«Без измены нет интриги»

Надин Бисмют Без измены нет интриги

Моим родителям, Тате, Изе и Ж.-Ф.

И спасибо Ивону Ривару

Останется тайным

Когда я увидела месье Сегена окоченевшим в гробу, первое, что подумала: «Господи, помилуй!» Но только на секундочку. Другие были заботы: поскорее нацепить темные очки, поглубже натянуть синий берет. Да еще было так жарко, а я вся издергалась, воображая, как того и гляди неизвестно откуда вдруг возникнет какой-нибудь сослуживец месье Сегена, подойдет ко мне и окликнет: «А вы-то что здесь делаете, мадам?» Чтобы успокоиться, я твердила про себя, как заклинание, что вчера перекрасилась из блондинки в жгучую брюнетку и узнать меня трудно. Но все равно мурашки бегали по всему телу. Может, от вида покойника. Смерть месье Сегена, мягко говоря, не украсила: лицо восковое, кожа дряблая какая-то, морщинистая. Я все уговаривала себя, что он все-таки был красивым и соблазнительным мужчиной, но у меня ничего не получалось, это было выше моих сил. Инфаркт вместе с жизнью унес весь его шарм. Я положила свой букет среди других у гроба и отошла, чтобы где-нибудь присесть.

Вот тут-то и вошла его жена. Я ее сразу узнала. На ней было темно-синее платье в белый горошек, на плечи наброшена красная шаль. Когда она проходила мимо меня, я почувствовала тонкий аромат дорогих духов. У гроба она достала из сумки носовой платочек. Потом стояла, гладила лицо месье Сегена и что-то ему шептала — слов я не разобрала. Я смотрела, как снуют над гробом ее худые руки, и думала, что мне грех жаловаться: из нас двоих, пожалуй, ей сейчас было куда тяжелей.

В тот вечер, помню, разыгралась настоящая метель. Тридцать третий этаж опустел — был седьмой час. Поэтому, войдя в кабинет месье Сегена, я удивилась, застав его там сидящим за компьютером. Я попросила его подвинуться, мне надо было вытряхнуть мусор из корзины. Ну вот, и когда я за ней наклонилась, из кармана моего рабочего халата вывалилась книжка. А он ее поднял и прочел вслух название:

— «Останется тайным» — громко так и прыснул со смеху.

Потом он с любопытством взглянул на обложку, где в обрамлении из розовых и желтых цветов был изображен мужчина, нежно обнимающий женщину с полузакрытыми глазами.

— Это наверняка история о бедной девушке, влюбившейся в богатого старика, который в конце оценил ее и тоже полюбил? — спросил месье Сеген, потешаясь от души.

— Не совсем, — пробормотала я, глядя в пол.

Вообще-то эта книга — мне оставалось тогда до конца лишь несколько страниц — была про женщину, которая влюбилась в своего психолога. Ну и он тоже перед ней не устоял, но их роман должен был для всех оставаться тайной, потому что психологу нельзя вступать в связь с пациенткой, и это добавляло пикантности их отношениям. Хорошая книга.

Месье Сеген внимательно так на меня посмотрел, обвел взглядом с головы до ног. «А знаете, — говорит, — моя сестра читает такого рода книжки с пятнадцати лет. И, между прочим, до сих пор старая дева, а ей уж сорок три стукнуло! Ручаюсь, что и вы до того же дочитались!» И опять засмеялся. Я нахмурилась, вырвала у него книгу и яростно толкнула свою помойку на колесиках к выходу, и дверью за собой от души хлопнула. Разозлилась я на него страшно: что я старая дева, мне в общем-то плевать, но меня бесит, когда мне так глупо об этом напоминают.

Через час, когда я оттирала зеркало в женском туалете тридцать третьего этажа, в дверь вдруг заглянул месье Сеген. Не соглашусь ли я, спрашивает, поужинать с ним, он заказал цыпленка из «Бургер Квин». Он очень сожалеет, что обидел меня, и хочет извиниться за свою бестактность.

В тот вечер это и произошло в первый раз. У него в кабинете, на его столе. Желтые коробки свалились на пол, коричневый соус растекся по синему ковру. Хорошо еще, моющие средства были под рукой. А прямо у меня перед глазами, на книжной полке, стояла фотография его жены. Это меня немного смущало. Потом, когда месье Сеген стал все чаще задерживаться на работе, я спросила, не боится ли он, что в один прекрасный вечер его жена заявится сюда и застукает нас. Месье Сеген покачал головой и серьезно ответил, что нам это не грозит: «Югетта не переносит лифтов, у нее клаустрофобия, а пешком на тридцать третий этаж она точно не пойдет». Больше мы о ней никогда не говорили. Собственно, если вспомнить, мы вообще мало с ним говорили.

Его жена отвернулась, моргая заплаканными глазами, и пошла назад по проходу. Она прошла так близко от меня, что кончик ее красной шали задел мое плечо. Она взглянула на меня и еле слышно прошептала: «Извините». В эту минуту я сама готова была попросить у нее прощения. Но она бы не поняла, да и в чем я, в конце концов, перед ней виновата? Я никогда не пыталась отбить у нее мужа и вообще не желала ей зла. Я улыбнулась ей, и она пошла дальше.

Я дождалась, пока она отойдет в дальний конец зала, и подумала, что надо бы и мне подойти, посмотреть на месье Сегена в последний раз — и все, ухожу. Мне было не по себе оттого, что она так близко; я все время вспоминала фотографию в книжном шкафу.

Однажды месье Сеген сказал мне: «Съездим куда-нибудь хоть разок вдвоем». А я ответила, что ничего не выйдет. «Так не бывает… Мы же не в любовном романе». Больше он ничего мне не обещал, никогда. В прошлом году на мой день рождения мне доставили от него огромный букет. Я таких больших в жизни не видела. С запиской: «Дорогая Элиза, хоть мы и не в любовном романе, все же с днем рождения». Ох, месье Сеген. Наверно, мне будет его не хватать.

Я тихонько выскользнула из ритуального зала и перед тем, как уйти, забежала в туалет. Запираясь в первой кабинке, я услышала шаги: кто-то занял соседнюю. Я увидела край темно-синего в белый горошек платья, и сердце у меня заколотилось как бешеное. Писать вдруг расхотелось. Я вышла из кабинки. Мне бы лучше бежать отсюда, да побыстрее, на всех парах до автобусной остановки, но я так растерялась, что вместо этого открыла кран и стала зачем-то мыть руки.

Мадам Сеген вышла из своей кабинки, когда я сушила их под электросушкой. Она тоже вымыла руки и подошла к сушке, даже не взглянув на меня. Мои руки были еще мокрыми, но я уступила ей место, как будто она имела больше прав, чем я, высушить руки как следует. Она улыбнулась мне и, по-моему, удивилась, только сейчас меня заметив. А я в эту минуту, сама не знаю почему, почувствовала к ней уважение. И эта фраза вырвалась у меня сама собой, совершенно непроизвольно:

— Примите мои соболезнования, мадам Сеген.

В этот момент смолкло гудение сушилки, и мадам Сеген отошла к зеркалу. Она посмотрела на мое отражение — я стояла за ее спиной — и сказала:

— Спасибо, вы очень любезны, мадам… мадам… Простите, не помню…

У меня аж челюсть отвисла. Заметив в зеркале, что в темных очках выгляжу полной дурой, я их сняла. Наши взгляды встретились, и я брякнула: «Мадам Сен-Жан». Сен-Жан! Это первое, что пришло мне в голову. Вообще-то это была девичья фамилия моей матери. Мадам Сеген стала причесываться. А я рассматривала ее. Как будто приросла к месту, не могла уйти и все. Я думала о том, что она, оказывается, красивая, и никак не могла понять, зачем понадобилось месье Сегену заводить любовницу, если у него такая милая жена.

— Не припомню, чтобы мы встречались… Вы знали моего мужа?

На этот раз я уж было решила, что настал мой конец и сейчас я отправлюсь прямехонько в рай к месье Сегену. Не могла же я сказать мадам Сеген, что убираюсь на том этаже офисного здания, где находится кабинет ее мужа. Уборщица не приходит проститься с покойником, которого знала лишь постольку, поскольку каждый вечер вытряхивала бумажки из его мусорной корзины и раз в неделю вытирала пыль с его стола. Я хотела было представиться коллегой по работе, но вовремя прикусила язык: его жена наверняка давно перезнакомилась со всеми его сослуживцами, на корпоративных вечеринках или мало ли где еще. Мадам Сеген смотрела на меня. Она приподняла подбородок и чуть наклонила голову вправо. Я почувствовала, как она жадно ловит еще не произнесенные слова, и только сильней занервничала. В голове мелькали всевозможные профессии: дантист, оптометрист, педикюрша, массажистка… Но кто поручится, что мадам Сеген не пользуется услугами тех же специалистов, что и ее муж? И все-таки, лихорадочно перебирая в уме все эти профессии, я нашла именно то, что могла сказать без малейшего риска.

— Да, мы с вами не встречались. Видите ли, я была психологом вашего мужа.

Произнеся эти слова, я ощутила неимоверное облегчение. Внутри отпустило. Психолог — что такого, обычное дело, это только в моих любимых книгах у психологов и их пациентов бывают бурные романы. Мадам Сеген не подумает ничего плохого, а я смогу спать спокойно, полностью уверенная в том, что эта женщина так никогда и не узнает, чем занимался ее муж, когда задерживался на работе. Что она не будет страдать. В эту минуту я поклялась себе никогда больше не встречаться с женатыми мужчинами, никогда в жизни. Месье Сеген был первым, он же будет и последним. В конце концов, это нехорошо.

Я уж переводила дух, как вдруг увидела, что лицо мадам Сеген залилось краской. Она покачнулась и ухватилась за край раковины, чтобы не упасть. И жалостливо так запричитала, что нет, это невозможно, чтоб муж ей никогда и словом не обмолвился, что ходит к психологу, она не могла прожить с человеком двадцать лет и не знать, что ему было так плохо, что он нуждался в помощи специалиста. Она громко сглатывала слюну.

— Это ужасно, почему же он мне никогда не говорил? Скажите, доктор, что с ним было, это мой муж, я имею право знать… Расскажите мне, о чем он с вами говорил? Почему обратился к психологу? Он был несчастлив? Господи, он что, не любил меня? Скажите же…

Мадам Сеген шагнула ко мне, схватила за руки и крепко их стиснула, умоляя меня открыть ей все, что я знала про ее мужа. Я не дрогнула. Спокойным, уверенным голосом сказала как нечто само собой разумеющееся:

— Увы, мадам, это невозможно. Мне очень жаль, но это профессиональная тайна.

Ее глаза набухли слезами, и я с трудом удержалась, чтобы не заплакать вместе с ней. Точно малое дитя, она уткнулась в мое плечо и горько разрыдалась. Я погладила ее по волосам; они были мягкие, как шелк.

Райский сад

Мне восемнадцать лет, и зовут меня Йус. Имечко, конечно, чудное, но я не виновата, так мама назвала. Она однажды, когда была мною беременна, играла в такую игру — «скраббл» называется, и к концу партии у нее остались три буковки, которые некуда было пристроить. Ну вот, моя мамуля погладила свое пузо и тут вдруг подумала обо мне — в первый и последний раз в жизни, это точно. Помню, когда я была маленькой, то ходила в школу, и там все ребята смеялись над моим именем. Я приходила домой, ревела и спрашивала маму: зачем ты меня так назвала? А она отвечала, что всегда была в душе поэтом и что это очень поэтичное имя, а если оно мне не нравится, то я смогу его сменить, когда вырасту. Когда мне исполнилось восемнадцать, я в тот же день позвонила в правительственную службу, которая ведает именами, — номер мне дали в справочной по 411. Там сказали: чтобы сменить имя, нужно свидетельство о рождении. Я им говорю: у меня его нет, а может, и есть, только я без понятия, где оно.

А они мне: спросите у матери, оно должно быть у нее, а может, у отца, вы поинтересуйтесь. «Нет у меня матери, померла, чтоб ей пусто было, и пошли вы все на хер!» — так я им прямо и сказала, шваркнула трубку и больше туда не звонила.

Вообще-то это неправда, мать у меня жива. Но ее все равно что нет. В дурдоме моя мамаша, и я ее там даже не навещаю, потому что в последний раз, когда мы вообще с ней разговаривали, она обозвала меня «потаскушкой». Мне было шестнадцать, и я после этого сбежала из дому. А когда спустя месяц сунулась обратно, консьержка-то мне и сообщила, что у матушки моей поехала крыша, а отец слинял с концами и за квартиру за последний месяц не заплатил. Я ее спросила, могу ли я взять свои вещи, а она, сука такая, меня не пустила: мол, родители все забрали, когда съезжали. Так я ей и поверила: в дурдом мебель с собой не забирают, и, когда линяют с концами, она тоже ни к чему, а уж дочкины-то шмотки и подавно, на кой черт они им сдались? И что б вы думали эта корова жирная мне ответила? Какая, говорит, ты им дочка, ты здесь никто и звать тебя никак, ни папаша, ни мамаша твои искать тебя и не думали, даже объявления в газету не давали, больно ты им нужна. Я ее послала от души, а она мне: «Все знают, как ты сиськами трясешь и мохнатку свою напоказ выставляешь, уж все, поди, видали тебя „У Зази“!» Ну тут я ей и влепила. «Я, — говорю, — у твоего мужа каждый вечер отсасываю, карга старая!» — Развернулась и деру оттуда.

В общем, имечко у меня аховое — только ленивый язык не почешет. Вот сегодня, к примеру, подавала я одному клиенту фирменный сэндвич, а он возьми да и спроси, как меня зовут. Я назвалась, он аж присвистнул сквозь зубы: «Хорошенькое имечко! С „сюс“[1] рифмуется». Я выдала ему улыбочку, живу-то ведь на одни чаевые. Работаю со среды по субботу, с одиннадцати до пяти в кабаке в восточной части города. Витрина темного стекла, а на ней вывеска: «Райский сад. Аппетитные официантки». Раньше, когда мне еще не исполнилось восемнадцати, я работала «У Зази», там вывески не было никакой, это заведение вроде как нелегальное. Меня потому туда и взяли, несовершеннолетнюю-то. Там я разносила пиво в чем мать родила. В «Райском саду» на мне хоть трусики, красные, узенькие такие. Беда только в том, что они у меня одни, каждый вечер приходится стирать, да мягким мылом, не то полиняют, комочками покроются, в заношенных ведь не выйдешь. Это жена хозяина подсказала мне, как с ними лучше обращаться. Ее зовут Лин, я у нее хожу в любимицах, да и работу-то здесь получила благодаря ей. Мне как только восемнадцать стукнуло — ну я еще звонила в это долбаное правительство, имя хотела сменить, — я на той же неделе пришла наниматься в «Райский сад» и сразу попала на Лин, она сидела за стойкой бара. Спросила меня: «А опыт у тебя есть?» Я ей говорю: работала «У Зази». А она мне: «Бедняжка!» Пожалела, значит. Отвела к себе в кабинет и велела раздеться. Убедилась, что ни целлюлита на ляжках нет, ни родимого пятна на животе, и вообще все на месте, и сказала, что я ей подхожу. «У нас, — говорит, — здесь все clean, все чисто, не то что „У Зази“. Никаких наркотиков, никакого секса с клиентами. Здесь место приличное». Это точно, трусики я могу не снимать, даже если клиент просит. И вообще, единственный, кто тут сам их с меня стягивает, когда захочет, — это хозяин наш. Вот только что, к примеру, Лин уехала за продуктами, а я как раз свою смену отработала. Когда одевалась в кабинете, он и вошел без стука. Пришлось опять раздеваться. Ну, легла я на старый кожаный диван, ноги врозь, куда денешься. Каждый раз, когда он на меня лезет, я думаю о Лин и мне совестно: так-то я ей плачу за ее доброе ко мне отношение. Она ведь меня из всех девушек в «Саду» выделяет. Когда на работу приняла, дала мне трусики новенькие, в нераспечатанной упаковке, а девочки потом говорили, что им выдавали старые, от прежних официанток, даже нестираные. Еще в тот день Лин подарила мне крем-депиляторий. «Чтоб ни единый волосок из-под трусиков не торчал, — предупредила. — От таких вот мелочей у клиентов аппетит пропадает. Здесь у нас прежде всего ресторан». Ну в этом я иной раз сомневаюсь, особенно когда смена у меня заканчивается, как сегодня. Зато приработок хоть какой-никакой. Хозяин предлагает на выбор: двадцать долларов или порошка. Беру деньгами, а то что-то в последнее время, уж и не знаю почему, у меня чуть ли не каждый день носом идет кровь. Пошла я на той неделе в клинику, а там в регистратуре сказали, что у меня страховая медицинская карта просрочена, и дали телефон, куда позвонить, чтобы оформить новую. Позвонить-то я позвонила, но там хитрый автоответчик стоит: задает вопросы, а ты нажимай на кнопки. Я повесила трубку, потому что уже три недели живу у Лолы, это подружка с работы, а у нее телефон старый, с диском. Я даже пожалела, что свалила от Бобби: когда жила у него, по крайней мере с продвинутой техникой проблем не было. Он ведь занимался краденым. Вот только месяц назад вдруг слетел с катушек, что-то у него там не заладилось, черт его знает, а Лин какой резон убытки терпеть, она меня предупредила однажды утром, что не может с работы отпускать всякий раз, как я приду с подбитым глазом. Ну я и свалила от Бобби, потому что в «Саду», что ни говори, работенка хорошая, а мужиков я видала и похуже хозяина.

У Бобби я и прожила-то всего полтора месяца, но иногда скучаю по нему и по Расти — это его собака, немецкая овчарка. Когда я приходила вечером с работы, Бобби редко бывал дома. Я устраивалась вместе с Расти перед большущим телевизором с дистанционным пультом в руке; каналов ловилось до фига, порой минут пятнадцать уходило только на то, чтобы все просмотреть. Теперь не то. Вот сегодня: пришла я, Лола у себя, в среду у нее свободный вечер. Не знаю, с кем она, но слышу — там вроде все на мази, ну вы понимаете. Я встала под душ, а трусики замочила в раковине. Потом застирала, да не абы как, а аккуратненько потерев их гигиенической салфеткой. Это тоже секрет фирмы. Повесила их сушиться на спинку стула в кухне и пошла в гостиную: моя-то комната впритык к Лолиной, неохота мне было слушать, что там делается. Я включила телевизор. Здесь мало того что пульта нет, изволь вставать, так еще и ловится всего три канала. А не рябило только на одном, где шел хоккейный матч. Я села на старенький розовый диванчик и стала смотреть. На той неделе хозяин нам сказал: «Если вы, девочки, постараетесь и будете работать как следует, может, скоро к нам заглянут ребята из „Монреаль Канадианс“». У него, мол, там, в клубе, хорошие связи, только он не хочет, чтобы потом пришлось краснеть, если уж решится задействовать их для рекламы заведения.

В перерыве я прикурила «недобитый» косяк, валявшийся в пепельнице. Какой-то хоккеист давал интервью. Комментатор никак не мог правильно выговорить его имя. Сам же смеялся, вроде как извиняясь, и выглядел полным мудаком. Хоккеист был то ли русский, то ли еще какой-то, в том же духе. Бритый наголо и по-французски говорил через пень-колоду. Я подумала: если и вправду «Канадианс» когда-нибудь придут в «Райский сад», вот этого обязательно буду обслуживать я. Имена у нас у обоих неудобопроизносимые, одно другого стоит, так что мы наверняка сразу друг дружку поймем. А уж у него-то наверняка есть и большой телевизор с пультом, и телефон с кнопками, и джакузи, и еще тьма всяких штук, каких я и не видала. И потом, сдается мне, хоккеисты не мордуют своих девчонок. Они свое на льду получают, им хватает.

Когда начался второй период, Лола вышла из своей комнаты проводить мужика до входной двери. Он со мной поздоровался, я — ноль внимания, не хватало мне еще разговоры разговаривать со всеми старперами, которых она к себе водит, перебиваясь, видите ли, до зарплаты. Все равно я у Лолы вряд ли надолго задержусь: девчонка, жившая тут до меня, может, скоро вернется. Она уехала, думала, в Торонто жизнь лучше, — размечталась, ничего ей там не светит. Это Лола мне рассказала. Та девчонка, пока не уехала, тоже работала в «Саду»; когда она увольнялась, Лин на нее наорала: дура, мол, такого места, как «Сад», ты нигде не найдешь, ни в Торонто, ни в Нью-Йорке, ни в самом Лос-Анджелесе. И ведь Лин ее даже не удерживала, сама мне потом сказала — я у нее вроде доверенного лица, — что, если бы та не ушла, все равно бы пришлось ее из «Сада» попросить. «Ты видела, какую она задницу отрастила? Пятнадцать фунтов за месяц набрала, прикинь!» Лин я этого не сказала, но, если девчонку так враз разнесло, это к гадалке не ходи: кокаинчиком баловаться перестала.

Лола заперла дверь, вернулась и села на диванчик. Достала из кармана халата косяк, затянулась, дала мне. Мы смотрели телевизор и молчали. Когда пошла реклама, Лола повернулась ко мне: «Как ты думаешь, они действительно придут? Или хозяин гонит? Нет, в самом деле, может, и правда? Все-таки „Сад“ — не худшая дыра в городе». Я пожала плечами. «Это точно, — говорю, — „Сад“ место приличное». Начался второй перерыв, мы заказали по телефону пиццу, и Лола пошла в душ. Весь третий период, когда показывали крупным планом хоккеистов на скамье, мы старались рассмотреть их лица, чтобы потом узнать, если они и вправду когда-нибудь наведаются в «Сад». Тот, что с чудным именем, забил гол, и только тут до меня дошло, что он играет в команде противника. А кто выиграл, мы так и не узнали, потому что, когда до конца оставалось еще десять минут, Лолин телевизор взял и погас ни с того ни с сего. «Чтоб тебе пусто было!» — прошипела Лола и треснула по нему кулаком. Однако экран как был черным, так и остался, и я пошла на боковую. Минут через пять Лола завизжала в гостиной: «Йус, ты что, совсем обнаглела, тут было полкосяка в пепельнице!» Я притворилась, что сплю. Она еще пришла долбить ногой в мою дверь, а мне хоть бы хны, я и глазом не моргнула. Плевать мне на нее, все равно, я же говорила: я здесь надолго не задержусь.

Фондю по-китайски

Лиза надела черное платье — оно было из очень красивой ткани, чуть поблескивавшей, когда на нее падал свет. Платье доходило точно до колен и идеально облегало все изгибы и округлости ее тела. Да, в сорок один год фигуру Лиза сохранила великолепную.

Она поколебалась: бусы из нефрита или широкий желтый шарф? Примерила и то, и другое, посмотрелась в псише. Пожалуй, лучше шарф — легкий, свободно летящий. Лиза покружилась перед зеркалом, концы шарфа приподнялись, потом обвились вокруг шеи, точно ручки ребенка, не желавшего ее отпускать.

Нейлоновые чулки? Вряд ли эта деталь туалета сегодня необходима: Лиза ведь никуда не идет, она принимает гостей у себя дома. Как говорила ее косметичка? «Есть два секрета красоты и здоровья кожи — увлажнение и дыхание. Ваши поры — это крошечные рты: им нужны воздух и вода». Лиза погладила икру левой ноги и убрала нейлоновые чулки обратно в шкаф.

Она придирчиво оглядела в зеркале свои волосы. Эта новая парикмахерша просто чудо. И ведь верно говорят: кто не рискует… Когда она позвонила сегодня днем, чтобы в последний момент записаться на стрижку с укладкой, у ее мастера уже не оставалось свободного времени. Лиза в полной панике была вынуждена отправиться в новый, недавно открывшийся салон и доверить свои кудри совсем молоденькой девчонке с большим комом малиновой жвачки во рту. В какую-то минуту Лиза уже было приготовилась к худшему. Но теперь все позади, и совершенно ясно, что новая парикмахерша — настоящая находка. Она уложила волосы именно так, как хотелось Лизе, придав прическе этакую продуманную растрепанность, утонченную небрежность. Лиза была в восторге: все эти будто бы выбившиеся, непокорные прядки, на самом деле, разумеется, надежно зафиксированные гелем, так приятно щекотали шею и уши. Сущим удовольствием было накрутить такой завиток на палец и отпустить: раскручиваясь, он в точности принимал форму, заданную парикмахершей. Прелесть! Лиза улыбнулась своему отражению, довольная неожиданно счастливой развязкой сегодняшнего инцидента. Не правда ли, какое чудесное стечение обстоятельств, будто кто нарочно все так подстроил, что ее постоянный мастер не смог ее принять, хотя обычно всегда находил для нее время, что она попала к совершенно незнакомой парикмахерше и вдобавок та оказалась выше всяких похвал? Да, теперь Лиза понимала: в этой истории все вышло строго по воле счастливого случая. Или же это судьба, и так было предначертано свыше, чтобы именно сегодня Лиза нашла новую парикмахершу. Впрочем, какая разница, судьба или случай: как бы ни называлась сила, оказывающая столь несомненное влияние на Лизину жизнь, ей не приходилось сомневаться в том, что она попала в хорошие руки. И жизнь — по крайней мере ее собственная — казалась ей сегодня песней без единой фальшивой ноты.

Снизу до Лизы донесся звонок. Залаял Сони, послышались торопливые шаги Нормана из кухни в прихожую. Раздались голоса. Это пришли Мюриэль и Жан; надо было спускаться встречать их. Лиза в последний раз взглянула в зеркало, нашла себя красивой и почувствовала, что счастлива. Как и всякий раз, когда это с ней случалось, легкая дрожь внезапно пробежала снизу вверх по позвоночнику и исчезла столь же неуловимо быстро. Лиза обулась в узкие черные лодочки, вышла из спальни и спустилась по лестнице, осторожно придерживаясь рукой за перила: она только вчера сделала маникюр, не дай бог его испортить.

Внизу она тепло расцеловалась с Жаном и Мюриэль, взяла у них пальто и задержалась, вешая их в стенной шкаф в прихожей. Когда она вошла в гостиную, Мюриэль и Жан уже по-турецки расселись на ковре, Сони лизал им то лица, то руки, а Норман разливал аперитив. Лиза рассеянно взяла предложенный стакан, присела на диван и пригласила Мюриэль и Жана расположиться рядом. «Да нам и здесь отлично», — заверил ее Жан, глядя на нее снизу вверх. Лиза не настаивала; в конце концов, зря что ли она выбрала самое толстое и мягкое ковровое покрытие из всех имевшихся образцов, когда они с Норманом строили этот дом почти пятнадцать лет назад? «Разумный выбор», — сказала ей тогда представительница фирмы. К тому же уборщица приходила только вчера, стало быть, на ковре не только удобно, но и чисто. «Действительно, нашла о чем переживать», — подумала Лиза и поднялась, чтобы принести из кухни блюдо с тарталетками.

В столовой Норман шарил в буфете в поисках спичек: «Черт, куда же они запропастились?» Пора было поджигать фитиль в горелке под фондю. Мюриэль встала, Жан громыхнул стулом, подвигаясь, чтобы пропустить ее. «Они в верхнем ящике справа», — подсказала Лиза и спросила Мюриэль, что ей принести. Мюриэль ответила, что замерзла и пойдет накинет шерстяной жакет, который остался где-то на полу в гостиной. Между тем Лизе, в платье с короткими рукавами, почему-то холодно не было. Тем не менее она встала и подрегулировала термостат на стене за своей спиной, заодно приглушила свет. Когда она садилась на место, Жан шепнул ей, что платье чудесное; ему хотелось пощупать ткань, он протянул руку через стол и дотронулся до правого плеча Лизы. «С ума сойти», — вырвалось у него. Пальцы с чистыми, аккуратно подстриженными ногтями скользнули вниз по Лизиной руке. «Ты ослепительна, — сказал он так же тихо. — Сколько тебя вижу, ты с каждым разом все молодеешь». Жан не сопроводил комплимент улыбкой, и в глубине его глаз Лизе почудилось что-то вроде сочувствия, словно ему было жаль, что она не стареет. Лиза шутливо отмахнулась: «Вечно ты преувеличиваешь». Но сама-то прекрасно знала, сколь эффективны все те многочисленные кремы, которыми она ежевечерне с головы до ног себя умащивала. Теплая рука Жана лежала на ее правом запястье, и Лиза невольно подумала о порах своей кожи. Под пальцами Жана их, наверно, тысячи, а может, и миллионы. И все эти крошечные ротики голодны, они так и жаждут впиться в плоть Жана, кусать ее, терзать, грызть. Наесться ею досыта, поглотить ее всю, как знать? Ох… Ей надо бы спросить об этом косметичку. Действительно, Лиза вдруг засомневалась: нормально ли то, что ее порам нужны не только воздух и вода, но и пища?

Жан зачерпнул ложкой соус со смесью трех перцев и вылил на край своей тарелки, потом точно так же обошелся с беарнским и с ярко-оранжевым, почти красным, карри. «Когда видишь, — сказал он вдруг, — детей на улицах Калькутты, то с легкостью веришь в существование ада на земле. Ничего страшнее и вообразить нельзя; словами это не опишешь. Надо видеть, и все». Жан подождал, пока стечет бульон с кусочка мяса, донес его до своей тарелки и обмакнул в соус карри. Подул на него и положил в рот. Медленно прожевал, проглотил и добавил: «Надо видеть, это такое, что правда не поддается описанию, нет таких слов». Жан печально покачал головой, будто нехватка слов удручала его сильней, чем людские беды, которые он не способен был живописать.

Лизе вспомнилась Калькутта, тот страшный и захватывающий — не оторвешься — репортаж, что она видела не так давно по телевизору. Передача была про мать Терезу, и действительно, повсюду ее окружало множество детей — наверно, те самые дети, о которых говорил Жан; тут Лиза наконец поняла, что же он, по всей видимости, хотел этим сказать. Ну да, они ведь ездили в Индию и в Индонезию, Мюриэль и Жан, в прошлом году. Их не было целый месяц, Лиза тогда несколько раз заходила к ним полить цветы. В благодарность они подарили ей статуэтку — смешного пузатого человечка. «Это Будда», — сказал Жан. Лизе он понравился — такая лапочка. Она поставила его в подвале на полку над стиральной машиной. Вообще-то надо бы найти ему другое место, потому что всякий раз, доставая стиральный порошок или ополаскиватель, она задевает фигурку, и та грозит упасть. Крайне неудобно получается.

«Просто объедение твое фондю, Лиза, в самом деле, оно удалось тебе на славу, ты бесподобно готовишь!» — восторженно выдала Мюриэль, извлекая из бульона кусочек брокколи. Норман присоединился к похвалам, Жан сдержанно покивал головой. У Лизы так и вертелось на языке: «Да бог с тобой, Мюриэль, милочка, что ты, не смеши меня!» В самом деле, разве может не удаться фондю по-китайски? Это уж надо быть или очень невезучей, или совсем криворукой. Или просто дурой? «Спасибо», — все же сказала она, а про себя подумала, что с тем же успехом могла бы приготовить жаркое, курицу или рыбу. Но Мюриэль и Жан — такие давние друзья. Они с Норманом не видели их почти четыре месяца, и фондю по-китайски показалось ей самым подходящим вариантом из всех возможных: все вилки ныряют в общий котел, все сыты и довольны, и полное единение душ. «О да, фондю по-китайски сближает», — сказала себе Лиза, убежденная в правильности своего выбора.

Жан подцепил вилкой гриб и окунул в бульон. Его вилка налетела на вилку Нормана, а та рикошетом стукнулась о вилку Мюриэль. «Боробудур на Яве… — произнес он задумчиво. — Когда видишь этот памятник, чувствуешь себя таким крошечным, таким жалким, таким… ничтожно малым. Мы ведь так ничтожно малы, правда? А когда видишь Боробудур, ощущаешь себя крупинкой земли… обращаешься в пыль». Он приложил большой палец к указательному и сощурил глаза, наглядно показывая микроскопичность расстояния между ними. У Лизы мурашки побежали по спине: нет, это невозможно, она не хочет быть такой малюсенькой. Никогда и ни за что. Жан, как всегда, все преувеличивает. Все же, если уж выбирать, Лиза предпочла бы стать землей, но не пылью. Вернуться в землю. Не быть вечно гонимой ветром. Чего Лиза не выносила, так это нестабильности.

Лиза посмотрела на Жана: тот извлек свою вилку из бульона, снова зацепив вилки Нормана и Мюриэль. «Не мала ли посудина? — подумалось ей. — Да… Надо бы купить другую, побольше». Она перевела взгляд на Мюриэль, сидевшую напротив, потом на Нормана, сидевшего по левую руку: а чем бы предпочли стать они? Землей или пылью? Пожалуй, ее засмеют, если она об этом спросит.

Жан положил вилку на тарелку; от гриба шел пар. Он подтянул рукава и откинулся на стуле. «А как дела у тебя на фирме после слияния?» — спросил его Норман. «Все отлично», — отозвался Жан. Он взглянул на свой гриб так, будто уже наелся, и продолжал, подняв глаза на Нормана: «Знаешь, если бы ты мне сказал, когда мы учились в коллеже, что когда-нибудь я приду к убеждению, что желания — корень всех бед, и буду учиться обуздывать их, говорить „нет“ этой самой жалкой части своего „я“, ни за что бы не поверил. А между тем сегодня я именно так смотрю на жизнь». Мюриэль погладила Жана по затылку и, смеясь, добавила: «Я тоже, милый, мы с тобой вместе встали на духовный путь… Вот только иногда мне за тебя тревожно, ты впадаешь в интегризм…» Жан поморщился: «У тебя холодные пальцы». И Мюриэль убрала руку. Приподняв брови, она взглянула на Лизу, словно бы говоря: «Ох уж эти мужчины! Все одинаковы!» Лиза постаралась ответить ей своим самым красноречивым взглядом, означавшим: «Да, но что поделаешь, мы их все равно любим!»

Норман, поставив локти на стол, недоумевающе глядел на сидевшую перед ним чету. «Ох уж эти ваши дзенские штучки, — вздохнул он. Отпил глоток вина и добавил: — Взял я тут месяц назад одного такого сумасшедшего сотрудником — тоже мне freak, — представляете, он в обед запирается в кабинете и медитирует. Честное слово, уволю, если не прекратит». Мюриэль заерзала на стуле и обрушилась на Нормана с упреками: так нельзя, существуют права человека, каждый волен исповедовать ту религию, которая ему близка. Норман вышел из себя: «Религию засунь себе знаешь куда? Что ни день, после обеда ладаном разит по всему офису, голова раскалывается! Ладан, мать его, напоминает мне детство, когда меня таскали к мессе каждое воскресенье!» Лиза вздрогнула и повернулась к мужу: «Норман, прошу тебя, выбирай выражения». Норман глубоко вдохнул, шумно выдохнул, махнул рукой у самого Лизиного лица и кивнул успокаивающе: «Ладно, все нормально». Лизу это не сильно убедило, но мысли ее уже вернулись туда, где они были прерваны бранью мужа.

Что-то такое зацепило ее в словах Жана. Если Мюриэль и Жан обуздывают свои желания, означает ли это, что они поставили крест и на плотских утехах, то есть на… своей сексуальной жизни? Господи, вот глупость-то! Как можно отказывать себе в этих маленьких радостях? Лиза вспомнила один вечер на прошлой неделе и почувствовала, что краснеет. Она тогда приняла ванну с лавандовым маслом и спустилась к Норману — он работал в своем кабинете в подвале. Лиза помассировала ему плечи, потом шею, потом развязала галстук. Не слушая протестов, развернула его на стуле лицом к себе. Чуть отступила, чтобы он видел ее всю с ног до головы, и скинула халат, легко соскользнувший с теплого, лоснящегося от масла тела. Оставшись перед мужем обнаженной, она закрыла глаза и ждала: вот сейчас горячие руки Нормана зашарят по ее телу, вот сейчас его влажные губы приникнут к ее соскам, вот сейчас его затвердевшая плоть прижмется к ней и войдет наконец в ее лоно. Не открывая глаз, Лиза услышала, как муж зашуршал на столе бумагами и выключил компьютер. Они поднялись в спальню, и Норман пошел в ванную, а Лиза ожидала его на супружеском ложе. Наконец он лег рядом и минут пятнадцать занимался с ней любовью. После чего спустился в гостиную посмотреть телевизор. «Это было изумительно, милый», — окликнула его Лиза в дверях. Он обернулся и сказал ей: «Это ты изумительна». Лиза сменила простыни и легла, слегка утомленная и полностью удовлетворенная.

— Лиза, твой кусок переварится, — окликнула ее Мюриэль, протягивая ей вилку, забытую в бульоне. Лиза взяла вилку, кусочек мяса на ней стал серовато-коричневым. Лиза обмакнула его в соус со смесью перцев, подула, поднесла ко рту. Она жевала и рассматривала Жана, вдруг попытавшись представить, как отреагировал бы этот мужчина, разденься она перед ним. Смог бы он устоять, сказать «нет» телу, которое она так хорошо сохранила и за которым так заботливо ухаживала? Такому изумительному телу? Гм… Лиза не была в этом уверена. Она посмотрела на Мюриэль, задержала внимательный взгляд на лице подруги: сколько же на нем морщинок! Мюриэль наверняка пользуется ночным кремом не Лизиной любимой марки. Как она вообще могла так себя запустить? Кстати, кажется, и поправилась за это лето? Прибавила фунтов пять или десять, если не больше. Какой-то внутренний голос нашептывал Лизе: «С такой женой, как Мюриэль, Жану, пожалуй, не составляет труда обуздывать свои желания». Лиза отмахнулась от злопыхательского голоска, осторожно накрутила тонкий ломтик мяса на вилку и опустила ее в бульон. Жан снова заговорил, а Лиза вдруг устыдилась: откуда, с какой стати возникли у нее эти похотливые мыслишки на его счет, ведь, кажется, такого с ней еще не случалось за все двадцать лет, что они знакомы?

Жан достаточно жестко наскакивал на Нормана: «А тебе что дзен, что не дзен, все по барабану? Ты-то сам ни во что не веришь, считаешь себя выше всего этого, да? Life's a bitch and then you die? Who cares?[2] Ничего нет ни до, ни после, стало быть, сейчас можно все?» Норман выловил из бульона кочешок цветной капусты и тут же положил его на тарелку. Лицо его закаменело; разговор ему явно не нравился. «Неправда, Жан, все не так. Когда я рыбачу, когда я один в лодке, и солнце садится над озером, и кружат птицы, а вокруг темнеют огромные ели, вот тогда я думаю: это в природе кроется что-то такое, потому что она слишком прекрасна. Слишком совершенна. Бога надо искать в природе». Норман отпил большой глоток вина. Жан, похоже, не принял сказанное всерьез и посмотрел на Нормана с недоверием: «Вот как, рыбачишь, значит, по выходным? Весной или осенью? А! И зимой, наверно, как же, подледный лов для уважающего себя рыбака… В следующий раз, когда поедешь на рыбалку, скажи мне, я бы составил тебе компанию, хочется тоже поглядеть на эту самую божественную природу. Ну и как, Норман, крупные рыбы тебе попадаются?» Мюриэль вдруг пожаловалась: «Уф… Что-то жарко стало». Она сняла жакет и повесила на спинку стула. Лиза встала, убавила температуру. Когда она вернулась на свое место, Жан поинтересовался, какой улов привозит ей обычно Норман — лососей, окуней, форелей или треску? Лиза понятия не имела. Видно, Норман не был удачливым рыбаком, поскольку рыбы он ей с рыбалки никогда не привозил — может быть, всю ее съедал на месте, по-походному. Лизу это мало волновало: она отоваривалась в лучшем рыбном магазине города.

Она посмотрела поочередно на Нормана, Жана и Мюриэль. Ох… Как бы ей хотелось убедить их, что главное — это быть здесь и сейчас, в кругу друзей, за этим фондю по-китайски, что остального все равно не постичь, что каждый все узнает в свой час и не раньше. Он придет, этот час, конечно, придет, но не стоит о нем слишком задумываться, это же так грустно! И кому охота терзаться ради неведомо чего? Лиза пригубила вино и высказалась: «Бог, Бог… Помню, в детстве старушки-монашки в монастыре… Не выучишь молитвы наизусть — линейкой по пальцам. Бог… Нет, это несерьезно. А сколько сект развелось — того и гляди… И вообще, может, в сущности, там ничего и нет. Хотя что-то, конечно, есть, судьба, ангел-хранитель, аура там, бессмертная душа и всякое такое, вы понимаете, о чем я? Ну так и что? Стоит ли ради этого подавлять свои желания? Верить в какого-то Бога? Нет, все эти боги устарели». На этих словах Лизу внезапно разобрал неудержимый смех. Она представила себе старика с длинной белой бородой, такой огромной, что она стелется по небу облаками; потом представила, как маленький Будда стирал бы и гладил белье ее молитвами… «Устарели, безнадежно устарели!» — хохоча, взвизгивала она. Мюриэль нерешительно рассмеялась, вторя ей, а Норман успокаивающе погладил жену по затылку. Лиза с трудом отдышалась и проговорила: «Бог, Будда… Сказки все это». Придя наконец в себя, она извлекла свою вилку из бульона. Кусочка мяса на ней не было. Жан, который до сих пор только молча качал головой, весь подобрался и изрек утробно-пророческим голосом: «Это знак». Лиза ошарашенно уставилась на него. «Ох, нет! С ума сошел, замолчи! Не смей говорить такого!» — закричала она, не на шутку перепугавшись. Лиза, надо сказать, была суеверна.

Соус карри кончился. Лиза заметила пустой соусник, встала и, взяв его, ушла в кухню. В холодильнике, кажется, был еще.

С улицы в стеклянную дверь кухни скребся Сони. Может, пить захотел? Лиза открыла, вытерла ему лапы старым полотенцем, специально для этих целей припрятанным у двери, и пес ворвался в кухню вместе с порывом сквозняка. Он кинулся к ней ласкаться, и его хвост бешено метался из стороны в сторону. Лиза погладила его кончиками пальцев. Сони не желал отходить от нее ни на шаг, путался под ногами и ужасно мешал. Лиза вздохнула: «Ох, собака… Житья от тебя нет». В тарелке на кухонной стойке остались тарталетки с копченой лососиной и каперсами. Лиза взяла одну и бросила псу прямо в пасть. Потом помыла руки. Достала из холодильника баночку с соусом карри, поставила ее на стойку и вдруг почувствовала, как что-то сдавило ей горло и тянет назад. Ее душили! «О-о… Не надо!» — еле выговорила она. Неужели это сбывалось пророчество Жана? Обеими руками Лиза схватилась за шею. Ощутив под пальцами туго натянутую ткань желтого шарфа, повернула голову: один конец защемило дверцей холодильника. Она отступила назад и высвободила шарф. Глубоко вздохнула, и зашедшееся было сердце вновь забилось спокойно.

Лиза достала ложку и наполнила соусник. Сони опять крутился под ногами, облизываясь. «Может, хватит, обжора?» — прикрикнула на него Лиза. Сони протянул ей мохнатую лапу — вот еще не хватало, разве она просила? Ей вдруг стало не по себе от взгляда собаки. Ласковые, невинные, бездонные глаза Сони смотрели на нее с мольбой. В них, в этих глазах, было что-то до того человеческое, что делалось жутко. А вдруг Сони — реинкарнация голодающего ребенка из Калькутты? Как знать. Лиза взяла с тарелки оставшиеся тарталетки, пересекла кухню и, открыв дверь, бросила их на снег. Сони пулей вылетел за угощением. Реинкарнация ли, нет ли, оставлять пса в доме она не собиралась: еще сунется в столовую попрошайничать, а этого Лиза не любила. Она заперла стеклянную дверь и, не удержавшись, взглянула на себя в зеркало. «Надо же, прическа великолепно держится. Просто золото эта новая парикмахерша», — думала она, возвращаясь в столовую с улыбкой на губах и соусником в руке.

Мюриэль дожевала кусочек мяса. «Очень вкусно, Лиза, милая, но я, право, наелась, больше не могу». Она положила вилку — три остальные уже лежали в тарелках — и повернулась к мужу: «Жан, что-то ты сегодня все молчишь, уже, наверно, полчаса ни словечка не вымолвил». Жан пожал плечами. «Хочешь кофе, старина?» — предложил Норман. «Нет, он не хочет, — ответила за Жана Мюриэль. — Вот уже несколько месяцев он пьет только чай». «Тоже дзенские штучки! — хохотнул Норман и вдруг хлопнул себя по лбу. — Черт! — выругался он, повернувшись к Лизе. — Кофе-то я купить забыл. Вот черт!» Лиза отчитала мужа: она ведь дала ему список, что сегодня купить, и кофе там был. «Черт, — тупо повторял Норман, — дорогая, прости, совсем из головы вылетело». Лиза вздохнула и доверительно поделилась с Мюриэль: «Все они одинаковы, ничего попросить нельзя». Мюриэль улыбнулась ей: «Ну что ты, милая, одну-то вещь можно, только одну, но она стоит всего остального!» Женщины понимающе переглянулись и рассмеялись. Лизе подумалось, что она была не права: похоже, Жан и Мюриэль все-таки как-то ухитряются примирять свои духовные практики с земными желаниями. Или же в словах Мюриэль вовсе не было никакого тонкого намека Жану? Да уж, Лизе очень бы хотелось это знать.

Тут вдруг Норман встал и заявил, что намерен поехать за кофе в круглосуточный супермаркет. «Да это же на другом конце города! — заахала Лиза. — И ты столько выпил, куда тебе за руль? Не дури!» Но Норман уже надевал плащ, который успел снять с вешалки в прихожей: «А я говорю — поеду, в конце концов, это моя вина. Может, еще что-нибудь нужно?» — спросил он. Мюриэль встрепенулась: «Ой, да, спасибо, напомнил. Я забыла дома сигареты». «Буддистка, называется, — улыбаясь, покачал головой Норман. — Что же ты не обуздаешь свое желание глотнуть никотина?» Мюриэль призналась, что не может: «Особенно после ужина, это для меня критический момент» — и предложила составить ему компанию, они ведь оба пострадали от собственной рассеянности. Она встала: «Нет-нет, Лиза, не беспокойся!» — пошла за своим пальто, вернулась с ним в гостиную. Жан смотрел на нее тяжелым вопрошающим взглядом. «Ты уверена, что никак не сможешь обойтись без сигарет?» — спросил он с нажимом. Мюриэль, застегивая пальто, улыбнулась ему: «Извини, Жан, но при всем моем уважении… Мне сейчас так хочется закурить, что я и у Будды стрельнула бы сигаретку!» Лиза, не удержавшись, хихикнула. «Да уж, вот тебе и все божественные помыслы!» — торжественно объявила она. Норман и Мюриэль были уже в сапогах. «Смотрите, осторожней, дырявые головы!» — напутствовала их Лиза. Они вышли, и Лиза повернулась к Жану: «У меня есть чай „Эрл Грей“ и травяной. Какой ты предпочитаешь? Пойду поставлю чайник». Жан сидел, поставив локти на стол и упершись подбородком в ладони. Он не сводил глаз с опустевшего перед ним стула Нормана. Он вздохнул: «Я бы выпил коньяку, двойную порцию». Лиза встала, взяла с буфета металлическую крышку и прикрыла горелку под фондю. Уходя в кухню, она прихватила посудину с бульоном. «Хорошо, коньяк, двойную порцию. Я сейчас».

Лиза слила бульон на дуршлаг. Остались гриб, два кочешка брокколи, один цветной капусты. И ни единого кусочка мяса. «Я схожу с ума», — сказала она себе. В самом деле, надо же заниматься такой ерундой — искать кусочек мяса, исчезнувший с ее вилки. «Я спятила. Не мог же этот кусочек испариться. Кто-то его съел». Она налила Жану двойную порцию коньяка, себе — мятного ликеру со льдом. Ладони у нее почему-то взмокли. «Какая же я глупая, совсем из ума выжила», — повторяла она про себя. Но это было сильнее ее: ей бы действительно полегчало, отыщись пропавший кусочек мяса. Она вернулась в столовую, держа в каждой руке по бокалу.

Жан сидел все в той же позе. Он показался Лизе хмурым и каким-то потерянным. Она поставила перед ним коньяк и села. Не зная, о чем с ним говорить, из вежливости спросила, собираются ли они с Мюриэль снова в дальние края. «Да, то есть… я поеду в Индию летом. Один». Лиза округлила глаза. «Понимаешь, мне надо прийти в себя», — добавил он. Лиза склонила голову набок, обратив к Жану удивленный и вместе с тем сочувствующий взгляд. Почему же Мюриэль ничего ей не сказала? Они ведь так часто общались по телефону в последние месяцы. Лиза не вполне понимала, что Жан имел в виду, хотя кое-какая догадка на этот счет у нее была. Расспрашивать его не хотелось, рано или поздно она узнает суть проблемы от Мюриэль. Лиза пригубила мятный ликер. И тут Жан вдруг вскочил и заходил по столовой. Он грыз на ходу ногти, шумно дышал и сутулил спину. В какой-то момент он перестал метаться и уставился на свои ноги. Его вдруг прорвало потоком слов: «Лиза, рыбалки Нормана — это неспроста, и конгрессы, которые Мюриэль выдумывает себе каждый месяц, — тоже… И забытый кофе, и сигареты — все это неспроста. Лиза, я не хотел тебе говорить, но я просто не могу больше держать это в себе и видеть, как ты ни сном, ни духом… У Мюриэль с Норманом роман. Я не знаю, как долго это продолжается, но, черт возьми, если б ты видела… Я три месяца назад нашел кассеты. Это такая грязь, такое извращение. Они же смеются над нами, понимаешь?» Лиза ошарашенно смотрела на Жана. На миг ей даже показалось, что ее глючит, мерещится что-то. Но он повернулся к ней, грохнул кулаком по столу и заорал: «Ты понимаешь, Лиза? Мы с тобой рогоносцы! Твой Норман и моя Мюриэль трахаются как последние твари, да еще снимают это на видео! Ты понимаешь?» Жан снова грохнул по столу так, что подпрыгнули тарелки и стаканы. Лизу точно оглушили, она видела склонившегося к ней через стол Жана: багровое, почти фиолетовое лицо, зубы стиснуты, глаза, кажется, вот-вот выскочат из орбит. Вид у него был зверский, ей стало страшно. Она встала и на негнущихся ногах, пошатываясь, добралась до гостиной. Как подкошенная, всем телом, рухнула на софу, чуть не лишившись чувств. Принялась щипать свои руки, щеки, ноги, живот, чтобы как-то опомниться. Жан пришел следом, он стоял над ней и гладил ее по голове. Его голос долетал до нее откуда-то издалека, точно эхо: «Мне так жаль, честное слово, не надо было тебе говорить. Но я живу с этим один вот уже три месяца. Я ничего не сказал Мюриэль, я не хочу развода, я просто не переживу, наверно, это моя карма. Но если бы ты знала: я не сплю, я потерял аппетит, запустил работу, худею…» Ладонь Жана скользила по Лизиным волосам, она ее чувствовала, большую, ласковую. Спокойно, будто так и надо, Лиза взяла эту ладонь и прижала к своему животу. Ощутила сквозь платье, какая она теплая. Теперь это была единственная связующая нить между нею и реальным, осязаемым миром. «…Я на себя не похож, я на нервах, боюсь садиться за руль, того и гляди попаду в аварию…» Лиза не могла больше слышать его стенаний. «Жан, я тебя прошу, заткнись». Это был приказ. Жан осекся, и между ними на несколько секунд повисло молчание. Лиза по-прежнему чувствовала животом тепло руки Жана. Она поняла: единственное, на что ей остается надеяться, — чтобы это тепло разлилось по всему ее телу. Откуда-то вдруг зазвучал в голове голос косметички: «Учитесь слушать ваше тело, оно лучше знает, повинуйтесь ему». Не глядя на Жана и не зная толком, что за сила внушила ей эти слова, Лиза попросила: «Жан, возьми меня». Таким же тоном она могла бы попросить: «Жан, почеши мне спину». Но Жан никак не отреагировал. Лиза подумала, что он, должно быть, не расслышал, она и сама не была уверена, что произнесла это вслух. Тогда она повторила просьбу настойчивее. Жан, дыша все чаще, с присвистом стал объяснять ей, что она не в себе, и это естественно, но она сама не понимает, что говорит, под влиянием минуты, и ради ее же блага он не должен уступать ее внезапному желанию, это скоро пройдет. «Заткнись, Жан, и возьми меня», — перебила его Лиза срывающимся голосом, задрала платье до пупка и, изогнувшись, стянула трусики. Она была в каком-то исступлении, такого с ней давно не случалось. Ей было необходимо, чтобы ее взяли, чтобы кто-то взял ее тело, единственное, что у нее осталось, — она опасалась, что потеряет и его, что оно утечет сквозь пальцы, как это только что случилось со всей ее жизнью.

Если бы она только знала как, то сама бы себя взяла. Да, но она не знала.

Не знала и поэтому еще раз выкрикнула не своим голосом: «Возьми меня, Жан!» Жан опрокинул ее навзничь на ковер и навалился сверху.

Нечеловеческий хрип вырвался из горла Лизы, когда она кончила. Ее пальцы крепко вцепились в ворс ковра. Она с силой рванула его — ей хотелось отодрать ковер от пола, вырвать его, выкорчевать с корнем, а может, и весь дом заодно. Напрасный труд: пятнадцать лет назад она сама выбрала ковровое покрытие наивысшего качества, и рабочие положили его на совесть, потому что знали, что им хорошо заплатят. «Это всем коврам ковер, мадам, вы не пожалеете», — сказали они ей тогда.

Лиза заканчивала расставлять тарелки в посудомоечной машине, а Жан сидел за чашкой чая, когда вернулись Норман и Мюриэль. «Нет, все-таки пригороды — это кошмар! — возмущалась Мюриэль. — Все эти бульвары в лиловых и желтых неоновых огнях!» Норман зашел к Лизе в кухню. «Мы не слишком долго? Пришлось заехать заправиться». Он положил пакет с кофе на стойку, и оттуда высыпалось немного тончайшей кофейной пыли. Лиза не смотрела на Нормана, смотрела только на эту пыль, осевшую на ее безупречно чистой стойке. Она дунула, и кофейное пятнышко исчезло без следа. Сони опять скребся в дверь, и Норман впустил его. «Черт, что такое? Кажется, Сони стошнило, там, в садике, на снегу…» Лиза подошла к двери и выглянула наружу. «Ой, это, наверно, от тарталеток с лососем и каперсами», — сконфуженно призналась она. И почувствовала себя непроходимой дурой. Не потому, что дала собаке тарталетки, а потому, что обсуждала это с Норманом здесь, сейчас, когда ей хотелось ткнуть его физиономией в бугристую желто-розовую лужу, на которую они оба уставились, стоя рядом, или лучше зарыть его в снег среди Сониных какашек, или пробить дыру во льду замерзшего бассейна и утопить его. Но что же тогда будет с ней? Подступила дурнота; казалось, что она стремительно летит в бездну, разверзшуюся у нее под ногами. Норман укоризненно качал головой. «Лиза, дорогая, ну сколько раз тебе повторять? Не корми ты пса чем попало. У породистых собак очень чувствительный желудок, как ты не понимаешь?» — ласково журил он ее, направляясь в столовую, а Сони с виноватым видом трусил за ним следом и пачкал пол, потому что Норман забыл вытереть ему лапы. Лиза что-то пробормотала в свое оправдание, когда Норман уже вышел из кухни. Она закрыла дверь — в садике уберет завтра, не к спеху. Заметив на стекле отражение своей прически с задорными прядками, почувствовала, будто незыблемые и мертвые руины увенчали ее голову.

— Лиза, у тебя есть коричневый сахар к кофе? — крикнула Мюриэль из столовой.

— Нет, но если хочешь, есть мед! — отозвалась она. Что поделаешь, даже загляни она в бесконечность, другого ответа Лиза бы все равно не нашла.

Cheap love[3]

С тех пор как Джоэль возомнил себя новым Феллини — с кем не бывает! — у него всякое либидо просто пропало, словно выключилось и заклинило на off. Не глядит, не дотрагивается и не спит со мной больше. Хоть мой полы голышом — он не заметит, хоть накупи съедобных трусиков с запахом лесных ягод — носом не поведет. Мне уж начинает казаться, что если вообще исчезну, то до него в лучшем случае через неделю дойдет, что надо бы сообщить в полицию.

Это продолжается вот уже третий месяц. Все началось с того, что Фред, его дружок из ресторана, вбил ему в башку, что, мол, кино может делать каждый, это самое общедоступное искусство, и с тех пор Джоэль как спятил. Ходит на курсы фотографии и видеомонтажа, по четыре раза в неделю пересматривает всего Трюффо вперемешку с какими-то китайскими фильмами — полный маразм — и американским малобюджетным кино — ну это уж вообще отстой. «Моя фишка в том, — талдычит он, — что это будет фильм в стилистике trash underground, с изящной отсылкой к Востоку в духе Джеки Чана, так, чтобы soft и вместе с тем интеллектуально, немножко в эстетике „новой волны“, понимаешь? Такого еще никто не делал». Говорит, ему бы только протолкнуть свои короткометражки на всякие важные кинофестивали и их можно будет продавать не меньше чем за пятьдесят тысяч долларов каждую («Американских, между прочим», — уточняет он). Что ни вечер, то Фред торчит у нас, то Джоэль уходит к нему — сценарии они, видите ли, пишут. Послушать их болтовню — обхохочешься, такая это все лажа и лабуда, вот только мне-то не до смеха, потому что из-за этого у меня никакой жизни не стало. На днях Фред пришел со своей девушкой, и я все думала: интересно, у нее такие же проблемы? Сидим мы, как две клуши, помалкиваем, пока они свои гениальные идеи рожают, наконец я не утерпела и спросила ее тихонько: «Слушай, тебя не напрягает, что у твоего парня одно кино на уме?» Знаете что она мне ответила? «Да нет, это же классно, я скоро буду у них сниматься. Они такой кадр со мной задумали, представляешь: грудь голая, а в животе нож торчит. И кровищи, кровищи! Это, правда, за бесплатно, зато даст мне толчок. Я хочу быть актрисой». В общем, такая же чокнутая, как Джоэль с Фредом. Вот тебе и женская солидарность!

Вчера вечером я поняла: не могу больше. Время шло к полуночи, я взяла и сунулась к Джоэлю в гостиную. Он сидел, доводил до ума свой первый сценарий. Он всего два месяца над ним работает, но сказал, что должен кровь из носу закончить на этой неделе, чтобы готовый продукт не выглядел чересчур вылизанным. «Надо делать ставку на спонтанность, этакая „новая волна“ с легким порнушным душком live underground. Это должно казаться импровизацией. Иначе подумают, что я какой-нибудь умник с университетским дипломом, а высоколобое кино всем обрыдло». Как же, подумала я тогда, никому и в голову не придет, что ты хоть однажды побывал в университете: когда снимаешь такую хрень, не стоит опасаться прослыть интеллектуалом. «Я иду спать», — сказала я ему, стоя в дверях, и бедро слегка так выставила. Ну хоть бы голову повернул! Когда через час он пришел и лег под одеяло, я его чуть не изнасиловала, честное слово. Но он лежал бревно бревном. Буркнул, что ему завтра рано вставать, с утра на работу в ресторан, после обеда они с Фредом пойдут выбирать натуру, а вечером у них встреча с парнем, который обещал дать им камеру для первого фильма. «Слушай, Каро, я вымотался, мне надо поспать, чтобы мозги отдохнули», — так и сказал. С ума сойти! Лезть к парню, когда он тебя не хочет, — последней дешевкой себя чувствуешь. Чтобы не унижаться, я отползла на свою сторону и отвернулась. «Ну ты и мудак!» — прошипела ему со злости. А он еще и обиделся: «Ты не понимаешь, что для меня теперь главное в жизни!» Да плевать мне что, меня другое изводит: ведь не так давно главным для него была я. Еще год назад Джоэль ни одной ночи без меня не мог — вообще-то, мы поэтому и съехались. Неужели любовь так быстро проходит? Блин! Даже в журналах для тридцатилетних женщин вроде называют срок подольше.

Сегодня, когда я вернулась с занятий, Джоэль сидел в гостиной и что-то строчил в блокноте. Сил моих больше не было опять весь вечер смотреть, как он вымучивает из себя всю эту кинемато-андеграундно-восточно-интеллектуевую муть. Я пошла на кухню, сделала себе сэндвич и позвонила знакомому дилеру, который торговал с доставкой на дом. Я попросила два грамма, он сказал, пришлет своего человечка в течение часа, ждите. Я успела немного позаниматься, а когда в дверь позвонили, крикнула Джоэлю, чтобы открыл, пока я достану деньги. «Черт, я потеряю мысль!» — заныл он, вставая. Когда я вышла в прихожую, Джоэль с интересом смотрел на курьера. «Я как раз ищу такое лицо для фильма», — сказал он ему. Тот, по-моему, не больно-то поверил: эти ребята со всеми держат ухо востро, такая у них работа. «На роль негодяя, ты как раз тот типаж, что мне нужен», — добавил Джоэль. Парень поинтересовался, сколько за это платят. Джоэль стал объяснять, что у них с Фредом дебютная лента на самофинансировании и гонорара исполнителям они гарантировать не могут. «Зато впишешь яркую страницу в свою биографию», — соблазнял он его. Парень протянул мне пакетик, я отдала ему деньги. Он посмотрел на Джоэля вприщур — ясно было, что кино ему по фигу. Он громко шмыгнул носом и изрек: «Как говорят в нашем бизнесе, по money по candy. Нет монет — нет конфет». После того как за курьером закрылась дверь, Джоэль схватился за голову и выкрикнул: «Когда я прославлюсь, он об этом пожалеет!»

Я пошла в кухню и закурила косяк. Джоэль заглянул ко мне, тоже затянулся: «Для вдохновения». А потом спросил, что я делаю сегодня вечером. «К любовнику пойду, — выдала я, равнодушно так. — Помнишь приятеля Мартины? Он давно на меня глаз положил». Я просто хотела поддеть Джоэля, вроде как проверяла. Он покачал головой, помолчал немного и ответил как-то уж слишком спокойно: «Нет, не помню, кто это, но я тебя понимаю, ничего не поделаешь, ты живой человек. Я сейчас должен выкладываться весь с потрохами ради моих фильмов, обещаю тебе, когда дело пойдет, я буду уделять тебе больше внимания. А пока, если ты завела любовника, мне лучше об этом не знать. Ты все-таки моя девушка, Каро, и твои взбрыки могут отразиться на моем творчестве. А сейчас я просто ни на что не имею права отвлекаться, понимаешь? Даже на тебя. Так что, будь добра, больше не говори мне об этом. Сделай одолжение, ладно?» Он налил себе соку и ушел в гостиную.

После такой реакции мне расхотелось признаваться ему, что я пошутила. Вообще-то я никуда не собиралась сегодня, но теперь пришлось около девяти пойти пить пиво в кафе на углу. Вот и сижу уже третий час, чтобы не возвращаться слишком скоро: я ведь пошла к любовнику. У меня одна надежда: может, Джоэль будет мучиться, метаться, на стенку лезть так, что не сможет больше кропать свои дерьмовые сценарии. Ничего, я еще поборюсь. Если надо, буду торчать здесь хоть каждый вечер.

Семейный завтрак

Поскольку было заказано специальное меню, выбор оказался небогат. На карточке, лежавшей в центре стола под пластиком с пятнами от жирных пальцев, значилось следующее: блины с маслом, блины с сыром, блины с сыром и ветчиной. Дополнительно можно было взять кленовый сироп или соус бешамель. Кофе входил в программу, но в кофейнике на столе был холодный. Дядя Франсуа встал и пошел с кем-то здороваться.

— Местечко неказистое, — сказала мама, украдкой оглядываясь вокруг.

Что верно, то верно: это была старая блинная с закопченными деревянными стенами, увешанными для украшения всяким хламом типа номерных знаков и бутылок от кока-колы. На окнах висели желтые занавески — поди знай, был ли это их изначальный цвет. Пробившийся в окно солнечный луч освещал облако пыли.

— Ну что ты, мама, — возразил я. — Здесь очень мило, запросто, по-свойски.

Мой брат Тьерри согласно покивал. Мама, по-моему, осталась при своем мнении, но все-таки улыбнулась. Она погладила наши руки на столе и глубоко вздохнула.

— Спасибо, мальчики, что не бросили меня.

Мы с Тьерри хором ответили, что для нас побывать здесь — большое удовольствие. Я еще добавил от себя, что это дело важное и нужное, потому что нельзя терять связи с родственниками. Тьерри шепнул мне на ухо:

— Жюльен! Ты ври, да не завирайся!

— Да ладно тебе, расслабься.

Сначала-то мы с братом вообще не хотели ехать. Когда мама озадачила нас этим приглашением, мы сидели с девчонками в подвале, смотрели видак. Она спустилась с корзиной грязного белья и сказала нам: «Мне только что позвонила тетя Сюзанна: ежегодный семейный завтрак, на который собираются все Лавалле, состоится в следующее воскресенье в Валь-Морене. Поедете со мной?» Сказала и пошла дальше к стиральной машине. Тьерри повернулся ко мне и спросил: «А кто это — тетя Сюзанна?» Я пожал плечами и спросил его: «А где это — Валь-Морен?» Амели и Жозиана зашикали: им интересно, а мы мешаем. Мы с Тьерри замолчали в тряпочку, только вздохнули. Конца фильма я почти не понял, все думал, с какой стати мама вдруг собралась на ежегодный семейный завтрак, — не нравилось мне это, видно, одиночество ее совсем достало. Потерял я не много: фильм в видеоклубе выбирали Тьерри с Жозианой, и, как всегда, это была полная мура.

— Что ж вы, ребятня, своих подружек с собой не взяли? — спросил дядя Франсуа.

Тьерри ответил, что наши подружки уехали на выходные кататься на лыжах. У мамы вытянулось лицо, похоже, она пожалела, что не разрешила нам пригласить Амели и Жозиану. Когда мы спросили, можно ли, мама сказала: «Мне бы хотелось поехать с вами втроем. Я так давно не видела родных». Тьерри надулся и заворчал: мало того что тащат на какой-то нудный завтрак с незнакомыми дядями-тетями, так еще и с Жозианой повидаться не получится, вечером-то в воскресенье она работает. Я даже удивился: с каких это пор он дня не может прожить без Жозианы? «Ну почему же с незнакомыми? — возразила мама. — Вы ведь помните дядю Франсуа?»

Да уж! Дядю Франсуа мы помнили, как не помнить! Это был брат маминого отца, которому когда-то, в детстве, родители подкидывали нас с Тьерри, уезжая отдыхать. Он жил на ферме в Вениз-ан-Квебеке. Его жена, вылитая злая мачеха из сказки, — она потом загнулась от рака, не помню, какого органа, — заставляла нас есть телячью печенку: «Ешьте, детки, ешьте, в ней много железа, у вас будут мускулы, как у Попая», — так она говорила. А нас с братом мутило от одного запаха телячьей печенки, когда тетка бросала ее на сковородку в лужу растопленного масла, мы ныли и просили на обед обычных гамбургеров. Какое там: она накладывала нам полные тарелки и садилась за стол: «Будете сидеть, пока все не съедите». Что меня, что Тьерри переупрямить было трудно, телячья печенка застывала на тарелках, а тетка в наказание сажала нас на хлеб и воду до конца недели. В общем, так или иначе, Тьерри в точку попал: на этом завтраке мы никого не знали, кроме дяди Франсуа, конечно, но он не вызывал у нас приятных воспоминаний, скорее наоборот, по крайней мере у меня. Мамины братья и сестры на ежегодных завтраках семьи Лавалле не бывали, наши кузены-кузины тоже, так что мы с Тьерри были здесь моложе всех. Ну прямо тебе клуб золотого века.

Когда Тьерри навешал дяде Франсуа на уши лапши про наших подружек, что, мол, они уехали кататься на гору Сент-Анн, тот откинулся на стуле:

— Ну слава богу! А то я думал, вы не взяли их с собой потому, что боялись, я их отобью! Ха-ха-ха!

Тьерри пнул меня под столом ногой и подмигнул. После такого комментария, пожалуй, оно оказалось к лучшему, что мы приехали на этот завтрак одни: будь с нами Амели и Жозиана, мы бы со стыда сгорели. Мама залилась краской, и, наверно, дядя Франсуа это заметил.

— Ох, черт, Эстелла, — вздохнул он, — прости, пожалуйста. Язык-то без костей, вечно что-нибудь ляпну.

Мама ответила: «Ничего, ничего», но прозвучало это не очень убедительно.

Намек-то был и вправду бестактный: интересно, откуда дядя Франсуа знал, что папа ушел от мамы не просто к другой женщине, но к молоденькой? «Он бросил нас ради двадцатишестилетней девчонки!» — причитала мама, плача, после папиного ухода. И ведь даже в этом он ей врал, так и не признался, сколько на самом деле лет его Лолите: три недели спустя я случайно выяснил, что она еще моложе. Тьерри тогда обещал помочь папе перевезти вещи, но в последнюю минуту вспомнил, что у него на тот день назначен хоккейный матч. Пришлось мне его выручать: он пристал как банный лист, потому что папа, оказывается, пообещал ему мебель для нашей будущей квартиры. Папа дал мне свою машину и попросил нас с Амели отвезти в его новый кондоминиум коробки с какой-то хрупкой дребеденью, которые остались дома в его кабинете. Мы выгрузили коробки и сразу ушли, не больно-то хотелось встречаться с его новой подружкой. «Посидите немного, я познакомлю вас с Жюли», — это он нам сказал. Я довольно сухо ответил, что у нас дела. Но все равно не повезло: выходя из его крутого дома, мы столкнулись с этой самой Жюли — она шла от машины с какими-то цветочными горшками в руках. На ней была мини-юбка в клеточку, две тощие косички болтались, свисая до плеч. Она нас не заметила; когда мы прошли мимо, Амели так крепко стиснула мою руку, что чуть не продырявила ногтями плащ. «Это же Жюли Бруйет! — зашептала она ошарашенно. — Жюли Бруйет! Она училась со мной в одном классе!» В свете этой новой информации девице не могло быть больше двадцати одного года. «Ну и как? Небось с пятнадцати лет трахалась со всеми учителями?» — спросил я Амели. «Да ты что? — фыркнула она. — Забыл, что я училась в монастырской школе?» Это меня доконало. «Во всяком случае, — добавил я, — мой предок старше ее на тридцать лет, видно, у девушки проблемы с Эдиповым комплексом». Амели остановилась посреди тротуара и на полном серьезе объяснила мне, что если у кого и проблемы, так это у моего отца: «Никогда не поверю, что ты не замечал, как он посматривал на Жозиану, когда Тьерри приводил ее к вам домой. И не говори мне, что у нее большие сиськи, это все равно не повод». Я сказал, чтоб не выдумывала, не такой мой отец законченный извращенец, чтобы западать на двадцатилетних, но про себя-то знал, что Амели кое в чем права. Мало того что я частенько замечал, как отец пялился на подружку моего брата, он вдобавок завел привычку здороваться с Амели, на мой взгляд, довольно странным манером: обнимал ее за плечи, ласково так привлекал к себе, и каждый раз мне казалось, что он целует ее чуть дольше, чем следовало бы. Ладно, проехали, а в тот день я все-таки попросил Амели не говорить маме, сколько на самом деле лет папиной крале. Почему-то я подумал, что от этих пяти лет разницы ей, и без того униженной, станет еще больнее. Сам-то я был даже рад, что папа ушел из дома. В последние годы он только и делал, что к нам придирался, и к Тьерри, и ко мне. Иначе как «разгильдяями» нас не называл, потому что мы отказались поступать в университет на юридический. Сначала Тьерри выбрал спорт, а на следующий год я нарочно завалил экзамен по праву, чтобы записаться на факультет антропологии. Правда, Тьерри нашел с ним общий язык: он же у нас спортсмен, так что они вместе ходили на хоккей, говорили о гольфе и теннисе. Мне было труднее заинтересовать его недостающим звеном или выживанием наиболее приспособленных видов — он находил эти разговоры чересчур учеными. Можно подумать, если бы мне пришлось зубрить наизусть гражданский кодекс, ему было бы интереснее! Да пошел он! Я так и не виделся с ним с того раза, когда помогал ему перевозить вещи. Кстати, мог бы этого и не делать: обещанной мебели мы с Тьерри так и не дождались. Брат иногда обедает с папой. Он каждый раз зовет с собой меня, но я отказываюсь — из-за мамы: она-то уверена, что мы порвали с отцом все отношения. Из-за этого мы ссоримся с Тьерри: я называю его «грязным предателем». Но это для меня не новость: в первый раз он отколол нечто подобное, когда его приняли в школьную сборную по футболу, — стал раз в неделю жрать телячью печенку.

К нашему столу подошел какой-то старичок с погасшим бычком во рту.

— Как твои коровы, Фрэнк? — спросил он дядю, от души хлопнув его по плечу. — Ба! Да это же Эстелла! Эстелла!

Он узнал маму, она, похоже, его не помнила. Старичок покачал головой, не спуская с нее глаз.

— Слыхал про твоего мужа, — громогласно, чуть не на весь зал, продолжил он. — Сюзанна, кажется, сказала Клодетте, та — Рите, а Рита — моей жене. В общем, мир тесен, а что ты хочешь, ведь жизнь же продолжается, а?

Мама вежливо улыбнулась ему и опустила глаза. Старичок заговорил о чем-то с дядей Франсуа. Народу тем временем прибывало. Со всех сторон взгляды устремлялись на маму, люди наклонялись друг к другу и перешептывались. Многие грустно качали головами. Маму узнавали, кажется, все, но никто не подошел к ней, даже просто поздороваться. За каким бесом мама сюда поперлась? Чем могли ее утешить родственники, которых она сто лет не видела? Какого чуда она от них ждала? Раньше мы никогда не бывали на этих ежегодных сборищах родни ее отца, почему же именно сегодня?

Старик ушел на свое место, а в зале появились официанты, катя перед собой тележки с тарелками. Они останавливались у каждого стола и спрашивали: «С сыром, с ветчиной и сыром, с маслом?» Чтобы блины не остывали, тарелки были прикрыты фольгой.

— Ну прямо как в больнице, — сказал Тьерри, попробовав блин.

— В больнице-то куда хуже, малыш, — просветил его дядя Франсуа. — Моя жена от больничной жратвы померла.

Тьерри отодвинул свою тарелку. Маме блин тоже не понравился, по глазам было видно. И правда дерьмо, но я свой съел ради приличия, чтобы о нас не подумали плохо: мама ведь так давно не виделась с родными и наверняка еще столько же не увидится, так пусть лучше эти люди поминают нас потом добром, верно?

Когда завтрак закончился, мама встала и пошла поздороваться с какими-то старушками, сидевшими поодаль, — наверно, это были сестры ее отца. Она не видела их, кажется, с тех пор, как умерли ее родители, а это было лет десять назад. Дядя Франсуа тоже поднялся и сказал нам, что надо бы размять ноги. Я закурил, а Тьерри спросил, как мне нравятся номерные знаки на стенах. «Жуть», — честно признался я. Он нахмурился и сказал, что, на его взгляд, в этом что-то есть и было бы неплохо так украсить нашу будущую квартиру.

— Давай побродим по автомобильным кладбищам, поищем старые американские номера, ладно? — добавил он.

Я заметил, что прежде, чем забивать себе голову украшением стен нашей будущей квартиры, надо еще эту квартиру найти, причем такую, чтобы устроила нас обоих. «Да ладно тебе, Жюльен, что-нибудь найдем!» — отмахнулся он. Идея снять квартиру на двоих созрела у Тьерри в рождественские каникулы. Кое-кто из его друзей уже отделился от предков, и Тьерри решил: вот она — красивая жизнь. Он поделился со мной своим планом. «Пора начинать жить самостоятельно», — так и сказал. Понятное дело, он имел в виду, что мы сможем приводить домой наших подружек, когда нам вздумается, да и других девчонок тоже, если захотим. Уговаривал меня: «Соте on, Жюльен, отделяемся!» А я иногда таким бываю рохлей — сказал ему: «Ладно», будто он попросил о пустяковой услуге, вроде как в прошлую субботу, когда братец наказал мне, уходя: «Если позвонит Жозиана, скажи ей, что я ушел судить хоккейный матч, или нет, лучше скажи, что я на собрании футбольной команды, ладно?» «Ладно», — кивнул я. Жозиана, правда, в тот вечер не позвонила.

Пока официанты убирали со столов, Тьерри все талдычил мне про эти кошмарные номерные знаки, но я слушал вполуха. Я смотрел на маму в окружении старушек, которые стрекотали как заведенные, а она молчала. Молчала, рассматривала свои ногти и, наверно, даже не вникала в разговор. Уже почти три месяца как папа ушел, он хлопнул дверью в последний раз 15 января, я точно помню, потому что это было накануне моего дня рождения. Нетрудно догадаться, что я не очень весело отпраздновал свое двадцатидвухлетие. Я все думал: сколько нужно времени, чтобы забыть человека, с которым прожито больше двадцати лет? Даже хотел обратиться к школьной психологине, но секретарша сказала, что на ближайшие три недели записи нет, ну я и плюнул. Все равно я плохо себе представляю, что бы ей сказал. Что отец у меня негодяй и как мне тяжело оттого, что природа не смогла дать мне лучшего? Что мне тревожно за маму, когда она не спит ночами, сидит до утра в кухне, пьет травяной чай и рассматривает старые фотографии? Говоря о папе, мама его иначе как «идиотом» не называла, но, стоило мне назвать его «вонючим кобелем», она выходила из себя и кричала, что от вонючего кобеля никогда не родила бы двоих детей. Ну и кто же он в таком случае? На этот вопрос она, по-моему, сама не смогла бы ответить. В общем, я не был уверен, что она готова пережить наш уход из дома. Я говорил об этом Тьерри, но он только отмахивался: «Да брось ты». Он-то считал, что мама быстро оправится после папиного ухода: «Мамочка у нас еще хоть куда, вот увидишь, как только мы свалим, быстренько себе кого-нибудь заведет». А я думал: так ли все просто? Не почувствует ли она себя еще более одинокой, если мы уйдем? Тьерри возражал, что нельзя же всю жизнь держаться за ее юбку, а во всей этой истории с разводом нам не в чем себя упрекнуть. «И вообще, если кто и сделает ее счастливой, то уж точно не мы. Ну что мы для нее можем сделать, что можем ей дать, кроме сыновней любви? Так мы ее любим, но мы уже большие мальчики и хотим жить самостоятельно, должна же она это понимать». Оптимист мой братец.

Старичок, тот самый, которого мама так и не вспомнила, поднялся на помост — что-то типа самодельной сцены — в глубине зала. Сцена эта была на самом деле просто широкой доской, поставленной на четыре пластмассовых ящика из-под молока. Он сказал в микрофон «Раз-два-три», привлекая внимание. Разговоры мало-помалу смолкли, и старичок начал свою речь: «Дамы и господа, мы рады вас приветствовать на традиционном ежегодном завтраке семьи Лавалле». В его трясущихся руках оказались какие-то измятые листки; он поднес один к глазам и зачитал десяток имен, уточняя: жена такого-то, кузен такой-то. Какие-то люди в зале всхлипывали и сморкались; Тьерри нахмурился и вопросительно посмотрел на меня.

— А теперь, — продолжал старичок, — традиционной минутой молчания почтим память членов семьи Лавалле, которые ушли от нас в минувшем году — будем надеяться, что в лучший мир.

В зале стало тихо, только голоса официантов да звон посуды долетали из кухни. Старичок выждал, глядя на часы, потом сказал: «Ну вот и все, друзья мои. Теперь я расскажу вам о том, какие мероприятия устраивают члены семьи Лавалле в предстоящем году. Приготовьтесь записывать, дамы-господа».

Мама обернулась ко мне и досадливо поморщилась. Наверно, она уже жалела, что приехала на этот завтрак. Уж не знаю, какие там иллюзии она питала, может, думала, что, прикоснувшись к своим корням, обретет новый смысл в жизни. Сейчас-то я видел, что она разочарована.

Старичок с микрофоном завелся надолго: выезды на рыбалку в июне, на лов устриц в сентябре, посиделки раз в три месяца у такой-то и ежемесячные партии в бинго у такого-то. Тьерри, не выдержав, засмеялся, так заразительно, что я тоже прыснул. Дядя Франсуа спросил, не хотим ли мы записаться на праздник уборки кукурузы, который состоится у него 15 августа.

— По пять монет с носа, — добавил он, — но для вас, мальчуганы, могу сделать скидку — по четыре.

Он помахал перед нами конвертом, на котором уже были записаны две-три фамилии, а внутри лежало несколько пятидолларовых бумажек. Тьерри ответил, что, к сожалению, именно пятнадцатого день рождения у его девушки и он уже заказал столик в шикарном ресторане.

— Ну а ты-то хоть, Жюльен, — спросил дядя Франсуа у меня, — приедешь?

Я покачал головой и сказал, что наши с Тьерри девушки — близнецы. Дядя Франсуа встал, потирая поясницу, и пошел агитировать гостей за другими столами.

— Знаешь, будь наши девушки близняшками, у твоей были бы сиськи побольше, — схохмил Тьерри.

— Или у твоей поменьше.

Зал вокруг нас превратился в самый настоящий базар: одни собирали деньги на свои мероприятия, другие записывались. Тем временем четыре старушки с грехом пополам вскарабкались на так называемую сцену. Мама вернулась за стол, и я спросил ее, кто это.

— Толстая — тетя Сюзанна, остальных не помню, как зовут.

Тьерри поинтересовался, скоро ли мы поедем.

— Мне тоже до смерти скучно, — призналась мама. — Как только они скажут свою речь, сразу сбежим.

Вернулся дядя Франсуа и пожаловался, что никого не удалось записать.

— У Фернана барбекю как раз накануне моего праздника, понятное дело, с утра никто ко мне не поедет, — сетовал он. — Тьфу ты, пропасть! На будущий год надо будет с ним потолковать. Я уже пятнадцать лет устраиваю праздник сбора кукурузы и не допущу, чтобы меня так оттирали!

— Раз-два-три, — сказала в микрофон толстая тетя Сюзанна. Все расселись по местам. В зале вдруг стало очень тихо.

— Всем добрый день! — поздоровалась тетя Сюзанна.

Мама так тяжело вздохнула, что мне стало смешно. Толстуха начала свою речь — о женщине, которую вся семья очень любит и которая сегодня впервые присутствует на ежегодном семейном завтраке. Мама заерзала на стуле, а все в зале уже смотрели в нашу сторону. Дальше тетя Сюзанна поведала, что с этой женщиной в минувшем году стряслась беда. Они — Рита, Клодетта, Моника и сама Сюзанна — не могли остаться равнодушными к случившемуся и собрались на неделе, чтобы сочинить для нее песню, призванную подбодрить бедняжку. Мама сидела вся красная и с убитым видом качала головой. Четыре старушки припали ртами к микрофону и хором объявили, что исполняется «песня надежды для тебя, Эстелла», показав при этом на маму пальцами.

Гости отбивали ритм, хлопая в ладоши, — больше никакого музыкального сопровождения не было. Старушки пели а капелла на мотив «Светлого ручья», но это надо было знать, потому что фальшивили они безбожно. В песне шла речь о маленькой девочке из Репантиньи, эта девочка любила ходить в гости к своим тетушкам, у которых всегда были припасены для нее сладости, а потом эта девочка выросла и хорошо училась на финансово-экономическом факультете, пока не встретила на своем пути злого волка — подразумевался, конечно же, отец. Я не запомнил всю песню, но припев, который старушки повторили раз пять, не меньше, а все старики в зале подхватывали, был такой:

Эстелла, ты прекрасна, Горюешь ты напрасно, Какие твои годы, На бывшего наплюй, Вперед шагай ты смело, Жизнь новую начни! Мы любим тебя, Эстелла, И конфет для тебя припасли!

Мама все качала и качала головой, и крупные слезы потекли по ее щекам. Я взял ее руку и крепко сжал. У Тьерри глаза были в кучку, он тихо повторял: «С ума сойти», а дядя Франсуа, улыбаясь до ушей, втолковывал маме, что эта песня — лучшее доказательство любви, на какое только способны ее родные.

— Ты поплачь, Эстелла, поплачь. Вот вся пакость-то из души и выйдет, лучшее средство.

Мама от этих слов зарыдала в голос, и в эту самую минуту сцена под четырьмя старушенциями рухнула. Наверно, доска была гнилая — она просто разломилась надвое, честное слово. Старушки, приземлившись на пятую точку, истошно верещали от боли, микрофон затрещал и загудел. Кто-то из служащих блинной прибежал сломя голову из кухни и стал кричать, что сцена была рассчитана на одного человека, а никак не на четырех и заведение ответственности за случившееся не несет. Все старики повскакивали с мест и уже хлопотали вокруг пострадавших старушек, сидеть остались только мы трое.

— Мальчики, пожалуйста, уведите меня отсюда, — попросила мама, всхлипывая.

Тьерри помог ей подняться, а я накинул на нее пальто, и мы вышли — никто этого даже не заметил.

На улице сыпал мелкий серый снежок. Мы пересекли стоянку. Мама вытерла слезы и более-менее взяла себя в руки, но сказала, что машину вести боится. Она дала ключи Тьерри. Он сел за руль и завел машину, а мама расположилась одна на заднем сиденье. Я сел впереди.

— Чертовы психи, — всхлипнула мама.

На шоссе нам навстречу попалась машина «скорой помощи», и я подумал, не в блинную ли она едет. Потом мы выехали на автостраду и повернули к Монреалю. В какой-то момент я оглянулся на маму. Она смотрела в окно на убегающий пейзаж, точно пассажирка в поезде, не знающая, куда едет. После Бленвиля мама задремала, но мы слышали, как шумно и прерывисто она дышит. Тьерри шепотом заметил мне, что о нас старушки в своей песне даже не упомянули; я сказал: «И слава богу», и он со мной согласился. На приборном щитке замигала красная лампочка, и в Розмере пришлось остановиться у заправки.

Тьерри вышел из машины: бензоколонка была с самообслуживанием. Я снова повернулся и посмотрел на маму. Лицо у нее было красное, вспухшее. Я перегнулся через спинку и прикрыл ее пальто, чтобы не мерзла. Хотел погладить ей руку, но она судорожно вздрогнула и отдернула ладонь. Что, ну что я мог для нее сделать? Я почувствовал себя бессильным перед ее горем и мысленно проклял отца, как будто от этого что-то могло измениться. «Мама, мама», — прошептал я. Что «мама»? Какие слова мог я прибавить к этому, которое так много для меня значило, но, произнесенное, превратилось в пустой звук? Пока Тьерри расплачивался за бензин, я всплакнул. Увидев, что он идет к машине с большой коробкой в руках, промокнул слезы шарфом.

Тьерри сунул мне коробку: «Возьми на колени». Он тронул машину с места, бросив печальный взгляд на маму. А потом шепнул мне, что с меня пятерка: он купил набор из двенадцати пластмассовых стаканов, нефтяная компания продает такие всего за десять долларов клиентам, залившим бензина на двадцать и больше. «У меня-то было всего на пятнадцать, но кассирша расщедрилась, — добавил он. — Пригодится для нашей квартиры». Я посмотрел на коробку: на крышке была увеличенная фотография, четыре пластмассовых стакана — синий, желтый, красный и зеленый. Вверху слева — еще одна фотография. За круглым столом в саду сидит женщина, рядом с ней два мальчика и мужчина — муж и дети, конечно же. Они улыбаются, и перед каждым стоит стакан, у всех свой цвет. Посреди стола — кувшин с молоком и графин с апельсиновым соком. Мама на снимке собирается встать, чтобы наполнить стаканы своего семейства. Еще на столе стоит ваза с огромным букетом великолепных цветов. Может быть, дети только что преподнесли их маме или муж, не знаю, но букет тоже был сине-желто-красно-зеленый и такой же четырехцветный зонтик над столом. Все новенькое и сияющее. На небе ни облачка, лужайка ослепительно зеленела, молоко выглядело свежим, сок — вкусным, люди — счастливыми, а стаканы сверкали гранями на ярком солнце, точно хрустальные. В общем, совершенно сказочный сад. А под фотографией мелким шрифтом написано: «Serving suggestion». («Наше предложение»). Ну и кто, спрашивается, смог бы воспроизвести подобную сценку?

Когда мы вырулили на автостраду, я положил коробку под ноги.

— Тебе нравятся? — спросил Тьерри.

Я достал бумажник и дал ему пятерку: Он, не глядя, сунул ее в карман пальто.

— Одной заботой меньше.

Я посмотрел в окно. Стекло запотело от моего дыхания.

— А то! — сказал я.

Держись

Я открыла: за дверью стояла моя мать, прямая, как столб. Казалось, это стоит ей немалых усилий. Октябрь, не жарко, ее голова повязана голубой косынкой. В первую минуту я решила, что она похудела, но потом поняла, что скорее всего просто постарела. «Входи же», — пригласила я, видя, что она застыла как вкопанная и словно боится шелохнуться: возможно, нерв защемила в позвоночнике — перестаралась, выпрямляя спину.

— Лиза, извини, я понимаю, тебе это головная боль, но я всего на одну ночь, — затараторила она, прижимая к груди серый клеенчатый чемоданчик.

Я перевела взгляд на чемоданчик, и она, еще двадцать раз извинившись, стала уверять, что как следует перетряхнула все одежки, когда его собирала. Я закрыла за ней дверь. Развязывая свою голубую косынку, она добавила:

— Так что не беспокойся, с собой я их не принесла.

— Надеюсь, — ответила я. — Ко всему мне только этого не хватало.

Мать поставила свой чемоданчик у раскладного дивана в гостиной, а я подумала: «К чему ко всему?» Я могла бы размышлять над этим вопросом долго, но тут зазвонил телефон. На сей раз можно было не опасаться, что это звонит она и будет битый час долбать меня своими проблемами. Я пошла снять трубку в кухню.

Неделю назад мать позвонила мне в панике: дом, где она живет, заполонили тараканы. Нельзя ли ей переночевать у меня одну ночь, пока ее квартиру будут обрабатывать какими-то убойными химикатами? Морильщики придут на той неделе. Больше ей просто некуда деваться: «Я попросила страховую компанию оплатить мне ночь в мотеле, но они говорят, тараканы в договоре не предусмотрены».

Что мне оставалось делать? Пришлось ее приютить.

Я положила трубку и поставила чайник. Мать пришла за мной в кухню.

— Вы перекрасили шкафчики? — спросила она, садясь.

— Нет, мы переехали.

— Ах да, действительно, — вспомнила она и вздохнула: — Если у меня не выведут тараканов, я тоже перееду. Говорят, эту пакость ничего не берет, живучие, черти. И размножаются с кошмарной быстротой. Весело, да?

Я заварила чай, поставила на стол две чашки. Согласилась, что веселого в самом деле мало. Мать посмотрела на часы над раковиной — они показывали половину пятого.

— Черт! — так и подскочила она. — Я же пропущу викторину! — И пулей вылетела в гостиную.

Чай был еще слишком горячий. Я встала и открыла холодильник. Так, есть пачка фарша. «Гамбургеры на ужин — сойдет?» — спросила я сама себя. По-моему, вполне, и возни немного. Фарш был плохо упакован, когда я положила пачку на разделочный стол, на ладони осталась кровь.

— Яблоко! Апельсин! Э-э… Киви! Банан! Вишня! — верещала в гостиной мать.

На минуту наступила тишина, потом она завопила еще громче:

— Как это помидоры? Ну, знаете ли… Представляешь, Лиза, оказывается, помидор — это фрукт! Ты знала?

Я задумалась. Кажется, уже слышала где-то, но сейчас сообразила другое: у меня же к гамбургерам помидоров нет!

Когда пришел Стефан, котлеты оставалось только пожарить. В фарш я добавила специй и соевого соуса. Я поинтересовалась, почему он не явился домой сразу после уроков, — играл, оказывается, с ребятами в парке. Мать накрывала на стол. Увидев, как она ставит четвертый прибор, я сказала, что достаточно трех: Поль звонил, что задержится в гараже допоздна.

— Но ведь он же все равно придет голодный?

— Оставь, — отмахнулась я и бросила котлеты на сковородку. Они зашипели, и повалил густой чад — вытяжка у нас уже месяц как сломалась, — который тут же расползся по всем четырем комнатам. Стефан бегал вокруг стола и трещал без умолку:

— А у нас в классе вши! Правда, училка сказала! Тебе надо проверить мне башку. Еще она дала всем бумажки для родителей, но я свою потерял. А если у меня вши, вот здорово — я завтра в школу не пойду, училка разрешила, понятно?

Я сказала: ладно, посмотрим, иди мой руки, ужин готов. Стефан понесся по коридору в ванную, по ходу несколько раз ударил кулаком в стену, не переставая вопить: «А у меня вши! А у меня вши!» Мать уже сидела за столом.

— Вши! Вши! А помнишь, у тебя тоже как-то раз в детстве завелись?

Я поставила на середину стола тарелку с котлетами и хлеб. Еще бы, конечно, я помнила, как она обрила мне голову, потому что, видите ли, средство от вшей было ей не по карману. Мать посмотрела на меня — наверно, она догадалась, о чем я подумала, — и добавила:

— Это все твой отец, он тогда был на лесозаготовках, я просила прислать денег, да у него допросишься… Я вся обревелась, когда пришлось остричь твои чудные волосы.

Я промолчала. Не такие уж чудные были у меня тогда волосы: темные, прямые, частенько грязные и вечно жирные. Зато длинные — я могла прятать под ними многочисленные прыщики, высыпавшие на лице. Мне было лет двенадцать или тринадцать, и я помню, как заходилась в крике, умоляя мать не брить меня. Послушала она, как же. Она была пьяна, как всегда, когда отец уезжал на лесозаготовки. Сказала, что мне так будет даже лучше и все ровесницы-хиппушки обзавидуются. Схватила ножницы в одну руку, бритву в другую и засуетилась вокруг меня, виляя бедрами и напевая хит Элвиса Пресли «One for the money, two for the show»… Я и оглянуться не успела, как оказалась обритой наголо и уродина уродиной, еще хуже, чем прежде.

Стефан прибежал из ванной, громко топая. Я поставила на стол приправы. Он сам соорудил себе гамбургер, откусил большущий кусок и заявил с полным ртом, что мама Никола, у которого он ужинал в прошлое воскресенье, делает гамбургеры вкуснее. Я пожала плечами и напомнила: «Когда я ем, я глух и нем». Потом встала, чтобы налить ему молока. Стефан залпом выпил стакан, рыгнул и убежал в гостиную к телевизору, прихватив свою тарелку.

Когда мы поели, мать убрала со стола, сложила посуду в раковину и налила горячей воды. Я сидела и курила, листая журнал, который она принесла с собой. Журнал был глянцевый, с фотографиями звезд из телесериалов. «Неужели ты это читаешь?» — спросила я. Мать ответила, что журнал валялся на столике в пиццерии возле ее дома, а не выбросила она его потому, что в нем есть конкурс: заполни купон и выиграй поездку на двоих на Кубу. «Поедешь со мной, если я выиграю?» — спросила она, шаря в поисках резиновых перчаток. Я показала ей, где они лежат — под раковиной. Нашла купон на последней странице — мать уже вписала свое имя, адрес и номер телефона, очень аккуратным почерком. Только одна клеточка оставалась пустой — тест на интеллект: задача не была решена.

Стефан вертелся как юла, пока я не прикрикнула на него, чтобы сидел смирно. Я перебирала пальцами его волосы, раздвигала пряди, внимательно осматривала кожу. Повторила эту процедуру несколько раз, но ничего похожего ни на вшей, ни на гнид не обнаружила. «Все чисто», — сказала я. Стефан спросил, можно ли ему все равно не ходить завтра в школу. Ни в коем случае, ответила я, дети должны учиться, если хотят стать взрослыми и умными. Он затопал ногами и заорал, что не хочет и что его мама — дура. Я поинтересовалась, сделал ли он уроки.

— Отстань! — гаркнул он. — Я смотрю передачу.

Я вздохнула и унесла в кухню пустую тарелку. Потом хотела принять ванну, но горячая вода кончилась: мать слишком много извела на посуду.

Они оба улеглись спать — моя мать и мой сын. Я курила в кухне, просматривая объявления под рубрикой «Работа» в местной газетенке, как вдруг услышала шаги. Мать встала: ей не спалось. Она положила на кухонный стол свою сумку и достала оттуда чайный пакетик.

— Хочешь, и тебе заварю? Это ромашка, говорят, помогает от бессонницы.

Я отказалась. Она поставила чайник и села напротив. Посмотрела на меня и покачала головой:

— Вот и я была как ты, Лиза. Сколько вечеров ждала твоего отца, а он неизвестно где пропадал… когда не уезжал валить свой лес.

Часы показывали одиннадцать, а Поля все не было.

— Никого я не жду, — огрызнулась я на мать.

— Да брось ты гордость свою показывать. Женщины всегда ждут мужчин, ничего не поделаешь. Что в мое время, что сейчас, так уж жизнь устроена.

Чайник засвистел; она встала, заварила свою ромашку и, снова усевшись за стол, добавила:

— Ты что, и вправду думаешь, что твой Поло все болты закручивает, после одиннадцати-то вечера?

Мать облизнулась, словно бы готовясь развить эту тему, но я оборвала ее: «Пожалуйста, не надо». Она недовольно нахмурилась, но только пожала плечами и отвела глаза. Взгляд ее упал на лежавшую передо мной газету.

— Опять работу ищешь? Невесело, да?

Я не ответила. Мать пожаловалась, что артрит мучает ее все сильней и что она все больше боится рака. Когда чашка опустела, она встала, пожелала мне спокойной ночи и, помолчав, сказала:

— Держись, ласточка моя.

Хотела поцеловать меня в лоб, но только скользнула по нему сжатыми сухими губами. Я смотрела, как она идет в гостиную, сгорбившись и шаркая ногами. А ведь ей, наверно, несладко жилось: отец погиб на лесозаготовках лет десять назад, она осталась совсем одна и до сих пор как-то ухитрялась растягивать деньги, которые выплатила ей тогда лесопромышленная компания. За все это время она сделала только одну путную вещь — прошла курс лечения от алкоголизма.

Я продолжала читать объявления, но забытая на столе сумка все время меня отвлекала. Мать не до конца ее закрыла, и мне был виден аккуратно свернутый в трубочку журнал, который я листала после ужина.

А что если я помогу матери — решу задачу, которая ей не далась? Мне представилось, как она целый месяц будет тешить себя мыслью, что выигрыш выпадет на ее купон, ей позвонят и сообщат, что она едет на Кубу; ведь жить куда приятнее, да и в любом случае полегче, когда есть на что надеяться. Я достала журнал из сумки и нашла страницу с купоном. Задача оказалась все-таки довольно трудной, на сложение, умножение и деление со скобками. Решить ее с ходу я не сумела, встала и пошла взять у Стефана калькулятор.

Я приоткрыла дверь его комнаты. Было темно, спит, не разбудить бы. Я на цыпочках прошла к письменному столу. Стефан дышал тихо и ровно. Школьный портфель лежал на стуле. Я осторожно открыла его и пошарила внутри в поисках машинки. На дне портфеля под руку попалась пачка сигарет. Глаза постепенно привыкли к темноте, и я разглядела спрятанный в папку эротический журнал. Ну и что, спрашивается, делать с этими вещами, явно неподходящими для восьмилетнего мальчика? Конфисковать? Но когда он обнаружит пропажу, совсем от рук отобьется. С ним и так трудно. Я наконец нашла между книг счетную машинку и закрыла портфель. Перед тем как уйти, не удержалась и еще раз посмотрела на кровать. Глядя на едва торчавшую из-под одеяла макушку, можно было подумать, что ему еще годика четыре. «Почему все так?» — подумала я.

Часы в кухне показывали полночь. Я села за стол и принялась решать задачу. В ответе получался ноль. Я заполнила купон и подумала: глупо все-таки заставлять людей ломать голову ради нулевого результата.

Я хотела положить журнал обратно в сумку и вот тут-то увидела таракана. Он пробежал по застежке-молнии, как циркач по натянутому канату. Спустился по шву сумки. Шлепнулся на стол и заметался в разные стороны. Наконец он замер на уголке салфетки. Салфетка была черная — может быть, таракан решил, что будет незаметен, как будто растворится, бурый на черном фоне. Зря он так думал: я отлично его видела. Он был огромный, я и не знала, что такие бывают. Его тоненькие, как волоски, лапки шевелились, будто трепетали на ветру. Я увидела, на что он нацелился — на крошечный кусочек фарша, прилипший к салфетке. Блестящая спинка таракана казалась такой массивной по сравнению со всем остальным, словно бы корка наросла на нем из всей той грязи и нечистот, которыми он питался. И я подумала — не могла не подумать, — что такой же коркой обрастаем и мы, люди, коркой из бед и обид, доставшихся нам от жизни. Вот интересно: если эта корка все растет и толстеет, то в конце концов от нас под ней ничего не остается? Или есть надежда, что в один прекрасный день с нами что-то такое случится и она отпадет, как шелуха?

Я хотела прихлопнуть таракана, но он почувствовал над собой мою занесенную руку и побежал. Замер на мгновение на краю стола — и бросился вниз. Упал на спину, я вскочила, чтобы раздавить его ногой, но паршивец успел-таки перевернуться, да так проворно, что я только и заметила, как он юркнул под плиту.

Подружка на свадьбе

— Белого или красного?

Я не раздумывая попросила белого. Это ведь только аперитив, и все еще впереди. Официант наполнил мой бокал и продолжил обходить гостей, задавая всем один и тот же вопрос.

Я пригубила вино и подняла глаза: надо мной в самом центре потолка висела огромная люстра. Интересно, на чем она держится? Никакой цепи я не видела. Нет, правда, люстра висела сама по себе, ни на чем, как по волшебству. Как солнце? А что? По крайней мере, свет точно так же бил в глаза, честное слово. И, посмотри я на нее чуть подольше, могла упасть со стула или вообще ослепнуть. Однако, как это ни печально, для обмороков сейчас вовсе не время, решила я и опустила взгляд в зал.

Народу было много. Все уже нашли свои места за столиками и рассаживались. Столы были круглые, и яркие туалеты гостей выглядели мозаикой в калейдоскопе. Я глядела по сторонам, стараясь отыскать знакомые лица, но ничего не видела без очков. Честно говоря, не очень-то и хотелось.

Я достала из сумочки сигареты, и вот тут-то в зале начал подниматься гул. Сначала он был едва слышен, но постепенно усиливался и вскоре превратился в настоящий гвалт. Я огляделась вокруг: цирк да и только — по-моему, уже все стучали вилками по своим бокалам. Некоторые кричали: «Горько! Горько!», другие — или они же — притопывали ногами. Наконец моя сестра встала, Майкл тоже, и они поцеловались под аплодисменты, которые продолжались дольше, чем поцелуй новобрачных. После этого все снова сели.

Хотела сесть и сестра, но это оказалось не так-то просто: слишком пышное у нее было платье. Мама вскочила, чтобы помочь ей, миссис Смит, мать Майкла, тоже подключилась. И минут через пять порядок был восстановлен: платье удалось втиснуть между подлокотниками. Сестра недовольно хмурилась; она наклонилась к Майклу и шепнула ему, насколько я поняла, что на следующий вилочный концерт ни за что не встанет. Что ответил Майкл, я не разобрала, наверно, согласился. А толстый мистер Смит запричитал: при том, видите ли, в какую сумму ему влетело снять банкетный зал, это просто возмутительно, что не нашлось стула пошире для воланов свадебного платья. Может быть, он и шутил, но, по-моему, кроме него никто не засмеялся, да и он только пару раз гоготнул.

Я закурила, Карл тоже. Я сидела справа от него, а слева — Кэти, невестка Майкла. «Вы не могли бы дымить в другую сторону?» — попросила она. Карл обернулся к ней — учтиво, но с вопросительным видом. «Я на седьмом месяце», — сухо сообщила Кэти. Карл посмотрел на меня, сведя брови и наморщив лоб, — эта гримаска у него выражала сомнение. Он явно не подозревал, что Кэти беременна. Я бы и сама не заметила, если бы сестра не сказала мне об этом сегодня утром в парикмахерской. Дело в том, что хоть с ребенком в животе, хоть без, в тягости ли, нет ли, а Кэти толстая всегда. Так что она вряд ли могла обвинить моего бойфренда в непочтении к беременным женщинам и сама это знала, поскольку на первый взгляд ничто не выдавало ее положения, кроме, разве что, одной мелочи: на вопрос официанта «Белого или красного?» она попросила принести томатный сок.

— Лапуля, не напрягайся, — сказал ее муж Ги, брат Майкла, и, посмотрев на нас с Карлом, заметил, что «в наши юные годы» вообще не следует курить, на что Кэти согласно кивнула. Судя по всему, мы для них, семейных, действительно были неразумными детьми. Карл полез в бутылку: не такие уж мы юные, восемнадцать лет. Я наклонилась загасить сигарету, чтобы прекратить этот глупый спор, и вдруг поймала взгляд мистера Смита, ныряющий в вырез моего платья. У меня мурашки побежали по спине — точно такое ощущение бывает, когда я случайно глотну холодной воды после горячего супа и прямо-таки чувствую, как трещит зубная эмаль. Карл тоже загасил свою сигарету. Родители Майкла рассказали, как два года назад бросили курить, пройдя какой-то хитрый курс лечения. «Я выложил две тысячи долларов, но дело того стоило», — добавил мистер Смит, а я подумала: как же он любит по поводу и без повода перед всеми козырять своими деньгами. Мистер Смит — бизнесмен. Папа и мама, кстати, так и не нашли общего языка со свекром моей сестры — очень уж они разные люди, по-моему. Вот, например, в прошлом году, когда Майкл сделал моей сестре предложение, первое же, в чем они не сошлись, — это место, где будет справляться свадьба. Моим родителям хотелось отметить событие в узком кругу, на природе, где-нибудь в Восточных Кантонах, в загородном ресторане с изысканной кухней. Но мистер Смит мыслил это себе иначе. «Ну уж нет, — сказал он папе, — мы отпразднуем их свадьбу в лучшем отеле города, надо соответствовать». Видимо, папа с мамой не настаивали, потому что неделю спустя был заказан банкетный зал одного из центральных отелей.

Майкл обходил стол, наполняя бокалы: «Официанты же не могут разорваться. Вина, невестушка?» Я кивнула и сказала спасибо. Майкл мне вообще-то нравится. Хороший парень, свой в доску. Только одно меня немного задевает: я знаю, что он по крайней мере один раз сходил на сторону, то есть даже еще до свадьбы. Это было месяца три назад, сестра тогда работала на съемках где-то в окрестностях Квебека. Она позвонила мне оттуда и попросила зайти покормить кошек, потому что Майкл тоже уехал на какой-то конгресс — это она так думала. Вечером я отправилась к ним на квартиру и, войдя, услышала какие-то странные звуки, доносившиеся из спальни. Я подошла ближе, дверь была приоткрыта — вот так и попался Майкл на адюльтере, досвадебном, если можно так выразиться. Он трахал какую-то рыжеволосую дылду. Странно: она была очень похожа на мою подружку Люси, с которой я его мельком познакомила за неделю до этого, когда они с сестрой приходили к нам ужинать. Я, понятное дело, не стала задерживаться и разглядывать, она ли это, и убежала из квартиры, так и не покормив кошек.

Последним Майкл наполнил бокал моей сестры и сел на свое место рядом с ней. Сестра пригубила вино и пожаловалась: «Есть хочется». Как эхо, я услышала у себя под боком раздраженный голос Кэти: она тоже хочет есть, она беременна, у нее в животе ребеночек, и он привык кушать вовремя…

Карл шепнул мне на ухо, что выйдет в холл покурить. Я ответила: ладно, только недолго, ужин сейчас подадут. На самом деле я понятия не имела, когда подадут ужин, но какая разница. Я посмотрела ему вслед: светлые волосы, аккуратно подстриженные на затылке, безупречно сидящий смокинг, распахнутый жилет, небрежная походка, взгляд вскользь с чуть надменной улыбочкой — от всего этого, пока он шел через зал, у меня зашлось сердце. «Я ужасно его люблю», — подумала я, и от этой мысли мне стало так, как бывает, когда погружаешься в очень горячую ванну.

Я посмотрела на сестру. Она по-прежнему сидела, устремив глаза в бокал с вином, и выглядела усталой. Отчего она такая? Я вспомнила ее звонок в тот вечер: «Марианна, я нашла своего прекрасного принца!» У нее был такой радостный голос. «Он врач», — добавила она. Майкл был другом приятеля ее подружки, и они познакомились на чьем-то дне рождения. Через полгода сестра переехала к нему. А еще через полгода сообщила нам — маме, папе и мне, — что выходит замуж. Сначала мы все решили, что она шутит. Ведь моей безбашенной сестрице нет равных в умении откалывать номера. Не так давно, в девятнадцать лет, она весь учебный год подрабатывала по выходным, чтобы скопить денег и съездить на два месяца в Европу. И улетела-таки летом в Париж со своей подружкой Ким, а через две недели вернулась. В Европе моя сестрица успела увидеть разве что Эйфелеву башню: нам она объяснила, что ей приглянулась пара изумительных сапожек из кожи аллигатора в витрине одного бутика высокой моды. Просто не смогла устоять: она сняла все деньги со своих дорожных чеков и купила сапожки. А после этого поменяла обратный билет. «А как же Ким?» — только и спросили мы ошарашенно. «Ким? О… Она обиделась, конечно… Теперь ей придется прокатиться по Европе одной, — равнодушно ответила сестра, красуясь перед нами в новеньких сапожках. — Хороши, правда?» Папа и мама с недовольным видом покачали головами. А я сказала сестре, что видела точно такие же сапожки в модных журналах. Она заулыбалась и обещала дать мне их поносить. Я обняла ее: «Ты самая лучшая сестра на свете!» Я вообще-то была рада, что она так скоро вернулась; сестра тогда еще жила с нами, и представляю, каким скучным было бы целое лето без нее. Это для примера, а вот в любви моя сестра — само непостоянство. За год до встречи с Майклом она сделала первые шаги в кино в качестве script-girl[4] и успела поработать в нескольких фильмах. Так на каждой съемочной площадке она закручивала новый роман. То с осветителем, то с режиссером, то со стажером. В общем, отрывалась вовсю. И вот теперь она выходит замуж, а ей всего двадцать три. Просто не верится.

— А где Карл? — спросила мама, сидевшая справа от меня. Сейчас придет, сказала я, в туалет вышел. Я соврала маме, потому что она недолюбливает Карла, я это знаю, а отлучиться из-за стола в туалет не так невежливо, как выйти покурить. Мама не раз говорила мне, что я изменилась с тех пор, как стала встречаться с Карлом. Например, стоит ей случайно увидеть, как я плачу, она сразу начинает причитать, что отношения с ним мне не на пользу. Может быть, она читала мой дневник, хотя даже в заветной красной тетрадочке я всего не пишу. Я просто сама не всегда понимаю, что со мной происходит. Ну и ладно.

Мама спросила, хорошо ли я себя чувствую. Я ответила: не беспокойся, все отлично, только немножко холодно. Мама посмотрела на мои руки и заметила, что они покрылись гусиной кожей. «Бедняжка моя!» Сама я не обращала на это внимания, подумаешь. Тут вернулся Карл. Он сначала подошел к папе, который сидел справа от мамы, и спросил, не отменяется ли завтра партия в гольф, после того как они отвезут молодоженов в аэропорт.

— А как же, конечно! — просиял папа. — Должен же я взять реванш!

Карл и папа отлично ладят, и, когда я вижу, как они сдружились, у меня всюду покалывает, и зудит, и щекотно, как будто я долго расчесывала комариные укусы.

— Ты играешь в гольф, Карл? — спросил Ги, подливая себе вина. Карл ответил, что да, он увлекается этим спортом. Ги, понятно, решив, что имеет дело с начинающим, поинтересовался:

— И давно ли?

Лет десять, огорошил его Карл и добавил, что его отец — владелец престижного гольф-клуба на западе острова Монреаль.

— В самом деле? — протянул Ги. Больше он ничего не сказал и повернулся к Кэти, которая сидела, посасывая соломинку от сока: — Как ты, лапуля? — Он смотрел на ее пухлые пальцы, теребившие другой конец торчавшей изо рта соломинки.

— Я есть хочу, — ответила ему Кэти. Ги сказал, чтобы она прекратила жевать соломинку, а то подавится.

— Сам подавись! — фыркнула Кэти, но соломинку все же положила на стол.

Я снова повернулась и посмотрела на сестру. Майкл играл ее волосами; она одернула его. «Прекрати, ты что, не видишь, у меня в прическе полно шпилек?» — сказала укоризненно. Майкл извинился, и, честное слово, мне стало его жаль. Все-таки у сестры не было причин его обижать, она ведь даже не подозревала, что ей наставили рога, еще не успев надеть обручальное кольцо. За две недели до моего открытия сестра покупала свадебное платье, и я ходила с ней на примерку; она изумительно выглядела в тот день, даже лучше, чем сегодня. Мне казалось, я читаю на ее лице приметы ни с чем не сравнимого счастья. Кстати, я с трудом могу себе представить, как моя сестрица дает объявление в газету, чтобы сбыть с рук непригодившееся платье. Понятно же, что, расскажи я ей все, она, с ее-то гордостью, закатила бы Майклу такой скандал — мало бы не показалось. И порвала бы с ним, это точно, потому что моя сестра — не та девушка, что смирится с ролью жертвы или будет учиться терпимости. Поэтому я держала язык за зубами — чтобы не нарушить шаткого равновесия, установившегося в ее жизни. И потом, приглашения были уже разосланы, машины заказаны, меню составлено, со священником договорились, билеты на самолет в свадебное путешествие купили и даже заплатили вперед знаменитому фотографу. Если бы я открыла сестре глаза, все рухнуло бы в одночасье по моей вине. И ей было бы плохо.

Я встала, слегка пошатнувшись. Поправила вырез платья, дождалась, пока все гости за столом новобрачных замолчат. Когда наступила тишина, я подняла бокал: «Желаю вам счастья в семейной жизни!» Я говорила от души, и, кажется, мой голос дрожал от волнения. Все подняли бокалы одновременно. «За вас», — сказала миссис Смит. «За любовь!» — провозгласила мама. «Ваше здоровье!» — хором воскликнули мистер Смит и папа. Мы чокнулись, зазвенело стекло, только у Кэти был пустой бокал. Садясь, я взглянула на сестру — она улыбалась мне. Гости в зале зааплодировали, я не поняла чему, они ведь были так далеко, что вряд ли слышали наши тосты.

Я почувствовала сквозь тонкую ткань платья руку Карла на своем бедре. «Ты как?» — шепнул он. Я улыбнулась и кивнула: все в порядке. Утром в церкви, во время венчания я точно знала, что Карл испугался. Он всерьез думал, когда священник повернулся к собравшимся и сказал: «Если кому-то известны причины, по которым этот союз не может быть заключен…», что с меня станется вскочить и выложить все. Я, конечно, такого и в мыслях не держала, просто Карл — единственный, кто был посвящен в мою тайну. Я тогда сразу поехала к нему: мне срочно требовалось с кем-то поделиться. Естественно, я была слегка не в себе. Карл долго меня успокаивал, а потом сказал: «Ну и что такого, ты же знаешь, для нас, мужчин, трах — это одно, а любовь — совсем другое». Фразочка типичного мачо, но Карл произнес ее так искренне. Впору было расчувствоваться от такого откровения, но я решила: не поддамся, хотя бы потому, что оно прозвучало из уст моего бойфренда. Я попыталась объяснить Карлу: ты не понимаешь, всю жизнь моей сестре не хватало стабильности, а с появлением Майкла, кажется, все наконец изменилось, недаром ведь она теперь только и твердит, что он — мужчина ее жизни, ее прекрасный принц. «Я все понимаю, — ответил Карл, — но, если Майкл и перепихнулся с другой, это не мешает ему любить твою сестру. Когда прекрасный принц ехал к замку, чтобы разбудить поцелуем Спящую Красавицу, — кто сказал, что он не позабавился по дороге с какой-нибудь пастушкой?» Меня это удивило: я думала, Карл вообще не читал сказок. Я бы с удовольствием обсудила с ним эту тему, но момент был неподходящий. Вообще-то я склонна была согласиться с Карлом, что в истории про Спящую Красавицу много невыясненных вопросов. Лично я, например, сомневалась, что, принцессу воскресил поцелуй: прекрасный принц наверняка еще кое-что сделал с безжизненным телом, чтобы пробудить его от столетнего сна. Не важно, в тот вечер я решила, хотя бы для проформы, обидеться на Карла за эти слова, и мы ссорились до поздней ночи. А что, собственно, еще я могла сделать? С самого начала нашего романа — уже почти год — я тоже носила рога и знала это: Карл по-прежнему встречался со своей бывшей подружкой, официанткой из ресторана при гольф-клубе его отца. Бывали у него и другие похождения, слухи о которых доходили до меня в коллеже.

— Суп-пюре из лисичек со сметаной, — объявил официант, поставив на середину стола роскошную серебряную супницу. Кэти тут же ему заявила, что она-де беременна и не может есть что попало. Официант объяснил ей свысока, как несмышленышу, что лисички — это просто такие грибы, и наполнил по очереди наши тарелки. Когда он ушел, Кэти еще пофыркала: она, видите ли, не понимает, если лисички — это просто грибы, почему бы так и не сказать. «Фи, грибы! „Лисички“ звучит куда более fancy[5]», — растолковал ей мистер Смит.

Ужин пошел своим чередом; все было донельзя вкусно — просто пальчики оближешь: омар под беарнским соусом, мороженое с эндивием и яблоками под арманьяком, радужная форель с подливкой из желтого перца и фаршированными артишоками, и к каждому блюду — марочные вина. Когда со стола убрали, но бокалы по-прежнему были полны, мистер Смит, хоть он и хвалился, что бросил курить, угостил всех кубинскими сигарами. Закурили только мужчины. Кэти слева от меня громко вздохнула, полезла в сумочку и достала пестрый веер. «Перехожу к крайним мерам», — сказала она мне. Я улыбнулась ей. Ги погладил свою женушку по голове, а потом, так запросто, будто они были одни, нежно поцеловал в губы. Я отвела глаза. Как раз в эту минуту зал снова наполнился звоном вилок. Сестра отчаянно замотала головой, показывая Майклу, что не встанет, но Майкл ласково поднял ее со стула под локоток. Они поцеловались, и гости зааплодировали.

На этот раз, встав, сестра не захотела садиться. Она вышла из-за стола и, наклонившись ко мне сзади, шепнула на ухо: «Пойдем, поможешь мне пописать». Я встала; мне показалось, будто сестра окончательно увязла в своем пышном белом платье, как в зыбучих песках. Этот момент уже обсуждался утром, когда мы с мамой помогали ей одеться. Глядя, как сестру упаковывают в бесчисленные юбки, я посоветовала ей пить сегодня поменьше воды. А мама напомнила мне, кто я есть, — подружка невесты, и по традиции не кому-нибудь, а мне полагается помочь сестре, когда возникнет такая необходимость, — иными словами, в мои обязанности входило сопровождать ее в туалет, чтобы, не дай бог, ничего не случилось с великолепным платьем ценой в две тысячи долларов.

Я взяла сестру за руку, и мы направились в холл отеля, сделав крюк по стенке, чтобы не протискиваться между столами. Мы еще не вышли, когда раздался страшный грохот. Мы обе вздрогнули; первое, что мне пришло в голову, — упала огромная люстра. Я подняла глаза к потолку: нет, она висела и даже не качнулась. Сестра сказала, это за одним столом кто-то нечаянно дернул за скатерть, и все, что на нем было, свалилось на пол. Она показала мне злополучный стол, но он был далеко от нас, и я ничего не увидела без очков. «А кто там сидит?» — спросила я сестру. «Придурки какие-то», — отмахнулась она, и мы вышли из зала.

В холле я направилась было к туалету, но сестра вдруг потянула меня в другую сторону. «Куда ты?» — спросила я. Она ответила, что сидеть за свадебным столом выше ее сил, все это ее угнетает. «Там есть бар, в конце коридора направо, пойдем выпьем чего-нибудь». Делать нечего, я потащилась за ней — не отпускать же ее туда одну. «Ну и видок у тебя будет — в баре в подвенечном платье!» — все-таки заметила я. «А мне плевать!» — фыркнула она уже в дверях бара.

Вдоль правой стены стояли в окружении диванов несколько поблескивающих металлом столов. Посередине зала — круглые столики поменьше и табуреты. У левой стены — стойка с пирамидой всевозможных бутылок на фоне зеркала, отчего казалось, что их вдвое больше. А в глубине — маленький танцпол, над которым медленно вращался блестящий шар, отбрасывая разноцветные отсветы. В левом углу виднелся полутемный коридорчик — наверно, он вел в туалет. В баре был странный свет — голубоватый и какой-то мглистый. Звучала музыка, старая песня Леонарда Коэна. Мы с сестрой присели на диванчик, и я закурила. Она скинула под столом туфли: «Не могу больше, ноги болят». Я с удивлением отметила, что бар почти пуст: кроме бармена и трех мужчин у стойки, никого не было. Однако на нас уже обратили внимание, и я не сомневалась, что эти четверо проехались на наш счет: когда мы вошли, они посмотрели в нашу сторону с недоумением, а потом заговорили, сдвинув головы и тихонько посмеиваясь.

— Что вам угодно, дамы? — крикнул бармен из-за стойки. Сестра заказала нам по двойному амаретто со льдом. Пока бармен наполнял бокалы, те трое искоса поглядывали на нас. Им было лет по тридцать, может, чуть меньше. Кто такие, чем занимаются — по виду не поймешь. Двое были в бермудах, с темными, коротко подстриженными волосами, третий — в джинсах, шатен и волосы носил подлиннее. Сестра тоже поглядывала на них, а потом повернулась ко мне и сказала, что сегодня утром вдруг очень испугалась, когда, проснувшись, подумала, что в идеале с этого дня и на всю оставшуюся жизнь ей придется довольствоваться в постели только одним мужчиной и забыть обо всех остальных. «Ну, это рамки чисто теоретические», — успокоила я ее и добавила, что через годик-другой-третий она вполне может их расширить, если, конечно, будет желание. Бармен принес нам бокалы; мы хотели расплатиться, но он сказал: «Все оплачено» — и кивнул на мужчин у стойки. Когда он отошел, сестра, глядя ему вслед, заметила: «А зад у него красивый». Я с ней согласилась, и мы чокнулись, помахав троице в знак благодарности. Мужчины улыбнулись нам. Голос Леонарда Коэна в динамиках умолк, наверно, кончилась пластинка. «Rico, play some cheesy music»[6], — сказал бармену мужчина в джинсах. Потом он повернулся к нам и больше не сводил глаз с моей сестры. Нетрудно представить, какую пищу для фантазий могло дать появление молодой женщины в подвенечном платье поздним субботним вечером в баре дорогого отеля даже не самому извращенному мужскому уму. Мне подумалось, что лучше бы нам вернуться в банкетный зал, но мы едва успели пригубить ликер. Я закурила очередную сигарету, из динамиков зазвучал саксофон — не помню чья очень томная мелодия. Трое мужчин поднялись и направились к нам, и, честное слово, сестра им улыбалась. Тот, что в джинсах, спросил по-английски, не будем ли мы возражать, если они присядут за наш стол, и сестра ответила за нас обеих: «Не будем». Они назвались и откровенно уставились на нее. «Don't tell us you've already got into a fight with your husband»[7], — сказал один: шутил, конечно. Сестра хихикнула и ничего не ответила. Новые знакомые поведали нам, что они из Сан-Франциско, только вчера прилетели в Монреаль работать над грандиозным кинопроектом знаменитого американского режиссера, о котором я, правда, слышала впервые. Сестра изобразила заинтересованность, почему-то она не сказала им, что ее этим не удивишь, что она сама работает в кино, что наш папа продюсер, а мама — актриса. Тот, что в джинсах, — на спор с друзьями, не иначе, — пригласил сестру на танец, и она кивнула. Сама не знаю почему, но меня это нисколько не удивило. Уж очень хороша была музыка. Они встали и направились к танцполу.

Те двое остались и принялись расспрашивать меня о том о сем: «What's the best club to hang out in Montreal?», «Where could we eat good sushis?», «Would you come along with us?»[8] прочее в том же духе. Я отвечала односложно, они, надо думать, все поняли, потому что в какой-то момент заговорили между собой и перестали обращать на меня внимание. Я не хотела показаться невежливой, но мне было не до разговоров с чужими людьми. Гораздо больше хотелось смотреть на сестру, танцующую в объятиях незнакомца. Интересно, о чем она сейчас думала? Я почему-то представила, как несколько лет назад сестра мучилась у витрины бутика высокой моды… Тогда она не смогла устоять. Я стиснула обеими руками свой пустой бокал, так крепко, что перестала чувствовать кончики пальцев на ледяном стекле. «Would you like another drink?»[9], — спросил меня один из мужчин. Я отказалась. Сестра с незнакомцем кончили танцевать и шли к нам. Я поскорей, чтобы они не успели сесть за стол, поднялась и сказала ей: «Все, переменка окончена, нам пора». По ее лицу я поняла, что ей хотелось бы остаться здесь, но спорить со мной она не стала. Мы попрощались, сделали ручкой бармену и направились к выходу. «Rico, bring us a bottle of Jack Daniel's»![10] — услышала я в дверях и подумала, что эту бутылку, наверно, один из троих проспорил друзьям.

Не прошли мы и двадцати шагов по коридору, как сестра вдруг остановилась, вскрикнув: «Черт, а туфли-то!» Попадись папе сценарий с таким сюжетным поворотом, он бы его точно зарубил, сказал бы: «Надуманно». А в жизни, оказывается, можно себе позволить такое вот нарушение канонов, слегка пощекотать нервы. «Иди, Золушка, ищи свои хрустальные башмачки, раз потеряла на балу», — отпустила я сестру. Подхватив обеими руками воланы свадебного платья, она побежала к бару. «Я подожду тебя здесь!» — крикнула я ей вслед. Чтобы не торчать в холле, я зашла в туалет, подкрасилась. Когда вышла, ее все еще не было. Я выкурила сигарету. Подумала, что успею выкурить целую пачку. Можно было бы пойти за сестрой в бар, но мне на глаза вдруг попался очень удобный бархатный диванчик — чуть подальше, в коридоре, и я с комфортом устроилась на нем. Совсем рядом оказался лифт. Я коротала время, глядя, как входят и выходят парочки, и стараясь угадать, женаты они или нет. По глазам не ошибешься: у кого совесть нечиста, те стараются не смотреть вокруг или, наоборот, с испугу зыркают во все стороны. Наконец откуда-то появилась, весело смеясь, сестра. «Все в порядке?» — спросила я ее. Она ответила: «Не бери в голову». Я напомнила ей, что это вообще не в моих привычках.

Мы с сестрой вернулись в банкетный зал. Сколько же времени нас не было? Не знаю. Но здесь ничегошеньки не изменилось. Мужчины все так же дымили сигарами, а Кэти обмахивалась веером. Кто-то увидел нас, и тут же опять зазвенели вилки о стекло. Сестра подошла к Майклу, и они поцеловались под гром аплодисментов. Майкл погладил ее по волосам, посыпались шпильки. Сестра засмеялась: «Ничего!» Пока мама и миссис Смит помогали ей как следует сесть, Майкл спросил, где мы пропадали. Она сделала вид, будто не слышала вопроса. Пришлось выкручиваться мне. Я сказала Майклу, что у сестры поехал чулок и мы поднялись в номер, заказанный для их брачной ночи, за новой парой: у нее была на всякий случай запасная в сумке. А с подвязками столько мороки — пока их отстегнешь, пока пристегнешь, вот и провозились. Карл меня ни о чем не спросил. Не уверена даже, заметил ли он, что я вообще отсутствовала. Я погладила его затылок, но он не обернулся. Естественно: они с папой, Ги и мистером Смитом были заняты разговором о гольфе.

Я посмотрела на люстру под потолком: свет как будто приглушили, а может быть, это только так казалось. Мне отчего-то стало жарко.

«Шампанского?» — спросил официант, проходивший мимо с подносом, уставленным фужерами. И я ответила: «Шампанского».

Мое сердце как горячая картошка

Когда я вышел из душа, Аниты в постели уже не было. Завернувшись в полотенце, я выбежал в гостиную, потом кинулся в кухню.

— Анита! Анита! Где ты прячешься? Э-эй! Анита!

Я даже заглянул в шкаф: вдруг ей вздумалось притаиться там, среди вещей, но ее не было. Я бросился к окну. Шел снег, и на лестнице виднелись совсем свежие следы. «Наверно, вышла за апельсиновым соком и круассанами нам на завтрак», — подумал я, но прошел час, а она все не возвращалась. Тогда я стал искать записку от нее, перерыл все вокруг — нету. Неужели с ней что-то случилось? Я метался по квартире до вечера. Звонил ей, но телефон не отвечал. Я ломал голову: чем я мог ее обидеть, чтоб она вот так сбежала от меня? — и не мог припомнить за собой никакой вины.

Перед тем как уйти на работу, я застелил постель. Среди скомканных простыней мне попался черный кружевной Анитин лифчик. Я прижал его к лицу — от него пахло ее духами. Потер им шею — пусть оставшиеся на нем крупицы ее плоти впитаются в мою кожу. Теперь на мне была частичка Аниты, и от этого стало легче. Я спрятал лифчик в карман пальто, решив, что отдам его ей сегодня же. Вот хитрюга! Нарочно забыла его у меня, чтобы я думал о ней.

Разыгралась метель, и ресторан был почти пуст. Я смотрел в окно на Аниту: она за стойкой перетирала стаканы. С распущенными волосами, в черном платье, которое обтягивало грудь. Очень красивая. Мы ведь занимались любовью всю ночь, наверняка она просто пошла домой отдохнуть, легла и отключила телефон, чтобы выспаться. Я постучал пальцами в стекло — хоть так поздороваться, но она не услышала. Наверно, в ресторане слишком громко играет музыка. Правда, официанты, которые перешептывались, собравшись в кружок у главного компьютера, куда заносят заказы, услышали меня и даже помахали. Славные они. Им-то хорошо в тепле, в одних белых рубашках. А у нас с Максом зуб на зуб не попадал. Что делать, он швейцар, я — служащий автостоянки, и патрон запрещает нам мельтешить в зале, будь на улице хоть тридцать градусов мороза; в самом крайнем случае разрешит дожидаться клиентов за дверью вестибюля. Работа есть работа, говорит он, и хоть ты отморозь себе все на свете.

У тротуара затормозил «Вольво», и я отвернулся от окна. Человека, который вышел из машины, я узнал сразу: не раз видел его лицо в газетах и по телевизору, это был президент крупного банка. Я слегка оробел. У нас здесь, конечно, самый крутой ресторан в городе, и местную кухню любит весь бомонд, от политиков до рок-звезд и мафиози. Я уже, в принципе, попривык каждый день видеть знаменитостей, мне даже где-то лестно, но вместе с тем и слегка неловко, что я им прислуживаю. Я распахнул дверцу со стороны пассажира, и вышла женщина. На ней было меховое манто, и я, как всегда при виде женщины в мехах, подумал о маме, которая замерзает насмерть каждую зиму, потому что не может купить себе шубку. С тех пор как я здесь работаю, я часто думаю о маме. Я сел на водительское место, и тут он бросил мне через плечо: «Аккуратней, молодой человек, этот „Вольво“ стоит дороже, чем весь ваш ресторан!» Взял под руку свою жену — та улыбалась ему на все тридцать два зуба, и они весело направились к Максу, который уже открывал перед ними дверь. Счастливые, снег и мороз им нипочем. Я сказал себе, что тоже когда-нибудь буду водить Аниту в крутые рестораны. Он поблагодарил Макса едва заметным движением подбородка, а я нажал на газ и поехал на стоянку.

Месяц назад, когда я пришел на собеседование, патрон рассказал мне про парня, который работал до меня по четвергам, пятницам и субботам. То-то он удивил всех в один прекрасный вечер — укатил на крутой тачке одного клиента, «мерседес» это был, кажется. Он и проработал-то всего несколько недель, но до тех пор все были им довольны. Понятное дело, далеко ему уехать не дали. Клиент не стал подавать жалобу, так что он относительно легко отделался — остался без работы, конечно, но хоть без судимости. Так вот, я, когда отгоняю машину, всегда думаю о нем за секунду до поворота на стоянку. Интересно, что творилось у него в голове, когда он поехал прямо?

Я вернулся к Максу в вестибюль, обтер снег с лица. Увидел за стеклом Аниту — она шепталась с новым официантом. О чем, хотелось бы знать? Она кокетливо улыбалась, покачивала бедрами и встряхивала волосами. Я несколько раз глубоко вдохнул, чтобы успокоиться. Наверно, она просто вводит его в курс, он ведь еще не знает, какие вина есть в баре. Президент банка и его жена пили «Кир Руаяль» и весело смеялись. Я не стал особо на них заглядываться, как-то в лом было сознавать, что этот человек так близко, в нескольких шагах. Его банк предоставлял стипендии студентам университета. Я всегда мечтал получить такую стипендию. Теперь-то мне вряд ли что-либо светило: я уже две недели безбожно прогуливал занятия, чтобы проводить побольше времени с Анитой. Отличником мне не быть, это точно. А я ведь пошел работать, чтобы платить за учебу, — вот какие сюрпризы порой преподносит нам жизнь! А любовь — это, что ни говорите, самый лучший сюрприз. Я опять посмотрел на Аниту: она по-прежнему увлеченно болтала с новым официантом. А его-то что — клиенты не ждут? Многовато он себе позволяет для новичка.

В одиннадцать патрон уехал домой.

— Кофе хочешь? — спросил меня Макс.

Кофе — это роскошь, можно выпить чашечку, только когда патрона нет поблизости.

— Я пойду принесу, — поспешно ответил я.

Макс как-то странно улыбнулся: «Как хочешь».

Я шел через зал и думал, что скажу Аните, пока она будет варить нам кофе. Можно было бы отдать ей лифчик на глазах у нового официанта: пусть увидит, что Анита — моя, и проваливает. Нет, это, пожалуй, слишком круто, Анита может обидеться. Она девушка тонкая.

Когда я подошел к бару, Анита все еще трепалась с этим новеньким.

— Чего тебе? Два кофе, да?

— Да, будь добра.

Я хотел сказать, как всегда: «Пойдем ко мне после работы?» Но она уже повернулась спиной и, подхватив с подноса две белые фарфоровые чашечки, пошла к кофейному автомату. Странно: сегодня она нацедила мне обычного кофе. А раньше специально варила для меня эспрессо погуще и покрепче. Кофеварка что ли сломалась?

— Хреново, наверно, работать на улице в такую холодину, — посочувствовал мне новый официант.

Я улыбнулся ему. Пусть Анита не думает, что я ревную ее к каждому столбу.

— Да, не жарко, — ответил я и дружески похлопал его по плечу.

Анита поставила чашечки на стойку и как ни в чем не бывало продолжила свой треп с новеньким. Я слышал, о чем они говорили, пока размешивал в кофе сахар и наливал молоко. О новом фильме. Они что, собрались смотреть его вместе? Нет, не может быть. Я встрял в их разговор, просто чтобы напомнить, что я еще здесь.

— Анита, не забудь, мне надо отдать тебе кое-что, — сказал я и подмигнул ей.

Она догадалась, что именно, — я это понял по ее глазам — и нахмурилась.

— Ты что, не видишь — я занята!

Действительно, умею же я ляпнуть не к месту. Я извинился и пошел в вестибюль. Протянул Максу чашку и спокойно выпил свою. Сощурив глаза, я внимательно посмотрел сквозь стекло на Аниту. Ну и что такого, что она разговаривает с этим официантом? Просто хочет помочь ему освоиться на новом месте.

— Спорим, она и с ним ту же штуку проделает, — вдруг сказал Макс: он видел, что я не свожу с нее глаз.

Я сглотнул слюну — получилось громко.

— Какую штуку?

Он покачал головой:

— Ту самую, не понимаешь что ли? Все, кто здесь работает, через это прошли. Признаться, не будь я женат, тоже бы в ее сети попался. А тебя она еще не подцепила? Вроде я видел, вы как-то уходили с работы вместе, а?

Макс замолчал, а я уставился в пол. Я не успел ни о чем подумать, потому что кто-то щелкнул пальцами у самого моего уха.

— Эй! Молодой человек! Вы уснули? — гаркнул мужской голос. — Мы выходим через пять минут. Подгоните машину и прогрейте ее хорошенько.

Это был президент банка. Я увидел его лицо совсем близко. У него был двойной подбородок. Он все щелкал и щелкал пальцами.

— Сию минуту, месье.

Я вышел. Разбушевавшийся ветер хлестнул в лицо. Хоть бы он оторвал меня от земли и унес куда-нибудь! Анита! О Анита! А как же все наши вечера, когда мы сидели, прижавшись друг к другу, в уголке моего дивана и смотрели фильмы, и я готовил ей горячий шоколад с тающими сверху мармеладками и часами делал массаж с каким-то особенным маслом, которое безумно дорого стоило? Неужели все это ничего для нее не значило? А когда она по утрам упрашивала меня остаться с ней в постели и любить ее нежно-нежно, она ведь знала, что ради ее прекрасных глаз я плюю на занятия, на учебники, на свое будущее. Нарочно что ли она это делала? А я-то, дурак, думал, что у нас с ней все серьезно. Значит, я был всего лишь рыбой — глупой рыбой на крючке?

«Вольво» стоял весь в снегу. Я открыл дверцу, сел, завел двигатель, включил обогрев салона и вышел почистить машину. Достал складную щетку, которую всегда ношу в кармане пальто, — зимой на моей работе без нее как без рук. Я обошел машину кругом, снег был тяжелый, липкий, я весь взмок, пока закончил. И только вернувшись к передней дверце, увидел его. Он лежал на снегу, наверно, выпал из кармана, когда я доставал щетку. Анитин лифчик казался еще чернее на белом снегу, он был похож на зловещую птицу, на ворона, который выклевывал кусочки моего сердца, на ворона с бретельками вместо крыльев. Я снял перчатки, чтобы поднять его, и сел в «Вольво». Лифчик был холодный, такой холодный, что обжигал ладони. Надо было швырнуть его ей в лицо, когда я пришел за кофе, — пусть бы новенький сразу понял, с кем он имеет дело. У меня все кипело внутри, я злился на весь свет, готов был убить не только Аниту, но и Макса — почему он не предостерег меня раньше? А может, он с ней заодно? Все они заодно, теперь я понял, почему официанты посмеивались, видя, как я любезничаю с Анитой. Все все знали. И мне вдруг захотелось хоть на ком-нибудь выместить свою обиду. Я скомкал в руках Анитин лифчик. Положить эту паршивую тряпку обратно в карман? Ни за что! Лучше я отдам его кому-нибудь, кому он меньше всего нужен. Как в игре, когда перебрасывают друг другу «горячую картошку»: каждому в свою очередь достанется! Ох, пропади все пропадом, будь что будет! Эта «картошечка» была и вправду горяча, как мое сердце, а это не шуточки, потому что сердце мое, если кому непонятно, пылало огнем.

Я проделал это так уверенно, будто давно задумал: раз — и сунул лифчик под щиток от солнца со стороны пассажира. И подумал, что теперь, когда мадам банкирша захочет, к примеру, подкрасить губы, кружевной комочек упадет ей прямо на колени. И пусть, все равно, так им и надо, а то у этих старперов-толстосумов уж больно все сладко выходило, с чего бы это их так от счастья распирает.

Я вывел «Вольво» со стоянки и припарковал у дверей ресторана. Банкир с женой уже ждали на улице. Я проворно выскочил, прежде чем они подошли. Он сунул мне в руку пять долларов, я обежал машину и распахнул дверцу перед дамой. Они поблагодарили меня, я холодно пожелал им доброй ночи. Машина неспешно тронулась, я смотрел ей вслед. «Мать вашу!» — вырвалось у меня вслух. Я покачал головой и пошел прочь, домой — ноги моей больше не будет в этом ресторане, а оставшиеся клиенты пусть сходят за своими тачками сами, ничего, прогуляются. А может, оно и к лучшему: я был так зол, что мог еще и не то учинить в других машинах! Патрон, конечно, будет недоволен, когда узнает, что я вот так взял и слинял, — ну и черт с ним! А ведь он, когда принимал меня на работу, предупредил: никаких близких отношений между служащими. Видно, знал, о чем говорил. Жаль только, что он не выразился яснее.

Памятник старины

Идея прошвырнуться по Европе впервые пришла Матье в голову в мае. Он поделился со мной своими планами, но поначалу я, по всей видимости, в них не входила. Я быстро сориентировалась и так трогательно пускала слезу всякий раз, когда он произносил слова «путешествие», «Европа» и «лето», что вскоре получила-таки предложение поехать с ним. Я спросила родителей, как они к этому отнесутся. Они посовещались между собой и подписали мне чек на пять тысяч долларов, сказав: ладно уж, в молодые годы полезно посмотреть мир. Мы с Матье оформили паспорта, купили билеты на самолет, собрали вещи — получилось два увесистых рюкзака — и вылетели в Лиссабон. То есть в конечном счете выбрались мы в середине июня.

Я знаю, многие мои ровесники мечтают побывать в Европе. Весь год после занятий подрабатывают где придется, продают, например, обувь или жареную картошку, чтобы летом сесть в самолет и улететь в Старый Свет. Я отношусь к этому немного иначе. Нет, конечно, мне хочется увидеть взрослыми глазами все те страны, в которые меня возили ребенком, но, честно говоря, больше всего в этой затее мне нравилось то, что месье Лафлеш, отец Матье, — он бизнесмен и сам много путешествует — уж не знаю, каким образом, устроил нам большие скидки в сети отелей «Хилтон». Так что путешествие обещало быть приятным: огромные кровати — настоящие королевские ложа, просторные ванные, телевизор, фильмы на заказ, телефон, еда в номер в любое время дня и ночи, «богатый» мини-бар, ну и все прочее, что только душе угодно. В общем, все удобства, как дома, и все это — на другом конце света! Я была в восторге. Иной раз Матье, уткнувшись в карту или путеводитель, изъявлял желание посетить какую-нибудь глухомань; тогда я заглядывала в международный справочник сети «Хилтон», который любезно дал нам с собой месье Лафлеш, и в девяти случаях из десяти сообщала Матье: «Туда ехать нельзя, по меньшей мере на десять миль в округе нет ни одного „Хилтона“».

Все шло прекрасно вплоть до самого Амстердама, как вдруг в середине нашего путешествия Матье взял да и заявил мне однажды вечером с несвойственной ему твердостью, что ему обрыдли безликие и стерильные «Хилтоны» и отныне он желает другого ночлега, более колоритного и подлинно европейского. Мы как раз возвращались с прогулки по Вондел-парку, вот тогда-то он и сказал мне, отпирая дверь нашего номера:

— Эльза, мне хочется увидеть что-то настоящее, что-то подлинное, старинное, а все эти номера — я сыт ими по горло, здесь же все одинаковое, что в Барселоне, что в Париже.

Сказал и стал искать справочник туристических баз, который всю дорогу провел на дне его рюкзака и, к моей радости, до сих пор ни разу не пригодился. Я сидела и курила, ожидая приговора. Пробежалась кончиками пальцев по его спине в надежде отвлечь и даже предложила сходить в квартал красных фонарей, если уж ему так хочется разнообразия, но все без толку. Матье решительно захлопнул справочник и вынес вердикт:

— Завтра едем в Домбург. Это на юге страны, в двух часах отсюда. Переночуем в сельской гостинице. Смотри, здесь написано «памятник старины», и местечко наверняка красивое, и природа, и все такое… Послезавтра вернемся, билеты на поезд в Мюнхен у нас уже заказаны.

Я улыбнулась через силу, потому что меня эта затея, мягко говоря, не вдохновляла. Когда Матье пошел в ванную, я украдкой проверила по справочнику, нет ли «Хилтона» в Домбурге, но на карте и города-то такого не оказалось. Мне конец.

Наутро я сделала все возможное, чтобы удержать Матье в постели. Получилось, но не совсем. Зазвонил будильник.

— Давай еще понежимся! — предложила я.

Но он и слышать ничего не хотел. Вскочил как по тревоге, мигом собрался, покидав вещи в свой рюкзак, а в мой сложил все, что нам в этой поездке не пригодится. На вокзале мы сдали мой рюкзак в камеру хранения и сели в десятичасовой поезд до Мидделбурга. Всю дорогу Матье только и делал, что восторгался жующими коровами, зелеными лугами и прочей лабудой в том же духе. Каждые две минуты он вопил: «Вау!» или: «Ты только посмотри!» Сперва я кивала: «Да-да, чудесно», потом включила плейер и засунула в уши наушники.

Мы вышли из мидделбургского вокзала и пересекли улицу, чтобы сесть на автобус до Домбурга. На остановке Матье озирался с очень довольным видом:

— Какой прелестный городок! — не выдержав, сказал он.

Не знаю, что уж он тут нашел прелестного, по мне, так этот Мидделбург был ужасной дырой. Вокзал крошечный, улочки узехонькие, людишки какие-то с абсолютно отрешённым видом разъезжают на велосипедах, только и слышно со всех сторон, как они трезвонят «дзинь-дзинь!», приветствуя друг друга. К тому же автобус опаздывал, такси здесь, кажется, вообще не водилось, а солнце припекало так, что впору было изжариться заживо. Короче, я его радужного настроения не разделяла. Через полчаса наконец-то подкатил автобус, который пятнадцать минут спустя высадил нас на обочине пустынного шоссе. Оттуда пришлось топать пешком километр с лишним по каменистому проселку, который, казалось, вел в никуда. Я не хныкала только потому, что рюкзак нес Матье и, между прочим, обливался потом. «Перестань свистеть, ты меня раздражаешь!» — единственный раз позволила я себе выразить свое недовольство.

Наконец мы добрались до гостиницы и, кстати говоря, за густыми раскидистыми деревьями чуть было ее не пропустили. Она выглядела как маленький замок с двумя башенками. Внутренний дворик обрамляли две пристройки: в той, что поновее, в левой, помещалась столовая, в правой — бар. Вокруг прямо на траве стояли стулья и столики, многие из которых облюбовала молодежь.

Мы сразу направились к ресепшн, который, по всей видимости, располагался на первом этаже главного корпуса. За стойкой сидела молодая девушка, белокурая, как все голландки, и читала роман. Матье сказал ей по-английски, что мы хотели бы номер на одну ночь. Девушка отложила книгу, как-то странно нам улыбнулась и спросила, впервые ли мы в Домбурге. Мы кивнули.

— I see[11], — протянула она, снимая с доски над стойкой два ключа, и все с той же улыбкой объяснила нам, что в этой гостинице молодых людей и девушек не селят вместе, в один номер. Я так и села.

— If it's a joke, it's not funny[12], — ответила я как могла спокойнее.

Но она, оказывается, и не думала шутить: нам придется не только разойтись по разным номерам, но и ночевать в одной комнате с другими постояльцами своего пола. Я сунула ей прямо под нос руку с кольцом, которое Матье купил мне в Канне, и заорала:

— Can't you see we are married? It's our honeymoon![13]

Девица за стойкой и бровью не повела. Я повернулась к Матье и заявила, что это невозможно, я, хоть убейте, не буду ночевать в каком-то вонючем общежитии, да еще и неизвестно с кем.

— Не хватало только вшей здесь подцепить! — кричала я на него. — Хочешь вшей? Я не хочу! Гадость какая!

Я глубоко вдохнула, постаралась взять себя в руки и как можно спокойнее сказала, что даже в этой дыре должен существовать хоть какой-нибудь приличный отель и мы наверняка легко его найдем. Матье подхватил один из ключей со стойки и невозмутимо ответил:

— Валяй! Ищи отель, если хочешь, а я остаюсь здесь. Не каждый день выпадает случай переночевать в памятнике старины.

И он вышел на улицу, бросив мне через плечо, что пойдет прогуляться по окрестностям. Я вся так и кипела. Девица пялилась на меня; наша стычка ее, похоже, здорово позабавила. Едва владея собой, я схватила со стойки оставшийся ключ и потребовала показать, где мой номер. Она снизошла до ответа: третий этаж, четвертая дверь налево, последняя перед туалетом. Из ее слов автоматически следовало, что если дверь туалета находится рядом с дверью моего номера, значит, в самом номере ни туалета, ни душа нет. Настроение испортилось еще сильней, когда я сообразила, что, стало быть, только одна стена отделяет мою кровать от общего туалета, а значит, мне предстоит дышать мочой и дерьмом всех обитателей этого клоповника, которые неизбежно заходят туда хоть по разу в день.

Окончательно разозлившись, я нагнулась за рюкзаком, который Матье оставил у меня под ногами. Когда я выпрямилась, девица снова сидела как ни в чем не бывало, уткнувшись в свой роман, но губы ее кривились в ехидной улыбочке.

— Oh! Just in case you didn't know, people usually wear their wedding ring on the left hand[14], — сказала она мне, даже не подняв головы.

— Заткнись, дура! — рявкнула я ей по-французски.

Она, конечно, ничего не поняла, но я хоть выпустила пар.

В так называемой спальне шесть узеньких коек располагались в два яруса. Пять из них были заняты: об этом говорили разбросанные шмотки на смятых одеялах. «С ума сойти!» — подумала я и посмотрела в окно. Внизу виднелись сад и прудик с бурой водой, издалека скорее похожий на грязную лужу. Матье сидел на скамейке и курил, озираясь вокруг так же восторженно, как утром в поезде. Гордость не позволила мне пойти к нему, в конце концов, ведь это он меня бросил. Ничего, еще сам придет: после таких мелких размолвок Матье чаще всего вел себя так, будто ничего не произошло.

Я забралась на свободную койку, верхнюю у окна. Прежде чем лечь, хорошенько выбила рукой матрас, чтобы убедиться, что в нем не водится никакой пакости, и застелила его пляжным полотенцем. Умора, да и только: не было даже белья. Что ж, пусть только попробуют не выдать мне его на ресепшн, причем чистое, — я закачу такой скандал, мало не покажется, как моя мама прошлой зимой в Гваделупе, когда горничная в отеле забыла поменять нам полотенца и поставить в ванную новые флакончики с шампунем. С моего наблюдательного пункта мне было видно, как Матье встал со скамейки; я знала, что сейчас он придет ко мне.

Не дождавшись ответа на свое тихое «тук-тук», Матье открыл дверь и вошел. Я притворилась спящей. Он поднялся на ступеньку-другую прикроватной лесенки и зарылся лицом в мои волосы.

— Привет, принцесса, — промурлыкал он.

Я не шевельнулась. Он добрался губами до моего уха и с силой выдохнул. Мне было щекотно и приятно.

— Все ваши подданные гуляют в саду, о принцесса, а ваш муж, король, охотится на кабана в лесах. Позволено ли будет мне овладеть вами?

Его рука скользнула под мою юбку, и я промурлыкала что-то вроде «о благородный рыцарь» — Матье просто помешан на всех этих средневековых штучках. Игра нравилась нам все больше, и пора уж было Матье залезть ко мне, но тут я, увлекшись, слишком сильно потянула его за свитер, и он стукнулся головой о потолок, до которого от койки было не более полуметра. Ударился, судя по всему, пребольно и, выругавшись, спрыгнул с лесенки. Я тоже спустилась.

— В настоящих замках — помнишь в «Императрице Сисси»? — потолки куда выше. Нас надули. Твой памятник старины — липа.

Матье, доставая из рюкзака свои вещи, прошелся насчет моих умственных способностей и сказал, что замок разве что слегка реконструировали. При этом одной рукой он продолжал потирать ушибленную макушку.

— Ну что, встретимся в холле? — предложил он. — Пойду отнесу все это в свой номер.

— Давай, — согласилась я. — Я пока схожу в туалет.

Он взял свои вещи и ушел.

В туалете воняло отвратительно: похоже, кто-то пытался заглушить запахи канализации, вылив туда бутыль жавелевой воды. Когда я мыла руки, какая-то долговязая девица с короткими темными волосами, с которых стекала вода, вышла из-за душевой занавески, придерживая на груди полотенце.

— Хэлло! — мимоходом поздоровалась она.

Я оглядела ее с головы до ног и на ногах-то свой взгляд и задержала. Вернее, на том, что было на них надето. Вот оно — то, что непременно понадобится мне, если я не хочу подцепить подошвенные бородавки, грибок-ногтоеду или еще какую-нибудь гадость — чего тут только, наверно, нет, на грязном полу этой душевой! Девица рядом со мной чистила зубы. Я сделала над собой усилие и обратилась к ней по-английски:

— Извините, пожалуйста. Как вы думаете, в деревне продаются такие сланцы, как у вас?

По-моему, она не поняла.

— Plastic shoes, шлепанцы, сланцы, — показала я на ее ноги.

Она посмотрела вниз, пожала плечами и промычала что-то невнятное: рот у нее был полон зубной пасты. Я высушила руки и пошла к двери, отмахнувшись от нее:

— Never mind, проехали.

Спустившись в холл, я застала Матье за беседой с давешней блондинкой. Он допытывался, когда был построен замок, кому принадлежал, связаны ли с ним какие-то исторические события — в общем, почему он называется памятником. Девица ничего не знала; Матье спросил, нет ли у нее брошюры, где об этом можно было бы прочесть. Она в ответ предложила открытки — «очень красивые открытки, виды замка с высоты птичьего полета» — и тут же показала нам их.

— Beautiful view of the Domburg castle. Nice souvenir[15].

Мы расплатились за номера и вышли.

Когда мы пересекали внутренний дворик, Матье обернулся и посмотрел на замок:

— Архитектура в романском стиле.

Я тоже обернулась и сказала, что он не прав, это скорее готика, и указала ему на стрельчатые своды. Он возразил, что своды как раз закругленные. Проспорив минуты три, мы плюнули, решив, что все равно никогда этого не узнаем, поскольку персонал гостиницы, похоже, не сильно подкован в местной истории.

— Дура набитая эта девица на ресепшн, правда? — поддела я Матье.

— Ладно, топай.

Мы прогулялись по улицам Домбурга. Домики были чистенькие и аккуратненькие, витрины магазинов тоже. Увидев в одной из них тюбики с кремом для загара, я заключила, что это аптека, и, жестом поманив за собой Матье, вошла.

— Зачем? — удивился он, входя за мной. — У нас же все есть.

— Мне нужны сланцы для душа. Ты в курсе, что душ в гостинице общий?

Он нахмурился и покачал головой, глядя на меня как на полную идиотку. Я сказала, что ему тоже не помешает обзавестись парой сланцев, чтобы не пришлось потом идти к кожнику. Матье расхохотался, будто я сморозила несусветную глупость.

— Как хочешь. Потом не жалуйся.

Тут я сообразила, что, если Матье подцепит какие-нибудь бородавки, то он и меня, конечно, заразит. В углу стояла корзина со сланцами, и я не раздумывая взяла две пары. Когда я подошла к кассе, Матье, поджидавший меня там, так и вскинулся:

— Нет, ты что, совсем тупая? Я же тебе сказал: мне не надо!

Он выхватил у меня из рук одну пару и не поленился отнести ее обратно в корзину. Я расплатилась, а когда мы выходили, еще раз предупредила его:

— Дело твое, только теперь больше не проси меня массировать тебе ноги — ни за что. Я к ним и пальцем не притронусь.

Он вздохнул:

— С тобой все ясно!

Недалеко от аптеки возвышался холм. Мы взобрались на него и увидели внизу Северное море. Вид мне понравился. На пляже много народу загорало, лежа на полотенцах, но мало кто отваживался войти в воду.

— Северное море, наверно, очень холодное, — заметил Матье.

Я с воодушевлением напомнила ему, что через две недели мы будем в Италии, потом в Греции и уж там-то море наверняка теплое.

— Как моча, — добавил Матье.

— Фу, дурак.

Мы прошлись по холму, спустились к морю и помочили ноги — вода и вправду оказалась ледяная. Нагулявшись, мы проголодались. И отправились обратно в поселок искать ресторан. Сели на первой же попавшейся террасе и для начала заказали пиво. Официант принес нам две кружки Heineken и два меню на английском. Через пять минут он снова появился у нашего столика. Я выбрала лососину под голландским соусом, только чтобы подали без соуса — он слишком жирный. Матье заказал бифштекс с жареной картошкой. Официант уже повернулся было уйти, и мне пришлось щелкнуть пальцами, подзывая его. Я попросила принести мне другую вилку: та, что лежала передо мной, была плохо помыта, между зубьями застряли какие-то желтые частички. Официант сменил вилку, но я видела, как его взбесила моя просьба. Я посмотрела на Матье:

— А что тут такого? Это же его работа, разве я не права?

Матье нахмурился точно так же, как недавно в аптеке. Мои нервы не выдержали, я вышла из себя и потребовала от него объяснений, почему он так странно реагирует на мои слова, причем это происходит уже второй раз за сегодняшний день? Он отпил глоток пива и ничего не ответил.

— Нет, ну почему, скажи? Почему?

Матье поставил кружку и откинулся на спинку стула.

— Почему? — повторил он. — Ты хочешь знать почему? Посмотри на себя, Эльза, это ж с ума сойти, как ты можешь достать своими капризами! Фу-ты ну-ты, все не по тебе! Вилка тебя, видите ли, не устраивает, не вилка — так еще что-нибудь. А в гостинице? В кои-то веки попали в настоящий замок, где еще такой увидим, а ты только и делаешь, что ноешь. Вши тебе мерещатся, сланцы чертовы зачем-то понадобились. Да от тебя завыть впору! Ты ведь плевать хотела на Европу, тебе даже не любопытно увидеть что-то новое, нашу принцессу интересуют только удобства. Как же это мелочно!

Матье отхлебнул пива и закурил. У меня защипало в глазах от подступающих слез.

— Раз так, — всхлипнула я, — значит, ты жалеешь, что взял меня с собой в Европу?

Он пожал плечами — вроде бы ему все равно, и я заплакала.

— Если хочешь, я могу завтра же улететь в Монреаль!

— Кончай реветь! На нас все смотрят!

— Ну и пусть! — сорвалась я на визг.

— Остынь, не смеши людей. Ты же знаешь, меня не напрягает, что ты со мной. Только ты бы все-таки попробовала обратить внимание на что-нибудь еще, кроме своей особы, хотя бы ради меня, а? Я-то вообще хотел поездить автостопом, ночевать где придется. А тебя только отели и волнуют, тебе, видите ли, не все равно, на какую кровать укладывать свой драгоценный зад. Как же мне все это осточертело!

Официант принес нам тарелки, и я промокнула слезы салфеткой со стола. Ели мы молча. Лососина оказалась суховатая, надо было все-таки взять соус. Немного погодя Матье спросил:

— Хочешь попробовать моей картошки? Еще лучше, чем та, что мы ели в Брюсселе.

Я сделала вид, что не слышу.

На обратном пути Матье хотел взять меня за руку, но я, будто не замечая его, вовремя почесала голову.

— Извини, что нагрубил тебе, Эльза. Хоть ты и привереда, я тебя все равно люблю.

— Отстань, — буркнула я, глядя в небо.

Во дворе гостиницы он предложил пойти чего-нибудь выпить.

— Не хочу.

Мы вошли в замок, поднялись по лестнице. На втором этаже, где был его номер, Матье пожелал мне спокойной ночи и хотел поцеловать. Я отпрянула от него и рявкнула:

— Дурак что ли?! Убери руки, козел!

Он так и испепелил меня взглядом.

— Что, маленькая дрянь, правда глаза колет?

Я тоже испепелила его взглядом, мне стало жарко, кровь прилила к лицу. Я запустила руку в аптечный пакет, который так и таскала с собой, и с размаху заехала ему сланцем по физиономии; звук получился очень громкий — «хлоп!».

Матье застыл как вкопанный, потирая щеку. Я сунула сланец в пакет.

— Ну, Эльза Монетт, ты это попомнишь…

Я проскочила под его рукой и пулей взлетела по лестнице на третий этаж.

— Дура! Стерва! — разорялся Матье мне вслед. — Я завтра же возвращаюсь в Монреаль! Слышишь? Ты испортила мне всю поездку! Зачем я только взял тебя с собой!

Потом внизу хлопнула дверь его номера.

Я уже было начала поворачивать ключ в замке, как вдруг вспомнила про это чертово белье — как же без него спать? А я-то так хотела поскорее лечь и забыть этот незадавшийся день, худший, наверно, за всю поездку. Я вздохнула и поплелась обратно вниз. На втором этаже покосилась в сторону коридора, но Матье из своего номера не вышел.

За стойкой никого не было. Табличка сообщала на четырех языках, что после девяти вечера следует обращаться в бар. Я посмотрела на часы — половина десятого.

— Черт! Черт! Черт! — выругалась я и пнула стойку ногой.

Я вернулась к лестнице. Матье, решила я, должен спуститься с минуты на минуту: ему ведь тоже нужно белье. Я ходила взад-вперед и успела прокрутить в голове уже не менее двадцати вариантов сцены примирения: «Эльза, я тебя люблю, прости меня, я дурак», «Эльза, я все обдумал, давай отпразднуем нашу помолвку в гондоле в Венеции», «Эльза, ты права, так мне и надо. Давай же! Бей меня еще, бей сланцем по морде, я это заслужил», «Эльза, пойдем займемся любовью на пляже, как в Биаррице»…

Я выкурила одну за другой две сигареты и, не дождавшись Матье, решила посидеть в баре: все равно он придет туда.

Бармен в компании каких-то парней смотрел по телевизору футбольный матч. Я села, он спросил: «Чего желаете?»

— Some sheets for ту bed and one Grand Marnier on the rock[16].

— «Гран-Марнье» для мадемуазель, — повторил он с заметным акцентом и заулыбался до ушей, довольный, что сразу угадал мой французский (наверно, из-за того, как я произнесла «Гран-Марнье»), и счастливый вдвойне, что смог ответить мне на этом языке. Тут же передо мной оказались бокал и две простыни в прозрачной упаковке со штемпелем гостиницы. Я спросила, чистые ли они, он сказал: естественно, чистые, поскольку новые. Я поняла, что белье здесь надо покупать, и это меня успокоило: по крайней мере, на нем точно никто не спал. Я расплатилась, и бармен вернулся в угол к телевизору. Простыни я убрала в аптечный пакет, где лежали сланцы.

Время шло, а Матье не появлялся. Последние отсветы заката погасли, и на улице совсем стемнело. Я вертела в руках бокал, глядя, как тает лед и вода смешивается с ликером. Как мог Матье наговорить мне таких гадостей в ресторане? И зачем ему понадобилось колоть мне глаза правдой, как он выразился, и почему я должна была молча все это выслушивать? По-моему, я имела полное право обидеться. Сланцем по морде — это, допустим, круто, мне жаль, но он сам нарывался. Ладно, не спорю, авантюрная жилка во мне, положим, не развита, чего нет, того нет, но Матье легко говорить: он-то в детстве даже скаутом был. А меня родители ни разу не отпустили в летний лагерь — я думаю, им просто в голову не приходило, что походы с ночевками в лесу и дурацкие хоровые песни могут пойти на пользу моему воспитанию. Что же я теперь могу поделать? Я не виновата, что выросла в тепличных условиях, что не привыкла нюхать чужое дерьмо, спать в одной комнате с посторонними и мыться в общем душе. Зачем Матье вообще все это затеял? На фиг он ему сдался, этот Домбург? Что он здесь забыл? Дыра дырой, смотреть нечего, даже музея нет, только море, и то ледяное. Что он себе думал — что я вот так сразу освоюсь в вонючей деревенской гостинице, после того как мы больше месяца ночевали в «Хилтонах»? Если мне здесь не нравится, то я, по-моему, имею полное право ему об этом сказать. И только поэтому я стерва? И дура? Он действительно так думает? Мне было обидно до слез.

Я допила последние капли «Гран-Марнье», ломая голову над тем, как же мне теперь себя вести, чтобы вернуть его расположение. Как помириться с Матье и доказать ему, что я лучше, чем он обо мне думает? Разорвать хилтоновский справочник и сказать ему: «Теперь, милый, гидом будешь ты, давай ночевать только в студенческих гостиницах»? Я посмотрела в окно, не мелькнет ли он за стеклом, но во дворе никого не было. Замок в темноте выглядел куда импозантнее, чем днем: старые камни, напоенные лунным светом, казалось, светились, белея во мраке. И тут меня осенило: я поняла, как сделать приятное Матье и одновременно доказать ему, что не такая уж я и дура. Оставалось надеяться, что у бармена мозгов побольше, чем у девицы с ресепшн.

Футбольный матч закончился, и парни, что сидели у стойки, присоединились к группке девиц, занимавших один из столиков. Потом они все вместе ушли; в дверях один, вроде бы француз, предложил мне пойти с ними к морю: все ребята из гостиницы собираются сегодня на пляже и устраивают большой гудеж.

— Что-то не хочется, — ответила я.

Прежде чем услужливый бармен успел поинтересоваться, не желаю ли я еще выпить, я спросила, знает ли он что-нибудь об истории замка. Он улыбнулся так, что я поняла: дело в шляпе.

— Тогда мне, пожалуйста, еще «Гран-Марнье» со льдом.

Петер — так его звали — рассказал мне про замок все. Он старательно подбирал французские слова, а когда его знаний не хватало, переходил на английский. Я узнала, что замок был построен в XVIII веке богатым купцом из Роттердама, который наезжал сюда с любовницами. Где-то до 1950 года замком владели его потомки, а затем он отошел государству и долго пустовал. Дядя Петера купил его в шестидесятых годах, подновил и открыл гостиницу.

— И все? — спросила я, когда Петер замолчал.

— Все, — подтвердил он, пожав плечами.

— Понятно.

Вообще-то я была даже рада, что история у замка такая незамысловатая: легче запомнить. Я уже представляла, как завтра утром выложу все это Матье. Оброню небрежно так: «Ты хотел узнать, что было раньше в этой гостинице? Так вот, слушай…» — и повторю ему рассказ Петера. По мне, так это была скукота смертная, в смысле история замка, ничего интересного, но надо же чем-то козырнуть перед Матье, расскажу хоть это, какая разница.

Петер вытирал стойку мокрой тряпкой. Он вдруг посмотрел на меня:

— А почему ты спросила?

— Что спросила?

— Вся ли это история замка.

Я отпила из бокала.

— Я такая любознательная. И обожаю историю.

— Ты любишь историю? Really?[17]

— Очень.

И тогда, продолжая вытирать стойку, он сказал, что в своем рассказе упустил одну деталь. Я спросила какую. Он ответил, что этого не расскажешь, надо видеть своими глазами.

— Подождешь, пока я закончу? Я покажу тебе.

Я колебалась. Вообще-то я подустала, у меня даже слегка кружилась голова, и мне хотелось поскорее лечь, хоть я и знала, что вряд ли высплюсь в этом чертовом дортуаре на шесть человек. Но выдать Матье побольше подробностей было соблазнительно, и, пожалуй, ради этого стоило еще часок не поспать.

— Я подожду, — ответила я Петеру.

Не прошло и минуты, как передо мной появился еще один «Гран-Марнье» со льдом — двойная порция.

— It's on the house[18], — просиял Петер улыбкой победителя.

Потом он перемыл стаканы, а около полуночи, когда в баре никого не осталось — все отправились на пляж, быстро составил стулья на столы и погасил свет. Можно было идти.

Мы пересекли опустевший двор и вошли в замок. По лестнице поднялись на пятый этаж, туда, где были комнаты персонала. Петер приложил палец к губам: тихо! — и повел меня по коридору, в конце которого мы уперлись в тяжелую, окованную медью дверь. Из внутреннего кармана своей джинсовой куртки Петер достал связку ключей. Он отпер эту дверь — открываясь, она заскрипела так жалобно, будто застонала от боли. Я вошла, и он закрыл ее за мной.

Было темно, хоть глаз выколи. Я чуть не расквасила физиономию, споткнувшись о первую же ступеньку. Аптечный пакет с бельем и сланцами упал, правда, я тут же нашарила его и подняла.

— Ты в порядке? — спросил меня Петер.

Я ответила «да», но это была неправда. Мне не нравилось, как здесь пахнет. Затхлый запах сырости и гнили ударил в нос, меня сразу начало подташнивать, и голова закружилась сильней. Винтовой лестнице не было конца, мы поднимались, но мне казалось, будто спускаемся, потому что дышалось все тяжелее и темнота сгущалась.

— Ты в порядке? — снова спросил Петер и обернулся, словно проверял, иду ли я за ним.

Я опять ответила «да», хотя мне уже становилось немного страшно.

Лестница закончилась еще одной дверью, которую тоже пришлось отпирать. Петер светил себе зажигалкой, держа ее у самой замочной скважины. Дверь открылась, заскрипев точно так же, как и первая, и Петер вошел. Светя зажигалкой, выбрался на середину небольшого помещения и включил лампочку, висевшую под потолком на стареньком проводе. Я нерешительно шагнула вперед. Петера, казалось, забавляло мое испуганное лицо.

— Подойди ближе, — велел он.

Я продвинулась еще на пару шагов. От затхлости першило в горле. С потолка свисала паутина, кое-где до самого пола, единственное оконце было заколочено старой, прогнившей доской. Помещение оказалось круглое, метров шесть в диаметре. Стены от пола до потолка были сплошь покрыты странным граффити, сделанным, похоже, углем.

— Где это мы?

Не сводя с меня глаз, он ответил: в одной из башен замка. Подошел к стене и поманил меня.

— Знаешь, что это такое? — спросил он, поглаживая одну из надписей.

У меня не было ни малейшего желания играть в загадки. Еще ни разу за всю поездку я не чувствовала себя так далеко от дома. У меня почему-то зудела кожа, и хотелось чесаться с головы до ног.

Петер взял меня за руку и провел моими пальцами по надписи. Я почувствовала, как что-то вроде ила, холодное и склизское, забивается мне под ногти. Стена оказалась такой шершавой на ощупь, точно буквы высечены в камне. Я огляделась. Все эти надписи вдруг показались мне просто древними морщинами, изрывшими камень, словно лицо столетней старухи.

— Что это? — спросила я Петера, отдернув руку.

Он предложил мне сигарету, я отказалась, потому что к горлу подкатывала тошнота. Петер закурил сам.

— Что это? — повторил он и выдохнул дым. — Слушай, я тебе расскажу.

Во время Второй мировой войны, когда Нидерланды были под немецкой оккупацией, тогдашний владелец этого замка, торговец из Гааги, предложил своим друзьям-евреям укрыться в его усадьбе в Домбурге. Надежнее места, чем это захолустье, в ту пору для них было просто не сыскать. Они, конечно, с радостью согласились и приехали сюда вместе с семьями. Первое время им жилось неплохо, они даже немного огородничали в саду, но чем дальше, тем больше боялись, потому что и сюда долетала молва об ужасах, творившихся с их соплеменниками. Наконец они решили для пущей безопасности затаиться в башнях и не выходили оттуда, молясь, чтобы о них забыли. Но в один прекрасный день в Домбургский замок нагрянули немцы и допросили слуг. Те молчали. Тогда одного утопили в пруду, чтобы развязать язык остальным. В общем, их всех нашли в двух башнях: больше сотни евреев, которые умудрились буквально друг у друга на голове протянуть там почти три месяца, в нечеловеческих условиях. Бедняги с приходом немцев впервые за столько времени смогли разогнуться в полный рост и свободно вздохнуть, когда обнаружившие их солдаты решили, что женщинам будет полезно размять ноги в их обществе, и мужчины на несколько дней остались одни в своем убежище, которое, впрочем, уже таковым не являлось. А стены евреи и исписали за время своей жизни здесь; многие надписи уже почти стерлись. А те, что читаются, все сплошь жалобы, стихи, молитвы, иногда вперемежку, всего понемножку.

Петер затоптал окурок и умолк, пытливо поглядывая на меня, словно ожидая какой-то реакции. А я озиралась и думала: нет, это просто физически невозможно, больше двадцати человек сюда никак не поместятся.

— Врешь, это неправда.

— Правда, — ответил он и подошел ко мне поближе. — Все это чистая правда. Это история.

У меня потемнело в глазах. Я ведь знала в глубине души, что Петер не врет. Иначе кому бы вздумалось малевать здесь на стенах? Надписи были такие странные. Я хотела спросить, как же евреи столько времени мылись, ели, спали, писали и какали в такой тесноте, но словно вдруг разучилась говорить. Единственные слова звучали в голове — «гадость какая» или что-то в этом роде, не помню точно, но знаю, что я совсем не это хотела сказать. Я все-таки не совсем идиотка, история была страшная, и я это понимала. Вот тогда-то, кажется, меня и начало трясти. Я крепко-крепко прижала к груди пакетик с бельем и сланцами, как будто это был плюшевый мишка или что-нибудь еще, с чем не так страшно. Я почувствовала сзади дыхание Петера. Он обнял меня обеими руками за талию.

— Ты в порядке?

Я ничего не ответила. Он не мог не видеть, что меня трясет, но думаю, ему было плевать.

— Отдай, — сказал он, пытаясь взять у меня из рук пакет. — Come on, отдай, ну же!

Я еще крепче прижала пакет к себе, но он таки вырвал его. Вырвал и бросил на пол, сланцы отлетели и упали поодаль.

Надо было бежать, поднять их, но на меня словно столбняк нашел. Губы Петера, мокрые, теплые, ткнулись в мою шею. Казалось, стены с этими чертовыми надписями сжимаются вокруг нас и душат, по крайней мере, так казалось мне, Петеру вряд ли, потому что его руки уже шарили, смелея, у меня под одеждой.

Оказывается, я плакала, я поняла это по тому, как трудно стало дышать, но не знаю, из-за того ли, что приключилось со мной, или из-за того, что произошло здесь со всеми этими людьми полвека назад. Все произошло очень быстро: я почувствовала спиной жесткий, холодный пол. Голос Петера долетал до меня откуда-то издалека. Он говорил, говорил без умолку, без остановки, много-много слов по-голландски, я их не понимала, они казались мне какими-то чудными. Я вдруг увидела все, что он со мной делал, как будто сверху, и я была словно бы уже не я, а птица, и мне вспомнились открытки с видами замка с высоты птичьего полета, которые хотела нам продать блондинка на ресепшн. А потом, не знаю, через сколько секунд или минут, я услышала резкий звук застегиваемой молнии.

— Тебе понравилось? — спросил Петер и засмеялся.

Я подхватила пакет и сланцы и кубарем скатилась по винтовой лестнице.

Утром, без чего-то девять, я спустилась в столовую. Матье ел, сидя за столиком в одиночестве. На завтрак предлагались вареные яйца, бекон, сыр и тосты. Я взяла только чашку кофе и подсела к Матье.

— Ты правильно сделала, — сказал он, увидев, что я ничего не ем. — Кормят здесь дерьмово. Перекусим на вокзале.

Он отодвинул тарелку. Я ничего не ответила; он, наверно, решил, что я все еще дуюсь, и, чтобы не молчать, стал рассказывать мне, как провел ночь. Сначала долго не мог уснуть из-за духоты. А потом, среди ночи, его разбудили соседи по номеру — они вернулись в три утра, вдрызг пьяные.

— Один принял мою койку за свою и рухнул прямо на меня…

Бывает. А другого, оказывается, вырвало, он не успел добежать до туалета.

— Вообрази, какая после этого стояла вонь!

Мне показалось, что Матье слегка преувеличивает. Он продолжал:

— А утром, хочешь верь, хочешь нет, я хотел идти просить у тебя сланцы. Представляешь, парень, который принимал душ передо мной, там дрочил. Весь пол загадил.

Я рассеянно ответила Матье, что если в номере такое творилось, то бедолага только в душе и мог уединиться.

— И как же ты мылся?

— Футболку подстелил под ноги, а потом выбросил ее в помойку.

Я отпила кофе и спросила:

— Ты научился этому в лагере скаутов?

— Издеваешься?

Когда мы вышли из гостиницы и направились к шоссе, чтобы сесть на автобус до Мидделбурга, Матье поинтересовался, заказала ли я номер в «Хилтоне» в Мюнхене. Я сказала, что номер забронирован неделю назад, и он, кажется, остался этим доволен. Правда, на замок еще разок оглянулся.

— Памятник старины, памятник старины… Bullshit, — проворчал он. — А еще, представляешь, мне пришлось спать на голом вонючем матрасе, потому что эти придурки забыли постелить белье!

Я поддала ногой камешек, он отлетел и ударился о дерево. После этого весь каменистый проселок мы прошли молча. Только когда впереди показалось шоссе, я выдавила из себя:

— А за бельем надо было просто спуститься.

Матье меня не слышал. Он увидел на горизонте автобус и припустил бегом к остановке, до которой было метров пятьдесят.

— Скорее, Эльза! — крикнул он, обернувшись. — Скорее! Опоздаем!

Я тоже побежала, и, честное слово, так быстро я не бегала еще никогда в жизни.

Шоколадное или ванильное

В четверг у меня день рождения, мне исполняется десять лет. Во вторник вечером мама сказала: «Позови мальчиков из класса, устроим тебе в субботу маленький праздник». Я спросил: «А девочек можно?» Мама разрешила, но, по-моему, удивилась, потому что добавила: «Вообще-то в твоем возрасте еще рановато приглашать девочек; я думала, вам будет интереснее поиграть на компьютере или с конструктором». Отсталая у меня мама, но я ей этого не сказал, а то еще рассердится. И все равно мыслями я был уже далеко, размечтался, представляя себе рыженькую Сандрину, Сандриночку, как она сидит у меня в гостях, в моем подвале, ест чипсы и вишни в ломтиках бекона.

Я поднялся в свою комнату и достал несколько листов лилового картона. Разрезал их, и получились отличные пригласительные карточки. Всех мальчиков из класса я приглашать не собирался, да и всех девочек тоже. Например, для Сильвена, училкиного любимчика, карточки не написал, еще чего: он ботаник, вечно с книжкой под мышкой. И для Солей не написал карточки, потому что она лопает сэндвичи с люцерной и говорит, что я заболею раком, когда на большой перемене видит мои, с ветчиной. Я не хотел ее приглашать, хоть она и не ботаник, а просто дура, по-моему, но так или иначе, она бы всех напугала, ляпнула бы, например, за столом, что мамины хот-доги сделаны из трупов животных.

Я надписал карточки для Жозефа, для Жана-Франсуа, для Никола, для Максимилиана и для Шарля. И особенно красивым почерком — для Сандрины. Чтобы она наверняка не отказалась, заготовил еще две карточки, для Виолены и Ноэми — это ее лучшие подруги. Я пересчитал карточки и решил, что восемь гостей — в самый раз, чтобы чипсов и газировки на всех хватило от пуза. И подарков будет достаточно.

Назавтра на первой же перемене я раздал карточки. Ребята-то согласились прийти сразу, они ведь мои друзья, а девчонки втроем ушли совещаться в дальний угол школьного двора. Вернувшись, они сказали, что придут ко мне на день рождения, но в три часа им надо будет уйти, чтобы успеть на урок балета. Сандрина улыбалась, и я представил ее в балетной пачке, коротенькой, пышной, как у балерин в «Щелкунчике», на которого мама водила меня в рождественские каникулы. Тут зазвонил звонок, и мы пошли на урок.

В четверг перед обедом весь класс спел мне «С днем рождения». Мне подарили большущую открытку, на которой все расписались. Я сразу нашел подпись Сандрины — она была в левом углу. Сандрина написала свое имя лиловой ручкой, очень красивым почерком. Концы буквы «С» были закручены улиточками. Я подумал: неспроста, наверняка она сделала это специально для меня, потому что на открытке, которую подарили Максимилиану в прошлом месяце, она расписалась карандашом и «С» было самое обыкновенное.

После уроков за мной приехал папа. На заднем сиденье машины лежала большущая коробка в золотой бумаге. Он сказал: «Это тебе», и я развернул. Это была суперская космическая станция с цифровым пультом управления и настоящими красными лампочками. «Спасибо, пап, спасибо большое!» — поблагодарил я. Папа сказал, что это еще не все, что сегодня весь вечер в нашем распоряжении и он приглашает меня в ресторан, а потом на хоккей. «А Марлен с нами поедет?» — спросил я (Марлен — это папина подруга). Он ответил: «Нет, сегодня у нас будет мужская компания». Мужская так мужская, это даже лучше. Я рассказал папе, что мама устраивает мне праздник в субботу и что я пригласил трех девочек. Он засмеялся и сказал, что три девочки — маловато и нам, мальчикам, будет скучно. Нужно, сказал, чтобы девочек было больше, чем мальчиков, иначе веселья не получится. И еще добавил: «Вот увидишь, на будущий год я сам устрою тебе праздник, настоящий. Девчонок будет хоть отбавляй». Я ничего не ответил, все равно я думал только о Сандрине, о ее букве «С» с завиточками. Мы с папой поужинали в греческом ресторане, потом «Канадианс» проиграли матч в овертайме. Когда он привез меня домой, мама стала ворчать, что мы слишком поздно, а мне завтра в школу и я буду спать на уроках. Перед тем как лечь, я еще раз посмотрел на подпись Сандрины и спрятал открытку под подушку.

В пятницу после уроков я прошел мимо Сандрины, когда она стояла у своего шкафчика, и сказал ей: «До завтра, Сандрина». Она ответила, что идет с мамой покупать мне подарок, а какой, не скажет. Тут подошла Виолена, ее лучшая подружка, и они обе засмеялись и повернулись ко мне спиной, а потом спрятались за дверцей Сандрининого шкафчика, и Сандрина что-то зашептала Виолене на ухо. Я ушел и по дороге думал, какие все-таки девчонки странные: сначала рисуют тебе «С» с улиточками на поздравительной открытке, а потом только ты соберешься с ними поговорить, а они давай шушукаться и секретничать.

В субботу утром я хотел помочь маме все приготовить, разложить на блюда чипсы, вишни с беконом, мини-хот-доги, расставить бутылки с газировкой и соком и все остальное, но мама сказала, что не надо, она сама все сделает, ведь сегодня мой праздник, и чтобы я лучше шел к себе одеваться, а то не успею до прихода гостей. Я спросил: «А фруктовый пунш ты купила?» Оказалось, что нет. «Беда», — подумал я. Сандрина-то в школьном завтраке всегда приносит из дома фруктовый пунш. Хоть бы она не очень расстроилась, когда увидит, что у меня на столе его нет.

Я поднялся в свою комнату и переоделся. Надел мои любимые черные брюки, голубую рубашку, на ноги — крутые кроссовки, которые светятся в темноте. Потом пошел в ванную и почистил зубы. Причесался перед зеркалом, нашел в шкафчике мамин гель и немного смазал волосы, чтобы быть похожим на старшеклассников, которых я иногда вижу на школьном дворе. Все получилось, кажется, и вправду красиво, потому что мама, когда я спустился, так и ахнула: «Боже мой, Жереми, сегодня же не Рождество, это ведь просто день рождения!» Потом она засмеялась: «Как ее зовут?» Я будто бы не понял кого, но мама не отстала: «Ну что ты, Жереми, скажи мне, я же твоя мама». И я сказал ей по секрету, что это рыженькая Сандрина, только попросил никому не говорить. Она приложила палец к губам: «Молчок». И спросила, что в ней такого особенного, в Сандрине. Я рассказал маме, что волосы у нее рыжие, а на щеках веснушки и вообще она очень красивая, хоть я и дразню ее иногда Морковкой. Это маме не понравилось, она сказала, что девочек дразнить нехорошо. Я ответил, что Сандрина тоже дразнится: «Жереми — конец сожми». Мама странно на меня посмотрела, а я еще рассказал про Сандринины духи с ароматом зеленых яблок, они так хорошо пахнут, точь-в-точь, как мамина пена для ванны. Мама спросила, хорошо ли Сандрина учится, и я ответил, что хорошо и еще занимается балетом, танцует в красивой пышной пачке, как у балерин в «Щелкунчике». Мама сказала, что ей не терпится посмотреть на Сандрину, и мы вместе отнесли блюда с чипсами в подвал.

Ребята пришли первыми — папа Шарля привез всех на своей большой машине. Мама предложила ему кофе, но он отказался, тогда она напомнила, что ждет его в четыре. Мои друзья хотели сразу вручить мне подарки, но мама сказала, что надо подождать пирога.

Мы спустились в подвал. Я показал, какую космическую станцию подарил мне отец, ребятам она тоже очень понравилась. Максимилиан посмотрел на меня и вдруг спросил: «А что это с тобой, Жереми? В честь чего это ты так вырядился?» Я ответил: «Скажешь тоже», а Шарль подхватил: «Ты это ради которой? Сандрины, Виолены или Ноэми?» Я ему чуть было не врезал, но только буркнул: «Дураки!» Потом встал и перенес чипсы поближе к дивану. Все начали есть. И тут Никола спросил, кому какая девчонка в классе больше нравится. Жозеф сказал: никакая, Жан-Франсуа — что ему больше нравятся старшеклассницы, Максимилиан рассказал, как он недавно ущипнул Солей за ляжку, потому что она подсунула люцерну в его сэндвич с ростбифом, а Шарль признался, что ему нравится одна девочка, которая живет по соседству с их загородным домом, и он с ней целовался по-настоящему, когда они ходили в лес. Жозеф скривился: фу, гадость, там же микробы. Никола засмеялся и сказал, что лучше всех девчонок наша учительница физкультуры и что на прошлой неделе, когда на волейболе у него была судорога, так это не взаправду — он притворялся, чтобы она наклонилась над ним, хотел разглядеть, что у нее под майкой. Жозеф сказал: ничего там хорошего, у девчонок под майками, сначала-то все как у нас, а в четырнадцать лет начинает раздуваться, и чем они старше, тем страшнее под майками, потому что от тяжести там у них все начинает свисать до пупа. «Как у моей мамы», — пояснил Жозеф, сделав страшные глаза. Никола спросил меня: «Ну а тебе-то какая больше всех нравится?» Я замотал головой: «Не знаю, не знаю». «Это очень просто, — подсказал Шарль, — ты представь, с какой бы ты хотел поцеловаться». Я повторил: «Не знаю», и Жозеф закивал: «Ну и правильно, правильно, гадость какая, там полно микробов». А я стеснялся признаться, что мне нравится Сандрина, ну никак язык не поворачивался. Тогда, я сказал: «Передайте мне острые чипсы». Никола спросил: «А ты нам музыку поставишь?» Он, оказывается, хотел танцевать медленные танцы с девчонками в обнимку. Я не возражал, но как быть: ведь девчонок будет трое, а ребят пятеро? Жозеф сразу сказал, чтобы его не считали, он никогда не танцует с девчонками в обнимку. То есть кто-то один оставался лишний. Максимилиан предложил танцевать по очереди, вроде как в волейболе, на вылет. Я подумал про себя, что тогда все по очереди будут танцевать с Сандриной, и понял, почему папа сказал, что девочек должно быть больше, — чтобы без всяких волейбольных правил можно было танцевать с той, которая тебе нравится. И я соврал друзьям, сказал: «Ребята, а у меня нет музыки для медленных танцев в обнимку».

Когда пришли девочки, мама поставила на стол вишни в беконе, мини-хот-доги и бутылки с соком и газировкой. «Приятного аппетита, ребятишки», — сказала она, а сама все смотрела на Сандрину и перед тем, как уйти наверх, подмигнула мне. Все принялись за еду и то и дело ходили от дивана к столу и обратно. Мы с ребятами сели на пол, а диван оставили девчонкам. Никола сидел рядом со мной и, когда девчонки вставали, чтобы взять что-нибудь со стола, заглядывал им под юбки. Я увидел, как он вытягивает шею, и пихнул его локтем в бок, чтобы прекратил: вдруг девчонки заметят и больше никогда не придут ко мне в гости. Максимилиан, Шарль и Жан-Франсуа сидели напротив и выпендривались — открывали рты, говорили: «Смотрите, девчонки!» — и высовывали языки с полупрожеванными кусками. А я радовался, что Сандрина, оказывается, любит не только фруктовый пунш: яблочный сок ей тоже нравился. Один Жозеф торчал у стола, подальше от девчонок, и молча ел.

Когда блюда с вишнями в беконе и мини-хот-догами опустели, девчонки заговорили между собой про свои уроки балета. Мы-то в этом ни бум-бум, слушать нам было неинтересно, и Максимилиан попросил их что-нибудь показать. Они сначала ломались, и мы все хором, кроме Жозефа, стали их уговаривать. «Ну немножечко, хоть один маленький танец!» — просили мы. Тогда девчонки засмеялись и сказали, что так и быть, покажут нам первую часть хореографического этюда, который сейчас разучивают. Они поднялись с дивана и встали в ряд. Потом стали все вместе кружиться и выделывать всякие такие движения. Мы с ребятами едва сдерживались, чтобы не прыснуть со смеху, я-то — от волнения, еще никогда в жизни такого не было, чтобы передо мной, для меня, в моем подвале танцевали девочки. «Под музыку еще красивее», — сказала Сандрина, но, по-моему, и так было здорово. Если бы никого, кроме нас с ней, тут не было, я бы сказал ей, что она лучше всех. А потом случилось вот что: Виолена крутанулась на одной ноге — и упала. Ноэми и Сандрина кинулись к ней, а мы с ребятами даже губы закусили, чтобы не прыснуть. Виолена встала и кое-как дохромала до дивана. Она села, потерла ногу и сказала, что вывихнула лодыжку. Потом посмотрела на меня сердито: «Зачем у тебя тут на полу ковер? Нога ни фига не скользит, когда кружишься!» Я не сообразил, что ответить, и зачем-то извинился, хотя в чем я виноват, спрашивается? Сандрина сказала, что Виолена пропустит занятие, а это последнее перед спектаклем, он ведь уже на той неделе. Тут Виолена разревелась, и Сандрина с Ноэми насилу ее успокоили: они пообещали показать ей все, что сегодня выучат. А мы не знали, что и сказать, по-моему, ребятам было малость не по себе от всех этих девчачьих фиглей-миглей. Ну и пусть шепчутся на диване, решили мы и пошли играть с моей новой космической станцией.

Через некоторое время мама крикнула сверху: «Ребятишки, сладкое нести не пора?» Мы ответили, что пора, и минут через пять мама спустилась к нам с моим именинным пирогом. Она погасила свет, и гости хором спели мне «С днем рождения». Я загадал желание, когда задувал свечи, — сказал про себя: «Сандрина». Что, как, зачем, куда — не знаю, просто «Сандрина». И у меня получилось, я задул с одного раза все свечи.

Потом гости вручали мне подарки. Жозеф подарил бейсбольные открытки, Шарль — хоккейные открытки, Максимилиан — красную каскетку, Жан-Франсуа — синюю футболку, Никола — солдатика, которого не хватало в моей коллекции. А девчонки подарили книги — все три. Ноэми — книгу о динозаврах, Виолена — книгу о природе, а Сандрина — самую лучшую книгу на свете, о планетах. Я думал, мама скажет, чтобы я поцеловал девочек, велит же она мне это делать на Рождество, когда я распаковываю подарки теть и кузин и говорю «спасибо». Но мама ничего не сказала и ушла наверх — жаль, а то мне хотелось поближе понюхать духи Сандрины, которые пахнут зелеными яблоками.

Когда пирог съели, Сандрина села рядом со мной на пол. Я был рад: я ведь помнил, что ей скоро уходить. «Тебе понравилась книга о планетах?» — спросила она. Я ответил, что это она здорово придумала, тем более что в следующий четверг мы всем классом идем в планетарий. Я возьму книгу с собой, сказал я, чтобы понятнее было, что нам будут показывать, а она может сесть со мной рядом, если захочет. Сандрина ответила, что с удовольствием сядет со мной. А потом спросила, не хочу ли я прийти на ее балетный спектакль, он будет в подвальном зале церкви на следующей неделе. «Конечно», — ответил я, а сам чуть не запрыгал от радости. Я и не знал, что желания сбываются так быстро, если задуть с одного раза все свечи на именинном пироге.

Мы играли в шарады, когда мама открыла дверь в подвал и позвала девчонок, потому что пришла мама Сандрины. Сандрина и Ноэми встали и сказали нам: «Пока!» Виолена, хромая, поднялась с ними позвонить своей маме, сказать про вывихнутую ногу, чтобы она за ней приехала. «Пока, Морковка!» — крикнул я Сандрине, когда она была уже наверху лестницы. Я думал, она ответит: «Жереми — конец сожми», но дверь закрылась за Виоленой, а Сандрина так ничего мне и не ответила. У меня екнуло сердце: я подумал, что, пожалуй, ляпнул лишнее и Сандрина, наверно, больше не придет ко мне в гости, потому что я не так с ней попрощался. Я тут же пообещал про себя, что никогда-никогда больше не буду дразнить Сандрину Морковкой.

Когда вернулась Виолена, ребята опять играли с моей космической станцией. Я огляделся, и мне показалось, что подвал без Сандрины стал совсем иным. Вроде как на хоккейном матче, когда играют не «Канадианс», — мне стало неинтересно. Я сел на диван к Виолене и принялся листать мою новую книгу о планетах. На каждой странице я вспоминал Сандрину и уже скучал по ней. И вдруг Виолена — она смотрела мои хоккейные открытки — сказала, что у нее тоже есть, даже больше, в моем наборе не хватает новых игроков. Я сначала не поверил: девчонки ничего не смыслят в хоккее, я ей так и сказал. Виолена обиделась: ее дядя, оказывается, тренер команды юниоров, и она знает о хоккее столько, что мне и не снилось. Тогда я стал задавать ей вопросы, и она на все отвечала правильно. Ребята подошли поближе, чтобы послушать, и тоже удивились, как это девчонка так здорово сечет в хоккее. Кто-то предложил устроить хоккейную викторину. Все разобрали открытки и задавали вопросы по подписям на обороте. Просто так, без счета, но, если бы считали очки, выиграла бы точно Виолена.

В подвал снова заглянула мама: подъехал папа Шарля, он только что просигналил с улицы. Ребята поднялись и стали прощаться. Мама спустилась на пару ступенек и спросила: «Жереми и Виолена, вы есть хотите?» Мы не хотели. Мама ушла, но дверь подвала за собой почему-то не закрыла.

Мы с Виоленой еще поговорили о хоккее, но я скоро скис, потому что она и правда знала гораздо больше меня. Чтобы переменить тему, я спросил, как ее нога, сильно ли болит. Она ответила: брось, ничего страшного, завтра все пройдет. Еще и извинилась, что накричала на меня из-за ковра. Я тоже ответил: ничего страшного, я понимаю, обидно пропустить последний урок балета перед самым спектаклем. Виолена достала из заднего кармана юбки пачку жевательной резинки, клубничной, и дала одну мне. Я положил жвачку в рот, она была теплая и совсем мягкая, и я подумал: это оттого, что она долго лежала у Виолены в кармане. Я пожевал, жвачка оказалась вкусная, сладкая с кислинкой, как настоящая клубника. Виолена почему-то примолкла, и я спросил ее, не хочет ли она почитать комиксы. Она пожала плечами — вроде не хочет, и ничего не ответила. Мы так и сидели молча, жевали резинки, только эти звуки и были слышны. Вдруг Виолена повернулась ко мне и предложила: «Давай поменяемся жвачками?» Я еще не успел ответить «да», а она уже присосалась губами к моим губам и стала тянуть в себя воздух, пока жвачка, которую она сама же мне дала, не оказалась у нее во рту. Потом она языком протолкнула мне в рот свою жвачку и отодвинулась: «Есть!» Я вскочил с дивана и побежал к столу, чтобы выплюнуть ее жвачку на пустую тарелку из-под чипсов. «Гадость какая!» — сказал я ей. Вытер рот рукавом своей голубой рубашки и остался стоять у стола. «Маленький ты еще», — сказала Виолена. Я ответил, что это у нее, наверно, с головкой плохо, дала мне жвачку и сама же ее забирает. Она засмеялась: да ладно, я тебе другую дам, хочешь, оставь ее себе совсем, если тебе эта игра не понравилась. Я сел на другой конец дивана, и она отдала мне последнюю жвачку из пачки. Я взял мою новую книгу о планетах и хотел было почитать, будто Виолены здесь и нет вовсе, но не получалось: я смотрел в книгу и не понимал ни строчки, все думал о том, что сделала Виолена, — неужели это и называется целоваться по-настоящему, как Шарль со своей соседкой? Интересно, соседка первая начала или он и как они это делали, со жвачкой или без? Может быть, без жвачки еще противнее? Потом я подумал: а вправду ли это противно? Наверно, не так уж, потому что многие это делают, я сколько раз видел по телевизору, иногда даже под музыку и все такое… В общем, я отбросил книгу и повернулся к Виолене. Я спросил ее, как насчет реванша, и она не возражала. Я чувствовал, что надо сделать это второй раз — хотя бы просто для проверки. Я наклонился к Виолене и сам подставил ей рот, высунул язык и подцепил ее жвачку. Свою я протолкнул ей в рот, но не отодвинулся, и тогда она зашарила языком, и мы опять поменялись жвачками. Мы делали так несколько раз, я думал, что придется остановиться, когда не хватит дыхания, но оказалось, что можно дышать через нос. Прервала игру мама: она крикнула, что приехала мама Виолены. Зачем только она кричала, не знаю, — стояла-то совсем рядом, мы и не слышали, как она спустилась в подвал. Виолена встала, сказала маме «спасибо» и взбежала по ступенькам так проворно, что я ее и до дверей проводить не успел. Мама смотрела на меня сердито. «Ты меня очень огорчил, Жереми, — сказала она. — Ступай в свою комнату». Я взял книгу о планетах и пошел наверх. Когда поднимался, обнаружил, что у меня во рту две жвачки. Я пожевал их вместе, чтобы они слепились в одну большую.

Когда часов в семь мама постучала ко мне и сказала, что ужин готов, я как раз дочитал книгу о планетах. Теперь, думал я, в планетарии я смогу козырнуть перед Сандриной, покажу ей, что знаю галактику как свои пять пальцев, пусть увидит, какой я умный. А Виолена, конечно, сядет рядом с Сандриной, так что я и перед ней отыграюсь, а то с хоккеем она меня умыла. Я спустился в кухню, там пахло жареным мясом. Моя тарелка уже стояла на столе — со стейком, пюре и горошком. Жвачка у меня во рту потеряла вкус, и я выплюнул ее в ведро. Пока я ел, мама строго смотрела на меня. «Жереми, — спросила она, когда моя тарелка опустела, — зачем ты целовался с Виоленой?» Я сказал: а что такого, я уже большой, вот Шарль, например, давно целуется с девочкой. Мама нахмурилась: «Нет, ты соображаешь? Говоришь мне, что тебе нравится Сандрина, а сам целуешься с ее подругой! Ну знаешь, Жереми! Так нельзя!» Я не нашелся что ответить и только сейчас подумал: а вдруг Виолена расскажет Сандрине, что мы с ней делали у меня в подвале? Хоть бы не рассказала до планетария и до этого их пачечного спектакля. Мама забрала мою тарелку, я встал и пошел к холодильнику за мороженым. Взял розетку и положил себе, как всегда, шарик ванильного и шарик шоколадного. Я вернулся к столу; мама курила сигарету — она редко курит, только когда сердится. Она была вся красная и вдруг закричала: «Думаешь, это сойдет тебе с рук? Нет уж! Все, Жереми, праздник с девочками я тебе устроила в последний раз! Никаких больше девочек в гости, слышишь?» Сигарета выпала из ее пальцев, искорки разлетелись по скатерти. Она закричала еще громче: «Если ты не знаешь, что в жизни всегда приходится выбирать, так учись! Я тебе покажу, что такое выбор! Ты любишь смешивать ванильное мороженое с шоколадным, правда? Так вот, сегодня ты съешь только один шарик из двух и какой сорт выберешь, такой и будешь есть весь следующий месяц! Вот так, Жереми! Учись благоразумию, пока не поздно!» Мама курила, часто затягиваясь. Потом она раздавила окурок и встала: «Я иду стирать. К моему приходу изволь принять решение». Она посмотрела на мою розетку с мороженым — я к нему так и не притронулся. И повторила: «Только ванильное или только шоколадное весь следующий месяц!» Повернулась и ушла в подвал. Какая муха ее укусила? Честно говоря, я не врубился, при чем тут мороженое, и потом, выбирать между ванильным и шоколадным жуть как не хотелось. Шоколадное — вкуснятина, но ванильное, если еще полить сверху кленовым сиропом, вообще объедение. Как будто ешь снег, только сладкий. А смешивать их — лучше всего, разминаешь оба шарика ложечкой, и получается такая красивая смесь, светло-коричневая, блестящая. Не хочу я выбирать, мало ли что маме в голову взбредет! Вдруг меня осенило: я побежал к раковине и подставил розетку боком под горячую воду, придерживая шарики ложечкой, чтобы не упали. Когда они размягчились, я вытер розетку посудным полотенцем и вернулся за стол. До маминого прихода мороженое подтаяло еще сильнее. Я услышал ее шаги и сел прямо, как паинька. Мама вошла в кухню и сразу посмотрела на мою розетку. «Мама, — спросил я, — а если шарики растаяли, значит, мне можно съесть оба?» Мама выронила стопку полотенец, которую держала в руках, и закричала: «Делай что хочешь, Жереми, хватит с меня, живи как знаешь! Никогда я не сделаю из тебя человека! Весь в отца!» Она заплакала и выбежала из кухни. Я еще посидел над своим мороженым, но так его и не съел. Все равно шарики совсем растаяли, да и есть мне расхотелось, потому что я не могу видеть, как мама плачет, а это с ней бывает часто с прошлого лета, с тех пор как папа больше с нами не живет.

Вечер прошел невесело: мама так и не вышла из своей комнаты. Жаль, а ведь день так хорошо начинался. Я собрал с пола полотенца и подумал: ну и пусть мама больше не разрешит приглашать в гости девчонок, мне ведь на будущий год папа обещал устроить настоящий праздник. Потом я пошел спать, потому что делать все равно было нечего. Когда я закрыл глаза, две пышные розовые пачки закружились передо мной как волчки. Под подушкой я нащупал что-то твердое и вспомнил, что спрятал туда поздравительную открытку, которую подарили мне в классе. Я зажег лампочку у изголовья и раскрыл ее. Опять долго любовался на Сандринино красивое «С» с улиточками. Но на этот раз мне стало любопытно взглянуть и на подпись Виолены: буква «О» в ее имени была нарисована в виде сердечка.

Свиная шкурка

Я подошла к колбасному отделу и хотела было взять ломтиков десять венгерской салями, но тут мужчина, который уже стоял у прилавка, поднял палец, подзывая продавщицу:

— Мне полфунта ветчины, только нарежьте потоньше, пожалуйста.

Ему было на вид лет сорок. В черном плаще, в очках. На вид скорее страшненький, ни обаяния тебе, ни рожи ни кожи. Продавщица наклонилась, чтобы взять кусок итальянского окорока — темно-красного, почти фиолетового мяса; сквозь стекло витрины я уловила мелькнувшие в ее взгляде горечь и раздражение, словно тяжкий вздох, только слетевший не с губ, а с глаз. Наверно, у нее выдался не самый удачный день. «Бедняжка», — вдруг пожалела я ее. Вообще-то вот уже вторую неделю я была не расположена сочувствовать ровесницам. В автобусе или в метро, встречая девушку моего возраста, я нарочно старалась ее толкнуть, наступить на ногу, дернуть за волосы. В школьном буфете на прошлой неделе даже опрокинула горячий кофе на одну такую, стоявшую за мной в очереди.

— Прошу вас, мадемуазель, срежьте, пожалуйста, с ветчины шкурку, прежде чем нарезать на ломтики, — сказал мужчина.

Продавщица насупилась; теперь на ее лице отчетливо читались нетерпение и досада. Она вздохнула — так, что было слышно, положила окорок на разделочную доску рядом с ломтерезкой и, вооружившись длинным ножом, принялась срезать шкурку. Наверно, это было нелегко, я видела, как напряглись мускулы на ее руках. Один раз она чуть не порезалась, потому что жирный окорок выскользнул из пальцев и лезвие ножа полоснуло по ним. «Ой!» — подумала я. К счастью, она только сломала ноготь. Мало-помалу на доске выросла горка сала с бежевой корочкой; мужчина смотрел на нее с довольным видом, нервно поигрывая связкой ключей.

Наконец, взглянув на окорок и решив, что сойдет, продавщица ножом сдвинула обрезки шкурки в сторону, и на краю разделочной доски образовалась кучка чистого сала. Она на секунду задержала на ней взгляд и удовлетворенно кивнула. Мужчина снова забренчал ключами, и она покосилась на него, словно это звяканье ее раздражало. Потом взяла окорок и стала его резать. Мужчина не спускал с нее глаз, а зрение у него, видно, было орлиное, потому что он и тут не замедлил сделать ей замечание:

— Потоньше, мадемуазель!

Чтобы ломтики получались тоньше, девушке пришлось сдвинуть лезвия ломтерезки и еще сильнее нажимать на окорок. Раздражение все отчетливее проступало у нее на лице. Ее длинные темные волосы были собраны в пучок, но несколько прядей выбились, и она то и дело сдувала их со лба. Ей определенно не нравилось стоять за прилавком над всеми этими окороками и филеями.

Было ясно, что она погружена в свои мысли и кусок мяса, который ей приходится разделывать в этой грохочущей металлической машинке, является лишь последней каплей в той полной чаше невзгод, свалившихся на нее задолго до появления этого придиры-покупателя. Я внимательнее всмотрелась в ее хмурое, раздраженное лицо и поняла: оно, оказывается, было просто печальным. Как же я раньше не разглядела? Ясно как божий день, о чем она думает: о своей несчастной любви. О парне, по которому сохнет.

С этим парнем она встречалась несколько недель, а может, и месяцев, не важно, — в общем, достаточно долго, чтобы прошептать на ухо робкое «люблю» и другие незабываемые слова, которых первому встречному не говорят. Она влюбилась в него безумно, и он в нее тоже, по крайней мере, ей так казалось. Они даже строили совместные планы на будущее, как, например, провести уикенд вдвоем в Восточных Кантонах или купить общий абонемент в спортивный центр. Но вот ведь как: на днях этот парень заявил ей, что они не созданы друг для друга, что ему нравятся девушки, как бы это сказать, более независимые, но дело не в этом, ему просто нужно время, чтобы во всем разобраться, в общем, он встретил другую. Короче говоря, этот парень разбил сердце продавщицы. С тех пор она мечтает передушить всех своих ровесниц, ей невыносима мысль, что одна из них украла у нее любимого, которого она теперь поливает грязью на всех углах, а сама, втайне, все еще ждет его звонка — надо ли говорить, что напрасно? Ничего удивительного, что эта продавщица сегодня не способна улыбаться покупателям как полагается: сердечная рана еще свежа, к тому же она ненавидит свою жалкую работу, на которой не убережешь никакой маникюр. Так что давайте же будем снисходительны и простим ей нелюбезную мину.

Продавщица выключила ломтерезку и повернулась к нам лицом, выкладывая ломтики ветчины на весы. Ее глаза смотрели все так же мрачно.

— А шкурку, мадемуазель, вы выбросите? — спросил мужчина, показывая на разделочную доску.

Продавщица подняла на него глаза, явно недовольная тем, что ее так грубо вырвали из грез, в которых она бежала по бескрайнему ромашковому полю, держа за руку того единственного, кого она теперь пуще всех на свете ненавидела.

— А что, по-вашему, мне с ней делать?

Я сразу же приняла ее сторону. «Да, — подумала я, — что, по-вашему, ей делать с этой шкуркой? Съесть, что ли?» Мужчина все энергичнее вертел ключами.

— Да это же кощунство! Я жил во Франции, там всегда жарят утку на шкварках от окорока. Объедение! Ни в коем случае нельзя выбрасывать шкурку!

Несчастная любовь начисто отбивает аппетит, и продавщицу это гастрономическое откровение оставило равнодушной.

— Вот как? — только и сказала она, заворачивая ветчину в коричневую бумагу.

«Вот как? Действительно! — мысленно подхватила я. — Очень нам интересно, как дурацкие французы жарят своих дурацких уток!» Лицо мужчины побагровело — гипертоник, наверное. Может быть, продавщица, забыв на минутку о своем горе, сделает великодушный жест — отдаст ему шкурку? По мне, он этого не заслуживал. В конце концов, если ему уж так приспичило пожарить утку на шкварках от окорока, зачем он тогда капризничал и требовал шкурку снять — мог бы сам дома срезать жир с каждого ломтика.

Продавщица заклеила сверток скотчем и написала сверху цену. Мужчина не сводил глаз с горки жира на разделочной доске возле ломтерезки. Продавщица протянула ему сверток.

— Спасибо за покупку, всего хорошего, — сказала она, даже не улыбнувшись.

— Как? Вы не отдадите ее мне? — повысил голос мужчина.

Унизительно, наверно, было выпрашивать, тем более что пять минут назад он сам же и отверг эту шкурку — срежьте, видите ли.

— Нет, — отбрила его продавщица.

Я ее понимала. Когда сердце у тебя разбито, все не мило и ни на что нет сил, естественно, с чего бы ей лишний раз напрягаться, да еще ради этого покупателя, в гробу она его видала! «Вот так-то! — подумала я. — Проваливай! Не дадим мы тебе шкурку, и не мечтай!» Мужчина был ошарашен.

— Хамка! Добро ведь пропадает! — бросил он ей напоследок и отчалил.

Девушка пожала плечами, глядя ему вслед. Ну обозвал, подумаешь. Ей от этого ни жарко, ни холодно. Ей было так больно в последнее время, что она давно от мира словно панцирем отгородилась, погрузилась в себя, где ее уж никто и ничто не достанет.

— Следующий! — крикнула она, и ее глаза, полные бездонной синей печали, встретились с моими.

Мне захотелось сказать ей что-нибудь доброе. Я готова была забыть на время собственные беды, лишь бы утешить ее. Мне показалось, что мы могли бы подружиться и пойти вместе в кафе на углу, чего-нибудь выпить и поделиться друг с другом своими горестями. Вот только как к ней подступиться? Вряд ли она так просто пойдет на сближение; скорее всего она меня уже ненавидит за грехи той девушки, которая коварно вкралась между нею и ее любимым и разрушила их счастье. Да, я понимала, что ей невыносим сам факт моего существования. Вполне естественная реакция, на уровне инстинкта. Ведь и во мне самой чувство солидарности проснулось впервые за последние две недели.

Но я-то теперь сознавала, что пора прекратить бессмысленную охоту на ведьм. Мы ведь можем объединить наши силы, правда, чтобы легче было пережить крах наших надежд? Нет, я во что бы то ни стало должна с ней поговорить. И прежде всего сказать, что я на ее месте точно так же отшила бы этого вредного покупателя и не дала бы ему шкурку. Да, тогда она поймет, что я целиком и полностью ее поддерживаю, что я с ней заодно.

— Правильно сделала, что не отдала ему шкурку, — начала я, сочувственно улыбаясь. — И плевать, что добро пропадет.

Она склонила голову набок и досадливо поморщилась. Мне тут же захотелось добавить: «Нет-нет, ты вовсе не обязана мне улыбаться, я тебя понимаю. Это нелегко пережить, правда? Как думаешь, скоро ли мы с тобой в себя придем? Хочешь, будем подругами, вдвоем ведь легче, ах, если б ты только знала, что с нами обеими так по-свински обошлись».

— Ничего подобного! — ответила она сухо, даже как-то обиженно. — Никакое добро не пропадет. Далась вам всем сегодня эта шкурка! Я работаю на минимальном окладе, могу хоть обрезки себе оставить? Нет, каждому надо сунуть нос! Я эту шкурку отнесу собаке моего парня, так что не бойся, не пропадет добро!

— Собаке твоего парня? — переспросила я, решив было, что ослышалась.

— Ну да, собаке моего парня.

«А-а!» — подумала я, ничего уже не понимая.

— Что брать будешь? — спросила она нетерпеливо.

Так значит, печаль и усталость, затаившиеся в ее глазах, — это обычное для нее выражение? Ну знаете! Хамка и есть!

— Фунт буженины, — сказала я приказным тоном. — Нарежь тонкими ломтиками, чтобы как папиросная бумага, и, будь добра, сними шпагат.

Она вздохнула.

— Шпагат собака твоего парня тоже ест? — спросила я.

Она насупила брови:

— А при чем тут это?

— Ни при чем, проехали.

Не рассказывать же ей, в самом деле, мою жизнь, этой профурсетке.

Традиция

Это началось, когда нам было по шестнадцать. В тот год отец Оливье предоставил в полное наше распоряжение свой подвал, а Ариана даже попыталась приготовить праздничную индейку, но ничего не вышло, потому что она забыла ее выпотрошить. Мы тогда заказали курицу из ресторана, и было очень весело. С тех пор так и пошло. Каждый год под Рождество мы не подарки друг другу дарим, а просто собираемся впятером за несколько дней до официальной даты и отмечаем своей теплой компанией, после чего каждому из нас уже не так страшны бесконечные праздники в семейном кругу. Вот уже восьмой год мы свято блюдем эту нашу традицию. Ну теперь-то, конечно, график у всех разный, кто работает, кто учится, так что на этот раз долго пришлось договариваться, чтобы день всех устраивал. Я предложил собраться у меня, но Элизабет сказала, лучше у нее. Я не настаивал, мне же легче, не придется убираться. Элизабет взяла на себя горячее, хлеб и десерт, все остальное поручила принести нам.

В супермаркете было не протолкнуться. Я пробрался к прилавку с сырами и взял номерок. Пока ждал своей очереди, поглядывал на витрину: бри, козий, с плесенью и ока — пожалуй, хватит.

— Э-эй! Мартин! — крикнул кто-то.

Я узнал голос Франсиса и обернулся.

— Привет! А я тебе звонил. Как ты?

Он протиснулся ко мне, нагруженный свертками из колбасного отдела. Вид у него был довольный.

— Ты же знаешь, когда есть повод собраться, я лучше всех, — ответил он. — Я купил ветчины и паштеты, как просила Элизабет. Хорошо, что я тебя встретил, пойдем вместе.

Девушка за прилавком выкрикнула мой номер. Я сказал Франсису: «Подожди меня» — и пошел выбирать сыры.

Погода была на редкость теплая для 22 декабря. Снег еще не лежал. Мы с Франсисом не спеша шли в восточном направлении по улице Мон-Руаяль. Он рассказывал мне про свою сессию, что сдал, что завалил, с кем в последний раз надрался. Сказал, что хочет купить собаку. Это было что-то новенькое.

— Собаку? А зачем тебе собака?

Он достал из кармана пальто длинную конфету — рождественское лакомство — и поделился со мной.

— Да так, — сказал, посасывая свою половину, — просто чтобы была. Будет кто-то в доме, и вообще веселее… Ну не знаю. Хочу собаку, и все. Хочется.

— Понятно, — только и сказал я, разгрызая леденец.

Его это почему-то задело.

— А что? — вскинулся он. — Думаешь, я не справлюсь?

Это он в самую точку попал.

— Да нет, — ответил я, — только с собакой знаешь сколько возни. Прикинь, каждый день вставать ни свет ни заря, выспался ты, не выспался, потому как ее выгуливать надо, хоть в тридцать градусов мороза, все равно. И корм не забывать покупать, и прививки делать вовремя, да еще одну ее надолго не оставишь, а то затоскует, выть начнет, и ночевать придется всегда дома, потому как вечером ей тоже надо гулять, и…

— Все, хватит, прекрати! Я же говорил: по-твоему, я не справлюсь!

Он достал еще одну конфету и опять отломил мне половину. Я жестом отказался: не хотел перебивать аппетит.

— Ладно, не заводись. Хочешь собаку — дело твое, только все же подумай хорошенько.

На улице было полно народу, все нагружены сумками да свертками. И вдруг откуда ни возьмись выбегает этакая кроха — и со всего размаха прямо нам в ноги летит. Мы с Франсисом не сговариваясь бросили пакеты, чтобы поймать ее, а не то бы упала, но, видно, наши руки не внушили ей доверия, и, развернувшись, она стремглав припустила к матери — та шла чуть впереди и ничего этого не видела. Пока мы собирали свои пакеты, девчушка, уже держась за мамину юбку, обернулась и еще раз взглянула на нас: ей было и любопытно, и боязно.

— Нет, ты видел? С таких лет они уже нас боятся!

Я объяснил Франсису, что виной этому страху скорее всего детские книжки: ведь все злодеи в них, как правило, мужского пола.

— Возьми хоть Синюю Бороду. Представляешь, какой отпечаток это накладывает на детскую психику?

Франсис возразил, что в книжках кроме злодеев есть и прекрасные принцы, которые как раз очень нравятся девочкам.

— Ну, Франсис, ты хватил! Скажи, похожи мы с тобой на прекрасных принцев?

Он окинул меня оценивающим взглядом и разочарованно покачал головой.

За два квартала до дома Элизабет мы проходили мимо сомнительного вида забегаловки под вывеской «Бар». Франсис сказал: «Подожди», сунул мне свой пакет и скрылся за дверью. Я видел, как он прошествовал через зал гордой походкой с видом завсегдатая. Направлялся он в самый конец, к бильярдным столам. Я пытался разглядеть, что он там делает, но было слишком темно. Вероятно, это был тот самый бар, в котором Франсис торчал последние недели: он их часто менял, потому что в каждом ухитрялся переспать с барменшей или какой-нибудь официанточкой, которая непременно оказывалась подружкой управляющего или патрона. Вообще-то, следуя принципу «всех баб не перетрахаешь, но надо к этому стремиться», Франсис рисковал нарваться-таки однажды на крупные неприятности. Но, на его счастье, он всегда вовремя уносил ноги. Четыре года назад, когда мы с Элизабет расстались, я одно время ходил с ним по барам каждый вечер: думал забыться, чтобы не было так больно, но не помогло. Тогда я предпочел с головой уйти в учебу.

— Ништяк! — сказал Франсис, выйдя из бара минут через пять.

Пакет я ему вернул, когда мы сворачивали на улицу Элизабет.

— Адрес у тебя есть? — спросил он. — А то я сто лет у нее не был.

Я не был у нее примерно столько же, но адрес знал наизусть. Я ведь до сих пор, бывает, по вечерам, когда нечего делать, заскучав от учебников по экономике, иду пройтись по этой улице и смотрю, горит ли свет в ее окнах. Когда горит, когда нет.

— Сюда, — сказал я Франсису.

— Забьем косячок, пока не вошли?

Свет в гостиной не горел, но сквозь занавеску было видно, как мигают разноцветные лампочки на елке. Елку Элизабет, видимо, купила на этой неделе, потому что, когда я в последний раз здесь гулял, ее еще не было. Меня неприятно кольнуло: кто бы это приволок ее, такую большую, и затащил к ней на третий этаж?

— Ну так что, Мартин? Как насчет косячка?

Заранее приготовленный джойнт лежал между сигарет в пачке легких «Плейере».

— Давай, «взрывай».

Франсис зажег, передал мне, я затянулся. Он что-то говорил, еще не выдохнув дым, и его голос звучал как из бочки. Когда мы добили косяк, из-за угла как раз показались Оливье с Арианой. Мы решили подождать их и подняться к Элизабет всем вместе. Они закупили вино: было слышно, как звякают бутылки.

Мы расцеловались с Арианой, пожали руку Оливье и потопали на третий этаж. Я отметил про себя, что лестница очень крутая, и подумал: наверно, елку втаскивали с черного хода, который выходит в переулок. Франсис запел во все горло «Джингл беллз». Элизабет открыла дверь, и я почувствовал слабость в коленках. Так всегда бывает, когда я ее вижу, — первые пять секунд. Потом мне удается взять себя в руки.

Все хором закричали: «С Рождеством!» — и по очереди расцеловались с Элизабет. У нее были горячие щеки.

— Ну-с, что ты нам приготовила, детка? — спросил Франсис, когда мы раздевались в прихожей. — Пахнет чертовски вкусно.

Элизабет сообщила меню: филе лосося и запеченный картофель под соусом бешамель. Сказала, чтобы мы располагались и чувствовали себя как дома, она скоро закончит. Взяла наши пакеты с вином, сыром и паштетами и ушла в кухню. Я спросил, не надо ли ей помочь, она ответила «нет». Мы с Оливье, Арианой и Франсисом прошли в гостиную. Зажигать свет никому не хотелось: елка с лампочками выглядела очень празднично. Вблизи она оказалась еще больше, чем выглядела в окне. К тому же я, кажется, никогда не видел таких пушистых, и мне почему-то стало обидно.

— Детка, у тебя пиво есть? — гаркнул Франсис.

Элизабет ответила из кухни «да». Я еще не успел сесть и вызвался принести.

— Четыре бутылки? — спросил я.

— Три, — поправила Ариана. — Я подожду ужина и вина, не хочу смешивать.

— Слишком ты благоразумная, — фыркнул Франсис. — Расслабься хоть немножко, мы же празднуем Рождество!

Ариана промолчала. Уже из-за двери я услышал, как Франсис подначивает Оливье: «Твоя подружка вообще никогда не расслабляется, а?» Тот что-то ответил, но я не разобрал.

Элизабет склонилась над лососиной, запеченной в алюминиевом противне, и тыкала ее вилкой, проверяя, готова ли. Ее волосы были подобраны и скреплены сзади большой заколкой. Я кашлянул, оповещая о своем присутствии. Она обернулась:

— А, это ты… Ты за пивом? Оно на балконе.

— Тебе принести?

Она кивнула; я открыл балконную дверь и взял четыре бутылки. Вернулся в кухню, откупорил одну и поставил на стойку.

— Спасибо, — сказала Элизабет и отпила глоток.

Она сунула противень с лососиной обратно в духовку, посмотрев заодно на картофель. Поставила таймер на пятнадцать минут и повернулась ко мне. Она была в длинном коричневом платье, которого я никогда на ней раньше не видел. Я был просто не в силах оторвать от нее взгляд.

— Что-нибудь не так? — спросила она.

— Это платье сидит на тебе как влитое.

— Я знаю.

— Только ярлычок торчит из-за шиворота. И розовая бумажка из химчистки не оторвана.

Она завела руку за голову. Но у нее никак не получалось оторвать бирку химчистки самой, и пришлось просить меня.

— Простые как правда они в этой химчистке, — добавила она. — Вместо того чтобы прикалывать булавками, прикрепляют намертво степлером: а что, дешево и сердито!

Лично я вовсе не имел ничего против экономии средств именно в этой отдельно взятой химчистке. Я поставил на стойку остальные три бутылки и занялся платьем Элизабет. Осторожно вытащил две металлические скобочки, засунул ярлычок внутрь. Элизабет передернулась:

— Фу! У тебя холодные руки!

Я бросил розовую бумажку в мусорное ведро.

— Это от пива.

— Что? — Она открыла кран и не расслышала из-за шума воды.

— Ничего, проехали. Что еще новенького?

Несколько капель воды брызнули ей на платье. Элизабет повернулась ко мне спиной и, роясь в принесенных нами пакетах, ответила:

— Да так, ничего. Все по-старому.

Она достала сыры, развернула их и стала раскладывать на большой тарелке.

— Красивая елка у тебя в гостиной, огромная какая. Ты ее покупала с доставкой?

— Нет, сама срубила в лесу. У тебя сигарета найдется?

Я подошел к ней. Достал пачку «Дю Морье» из кармана рубашки. Элизабет зажала сигарету губами, я поднес зажигалку. Она выдохнула дым и сказала:

— Ты хорошо выбрал сыры, но, по-моему, тебя просили купить четыре сорта, а не три.

Я наклонился над тарелкой. Ока, козий, бри, а комбозолы не было. Пакет лежал на стойке пустой. Я вспомнил девчушку на улице и как мы с Франсисом выпустили из рук пакеты. Наверно, тогда он и выпал.

— Я купил четыре, честное слово, — стал я оправдываться. — Но какая-то девочка…

— Тебе, значит, встретился Оливер Твист, переодетый девочкой? — перебила меня Элизабет язвительно.

Ну почему она все время пытается меня подколоть?

— Точно, это был Оливер Твист трансвестит, — ответил я. — Мы шли по улице Мон-Руаяль, а он навстречу. Что делать? Не всем же, как некоторым, выпадает удача на своем пути повстречать Робин Гуда.

Элизабет чистила груши.

— Робин Гуда? — переспросила она, не понимая, о чем это я.

— Ну да, Робин Гуда. Благородного лесного рыцаря, который и заблудиться не даст, и елку срубит.

— Слушай, иди-ка отсюда, дай мне приготовить закуску.

Я вышел из кухни, прихватив три бутылки пива, и в тысячный, наверно, раз сказал себе: «Забудь ее».

— Вот скажи, ты ведь работаешь в банке, объясни, почему мне в моем отделении отказываются выдать кредитную карточку? — это Франсис донимал Ариану.

Я раздал пиво. Франсис поднял бутылку: «Чин-чин». Мы с Оливье чокнулись с ним бутылками, и он опять пристал к Ариане. Я сел рядом с ним на пол. Подвинул к себе пепельницу и закурил.

— Не знаю, наверно, твой баланс не внушает доверия, — ответила ему наконец Ариана.

Франсис надолго присосался к бутылке, после чего заявил:

— А ведь мне от предка капает тысяча ежемесячно, первого числа.

Я покосился на подарки под елкой. Четыре коробочки, упакованные в одинаковую красную с золотым бумагу. Три, конечно, предназначены семье — отцу, матери и младшему брату, а вот четвертая здесь явно была лишней: и кому это, интересно, Элизабет собиралась ее подарить?

— Но это же не стабильный доход, — ответила Ариана. — И потом, тебе ведь ненадолго хватает этой тысячи, разве не так? К концу месяца наверняка остаешься на нулях. Чтобы банк или Visa предоставили кредит, у тебя на счету всегда должна оставаться четырехзначная сумма, ну там плюс-минус… И вообще, ты студент, между нами говоря, им на тебя вообще начхать! Вот в моем банке ссуду дают только людям с положением, чтоб был дом, машина и все такое, ясно?

Франсис мотнул головой, давая понять, что ему ясно, но он не вполне согласен с подобными принципами. А Ариана не унималась:

— Тебе-то самому еще не обрыдла эта учеба? Третий диплом — сколько можно? История, социология, политология — это все прекрасно, но почему ты никак не начнешь работать? Или не пойдешь в магистратуру, как Мартин и Элизабет? Дипломы — тьфу! Хоть сорок корочек накопи — толку с них никакого, выходит, что ты застрял на этом уровне и на большее не способен.

Я вытянул шею, пытаясь прочесть надписи на карточках, приколотых к подаркам, но Ариана косилась на меня, как будто догадывалась, что я делаю. Я отпил из бутылки и потер шею, притворяясь, что просто неудачно повернулся. «Наверно, для дедушки», — решил я.

— А по-моему, наоборот, много дипломов — классно, — возразил Оливье. — Франсис — человек разносторонний, это мало кому дано. Я вот кроме компьютеров ни в чем больше не смыслю.

На полу лежала стопка книг по истории искусства. Я взял первую попавшуюся и стал перелистывать. Несколько раз наткнулся на закладки, надписанные почерком Элизабет: «Светотень у Рембрандта», «Обнаженная натура у Рембрандта», «Автопортрет у Рембрандта». Я пробежал их глазами и положил точно на прежние места.

— Честно говоря, — продолжал Оливье, — я все-таки жалею, что не пошел в университет.

Я положил книгу на пол, поднял голову и посмотрел на дверь в столовую. Там Элизабет в полумраке накрывала стол. Она не спеша расставляла приборы и чему-то улыбалась. О чем, интересно, она думала?

— Пф-ф! — фыркнула Ариана. — Если бы ты пошел в университет, разве бы мы жили так, как сейчас живем? Перебивались бы на стипендии и не вылезали из долгов. Ты бы, как Франсис, даже кредитную карточку завести не мог! Тоже мне жизнь!

Франсис залпом допил пиво.

— Презираешь, значит? — повернулся он к Ариане. — Если у меня нет кредитной карточки, так я, по-твоему, и не человек? А сама-то кто? Кассирша, чеки штампуешь с девяти до шести. У тебя что ли жизнь?

Ариана вскочила, разобиженная.

— Пошел ты на фиг, Франсис Лавалле! — бросила она ему и отправилась в столовую помогать Элизабет.

— Нервная у тебя девушка, — сочувственно глянул Франсис на Оливье. — Слушай, кстати, ты ведь работаешь с компьютерами, сможешь сделать мне скидку, если я обращусь в твою фирму?

— А ты хочешь купить компьютер? — спросил Оливье.

— Я еще не решил: или собаку, или компьютер.

— Собаку? Ты хочешь купить собаку?

— А что? — пожал плечами Франсис. — Почему бы нет?

— Собака, Франсис, требует внимания, — сказал Оливье. — Это же как ребенок. Ты больше не сможешь приходить домой под утро, не сможешь…

На этом я их оставил и пошел в туалет. Уже оттуда услышал, что Элизабет звала всех к столу. К столу так к столу, но я все же задержался, чтобы заглянуть в аптечный шкафчик. Каждый раз я боюсь не увидеть там синего флакончика с белой надписью. Мне почему-то кажется, что, только когда Элизабет сменит духи, наш разрыв станет для меня окончательным и бесповоротным. Слава богу, флакончик был все тот же, такой, как я подарил ей на восемнадцатилетие. Я давно думаю: подсчитать бы, сколько таких флакончиков она вылила на себя с тех пор и, хоть меня это и не касается, сколько парней балдели от моих духов. Я отвинтил пробку и поднес флакон к носу. Вдыхать этот запах я мог бы целый час, но Франсис уже кричал: «Мартин, ты что там застрял? Есть хочется!» И это вернуло меня к действительности. Все же, прежде чем закрыть аптечный шкафчик, я еще заглянул в стоявшую там коробочку с презервативами. Это была упаковка на двенадцать штук, в ней оставалось семь, два я стащил. «Вот тебе, Элизабет, на два траха меньше», — подумал я и спустил воду.

Приготовленную Элизабет закуску — ветчину с грушами — смели в два счета. Все проголодались, и никто ничего не говорил, кроме разве что: «Очень вкусно!» Оливье помог Элизабет собрать маленькие тарелки, а Франсис разлил вино. Хохмы ради бокал Арианы он наполнил только на треть.

— Ох, нарываешься ты, — нахмурилась Ариана.

Франсис засмеялся и долил ее бокал до самого края, миллиметр в миллиметр — так, что еще капля, и пролилось бы.

— Твою мать! — сказала Ариана.

— Брось, не заводись, я же пошутил, — успокоил ее Франсис. — Хочешь, дай сюда этот бокал, я сам его выпью. А ты бери мой.

Он уже протянул было ей бокал, но Ариана решительно взялась за свой.

— Не трожь! — рявкнула она. — Придурок хренов!

Франсис подался назад и пожал плечами. Ариана подняла бокал — и осушила его залпом.

— О-о! Вау! — хором вырвалось у нас с Франсисом.

Оливье — он как раз нес из кухни лососину — застал только самый конец сцены. Он посмотрел на свою подружку и спросил, какая муха ее укусила. Ариана хотела было ответить, но на нее напала икота.

— Ариана расслабляется, — объявил Франсис.

Ариана икнула еще несколько раз, сделала глубокий вдох и сказала:

— Да, милый, сегодня я расслаблюсь. Пусть Франсис посмотрит, а то он думает, я дура набитая и веселиться не умею.

— А! Понятно! — кивнул Оливье. — На здоровье, милая, расслабляйся, если тебе хочется. Есть повод — Рождество как-никак.

— Рождество, Рождество! — нараспев подхватил Франсис. Элизабет села последней, поставив на стол дольки лимона на тарелочке и блюдо с картофелем. Она пригубила вино и хотела разложить горячее по тарелкам, но тут встал Франсис и вызвался сделать это за нее.

— Нет, детка, — сказал он, — ты и так весь день для нас стряпала. Посиди, я сам.

— Спасибо, — кивнула Элизабет и протянула ему нож и лопатку.

Пока мы ели, Ариана то и дело подливала себе вина, а через раз вспоминала и про наши бокалы. В какой-то момент Оливье вдруг чуть не подавился куском лососины. Откашлявшись, он воскликнул:

— Черт! Знаете что мы забыли?

Все неуверенно переглянулись.

— Мы же забыли тост!

— Еще не все потеряно, — встряла Ариана.

Мы подняли бокалы и закричали наперебой: «Чин-чин! С Рождеством!» Я посмотрел на Элизабет и улыбнулся ей, но она меня не видела. Мне показалось, что мыслями она где-то далеко. Все уже поднесли бокалы к губам, но тут Франсис спросил, за что пьем.

— За Рождество, балда! — выпалила Ариана.

Франсис смерил ее презрительным взглядом и заявил:

— Отродясь у нас такого не было! «Чин-чин! С Рождеством» — и все? Fuck! Прикиньте, через два дня я буду сидеть в дорогущем ресторане с предком, и, когда мы с ним будем чокаться, он скажет один к одному то же самое, вот это гребаное «Чин-чин! С Рождеством!» Ну ладно, мой папаша, с ним все ясно, а сейчас-то, когда мы все собрались, неужели нам нечего больше друг другу сказать?

По напряженному лицу Франсиса пробегали тени от пламени свечей. Всем стало как-то неловко и некуда девать глаза. Когда Франсис начинает вот так говорить о своем отце, нам становится его ужасно жаль, хотя никто толком не знает почему. Первой заговорила Ариана:

— Извини, Франсис.

Она встала, пошатнувшись, и выпалила:

— За нашу традицию, за то, чтобы мы так собирались еще много-много лет. За нас, за то, что мы все — друзья уже… не помню точно сколько, но очень давно!

Франсис внес уточнение:

— Десять лет. Мы подружились в третьем классе лицея, в лодочном походе, я точно помню.

Мы подняли бокалы и подхватили тост: «Чин-чин! За нашу дружбу и нашу рождественскую традицию!»

— Вот так-то лучше, — удовлетворенно изрек Франсис, садясь.

Он хотел еще что-то добавить, но на Ариану опять напала икота.

— Напугайте меня кто-нибудь, пожалуйста, напугайте! — взмолилась она.

За Франсисом не заржавело: он тут же рассказал ей про кровавое ограбление одного столичного банка, случившееся лет десять назад. Отец Франсиса — полицейский, он своими глазами видел трупы восьми кассирш, которых связали, зарезали и засунули в сейф.

— Не смешно, — фыркнула Ариана.

Франсис пожал плечами:

— Зато страшно-то как.

Ариана не возражала, икота у нее прошла.

Я стряхнул крошки со стола, перед тем как поставить тарелку с сырами и паштеты. Ариана была пьяна в лоскуты, она заливалась идиотским хохотом и танцевала посреди столовой. Мы снова сели за стол. Я хотел сказать Франсису, как ему повезло, что он не растерял ветчину и паштеты из-за той девчонки на улице Мон-Руаяль, но тут он достал свой «походный набор», и Ариана возбудилась.

— О! Сегодня я тоже хочу! — взвизгнула она. — Это сколько ж я не курила травку, лет шесть, наверно.

— Ни в коем случае, — заявил Франсис. — Мигом слетишь с катушек, если так давно не пробовала.

Ариана обежала вокруг стола и плюхнулась к Франсису на колени.

— Ну пожалуйста, — засюсюкала она. — Ну не жмись!

Оливье смотрел на свою подружку круглыми глазами. Она повисла у Франсиса на шее и хихикала:

— А помнишь, как мы с тобой целовались, по-настоящему, взасос? На вечеринке у Фанни Жобен во втором классе, помнишь?

— Еще как помню, — ответил Франсис и подмигнул нам из-за Арианиного плеча. — Ты вытягивала губы куриной гузкой и не могла толком высунуть язык.

— Да-а? — удивилась Ариана.

— Ей-богу, — побожился Франсис.

Я посмотрел на Оливье — он намазывал на кусок хлеба гусиный паштет с розовым перцем.

— Ну и ладно, ну и плевать, — сказала Ариана. — Я тогда на тебя западала, и это был такой кайф — поцеловаться с тобой по-настоящему. Ты-то меня в упор не видел. Бросил одну в гостиной, сказал, что принесешь чипсов и пепси, а сам пошел обжиматься с Карин Файон в ванной. Дон-жуан хренов! Ты уже в тринадцать лет под каждую юбку норовил залезть! И с тех пор не изменился, верно?

— Перестань, Ариана, — одернула ее Элизабет.

Ариана встала. Ее заметно штормило. Она с трудом добралась до своего места и плюхнулась на стул.

— А что такого, это Франсис хотел, чтобы я расслабилась, — фыркнула она, — вот пусть и получает. И вообще, он сам всегда хвалится, сколько девок из баров поимел, как, где и в каких позах, только сегодня что-то помалкивает на этот счет, в первый раз с ним такое. Что случилось, Франсис? Ты часом не сменил ориентацию? Говорят, так часто бывает: парням вроде тебя надо перетрахать миллион девок, чтобы понять, что хочется-то на самом деле мужика.

— Ариана, замолчи! — опять вмешалась Элизабет. — Это уже не смешно!

Франсис покачал головой и прикурил косяк, который он тем временем успел свернуть. Мы все сделали по затяжке, кроме Арианы: она раздумала, сказала, что ей больше не хочется и вообще ее тошнит. Франсис отрезал кусочек оки и, нагнувшись, заглянул под стол.

— Кс-кс-кс! Бубу! Бубу! Иди сюда! — позвал он. — Кс-кс! Бубу! Бубу! Вылезай, хватит прятаться, иди к дяде! Я тебе подарочек принес!

Он повернулся к Элизабет и спросил:

— Что-то Бубу весь вечер не видно, он опять спрятался под шкафом? Все еще боится гостей?

Ариана присоединилась к нему.

— Кс-с! Кс-с! Булю! Булю! — лепетала она.

Элизабет зажала уши, чтобы не слышать их.

— Замолчите вы! Бубу пропал, уже три дня как убежал. Прекратите звать, его нет.

Она отняла руки от ушей и добавила:

— Ну что за похоронный вид? Это всего лишь кот, я переживу, куплю себе другого. Нет, я, конечно, любила Бубу. Я к нему привыкла…

Мне бы прикусить язык, но я подумал: почему Ариане можно расслабиться и сводить старые счеты, а мне нельзя? Я тоже хочу в кои-то веки высказать, что накипело.

— Ничего, — сказал я Элизабет, — Бубу ведь был у тебя всего года два. Еще пара-тройка лет — и он бы все равно тебе надоел, как я через четыре года, помнишь? «Мартин, ты очень милый, но жить с тобой я не готова, мне хочется узнать, как это бывает по-другому, а мы уже так давно вместе»… Помнишь, радость моя? Твой Бубу правильно сделал, что убежал, а то бы скоро ты сама отвезла его в лечебницу на усыпление. Жаль, что я от тебя не слинял вовремя. Может, ты бы горевала, искала бы меня, кота ведь своего, наверно, ищешь? Какой же я был дурак!

Ариана, Оливье и Франсис покосились на Элизабет, ожидая ее реакции. Она отрезала кусочек козьего сыра и, сунув его в рот, сказала совершенно ровным голосом, даже без тени досады:

— Успокоишься ты когда-нибудь, Мартин, или прикажешь до конца жизни выслушивать твое нытье всякий раз, стоит тебе выпить?

Как она могла говорить об этом так равнодушно?

Франсис сменил тему:

— Элизабет, а по-моему, тебе надо купить собаку. Я вот тоже собираюсь. Собака — настоящий друг, не то что кот.

Я пытался поймать взгляд Элизабет, но она гоняла по тарелке кусочек хлебного мякиша и не поднимала глаз. Ариана визгливо расхохоталась и выкрикнула:

— Это кто здесь хочет собаку? Ты спятил, Франсис Лавалле? Знаешь сколько с ней возни? Ты посмотри на себя! Я бы тебе и рыбок не доверила, если б они у меня были. Собака! Франсис Лавалле хочет собаку! Нет, это сон! Я сплю, ущипните меня!

Франсис ничего не сказал, отпил вина и положил кусочек сыра, который все еще держал в руке, на край своей тарелки. А я подумал, после давешних слов Элизабет, что если это и правда сон, то кошмарный.

— Кто хочет, в холодильнике рождественское полено, — сказала Элизабет. — Лично я сыта, а вы угощайтесь, не комплексуйте.

Франсис понюхал свои пальцы и встал.

— Носками воняет этот сыр, — поморщился он. — Пойду помою руки. — И ушел в туалет.

Ариана теперь почти лежала на Оливье.

— Сыр воняет носками, сыр воняет носками, — раз десять повторила она.

— Кажется, моя девушка в полном ауте, — сказал нам Оливье.

Долго, однако, до него доходило. Зазвонил телефон, и Элизабет пошла снять трубку в спальню, хотя могла бы и в кухне. Мне это не понравилось: кто мог звонить ей в одиннадцать вечера?

Ариана отцепилась от Оливье и с трудом встала.

— Ты что? — спросил Оливье.

— Меня сейчас, кажется, вырвет, — пробормотала она и на непослушных ногах двинулась к туалету.

Она рванула на себя дверь не постучав. Мы услышали ее крик:

— Франсис! Перестань, Франсис, что ты делаешь? С ума сошел? Не надо!

Мы с Оливье разом вскочили и кинулись разбираться. Франсис стоял, склонившись над раковиной, и не поднимал головы — боялся даже посмотреть на нас. Будто закаменел. Перед ним белела «дорога» кокаина, половину он уже убрал. Голова Арианы мотнулась из стороны в сторону, и она бросилась к унитазу, но забыла поднять крышку и облевала все сверху. А я смотрел на Франсиса и не знал, что ему сказать. В те времена, когда я таскался с ним по всем этим поганым барам, мы, бывало, и ширялись, и нюхали вместе, но чтобы друг без друга — никогда. Почему же сегодня он мне не предложил? У Оливье глаза были в кучку, он не знал, куда смотреть, и косился то на Франсиса, то на свою девушку, то на кокаин, то на рвоту, стекавшую на пол. Наконец он покачал головой и вроде хотел что-то сказать, но только смачно выругался. И в эту самую минуту в дверях появилась Элизабет.

— Что здесь происходит?

Ей никто не ответил, но она сама сразу все поняла и, не удержавшись, процедила сквозь зубы: «Fuck!» Ариана лежала на полу возле унитаза вся облеванная. Франсис выпрямился. Пряча от нас глаза, он только и сказал:

— Пойду я, пожалуй, что-то мне здесь сильно не нравится.

Мы расступились. Он взял свое пальто с вешалки в прихожей. Элизабет пошла за ним и, кажется, уговаривала остаться, но он ни в какую: все так же глядя на свои ноги, вышел и громко хлопнул дверью. Оливье вернулся в ванную и стал поднимать свою подругу. А я так и стоял дурак дураком, не зная, что делать.

— Мартин, ты не вызовешь нам такси? Мы, наверно, поедем, — попросил меня Оливье, обтирая лицо Арианы мокрым полотенцем.

Элизабет ушла в чулан за тряпками и моющим средством, чтобы подтереть лужу рвоты. Я пошел в кухню и снял трубку телефона. Гудка не было.

— Алло? — сказал я. — Алло?

— Э-э… Я говорил с Элизабет, — ответил мне мужской голос. — Она попросила меня подождать, потому что услышала крики…

У меня отвисла челюсть.

— Надеюсь, ничего не случилось? — спросил он встревоженно.

Славный, кажется, парень, но мне он совсем не нравился.

— Нет-нет, ничего страшного. Но мне надо вызвать такси. Она может тебе потом перезвонить? Это вообще кто?

— Нет проблем, — ответил он. — Это Жан-Себастьян. А я с кем говорю?

— С Мартином.

На том конце провода глухо замолчали. Может быть, Элизабет уже успела рассказать ему про меня, про нас, не знаю и знать не хочу. Я избавился от него одним нажатием телефонной клавиши и вызвал такси. Когда я диктовал девушке адрес, Элизабет сняла трубку в спальне и сказала:

— Жан-Себастьян, извини, у меня тут такой бардак.

— Что-что? — переспросила девушка. — Бардак?

— Алло? Алло? — удивилась Элизабет.

Я чуть не поперхнулся, сказал Элизабет: «Повесь трубку» — и снова продиктовал адрес. Девушка, похоже, не врубилась, что происходит. Напоследок она спросила:

— Не рановато ли вы начали праздновать Рождество?

Я положил трубку. Может, кто-то что-то и праздновал, но только не я.

Я надел пальто и вместе с Оливье помог его подруге спуститься по лестнице. Ариана была почти в коме, таксист не хотел их везти, боялся, что она испортит ему обивку салона, но мы уже запихнули Ариану на заднее сиденье, и ее оттуда было не сдвинуть. Она разревелась, и я спросил Оливье, что это с ней сегодня. Он пожал плечами.

— А с Франсисом? Как думаешь, это серьезно?

Не имел ни малейшего представления на этот счет, что ему и поведал.

— Что ж, приятного тебе вечера, — сказал Оливье. — Созвонимся.

Я помахал вслед удаляющемуся такси. Сквозь заднее стекло мне было видно, как Ариана кинулась на шею Оливье.

Я обернулся. Элизабет стояла на балконе и дрожала в своем легком платье. За ее спиной сияла разноцветными огоньками рождественская елка.

— Может, поднимешься выпьешь кофе? — предложила она.

— Нет.

Я был зол на нее, и я ушел.

Падал снег. Я свернул на улицу Мон-Руаяль и зашагал в западном направлении. У витрины бара, там, где я ждал Франсиса, лежал ничком человек. Ну вот, подумал я, кому-то в этой жизни еще хуже, чем мне. Но это меня ничуть не утешило. Только подойдя совсем близко, я узнал бедолагу: это был Франсис. Он лежал лицом вниз и не шевелился. Я наклонился и перевернул его на спину. Он был как куль с мукой.

— Франсис, — спросил я, — во что ты еще вляпался?

— Я любил ее, Мартин, это совсем другое, честное слово, я любил ее по-настоящему, — простонал он, ощупывая свои ребра.

Из носа у него текла кровь, один глаз заплыл.

— Здорово же тебе досталось, — сказал я и хотел помочь ему подняться, но он обмяк, как тряпичная кукла, и опять упал. Мне стало смешно.

— Мать твою, не смейся! Ты думаешь, я и любить не способен? Ни собаку держать, ни девушку любить, я совсем ни на что не годен, да? Ты вот любил Элизабет, Оливье любит Ариану, у всех у вас любовь, а я могу только трахаться и ничего больше. Вы так обо мне думаете, я знаю!

Он исхитрился встать на ноги и привалился спиной к витрине бара. Я попытался угомонить его и предложил пойти ко мне. Все равно надо смазать йодом его ссадины, а потом будем всю ночь биться в компьютерные игры, они все у меня сохранились, как в старые добрые времена, когда Элизабет уезжала на выходные за город к родителям и он заваливался ко мне с ящиком пива, ведь вдвоем веселее. Франсис обозвал меня идиотом.

— Как ты себе это мыслишь? Щас, буду я играть в Пэк-Мэна, когда такое случилось! Я пойду бить морду этому гаду! Я люблю ее, ты что, не понимаешь? — сорвался он на крик, и я увидел у него в глазах слезы.

Выругавшись, Франсис кое-как дохромал до двери и скрылся в баре. Я хотел войти за ним, но потом решил, что лучше подожду снаружи. Прошло пятнадцать минут, он не появлялся, и я пошел дальше. Пройдя немного, увидел свой кусок сыра, раздавленный, размазанный по тротуару. Мне было абсолютно плевать.

Без измены нет интриги

Пока я ходила на рынок, Лео успел закрыть бассейн черным полотнищем. Я немного понаблюдала за ним через застекленную дверь. На нем были серые фланелевые брюки и рубаха в красную клетку, из-под синей каскетки выбивались волосы — совсем седые. Неопределенно покачивая головой, он провожал глазами стаю перелетных птиц в небе над нашим садом. Я приоткрыла дверь и крикнула:

— Лео! Я дома!

Он, не отрываясь, смотрел в небо и, только когда стая скрылась вдали, обернулся и заметил меня. Одной рукой он взялся за голову, другой за поясницу.

— Лето и впрямь кончилось, — сообщил он мне. — Вот и птицы улетают на юг. Может, выйдешь чистить яблоки в сад? Подыши воздухом, полезно.

Я подумала, что и правда неплохо будет погреться на солнышке, которым пока баловал нас сентябрь, — кто знает, когда теперь еще тепло будет. Шерстяной жакет я все же не сняла. Подхватила тяжелую сумку со спелыми краснобокими яблоками, только что купленными на рынке, взяла ножик и две большие миски — одну для очистков, другую для очищенных яблок — и крикнула Лео: «Иду!» Он уже сидел за садовым столом.

— А газету ты не забыла купить? — спросил он.

Я захватила и газету. Он взял ее у меня из рук вместе с мисками, которые поставил на стол, и, увидев раздутую от яблок сумку, нахмурился.

— Разрази тебя гром, Ширли, ты что, на всю округу собралась напечь пирогов? — покачал он головой. — Сколько здесь килограммов?

Я ничего не ответила, села и открыла сумку. Лео развернул газету, не преминув запустить в сумку свою лапищу, — вытащил яблоко и с хрустом его надкусил.

— Тебе меньше работы.

— Оставь мои яблоки в покое! — прикрикнула я на него, начиная чистить первое.

От сладкого яблочного духа у меня дрогнули ноздри.

— Помнишь, Лео, как мы собирали яблоки с детьми? Им так нравилось лазать по лесенкам, наполнять корзины, а потом они помогали мне варить компот, и печь пироги тоже. Марсель таращился во все глаза, ему было так интересно, а однажды он сказал, что, когда вырастет, станет кондитером и будет печь такие же вкусные пироги, как я. Марсель, Марсель… Надо же! А стал адвокатом.

— Да-да, — рассеянно отозвался Лео и снова уткнулся в газету.

Я поняла, что он не хочет меня слушать, и замолчала, но продолжала прокручивать воспоминания про себя. Я могла бы заниматься этим до вечера, а то и до завтра: хорошие были годы, когда у нас подрастали дети, годы счастья, самого настоящего, которым был наполнен каждый день, каждый миг.

— Хочешь посмеяться? — вдруг оживился Лео. — Тут пишут, что жена премьер-министра наставляет мужу рога с его шофером.

Я пожала плечами и взялась за следующее яблоко, а про себя подумала, что этой женщине, при всем ее высоком положении, я ничуточки не завидую. Пусть мне не посчастливилось быть женой видного политического деятеля, зато жизнь свою я прожила честно. Потому, наверно, я и была хорошей женой и матерью, умело вела свой корабль верным курсом и благополучно доставила всю мою команду — и двух матросиков, и седого капитана — в тихую и добрую гавань. О, в такое плавание я с радостью пустилась бы снова! Нам не страшны были шторма, и ни разу на всем пути мы не налетели на рифы, точно говорю.

— А вот послушай! — хохотнул Лео. — Какая-то женщина судится с косметической фирмой, которая торгует по каталогу, потому что одна их продавщица, когда принесла товар на дом, переспала с ее безработным мужем — жена-то днем на работе.

— Да ну?

Я продолжала чистить яблоки, дело спорилось, сумка уже опустела почти наполовину. Лео стащил у меня еще одно — верно, думал, я так поглощена работой, что не замечу.

— А вот еще, как раз для тебя! — продолжил он пару минут спустя. — На этой неделе белая женщина, состоящая в браке с белым мужчиной, родила негритенка. Муж покинул родильную палату вне себя от гнева, а она вскочила прямо со стола и хотела броситься вдогонку — четверо врачей насилу ее удержали. Роды даже еще не закончились! Смотри, каково ей, а?

Лео подвинул ко мне газету, показывая фотографию женщины: она держала на руках чернокожего младенца и смотрела пустыми, скорбными глазами. Под снимком крупными буквами были напечатаны ее слова: «Я раскаиваюсь, что изменила мужу, и все же хотела бы, чтобы он стал отцом моему ребенку. Где бы ты ни был, Джордж, я люблю тебя и жду».

— Да уж, нескоро она теперь дождется своего Джорджа, я так думаю! — ухмыльнулся Лео.

И что смешного? Я вздохнула и оттолкнула от себя газету. Разве можно смеяться над женщиной, которая только что родила ребенка? Во мне закипало раздражение.

— Ну хватит, Лео! — вскинулась я. — Неужто в газете нечего больше читать, кроме этих мерзостей?

Лео выпрямился, замер, посерьезнел.

— Я просто повеселить тебя хотел, Ширли, — сказал он. — Я же не виноват, что без измены нет интриги.

Я пожала плечами и снова взялась за яблоки. Лео продолжал листать газету, но вслух, слава богу, больше ничего не зачитывал.

Наверно, зря я так вспылила. Может, позавидовала немножко этой женщине, только что ставшей матерью? Мне иной раз так хочется повернуть время вспять и снова растить детей — не потому, что я бы что-нибудь изменила или исправила, нет, просто чтобы они опять были всегда со мной.

Сумка опустела, я поднялась, взяла обе миски и нож.

— Лео, я пошла печь пироги.

— Смотри только не надрывайся уж слишком.

Я поставила один пирог в духовку — для Лео. А четыре остальных заморозила. Формы я пометила красным маркером, чтобы не перепутать их с пирогами со свининой, которые хранил? — тоже для детей, для кого же еще, — с Рождества. Места в морозилке почти не осталось, пришлось потеснить баночки с домашним кетчупом, которые я берегла с прошлой осени, и кастрюльки с рагу из ребрышек, судочки с фаршированным перцем, курицей в имбирном соусе, голубцами, луковым супом и другими их любимыми лакомствами — уж и не помню, с каких пор все это стояло.

Дверца морозилки еле закрылась, пришлось нажать посильнее. Если так будет продолжаться, скоро туда больше ничего не поместится. Я присела за стол, и мне ужасно захотелось позвонить детям. А что, разве нельзя? Должна же я сказать, что их ждут пироги. Я набрала номер Джоанны и услышала автоответчик: «Здравствуйте, вы позвонили Джоанне и Андре. Нас нет дома, оставьте, пожалуйста, ваше сообщение. Спасибо, всего доброго». Никогда я этого не любила, разговаривать с механизмами… Но этот был как-никак дочкин, и я выдавила из себя несколько слов после гудка: «Алло, Джоанна, это мама. Я хотела сказать, что сделала сегодня пироги и два оставила для тебя. Они в морозилке. Бай-бай».

Я как раз повесила трубку, когда из сада вошел Лео.

— Дождь собирается, — сообщил он.

Заглянув в духовку, он удовлетворенно потер руки: «Пахнет вкусно!» — и поинтересовался, есть ли у нас ванильное мороженое к яблочному пирогу на ужин. «Есть, есть», — успокоила я его: содержимое морозилки я знала как свои пять пальцев. «Не очень устала? Сколько всего пирогов навертела?» — спросил он, массируя мне плечи. «Пять», — тихо ответила я, и Лео вздохнул. Потом сказал, что спустится в гараж, закончит покрывать лаком сундук, недавно купленный в лавке старьевщика.

— Очень красивый, вот увидишь, — добавил он.

Я спросила, куда он собирается этот сундук поставить. С тех пор как Лео вышел на пенсию, он все возится со старой мебелью: то буфет притащит, то столик, уже весь дом ею забит.

— Не беспокойся, Ширли, найдем местечко, сундучок небольшой, — сказал он, уходя.

Я промолчала. Ничего, пусть от мебели Лео уже негде повернуться, но дом так опустел после ухода детей, что она хоть немного заполняла эту пустоту.

Я набрала номер Марселя — может, хоть он окажется дома? Когда я услышала в трубке его голос, радости моей не было границ! «Марсель! Сыночек! Как поживаешь?» Он ответил, что у них с Жослин все хорошо, на этой неделе работы в конторе невпроворот, сегодня ездили смотреть дом и скорее всего его купят.

— А когда вы нас навестите? — задала я вопрос, который задаю при каждом разговоре с детьми.

Я всегда была уверена, что человека можно приучить к чему угодно, если долго повторять ему одно и то же. Так я и воспитывала своих детей. Помню, как долдонила изо дня в день, когда они были еще крошками: «Садитесь за уроки!», «Застелите постели!», «Помойте посуду!», «Вынесите мусор!» Я добилась желаемого результата: к десяти годам они уже делали все сами, без напоминания. Почему же теперь, когда дочке тридцать пять лет, а сыну тридцать два, я не могу, сколько ни повторяю, допроситься, чтобы они навестили родителей? Потому что Джоанна выбрала профессию журналистки и вечно в разъездах? Потому что Марсель завален делами в своей адвокатской конторе?

Марсель сказал, что ему надо бежать, их с Жослин ждут друзья к ужину.

— Вот как?

Повесив трубку, я вспомнила, что забыла ему сказать про пироги, и снова набрала номер. После пяти длинных гудков включился автоответчик.

— Марсель, ты уже ушел? Это опять я, мама. Совсем забыла: два чудесных яблочных пирога ждут тебя дома в морозилке.

Я положила трубку. И еще некоторое время не выпускала ее из руки, не в силах разжать пальцы. Какая-то заноза сидела во мне, но я никак не могла понять, в чем дело.

Когда пирог Лео хорошенько подрумянился, я вынула его из духовки и поставила остывать. За окном, далеко от нашего дома, край неба заволокли тяжелые тучи. Неужели каких-то несколько часов назад вовсю светило солнце? Молодец я, что почистила яблоки в саду. Лео оставил свою газету на садовом столе, чтобы не унесло ветром, он положил на нее два яблочных огрызка. Я открыла холодильник, достала говяжье жаркое, которое приготовила вчера, — на сегодня вполне хватит. Я не перекладывала его из глиняного горшка, так что просто сняла крышку и сунула в духовку — после пирога я ее не выключила.

Пошел дождь, крупные капли застучали в стекло. «На прогулку сегодня не пойдем», — подумалось мне. Вчера мы тоже не ходили, хотя погода была хорошая. Я сказала Лео, что устала и хочу поберечь силы, потому что на завтра затеяла пироги. «Разрази тебя гром, Ширли, — заворчал он, — как будто в булочной нельзя купить пирог». Я возразила: что ты, это совсем не то, покупные пироги не сравнить с моими, домашними. И вот теперь они готовы, удались, а я почему-то совсем не рада. Ну да, что скрывать, единственный результат всех моих трудов — морозилка, год за годом наполняющаяся вкусной едой, которую некому есть! Вся эта возня с заморозкой, увы, дает пищу только моим собственным надеждам. А для себя только одно на свете я действительно хотела бы заморозить и хранить всю жизнь — моих детей. Разве не так?

Запах жаркого мало-помалу наполнил весь дом, и мне стало еще горше. Сколько раз этот аппетитный аромат распространялся по комнатам? Сотни, тысячи? Пахло всегда одинаково, потому что готовила я по одному и тому же рецепту, ни разу от него не отступив. Почему же сегодня этот запах больше не радует меня, как в ту пору, когда я кричала: «Ужинать! Все готово!»? Джоанна бежала вприпрыжку, и две косички так и плясали вокруг ее головы, Марсель, младший братишка, поспешал следом и пытался подставить сестре ножку, чтобы она его не опередила. «Мама, он толкается!» — жаловалась Джоанна, а Марсель кричал: «Неправда!» «Довольно, дети! — пресекала я потасовку. — Мойте руки и за стол!» Лео входил в кухню последним, интересовался, почему такой крик. «Ничего, Лео, все в порядке. Ужин готов». И, пока все рассаживались на свои места за столом, я доставала из духовки жаркое, неизменно подрумяненное и сочное, от одного вида которого слюнки текли.

Я услышала шаги Лео на лестнице.

— Вкусно пахнет, — потянул он носом, войдя в кухню. — Что у нас сегодня?

Жаркое уже давно стояло в духовке и наверняка вполне разогрелось, можно было подавать, но мне что-то не хотелось есть, и я сказала Лео, что ужин будет готов через полчаса. Он ушел в гостиную, и до меня донеслись приглушенные звуки включенного телевизора. Дождь разошелся вовсю, и ветер бушевал все сильнее; газета Лео улетела, и листки метались над садом, точно вспугнутые серые птицы. Я встала и накрыла на стол.

Прошло минут десять, и вдруг Лео рывком распахнул дверь кухни.

— Горит что-то! — крикнул он, кидаясь к плите.

Батюшки, голова садовая! Как же я сама не почувствовала запаха? Лео открыл духовку, и его тут же окутал густой чад. Он ловко прихватил горшок рукавичками и поставил его на стойку. От мяса остались только скукоженные обугленные комочки на дне; Лео смотрел на них как-то озадаченно. Только теперь я осознала, что случилось: впервые в жизни у меня пригорело жаркое.

— Надо же, какое совпадение, — протянул Лео. — Знаешь, что сейчас передали в новостях по телевизору? Та женщина, ну, я тебе показывал в газете, — так вот, сегодня утром она сунула своего черного младенца в духовку. Сожгла, представляешь?

— В духовку! — ошеломленно повторила я.

— Да-да! В духовку! Ну ладно, выбрось это из головы, а то кошмар приснится.

Я тяжело привалилась к кухонной стойке. Посмотрела в окно и подумала: что же такое случилось с миром, которого я не вижу за деревьями своего сада, если в нем творятся подобные вещи? Неужто женщина и вправду может засунуть своего новорожденного младенца в духовку и закрыть дверцу? Дивны дела твои, Господи! Лео помог мне сесть.

— Будем есть на ужин пирог! — сказал он бодро, видно, хотел поднять мне настроение. — М-м, вкуснотища!

Он сам достал из ящика нож, взял с буфета блюдо с пирогом. Положил нам по куску в тарелки, которые я уже поставила, и направился к холодильнику.

— Куда ты?

— Хочу ванильного мороженого.

Остановить его я не успела. Он открыл дверцу морозилки, и две банки домашнего кетчупа полетели прямо ему под ноги, за ними упала кастрюлька с рагу из ребрышек и еще три — с луковым супом. Грохот отдался эхом у меня в голове и где-то в желудке.

Лео наклонился и покачал головой.

— Ширли, может, хватит уже? — вздохнул он и стал собирать все с пола.

Я посмотрела на него: он стоял, прижимая к груди кастрюльки и банки, покрытые инеем, таким же белым, как его волосы. Я вскочила и кинулась к нему. Мне хотелось, чтобы он обнял меня, но руки у него были заняты, и я наткнулась грудью на холод.

— Помоги мне, Лео, помоги! — взмолилась я.

Он подставил мусорный мешок, и я опорожнила туда все содержимое морозилки.

Примечания

1

Suce — пососи (франц.). — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Жизнь собачья, а потом умрешь? Кому какое дело? (англ.).

(обратно)

3

Дрянная любовь (англ.).

(обратно)

4

Ассистентка режиссера.

(обратно)

5

Оригинально, изысканно (англ.).

(обратно)

6

Рико, поставь нам какую-нибудь кайфовую музычку (англ).

(обратно)

7

Только не говорите, что вы уже поссорились с мужем (англ.).

(обратно)

8

В каком клубе лучше всего оттянуться в Монреале? Где можно поесть хорошее суши? Вы не хотите присоединиться к нам? (англ.).

(обратно)

9

Хотите еще что-нибудь выпить? (англ.).

(обратно)

10

Рико, принеси нам бутылку «Джек Дэниелс»! (англ.).

(обратно)

11

Понятно (англ.).

(обратно)

12

Если это шутка, то не смешная (англ.).

(обратно)

13

Вы что, не видите, что мы женаты? У нас медовый месяц! (англ.).

(обратно)

14

О! Может быть, вы не знаете, обручальное кольцо обычно носят на левой руке (англ.).

(обратно)

15

Красивый вид Домбургского замка. На память (англ.).

(обратно)

16

Постельное белье и «Гран-Марнье» со льдом (англ.).

(обратно)

17

В самом деле? (англ.).

(обратно)

18

Это за счет заведения (англ.).

(обратно)

Оглавление

Останется тайным

Райский сад

Фондю по-китайски

Cheap love[3]

Семейный завтрак

Держись

Подружка на свадьбе

Мое сердце как горячая картошка

Памятник старины

Шоколадное или ванильное

Свиная шкурка

Традиция

Без измены нет интриги Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg