём инвалидном кресле, вцепившись обеими руками в телефонную трубку, и не было в эту минуту в «бейт авоте», да что там, в «бейт авоте», – во всём Израиле, и даже во всём этом огромном мире не было человека, счастливей его.

Последний день

Мойше Рабиновичу – брату моей бабушки.

Да будет благословенна его Память.

Набрав в Европе сил и роста

Пришла фашистская гроза.

И было так порой непросто…

Лишь посмотреть врагу в глаза.

Мойше проснулся от боли. Напомнили о себе нога и веко, простреленные в боях Первой мировой войны. «Капризничает», – подумал он о ноге. Не вставая с кровати, старик омыл над чашей руки. Все шло как обычно: утренние благословения, талит, тфилин, утренняя молитва. Закончив молиться, Мойше сложил и убрал принадлежности, подошёл к окну. После ранения веко не закрывалось, из-за чего взгляд Мойше всегда казался пристальным. «К дождю», – прошептал он, глядя на безоблачное небо. Прислушался к ноющей ноге: «Точно к дождю».

Всего в получасе ходьбы, за полями, виднелось село Баймаклия. Отсюда, со стороны села Акуй, Баймаклия была особенно красива, и в обычные дни можно было часами любоваться ею.

Но сегодня его мысли были заняты другим: вчера вечером в Баймаклию вошли немцы. Надо думать, что и Акуй они не обойдут стороной.

Нет, он, Мойше, не испытывал страха. Чего может бояться старик, давно перешагнувший семидесятилетний рубеж? Мучила неопределённость: как-то все сложится? Кто-кто, а он, переживший Первую Мировую войну и проведший четыре года в немецком плену, прекрасно знал, что от немцев можно ждать всего, чего угодно. Именно это и говорили ему все родственники, в спешке покидавшие свои дома: «Не дури, Мойше. Придут немцы – пожалеешь».

Вспомнив уговоры родни, грустно улыбнулся. «Как можно быть такими непонятливыми? – подумал он. – По радио только и слышно: «Героически сражаясь на занимаемых рубежах, попали в окружение…» А если и мой сын попал в окружение? Вот придет он ночью голодный, истекающий кровью, а дома – никого. Что тогда? Кто ему поможет?»

Первая жена Мойше – Либэ, да будет благословенна её память, родила ему много детей, но все они, один за другим, умерли, не прожив и одного года. Выжил только Бэрэл. И вот в первые дни войны его единственный сын вместе со всеми военнообязанными сельчанами был вызван в военкомат и сразу же отправлен на передовую. Перед тем, как запрыгнуть в кузов старой «полуторки», он обнял отца и сказал: «Я вернусь. Жди».

Жена Бэрэла Хана и две его дочурки эвакуировались на телеге вместе с другими родственниками. Но сам он, Мойше, уезжать наотрез отказался. Что же подумает о нём сын, увидев брошенный дом? Нет, будь что будет, но он, Мойше, будет ждать сына дома.

Мойше отошёл от окна. Осторожно, чтобы не привлечь внимания жены, прошёл мимо кухни, направляясь во двор покормить разгалдевшихся гусей и кур.

– Ещё не пришли? – безразличие в голосе Фейги не могло обмануть его. Мойше чувствовал, что должен как-то её подбодрить, успокоить, но не смог найти нужных слов.

– Нет, – коротко ответил он, глядя на золотистые украшения спинок старой железной кровати, напоминавшие ему ханукальные савивоны. – Нет, ещё не пришли.

Лейтенант фон Краузе, получив оперативное задание занять село Акуй, действовал тактически грамотно и чётко. Перекрыв все дороги по периметру блокпостами и поставив заслоны со стороны леса, его солдаты, при поддержке двух танков, вошли в село.

Акуй встретил их напряжённой тишиной. Даже неугомонные собаки, которым обычно достаточно шороха, чтобы начать свой собачий концерт, на этот раз, инстинктивно чувствуя надвигающуюся опасность, молчали.

Село тонуло в зелени акаций, из-за которых ни солдат, ни танков видно не было, и только дорожная пыль, взбитая гусеничными траками, подымалась высоко-вы-соко вверх в безветренное небо и долго, не оседая, бесконечной змеёй тянулась, повторяя все изгибы извилистой дороги, все больше и больше углубляясь в село.

Без единого выстрела добравшись до центра, фашисты остановились. Танки заглушили моторы. Наступила тишина. Уставшие солдаты сразу же развалились на траве в тени деревьев, и только фон Краузе, задумавшись, в одиночестве стоял под лучами начавшего припекать летнего солнца, сбивая ивовой палкой, служившей ему посохом, серую пыль с начищенных офицерских сапог.

Незлобиво ругнулся: «Чёрт бы их побрал, этих русских!» Он, прошедший с немецкой армией пол-Европы, привык к куда более тёплому приему со стороны гражданского населения.

«Они не хотят понять, что с этого дня они – неотъемлемая часть Великой Германии? Им нужен урок?! – он усмехнулся, – Ну что ж, они его получат!»

– Встать! Строиться! Смирно! – команды звучали, как удары хлыста. – Слушать приказ: здесь, – он указал палкой в сторону закрытой на летние каникулы сельской школы, – здесь будет штаб. А вы сейчас прочешете деревню и пригоните сюда все это поганое стадо. Всех до единого. Не церемониться. При неподчинении – расстрел на месте. На выполнение задачи – час.

Повернувшись, он направился к школе. От удара офицерского сапога амбарный замок отлетел в сторону, дверь со скрипом распахнулась, и лейтенант фон Краузе растворился в темноте дверного проёма.

Началось прочёсывание. Село ожило. Послышались выкрики на сразу ставшем страшным чужом языке, удары в дверь, звон битого стекла, злой собачий лай, захлёбывающийся в коротких сухих автоматных очередях, и горестный тоскливый бабий плач, знаменующий собой новую эпоху в жизни молдавского села Акуй.

Со всех сторон люди в одиночку и небольшими группами под прицелом автоматов подходили к школе. Вскоре собралась огромная толпа, поглотившая и Мойше с его женой.

Когда у школы собрались все, лейтенант презрительно оглядел толпу и, подозвав переводчика, сказал:

– Великий Рейх принёс вам свободу и счастливую жизнь, освободив от коммунистов и комиссаров, но вы – животные, и вам не знакомо чувство благодарности. Ничего, мы научим вас любить Германию и её фюрера Адольфа Гитлера! А сейчас – урок номер один.

Фон Краузе резко вскинул руку в фашистском приветствии и гордо произнёс: «Хайль Гитлер!». Бедные молдаване, так и не понявшие толком, что от них хотят, молчали. Скулы напряглись на лице офицера. Он вновь вскинул руку и громко рявкнул: «Хайль Гитлер!» Оробевшая толпа молчала. Лицо фон Краузе покрылось бисеринками пота. Он отдал приказ. Солдаты окружили толпу полукольцом и прижали её к стене школы. Переводчик громко крикнул: «Коммунисты, выйти вперёд!» Никто не шелохнулся. «Что, нет коммунистов? Удрали! И евреи успели удрать?» – ехидно спросил офицер.

Не успел стоявший в задних рядах Мойше решить, как ему поступить, а сельчане уже боязливо расступились, образовав для него живой коридор. Он рукой придержал жену: «Не смей!». Словно молясь, глянул на небо. Небо стало облачным, но дождя не предвиделось. Опустив глаза, он подумал: «Господи, ну почему так ноет нога?», – и медленно пошел по коридору.

Подойдя к офицеру, Мойше остановился. Поднял голову. Минуту, показавшуюся обоим вечностью, Фашист и Еврей пристально, не моргая, смотрели друг другу в глаза. Фашист не выдержал и перевёл взгляд на толпу. Это его взбесило.

Он снова метнул взгляд на Еврея. Еврей все также невозмутимо смотрел, не моргая, ему в лицо. Никто из окружающих не обратил на это внимания, но он, Фашист, знал, что оказался слабей Еврея, уступил ему. И хуже всего было то, что, снова глядя в эти непокорные еврейские глаза, он увидел, что Еврей это понял.

Взбешённый фон Краузе, смачно плюнув в лицо старика, процедил сквозь зубы по-немецки: «Что уставился, грязный Еврей? Немца не видел?!» – и, размахнувшись, резко ударил палкой по голове. Кровь мгновенно залила Мойше лицо, насытив, как губку, усы и длинную, до пояса, рыжеватую бороду, стала стекать на выцветшую от солнца рубашку, постепенно все больше и больше окрашивая её в красный цвет. «Видел», – внятно проговорил Мойше окровавленными губами на чистом немецком языке.

То, что этот Еврей осмелился заговорить с ним, немцем, да еще на его, немецком языке, окончательно вывело фон Краузе из себя. Выхватив из кобуры «вальтер», он не целясь, навскидку, выстрелил в лоб стоящего перед ним Еврея.

Мойше пошатнулся, мягко осел на землю и упал на спину, неудобно поджав под себя ноги.

Толпа безмолвствовала. И только Фейге, до сих пор стоявшая в оцепенении на том же месте, где её оставил Мойше, вдруг что-то запричитала на идиш и, бросившись вперёд по так и не сомкнувшемуся проходу, упала плача на бездыханное тело мужа. Стоявший рядом фон Краузе прицелился. Раздался выстрел. Замолкнув на полуслове, Фейге разжала объятья и опрокинулась на землю.

Она неподвижно лежала, широко раскинув руки, на прогретой летним солнцем земле, отрешённо уставившись открытыми глазами на плывущие в небе кучевые облака, и только большая прозрачная слеза все ещё продолжала свой бесконечный путь по морщинистому виску, пока не затерялась где-то среди вьющихся седых волос.

Офицер презрительно глянул на оба трупа, вложил пистолет в кобуру и, педантично застегнув её, повернулся к замершей в ужасе толпе.

Мойше медленно приходил в себя. Пуля, выпущенная навскидку дрогнувшей рукой, лишь срикошетила о черепную кость. Голову раскалывала дикая боль. Мойше застонал. Фон Краузе повернулся: «Так ты, еврейская свинья, ещё жив?! Ну, погоди!»

Он отдал приказ. Солдаты бросились по дворам и вскоре привели коня и принесли длинную верёвку. Взяв за ноги, отволокли к стене школы тело жены.

Крепко связав руки Мойше одним концом верёвки, они стали привязывать второй её конец к хвосту коня. Фон Краузе, поглядывая на быстро темневшее грозовое небо, торопил солдат.

Не понимая смысла, сельчане с любопытством смотрели на все эти приготовления. И только истекающий кровью Мойше лежал на земле, безразличный ко всему.

Ему вдруг вспомнилось, как немцы, создавшие своё поселение за Баймаклией сразу же после Первой мировой войны, были вынуждены совсем ещё недавно, по требованию Гитлера, продавать свои добротные дома и уезжать в Германию.

Покупали немецкие дома чаще всего евреи – как более зажиточная часть населения. Один старый немец перед самым отъездом сказал: «Мы, немцы, продали свои дома вам, евреям, а кому их будете продавать вы?»

Только когда началась война и евреи, спасая свои жизни и своих детей, были вынуждены бросать недавно купленные дома, они поняли страшный смысл этих слов.

Фон Краузе взял в руки длинный кнут и подошёл к Мойше как раз в тот момент, когда с неба на лицо старика упали первые капли дождя. Мойше обрадовался: он знал, он знал, что будет дождь! Его барометр – нога никогда его не обманывала! Недаром она ныла с утра. И вот, видите – таки-идёт дождь! Идёт дождь! Пересилив боль, Мойше улыбнулся…

Фашист не верил своим глазам: этот почти мёртвый Еврей нагло улыбался ему в лицо! От переполнившей его злобы Фашист стал задыхаться. «Еврей! Проклятый Еврей! Это твой ПОСЛЕДНИЙ день!» – заорал он и отдал приказ.

Развязав руки Мойше, солдаты быстро привязали конец верёвки к длинной бороде.

Фашист со всей силы хлестнул коня. От неожиданности конь присел и, резко рванув вперёд, поволок за собой тело старого Еврея.

И хлынул ливень. Последнее, что услышал Мойше, был гром, со страшным треском расколовший небеса. А может, это был хруст шейных позвонков…

Все стирает всемогущее Время. Единственный сын Мойше – Бэрэл Рабинович, геройски погиб под Моздоком в декабре 1942 года. Нет уже на свете и жены Бэрэла – Ханы. В годы военного лихолетья не сохранилась могила Мойше.

Давно не живут евреи ни в Акуй, ни в Баймаклие, но даже если бы и жили, всё равно не осталось уже в живых никого, кто помнил бы, когда Мойше родился и как он жил.

Да, все стирает всемогущее Время. Но наперекор Времени и Судьбе не сгинул с лица Земли род Мойше Рабиновича. Две его внучки, пережив все ужасы войны, вернулись из эвакуации. Они благополучно устроили свою жизнь и в 1992 году репатриировались в Израиль, где и живут по сей день: Клара – в Хайфе, Люба – в Ашдоде.

Их семьи редко собираются все вместе, но иногда, когда это всё же случается, обе внучки Мойше рассказывают трём его правнукам и пяти праправнукам страшную историю о том, за что и как был убит их дедушка – Мойше Рабинович.

Придёт время, и те, в свою очередь, расскажут это своим внукам и правнукам. Нет, просчитался фашист фон Краузе: ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ еврея Мойше Рабиновича не наступит никогда.

Ибо никогда не прервётся связь Времён.

Черепаха

Был полдень. Я лежал в тени грибка на песчаном пляже, а в нескольких метрах от меня плескалось Средиземное море. Июльский воздух был так раскалён, что даже чайки, обычно оглашавшие побережье своим резким гортанным криком, сегодня молчали. Стояла такая неимоверная жара, что одна только мысль о каком-либо движении или разговоре утомляла. Казалось, что тишина эта – нечто естественное, органически связанное со всем окружающим, и что она также бесконечна, как прибрежный песок.

Но вскоре тишина была нарушена. Послышались голоса и из-за раздевалок вышли трое подростков с девочкой лет семи, одетой в белое воздушное платьице. Ребята шли к морю, о чём-то разговаривая и смеясь, а девочка бежала рядом и не отрывала глаз от черепахи, которую один из них держал в руке. Зайдя под соседний грибок, они остановились. Увидев горящий от любопытства взгляд девочки, парень широким жестом протянул ей черепаху: «Дарю». Девочка замерла. «Ну, бери же!» – рука с черепахой почти касалась её лица. И чем дольше девочка смотрела на черепаху, тем больше её охватывало отвращение.

А черепаха медленно поворачивала свою голову на длинной, как у змеи, шее с бессмысленными глазами и беспомощно двигала в воздухе кривыми лапами. Девочка отошла от протянутой руки.

– Натан, зачем пугаешь её? – вмешался парень в дымчатых очках. – Я в прошлом году из леса принёс ужа, так она только увидела его – в обморок упала.

– Извини, Шимон. Я ведь не знал, – проговорил Натан. – Сейчас выкину эту черепаху и дело с концом.

– Дай её сюда – сказал третий и, забрав черепаху, подошёл к ложбинке на песке, в которую прибой, после недавнего шторма, выкинул водоросли, дощечки, щепки и прочий мусор. Быстро сделав из них кольцо, он поместил черепаху внутрь и, чиркнув зажигалкой, поджёг его сразу же с нескольких сторон. Иссушенные солнцем водоросли вспыхнули, как облитые бензином.

– Илья, ты что делаешь?! – ужаснулся Натан.

– Я как-то вычитал в одной книжке, что жареная в собственном панцире черепаха – деликатес новозеландских и австралийских аборигенов. Боюсь только, что нам без соли она покажется немного пресной. Но на голодный желудок мы её съедим и без соли, – ответил Илья, подкладывая щепки.

– Может не стоит, Илья? – тихо спросил Шимон, с опаской поглядывая на притихшую сестру.

– А мне что-то и есть расхотелось, – сказал Натан.

– Пошли лучше купаться!

– Что, слабаки? – Илья с презрением посмотрел на друзей. – Эх вы, кисейные барышни! А я вот с удовольствием поем че-ре-па-ша-ти-ны.

Черепаха медленно ползала внутри круга. Треск костра пугал её, а глаза, привыкшие к полумраку подводного царства, были ослеплены пламенем. Подгоняемая инстинктом самосохранения, черепаха двигалась вперёд в поисках спасительного выхода, постоянно тычась своей неразумной головой в огонь. Илья подкладывал щепки с внутренней стороны костра, тем самым всё больше и больше сжимая огненное кольцо вокруг своей жертвы.

Черепашьи круги становились всё меньше, меньше, и очень скоро она закружилась волчком, передвигая лапки по горящим деревяшкам. Они топтали раскаленные уголья, как будто желая потушить костёр, и от этого поднялся вверх сноп искр. В воздухе запахло горелым мясом.

Неожиданно черепаха остановилась, и, спасаясь от жара костра, подняла вверх свою змеиную головку с маленькими, как бусинки, глазами. И в этот миг глаза черепахи встретились с пристальным взглядом девочки. В черепашьих глазах, как в зеркале, отражались всполохи огня. Они были пусты и бессмысленны. Но все же было в них столько непередаваемой муки, что девочка так и не смогла оторвать от них свой взгляд. И тут она увидела, а может, это ей только показалось, как из черепашьих глаз скатились две большие прозрачные слезинки. Чувство беспредельной жалости к живому существу, испытывающему такие ужасные страдания, заполнило её до конца.

– Нельзя! Нет! – громко крикнула она и, упав на колени, сунула руки в костёр как раз в то мгновенье, когда над черепахой сомкнулось пламя.

Выхватив её из огня, девочка вскочила на ноги. По лицу текли слёзы жалости и сострадания, а худенькие плечики содрогались от еле сдерживаемых рыданий.

Что-то бессвязно лепеча, девочка бросилась к морю. Зайдя в воду, она бережно опустила черепаху в набегавшую волну. Но море не приняло черепаху. Волна мягко вынесла её на песчаный берег и с тихим шорохом отошла назад. Черепаха лежала на песке и не шевелилась, а над ней стояла девочка и горько, навзрыд, плакала от отчаяния и бессилия, размазывая по лицу слёзы чёрными от копоти руками.

Морская волна бережно обмывала черепаху. Вскоре она ожила. Сначала приподняла головку, потом зашевелила обгоревшими лапками.

Черепаха, оставляя след на песке, уползала в море. Наконец, загребая лапками, она поплыла, всё дальше и дальше удаляясь от берега.

– Надо же, и в обморок не упала… – задумчиво произнёс Шимон, глядя на сестру.

Ребята посмотрели друг другу в глаза и сразу опустили головы.

А в море, по колено в воде, стояла маленькая девочка и, всё ещё вздрагивая всем телом от недавних рыданий, махала вслед черепахе тоненькой ручкой…

Черепаха уплыла. Ребята подошли к девочке. Они долго о чём-то говорили, но из-за шума набегавших морских волн никто их слышать уже не мог.

Шимон и Натан, взяв девочку за руки, пошли вдоль берега. Илья ещё некоторое время смотрел им вслед, а затем медленно побрёл в противоположную сторону.

И только костёр, разделивший их, потрескивая, догорал на раскаленном песке.

Единоборство

Моим родителям – Менаше и Лее Нузброх.

С восхищением и любовью.

… ибо крепка как смерть, любовь…

Песнь песней

«Не говори так, нет! Ты не умрёшь! – женщина прикрыла рот мужу своей маленькой, нежной ладонью и, глядя в его грустные глаза, такие большие на исхудавшем от тяжёлой болезни лице, продолжала шёпотом, – Доктора сказали, что болезнь у тебя не страшная, организм крепкий. Скоро кризис пройдёт, и ты начнёшь поправляться. Лучше закрой глаза и спи, спи…»

Но он, привыкший за всю долгую совместную жизнь верить каждому её слову, на этот раз не поверил. И хотя чувствовал, что силы с каждым днём угасают и догадывался, что жить ему осталось считанные дни, а может быть даже часы, спорить с женой не стал, не желая причинять ей преждевременные страданья. Чувствуя, как смертельная слабость начинает разливаться по всему телу, но, ещё удерживаясь на грани сознания, он успел подумать о том, как трудно будет ей, его жене, жить без него, о тех заботах, которые непосильным грузом лягут на её слабые женские плечи, о детях, ещё не устроенных в жизни…

А женщина, видя, что он задремал, думала о том, что впервые сказала мужу неправду и, глядя на его закрытые глаза и прислушиваясь к еле уловимому дыханию, в мыслях просила простить ей эту «святую» ложь.

Она знала, что муж болен тяжело и неизлечимо. Срок жизни, отпущенный ему медициной, уже истёк, и если он ещё жив, то только лишь потому, что его организм оказался крепче, чем предполагали врачи.

В своих мыслях она столько раз мечтала о чуде исцеления, что сама себя убедила в том, что прошедшие после рокового рубежа дни и есть начало того «чуда».

– Раз организм оказался сильнее докторских расчётов и муж ещё жив, – думала женщина, – то почему бы ему не оказаться сильнее самой болезни?

Сидя у его постели, она прикрыла глаза от усталости. Полгода назад врачи установили диагноз и, признав всякое лечение бесполезным, выписали её мужа из больницы домой. Но она, его жена, не хотела, не могла с этим смириться. Уже шесть месяцев она сама, один на один, борется с приближающейся кончиной мужа. Её силы давно иссякли, и только любовь к мужу, которая и раньше заполняла её всю без остатка, теперь, в предчувствии близости неизбежной потери, давала ей силы не опускать в отчаянии руки и продолжать эту неравную борьбу со смертью.

Женщина вздрогнула: впервые за все эти долгие месяцы она назвала смерть, – свою незримую соперницу, по имени, и словно боясь, что этим сама, может быть, позвала в дом непрошеную гостью, в ужасе открыла глаза и пристально посмотрела на мужа.

Глаза его были открыты. Зрачки, ещё какую-то долю секунды назад смотревшие на неё, вдруг потускнели, а с губ сорвался последний, еле уловимый вздох.

Бросившись к мужу, она схватила его за плечи, затрясла, и что есть мочи закричала в истерике: «Нет!

Не отдам! Нет!!!» И, рыдая, упала на бездыханное тело мужа. Она покрывала горячими поцелуями его мокрые от слёз руки, лицо, губы. И вдруг, словно ощутив какую-то перемену, женщина на секунду замерла на его груди, и этого оказалось достаточно, чтобы почувствовать слабое биение его сердца и уловить тихое дыхание.

Не веря себе, она отпрянула от мужа и, всё ещё не выпуская его тело из своих рук, глянула в лицо. Сознание уже вернулось к нему, и глаза, полные растерянности удивлённо смотрели на неё. Потом, видимо осознав происшедшее, он тихо прошептал: «Зачем ты это сделала?»

А она, ещё сама толком не понимая, как же это всё произошло, радостно улыбнулась и, вытирая набегающие слёзы, сказала: «Что ты себе вообразил? Это же был кризис».

Но это был не кризис. Это была Смерть. Непреклонная и непобедимая, она вынуждена была отступить перед всесокрушающим натиском любви. Через десять дней неумолимая смерть всё же прокрадётся в этот дом за причитающейся ей данью. Но это будет только через десять дней. А сегодня…

Смерть не была побеждена любовью, нет. Но и осилить любовь не смогла. Ибо крепка, как смерть, любовь…

Буян

Конь был красив. Темно-коричневый окрас, глаза бездонно-чёрные, ослепительно-белые полоски над копытами, словно белые носочки, ноздри трепетали, а чёрные как смоль грива и хвост блестели и переливались на солнце. Рельефные мышцы ног и широкой груди выдавали скрытую в нём силу. Характером конь был горяч и строптив, из-за чего, наверное, и звали его Буян.

Менаше в нём души не чаял. Он сам запрягал Буяна по утрам, а вечером не ложился спать, не убедившись, что с его любимцем всё в порядке: конь в конюшне, напоен, и овса у него вдоволь. А Буян обожал своего хозяина настолько, что не подпускал к себе никого в его присутствии.

Менаше был не из ленивых и поэтому во дворе было много всякой живности: индюки, гуси, утки, голуби, пчёлы… Даже невесть откуда взявшаяся пара павлинов. Но больше всего было кур. А при курах крутились два петуха. Петух, что постарше, – звали его Василием, – главенствовал, второй же безропотно соглашался на отведённую ему Василием второстепенную роль, и поэтому жизнь в курятнике текла тихо и спокойно. Куры бродили по двору и что-то себе там клевали, петух помоложе старался не упустить счастливый случай, если какая-нибудь курица выпадала из поля зрения Василия, а сам Василий обычно взлетал на скирду заготовленного на зиму для Буяна сена, где чистил свои перья, озирая с высоты двор и время от времени оглашая окрестности громким «кукареку». Может быть, из-за того, что сено сохраняло петушиный запах, а может по какой другой причине, но между Буяном и Василием со временем возникла дружба.

В дни, когда Менаше никуда не выезжал на старой видавшей виды бричке, Буян бесцельно бродил по двору, щипая зелёную траву, росшую вдоль стен сарая и конюшни, либо ел зерно из яслей. Василий же, взлетев на конский круп, часами спокойно разгуливал себе там, поглядывая по сторонам, отгонял надоедливых мух и выклёвывал из лошадиной кожи клещей.

Младшего петуха на какой-нибудь из праздников пускали на холодец, его место вскоре занимал новый, и жизнь в курятнике снова шла своим чередом.

Не известно, сколько так могло бы продолжаться, но случилось, что очередной петух не признал главенство Василия и стал преследовать кур прямо у него на глазах. Такой наглости Василий стерпеть не мог. Началось противостояние. Василий был сильнее и боевитей, но и ему изрядно доставалось от молодого соперника. Мелкие стычки порой перерастали в настоящие сражения. На петухов страшно было смотреть. Они ходили по двору израненные и окровавленные. Закончилось всё это плачевно: в один из дней Василий заклевал своего врага насмерть.

Менаше был зол не на шутку. Загнав Василия в угол двора, он схватил его и, держа за вывернутые вверх крылья, понёс через двор к «лобному месту» – туда, где обычно резали кур. Василий дёргался, безуспешно пытаясь вырваться из хозяйских рук, и вдруг заверещал изо всех своих петушиных сил.

Буян стоял у яслей и скучал. Услышав вопль друга, он перестал жевать овёс, поднял голову и обеспокоено заржал. Петух же продолжал кричать во всё горло, как резаный. Неожиданно конь бросился вперёд и моментально оказался рядом с Менаше. Его задние ноги слегка подогнулись, и вдруг, оттолкнувшись передними от земли, Буян встал на дыбы во весь свой огромный рост и, громко храпя, стал угрожающе надвигаться на хозяина. Менаше опешил и от неожиданности выпустил Василия, который сразу же бросился наутёк.

«Буян!!!» – окрик хозяина подействовал отрезвляюще. Конь медленно, словно нехотя, опустился на все четыре ноги, и всё ещё похрапывая, виновато отвернул голову в сторону. Его тело волнами била нервная дрожь. «Ну что ты… что ты, Буян… успокойся… всё хорошо…всё хорошо…» – Менаше привычно похлопал коня по холке рукой и изумлённый происшедшим ушёл в дом.

Оставшись в одиночестве, конь начал успокаиваться. Постояв немного посреди двора, он медленно побрёл к яслям, изредка бросая косой взгляд под кроличьи клетки, куда за ящики с початками золотистой кукурузы забился перепуганный насмерть Василий. И даже потом, уже стоя у яслей, Буян долго не ел, всё ещё изредка фыркая и дёргая головой. Волны дрожи, пробегавшие по его телу, становились всё реже и мельче, пока не исчезли совсем. Буян опустил голову в ясли и принялся жевать овёс…

После этого случая, Василий навсегда остался единственным петухом в хозяйстве. И часто, кинув взгляд во двор, можно было увидеть стоящего у яслей Буяна, по спине которого важно расхаживал петух.

Переступив порог небытия

Огромный зал ресторана был переполнен, столы ломились от яств, а музыка, которую исполнял оркестр, была так весела и зажигательна, что танцевали все. В центре зала кружились молодые. Невеста была неутомима и весела, и только потому, что она всё больше опиралась на своего партнёра, можно было догадаться, как сильно она устала. Наклонившись к жениху, невеста сказала: «Алекс, я больше не могу. Давай сбежим куда-нибудь».

– О, это совсем не трудно! – воскликнул он. – Никто даже не заметит нашего отсутствия.

Они незаметно проскользнули на неосвещенную террасу. И здесь, во мраке безлунной осенней ночи, он привлёк её к себе и поцеловал.

Послышались шаги. Молодые, почувствовав себя неловко оттого, что их застали в уединении, замерли в темноте. На террасу вышли двое. Пламя зажигалки на секунду осветило слабым светом часть террасы, перила, силуэты прикуривавших мужчин и потухло, вновь погрузив всё во тьму.

– Как тебе свадьба? – спросил, прерывая молчание, один из курящих.

– Шикарная. Влетит она родителям жениха в копеечку!

– Почему жениха? Обычно платят поровну.

– А у Тамары ведь нет родителей. Она детдомовская.

– Значит, бесприданница?

– Выходит что так…

Сигареты, очертив одна за другой огненную черту в темноте, упали на тротуар, и молодые вновь остались одни на террасе. Александр почувствовал, как от случайно подслушанных слов напряглась Тамара, и едва они остались одни, она отстранилась от него и подошла к перилам.

– Тамара, что с тобой? – спросил он. – Неужели ты всерьез отнеслась к этой пьяной болтовне о приданом? Не стоит. Ты же знаешь, что я вообще не хотел свадьбы, но родители… Это их блажь. Приданое? Зачем оно нам? У нас есть наши руки, наши сердца, наша молодость и наша любовь. Главное – мы вместе. А приданое… Что поделаешь, если у тебя нет родителей.

Александр, желая успокоить, хотел обнять её, но Тамара, стоявшая до сих пор спиной к нему, резко обернулась:

– Никто, слышишь, никто не смеет упрекать меня… Что вы знаете о моих родителях? Мои родители… Они были романтики. Поэтому, наверное, и выбрали себе такую профессию – вулканологию. И были этой работе фанатично преданы. Когда им предложили участвовать в экспедиции, они, несмотря на всю их любовь ко мне, отвезли меня к бабушке и отбыли к своим вулканам. Больше я их не видела. И лишь через много лет я узнала о том, что произошло в экспедиции…

Лагерь был разбит на склоне ещё тёплого вулкана. Работа быстро подходила к концу и вскоре можно было уезжать домой. Но однажды ночью вулкан неожиданно ожил. Один за другим произошло несколько сильных подземных толчков, сопровождаемых грохотом. Все члены экспедиции выбежали из палаток, но в темноте нельзя было ничего разобрать. Вдруг стало светло, как днём. По склону вулкана огненными языками поползла раскалённая лава. Начали срочную эвакуацию лагеря, но спасти всё имущество экспедиции не удалось. Ярко-красная масса, сжигая всё на своём пути, уже подбиралась к лагерю.

– Дневники! – мать метнулась в лагерь.

– Стой! Поздно! – крикнул отец и, желая во что бы то ни стало вернуть её, бросился следом.

Их не успели остановить, так быстро и неожиданно для всех это произошло. Члены экспедиции видели как мать, а за ней и отец, скрылись в палатке и в этот миг лава хлынула на лагерь.

Год я прожила у бабушки, а потом, после её смерти, попала в детдом. Если бы мои родители не погибли, то, можешь поверить, твоим родителям не пришлось бы платить за свадьбу.

Александр без слов обнял свою невесту и так, обнявшись, они долго ещё молча стояли на террасе…

Музыка оборвалась посреди такта. У микрофона стоял пожилой мужчина в плаще и шляпе:

– Минуту внимания! Прошу молодых подняться к оркестру.

– А где они? – раздались голоса.

Молодых бросились искать и вскоре они были уже на эстраде.

– Тамара! – обратился незнакомец к невесте.

– Прости, что в такой светлый и радостный для тебя час я вынужден напомнить тебе о печальных событиях. Но обстоятельства, побудившие меня это сделать, достаточно серьёзны.

В зале мгновенно стало тихо.

– Я должен сообщить тебе, что ещё при жизни каждый из твоих родителей заключил договор страхования к бракосочетанию на очень крупную страховую сумму. После их гибели все документы, касающиеся тебя, были высланы твоей бабушке в наш город. Она же, будучи уже при смерти, сделала завещательное распоряжение, согласно которому ты ничего не должна была знать об этом до тех пор, пока не выйдешь замуж. Бабушка боялась, как бы деньги, которые ты должна получить после регистрации брака, не стали основной причиной вступления в брак со стороны твоего будущего супруга, отодвинув на задний план искренность и любовь. Сегодня, в день вашего бракосочетания разрешите поздравить вас, пожелать вам настоящего семейного счастья и большой светлой любви. Пусть в жизни вам всегда сопутствует удача. Но если когда-нибудь она отвернется от вас, то пусть в трудную минуту любовь и долг будут вам опорой. А теперь, прими, пожалуйста, эти два страховых свидетельства. Для получения денег ты можешь в удобное для тебя время придти к нам. Одновременно с основной суммой ты получишь ещё и проценты.

Тамара как во сне взяла протянутые ей свидетельства. Она стояла изумлённая и растерянно улыбалась, а по щекам медленно текли слезы. Она не слышала ни восторженных криков, ни грома оваций, которыми гости встретили последние слова незнакомца.

Тамара смотрела сквозь слёзы на эти дошедшие до нее через столько лет свидетельства любви и заботы, и ей вдруг почудилось, что это не страховой агент, а они, её родители, переступив порог небытия, пришли в этот зал, чтобы поздравить свою дочь и преподнести ей свой щедрый подарок в такой светлый и радостный для неё день – день бракосочетания.

Обей

Обей ворвался в мою жизнь нежданно-негаданно, и также неожиданно ушёл из неё. Хотя мы были вместе недолго, тем не менее, след, оставленный им, Обеем, в моей памяти, был так глубок и значителен, что даже теперь, по прошествии более полувека, я не могу забыть о нём.

Мне не было и трёх лет, когда однажды, за ненадобностью, кто-то принёс в наш дом пустую птичью клетку. Я тогда ещё смутно представлял себе, зачем она нужна, тем не менее, эта клетка органично вписалась в окружавший меня мир: она была домом, той самой избушкой на курьих ножках, в которой мирно жили-поживали герои из знакомых мне сказок: от Кощея Бессмертного, Бабы Яги и Волка до Красной Шапочки и Аленького Цветочка, Андриеша и Буратино.

Однажды, уже не припомню как, в этом сказочном дворце поселился и живой обитатель. Он был так непоседлив, что сразу же заполнил собой весь домик, выжив из него прежних жильцов. Но я не огорчался: недостатка в игрушках у меня не было, а вот такой, живой игрушки, я ещё не имел.

Так как все мои игрушки имели имена, я подумал, что и эта должна как-то называться.

– Мамочка, а какое её имя? – спросил я, глядя в клетку.

– Чьё – её? – донеслось из кухни.

– Ну, мою новую игрушку. Как её зовут?

– Новую игрушку?! Какую? – переспросила мама.

Я недовольно посмотрел на дверь кухни.

– Ну, ма-а-ма, какая в домике.

– Это не домик, а клетка. В клетке – птичка. А зовут её… – и мама назвала имя.

Я какое-то время осмысливал услышанное, потом, на всякий случай, отодвинулся подальше от клетки и, опасливо поглядывая на её чирикающего обитателя, осуждающе выпалил:

– Так тебе и надо. И не плакай. Не будешь больше воровать, вот!

И вдруг, оглянувшись на кухню, закричал:

– М-а-а-а-м-а! А что он украл?

Мама заглянула в комнату:

– Украл? Кто– украл?!

– Он, – я ткнул пальчиком в сторону клетки.

– А кто тебе сказал, что он что-то украл? – взлетели вверх мамины брови.

– Ты.

– Я?! – удивилась мама, – Неправда! Опять ты придумываешь!

– Правда, мамочка, правда! Это ты сказала, что Обей – вор!

– Обей?! Какой ещё Обей?! – ошалело посмотрела на меня мама. Но потом, выговорив раздельно «вор Обей», долго, до слёз, смеялась.

– Нет, Лейбле. Воробей ничего не украл.

– Тогда и не говори, что он вор. Он просто Обей.

Так Обей стал Обеем.

С Обеем было очень интересно. Я мог долгими часами лежать на ковре возле клетки и, подперев голову руками, наблюдать, как он клювом приводит в порядок свои пёрышки, как, напыжившись, вертит головой во все стороны, или как задумчиво сидит, изучающе уставившись на меня чёрными бусинками глаз.

Но интересней всего было смотреть, когда мама, открыв дверцу, просовывала руку внутрь клетки, чтобы подсыпать корм.

В этот момент Обей устраивал в клетке такой переполох, так возмущённо чирикал и хлопал крыльями, что сразу было понятно: он ужасно недоволен вторжением в его владения.

Я рассказывал Обею сказки, которые помнил во множестве, и часто подолгу с ним разговаривал, придумывая длинные бесконечные истории о тех сказочных героях, которые жили в этой клетке до него. Обей слушал меня внимательно, наклоняя голову то вправо, то влево и вдруг, словно желая что-то добавить или возразить, начинал в ответ чирикать.

Это настолько совпадало и так органично переплеталось с моими рассказами, что я и по сей день уверен: это был ДИАЛОГ.

Без Обея я не мог прожить и часа. А как мои родители были довольны! Обей стал самым надёжным средством добиться от меня послушания: ведь ради Обея я готов был на всё.

Тем не менее, мои родители неоднократно предлагали мне выпустить его на волю, объясняя, что Обеина мама сейчас, наверное, везде ищет своего сыночка и горько плачет, потому что он потерялся, а она никак не может его найти. Но я был непреклонен.

В один из дней, подойдя к клетке, я увидел, что Обей, нахохлившись, сидит на реечке и даже не смотрит на меня. Таким грустным и неподвижным я его не видел ни разу. Я вспомнил, как летал Обей по клетке и чирикал, когда ему сыпала корм моя мама, и подумал, что, может быть, он потому такой тихий, что никто не насыпает ему корм?

Набрав из стоящей рядом банки пригоршню пшена, я открыл клетку…

Обей моментально выпорхнул из неё и пулей рванулся в окно, на свободу. Ударившись со всего маху о стекло, он упал замертво на подоконник, через секунду вскочил на лапки, шатаясь, огляделся по сторонам, затем порхнул на ковёр, к занавеске, на шкаф, под стол…

И тут на Обея набросился следивший за ним алчными глазами кот.

Прижав лапой к полу, кот вцепился в него зубами. Обей пронзительно заверещал, зовя меня на помощь, а я…я видел, как он погибает, но не мог сдвинуться с места: я был полностью парализован происходящим. Обей захлопал одним крылом, пытаясь вырваться из смертельной хватки кошачьих зубов. В какой-то момент ему это удалось, но кот в прыжке снова настиг его.

Вдруг я вышел из оцепенения. На мой вопль из кухни прибежала мама, держа в руках то, чего наш кот боялся больше всего на свете. Увидев веник, он моментально отпустил свою добычу и шмыгнул под кровать, в своё убежище.

На полу, возле открытой клетки, среди жёлтых крапочек рассыпанного пшена, неподвижно лежал окровавленный Обей. Мама пыталась привести его в чувство, брызгая на него воду, но всё было бесполезно: помощь, увы, пришла поздно. Я плакал навзрыд весь вечер. Никакие уговоры и обещания подарить мне другого Обея на меня не действовали. Я был безутешен.

Любая боль понемногу притупляется, стирается из памяти. Но даже сейчас, несмотря на то, что между теми событиями и сегодняшним днём пролегла бездна лет, воспоминания о том дне вызывают во мне дрожь, а сердце сжимается от испытанного в детстве ужаса и горя…

На следующий день мы с папой хоронили Обея в дальнем углу нашего сада. На случай, если он проголодается и захочет поклевать, я положил в ямку рядом с Обеем одну вишенку. А весной в том месте, где лежал Обей, появился зелёный росток. И хотя побег был дичкой, не нашлось никого, кто решился бы его вырвать.

Так и выросло оно – единственное на весь сад не привитое фруктовое дерево. Каждый год оно было сплошь усыпано мелкими вишнями, но я их не ел. После того случая я вообще не любил вишен: их сочная тёмно-красная мякоть всегда напоминала мне растерзанное тельце Обея.

Может показаться странным, но во мне навсегда осталось ощущение какой-то роковой связи между тем, как возникло имя Обея, и его трагической смертью: что это я, сам, невзначай назвав вором, обрёк его на такую ужасную судьбу.

Все прожитые годы меня преследовали воспоминания об этом случае, и всегда, в очередной раз вспомнив, я задаю себе один и тот же вопрос: «Почему?! Почему я тогда не послушался родителей?! Ведь отпусти я Обея на волю, я подарил бы ему Жизнь». И не нахожу ответа.

А любовь к животным я сохранил на всю жизнь. Только были они для меня уже не игрушками, а настоящими друзьями. Каждому из них я старался отдать частицу той всепоглощающей любви, той нежности и ласки, которые осталась во мне не растраченными с уходом Обея.

Животные всегда чувствуют это и отвечают взаимностью. У меня были ужи и ежи, кролики, рыбки, кошки и мыши, лиса, лошади, собаки. Даже пчёлы. Всех и не перечтёшь. А однажды, мне было тогда лет восемь, я удачно провёл эксперимент: моя голубка высидела двух перепелят.

Но в клетке птиц я больше не держал. Никогда.

Цена марки

Я услышал телефонные звонки сразу, едва за мной захлопнулась дверь подъезда. Чем выше я поднимался по лестнице, тем они – такие тихие, едва различимые внизу, – становились всё громче, всё отчётливей. Быстро отворив дверь, я поднял трубку и услышал голос, от которого на душе всегда становилось светло и чуточку грустно. Звонил один из моих самых стародавних друзей – друзей детства. Жизнь разлучила нас, когда-то таких неразлучных, раскидав по разным городам страны. Я не видел его уже несколько лет и вот теперь спешил к кинотеатру, излюбленному месту наших встреч в безвозвратно ушедшем детстве.

Наконец мы встретились и медленно пошли по центральной улице. Нам нравилось долго бродить по городу, затерявшись в людском потоке, заполняющем эту улицу в нерабочие дни. О чём только ни говорили мы, скользя глазами по безликой толпе. Перебирая прошедшие годы, пласт за пластом, мы всё дальше и дальше уходили в глубь времён, и, казалось, ещё немного, всего несколько шагов, и мы переступим какую-то невидимую черту на асфальте и окажемся в нашем, таком уже близком, детстве.

Вдруг я словно наткнулся на невидимую преграду. В поле моего зрения попала женщина. Это ОНА! Задумавшись, она прошла мимо и даже не посмотрела в мою сторону. Ах, да! Она ведь так ничего и не знает о том злополучном дне…

Из глубин моей памяти всплыл тот незабываемый день моего детства. Он вспомнился так ярко во всей своей неприглядности, так отчетливо в каждом мельчайшем переживании души, что нахлынувшее на меня чувство стыда перед только что прошедшей женщиной, чувство вины перед ней и ощущение непоправимости совершенного было так сильно, будто всё это произошло не много лет назад, а вчера, сегодня, сейчас…

И что только ни коллекционируют люди: монеты и значки, карандаши и часы, куклы и мячи. Открытки, кактусы, чашки и пуговицы, этикетки, авторучки, марки… Для одних это просто маленькое удовольствие, прихоть, на которую они тратят не более часа в неделю. Для других же… Для других это увлечение иногда перерастает в своего рода болезнь, заболев которой человек становится рабом своего увлечения. Хобби становится божеством, требующим преклонения и все больших и больших жертв. И нет тогда такой черты, через которую не переступил бы, и поступка, который не совершил бы человек, ставший рабом своего увлечения.

Нечто подобное произошло и в моей жизни.

Мне было тогда лет 10–11. И я не мог жить без марок. По несколько раз на день перелистывал свой альбом, теряя ощущение реальности и погружаясь в столь интересный мир детской фантазии и грез. Марки же осторожно, затаив дыхание, будто совершал в этот момент святое таинство, снимал с конвертов. Либо покупал, выпрашивал, обменивал…

В тот день я, сделав уроки, пошел к товарищу, учившемуся со мной в одной школе и тоже увлекавшемуся филателией. Нажав на кнопку звонка и убедившись, что его нет дома, я хотел было уйти, но тут мой взгляд упал на почтовый ящик, прибитый к двери. Я замер. Нижняя часть его была прозрачной, и именно там лежал конверт с поразительной, бесподобной по красоте маркой. На марке была изображена нежная, только что распустившаяся роза. Цветок был, как живой, а капельки росы были до того естественны, что рука непроизвольно поднялась, чтобы смахнуть их с лепестков…

Очнулся я оттого, что действительно вытирал капли на цветке, а они всё появлялись и появлялись из-за начавшегося дождя. И конверт был не в ящике, а разорванный, валялся на земле. И сам я был не на лестничной площадке, а в дальнем углу нашего сада. Я прижался к стволу дерева, словно зонт, закрывавшего меня от дождя, и снова начал разглядывать мое сокровище. На жёлтом фоне, прямо по центру марки, была расположена прекрасная роза. Чуть вниз и влево отходил стебель, прикрытый двумя лепестками. Над нижним краем рамки было написано ПОЧТА СССР, а чуть выше справа стояла цена – 1 копейка.

Она была действительно очень красива, эта марка. Но трепета, охватившего меня на лестничной площадке, уже не было. Меня начала угнетать мысль, что я совершил что-то ужасное по отношению к семье моего школьного товарища. Я часто бывал в его квартире и хорошо знал всех. Отца у него не было и, наверное, поэтому мать, по-своему любившая своих детей, пытаясь заменить в вопросах воспитания строгий, но правый суд отца, часто играла роль несправедливого, жестокого жандарма. Еще был у него свой «ангел-хранитель» – сестра, тихая, робкая молодая девушка, молча терпевшая постоянные упрёки и придирки матери и часто бравшая на себя вину младшего брата.

Год назад Катя – так звали сестру – вышла замуж за Юрия Петровича.

На некоторое время наступило затишье, но потом всё вернулось на «круги своя» с той лишь разницей, что теперь львиная доля придирок и нападок приходилась на долю Юрия Петровича. Но через полгода Катя вновь осталась только с матерью и братом: Юрий Петрович уехал, как говорила вся семья, зарабатывать деньги на машину. Мать стала еще более озлобленной, а Катя все чаще и чаще плакала, закрывшись в своей комнате. А от Юрия Петровича, как говорили между собой соседи, не было «ни слуху – ни духу».

Неожиданно меня обожгла мысль:

– А вдруг это письмо от Юрия Петровича? – И я начал читать…

«Здравствуй, любимая, здравствуй! Прошло уже шесть месяцев с того дня, как мы расстались, а я никак не привыкну к тому, что тебя нет рядом. Одно спасение – работа. Но кончается рабочий день, приходит вечер, и я остаюсь один на один со своей бедой, со своей болью. А память, словно измываясь надо мной, снова и снова возвращает меня к тебе. И вновь, любовь моя, со мной твои руки, твои губы, твои глаза. Твои глаза…

Любимая, помнишь, как часто, склоняясь над тобой, я мог часами, не отрываясь, молча смотреть в твои глаза. Бездонные, ласковые и манящие, они влекли к себе, и мой взгляд, как воды маленького ручья, впадающего в лоно широкой реки, медленно утопал и растекался в них. Начинала кружиться голова, и не было уже ни сил, ни желания выбраться из этого омута.

Мне всегда казалось, что они проникают в самую душу и впитывают в себя все мои горести, неприятности и неудачи. Если бы ты только знала, как их мне сейчас не хватает! Сейчас, находясь за тысячи километров от тебя, я как бы воочию вижу тебя, милая, читающей моё письмо с нежной, неповторимой улыбкой на лице и знаю, о чем ты сейчас подумала. Да, я по-прежнему люблю тебя! Люблю! Слышишь?! Но запомни то, что я тебе сейчас скажу: никогда, никто не оскорблял самое святое для меня – нашу любовь – так, как твоя мать. Она сразу поняла, что первый день моего появления в вашем доме стал последним днем её властвования, и решила нас разлучить. Как изощрённо она это делала! Однажды, когда тебя не было дома, между нами произошла ссора, результатом которой и был мой отъезд. Мое решение бесповоротно: я не вернусь больше в её дом, в мир её хитросплетений.

Ты помнишь, как я умолял тебя поехать со мной? Но ты так и не решилась оставить свою мать. Сейчас я снова прошу тебя: приезжай! Слышишь?! Приезжай! Но я знаю: ты не приедешь. Потому что права твоя мать – ты никуда не уедешь от неё.

…Это моё единственное письмо. Мне незачем больше писать тебе. Но если я ошибаюсь, и ты всё же любишь меня настолько, что решишься оставить мать и приехать ко мне, то меня ты найдешь по адресу на конверте.

Твой Юрий».

Реакция была мгновенной. Я бросился под проливной летний дождь и, схватив плавающий в луже порванный конверт, вновь забежал под дерево. Но было поздно: прочесть что-либо на конверте оказалось уже невозможным. Я с отчаяньем обречённого смотрел на следы чернил, а по моему лицу стекала дождевая вода вперемешку со слезами. Я чувствовал, что совершил нечто ужасное и непоправимое: ведь без адреса это письмо было абсолютно бесполезным, таким же бесполезным, как моё позднее раскаяние. Если бы только Юрий Петрович написал еще одно письмо!

Но другое письмо так и не пришло…

И сейчас, через столько лет, когда я встречаю в городе эту рано поседевшую, рано постаревшую, тихую и всегда задумчивую одинокую женщину, чувство вины перед ней за свой поступок, лишивший её самого дорогого и исковеркавший её жизнь, снова заполняет меня до самого края, и я всегда думаю: «За что?! За что ей это?!»

…Как велика, как неизмеримо велика, оказалась цена копеечной марки…

Карла

«Нет, всё-таки странные существа эти люди. Особенно, когда смотришь на них сверху, – подумала ворона, глянув вскользь на появившуюся в конце длинной аллеи женщину. – Имеют крылья – а летать не могут. Наверное, потому что крылья у них совсем без перьев, лысые». Спасаясь от палящих лучей жгучего послеполуденного солнца, она давно уже расположилась на нижней ветке одного из тенистых деревьев обычно пустынного в это время дня сквера. Вороне было жарко, одиноко и… грустно. Вдруг она встрепенулась, почесала лапой длинный серый клюв, потом вновь нахохлилась – чтоб не так жарко было – и замерла, уставившись чёрными глазами-бусинками в пространство перед собой. «Ну вот… Клюв чешется… Не к добру это… Наверное, опять подерусь с соседкой… Такая двуличная, такая двуличная: «Кар-рла, Кар-рла, миленькая, вы сегодня прекр-расно выглядите!»… А сама только и глядит, как бы что-нибудь утащить! Не тер-рплю таких!.. Я что, не догадываюсь, кто унёс из моего гнезда ту жёлтую блестючую запонку?! Теперь это уже давняя история. Но тогда… Я так переживала… Кар-рла… миленькая Кар-рла… Чтоб с тебя все пер-рья пооблетали, воровка проклятая!.. – Она представила себе соседку в таком неприглядном виде, совершенно без перьев – ну, прямо совсем как люди – и у неё поднялось настроение. – Вот именно, именно так: все пер-рья чтоб облетели!»

Ворона повернула голову и вновь посмотрела на приближающуюся женщину. Вдруг она вытянула шею. Взгляд стал пристальным. Нет-нет, против женщины она ничего не имела. Обычная женщина. Совершенно ей не знакомая. И, между прочим, ничего у неё, у Карлы, не крала. Но вот собака, семенившая рядом на поводке… Собак за свою воронью жизнь Карла тоже видела предостаточно и, конечно же, особой любви или симпатии к ним не питала. Если честно, она вообще их игнорировала. Но от этой собаки ворона не могла оторвать свой взгляд. Длинная, похожая на обрубок телеграфного столба на кривых коротких лапах, сверху казавшихся ещё короче и кривее, собака вызвала у Карлы неприятное чувство: «Фу… Какая гадость!» Когда женщина подошла к скамейке, стоявшей в тени под деревом, ворона даже наклонилась вбок и выгнула шею, чтобы не потерять собаку из виду. Сев на скамейку, женщина развернула газету, которую держала в руке и углубилась в чтение, а собака послушно улеглась у её ног, положив голову на лапы. Время шло. Собаке было жарко. Она часто и тяжело дышала, выставив наружу язык. Вскоре собаке надоело лежать, она поднялась и начала бегать по кругу. Пытаясь вырваться, она постоянно дёргала надетый хозяйкой на руку поводок, но женщина не обращала на рывки никакого внимания. «Какая неугомонная, – подумала ворона о собаке. – От таких – только и жди какого-нибудь подвоха!»

Наконец поводок соскочил с руки, а может, хозяйка его отпустила сама. Вырвавшись на свободу, собака довольно завиляла хвостом и, волоча за собой поводок, принялась обнюхивать окрестности. «Вот-вот, сейчас начнётся… Знакомая история, – подумала Карла.

– Будет «столбить» территорию… У этих собак – ни стыда, ни совести! А зачем им? Ведь собаки – друзья Человека! Вот интересно: как сложилась бы жизнь у ворон, если не собаки, а вороны были бы друзья Человека?.. – Ей стало обидно за своих соплеменниц. – И что такого люди нашли в собаках? Может, причина в родстве душ или схожести поступков? – рассуждала Карла. – Например, склонность «столбить территорию»… Хотя… я думаю, быстрей всего весь секрет в верёвке, которая связывает их друг с другом…» Карла представила себе женщину, гуляющую по скверу, а рядом на толстой верёвке семенит она, Карла – «друг Человека». Ну не-ет, такой дружбе не стоит завидовать… Видя, что собака подбежала к дереву, Карла стыдливо отвела взгляд в сторону. «Сплошное безобрразие!» Но, услышав лай, не удержалась и искоса глянула вниз. Собака стояла в метре от дерева. Её тело было изогнуто и напряжено, передние лапы подогнуты так, что собачья голова почти касалась земли, а хвост напряжённо стоял торчком, вздрагивая при каждом лае.

«Вот ненор-рмальная: это надо же – лаять в такую жару…» – подумала ворона, стараясь разглядеть в траве, на что же так громко лаяла собака. Но сверху ей ничего видно не было: мешал декоративный зелёный кустарник, росший вдоль аллеи. С соседней ветки обзор был намного лучше, но Карла, при всём её природном любопытстве, перелетать не стала: в такую жару ей не то что летать – моргать было лень. Она отвернулась: «А, пусть себе… И не интер-ресно мне вовсе…» Собачий лай становился всё более настойчивым, более агрессивным. Воронье любопытство победило. Карла совсем уж собралась перелететь на соседнюю ветку, даже поджала лапы для толчка и расправила крылья, но в последний момент передумала.

Переставляя поочерёдно лапы, она передвинулась немного в сторону, потом, опустив голову вниз ниже уровня ветки, на которой сидела, Карла внимательно присмотрелась и увидела в траве птенца. Воробышек был совсем маленький, ещё не полностью оперившийся. Он не умел пока ни летать, ни прыгать, а только стоял, покачиваясь, на своих нетвёрдых лапках, растерянно и глупо смотря на лающую собаку.

«Так вот из-за чего весь тар-рарам – кар-рарам?! Вор-робей…» – отвернувшись, презрительно подумала Карла. Ею вновь овладело безразличие. Задрав клюв вверх, она зевнула, взмахнув несколько раз крыльями, и закрыла глаза. Воробьи её совершенно не интересовали. Суетливые, скандальные, они – воробьи – никогда не давали ей ни спокойно поесть, ни спокойно отдохнуть. Да ещё очень часто норовили стащить себе что-нибудь с её обеденного стола. Нет, воробьёв она тоже недолюбливала.

Лай не прекращался. Карла открыла глаза и глянула на хозяйку: «Ну, оторвись уже, наконец, от этой газеты и успокой свою кар-ракатицу!» Но женщина была слишком увлечена чтением и не обращала на лай никакого внимания. А собака, всё больше и больше распаляясь, постепенно приближалась к птенцу всё ближе, ближе… Оторопев от казавшейся ему огромной надвигавшейся собачьей пасти, птенец испугался и прерывисто запищал, зовя свою маму. Его писк ещё больше раззадорил собаку, и она, бросаясь на птенца, прямо-таки зашлась грозным непрерывным лаем. У Карлы настроение упало окончательно: «Ну, сколько это может продолжаться?!» Ей было жаль себя – бедную ворону-Карлу, вынужденную в такую ужасную жару терпеть весь этот шум-гам, в какой-то момент она даже начала сочувствовать воробьихе-матери, которую по возвращению в гнездо ждёт ужасная весть об исчезновении её «желторотика», а сильнее всего ей почему-то вдруг стало жалко самого несмышлёныша-птенца, хоть он и был, пусть маленький, но всё же – воробей. Ворону всё больше и больше раздражала эта неугомонная собака с её безразличной хозяйкой, разрушившие тишину и покой, царившие в сквере до их прихода. В последний раз, словно на что-то ещё надеясь, Карла глянула в сторону скамейки. «Этот кавар-рдак когда-нибудь прекратится или нет? Разве люди могут быть такими безразличными?» Терпение Карлы лопнуло. Она оттолкнулась от ветки, бесшумно спланировала прямо на собаку и, вцепившись когтями в спину, клюнула клювом первое, что подвернулось под клюв – блестящую медную заклёпку на ошейнике. От неожиданности собака на секунду опешила, но потом, забыв о птенце, испуганно подскочила и, резко крутнувшись, захотела схватить зубами, но ворона увернулась, и собачьи зубы лишь громко клацнули в воздухе. «Ах, вот ты как?! Ну, погоди же!» – разозлившаяся Карла со всей силы клюнула собаку прямо в центр чёрного носа, после чего, оттолкнувшись сильными лапами, в несколько взмахов крыльями снова оказалась в безопасности на своей излюбленной ветке. Собака от боли громко заскулила. «Таксюша, люба моя, кто посмел тебя обидеть? – хозяйка поднялась со скамейки и огляделась вокруг, но аллея было пуста. – Пчела укусила, наверное», – предположила хозяйка и, подобрав поводок, пошла с собакой к выходу из сквера.

«Давно бы так… А то ходят тут всякие… – нахохлившись, ворона втянула шею и вновь уставилась в пространство перед собой. – Вот, не верь после этого в вороньи приметы, – вздохнув, подумала Карла, закрывая глаза. – Клюв чешется – к др-раке!..»

Тушканчик

Армейскую службу Лейба проходил в стройбате. Строил вертолётные площадки для подземных ракетных точек в Семипалатинской области. По званию он был сержант, по занимаемой должности – мастер, и была у него в подчинении строительная бригада из семнадцати человек. Природа Казахстана, с его резко-континентальным климатом, сильно отличалась от мягкого климата Молдавии, откуда Лейба был родом. Казахстанская зима холодная. Термометр временами падал ниже сорока градусов. И это при сбивающем с ног ветре! Снега наваливало порой очень много и на дорогах приходилось прорывать бульдозерами снежные коридоры такой глубины, что не были видны проезжавшие в них машины. В апреле снег таял, но было ещё холодно. И только в мае всё вокруг преображалось. От расположенной у гряды сопок строящейся ракетной точки, рядом с которой стояли казармы, и до самого горизонта во все стороны земля была покрыта красным ковром цветущих маков. Но уже в июне наступала жара и всё выгорало. Вокруг, насколько мог видеть глаз, расстилались иссушенные солнцем безводные бескрайние просторы, по которым бежали волны неприхотливого ковыля да катились шары перекати-поля.

Вертолётная площадка представляла собой земляной квадрат со стороной пятьдесят метров, в центре которого заливалась бетонная площадка двадцать пять на двадцать пять метров.

Её строительство начиналось с рытья четырёх глубоких ям. В ямы опускались шесть кусков рельса с приваренными к ним поперечинами и заливался бетон. А на конце каждого рельса было толстое кольцо. К этим кольцам привязывали вертолёт во время сильного ветра. Чтоб не сдуло.

Получив приказ начать строительство очередной вертолётной площадки, Лейба оставил бригаду работать под руководством бригадира, а сам взял двух солдат, – Сашу Белозерова и Абдухоликова Муртаза, – нивелир с рейкой, колышки для разбивки, канистру с питьевой водой и поехал на новое место.

Как только они сошли на землю, машина развернулась и уехала.

– А что будет с обедом? – спросил Муртаз.

– Абдухоликов! Солдат должен стойко переносить тяготы и лишения воинской службы! Никто не будет так далеко гнать единственную интендантскую машину только для того, чтобы накормить трёх человек. У начальства есть и более важные дела.

Лейбе было жаль ребят, так как предстоял день тяжёлой работы без обеда. Но выхода не было: завтра сюда перебросят всю бригаду, а фронта работ не будет.

Разбивку площадки они сделали быстро. Разметили ямы под якоря и начали копать…

К обеду три ямы были вырыты на глубину более двух метров. Но четвёртая даже не была начата. Вырубив в стенках ступеньки, Лейба выбрался наружу.

– Всё, кончай работу: десять минут перерыв!

Ребята вылезли, попили воды и легли на землю.

Лейба подошёл к выкопанным ямам.

– Молодцы! Отдохнём, и возьмёмся втроём за четвёртую. Саша, а для чего ты сделал эту дыру в стене?

– Не-е, я не делал, это нора чья-то.

– Нора? – Абдухоликов сразу же поднялся и подошёл к яме. – Конечно нора! Сейчас моя найдёт выход, – словно собака-ищейка он начал кругами ходить вокруг, внимательно вглядываясь в землю. Его походка стала вкрадчивой, взгляд пристальным. – Вот, нашёл!

Взяв канистру, Абдухоликов начал тонкой струёй лить воду в нору.

– Муртаз, не оставь нас без воды!

– Не бойся, мастер, много не уйдёт!

Лейба с Белозёровым стали наблюдать за дырой. Вдруг из неё кто-то выскочил, ударился о противоположную стену и упал вниз, на дно ямы, но сразу же оттолкнулся и взлетел вверх.

– О! Это тушкан! Абдухоликов поймал… однако, – гордо проговорил подошедший Муртаз. – Заберём казарма.

– Точно: тушканчик!

Тушканчик словно мячик прыгал по ещё минуту назад пустой яме, вдруг заполнив её почти всю до краёв своим маленьким упругим тельцем. Оттолкнувшись как у кенгуру непомерно развитыми задними ногами от дна, он пулей взлетал вертикально вверх, немного, совсем чуть-чуть не долетев до края ямы замирал на какую-то долю секунды в воздухе. Тело тушканчика, до самого кончика носа, продолжало ещё тянуться вверх, на свободу, но маленькая пушистая кисточка на конце лысого хвоста снова стягивала тушканчика вниз, в яму. Лейбе стало жалко его: вот, жил себе в степи тушканчик, жил себе и жил, не ведая беды, пока не повстречал Человека…

В этот момент раздался испуганный голос Саши: «Ребята! Ребята! Посмотрите на небо! Да не туда вы смотрите! На солнце, прямо на солнце смотрите!»

Лейба прищурился, послушно посмотрел в зенит и оторопел. То, что он увидел, не могло быть реально, потому что этого просто не могло быть, но оно всё же было: высоко в небе, прямо над их головами, светило солнце, а слева и справа от него светило… ещё по одному. В это невозможно было поверить, но в небе одновременно светило три одинаковых солнца! Настолько одинаковых, что нельзя было определить, какое же из них настоящее. В центре? Слева? Справа?

Саша растерянно прошептал: «Господи! Да что же это такое творится? Прямо конец света… – и вдруг, – Мастер, а это не опасно?»

В школе астрономия была для Лейбы одним из самых любимых предметов, и поэтому он не задумываясь ответил: «Нет, не опасно: это солнечное гало!»

Ответить-то ответил, но поражён был увиденным не меньше. И пусть он не был напуган, как Саша, так как не раз читал о солнечном гало и прекрасно знал о причинах его вызывающих, но всё равно испытывал душевный трепет перед столь редким природным явлением, а так же чувство благодарности провидению уже только за то, что ему довелось это в своей жизни увидеть.

Побросав лопаты, все трое как зачарованные молча смотрели в небо…

– Тушкан!.. Тушкан убежал! – раздался растерянный голос Абдухоликова.

– Убежал? Как он мог убежать?! – удивился Лейба.

Но Абдухоликова провести было трудно. Он подошёл к месту, где раньше лежала геодезическая рейка и, присев на корточки, что-то внимательно стал разглядывать. Потом обиженно поджал губы и посмотрел в сторону Лейбы.

– Совсем нехорошо, мастер: Абдухоликов не глупый… однако!

– А я-то здесь причём?!

– Причём? Зачем рейка в яма бросал?! Тушкан по рейка прыг-прыг… и удрал!

– Это не я, Абдухоликов. Может, она сама упала?

– примирительно спросил Лейба.

– Сама? Что, рейка нога имеет?! Нет, рейка – не имеет! А кто такой нога имеет? А?! Только мастер!

– сказал Муртаз тоном прокурора, уличившего подсудимого во лжи и ткнул пальцем в отпечаток сапога сорок пятого размера на свежевырытой земле. – Ек! [1] Нет тушкан – нет работа… однако!

Он демонстративно сел на кучу свежевырытой земли и отвернулся.

– Муртаз, ты обижаешься, точно как девочка. Наверное, это потому, что ты голодный, – попытался Лейба шуткой сменить тему. – Если хочешь, подойди ко мне в столовой во время ужина. Я тебе свою порцию отдам. Хорошо?

– Нет, не хорошо!.. Где тушкан?

– А что касается тушканчика, то я рейку – не бросал! Не веришь, спроси Белозёрова.

– Точно, Муртаз! Мастер всё время рядом со мной стоял и смотрел на солнечное гало, – поддержал «святую ложь» Белозёров.

– Солнечная Галя, солнечная Галя! Что, Абдухоликов девочка, а? Кто рейка бросал? А?! – он снова обиженно посмотрел в сторону Лейбы.

– Не знаю, Муртаз. Давайте лучше работать: время идёт, – Лейба с силой вонзил лопату в землю. Какое-то время Абдухоликов молча смотрел, как Лейба с Белозёровым капают, потом, вздохнув, пробурчал своё излюбленное «однако», поднялся с земли, надел рабочие рукавицы и, взяв лопату, принялся за работу.

А высоко-высоко в раскалённом безоблачном Казахстанском небе, в самом зените, ещё долгое время обжигающе палили три одинаковых солнца.

На каждого – по одному.

Жизнь – не пикник

Говорят душевные раны рубцуются – бездумная аналогия с повреждениями телесными, в жизни так не бывает. Такая рана может уменьшиться, затянуться частично, но это всегда открытая рана, пусть не больше булавочного укола. След испытанного страдания скорее можно сравнить с потерей пальца или зрения в одном глазу. С увечьем сживаешься, о нем вспоминаешь, быть может, только раз в году, – но когда вдруг вспомнишь, помочь все равно нельзя.

Ф. С. Фицджеральд «Ночь нежна»

Я медленно прогуливался по набережной вдоль пляжа «Майами».

Средиземное море, только вчера ещё с таким неистовством бросавшее на Ашдодский берег увенчанные пеной грохочущие валы, сегодня было абсолютно спокойно.

Огромным размытым пятном нависло над горизонтом утратившее свою силу за день тёмно-красное солнце. Мне нравится наблюдать закат. В нём есть что-то мистическое, фатальное, и поэтому, наверное, он всегда навевает на меня грустное, слегка тоскливое настроение.

Я остановился, готовый насладиться созерцанием этого чуда природы, как вдруг меня окликнули по имени.

Я оглянулся. Передо мной стоял незнакомый мужчина средних лет, высокий, худой, в солнечных очках и бейсболке.

– Не поверни ты свой профиль в сторону моря – ни за что бы тебя не узнал. Но твой еврейский профиль… Дай Б-г вспомнить, в каком классе он у тебя прорезался? – мужчина наморщил лоб.

– Иосиф?! Да нет, ты не Иосиф. Погоди-погоди, сейчас вспомню… Ой, да ты же…

Увидев, что я начинаю его вспоминать, мужчина назвался первым:

– Шмуэль. Не удивляйся: так звали моего покойного дедушку. И мне как первому отпрыску мужского пола в нашей семье дали его имя. Но там, в той стране, откуда мы с тобой родом… там мало кто из нас носил своё настоящее имя. Насколько я помню, и ты тоже.

«Ну что ж, пусть будет Шмуэль», – подумал я.

Когда-то, в далёком детстве, мы жили в соседних домах и были очень дружны, но потом его семья переехала в другой город и с тех пор мы больше не виделись.

Я обрадовался этой неожиданной встрече и засыпал его вопросами, так как кое-что о нём слышал.

– Началась эта история ещё там, на доисторической родине. А закончилась она здесь, в Израиле…

– Шмуэль наклонился, подобрал большую, красивой расцветки ракушку, и продолжил. – Это произошло так давно, что порой мне кажется, что и не было вовсе. А если и было – то не со мной. Я не люблю об этом вспоминать, тем более рассказывать, но наша дружба… Не знаю, что она значила в те давние годы для тебя, но для меня наша дружба – самое светлое воспоминание детства. А это, я так думаю, всё-таки к чему-то обязывает. Даже сегодня, через такую толщу лет… Или нет? – он посмотрел мне в глаза, словно пытаясь прочесть в них ответ. – Если ты не возражаешь, мне легче будет рассказывать об этом в третьем лице.

Я кивнул.

Море уже наполовину поглотило солнце, и хотя было ещё достаточно светло, с востока неумолимо надвигались, отвоёвывая всё больше и больше пространства у дня душные вечерние сумерки.

Шмуэль помолчал минуту, потом, вздохнув каким-то своим мыслям, заговорил…

Звали его – Илья. И был он – как все. Но всё же было нечто, что отличало его от обычного парня двадцати трёх лет. Он был чуть более длинноват, чуть более суховат, менее красив и бредил ею.

А ей было семнадцать. Она была среднего роста, обладала прекрасной фигурой, красотой, и, увы, была к нему абсолютно безразлична. Она знала о его чувстве и была немного удивлена и испугана тем, что, сама того не желая, разбудила в нём такую глубокую и страстную любовь.

Ирина, так звали её, была немного ветрена, встречалась со многими парнями, но знала себе цену, дорожила своей свободой и поэтому считала преждевременной и ненужной эту неожиданную встречу с настоящим чувством.

Конечно же, Ирина могла бы сказать ему, что между ними ничего не может быть, так как она уже встречается с другим, или что он, Илья, ей безразличен, или что она его просто не хочет видеть.

Но, как любой женщине, Ирине эта любовь льстила, а так как Илья старался не надоедать ей своим обществом, если видел, что ей сейчас не до него, то его любовь не была ей в тягость.

Илью можно было бы принять за одного из её поклонников, если бы он чаще искал с ней встреч, надоедал любовными объяснениями или ревновал к другим парням. Но он молчал. И ей это нравилось.

Зная, что Илья готов выполнить любую её просьбу, Ирина, тем не менее, старалась за помощью к нему не обращаться. Хотя случалось, что иногда, когда ей хотелось отделаться от чересчур настойчивого поклонника, она заходила в будку телефона-автомата и звонила Илье.

Илья выкатывал свою красную, блестящую никелированными боками «Яву» и, стоило только парню на несколько секунд отвлечься, чтобы поздороваться с кем-нибудь из своих знакомых или просто прикурить, как Иринки и след простыл.

Ирине очень нравилась езда на мотоцикле, когда дорога бесконечной асфальтовой лентой с бешеной скоростью ложится под колёса, деревья вдоль обочины сливаются в сплошную зелёную полосу, а она, обхватив руками и вплотную прижавшись животом, грудью, бёдрами, сливалась с Ильёй настолько, что ощущала два тела, как одно целое. Экстаз скорости будоражил кровь, проникая, словно хмель, в каждую клеточку тела, но даже в эти минуты Ирина не могла бы представить себе, что их связывают отношения более близкие, чем просто дружба.

Случалось, Илья учил её водить свой мотоцикл, чему она всегда была очень рада. В одну из таких поездок произошел случай, полностью изменивший их отношения.

В тот раз они забрались далеко за город. Несколько раз, на безопасных участках дороги, Ирина водила мотоцикл. А поздно ночью, уже возвращаясь обратно, Илья поцеловал её.

Поцелуй был нежным и осторожным, бесконечно долгим, как вечность, и коротким, как мгновенье. Таким, каким может быть только первый поцелуй. А когда он всё же закончился, Ирина сморщила своё прекрасное личико и отёрла губы тыльной стороной ладони.

Его самолюбие было уязвлено. Илья молча отвёз её домой и две недели не появлялся. И только потом, много времени спустя, он понял истинную причину происшедшего.

Во время той поездки неожиданно заглох мотоцикл. Причину Илья установил быстро: бензин перестал поступать в двигатель.

Чтобы устранить неполадку, Илье пришлось продуть фильтр через шланг карбюратора. На губах остался запах бензина. Он-то и не понравился Ирине. Но сделать вторую попытку Илья не решался.

Время шло. Сама собой, сначала реже, а потом всё чаще и чаще, стала приходить мысль, что в их отношениях надо что-то менять.

Потерпев неудачу в попытке добиться её расположения, Илья решил заставить себя забыть Ирину.

Домой к ней он больше не заходил. Встречая изредка в городе, Илья, как джентльмен, здоровался с Ириной и, не останавливаясь, проходил дальше, стараясь хоть внешне не выдать тех разноречивых желаний, которые в этот момент переполняли его. Ему хотелось побыть с ней вдвоём. Хоть несколько минут. Безразлично, молчать или говорить, стоять на месте или идти, лишь бы быть с Ириной рядом, видеть её, слышать её дыханье, знать, что она жива и ей хорошо.

Он и желал этих встреч всей душой, и в то же время боялся их.

Проходя мимо Ирины, Илья старался изобразить на своём лице полное безразличие и, как ему казалось, у него это совсем не плохо получалось. Но его глаза… Его взгляд, задержанный на её лице немного дольше, чем того требует холодная учтивость, говорил Ирине всё. О радости и горе, о муках и об отчаянии, желании, боязни, надежде. А она… Ей он был всё так же безразличен.

Шли месяцы. А Илья всё не мог забыть Ирину. Он пытался заглушить своё чувство алкоголем. Но крепкие напитки ему претили, а от вина он не пьянел. Не помогали и ночи, проведённые с другими женщинами. Да и не могли помочь, потому что в каждой женщине Илья старался найти вторую Ирину и не находил.

Но женщин на свете много. Со временем, нашлась та, которая смогла понравиться Илье. В противоположность тихой, задумчивой Ирине, Тоня была весёлой, игривой и беззаботной девушкой.

Илья полностью, не оглядываясь и не раздумывая, отдал себя ей.

Ежедневные встречи, ласковые многозначительные взгляды, поцелуи и жаркие объятья медленно разлагали его любовь к Ирине. Он стал её забывать.

Всё свободное время Илья посвящал Тоне. Кажется, не было в округе уголка, где бы они ни побывали на его «Яве». Однажды, после одной из поездок, Тоня вернулась домой женщиной. А для него с той ночи, проведённой вместе в палатке на берегу озера у самой кромки воды, не стало на свете человека дороже Тони.

Прошёл месяц. Каждый раз, случайно, но довольно часто обладая ею, Илья словно познавал Тоню заново. Ему нравилось её тело. Обнажённое, упругое и одновременно такое податливое, оно чуть трепетало под его рукой.

Он был начитан. Природа наделила Илью наблюдательностью и гибким умом, что делало его интересным собеседником. Он мог часами что-нибудь рассказывать Тоне, а его рука нежно гладила её плечи, мягко скользила по шее, груди, животу, бёдрам, успокаивающим движением обводила талию, как бы подчёркивая красоту и изящество её фигуры.

Илья… Илья был счастлив. И счастью этому, казалось, не будет конца. А потом настал вечер, когда после долгих колебаний, Тоня всё же решилась сказать ему, что ждёт ребёнка.

Спустя некоторое время, ночью, полной страстных ласк, обессиленная, уже почти засыпая в его объятьях, она сказала: «Я боялась, что тебе будет неприятно моё признание. Что ты будешь раздасован и возможно решишься на разрыв наших отношений. Но ты рад. Я так счастлива». Прикоснувшись губами к его плечу, Тоня, словно на подушку, склонила свою голову, улыбнулась. Через минуту она уже спала.

Илья привычным движением протянул руку за голову.

Раздался тихий щелчок сигаретницы. Затем огонёк зажигалки на секунду осветил два обнажённых прижавшихся друг к другу тела, и комната снова погрузилась во мрак.

О чём только не думал Илья в ту ночь. И о Тоне, что спала рядом, и о заканчивающейся холостяцкой жизни, о ребёнке, который родится в его будущей семье, о своей зарплате и о своей квартире, вполне сносных для одинокого холостяка, но, увы, совсем не приемлемых для будущей семьи…

Стараясь предусмотреть всё, что только можно, он упустил из виду одно обстоятельство: человеку не дано предвидеть ВСЕ…

Был тёплый весенний вечер. Илья полулежал в кресле и курил.

Курил и думал. В последний раз он, Илья, словно судья, бросал на весы все «за» и «против», и решение его оставалось неизменным: он женится. А раз так, то больше тянуть нет смысла. Он должен сейчас же пойти и сказать ей об этом.

Илья поднялся и вышел в город. Машинально кивая в ответ на приветствия знакомых, повернул за угол и сразу же увидел Тоню.

Она медленно шла по тротуару метрах в тридцати впереди него.

Не отставая и не догоняя, шёл он за своей будущей женой и думал.

«Вот женщина, которую я люблю. Сейчас я подойду к ней и скажу. Завтра мы подадим заявление в ЗАГС, а через месяц она станет моей женой. Тоня беременна. Интересно, кто у нас родится? Мальчик. Конечно же – мальчик! А может – девочка? А всё же, как она прекрасна! Это тело… Мне знакома каждая его клеточка, каждая жилка. Я никогда не спутаю его с другим, даже если ослепну. Иногда мне кажется, что больше всего мне в ней нравится именно тело. Другого такого я не смог бы найти нигде. В целом мире. Я просто с ума по нему схожу…»

Из дверей магазина выбежала незнакомая Илье девушка и Тоня остановилась. Илья не подходил. Немного стеснительный, он не любил проявлять свою нежность при других. Терпеливо ожидая, когда Тоня освободится, Илья продолжал любоваться ею. Он просто не мог смотреть на что-либо другое, если перед ним была Тоня.

Наконец, женщины утолили эту вечно мучающую их страсть поболтать. Девушка направилась к магазину, а Тоня пошла дальше.

Вдруг она оглянулась и, что-то сказав собеседнице, ушла.

А Илья… Побледневший, он смотрел остановившимся взглядом ей вслед, и не мог… не был в состоянии ни сделать хотя бы один шаг за ней, ни повернуться и уйти. И только его губы тихо прошептали: «Иринка…»

Илья мог бы долго так стоять, глядя ей в след, хотя Ирина давно уже ушла, если бы сигарета, догоревшая до пальцев, не обожгла его. Вздрогнув, он пришёл в себя. Разжал пальцы. Сигарета выпала на тротуар. Повернувшись, Илья медленно пошёл прочь…

Он шёл. Куда? Зачем? Сколько времени? Илья не знал.

Было уже далеко за полночь. Город отходил ко сну. Вскоре только звук медленных шагов Ильи раздавался в тиши спящего города.

Илья ловил на себе недоверчивые взгляды сторожей и постовых, но не обращал на них внимания. Он любил бродить по спящему городу. Когда не было ни пыли, ни суеты и шума людского потока, ни рёва автомобилей. Он приходил к городу и доверял ему свои радости и печали. В тишине городских улиц так легко думалось.

А подумать Илье было над чем.

Значит, это была не Тоня, а Иринка. Но как могло случиться, что он, так хорошо знающий обеих, мог их перепутать?!

Мысленно поставив их рядом, Илья впервые за всё время решился сравнить их внешне. По красоте лица Тоня уступала Ирине, но какую-то общность в их чертах он всё же, к своему удивлению, заметил. Сравнивая их фигуры, Илья был поражён: они были абсолютно идентичны.

Вдруг он остановился:

«Так значит то, что я больше всего люблю в Тоне, принадлежит Иришке?! Я в Тоне продолжаю любить Ирину?! Но ведь я только вчера решил навсегда соединить наши судьбы! Что же теперь делать? Прожить всю жизнь с Тоней и каждую минуту видеть в ней Иришку? Целовать, обнимать и ласкать одну, думая, что это другая?! Есть ли тогда вообще смысл жениться? Да?! А ребёнок?! Мой ребёнок?! Что будет с ним?!.. Делать нечего. Есть два варианта. И мне предстоит сделать выбор. Либо я женюсь на женщине, в которой люблю другую, ради ребёнка, либо… надо рассказать всё без утайки Тоне. Пусть решает сама… Да?! Хорош гусь! С больной головы на здоровую?! Нет, так не пойдёт!»

Свадьбу они сыграли в ресторане. На второй день Тоня переехала в однокомнатную жэковскую квартиру, где Илья жил один после смерти родителей. И началась семейная жизнь. Заботы нанизывались на заботы. Дни – на дни. Слагаясь в недели, месяцы. В этом водовороте жизни для Ирины просто не оставалось места. Илья её забыл.

А Ирина… Ирина продолжала жить своей жизнью. Друзья, подруги, кино, танцы… Однажды, поздней ночью, возвращаясь одна от подруги домой она попала на глаза подвыпившей компании парней.

– Глядите, какая классная жидовочка идёт в нашу сторону. Я давно на неё глаз положил. А кто-то переживал, что вечер скучный!

– Да, чувиха – полный отпад! Пустим на «колхоз»? Ну, кто займётся ею? Тот и в «колхозе» пойдёт первым. Кинем жребий на младшую карту, чья очередь «обламывать». Ну, давайте, тяните быстрей!

– А куда её поведём? К Петьке?

– Нет, чувак, только не туда! – и, повернувшись к стоявшему рядом парню, – У тебя диван сильно скрипучий и пружины в бок впиваются. Да и живёшь на другом конце города!

– Поведём к Косте.

– Ты что, спятил?! А его родители?

– Они уехали. На три дня.

– Точно? Облома не будет?

– Не будет. Отвечаю за базар! И тащиться к нему не так долго. Хотя тоже, конечно, не ближний свет!

– Всё, тихо! Она приближается…

Ирина шла по освещённому тротуару, занятая своими мыслями и даже не подозревала о чьём-то присутствии.

– Постой, красавица, дело есть! – сказал один из парней, неожиданно появившись из темноты прямо перед Ирой. – Понимаешь, тут вот какая проблема: нужна твоя помощь. Мы идём к Костику на день рождения, а компашка у нас чисто пацанская. Опять его предки начнут бухтеть: «Алкаши твои припёрлись!» Ты даже не представляешь, какие они у него нудные и вредные! А если ты нарисуешься с нами – это уже совсем другой базар! Сечёшь?

– Вот ещё: никуда я с вами не пойду! Вам надо – вот вы и идите… Пропусти! – Ирина дёрнулась, пытаясь вырваться, но парень схватил её за волосы и отвесил звонкую оплеуху.

– Не дёргайся, сучка, а молчи и делай, что тебе велят. Не то хуже будет! Понятно? Ты что, жидовка, хочешь устроить «облом» всей нашей компании?! Посидишь минут сорок на дне рожденья и пойдёшь своей дорогой! А не то… – продолжая держать за волосы, парень неожиданно нанёс резкий сильный удар в солнечное сплетение. Ирина охнула и согнулась вдвое, держась за живот. Отдышавшись, она огляделась. Вокруг не было ни души. Город спал. Помощи ждать было не откуда. Оценив ситуацию и поняв, что её ожидает, Ирина решила попытаться использовать свой последний шанс.

– Хорошо, уговорили. Только больше не бейте, ладно? Больно ведь… Но я обязана позвонить домой и предупредить родителей. Они у меня ещё строже, чем у вашего Костика. Завели порядочек: если до двух ночи не приду домой – звонят в милицию! Представляете?!

– Нет проблем, конечно звони!.. Слышь, а вдруг тебе понравится на дне рождения, и ты задержишься до утра? Ты уж лучше отпросись на всю ночь.

– Ладно, попробую…

Глубокой ночью зазвонил телефон.

Разбуженный звонком, Илья не сразу нащупал в темноте трубку.

– Алло. Кто это?

– Мамочка! Это я, Ира! Я сегодня не приду ночевать домой. Буду спать у подруги, – и кому-то, рядом, шипящим шёпотом, – Что, так и будете всей компанией стоять над душой? С родителями хоть я могу поговорить?!

Это был голос из прошлой жизни. Теперь уже абсолютно ему безразличный и не нужный.

Илья понимал, что не должен. Более того, – не имел права. Пусть Прошлое остаётся в прошлом. Но он также знал, что раз она решилась ему позвонить, значит на этот раз всё так плохо, что хуже некуда. И у неё просто не было выбора.

– Улица?

– Танкистов.

Илья еле расслышал её быстрый шёпот.

– Хорошо.

Он сел. Включив торшер, начал одеваться.

– Кто это? – спросонья спросила Тоня.

– Нужно помочь другу. Ты спи. Я скоро вернусь.

– Совести у людей нет. Будить среди ночи. Ведь тебе утром ни свет, ни заря на работу, – тихо пробурчала Тоня, поворачиваясь на другой бок.

– Спи. Я быстро, – поцеловав жену, он вышел на улицу.

Куда он едет?! Зачем?! Ведь он – женат! В этот момент Илья не смог бы толком объяснить. А как потом оправдается перед Тоней? Что скажет? Солжёт? Между ними так не принято. Значит, скажет правду? Он не знал. Да и не думал тогда об этом.

Одно Илья знал твёрдо, и это было правдой: попроси его о помощи кто-нибудь другой, не Иринка, он поступил бы точно так же. И не важно, далеко или близко, днём или ночью… Он – такой. И этим всё сказано.

К нужному перекрёстку Илья подъехал накатом, заранее выключив двигатель и фару. Поставил мотоцикл на подножку. Сняв с головы шлем, осторожно, чтобы не заметили, выглянул из-за углового дома. Освещённая ночными фонарями пустынная улица хорошо просматривалась в обе стороны.

Парней он увидел сразу. Они шли в его сторону довольно плотной группой по проезжей части дороги. Человек шесть. Или семь. Многовато. И не какие-то сопляки, а из «крутых».

«Ничего. Бывало, и не таких обламывали. Тоже мне, племенные бычки. Женского тела им, видишь ли, захотелось!» – подумал Илья.

Ему стало понятно, почему она позвонила: парни были наглые, опытные. Вели её плотным кольцом. Без помощи извне не убежишь.

«Опытные, а ведут по дороге, – подумал он. – Любой постовой увидит их за километр. Да и нам это облегчит задачу. Только заехать надо с тыла».

Сделав большой полукруг, Илья, не прячась, выехал на ту же улицу. До Ирины оставалось всего полтора квартала.

Достал из пачки одну сигарету. «Ну, с Б-гом!» – подумал он и рванул на себя ручку газа.

– Ты что творишь, козёл?! Обкурился?! – «наехал» один из компании, когда Илья, резко затормозив на большой скорости юзом ворвался внутрь круга, чуть не зацепив возмутившегося парня правой дугой мотоцикла.

– Ребята, извините, огонька не найдётся? Такое счастье, что вас встретил. А то полгорода объехал – и никого, – сказал Илья примирительно, мельком оглядев всю компанию. К счастью, знакомых не оказалось.

– Держи, – сказал ближайший к нему парень, протягивая зажигалку.

– Спасибо, выручил, – поблагодарил Илья. – Если не трудно, дай уже и прикурить. Понимаешь, аккумулятор сидит. Отпущу ручку газа – двигатель заглохнет. Придётся толкать.

Внешне он был спокоен, даже медлителен. Ничто не выдавало того внутреннего напряжения, того состояния сжатой до предела пружины, в котором он находился. Илья понимал, чем чревата любая оплошность. Мысленно проверил готовность. Вроде всё как надо: муфта сцепления выжата, включена первая передача. Обороты двигателя – максимально возможные в данной ситуации…

– Вот жлоб! Мало ему зажигалки, так ещё и огоньку подай! Может с тобой ещё и «тёлкой» поделиться? – предложил шутя парень, кивнув головой в сторону Ирины.

– Ты серьёзно?! А что, предложение принимается. Спасибо! Я согласен, она вроде ничего, крутая, но возникает проблема: я любитель сольного пения. Групповой половой акт меня мало интересует, – невозмутимо ответил Илья, склонясь к огню зажигалки.

– Ну и нахал! Тебе, я вижу, палец в рот не клади – откусишь! – сказал протянувший зажигалку.

Вся компания весело засмеялась двусмысленной шутке.

– Да, ты прав. Откушу… – и вдруг, без какой-либо связи с предыдущими словами, громко крикнул, – Ну: раз, два, три – поехали!

Сделав сильную прогазовку, Илья крутанул до упора ручку газа, одновременно резко отпустил рычаг муфты сцепления и крепко вцепился в руль мотоцикла. «Ява», взревев, рванулась вперёд.

«Самое главное сейчас – не дать кому-нибудь из тех, что стоят впереди, ухватиться за руль, – подумал Илья. – Тогда – всё. Приехали».

Назад Илья не оглядывался. Да в этом и не было нужды. Он знал: получилось. Ирина, прыгнув на счёт «три» вперёд и вверх на опережение, точно приземлилась на своё место позади него.

Она проделала это так мастерски, что мотоцикл даже не вильнул. Илья только почувствовал её руки на своих плечах, да «Ява» жалобно скрипнула, просев под удвоенной тяжестью.

«Тяжело в ученье – легко в бою», – мелькнуло у него в голове.

Для компании прыжок Ирины был полной неожиданностью.

Парни пришли в себя через секунду, когда мотоцикл уже проскакивал между двумя из них наружу. Один, в последний момент, попытался схватить Ирину, рука его скользнула по её спине и вцепилась в дужку позади сиденья. Стараясь остановить мотоцикл, парень пробежал несколько метров, но споткнулся и, чтобы не упасть, был вынужден отпустить дужку.

Второй же, что был слева, бежал рядом, пытаясь дотянуться правой рукой до ключа в замке зажигания. Но видя, что мотоцикл ускользает, а вместе с ним ускользает и объект их вожделений, нанёс удар левой по мотоциклисту. Остальные сначала пытались бежать за мотоциклом, но оказались настолько позади, что почти сразу остановились.

«Ява», набирая скорость, увозила беглецов всё дальше и дальше.

Крики и угрозы разъярённой компании слышались всё тише, тише, пока не исчезли совсем.

Мотоцикл уже подъезжал к дому Ирины, когда, вильнув несколько раз, вдруг завалился набок. Ирина поднялась на ноги первой.

«Что случилось? С тобой всё в порядке?» – спросила она, но Илья не ответил. Ирина склонилась над ним, и вдруг увидела большое мокрое пятно на левой стороне рубашки. Присмотрелась: «Кровь!»

В квартиру она ворвалась, как метеор. Бросилась к телефону:

«Скорая! Срочный вызов. Немедленно приезжайте… Да о чём вы говорите!? Фамилия! Имя!.. Пока я буду всё это вам рассказывать, парень истечёт на улице кровью!.. Его домашний адрес?! Г-споди, не знаю, и знать не хочу! Он лежит на проезжей части рядом с опрокинувшимся мотоциклом. Посмейте только не быть здесь через пять минут! Вы ответите за его смерть! Всё! Я засекаю время!» Назвав адрес, бросила трубку и выскочила из квартиры, даже не посмотрев в сторону проснувшихся от её крика и вышедших в коридор сонных родителей.

«Скорая помощь» приехала одновременно с милицией. Илью аккуратно переложили на носилки, погрузили внутрь. Машина, включив сирену, тронулась с места, а Ирина, как единственный свидетель, поехала в милицию давать показания.

– Ну, вроде всё записал. Подпиши, пожалуйста, здесь, – офицер поставил галочку в конце листа и протянул Ирине ручку. – Пешком домой не пойдёшь. Я сейчас скажу, чтобы отвезли на машине. Хватит с тебя на сегодня приключений, – он скептически посмотрел на её ободранные при падении джинсы.

– Нет!.. В больницу.

Офицер с любопытством посмотрел на неё:

– Что ж, хочешь в больницу – отвезут в больницу.

Всю дорогу к больнице Ирина не проронила ни слова, несмотря на настойчивые попытки познакомиться сидевшего за рулём говорливого молоденького сержанта. Даже не сказав ему «спасибо», (в отместку, чтоб не цеплялся), – «У самого, небось, дома жена и дети, а всё туда же!», – подумала она, выскочила из машины и, миновав проходную, побежала в приёмный покой. Но Ильи там уже не было. Поднявшись в лифте на этаж, где был операционный блок, Ирина села на скамью рядом с дверью.

Сколько прошло времени, она не знала. Минуты? Часы?

Наконец, дверь отворилась. Мужчина в белом халате оглядел комнату, но кроме Ирины в ней не было никого.

– Вы родственница этого парня на мотоцикле? Жена?

– Нет. Мы друзья. Что с ним? Как прошла операция? Удачно?

– Что с ним?! Полагаю, вы это знаете не хуже меня. Илья, – так, кажется, этого парня зовут, – получил глубокое ножевое ранение. Что же касается операции… Задеты внутренние органы. Это вызвало обильное внутреннее кровотечение. Пришлось использовать донорскую кровь. Но в целом операция прошла удачно. Илья сейчас в послеоперационной палате. Отходит от наркоза. Завтра, если всё будет хорошо, его переведут в реанимацию. А сейчас Вы можете идти домой. Спать.

– Нет! Никуда я не уйду. Я буду ждать здесь.

– Как хотите, – пожав плечами, врач скрылся за дверью операционной.

Ни милиция, ни «скорая помощь» не могли не известить родных пострадавшего. Таковы правила.

Узнав, что Илья в больнице и ему делают операцию, Тоня сразу же позвонила своим родителям. Брат, несмотря на столь поздний, а вернее столь ранний час, вызвался отвести её в больницу. Открыв дверь машины, Тоня увидела своих родителей.

– Спасибо, конечно, за поддержку, но вам не надо было ехать. У мамы самой со здоровьем неважно. Мы бы вам потом позвонили из больницы и всё сказали.

– Что ты, дочка! Как так можно: Илья ведь нам не чужой! Ты лучше расскажи: что произошло?

Машина тронулась с места и, набирая скорость, поехала в сторону больницы. Брат включил фары, но сразу же выключил:

– Не люблю ездить в предутренние часы. В это время суток хоть фары включёны, хоть выключены, – всё равно дорога плохо просматривается. Так, не молчи, рассказывай уже: что случилось?

– Что случилось?! Я и сама толком не знаю, что случилось!

Среди ночи позвонил какой-то друг. Илья поехал ему помочь.

А потом позвонили из милиции. Илья в больнице. Делают операцию. Мотоцикл на платной стоянке. Вот и всё, пожалуй, что мне известно. Авария, наверное… Я столько раз предупреждала, что эти его катания на мотоцикле добром не кончатся. Вот, так и вышло!

В приёмном покое сонная дежурная медсестра сообщила им, что мотоциклист, поступивший ночью, находится в операционном отделении на операции. Так как случай серьёзный, делает операцию заведующий хирургическим отделением, за которым среди ночи срочно послали машину. И объяснила, как пройти в хирургию.

Тоня со своей семьёй подошла к двери и в этот момент, разбуженная звуками их шагов, с обитой дерматином кушетки поднялась Ирина.

Их не надо было знакомить. Девушки никогда прежде не встречались, но, конечно же, прекрасно были наслышаны друг о друге. Какое-то время они молча смотрели друг другу в глаза. Тоня не могла понять, что здесь нужно Ирине. Но, увидев испачканные и порванные джинсы, поняла всё:

– Так ты и есть тот самый ДРУГ?!

Её губы задрожали, она сжала их, не желая, чтобы Ирина видела её в минуту слабости, но слёзы, предательницы-слёзы покатились по её щекам, и тогда, круто повернувшись, Тоня быстро пошла к выходу, еле сдерживая рыдания.

– Тонечка, куда же ты?! – недоумевая спросил отец.

– А разве вы ничего не поняли?! Нам здесь больше нечего делать! – ответила Тоня, обернувшись в дверях.

– Как так нечего?! А Илья? – поддержал отца брат.

– За Илью вы можете не переживать: за ним, оказывается, есть кому приглядеть. У него есть прекрасная сиделка!

– Но всё же, раз мы уже здесь, будет некрасиво с нашей стороны не справиться о состоянии Илюши, – в голосе отца звучала растерянность.

Но мать, всё понявшая своим мудрым материнским сердцем, тихо сказала:

– Тонечка права. Идёмте отсюда.

Утром, когда начался рабочий день, Тоня пошла на приём к гинекологу и добилась направления на аборт. Выйдя из больницы после аборта, она собрала свои вещи и вернулась в родительский дом.

На следующий день после операции Илью перевели в реанимацию. И хотя в сознание он ещё не пришёл, Ирина не отходила от двери его палаты ни на шаг. Мысль, что она, сама того не желая, чуть не стала причиной гибели Ильи, не покидала её. А что она скажет, когда Илья придёт в себя и узнает, что от него ушла жена?! Да ещё сделала аборт?! И вспомнит, что причина всему этому – она, Ирина?! Нет, она не искала для себя оправданий. У неё было достаточно времени, чтобы разобраться во всём случившемся.

Кто он ей?! Кто?! Что значит – кто?! Друг! Но ведь друг – это может быть неизмеримо много, но может оказаться и очень-очень мало!

В данной ситуации, раз Илья ей всего лишь друг, то, что бы ей, Ирине, не угрожало, какое она имела право звонить ему среди ночи и просить о помощи?! Как посмела?! Ведь он же – женат! Женат!

Ирина вздохнула: да, был женат… Счастье ещё, что хоть жив…

Осознав всю меру зла, причинённого ею, Ирина приняла решение: раз она смогла это всё натворить, значит, ей это и исправлять. Больше – некому. Как она будет это исправлять, Ирина пока не знала. Будет видно. Сейчас самыми важными для неё были жизнь и здоровье Ильи.

Прошло несколько дней, а улучшение не наступало. Илья, хоть и пришёл в себя после наркоза, неподвижно лежал бледный на больничной кровати, подключённый к каким-то аппаратам, опутанный всевозможными проводами и датчиками.

Как там относились к Ирине? Когда прошёл слух, что из-за Ирины распалась такая хорошая, прямо таки образцово-показательная семья, ее, конечно же, все дружно осудили.

Но потом, увидев, как она переживает за Илью, отношение медперсонала к Ирине постепенно изменилось. Её даже поставили на довольствие. Нет, конечно же, официально еда ей не полагалась, но голодной она не осталась ни разу.

Через несколько дней после операции Ирину пригласил в свой кабинет заведующий отделением.

– Садись, Ирина.

– Да нет, спасибо. Я постою. Вы что-то хотели мне сказать?

– Садись-садись. Разговор будет долгим.

Ирина села на один из стульев.

– Понимаешь, мне не хотелось с тобой говорить об этом, но у меня нет выбора. С Ильёй серьёзная проблема: слабость, кровь в моче, температура. Отказали почки. Сейчас не будем говорить о причинах. Это всё равно ничего не изменит и Илье ничем не поможет. Я вижу, что ты единственный человек, кому не безразлична судьба Ильи. Поэтому я должен разъяснить тебе ситуацию. Честно говоря, мой прогноз весьма пессимистичен. Состояние его критическое. Ещё несколько дней, максимум неделя без очистки крови, и мы его потеряем. У Ильи был бы шанс, и даже достаточно большой шанс, будь в нашей больнице аппарат «искусственная почка». Такого аппарата у нас нет. Но это ещё пол беды. Беда заключается в том, что его нет ни в одной республиканской больнице. Можешь себе такое представить? За рубежом каждая больница снабжена таким аппаратом, а у нас – ни одного на всю республику! В плане обеспеченности современным медицинским оборудованием мы от них отстаём лет на двадцать-тридцать. Вообще-то, если честно, Минздрав закупил и завёз в республику несколько таких аппаратов пару лет назад. Но то ли привезли их не укомплектованными, а вероятней всего наши народные умельцы растащили… В общем, – списали на металлолом. Разве это нормально? Полный абсурд! Если в ближайшие дни Илью не подключить к аппарату «искусственная почка», то… ты уже взрослая девушка, сама всё понимаешь.

Ирина неподвижно сидела на стуле у дверей палаты, тупо уставившись в одну точку. Ею овладела апатия. Значит, все её старания, надежды – напрасны?! Выходит, что она, Ирина, всё-таки убила Илью?! Ну нет, она с этим не согласна и никогда не согласится: должен быть какой-нибудь выход.

Слово за словом Ирина вспоминала разговор с заведующим отделением, стараясь зацепиться хоть за что-нибудь. И вдруг… Ну, конечно же! Как она не обратила на это внимание сразу?! Нет, ещё не всё потеряно! У Ильи ещё есть, пусть сомнительный, пусть иллюзорный, пусть крохотный, но – шанс!

А раз есть шанс – есть и надежда. Но нужно спешить. Дорога каждая минута. Приняв решение, Ирина встала и впервые за все эти дни вышла из больницы.

Вероятность попасть на приём к израильскому консулу была обратно пропорциональна количеству людей, записавшихся к нему на приём.

Но Ирина попала.

Консул внимательно выслушал её рассказ, потом какое-то время молчал, о чём-то размышляя. Задал несколько вопросов.

Снимая трубку телефона, попросил подождать в приёмной…

Ирина очень волновалась: ведь это и есть её последний шанс.

Вернее, не её, а Ильи. Хотя нет, не только Ильи, и её тоже. Ведь жизнь Ильи – на её совести.

Ирина вдруг поняла, что события последних дней настолько сблизили, настолько связали её с Ильёй, что теперь их просто невозможно уже отделить друг от друга. Как в те времена, когда они вместе с такой бешеной скоростью неслись по трассе на «Яве», что захватывало дух. Ирина грустно улыбнулась: Г-споди, как же давно это было. Словно в другой жизни…

Через два часа секретарша, мило улыбаясь, попросила её пройти в кабинет.

– Всё решено, – сказал консул, предложив ей сесть. – Мне только что дали ответ из Тель-Авива: Илью забирают на лечение в Израиль. Вылет ближайшим рейсом – в четверг, послезавтра.

У Ирины словно камень свалился с души. Она облегчённо вздохнула:

– Вы не представляете, как я рада за Илью! Огромное спасибо Вам за помощь, – поднявшись со стула, Ирина направилась к двери.

– Ира, постойте. Я Вам ещё не всё сказал, – остановил её консул.

– Извините, – смутилась Ирина, – просто я очень волнуюсь.

– Я звонил в больницу. Состояние Ильи очень серьёзное. Плохо, что упущено время. Но шанс пока что есть и его обязательно надо использовать. Ещё заведующий отделением считает, что Вы своим присутствием можете оказать Илье большую психологическую помощь в борьбе за жизнь. Он, между прочим очень о Вас хорошо отзывался. Случай этот особый, и требует нестандартных решений. У Ильи нет родственников. В связи с этим государство Израиль предлагает Вам лететь вместе с ним в качестве сопровождающего лица. Вы еврейка, и это намного упрощает ситуацию. Подумайте над моим предложением. Позвоните от секретаря домой, посоветуйтесь с родителями. Если Вы примете положительное решение, то все вопросы с загранпаспортом, визой и Вашими расходами на период пребывания в Израиле мы берём на себя. Своё решение Вы должны сообщить… – консул посмотрел на часы, – не позже, чем через полтора часа. Иначе мы не успеем подать сегодня необходимые документы в МВД республики, чтобы завтра, самое позднее – послезавтра утром получить для Ильи и для Вас, если решитесь, загранпаспорта и выездные визы. Я понимаю, что этого времени недостаточно для принятия решения, но, к сожалению… – консул развёл руками.

– Я согласна, – ответила Ирина, не раздумывая и не скрывая своей радости. – Я еду с Ильёй! – И бросилась к секретарю звонить родителям.

– Ирина, постойте же! Последний вопрос: Вам уже исполнилось восемнадцать? И, надеюсь, паспорт у Вас с собой?

– Да. В прошлом месяце. Да. С собой.

Больница «Тель-а-шомер», куда прямо из Аэропорта привезла Илью машина «Маген-Давид-адом», располагалась в стороне от трассы и утопала в зелени.

После приёмного покоя Илью поместили в палату. Многие из врачей и обслуживающего персонала прекрасно говорили по-русски, поэтому Ирине не составило труда узнать, почему Илье так плохо.

Оказалось, что там, дома, во время операции, чтобы восполнить потерю крови, Илье по ошибке влили кровь, не соответствующую его группе. Это и привело к тому, что его почки перестали работать.

Но в результате проводимого израильскими врачами курса лечения, состояние здоровья Ильи стало улучшаться. Стабилизировались давление, пульс, перестала выделяться кровь, Илье становилось всё лучше и лучше.

Когда здоровье Ильи пошло на поправку, они оба изъявили желание остаться в Израиле в качестве новых репатриантов. Посоветовавшись с Ириной, Илья выбрал для проживания город Ашдод.

Министерство абсорбции оформило все необходимые документы.

Ирина быстро утрясла все хлопоты, связанные с абсорбцией.

Илья выписал на её имя генеральную доверенность, по которой она открыла на его имя счёт в банке Леуми, куда положила уже полученный Ильёй чек, и куда должны будут поступать в дальнейшем платежи «корзины абсорбции». Ирина нашла подходящую, полностью обставленную небольшую, но вполне приличную квартиру недалеко от моря и заключила договор на её аренду.

И вот, настал день, когда Илья был выписан из больницы и отбыл вместе с Ириной на машине «Скорой помощи» в Ашдод.

Илья, из-за своего состояния здоровья, на первых порах не мог в должной степени оценить происшедшие в их жизни перемены.

А вот Ирина… Сказать, что Ирине в Израиле понравилось, всё равно, что не сказать ничего: она влюбилась в него сразу и бесповоротно. Хотя, разве найдётся на свете человек, который мог бы устоять перед чарующей красотой Израиля?!

Когда Илью выписали из больницы, он был ещё очень слаб и не мог передвигаться самостоятельно. В часы, когда спадала дневная жара, Ирина катила его на коляске к морю, дышать целебным морским воздухом. Каким бы море не было, Ирина каждый раз находила в нём что-то особенное: это могли быть цвет или запах, штиль, волны и даже просто пустынный берег. Её восхищало всё.

Илья тоже любил море, но до неё, до Ирины, ему было далеко.

Время шло. Илья уже окреп настолько, что смог… в общем, его ждал сюрприз: Ирина оказалась девственницей.

Для Ильи это не имело большого значения. Он очень любил Ирину и готов был принять её такой, какая она есть. Поразило Илью другое: как Ирина смогла, столько раз находясь у самой черты, у самой грани, удержаться сама, – да что там – сама… как она смогла не позволить никому перейти эту грань?! Хотя, это совсем не удивительно, при её характере и силе воли…

После того, как Илья пришёл в себя настолько, что его можно было безбоязненно оставлять самого, Ирина взялась познавать Израиль. Она исколесила всю страну вдоль и поперёк. Вернувшись из очередной поездки, Ирина восторженно взахлёб рассказывала Илье об увиденном: Мёртвое море и Масада, Кинерет и Тверия, Голаны, Иордан… Она спешила везде побывать, всё увидеть.

Иерусалим… Иерусалим проходил в её поездках отдельной, красной строкой. Когда выдавался свободный день, Ирина, взяв с собой бутылку воды, пару бутербродов и несколько апельсинов, садилась в автобус и уезжала в Иерусалим. Сначала – по карте, а потом, освоившись, и без неё, она часами бродила по его бульварам, улицам, скверам. И чем больше она его узнавала, тем больше он манил, очаровывал и притягивал Ирину к себе. Иногда Илье казалось, что этот город соперничает с ним, Ильёй, желая отобрать у него любимую. Ирина же только смеялась: «О чём ещё может мечтать женщина? Что мне может быть ещё нужно, чтобы быть счастливой, если меня оспаривают друг у друга две святости: Иерусалим и Ты. Вернее: Ты и Иерусалим».

Как и следовало ожидать, Ирина забеременела. Илья был на седьмом небе: он просто светился от счастья. Уж на этот раз он точно станет отцом!

Ирина решила поехать в Иерусалим. Илье не очень понравилась эта затея: лучше осталась бы дома.

– Не тревожься, любимый. Я скоро вернусь, – улыбнулась Ирина, находясь уже в дверях.

Но она не вернулась.

На одной из остановок в автобус, где находилась его Иринка, вошёл террорист-смертник…

Когда Илье позвонили из оперативного центра и сообщили, что был совершён теракт и Ирина погибла – он не поверил.

Этого не может быть! Это ошибка! Что значит – погибла?! Илья много раз слышал о терактах и о жертвах по радио, смотрел в новостях по телевизору.

Да! Случается. Ничего не поделаешь. Печально, но такова израильская реальность: происходят теракты, в них гибнут люди.

Но никогда, никогда даже в мыслях не приходило в голову, что когда-то это может произойти с близкими ему людьми. Он не верил – и всё! Этого не может быть! Не может! И только на опознании в морге, глядя в её лицо, Илья вдруг осознал реальность этого ужаса: нет Иришки… И вдруг, как удар молнии: «А ребёнок, Г-споди, ребёнок?!»…

Он был ещё слишком слаб, чтобы вынести такое. Перед Ильёй всё поплыло, подкосились ноги, и он потерял сознание…

Очнулся Илья в больнице. В вене – капельница, опутан какими-то проводами, датчиками… До боли знакомая картина… Оказалось, падая, он сильно ударился головой и три дня был без сознания.

Илья спросил об Ирине, но ему сказали, что её уже в Израиле нет. Родители решили забрать Ирину и похоронить там…

Выписали Илью быстро. В Израиле долго в больнице не держат.

Приехал домой, а дома – пусто. Её нет… Вдруг вспомнил что-то, оглянулся, а её – нет!.. Что-то захотел сказать, спросить, а не у кого – её нет! Её – нет! Нет! Нет! А на душе такой леденящий холод, что руки коченеют. И озноб… Г-споди! Ну почему, почему это так гнетёт?!

Нет ничего на свете страшнее одиночества…

Уже давно наступила долгожданная израильская ночь.

Вечернюю духоту, пришедшую на смену дневной жаре, сменила ночная прохлада. В безоблачном небе ярко блестели звёзды, а там, куда ещё совсем недавно ушло спать уставшее солнце, там, на западе, окунувшись краем в Средиземное море, ярко светила медью огромная круглая луна. Морская поверхность была на редкость спокойна, как гладь озера, и по ней, от лунного диска и до самого песчаного берега, словно луч прожектора, протянулась длинная лунная дорожка.

Какое-то время мы шли молча. Я дал ему время придти в себя. Потом спросил:

– Когда это было? Давно?

– Давно. Очень давно.

– И что: с той поры ты – один? За все эти годы ты так и не встретил женщину, достойную занять её место?

Шмуэль вздохнул и грустно улыбнулся:

– Как бы тебе это объяснить… Сразу и не подберёшься… Понимаешь… Когда-то смерть отца заставила меня сразу повзрослеть. Тогда, за одну ночь, я превратился из беззаботного парня, увлечённого лишь чтением книг, девчонками и своей «Явой», – в мужчину. Я осознал в ту ночь, что теперь на мои, и только на мои плечи, как на плечи старшего мужчины нашей семьи, легла ответственность за её будущее. Смерть матери… Что тебе сказать… Говорят, что для женщины нет большего горя, чем смерть её ребёнка. А для мужчины – чем смерть его матери. В ту ужасную ночь, я снова превратился в безутешного, убитого горем ребёнка, потерявшего самое главное, самое бесценное в жизни – маму… Когда же я потерял Иришку… Внутри меня что-то оборвалось. В моей душе что-то умерло. Умерло навсегда. Сгорело.

– Ничего: Израиль – удивительная страна. Страна чудес. Один раз здесь уже изменилась круто твоя жизнь. Б-г даст, Израиль изменит её и во второй раз.

– Как-то один врач, уже здесь, в Израиле, сказал мне: «В Израиле медицина одна из лучших в мире. Может быть – самая лучшая в мире. Но превратить угли обратно в доски не могут даже здесь, в Израиле. Что сгорело – то сгорело. И у тебя нет другого выхода, кроме как научиться с этим жить».

Я недоуменно пожал плечами.

– Не думаю, что ты прав. Твои чувства можно понять, но согласись, за всё это время ты же мог хоть кого-то себе найти? Чтобы быть хоть с кем-нибудь вместе?

– На этот твой вопрос за последние 1300 лет никто не ответил лучше, чем Омар Хайям:

Чтоб мудро жизнь прожить, знать надобно немало.

Два важных правила запомни для начала:

Ты лучше голодай, чем, что попало есть,

И лучше будь один, чем вместе с кем попало.

А если серьёзно, то за эти годы я настолько привык быть один, что теперь, наверное, просто боюсь изменить свою жизнь. После всего, что мне довелось пережить, я не сомневаюсь: любые изменения в жизни – только к худшему. Уж лучше пусть будет так, как есть. Хотя… – он остановился и повернулся лицом к морю. – «Никогда не говори никогда»…

Трус

Кто привёл его в эту компанию, теперь уже не припомнить. Осталось только в памяти, что звали его Изя и приехал он в город к родственникам на летние каникулы из какого-то поселения под Цфатом. Ребятам был он сверстник, но из-за малого роста и щуплого телосложения выглядел на несколько лет младше. Поэтому, наверное, компании Изя пришёлся не ко двору. Злые шутки над ним порой переходили все границы и любой другой на его месте обязательно дал бы отпор, но Изя был тихим, робким, насмешки ребят сносил молча, лишь глядел грустными, слегка на выкате глазами на обидчика и виновато улыбался из-под большой вязаной кипы.

Так уж вышло, что с чьей-то лёгкой руки прозвище дали ему – Трус. Прозвище было обидным, и поначалу, произнося его, все ожидали резкой ответной реакции, но со временем оно стало привычным и так приклеилось к Изе, что он откликался на него, как на своё имя. Так бы и уехал он в конце лета домой, увозя с собой это нелестное прозвище. Но однажды…

Все дни ребята пропадали на озере. Многолюдное и шумное в выходные, всю трудовую неделю оно было пустынно. Лишь изредка приходили любители порыбачить, да и те удили не с песчаного пляжа, где грибки и раздевалки, а с водозабора, что у дамбы: там было глубже, да и клёв лучше. Ребятам же больше нравилась противоположная, мелководная часть озера, где не было пляжа и поэтому куда почти никто не забредал. Мальчишки ощущали себя там робинзонами, попавшими на необитаемый остров.

Озеро в этой части заросло камышом, но вдоль берега была достаточно широкая полоса прогретой на мелководье чистой воды. Ребята плавали, ныряли, догоняли друг друга и прятались в камышовых зарослях. Накупавшись вволю, ложились на бугристую поросшую травой землю и загорали. А проголодавшись садились в круг, выстилали газетами импровизированный стол и выкладывали на него взятую из дома еду. Еда была неприхотлива, но им, проголодавшимся мальчишкам, она казалась такой изысканной и вкусной, источала такие запахи, что они набрасывались на неё, как саранча.

Но оказалось, запах еды привлекал не только ребят.

В один из дней в нескольких метрах от ребят на поросшей травой кочке появился маленький рыжий комочек – хомячок. Не обращая на ребят внимания он начал умываться, словно собирался присоединиться к их трапезе, потом встал «столбиком», почесал животик и, прижав к груди передние лапки замер, не отрывая взгляда от еды. Вероятно разговоры ребят показались хомячку скучными и он начал периодически зевать. Было поразительно, как маленький хомячок раскрывал свой рот: казалось, что вся его голова состоит из открытого рта и пары ушек.

Хомячок долго стоял на кочке не шелохнувшись, но как только ребята побежали в воду, моментально оказался на газетах и принялся подбирать оставшиеся крошки. Ел он так же стоя «столбиком», держа еду в лапках и озираясь по сторонам. И пока хомячок торопливо ел, ребята не выходили из воды, боясь спугнуть гостя.

В первый раз появление хомячка вызвало бурю восторга. Ребята только о нём и говорили. Потом, со временем, они привыкли к нему настолько, что перестали обращать внимание. Но обедая, никогда не забывали оставить для него что-нибудь вкусненькое.

В один из дней, они уже заканчивали трапезу, когда неожиданно раздался пронзительный писк. Ребята глянули и от ужаса оторопели. Хомячок стоял «столбиком» на своей излюбленной кочке, а в полуметре от него они увидели готовую к броску гадюку. Гадюка не отрываясь смотрела на хомячка, и он, парализованный её взглядом не мог сдвинуться с места. Только обреченно пищал, пищал…

Родители много раз предупреждали ребят: в камышах могут водиться змеи. Но ребята считали, что взрослые просто запугивают их, чтобы не заплывали далеко от берега. Ведь если тут действительно есть змеи, почему ребята их ни разу не видели?!

И вот гадюка, настоящая живая гадюка, была буквально в нескольких метрах от них. Ребята были напуганы не меньше хомячка, и так же, как он, парализованы от страха.

Вдруг Трус, сорвав с головы кипу, бросился к гадюке. Остановившись в метре от неё, он упал на колени, резко выбросил вперёд и сразу же отдёрнул назад руку с кипой. Гадюка метнулась, и как только тело змеи упало, Трус молниеносным движением накрыл её голову кипой и прижал к земле. Гадюка попыталась обвиться вокруг руки, но Трус второй рукой схватил её за хвост. Осторожно поднявшись с колен, он вдруг отпустил голову гадюки и, держа за хвост, стал медленно вращать в воздухе, как пращу. Подойдя к берегу, Трус метнул её подальше. Беспомощно пролетев какое-то расстояние по воздуху, змея плюхнулась в воду, потом над поверхностью появилась её маленькая головка и гадюка петляя поплыла в сторону камышей.

Все, как завороженные смотрели на уплывающую гадюку, не в силах оторвать взгляд. И только когда змея затерялась в зарослях камыша, ребята снова обрели дар речи.

– Ты её отпустил?!

– Почему не убил?! Это же гадюка!

– Убил? Зачем?! Разве она кому-нибудь из нас угрожала? – спокойно ответил Трус, надевая на голову кипу.

– Ну, даёшь!

– Ты где этому научился?

– Дома. У нас в Галилее их много. Разных, – буднично ответил Трус.

– Круто!

– Хотите, я и вас научу ловить змей. Это легко, – предложил Трус.

– Нет уж, спасибо!

Купаться в тот день ребята больше не стали. Что-то не хотелось. Куда делся хомячок, никто не обратил внимания. Не до того было. Удрал в свою норку, наверное. Больше они его уже не видели, потому что со следующего дня начали купаться на песчаном пляже. На том самом, с грибками и раздевалками.

А Трус… Трус с того дня стал одним из самых уважаемых ребят в компании. Только прозвище у него уже было другое.

«Закон зебры». или «Еврейское счастье» на весах Судьбы

Может быть, это было смешно.

Может быть, это было грустно.

1. Колбаса

Многие слышали о нем, но мало кто относится к нему так, как он того заслуживает. А напрасно. Ибо «Закон Зебры» по праву считается одним из краеугольных камней мировой философии. Упрощенно его можно сформулировать так: «Жизнь похожа на Зебру. Белые и черные полосы в ней чередуются в строгой последовательности, а так как жизнь не стоит на месте, то любая черная полоса рано или поздно переходит в белую, а белая – в черную».

Без преувеличения можно сказать, что на жизнь человека «Закон Зебры» оказывает огромное влияние. А для тех, кого невезение преследует постоянно, этот закон является единственным спасением, ибо, как любили говорить древние: «Кто предупрежден – тот вооружен».

К примеру, что делают люди, становясь в очередь за колбасой? Они расспрашивают впередистоящих: «Какая колбаса? Сколько завезли? Сколько стоит?» И главное: «А по сколько дают в одни руки?»

Меня же это все не интересует. Спрашивая «Кто последний?» и становясь в хвост очереди, я абсолютно уверен, что из магазина выйду без колбасы. Потому что, когда я стану перед весами, и, глядя в лицо продавщице, заискивающе произнесу «Мне полкило, пожалуйста», то в ответ обязательно услышу:

– Вы что, слепой?! Я же на ваших глазах отдала женщине, стоящей перед вами, последние куски – обрезки с прилавка. Колбаса кончилась и не будет до следующего завоза!

Ну, каково? Вот он, – «Закон Зебры», во всей свой неприглядной красоте!

Нет, конечно же иногда случалось, что я не только выходил с колбасой из магазина, но даже, благополучно, не реализовав массу всяких возможностей, приходил с ней домой. Но из этого вовсе не следует, что «Закон Зебры» имеет исключения.

Мне вспоминается, как однажды, проходя мимо гастронома, я увидел через стекло витрины огромную толпу в колбасном отделе. Встав в очередь, я выяснил, что завезли только «Докторскую» и дают не более одной палки в одни руки. Когда за мной заняли очередь, я, предусмотрительно предупредив, что тут стоит еще одна женщина, побежал к телефону-автомату звонить жене. Не прошло и сорока минут, как жена, отпросившись с работы, уже стояла в очереди рядом со мной. Через два часа, когда подошла наша очередь, за спиной вдруг раздался пьяный мужской голос:

– Товарищи, будьте бдительны! Евреи снова хотят всех надурить! Эти двое – одна семья, а купят две палки! Не справедливо!

– Да ладно тебе! Стояла бы твоя жена в очереди рядом с тобой, я бы и вам на двоих продала, – осадила алкаша подозрительно щедрая продавщица, протягивая нам сдачи.

– А мы не евреи: у нас нету денег покупать по две палки колбасы зараз!

– А ты меньше пей, тогда будут!

– Мы хоть и пьём, но пьём на свои, а вот на чьи деньги покупают колбасу евреи – большой вопрос! – не слазил со своего конька алкаш.

Продолжение этого диалога мы уже не слышали, так как вышли из магазина.

Забрав сына из детсада, счастливые обладатели двух палок «Докторской», мы возвращались домой. Отцовские руки сын признавал, только если рядом не было мамы. Поэтому, я нес портфель с рабочими документами, вещи сына и одну палку колбасы, а жена, – сына и вторую колбасу. Наш сын, положив голову на мамино правое плечо, смотрел, как завороженный, на болтающийся перед его носом конец колбасной палки, которую жена несла, забросив на левое плечо. Традиционно покинувший садик не слишком сытым, а если честно, – изрядно голодным, сын подтянул ручонками этот самый колбасный конец к себе и принялся его аппетитно грызть. Так как колбаса была очень замороженной, мы боялись, чтобы он не застудил горло. Но все наши попытки прекратить этот импровизированный ужин были тщетны. Придя, наконец, домой и положив нашу добычу – колбасу на стол в кухне, мы принялись за дела. Нужно было переодеть сына, переодеться самим и сделать много чего еще перед ужином.

Время летело не заметно. Вдруг я почувствовал какой-то запах.

Сначала еле уловимый, он со временем становился все сильней и сильней. Запах был специфический. Переглянувшись, мы с женой подошли к сыну. Но он был «стерилен». Проверили вещи, принесенные из садика, – все чисто. Недоумевая, мы пошли на запах…

На кухонном столе аппетитно лежали две палки колбасы. Вот она-то, родимая, оттаивая, и выделяла тот самый специфический запах. Вонь была такой резкой и такой противной, что в кухне невозможно было находиться. И тут мы с ужасом подумали о сыне…

Весь вечер мы заставляли бедного ребенка пить стаканами слабый раствор марганцовки, промывая его желудок. А потом, когда экзекуция была завершена и сын, измученный и опустошенный, наконец всхлипывая заснул, мы до самого утра по очереди дежурили у его кроватки, с опаской прислушиваясь к детскому дыханию.

Но все рано или поздно приходит к своему концу. Закончилась и эта черная полоса. Утром настал один из самых радостных, самых светлых дней в моей жизни: у сына не было никаких осложнений. Ну, прямо вообще никаких. Везунчик! Его пронесло… И «несло» целых два дня без перерыва. А вот стирать детские вещи, после этого самого «пронесло», пришлось мне, – как инициатору покупки колбасы. Но эта мелочь уже не могла испортить прекрасного ощущения белой полосы.

2. Пятый

Сильно ошибается тот, кто думает, что «Закон Зебры» специфически продовольственный. Нет, «Закон Зебры» охватывает все сферы человеческой жизни…

Давным-давно, когда я жил в диаспоре, а моя мама проходила абсорбцию на исторической Родине, решил я съездить к ней в гости. Но для этого нужна была виза. Я догадывался, что «Закон Зебры» не позволит мне получить визу просто так, с наскоку. Поэтому, сначала я отправился в Израильское консульство на рекогносцировку. Выясняя, какие нужно предоставить документы, я узнал, что консульство закрывается на три месяца в связи с летними отпусками и переездом в новое здание. До закрытия консульства оставался только один приемный день. Отложив все свои дела, в четыре часа утра я уже был у консульства.

Записываясь в список очередников, я увидел, что я – пятый. Опытные люди, оказывается, занимали очередь с двенадцати ночи и крутились у здания консульства, контролируя, чтобы список не потерялся. На мой вопрос мне объяснили, что были случаи, когда очередной записывающийся «терял» список и начинал новый с себя, тем самым оставив всех ранее записавшихся вне очереди. Да, век живи – век учись!

Вроде людей подходило не много, но когда рассвело, оказалось, что толпа у консульства собралась внушительная. Чтобы как-то скоротать время до начала приема, люди стали общаться, образовав несколько обособленных групп.

К девяти часам вышел охранник, чтобы пропустить через калитку работников консульства. Как по сигналу, толпа ринулась к калитке.

Охранник, забрав список из более восьмидесяти очередников, зашел в консульство. До начала приема был еще целый час, но от калитки уже никто не отходил. Разговор принял общий характер. Всех волновала только одна тема – получение визы.

Какое-то время я слушал молча, но потом принял участие в разговоре, высказав мнение, что далеко не все сегодня получат визу.

Мужчина в шляпе, стоящий недалеко от меня, с сарказмом сказал:

– Тебе то чего бояться? Ты – пятый!

– А я и не боюсь. Я и так знаю, что визы мне не видать.

– Что вы говорите?! – воскликнула рядом стоящая женщина. – А почему?

– А может, у него родители не евреи? – высказал предположение Толстяк.

– Что вы понимаете! – снисходительно сказал Очкарик. – Кто отец – не имеет никакого значения. Достаточно родиться от еврейки.

Рядом стоящая женщина сочувственно спросила:

– У Вас, наверное, с еврейством проблема?

Я вспомнил, сколько раз мне «доставалось» из-за того, что я – еврей.

– Да, проблема…

– Если не секрет, от кого вы родились? – не отставала женщина.

– Я?! От Зебры!

Толпа, внимательно прислушивавшаяся к разговору с целью получения хоть каких-то полезных сведений в этом информационном вакууме, засмеялась.

– Трепло! – сказал Очкарик, поправляя очки.

– Это я – трепло?! Просто я не везучий! – возмутился я и, объяснив популярно, что такое «Закон Зебры» рассказал «Историю о докторской колбасе». Толпа хохотала.

– Смейтесь, смейтесь! Вы что, не понимаете? Из-за меня и у вас могут быть проблемы. Я вам советую: лучше всего, когда начнется прием в консульстве, затолкните меня первым. Или, вернее сказать, перед первым. Чтобы я вообще никакого отношения к вашей очереди не имел. Вроде бы я сам по себе, а вы – сами по себе. Даже если для этого вам придется применить силу. Может быть, так вы избежите влияния «Закона Зебры».

– Ну и шустряк! – еле выговорил задыхающийся от смеха Толстяк.

– Не шустряк, а «хитряк», – выдавил из себя Очкарик.

– Слушай, ты случайно не еврей? – спросил мужчина в кожаной куртке. – Ты учти, мы здесь все такие! Лучше прибереги свои «байки» для другой компании. С нами у тебя этот номер не пройдет.

– Ну, вам виднее. Потом не говорите, что я вас не предупреждал.

В это время пришел охранник и, объявив о начале консульского приема, вызвал первого по очереди. Вскоре он снова подошел к калитке и сказал, что поскольку очень много иногородних, а им после приема еще надо добираться в свои города, консул будет проводить прием так: один городской – один иногородний, и, громко выкрикнув фамилию иногороднего, увел его с собой. Потом был снова городской и снова иногородний, городской – иногородний, и после городского вновь иногородний. Теперь была очередь пятого городского – моя очередь.

Я протиснулся прямо к калитке. Время как будто остановилось. Наконец пришел охранник и назвал фамилию… иногороднего. Потом вновь был вызван иногородний, и снова – иногородний.

Я решил: что бы ни было, я скандалить не буду. Я – пятый. Раньше меня из городских все равно никто не пройдет. Пусть очередь разбирается. Но толпа молчала.

Все началось, когда снова был вызван иногородний.

– А позвольте спросить, – обратился к охраннику Очкарик. – А почему вы нарушаете очередность?

– Я?! Я ничего не нарушаю! – удивленно ответил охранник.

– Как так не нарушаете?! А почему вы перестали вызывать городских? – подключилась женщина с золотыми сережками.

– Ах, вот вы о чем! А разве я вам не сказал? В связи с тем, что иногородних сегодня особенно много, городских больше принимать не будут! – громко, чтобы слышали все, объявил охранник.

С минуту все растерянно молчали, осмысливая происшедшее. Но потом толпа в одно мгновение превратилась в растревоженный гудящий улей. Люди были возмущены до предела. Атмосфера была настолько накалена, что достаточно было одной искры… И тут меня словно кто-то дернул за язык: «А ведь я вас предупреждал!»

Ох, лучше бы я этого не говорил! Толпа, всего несколько часов назад клеймившая недоверием мои «россказни», теперь, в поисках «козла отпущения», уже была готова поверить в то, над чем недавно смеялась. На меня посыпался град таких словесных выражений, которые воспроизвести сейчас я не считаю возможным. В воздухе запахло рукоприкладством.

Я пытался что-то объяснить этим людям, ссылался на «Закон Зебры», но меня никто не хотел слушать. Когда находишься в самой середине «черной полосы», сопротивляться бесполезно. В этот момент моя интуиция, интуиция стопроцентного еврея и правнука Баймаклийского рэбэ, подсказала мне, что налицо все признаки приближающегося еврейского погрома: сейчас эти евреи будут меня бить.

Да, с «Законом Зебры» не поспоришь. Хотя, а что я мог предпринять, прижатый огромной толпой к калитке? Мною овладела апатия. Я перестал спорить, огрызаться. Будь что будет. Это меня и спасло. Охранник, стоявший за моей спиной по ту сторону калитки, все видел и слышал. Он подумал, что я теряю сознание и, открыв на секунду калитку, впустил на территорию консульства. Меня усадили на стул в коридоре, дали воды. Сердобольные девушки из секретариата, бросая работу, по очереди появлялись в коридоре посмотреть на «жертву разъяренной толпы».

Чем это закончилось? Черная полоса плавно перешла в белую: консулу надоела эта беготня из кабинетов в коридор, нарушавшая четко отлаженный рабочий ритм. Он распорядился проверить мои документы, заполнить необходимые бланки и выдать мне, пятому в списке очередников, гостевую визу, чтобы я наконец дал консульству возможность нормально работать.

Так, вопреки всем реальным возможностям, благодаря лишь «Закону Зебры», я избежал грубого физического воздействия на свой организм и смог на три месяца раньше сказать:

«Шалом, эрэц Исраэль!»

3. Виза

Вот это и произошло. Передо мной с сыном во весь свой огромный рост встал мучительный риторический вопрос, на который у евреев во все времена был только один ответ: «Ехать – надо!»

Ну, надо – так надо! Историческая Родина ждёт! А с чего начинается Родина? С получения визы ПМЖ (Постоянное Место Жительства).

После получения гостевой визы при мысли о консульстве в моей душе всякий раз возникало предчувствие опасности. Но на этот раз всё было иначе. И не удивительно: ведь получающие визу ПМЖ – без пяти минут Израильтяне, и отношение к ним в консульстве особое. Их даже принимают отдельно от остальной публики.

Собрав необходимые документы, я уверенно переступил порог консульства: прошедшему проверку при получении гостевой визы бояться уже нечего.

В приёмной было семь человек. Глянув вскользь на семейную пару робко прижавшихся друг к другу пенсионеров, я остановил свой взгляд на двух сестричках-близнецах, опекаемых двумя молодыми парнями в кожаных куртках. У всех четверых на цепочках красовались золотые крестики граммов по сорок каждый. Эта компания вела себя так разнузданно, что секретарша консула дважды делала им замечание.

«Ну-ну, – подумал я, – вы, милые мои, вероятно ничего не слышали о «Законе Зебры»? Так украситься перед собеседованием с консулом – верный признак того, что вы находитесь посреди чернильно-чёрной полосы! Можете забыть о своих визах».

Последнего посетителя я узнал сразу – Очкарик!

Сверкнув в мою сторону линзами, он демонстративно отвернулся, пробурчав себе под нос: «Только тебя с твоим «Законом Зебры» мне тут не хватало!»

Ну и чёрт с тобой! У меня тоже наша встреча не вызывает приятных воспоминаний.

Тем временем консул освободился, и секретарша пригласила четвёрку «крестоносцев». Можете представить моё удивление, когда через полчаса они выпорхнули из кабинета, восторженно галдя, и направились к выходу.

Да-а, что-то не ладно в Датском королевстве!

Пара пенсионеров вообще пробыла в кабинете не более десяти минут. Выйдя, они гуськом молча засеменили к выходу.

Очкарик… О, Очкарик просидел у консула минут сорок. Из-за двери то и дело доносился его недовольный голос, хотя, что именно он говорил, понять было невозможно. Он вышел от консула, обиженно поджав губы, уничтожающе глянул в мою сторону, словно я и на этот раз был в чём-то виноват, и, как «корабль Синайской пустыни» – верблюд, надменно направился к выходу, гордо неся свою очкастую голову.

Зайдя в кабинет, я поздоровался и протянул консулу свои документы. Началась проверка. Обычно, я всегда чувствую приближение чёрной полосы.

Но видя, как стопка непроверенных документов уменьшается, а проверенных – растёт, мною всё больше и больше овладевала уверенность, что у меня сегодня – день белой полосы. Я расслабился. А когда консул взял в руки для проверки последний документ, я уверовал в это окончательно и, отвернувшись, стал отрешённо смотреть в окно. Непростительная самоуверенность для знающего, как коварен «Закон Зебры»!

– Извините, а почему у вас «Свидетельство о рождении» – дубликат? – вернул меня к реальности консул.

– Дубликат?! – недоуменно переспросил я. – Ах да, дубликат… Понимаете, в оригинале, вместо еврейского «Лея», было написано более привычное для российского бюрократа имя «Лиза». Мою маму, внучку Баймаклийского рэбэ, это возмутило до глубины души. Она обратилась в ЗАГС, где по её настоянию, сделали соответствующее изменение и, написав сбоку «исправленному – верить», поставили печать. В 1991 году, когда репатриировалась мама, в документах никакие исправления не допускались и я был вынужден сделать дубликат. Но обстоятельства сложились так, что я не смог уехать. Вот так и получилось, что у меня «Свидетельство о рождении» – дубликат.

– Ну что ж, звучит правдоподобно. – Консул, прищурившись, посмотрел на дубликат, на меня, и широкая улыбка появилась на его лице.

«Ну, слава Б-гу, пронесло, – подумал я и облегчённо вздохнул. – Против железной бюрократической логики даже «Закон Зебры» бессилен!»

– Только вот правила изменились: теперь признаются лишь оригиналы, выданные не менее десяти лет назад. Вы даже не представляете, сколько историй о дубликатах, подобных вашей, я выслушиваю за неделю, – всё так же мило улыбаясь продолжил консул. – Так что, если хотите получить визу, вам всё же придётся поискать оригинал.

Я был ошарашен. Я знал, что от «Закона Зебры» можно ожидать всего, но такого… К счастью, получая дубликат, я умудрился сохранить и оригинал.

Упросив консула принять меня в конце рабочего дня, я помчался домой.

За те три часа, что были в моём распоряжении, мне пришлось перевернуть весь дом вверх ногами. Дважды. Трижды. Справа на лево. Слева на право. Ни-че-го! «Закон Зебры» просто смеялся надо мной…

Консулу я не сказал ни слова. Да в этом и не было необходимости: он обо всём догадался по моему выражению лица. Он… Он, наверное, просто пожалел меня. А вероятней всего, даже не меня, а моего больного сына.

– Подождите в приёмной. Я ещё раз просмотрю документы. Может, чем-нибудь всё же смогу вам помочь.

И что вы думаете? Помог! Свидетельство о рождении сына было оригинальным и выдано пятнадцать лет назад, то есть, полностью соответствовало необходимым критериям. И вот в нём-то, в графе «отец», чёрным по белому были написаны мои фамилия, имя и отчество, а в графе «национальность» – «еврей».

– Я поздравляю вас! – сказал консул, протягивая мне паспорт с визой. – Благодаря сыну, вы сегодня вновь приобщились к еврейству. У вас сегодня, можно сказать, вторая брит-мила, – улыбнулся он.

Не знаю, что имел в виду он, но я ощутил болезненный холодок в определённой части тела.

– Спасибо, господин консул. Но брит-мила, – как рождение, бывает только раз в жизни, – ответил я. Впрочем, без особой уверенности.

Выйдя из консульства, я сунул руку во внутренний карман пиджака за паспортом, желая убедится, что виза действительно стоит. Ибо никогда не знаешь, какую очередную пакость может выкинуть «Закон Зебры». Вместе с паспортом рука извлекла из кармана, теперь уже абсолютно ненужный, оригинал моего «Свидетельства о рождении»…

Это было как гром среди ясного неба. Но это был не грохот грома.

Это хохотала Зебра.

4. Еврейское золото

Как-то довелось мне по своим заботам поехать в Тель-Авив. Управившись с делами, бродил в ожидании автобуса по центральной автобусной станции. Я был просто поражён: толпы народа неиссякаемыми потоками перетекали с этажа на этаж этого огромного сооружения. Со всех сторон шум, гам, гомон. Я вздохнул: столько народа, и ни одного знакомого лица!

Только подумал, как кто-то положил мне руку на плечо:

– Вот мы и встретились! – За моей спиной стоял незнакомый мужчина.

– Извините, вы, наверное, ошиблись.

– Не узнаёшь? В самом деле?! Ну же, напряги свои извилины! Неужели забыл? А я вот до сих пор помню, как мы, раскрыв рты, слушали твою лекцию о «Законе Зебры»! – он прямо светился от радости, словно встретил очень близкого родственника.

– Где?

– Что значит – где?! У израильского консульства!

– Ну конечно! Вы были в этой же кожаной куртке! Как я вас не признал?!

– Наконец-то! А я тебя сразу узнал. Да и как могло быть иначе?! Ведь ты такое со мной сотворил, что попадись ты мне тогда под горячую руку – убил бы!

– За что?!

– Долгая история… Присядем? – предложил он, кивнув на свободную скамью. Мы сели. Он закурил. Потом, глядя мне прямо в глаза, тихо произнёс:

– Ты заразил меня.

– Я?! Ч-чем?! – мне стало нехорошо. Вот как в жизни бывает: появляется случайный встречный, и ты вдруг узнаёшь о себе такое…

– Своей Зеброй!

– Шутишь!

– Шучу?! Что ж, слушай…

В отличие от тебя, визу я тогда так и не получил. Вернулся из консульства домой злой, как чёрт. Рассказал жене, как ты выцыганил визу, запудрив мозги доверчивым евреям байками о «Законе Зебры».

А жена мне говорит:

– Над такими вещами не насмехаются. Ещё накличешь на свою голову!

– Тебя, подписавшую в магазине «Договор о коллективной материальной ответственности», должен страшить не какой-то Закон какой-то Зебры, а «Уголовный кодекс»!

Жену передёрнуло:

– Типун тебе на язык!

– Чего ты боишься? Или ты думаешь, что невезением можно заразиться, как гриппом?! Просто смешно!

Жена моя тогда работала младшим продавцом в магазине «Спорттовары», где, кроме всего прочего, продавались и запчасти к машинам и мотоциклам. И вот, можешь себе представить, буквально на следующий день после того, как я обхаял твой «Закон», у нас началась чёрная полоса.

ОБХСС, в рамках месячника борьбы с чем-то там, нагрянул с проверкой в «Спорттовары». Магазин закрыли на ревизию. Результат был неутешительным – недостача. Крупная. Причём, не по деньгам, а по запчастям. Кроме того, кое-что не стыковалось и в документации.

Было принято решение провести повторную, на этот раз комплексную, ревизию. Оперативники же из ОБХСС и без повторной ревизии имели чёткий ответ на извечные вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?». Если в кране нет воды, значит… Кто виноват? Вот именно! А «Что делать?» – с этим в ОБХСС никогда не было проблем. Как – «что»?! Действовать!

Звонок рабочего телефона был громким и дребезжащим. Я снял трубку.

– Немедленно приезжай домой! – голос жены был каким-то отчуждённым.

– Что случилось? – спросил я.

– Приедешь – увидишь!

Через двадцать минут я уже открывал дверь нашей квартиры. В салоне меня ждала целая компания: Дима Байчев из ОБХСС, которого я хорошо знал, ещё двое ребят из милиции и двое живших со мной в одном подъезде соседей.

– Здравствуй, Дима! – обратился я к Байчеву и протянул руку. Моя рука повисла в воздухе.

– Здравствуйте, – холодно ответил он. – Нас направили сюда провести обыск. Вы хозяин квартиры? Мы ждали вас. Это, – он кивнул в сторону соседей, – двое понятых. Итак, приступим.

Я с любопытством посмотрел на него: неужели это тот самый Димка Байчев, с которым мы неоднократно «угощались» в моей квартире? Грустно улыбнувшись, подумал: «Да, не лёгкая у тебя, парень, служба! Ну что ж, будем играть по твоим правилам!»

– Представьтесь, – сказал я.

– Что?! Не понял! – глаза его недоуменно распахнулись.

– Вы забыли представиться!

– Ах, действительно! Инспектор ОБХСС лейтенант Байчев!

– А теперь, лейтенант, предъявите, пожалуйста, санкцию прокурора на производство обыска.

– У нас её нет, – голос его стал менее уверенным.

– В таком случае, я имею полное право попросить вас покинуть помещение. Но я не стану это делать.

– Интересно, почему?

– Потому, что вы – настырные ребята. Завтра вы всё равно придёте, но уже с санкцией. И найдя то же, что найдёте сегодня, подумаете: «А сколько он, пока нас не было, успел вынести из квартиры?» Поэтому – ищите сейчас!

Байчев обернулся к милиционерам:

– Приступаем!

– Нет-нет, лейтенант! Вы забыли предложить мне добровольно предъявить то, что вы ищете.

Он среагировал мгновенно:

– А что мы ищем?

– Запчасти, лейтенант. Запчасти, недостающие в магазине… Но хочу напомнить, – у меня есть автомобиль «Жигули» и мотоцикл «Ява». Так что запчастей у меня хватает! Предъявить?

– Нет, спасибо! Сами будем искать. Глядишь, ещё что-нибудь найдём?

Мне было всё равно: я не только знал все без исключения вещи в своей квартире, но даже где что лежит. Повода для беспокойства не было.

– Удачи, лейтенант!

Через три часа куча запчастей посреди салона была… ну, женщинам по пояс будет. Понятые были довольны: вот будет потом что рассказать! Зато лица милиционеров не выражали оптимизма: запчастей много, а проку – никакого. Наименований – замучишься писать, но всё в единичных количествах. Ни по одному наименованию не было количества, достаточного для квалификации его, как «партия».

Пока одна «ищейка» Байчева рылась во всех отделениях стоящей в салоне стенки, второй милиционер заполнял бланк описи. Дима «контролировал ситуацию». Я же, чтобы как-то скоротать время, усвоив твою лекцию у консульства, разъяснял ему разницу во влиянии «Закона Зебры» на отдельные моменты жизни следователя и подследственного в точке их соприкосновения.

– «Закон Зебры», даже если такой и существует, всё равно не всесилен, – бросил он в мою сторону. – Скажи мне, каким образом какой-либо закон может влиять на милицию, если она, милиция, и есть Закон, в самом широком смысле этого слова, а?! Плевать я хотел на твой «Закон Зебры»! Мы – советские люди, и живём по нашим, советским законам. Так что лучше прекрати свои разглагольствования и не мешай нам работать!»

Разговаривая с ним, я не обратил внимания на какой-то небольшой пакет, извлечённый милиционером из глубин верхней антресоли одного из многочисленных шкафов стенки. Оглянувшись на шорох разворачиваемой газеты, в которую был завёрнут пакет, остолбенел: я понятия не имел, что в нём может быть! Одного взгляда на жену было достаточно, чтобы понять, что и она не имеет об этом никакого представления. За первой газетой милиционер начал разворачивать вторую. Наша обеспокоенность росла: что же там?! Инспектору наше беспокойство придало «кураж». В глазах появился блеск, в голосе – уверенность: «Стоп! Разворачивать медленнее! Понятые – внимание!»

А понятых и просить не надо. Они стояли в сторонке и перешёптывались, вытянув шеи и во все глаза пялясь на пакет.

– Что там?

– А кто его знает?! Мало ли что? Какие нибудь ценности.

– Может, золото?

– Ну да! Золото?!

– А что? Очень даже может быть. Обычное дело! У евреев его всегда полно!

– Ух ты! Еврейское золото! Я столько слышал о нём! А много?

– На вид килограмма два – три. Меньше десяти лет не дадут. А то и расстреляют!

– А нам сколько дадут?

– Дурак! Нам-то за что?!

– Сам дурак! Мы же присутствовали, когда нашли Еврейское золото!

– И что, – за это нас посадят?!

– Идиот! Причём тут «посадят»?! Это же как найти клад! Нашедшим – двадцать пять процентов! Милиционеры – не в счёт. Они при исполнении. Но какие молодцы! Сразу видно – профессионалы: не дали ему добровольно сдать. А так и он был бы в доле.

– А ему то зачем, расстрельному?

– А наследники?!

– Точно! А жена? Она тоже присутствует!

– Ей не положено. Муж и жена – одна сатана!

– Так что, её тоже того, – расстреляют?!

– Навряд ли… Но золота ей не полагается.

– Кому расскажешь, – не поверят: вот оно, Еврейское золото…

При других обстоятельствах, я может и посмеялся бы, но в тот момент мне было не до смеха: Г-споди! Да что же там?! Это было похоже на медленную пытку: на полу уже лежала огромная куча газет, а милиционер начал разворачивать ещё одну. И вот, наконец, появилось то, что скрывалось за всеми этими газетами.

Жена, увидев коробку от блока болгарских сигарет с двумя чёрными буквами «БТ», вдруг стала пунцовой.

– Пожалуйста… ну, пожалуйста, не надо открывать! – чуть не плача просила она. Глянула мне в лицо: «Сделай же что-нибудь!!!»

Взгляд жены был так беспомощен и жалок, в нём было столько обречённости, что я понял ВСЕ.

– Что же ты! Прятать лучше надо было! – жёстко ответил я.

Униженные просьбы жены и эта, вырвавшаяся в сердцах из моих уст фраза, рассеяла все сомнения присутствующих: Еврейское золото!!!

Честь открыть коробку досталась старшему по званию – инспектору Байчеву…Из коробки к ногам изумлённого милиционера бесконечно длинным шлейфом посыпались бумажные пакетики с надписью: «Комбинат резиновых изделий. Изделие № 2»… Презервативы!!!

Наступила могильная тишина. Всем присутствующим понадобилось какое-то время, чтобы осознать происшедшее. Первыми пришли в себя понятые:

– Так с чего мы теперь получим наши двадцать пять процентов?

– Разве ты не видишь? Опять евреи вывернулись!

Я грустно улыбнулся: Г-споди! Рядом с кем я живу! Всё чёрное, что накопилось у меня на душе, пока шёл обыск, бесследно растворилось. Я посмотрел на лейтенанта. Его лицо, ещё недавно такое просветлённое и одухотворённое, было мрачным. И тут я понял, как прав был великий Ломоносов! Белые и чёрные полосы не могут возникать ниоткуда и исчезать в никуда. Они просто перемещаются, меняясь местами!.. Улавливаешь? Нет?! Ну что же ты!.. Смотри: у консульства чёрная полоса перешла от тебя ко мне, так? Сейчас, на моих глазах, от меня – к Байчеву. И что важно: в обоих случаях это перемещение было спровоцировано. Там – толпой, здесь – Байчевым. Чёрт, как всё просто и гениально в «Законе Зебры»!..

– Нужно пересчитать и внести в опись, – безразличным тоном сказал я.

– Нет! Не нужно! – распорядился Байчев.

– Что значит – «не нужно»?! Почему?! – удивился я. – И количество достаточное, чтобы квалифицировать, как «партия»!

– Я сказал нет – значит, нет!

– Что, и не изымешь? – съехидничал я.

– Нет. Пользуйтесь на здоровье.

– Спасибо, но после рождения сына жена поставила спираль, и мы уже многие годы ими не пользуемся. Как видишь, даже забыли, что они у нас есть!

Что было потом? Комплексная ревизия нашла ошибку, допущенную ревизорами при снятии остатков материальных ценностей. В милиции Димке дали обидное прозвище. Но оно надолго к нему не приклеилось, потому что парень он, в общем-то, был нормальный.

А вот двое соседей-понятых ещё долгие годы, вплоть до моего отъезда в Израиль, шушукались за спиной, обсуждая происшедшее. Они так и остались уверенными, что Еврейское золото – есть! Просто оперативникам в тот раз не повезло. Что-то у них не сложилось. Не та им выпала полоса. Поэтому и случился конфуз! И в этом с ними нельзя не согласиться: при всём всесилии милиции есть что-то, над чем она всё же не властна. И это что-то – «Закон Зебры»!

5. Шпаргалка

От сессии до сессии

Живут студенты весело.

А сессии – всего два раза в год!

Из студенческого фольклора

Если бы эту историю о «Законе Зебры» я услышал от кого-нибудь другого, то, вероятней всего, не принял бы её всерьёз. И даже теперь, несмотря на то, что произошло это со мной, я до сих пор не могу поверить, что всё действительно было так…

Будучи студентом, сдружился я близко с одним парнем. Звали его Михаилом. Честно говоря, было бы странно, если бы мы не стали друзьями. Мало того, что он был со мной из одной группы. Мы ещё были с ним из одного города, где учились в одной школе в параллельных классах. К тому же оба были из еврейских семей, которые, хоть и не были дружны, тем не менее, были достаточно хорошо знакомы, как, собственно, и все остальные еврейские семьи нашего небольшого городка. Ну, а если и этого мало, так мы ещё снимали с ним одну комнату на двоих.

Миша был «хороший еврейский мальчик», и мы с ним прекрасно ладили, несмотря на два его огромных недостатка.

Во-первых, он танцевал в художественной самодеятельности. И ещё как танцевал! Божественно! А во-вторых… Во вторых – он был очень симпатичным парнем. Ну, прямо – очень! И если из-за «во-первых» девчонки были от него просто без ума, то из-за «во-вторых» они окончательно теряли голову. Естественно, что в таких экстремальных условиях на учёбу у него времени не оставалось. Было бы не совсем честно сказать, что я занимался только учёбой, но до него мне было далеко.

Дни студенческой жизни протекали в какой-то эйфории. Каждый приносил с собой новые знакомства, увлечения, новых друзей, новых подруг. Ах, эта студенческая жизнь! Но семестр, увы, не бесконечен. Однажды, придя на лекции, мы увидели на доске объявлений расписание экзаменов. Все студенты приуныли и взялись за учебники. Пришлось и мне «засучить рукава». У Михаила же по-прежнему репетиции и свидания сменяли друг друга, забирая всё время и все силы. Да он, если честно, и не очень-то переживал: преподаватель английского Павел Андреевич, отвечавший у нас за художественную самодеятельность и просто обожавший своего Мишеньку, всегда, в случае необходимости, в последний момент вытягивал его «за уши» из любой беды.

Гром грянул, когда до первого экзамена – математики, осталось три дня. Я с ужасом увидел, что освоил только три четверти необходимого материала. Выучить за оставшиеся три дня четвёртую часть полугодового курса по математике было абсолютно нереально. Но – возможно. Кто был студентом – подтвердит. И видит Б-г, я бы осилил! Как осиливал это не раз на предыдущих и последующих сессиях по многим предметам. Но тут явился Михаил с гениальной идеей:

– Зачем так напрягать мозги?! В этом вопросе, как и в любом другом, нужна научная организация труда – НОТ. Мне одна студентка – Леночка (между прочим, классная девочка!), показала, как можно сделать шпаргалки по математике. Места занимают мало, а вмещают – всё!

– Да ну! Не о чём говорить: не успеем.

– Успеем! Если поделим билеты пополам.

– Я беру вторую половину!

– Ну уж нет! Так будет нечестно: надо кинуть жребий! – сказал он, доставая из кармана монету. По жребию мне, конечно же, выпала первая половина.

– Я предпочёл бы вторую: и шпаргалки бы написал, и оставшиеся билеты выучил, – без особого оптимизма высказал я пожелание, на что-то ещё надеясь.

– Да ты что?! Смотри, как тебе повезло! И шпаргалки напишешь, и пройденный материал закрепишь! – тоном, не терпящим возражений, сказал Михаил, направляясь к двери.

– А ты куда?

– К Ленке.

– А шпаргалки?!

– Я их с ней писать буду.

– Миша!

Но его и след простыл. Делать нечего. Вздохнув, я сел за стол писать шпаргалки. Три дня промчались, как в бреду. Я почти не ел. Почти не спал. Всё писал, писал, писал…

Утром, встретившись возле аудитории, где должен был проходить экзамен, я с гордостью показал Михаилу написанные микрошрифтом шпаргалки.

– Все?! – удивился он.

– Все!

– Ну, ты просто молодец!

– А твоя половина где? – поинтересовался я.

– Моя половина?! Неужели ты мог подумать, что у меня с Ленкой – серьёзно?! Ну что ты! Ты же знаешь, что для меня это вопрос принципа: никаких обязательств!

– Какое мне дело до ваших отношений?! Где шпаргалки?!

– Шпаргалки?! Ах, шпаргалки… Так бы и сказал! А то – половина… Прямо в жар бросило. Нельзя же так шутить!

– Какие ещё шутки?! Что ты мне голову морочишь! Шпаргалки! – грозно потребовал я и протянул руку.

– Что ты кипятишься?! Скажи: я хоть раз тебя подвёл? Нет! То-то же!

– Ты их не написал! Ведь так?! – я готов был его задушить.

– Я хотел! Но Ленка… Понимаешь, она с помощью интегральных вычислений доказала мне, как дважды два, что если мы пойдём сдавать экзамен в первой десятке, то шансы, что нам попадут билеты из первой половины равняются три к одному. Скажи, зачем в таком случае, нам с тобой нужно мучаться и писать шпаргалки на вторую половину билетов? Мы что с тобой – зелёные первокурсники?! А? Или я не прав?!

Понимая всю бесполезность пререканий, я вздохнул:

– Прав. Как всегда…

– Вот видишь! – к Михаилу снова вернулась его самоуверенность. Он взял у меня шпаргалки. – Я пойду сдавать с первой пятёркой, а ты – когда я выйду. Так будет надёжней.

Михаил юркнул в аудиторию. Почему так будет надёжней, а главное – для кого, он не объяснил. Через сорок минут он выскочил возбуждённый, растрёпанный:

– Сдал! Сдал! Получилось! Вот видишь: Ленка оказалась права! На все сто процентов! – он просто захлёбывался от восторга.

– На пятьдесят, – мрачно ответил я.

– Почему – на пятьдесят? – не понял Михаил.

– Потому что сдал экзамен пока что только ты, – ответил я, пряча шпаргалки глубже в карман.

– Ну, ты просто законченный пессимист! Нельзя же так! Надежда умирает последней!

– Надежда – последней. А твоя Ленка – первой! Если я завалю экзамен, – проговорил я ледяным тоном. Затем, уже мягче: – Хотя, чем чёрт не шутит, когда Б-г спит! Вдруг у нас сегодня по «Закону Зебры»

– белая полоса? Ведь ты же сдал!

– О чём говорить?! Конечно же – белая! Но чем раньше зайдёшь – тем у тебя больше шансов! – напомнил он и втолкнул меня в аудиторию.

Я подошёл к столу. Положил зачётку. Открыл билет и не глядя протянул его преподавателю.

– Номер билета? – спросил Эмиль Моисеевич, не отрывая взгляда от экзаменационной ведомости.

Я молчал. Преподаватель посмотрел на меня поверх очков. Потом на билет.

– Надо же! Зашёл одним из первых, а билет достался – последний! Говорят, последний билет – счастливый! – улыбнувшись, сказал Эмиль Моисеевич.

– Ох, Эмиль Моисеевич, ещё какой счастливый… – уныло ответил я, и горько вздохнув сел за стол у окна.

Если всего минуту назад я был почти уверен, что сегодня у нас с Михаилом – белая полоса, то теперь я с ужасом ощутил каждой клеткой своего мозга, как я, словно рейсфедер в тушь, всё глубже и глубже погружаюсь в чёрную полосу.

Как я смог забыть один из основных принципов «Закона Зебры»: не может два раза подряд выпасть одна и та же полоса! Не может! Если Михаилу досталась белая полоса, то мне обязательно должна достаться чёрная! Это же так очевидно! Не стоит мне позориться. Надо отдать билет, взять зачётку и… пропади всё пропадом!

Перед тем, как пойти отдавать билет, я посмотрел в окно.

В городе буйствовала весна. Деревья давно покрылись зелёными листьями. Щебетали птички. Городские клумбы пестрели разноцветьем цветов. А девочки ходили в таких немыслимых «мини», что…

– Ты готов отвечать без подготовки? – вернул меня в аудиторию Эмиль Моисеевич, подошедший к моему столу.

– Нет-нет, я просто задумался!

– A-а, а я подумал, что ты девочек разглядываешь, – выглянув в окно, минорно сказал он. Я вздохнул и с видом человека, приговорённого к смертной казни, пододвинул к себе билет.

«А собственно, почему бы и не попробовать? В конце концов, ходил же я на лекции?! Значит, хоть что-то в моей памяти должно было остаться?!» – подумал я перед тем, как начать читать свой «смертный приговор».

Пододвинуть-то пододвинул, но заглянуть в билет было свыше моих сил. И тогда, прижатый к стене обстоятельствами, я решился на крайний, безумный и немыслимый шаг. Я закрыл глаза и мысленно заговорил: «Здравствуйте, госпожа Зебра! Я родился под знаком Рыб, и поэтому пути наши пересекались намного чаще, чем мне хотелось бы… Нет, что вы! Ни в коем случае не подумайте, что я ропщу. Кто я и кто вы, чтобы мне на вас роптать?! Кроме того, вам, госпожа Зебра, я обязан не только горечью чёрных полос, но и восхитительной радостью белых. Ведь были и у нас с вами счастливые дни! Разве не правда? Никогда раньше я вас не беспокоил. Не буду беспокоить и впредь. Я всегда безропотно принимал всё то, что вы мне преподносили. Но сегодня… Сейчас… Мне нужно ваше понимание, ваша помощь. Я вас прошу: мне сейчас, как никогда, необходима белая полоса. Как никогда! Госпожа Зебра! Поверьте, что это и в ваших интересах. Если я не сдам математику, то у меня не останется другого выхода, как наложить на себя руки: ведь меня лишат стипендии! Кому вы тогда будете строить свои козни? Пожалуйста, войдите в моё положение! Хорошо?»

Хотите – верьте, хотите – нет, но в этот момент раздалось лошадиное ржанье. Я изумлённо открыл глаза и огляделся.

В аудитории так натурально ржать никто бы не посмел. Разве что Эмиль Моисеевич. А вот за окном… За окном, по улице, одинокая лошадь тащила в гору повозку на мягких резиновых колёсах. В этом не было ничего удивительного или странного: эта лошадь с подводой довольно часто, по несколько раз на день, появлялась на нашей улице.

Старая кляча не тянула на Зебру даже в тридцать третьем поколении, тем не менее, я принял это, как знак свыше, и только набрался храбрости прочесть билет, как услышал:

– Задумчивый ты наш! Всё, время вышло. К доске!

– Я ещё не готов.

– Вот у доски и подготовишься.

– Эмиль Моисеевич! – взмолился я, – Но…

– Никаких «но»! Надо было меньше на девочек пялиться!

– Хорошо, иду.

За спиной преподавателя, как два огромных квадратных глаза, чернели две доски. У одной из них, переминаясь с ноги на ногу, стоял Францияну, занимавший по интеллекту одно из самых последних мест в нашей группе. Он должен был отвечать передо мной.

Это могло быть хорошо. Могло быть и плохо. Хорошо – потому, что на фоне его знаний любая сказанная мною глупость будет выглядеть, как мудрое философское изречение.

Плохо – слушая Францияну, Эмиль Моисеевич мог так разъяриться, что при первой же попытке сказать глупость, выставил бы меня за дверь.

Стерев с доски всё, что было написано предыдущим студентом, я, наконец, начал читать билет… и обомлел: первую теорему я знал! Знал – не то слово! В своё время, в преддверии контрольной, чувствуя, что «Закон Зебры» обязательно подсунет мне что-нибудь позаковыристей, пошёл я в библиотеку и выучил кроме основного, ещё два существующих варианта решения этой теоремы, так как считалась она одной из самых трудных. И оказался прав: эта теорема была включена в один из двух вариантов контрольной. Но мне, естественно, достался другой вариант. Зато теперь… Я расположил на доске все три варианта с подробным описанием решений так, что для остального уже просто не осталось места. Вторую теорему я не знал. Мог только в принципе объяснить, что откуда берётся, но доказательств не помнил. Третий же вопрос я не знал совершенно. Францияну с радостью откликнулся на мою просьбу и уступил мне половину своей доски. Думаю, попроси я и оставшуюся часть, он отдал бы и её, но в мои планы это не входило.

Проведя мелом вертикальную линию, я на свою половину доски переписал из билета условия второго и третьего вопросов. Больше места не было.

– Францияну! Что это ты за моей спиной доской приторговываешь! Или ты настолько сведущ в математике, что тебе и одного мелка достаточно?!

Францияну молчал, уставившись в пол.

– А ты-то что это вдруг расписался? – Эмиль Моисеевич внимательно прочёл все три варианта теоремы. – Ну даёшь! Это же не входит в программу!

– воскликнул он. – Удивил! Честное слово – удивил! А второй вопрос?

Я вкратце объяснил последовательность доказательства и замолчал, с ужасом ожидая любого дополнительного вопроса. Но Эмиль Моисеевич меня не слушал. Он вновь разглядывал первую теорему.

– Не ожидал от тебя! Молодец! И третий вопрос написал! – удовлетворённо констатировал он, даже не вникая в написанное на доске. – Вот, Францияну, учись, как надо сдавать математику! Да ещё без подготовки!

Преподаватель сделал запись и протянул мне зачётку. Не веря, что всё уже позади, я вышел из аудитории. За дверью меня ждал Михаил.

– Ну, что? Сдал?

Я посмотрел в зачётку и не поверил своим глазам:

– Пятёрка! Представляешь: пятёрка! Повезло твоей Ленке: будет жить!

Пройдя по коридору, я вышел на улицу. Перешёл на противоположный тротуар, к магазину. Подводу ещё не успели разгрузить, и лошадь понуро стояла, отгоняя хвостом надоедливых мух. Достав завалявшуюся в кармане конфету – свой студенческий НЗ (неприкосновенный запас), я протянул её лошади: «На, ешь!» Лошадь аккуратно губами подобрала её с моей ладони, потом посмотрела на меня одним глазом, и вдруг, хитро подмигнув, улыбнулась… А может, мне это показалось?

Посредник (повесть)

Тот вечер начался как и все предыдущие, и я думал уже, что он пройдёт так же тихо и скучно, как прошло большинство вечеров после возвращения из армии.

Я лёжа курил на диване и, от нечего делать, перечитывал «Дамское счастье» Золя. Было тихо. Комната была освещена слабым светом торшера и в этом мягком голубом сумраке скрадывались знакомые с детства очертания окружавших меня предметов.

Отложив в сторону книгу, я лёг на спину, бездумно уставившись в полумрак.

Виной ли тому бездумная расслабленность, или никем не тревоживаемая тишина, но мною медленно и неотвратимо овладевало грустное слегка тоскливое настроение.

Так бы, наверное, и прошёл ещё один вечер моей жизни, если бы неожиданно резко не зазвонил телефон, грубо оборвав тонкую паутину моих нестройных мыслей.

Через тридцать минут мы с другом уже входили в кафе, где молодая счастливая супружеская пара справляла своё первое семейное торжество – свадьбу.

Приглашённые стояли и довольно громко переговаривались, разбившись на малые и большие группы. Оркестр наигрывал какую-то современную мелодию. Ударник надрывался изо всех сил, заглушая и оркестр, напоминавший труппу бродячих музыкантов, и говор гостей.

Судя по разнице между длиной хорошо сервированных столов и количеством собравшихся гостей можно было предположить, что подготовительная часть подходит к концу и праздно ожидавшую толпу вот-вот пригласят к столу. Так оно и случилось.

Моей соседкой справа оказалась миловидная девушка, хорошо сложенная и с пышной причёской, неплохо гармонировавшей с её полным красивым лицом.

Что-то было в её внешности такое, что притягивало. Но я усилием воли заставил себя не обращать внимания на уже тлевший и готовый вспыхнуть и разгореться душевный пожар нового увлечения, так как решил в этот вечер ограничиться ролью бесстрастного наблюдателя.

Через некоторое время мы уже разговаривали, как давнишние знакомые, и я с увлечением слушал рассказываемые ею истории, пытаясь отличить правду от преувеличений и вносимых ею в рассказ изменений, так как знал уже, что женщины, в большинстве своём, всегда в душе немного актрисы, и очень часто, без долгих размышлений, придумывают такие удивительные происшествия, что просто диву даёшься и стоишь, пораженный целым каскадом прямо таки фантастических приключений, а ещё больше – изворотливостью женской логики. Заговорившись, мы не сразу заметили, что трапеза прекратилась, и приглашённые закружились в танце. Валя, так звали мою соседку, была приглашена на танец моим товарищем, а я, обведя скучающим взглядом зал, вышел из помещения на улицу и закурил сигарету.

Через некоторое время из дверей стали выходить разгорячённые танцем люди. Ко мне присоединилось несколько курильщиков, и начался разговор о невесте, свадьбе и, как обычно, обо всём понемногу.

Неожиданно раздался женский крик. Мы резко оглянулись. В нескольких шагах от нас стояла группа девушек, а немного поодаль, мужчина высокого роста лет тридцати, ещё в зале обративший на себя моё внимание атлетической фигурой, сжимал свои громадные кулаки стоя над лежащим на земле молодым человеком.

Поднявшись, парень посмотрел на Валю, стоявшую неподвижно рядом, и, повернувшись, медленно растаял в темноте.

Когда все сели за стол, я спросил у Вали, что произошло.

– Не хочу об этом говорить.

– Почему?

– Грустная история.

– И всё-таки, – не сдавался я.

– Это длинно и постороннему не интересно.

– А ты в двух словах.

– В двух словах? – Валя грустно улыбнулась. – Гнусная история.

– Ну, Валя! – Я произнёс это таким капризным тоном, что Валя сдалась.

– Хорошо. В двух словах и без дальнейших расспросов. Договорились?

– Договорились.

– Он хочет быть со мной. А я…я хочу, наконец, быть свободной от всего этого. – И вдруг сменила тон: «Свобода – это самое ценное завоевание революции». Не так ли?

Валя засмеялась и предложила тост за революцию, даровавшую женщинам свободу. Мы выпили. Потом я пил ещё и ещё. Спиртное, как обычно, лишь усилило щемящую скуку, которая, притаившись, только ждала удобного случая, чтобы завладеть своей жертвой. Появилось желание уйти.

Выйдя из зала, я словно переступил порог в другой мир. Было удивительно тихо. Прохладный ночной воздух приятно обдувал лицо.

В темноте я сразу же различил силуэт прижавшегося к дереву человека. Я подумал, что это, вероятней всего, Валин парень. Была такая резкая разница между освещённым шумным залом за моей спиной и фигурой одиноко стоявшего в ожидании человека, что я невольно проникся к нему чувством симпатии. Подойдя к нему, я спросил:

– Ты что, ждёшь кого-то?

– Да. Жду.

– Может, я могу тебе чем-нибудь помочь?

Поколебавшись, он тихо сказал:

– Помочь? Навряд ли… Хотя… Ты ведь сидишь рядом с Валей… Позови её, пожалуйста.

– Попробую. Жди тут.

Я вернулся в зал. Валя танцевала. Было заметно, что многие из присутствующих, особенно молодые парни, не отводили от неё восхищённых глаз. Ею действительно нельзя было не любоваться. Она была не то, что хороша, она была восхитительна в тот вечер. Нам довелось ещё видеться с ней впоследствии, но никогда больше я не видел её такой женственно красивой и обольстительной. Я подошёл к ней, когда закончился танец.

– Тебя ждёт на улице тот парень.

– Видеть его не хочу.

– Не изводи человека. Выйди и скажи ему, что это бессмысленно.

– Уже говорила.

Было видно, что Вале этот разговор неприятен, но я обещал, и поэтому прекратить его не мог.

– Выгони его, в конце концов.

– Он уйдёт и вскоре снова вернётся. – Валя опять грустно улыбнулась. (Ах, как же, чёрт возьми, шла ей эта улыбка!).

– Валя, а почему бы тебе не выслушать его? Может быть, на этот раз он всё же поймёт и отстанет от тебя?

Валя болезненно скривилась, и вдруг, словно решилась на что-то:

– Хорошо. Может быть ты прав. Попробую ещё раз. Вдруг поймёт. Но только, если ты будешь присутствовать при нашем разговоре. Одна я с ним говорить не буду.

– Согласен.

Нельзя назвать разговором те несколько фраз, которыми они обменялись. Тем более нельзя было понять их суть, так как они были продолжением давно начатого выяснения отношений. Незнакомец уговаривал Валю куда-то пойти и спокойно всё обсудить, мол, не бывает безвыходных ситуаций, жизнь есть жизнь, и что бы ни случилось, нужно идти дальше, надо лишь только захотеть понять другого человека. Было видно, что он сильно волнуется. Валя же, напротив, была на удивление безразлична и холодна. Под конец, сказав, что бывают события, которые уже не изменить, повернулась и ушла в зал.

Мы молча курили, когда неожиданно в проёме дверей появилась фигура атлета, и не успел я сказать ни слова, как мой незнакомец скатился кубарем с лестницы, сбитый мастерским ударом в челюсть. Он моментально вскочил на ноги, и весь напрягся, готовый дать отпор обидчику. Но, увидев атлета, сразу сник, и, словно побитая собака, понуро пошёл прочь.

– Я предупреждал тебя: не смей подходить к ней на пушечный выстрел! – крикнул ему в спину атлет.

В зал возвращаться не хотелось. Догнав Владимира, – мы с ним потом познакомились, – я пошёл рядом с ним, стараясь пристроиться к его медленному шагу.

Мы долго шли по пустынным улицам. Я молчал, боясь неосторожным вопросом насторожить его и спугнуть исповедь, готовую сорваться с плотно сжатых губ помимо его воли. Он же шёл молча, думая о чём-то своём. Сейчас невозможно сказать, сколько прошло времени и сколько мы прошли. Тёмная ночь, дурманящий воздух и пустынный город размывали грани реальности. Настал момент, когда тишина стала для него нестерпима, и он заговорил:

– Я вот всё думаю… Ты был посредником во время нашего последнего разговора… Почему именно ты? Да-да, – вдруг с жаром воскликнул он, схватив меня за руку, – вот именно! Ты понимаешь? Это Судьба! Это Судьба избрала тебя посредником! Ты – Посредник! – И вдруг, заглянув мне в глаза, утвердительно спросил: – Ведь ты согласен, что ты – Посредник?

Я… кивнул. С минуту он думал о чём-то своём, потом продолжил:

– Так вот, Посредник. Ты слышал наш последний разговор. Но, не зная того, что предшествовало ему, у тебя может сложиться неверное представление, как о самой истории, так и об её персонажах. И хотя я знаю, что мне сильно не поздоровится, пронюхай об этом ищейки моего начальства, но волею Неба, – он протянул руку к звёздам и посмотрел вверх, – да, волею Неба, ты – Посредник, и должен знать Правду. Только дай мне клятву, что никогда и никому, ни взглядом ни намёком, ни слова ни полслова до тех пор, пока бьётся сердце моё, не расскажешь о том, что сейчас услышишь.

Он испытующе глянул на меня: «Ты даёшь клятву?»

«Конечно. Клянусь. Ведь я – Посредник», – торжественно ответил я, вслух – серьёзно, но почти шутя – в душе, не понимая тогда ещё какой груз и какую ответственность возложили на меня сказанные мною слова, и даже не представляя, какую границу я переступил в этот момент и какие последствия это повлечёт за собой для меня в недалёком будущем, в конечном итоге круто изменив всю мою жизнь.

«О том, что Валя будет на этой свадьбе, я получил информацию… я узнал несколько дней назад. Это был мой последний шанс, моя последняя надежда. Но, увы… Ты представить себе не можешь, Посредник, как мне больно, – он положил руку на грудь и вздохнул. – Я чувствую, что если я не выплесну всё ЭТО наружу, оно взорвётся внутри меня. Всё прошедшее стоит у меня перед глазами таким реальным, таким образным и ярким, все события, мысли и слова я помню с такой точностью, как будто это произошло не годы или месяцы назад, а вчера, сегодня, сейчас… Завтра я улетаю. А там, куда я лечу, мне тем более будет не с кем поделиться своей болью. А, будь – что будет! Слушай, Посредник…

Каждая строительная организация получает десять процентов квартир построенного ею дома для распределения своим работникам.

Поэтому, давным-давно, когда нас с Валей ещё не было на свете, волею судеб вышло так, что в элитный дом, построенный для работников Милиции и Комитета Государственной Безопасности (КГБ), в один подъезд, на одну и ту же лестничную площадку, одновременно въезжали две молодые семьи: моя – семья тогда ещё старшего лейтенанта КГБ, и Валина – семья работника Стройтреста.

Потом появились дети. Мы с Валей родились в одном и том же роддоме, нас водили в один сад, вместе мы ходили на занятия в школу и вдвоём возвращались домой. С малолетства нас все дразнили женихом и невестой. И было за что: мы действительно всё время были вместе. А на дразнилку я и Валя не то, что не обращали внимания, нет, наоборот, – очень гордились этим. Мы с этой мыслью сроднились настолько, что когда пришло время, нам даже не пришлось объясняться в любви: нас давно повенчала молва.

Всё у нас было расписано и запланировано: после школы Валя собиралась поступить в медицинский институт, а я – отдать долг Родине. Пожениться мы решили после моей демобилизации из армии. Я пойду работать, чтобы Валя смогла закончить учёбу. Потом работать будет Валя, а я – учиться.

Как это часто случается с долгосрочными планами, всё рухнуло в одно мгновенье. За неделю до проводов в армию в автомобильной аварии погибла вся Валина семья: родители и младшая сестрёнка.

После похорон родственники решили, что Валя уедет жить в другой город, к сестре её мамы. Но Валя отказалась наотрез: переехав, она не сможет навещать могилы на кладбище! Мои родители поддержали её решение и категорически заявили, что Валя будет жить у нас.

Сразу же возник вопрос: между Валей и нашей семьёй нет никаких родственных отношений. Согласится ли с этим инспектор по опеке? И тогда моя мама неожиданно выпалила, что, казалось бы, лежало на поверхности: «А они распишутся!» Отец сделал всё возможное и невозможное, но в день, когда я уходил на призывной пункт, вместе с родителями меня провожала в армию молодая жена.

Призывной пункт напоминал растревоженный муравейник, но мы с Валей не видели никого. Не обращая внимания на толкотню, мы стояли посреди этой огромной, находящейся в постоянном движении толпы и, держась за руки, смотрели друг на друга. Зная, что мне не доведётся видеть жену долгие дни, месяцы, а может, и годы, я не мог оторвать свой взгляд от её лица, стараясь запечатлеть в памяти и увести с собой её грустную улыбку.

Служить я попал в город Горький. Смешно сказать – попал! В учебку спецназа КГБ отбор проводился через такое мелкое сито, что попасть туда случайно, просто так, не мог бы и комар.

В учебке… В учебке было трудно. Физически. Нагрузки были такие, что порой кости трещали. Нас учили в совершенстве владеть практически всеми видами оружия, водить всё, что ездит, иметь минимальные навыки в управлении тем, что летает и плавает, ориентироваться на местности и оказывать первую медицинскую помощь. А так же уходить от слежки и преследования, пользоваться рацией, сбивать самолёты и вертолёты, маскироваться, всё видеть, слышать и запоминать, выживать в любых условиях и многому, многому другому. Порой утомлённый мозг уже не запоминал такое количество информации. Но больше всего изнуряли изматывающие бесконечные марш-броски с полным комплектом диверсанта.

Да, было трудно. Но было интересно. На моих глазах ребята взрослели, мужали. Вместе с ними крепли и моя уверенность и моё спокойствие. Когда рядом с тобой (как там, в присяге?) «стойко преодолевают все тяготы и лишения воинской службы» такие же ребята, как ты, и ты не то, что веришь – ты убеждён, что любой из них готов в бою жизнь за тебя отдать… Поверь: это – многого стоит!

Отношения с ребятами складывались у меня по-разному. Одно могу сказать твёрдо: врагов у меня не было. В приятельских отношениях был со многими. Но близко сдружился только с двумя.

Сосед по койке, Евгений, или просто Женька, понравился мне сразу. Среднего роста, коренастый, он шутя справлялся со всем, чему нас учили. Женька, бесспорно, был одним из самых лучших. Он мог бы сделать блестящую военную карьеру, если бы меньше любил поговорить.

Инструктора его за это недолюбливали: мешал проводить занятия. Но ребята на него не злились. Ведь сколько раз бывало после многокилометрового марш-броска, когда ни у кого не было сил не то, что говорить – дышать, Женька одной фразой, а порой – словом, мог заставить хохотать весь взвод.

У него было слабое сухожилие на лодыжке, и иногда, во время таких забегов с полной нагрузкой, случались растяжения. Женька не мог бежать. Делать нечего: раненых не бросают! Его привязывали к носилкам и, по очереди меняясь на ручках, бежали с ним дальше.

Однажды, Женька умудрился ляпнуть что-то такое, что ребята, рассмеявшись, уронили носилки. Всё бы ничего, да снизу подвернулся булыжник. Пришлось Женьке долго валяться в санчасти. Но даже это не послужило ему уроком.

Кто действительно был в роте всеобщим любимцем, так это Александр. Саня, или Санёк, как его обычно все называли.

Нет, по боевой подготовке, да и по большинству остальных показателей, он был так себе, середнячком. Из всех инструкторов восторгался им, разве что только наш «сапёр-минёр» Геннадий Семёнович.

Но была в нём одна особенность. Почему-то так всегда получалось, что если кто-нибудь из ребят нуждался в помощи, именно он, тихий спокойный Саня, оказывался рядом. Его даже не надо было просить – он предлагал помощь сам. Всем и всегда. А как он играл на гитаре! А как пел! Слушая его песни о любви, я всегда вспоминал Валю. Г-споди! Как мне тогда её не хватало!

Кстати, знаешь, что нас с Саней сблизило? На весь наш взвод только мы двое были женаты. Только мы, двое, понимали, каково это находится так далеко, бесконечно далеко, от второй половинки своего сердца, своей души.

Вскоре у меня не было во всей учебке друга более близкого, чем Саня.

У нас не было секретов друг от друга. Мы читали вместе письма из дома, делились заветными мечтами. Вместе со мной он переживал, как Валя справится со свалившимся на неё горем: смертью семьи. И хотя она писала в письмах, что мои родители, особенно отец, очень о ней заботятся, всё равно, на душе было неспокойно.

У него тоже было не всё слава Б-гу. Уходя в армию, он оставил дома беременную жену. В отличие от моей Вали, его Катюша осталась в квартире сама. Случись что, некому даже стакан воды подать. А она у него такая слабенькая. Было о чём переживать.

Я думаю, только благодаря тому, что рядом со мной был Саня, я смог выдержать всё и пройти учебку до конца. Видит Б-г, сколько раз я был на грани того, чтобы написать рапорт с просьбой об отчислении из учебки спецназа КГБ! Наша учебка – элитная. Силой в ней никого не держат. Если это тебе не по силам, или просто не по душе – уходи! Тебя найдут куда перевести. Но рядом со мной был Санёк. И это только его заслуга, что я осилил.

И вот, наконец, учебка позади. Всех ребят волновало только одно: куда теперь? Но вопрос был чисто риторический: те, кто мог ответить – сами ничего не знали, а офицеров спрашивать бесполезно – правду всё равно не скажут. Не имеют права.

Терпение у ребят было на пределе. Мы ждали отъезда в любую минуту. Но всё равно, когда случилось – случилось внезапно. Вдруг, среди ночи – тревога, военный аэродром, и с рёвом промчавшийся по бетонной полосе самолёт взлётел и растворился в ночном небе.

Надрывно гудя моторами, самолёт поднимался всё выше и выше. От резкой смены давления с непривычки покалывало в ушах, но никто не обращал на это внимания. Ребята прилипли к иллюминаторам: многие были из российской глубинки и в самолёте летели впервые. Они были потрясены завораживающей магией ночных огней. Вокруг непроглядный мрак, лишь далеко внизу, на земле, появлялись из-за невидимого горизонта и, медленно уплывая назад, таяли вдали мириады огней. Это светились ночные города, посёлки, деревни.

По невидимым дорогам передвигались десятки светлячков – свет фар двигающихся машин-невидимок. Такой красоты они ещё не видели. Ночные облака плотной массой надвигались на набирающий высоту самолёт и вот, наконец, поглотили его. За стёклами иллюминаторов была сплошная тёмная масса. Смотреть стало не на что. Куда мы летели? Ребята могли только гадать. Они наперебой предполагали самые различные варианты, но реальность превзошла все самые смелые фантазии.

Рано утром самолёт совершил посадку на каком-то военном аэродроме.

Нас вывели, построили. Мы с интересом разглядывали непривычный для русского глаза ландшафт: пальмы, песчаные барханы. Самолёты стояли наши, МиГи и Су-7, но часовые возле них не вызывали никаких сомнений: Египет.

В крытых тентом грузовиках отвезли в тренировочный лагерь. И снова, как в учебке: занятия, тренировки, полигон. Осваивали необходимый минимальный набор слов арабского, иврита. Для нас было большим откровением, что в Египте, оказывается, можно прекрасно обходиться английским. Теперь мы поняли, почему у нас в учебке английский язык считался одним из профилирующих предметов.

Почти все стали отращивать усы, бороды. Чтобы не отличаться от местного населения. Как ни странно, начальство не возражало. Дома, в учебке, за это бы голову сняли, а здесь…Здесь многое было не так, как дома. И в первую очередь, здесь к нам иначе относились. Советские военнослужащие находились в Египте на каком-то особом, привилегированном положении. Нет, я не говорю об официальном статусе: официально они ничем не отличались от египетских военных. Но в повседневной жизни это ощущалось во всём: в обслуживании, в разговоре. Особенно это чувствовалось в увольнении: перед ними заискивали. И, чёрт возьми, это нравилось! По отношению к местным, независимо от ранга собеседника, появилось пренебрежение, высокомерие. Это не могло не сказаться на дисциплине. В Москве, конечно же, знали о некоторой расхлябанности контингента советских «инструкторов» в Египте, но закрывали на это глаза: на войне – как на войне…

Однажды Женька спросил на занятиях инструктора:

– Я вчера во время увольнения зашёл в бар. Там сидело несколько египтян. Один из них, – тот, что всё время скалил зубы, как лошадь Пржевальского, – подошёл ко мне и на ужасном английском что-то спросил о каком-то радаре. Я мало что понял из его болтовни, и поэтому промолчал. О каком радаре этот придурок говорил?

– Наше появление в Египте и есть, в какой-то мере, следствие этой истории, – ответил инструктор, – Чтобы вам стало понятно, я должен вернуться на какое-то время в прошлое. Вам, как спецназовцам, будет полезно хоть немного ознакомиться с тем, как израильтяне проводят операции в тылу противника. В учебке к этой теме ваши инструктора даже близко боялись подойти, чтобы вы, не дай Б-г, не догадались, куда вас отправят. Хотя с профессиональной точки зрения поговорить, конечно же, было о чём. Итак, начнём.

На предыдущей стадии войны на истощение, израильтяне совершили множество глубоких рейдов на территорию Верхнего Египта. Хочу остановить ваше внимание на двух из них. Я прочту краткий обзорный перевод на русский язык материала из израильских газет. (Инструктор достал из папки, лежащей на столе, несколько отпечатанных листов).

«На рассвете девятого сентября 1969 года, израильский отряд особого назначения, включавший бронетанковый батальон, пересёк Суэцкий залив на десантных баржах. Египетские части, встречавшиеся с этим израильским отрядом, не обращали на него внимания, так как не ожидали увидеть танки израильтян на этой стороне залива.

Главная цель – военный лагерь Рос-Абу-Дарадж. Во время атаки на лагерь, отряду оказала помощь авиация. Захватив лагерь, израильтяне уничтожили все его военные объекты, в том числе главный объект: радарную башню. Потом отряд двинулся на юг на Рас-Заафрани, где так же уничтожил радарные установки. Здесь израильтяне погрузились на десантные баржи и без потерь вернулись на свои базы в Синае.

В течении десяти с лишним часов израильтяне беспрепятственно действовали на египетской территории, пройдя тридцать миль. Узнав об этой операции, Насер перенёс сердечный приступ».

Второй рейд, о котором я вам прочту, был ещё более из ряда вон выходящим. Слушайте…

«Ещё одну славную страницу в историю войны на истощение вписала израильская армия. (Ну, это как раз можно было и не переводить!)

Отряд специального назначения пересёк Суэцкий залив, высадился на египетском берегу и добрался до радарной станции у Рас-Араб на вертолётах. В это время израильская авиация наносила бомбовые удары в окрестностях, отвлекая внимание от истинной цели операции.

Гарнизон, не ожидавший увидеть у себя под носом израильский отряд, серьёзного сопротивления не оказал. Израильтяне в считанные минуты вытащили наполовину врытые в землю вагончики с радарным оборудованием и, прикрепив их к вертолетам тросами, очень скоро оказались на восточном берегу Суэцкого залива. Общий вес вывезенного оборудования составил семь тонн.

Впервые израильские военные смогли во всех подробностях рассмотреть новейшую советскую радарную установку. Изучение последнего типа советского радара даст возможность Израилю и другим западным странам создать более эффективную систему «электронной войны» и «электронной обороны». Как вам это нравится? – спросил инструктор, отложив перевод в сторону.

– Благодаря подобным операциям, израильтянам удалось почти полностью разрушить египетскую систему ПВО. Они получили возможность бомбить практически любые объекты на территории Египта.

Египтяне, видя своё бессилие что-либо предпринять, обратились за помощью к Советскому Союзу. И уже в начале февраля 1970 года в Египет были направлены 1500 советских военных специалистов, которые должны были восстановить систему ПВО. С тех пор контингент советских солдат и офицеров, расквартированных в Египте, постоянно увеличивается. В их число входит и наше спецподразделение.

Хотя, я думаю, вы понимаете, что прилетели сюда не для укрепления египетской ПВО, а чтобы, по возможности, наносить чувствительные удары в тылу противника. Вы здесь для того, чтобы сбить с врага спесь!»

«Собьём! – раздались голоса, – Пусть только пошлют на задание! Мы – не арабы! Мы им покажем!»

Но время шло, а наша служба всё так же шла по замкнутому кругу: занятия, тренировки, полигон… И тут подвернулся случай: египетская разведка обнаружила за линией противостояния, в Синае, большой склад боеприпасов. А вскоре советские спутники сфотографировали ещё один достойный внимания объект: в глубине Синайского полуострова, восточнее Эль-Ариш, – огромные склады горючего в цистернах. На фотографиях чётко просматривались сотни цистерн. Выбор остановили на складах с горючим: они были намного ближе к побережью Средиземного моря, что сильно облегчало проникновение на израильскую территорию.

Для проведения операции по уничтожению складов с горючим была снаряжена группа из пяти арабов-взрывников. Осуществлять прикрытие должны были пятеро наших спецназовцев.

Уровень профессиональной подготовки у всех ребят был почти одинаков, поэтому, при выборе состава группы, немаловажное значение стали иметь личные взаимоотношения: по требованию Москвы время на подготовку отводилось минимальное и «притирать» характеры было некогда.

Зная о нашей дружбе, ротный остановил свой выбор на Жене, Сане и мне. Четвёртым к нам добавили спокойного и рассудительного сибиряка Андрея. Командиром группы был назначен Сергей, которого представили, как офицера КГБ, уже имеющего опыт проведения подобного рода заданий. На период подготовки группу перевели в лагерь под Порт-Саидом, окрестности которого наиболее соответствовали местности предстоящей операции.

Занятия чередовались тренировками, тренировки – занятиями.

Десятки раз прорабатывались всевозможные варианты каждого этапа операции, моделировались и изучались сотни случаев нештатных ситуаций. Предусматривалось всё, что только можно было предусмотреть, и то, что предусмотреть даже в принципе было невозможно. Инструктировать группу прислали из Союза профессионалов высочайшего класса. Арабы-взрывники тренировались отдельно. Это вызывало у ребят некоторое недоумение: откуда взяться слаженности, если идём – вместе, а тренируемся – врозь?

В последний день подготовки Андрей задал этот вопрос инструктору.

«Пусть это вас не волнует. Хотя… – инструктор помолчал, словно что-то взвешивая, – Хорошо. Чтобы не было домыслов, давайте сейчас поговорим обо всём, ничего не скрывая. Освежим коротко в памяти всю операцию, более подробно освещая моменты, которые раньше оставались в тени. Всё равно перед отправкой вам сообщили бы об этом. Итак…

Экипировка: форма одежды – израильская.

Вооружение: короткоствольные УЗИ, ножи, лимонки, мины с дистанционным управлением, запасные обоймы. Всё – израильского производства.

Радиосвязь: отсутствует. Почему? Объясняю. В такой операции, как эта, трудно что-либо гарантировать, но на две ситуации я могу выдать вам гарантийный сертификат:

Первое. Если что-то пойдёт не так, и вы попадёте в переплёт, то рассчитывать можете только на самих себя.

Второе. Если что-то пойдёт не так, и вам придётся сдаваться в плен, то у вас есть только два решения: погибнуть с честью в бою, либо сказать, что вы – китайцы. Вы спросите, почему китайцы? Объясняю: Китай, если вы, сидя в израильской тюрьме, годами будете твердить одно и тоже, возможно вас признает, в конце концов. Москва же – никогда!

Проникновение: со стороны Средиземного моря.

Средства доставки: подводная лодка, две резиновые десантные лодки.

Задача: довести взрывников под покровом ночи без потерь до ограждения склада. Потом вернуться на берег, одну лодку утопить в прибрежных водах, на второй уйти в нейтральные воды, где вас будет ждать корабль.

– Если мы утопим вторую лодку, как вернутся взрывники? – задал вопрос Женька.

– Им лодка не нужна – они смертники.

– Смертники?! А почему – смертники? Разве нельзя взорвать – и успеть скрыться? – не отставал Женька.

– Нет, нельзя. На фотографиях, сделанных спутником, отчётливо просматриваются сотни цистерн. Это, по всей видимости, несколько складов ГСМ (Горюче Смазочных Материалов), расположенных на одной территории с целью облегчения доставки нефтепродуктов и охраны складов.

Если удастся взорвать только одну…хотя нет: последствия взрыва одной цистерны ещё можно, при определённых обстоятельствах локализовать, в зависимости от направления и скорости ветра, уклона местности и других факторов. Но если взорвать несколько цистерн, да ещё в разброс – цепная реакция обеспечена. Скрыться, находясь в середине такого огромного огненного смерча – нереально.

А что такое взрыв с последующим пожаром сотен цистерн горючего? Да ещё если учесть, что склады стоят на каменистой местности, а внизу по склону – арабская деревня? Правильно: экологическая катастрофа! Потеря такого количества ГСМ – несомненно, большой экономический урон. Но истинная цель этой операции – в другом. Мы рассчитываем, что экологическая катастрофа затронет не только близлежащие к складам районы, но и отразится, в большей или меньшей степени, на всём регионе.

С нашей подачи, СМИ (Средства Массовой Информации), моментально раструбят по всему миру информацию о том, что причина взрыва складов ГСМ – халатность. Израильтяне захватили такую огромную территорию, что просто уже не в состоянии контролировать происходящее на ней и поддерживать хоть какой-нибудь порядок. Гибель арабской деревни, пусть даже частичная, окончательно ослабит в ООН позиции поддерживающих Израиль стран, включая их главного стратегического союзника – США.

Это в свою очередь даст возможность нашим дипломатам в категорической форме требовать экстренного созыва Генеральной Ассамблеи ООН по такому вопиющему факту – гибели целой деревни, с целью осуждения Израиля, как агрессора, и принятия резолюции, обязывающей Израиль к полному и безоговорочному отводу своих войск со всех оккупированных территорий.

Большинство в ООН, благодаря блоку СЭВ, странам третьего мира и голосам арабских государств – у нас в кармане. ООН молчать не будет и возложит всю ответственность на израильского агрессора. Кроме того, ликвидация последствий самой экологической катастрофы займёт очень много времени и потребует от Израиля привлечения огромных финансовых средств, что не может не привести к сокращению финансирования военной компании.

Я разъяснил это так подробно, чтобы каждому стало предельно ясно, как важна порученная вам операция и какое огромное влияние, в случае её успешной реализации, она может оказать на всю мировую политику.

Думаю, теперь вы и сами понимаете, насколько высоко наверх уходит вся информация о подготовке и проведении порученного вам задания.

Можете не сомневаться: если операция не сорвётся, – то перед каждым из вас откроется возможность сделать такую блестящую военную карьеру, о которой можно только мечтать! Поверьте, любой спецназовец хотел бы оказаться на вашем месте. Участвовать в этой операции – огромная честь!

– А разве египетские спецназовцы, знающие местность и язык, не справились бы с этой задачей легче и лучше? Ведь, если что не так, они запросто могут сойти за местных бедуинов, – спросил Саня.

– Вас посылают с взрывниками не для того, чтобы защитить их от израильтян. Если группу обнаружат до того, как вы доберётесь до складов, то к складам вам уже не пробиться. В такой ситуации вы должны не столько думать о взрывниках, сколько о том, как отойти к лодкам и уйти в нейтральные воды. Арабы, израильтяне… Они люди восточные, живут бок о бок тысячелетия и как-нибудь сами между собой разберутся. А если вы выполните поставленную перед вами задачу и доведёте их до цели, то после взрыва складов, как вы понимаете, взрывникам ваша защита тем более уже не понадобится: о них позаботится их Аллах.

Напрашивается вопрос: а для чего же тогда вы там нужны? Ответ: вы сопровождаете этих смертников для того, чтобы у них не появилось желания в последний момент передумать и коллективно или поодиночке сдаться в плен, а может, бросив в песках взрывчатку, попросту сбежать, сорвав с такой тщательностью подготовленную операцию. Все попытки подобного рода должны пресекаться на месте. Любыми средствами. Вплоть до… Ясно?

– Теперь понятно, почему они не готовились вместе с нами, – задумчиво сказал Сергей. – Значит, на каждого – по одному…

– То-то. Ну, ещё вопросы есть?

– Нет. Спасибо. Всё ясно.

– Что ж, удачи вам, спецназовцы!

Средиземное море сильно штормило, но под водой, в каюте подводной лодки, это не чувствовалось.

Объявили десятиминутную готовность, потом – пяти, трёх…

В момент всплытия группа уже находилась у трапа. Дорога была каждая секунда: по плану операции лодка, чтобы её не засекли израильтяне, должна была находиться на поверхности не более трёх минут.

Вдруг зашатало так, что с непривычки трудно было удержаться на ногах.

Но все действовали слаженно и быстро. Через три минуты подводная лодка снова погрузилась в пучину, оставив нас болтаться в наших десантных резиновых лодках посреди бушующего моря. Иногда мы взлетали так высоко к небесам, что казалось, ещё немного, и врежемся в нависшие над нами свинцовые тучи, и вдруг – мы уже внизу, а над нами нависла огромная гора воды. И всё это происходит ночью, когда вокруг не видно ни зги. С ума сойти! Борьба со стихией отнимала столько сил и требовала такой концентрации внимания, что мы даже удивились, когда вдруг, проскочив полосу прибоя, очутились на берегу.

Всё было отработано до автоматизма: молча оттащили лодки в прибрежные дюны, выпустили воздух и засыпали песком. Выставили ориентиры. Разобрали и закрепили на себе снаряжение. Попрыгали на месте, чтобы убедиться: всё хорошо подвязано. Не гремит. Не звенит.

«Вперёд!» – тихо сказал командир, и группа стала быстро удаляться от моря.

Шедший первым араб-следопыт вскоре остановился перед дюной и присел на корточки. Когда подтянулась вся группа, он молча ткнул пальцем вперёд. Слова были не нужны. Каждый наизусть знал предстоящий нам путь: впереди – прибрежное шоссе.

Двигаясь между дюнами, мы приблизились к дороге вплотную. Дорога в этот час была пустынна, но предосторожность во время такой операции никогда не бывает чрезмерной.

Перебравшись благополучно через дорогу и углубившись в пески на безопасное расстояние, группа свернула влево и побежала параллельно дороге. Всё было как на тренировочном марш-броске, и точно так же наши союзники – чёрное небо, покрытое тучами, и однообразные песчаные холмы скрывали нас от посторонних глаз.

Началась гонка со временем. Время и пространство как бы остановились. Лишь ты, как заведённый, всё переставляешь и переставляешь вязнущие в песке ноги. И только дышишь, дышишь, дышишь. Так громко, что из-за дыхания не слышно грозного рокота бушующего моря. Чёрт бы побрал эти пески! Ведь неспроста один километр бега в песках по нагрузке приравнивается к трём обычным!

Прошло около трёх часов. Вдруг араб-следопыт снова поднял руку и остановился. Всё ясно: мы добежали до дороги, соединяющей прибрежное шоссе с топливными складами. Поворот направо и вперёд, вперёд…Никто нас не подгоняет, но каждый выжимает из себя всё, что может, и даже сверх того. Против нас – Время. Ночь, наш союзник, не бесконечна. Если начнёт светать, то на подходе к складам, мы будем видны с наблюдательных вышек, как на ладони. И потому, нельзя снижать темп. Вперёд! Вперёд!

Так прошёл ещё час. И вот, рука поднята в последний раз. Пришли. Там, в километре от нас – склады с горючим. Да мы и сами догадались, что подходим. Местность изменилась: дюны стали ниже и мельче. Кроме того, всё чаще и чаще, вытесняя пески, стали появляться «плеши» – каменистые участки.

Короткий отдых, и снова вперёд. Пригнувшись. Между дюнами. Последние сто метров – ползком. Забор из колючей проволоки. Осторожно делаем проход в колючке и отползаем. Всё! Теперь их очередь.

Арабы, обвязанные взрывчаткой, один за другим благополучно перебрались за колючую проволоку и как ящерицы, стали веером расползаться к стоящим в глубине территории цистернам…

Мы уже были у места последней остановки, когда на территории складов раздался взрыв. Пожар сразу же озарил пол неба. На вышках запоздало вспыхнули и испуганно заметались прожектора, застучали пулемёты.

«Маги», – определил натренированный слух. И шёпот Сергея: «Уходим! Уходим!» Ещё несколько минут, и мы растворились в ночи…

Пулемёты неожиданно смолкли, но отблески пожара ещё долго играли в небе, подталкивая нас в спину: вперёд, вперёд!

Мы были уже у развилки, когда сзади, за спиной, послышался звук мотора и фары, разрезав вдруг темноту, запрыгали в небе. Погоня! «Судя по звуку моторов – джипы. Если прорвутся к приморскому шоссе – отрежут нас от моря, – сказал Сергей, снимая автомат с предохранителя, – Выбора нет: придётся самим начинать бой. Это плохо: мы сами обнаруживаем себя противнику. Но у нас есть огромное преимущество перед ним – внезапность нападения. Это преимущество надо максимально использовать. В нашем распоряжении – считанные минуты, чтобы кончить израильтян. Справимся – значит, ещё есть шанс уйти. Ну, а нет – значит…».

Быстро заминировав дорогу в двух местах, Саня и Андрей перебежали на противоположную сторону. Мы залегли с двух сторон за придорожными дюнами и приготовились к бою. По дороге приближались две машины…

Первым вступил в бой Саня – лучший сапёр учебки. Точно рассчитав, – (как ему это удаётся в темноте?), – он мастерски подорвал мину рядом с правым колесом движущейся на скорости машины. Она дважды перевернулась и загорелась. Второй джип остановился на безопасном расстоянии и стал шарить прожектором по дюнам.

«Прожектор!» – крикнул Серёга.

Мы разом открыли огонь, пытаясь «ослепить» противника, но на таком расстоянии попасть из короткоствольного «Узи» в прожектор – всё равно, что стрелять зажмурившись.

– Эх, сейчас бы наш «АКМ»! – прошептал лежавший недалеко от меня Женька.

В ответ на нашу стрельбу застучал «Браунинг-03». В придачу к нему из-за дюн открыли автоматный огонь рассредоточившиеся автоматчики.

«Бельгия, чёрт бы её побрал!» – не промолчал Женька, чертыхнувшись в адрес пулемёта. И вдруг застонал. Когда я подполз к нему, он был уже без сознания, а на правом плече проступало, увеличиваясь в размерах, кровавое пятно.

К израильтянам наверняка должно было подойти подкрепление. Тогда нам конец. Надо было уходить, а мы, рассредоточив группу по обе стороны дороги, сами попали в приготовленную для израильтян ловушку. Наш перекрёстный огонь оказался малоэффективен, зато луч прожектора, освещавший дорогу, рассёк нашу группу на две части, и те двое, кто был по ту сторону луча, уже не могли вместе с нами отступить к лодкам. Израильтяне – не дураки: прожектор освещал дорогу и прилегающие к ней дюны, а пулемёт держал под постоянным плотным огнём освещаемую территорию, чтобы не допустить захвата в заложники кого-нибудь из ехавших в подорванном джипе. Захват заложников в корне изменил бы ситуацию на поле боя. Мы это понимали, но от этого не становилось легче: к джипу не подступиться, а отступить ребята могли только в противоположном направлении – в глубь израильской территории, где с наступлением рассвета их ждала верная гибель или плен, что в нашей ситуации было одно и то же. Они прекрасно это понимали.

А «браунинг», как сумасшедший, всё стучал и стучал безумолку, не давая нам поднять головы. И от этой его трескотни, по песчаным дюнам, порой перед самым носом, пробегали длинные змейки фонтанчиков.

В какую-то секунду затишья между очередями Саня крикнул: «Уносите Женьку! Мы вас прикроем, а потом отступим в дюны. В песках будет легче оторваться от джипа», и, вместе с Андреем, открыл ураганный, но, увы, бесполезный огонь. Прожектор сразу метнулся вправо. Пулемёт и автоматчики тоже перенесли свой огонь вслед за ним, и у нас появилась возможность отойти.

Мы перенесли Женю к приморскому шоссе. А что дальше? С ним уйти мы не могли, а бросить его раненым – не имели права: попал бы в руки врага! Вообще – то, по инструкции, мы должны были его… Но ни у меня, ни у Сергея не поднялась рука.

В этот момент на приморском шоссе со стороны Эль-Ариш из-за горизонта появились фары машины: к израильтянам спешила помощь. Мы знали, что надо делать в таком случае: этот вариант десятки раз прорабатывался во время подготовки к операции. Вся ставка делалась на израильскую форму.

Мы перенесли Женьку ближе к обочине дороги, и я склонился над ним, будто оказываю ему помощь. Сергей встал посреди дороги так, чтобы кабина, после остановки машины, оказалась рядом со мной. Когда луч фар осветил его, он поднял вверх и немного вперёд обе руки, как бы останавливая ладонями машину. Поднял именно две руки, а не одну. Визуально разница невелика, но психологически – огромная: этим жестом вы навязываете противнику ощущение вашей миролюбивости и, соответственно, его безопасности. А чем больше безопасности – тем меньше бдительность.

Наш расчёт оказался верен. Водитель, увидев в свете фар трёх израильских солдат, из которых один – раненый, снизил скорость и, подъехав почти вплотную к Сергею, остановился. Высунув голову в окно, он что-то спросил на иврите.

Всё внимание сидящих в машине людей было в этот момент сфокусировано на освещённом светом фар Сергее, который без остановки делал руками какие-то непонятные невероятные движения. Мы же с Женькой, оставшись в темноте, как бы выпали из их поля зрения.

Я резко выпрямился и выпустил длинную автоматную очередь в кабину. Сергей и я сразу же бросились с двух сторон к кабине и рванули настежь обе двери, готовые к схватке. Но драться было не с кем. Это была машина «Скорой помощи». И водитель, и женщина-врач, одетые в белые медицинские халаты, были мертвы.

– Это медики, – тихо сказал Сергей.

– А, какая разница?! Всё равно – евреи! – ответил я.

Мы быстро выкинули тела, я сел за руль и начал разворачивать машину, а Сергей направился к Женьке, чтобы подготовить его к погрузке. На секунду, всего лишь на секунду они с Женькой были освещены светом фар разворачиваемой машины, но этого оказалось достаточно, чтобы пулемётчик из джипа, поняв, что машина захвачена, достал их длинной очередью.

Выключив фары, я подбежал к ребятам: Женька был мёртв, а Сергею перебило ноги. С трудом погрузив обоих в фургон, я, не включая света, тронул машину с места. Выехав за пределы досягаемости пулемёта, включил фары и сразу посмотрел на спидометр. Я знал, что от места высадки до перекрёстка приблизительно девятнадцать с половиной километров.

Светало. Выставленные ориентиры я узнал сразу. Выкопав одну лодку, надул её с помощью баллона со сжатым воздухом. Откапывать вторую не стал – не было времени. Хотел было продырявить её в нескольких местах ножом. На всякий случай. Но потом передумал. А вдруг произойдёт чудо и ребятам удастся уйти от преследования? Тогда они придут сюда, к лодке. А тут… На чём, в таком случае, они уйдут в море?

Я понимал, что обманываю сам себя, потому что не могу смириться с неизбежным. Ночь кончилась. А разобраться с двумя автоматчиками в дюнах при дневном свете – пара пустяков. Развязав себе руки на перекрёстке, израильтяне вот-вот свалятся мне на голову.

Подтянув лодку к воде, погрузил в неё ребят. Последний раз кинул взгляд на дюны и дорогу: «Прощайте, ребята. Помоги вам Бог!»

Когда вода достигла пояса, залез в лодку и включил мотор…

В нейтральных водах нас подобрал сухогруз, шедший в Египет.

Выяснить результаты проведённой операции не составило никакого труда. Ни для начальства, ни для нас. Надо было только включить радиоприёмник. На следующий день в израильской сводке новостей на русском языке среди прочего было сказано:

«В районе Эль-Ариш, группа террористов-смертников, сделав проход в колючем ограждении, проникла на территорию складов горючего и взорвала одну цистерну. К счастью, цистерна была пустой: в ней был только неоткачиваемый осадок. Возникший пожар удалось локализовать, и он был потушен.

Четыре террориста-смертника, не успевшие привести в действие свои заряды, были схвачены. При задержании один из них оказал сопротивление и был ранен.

По информации, полученной на месте от схваченных террористов, была организована погоня за остальными членами группы, которые пытались бежать в сторону моря, но были настигнуты. В завязавшейся перестрелке двое террористов были ликвидированы. Трём удалось скрыться на захваченной машине «Скорой помощи», ехавшей из Эль-Ариш на склады для оказания медицинской помощи раненому при задержании террористу. В последствии машина была обнаружена брошенной в двадцати километрах от места захвата. Ведётся прочёсывание местности.

Потери израильской стороны: во время погони за террористами армейский джип нарвался на засаду, был подорван миной и перевернулся. Двое военнослужащих получили ранения средней тяжести и госпитализированы. Один ранен легко. Во время захвата машины «Скорой помощи» убиты водитель и женщина-врач. Имена раненых и погибших временно к публикации запрещены».

Дальше мне было не интересно, и я выключил радиоприёмник.

На душе появился горький осадок. Всё то, через что пришлось пройти во время подготовки, и в море, а потом там, в песках, гибель троих ребят: всё это – ради чего?! Я вспомнил, с каким воодушевлением говорил инструктор об экологической катастрофе, ООН, СЭВ, о перспективах, чести…

Мне стало понятно: такое значение этой операции и такие радужные перспективы он нарисовал нам специально, чтобы мы, поверив во всё это, были готовы совершить невозможное ради достижения поставленной нам цели. И мы, наивные, доверчивые, действительно поверили! Ведь поверили же!!! А может, так и надо было? Почему же, теперь, после операции, я сам себе задаю вопросы, на которые не нахожу ответа? Погибли трое замечательных ребят. Ради чего?! Чтобы взорвать одну пустую цистерну?! Ведь мы всё сделали, как с нас требовали! Почему же всё вышло так плохо? Кто виноват? Разведка? Штабники? Смертники?

Неделю я грыз себя, не находя покоя. В конце концов, не выдержал и решил сходить в санчасть. Если Сергей там – спрошу его: всё же более опытный – пусть объяснит! Но Сергея там не оказалось: отправили в Союз.

– Куда же его, с перебитыми-то ногами? – спросил я скучающего дневального.

– Сначала – в госпиталь, а потом – дальше…

– Дальше? На повышение?

– Да нет! Какое ещё повышение?! Наоборот: сняли звёздочку и отстранили от оперативной работы.

– За что?!

– Ах, так ты не в курсе? Он во время операции ни за что угробил троих ребят!

– Что ты мелешь?! Откуда ты вообще что-то можешь знать?!

– Точно! – дневальный огляделся по сторонам и перешёл на шёпот. – Это было как раз на моём дежурстве. Поэтому я – в курсе. Всё происходило в кабинете главврача. (Он показал на дверь рядом с тумбочкой дневального.) Мне приказали следить, чтобы никто не подходил к двери. Никто и не подходил. Кроме меня, разумеется. В кабинете были двое старших офицеров из штаба, – перечисляя, дневальный начал загибать пальцы на руке, – третий – из Особого отдела, длинный такой, как шпала, ты его, наверное, знаешь, а ещё один – в костюме. Я так понял, что последний – из Москвы. Закатили кровать с твоим раненым. И тут началось такое… На него орали, как на последнего зелёного салагу! Оказывается, этот твой знакомый, дал приказ группе вступить в бой. А этого делать нельзя было ни в коем случае!

– Почему?! – удивился я.

– Группа, которой он командовал, должна была, пользуясь темнотой, просто пропустить какие-то там джипы и продолжать действовать по инструкции: не вступая в контакт с противником двигаться к лодкам и уйти на них в море. Сказали, что это можно было сделать, как два пальца дважды два. Ещё сказали, что группа даже не была снаряжена необходимым оружием для ведения боя.

– Скажешь тоже: на задание – и без оружия!

– Да нет, насколько я расслышал, оружие у них было – короткоствольные «Узи». Но ты же знаешь, что у коротких – своя специфика. Для ведения боевых действий на открытой местности они неэффективны. А выдали их группе не для ведения боя, а на случай, если придётся решать какие-то внутренние проблемы в группе. Что за проблемы – я так и не понял. А он устроил в песках дуэль с крупнокалиберным пулемётом. Герой! Этот в штатском так и сказал: «Твоя самодеятельность стоила жизни трём спецназовцам. Твоё счастье, что ты ранен: обойдешься без ареста. То, что в звании будешь понижен и отстранён от оперативной работы – гарантирую. Как минимум. Завтра же вылетаешь со мной в Москву. Насчёт трибунала – решит следствие». Представляешь?! А ты – на повышение! Ничего себе – повышение! Не позавидуешь!

– Ладно, будь, – сказал я и направился к выходу.

– Слышь, земляк, будь добр, покарауль на входе немного. До смерти курнуть хочется, а сменить некому. Хоть пару затяжек, а то аж уши опухли. Хорошо?

Я кивнул.

Результаты операции трудно было назвать впечатляющими. Тем не менее, к спецназовцам претензий не было: мы свою работу выполнили. Если и были допущены Сергеем какие-то ошибки, то они произошли на обратном пути и повлиять на исход самой операции уже не могли.

Через месяц в лагерь прикатил египетский офицер и вручил мне медаль. Наши тоже дали медаль и десять дней отпуска домой. Кроме этого, с моего согласия, меня без сдачи вступительных экзаменов зачислили в офицерское училище КГБ.

Получив в штабе все соответствующие бумаги, я ждал корабль, чтобы отбыть в отпуск. Ребята мне откровенно завидовали: счастливчик!

Поехать в отпуск домой из Египта – об этом можно было только мечтать! Если вдруг кому-то выпадала такая удача, всё подразделение заваливало его просьбами увезти с собой и бросить в обычный почтовый ящик письма, чтобы они не прошли через руки цензора. А привезти просили всё, что угодно. От куска домашнего сала, (в мусульманском Египте, как ты понимаешь, с ним напряжёнка), до блока болгарских сигарет. Меня же ничего не просили привезти, так как все знали, что обратно я уже не вернусь: после отпуска я должен явиться прямо в офицерское училище. А от писем я отказался. Не стал рисковать. Кто-то язык потом распустит, и я окажусь сопричастным. Кроме того, среди просителей мог запросто оказаться «стукач». Как у нас говорят, «проверка на вшивость». И тогда – прощай, офицерское училище. Никто на меня не обиделся. Ребята не глупые: без слов понимают, что к чему.

Однажды, незадолго до моего отъезда, дневальный, раздавая письма, выкрикнул Саню. В казарме моментально воцарилась мёртвая тишина. Испытывая неловкость от совершённой оплошности, дневальный молча протянул Санино письмо мне. Вероятно по привычке: мы с Саней всегда брали письма друг для друга.

Письмо было от жены. Я не должен был, но вскрыл его и прочёл… Почему я так поступил? Не знаю. Наверное, потому, что если судьбе было бы угодно поменять тогда нас с ним местами, и это я, а не он, остался по ту сторону освещённой прожектором дороги, то я хотел бы, чтобы он, и только он, мой самый лучший друг – Саня, прочёл письмо от моей Вали.

Г-споди! Лучше бы не читал. Я и так не мог смириться с гибелью Сани, а теперь, прочитав письмо, был раздавлен окончательно: его жена, Катя – ро́дила! И родила – ДВОЙНЮ! И пишет, что по совету врача из детской консультации, обратилась в военкомат по месту жительства с просьбой, если можно, отпустить её мужа в краткосрочный отпуск, чтобы хоть немного помог. А военком, поздравив её с рождением детей и пожелав им здоровья, счастья и долгих лет жизни на радость родителям, сказал, что по Закону о всеобщей воинской обязанности, лицо, имеющее двух и более детей, не подлежит призыву на действительную воинскую службу.

В случае же рождения второго ребёнка во время прохождения службы, либо, как в её случае, при рождении двойни, военнослужащий подлежит немедленной демобилизации из рядов вооружённых сил. И пообещал, что в срочном порядке оформит все необходимые документы, и очень скоро её Александр будет дома, со своими двойняшками.

Катя писала, что считает дни, часы, минуты и секунды до его возвращения. И что хотя ей трудно самой управляться с двумя младенцами, всё равно она очень-очень счастлива, потому, что у неё есть он, её Санечка, которого она безмерно любит. Любит даже больше, чем жизнь! И ждёт.

Я ворвался к ротному и прочёл ему письмо. Но он воспринял это спокойно.

– Я знаю об этом. Перед самым вашим уходом на задание пришёл приказ отправить Александра с первым же кораблём или самолётом в Союз в связи с его досрочной демобилизацией.

– Знали?! Почему же не отправили, раз был приказ? – спросил я.

– Ты что?! Из-за этого подставить под удар такую важную операцию?! Вернулся бы – и уехал!

– Так ведь не вернулся же! Не вернулся!!! Отстрани Вы его от участия в операции, он был бы сейчас жив! – я кипел от злости.

– Отстранить было невозможно: не было готовой замены, – устало сказал он.

– Так начали бы операцию на несколько дней позже! – наседал я.

– Нельзя. Москва давила!

– Вы знали – и ничего ему не сказали. А как Саня был бы рад, узнав, что он стал отцом! Да ещё двойни! Он так переживал! Хоть погиб бы счастливым, – с горечью сказал я.

– Ну что ты, Володя, в самом деле?! Я же не имел права! А если бы он, зная о досрочной демобилизации, отказался идти на задание?! С меня бы потом погоны сорвали! – вскипел он. – Думаешь, мне всё равно? Самому тошно!

– А мне?! А мне – не тошно?! – я почти кричал на него.

– Не доставай меня! Тоже мне – курсант офицерского училища! Считаешь, если получил две медали, тебе всё можно?! Смотри, не посмотрю, что ты открепился от нашей части и мне уже не подчиняешься! Ты пока ещё на моей территории! Вот посажу на губу, там быстро остынешь! Будешь знать, как повышать голос на старшего по званию! – ротный аж потемнел лицом. – Я понимаю: ты потерял в этой операции двух лучших друзей. А кто посчитает, скольких я потерял за годы службы в спецназе?! На кого мне кричать прикажешь?! На командира части?! Или на министра?! Чем на мне свой командирский голос тренировать, лучше, как самый близкий друг, напиши письмо его жене. А то у меня что-то духу не хватает. Напишешь?

– примирительно попросил он.

– Напишу, – буркнул я, и вышел из кабинета.

– Только, смотри, не нарушай секретность! – крикнул вдогонку ротный.

«Ага, – подумал я, – а о чём же тогда я ей напишу?»

Корабль, на котором предстояло плыть из Александрии в Одессу, стоял у пирса. Я поднялся по гулко громыхающему под ногами трапу на палубу, предъявил документы. Вахтенный матрос позвонил куда-то по телефону и велел ждать. Я с нескрываемым любопытством принялся разглядывать судно, так как до сих пор мне не доводилось бывать ни на одном корабле, если не считать подводную лодку. В это время к нам подошёл матрос, и куда-то меня повёл.

В четырёхместной каюте, куда мы пришли, уже сидел один служивый. Каким он был? Высокий, мускулистый, черноволосый и черноглазый, густые чёрные брови, нос горбинкой. Весь какой-то молодцеватый, подтянутый. Форма была подогнана по фигуре и сидела на нём без складок, нигде не топорщась. Словно он в ней родился. Каблуки немного увеличены, подрезаны на конус. Одним словом – пижон. А верней всего – дембель.

Увидев, поднялся:

– Честь имею представиться – Рустам, – приветствовал он меня, небрежно вскинув руку к виску. – А я уже боялся, что больше никого не будет и мне придётся скучать в одиночестве всё плавание.

– Привет, – я пожал протянутую руку. – Владимир.

– Прошу, – на правах хозяина каюты он широким жестом руки пригласил меня к столу, где на газете было разложено огромное количество самой разнообразной еды.

– Спасибо, не откажусь. Я действительно голоден.

– Сев напротив него, я изумлённо оглядел стол. – Ты собрался всё это съесть сам?!

– Что ты, дорогой! – он дружески улыбнулся. – Земляки собрали. У нас, говорят, не принято, чтобы дембель в дороге голодал. Угощайся, сделай милость! Не стесняйся! Ты же видишь: еды на целый взвод хватит!

Открывая консервную банку, Рустам спросил:

– А ты куда путь держишь?

– Тоже домой. Но только в отпуск.

– Вай, дорогой! Что же ты молчишь, а?! Такой случай: ты домой, я домой… Грех не выпить! – Достав из чемодана бутылку виски, он поставил её на стол.

Мы выпили за его дембель. По второй, практически без перерыва, – за мой отпуск. Потом – за службу. За ней – за солдатскую дружбу. Не хочу сказать, что я был трезв, но Рустам… Его развезло так, что после очередных хвалебных высказываний в мой адрес он заявил, что хочет со мной побрататься. Взяв нож со стола, Рустам сделал на ладони надрез. Я – тоже. Мы приложили ладонь к ладони так, чтобы кровь, стекая, смешивалась.

Приложив бумажную салфетку к надрезу, Рустам торжественно произнёс: «Ты теперь мой кровник. Только скажи – и я жизнь за тебя отдам. Ты мне теперь – словно брат!»

Мы снова выпили. За братство. Потом, убрав со стола еду и пустые бутылки, вышли из душной каюты на палубу. Проветриться.

Рустам побежал на нос корабля смотреть, как надрывается букашка-буксир, стараясь оттянуть наше огромное судно от причала. Стоя рядом с каким-то матросом, как потом оказалось – его земляком, Рустам о чём-то увлечённо рассказывал, показывая рукой вдаль. А я, взявшись обеими руками за леер (стальной трос), пристально смотрел за борт. Между судном и пристанью появилась полоска воды. И тут мне подумалось, что эта узкая полоса, отделившая корабль от причала, одновременно пролегла и по моей судьбе. Вместе с Александрийским причалом всё дальше и дальше уходил назад, навсегда уходил в прошлое, весь египетский период моей службы. Но как бы далеко я от этого берега не уплыл, мне никогда не удастся ни забыть кошмар той неудавшейся операции, ни избавиться от горечи, вспоминая своих погибших друзей. Будь ты проклят, Египет! Будь ты проклят!

Я вспомнил о своём обещании ротному и вернулся в каюту писать письмо Кате. Много раз я рвал написанное, начинал писать письмо сначала, и снова рвал. Время шло, а у меня ничего не получалось. Да и что я мог написать? Лгать? Ни она, Катя, ни её двойняшки не заслужили этой лжи. Не заслужили! А Саня?! Мой самый верный, самый преданный друг Саня?! Он что – заслужил?! Ведь если взять по большому счёту, то там, в Синайских песках, отвлекая на себя огонь израильтян, он спас и мою жизнь! А я в благодарность за это должен лгать его жене и малюткам?! Чтобы они потом всю свою жизнь прожили, довольствуясь моей ложью, или той лживой официальной версией, которую им сообщат в военкомате?! Но и правду написать я им не мог. Не мог. Не имел права. Я не колеблясь могу в бою за друга жизнь отдать. Но я – не самоубийца. Ладно, напишу потом, в другой раз. Что-нибудь придумаю и напишу.

Убрав со стола ручку и разорванные листы бумаги, я задумался, глядя в иллюминатор. Мне стало ясно, что, вероятней всего, это письмо так и не будет написано. А если я его всё же напишу, то не отправлю. Но раз так, то может лучше вообще не писать? А что тогда? Съездить к ним в гости? Конечно же! Как я не подумал об этом сразу! Именно так: съездить! Вот приеду, тогда и расскажу всё начистоту… Насколько это возможно… Или намекну…

Г-споди! Какая всё же сволочная штука наша жизнь!

За время плавания мы с Рустамом очень сблизились. Он действительно был отличным парнем. Честным, прямым, открытым. Сидя в каюте, мы часто вели с ним долгие, бесконечные беседы.

Насчёт моей службы я не очень-то распространялся. Сказал, что служу водителем. Вожу ротного. Зато он все уши прожужжал мне о своём локаторе и о том, как эффективно они боролись против израильских самолётов. Израильтян он ненавидел не меньше, чем я:

– Жаль, что мне не довелось схлестнуться лицом к лицу ни с одним евреем! Я бы им показал! Клянусь мамой!

– Это тебе так кажется. Пустыми руками много не покажешь, – скептически проговорил я.

– Зачем – пустыми?! Я для такого случая очень неплохой сувенир везу из Египта домой!

Рустам достал из чемодана большую толстую книгу. Когда он её открыл, я просто потерял дар речи. Внутри книги, в специально вырезанной нише, лежал пистолет.

– Для чего он тебе? – спросил я.

– Для чего?! Ты даже представить себе не можешь, как за время службы в Египте я стал ненавидеть евреев. Раньше, вроде, ничего против них не имел: люди – как люди. Но теперь – терпеть не могу. А ведь у нас их тоже расплодилось предостаточно. Хоть пруд пруди!

– Смотри, будь осторожен.

– Само собой, братишка.

И вот, наконец, настал долгожданный день: наше плавание подошло к концу. На рейде Одесского порта на борт поднялись пограничники и таможенники. Провели досмотр судна. Всё нормально. Корабль получил разрешение швартоваться к причалу под разгрузку. Пассажиры сошли на причал. Рустам побежал прощаться со своим земляком. Я же, не желая стоять под палящими солнечными лучами на открытом пирсе, обещал дождаться его за воротами. Предъявив свои документы на проходной, я без колебаний переступил порог кабинета офицера охраны порта.

При выходе из порта, Рустам был арестован на проходной за попытку контрабандного ввоза в страну огнестрельного оружия…

На душе был неприятный осадок. Что ни говори, Рустам мне доверился. Как брату. А я его – в тюрьму! Таким поступком гордиться трудно. Почему я это сделал? Конечно же, не из жалости к евреям, которых Рустам собрался убивать! Просто я подумал… Вдруг это проверка? А я не приму мер. Как объясню это потом там, в Особом отделе? Чем оправдаюсь? Дружбой?! Смешно! Ну, а какие для меня это будет иметь последствия, догадаться не трудно. Верно?

Нет уж, Рустам! У нас в комитете действует железное правило: дружба – дружбой, а служба – службой!

Действительно: какая это гадость – наша жизнь!

Домой я специально ничего не сообщил. Думал: пусть будет сюрприз.

Но когда мне трижды не открыли на звонок, у меня появились сомнения, стоило ли устраивать этот сюрприз: вот, приехал, а дома – никого.

Делать нечего – предстояло томительное ожидание на скамейке у подъезда. Перед тем, как спуститься вниз, я, по старой привычке, дёрнул ручку двери. И дверь открылась. Ничего не понимая, сделал шаг внутрь…

На меня с восторженным визгом налетела моя Валюта и сразу затащила в комнату. А там… Там, вокруг накрытого стола, в ожидании сидели мои родители, родственники, папины сослуживцы. Все сразу же поднялись со своих мест, окружили меня. Родители и родственники целовали, обнимали. Сослуживцы отца, (я их всех знал наперечёт), по очереди жали руку, при этом сдержанно похлопывая меня по плечу:

– Молодец! Герой! Отец может тобой гордиться!

Когда буря, вызванная моим появлением, улеглась, все вновь сели к столу, но застолье не начинали: ждали Валиного двоюродного брата – сына той самой тёти, желавшей забрать Валю после гибели семьи.

– Брат уже звонил с вокзала, а оттуда всего десять минут ходьбы. Он придёт с минуты на минуту!

– сообщила мне сияющая от радости Валя.

– Ну, так расскажи пока, как тебе там, в Египте, служится, – предложил один из сослуживцев отца.

– А откуда Вы знаете, где я прохожу службу? – спросил я удивлённо, так как точно помнил, что не писал об этом в письмах. – И кстати! Что это вы здесь сегодня делаете? Вы что, знали, что я приеду?

Отец с сослуживцами рассмеялись:

– Ты что, забыл, где мы работаем?

А рыжий курносый майор, которого я не знал, – видать из новых, – улыбаясь во весь рот, сказал:

– Эх, парень! Если бы, идя с вокзала домой, ты вдруг забыл дорогу и свернул куда-нибудь не туда, то к тебе сразу подошли бы люди в штатском и исправили ошибку.

– Зачем?!

– Что значит – «зачем»?! – картинно спросил он.

– Приезд в отпуск такого героя – событие неординарное! Ты же понимаешь, что мы не могли пустить его на самотёк. Ты был на «контроле» с момента твоей посадки на корабль. Ну, не томи, рассказывай!

– Нет, не надо! Дождёмся брата. Ему это тоже будет очень интересно послушать, – попросила Валя.

Раздался звонок. Валя побежала открывать дверь и тут же вернулась:

– Это он, Семён!

Семён вошёл и сразу привлёк к себе восхищённые взгляды. И не удивительно: Семён – неоднократный призёр соревнований по культуризму.

Поздоровавшись со всеми, Семён поздравил меня с приездом. Протянув ему руку, я в очередной раз почувствовал себя неуютно, испытав это неприятное ощущение, когда твою ладонь сжимают, словно в огромных тисках. Он был немного не в себе, но я как-то не придал этому значения. Мне, если честно, просто было не до него. Я никак не мог осознать, что я – дома. Я – дома! Неужели это происходит со мной?! Может быть, я сплю в казарме на своей койке, и это всё мне снится? Если это сон – то как же он прекрасен! Я упивался этим: Я – ДОМА!

Но Валю состояние Семёна обеспокоило:

– Что-то не так? У вас дома всё в порядке? – тихо спросила она, не желая привлечь внимания окружающих.

– В порядке. Потом поговорим.

– Ну, с приездом! – тепло сказал отец, и первая пробка шампанского ударила в потолок.

Разлили по бокалам. Выпили. Не хочу сказать, что в Египте нас плохо кормили, но к маминым закускам я всегда был неравнодушен. По тому, с каким аппетитом ели все присутствующие, было видно, что еда пришлась по вкусу и гостям. Снова выпили. Когда трапеза закончилась, отец сказал:

– Давай, сынок, рассказывай.

– Так много есть чего рассказать, что я даже не знаю… Ведь почти всё – секретная информация! Я не имею права!

– Секретная информация?! От нас?! Ты считаешь, что у нас нет допуска к вашим секретам?! Ну, ладно! Раз так – мы тебе поможем. Задаю три вопроса: Как тебе служилось в Египте? За что получил две медали и отпуск домой? За что без экзаменов зачислен в офицерское училище КГБ?

– И пусть расскажет, как предотвратил ввоз в страну огнестрельного оружия: преступник даже не успел выйти за пределы порта! – блеснул своей осведомлённостью майор.

– Так вы же всё знаете! Так не честно! – расстроился я.

– Э, нет! Всё – да не всё. Мы знаем только то…что мы знаем. А ты расскажи подробно. В деталях. Красочно. Чтобы каждый почувствовал себя участником событий, – сказал седовласый Василий Дмитриевич, давнишний папин друг.

И я рассказал. На одном дыхании. Всё, как было. Без утайки. Как сейчас тебе, Посреднику. Все присутствующие слушали, как завороженные. Сослуживцы отца – с одобрением, без вопросов, как и подобает профессионалам, улавливающим все нюансы операции, отец, – с гордостью: вот какого героя воспитал, а Валя просто не отводила от меня восторженных глаз и улыбалась: вот он – я, её муж, рядом с ней. На целых десять дней!

Когда мой рассказ дошёл до момента, где я в упор расстрелял двух израильтян в «Скорой помощи», Семён резко вскочил. Стул, жалобно скрипнув, отлетел в сторону. Наклонившись над оторопевшей Валей, он грозно навис надо мной, сжимая свои огромные кулаки.

– Сволочь! Ты… Ты знаешь, что ты наделал?! Ты убил… – от нервного напряжения он стал заикаться.

– Мразь! Ты знаешь, ЧТО ты сделал, гад?! Ты убил… Ты… – и вдруг, сунув руку в карман, выхватил сложенный вчетверо бумажный лист и, скомкав его одним движением кисти, швырнул мне в лицо. «Читай письмо, тварь!» – прохрипел он и вышел на балкон.

Все молчали, поражённые его поступком.

– Что бы там ни было написано, всё равно это не повод так оскорблять хозяина в его же квартире! – нарушил молчание майор.

– Можно? – глядя на покрасневшего от стыда отца, спросил Василий Дмитриевич, протянув руку к письму. Отец молча кивнул.

Взяв письмо, Василий Дмитриевич неторопливо расправил его на скатерти, потом, обстоятельно рассмотрев со всех сторон, начал читать:

– Уважаемая Госпожа!

Беспокоит Вас заведующая Израильским интернатом для детей-сирот, чьи родители погибли в террористических актах. – Сделав паузу, Василий Дмитриевич многозначительно оглядел сослуживцев и продолжил: – Немногим более месяца назад, в наш интернат поступила девочка Сара. Состояние девочки вызывает у нас большую тревогу.

Она замкнута в себе, на вопросы отвечает неохотно и односложно (да, нет). Ребёнок ни с кем не общается, на попытки психологов установить с ней контакт реагирует негативно. Полностью отсутствует аппетит. Часто плачет, особенно по ночам. В состоянии депрессии ребёнок находится с момента гибели матери.

Её мама, Ваша родная сестра, была зверски убита террористом во время захвата машины «Скорой помощи», при попытке взорвать склады горючего в районе Эль-Ариш.

Из личного дела девочки видно, что в Израиле у неё родственников нет (отец умер в Советском Союзе ещё до рождения Сары). На наш запрос Министерство Внутренних Дел Израиля дало адреса близких родственников девочки – двух родных сестёр её покойной матери (Да будет благословенна её память!).

Мы отправили письмо на имя сестры, проживающей в городе, где прежде жила семья Сары, но письмо вернулось в Израиль с пометкой «Адресат выбыл». У нас остался последний шанс – это Вы, её родная тётя.

Если Вам не безразлична судьба Сары – пожалуйста, отзовитесь!

При Вашем согласии, государство Израиль выдаст Вам гостевую визу сроком до шести месяцев и гарантирует оплату всех расходов по данной поездке: дорожные расходы, расходы на питание и проживание, а так же деньги на карманные расходы на весь период Вашего пребывания в стране.

У нас уже были аналогичные случаи и мы знаем, что с Вашим появлением Сара, вероятней всего, выйдет из состояния депрессии.

Принимая решение, помните: ближе Вас у девочки никого нет!

Не бросайте Сару в такой трудный для неё час!

Не отказывайтесь от неё!

С уважением…

После короткой паузы Василий Дмитриевич задумчиво добавил:

– А подпись то – неразборчива!

В комнате стояла гнетущая тишина. Скрипнула балконная дверь. Семён подошёл к Василию Дмитриевичу. Молча забрал письмо. Складывая лист, посмотрел на меня с ненавистью и процедил:

– Теперь посмотри своей жене в глаза, герой, и скажи: «Эти медали, любовь моя, я получил за то, что зверски убил твою родную тётю!»

Плюнул в лицо и ушёл.

У Вали, так и не понявшей толком ни причины скандала, устроенного Семёном, ни сути письма из Израиля, ни тем более то, каким образом оно – это письмо, связано с ней, Валей, при последних словах Семёна, словно пелена с глаз упала. Она побелела, как мел, и крикнув: «Семён, постой!» – выскочила в открытую дверь.

Я взял со стола накрахмаленную салфетку, вытер лицо. Приходя в себя, медленно оглядел сидящих, но не встретил ни одного сочувствующего взгляда. Нет, они не осуждали моих поступков. Вовсе нет! Здесь было всё в порядке. Их всех ошарашило другое. На их изумлённых физиономиях можно было прочесть то, что пока ещё не выговорили плотно сжатые губы: «Так твоя жена – ЕВРЕЙКА?! Ну-и-ну!»

Только Василий Дмитриевич, старый конспиратор, сидел с непроницаемым лицом, катая шарики из хлебного мякиша, что делал лишь в минуты крайней озабоченности, и изредка кидал косые взгляды на отца. Отец же сидел пунцовый, как рак.

Вдруг меня словно ударило током: «Где Валя?». Я выбежал на улицу. Никого! Наугад побежал в сторону автовокзала. Трижды пробежал по залам. Спросил у постового. Нет, всё напрасно!

Больше искать было негде, но и домой возвращаться не хотелось.

Я сел на скамью в зале ожидания и задумался: «Ну, пусть хоть кто-нибудь объяснит мне теперь, как могло так случиться, что из четырёх с лишним миллиардов живущих на Земле людей, я умудрился пристрелить именно тётку своей жены?! Г-споди! Ну почему?! Как там, в Египте, называли меня ребята перед отпуском? Ах, да! Счастливчик! Вот уж действительно – счастливчик!»

Когда я, наконец, вернулся домой, дверь снова оказалась не заперта, но на этот раз в квартире не было ни души. Заглянула соседка сверху и участливо сообщила, что с отцом случился удар и его забрала «Скорая». Мама поехала вместе с ним в больницу.

Умер отец на второй день, так и не приходя в сознание. Я его понимал: он, кэгэбист с таким огромным стажем не смог пережить того факта, что за все эти годы не сумел распознать у себя под носом потенциальных агентов сионистского врага. Мало этого, так ещё сам горячо настаивал и таки настоял на том, чтобы я привёл эту жидовку в его дом! Какой позор перед сослуживцами! Так испачкать свою служебную биографию!

Хоронили его, как принято, на третий день. С почестями, соответствующими его званию. На похоронах отца собрался весь КГБ. Да им и ходить далеко не пришлось: почти все жили в нашем доме и прекрасно меня знали. Но ни во время похорон, ни после, никто из них так и не подошёл ко мне выразить своё соболезнование – боялись скомпрометироваться, потерять свою кристальную чистоту. Я теперь был для них как прокажённый.

Мама, по крайней мере, в эти дни, тоже не простила мне случившегося.

Сразу после похорон уехала к своему брату в деревню, перед отъездом бросив на прощанье в мою сторону: «Будет лучше, если на девять дней тебя уже здесь не будет».

Ну что ж, не будет – так не будет! Я плюнул на всё, напился до чёртиков и лёг спать. Утром выпил и снова лёг. Проснулся после обеда от сильного чувства голода. Поел. Благо после незаконченной вечеринки холодильник был набит битком. И пошёл в город искать Валю.

Что случилось – то случилось. Прошлого не исправить. Но ведь я не делал этого намеренно! Но ведь я НЕ ЗНАЛ, что это её тётя!!!

Предстоял долгий трудный разговор, и я надеялся, что Валя, как бы ей это не было тяжело, поймёт меня, в конце концов. Поймёт… и простит.

Ведь мы же с детства любим друг друга!

День за днём я проводил в городе, но поиски не давали результата.

Я вычислил её на этой свадьбе. Валя не могла её пропустить: выходила замуж одна из её подруг.

Дождался, когда она выйдет на улицу, заговорил. Мне даже показалось, что она… Но тут подошёл Семён и показал, какой он сильный… Глупец! Нас на тренировках натаскали так, что любой спецназовец КГБ без труда справится с тремя-четырьмя такими, как Семён. Но если бы я тронул его хоть пальцем, то сжёг бы последний мост между мной и Валей.

Второй шанс поговорить с Валей дал мне ты – Посредник. Ты появился как перст Б-жий! Увы, опять всё сорвалось. Но не всегда же, в конце концов, он будет рядом с ней! На третий раз, я уверен, у нас разговор получится, она поймёт меня, и всё будет хорошо. Жаль только, что утром мне улетать в училище. Ничего, я так просто от своего счастья не откажусь! Моё время ещё придёт!»

Закончился Час Быка. Звёзды, так удивительно ярко горевшие в эту безлунную ночь – казалось, лишь протяни руку, и притронешься – начали отдаляться, блекнуть. Над городом вставал рассвет. Под утро стало немного прохладней. Подул свежий ветерок. Владимир, одетый в летнюю рубашку с короткими рукавами, слегка поёжился. Мы молча прошли ещё немного, после чего он остановился возле высотного дома.

– Ну, всё. Вот я и пришёл. Пора собирать вещи и в аэропорт. Через пару часов придёт мама. Нужно уйти до её прихода. Не хочу напрягать отношения. Ей и без меня достанется: сегодня девять дней отцу. Да, весёленький отпуск я провёл! – И вдруг напомнил:

– Смотри – ты поклялся! Пока я жив – ни слова, ни полслова… Помни. Я никогда не забуду тебя. Думаю, что и ты не раз ещё вспомнишь и меня, и эту летнюю ночь… Прощай, Посредник!

Чтобы не пожимать его руки, я сунул свои в карманы: «Прощай!» – и, повернувшись, пошёл прочь.

Г-споди! Сколько раз той ночью, пока Владимир рассказывал мне свою историю, я хотел прервать его и высказать прямо в лицо всё, что думаю о нём! Сколько раз! Но я этого так и не сделал.

Почему? Думаю, что на этот вопрос я не смог бы, наверное, ответить даже той ночью, тем более теперь, когда прошло так много времени.

Возможно потому, что с самого начала, ещё на свадьбе, решил ограничиться ролью бесстрастного наблюдателя?

Или потому, что в таком случае я так никогда и не узнал бы конца всей этой истории?

А может быть потому, что, почти шутя согласившись в начале вечера на роль Посредника, я потом настолько вжился в этот образ, что действительно был почти уверен, что я – Посредник?!

Ведь если это не так, то почему тогда именно я оказался в ту ночь на перекрёстке их судеб? Почему именно Я?! Почему?!

Я много раз вспоминал впоследствии события той мистической ночи, задавая себе этот вопрос. Но так и не нашёл ответа.

Шло время. Вместе с ним таяли в прошлом события той ночи.

Я вспоминал о ней всё реже и реже, и она, эта ночь, уже начала казаться мне чем-то нереальным, надуманным. Но совсем забыть я её не мог.

Не забыл эту ночь и Владимир. В офицерском училище он постоянно вспоминал о Вале и их последней встрече. То, что она не захотела той ночью выслушать и простить, угнетало его. Владимир сидел на занятиях, а мысли его в это время были с ней, Валей. В сотый, тысячный раз он мысленно объяснял ей, почему так всё сложилось, доказывал свою правоту. Это стало у него не проходящей навязчивой идеей. Из каждого увольнения он возвращался пьяный. Когда его перестали отпускать в увольнения – убегал без разрешения.

Однажды, самовольно покинув расположение училища, Владимир отправился в ресторан. Сев на свободный стул у стойки бара, он за короткое время выпил столько, что бармен отказался ему наливать.

– Что, жалко? Для меня – жалко?! Да у меня две медали!.. Ладно! Не наливай! Не надо! – Пьяно заорал он, и наотмашь ударил по стойке бара рукой. Его стакан отлетел в сторону, опрокинув ещё чьи-то два стакана, и упал на пол, разбившись вдребезги. Облитые выпивкой клиенты шарахнулись в сторону.

– Что, не нравится?! Да кто вы такие?! Что вы понимаете?! Что вы знаете?! – продолжал он свои разглагольствования. – Вот Посредник – тот знает всё! Но ничего никому не расскажет. Ни-че-го! До поры-до времени. Он расскажет только тогда, когда придёт час «X», и тому, – при этом он многозначительно поднял указательный палец вверх, – кому надо! А вы, – он обвёл пальцем зал, – никогда ничего не узнаете. Потому что это – Го-су-дар-ствен-ная тайна!

Кто-то позвонил в комендатуру. Появился патруль. В обычном составе – офицер и двое сопровождающих. Попросили предъявить увольнительную. Не оказалось. Проследовать в комендатуру отказался. Пришлось применить силу. Дело привычное… Результат оказался плачевным: перелом бедра, два перелома кисти, открытый перелом предплечья и перелом челюсти в двух местах. Последнее – у офицера.

Подоспело подкрепление, и Владимира всё-таки скрутили.

Учитывая его прежние заслуги, а может, заслуги покойного отца, тяжёлых последствий для Владимира эта драка не повлекла. Отсидел своё на гауптвахте. Да и то, не на гарнизонной, где порядки были намного жёстче, а на гауптвахте своего училища. Но, вероятней всего, произошло это потому, что в КГБ не принято было отдавать «своих» в чужие руки. Вопрос престижа.

Только вышел – начали таскать в Особый отдел. Начались допросы, посыпались вопросы: «Чей псевдоним «Посредник»? Его приметы? На какое государство работает? Какая государственная тайна этому самому «Посреднику» известна? Кому он должен передать информацию? Когда и где назначена следующая встреча?»

Владимир открещивался, как мог: мол, не помню, пьян был в стельку. Мало ли что спьяну ляпнешь, лишь бы получить сто грамм водки? А следователь ему в ответ:

– Ты тут нам песни не пой: пья-я-ный был…Пья-ный-пьяный, а костей наломал, как дров!

Но Владимир твёрдо стоял на своём:

– Глупости всё это. Спьяну ляпнул! – и от него до поры до времени отстали, поняв, что без улик давить на него бесполезно.

Хоть и свой он был «в доску», – а дело не закрыли. В Особом отделе ведь тоже не дураки сидят, и хлеб свой даром не едят: вычислили, что «сломался» то он дома, в отпуске. Значит, там и прошла вербовка. Вот там и надо искать этого «Посредника»!

И отправили «дело» Владимира спецпочтой в КГБ нашего города.

Для проверки и дальнейшего расследования.

Задумавшись, я медленно шёл по тротуару и лишь только тогда, когда сидевший на заднем сиденье человек окликнул меня, обратил внимание на медленно ехавший рядом автомобиль.

– День добрый.

– Здравствуйте.

– Далеко? Садись, подвезу.

– Спасибо. Я уже почти пришёл.

– Садись-садись. Надо поговорить.

– Что ж, как не сесть: не каждый день выпадает случай покататься на белой машине!

– Так твои «жигули» тоже белые!

– Так то белые «жигули», а это – белая «волга»! Есть разница? Да ещё «ГАЗ-24»! Потом смогу хвастаться, что меня подвозили к дому на машине Комитета Государственной Безопасности.

– А откуда ты знаешь, что Комитета? – прищурившись, спросил он.

– Белых двадцатьчетвёрок в нашем городе не так уж много. Любой водитель знает их наперечёт.

Он улыбнулся:

– А с чего ты взял, что мы поедем домой? Я сказал – подвезу, но не сказал, что домой!

– А куда? – от удивления я даже остановился.

– Ладно, садись. Увидишь, – сказал он, открыв заднюю дверь, и отодвинулся вглубь кабины.

Вскоре я уже стоял перед следователем-майором в одном из кабинетов Комитета Государственной Безопасности. Изучающе осмотрев меня с головы до ног, он спросил:

– Знаешь, зачем тебя сюда привезли?

– Нет.

– Садись, – кивком головы он указал на стул.

– Спасибо.

Я сел на стул и посмотрел на майора, снова углубившегося в чтение лежащих на столе бумаг.

Как коренной житель, я знал практически всех более или менее значимых людей нашего небольшого города. Не то, чтобы был с ними в каких-то приятельских отношениях, а так, с кем-то познакомился, обращаясь по каким-либо вопросам, о ком-то знал понаслышке. Но этого майора я не знал.

«Наверное, из недавних, – подумал я. – Но почему у меня такое ощущение, что я с ним уже где-то сталкивался или, по крайней мере, что-то о нём слышал?»

Вдруг моё сердце ёкнуло: «Ну, конечно, как я не вспомнил сразу?! Рыжий, курносый! Именно этого майора описывал мне Владимир! Владимир?! Господи, – Владимир!!! Не по его ли душу я здесь?!»

В моей памяти, как при ускоренной перемотке, промелькнула та давняя летняя ночь.

И только теперь, когда я сидел перед следователем КГБ, до меня начал доходить истинный смысл того, что же произошло той ночью: той проклятой ночью я ступил на территорию, на которую ни один нормальный человек не ступит – я узнал ГОСУДАРСТВЕННЫЙ СЕКРЕТ! Да ещё из таких, которые Государство охраняет с особой тщательностью и жестокостью: диверсионная деятельность КГБ на территории враждебного государства!

Господи! Куда меня угораздило вляпаться! Да-а, если причина того, что я здесь – та ночь, то мне надо быть трижды внимательным и трижды осторожным. Потому что достаточно лишь вскользь посмотреть на этого холёного майора, и сразу станет понятно: уж этот не упустит случая намертво увязать меня к этому делу! Вот именно: намертво! А как же: сионистский след! Только этого мне не хватало!

Майор дочитал какой-то документ, положил его в папку, поднял голову.

– Ну, приступим. Так как наша беседа строго конфиденциальна, для начала подпиши эту бумагу. В ней сказано, что ты предупреждён об ответственности за разглашение любой информации, о которой тебе станет известно в стенах этого здания… Так. Подписал… Теперь подпиши здесь. Это – о том, что ты предупреждён об ответственности за дачу ложных показаний. Да-да. Вот там… Подписал, – с ноткой удовлетворения в голосе сказал он и убрал подписанные мной бумаги в папку. – Теперь слушай.

Ты оказался персонажем одного очень неприятного дела, по которому мы в данное время проводим следствие. Сейчас нам предстоит выяснить, какую роль играешь в нём ты. В связи с этим я задам тебе несколько вопросов. Не скрою, что от результатов нашей беседы зависит твоя дальнейшая судьба, – увидев, как у меня взметнулись брови, он ещё раз подтвердил: – Да-да! Именно так – судьба! Даже более того. От этого зависит, где ты проведёшь ближайшую ночь: на нарах в камере, или дома, в своей постели. Хотя, как мы с тобой знаем, в этой части возможны варианты.

У меня похолодело «под ложечкой». Неужели они вели за мной наблюдение?! Парень, парень, до чего ты докатился: за тобой уже следит КГБ!

– Если меня удовлетворят твои ответы, – продолжил майор, – ты выйдешь отсюда и пойдёшь себе, куда шёл. Если же у меня сложится впечатление, что ты с нами не совсем откровенен, или, упаси тебя Б-г, ведёшь с нами какую-то игру… Тогда – извини. Я доступно изложил?

– Понятно, – кивнул я.

– Вот и хорошо. Теперь начнём. Нас интересует событие, точнее – вечер, который ты провёл в обществе одного молодого человека. Его имя – Владимир. Вечер этот был достаточно давно, но если ты захочешь напрячь свою память, а я надеюсь, что захочешь, потому что это в твоих интересах, то вспомнишь его для нас в самых мелких деталях, в самых тонких нюансах. И расскажешь со скрупулёзной точностью. Слово в слово. Ты вспомнил этот вечер?

Вспомнил ли я этот вечер?! Разве можно вспомнить то, что никогда не забывал?!

– Нет. Сожалею, но я даже не могу представить себе, о каком вечере идёт речь.

Майор скорчил недовольную гримасу, потом продолжил допрос:

– Хорошо. Уточню: речь идёт о вечере, когда в самом разгаре одной свадьбы ты ушёл почему-то с одним молодым человеком по имени Владимир. На свадьбу ты больше так и не вернулся, хотя друг твой ждал тебя там до самого конца. И очень переживал, так как не знал, куда ты делся. Теперь вспомнил?

«Тоже мне – друг! Мог бы и предупредить, что с ним уже «беседовали». Хотя…КГБ – это не шутки!», – подумал я, и ответил:

– А, кажется, я понял, о каком вечере вы говорите! Этого парня (вы говорите, его звали Владимир?), дважды побил один из гостей. Мне стало его жалко, вот я и уговорил его уйти, чтобы конфликт не перерос в полномасштабную драку, так как, честно говоря, я думаю, что против того «качка» у этого парня не было никаких шансов.

– Ты так думаешь? – ухмыльнулся майор. – Наверное, ты был с ним знаком до этого, раз имеешь своё суждение?

– Нет, не был.

– Предположим. И куда вы с ним пошли? К нему домой?

– Нет. Мы бродили по городу.

– Что?! И ты хочешь мне сказать, что из чувства жалости к совершенно незнакомому человеку ты оставил весёлую свадьбу, друга, девушку, с которой познакомился, только для того, чтобы молча бродить с ним по городу? Не верю! – стукнул майор кулаком по столу.

– Почему – молча? – я пожал плечами. – Мы разговаривали.

– О чём? – моментально жёстко спросил он.

– Трудно сказать. Слово в слово я сейчас вряд ли уже вспомню. Ну, насколько я помню, я спросил его…

– Нет-нет. Мне нужно слово в слово. И в лицах, – потребовал майор.

– В лицах? Хорошо. Попробую. Итак… Мы долго шли с ним по пустынным улицам. У Владимира из носа шла кровь, и я дал свой носовой платок, чтобы он не испачкал рубашку. Владимир задрал голову немного вверх, чтобы остановилась кровь. Поэтому какое-то время мы молчали. Когда он отнял руку с платком от лица, я спросил:

«Кто этот жлоб?»

«Её родственник».

«А что ему от тебя надо?» – я увидел, как при этих моих словах майор подался вперёд.

«Спроси его. Не хочет, чтобы я был с ней».

«А ты?»

«Всё равно я буду с ней… Не сейчас – так потом!»

«Оно тебе надо? – снова спросил я. – Ты же видишь, какие это создаёт для тебя проблемы! Я бы на твоём месте отступился и ушёл».

«Я что, спросил твоего совета?» – Владимир остановился и повернулся ко мне.

«Нет, но я…»

«Что – но я?! Ты что, не понял меня?! – взъярился он. – Я люблю её! А ты…Говоришь, ты бы ушёл? Так вот и иди! Катись отсюда и оставь меня в покое!»

– крикнул в лицо Владимир и, швырнув мне платок, ушёл прочь.

От неожиданности я даже не среагировал, и платок, коснувшись моей груди, упал на асфальт. Я поднял, но платок был перепачкан кровью, и мне пришлось выбросить его в урну. Потом я повернулся и пошёл в другую сторону, на свадьбу. Но когда дошёл до уличного фонаря, то вдруг увидел, что моя рубашка испачкана кровью Владимира. Ещё повезло, что не пиджак! Явиться на свадьбу в таком виде я, конечно же, не мог. Пошёл домой переодеться, думая, что ещё не поздно будет вернуться на свадьбу. Но когда пришёл домой, то мне уже расхотелось куда-либо идти. Я разделся, взял книжку и лёг.

– И всё? – недоверчиво спросил он.

– Всё, – ответил я.

– А как же друг?

– Друг?! А что с ним могло случиться? Не маленький, нашёл дорогу домой и без меня!

– Предположим, так оно и было. А куда пошёл Владимир?

– Откуда я знаю? Домой, наверное.

– О чём вы говорили при второй вашей встрече?

– Какой ещё второй встрече? Не было никакой второй встречи! Да и не могла она быть: он улетел рано утром из города.

– А ты откуда знаешь? – майор спросил, как выстрелил.

– Владимир сказал.

– Владимир? А почему ты об этом не сказал? – майор только и ждал какой-нибудь нестыковки.

– Забыл.

– Забыл?! Я ведь предупреждал тебя, что важна каждая мелочь, каждое слово! А ты – забыл! Это наводит на размышления…

– Ну, и что с того, что забыл?! Так теперь сказал!

Вспомнил – и сказал! Столько времени прошло: немудрено и забыть.

– И куда он полетел?

– Не знаю. Не сказал. Просто, когда я, желая подбодрить, сказал ему, что он сможет поговорить с Валей завтра или послезавтра, и всё у них будет хорошо, он ответил, что в этот свой приезд он её уже не увидит, потому, что завтра утром улетает.

– И всё?

– Всё.

– Точно всё? И больше ничего не сказал? Куда летит? Когда вернётся?

– Нет.

– А откуда ты знаешь, что её зовут Валя? Ведь я имени не называл! – его хитрый взгляд просвечивал меня, как рентген.

– Так она же сидела рядом со мной на свадьбе! Как можно сидеть рядом с такой девушкой и не познакомиться?

– Красивая?

– А вы что, не видели её? – ответил я вопросом на вопрос.

– Ты брось свои штучки. Мы не в синагоге. Здесь вопросы задаю я. Так красивая?

– Да, – обиженно ответил я.

– Понравилась?

– А как такая девушка, как Валя, может не понравиться? Да на неё там, насколько я помню, половина зала засматривалась.

– Мужская половина или женская? – пошутил он.

Но мне было не до шуток, и я не отреагировал.

Всё время, пока длился допрос, я был в каком-то обозлённом, взвинченном состоянии.

– Ну, и о чём вы с ней беседовали весь вечер?

– О разном.

– Конкретно.

– Конкретно? О революции, даровавшей девушкам свободу.

– Серьёзно?! С девушкой на свадьбе – о революции?! Ну, ты даёшь! А о чём ещё?

– Да ничего серьёзного. Пустой треп. Честно говоря, я даже не помню. Ну, вы же сами знаете, как это бывает: о свадьбе, женихе и невесте, погоде, городские сплетни.

– И ты не искал с ней встречи? Почему? Ты ведь сам сказал, что она тебе понравилась!

– Да, понравилась! Но я не люблю быть замешанным в такие истории.

– Какие «такие»? – опять жёстко спросил он.

– Такие. У неё с Владимиром проблема? Вот пусть они сами её и решают! А меня увольте: я не любитель подобных разборок.

– Врёшь ты всё. Говоришь, не искал, а встречался, – спокойно сказал он, пытливо глядя мне в глаза.

– Да, было пару раз. Но я не вру: первый раз – встретились случайно. По крайней мере, я её – не искал!

– И о чём говорили?

– Мы не разговаривали. Мы целовались.

– И только?

– И только.

– Почему?

– Я же уже говорил: пусть она сначала с Владимиром разберётся.

– Ты говоришь – пару раз встречались. Но не молчали же! О чём говорили?

– О чём говорят в таких случаях? Я говорил, что она мне нравится, давно искал такую, что я просто от неё без ума и что ради неё я готов…

– Ясно. А о Владимире – прямо таки ни слова?

– вернулся майор к интересующей его теме.

– Я что – дилетант?! Если вы действительно хотите уложить женщину в постель, никогда и ни за что не напоминайте ей ни об её парне, ни о муже. Лишнее напоминание об их моральном долге – только вредит!

– начал я поучать его.

– А откуда ты знаешь, что Владимир её муж?

– Владимир – её муж?! – я изобразил искреннее удивление. – А она мне об этом не сказала. Я-то думал, у них просто любовь!

– А в разговоре с Владимиром не упоминался «Посредник»? – майор пошёл ва-банк. Он буквально ел меня глазами.

– Нет. Не упоминался, – я уже так вошёл в роль, что был абсолютно спокоен.

– А почему ты не спрашиваешь, кто это?

– А зачем, если не упоминался. Мало ли в чём можно быть посредником? Наверное, какой-нибудь «купи-продай»? – с невинным видом спросил я его.

Майор с минуту молчал, вертя в руках аккуратно отточенный карандаш. Было видно, что ему этот допрос уже порядком надоел.

– Ладно. На сегодня хватит. У меня и кроме тебя есть достаточно работы. Продолжим в другой раз, – сказал он и подписал пропуск. – Пока ты свободен. Пока, – подчеркнул он. – Из города ближайшую неделю не выезжать. Вероятно, ты мне ещё понадобишься.

Майор выключил записывавший допрос магнитофон.

– Так ты вроде парень ничего. Хоть и еврей, – уже другим тоном сказал он.

– Это комплимент? – поддел его я.

– Что – комплимент? – не понял он.

– Что я – еврей.

Он упёрся в меня взглядом, но я был сама невинность.

– Свободен, – ледяным тоном сказал майор.

Больше меня не трогали. Но ещё долгие месяцы я чувствовал за собой тень КГБ. Особенно это бросалось в глаза, когда выезжал из города. На пустынном шоссе в зеркале заднего вида я всегда замечал сопровождавшую меня на значительном расстоянии машину. Со временем я к этому привык настолько, что перестал обращать внимание. Они ищут «Посредника»? Пусть ищут. Им за это деньги платят.

Прошли годы. Все мои родные уже давным-давно жили в Израиле, и только я, как «последний из могикан», продолжал держаться за привычный уклад, не в силах оторваться от мест, где прошла лучшая часть жизни и где находятся могилы дорогих моему сердцу людей.

Но недаром говорят: мудрому Судьба служит поводырём, упрямого – тащит на верёвке. Хотя, думаю, просто пришло моё время. Я репатриировался. И уже здесь, в Израиле, встретив бывшего бухгалтера того самого стройтреста, где когда-то работал Валин отец, я узнал продолжение этой истории…

Владимира, за систематическую пьянку, в конце концов отчислили из училища. Вернувшись домой, в родной город, он, как мог, начал налаживать заново свою гражданскую жизнь. Устроился на работу, завёл друзей-собутыльников. И всё бы ничего, если бы не постоянный вопрос: где Валя? Если бы не прошлое, мучавшее по ночам.

Учебка. Египет. Пески. Гибель друзей… Владимир просыпался в холодном поту, шёл на кухню. Достав из холодильника бутылку, наливал до края стакан. Водку пил жадно, большими глотками. Не запивая и не закусывая. Потом ложился в кровать и засыпал как убитый.

Как-то утром раздался телефонный звонок.

– Доброе утро, Володя.

– Доброе утро, Василий Дмитриевич.

– Ты ведь сегодня не работаешь? Забеги ко мне к одиннадцати. Есть разговор.

– Хорошо. Буду.

Ровно в одиннадцать Владимир постучал в дверь знакомого кабинета.

– Можно?

– Входи, не стесняйся.

Владимир сел на один из стульев, стоявших вдоль стены.

– Что ты, как не родной. Садись к столу.

Владимир пересел.

– Как дома? Всё в порядке? Как мама?

– Да вроде всё понемногу становится на круги своя.

– Ну и слава Б-гу, – Василий Дмитриевич сделал паузу, – Позвал тебя вот для чего. Я тут недавно просматривал незакрытые дела. Наткнулся на твоё. Так вот, перед тем, как закрыть, я всё же хочу задать тебе один вопрос. Так, для проформы. Не возражаешь?

– Что вы, Василий Дмитриевич, пожалуйста.

– Ты же знаешь, Володя, мы с твоим отцом были очень близкими друзьями. Очень. И я всегда относился к тебе, как к сыну. Поверь, ты можешь довериться мне, как доверился бы своему отцу, будь он жив. Мы сейчас с тобой здесь одни и можем быть откровенными. Скажи: Посредник…он реально существует? Кто это?

«Эх, дядя Вася, дядя Вася! – подумал Владимир, – Ведь мы же с тобой одной «конторой» вышколены. Невысокого, однако, ты обо мне мнения, раз решил «купить» меня на такую тухлую наживку. Думаешь, я забыл? Дружба – дружбой, а служба – службой! Тоже мне, умник! За дурака меня держишь?! Ладно, сам напросился!»

– Дядя Вася! (Извините, что я вас так называю: это из-за нахлынувших на меня чувств и воспоминаний.) Разве смогу я когда-нибудь забыть, что фактически вырос у вас на руках?! Я же помню: бывало, вы меня из детсада домой забирали. А сколько раз вы мне помогали? Даже уроки со мной делали! А как вы вместе с моими родителями переживали, когда у меня возникали проблемы со здоровьем? Разве такое можно забыть? И теперь, в благодарность за всё то доброе, что вы для меня сделали, чтоб я вам солгал? Разве такое возможно?! Ведь вы же мне как отец родной! – Высказав всю тираду, Владимир сделал паузу и продолжил: – Василий Дмитриевич, я вам клянусь: не было никакого Посредника! Да и быть не могло: ведь я же присягу на верность Родине принимал!..

– для эффекта Владимир сделал паузу. – Придумал я всё. Думал, чем длиннее будет «лапша» на ушах моих слушателей, тем быстрее разжалобятся и нальют «сто-парик». Ведь за мои же деньги, чёрт возьми! А они в комендатуру позвонили… Козлы!

Василий Дмитриевич оценивающе посмотрел на Володю.

– Ну что ж, Володя, придумал – значит, придумал. Так в деле и напишем.

– Василий Дмитриевич, а можно и мне задать вам один вопрос?

– Валяй!

– После того, что случилось, вы же наверняка навели справки. Объясните: какая Валя еврейка, если в паспорте у неё и фамилия и национальность не еврейские?

– Конечно, навёл! Жаль, что не сделал этого раньше. И у тебя бы жизнь сложилась иначе, и твой отец был бы жив. Ну, да что теперь об этом говорить. Вот так всегда: мы знаем, что шепчет ночью своей жене президент Зимбабве или какого-нибудь Гондураса, а что творится у нас под носом, в соседней квартире, не видим. Понимаешь, что касается Семёна, там всё ясно. Еврей – он и в Африке еврей! Но жил он с родителями в другом городе, сюда практически не наведывался и поэтому нас не интересовал. В их городе есть свой КГБ, вот пусть он и приглядывает за ними. У нас хватает работы и без него. Почему мы не заинтересовались Валей? Валя – полукровка. Из родителей еврейка только мама. Мама была домохозяйкой. То есть ни на каком предприятии не работала, в общественной жизни участия не принимала. Вот она и выпала из нашего поля зрения. А Валя, воспользовавшись предоставленным ей законом правом выбора, взяла себе нееврейскую фамилию отца и вписала в паспорт его национальность. Но это изменило только внешнюю картину. Нутро же её, со всеми потрохами – жидовское. Да что я тебе говорю: ты ведь и сам всё видел. Что ты только для Вали не делал, а в конце всё равно оплёванным остался!

Минуту они молчали, думая каждый о своём.

– Василий Дмитриевич, я иногда думаю: почему так получается? Какая-то раздвоенность. Валю я так люблю, что готов за неё жизнь отдать, а её соплеменников – не перевариваю. Но Валя – это ведь совсем другое дело! Правда? А евреи… До службы в армии я к ним совсем иначе относился. Если честно, то они мне были безразличны. Живут рядом с нами, ну и пусть себе живут, покуда не мешают. Как муравьи, или жуки какие-нибудь. У меня в классе даже друг был из них. Парень как парень. Но после Египта, после того, как они убили моих друзей, я их просто ненавижу. Дали бы в руки автомат, я их всех… Но это тех, что живут в Израиле. А эти… Живём с ними бок о бок всю жизнь, вроде ничего плохого не делают. А всё равно на душе… Путано всё как-то.

– Да что ты, Володя! Как ты можешь их делить?! Те… Эти… О чём ты говоришь?! Жид – это скрытый враг в нашем Отечестве! Если хочешь знать моё мнение, их вообще нельзя считать людьми! Муравьи, жуки… Те хоть безобидны. Жид же – он как клещ, проникающий под кожу! Или древесный жук. Снаружи кажется, что всё в порядке. Но я знаю: он там, внутри. И делает своё чёрное дело. Грызёт, грызёт!

– Василий Дмитриевич, что же он там грызёт?

– Что грызёт? Что грызёт, спрашиваешь?! Да всё, что попадёт под зубы! То и грызёт! Ты говоришь – раздвоенность?! Тогда ответь мне вот на какой вопрос: ведь не без причины этот народ изгонялся по очереди практически из всех европейских стран? К нам в КГБ недавно лектор приезжал с лекцией «Что такое сионизм и как с ним бороться». Тема заезженная, но ты же знаешь наши порядки: явка обязательна. Ничего нового лектор не сказал, но кое-что любопытное я для себя записал. Так, на всякий случай. Глядишь, когда-нибудь пригодится. – Порывшись среди бумаг, Василий Дмитриевич нашёл то, что искал. – Вот, слушай. Оказывается, за время своего существования евреи изгонялись не один раз. Я не буду перечислять изгнания в восточных странах, например, Вавилонское. Лектор перечислил их множество. Ограничимся Европой. Для нас это ближе и актуальней. Так вот, ещё в 139 г. до новой эры они были изгнаны из Рима. В 19 году до новой эры император Тиберий изгнал из Италии всех евреев, не согласившихся отказаться от своей веры. В средние века изгнания евреев носят вообще повсеместный характер: 1290 год – евреев изгоняет Англия, 1306 – Франция, в середине 14 века – Германия, 1492 год – Испания. В 1614 году евреев изгоняет Франкфурт, а в 1744 – Прага. – Василий Дмитриевич налил из графина в стакан воду. Отпил несколько глотков. Перевернув лист, продолжил. – В России евреям запрещалось жить за «чертой оседлости». Но разве их что-то может остановить? В какой бы стране они не жили, они расползаются по ней, как тараканы! 1891 году царским указом евреи были изгнаны из Москвы. Во время Первой мировой войны евреи были изгнаны из прифронтовой полосы России, как ненадёжный элемент. Сталин планировал крупномасштабное изгнание евреев из европейской части России в Хабаровский край, но не успел претворить свой план в жизнь. Умер. А жаль. Почему же это всё происходило? Не знаешь?! А я тебе скажу почему: потому, что каждый народ должен жить в своём государстве! Вот и не будет тогда у евреев никаких изгнаний, а у тебя – никакой раздвоенности. Есть у них Израиль, пусть себе там и живут! Тогда ни Европе, ни нам здесь мешать не будут!

– Всё правильно!.. А чем они нам тут мешают?

Василий Дмитриевич стал терять самообладание:

– Ты что, в кабинете старшего следователя КГБ решил заняться сионистской пропагандой?! Два дня был женат на еврейке, а морально разложен, будто прожил с ней все двадцать лет! Прекрати немедленно! Слышишь? Я этого не потерплю!

Наступила неловкая тишина. Василий Дмитриевич встал и подошёл к окну. Он знал, что как кэгэбист, он в ответе за этот город, и поэтому вид городской улицы, жившей своей обычной, размеренной жизнью, всегда действовал на него успокаивающе.

– Скажи мне, неужели за все эти годы Валя так ни разу не обмолвилась о своих еврейских корнях?

– спросил он, не оборачиваясь.

– Нет. Ни разу.

– Ну и народ, – задумчиво проговорил Василий Дмитриевич. – Евреи – они с роддома евреи! Вот у кого надо учиться конспирации и самоконтролю.

– А где Валя сейчас? – спросил Владимир.

– Сейчас? В Ленинграде. Учится в мединституте.

– В каком?

– Ага, так я тебе и сказал!

Владимир, вставая со стула, улыбнулся:

– Вы и так уже сказали достаточно. А остальное я и сам узнаю. Там, в Ленинграде. Василий Дмитриевич, если у вас нет больше ко мне вопросов, то я, пожалуй, пойду?

Василий Дмитриевич молча кивнул.

В Ленинград Владимир так и не поехал. Как-то не получилось. То времени не было, то денег. Но если честно, не поехал он потому, что понимал: сколько бы ни длилась учёба, всё равно, рано или поздно, Валя приедет домой. Сейчас Валя живёт в институтском общежитии. Или на съёмной квартире. А что потом, после учёбы? Ведь не бросит же она свою квартиру! Да даже если бы и хотела, ей всё равно не дадут жильё в другом городе до тех пор, пока она не представит справку, что сдала квартиру родителей в ЖЭК.

Здесь, в родном городе, где каждый булыжник мостовой, каждая акация на улице, каждый куст сирени в городском парке напоминают об их любви, его шансы неизмеримо больше, чем в далёком чужом Ленинграде.

Но жизнь всё сложила иначе. Валя, так и не заехав в родной город, по окончанию мединститута репатриировалась в Израиль, где и живёт по сей день со своей двоюродной сестрой. Работает Валя врачом «Скорой помощи». Как когда-то её тётя. Замуж так больше и не вышла.

Владимир же, узнав, что Валя для него потеряна навсегда, спился окончательно и через несколько лет умер от белой горячки.

Но эти события были уже настолько далеки от меня во времени и пространстве, что прошли мимо незамеченными.

И только теперь, совершенно случайно узнав о смерти Владимира, я почувствовал облегчение, наконец освободившись от данной мною когда-то в молодости, много-много лет назад, клятвы Посредника:

– Никогда и никому. Ни взглядом – ни намёком. Ни слова – ни полслова. До тех пор, пока бьётся сердце…

Примечания

1

Нет! Зд.: Всё, конец (казах.).

Оглавление

Моше

Последний день

Черепаха

Единоборство

Буян

Переступив порог небытия

Обей

Цена марки

Карла

Тушканчик

Жизнь – не пикник

Трус

«Закон зебры». или «Еврейское счастье» на весах Судьбы

Посредник (повесть) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg