«Золотое дно. Книга 1»

Роман Солнцев ЗОЛОТОЕ ДНО Книга первая

(Несгоревшая летопись Льва Хрустова)

Встреча в старом бараке

В восьмидесятых годах минувшего века мне выпала радость дружить с молодыми строителями крупнейшего на свете сооружения в Саянах, которое нынче, может быть, пока вы читаете эту книгу, и перестанет существовать…

Потороплюсь рассказать.

Сам я тогда работал начинающим сотрудником в городском краеведческом музее, собирал экспозицию «Героическая современность». От нас до Саян часа три-четыре езды автобусом, при первой же возможности я наведывался в поселок строителей Вира, чтобы поглазеть на громоздящуюся до облаков, вогнутую, вроде стреляющего лука, стену и послушать рассказы бывалых людей, да и безусых хвастунов. Конечно же, привозил в музей фотографии знаменитых крановщиков, сварщиков, выклянчивал сувениры, подаренные стройке космонавтом Гагариным, генсеком КПСС Брежневым, заезжими иностранцами (у нас всё сохранится целее!), а также набирал пачками плакаты и листовки…

Но как-то незаметно строительство затянулось, да и когда пустили первый ток, особого шума не было, потому что ГЭС еще не была официально введена в эксплуатацию — так выгоднее для местных властей. А в более поздние годы я не имел уже возможности бывать в Саянах — переехал в другой город, куда меня переманил исторический музей Сибири, где я занялся экспозицией трагических времен гражданской войны и теперь все свое время проводил в архивах.

Конечно, я слышал, что гигантская стена в горах уже вовсю работает на энергосистему страны, что из-за нее судятся тамошние областные власти с Москвой, но в наши вольные и смутные дни везде судятся, везде кипят страсти… ничего особенного…

Но вот когда я узнал — да еще из набатного сообщения московского НТВ — что в Саянах, в поселке Вира третью неделю голодают бывшие строители эпохального сооружения во главе со свои лидером Л.Н.Хрустовым, во мне словно всё упало. Левка! Ты теперь лидер?! И что такое там происходит?! Милый, смешной, худенький, как девочка! Если ты не поешь пару дней, ты же свалишься без сознания! Я ли тебя не помню?! Что случилось-то???

Попросив на работе дать мне хотя бы три дня по личным делам, я, чтобы сэкономить время, вылетел самолетом на юго-восток. Затем меня ожидала привычная уже дорога: электричка, автобус. На этот раз автобус не маленький, не «пазик» с носиком, как в давние годы, а «Мерседес», черный, длинный, с зеркальными окнами, конечно, бэушный, купленный в Германии, но все еще крепкий, с кондиционером…

Погода напряглась знойная, в начале июля здесь, в выжженных степях перед Саянами, температура под 40. Да и когда уже въезжаешь в мраморные и гранитные горы, едва ли становится прохладней, разве что только дует по ногам да влажно, как в бане…

Ехать оставалось самое большое час, но вдруг автобус резко затормозил — дорога вдали была перегорожена двумя синими милицейскими машинами, а перед нами замерли легковые и грузовые машины. И по правую руку от нас вверх по склону горы карабкалась, осыпая камушки, толпа в сотню человек.

— Что такое?.. — заговорили пассажиры.

— Опять?!

— Что опять?!

К автобусу подбежал с рупором кривоногий мужичок в кепке, в черной майке с «золотым» вышитым орлом на груди и джинсах, с красной повязкой на руке, он что-то хрипло кричал.

— Что, денег за проезд требуют? — спросил ехавший рядом с мной человек, как ныне говорится, кавказской национальности.

— Да нет, эмчеэсовцы веселятся… — пояснил другой пассажир. — Требуют выйти.

— А что, теракт?! — закатила глаза полная женщина с рюкзаком.

— Да нет… учения.

Какие глупости! Нехотя мы вышли из автобуса, нас было человек сорок.

— Бегом в гору!.. — с надсадой, даже слегка приседая, орал человек с рупором. — До отметки! Видите флаг? Раз-два!..

Флаг мы видели, до него, до площадки, где уже скучилась и смотрела вниз толпа, метров двести. Зачем мы туда должны лезть?!

— Говорят вам, учения МЧС! На предмет волны… если плотину прорвет… — шепотом объяснил один из ехавших с нами, молодой парень с крохотными наушниками в ушах: он в дороге слушал музыку, жевал и при этом еще перелистывал книжонку в кровавой обложке.

Насчет волны, помню, говорили и про Красноярскую ГЭС. Дескать, если грянет землетрясение и плотина повалится, то при разнице высот между верхним и нижним бьефом в 110 метров рванет гора воды — по одним расчетам 32 метра, по другим 60 — которая снесет Красноярск…

«Так что же, есть опасения?.. — думал я, ковыляя в гору мимо прутиков багульника с серыми листьями, ярко красных, уже высохших цветков саранки, перешагивая округлые курумы, скользя по галечнику и по прилипшей к земле поросли малинового чабреца. — Или учения проводят на всякий случай?».

Отдышавшись наверху, я разговорился с угрюмым хакасом, одетым жарко для такой погоды: в деловом костюме, с бордовым галстуком на груди (явно едет в командировку).

— Вы не видели, какие скреперы работают в Гадаевском районе… горы земли катят… А на другом берегу монолит из бетона лепят, чтобы Саракан защитить. — И шепотом добавил. — Трясется плотина, ползет…

— Да быть того не может! — воскликнул я. — Я там бывал с первых дней, с перекрытия Зинтата. Там такой «зуб» у плотины! Никуда не поползет! — И даже похвастал. — У меня альбом фотографий тех времен.

— А я там работаю… — процедил хакас. — Скоро от водобойного колодца воронка останется… как от атомной бомбы.

Перед собравшимися на площадке появился солидный лысоватый мужчина в зеленой рубахе и пятнистых штанах-афганках, в кирзовых сапогах.

— Граждане! — начал он зычным голосом. — Мы приносим извинения, но вы должны понять: в двадцать первом веке надо быть готовыми ко всему. Панические разговоры о том, что паводок может сдвинуть плотину, смешны. Да, тают «белки», да, второй паводок, так сказать, но это не представляет никакой опасности… Да, недавно было в Китае землетрясение, но до нас волна дошла ослабленной… Короче, мы уверены в себе, но береженого бог бережет. Главное, вы должны знать: в случае объявления тревоги по линии МЧС немедленно перебираетесь на возвышения… ну, на гору, на скалы. И чем выше, тем лучше… желательно не ниже двухсот метров.

Он что-то еще говорил, но мне снова зашептал в ухо мрачный хакас, освобождая узел галстука:

— Жалели деньги в свое время — теперь и триллионы не помогут…

— А в чем дело?

— Долго объяснять.

Я спросил, не знает ли он Льва Хрустова.

— Кто же не знает Хрустова?.. — усмехнулся мой собеседник. — Голодает. Как будто это поможет делу.

И в ответ на мои расспросы он нехотя поведал, что Лева с товарищами, бывшими строителями плотины, лежат в одном из последних бараков старой Виры, возле сгоревшей подстанции, любой покажет. Конечно, их требования никто никогда не выполнит.

— А какие требования?

— Правительство в отставку… директора ГЭС в тюрьму… — хакас махнул рукой и пошел вниз, поскольку разрешили спускаться к дороге, к автобусам.

Когда мы доехали до Виры, он, ничего мне более не говоря, показал рукой, куда идти. Да я уже и сам вспомнил, где раньше была подстанция. Там рядом сверкал окнами в ночи деревянный клуб, где мы танцевали с девчонками в кирзовых сапогах… Господи, сколько? Лет двадцать прошло…

Вот оно, это серое, вросшее боками в берега эпохальное сооружение высотою в четверть километра, это из него низвергается с грохотом водопад, рождая в нижнем бьефе гигантский водоворот и взлетающие к небу облака слепящих брызг. Земля дрожит. Поневоле вспомнишь любимую частушку Левки Хрустова:

Гром гремит, земля трясется, поп на курице несется…

На краю правого берега, на пятачке, остались три черных узких барака. Один уже разобран, без крыши, без окон. Над другим вьются дымки из печей, а над ближним к дороге трепещет полуистлевший красный флажок. Ирония и опыт мне подсказали: вечный бузотер Левка в этом бараке.

— Есть тут кто? — входная дверь на крылечке открыта нараспашку и придержана кирпичом, чтобы не захлопнуло сквозняком, в коридоре на гвоздях висят велосипеды с колесами и без колес, цинковый длинный таз, какие-то веревки и тряпки. На полу поблескивает рассыпанный уголь, валяются осиновые и сосновые полешки. Все двери в комнаты — их штук шесть или семь — также распахнуты, хотя здесь, возле работающей реки, я бы не сказал, что так уж жарко. И непонятно, зачем в соседях печки топят.

— Эй!.. — снова позвал я.

Из второй комнаты сутуло вышел нечесаный дядька, голый до пояса, в китайских шароварах и кедах без шнурков. Держась за косяк, уставился на меня тусклыми от сна или усталости глазами.

— Кого надо?..

— Мне бы Леву Хрустова… Льва Николаевича.

— На почту пошел, — был ответ.

— А далеко почта?

— В новой Вире, верх по улице. Я говорю ему, не дойдешь, дудак, а он…

Кивнув, я выбежал из барака. Господи, как изменился поселок строителей! Это уже город! Даже светофор мигает желтыми глазами на перекрестке, и две машины осторожно разъезжаются в разные стороны..

Я в гору поднялся быстро, даже слегка задохнулся после долгого сидения в автобусе. Почту с двумя синими почтовыми ящиками по бокам от входа увидел издали сразу, но где же Лева? Я его по дороге не встретил. Неужто упал, ослабший от голодовки, и его увезла «Скорая помощь»?

Но, к счастью, он оказался жив-здоров. Подойдя к дверям почты, я услышал его зычный бас, у него с юности низкий, важный голос. Это именно он сейчас обиженно мычал:

— Ну, почему-у? Объясните, почему-у?

Работница почты нежным шепотком ему что-то объясняла.

— Как гражданин России, я имею право, — продолжал Хрустов, стоя перед стеклянной стенкой с окошечком, тряся хилой бородкой и размахивая листочком бумаги в правой руке, — сказать нашему президенту всё, что я думаю! Я его избирал!

— Но в таком тоне нельзя, — продолжала сотрудница почты. — Я не могу принять вашей телеграммы.

Я остановился у входа, я не хотел помешать моему давнему приятелю. Тем более, что увидел — из другого конца холла на Хрустова наставлена видеокамера, там некий усмехающийся молодой парень с плеча снимает лидера, надо полагать, для телевидения.

Лева между тем был в мокрой от пота желтой распашонке, в черных трико, в тапочках. Он изрядно облысел за минувшие годы, только над ушами и на затылке еще вились сизые кудряшки.

— Скажите, люди! Скажи, нар-род! — зарычал, не выдержав, Лев Николаевич, оборачиваясь к народу, но увы, никакого народа за спиной не оказалось, стояли лишь двое — я и тележурналист. И Хрустов, не узнав меня в горячке обиды, крикнул мне: — Почему я не могу сказать президенту лично, чтобы он уходил, пока Россия не вспыхнула, как скирд соломы?!

— Я думаю, даже если у тебя примут телеграмму, она не дойдет, — ответил я.

— А мы с вами на брудершафт не пили! — вдруг взвился Хрустов. — Извольте называть по имени-отчеству!

— Лев Николаевич, — обиделся я. — Вы меня не помните?

Прыгающим глазами он попытался сосредоточиться на мне и, наконец, смутился — так подгнившее дерево рушится… отбросил бумажку, затряс руками, подбежал, обнял. Он дышал часто-часто.

— Родька! До чего довели страну!.. И никакой до сих пор свободы слова!.. А уж ГЭС просто украли! — И во весь голос, в сторону видеокамеры. — У нас укр-рали нашу молодость, нашу победу, нашу славу!

И пятидесятипятилетний Хрустов заплакал, положив голову мне на плечо…

Мы побрели вниз, к реке, к бараку. Лев вдруг ослабел, у него подкашивались ноги, я его вел, как пьяного…

Издалека услышали гармошку — на крыльце барака какой-то лохматый босой парень яростно рвал меха и сам хрипло докладывал знаменитую песню наших отцов:

— Из сотен тысяч батарей, за слезы наших матерей, за нашу Родину огонь, огонь!..

Я спросил:

— А что, красный флаг с тех еще времен?

— Да нет, — снова осердился Хрустов. — Коммунисты воткнули. Но поскольку они тоже в оппозиции, пускай…

В комнате, куда меня завел Лев, на трех из четырех коек возлежали полуодетые мужчины нашего возраста, среди них и тот, что подсказал мне, куда направился Хрустов. Над ним как раз и склонилась белокурая девушка в белом халате, с фонендоскопом в руках.

— Не упрямьтесь… я обязана смерить. — И через паузу. — Если вы умрете, меня посадят в тюрьму.

— Ну уж, посадят!.. — Наконец, тот протянул мощную руку. — Андрей меня зовут.

— А меня Люда. — И девушка, надев на его руку резиновую опояску, принялась накачивать грушей воздух. — А вы, Хрустов, почему далеко ходите? — Она усмехнулась. — Вы, наверное, подкрепляетесь, тайком едите шоколад?

Ничего не ответив, Лев лег на грязноватую постель и закрыл глаза.

— Ой, ой… давление как у школьника, который переучился… — сказала Люда Андрею. — Вам пора выходить из голодовки. Рекомендую сладкий чай, куриный бульон. — И поскольку мужчина молчал, повернулась к Хрустову. — Измерим у вашего руководителя. Лев Николаевич!

Хрустов молча протянул тонкую руку, со следами врачебных, я надеюсь, уколов.

— Ой-ой-ой… пульс как у Наполеона… — ужаснулась медсестра. — Меньше пятидесяти. У вас же обычно под восемьдесят! Я вас немедленно госпитализирую.

— Нет! — рявкнул Хрустов. — Мы здесь жили, Людмила, мы здесь работали, мы здесь умрем, если наши требования не будут приняты!

Медсестра села на табуретку возле него и тихо сказала:

— Ну, во первых, Лев Николаевич, вы все живете в новых домах. Кроме одного или двух.

— Я, я тут живу!.. — откликнулся из угла небритый, скуластый, как балалайка, коротенький мужичок. — Я уйду, если дадут двухкомнатную.

— Я слышала, — согласилась медсестра. — Но вы же холостой? Зачем вам двухкомнатная?

— А я, может, женюсь!

— Так женитесь сначала, — засмеялась медсестра.

— А кто за меня пойдет, пока я тут живу?.. — резонно ответил мужичок и почесал ногой ногу.

Девушка поморщилась.

— Во-вторых, дяденьки, неужели не стыдно лежать на таких грязных постелях? Напрасно не допускаете своих жен, они бы заменили вам…

— Когда нету света, все равно ничего не видно. Вы лучше попросите от имени голодающих — пусть вернут электричество.

— Кого я попрошу? — вздохнула медсестра. — Если только заболеют, придут…

— Мы им ноги переломаем! — рыкнул Хрустов. — Вот и придут!

— И вообще, какой пример вы подаете детям… — Девушка начала складывать свой инструмент в сумку. — Знаменитые люди!

— Мой сидит на крыльце, — пробурчал толстый в очках — он все это время читал газету.

— Песни — это хорошо. Поднимают тонус. — И гостья только сейчас обратила внимание на меня. — Вы тоже… голодаете?

Хрустов пробурчал:

— Это наш человек. Когда-то про меня в районную газету написал.

— Его фотография рядом с фотографией Гагарина в музее истории Сибири стоит, — добавил я. — Там и Валера Туровский, и Сережа Никонов, и Алеша Бойцов…

— Слышала, — кивнула медсестра. — Тоже, очень достойные люди. Но ведь не устраивают такие вот демонстрации.

Хрустов вскочил с кровати. Глаза у него засверкали.

— Потому что предатели!.. Продались, продались!.. Оставьте нас! — Он театрально повел рукой. — Пашка, играй громче!..

На крыльце барака парень грянул:

— Вставай, страна огромная, Вставай на смертный бой… С буржуйской силой темною, С проклятою ордой!

Медсестра, вздохнув, вышла в коридор, но направилась не к выходу, направо, а в левую сторону — видимо, в другие комнаты, где тоже голодают.

Хрустов снова лег на койку, вскинул глаза на меня:

— В шестой койка свободная, там лежал штрейкбрейхер, можешь присоединиться.

— Но послушай, — я не понимал, что происходит. — А где же, правда, Сережа, Леха, Валера? Вы поссорились?

Толстяк в очках пояснил:

— Они нынче буржуи. И точка.

— Но они же были друзья! — растерянно продолжал я говорить. — Про них даже по радио «Юность» Кобсон или не помню кто песню пел:

Таких друзей и смерть не убивает, Таких друзей и сатане не съесть. Таких людей на свете не бывает, такие люди лишь в Сибири есть.

— Прекрати! — рявкнул Хрустов и накрыл голову подушкой.

— Лева и Леша, Сергей и Валера, Нету на свете надежней примера. В синих Саянах, на косогоре, вы как атланты держите море.

Как же могла погибнуть такая легендарная дружба?

— Да не было никакой дружбы! — завопил, дрыгая ногами в койке, Хрустов. — Они притворялись, фофаны! Только о себе думали! А мы о России думаем! Мы с нар-родом!..

Ничего не соображая, я опустился на табуретку.

Толстяк в очках шелестнул газетой:

— Меня зовут Алексей Варавва. Мы построили эту плотину.

Я дернулся:

— Боже мой!.. Конечно же, я вас знаю! То есть, помню! О вас же все газеты писали… У вас тогда были классные усы!

— Дело не в этом, — раздраженно продолжил Варавва. — Нас двенадцать тысяч народу. Все строили. А когда ГЭС ток пустила, оказались никому не нужны. До пенсии пять лет, работы нету, и никаких акций не дали. Только дирекция жирует и их дети. Нас даже за свет заставляют платить по максимуму, а ведь божились: электричество бесплатным будет.

В комнату вошел молодой мужчина в льняном белом костюме, в вишневых туфлях, с кожаной сумкой на плече.

— Привет бойцам трудового фронта!.. — пробасил он, ставя сумку на тумбочку. По тембру голосу, а присмотревшись — и по лицу, я догадался — это сын Льва Хрустова. — Вот, принес попить.

— Вода? — с подозрением в голосе спросил Хрустов, продолжая лежать, но скашивая глаза на вошедшего.

— Почти, — отвечал молодой человек, доставая две картонные зеленые коробки. — Яблочный сок.

— Издеваешься?! Мы пьем только воду. Мы честно воюем. Тебя Утконос прислал?

— При чем тут Туровский?! Мама.

— Тогда сами пейте, — сдерживаясь, ответил Хрустов-старший. И вспомнил обо мне, а может и все время помнил, немного играл на меня. — Мой сын. Илья. Работает у узурпатора.

Я протянул Илье руку.

— Родион Солоницын. Я здесь бывал с конца семидесятых.

У молодого Хрустова лицо озабоченное, я вижу — парню неловко за отца, за его приятелей.

— Вы бы уговорили его прекратить бессмысленную акцию. Ну, хоть голову расшиби об стену — ничего же не изменить. История не умеет возвращаться назад.

— Да?! — прорычал Хрустов. — Вот уже и телеграммы президенту не принимают. Скоро по пятьдесят восьмой будут хватать, если этих ворюг в правительстве обзовешь ворюгами. Они же теперь владельцы всего! Сейчас же все частное! Мы за это, Родя, боролись???

Варавва отложил газету, положил очки на мокрую от пота грудь.

— Не кипятись, Левка! Вот приедут из ОБСЕ — расскажешь. Чё зря травить душу…

— А кто обещал приехать? — спросил я.

— Да никто, — ответил Варавва. — Левка письма разослал в Европу… в Страсбургский суд… Я думаю, дело дохлое. Тем более, они все НАТОвцы.

— И что?! — завопил Хрустов. — Надо и врагов использовать в борьбе за правое дело! Меня и коммуняки поддержали!

— Ты думаешь: их используешь… — Илья пожал плечами. — Это они тебя, папа, используют. Ты же поначалу хотел только против Туровского… а теперь уже против Москвы попер. Ты как девушка, папа. Как увлечешься…

Хрустов вскочил с кровати, ткнул пальцем в сторону двери:

— Вон!.. Мужик нашелся!.. — И сверкнул глазами на меня. — И ты вали отсюда!.. Историк!.. Когда нас похоронят, приходи! И я тебе из-под земли кое-что скажу.

— Зачем из-под земли? Ты бы дописал свою летопись, — мягко возразил Илья, забирая сок в сумку. — А не сжигал ее.

— Он сжег свои тетради?! — я ужаснулся. Я помнил — еще в юности Левка грозился написать подробную летопись саянской стройки. «В трех томах! — кричал он, тараща синие прыгающие глаза. — Первый том — рабочие. Второй том — „шестерки“… Третий — начальнички, вплоть до Москвы, до ЦК!»

Илья кивнул.

— Принес сюда… и в печку… Вот в эту… — он показал на устье печурки с откинутой в сторону железной дверцей, которая, скосившись, держалась на одной нижней петле. — Много сгорело… и начало, и конец… только внутри осталось, огонь же вглубь сразу не проникает…

— Хоть это посмотреть можно? — спросил я.

— А-а-а, так ты за экспонатами приехал?! — совершенно остервенел Лев. Он стоял передо мною, бледный, маленький, тряся козлиной бородкой. — Так забирай… — Он метнулся к печке, вытащил пригоршню холодного пепла и швырнул на меня. — Давай! И пошел на хер! Я-то думал…

— Папа!.. — мягко обнял его со спины Илья. — Отец!

— Так знайте: там всё ложь! Ха-ха-ха! Я придумал всю эту нашу дружбу… ха-ха-ха! Кроме дяди Вани, не было у меня друзей… а они его и погубили, лизоблюды! А теперь оч-чень хорошо устроились! Оч-чень!.. — И сотрясаясь, в слезах, ведомый цепким сыном, он вернулся к измятой постели и упал лицом вниз.

Стало тихо. Только синичка заглянула в форточку и улетела.

— Что стоите?! — буркнул рыхлый дядька в майке. — Вам сказали?

Я никогда не видел такого ненавидящего взгляда, каким смотрел на меня минуту назад Хрустов. «Да что с ним?.. Он серьезно болен… — подумал я. — Это может плохо кончиться. Надо бы уговорить врачей забрать их всех. Может, даже в психушку… или туда не стоит? Ну, в неврологию, пусть поколют, успокоят…»

Об этом мы говорили с Ильей уже на улице. У парня лицо было серым от стыда за отца, от усталости. Я пообещал обратиться в их местную «столицу» — в областной клинике работает Елена, сестра моей жены. На всякий случай записал Илье ее телефон. Затем Илья, пообещав мне выдать остатки летописи, подвез на старых синих «жигулях» в гору, к бетонной пятиэтажке, где живут Хрустовы. На цокольной стене огромными красными буквами выведено: ТРУД. На соседнем доме, естественно: МИР. А на следующем: МАЙ.

— Зайдемте к нам, заодно чаю попьете с дороги? — предложил младший Хрустов.

— Спасибо, нет! — сказал я. Я как раз успевал автобусом к вечернему самолету в свой город. В Саракан же Лене я позвоню ночью, на квартиру.

— С мамой бы поговорили… может, вы даже были знакомы… она тоже строитель…

— В другой раз. Душа не на месте.

Илья яростно вздохнул, точно как его отец в юные годы, побежал в подъезд и через пару минут вынес толстенную картонную папку с белыми завязками. Я принял ее на руки и осторожно развязал лямки. Здесь была небрежно выровненная пачка разношерстой бумаги толщиной в кулак, черные от копоти, желтые, обгорелые по краям и целые страницы, исписанные плотно где от руки, а где на пишущей машинке с обеих сторон. Кое-где между ними вложены вырезки из газет, черно-белые фотокарточки…

— Копию я снял, — сказал Илья. — Вы музейщик, как я понял… это у вас и должно храниться. Местами очень интересно. Сказать правду, уже там многое понятно… Но нельзя же быть таким неуступчивым. Он «один прав», «один любит Россию»… Он всегда был такой?!

— Да нет же, — искренне воскликнул я. — Это… это был светлый, легкий паренек! Романтик!

— В это очень трудно поверить, — пробормотал сын Хрустова.

Он довез меня до автовокзала — и мы простились. Мы условились созваниваться. Врачи могут усыпить голодающих и увезти в больницу. Как только Льву Николаевичу станет лучше, я, конечно же, прилечу…

Но, вернувшись домой, не успел я и раскрыть эту тяжелую папку, как грянул звонок: Илья сообщил, что у Хрустова случился инфаркт и его положили в местную районную больницу. Он в реанимации. Я закричал, что вылетаю ближайшим самолетом, что заберу Лену из Саракана и привезу ее. Но младший Хрустов Илья тягуче пробасил мне, что Лена у них уже была, сказала, что лечение назначено правильное. И что старику необходим покой, что не стоит никому сейчас беспокоить его. Он и местных коммунистов с видеокамерами не пускает к отцу, и даже Валерия Ильича Туровского, директора ГЭС…

— Спит. Он давно не высыпался… по-моему уж год.

— Я буду ждать новостей, — сказал я. — Даст бог, все будет хорошо.

Но уже на следующий день Илья вновь дозвонился до меня (я был на работе): отец очнулся, ему лучше, просит приехать и непременно привезти «говенную» папку с его записями…

— Наверное, хочет сжечь остатки, — хмыкнул Илья. — Но имейте в виду, у меня копия. Да и вы снимите, если можете.

— Ну конечно же!.. — ответил я и побежал к начальству просить вне очереди ксерокс, встал к аппарату, как рабочий к станку. И скопировав сотни три разномастных страниц, купив по дороге домой билет на самолет на следующее утро, вечером впился глазами в рукопись…

Что же такое случилось за минувшие годы в Саянах, пока я не ездил туда? И зачем я сейчас-то Льву нужен? Может быть, необходим, как свежий человек, как арбитр? Хочется помириться с друзьями? Может, холодок смерти почувствовал? А когда такое происходит, мелкие обиды улетучиваются…

Летопись Льва Хрустова

(впрочем, ни на картонной папке, ни на какой-либо странице этого названия нет. Возможно, было на сгоревшей обложке? — Р.С.).

ГРЕЗЫ И РАСПЛАТА

(а вот это крупно начертано красным фломастером на полях первой страницы с номером 17).

(верх страницы обгорел)

…о прекрасной этой жизни, о великих наших испытаниях и героических свершениях (зачеркнуто, надписано поверху: глупостях)… Мы — современники, всё про это знаем. Разве что потомкам будет интересно? А будет им интересно? Если экстраполировать нашу лень и отчуждение даже на 20 лет вперед… боюсь, что… (далее обгорело).

(На отдельном обгорелом листке — несколько сохранившихся строк):

…И силен, волен был бы я, Как вихорь, роющий поля, Ломающий леса. Да вот беда: сойди с ума, И страшен будешь как чума, Как раз тебя запрут, Посадят на цепь дурака И сквозь решетку как зверька Дразнить тебя придут. А ночью слышать буду я Не голос яркий соловья, Не шум глухих дубров — А крик товарищей моих, Да брань смотрителей ночных, Да визг, за звон оков.

(Здесь было выписано, видимо, целиком стихотворение А.С.Пушкина «Не дай мне бог сойти с ума…»)

(начало сгорело)…в верхнем бьефе, ПЕРЕД плотиной (для непонятливых!) вдруг стала медленно подниматься вода. Это зимой! Когда никаких паводков, течение с гулькин нос… Почему??? Плотина зыбкая, только-только перекрыли Зинтат, надо срочно наращивать и наращивать. А для пропуска воды у нее внизу — донные тоннели, огромные: можно паровоз ставить на паровоз. А вот поди ж ты!

Стоит она, трясясь, в клубах пара… БЕЛАЗы лихорадочно везут жидкий горячий бетон… выхлопы машин рождают желтый смог… в смутной выси тлеют тусклые лампочки — там, где-то под небесами, словно трамваи идут или телефоны звонят — работают плохо видимые башенные краны…

Наконец, из Москвы вернулся начальник строительства Васильев. Говорят, с орденом. А тут паника. Я видел его прежде только издали, на митинге по случаю перекрытия Зинтата, наша бригада стояла от трибуны метрах в двадцати…

(И я там был!!! Первый куб свалил в воду некогда знаменитый шофер и крановщик Варавва с длинными усами, тот самый, который три дня назад в бараке Виры, участвуя в голодовке вместе с Хрустовым, лежа, газету читал! — Р.С.)

Что о Васильеве могу рассказать? Кое-что теперь уже знаю. Сначала портрет.

Альберт Алексеевич. Выше среднего роста, сухопарый, желтолицый (от загара? Или в детстве перенес желтуху?), лет сорока, с иронически, намеренно прищуренными глазами, с очень сильными на рукопожатие пальцами.

Прошлым летом, как я уже писал в предыдущих главах, я, Ваш смиренный микро-Пимен, его утвердили новым начальником строительства Ю.С.Г., и немедленно, при нем же, осенью была перекрыта река. И сразу после Нового года он полетел в Москву выпрашивать людей и деньги для Ю.С.Г.

Было в его манерах и узких карих глазах что-то восточное — может быть, потому, что после блокады Ленинграда, которую он перенес четырехлетним ребенком, его, мальчика-сироту, отправили на юг, к таджикам и киргизам, и там он вырос. Научился тюркским словам, пристрастился к чаю и козьему молоку, умел сидеть на полу, поджав ноги крестом, и подолгу — если нужно — молчать… Увы, ничего не выпросил и не вымолчал в Москве Васильев — только орден дали. А ведь действовал, говорят, весело и настойчиво, давил притчами и анекдотами…

Кстати, уважаемые марсиане, сириусане и прочие! (Непонятно, почему такое обращение? Юмор? Или это всерьез? Может быть, дальше будет разъяснено? Или что-то было в начале, в сгоревшей части рукописи? — Р.С.) Орденом называлась особая награда, не больше воловьего глаза, круглая, как луна, отливалась из латуни (олово плюс медь) или золота, на ней были вытеснены различные изображения — звезды, мечи, профили великих людей. Люди обычно радовались орденам, но Васильев лишь смутился. Зачем ему награда? Ему деньги нужны, люди нужны.

А между тем, пока он метался в Москве между ЦК КПСС и Минфином, здесь, в Саянах, и созрела эта неясная опасность. Что ж, сооружение высотных плотин, да еще самых крупных в мире, не может не таить таинственных неприятностей. Но неприятность неприятности рознь.

Вода поднялась уже на две отметки. В январе расход воды обычно минимальный, не больше 300 кубометров в секунду. Откуда перебор? До весны далеко. Дождей в верховьях нет… никто там атомных бомб не взрывал… Если наберется до гребня и хлынет поверху, льдом покроет всю стройку и город, — государственное дело будет погублено…

А Васильев в Москве. А открытым текстом передать ему туда новость побоялись. А еще здесь прибавилась неприятность — некий журналист напечатал в «Комсомольской правде» статью «Город розовых палаток», где описывалось, как весело живут бравые молодые строители в брезентовых палатках, и мороз им нипочем! Результатом публикации стало то, что многие посланники армейского комсомола с полдороги вернулись, не приехали на строительство будущей ГЭС.

И еще беда — в рабочей столовой отравилось человек сорок старой китайской тушенкой. Слухи умножили число пострадавших до четырех тысяч… хотя некоторые герои этой летописи просто поели древесного угля и беда миновала…

А Васильев всё был далеко. Как потом рассказал (зачеркнуто, но можно по отдельным видимым буквам догадаться: мой друг Валера Туровский), А.А. добирался непросто из-за снежных зарядов по трассе — долетел до Новосибирска и пересел в поезд до Саракана. Да я и сам сейчас вижу словно в некий оптический прибор, как он, изнемогая от тоски (ничем, ничем не помогла столица!), валялся в пустом промороженном купе, выбегал в тамбур, где курили незнакомые люди с рюкзаками и мешками. Старые. Эти, конечно, не на стройку. «Зайцами» или почти «зайцами» — с одного полустанка на другой…

— Подъезжаем…

— Скорее бы!

Когда он позвонил жене из Новосибирска в Москву, она — прямая, честная партийка — сказала, что на стройке сложности. Ей сообщила жена Титова, главного инженера. Но что именно происходит, будто бы и сама не ведает. Эти люди никогда не научатся прямо говорить. (Приписка красным поверху: страна рабов! Какие могут быть сложности зимой? Народ взбунтовался, бараки загорелись?

Поезд подкатил к сараканскому вокзалу, низенькому каменному строению с оборванным красным плакатом под крышей: «НАША ЦЕЛЬ КОМ». Вокруг степь с голыми холмами, с рыжим и черным снегом в логах. Гор еще не видно — до них ехать да ехать.

А.А. полагал, что его встретит шофер Дима, двухметровый детина из погранвойск, но на перроне топтался, стукая ботинком о ботинок, недавно назначенный начальником штаба стройки (замарано, однако ясно, что речь идет о Туровском), паренек с белым от мороза плоским носом, с поднятыми вверх наушниками. Форсит пацан — он еще и в ботиночках! Тоже Мересьев! Конечно, прискочил первым доложить, показаться более значительным, чем есть по своей новой должности…

— А шофер где? — раздраженно спросил начальник стройки. — Зачем-то вагон пригнали. Я не Сталин. Дороги замело? Можно по льду, по Зинтату.

— Может хлынуть вода по льду… Поздравляем с орденом, Альберт Алексеевич.

На соседних путях стоял известный всей округе красный вагончик дирекции строительства — специально прикатили. Они бы еще снарядили оркестр.

— Откуда вода? Какая вода?..

Товарняк медленно скребся к Саянам. Чернильного цвета, вечереющие горы постепенно обступили железнодорожную линию и выросли до неба. Вдали, в темноте, стреляла электросварка. Грохот поезда отдавался в глубоком каньоне.

— Что еще?

— Немного стоит котельная.

— Немного стоит? Немного беременна?

— Извините, не так выразился. Вот и уезжают.

— Сколько?

— Двести, — (заштриховано) попытался (вписано позже: подобострастно) подстроиться краткими репликами. — Демобилизовались… не хотят оставаться. Завтра. И эта статья в «Комсомолке»… Владик Успенский. С бородкой. Помните, при нем говорили на штабе, что брезента нет…

Брезент — дефицитнейший материал, зимой нужен бетон укрывать, необходим для строительства блоков, шатров. А.А. приказал в магазинах накупить палаток, любых, хоть самых дорогих, польских — розовых… раздирать и шить полога, журналист ничего не понял, вот и сочинил романтическую блажь со стихами, воткнув еще и фотографии смеющихся лиц.

— Еще раз появится на стройке — остричь бороду! — зло сказал А.А. — И — «телегу» в редакцию! Даже если не пьет. Что еще?

— Две комиссии были. Мы их не можем удовлетворить. Вас ждут.

— Надеюсь, я их тоже не смогу удовлетворить, — зло усмехнулся Васильев. Сколько можно?! То из обкома, то из министерства. И в каждом случае требуют немедленно собрать данные по стройке, в красной папочке, в пяти экземплярах. — Надо было сказать: эпидемия холеры, москвичи боятся.

— Это местные. Вчера явились. Из-за той заметки в «Луче Саян», что на восемнадцатой секции бетон кладут прямо на дно Зинтата.

Бетон укладывают на вычищенный и вымытый гранит дна, где еще недавно гуляли трех-четырехпудовые таймени, где бешеное течение несло, как осеннюю листву, стальные блесна, сорванные рыбой. А надо бы гранит поскалывать, сделать шершавым, пишет некий рабочий. Читал, читал А.А. эту заметку.

— И еще. Бубнов из института: нельзя слоем в три метра…

Понятно: спорят, каким слоем сыпать бетон, трещин боятся.

— Бубнов говорит: разница температур получается большая. Там же, Альберт Алексеевич, зуб плотины… надо надежнее ко дну, тэ-сэзэть…

Васильев прекрасно помнит слова Бубнова. «Плотина как на салазках поедет, когда море наберем! — пугает Бубнов. Если будем торопиться, по три-четыре метра шуровать…» Горбоносый, маленький, похожий на горца, но русый, синеглазый такой Бубнов.

— Сколько он предлагает?

— Метр, ну, полтора.

— У нас есть рекомендации своей лаборатории! Нам институт не указчик. Пошли они на фиговое дерево! Что еще?

«Сидят, в микроскопы смотрят. Так мы сто лет будем лепить плотину. Ну уж нет! Позже все равно придется цементировать швы между секциями, заодно вылечим и трещины. Если по три метра — выигрыш в темпе в два раза». Васильев мысленно показал упрямому Бубнову кулак.

— Драки были в Новый год? — Васильев, сжимаясь от нетерпения, расспрашивал, а до Кантегира еще полчаса езды, товарняк катится медленно-медленно, подрагивая и кренясь. — Ну? Ну?

(Зачеркнуто «Валера», вписано: Туровский) важно раскурил трубку.

— Одного тракториста наши парни побили, — доложил (Туровский). — Ваську-«вампира». Кличка такая. Черепков… из СМУ-два…

— Бить может только господь бог, — привычно бросил А.А. одну из своих замечательных кратких сентенций. — Найти лидера, прижечь какую-нибудь выдающуюся часть тела. — вдруг, раздражась, уставил взгляд на курительную трубку молодого начштаба. — Еще что скажете, Джон Сильвер?

Покраснев, Туровский засуетился, убрал дымящуюся трубку в карман. И разговор вновь вернулся к тому опасному, главному, что ожидало Васильева на стройке.

— Что с водой решили? Сидите меня ждете?

— Титов говорит, и все говорят: никто такого не помнит, Альберт Алексеевич. Может, река дышит?

— Она не корова, — процедил Васильев. — Старательно шучу. Куда-нибудь звонили из своих, по Гидрострою?

— На Зейскую. На Саяно-Шушенскую. Никто не знает. Главный технолог в Питер улетел — смотреть на макете, что будет с плотиной, если…

— Бабы! И давно?

— Дней десять.

— Двести сорок часов! Плохие женщины, извиняюсь за неточное выражение, почему же мне сразу не телеграфировали?

Туровский молчал (приписано красным на полях со стрелкой, куда вставить фразу: со смущенной улыбкой потаскухи. Дескать, я-то при чем? Есть выше начальство).

«Значит, боялись — в Москве начнется паника. Боялись меня подставить? Ах, как я вам благодарен!..»

Поезд рывком замедлил ход. Начальник стройки поднялся.

— Вот это удар мозгам, — бормотал он. — Знаете, я заметил, начинаю по привычке говорить телеграфными фразами — без знаков препинания и некоторых очевидных слов. — Идя по вагончику, он застонал, как дерево в ветреную погоду. Ну, почему вода вдруг стала расти? Первая мысль: донные засорились. Но там, извините, можно трактор на трактор ставить, шесть метров в диаметре. Что заслонило? Враг фанеркой? Смешно.

— Пока на две отметки, — угадал и подсказал начштаба. — Впереди есть еще месяца полтора-два, я подсчитал.

— А если быстрее начнет нарастать? — А.А. поднял чемодан, Туровский попытался отнять, начальник стройки буркнул: — Идите к черту…

Вот мимо прошли и остановились огни кантегирского вокзальчика, белые и синие фонарики на путях.

— Значит, месяц? А потом нам всем надо стреляться, если ничего не придумаем! — продолжал свистеть сквозь зубы Васильев, спрыгивая на черный снег, опуская наушники и надвигая шапку на глаза, как если бы не хотел, чтобы его здесь узнавали. — Из пушек! В ближайшем историческом музее! Наши лбы пистолет уже не возьмет! Езжайте без меня, я тут побуду.

— Мне сказал Титов, чтобы вас ждут на квартире, Альберт Алексеевич. Там наши доблестные женщины подготовили… опять же орден. — (Зачеркнуто. Вписано черным жирно: Утконос подобострастно) улыбнулся. — Вы устали, вам надо развеяться.

— Развеете по ветру, когда сожжете. Ну, хватит же! Я сказал?

Мимо пробрела полупьяная кампания, один паренек, с распущенным желтым шарфом до колен, пел:

— Не хочу я пряника! Не хочу я цукер! Потому что паника, Потому что шухер!..

«Сидели и ждали! — наливался бессильным гневом и тоской Васильев. — Неужели без руководства все мы — ничтожества?» (Позже приписано синими чернилами: точно!)

— Идите же! Утром в семь — штаб, в девять — планерка в Управлении.

— А машина?.. Вас же Вадим встречает, — напомнил начштаба.

— Вот и кати на ней. Чемодан забрось. — Васильев поморщился. — Ну, пусть через часок подъедет… я тут потолкаюсь. Всё, аллес!

(Нумерация страниц прервана. Видимо, что-то вынуто или потеряно — Р.С.)

(На отдельном листке — отстукано пишущей машинкой. Судя по всему, черновики телеграмм. — Р.С.)

МЕХЗАВОД КАТЫМОВУ КРАНЫ KБГC–I000 ПРИБЫЛИ ГДЕ КОМПЛЕКТОВОЧНАЯ ВЕДОМОСТЬ РЕЖЕТЕ БЕЗ НОЖА ВАСИЛЬЕВ ТИТОВ.

НАСТОЯТЕЛЬНО ТРЕБУЕМ УМОЛЯЕМ ТОВАРИЩИ ПОТОРОПИТЬСЯ УТЕПЛИТЕЛЬНЫМИ ПЛИТАМИ СТЕКЛОВАТОЙ БРЕЗЕНТОМ.

САЯНПРОМГРАЖДАНСТРОЙ ПО ВАШЕЙ МИЛОСТИ… ИЗ-ЗA ВАШЕЙ БЕЗОТВЕТСТВЕННОСТИ… ИЗ-ЗА ВАШЕГО РАЗГИЛЬДЯЙСТВА… ИНТЕРЕСНО КУПЕЦ ПЕРВОЙ ГИЛЬДИИ И РАЗГИЛЬДЯЙСТВО СОЧЕТАЛИСЬ ЛИ ЭТО НЕ НАДО ЗАПИСЫВАТЬ СВЕТА…

ВАСИЛЬЕВУ РАСТЕТ УРОВЕНЬ ВОДЫ ПЕРЕД ПЛОТИНОЙ УЗНАЙТЕ ЛЕНИНГРАДЦЕВ КАК ПРОБА МАКЕТЕ… НЕ ОТПРАВЛЯТЬ… ТИТОВ

ТРЕВОЖНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ ПРОСИМ ГЕНПОДРЯДЧИКОВ…

(начало обуглено — Р.С.)

…трещала звезда электросварки — строилось к первому мая новое здание вокзала. Старый деревянный давно скособочился, в левой его половине, за освещенными сизыми в снежной бахроме окнами мелькали тени — гулял ресторанный люд, а зал ожидания — в правой части дома — при полупогашенных лампах дремал.

А.А. постоял возле бачка с водой, с алюминиевой кружкой на цепи. Посидел на скамейке — нашлось место между оленьими рогами и толстой бабкой с грудным ребенком, обернутым в одеяльце и грязноватые тряпки. Начальника стройки здесь не узнавали. Да и откуда им знать в лицо Васильева?! Что он, Брежнев? Конечно, назовись — его тут же окружили бы толпа: «Нет того… нет этого… потому и уезжаем… И что это за жуткие слухи? Почему скрывают?..»

Они все, разумеется, помнили: до него четыре начальника топтались на стройке восемь лет, а Васильев и денег достал, и механизмы, и в обкоме мог стукнуться прямо к первому секретарю по фамилии Семикобыла — не то, что прежний начальник, милейший тишайший Иван Иванович Таскин с малиновым носом (не пьяница, нет — просто больной нос) — сидел, стесняясь, в прокуренной комнате с инструкторами обкома: мол, неудобно больших людей беспокоить. Это ему-то, начальнику крупнейшей в мире стройки! Ох, смиренный русский человек!

А.А. и сам бы вырос таким, если бы не внушение сосланных в свое время и оставшихся жить на юге людей. Да и тамошняя обстановка. В Средней Азии бывало так: неделю шпарит ливень, вязнут телеги, машины… но вышло солнце — и снова все в камень засохло. Попадешь колесами в колеи, как в каменные траншеи, — не выскочишь. Ни тебе цветок сорвать в стороне, ни в воду арыка поглядеть — езжай, как до тебя тут проехали в ливень. А до Васильева в Саянах плутали на пустом месте…

Оттолкнув начальника стройки, в здание вокзала вломилась группа парней в фуфайках и военных бушлатах. А.А. услышал частушку:

— Приезжай ко мне на ГЭС, здесь берлоги, темный лес… Будет каждо воскресенье по берлогам новоселье.

В том-то и дело, не дают денег на жилье. Вот сейчас Васильев привез окончательно утвержденные цифры — в этом году должен освоить на сорок миллионов больше прошлогоднего плана. А как?! Где людей взять? Деньги выделены только на бетон, ими, как осенними листьями, можно всю хвойную тайгу засыпать.

— Граждане… посторонитесь… — мимо проскрипел, прошагал милиционер. За ним два дружинника.

Что мог сделать А.А., возглавив стройку? Когда он впервые приехал и увидел этот кавардак, хотел отложить намеченное на седьмое ноября перекрытие Зинтата. Необходимо же вначале подготовить базу! Но в газетах уже чернели заголовки: «ДАЕШЬ ЗИНТАТ!» И как я уже писал в первых главах, райком и обком КПСС по очереди вызвали Васильева на красный ковер. Он, Васильев, послан Москвой ускорить стройку… как же он может быть против перекрытия? Наоборот, должен перекрыть досрочно! И с отчаянной улыбкой он перекрыл досрочно — на три дня раньше срока. «Моя самая крупная ошибка». Товарищи из министерств по телефонам жужжали: «Давай, Альберт, давай! Получишь Звезду! Зинтат — не Днепр, не Волга, в два раза мощнее их, вместе взятых!»

А когда перекрыли, а когда пять тысяч народу на берегах прокричало «Ура!..», махая шапками и флагами… вмиг стало ясно: не хватает бетона. И людей. Теперь-то их надо в четыре раза больше! А медлить нельзя: Зинтат — река бешеная… что весной-то будет — когда ледоход? Перекрыли Зинтат — словно коня подвесили копыта подковать, а гвоздей нет! И пошли по окрестным деревням собирать. Коняга повисит-повисит, ремни порвет… столбы выдернет…

Васильев бродил в толпе, вглядываясь в лица. Нечаянно задел кого-то с рюкзаком на спине, с оленьими рогами, торчащими из рюкзака, — они повернулись и ударили в скулу изогнутым кончиком — хорошо не в глаз…

— Слепой, что ли?! — выругался кто-то невидимый. Васильев помедлил, кивнул и сел рядом. «Он умеет доставать, — говорили о Васильеве. — Не в пример предыдущим начальникам, умеет убеждать. Накачивать. Строгать».

— Но я не насос… не рубанок… — бормотал про себя Альберт Алексеевич.

Рядом, возле висевшего на стене огнетушителя, пили водку из бумажных стаканчиков. Солдат, стоя, играл на гитаре, его девушка сидела на пузатом бауле, девчушка с куклой бегала от матери вокруг фибрового чемодана, хохоча во все горло, волокла куклу за ногу, а мать все хотела накормить дочку, очистила картофелину…

«Верят и помогают только тогда, когда ты демонстративно уверен, полон железа, как ящики в типографии, набитые разными буквами. А если вам душу человеческую открыть? Как вы отнесетесь? Кто не предаст меня? Титов?»

Титов — очень уверенный в себе человек, рослый, как и Васильев, но пошире в кости, сын золотоискателя и охотника, потомственный сибиряк, нравился Альберту Алексеевичу. Оглушительно, гулко смеется, громко говорит, яростно гневается. Но если рядом оказывается красивая женщина, совершенно глупеет: утирая мокрые губы, начинал рассказывать, как на медведя ходил с гвоздем. Врет, конечно. Молодой еще Александр Михайлович.

Он предложил осенью Васильеву стать соавтором его идеи. Он придумал такую новацию: чтобы весной ледовое поле не разбило стык плотины и дамбы, которой отгорожен новый котлован (это чтобы льдины не перемахнули под напором Зинтата с высоты на людей, на механизмы!), нужно насыпать в верхнем бьефе из негабаритов, из гранитных обломков КОСУ, прикрыв ею, как ладошкой, этот самый стык, наиболее уязвимое с точки зрения сопромата место. Он предложил Васильеву эту идею еще тогда, на банкете по случаю перекрытия. Новый начальник довольно раздраженно отказался. Александр Михайлович обиделся. Возможно, ему хотелось подружиться с Васильевым. А может быть, здесь раньше так и делалось, чтобы руководители строек могли при случае сказать, что тоже принимали непосредственное участие в разработке чисто гидротехнических идей. Титов знал, конечно, что Альберт Алексеевич — не гидростроитель, бывший инженер с механического завода, позже — партийный работник. Правда, участвовал в Средней Азии в строительстве ГЭС, но тамошняя ГЭС в сравнении с этой — уздечка на дохлого осла, как обмолвился однажды сам Альберт Алексеевич.

Но почему же Титов не встречает Васильева, как встречал пару раз в прежние приезды? Наверное, у «медвежатника» «медвежья болезнь», он в страхе и говорить с ним сейчас бессмысленно. «Ты сам должен придумать выход».

Васильев бешено глянул на бичей, пьющих рядом водку из горлышка (хоть бы захлебнулись, что ли!), и прошел в ресторан. Домой ехать смертельно не хотелось — пусть там ждут-пождут да уйдут. Дался им этот орден! А голод, между тем, поддел Васильева как на сучок.

Вступив в густой сигаретный дым, он долго стоял в дверях, щурясь и хмыкая, привыкая к дыму, гомону голосов, звону посуды. Наконец, углядел свободный столик в углу, возле рыжей пальмы в кадке.

Ждать пришлось долго, официантка старательно отворачивалась от посетителя — какой ей смысл обслуживать столик, если три стула еще не заняты? Наконец, показалась пестрая компания — впереди, визгливо смеясь, шел мокрогубый парнишка с бородкой, за ним — два человека постарше, лицо у одного обросло красным волосом в ладонь, другой был лыс, шапка в руке, узкоплеч, в очках. Эти двое пытались отстать от первого, улизнуть, но парень с бородкой строго указал им на стулья, и они сели.

Васильев холодно посмотрел на них. Он ждал заказа, закурил и сам. На синтетической молочной поверхности стола было начертано чернилами: Таня + Коля + Миша + Вовка + Серега + Миша…

Люди умели писать. Но смогут ли они дружить, когда беда?

(Зачеркнуто, но можно разобрать:.

Между рассказами, которые посвящены героям нашей летописи, я буду помещать время от времени краткие примеры человеческого письма. Чтобы вы, марсиане и сириусане, лучше представили колорит нашего времени…)

Жил там и я неподалёку, человек по фамилии Хрустов…

Нет, лучше в третьем лице: жил-был Лев Николаевич Хрустов по прозвищу Левка-баламут, а еще — Левка-мочало, Лев-профессор. Был тщедушный, но все-таки не лишенный физической силы, когда ходил — задумчиво сутулился, чтобы казаться внушительней, отрастил негустую русую бороденку, сквозь которую виднелись очертания подбородка и красные, вечно что-то жующие или говорящие губы. Нос торчал туфелькой, глаза сияли — круглые, как бы наивные, но ошибся бы тот, кто решил, что это недалекий парнишка. Да, да.

Знали его многие. Он тебе и стенгазету выпустит, и лекцию прочтет, хочешь — про исследователей Арктики, хочешь — про внешнюю политику Египта. А попробуй, обидь, задень — загипнотизирует словами, заговорит, затерзает.

(Далее синим зачеркнуто, но, если постараться, можно прочитать: Однажды напали на него хулиганы среди ночи — Левка захлопнул лицо ладонями и заверещал: «Отпустите честную девушку!» Расчет был верный: на Ю.С.Г. девушек катастрофически не хватает, девушки — существа святые, нападавшие были молокососы, лет семнадцати, они растерялись, потупились. Лева, вихляя бедрами, ушел. И в самом деле, черт разберет ночью, парень это или девушка, все ходят в свитерах, в кирзовых сапогах, а проверять, руками трогать неловко… Да и грива у Хрустова отросла до плеч… А бородки тогда еще не было…

Конечно, эту историю разукрасили, переврали, в Хрустова долго тыкали пальцем, но он только вызывающе смеялся. Такой парнишка.)

Вечером зимнего дня, когда из Москвы вернулся Васильев, и хрустовского звеньевого Климова за драку с Васькой-вампиром лишили премии (об этом станет известно утром), на вокзале, в черном просевшем доме, в той его половине, где буфет-ресторан, появился как раз он, Лева Хрустов с двумя странными спутниками..

— Давайте, давайте, садитесь, уважаемые граждане бичи, — говорил Хрустов им, занимая стул напротив некоего человека в дубленке, который одиноко сидел за пустым столом в ожидании заказа.

Позже Хрустов будет бить себя в обе скулы кулаками — не узнал начальника стройки Васильева! Он его привык видеть издали — гордо вскинувшим голову, иронично улыбающимся, при синем галстуке.

— Побеседуем, — продолжал, важничая, Хрустов. — Нуте-с. Это ничего, что я отвел вас не в кабинет, а сюда? Мы, следователи, иногда делаем так, для романтики. Итак, вы не отрицаете своей вины? Вы оставили без обеда наших плотников-бетонщиков? Нуте-с?

Бичи молчали. Рыжий моргал — его слепил свет. Очкастый, интеллигентного вида его товарищ был весь раскаяние, руки сложены на груди.

— Ай-яй-яй! — смеялся Хрустов, разваливаясь на стуле. — Думали, никто не увидит? «Он не увидит, не узнает, не оценит тоски твоей?» Ха-ха-а! А мы не дремлем.

Как можно было понять из дальнейшего сбивчивого разговора, и как несомненно понял и Васильев, бичи воспользовались текучкой кадров, тем, что рабочие плохо знают друг друга, — сели в бесплатный автобус, долго катались на нем по кругу, не могли решиться и, наконец, с группой строителей доехали до плотины, сделали вид, что замешкались в «бытовке», зеленом вагончике, оклеенном плакатами. Все — по рабочим местам, а они — по ящичкам. Забрали шарфы, свитер, бутерброды. Хрустов видел их издалека, когда они уходили, догнать не смог, выследил уже потом — в городе.

— А я смотрю — знакомая до слез борода! — смеялся, взвизгивая, Лева. — И очкарик с ним.

— Да, мы всегда вместе, — трагическим баритоном признался бородатый бомж. — Всегда-всегда.

— А зачем стекловату прихватили? В ней не согреешься. Она ж колется! В глаз может попасть. Ну, потом поговорим. Сначала я вас угощу. Раз уж вы такие красивые… один шарф вернули… Что кушать будем? — Хрустов взял в руки меню — замасленный лист бумаги, на котором под копирку были невнятно напечатаны блюда, и только по длине слов можно было догадываться, что имеется в виду — лангет или селедка… — Пить будете?

Бич в очках торжественно поправил грязный галстук.

— Можно, да? — изумился бородач. — Нам — по пятьдесят грамм, нам больше нельзя. — И убежденно добавил. — Мы алкоголики. Спасибо.

— А еще сибиряки!.. Что ж — по пятьдесят, так по пятьдесят.

Наконец, к столу подошла официантка, приняла заказ. Хрустов покосился на Васильева — как я уже сообщил читателю выше, Хрустов не признал его, к тому же всегда побаивался людей с прямыми, как бы грузинскими носами. Да, марсиане и сириусане, у наших людей бывали странные симпатии и антипатии. Я знавал женщину, которая почему-то боялась синеглазых брюнетов, но это к слову. Хрустов сел так, чтобы оказаться почти спиной к Васильеву, чтобы тот не смущал тяжелым взглядом.

— Минуту, граждане, минуту… — бормотал Левка. Сейчас он выпьет и разойдется. — Пока нам готовят, скажите: вас не смущает, почему я с вами так себя веду? Я ведь пока никому ничего не сказал. В милиции, кстати, еще не знают.

Бичи взволнованно переглянулись. Бородач расчесал гребенкой бороду — она затрещала электричеством.

— О, как вас зовут? — нежно спросил очкарик. — Петенька? Васенька? Как?

— Лев меня зовут, — уточнил Хрустов, закуривая и пуская им дым в глаза. — Лев Николаевич я, не Левочка, а именно — Лев Николаевич.

— Левочка Николаевич, — начал бич-интеллигент, поправляя очки. — Нам, знаете ли, так неловко. Мы больше никогда не будем, — и он вдруг обратился к своему могучему рыжему другу. — Слушай, как я выгляжу? А? — Пригладив ладонью редкие волосики над ушами, он явно охорашивался. — Говори честно.

Бич с бородой оценивающе посмотрел, закивал:

— Лучше.

— С сегодняшнего дня, — сказал бич-интеллигент, — мы завязываем. Идем, взявшись за руки, трудиться. Только труд еще может сделать из нас человека.

Хрустов иронически поиграл пальцами, как пианист, по столу.

— Не надо клятв, граждане бичи! Гегель что говорил? То-то. Мне вас искренне жаль. Поэтому я вас не в кабинет, а сюда. Я гуманист, граждане бичи. Великий гуманист. Целуйте же мне руки! — Поймав неясное тело движение бородача, Хрустов покраснел и отдернул руки. — Мысленно!..

Официантка, наконец, принесла заказ. Васильев принялся ужинать. Хрустов налил водки себе и бродягам, и смотрел, как они жадно пьют, едят, роняют ножи, ругают друг друга шепотом за суетливость…

У Хрустова было сегодня скверное настроение. Мать с отцом писали, чтобы он вернулся в Белояры, поступил в институт — хватит ему этой дешевой романтики, неужели армии было мало. А ведь он мог и в армию не ходить — отец достал бы справку. У Хрустова-отца и у Хрустова-сына что-то ненормально с клапанами в сердце, но Лева этого совершенно не чувствовал и всегда скрывал, а медкомиссия перед армией не заметила. Лева отслужил два года, побывал дома, поссорился с Галей, с которой переписывался… и уехал на Север, оттуда на Восток, оттуда на юг Сибири, в Саяны. Приятелей и здесь завел десятки, а близкого верного друга не было, поговорить не с кем.

А как же его три верных друга, спросит проницательный марсианин? А дело в том, что одного из них забрали из бригады и назначили большим шишкой — начальником штаба стройки, и он сразу же стал чрезвычайно занятым. Поэту-бетонщику Алеше Бойцову еще предстояло войти в знаменитую бригаду, где верховенствовал Хрустов. А Серега Никонов влюбился в официантку Ладу, высоченную девицу с вишневым, накрашенным сердечком ртом, срочно учился играть на гитаре и петь блатные песни. Он и сейчас, наверное, валяется на топчане и мурлычет «Постой, паровоз, не стучите, колеса…» да расспрашивает бывшего зэка Климова, как брать эффектные аккорды. А бывший зэк, ныне звеньевой знаменитой бригады, показывает их исколотыми синими пальцами.

Они сидят, базарят в общежитии — до утра время свободное, смена у них на этой неделе дневная, авралов нет, хотя все ждут какого-то внезапного приказа — все знают, все помнят, что вода в верхнем бьефе почему-то поднимается…

Хрустов один, как перст. Правда, по приезде он некоторое время поглядывал на Машку Узбекову, довольно пожилую (лет двадцати трех) девицу, старшую лаборантку из стройлаборатории и даже намекнул ей по время танцев, что женится, если они получше узнают друг друга. Маша тут же напряглась, зарозовела, заморгала, но разговор на эту тему больше не повторился. Да, как писал Пушкин: со мною друга нет, с кем горькую запил бы я разлуку. Хрустов, кстати, пил мало, он больше любил беседы вокруг бутылочки. И сегодня он был рад случайным встречным, которые, боясь, что он — следователь, внимали трепетно всем его разглагольствованиям.

— He торопитесь, — говорил, уныло усмехаясь, Хрустов, — никто не отнимет. Вы хоть где ночуете, граждане? Понимаю. Конспирация. Но разве мы не знаем? Где-нибудь в подвале, на толстых трубах отопления. Сейчас зима, снег. И собаки, наверное, рядом скулят… — Бич в бороде прослезился и пожал легкую руку Хрустову. — Боже! Как быстро человек может потерять образ и подобие человеческое! Впрочем, я не о вас… Еда, еда. Все сводится к ней. А те, кто говорят, что идеями питаются… просто другую еду едят — осетрину, икру! В полутьме свечек — на старом тусклом серебре — чтобы возбуждало аппетит… Даже умнейшие люди, получив власть, место, начинают хапать! И не важно, что лезет в руки — борзые щенки или красные знамена, в конечном счете все равно все сводится к самому банальному — к жратве, пардон! К пряностям, фруктам, к сладкой воде. И попробуй, у этих… — Хрустов подчеркнул «этих», — отними — заорут матом почернее нашего! Мещане, микро-начальники! Ах, самое прекрасное время — когда ты молод, голоден и бескорыстен… верно?. ничего не имеешь и мало чего просишь — хлеба и воды… Что говорил Сократ?

Бородатый чуть не подавился.

— То-то, — назидательно отметил Хрустов, подняв указательный палец. — А что говорил… э-э… Спиноза? То-то, граждане бичи. Кушайте, кушайте, аплодировать будете после. Вот взять золото. — Хрустов понизил голос, интеллигентный бич побледнел и отложил вилку. — Это звезда, бог, черт те что во все времена. А что в нем, в золоте? Чем лучше меди? Если бы договориться с самого начала, что медь — прекрасный металл, то медь прятали бы в подвалах, за медь умирали… Всё условно — кодексы, привязанности… но что ж, слаб человек, хочется ему, чтобы золото было, был бог. Что, я не прав? — Хрустов вдруг еще более заскучал, машинально оглянулся на незнакомого, безмолвствующего соседа за столом. — Господи!.. А что дальше? Ну, работа… еда… потом гроб с Шопеном. Ешьте, ешьте! Ешь и мой лангет, гражданин бич в бороде. Ты похож на Карла Маркса, а вряд ли читал «Капитал». Мне грустно.

Вдруг все в ресторанчике заоборачивались, Васильев тоже посмотрел на входную дверь — видимо, на перроне, за белыми стеклами, мохнатыми, как подушки, что-то происходило. Через зал быстро прошел милиционер, за ним — женщина в роскошной шубе и трое молодых людей, явно приезжих. Послышались голоса:

— Говорили — приедет… Она и есть — кинозвезда.

— Шуба-то! А народу с ней! В штатском… охрана, видать.

— «Видать»! Ее мужья, режиссеры.

— Брось, дурак! Молчи, дурак!

— Охрана, конечно… еще бы. Вдруг такой, как ты… да на нее…

— Да уж! Замну — живо слетят стекляшки…

Хрустов ревниво усмехнулся, быстро заговорил:

— И ресницы слетят накладные, и пудра, пуд муки! Одни уезжают, другие приезжают. То никого калачом не заманишь, то кинозвезда, видите ли! Ее в Москве и знать никто не знает, а у нас на ГЭС будет, лапонька, кочевряжиться. Мол, нет ролей, а плохие я не беру. А сама бы рада — удавилась бы! Впрочем, пускай. Мы всех любим. Мы гуманисты, нам нечего терять, кроме своих цепей. — Он достал из кармана часы с цепочкой, долго хмурился, гладя на секундную стрелку. — Время идет, в старости ей покажется, что она была любимой актрисой сибирской стройки. Будем гуманны, давайте лучше выпьем. Ты чего загрустил, рыжий? — удивился Хрустов, воззрившись на раскисшего от еды и питья бородача. — Не надо себя жалеть, не надо! Герцен что сказал? То-то. Зачем жалеть-то? Ты кто — Ломоносов? или Моцарт? То-то. Ах, до чего тоскливо мне… кто бы понял…

Бичи почтительно смотрели на него.

— Ты-ы ушла-а… и твои плечики… — Тихо запел Хрустов. — Скрылися в ночну-ую тьму-у… Объявляю конкурс — кто меня поймет, приз — ящик водки.

Бородатый бомж расчувствовался — утер рукавом глаза.

— Мне жалко тебя, Лев Николаевич.

— Запомнил?! — Хрустов удивленно привстал, заметался, наливая бичам водки. — Как приятно, когда тебя по имени-отчеству. Эх, друзья! Я рад, что с вами встретился. Вы боитесь меня? — Хрустов укоризненно помолчал. — Ну-у. Ну-у. Поэтому не пьете? Ну-у. Ну-у. Не бо-ойтесь, я такой же человек, как вы.

Бич в очках застенчиво спросил:

— Вы, наверное, в душе поэт… гражданин следователь? Или музыкант?

Хрустов с минуту разглядывал его впалый висок, острый подбородок, заношенную рубашку, потерявшую клеточки на сгибе воротника, галстук из синтетики, с пальмой посередине.

— Все мы грешили… — пробормотал он, пытаясь понять, почему ему не весело, не смотря на этот идиотский розыгрыш. — Сонеты… сонаты… си бемоль мажор… тамбур-мажор… мажор-дом… Но во имя кого? Скажете — во имя женщины?

Бич-интеллигент серьезно кивнул.

Васильеву надоел их разговор, он отвернулся — смотрел по сторонам, слушал в оба уха гул голосов.

— Лично меня обманула лучшая в мире… — не унимался Хрустов. — А что говорить о худших?! О, душа женщины — это как тулуп мехом внутрь… — Он понизил голос. — Скажите, ребята, я даже не спросил, как вас зовут… да не бойтесь! Никакой я не следователь! Рабочий, сварщик. Просто увидел вас там — решал на пушку взять… захотелось посмотреть, как будете себя вести. Ну, тяпнем? За баб, которые нас не любят? За шалашовок! А потом я вам расскажу…

Но видя, что они не верят, держатся настороженно, Хрустов достал из-под свитера, из кармана фланелевой рубашки измятый теплый паспорт. Бичи осторожно приняли документ и начали внимательно, с профессиональным интересом изучать его. Затем озадаченно подняли головы.

В это время за освободившийся соседний столик сели двое — деревенского вида парень, постарше Хрустова, в драном романовском полушубке, с двумя чемоданами, и румяный подросток в красной, лопающейся на мощном теле японской курточке. Парень в полушубке прислонил носки сапог к чемоданам, чтобы услышать, если кто попытается утащить багаж, а второй заказал еды и дешевого «солнцедара», парни закурили.

Было видно — тот, что постарше, уезжает. Альберт Алексеевич подался вперед, впился в него глазами. А Хрустов ревниво повысил голос — он теперь хотел, чтобы и четвертый за столом слушал его, и те, за соседним столиком, слушали.

— Теперь поверили? — Хрустов рывком забрал у бичей паспорт. — Ха-ха-а! Да, она была тогда другая — девочка, белое платьице… знаете, детство — счастливая пора… Синее небо, красные цветы, зеленые стога. Все ярко… а потом всех надо убивать. Чтобы осталось в памяти только счастливое. Впрочем, если всех убивать детьми, то как же воспроизводство? Впрочем, нас спасут китайцы… Ах, она была красивая. Волосы — цвета вороненой стали. Ну, пистолета. Да не пугайтесь вы! Надоели! Не мент я, не мусор — Климов мой кореш! откройте шнифты! Поднимите шнобели!.. Я только для того вас сюда пригласил, чтобы увидеть — вам стыдно, ведь верно? Ведь стыдно? Я вижу слезу! — Хрустов ткнул указательным пальцем на рыжего. — Рыжий, браво! Земля! — закричал Колумб, увидев Америку. Слезы! — восклицаю я, значит, не пропадет цивилизация, если кому-то еще стыдно, хоть никто нынче работать не хочет — только зарплату получать! О процессе мышления я и не говорю — это нонсенс. Словно последнее в истории поколение людей живем — жрем, спим, пьем, тайгу выжигаем, реки травим… в мозгах последняя извилина выпрямилась, как на противоположной части тела… Но вас — люблю!

Хрустов театрально пожал руки бичам, парень в красной куртке за соседним столиком, смеясь, уставился на него. А тот, что в полушубке, мрачно слушал. Раздраженный Васильев собирался уже уходить, но разговор его все же заинтересовал, этот бородатый говорун стал неожиданно нравиться.

— Вот возьмите нашу стройку, — продолжал сорванным голосом Хрустов. — Окиньте ее гневным, как говорится, пылающим глазом! Куда торопились? Раньше времени Зинтат перекрыли. Экскаватор забыли на скале — мол, потом как-нибудь снимем. Теперь стоит он наверху, над котлованом, работать не может — камни посыплются на людей. И взрывать скальный грунт в котловане опасно — вдруг экскаватор сверху загремит…

— А ну его! — неожиданно развязно отмахнулся бич в очках. Он, наконец, понял, что Хрустов — никакой не следователь, и отныне его не боялся. — Hay xay! Это по-английски: знаю как. Hay xay.

— Почему? — сорванным баском отозвался вмиг пораженный Хрустов. — Почему так говоришь? А тут вода в Зинтате поднимается… что-то непонятное, опасное.

— Hay xay, — смеялся бич в очках. Скорее всего он намекал на похожие обидные русские слова.

— Пошел ты сам! — огрызнулся Хрустов. Он тер лоб, он упустил мысль, не с кем было поговорить. — А может, правда, — не наша забота? Но как же так? Черт, в якорь, в парус мать!.. Торопились. А бетона нет, людей нет, девушек нет…

— Ы-ы-ы… — вдруг протянул бородатый.

— Чего ты?! Все-таки стыдно? — обрадовался Хрустов.

— Вспомнил… — Бородатый вытер глаза. — Девушек вспомнил, какие они.

Хрустов отчужденно и презрительно помолчал. «Им все безразлично. Наверное, тоже уедут». И вдруг смутная мысль взволновала его.

— Товарищи… вы… мигрируете?

Бич в очках не понял, сурово блеснул очками:

— В Азраиль? Что вы.

— Да нет! Как гуси! Как олени! По стране мотаетесь? Нынче куда весной?..

— На кудыкину гору! — Бич в очках осекся, продолжил на всякий случай более спокойно. — На средний Енисей. Там тоже собираются ГЭС строить… Начнем новую замечательную жизнь.

— В Белоярах будете? Да?! — Хрустов побледнел, привстал. — Будете? Не врешь, бич?.. Я тебя умоляю… хочешь, десятку дам? Или целый ящик чаю тебе куплю?.. Загляните, братцы, загляните там к одной… возле вокзала… там старухи помидоры в банках продают… дом два, квартира семь… на двери зеленый ящик, написано Яшины. Там Галя Яшина живет… Мы в школе вместе учились. Запомните? Галя.

— Красивое имя, никогда не забуду, — проникновенно отозвался бородатый. — Галя. У Сальвадора Дали жена была тоже русская, тоже Галя.

Хрустов раздраженно прервал:

— Скажите! Привет, мол, из мрачных Саян… мол, Лева, лежит больной… медведь покалечил… и зэк потом… Уколоть их мещанскую обыденность, уязвить!.. Она меня забыла… простить не могла чепуху… Вот, я вам еще закажу водки, хотите? Девушка! Сюда!!!

«Разве я не любил тебя, Галя, Галинка-малинка! Вернулся из армии — в военной форме — а ты на крыльце, в белом платье ситцевом, скребешь доски косарем. Метнулась ко мне — я отстранился, ты мокрая была… Запомнила, обиделась. Потом запирались несколько раз, пока матери нет и брат Гришка в школе, целовались до онемения в теле, я настаивал… ты говорила: „Когда поженимся“. Старомодные страхи! неужели я тебе не родной, а поставят чернильный штамп в паспорт — стану лучше? Ты плакала и молчала. А я твои письма перечитывал в армии десятки раз. Они на изгибах рвались, я эти клочки тасовал как колоду карт и читал снова, в любом порядке, и получалось как бы новое письмо. А ты меня, выходит, не ждала. Ждала, но прохладно. Однажды, правда, забыла свои мещанские условности, мы сидели на полу — чтобы с улицы не видно… но тут через окно залез Гришка, он не любил меня, а тебя ревностно охранял. Я его звал Лопоухим. Ты потом говорила о своем разговоре с ним: „Галка, ты голову не теряй. Я вчера в кино смотрел, там тоже вот так. А потом она все на дудочке играла, и пела, и плакала, и ты тоже потом будешь на дудочке…“ Я разозлился и уехал. И чего тебе наговорили — не знаю. Ты начала дружить с другим мужчиной, Митькой-кузнецом. Одна грубая физическая сила, ума — не больше порции творога в столовой… никогда не прощу!»

— …Зайдете?! Дом два, квартира семь. Не забудете? Любое вознаграждение!

Бичи, шатаясь, поднялись, Хрустов попробовал удержать за рукав очкастого и нечаянно оторвал пуговицу. Бич в очках завопил:

— Гражданин, не приставайте! И отдайте мне мою собственность! Отдай пуговицу, дуб-бина!..

Оставшись один, Хрустов горестно похлопал по карманам — не было спичек. И обратился к человеку напротив, который странно улыбался, — к Васильеву.

— У вас спички есть? Эй! Алло!.. Всегда есть некто, кто сидит рядом и молчит.

Альберт Алексеевич заглянул ему в глаза.

— Я не молчу, я воплю, но никто не слышит…

— Во-первых, «воплю» нельзя говорить — вульгарно. — Хрустов недоверчиво обрадовался возможности поучать. — Лучше — вопию. Во-вторых, вы что — муравей, никто вас не слышит? Сократ что говорил?

— Что? — серьезно спросил Васильев и достал записную книжечку с карандашиком. — Я запишу.

Лева смутился.

— Спичек дайте… — Он закурил и затосковал, как школьник. Человек с длинным прямым носом, кажется, издевался над ним. Хрустов хотел бы немедленно уйти, но он не рассчитался с официанткой. — Би-ирюзовы… вы мои колечики…

— Лев Николаевич, бросьте, вы же не пьяный… — заметил Васильев. — Вы сказали очень много справедливого про нашу стройку…

— Что я сказал? — испугался Хрустов. — Я ничего не говорил.

— Говорили. Вы всегда говорите только правду?

— Ничего я не говорил! — Лева озирался по сторонам. Но в нем не мог не победить бойцовский характер. Хрустов вызывающе вскинул бороденку. — Ну и что?! А вам-то какое дело? Тоже, небось, уезжаете? Как эти? — Он кивнул на парней за соседним столиком. — Угадал?

Альберт Алексеевич покачал головой.

— Послушайте… — Он понизил голос. — А что бы вы сделали, если бы к вам в эти трудные дни обратился за помощью… сам начальник стройки Васильев?

О, самонадеянный, наивный, хвастливый Хрустов! Даже и теперь он не узнал Васильева! Единственный случай в жизни, за который ему мучительно стыдно. Нет, есть еще два-три случая, но этот — несомненно останется занозой в душе.

— Васильев?! Ха-ха-а! Обратится! — язвительно ожил Хрустов. — Он — железный монстр. На фиг ему Хрустов, сварщик и трепло.

— А вот представьте, — сосед по столу значительно помолчал и вытащил удостоверение. — Посмотрите. Васильев.

Хрустов, выпятив нижнюю губу, небрежно глянул на красные «корочки».

— Знаем мы, как эти ксивы делаются! Вы художник?

— Вот так вам и бичи не поверили… — хмурясь, пробормотал Васильев, жалея, что вызвался на откровенность. Оглянулся — официантка как сквозь землю провалилась. — Увы, все мы любим шутить. Юмор удлиняет жизнь. Хи-хи.

Хрустов снисходительно кивнул, подозревая в нем авантюриста, и обернулся к соседнему столику, где парень в полушубке и подросток в красной тесной курточке сумрачно пили вино.

— Уматываете? — с презрением спросил Хрустов. — Как крысы с корабля?

Парень деревенского вида, скуластый, как бурят, одна бровь выше другой, медленно кивнул.

— Брось, Бойцов, выпьем, — отозвался его спутник.

— Эх, Бойцов, Бойцов, — начал снова наглеть Хрустов, щурясь и раскачиваясь на стуле. — Тоже мне — Бойцов! Заработки упали? Бросаешь нашу ударно-комсомольскую?! Да-а, деньги уже не те, что были вначале… как шарфами заматывались! Небось, на новую стройку? Где еще меньше людей, и никто пока ни за что не отвечает, и идет золотой дождь? Нуте-с? Понимаю.

Бойцов тяжело вздохнул, опустил голову, почесал затылок. Парень в куртке толкнул его в бок: не обращай внимания. Но Бойцов, видимо, страдал.

— Верно он говорит… Только я не из-за денег. Он давеча хорошо про этих… мещан.

— Здесь бессеребреники! — ожесточенно вскинулся Хрустов. — Я в первой бригаде работаю, слыхал? Мы включили в свою бригаду Саньку Матросова, который дзот своей грудью… За Саньку — лишний час каждую неделю. Что час перед вечностью?! Конечно… — Хрустов, как бы отягощенный государственными заботами, нахмурился, покивал, выдержал длинную паузу. — Есть трудности, есть… В общаге не всегда горячая вода… но когда-нибудь! — вдруг истерично закричал он, вставая. — Когда-нибудь! Мы вспомним эти годы! Как самые счастливые! Наши палатки! Наши костры! Уезжайте! Со свистом!

Бойцов, оправдываясь, пробормотал:

— Мне там квартиру обещают… я маму привезу.

— И хорошо! — мгновенно подладился Хрустов. «Чего я кричу на него? — подумал он. — Еще даст по морде? Мое-то какое дело?» — Может, и хватит, дешевой романтики, — продолжал Хрустов. — Хватит бараков. На дворе — последняя треть столетья. Только грустно мне… грустно… Что Гегель-то говорил? Эх, вы-ы, говорил Гегель. Шучу. Мы — последнее поколение романтиков, белые могикане.

— Точно! — вяло восхитился Бойцов. — Здорово это ты.

— Спонтанные наши дружеские излияния — как громоотвод для очистки совести, векторы наших устремлений неопределенны, как ножки у таракана, во все стороны. Равнодействующая равна нулю.

— Во дает! — Бойцов посмотрел на своего приятеля. — А, Вовка?

Вовка пренебрежительно засмеялся.

— Трепач! Ты ему, Леша, фокус покажи, он такого сроду не видел.

Бойцов простодушно согласился. Хрустов, скучающе потягиваясь, смотрел. Наконец, появилась и официантка, высокая, прыщеватая с крашеными губами девица, она тоже уставилась на Бойцова. Бойцов продемонстрировал всем свой указательный палец, затем с таинственным видом накрыл его носовым платком… что-то пробормотал, и сдернул платок. Теперь под ним оказалось два пальца — указательный и большой. Бойцов сам первый засмеялся, официантка, презрительно фыркнув, ушла.

— Ничего, — буркнул Хрустов свысока. — Ждешь чуда — а там всего лишь еще один палец. Обманутое ожидание. Черный юмор…

Неожиданно забормотало вокзальное радио: «На второй путь прибывает поезд Саракан-Матанинск». Бойцов вскочил, парень в красной курточке подхватил чемоданы, они заозирались в поисках официантки. Хрустов уныло спросил:

— И ты брит? Это один зэк другому. Далёко?

— На восток, — ответил Бойцов. — Где же она?

— На восток… на восток… — зашептал Хрустов. — Поезд идет на восток… был такой фильм. — И снова сладкая надежда охватила его. — Красногорск будешь проезжать?

— Ну, буду. Где же она? Мне ж идти.

— Лёша! Лёш!.. — Хрустов выбежал к нему из-за стола, схватил за локоть. — Алексей! Алекс! Выполни просьбу! Хотя… конечно… надо потерять на это минут пять… разве в наше время кто-нибудь сделает что-нибудь для другого?

Парень в курточке толкал Бойцова к выходу.

— Да расплачусь я, иди! Товарищ, нам некогда!

Бойцов растерянно скривился.

— У меня времени не будет. Я сразу до Иркутска.

— Но ты же можешь пересадку сделать в Красногорске?! Там все поезда идут на Байкал! Ну, пожалуйста.

— Не знаю я… — Бойцов переминался с ноги на ногу. — Не смогу я.

Хрустов, не слушая его возражения, быстро заговорил:

— Запомни, там рядом с вокзалом библиотека есть железнодорожная… такая коричневая. Там Таня, Танечка Телегина работает. Во дворе и живет. Скажи ей, Леша, что Лев Хрустов помнит ее… любит…

Хрустов с ней два раза на танцах встречался и провожал домой, когда служил в армии, не могла же забыть она Хрустова! Бойцов уже уходил. Левка бежал за ним, отталкивая парня в красной куртке и пытаясь забрать у него калугинский чемодан.

— …скажи, что помню, забыть не могу, отравлюсь, если не приедет… тяжело мне без нее, я теперь Герой Соцтруда… но что мне в этом звании?! Понял? Скажешь? Танька Телегина… Запомнишь?

Тяжело молчавший до сей поры Васильев попросил:

— Парень! А мне — если есть подруга или сестра у этой Тани… Пусть с собой забирает. Скажи, начальник стройки просит… с орденом…

Хрустов бешено покосился — тоже, нашелся остряк-самоучка. Бойцов вздохнул, руками развел.

— Не смогу я… Мне ж в Иркутск. Не успею.

— Ну и иди! — не выдержал Хрустов. — Сволочь! Жри! Спи! Окисляй продукты!..

Он стоял, как столб, на пути у толпы. К поезду торопились с чемоданами, рюкзаками, гитарами, детскими конями, трещотками. Хрустов поймал за плечо незнакомого паренька с оленьими рогами, обмотанными марлей.

— А ты куда? Уезжаешь? В Белоярах будете? А, на Запад? В Новосибирске будете? («Кто же там у меня?..») На главпочтамте — Лена сидит, Леночка Кругликова, на букве «X». Скажите ей, Левка Хрустов умирает без нее… она Паустовского читала, она поверит…

— А мне подругу, — снова ввязался Васильев, улыбаясь и рассчитываясь с официанткой. — Я еще не старый. И всех ее знакомых — мне люди нужны.

Запыхавшийся Хрустов сел на место и с оскорбленным видом замолчал. Отдал официантке деньги. Надо было узнать — может, кто в Томск. Там тоже есть знакомые девушки у Хрустова, геологини, он встречался с ними в Красногорской области. «А вот если Монике Витти телеграмму послать? Вдруг пожалеет, прикатит на белом мерседесе… или — Купченко? Все-таки ближе, своя, русская… Нет, конечно, никто никому не нужен, воплю — а не слышат».

Васильев, поймав прыгающий взгляд Хрустова, кивнул ему на прощание:

— Значит, не хотите дружить?

Хрустов, высокомерно застонав, отвернулся. Если бы он знал, чью дружбу отвергает! Но, уважаемые марсиане и сириусане, наши люди никогда не обладали телепатией, хотя мечтали о ней.

— Зря! — бросил Васильев. — Вы прошли мимо интересного варианта своей судьбы.

«А вот пойду и заявлю на него в милицию, — зло оскалился Хрустов. — Чего пристал?»

— Вы молоды, — продолжал незнакомец, тяжело вставая. — У вас в мозгах фосфора хватит на спичечный завод. Не хотите помочь начальнику стройки.

— Я к маме хочу, — пробормотал Хрустов, тоже вставая из-за стола.

— А я — еще раз на Луну. Вы спросите: «Что, уже были раз?!» Нет, не был. Но я туда один раз уже хотел. Теперь хочу во второй раз.

Незнакомец глянул на часы, надел шапку и вышел в морозную ночь. Хрустов, глядя ему в спину, на новую дубленку, подумал: «Наверно, актер? Где-то, кажется, лицо его мелькало. Или журналист, дурака передо мной валял?..» и тоже потащился к двери. За столиком под засохшей пальмой официантка в третий раз рассчитывала пьяного человека за один и тот же заказ, он безропотно платил, кивая на ее слова:

— Один лангет… сто водки… хлеб…

Хрустов негромко процедил:

— Девушка, верните деньги. Иначе отсюда вы уйдете за красивую решетку.

Официантка вспыхнула лицом, швырнула на стол смятые рубли:

— Вы ничего не поняли!.. — и убежала.

Пьяный поднял глаза, улыбнулся Хрустову. И долго всматривался в электрические часы над его головой.

— Это по-каковски же? Если московское время… прибавить четыре — десять утра? Уже открыли?! Или это шесть утра по местному? Отнять четыре — два ночи… еще работает буфет?!

Пьяный ушел, сунул в карман свои, заработанные трудом деньги, не сказав спасибо Хрустову. «Какая разница, сказали тебе спасибо или нет? — подумал Хрустов, оглядывая на прощание опустевший ресторанчик. — Какая разница — который час. Можно договориться, что сейчас семь часов. Или тридцать три. Все условно. Никто никому не нужен…»

Левка Хрустов брел по старому поселку, сквозь ночь, сквозь хриплый лай собак, под мохнатыми от куржака соснами и проводами. «Нужно работать и ничего особенного не ждать. Ну, может, открыточку пришлют. С цветочком или котиком».

Посылая горестные приветы малознакомым девицам, он искушал судьбу. Так бывало у людей — они иногда искушали судьбу, не думая о том, что с ней нельзя играть в игры. Ни одно слово в воздухе зря не пропадает.

Хрустов явился домой, в общежитие, в свою комнату № 457 — его товарищи еще не спали. Пожилой Климов, покряхтывая от усердия, брился безопасной бритвой над ведром, гоняя желваки под щеками. Серега Никонов, у которого пока что никак не росли ни усы, ни борода (слишком юн, недоучившийся школьник), смотрел на него с любовью, а Леха-пропеллер листал учебник — он заочно учится в институте…

Хрустов сбросил тулупчик, всем кивнул, молча, не раздеваясь, шмыгнул под волосатое ледяное одеяло, коротко пожалев о пропитых и проеденных по дурости двадцати трех рублях, и уснул. А с судьбой играть нельзя.

Господи, скорей бы коммунизм! Обещали в 1980 году — видимо, праздник отложится. В 2000 году? Или еще позже? (Приписка красным карандашом сбоку, вдоль всего листа: ИДИОТ!)

ОБРАЩЕНИЕ К МАРСИАНАМ

(именно такой заголовок стоит на верху страницы — Р.С.)

Вам! Марсиане, луняне или сириусане, всем, кто прочтет эти заметки, если наша земля сгорит и превратится в пепел…

Мы жили на планете с огненным ядром. На тонкой зеленой крыше ее шевелилась оранжевая корка людей. Я вам расскажу, такие были люди. Млекопитающие, как коровы или дельфины, но естественный отбор подарил нам яркий мозг. Или это подарил Некто, всегда существовавший в космосе, всё видящий и всё понимающий (я так и не определил для себя)?.. В нас текла красная кровь, кожа у нас была — у одних белая, как снег, у других желтая, как золото, а у кого и черная, как сгоревшее дерево. Глаза мы имели синие, как ирисы… близкие к длине волны 200–300 ангстрем… карие, как агат, или как свет с длиной волны 500, если добавить черный… и зеленые бывали глаза — как трава… Мужчины и женщины любили друг друга, и от этого рождались маленькие дети. Но это понятно, это, видимо, и у вас так? Жизнь была прекрасна, пока не случалось войн, — тогда люди яростно истребляли друг друга, сначала железными ножами и пиками, затем управляемым огнем…

Сегодня, когда я начинаю этот рассказ про жизнь моих друзей и свою собственную судьбу, одна печаль гнетет меня: мы, высшие существа, имея головы с миллиардами нейронов, использовали их в лучшем случае на одну сотую. Тысячи поколений прошли как во сне, не поняв себя. Но мы — строители, мы оставляем после себя дома, заводы. И еще даем свет людям. Может быть, еще и потому я назвал свое послание в будущее «Оранжевой корочкой» — когда на земле, на какой-нибудь ее половине ночь, то электрический свет, заливающий города и села, наверное, кажется из космоса такой корочкой, как у апельсина… Впрочем, как объяснить вам, что такое апельсин?

Да, затапливаем берега… но мы построили нашу гигантскую ГЭС в горах, где крутые горы и земли пахотной мы не тронули.

Да, гибнет рыба, пресекается судоходство, но в верховья бешеного Зинтата и прежде редко заплывали баржи и сухогрузы, так что мы мало принесли вреда…

Итак, жили-были на земле люди. Как мы выглядели со стороны? На головах носили шляпы (вроде вороньих гнезд) или каски (вроде больших железных раковин). На тело надевали много всякой одежды — рубашки, пиджаки с пуговицами, шубы, часто содранные с волка или медведя… Но это все вы увидите на картинах великих живописцев, если они сохранятся хотя бы в цифровом формате — Л.Х. (приписано позже, красным фломастером — Р.С.)

Чем люди питались? И хлебом, и картошкой, и виноградом… и мясом — да, человек остался в каком-то смысле зверем… в пищу шли и овцы, и коровы, и верблюды, и разные птицы, и рыба, и трава — ее специально выращивали… Иногда пили странную жидкость, от которой человек шатался, улыбался глупейшим образом, нес околесицу о самом себе или сразу обо всей вселенной… а то и поджигал собственное жилье…

Были у них ящики, из них слышалась музыка… но что это такое, почему звуки разной частоты, расположенные в определенном порядке, мучают и вызывают наслаждение, — до сих пор наша электронная цивилизация не отгадала. И картинки в стекле светились — там тени людей бегали, стреляли, пели… а постучишься в дверь или окно — люди живой жизни не слышат… Вот так странно, раздвоенно жил человек — обижался, что одинок, а сам увлекался придуманным зрелищем… Но я забегаю вперед, простите начинающего летописца…

Итак, жили-были, повторяю, на планете люди, жили они и в лучшей стране — моей России, и даже хребтом Урала (за хребтом УРА, я бы сказал) — в ледяной каменной Сибири. Слово Сибирь передразнивает тюркское слово «сабыр» — «покой» или «сабый» — сирота. Сибирь успокаивала при всех царях самых дерзких, гениальных, укладывала их спать рядком на голубых песцах воющих сугробов. Но оставались строчки, записанные столбиком, они назывались стихи и переживали века (I век — 100 лет или 365 00 месяцев). И становились известны всему народу с приходом очередной революционной эры. Но гнило время… и снова всё повторялось…

В Сибири росла тайга: кедрач и еловая глухомань, вперемешку с малинниками и гарями. Но здесь же торчали до небес белки’ — снежные макушки гор. Иногда пурга закрывала небеса месяцами. Летом солнце жарило — до сорока градусов, но тут же мог пойти снег. Здесь во все времена людей было мало (один человек на пять квадратных километров), зверья куда больше — его отстреливали, и если охотник промахнулся — даже не догонял, лень. Но снова хочу напомнить: среди безбрежной вселенной, в черной бездне как же мало было всех нас — людей, птиц и зверей! Крохотная горстка, толпёнка копошащихся, теплых существ с разноцветными глазами, с клювами и без клювов, с яркокрасной кровью внутри…

Иногда человек задумывался и жалел своих братьев меньших. Самым редким животным и растениям, всему на земле, что может вскоре исчезнуть, посвящались КРАСНЫЕ КНИГИ. И лежали они в красных обложках на столах правительств. Но и в самих людях что-то менялось… Любовь, наивность, доброта, человечность… (см. тома ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО СЛОВАРЯ на буквы «Л», «Н», «Д», «Ч»…) — всё это вытеснялось механическим прогрессом, холодом спешки, восторгом наживы, железной тоской перелетов, жаждой испытать ядерное пламя на планете, что неким ученым (и вождям, конечно!) давало сладостное ощущение собственного величия…

Со времен Дарвина (был такой ученый) говорят про естественный отбор: это когда в жизни побеждает сильнейший. Но мне лично всегда хотелось, чтобы побеждали робкие (в любви), странные (в мыслях), неторопливые (в словах), те, в ком больше детства, у кого в глазах горит волшебный свет… Но коленчатые валы, кенотроны и фантастроны, тучи ламп и полупрозрачных печатных схем, но диоды, пентоды, чипы, уран, плутоний, камеры Вильсона, свинец, разбомбленный альфа-частицами стеарин, люминесцентные лампы, стальные станки выше горных хребтов, миллионы разъяренных машин с номерами, мотоциклы с номерами, березы с номерами, овцы с номерами — зеленой краской на боку… но диссертации, рубли, доллары, евро (вписано позже синими чернилами — Р.С.), сверток в обход очереди, одиноко умирающие отцы и матери, интеллигентский треп над могилами с цитатами из Мандельштама или Спинозы, а чаще — из Кибернетического словаря (г. Киев, 1975 г.), железные, золотые зубы, железные, золотые очки… но спешка урвать, оттолкнуть, посмеяться над доверчивым и честным… но грядущий XXI век, потом грядущий ХХII!.. и все больше металла, страха, бешенства потребления, дыма, черных туч, железных домов, городов, лесов, гор… но если так, пусть от нас останется хоть маленькая эта ОРАНЖЕВАЯ КОРОЧКА! (Значит, Хрустов намеревался так назвать свою летопись? — Р.С.)

Все-таки, простите, моя тетрадка — «Красная книга» моего поколения. Таких, как мы, больше не будет, честное-пречестное. Может быть, будут умнее, сильнее, зубастее… но мои товарищи — это были особенные люди…

(Приписано красным фломастером: БЕЗ КОММЕНТАРИЕВ)

НАДПИСИ НА СТЕНАХ КОМНАТЫ № 457 В ОБЩЕЖИТИИ УОС (Управления Основных Сооружений):

ЗДЕСЬ ЖИЛИ МЫ ИВАН МОРЯК САША ПОГРАНИЧНИК АЛЕХА С САХАЛИНА. 1975–1977

НЕ ЗАБУДУ ЛЕНУ НЕ ЗАБУДУ МАМУ

А ТЫ БЫЛ ДУРАК В МАМЕ? ЭТО ЗОЛОТОЙ ПРИИСК, И ЛЕНА ТАМ!

ОН ЭТУ ЛЕНУ И ИМЕЛ В ВИДУ. НЕ ЛЕНКУ ЖЕ БАРКОВУ.

ЗАТКНИСЬ!

ЗА СПРАВЕДЛИВОСТЬ БОРОТЬСЯ НАДО, ВЫ, ЩЕНКИ!

ДАЕШЬ, ЗИНТАТ!

ЭТО НЕ БАБА. ЗАЧЕМ ТУТ ЗАПЯТАЯ???? ДАЕШЬ ЗИНТАТ!

УЕХАЛА………………………… К.Т.

СЕГОДНЯ БЫЛО — 57°, 24 ДЕК.

ВЕСЕЛЕЙ ГЛЯДИ, БРАТВА!!!

Жил-был замечательный человек, которого звали Климов Иван Петрович. И жили-были, вместе с ним и Хрустовым в той самой комнате № 457 барачного общежития: Серега Никонов, Леха-пропеллер, который во время разговора всегда руками махал, и Боря Перепелкин.

(Вписано сбоку со стрелкой: Утконоса с нами уже не было — он устроился начальником штаба и получил КВАРТИРУ, нет, не в бараке! Там, где живут прочие начальнички-чайнички.)

Высокий Никонов был тогда очень худ, походил на птеродактиля, вставшего на задние ноги. Голос у него тонкий, и это его угнетало. Он старался изъясняться сипло, как Климов, он отчаянно завидовал Хрустову с его басом, но бас не подделать, и потому он пытался говорить хотя бы, как Климов.

Климов же, звеньевой первой бригады, был коренаст, лыс, а вернее, брил начисто лысоватую голову, она сверкала, как шар с голубыми пятнами вен, зато, как бы в противовес, на нижней части лица клубилась черная борода, как повисший рой черных пчел. В переносье сверкали маленькие очёчки с железными дужками, Иван Петрович их снимал, когда работал.

С чрезвычайно важным выражением лица он производил на незнакомых людей комическое впечатление: надеть на него костюм с золотыми позументами — и нате вам швейцар в ресторане. Он и двигался важно, речь была негромкая, но слегка бранчливая, хотя, видит Бог, именно он подобрал на улице серенького котенка и принес в комнату, и кормил разведенной сгущенкой, пока тот не вырос в нежную кошечку со сверкающими синими глазами.

Это был тот самый Климов, которого покарает в небрежной беглости своей тяжелая десница Васильева за учиненную драку. Опытнейший плотник-бетонщик, а еще и монтажник, сварщик, стропальщик, водолаз… всего, кажется, двенадцать профессий имел этот человек. В паспорте у него было написано под строчкой: «На основании каких документов выдан» Справка № 452176… — значит, Климов провел некоторое время за колючей проволокой.

Уважаемые луняне и марсиане! Колючей проволокой обносились участки в тайге, чтобы провинившиеся люди, боясь поцарапать кожу, сидели на месте.

Иван Петрович, выйдя из зоны, трудился на Севере, затем на КАМАЗе, а затем и на Дальнем востоке, мог рассказать, чем отличается енисейская мошка от мошки на реке Лена, снежный комар от летнего, тоска в Решотах от безнадёги на Колыме, но как раз об этом он не любил распространяться, угрюмо стыдился наколок на груди и кистях, искренне хотел понравиться начальству (но не унижаясь!), рук на стройке не жалел, хвалил власть (впрочем, не местную, потому что не льстец, а — высшую, всенародную!), он был ро’дя, то есть «завязал», и не смотря на это, как мы увидим, прошлое не давало ему жить — люди всегда помнили о его прошлом…

Когда Хрустов поздно вечером прибрел с вокзала, Климов, уже побрив красные щеки, готовился идти на танцы в клуб-барак. Серега, моргая белесыми ресницами, также оделся, чтобы сопровождать его, а Леха-пропеллер остался дома, перестал, наконец, суетиться, махать руками — спокойно лежал, читая учебник.

Уважаемые сириусане! Учебниками назывались книги, в которых собраны умные мысли и примеры, подтверждающие эти умные мысли. Если же в примерах встречались ошибки, в конце книги помещался список опечаток. Об ошибках как раз и зашла речь в комнате № 457…

— Дядь Вань, — спрашивал звонким голосом Никонов, — а вот бывало, ага… чтобы забирали — да не того?

— Нет, — отвечал Климов, зная, что бывало. — Если залетел — ты и виноват.

— А бывало… чтобы освобождали не того? — не унимался Серега..

— Это бывало… — оживился было Климов, но все-таки упрямо нахмурил мясистый лоб. — Но редко. Справедливость — она е-есть, е-есть.

— Научи фене, — просил в сотый раз Серега, обматывая шарфом шею.

— Нет, — твердил Иван Петрович. — Это все гадость. Я из тебя должен культурного человека воспитать. Вон, журнал «Смену» читай…

Странно звучали эти слова в устах человека с подобной внешностью и такой биографией, но старший товарищ не лгал — ему действительно было противно вспоминать феню, блатные песни. Однако Серега, как и другие парни, не совсем верил ему — подмигивал, канючил:

— Ну уж! Как по фене деньги?

— Рыжики, — раздраженно крикнул из-под одеяла Хрустов.

— Рыжики — это золотые штучки-дрючки, — поправил мягко старик. — Вот, ёлки, «романтику» хотят!.. Зачем? — Он удивленно смотрел на Серегу Никонова, белобрысого верзилу, который поехал стоить ГЭС, не доучившись в школе, — бросил, дурачок, десятый класс из-за неразделенной любви. — Ну, всё, — прорычал Климов, хотя все в комнате № 457 в подобных случаях говорили: «Кранты» — им казалось: дяде Ване это все же приятно. — Хватит болтать. Сходим, глянем и спать. Утром на работу, вон Левка — уже, как тигр, храпит…

— Я нарочно, из презрения к танцам, — отозвался, дрожа от холода, Хрустов. Сказать, чтобы на него, поверх одеяльца, бросили его тулупчик, постеснялся…

…Утром на скрипучем, валком автобусе они съехали вниз, в котлован, еще не светало. Но Климову сразу показали возле штаба, вагончика с красным флагом: на доске приказов — его фамилия. «Лишить Климова И.П. тринадцатой зарплаты… премии… за драку в рабочее время… Нач. штаба В.Туровский».

Климов зажег спичку — перечитал при спичке. Картинно поскреб пятерней бороду. «За что?!» Он зажег еще одну спичку.

— Не смей! — к нему подскочил комсорг Володя Маланин, мальчик с малиновым обмороженым носом и белесыми усиками. — Документ поджечь хочешь?

— Плохо видать, вот и свечу… — обиженно пробурчал Климов. — Всё вы не так понимаете. — Отвернулся, сжал стертые зубы. Не первый раз на него сваливают чужую вину. Вдруг ему захотелось взять да уехать отсюда, свалиться где-нибудь в вагоне среди подобных ему горемык. — Ну, не бил я Ваську Черепкова!..

Маланин заулыбался, понимающе подмигнул, дружески хлопнул по плечу старого человека и, очевидно, стараясь быть ближе, понятней Климову, проговорил на киношном воровском жаргоне:

— Хорэ. Об этом потрекаешь на собрании. — И пояснил. — Днем, во время взрыва, собрание будет в кафе. — Он долго тянул паузу, разглядывая ноготь пальца, — привычка комсомольского оратора приковывать внимание. — Дядь Вань, смотри — надо быть, уважь.

Иван Петрович мрачно кивнул и пошел прочь. Не бил он Ваську-вампира. Как было дело? Три дня назад его звено работало в ночную смену. Мела метель. И вот куда-то подевались БЕЛАЗы — нет бетона. Простояв без работы часа полтора, парни один за другим вылезли на ветер из брезентовой коробки блока, смотрели в темноту, в фиолетовую замять, держась за железные поручни лестниц. Вдали мигали какие-то огни, то ли машины буксуют, то ли сломался Бетонный завод и грузовики с горящими фарами там стоят, ждут.

Корчась от холода, приседая, закрывая уши, рабочие снова спустились в блок — в свой гигантский шатер, три метра в высоту, двадцать пять в длину, пятнадцать в ширину. Здесь тепло, тёмнокрасными спиральками светятся калориферы в сумраке. Бетон под ногами давно зачищен, без пятен воды или масла, растяжки наварены, можно начинать… но нет бетона. Если машины по дороге застряли, бетон у них схватится и пропадет.

Климов хмуро курил и гонял время от времени наверх парней. Те, как суслики, выскакивали на деревянную крышу, смотрели во тьму. Только метель, только вой в ущелье 3интата…

Наконец, послышался рык БЕЛАЗа — стукнула внизу дверца кабинки, раздался крик шофера Толика Ворогова:

— Эй!.. Эгей!..

Парни Климова обрадовались, машинист крана шевельнул было бадьей, но Толя вопил, размахивал руками:

— Да пустой я! Пустой! — Он быстро, как циркач, взбежал по вертикальной лестнице к бетонщикам. Запаленно дыша, с трудом объяснил. — Там пробка, гадский рот! Перерыли ж котлован… сегодня здесь доро… завтра там… обледенело, буксуем… колеса горят.

— Ты ж сбегал один рейс, — удивился Никонов.

— Васька-вампир проволок на тракторе, — зло бросил Толик.

Климов первый раз слышал про Ваську-вампира, буркнул:

— Ну и молодец.

— Да за трояк, за бутылку! — Толик длинно выругался. — Я его послал, а он меня… больше не хочет протаскивать!

— Это нонсенс! — рявкнул Хрустов.

— Да морду ему набить! — замахал руками Леха-пропеллер. — Он уже здесь объявился?! Он же возле мраморного поселка ошивался!

Климов слушал и хмуро молчал.

— Каждую весну-осень, как грязь непролазная, караулит шоферов… — ябедничал Толик Ворогов бывшему зэку, словно бы надеясь, что Иван Петрович пойдет сейчас и прибьет Ваську. — Помога-ает!.. А что? Ну, потеряю я трешку… зато он меня вытащит, шкура, и план я сделаю. Вот и даем калым…

Климов закурил на ветру и продолжал молчать. Нельзя ему встревать во всякие драки. Серега Никонов завопил:

— Темную ему устроим!.. Вперед, ага!

Парни посыпались вниз, к машине. Старик помедлил и тоже сошел за ними: надо будет приглядеть за парнями. Толик попинал в колеса и продолжал жаловаться, видя, что Климов не понимает, какая позорная личность для всех шоферов и трактористов Ю.С.Г. этот самый Васька Черепков.

— Он не всех за деньги-то… Кого и бесплатно. Черную «Волгу», например, номер с двумя нулями. Где начальство едет или корреспонденты. О нем в газете написали! Мол, ночью… в нерабочее время… увидел — непогода… вспомнил о шоферах, выехал по велению сердца на самый трудный участок дороги — в Черный лог…

Леха-пропеллер подсказал:

— Статья называлась «Бессонница комсомольца».

— Да какой он комсомолец, ага? — обиделся Серега Никонов. — У нас в деревне ему бы… пряслом по башке! Темную ему!

— «Темную»?.. — с сомнением повторил Толик. Но видно было, что мысль ему нравится. — Как раз темную… потому как парень вонючий, напишет на нас всех заявление. Его знают начальники. — И вдруг с обидой в голосе добавил. — А про меня в газете не было. А я, когда Зинтат перекрывали, плечо ушиб… а о нем…

— О многих не пишут, — пробасил Хрустов. — Мы отвлеклись от темы. Я думаю не темную надо, а глядя в его бесстыжие глаза.

Все посмотрели на звеньевого. Иван Петрович согласился:

— Да, Лев прав. Надо поговорить, по-мужски. Но без «фонарей».

Парни радостно, со всех сторон, попрыгали в кузов. Климов тоже забрался, но с трудом, на железную верхотуру. БЕЛАЗ запрыгал по колдобинам, он рокотал, пробивая сугробы, и слышно было, как Толик Ворогов кричит в крохотной, как скворечник, кабинке:

— Смерть Ваське-вампиру!..

Уважаемые марсиане и сириусане, вампирами прежде назывались (в сказках, в легендах) некие твари, сосущие по ночам у людей кровь. Ваську так окрестили, видимо, из-за его вымогательства…

Трактор они увидели издалека. Климов и его люди соскочили на снег и, раскинув руки, пошли навстречу фарам. Фары мигнули и пригасили свет. Из кабинки выскочил перепутанный невысокий парнишка в дохе, глаза вытаращены, над губой усы, как третья бровь.

— Вы че? С ума? Пьяные?..

— Это ты — Василий Черепков? — негромко спросил Климов.

Парни обошли тракториста сзади и накинулись на него. Хрустов бросил ему на голову свою рабочую ватную фуфайку, парня повалили и принялись мутузить.

— Да погодите вы, — остановил Климов. — Дайте поглядеть в его шнифты поганые. Карие они, синие. — И прорычал раздраженно. — Я что сказал?! Лежачего не бьют.

— Лежачего не бьют, — запищал возле ног тракторист. — Лежачего не бьют! Фашисты!

— Что?! Вот тебе за фашиста! — ткнул его сапогом в бок Хрустов, поднял и надел свою фуфайку. — За наши трешки, гад! За нашу плотину! За наше будущее, омраченное такими вот типами… И в землю, в землю смотри — убьем!..

Васька-вампир молча уткнулся в снег. Иван Петрович медлил, раздумывая, что бы такое воспитательное сказать. Его самого всю жизнь воспитывали, а тут был человек явно хуже.

— Нехорошо, — буркнул, наконец, Климов. — Вставай. Еще простудишься.

И Никонов закричал:

— Тебе сказали?! Не изображай убитого! Канай по холодку!..

— Да, — кивнул Климов. — Ты, Вася, беги домой, если не хочешь больше неприятностей. А ты, Серега, садись на трактор. А я позвоню дорожникам. Беспорядок, не следят за дорогой.

Дальше было так. Серега Никонов на тракторе перетаскивал машины с бетоном через обледенелую низину. Климов же побрел по стройке наугад в поисках телефона. И попал на огонек — в Стройлаборатории над электроплиткой сидели и грелись две девушки. Вокруг них стояли всякие станки со штурвальчиками на винтах, с зажатыми или взятыми на растяг кусками арматуры. Девушки улыбнулись, разглядывая бородатого незнакомца.

Климов всегда смущался, когда его внимательно разглядывали. Он затоптался, отворачиваясь, бегая по себе глазами: застегнуто ли все, не вымазался ли где. От своей заминки смутился еще больше и снял шапку, обнажив лысину.

— Ой, дядечка! — воскликнула рыженькая, помоложе, и засмеялась. — Ты откуда такой умный — лоб до спины?

Климов, хмуро бормоча, показал на телефон, и девушки разрешили позвонить. Он попросил штаб, на проводе оказался Туровский.

— Тут такое неудовольствие. Машины буксуют в логу, к нашему блоку не подъехать. Надо что-то делать, товарищ начальник. Час простоя — пять тыщ.

— А вы что там делаете?! Климов?! — закричала трубка. — Сидите на месте и ждите.

— Пош-шел ты… Виссарионович… — буркнул Иван Петрович и повесил трубку. И пояснил девушкам. — На Валеру напоролся. Важный стал, орет, как радио. Тут, понимаешь, Васька-вампир… а он…

— Точно, — рыженькая кивнула на свою круглолицую, чернявую подругу с косой на плече — та растерянно улыбалась и молчала. — Друг Ани.

— Перестань! — сверкнула цыганскими глазищами Аня.

— Ну и что?! — засопел от гнева Климов. — Если начальник, так слово нельзя сказать? Если в моей жизни были пятна, я должен козликом петь? Извините! — Грозя пальцем, он отходил к двери. — Уж какой есть! Порядок люблю. Я за настоящую советскую власть. (Поверьте, он так говорил! — Л.Х.)

Грустная подруга Туровского остановила Климова:

— Да что вы? Успокойтесь. Я же вам ничего не сказала.

А рыженькая спросила:

— Чаю хочешь? Замерз, небось? А, дядечка?

Иван Петрович, недоверчиво улыбаясь, снова снял шапку. И снова рыженькая залилась смехом. Но не мог он сейчас тут распивать чаи — парни работают, только и уходить было жалко — первый раз к нему на стройке так по-доброму отнеслись незнакомые молодые женщины. Пока размышлял, идти или оставаться, пока дул в темные замерзшие кулаки, дверь распахнулась — и в лабораторию вошло большое белое облако пара. И в его середине мелькнула женщина в белой же шубке, нарядная, с чемоданом.

Климов посторонился — женщина со смехом бросила под ноги чемодан, тот раскрылся и на пол высыпались со звоном какие-то флакончики. Женщина отчаянно крикнула:

— Вот их подарки! Всё! Уезжаю!.. — Она метнулась мимо незнакомого мужчины к рыженькой, обняла ее, заплакала. Подруга начальника штаба отчужденно застыла. Климов подумал: «Не вовремя я тут…» и закрыл за собою дверь, оббитую тряпичным драньем.

Рядом с бараком лаборатории в сумерках светило фарами такси, тихо журчал двигатель и сменялись цифры на таксометре. Точно, такси! Странно было видеть здесь, на краю котлована, среди развороченной земли и башенных кранов, это хрупкое жестяное создание, «Волгу», — она напомнила о далекой, чужой, праздной жизни. Иван Петрович прикурил у шофера, тот спросил:

— Скоро она? На самолет опоздает… все ж сотня километров!

Климов пожал плечами и поспешил к своим, привычно перешагивая шланги, шипящие паром и брызжущие водой, обходя горы арматуры. Закоченел, пока добрался. Внутри блока было жарко, парни возились, как в преисподней, принимая сверху, из бадьи, бетон и растаскивая его вибраторами, уминая сапогами. Рядом мелькнуло весело оскаленное лицо Сереги Никонова с прыгающей на нижней губе зажженной сигареткой.

— Оставил трактор включенным — Васька вернется, не бросит же «коня»!

Иван Петрович молча поработал вместе со всеми, а через часа два снова потащился к черту на кулички — к лаборатории, по обжигающему ветру. Зачем? Сам не знал. Его догнал Серега, что-то спросил — не расслышав, Климов взял и Серегу. Пусть. А то одному неудобно, хотя эта рыженькая вмиг и серьезно запала в душу. Со скуки с мужчинами так не разговаривают. Весело она сказала: «Лоб до спины»… явно деревенская, родная душа… Может, не прогонит, побеседует.

Когда подошли к бараку, такси уже не было. Климов оттянул дверь — над плиткой сидела одна рыженькая. Увидев Ивана Петровича, утерла рукой глаза. Флакончики блестели уже на столе. Видно, что-то из них пролилось — в воздухе приторно пахло сладкой эссенцией.

— Чаю хотите? — Девушка поставила чайник на плиту. — Олька уехала, насовсем. Вот она, дядечка… наша доля. Садитесь, гости, чё стоите.

Парни сели.

— Разрешишь покурить? — спросил Климов.

— Господи, какой культурный! — удивилась девушка. — Дай и мне, дядечка!.. А тебе нельзя! — Она ударила по руке Серегу. — Сосунок! Ну? Кому сказано?

Никонов покраснел и заерзал на стуле, сплетая и расплетая длинные ноги. Климов исподлобья глянул на него — и Серега вышел из лаборатории, буркнув на ходу:

— Надо наших поискать… там шпилек не привезли и гаек…

Девчонка была точно рыженькая, этакий чертенок, хоть и маленькая, много места занимала — ходит вокруг, нагнулась (прибрала валявшуюся бумажку), вертит в руке спички, зажгла, погасила — и все заглядывает в глаза лысому Климову, как в печь заглядывают. Тот вдруг и брякнул, сам не понимая, как это вышло у него:

— Бойкая ты. Мне бы подошла, как… законная жена.

Девушка ойкнула, расхохоталась и принялась уже не ходить — бегать по комнате, среди станков с щипцами и прочими захватами, кривляясь, изображая ломоту в теле:

— Ой, радикулит меня разбил! Ой, старенькая я!.. Ой, ой, сидеть не могу… теперь встать не могу…

Климов вертел головой, взявшись корявыми пальцами за густую бороду, смущенно-угрюмо смотрел на девушку. Терять было нечего.

— Меня боишься? Меня зовут Ваня Климов. На моих ушах нет медной сережки, как у пирата. Зато наколок много, моя бабушка говорила: за что тебя, Ванька, девки любят — есть на что посмотреть. Но нынче этих картинок — у любого бича. Я даже полную копию видел — «Запорожцы пишут письмо султану»… Тебя как зовут, красавица?

— Нина… Нина меня зовут… — умирала она от смеха, став красной, как морковка. — Ты это брось, не надо! Попьешь чаю — и беги! Мне еще работать… Ишь, враг! Враг и есть! — Она провела ладонью по зазвеневшим стекляшкам.

— Это че? Одеколон?

— Ну, Ольке надарили. Красивая же. Туровский этот… другие… она же травилась, дура. Из больницы сейчас. Пищевод хлорофосом сожгла. Вот — уехала.

«Видно, любила… — Климов всегда жалел женщин. — А эта-то… славная какая». Уходить не хотелось. Он важно нацепил мутные с мороза очки, и Нина снова покатилась со смеху. Он сидел напротив нее, отпивая маленькими глотками чай, глупея от умиления и первобытной радости.

Заглянул с улицы окоченевший Серега — Иван Петрович дал ему выпить флакон «Оригана» и сам ради забавы сделал вид, что засосал какие-то иностранные духи, изображая бывалого перед Ниной. Нина смеялась до изнеможения:

— Неужто не умрете?

— А «Красную Москву» можно? — спрашивал, стуча зубами, Серега.

— Не, «Красную Москву» тебе рано, — ворчал Климов, складывая в карман с веселого согласия Нины флакончики — позабавить ночную смену. — И хва, хва — молодой еще. А то будет потом, как у меня, весь ливер болеть, верно, Нин?

Друзья-строители допили всем звеном под утро эти сладкие и приторные жидкости. И вот беда: то ли потом кто проговорился, то ли кто подглядел, но через сутки, как раз утром описываемого дня, Климов услышал, что его смена пьянствовала всю ночь и на этой почве избила Ваську Черепкова. Будто Васька-вампир даже подтвердил, что от них пахло…

— Чем пахло? — рычал Хрустов. — Он ведь скажет «водкой», и станет ясно, что лжет! Но, с другой стороны, сказать «одеколоном» — нонсенс!

И сегодня, после разговора с комсоргом Маланиным, Климов шел по стройке и тосковал от несправедливости.

«Как же так? Что ни случись — козел отпущения». Климов понимал: Туровский, а за ним и Васильев не долго думали, выбирая человека для наказания. Во-первых — звеньевой, а во-вторых — бывший заключенный…

Он поработал до обеда, плохо видя перед собой. Затягивал гайки блока, ключ сорвался и раскровенил ему палец. И в эту минуту в морозной мгле котлована, на синем свету солнца заговорили репродукторы:

— Всем, всем!.. Покинуть котлован. Взрыв назначен на четырнадцать часов, всем покинуть котлован.

Какой взрыв — поясняю, уважаемые марсиане и сириусане. Машины и бульдозеры, гусеничные экскаваторы и прочие железные крабы, которые могли двигаться, срочно выползали вон из низины. Люди уходили. Выстроившись в цепочки, как муравьи, облепив железные лестницы на бетонных небоскребах плотины, спускались вниз, шли, а кто и бежал по доскам, до деревянным щитам, по трубам… их ждал обед в кафе «Витязь» и кафе «Таймень». Кстати, собрание комсомольцев УОС назначили, как всегда, в «Таймене».

Климов притащился туда, шкрябая бороду багровой от мороза и крови пятерней, морщился и вспоминал конституцию СССР, статьи уголовного кодекса: надо же как-то защищаться. «Еще, не дай бог, Нина явится… хотя вряд ли. Наверно, уж забыла. Другой посмешит — с другим посмеется. Кровь веселая, зубы белые». Но сам-то Иван Петрович никак уже не мог погасить в памяти эту рыжую девчонку и рядом с ней — оранжевое пятно электроплитки, на три четверти закрытое чайником. «Затмение солнца! — сказала Нина. — На три четверти». Она пальчики грела у этой оранжевой скобки…

В кафе набилось много народу — своего и чужого, с бетонного завода, каски не снимали — вешать некуда. Пили компот, ели хлеб, смотрели на часы.

Туровский сидел за крайним столиком, мрачный скуластый вожденок с утиным носом, в руке темнокрасная папочка. Климов усмехнулся: «Сегодня что-то очень уж хмур. Болеет?»

Радом с начальником штаба суетился столичный паренек в новом, желтом романовском полушубке, с фотоаппаратом, он безостановочно болтал, погладывая на потолок, как бы боясь за его прочность:

— А досюда не долетают? А зачем взрыв? Освобождают дно котлована под бетонные работы? По’нято! По’нято! — Он что-то записывал и провожал туманным взглядом официантку Люду. — О-о-о! Теперь я понимаю, почему на стройке такие здоровые парни! Взрывы часто, деваться некуда, все идут в кафе… хоть посмотреть на юных дам. Дефицит! Понято! — Он щелкнул фотоаппаратом. — А за пустым столиком сидеть неловко… вот и берут — первое, второе, и снова — первое, второе… Девушка! улыбнитесь!

Люда, чернобровая украинка, улыбнулась ему и ушла. Иван Петрович угрюмо опустился на стул с отломанной спинкой. Володя Маланин поднял руку:

— Товарищи, начинаем? — и выждал паузу, разглядывая палец. — Вчера… то-есть, позавчера… неважно… ночная смена Климова напилась и избила комсомольца Васю-вамп… Черепкова. Какое будет мнение?

— За дело ему! — послышались голоса. — Гнать Ваську-вампира!

— Так нельзя, товарищи… это самосуд! Если виноват — давайте судить.

— Поймай рыбу в воде. Попробуй.

Володя Маланин слегка растерялся, обернулся к Туровскому. Тот молчал.

— А где пострадавший? — сипло спросил Климов.

— А зачем он вам? — неприязненно осведомился Туровский и бросил взгляд на часы. Если бы не ожидание взрыва, он бы не терял здесь время на пререкательства. В поселке намечен большой митинг, и Валерий собирался ехать туда, агитировать молодежь идти на стройку. — Все ясно, как ладонь.

— Я не бил, — тихо сказал Климов и снял каску вместе с шапкой со сверкнувшей бритой башки. — Даже наоборот. Есть свидетели.

Валерий привычной своей гримасой подтянул губы к кончику носа, усмехнулся.

— Чуть что — свидетели. Опыт у вас большой, понимаю.

«Опять!» Иван Петрович, сдерживаясь, сощурил глаза.

— Да вы че?! — выскочил Серега Никонов. — Дядь Ваня только смотрел… а Ваську один раз стукнули в плечо мы. Просили, чтобы в глаза поглядел. А он даже отговаривал, постойте, говорил. Вон, Хрустова спросите.

Во время объяснения Сереги вокруг смеялись. А уж упоминание фамилии Хрустова добавило масла в огонь.

— Хрустов расскажет!

— И расскажу! — рявкнул басом Хрустов. — Вот пусть Васька скажет, чем от нас пахло… говорит, пьяные? Вот пусть скажет.

— Помолчи, — оборвал его Климов. — Но в чем прав Левка — мы просим очной ставки. Я никогда не обманываю. В детстве только бабушку свою обманул… когда сливки с молока пальцем собрал и съел… сказал, что кошка. А она говорит: у кошки — когти… сразу видно…

Молодые рабочие вокруг развеселились, как в цирке, сумрачный вид Климова их, наверное, убеждал в том, что он-то и бил, а просьба об очной ставке говорит лишь о том, что Климов бывал и не в таких передрягах.

— Хорошо, — неожиданно согласился комсорг, — мы устроим вам с Васей…

— А вот это ни к чему! — резко вмешался Туровский. — Он не твой комсомолец, не УОС-овский, он из СМУ-2. Это мы, — он подчеркнул интонацией, — мы им займемся, если виноват. Сейчас речь о том, что Климов организовал одеколонную пьянку… («Знает?!» — ахнул Иван Петрович, а его рабочие напряглись) а там и до драки недалеко. А про комсомольца Черепкова газета писала! Про вас же она не писала, Климов!

Иван Петрович медленно поднялся, надел очки и посмотрел на Туровского. Кто-то рядом хихикнул: видимо, потешно выглядел бородач в эту минуту.

— Не знаете, а клеите… — укоризненно сказал Климов. — Я за порядок, за перевыполнение, за социалистическое соревнование… Ведь как было дело. Толик Ворогов приехал и жалуется…

Климов спокойно рассказал. Ему дали дорассказать. Валерий странно усмехнулся.

— Проверим. Где тут Ворогов? — Из толпы вышел Ворогов. — Ну-ка, честно, Толян. Бил Климов?

Иван Петрович глазам своим не верил — бледный, растерянный Ворогов топтался перед начальником штаба, хлопая себя по заднице каской на резинке, кивал, что-то бормотал и все отворачивался, отворачивался от Климова.

— Толя, ты ж рядом стоял! — взмолился Иван Петрович. — Понятно. Если в паспорте цифра… можно на меня валить? Понятно. Ладно, валите. Чего там.

— Ну, ладно так ладно, — равнодушно заключил начальник штаба. — Другим будет неповадно. Бросить рабочий пост… Знаю, знаю, что не было бетона. Ну и что? Есть штаб. Есть звенья. Кстати, звеньевым вы больше, конечно, не работаете… Маланин, проинформируй, как там на Арабском Востоке…

Маланин полминуты подержал перед глазами палец (пока утихнет шум в кафе) и начал рассказывать про Израиль и Египет, а Климов, как оплеванный, продолжал стоять. «Сесть или уйти? Это всё? Они даже не захотели узнать правду? Ну, не сволочи ли?! Фофаны и лярвы!»

Задевая столики со стаканами, он зашагал прочь и, оказавшись вдали от кафе, на ярком свету солнца остановился закурить.

— Куда?! Зашибет камнями! — крикнул кто-то вслед. — Дядь Вань!

Обернувшись и ощерясь, Климов ответил отборным матом, каким давно не ругался. Вдали громыхнул взрыв, прошелестели в воздухе осколки, простучали дробью по крыше вагончиков. Дверь кафе распахнулась, веселая толпа вырвалась наружу и, отталкивая старика с дороги, потекла снова к рабочим местам — вверх по железным лестницам, по деревянной опалубке, по винтообразным запутанным дорогам котлована, где со всех сторон бьют ледяные фонтаны процеживающейся через камень воды, сверкают фиолетовые звезды электросварки, клубится черный дым солярки…

Иван Петрович брел к котловану позади всех. «Ну, что делать? Может, и отсюда уехать? Забрать Серегу — и укатить? Надо из мальчонки сделать человека. Побывали в Саянах — теперь посмотрим Восток. Там, говорят, Зейскую ГЭС пускают. Чем хуже?» Но Климов уже устал от «пятъсот-веселых» старых поездов, от дешевых гостиниц, где по двенадцать человек в номере, и того гляди, украдут последние копейки, от тусклого света вокзальных буфетов, ему хотелось нормальной жизни с дружбой и с книгами, с постоянной работой и своей дверью. Только трудно дается такая жизнь. Даже Нина, такая милая, смешная, — настучала, что одеколон у нее прихватил?

Неужто век расплачиваться за давние грехи? Ну, было, было — хулиганский угар, вино и карты, драки и бабы без имен, тоска и погоня. Была колония… А Климов столько мог бы сделать на этой новой стройке.

И вдруг снова увидел Туровского. В меховой курточке, в красной каске, с красной папочкой, он торопится, конечно, в штаб, к своим телефонам. За ним семенит в тяжелом полушубке фотокорреспондент, перематывая на ходу пленку в аппарате. Климов окликнул:

— Валерий Ильич!

— Что? — Туровский живо обернулся, но лицо его тут же стало скучающим. — Ну?

Иван Петрович о многом хотел сказать, но вырвалось одно, совсем нелепое:

— Разве этому нас учили классики?..

Туровский от неожиданности мелко засмеялся, зубы у него голубоватые, узкие. Удивленно посмотрел на бородатого, бедно одетого человека. И пошел, даже не удостоив ответом.

«За что так? — думал Климов, гладя дрожащей пятерней в кармане тяжеленный портсигар. — Ему некогда? Какие могут быть еще дела, если творится несправедливость? Статья конституции сто двадцать четвертая — неуважение к личности…»

Он вернулся к своим в блок, парни виновато заглядывали старику в глаза, но он, отвернувшись, надел щиток, занялся электросваркой. Ему казалось, что на огне электрода он сжигает сейчас всех чиновников вроде Туровского. Он жег, палил их в синем, розовом, зеленоватом, черном пламени, перед лицом плясала звезда в кулак величиной… «Думают, ничего не вижу в их делах. Торопятся. От праздника к празднику. Дорог хороших нет. Где уж тут взяться оборачиваемости машин. А еще Зинтат припугнул… Шевелиться бы надо, работать по-настоящему. Эх, давали бы бетон вовремя — я бы укладывал больше вашего Валевахи! Тоже мне, герой нашелся, все значки-знамена этому куркулю с огородом и коровой! Мало ли что — строил Светоград! Нечего прятаться за старые заслуги! Эх, где мои кореша?»

Друзья его рассеялись по огромной стране. Климов мечтал когда-нибудь собрать их всех, на какой-нибудь знаменитой стройке — хотя бы вот этой — и напоследок, на старости лет, показать класс работы. Шофера и слесари высшей квалификации, сварщики, плотники, бетонщики, они могли бы потрудиться всласть остатки дней и погреться тут на солнышке, в окружении добрых знакомых, а может быть, и своих детей. И чтобы с ними вежливо здоровалась милиция, а молодежь опасливо разглядывала страшные наколки на их плечах и руках, а на мочках ушей раскачивались бы золотые серьги, как у старых цыган. Впрочем, нет таких сережек, глупая выдумка. И никто не пригласит сюда друзей Климова, бывших заключенных. Пустая мечта. Никчемная надежда.

Доработав до конца смену, он вернулся в общежитие и долго лежал на койке, глядя в чернильное окно. По часам был еще день, но в Саянах темнеет быстро.

Серега Никонов с горя где-то глотнул хмельного и сел рядом тренькать на гитаре. Душу бередит он своим треньканием, но Климов сдерживается — ясно, что парнишка по-своему страдает за старшего друга.

— Ты не пей больше, — только и сказал Иван Петрович. — Плохо это. — А сам подумал: «Хорошо тебе. Сладко, когда пьян».

Часов в десять ночи его вдруг охватило беспокойство, он вскочил, оделся и выбежал на улицу. На попутном рабочем автобусе снова съехал в котлован, пешком дошел до барака Стройлаборатории. Не может быть, чтобы Нина рассказала. Долго курил у входа, наконец, решился — заглянул в дверь. Но там находились две вовсе незнакомые девушки, другие. Не было Нины, не было и той, черноглазой подруги Туровского. Сменились? Спросить? Да и помнит ли его рыженькая?..

Лег спать голодным и несчастным, сердце болело — в нем словно горячий ручеек журчал. Иван Петрович спал эту ночь и не спал. Он мысленно разговаривал с Туровским, с министром энергетики, со всем человечеством. Так уж было принято, обиженные люди апеллировали к министру, а то и ко всему человечеству. Но при чем тут министр или само человечество? Есть Климов. И есть (Валера зачеркнуто, вписано — Утконос).

ОБЪЯВЛЕНИЯ, НАДПИСИ МЕЛОМ И ДЕГТЕМ НА ЗАБОРЕ ВОЗЛЕ ОБЩЕЖИТИЯ УОС:

Я ЛЮБЛЮ ТАНЮ. ЛЕША.

А Я ЛЮБЛЮ КАШУ. ТАНЯ.

ОРГАНИЗУЕТСЯ КРУЖОК ВОЛЬНОЙ БОРЬБЫ В ДК ПО СРЕДАМ, В 19.00. КРАСНОЩЕКОВ В.И.

МОЛНИЯ. НАЧАЛЬНИКУ ГИДРОМОНТАЖА АЛЕХИНУ. ПО ВАШЕЙ ВИНЕ СРЫВАЮТСЯ РАБОТЫ ПО УСТАНОВКЕ АРМАТУРЫ И ЗАКЛАДНЫХ КОНСТРУКЦИЙ НА ВЫХОДНОМ ОТВЕРСТИИ АВАРИЙНО-РЕМОНТНОГО ВОДОСБРОСА!!! 21 СЕНТЯБРЯ (Осталась с прошлой осени. — Л.Х.).

МОЛНИЯ. ЕЩЕ ОДИН РЕКОРД!!! ЗА ВЧЕРАШНИЕ СУТКИ В КОТЛОВАНЕ УЛОЖЕНО 2500 КУБОМЕТРОВ БЕТОНА! 30 ЯНВАРЯ. (Эта «молния» уже ближе к нашим дням — Л.Х.)

МОЛНИЯ. НАЧАЛЬНИКИ ГИДРОСПЕЦСТРОЯ И КРАНОВОГО УЧАСТКА, ГДЕ ВАШИ ГЛАЗА? СРОЧНО РАЗБЕРИТЕСЬ НА СЕКЦИИ 37!!! НЕ ПРОЕХАТЬ, НЕ ПРОЙТИ!

ЖУЙ.

МЫ ЗДЕСЬ ХОДИЛИ. В.И.К.К.С.

ДА ЗДРАВСТВУЕТ ХРУСТОВ!!!

МОЛНИЯ. СЕГОДНЯ В 12 ЧАСОВ ДНЯ В ВИРЕ МИТИНГ. СВОБОДНЫЕ ОТ РАБОТЫ, СОБРАТЬСЯ ВОЗЛЕ УПРАВЛЕНИЯ!

Расскажу подробнее про Туровского. Обещаю быть объективным. Был он скуласт, черноволос, с плоским низко посаженным носом, одевался в куртки и брюки с «молниями», всегда при галстуке, на ногах чаще всего не сапоги, а диковинные высокие ботинки с красной шнуровкой. В последнее время он редко бывал веселым — работа давила, и он мрачнел до черноты в лице, как цыган.

С недавней поры начальник оперативного штаба стройки, он мерз сутками в дощатом прокуренном домике с выцветшим флажком, под гигантским коленом крана, проносящего по небу трубы и арматуру. Рядом монтировали еще один кран чудовищной силы и высоты — КБГС-1000. Над штабом щелкали челюсти и локти механизмов, по дребезжащим двум окнам проносились острые тени. Валерий сидел за телефонами, которые то работали, то отказывали, над графиками, над сводным дневником стройки — сюда сходились все ниточки…

Конечно, было и куда выше начальство — Васильев, Титов, партком. Но здесь, в котловане (в Управлении Основных Сооружений — УОС) не будут же они каждый день и час выслушивать просьбы и давать указания, как из какой критической ситуации выйти, кого кем заменить и т. д. Обстановка менялась мгновенно, и «маленький серый кардинал», как прозвали Туровского, или как прозвал его в сердцах Хрустов — «серый карданный вал», с работой справлялся отменно, надо отдать ему должное.

Он действительно бывал, если упрется, непробиваем. Но не всегда справедлив. Гримасою притянув губы к кончику носа, словно собираясь чихнуть, он раздраженно выслушивал просьбы и обиды бригадиров, прорабов и комсоргов… но у него имелись свои любимцы, приятели, с которыми он строил Светоград, действующую знаменитую ГЭС на Енисее (в их числе шофер Толик Ворогов, который не поддержал на собрании Климова, мгновенно сообразив, что Валерий будет недоволен). Впрочем, бригаду Климова до драки он, конечно, выделял — еще бы, сам потрудился там почти год.

Начинал Валерий шофером, приехав в Сибирь с далекой Камы. Ходил летом на танцы в черных перчатках и черном свитере, спал — было такое — в цветах, на клумбе под окном своей любимой девушки. Не получилось с ней ничего… росла теперь в чужой семье его дочь Настя… Валерий женится чуть позже, на красавице Марине… окончит строительный институт… но всему свое время. А пока он счастлив до безумия — он начальник штаба стройки. Его бес толкает и далее вверх, словно со дна ботинок ему жгут кожу ног стельки из горчичников. Его всегда любили руководители — наверное, за печальную мудрую улыбку. Как пес или студент, все понимат!.. — хохотал, обнимая его в Светограде, сам знаменитый Брыкин, начальник тамошнего строительства, семипудовый, гневливый, по кличке Пол-Петра, с белой кисточкой, торчащей из бородавки слева возле рта. А здесь, на новой ГЭС, его полюбил Васильев.

Конечно же, полюбил. Иначе разве стал бы рассказывать ему о своей жене, по которой тоскует, о дочери.

— Папа, купи мне шобаку, — просила дочь Света, когда Альберт Алексеевич прилетал в Москву…

— Потом, — с улыбкой гладил ее по золотистй головке отец.

— Вше говорят «потом», а ты купи мне шобаку.

— Спи, — умоляюще просил Васильев. — Утром поговорим.

— Вше говорят «шпи, утром поговорим», а ты купи мне шобаку.

— Дочка, мне сегодня некогда.

— Вше говорят «мне шегодня некогда», а ты купи мне шобаку.

— Красавица, помолчишь ты или нет?!

— Вше говорят «крашавица, помолчишь ты или нет», а ты купи мне шобаку…

Туровский, помнится, спросил у Васильева:

— Купили?

Васильев развел руками: мол, что делать, пришлось… И спросил: не собирается ли Валерий жениться? И спрашивал про родителей, посочувствовал, узнав, что Валерий похоронил отца. И конечно, его любое слово было теперь для Валерия закон.

На следующий день после возвращения Васильева из Москвы Туровский в семь утра уже был в котловане — как мы знаем, повесил приказ насчет Климова и побежал к гидрологам. Они перевезли бурильную установку за плотину, на лед, и Валерий показал, где бурить.

Заскрипело, заныло сверло, уходя в многоцветную толщу спекшегося перед каменной преградой льда. На ледяном ветру Туровский простоял картинно часа два (хотя мог и не торчать здесь), курил, надрывно кашляя и пригибаясь — в позвоночнике отзывается, не дай Бог, простудился.

Когда над белыми горбами гор уже просветлело небо и на берегах погасили часть прожекторов, освещающих котлован, и прибыла на автобусах новая смена, и укатила в Виру ночная, гидрологи досверлили четвертую скважину — и результаты оказались совершенно непонятными.

Почти до самого дна перед девятым и десятым донными отверстиями плотины был лед! Слоеный, желтый, зелено-черный, кусками, но лед! Словно перед плотиной опрокинулась ледовая гора. Рабочий-бурильщик испуганно посмотрел в лицо Туровскому. Тот с максимально веселой гримасой буркнул:

— Ну-у, раз так, все в порядке!

Нельзя допустить, чтобы паника усилилась, чтобы добавились слухи. Валерий хлопнул рабочего по плечу:

— Бурим дальше! Перед восьмой и седьмой дыркой… — И подмигнул. — Я через полчаса подъеду. Никому ничего, понял? Нас ждут медали, понял?

Рабочий недоверчиво кивнул, улыбнулся и включил буровую установку, старый аппарат на треноге. Валерий изобразил чуть ли не лезгинку — прошелся, бросив руки в одну сторону, и побежал к штабу. Нужно срочно доложить Альберту Алексеевичу.

В штабе сидел, свалившийся как снег на голову, тот самый журналист из Москвы, Владик Успенский, легкомысленно сияющий, в жарком полушубке, с тремя или четырьмя аппаратами на ремешках и тяжеленной черной сумкой с объективами на боку. Владик курил сигарету и очень громко рассказывал о новом спектакле на Таганке.

— Р-раз — бегут… Р-раз — лежат! Р-раз — вскочили!.. И так три часа, опупеть можно! — Он увидел Туровского. — Валера, салют! — Вскочил, обнял по-свойски и, отойдя, принялся фотографировать. — Давай за столом! Ах, старичок! Сделаю такой кадр, для АПН!

— Погоди! — отмахнулся Валерий. — Тут дело.

— Понято! — Владик тут же сел, радостно глядя на Туровского. — А я был у вас в отделе кадров. Мне письмо показали, от школьниц… Класс! — Он протянул Валерию конверт.

Набирая номер прямой связи с Васильевым, Туровский глянул: девочки из Кемеровской области прочитали статью «Розовый город палаток», восхитились и решили ехать сюда. «Мы будем работать и учиться в вечерней школе. Мы не боимся трудностей…» Валерий бегло читал красивые строчки и одновременно видел грозную ледовую толщу перед плотиной, и кивал Владику, что-то продолжающему говорить. Как при нем известить Васильева? Попросить москвича выйти? Туровский, как любой тщеславный человек, робел перед журналистами. Да и телефон Васильева не отвечал.

«Кстати, этот легкомысленный москвич может нам сейчас помочь! Своими праздничными снимками успокоит людей. Пусть больше снимает веселых рабочих».

— Я рад, что ты приехал, — пробормотал Валерий. — Ходи, смотри. Фотографируй самых веселых, самых красивых… Соцреализм. Понял?

— Понято! — оживился Владик. Он, конечно, догадывался, что его прежним фотоочерком здесь, на Ю.С.Г., не слишком довольны. — А тебя можно? Улыбнись, а?

Туровский печально улыбнулся. Веселее он не умел.

— Сегодня взрыв в два часа, — напомнил дежурный Помешалов, отрываясь от телефонной трубки и бумажек. — Маланин хочет заодно по поводу Климова…

— Хорошо, — продолжал хмуриться Валерий. «Может быть, Помешалову шепнуть о результатах бурения? Чтобы он сбегал к Васильеву. Пусть неприятную весть он донесет. А Туровский на льду, так скажет».

— А это что? — блаженно улыбаясь, Владик показал на горсть флакончиков с духами, которые мерцали на подоконнике. Их выкинула Оля Снегирева два дня назад в Стройлаборатории и сюда принесли дежурные. — Французские?

— Нитроглицерин, — мрачно пошутил Валерий. И кивнул на фанерный шит за окном, косо прислоненный к стене. — Видишь, приходится закрываться, когда в котловане взрываем. Муторное дело — стекла вставлять на морозе…

Владик, помертвев лицом, надел каску и медленно, боком, вышел из штаба. Наконец-то. А то ведь раззвонит. Туровский подсел к Помешалову и негромко объяснил ситуацию.

— Работай, но чтобы больше никто не знал, я через час вернусь.

Он сам доложит Васильеву, так будет мужественней. Валерий выбежал из штаба и ему повезло — катил попутный рабочий автобус, Валерий поднял руку и вломился в гармошку двери. Он ехал в поселок, прикрыв глаза, делая вид, что дремлет — а сам мучительно думал сразу о десяти вещах. Почему перед плотиной лед до дна? Что же дальше будет? Вода наберется по самую гребенку — и перехлестнет на эту сторону?! Почему уехала Оля Снегирева, Олька Снегирек? Маленькая, тихая, краснощекая, похожая на девочку (а ей уже за двадцать, а может, и все двадцать пять…), ее все любили… Зачем пыталась отравиться? Из-за кого? Почему Васильев из Москвы вернулся непохожий сам на себя? Не желая разговаривать, пошел в ресторанчик при вокзале и долго там сидел среди всякого пьяного сброда, а коллеги напрасно ждали его дома. Что-то произошло в Москве, чего Валерий не знает? А может, здесь, на Ю.С.Г., положение куда более критическое, чем кажется ему, Валерию? Если денег не выделили и людей не пообещали…

Когда Туровский добрался до управления, день уже сверкал вовсю, на белом снегу лениво распластались рыжие псы и голубые тени от столбов.

В кабинете Васильева он застал обоих руководителей: начальник строительства и главный инженер сидели друг против друга за столом, на котором блестел алюминиевый глобус с крохотным спутником над ним — подарок космонавтов, в стороне шипел не выключенный селектор, в нем слышались далекие голоса.

— Куда пропал? — сердито спросил Альберт Алексеевич. Но, не дожидаясь ответа, решил закончить разговор с Александром Михайловичем — выдержка у него была. — И что наши доблестные солдаты?

Титов плаксиво сморщил доброе большое бульдожье лицо.

— Не хотят оставаться. Может быть, вечером проедем на вокзал, нажмем на долг.

— Долг — великое слово. — Васильев снова обернулся к Туровскому, который смиренно сел, опустив глазки, — начальник стройки, видимо, пытался угадать, какие новости тот принес из-за плотины. Или уже знал, если вдруг Помешалов позвонил? — Солдаты за два года службы устали от этого великого слова. Если митинг проводить, то днем, задолго до поезда.

Титов ухмыльнулся.

— А если, как вы… однажды?

Прошлой осенью, в несколько схожей ситуации, когда приехавшие солдаты не захотели оставаться на стройке, а люди были нужны катастрофически — впереди перекрытие Зинтата, Васильев задержал своей властью отправление поезда в Саракан. На пустыре перед вокзалом был организован митинг, выступили самые красивые девушки, фронтовики вышли с орденами, некоторые на костылях… И результат — половина демобилизованных воинов не покинула ГЭС. Правда, Васильеву досталось потом на бюро обкома за своеволие… «Можно бы, конечно, и сейчас, — подумал Валерий, переводя дыхание и наливая себе воды в стакан. — Договориться с железнодорожным начальством».

Но сегодня Васильев вел себя как-то непривычно вяло.

— Не знаю, — буркнул он Титову. — Предлагайте вы.

— А что? — явно встревожился Титов. — Незаконно?.. — Он долго сморкался в платок, тайком всматриваясь в замкнутое желтое лицо Васильева. — Вы… тоже, болеете? Как, кстати, Москва? Поздравляем орденом.

Васильев усмехнулся.

— Тоже стали, Александр Михайлович, телеграммами разговаривать? Я полагаюсь на вас, именно на ваш опыт. Вы ведь поможете мне? В эти… тяжелые… Ну, вы понимаете. — И бросил Туровскому. — Давай.

Валерий поднялся и четко, даже, пожалуй, ожесточенно доложил о результатах бурения.

— Я думаю, придется водолазов снарядить… посмотреть, где лед потоньше… чтобы понять механизм процесса.

Титов от страха выпучил глаза, он не думал, что ситуация настолько опасна.

— Александр Михайлович! — окликнул его Васильев. — Мы тут. Все будет хорошо. Идите к себе, там наверняка люди.

— Да-да… — пробормотал Титов и, кряхтя, как тяжело больной, ушел.

— Очень интересно. Спасибо, обрадовал! — усмехнулся Васильев. Он поднялся и стал ходить из угла в угол по кабинету. — И?

— К обеду еще пару дырок посмотрим. Водолазов запускать?

— А ты как скажешь? — Альберт Алексеевич остановился, сверху в упор глядя на него. — Давай сделаем, как ты скажешь!

— Зачем шутите?.. — Туровский обиделся. Он решил, что Васильев издевается над ним. Или действительно растерян? «Или я чего-то не знаю, не понимаю?» И Валерий трудно ответил. — Я думаю — н-нужно.

— А если оторвет человека… унесет течением под ледяную гору, под плотину? — Альберт Алексеевич приблизился совсем вплотную, и на Валерия дохнуло запахом кофе, кислого пота. — Что скажешь?

— Добровольцев надо. Я сам пойду. Судьба ГЭС решается.

Васильев помолчал и, подойдя к столу, глянул косо.

— Только не надо красиво: «я сам»… Что особенного? Затопим, погубим… Придут другие и достроят! Ну, ладно, извини. — Он положил руку на телефонную трубку.

— Расход воды? — неожиданно спросил начальник стройки.

— Как обычно зимой — триста кубов в секунду…

— Да-да. А уровень растет. — Васильев долго молчал. — Знаешь, Валерий. Смотрю в эту реченьку, как кролик в глаза удава. И думать ни о чем не могу. У тебя есть дома чай?

— Да, конечно, — обрадовался Валерий. Их дружба, судя по всему, устояла… — Индийский, принести?

— Вечером сам загляну… — пообещал Альберт Алексеевич.

Вот это да! Сам обещается навестить. Один раз он в гостях у Валерия был — на новоселье. Надо срочно позвонить девчонкам из Стройлаборатории, которым поручается встречать с цветами важных гостей из Москвы. Их в шутку зовут гейшами, а злые языки и подстилками, но это несправедливо — они всего лишь подают на стол и украшают общество улыбкой и молчанием.

— Стоп! — вспомнил Васильев. — Позови ко мне кого-нибудь из этих позорников-солдат. И помни — за митинг отвечаешь ты! — Васильев протянул руку и сжал руку Валерия очень больно, как клешней. — Утром был в котловане… не стал тебе мешать… Между прочим, почему кабель не убран? И что за идиот бетон вывалил прямо на дорогу? Почему в яме вода? Качайте! Ну, я на штабе дам вам дрозда! — И он раскрыл толстую папку с телефонограммами.

Туровский выбежал на улицу. «Он болен, болен, — крутилось в голове. — Творится что-то малопонятное, страшное. Нельзя его подводить».

Странное дело — а в штабе скромно сидел и поджидал его старик Титов.

— Ну, как? — Александр Михайлович кивнул на красный телефонный аппарат. — Дрожит голос-то?

Валерий напрягся, ничего не ответил. Но, чтобы лучше понять мысли главного инженера, кивнул. К его удивлению, здесь Титов вовсе не выглядел больным.

— А где же твоя гордость, Алик? — усмехнулся Титов. — Как тут летом распоряжался! Московская штучка! Номенклатура! А теперь попляшет, ага? Урок ему!.. Ты помнишь, Валера, говорил я ему осенью: пристегивайся к моей идее… подпишем акт о защите котлована от ледохода, подмахнем, как соавторы… Ежели что, будет у тебя, Альберт, прицепка к гидростроителям. Мол, тоже не лыком шит, не просто пешка, которую бросают с завода на колхозы… а что-то в ГЭСах чирикаю! Не захотел. Гордость человека подвела, — подмигнул Титов. — Гордость, Валера.

Туровский грустно вздохнул. Что верно, то верно — гордый Васильев.

— Думаете, снимут?

— Снимут — не снимут… А то, что он сматывает удочки, мне доподлинно известно, — Александр Михайлович приложил палец к губам, потом этим же пальцем перекрестился. — Один знающий человек сказал. Только не вверх теперь пойдет — вниз загремит. С таким настроением победители не возвращаются, — продолжал Титов, удобно устроясь на стуле, раскинув коленки, — на такой должности — и так раскиселиваться?! Запомни, самое большое месяц — и у нас будет новый начальник. Может, даже он сидит сейчас где-то здесь, — Титов с улыбкой посмотрел в упор на Валерия. — Что скажет комсомол?

— Партия прикажет — комсомол ответит «есть»… — печально улыбнулся Валерий.

— Опыта нашим людям не занимать. — Александр Михайлович, улыбаясь, перемотал шарф на горле.

Что правда, то правда, главный инженер проходил практику в Красноярке в знаменитом шестьдесят восьмом году, когда случилось невиданное половодье — и уже готовы были взорвать плотину, чтобы не случилось беды. Но люди одолели стихию. Титов был тогда заместителем Брыкина.

— Я и тебя там помню… — ощерился Титов. — Смотрю — шкет, а ловко ты рулил. Это ведь ты на «тещином языке» с бетоном перевернулся…

— Было, — с удивлением ответил Валерий. «Помнит!» — Но чтобы не быть уж совсем гадким себе, сказал. — Но жалко человека.

— А мне не жалко?! — Титов вновь смешно выпучил глаза и развел руками. — Я, может, больше всех его жалею! Тал-лантливый человек! Сидеть бы ему в министерстве. А не в Сибири колупаться. Здесь надо здоровье иметь, ременные нервы. Не для варягов Сибирь. Мой батя, помню, себе на завтрак тюрю с водкой готовил…

Но в эту минуту на столике длинно затрезвонил красный телефон (в трубку кричали по поводу нехватки деревянной опалубки), Титов, задумчиво перекосив лицо, поднялся.

— Мешать не буду. Не болей, Валерий Ильич.

Решив вопрос с опалубкой, Туровский соединился со Стройлабораторией и попросил Аню прибраться в его квартирке. Там чисто, но на всякий случай женский глаз не помешает. Дверь не заперта.

Вбежал Помешалов, он ездил к бурильщикам по их срочному вызову.

— Лед! Везде лед!!! Что будем делать? — прошептал парень.

Валерий, бросив трубку, улыбнулся со знающим видом:

— Решение уже найдено, — и вышел на ветер. Надо срочно уезжающих солдат отыскать.

Он торопливо шагал по поселку Вира, мимо промороженных сизых сосен и скрипучего белья на бечевках. Строится — вот уже третий год — Дворец культуры, кран поднимает в ящике из стальных полос кирпичи. Проехал, рыча и сотрясая окрестность, БЕЛАЗ, чья-то крохотная собачонка зашлась в испуганно-отчаянном лае, как приклеенная к месту, а когда БЕЛАЗ укатил — прыгнула в сторону и с визгом исчезла. Валерий подошел к дому, в котором живет Титов, и увидел возле распределительного зеленого шкафчика парня-связиста с наушником в руке. Видимо, исправляет телефонную линию. «А если попросить подключиться к телефону Титова, подслушать, о чем он говорит с людьми? Нет, — усовестил себя Валерий. — Нехорошо. Тоже мне — уотергейт».

В общежитии № 4, в коридоре первого этажа, у выхода, группа солдат в серозеленых ватных куртках сидела на рюкзаках, ждали автобуса до вокзала. Туровский спросил:

— Кто комсорг или староста? Давайте оба со мной, на минуту к начальнику стройки.

— А зачем? Все равно уедем, — был дерзкий ответ.

— Ну, хоть проститесь. Выскажете ему, что хотите.

Когда на попутном грузовике доехали до управления, в кабинете Васильева вновь сидел грузный и значительный Титов. Надо же! Опять здесь! Валерий глянул на часы — скоро взрыв, нужно проследить за эвакуацией. И на комсомольском собрании побывать. Он уже направился к двери, но Васильев жестом остановил его.

— Сказали, сразу дадут работу, — бубнил в свое оправдание высокий солдат. — Я — шофер, а тут в бетоне копайся…

— Машины будут через месяц, — проворчала Титов.

Второй солдат, грузин или армянин, комсорг, грустно смотрел под ноги.

— Говорили, общежития удобные… — сказал он. — Музыка, девушки встретят с букетами багульника…

— В роли девушки я никак не могу выступить, — усмехнулся Васильев. — А насчет багульника… тонны растут на скалах.

— Он красивый, — поддакнул Титов. — И от простуды хорош.

Высокий солдат угрюмо твердил:

— Документы отобрали, в список — и погнали.

Валерий не выдержал:

— Что вы мелете?! Как стоите? — воскликнул он. — Смирно! Наверное, первыми руку тянули — хотим на Южно-Саянскую ГЭС?! Вам пошли навстречу, демобилизовали раньше срока… Р-раньше ср-рока!!!

Титов хмыкнул:

— Вот напишем в часть…

— Пишите, — демонстративно вскинулся высокий солдат.

— Как ваши фамилии? — спросил Туровский. Солдаты молчали.

— Велик труд — узнаем, — подмигнул, вставая, Александр Михайлович. — Документы у вашего лейтенанта… Ишь, распустились! Нет, не та теперь армия.

— Товарищи солдаты, будет митинг, — мягко сказал Васильев. — Объявление видели? Потом, кто хочет, пусть уезжает. В ваших словах есть правда. Но не вся. Идите.

Солдаты вышли, оставшиеся в кабинете некоторое время молчали.

— Не надо их так просто отпускать, — пробурчал Титов. — Подумают, никакой у нас дисциплины.

Васильев пристально смотрел на Титова. Тот снова закашлялся, как если бы все-таки был очень болен. Машинально закашлялся и Туровский, и вдруг ему стыдно стало. Словно он через этот кашель в сговор вступил с Титовым. Валерий на секунду почувствовал себя автором какой-то жуткой двусмысленной пьесы, на которую идут, платя не копейками, а человеческими судьбами. «Что я натворил? А при чем тут я? Титов ведет себя так, как хочет вести. И не преувеличивай значение своего пребывания в штабе».

— Садитесь поближе, — кивнул Васильев Титову. — Надо решить с водолазами. А ты беги!

(Вырвана страница — Р.Х.)

…и едва успел на митинг. Васильев как раз в этот момент вызвал на трибуну высокого солдата и, сняв со своей руки часы, подарил ему, сказав в микрофон:

— На память о великом времени, которого вы лишились!

Туровский тоже выскочил на деревянный помост, сделал то же самое со своими электронными часиками — отдал какому-то рядовому. «Может, совесть замучит. Уедут, подумают — и вернутся? А то и сразу останутся».

Но после митинга остаться на ГЭС изъявили желание только двенадцать парней из двухсот. И то хорошо…

Жал крепкий морозец, стемнело, когда поезд уволок цепочку огней из Кантегира.

Валерий, торопясь, проехал на гребень плотины, на ледяной ветер, отпустил бурильщиков с верхнего бьефа (уже перед четырьмя донными отверстиями плотины обнаружился сплошной лед!..) и увидел — в стороне, метрах в сорока, плотники из бригады Валевахи водружают огромную брезентовую палатку на воткнутых в ледовые скважины шестах, электрики тянут кабель, волокут электрический калорифер… что это?!

На естественный вопрос Туровского один из парней бросил:

— Будут водолазов спускать, сейчас майну вырубим, здесь лед тонкий… метр.

Валерий не поленился, сходил посмотреть — буровики прошлись со своими сверлами по периметру, чтобы плотникам легче долбить полынью. Но как только представил Валерий, что в этот мороз в угрюмую таинственную воду на 30–40 метров будут опускать людей в скафандрах, ему страшно стало. Есть ли специалисты? Он не помнил. Конечно, Титов-то все знает.

Вернувшись в штаб, Туровский устроил надоевшего Владика Успенского в гостиницу и, не чуя ног от усталости, побрел по ночной Вире к себе домой. Ему недавно дали однокомнатную квартиру. «Может быть, Васильев уже у меня. Ничего, Анечка встретит прекрасно».

Аня — белокурая девица, с милой улыбкой, обычно в джинсовом брючном костюме, обтягивающим крепкое тело.

Валерий толкнул дверь — она как раз несла к столу электросамовар. Увидев Туровского, едва не споткнулась.

— Ой, привет! — Аня говорила нараспев, как маленькая девочка. Глазки мигают, синие, как фиалки. Волосы зачесаны гладко и собраны в косу-крендель на затылке.

— Никто не приходил? Я жду Васильева.

— Да? Странно, человек точный.

«Ах, у него же нет часов». Валерий снял куртку, стянул с шеи галстук и надел черный старый полушубок.

— Холод собачий! Волчий!

— А у тебя, кстати, тепло. Водку будете пить? — Аня ушла на кухню и принесла брусники в деревянной плошке. — Прямо как горох. Девочки послали.

Голодный Валерий взял в ладонь мерзлую, твердую ягоду, высыпал в рот. Зубы заныли, во лбу стиснуло.

— Железный человек, — невнятно бормотал Валерий, корчась от наслаждения и озноба. — Сегодня не узнаю его. Грустный ходит, нос повесил, как гусь больной.

— Может, и заболел.

— Н-ну! — Валерий не стал даже объяснять, что они с Васильевым не те люди, которые могут позволить себе заболеть в подобной обстановке.

— А как вода ваша?

Туровский не ответил. Нечего пугать комсомолку.

— Что гидрологи говорят? — спросила Аня и, поняв, что ответа не будет, засмеялась. — Я бы не хотела быть твоей женой.

— Почему? — засмеялся и Туровский. Сжав кулаки, крутанул ими по привычке перед собой, как бы защищаясь по-боксерски, — почти забытая привычка.

Но начальника стройки все не было. Валерий сел к столу и выпил рюмку водки — намерзся, и поэтому водка казалась разведенной.

— Ну, что? Что? — Он вдруг озлился. — Бурим! Понимаешь? А он ходит, как мешком ударенный… Нужны водолазы, сегодня с Головешкиным говорили на штабе. Васильев спрашивает: «У нас найдутся добровольцы?» Разве можно так сегодня?! Ты прикажи — и все полезут смотреть донные. А если так… когда так, каждый задумается: черт его знает, что там, в воде…

— А что Головешкин? — вздохнула Аня.

— Конечно, согласился, — резко ответил Валерий.

— Молодец Головешкин.

Туровский знал его еще по Красноярску. Худощавый ловкий парень, вечно в штормовке и вязаной шапке с помпончиком, скалолаз, взрывник, лет двадцати пяти, а может быть, и тридцати пяти. Валерий покосился на Аню:

— При чем тут Головешкин?.. Я и сам могу. Не может река промерзнуть в одном месте, а в другом спокойно течь. Андестенд?! А перед шестой «дыркой» лед всего метровой толщины… Не знаю, отстань! — закричал вдруг молодой начальник. — Чаю лучше подогрей.

И в эту минуту вошел Васильев. От него несло холодом, как от открытой двери или открытого окна. Он снял папаху, дубленку и, потирая малиновые ладони, прошел в комнату. Лицо, как всегда, невозмутимое, в изгибах рта даже некая ирония, словно ему только что рассказали нечто смешное, и не бог весть как смешно, но все ж таки забавно.

— Добрый вечер, — сказал он Ане. — Как это у Некрасова… не у этого, а у того. «Мороз-воевода дозором обходит владенья свои…» Гуляю.

Аня видела его близко всего второй или третий раз, заволновалась, подвинула стул.

— Садитесь, пожалуйста! Или вы стоя? Чаю? Или сначала водочки?

Туровский сердито оборвал ее, улыбаясь Васильеву, не отрывая от него глаз:

— Он не пьет! Ты что?!

— Отчего же, — нараспев отозвался Альберт Алексеевич — Ты не пей, тебе нельзя, ты руководитель, рукой водитель. А мы с Аней… вас же Аня зовут?.. мы с Анечкой трахнем по маленькой для сугрева. Так, Аня?

Валерий растерянно смотрел, как Аня наливает ему и садится рядом, близоруко уставившись на смуглого спокойного мужчину. Туровский сбросил полушубок.

— Мне бы сейчас лучше — чистого бензину! — улыбнулся Васильев. — Извините за бедный юмор. — И неожиданно — Валерию. — ЕСЛИ лед — почему? Думал?

Как же не думал? Только об этом и думает Валерий весь день. Но Васильев при Ане спрашивает об этом, не надо бы. Еще не поймет чего девушка — раззвонит. С другой стороны, не хочется выглядеть при ней не знающим чего-то, неуверенным, все-таки именно Туровский сегодня — правая рука Васильева.

— Я полагаю деревья, топляки затащило, — пробормотал Валерий, чертя ногтем на скатерти крест-накрест вставшие деревья перед отверстиями плотины. — Вот так их примкнуло, лед крошится у края плотины, трется… шуги набило… наросла пробка… Вода не успевает проходить через другие, свободные «дырки».

(Сбоку, красным фломастером: КОМУ ЭТО СЕГОДНЯ ИНТРЕСНО??? ЛЕВКА, ТЫ ГЛУХОЙ БЕТХОВЕН! — Л.Х.)

— Выпьем, красавица, — грустно сказал Васильев Ане. — Замучил тебя начштаба? Пельмени, наверное, ему варишь? Это же надо каждый пельмень слепить! Ай-яй-яй! — И тут же обратился к Валерию. — Как может забить отверстия такого диаметра? Сам знаешь, два паровоза можно поставить друг на дружку. Ну, одну дырку завалило… две… А уровень растет — будто все перекрыты.

Аня, кажется, наконец поняла. Сидела напуганная, открыв рот. Зря он все-таки при ней. «Может, камни накатило? — подумал Валерий. — От насыпной косы Титова камни накатило?» Он высказал вслух и этот вариант. Васильев скептически скривился.

— Может быть. Возможно, ты и прав. Зинтат — бешеная река, что ей стоит покатить по дну пару-другую негабаритов тонн по двадцать-тридцать? А может, разгадка куда проще, такая, что завтра за голову схватимся.

Валерий тягостно кивнул. Васильев хотел глянуть на часы — запястье было пусто.

— Завтра бурим по всей длине плотины. И… добровольцев надо, Валерий, добровольцев, жать на людей не будем, жать вообще на людей не нужно, верно? — Он снова улыбнулся Ане, как старый ловелас. Наверное, завтра Аня у себя в Стройлаборатории будет рассказывать, какой у них замечательный шеф. — Устала, девочка? Зима в Сибири — это ой-ёй-ёй! Хочешь в Болгарию? Путевку достану. Привезешь три помидора — себе, мне и… ему. Ну, ладно. — Васильев неожиданно поднялся, поцеловал ее, нахлобучил папаху, накинул дубленку и пошел к двери. — Рахмат. Мне пора.

Валерий суетливо вскочил. Это было так непонятно — человек не попил чаю, не пригубил водки, уходит в лютую стужу. Дома у него — никого, жена далеко — в Москве. Куда же и зачем он?!

— Даже не согрелись, — укоризненно бросила вслед Аня.

— Спасибо, спасибо! — Альберт Алексеевич, обернувшись, блеснул улыбкой. — Гегель-то что говорил? То-то.

Дверь закрылась.

— Фантастика, — пробормотал Валерий. — Не понимаю. Человек, у которого раньше каждая минута была расписана… ходит вот так…

«Растерялся??? И сейчас, в эти дни, самый момент нанести ему удар в спину? Я не дам врагам Васильева сделать это! Не позволю!»

Аня загадочно повела глазами:

— Здесь с женщиной связано… шерше ля фам.

— Да иди ты! — Туровский почему-то все более злился на нее. — При чем тут женщина? При чем тут вообще женщины! У человека великая биография! Великая цель! А это все — сор…

Аня обиделась, начала убирать со стола.

— Да я сам!

— Нет уж!..

Валерий надел полушубок и сел, надувшись, в углу. Все-таки плохо топят, батареи еле живы.

— Ну, я пошла, — доложила девушка, охлестнув ремешком шубейку. Она стояла на пороге и смотрела на Туровского. «Попросить ее остаться? Нет, нельзя».

— Спасибо, — кивнул он ей, вставая. — Ты очень мне помогла, Аня.

Валерий запер дверь. За окном с грохотом катились вагонетки, фырчали и бибикали грузовики, везли щебень, железо, дерево, бетонные балки, трубы, станки, части огромных механизмов… При свете прожекторов до небес восходили черные берега Зинтата. И эхо металось от одного берега к другому, искажаясь до неузнаваемости.

Валерий лег спать и вспомнил почему-то Ольку, маленькую краснощекую девушку, которую за эти щеки и прозвали Снегирек. Она с самого начала стройки работала здесь, в Строительной лаборатории, вместе с Аней и Ниной Рябцевой. Тихая, скромная, зимой и летом одним цветом — в штормовке, в сереньком свитерке, в старых джинсах. Молча ходит, молча пишет. А обратится кто из парней — сконфуженный взгляд по полу… Ее, как самую маленькую ростом, первой поздравляли в праздники, преподносили цветы. Ее провожали после работы в метель, подвозили на машине шофера, ее никто не обижал, но кажется, никто и не любил. Как-то не всерьез к ней относились. Баловали конфетами, трепали по головке, а был ли кто-нибудь у нее свой — трудно сказать. Валерий во всяком случае об этом не задумывался. Ему это было неинтересно. Он тоже раза два в снегопад провожал Олю Снегиреву в общежитие от остановки, она шла, размахивая руками и высовывая язык, как школьница, и Валерий ее раз поцеловал, и получилось — в язык, они долго смеялись, и потом, встречаясь глазами в штабе или лаборатории, не могли удержаться от улыбки. Оля улыбалась всем — и кто знает, не было ли со всеми у нее такой же доброй дружбы… но любить ее по-настоящему? Нет, Туровскому не известно, любил ли кто-нибудь ее. Почему же девушка пыталась отравиться? Почему до больницы дело дошло? Несколько раз он подумал со странной, довольно подлой радостью: «Не из-за меня ли?» и сам же сердито отверг эту мысль: «Я-то при чем?» Конечно, бывало, да, подмигивал ей шаловливо при встрече, говорил: «Звездочка моя, не на небе, не на коньяке — а здеся!» Не могла же она эти глупости принять за чистую монету? Он читал ей стихи Есенина, какие помнил, и даже кое-что излишне откровенное… но не могла же она подумать, что он любит ее? А почему бы и нет? Бывают, наверное, люди, которым достаточно сказать слово — и они верят слову. Не то, что мы — привыкшие к водопаду фраз, обещаний, намеков, необязательных восторгов, шутливых домогательств (так принято!), ненужных комплиментов… А Оля — кто знает, не была ли она очень серьезным человеком, не думала ли она, что за улыбками Валерия кроется что-то сильное и постоянное — ведь шуточки длились, во всяком случае с его стороны, года три? Он ее знал еще со Светограда. И всегда она оставалась точно такой, словно возраст не коснулся ее. Олька Снегирек… Только этого еще ему не хватало — мучить совесть ни за что! Хрустов тоже целовал Ольку. И комсорг Маланин не однажды провожал ее. Когда приезжали артисты с Таганки, Валерий достал и для нее билет. Ну и что?! И все-таки, все-таки… жаль девчонку. Что-то было в ней непривычное. Разве можно жить так скрытно? Никто не знал, переписывается ли она с кем-нибудь. Впрочем, если бы у нее был где-нибудь жених, она бы рассказала всем. Она Туровскому прежде всего о своих родных выложила — и про мать, и про бабушку, которой девяносто три года, и про сестру с двумя детьми, и про ее чахоточного мужа со странным именем Елпидифор… Причину надо искать на стройке.

Туровский зарылся лицом в ледяную подушку. В голове кружилась огненная карусель. Тревожный день не отпускал. А тут еще Оленька вспоминается…

А может, эта странная прекрасная маленькая женщина — его несбывшаяся судьба? И ему бы надо сейчас броситься вдогонку за ней, в обкоме комсомола узнать, куда полетела, найти ее, за плечи обнять, в глаза заплаканные посмотреть… Но так можно о любой девушке подумать, даже вот про Аню — что несбывшаяся, лучшая. Только сердце будет сладко рушиться от подобных мыслей. А жить надо там, где ты стоишь…

ПИСЬМА И ТЕЛЕГРАММЫ, ПРИШЕДШИЕ В ОТДЕЛ КАДРОВ Ю.С.Г.:

ПИШУТ ВАМ КОМСОМОЛЬЦЫ 8-А КЛАССА ПОСЕЛКА СОБОЛЬ. МЫ ХОТИМ ПРИЕХАТЬ ДОСТРАИВАТЬ ВЕЛИЧАЙШУЮ В МИРЕ ЮЖНО-САЯНСКУЮ ГЭС. НАШИ МАЛЬЧИКИ ЗАНИМАЮТСЯ В АВТОКРУЖКЕ, А ДЕВОЧКИ УЧАТСЯ ГОТОВИТЬ ВКУСНЫЕ БЛЮДА. НАПИШИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА, НАМ, КАК К ВАМ ДОЕХАТЬ? С УВАЖЕНИЕМ ГАНКА СВИРИСТЕЛОВА.

Я, ПЕТРОВ НИКИТА ВАСИЛЬЕВИЧ, РАБОТАЛ НА УЗТМ, НА МАЗЕ, ТРАКТОРЕ «БЕЛАРУСЬ» И C–IOO, ЗНАЮ СЛЕСАРНОЕ, ТОКАРНОЕ ДЕЛО, ПЛОТНИЦКОЕ, ПРОШЕЛ КУРСЫ СВАРЩИКОВ, ПОДШИВАЮ САПОГИ, УМЕЮ БРИТЬ И СТРИЧЬ, СРОЧНО НУЖНА ЖИЛПЛОЩАДЬ ПО СЛУЧАЮ ЖЕНИТЬБЫ, ЗАРПЛАТА ЛЮБАЯ, ТЕЛЕГРАФИРУЙТЕ: КРАСНОЯРСК, ГЛАВПОЧТАМТ, ПЕТРОВУ Н.В.

СООБЩИТЕ В УПРАВЛЕНИЕ МВД, НЕ РАБОТАЕТ ЛИ У ВАС ПОСПЕЛОВ Ю.А., ОН ЖЕ, ВОЗМОЖНО, КАРАЕВ И.А., АНДРЮЩЕНКО В.П.?

НЕ НУЖЕН ЛИ ВАМ РУКОВОДИТЕЛЬ ХОРЕОГРАФИЧЕСКОГО КРУЖКА? СОЛОВЬЕВ МАРК МИХАЙЛОВИЧ.

Ю.С.Г. ГЕРОЮ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО ТРУДА ХРУСТОВУ ЛЕЧУ КРЫЛЬЯХ ЛЮБВИ ВСТРЕЧАЙ ПОЕЗД 89 ВАГОН 14 ТАТА (телеграмма была не сразу вручена — работники отдела кадров справедливо сочли, что это — розыгрыш, такого Героя Соцтруда на стройке нет — Л.Х.)

НУЖНЫ ЛИ ВАМ ПОЖИЛЫЕ ЛЮДИ? МОГУ РАБОТАТЬ СТОРОЖЕМ, МНЕ 80 ЛЕТ, НО Я ЗДОРОВ, ЕСТЬ СПРАВКА. СТРЕЛЯТЬ УМЕЮ. ПАРФЕНОВ ИВАН ИВАНОВИЧ.

Что же делал А.А.Васильев на следующее после приезда утро (помимо того, о чем я уже вскользь рассказал, войдя в сознание других героев)?

Еще в чернильной тьме перед рассветом проехал в котлован. Котлован возник перед ним, как маленький бетонный город без окон, беспорядочно освещенный лампами, по «крышам» бегали, как электрические коты, огни электросварки. Альберт Алексеевич вышел из машины, буркнув водителю Вадиму:

— Ждите на левом.

Башенные краны медленно поворачивались в темном небе, неся арматуру и бадьи с бетоном. Справа и слева, еле угадываемые, громоздились отвесные берега из гранита и диабаза в стальной чадре сеток — эти сетки должны улавливать летящие сверху на людей камушки. Над Зинтатом дул пронизывающий сырой хиус, лицо мгновенно онемело от мороза…

Натянув пониже на уши папаху, начальник стройки сумрачно шел между бетонными небоскребами, карабкался по вертикальным стальным лесенкам, спускался в блоки, в красноватый сумрак, к людям — здесь светили калориферы. А на «воле» вокруг шипел пар, выливалась вода охлаждения, рычали БЕЛАЗы, с трудом подъезжая к кранам и разворачиваясь. Глаза Васильева подмечали всё — и валяющиеся без дела каркасы шатров, и вновь неубранный кабель от «обратной лопаты» (так называют здесь экскаватор), и воду в длинной ямине, где пора бы начинать кладку здания будущей дирекции ГЭС.

Чем больше бесхозяйственности он видел, тем туже, казалось, закручивал в себе некий завод. Но всё это семечки, это всё потом!

Когда поднялся, наконец, на эстакаду, на самый ветер, то разглядел со стороны верхнего бьефа на сером льду несколько скрюченных от холода человек. И в одном из них узнал начальника штаба. Молодец, уже тут. Значит, бурят. Что же это такое нас ждет?

Но Васильев решил не отвлекать людей бессмысленными пока что вопросами… (Приписано сбоку: Да и кому в ХХI веке интересно?! — Л.Х. Далее вырвана страница.)

…принялся по прямому междугороднему телефону звонить в Москву, забыв, что там сейчас — четыре часа утра. Вспомнил об этом, когда уже трубку сняла жена.

— Алик?.. — Она, видимо, перепугалась, прекрасно зная, какой он обычно спокойный и точный человек. — Что-нибудь случилось?!

— Извини, — буркнул Васильев и минуту вспоминал анекдот повеселее, чтобы ее успокоить. — Приходит старый еврей к врачу… Ну, ладно, не буду, вечером расскажу. Слышал, в Москве мороз… как наша Светка? Как ты? Все нормально? Ну, молодцы. Ну, извини.

Он позвонил в Саракан, в авиаотряд. У них есть своя ледовая и снежная разведка, должны знать, какой нынче ожидается паводок. Но они пока что знали не больше, чем Васильев. Снегу много — он это и сам видел.

«Да и при чем тут паводок? Это еще когда будет!» — трещал пальцами Васильев. Он курил, одиноко сидя в громадном кабинете, смотрел в угол, где в чехле стояли три знамени и размышлял, чем может обернуться — в самом худшем, катастрофическом случае — неожиданный подъем уровня воды. Для семи тысяч рабочих. Для него лично. Потому что судьба ГЭС — вопрос стратегический, здесь собираются ставить алюминиевый завод, а это — авиация, оборона…

Вспомнил: на Дальнем Востоке время уже идет к обеду. Попросил Зейскую ГЭС. Начальника не было — улетел в Москву, а главный инженер — технарь, что он знает о воде?!

— Может, тает где?.. — кричал главный инженер в трубку. «Подо мной тает», — хотел усмешливо ответить Васильев, но юмор был бы, прямо скажем, не высшего сорта, и он промолчал. Поблагодарил коллегу, попросил не рассказывать никому (конечно, расскажет. И пускай. Может, кто из гидростроителей-стариков припомнит подобный случай?) и позвонил на Саяно-Шушенскую ГЭС. Ответил начальник стройки Агапов, мрачный и дотошный человек. Он долго расспрашивал Васильева и, наконец, признался:

— Хрен разберет… Может, плотина осела? У вас же выше нашей… бетон хреновый… давление… Нет?

Черт знает! Поблагодарив за сочувствие, Васильев вытер кулаком лоб и, старательно улыбаясь, вышел в приемную. Женщины — Люся и Марианна Михайловна — казалось, с испугом и жалостью смотрели на Васильева.

— В Москве тепло, я в своей шубе взмок, как в бане. Как вы тут?

— Чаю хотите? — тихо спросила Марианна Михайловна. Женщины, очевидно, были обижены, что он не захотел вчера отметить с ними свой приезд и награждение орденом, но Васильев уже забыл про вчерашний вечер и орден.

— Да, с лимоном, — ответил Васильев. С приклеенной улыбкой толкнул дверь напротив, но главного инженера не было на месте. Куда опять покатился колобок? Интриговать? Васильев подмигнул Люсе, крашеной в цвет соломы скромной девочке, и вернулся к себе.

Главный технолог в Ленинграде. Может быть, сегодня позвонит. А что он, собственно, может сказать? Там, в «Гидропроекте», мальчики и девочки в замшевых куртках и юбках, одинаково пропахшие сигаретами, устроят с улыбочками «ледоход» на макете. И докажут, что и в худшем случае плотина выдержит. Лед пронесется по гребенке. Нужно только убрать с пути механизмы.

Всего-то — убрать механизмы. А если плотина не выдержит? Макет макетом, а миллионы тонн давления? А если даже и выдержит? Сидеть потом, сложа руки, ждать лета, когда все оттает и станет ясно, что случилось с донными? Практически год потерянного времени, в переводе на деньги — сотни миллионов… А еще и позор, провал…

А телефоны на этажах Управления уже трезвонили. В прозрачных клавишах распределительного аппарата мигали лампочки, и Васильев самолично подключался к звонившим. Но странное дело, механизаторы и монтажники, бетонщики и взрывники спрашивали Титова и только Титова.

— Александр Михайлович?..

То ли не знали, что Васильев уже приехал, то ли пытались уязвить.

— Это Васильев, — сдержанно отвечал начальник стройки. — («Есть тут такой», — хотелось пошутить.) Да, спасибо. — Это они про орден. — Будем трудиться.

Наконец, прибыл, пыхтя, сам толстяк Титов. Два начальника долго молчали друг против друга. Марианна Михайловна занесла в стаканах с подстаканниками чай с ломтиками апельсина (лимона нет) и догадливо отключила телефоны.

Положение действительно было аховым. В рабочем городке слухи, паника. Как объяснить людям происходящее, пока не ясно. А делать вид, что все хорошо, глупо. Кроме этого, много иных неприятностей. Котельная стоит, в трех домах полопались трубы. В столовой № 5 отравились творогом рабочие, к счастью, все обошлось. Не хватает вагонов, людей, цемента, угля…

Александр Михайлович рассказал еще о том, что на Старый новый год радист в радиорубке оставил на час вместо себя приятеля, тот не знал, где приемник с усилителем, а где свободный аппарат, начал крутить ручку настройки, поймал иностранную станцию, и с полчаса все это транслировалось по поселку Вира и на котлован.

— Правда, в основном шла музыка… ничего особенного… — успокоил Титов Васильева. — Мы радиста наказали.

— Неужели всего три недели меня здесь не было?.. — хотел воскликнуть Васильев, но не стал ничего говорить. По привычке сострил. — Сравните выражения: «дурной сон» и «недурной сон».

Титов осклабился, уставившись в угол. Наконец, сипло проговорил:

— Артистов, что ли, пригласить? Пусть повыступают, повеселят народ.

— Уже приехала вчера одна кинозвезда. Мне сказали, требует шубу из соболей за выступление.

— Можно из Саракана, местных.

— На сараканцев могут не пойти. Избаловали нашу ГЭС. Чего только не писали: умные, прославленные. Теперь наши архаровцы потребуют как минимум Театр на Таганке.

Титов натужно покашлял, демонстрируя простуженные бронхи.

— А пригласить слабо?! Закажем самолет. Что мы, нищие?

Альберт Алексеевич долго смотрел на него. «А потом письмо появится с обвинением в растрате государственных денег».

— Нет, дорогой Александр Михайлович, дорого. Это сотня людей. Осветители, гримеры, багаж. Одни маски сколько весят.

— Какие маски? — озадаченно спросил Титов.

— Как какие? На лицах… — «Напрасно я ему коготки показываю». Васильев взял карандаш и принялся чертить на бумаге схему плотины с ее донными зевами.

Титов вытянул шею и озабоченно кивнул.

— Будем вытаскивать стройку. Сплотимся вокруг вас, — сказал он вдруг с совершенно серьезным видом.

Васильеву на миг стало весело. «Сплотимся. Пели когда-то так. В светлые времена».

— Сплотимся вокруг водолазов, — хмыкнул начальник стройки. — Но почему анархия, Александр Михайлович?! Треть техники стоит.

— Не выдержали морозов, — ответил Титов и, конечно, закашлялся.

— А каркасы шатров валяются, а говорили — нет шатров?! Доски лежат. Сортир там, что ли, собрались строить посреди котлована?! На семнадцатой пар гудит вхолостую. А жалуемся: холодно. Что же не экономим? Вот засунуть этот шланг с паром кому-нибудь… — Васильев нажал на кнопку, попросил секретаршу соединить с начальником УОС-2 (несуществующего пока объекта — будущего здания ГЭС). — Почему в яме вода?

— Мы качаем, а она выступает… — отозвался из динамика голос.

— Еще качайте! — «Я что, перед Титовым демонстрирую свою жесткость?» — Может, рыбой заткнется с той стороны! — повторил Васильев свою старую шутку.

— Насос слабый, только держит уровень.

— Возьмите у УОС — первого! Где Киреев? В Сочи?! Кто за него — дайте человеку два насоса. И без обсуждений! Почему не бетонируете? Никифоров!

Никифоров, заместитель уехавшего Киреева, тихий человек с длинным лицом, наверное, затравленно смотрел сейчас на говорящую электронику.

— Прискальные блоки трещат, — пробормотал он. — Бетон плохой… И охлаждение плохое…

— Воды вам мало холодной? — взвинтился Васильев. — Что вы тут как Анна Каренина под поезд лезете?! А ну-ка, Александр Михайлович, поехали к ним.

И два начальника в одной машине покатили в котлован.

Вот они — и Титов здесь вполне здоровый, щеки свекольные, глаза льдистые, умные — быстро прошагали по дну котлована к восемнадцатой секции, от которой в звездное небо поднимается белое облако тепла, прогрохотали каблуками по крыше блока к открытому люку, спустились по гибкой четырехметровой стальной лесенке вниз, в свет и тепло.

Дно Зинтата при свете ламп сверкало стерильной чистотой. Гранитные и диабазовые плиты наклонно уходили вниз, к семнадцатой секции. Посреди блока рокотал вакуумный насос с гофрированными трубами — рабочие выбирали концами этих трубок мелкий сор, запавший в щеки между глыбами дна. Можно было бетонировать, бетон к такому чистому дну хорошо прилипнет, но УОС-овское начальство по-прежнему никак не могло решить, каким слоем сыпать.

— Где бригадир? — крикнул Васильев. К нему подошел Майнашев, грустный, полноватый хакас. — Охлаждение подключено?

— Трубы пириставили… — ответил с тюрским акцентом Майнашев. — Но холодно. Когда сыплем петон — градусов пятнадцать полущается.

— Значит, можно бетонировать? Почему теряем время, черт побери? Где начальник НИИ?

— Тут я, — появился маленький Бубнов.

— Насколько известно и племени масая, трещит при разнице градусов девятнадцать и больше. Здесь же — десять.

Носатый маленький Бубнов упрямо покачал головой.

— Нет. Дно — почти ноль. А бетон сыплют — я измерял — двадцать семь. Даже если воду подключат — снимут максимум десять. Нельзя три метра. Полтора. — Он внушительно добавил. — Это же зуб плотины! Надо крепко зацепиться, иначе как на салазках потом поедет плотина.

Опять про эти салазки! Васильев никогда бы раньше не стал при рабочих кричать на своих помощников-итээровцев. Но тут, определенно желая показать свою власть, прервал Бубнова:

— Сыпьте три! — И кивнул Майнашеву. — Я сказал?! По полтора метра — мы этак будем строить плотину до двухтысячного года!..

— Я напишу особое мнение, — негромко откликнулся Бубнов и полез вслед за Васильевым вверх по гнущейся лестнице, глядя вниз, на Майнашева, Климова, Хрустова и других смеющихся членов бригады. — Так не оставлю.

Рабочим выгоднее, конечно, бетонировать большими объемами, поэтому Хрустов скривил вслед Бубнову рожицу. Васильев перехватил гримасу, вспомнил — он где-то видел этого парня, и тут же забыл…

Альберт Алексеевич из штаба позвонил на бетонный завод, директору Ивкину — нужно было поговорить о качестве бетона. Директор оказался в цехах, и Васильев надумал немедленно и лично съездить к нему.

— А ты, Валерий, подбирай добровольцев… будем смотреть, где лед потоньше. И пусть каждый подпишется, что — добровольно. А заплатим хорошо. Как за неделю работы. Нет, как за две недели.

— Не слишком много? — спросил Валерий в роли рачительного хозяина денег, и Васильев вдруг осердился. «Малыш, не твоя забота», — хотелось бросить фразу, но глянул с дружеской улыбкой. — А это правда?.. сам тоже полезешь?

Туровский поспешно кивнул, но было видно по его глазам: только сейчас до мальчика дошли ужас и опасность погружения в неведомую стихию быстролетящей зимней реки…

Васильев прикатил на бетонный завод, Ивкину уже передали, что начальник стройки звонил. Он ожидал его, стоя в крохотном холодном кабинете с четырьмя стаканами чая на подносе. От чая шел пар. Игорь Михайлович стеснительно улыбался, глядя, как Васильев скидывает в углу на стулья дубленку и папаху.

Ивкин худенький человек с узким лицом в очках, почти облысевший, очень тихий и предупредительный. Когда начальники на совещаниях шумели и оскорбляли друг друга (иногда случалось такое), он замирал с этой странной улыбкой. Однажды, говорят, в столовой его обругал рабочий с бетонного завода, Ивкин ничего не ответил и никаких мер не предпринял, но кто-то объяснил рабочему, кого он оскорбил. Рабочий приходил раза три, извинялся, и все три раза Ивкин от неловкости краснел сам. И конечно, напрасно боялся рабочий, что его лишат премии или очереди на квартиру — Игорю Михайловичу это и в голову не пришло. Но организатор он был отменный, и труднейшее бетонное производство было налажено только при нем — два года назад.

Ивкин, видимо, устал сегодня донельзя, бегая по цехам. Он пожал Васильеву руку и, садясь, едва не промахнулся мимо стула. Засмеялся, показал на рафинад и горячий чай:

— Пока не остыл.

Альберт Алексеевич вспомнил, что целый день голоден, а тот, с апельсином чай, в горло не полез. Скорее всего, от возбуждения. Поэтому выпил здесь два стакана сходу и неожиданно для себя раскис. Как-то вяло и тихо рассказал Ивкину о новостях со льдом. Тот не удивился — был уже, видимо, осведомлен.

— Альберт Алексеевич, — сказал он. — Я искренне рад, что вы вернулись. Были слухи. Мы выстоим. А новую марку бетона дадим через неделю.

Он что-то еще говорил, участливо, по-птичьи глядя на Васильева, а Васильев чувствовал, как его переполняет благодарность к Игорю Михайловичу. «Что же он любит? — пытался вспомнить Альберт Алексеевич. Васильев любил делать людям подарки, он понимал: с каждым человеком надо говорить по-особому. — Что же он любит? Книги? Да, да, Ивкин — книголюб». Из новых книг, которые для Васильева достали в Москве, самыми ценными были: томик Ивлин Во, сказки Андерсена, карманная библия.

— А я вам привез «Новый завет»… — подмигнул Альберт Алексеевич. — Вот такой. — Пересек ладонью ладонь. — Завтра отдам.

— Спасибо. Ой, спасибо! — Игорь Михайлович страшно смутился и даже, кажется, расстроился, и дальше разговор иссяк.

«Грубо как-то я, — с досадою подумал Васильев. — „Ты мне бетон, я тебе книгу“. Но, ей-богу же, от души».

Когда начальник стройки вернулся в Виру. Была уже ночь. Деревянные дома, обросшие инеем, как белым мхом, черные сосны обступили его. В черном небе грозно горели звезды.

Ни с того ни с чего вспомнилось детство, чугунные цветы Ленинграда, мертвые люди, трава в щели между плитами… и стихи Маяковского: «Цепь исцелую во мраке каторги!» К чему бы?! Васильев усмехнулся: весьма вероятно, что его деловая карьера нынче весной оборвется. Ну и что? Живут же другие маленькой, красивой, уютной жизнью. Поживет и он. Но как? Он научён только руководить. Но не слишком ли много людей считает, что они умеют руководить? Инфляция руководителей. Нет инфлюэнции на руководителей.

Васильев брел по ночным коротким улицам молодого городка — сворачивал направо, влево — и вновь оказывался на том же месте, около подстанции. Он поднял ворот шубы, шевелил пальцами в перчатках. Перчатки из черной искусственной кожи застывали на морозе, как жесть. Из подъездов домов, где работало отопление, клубился белый пар. На площади перед Управлением стояли грузовые и легковые машины с невыключенными моторами, с зажженными фарами, накопилось теплого горького дыма, дышать невозможно. Да и понятно, выключишь — потом не заведешь. Но хоть бы отогнали в сторону! Туда, в переулок, за склады.

Васильев рассерженно открыл дверцу одного грузовика — в кабинке целовались парень с девушкой. Парень лениво оглянулся:

— Че надо?!..

Альберт Алексеевич понял, как он будет смешон сейчас со своими претензиями, с силой захлопнул железную дверцу, подошел к другой машине. Здесь никого не было, движок мерно работал, в щитке торчал ключ. Васильев сел за руль и включил сцепление, грузовик, с трудом тронувшись с места (примерзли колодки), потащился мимо мутных огней кафе «Ермак» в темноту. Пусть хоть побегает шофер, поищет свою машину…

Соскочив на землю, Васильев постоял в раздумье — что-то на площади еще вызвало у него раздражение — и вернулся на освещенное место. Ах вот что! Кафе называется «Ермак», парикмахерская — «Лада», магазин — «Садко», другой — «Витязь»… Черт знает что! Как слащаво всё и однообразно! Есть же прекрасные местные названия: Зинтат, Большой порог, Борус, Майна… Неужто нельзя было подумать!

Зашел в Управление, от вахтера, с его телефона попросил соединить с квартирой председателя поселкового совета Кирюшкина.

— Это позор! — ругался Васильев. — Подготовьте решение — немедленно сменить дурацкие названия. Да, все! Разнообразить надо. Да, мое мнение!

Но когда вышел на мороз, подумал с горечью: «О чем печешься?! Неизвестно еще, останешься тут или нет. А тоже — лезешь в языкознание!» Васильев покачал головой и остановился в поисках спичек — как всегда, где-то свои забыл.

Мимо шел рабочий в расстегнутом полушубке — Васильев попросил прикурить.

— Пожалуйста, — сказал незнакомый.

«Вот мой человек, — думал Васильев, всасывая через сигаретку огонь этого рабочего. — Вот мои люди. Никто, кроме них, мне не поможет. Интересно, о чем он думает, именно этот?» Но спросить не успел — незнакомый отдал ему спички и пошел дальше, он торопился. «В кирзовых сапогах — как не мерзнет?! Понькин, дубина! Немедленно заказать стройке унты!»

Альберт Алексеевич отошел от огней и лая собак к безлюдному берегу, вместо Зинтата во мраке был как бы темный провал, река угадывалась лишь по слабому сумрачному сиянию ее снежного покрова и — чуть подальше — ее незамерзающего стрежня. От великой реки тянуло таким холодом и такой силой, что Васильев усилием воли заставил себя сделать к ней еще несколько шагов.

Справа, высоко, мерцал горизонт — там маленькие немногочисленные люди лепят по кусочку бетонную гору. Вырастет ли она? Рядом из крутого берега торчат, как руки чудовищ, корни и поваленные стволы деревьев, поблескивают камни — есть в человеческий рост. Если сделать еще два-три шага, дорогу перегородит указатель:

«ОСТОРОЖНО! КАМНЕПАД!»

И Васильев двинулся именно в ту сторону, он был здесь хозяин, вправе гулять, где вздумается. Когда-нибудь забудутся и тревоги, и болезни, и несчастные случаи. Среди сопок вознесется на высоту стоэтажного дома плотина, изящно изогнутая навстречу течению — не столько для красоты, сколько для экономии материала. В плотину будет давить море объемом почти пятьдесят кубических километров…. это сколько же миллионов тонн? Но половина нагрузки через эту арочную конструкцию как раз и передастся берегам. Всё будет. Только бы сейчас не сорвалось.

Он намерзся, наспотыкался, но к себе в квартиру не хотелось — там одиноко, хотя, наверное, телефон дребезжит без конца, подпрыгивая на тумбочке в прихожей. Альберт Алексеевич заметил — молодежный клуб еще открыт, и зашел, с трудом оттянув к себе тяжелую с пружинами обледенелую дверь.

Услышал щелчки шаров — где-то играют в бильярд. Васильев побрел на звуки — и в полутемной комнатке (только одна лампочка горит) увидел компанию рабочих с киями. Они окружили самодельный столик, шарики здесь катались стальные, от подшипника, сетки луз висели нарезанные из старого бредешка.

Кое-кого из этих людей Васильев уже видел сегодня в блоке на восемнадцатой секции. А парня с негустой русой бородкой — еще и вчера, на вокзале. И паренька в красной курточке там. Эти двое не играли — смотрели.

А играл коренастый сорокалетний мужчина в очках, с бородищей. К нему обращались: «Дядь Вань». Играл высокий парень с черными украинскими бровями и стальным зубом во рту. Его назвали Борисом. Третий, помоложе, белобрысый, с открытым ртом, откликался на имя Сережа. И еще один, нервный парень без шапки, который все руками размахивал, носил странную кличку Леха-пропеллер.

— Боря! — закричал он и вновь закрутил руками. — Вы остались!

— Подставка! — обрадовался Сережа. — Я счас, ага. — Ударил и промахнулся.

— Люто, люто, — заворчал Борис на Сережу. — В шарик и то попасть не можешь. Иссушила дивчина!

— Заколебала-заколдовала, — хрипло проворчал Климов. И с треском ударил. — Свояк! Опять до утра со своей принцессой шарашился. Смотри у меня.

— Привет от нас. Боится — умыкнем, — сказал Борис.

Леха-пропеллер попрыгал, размялся, прицелился.

— Ты ее в сейф запри, на вокзале! Красавица, что ли?

— Дышит духами и туманами? — строго осведомился издали Хрустов.

Молоденький Сережа тупо кивнул. Парни заржали.

— Хлаза… хлаза-то какие? — спросил Борис.

— Карие, — простодушно ответил Сережа.

— Значит, темпераментная, — зашелся в смехе Борис. — Сядь, упадешь…

Начальник стройки не стал мешать им, забрел в зал — там было пусто и неуютно. Сломанные стулья, потресканые стены. Плакат на сцене покосился, вот-вот упадет. На деревянных «лучах» солнца висят какие-то тряпки… «Пора, пора уже Дворец достроить, — поморщился Васильев. — Что мы, ста тысяч не найдем?! Позор. Как можно здесь молодых парней и девушек собирать? Чему учить? Куда звать?» Он уже направился к выходу, как вдруг услышал свою фамилию.

Рабочие за бильярдом говорили о нем. Васильев, смятенно обернувшись, остановился и закурил. Рядом на штукатурке стены было выцарапано гвоздем слово: КАТЕНЬКА.

— Бей, дядь Вань, не подставь! — говорил Сережа.

— Н-но! — отвечал хриплым голосом Климов. — Н-но!.. — Шарик со звоном пролетал и падал в сетку, долго там юрко катался.

— Люто, люто, — бубнил Борис. — Удара тут не рассчитаешь. Разве это бильярд?

— А я что говорил? — отозвался Леха. — Сам Васильев, небось, на таком не играет!

— А он играет? — осведомился Климов. Леха завопил, нависая с кием:

— Ш-шулер номер один! В Москве все его знают, да он там и живет. Жена там. Пожрет с ней в «Узбекистане» и на самолете — сюда. Часы на обеих руках — чтоб лишней минуты не истратить, дуплет!

— Врешь, ага, — возразил Сережа. — Он у нас сегодня в блоке был.

— Был-не был, а жена в Москве, а здесь он в командировке.

— Люто, люто, — отозвался Борис. — Ховорят, на митинге одни часы подарил кому-то.

— Видел я! — засмеялся Леха-пропеллер и завертел кистями, запрыгал в восторге от хорошего удара. — Надоело, наверно, таскать. Тикают справа и слева. Шуму было: «Васильева назначили! Васильева! Из Москвы!» А толку? В магазинах тушенки нет.

— Зубных щёток, — поддержал Борис.

— И пива, — пробурчал Климов. — Мне только пиво пить можно — ливер болит.

— Нет, фуфло-о Васильев, — убежденно заключил Леха и толстым концом кия почесал за воротом на спине. — Фуфло-о! Кого стало больше — журналистов всяких. Про Ваську-вампира осенью писали, а тут опять… «По зову сердца». Правильно ты его, дядь Вань!

Климов хмуро покачал головой:

— Да не бил я… дешевку такого… нельзя мне бить.

— Он выше этого! — поддержал Хрустов товарища. — Все равно мы считаем тебя за звеньевого, дядь Вань. Или даже за «бугра».

— И про этого написали… — продолжал Леха. — Про Валеваху. Не спорю — толковый бригадир. Но ведь обленился. Скажи? — Леха повернулся к пареньку в красной куртке. — Сам спички не зажжет. Знаменитость, и опять — «раньше срока»! «Раньше срока»!

Климов проворчал:

— Вот когда у нас… выпускали… раньше срока…

— Ну там понятно! — подхватил Леха. — Радость! Полет! А тут? Все равно что раньше срока траву скосить! Ребенка из матери вынуть! Всё шиворот-навыворот! Нет, фуфло-о Васильев, фуфло-о!

Альберту Алексеевичу стало неловко далее слушать со стороны. «Может, они меня видели, и нарочно разыгрывают, как в пьесе? Нет, не посмели бы». Он кашлянул и подошел к игрокам. Он попал в нелепое положение, но любопытство не отпускало, лицо горело. Рабочие мельком посмотрели не него. Может, и не узнают? Он, когда спускался к ним в блок, был в каске и меховой куртке с башлыком. А сейчас в шубе и папахе.

— За кем буду? — спросил Васильев. — Скучно дома, пошел к холостым. Я врач.

— А, привет! — узнал его Хрустов по встрече на вокзале, заулыбался. — Сразу бы так! Со мной в паре будете. Что лечите? Совесть лечите?

Леха-пропеллер пожал плечами:

— В больницу не ходим, извините. Строим ГЭС. А у вас безработица?

«Язвительные ребятишки, — подумал Васильев. — Хорошо бы с ними пооткровенничать».

— А это какой Васильев? — притворился он незнающим. — Инженер из шахтстроя? По-моему, приятный дядька.

— Та начальник стройки! — стал объяснять гулким, хохлацким голосиной Борис. — Не слыхал? Новый, такой высокий. Вроде грузина. Увидишь, посадят их усех! Разве это отдых? Куда хроши уходят? А где кино? Старье крутят. Чин-гач-гук-змей!.. А где дивчата? А хде книги? Телевизоры в общаге? Давай-давай-давай-давай! А обещали! Так нельзя.

Хрустов, язвительно кивая, подошел ближе. Сейчас откроет рот — и его не остановишь. Васильев уязвленно перебил:

— И что же? Ничего не изменилось?

— Изменилось, — мрачно буркнул Климов, стоя к нему спиной. — Изменилось, доктор, гоню свояка! Уборные построили в котловане, в горы не надо бегать.

— Как Алитет! — вставил Хрустов.

— Hy! — Климов прицелился. — Дуплет — на волю большой привет! Техники много пришло. А людям жить негде. Всего два дома сдали.

— И взяли на поруки! — снова влез радостно Хрустов. — Второй раз будут сдавать к первомаю. Что Спиноза говорил?..

Борис сделал отстраняющий жест рукой: мол, погоди со Спинозой.

— Начальство матом рухаться перестало, стыль руководства, ховорят, меняем. А по мне — это хуже, смотрит он на тебя, мовчит, а ты думаешь — що он на тебя имеет?! Уж лучше бы — честно, прямо, матом!

— По простому, по-нашему, на древнегреческом! — быстро вставил Хрустов. — Скажите «нет»?

Васильев в некотором замешательстве постоял, кашлянул, взял в руки железный очень тяжелый и ледяной шарик.

— Да, да, вы правы, — сказал он. — А вот… что у вас говорят… вода… Зинтат поднялся… Объясните, братцы.

— Плотина осела! — усмехнулся Хрустов. — Пшик — и закрылись дырочки! Как вот если на сыр с дырочками надавить…

Борис в ужасе накинулся на него:

— Що ховоришь?! Так не бывает. Бетон — на века!

— Кто тут про вечность? — Хрустов подмигнул Васильеву. — Осторожнее с вечностью!

— Слазить бы… — мрачновато буркнул Климов. — Посмотреть преисподнюю… и документы водолазные есть… да только одних партийных туда. Туровский не пустит.

— Как быстро изменился челове-ек… — пропел Хрустов. — «Как изменилася Татьяна, как быстро в роль свою вошла…»

— Почему этот какой-то Туровский не пустит? — удивился Васильев.

— Почетно вроде того что, — отвечал Климов.

— Чего ж почетного, если можно погибнуть?

— Говорят, так сказал.

«Ну я завтра тебе! — подумал Васильев. — Чистюля! О чем думаешь?! О красивых биографиях? О материале для „Комсомольской правды“?»

Тем временем Климов шуганул кием по столу железные шарики и вдруг недружелюбно спросил:

— А тебе-то что? Глотай свои порошки и не кашляй.

Васильев слегка обиделся.

— Я дантист, зубной врач, — он посмотрел в упор на бородача. — Но я какому-то Васильеву зубы сверлю. Наверное, этому. Он только что из Москвы прилетел, хвастался орденом.

— Он, он! — замахал руками Леха-пропеллер.

— Осталось пять. — Васильев прищелкнул языком. — На каждый зуб — одно желание. Говорю под руку — попробуй не выполни! У мена два своих желания. Может, и ваши какие заодно учтет… насчет тебя скажу, как фамилия?

Климов помедлил, равнодушно буркнул:

— Климов моя фамилия. Кончай базар.

Хрустов подошел к Климову, театрально обнял его, закатил глаза.

— Прощай, дядь Вань! Не увидимся!.. А-а-а… — и вдруг затараторил, сверкая зеленоватыми круглыми глазами. — На фига ты туда полезешь, а? Че тебе там надо, а? Че не видал? Как рыба рыбу ест? И тебе заодно что-нибудь отхватит… Пусть сам Васильев лезет или Титов со своим пузом! Про нас вспоминают — когда беда. «Братья и сестры!..»

«И Титова знают, — отметил Васильев. — Они, черт возьми, все про нас знают. А что мы знаем про них?!»

Рабочие хмуро разглядывали его. «Неужто признали? Кажется, нет». Ему особенно неловко было под взглядом Климова, немолодого человека, которого он вчера, не подумав, лишил премии. Надо бы как-то поправить положение.

— Ну, есть еще что попросить у больного? — настойчиво повторил Васильев. Он сам чувствовал, что заигрался, переигрывает, но никак не мог уйти. Хотелось еще что-то узнать или сделать для них доброе. — Я ведь не обманываю.

Сережа улыбнулся, этот, видимо, поверил. Все-таки еще мальчик, хоть и едва ли не выше Васильева.

— Правда, да? Можно? Хорэ! — Сережа сконфуженно оглянулся на товарищей. — Девушек пусть пригласит, со всех городов Советского Союза… ну, хотя бы по три штуки… ага.

— И чтоб телевызоры на каждый этаж, — насмешливо, без особой надежды бросил Борис. Покосился на Климова. — И пива. Конечно, после работы.

Остальные молчали. Климов не хотел ничего просить.

— А что же вы?! Могу еще один зуб уступить.

— Лично мне хочется бессмертия, — ввязался Хрустов. — Но вряд ли начстрой мне может помочь.

— Значит, еще два зуба?! — Сережа взял шарик и сунул за щеку. — Леха, попроси куртки импортные, сапоги теплые! Все-таки зубной врач! Вдруг?!

Леха скрестил на груди легкие непослушные руки. Глаза его смотрели куда-то далеко. Тоже, совсем еще мальчишка — белесый обветренный рот, порезанная бритвой щека.

— Если по серьезному, — тихо сказал Леха-пропеллер, — читал я в одном журнале, как в будущем строить будут… гайками блок стягивать не надо, доски потом от бетона отдирать… железная опалубка! Залили бетон, схватился — а она заскользила выше. И бадьи… У нас по три куба, а надо бы — восемь или десять! Я Валевахе говорил, когда у него работал: давай сами уширим… наварим полосы… а он нос воротит! Он и так первый. А тут любой другой его с этой бадьей обойдет.

«Ну, это вполне на один „зуб“… — серьезно размышлял Васильев. — Смотри-ка ты, парнишка, а видит! А встретишь где-нибудь ночью в переулке — еще подумаешь хулиган. Что же вы так одеваетесь, так странно разговариваете? Зачем все ваши словечки „хорэ“, „кранты“, мешанина фени и иностранного сора?..»

— Понимаете, доктор, — продолжал Леха негромко, — повеселее бы жизнь организовать. Вы врач, должны понимать, как важна обстановка. Психологический фактор. Хрустов, заверни ему.

Но Хрустов отчего-то сегодня был не в ударе, уныло молчал.

— Мы, конечно, понимаем, тут не КАМАЗ… далеко от Москвы… Это там деньги тучей летят. Понимаете, доктор, тараканов много, а музыки мало! Уныло! Некий ледяной остров! Вся отрада — транзисторный приемник!

— Робинзон Крузо — Кобзон Карузо, — пробормотал Хрустов.

Помолчали. Вдруг Леха-пропеллер насторожился:

— А чего вы пристали? Врете, небось? Журналист какой-нибудь? Идите к Ваське-вампиру, о нем пишите.

— Да нет, нет, я дантист, — принялся оправдываться Васильев. — Я медицинский закончил, в Красноярске. На горе, знаете?

— Вот скажи, когда я прошлый раз пил? — спросил Леха.

— Вчера, — ответил Васильев наугад.

— Точно! — поразился Леха.

— А вот мне скажите… — как бы нехотя, в сомнении, обратился к незнакомцу Климов. — У моего кореша опухоль на ноге. В армии не был… Всю жизнь опухоль — а не помирает. Рак или не рак?

Васильев, прищурясь, думал секунду.

— Парафин, — ответил он. — Ложная опухоль. За это сажают.

— Он доктор, а не фофан, — согласился Климов. И все уважительно замолчали.

Только парень в красной куртке, стоявший в стороне, странными глазами смотрел на Васильева и отворачивался. Этот, кажется, узнал или догадался. Надо было уходить. Васильев поглубже натянул папаху.

— Скажи ему, чтобы правду не ущемлял! — на правах старого знакомого бросил вослед Хрустов. Не мог он все-таки молчать. — Что Щедрин говорил о правде? То-то. Чего смеетесь? Над собой смеетесь. А лучше — поменять бы их всех! И Васильева! Без промедления! Промедление смерти подобно!

— Но сколько же можно менять?.. — как бы растерянно спросил Васильев. — Он и так тут, говорят, пятый. Да ладно, будем надеяться на лучшее. Если уж капиталисты в Америке — и те надеются на лучшее, то нам сам бог велел! Пойду к жене…

Он кивнул и пошел прочь, и когда уже выходил через пружинящие двери на улицу, в туман и тусклые огни, услышал за спиной, в бильярдной, звонкий хохот и возглас:

— Вы… вы знаете — кто это был? Васильев! Я его узнал!

Альберт Алексеевич придержал шаг.

— Врешь! Побожись на пидера! — Это голос Лехи.

— Пидер буду!

— Честное комсомольское? — это голос Сережи.

— Честное комсомольское!

О чем они дальше говорили-кричали друг другу, Васильев уже не слышал. Он смеясь уходил по улице, он словно помолодел. Но чем ближе подступал к своему дому, тем больше одолевала душу досада: надо было ему открыться и пригласить их домой. В конце концов, угостить рюмкой водки и всласть, откровенно поговорить. Нельзя. Кто-то не так поймет. Скажут: на всякий случай Васильев заигрывает с рабочими. Титов уж точно скажет.

И черт с ним! Альберт Алексеевич повернул назад и почти побежал к старому клубу. Но они уже сами шли к нему навстречу, скрипя, визжа обувью по лиловому ночному снегу, эти шестеро молодых людей. Да, это были они. Увидев Васильева, резко двинулись в сторону. Но Альберт Алексеевич поднял руку, подошел к ним:

— Ребята… глупая игра… извините. Да, это я, Васильев. Начальник стройки.

Рабочие, попятившись, отчужденно молчали.

— Мне в самом деле нужно поговорить с вами. Не пройдемте ко мне домой? Идемте! Там никого нет.

Рабочие молча переминались на морозном снегу. Васильев понял, что они не пойдут, если он не будет очень настаивать — молодые люди гордые, со своим мнением обо всем. Он схватил за руку Хрустова и быстро потащил его, остальные тронулись следом…

В квартире было холодно. Васильев поставил на плиту чайник и налил гостям водки. Гости переглянулись, отказались, а потом все, кроме Климова, выпили. Васильев включил магнитофон — пел Высоцкий. Ожил и Климов, словно проснулся.

И начался чудесный разговор, какого не было у Васильева давно…

Было уже за полночь, когда парни спохватились и ушли. Они крепко жали руку начальнику стройки, глядя ему в глаза, они уходили его опричниками, его тайной опорой. Может быть, не стоило слишком с ними откровенничать. А может быть, Васильев сделал правильно. Пусть знают правду из первых уст, а не по слухам… рабочие — главные здесь «атланты».

И когда Альберт Алексеевич уже запер за ними дверь, он понял, почему нарос лед перед плотиной. Беда несомненно была связана с насыпной косой Титова, той самой, которая должна весной защитить стык плотины и береговой дамбы от ледового удара. Но именно она сейчас, зимой, перебила течение перед шестью или семью донными отверстиями, которые в ее «тени». Вода с шугою ходила кругами какое-то время между ограждением и плотиной, морозы случились сильные, вот и смерзлось это крошево в огромный ком. Перебито течение — отсюда пробки в донных. «Титов узнает — инфаркт его хватит, надо ответственность делить, Альберт».

Васильев курил и смотрел в обледенелое окно, и в чистом черном кусочке стекла видел часть своего лица. «А отвечает все равно вот этот человек. Ты. Теперь вижу, что из-за моего головотяпства я действительно могу считаться одним из авторов этой замечательной идеи! — подумал Альберт Алексеевич. — Предлагал же мне Титов соавторство! А что, если сейчас соглашусь? Он-то воспримет это, будто я заискиваю, каюсь в том, что ранее гордо отверг его предложение… А когда станет ясна причина, мы ответственность и поделим пополам. И уж тогда-то он явно будет рад, что мы оба — соавторы. А люди правильно поймут мой благородный, товарищи, поступок. Или не нужна здесь моя пижонская привычка брать на себя?»

Васильев походил-походил по комнате, позвонил главному инженеру — занято. Заказал Москву. Что он скажет сейчас жене, дочерям? Что все хорошо. Мороз сдает позиции, по соснам скачут белки, задрав хвосты, медведи из тайги смотрят в бинокли, украденные у практикантов-геологов. В магазинах нельма и красная икра… (Почему-то городские люди всегда любили красную икру, хотя это обычная икра обычной рыбы с глупыми глазами.)

Затренькал аппарат — Васильев схватил трубку. Он настроился на игривый лад, готовя на всякий случай — смотря как разговор пойдет — разные шуточки и примеры, но ему не повезло, жена была где-то в ателье. Он опять забыл, что там, в Москве, сейчас всего-навсего восемь часов вечера. Васильев забыл??? Значит, действительно нервы…

— Что ей передать? — встревоженно кричала в трубку старшая дочка. Она нынче заканчивает школу, и именно из-за этого не поехала с папой жить на ГЭС. А желание было. — Что-нибудь случилось?

— Почему?.. Просто я хотел…

— Я скажу — она тебе позвонит…

— Нет, нет… я сейчас уезжаю в котлован, — соврал он.

— А разве там нет телефона?

— Есть… но коммутатор…

— Я соединю, Альберт Алексеевич, — с готовностью вмешалась телефонистка, — не беспокойтесь, Альберт Алексеевич…

— Вот видишь! — сказала дочь.

— Ну не надо, — он уже увязал в необязательной невинной лжи. — Я там сразу спать лягу… в штабе… на диване… только ты не говори маме… — и тут вовсе началась чепуха. Он рассмеялся. — Черт!.

— Ты трезвый? — строго спросила дочь.

— А что?

— Мы тебя со Светкой-конфеткой поздравляем.

— С чем? — удивился Васильев.

— С орденом.

«Ну сколько можно!» Васильев уже забыл про орден. Он с трудом простился с дочерями и снова набрал телефон главного инженера — занято. Усмехнулся, позвонил дежурной на междугороднюю, попросил связать с Титовым, она прервала его местный с кем-то разговор и соединила с начальником стройки. И Васильев услышал, наконец, зычный голос своего первого заместителя:

— Да? Да? Москва? Кто?

Хотелось пошутить, сказать, что Брежнев или хотя бы Косыгин, но пора было с шутками кончать. Васильев с наслаждением выждал паузу, представился, услышал растерянное «ах», и сказал, что сожалеет — когда-то не понял дружественного жеста Титова, и хотел бы знать, не таит ли до сих пор обиду Александр Михайлович на Васильева, тем более что по размышлении идея Титова насчет защитной косы ему, Васильеву, все более кажется своевременной и разумной, на что обрадованный Титов — все-таки есть в нем доброта и великодушие! — ответил, что не обижается, что он и сейчас был бы счастлив считать Васильева своим соавтором, тем более, что он, Васильев, и вправду давал ценные указания во время отсыпки защитной косы, на что Васильев сказал, что он о таком и не мечтал, но коли такое предложено, он благодарит и надеется на теснейшее дальнейшее сотрудничество, на что Титов ответил, что именно такие дружественные акты укрепляют и сплачивают коллектив руководителей…

Поговорив столь витиевато и глубокомысленно с Александром Михайловичем и плеснув ему масла на сердце, а себе масла на огонь, Васильев посидел возле телефона, схватившись за голову, и пошел к кровати.

Второй тяжелейший день на ГЭС миновал. «Ничего. Как-нибудь». Васильев мужественно разделся — все-таки зябко! — лег и словно выключил в себе некий электрический ток: исчез. До пяти тридцати утра.

АНОНИМКА:

ВАХТЕРУ ТЕТЕ РАЕ. НАШИ ПАРНИ ИЗ КОМНАТ 311, 457 и 472 ПРОВОДЯТ К СЕБЕ ДЕВУШЕК ИЗ МРАМОРНОГО ПОСЕЛКА ЛЕГКОМЫСЛЕННОГО ПОВЕДЕНИЯ ПОЗДНО ВЕЧЕРОМ ПРИЛЕПИВ ИМ УСЫ ИЗ МХА, ПОТОМУ ЧТО ДЕВУШКИ ХОДЯТ В РАБОЧЕЙ ОДЕЖДЕ, КАК ТО: САПОГИ, ВАТНЫЕ ШТАНЫ, ФУФАЙКИ И НЕ ОТЛИЧАЮТСЯ ОТ МУЖЧИН ПРИ БЛИЗОРУКОМ РАССМОТРЕНИИ. НАШИ ДЕВУШКИ БОЛЕЕ ДОСТОЙНЫЕ, СТОЙКИЕ, НО ОБИЖАЮТСЯ НА ТАКОЕ НЕТОВАРИЩЕСКОЕ ОТНОШЕНИЕ.

ОСТРЫЙ ГЛАЗ.

АНОНИМКА:

ВАСЬКЕ- ВАМПИРУ, ЧЕРЕПКОВУ.

СМОТРИ, ГАД! ЗЕМЛЯ КРУГЛАЯ И МАЛЕНЬКАЯ. ЛУЧШЕ УЕЗЖАЙ С ДИССИДЕНТАМИ, ХОТЯ МЫ ТЕБЯ И В ЧИЛИ НАЙДЕМ!

Теперь вернемся к судьбе Климова Ивана Петровича. Вернем ненадолго тот вечер, когда Климов увидел вблизи начальника стройки.

Альберт Алексеевич, выходя из клуба, не мог слышать, конечно, всего разговора, который там произошел после того, как парень в красной куртке сказал, что это был сам Васильев.

Хрустов, Серега, Леха и Борис действительно не узнали Васильева. А Климов его не однажды видел, запомнил.

— Купил я его! — мрачно усмехнулся он. — Стоит, радуется, думает — неузнанный. Тоже мине — царь в нищей робе, у народа правду пытает. Держи ее, правду, да не падай! Я эти штучки начальников еще с ночного горшка, с тюремных яслей знаю!

— А я лопу-ух, — протянул Леха-пропеллер, растерянно смеясь. Хрустов ломал пальцы.

— Ты-то что?.. Вот я! залетел так залетел! Я с ним еще на вокзале сцепился… — и Лева обиженно накинулся на парня в красной куртке. — Что ж ты мне, гад, фраер, Спиноза, там не намекнул?!

— Думал, ты с ним знаком… кореша.

Хрустов помахал, как крылышком, ладонью возле виска: мол, дурак! А Климов снисходительно посмотрел на него.

— Чего мшишься?.. — Он прикурил, стряхнул соринки с бороды. Красноватые его веки моргали. — Вот меня он теперь… башкой… только не туда, куда просился.

— Не дрейфь, дядь Вань! — шутливо перекрестившись, отозвался Серега Никонов. — Он грустный, как попка… долго не протянет…

Парни вышли на улицу, и неожиданно вновь наткнулись на начальника стройки. Оказывается, он вернулся за ними. Он приглашает их в гости…

«Давай-давай, услаждай нам слух, лей мед, сыпь изюм, — думал устало Климов, поднимаясь позади всех в квартиру Васильева. — Этакая блажь временами находит на вас, начальники. Когда совесть ест, или когда своих боитесь, а поговорить хочется».

Квартира у Васильева оказалась пустынной и очень холодной, хотя и горели на полу два рефлектора. Хозяин усадил гостей с мороза на казенные стулья с высокими спинками, сам сбросил шубу, остался в тонком деловом костюме при галстуке и зашагал по комнатам, уходя и возвращаясь, неся чашки и рюмки, предварительно подув в них, «кирпич» хлеба и кусок розового, как саянский мрамор, сала.

Как ни странно, Васильев оказался, во всяком случае, по первому впечатлению, необычным начальником. Он сам подливал рабочим крепкий, как вакса, чай, поил водкой из бутылки с иностранной этикеткой и сам выпил. А говорил он больше с Левкой.

— Ругать ты здорово умеешь, — смеялся Васильев. — У тебя язык из иголок сплетён. А вот хочешь быть созидателем?

Хрустов значительно поднял брови, но начальник перебил его:

— И когда построим ГЭС, кем думаешь быть?

«О чем он?! — недоумевал Климов. — Стройка под угрозой…»

— Не знаю, — важно пробасил Хрустов. — Может, самодеятельностью руководить буду… или нет, регистрировать браки. — Все захохотали. — Шучу! Может, и не доживу… сгорю, как свечка. — Он театрально тряхнул головой.

Васильев насмешливо-ласково смотрел на паренька с прозрачной бородкой.

— А вот представь — закончишь институт, и мы тебя выдвинем мэром нашего молодого города. Твои первые планы? ГЭС дает ток, всеобщее ликование, молодые ребята и девушки вокруг. Что дальше строить? Какие мероприятия организовывать?

— Канатную дорогу, — буркнул Хрустов. И сам покраснел.

— Прекрасно! — восхитился Васильев и положил руку ему на плечо. Угрюмый Климов не мог понять, шутит начальник или просто заставил себя забыть о тревожных новостях уходящего дня. — Фуникулер — это дело!

— Люди будут плыть над городом, возноситься на скалы, — фантазировал Хрустов. — А внизу — плавательный бассейн…

— С синеватой водой, для красоты можно подкрасить, — смеялся Васильев. — Купоросом! Так на юге делают, я видел в Италии!

— Купоросом! — заливался счастливым смехом, хрюкая в нос, Хрустов. — А еще можно — зоопарк. И библиотеку фантастики, единственную в мире. Чтобы только фантастика!

— Братья Стругацкие! — замахал руками Леха-пропеллер, которому не давал раскрыть рта Хрустов. — Братья Вайнеры!

— Вайнеры — детективщики! — отрезал Хрустов. — Библиотека детективной литературы будет организована на Мраморном заводе. Если я буду мэром, они тоже будут относиться ко мне? Директором библиотеки назначу Ивана Петровича! Вся милиция будет уважать.

Климов смолчал. «Зачем так обо мне? Неужели думает, что мне это приятно? Как только заходит речь о милиции, лагере, оглядываются, подмигивают».

— Не люблю я книги про кровь, — все-таки не удержался Климов. — Про пшеницу люблю, про агрономию.

— Молодец! — как бы одобрил и обрадовался Васильев, но по смеющимся его глазам Климов видел, что не верит, что слушает сейчас только болтовню Хрустова. — Молодец, Иван Петрович!

— И дирижабли вместо такси… для молодоженов у ЗАГСа! — продолжал Хрустов. — А медовый месяц в подводной лодке в нашем искусственном море… чтобы никого вокруг!

Васильев кивал и звонко хохотал. А на прощание выдал неожиданные слова:

— Лев Николаевич… Иван Петрович… Леонид… Борис… Сергей… Я бы хотел, чтобы вы стали моими друзьями. Друг — это человек, который говорит правду. Увидите где какие неполадки — звоните прямо мне. Или приходите. Хоть сюда, хоть в Управление. Так и скажите — мы его помощники. Хорошо?

Парни недоверчиво молчали. Один Хрустов кивал, как китайский болванчик на базаре в городе…

Когда вернулись в общежитие, легли — не спалось. Все, надо полагать, размышляли о встрече с Васильевым. Полежал, встал Серега — захотел есть. Зажег свет, долго тыкал и резал ножом, открывал банку тушенки. Чтобы помочь ему, поднялся что-то бурча, Хрустов, за ним и Леха — раскачав скрипучую койку и чуть ли не сделав кульбит в воздухе. Климов остался лежать, закрыв глаза.

Он слушал, умиленно слабея, как щелкают челюстями голодные парнишки, как негромко переговариваются о добром начальнике.

— Мы теперь его опричники! — шептал, давясь от радости, Хрустов.

Серега сбегал к девушкам в соседний барак, принес кипятку в чайнике — и Климов слушал, как они пьют, обжигаясь, в прихлебку с хрустящим сахаром.

— Ты там спокойней, — проворчал Климов Никонову, не открывая глаз. — Горло обожжешь, рак заработаешь…

— Дядь Вань, — обрадовался заботе Серега. — А как по фене наган? Пушка, да?

— Вчера я прочел в «Комсомолке», — пробурчал Климов, — один школьник в Иркутске прибор изобрел — видит сквозь землю. Ты бы в вечернюю, Серега, пошел. А я уроки проверять буду. И Тимирязева почитай, умный был мужик, про природу писал, понял?

— Я не против… — вздохнул Серега. — Но знать-то охота.

— Ты зануда, дядь Вань, а не бывший зэк, — вставил легкомысленный Хрустов. — Да объясни ему! И нам небезинтересно! Нуте-с!

Климов повозился на прогнувшейся койке, нехотя стал говорить.

— Ну, наган… это по тамошнему «ствол»… «сучок»… «нагоняй». И хватит, хватит… мерзость все это! — Он пристально глянул снизу вверх на Серегу. — Не торопись, не чавкай, не в самолете. А еще раз напьешься — мордой о бетон «миру мир» напишу! Понял?

Никонов, стесняясь, ел, задерживая жевательные движения. Хрустов и Борис долго комментировали остроумие бандитского слова «нагоняй».

А Климов все раздумывал про меньшого своего дружка Серегу, к которому привязался, как в жизни ни к кому не привязывался. Пацан рассказал ему всю свою жизнь. Был он из-под Енисейска, из таежной деревушки, где у коров ноги по колено в чернике. Учился в школе — не доучился, потянуло СССР посмотреть. Почему-то все восхищаются, когда в книгах прочитают о том, как мальчишки убегали из дому, уходили с пиратами, с разбойниками клады искать, а когда в жизни такое происходит, начинаются упреки, ремень. Как будто не вчера смотрели со слезами радости кинофильм про Тома Сойера и Гека Финна. А куда Серега хотел бежать? Он часто слышал по радио про Красноярск, что ГЭС там строят. Стихи артисты и пионеры декламировали: «Красноярск, Светоград! Не боимся мы преград!» Серега туда и решил податься. Но мать ни в какую: ведь еще малой… пропадет… А отец — не отец, отчим — так грозно на него смотрит всегда, что Серега и не знал — обрадуется он, если пасынок уедет, или еще больше рассердится. Серега решился — и объявил, как революционер, голодовку. Лежал на кровати и голодал. Отчим побил его чем под руку попало, а под руку ему попался именно старый милицейский ремень с пряжкой. Белобрысый Серега с розовыми от слез глазами лежал, трясясь от горя и заброшенности, и ни за что не вставал. Что с ним сделал бы далее отчим, неведомо, но отчим уехал на кордон, он по службе принадлежал к лесничеству. К Сереге приходили из школы — он ни с кем не разговаривал. И стыдно было (лежит, как обиженная девица), и безразлично уже… Как во сне, прошли три дня. Слух распространился по селу, что голодает-то он из-за Наташи Поповой — она вдруг начала дружить с городским мальчиком Митей, который приехал с папой-журналистом к соседям Наташи Ефимовым. У глухой старухи в сундуках лежат тяжелые, словно из камня, книги, написанные от руки в прошлые века. За этими книгами папа с сыном и приехали. У Сереги тоже имелась одна замечательно старая книга — изданная аж в 1949 году, за десять с лишним лет до его рождения, и он ею очень гордился: «Остров сокровищ». Древняя книга. Когда Серега показал ее Наташе, та фыркнула, даже замочек ее портфеля раскрылся. И что тут смешного? Сама-то!.. нашла с кем дружить — с этим толстым, как жаба, болтливым, как бабуля на завалинке, нарядным, как девочка в день рождения, городским прохиндеем, который так и смотрит, как бы старые бабкины книги слямзить. Свою Серега зарыл в тайге. Там и решил продолжить голодовку — теперь уже точно во имя Наташи, а также во имя отъезда. Была середина лета. Серега сказал матери, что уходит вместе со школьными товарищами в поход, и канул в дебри тайги, которые очень походили на джунгли, только не было обезьян и жары, зато пищало множество комаров и ночью кто-то кашлял неподалеку, может, чахоточный леший. Лежал Серега три дня и три ночи на поляне, среди цветов и диких пчел, обливаясь слезами — жалея себя, жалея мать, не зная, чем заняться, что тут можно поесть. Если дома он еще хлеб иной раз тайком умнет, то здесь, кроме ранней желтой брусники и редкой малины, — вовсе ничего не было. А дальше сунуться, в богатые урочища, он боялся — вдруг заблудится. Если бы какой товарищ был рядом! Лежал Серега в траве, смотрел на муравьев, и все надеялся, что Наташка вспомнит о нем, бросит своего Митю и прибежит. Заодно принесет в портфеле вкусной еды (хлеба с яйцом) и справку от матери (а мать у Наташи — завуч школы), что Серега вправду был в походе и что вел себя удовлетворительно. Но девочка не приходила. Может, ищет да заблудилась, девочки плохо ориентируются в тайге. Серега решил помочь ей и вышел на опушку, стал кричать, как Тарзан: «Ао-оуа!..». А его уже взрослые искали, увидели. Люди-то прознали про обман, никакого похода не намечалось в школе. Отчим вновь со своим ремнем поймал Серегу за шкирку, зверски оскалился и хлестнул — но пасынок в этот момент уже упал — он ослабел без еды… и отчим попал пряжкой себе по ноге, заорал, как мамонт. Тут подоспели учителя — и мальчика не дали в обиду. Отчим ходил черный от злобы два дня, потом подозвал к себе пасынка, дал пятьдесят рублей и сказал: «Езжай, дуралей, на свои стройки… только не пиши матери слезных писем — убью!» Серега сел на белый, не очень чистый теплоход, и приехал в Красноярск, а там рядом и Светоград. Вокруг высились зеленые горы с золотыми звездами — подступала осень. На обрывах, на самых недоступных скалах щелкали на ветру красные флаги. Серега спросил: «Где тут ГЭС строят?» Люди рассмеялись: «Какую? Красноярскую?! Да она давно построена, ток дает!» Серега не поверил, сел в рабочий автобус, поехал, видит — точно! Как огромный гребень, перегородила плотина реку. И лампочка над входом горит. Так чего же он сюда рвался?! И как они быстро без него управились? Серега загрустил, сунулся в двери под золотыми буквами «Промстрой», «Сибвостокмонтаж» и пр., но никакой специальности у него не было, никому он тут не нужен. Какие-то парни обещали на курсы устроить, Серега угостил их водкой. Проснулся на скамейке — никого, и денег нет в кармане. Правда, возле щиколотки в носке остались — отчим так от серегиной матери прятал, Серега запомнил. И хорошо, в милицию не забрали. Серега потом с другими парнями познакомился, купил портвейна, чтобы оставили переночевать, среди ночи в драку полез — показалось, что они усмехаются над ним, деревенским. А драться не умел. Серегу стукнули — раз-второй под дых, потом кто-то поднял его с пола, и Серега увидел — рядом дядька бородатый стоит, страшный, хмурый, в очках. Это и был Климов. «Не трогать!» — рявкнул, и все закивали. Сперва Серега побаивался его, а Климов таким добрым оказался, демонстрировал фокусы разные — с картами, со спичками, с бутылками… Он увел мальчишку к себе в гостиницу лицо отмыть, йодом прижечь. У него в чемодане оказалась настоящая аптека. А жил он в номере с зеркалом и ванной. Серега впервые в жизни увидел ванну. Она была белая и очень короткая, в ней можно было сидеть, поджав к себе ноги. Но и то здорово — белая ванна с горячей водой! Дядя Ваня рассказал, что был он в далеких краях, в командировке, потом ездил на Нурекскую ГЭС, работал с туркменами и узбеками, ел сушеные дыни и пил чачу, но скучно стало — решил подать в Красноярск. Тоже помнил из газет: «Красноярск, Светоград!», — а оказывается, тут никто и не нужен, ГЭС давно работает, уже себя окупила, и большинство строителей разъехалось. Дядя Ваня предложил Сереге махнуть на Север. Они две недели грузили на вокзале мясо и ящики, купили билет на самолет — и оказались на Севере. Серега запомнил обледенелые деревянные тротуары. Мела метель, они с Климовым куда-то ехали, мерзли, вокруг народ крикливый, бездомный. Кто-то от алиментов сбежал, кто-то от скуки в тундру забрался, а кто-то знал, зачем прилетел: специально учился строить гидростанции в вечной мерзлоте. Серегу удивило объявление «Костры не разжигать! Берегите вечную мерзлоту!» возле трех новых домов на сваях — это чтобы они не покосились, не рухнули… Постепенно из шуточек бородатого дяди Серега понял, в какой он длительной командировке был. И еще больше привязался к нему — жизнь Климова казалась ему загадочной, интересной. Когда они купались в ледяном среди лета Енисее или ходили в баню, Серега разглядывал татуировки на груди и руках Климова — все эти якоря, «не забуду маму», «Н.А.», «Лена», звезды и пивные кружки. Климов же почему-то стыдился их. Он старался одеваться и вести себя так, чтобы его не принимали за «химика» или бича. Однажды некий городской фраер проехался насчет его бритой головы, сравнил ее, кажется, с лупой. Климов одним рывком скрутил нахала, как кучу тряпья, и ножницами остриг ему волосы, будто барану. И орал в уши страшным басом: «Еще раззявишь хайло — пельмени отрежу!» и отпустил. Того фраера больше не видели. Но работать Климов умел с радостью — соскучился. Когда в порту работа кончилась, они с Серегой нанялись истопниками, заодно по очереди дворниками подрабатывали. Шаркая метлой, Иван Петрович пел чаще всего один романс со словами «С устами сольются уста-а…» и, внезапно смутившись, хохотал, как пустая бочка, тер замерзшему Сереге уши, рычал, оборачиваясь, на кусты ночью, весело пугая мальчишку — мол, медведь. А когда наступила весна и поплыли облака зеленого кровавого гнуса… пошла мошка… дышать, есть, пить, жить стало невозможно… Климов сказал: «А ну их, эти полярные башли, едем, Серега, на юг». И они покатили в Саяны. И вот живут здесь. Климов учит Никонова труду, поведению и очень строго опекает. Курить разрешает не больше десяти папирос в день, пить алкоголь — не больше рюмки, и только если есть серьезный повод…

— Дядь Вань, не спишь? — Серега, усиленно звякая, размешивал сахар ложечкой в кружке. — А че они все над ней смеются? Она не шалашовка, хоть и официантка. Просто несчастная, дядь Вань, девчонка.

— Ну и ладно, — пробурчал Иван Петрович — Хочешь дружить — дружи.

— Дядь Вань, — Серега подсел на кровать к Климову. — Расскажи какую-нибудь страшную историю. Тогда я ее покорю. А то не верит, что я бывалый.

«Снова то же самое!» Парни вокруг, наконец, укладывались спать, а у Климова болела печень, он чувствовал ее, как зашитый большой гриб, и боль была такая, словно с краешку этот гриб кто-то зубами пробует.

— Комсомольские взносы заплатил? — спросил Иван Петрович.

— Заплатил.

Леха-пропеллер хрюкнул от смеха, Борис загоготал. «И чего смеются, дурни?» А Хрустов, как Левитан в микрофон, пробасил:

— Наш наставник, наш комсорг на общественных началах! Скинь маску, дядь Вань, спой лучше «На Дерибасовской открылася пивная».

Иван Петрович покосился на парнишку с козлиной бородкой и, лишь зная незлобливость Левы, не стал перед сном говорить что-нибудь резкое. Еще и сам разволнуешься, а завтра — на работу.

— Дядь Вань, — обрадовался идее Серега. — Правда, спой, а? Такой вечер, Васильев нас в кореша записал! Или расскажи чего-нибудь!

Климов нашарил рядом на табуретке с выжженными лупой всякими буквами сигареты и спички, закурил и добродушно пробурчал:

— Мальчишки вы, мальчишки… Ладно. Слухайте вот. Мне родя один подарил байку… — И чтобы лучше слушали, добавил. — На Сахалине. Значит, как было дело. Будто в древние времена царевич жил, а пахан его дуба дал, а мамаша замуж похиляла… пошла за братана того пахана. А царевич мозгами поплыл, да-а… и сон видит: будто спит пахан, а дядька ему в ухо расплавленного свинца! Идет царевич, кричит: «Пасть порву! пp-ротокольная морда!..»

Хрустов от восторга ногами засучил в постели:

— Ой, ой-ой! дядь Вань, да это ж — «Гамлет»! Пьеса есть у Шекспира. Во всех театрах идет. О-ой!..

Заскрипели на топчанах, заржали Борис и Леха. И Серега тоже, виновато краснея, залился мальчишеским смехом. Иван Петрович невозмутимо переждал смех, погасил окурок.

— Нарочно я. Вас проверить хотел, приятно ж вам, грамотным, над неграмотным посмеяться. Сами просили блатное… — И резко глянул на Серегу. — Спать! Раз уж так полюбили своего начальника, работайте завтра — чтобы все охренели… — Климов, кажется, впервые при парнях очень длинно выругался, добавив пять или шесть синонимов в слову «охренели».

Это подействовало мгновенно. Через минут пять в комнате № 457 стало темно и тихо. «А я, может, и в воду полезу, — подумал Климов, пытаясь так лечь на печень, чтобы она сладко поныла и замерла. — Вдруг Васильев — человек. И если Туровский не упрется. Хотя кто Туровский против Васильева?..»

(Несколько строк сверху выжжено — Р.С.)

…и гуси, летящие на Север.

Проснулся в добром расположении духа, обтерся на улице снегом до пояса, отшлифовал себя полотенцем, а вокруг него при тусклом свете лампочки со столба стояли, приплясывая, босиком на снегу мальчишки — также закалялись…

— Раз-два, оделись, обулись! Побежали по холодку!

Значительно переглядываясь после вчерашнего разговора с Васильевым, парни приехали в котлован. И морозный ветер не казался жгучим, и вибраторы — тяжелыми. Хрустов поругал за медлительность машиниста крана и даже записал в записную книжку номер крана, будто тот мог куда-то отсюда уехать…

Иван Петрович тоже работал сегодня с особенной, тайной радостью, хотя повода для веселья не было — бригаде пришлось «лечить» плохо затертый бетон — кто-то поленился ночью, оставил крошки. Если сюда валить свежий бетон, он не ляжет вплотную, останется «ракушка». Но даже эта чья-то нерадивость не обозлила Климова, он взял лом и, кряхтя, медленно и настойчиво принялся колотить по окоченевшей массе. И еще больше повеселел, когда увидел сверху, как по железной лестнице в блок поднимается румяный запыхавшийся комсорг Володя Маланин:

— Где… где тут Климов?

Единственно из упорства, не позволяющего Ивану Петровичу старательно суетиться под взглядом начальства (только «шестерка» чувствует спиной этот взгляд), он небрежно отшвырнул орудие труда, сел на доски, закурил и встретил поднявшегося на блок Маланина, как бы скучая.

— Дядь Вань… — выдохнул тот. — Дядь Вань, ты в списке…

Климов вздрогнул и поднялся. «В каком еще? Не дай бог…»

— А у тебя точно есть права водолаза? Ну, работайте, работайте! — Маланин помахал ручкой остальным и полез дальше по лестницам, сваренным из арматуры, в сторону верхнего бьефа.

Иван Петрович торжествуя закурил. «Значит, Васильев человек. И я полезу в воду. Запустим под лед крюки на тросах, сядем, как люди, с перфораторами или еще чем… расчистим дырки, если туда что набилось… — Он прищурился, оглядывая горы и котлован, залитый синим светом солнца. — Хорошо!»

И прикрикнул на Сергея:

— Ты чего?! Ребят же убьешь! Размотайся маленько!

Никонов с красной повязкой на рукаве стоял сегодня за стропальщика. Он показывал машинисту, глядевшему снизу вверх из кабины, куда вести бадью. Бадья нависла над блоком, над очередным бункером, над ожидавшими там, внутри блока, людьми. Серега открывал бункер, отскакивал — и три-четыре тонны жидкого бетона с шорохом сыпались вниз. У Сереги на лице шарф от ветра, он плохо видит, где что, и Климов погрозил ему кулаком. Он-то стоял на старом блоке, выше Сереги, и отсюда все отлично просматривалось.

Бригада Майнашева, как одна из передовых, вела работы сразу в двух блоках — сдавала один, начинала другой — на восемнадцатой секции, на скальном дне Зинтата. Старый блок должны были принять девушки из Строительной лаборатории, могла прийти Маша Узбекова, влюбленная в Леву Хрустова, а могла и комсомольская активистка, по слухам — близкая подруга Валерия Туровского Аня. Лучше бы пригласить Олю Снегирек, тихую, добрую, но она покинула стройку. Нина же, та девушка, с которой познакомился Иван Петрович, в их бригаде никогда раньше не бывала. Ей принадлежал, как выяснил Климов, участок № 1, где работали люди знаменитого Валевахи. «И все равно она сегодня придет сюда!» — решил Иван Петрович.

— Бригадир, — кивнул он Майнашеву. — Зови контролершу.

Майнашев, скуластый, полноватый хакас, топтался на утеплительных опилках.

— Тумаешь, Маша примет плок?

— А почему нет? Пора наращивать новый.

Климов расхаживал по бетону, трогал арматурные прутья, растяжки, бил в доски щитов — все вокруг было крепко, плотно, чисто, на рабочей плоскости ни масляного пятна, ни воды. Он зашелестел брезентом, закрывая рабочее пространство, по небу плыла железная суставчатая рука крана.

— Не зови ее, — предупредил Борис. — На Левку сердита, жениться обещал, а сам кота за хвост тянет.

Климов решился и крикнул Сереге, перекрывая шум и лязг котлована:

— Мигом на первый участок! Зови Нину! Помнишь?

Никонов все понял, завертелся, закарабкался как обезьяна по вертикальным узким лестницам на фоне желтых дощатых щитов, ледяных наростов, вроде бород всех Дед-Морозов страны, по серым бетонным горам с черными трубами и шлангами. Все это сейчас обнажено, а со временем закроется водой, красивыми панелями, дверями, пультами, волшебным светом…

Отвернувшись от друзей, стесняясь сам себя, Климов быстро расчесал бороду расческой, поправил ворот ветхого полушубка, затянул ремень плотно, посмотрел на ноги — сапоги избитые, белесые от бетона и снега.

— Дядечка! — вдруг вырастая рядом с ним как будто из-под земли, воскликнула рыжая девчонка. — Это вы здесь работаете?! А я думаю — где же Жан Габен, который берет девушек в плен?..

У Климова скакнуло в груди, стало жарко. Нет, Ниночка не забыла его. Стояла перед ним, рыжебровая, в старой короткой шубейке, в большой мужской каске и валенках. На плече сумка, вроде военно-полевой. Поймав его прыгающий взгляд, деловито нахмурилась, достала блокнот.

— Бригада Майнашева?.. — что-то черкнула, быстро прошлась по блоку, позыркала глазами, вернулась. — Иван Петрович, я вам лично доверяю. — Эти слова сказала без тени улыбки, очень серьезно.

Климов смущенно закашлялся. Серега, Левка и Борис маячили вокруг с гримасами восторга и недоумения — во старик! Ничего себе девчонку оторвал!..

— Ну, чего вы?! — начал сердиться Иван Петрович. — Как пчелы вокруг меда. А ты!.. — Это он говорил уже Нине. — Не веришь? Думаешь… борода не настоящая? А дерни!

«Что я горожу? Господи! Что я болтаю? Господи!..» Надо сказать, что Климов в сущности, по характеру своему, был всю жизнь дитя. И Нина, понимая это, смеясь, ухватила-таки его за бороду и — правда, несильно — потянула.

— Настоящая! Да я так верила.

Вдохновленный Климов закипел.

— Вот смотри!.. Сними каску и шапку свою. — Она недоуменно, но продолжая улыбаться, сняла. Климов протянул руку, вынул из ее волос заколку. — Смотри! — Он ткнул острой заколкой себе в палец, на черном конце выскочил алый шарик. — Вот!.. Такая же красивая, как у тебя.

Девушка испуганно ойкнула.

— Ты зачем?! — Она оглянулась.

«Что-то не то делаю, — подумал горько, с ощущением нелепости своего поступка Климов. — Ей эти штучки непонятны. Старый дурак, ты же не там… Здесь люди доказывают словами. Словами».

— Ласточка, — буркнул он нелепо. И словно зарыдал внутренне. — Милая… извините меня. — Опомнился, она до сих пор держала в руках вязаную шапочку и каску, выхватил и надел ей на голову. «Еще простудится из-за тебя, дурака».

Вокруг сверкали темные звезды электросварки, лился огненный дождь.

— Горе ты луковое… — наконец, выдохнула Нина. Глаза у нее были круглые. — Напугал меня, дядечка…

— Не зови меня дядечкой, — как бык склонив голову, попросил Климов.

— А как? — снова засмеялась, зашаркала валенками, почти танцуя, перед ним Нина, рыжая, как варежка из белой шерсти, перекаленная на печи. — Ой, радикулит меня разбил… Ой, старенькие мы… ой! Кости хрустят! А как звать? Ванечкой?

— Можно, — буркнул бородатый человек сорока лет.

И в эту минуту вновь появился в блоке Маланин.

— Дядь Вань, на собеседование…

Иван Петрович переменился в лице. Нина, видимо, уже знала, что его включают в список водолазов — на миг прильнула к нему, быстро прошептала:

— Береги себя! Ванюшка, Ванечка, Ванятка! — и убежала.

Ошеломленно он смотрел, как девушка ловко спускается по железным прутьям, дуя на руки — варежки больно тонки (почему не в верхонках?), ведь арматура лестниц от мороза аж голубая, «какая милая… славная… да ведь стар я для нее? Она шуткует!»

Климов с Маланиным поднялись на гребень плотины, сошли на лед и оказались в шатровой палатке, где было тепло — всего лишь градуса два-три мороза, со всех сторон дышат красными языками электрокалориферы. И выстроилось человек семь добровольцев, среди них один знакомый — Коля Головешкин из соседней комнаты в общежитии, это он водрузил на 200-метровую скалу над Зинтатом красный флаг к 7 ноября. Перед добровольцами похаживал бравый парень в летчицкой меховой куртке и расшитых унтайках, видимо, приезжий. У него розовел лихой шрам на подбородке и от этого улыбка казалось язвительной.

— Меня зовут Саша Иннокентьев, — сказал он. — Я из Иркутска, ваш инструктор. Про Байкал слышали — это побольше любого таза водичка.

Возле его ног на брезенте лежало снаряжение — трехболтовый шлем, водолазная рубаха, шерстяное белье, водолазные ботинки или вернее, галоши, шланги и грузы для погашения плавучести — свинцовые бляхи на брасах из ремня. Значит, в самом деле готовят обследование донных.

— Кто имеет документы? — спросил инструктор.

Трое, в том числе и Климов, подняли руку. А поскольку он всегда носил с собой все свои бумаги, тут же вынул из внутреннего кармана слегка изогнутые корочки.

Инструктор раскрыл, глянул, кивнул.

— На какую глубину ходили?

— Двадцать.

— Температура?

Иван Петрович замялся.

— В основном в теплую, плюс четыре.

— Вода везде плюс четыре, — поправил инструктор. — Я про воздух.

— И я про воздух. Про погоду. Но помогал и в мороз. Я крепкий.

— Посмотрим. — Инструктор переговорил с другими добровольцами, устроил всем краткий экзамен — как что надевается, что с чем соединяется: — Вот здесь, в воздушно-телефонном вводе два канала… это телефон, ясно, а это что за зверь?

— Канал для подачи воздуха, — сипло доложил Климов. — Тут штуцер для приворачивания шланга. Внутри клапан, он пропускает воздух в шлем, а обратно не выпускает, если воздух не подают.

— А как же вентиляция?

— А вот же, — Иван Петрович показал на шлеме, где расположен головной клапан. — Башкой нажмешь…

— Ладно, это мы всё потренируем. Сейчас быстро: сигналы сверху. Телефон отказал или плохо слышно. Но в руке у страхующего сигнальный конец. Он спрашивает: как себя чувствуешь? Что он должен сделать?

— Дернуть один раз веревку, — ответил Коля Головешкин.

— Выходи наверх.

— Три раза.

— Продолжай спуск.

— Два раза. Потрясти, не дернуть.

— То-то же. Стой на месте!

— Потрясти три раза.

— А если дернут раз и потрясут. Что приказывают сверху?

Головешкин не мог вспомнить.

— Идти вправо, — ответил Климов. — Дернут два раза и потрясут — влево.

— Водолаз дает сигналы наверх. Дернул три раза.

— Просит поднять наверх.

— Из чего сделан гидрокостюм? Кто знает.

— Я, — отвечал Климов. — Водолазная рубаха из трех слоев: тифтик, шелковистая резина и доместик. Тифтик — вот она, очень прочная ткань, с изнанки — тонкий слой каучука. Доместик тоньше, нежней. Что еще? Водолазные грузы — это свинцовые отливки весом в пуд, галоши — из толстой кожи, с деревянными стельками и свинцовым подошвами — под десять кэгэ. Но в воде всё это легче перышка…

— Верно. А вот что вы будете делать, если вдруг захочется…

(Несколько фраз замарано черным — Р.С. Приписка: натужный юмор! Тоже мне, Ильф-Петров!)

Саша Иннокентьев отвез на «Волге» троих добровольцев в теплую комнату в Управлении строительства, где продолжали беседовать далее. Выяснилось одно скверное обстоятельство — декомпрессионной камеры нет, водолазов будут вытаскивать медленно, по мере их привыкания к давлению воды. Саша со своей демонической усмешкой откровенно сказал, что дело затеяно рискованное, на глубине может быть течение, верчение, черт знает что, время — зима, там темно, у всех, конечно, будут фонари, все будут обвязаны, но… но каждый должен трижды подумать и подписаться, что всю ответственность берет на себя. Приглашали профессиональных водолазов из Северного Морфлота, однако там затонуло на мели во льдах судно — им некогда… просят дать время… обещают через полмесяца-месяц…

— Но, как выясняется, мы ждать не можем, — продолжал Саша. — Врача специального нет, поселковый мало что «петрит». Я сам вас всех посмотрю… давление и прочее… но, если кто чувствует страх или не хочет признаться в наличии какой-нибудь болезни, лучше сказать именно сейчас!

Добровольцы молчали.

— Р-раздевайся по очереди.

Климова он смотрел последним.

— Чтобы с вами, не дай бог, ничего не случилось… да и меня потом не загнали туда, где, судя по наколкам, вы были, Иван Петрович… частота пульса — шестьдесят пять… нормально… давление — сто строк… это выше нормы.

— От волнения, — просипел Климов.

— А что с речью? Ангины нет? Откройте рот. Руки! Пальцы целые… крепкие… так. Кожных заболеваний… экземы, лишая… А глаза? Конъюктивита нет? Сильно слезятся?

— Если только обидят. Но там нет же акул? — пошутил Иван Петрович.

— Ноги. Вены. Так. Сколько поднимаете?

— Двухпудовой крещусь. Есть гиря? — буркнул коренастый Климов, картинно напрягая мускулы по всему телу.

— Одевайтесь, — разрешил инструктор. — Мы подвесим водолазный трап до глубины двенадцать, вас будут подвозить уже одетыми в теплом автобусе, чтобы сразу в воду… вода же теплая в сравнении… лед в майне будем все время дробить… компрессор исправен, я проверял… вас буду страховать лично сам… Я бы тоже полез, но врачи говорят: сердце загнал… лазил как-то на Эльбрус… — Саша отмахнулся, как от мухи. — Остальное зависит только от вас. — И глянув на Климова, кивнул. — Завтра. Снаряжение разного размера… примерьте… Кстати, оно чистое, полностью дезинфицировано… Насчет еды — не позже двух часов до погружения, сами понимаете… Но повторяю, если есть сомнение в себе — откажитесь. Особенно вы, Иван Петрович… не нравится мне ваше дыхание…

— Я здоров, здоров, — хмуро подтвердил Климов. — Сорвал когда-то голос… кричал много, было дело…

На том и расстались. Тренировка — с утра.

В великом возбуждении Иван Петрович вернулся в котлован. Спрыгивая с последней поперечинки лестницы, подвернул ступню, но ничего, пройдет. Сегодня после встречи с Ниной и после сбора добровольцев он был совершенно счастлив. И когда в обеденный перерыв, как всегда, собрали комсомольцев для какого-то разговора, он сел в стороне, уверенный в самом себе и в высшей справедливости. Остался здесь, хотя, понятно, не имел никакого отношения к комсомолу. А когда появился Васька-вампир, невысокий парень с бойкими глазами и усиками над губой, с белой повязкой на лбу и на шее, Климов даже пожалел его. А вот и хмурые начальнички — Туровский и Маланин.

— Товарищи комсомольцы! — объявил комсорг, глядя на палец. — Мы собрались еще раз, чтобы поставить, так сказать, точки над «и».

— Над «ё», — пошутил немедленно Хрустов.

Маланин, озабоченно глядя на него, выждал паузу.

— На днях, как вы знаете, произошла драка. Позор!.. На комсомольской стройке!.. Мне лично до сих пор стыдно.

— Ты-то при чем? — спросил кто-то.

— Я ни при чем! — продолжал Володя, всё разглядывая палец и тем самым приковывая внимание. — Ни при чем. А все равно. Как же должно быть стыдно тем, кому должно быть стыдно, товарищи! — И при этих словах он посмотрел на Ваську-вампира.

— Судить вурдалака! — крикнули из толпы.

— Не оскорбляйте человека, — Маланин покачал головой.

— Вампир! Кровь рабочую сосет!.. — Начался шум… — Гад!..

Туровский что-то шепнул Маланину и вышел вперед.

— Это что такое? Вы где находитесь? — тихий его голос зазвенел, как пчела. Он умел говорить негромко, но внятно. — То ли шарамыжники, то ли комсомольцы. Владимир щадит вас. Добрый человек. Я позлее. — И Туровский указал пальцем на Климова и Никонова. — Эти люди устроили попойку? Устроили. А потом избили комсомольца Васю Черепкова? Избили. — И спросил у перевязанного тракториста. — Так было дело?

«Опять двадцать пять! — подумал Климов. — Никак Валера не успокоится. С чего он взъелся на меня?!» В ответ на вопрос начальника штаба Васька-вампир усиленно закивал. Он схватился за глаз, изображая сейчас очень хворого человека. Попросил разрешения сесть.

— Они поссорились… чью машину я первой проведу, а чью второй. Я полез разнимать. А как бывает у нас… разнимающему и нагорит, вот и выручай шоферов.

Поднялся гвалт. Большинство не знало истинного положения вещей. Серега вскочил:

— Да врет он, ага! За деньги… за бутылки перетаскивал…

Васька-вампир дернул губой:

— А за оскорбление личности могу и в суд подать.

Многие оглянулись на Климова. Иван Петрович медленно поднялся.

— Почему же ты обманываешь, Василий? Разве так было? Посмотри мне в глаза!

— Это он! Он!.. — торжествуя и боясь, заверещал Васька-вампир и, обернувшись к Туровскому, показал обеими руками. — Я узнаю его! Бил меня… бил… и еще приговаривал: «Ты меня запомнишь!»

«Господи, какая сволочь, — затосковал Иван Петрович, глядя на лживого в белой марле паренька. — И это про него в газетах писали? Но если, не зная сути дела, выбирать между ним и мной, конечно, он ближе им всем. Но где дружки-шофера? Они-то знают цену словам Васьки?»

— Все ясно, — отрезал Туровский. — Ясно, откуда гнилой ветер. Вам это даром не пройдет, Климов.

Иван Петович, уставясь ему в желтокоричневые мазутные глаза, издевательски-послушно кивнул. «Только не сорвись, — говорил себе. — попляшут на твоей груди — и разойдутся. А у тебя работа, судьба!»

— Не бил он! — истошно закричал Серега. — А его премии лишили! А я бил! Я б его убил, падлу, если бы знал, что так врать будет, дешевка, пес!

— Комсомолец Никонов, — смешался Маланин и густо покраснел. — Это вы у него научились? — Он кивнул в сторону Климова.

— Нет! Дядь Вань чище, чем вы тут все! У него грамота райкома комсомола! На Севере дали! Он десять специальностей имеет!

— Там все десять специальностей имеют, — прозрачно сострил, подтягивая гримасой губы к носу, Туровский и глянул на часы. — Все ясно. Что там у нас еще? — спросил он у комсорга. — Закрываем?

Маланин стоял, пунцовый, то ли что-то сказать не решился, то ли нечего было говорить. Надел на шапку каску.

— Если мне позволят, — вдруг буркнул Климов.

— Что такое? — начштаба словно что кислое проглотил. — Может быть, товарищи, нас ждет некое покаяние?

В это время к нему подскочил московский журналист с фотоаппаратами на груди, они стали довольно громко переговариваться. Иван Петрович, играя желваками скул, ждал. Валерий, почувствовав перебор в своей игре, оглянулся:

— Ну, давайте, давайте… вам разрешают.

— А это вам лично я хотел сказать пару слов, — с нажимом ответил Климов. — Вам, Валерий Ильич. Я думал, вы… извинитесь передо мной. Если действительно ратуете за правду. За истину.

— Ого! Это интересно! — отозвался за Туровского Володя Маланин. И как бы от себя растерянно пробормотал. — Ты чего это, дядь Вань?.. Не надо бы тут…

— Понимаю, козел для отпущения. Что, дескать, — одним грехом больше, одним меньше. А я не трогал этого молодого человека. Слышь, Вася, — не поворачиваясь к трактористу, сказал Климов, — когда-нибудь будешь умирать, вспомнишь — поздно будет! Это святотатство — врать своим собратьям по вере.

— Чья бы мычала… — донеслось из толпы. — «Химик» несчастный.

— Скажи, что, от меня пахло, когда я с тобой разговаривал? — не стал отвлекаться Климов.

— Конечно! Сивухой несло! — с вызовом ответил Васька-вампир и засмеялся. И некоторые вокруг тоже засмеялись.

— А вот и нет, — тихо и горестно возразил Климов. И продолжал, до бешенства раздражая медленностью своей речи многих, кому хотелось быстрее пообедать. — Помнишь, я сказал — пойду, позвоню дорожникам, помнишь?

— П-помню… — Васька-вампир не почувствовал тут ловушки.

— И я пошел в Строительную лабораторию. Там телефон. И дежурила подруга товарища Туровского, Аня. Я снял шапку, сел рядом и позвонил. Валерий Ильич, спросите у вашей подруги — пахло от меня водкой или нет? Я думаю, у нее нюх тоньше, чем у этого… человека.

Валерий страшно смутился. Ему вовсе не хотелось что-то перерешивать. Тем более, расспрашивать Аню о каком-то пьянице и бродяге.

— Хватит! — отрезал он, бледнея. — Расходимся!

Иван Петрович поправил шапку с каской и вразвалку пошел прочь от этой компании. Молодые люди вослед что-то кричали, смеялись.

«А ведь еще недавно Валерка был неплохой парень. Как быстро власть меняет людей».

Отворачиваясь от всех, отдирая рукавицей злые слезы, словно гвоздики, от ресниц, Климов пробыл до конца свою смену, горестно полагая, что теперь ни о какой водолазной работе и речи быть не может. Но к концу дня по радио в котловане объявили:

— Передаем список добровольцев… Головешкин, Ильханов, Климов…

В списке была и его фамилия.

Недоумевая, он поехал в общежитие. Долго сидел на общей кухне, курил, готовя на электроплите для своих парней-гуляк ужин. Он не знал того, что Туровский никак не связывает Климова, который в списке, с Иваном Петровичем. Климова в список предложил сам Васильев — уж, наверное, он не будет предлагать человека с пятном в биографии? А если и предложит — это его дело. Туровский подчинится без всяких эмоций. У него гора своих забот…

Иван Петрович горевал один в сумерках под желтой лампочкой в 45 ватт, яичница давно остыла, когда прибежал и сунулся к нему Серега:

— Дядь Вань, не тоскуй!

— Пошел вон! — рыкнул Климов. — Шушера трусливая! Сами за себя постоять не можете… Брысь!

Он спал и не спал эту ночь. На следующее утро собрался было пойти на сбор водолазов — в комнату стукнулся Майнашев и, не глядя в глаза, сказал, что велели передать: сбор отменили. Ясно — насчет Климова передумали. Но почему же снова, несколько раз в общем списке из двенадцати человек повторили по радио его фамилию? Видно, по халатности.

Иван Петрович за эти дни осунулся. Обстриг ножницами бороду. Купил белую нейлоновую рубаху и надел на работу, под свитер, выпустив воротник — если Нина появился в котловане, увидит, как он ходит, специально расстегнув полушубок, что ему жарко. Но Нина больше не появлялась.

Иван Петрович точно захворал. Тоска охватила его. Тело болело полосами, как бывает, если поспишь на камнях. Люди, даже самые сильные, всегда были впечатлительны к равнодушию окружающих и к одиночеству…

НАДПИСИ НА КРАНАХ И ЩИТАХ БЛОКОВ, ЛОЗУНГИ В КОТЛОВАНЕ:

БЕРЕГИСЬ ПОВОРОТА!

НЕ СТОЙ ПОД СТРЕЛОЙ!

ПОКОРИМ ЗИНТАТ! (старый, уже истрепавшийся лозунг — Л.Х.)

ВПЕРЕД К КОМ…ИЗМУ! (отшелушились буквы «МУН». Впрочем, эффект мало был кем замечен. Привыкли. — Л.Х.)

Ю.С.Г. СТРОИТ ВСЯ СТРАНА!

ОСТОРОЖНО, КАМНЕПАД!

КУБОК КОСМОНАВТОВ БУДЕТ НАШ!

КОММУНИЗМ — ЭТО МОЛОДОСТЬ МИРА И ЕГО ВОЗВО… (дальше оборвано ветром — Л.Х.)

НА МОТОЦИКЛАХ ПО ЗИНТАТУ ЕЗДИТЬ ЗАПРЕЩАЕТСЯ — ПРОМОИНЫ И КАМНЕПАД!

СЛАВА ПАР.ИИ КПСС! (Слетела буква Т. Хотя КПСС какая уж пария?! — Л.Х.)

Вернемся к судьбе Хрустова.

— Мы теперь опр-ричники Васильева! — рычал (зачеркнуто: Лев, поверху жирно: Левка) первые дни, заполошно бегая по блоку, ругая нерадивых, выскакивая наверх, как на смотровую площадку, к поручням и зевам бункеров, записывая номера машин, которые не так подвозят бетон, не так разворачиваются, и все ждал, что Васильев снова позовет пред свои очи звено Хрустова (он теперь был звеньевой!) или хотя бы его одного, лично Льва. Но Альберт Алексеевич то ли забыл, то ли ему было совершенно некогда.

Как-то утром он прошагал мимо восемнадцатой секции, но в блок не заглянул — Хрустов сам быстро выскочил на мороз и ветер, и едва головой в живот Васильеву не угодил, на что начальник стройки хмуро кивнул ему, точно не узнав, и двинулся дальше, окруженный такими же хмурыми сосредоточенными людьми — толстяком Титовым и маленьким важным Туровским.

«Ничего, — горестно вздохнул Хрустов. — Вот станет совсем плохо — вспомнит и про нас. А пока мы должны скромно помогать. При случае — сами наводить порядок. Намекнул же Васильев — имеем право действовать от его имени.

А Туровский… как он так может?! Еще недавно равный среди равных в нашей компании, учился у Сереги Никонова брать аккорды на гитаре или у Лехи-пропеллера на руках стоять, уважительно слушал рассказы Климова о жизни, а теперь проплывает, Утконос, с надменной улыбочкой на морде. Как будто мы тоже не думаем о судьбе ГЭС, как будто мы тоже не государственные люди!»

— Надо немедленно с ним поговорить! — решил Хрустов. — Ишь, на старика напал. А сам то одну красотку соблазнит, то другую. Скоро весь комсомол на стройке станет его гаремом. И что в нем девчонки находят? Вот меня за пустозвона считают, а я ж по сути — очень нравственный человек.

Когда Васильев и свита двигалась обратно мимо 18-ой секции, Лева выскочил перед ними, вроде суслика в каменной степи, и с улыбкой, как бы имея на это право, схватил за рукав начальника штаба.

— Валера, есть некое соображение. — Он помнил, Туровский очень любит слово «некое». («Я подготовил некий меморандум. У меня некие идеи».)

Кисло сморщившись, Валерий остановился и, словно вспомнив, кто перед ним, улыбнулся вполне приветливо.

— А, ты. Что?

— Ты почему на Ивана Петровича? Ты знаешь, как он страдает? А ведь не он бил Ваську…

— Да все уже забыто! — переменившись в лице, раздраженно прошипел Туровский. — Васька, водка… Мы стройку спасаем. А Климов твой сегодня лезет в прорубь.

— Да?! — ахнул Хрустов. — Спасибо!

Туровский ничего не ответил, лицо его было, как всегда, скорбно, словно он знал что-то такое, чего никогда не узнать и не понять Хрустову. Но Леве, разумеется, было также известно о результатах бурения перед плотиной: до самых ряжей — лед, и даже далее — до защитной косы — слоями, пирожками, но лед, лед почти до самого дна. Эта намерзшая громадина заслоняет донные отверстия, вплоть до пятой «дырки» напрочь. И огромная река не успевает проходить через относительно свободные от льда отверстия. Как теперь быть? Насосами перекачивать с верхнего бьефа в нижний? Таких насосов в мире нет, и уж тем более в СССР. Может, решат взорвать кусок плотины, когда уже станет неизбежна катастрофа?

Хрустов немедленно высказал эту идею Туровскому, который в ответ на это раздраженно зашевелил плоским носом.

— С ума сошел!.. Взрывать — плотина треснет. На нее и так давит. А она еще сыроватая. Ты лучше работай на своем рабочем месте. — И словно вспомнив, какая еще недавно была между ними дружба, добавил. — Как-нибудь поговорим. Я к тебе приду или ты ко мне… — И быстро ушел, прикрывая обеими ладонями в кожаных перчатках от ветра щеку.

— Хруст, чего волынишь? — окликнул удивленно Майнашев.

Хрустов, опомнившись, побежал к вибратору, чтобы снова прыгать с ним на вязкой теплой массе бетона. Согрелся и затем вылез наверх, нацепив повязку стропальщика. Стоять стропальщиком — не такая уж легкая работа, как может показаться со стороны: знай, маши руками. Здесь, на крыше блока, как в аэродинамической трубе ветер. А бетон залипает в бадье, надо его отскабливать скребком, вымажешься, окоченеешь, ангину схватишь на морозном хиусе. Легче всего и милее работа сварщика, основная работа Хрустова.

— Мы его заместители! — бормотал Лева, глядя сквозь очки на синее пламя электрода. Русая его бородка греется, потрескивает, пахнет паленым. Хрустов, откидываясь прочь, полный легкомысленного счастья, даже частушку запевает нарочито визгливым, бабьим голосом:

— Не люблю я, Ванечка, Энто дело сварщика! Как зачну сверлить огнем, так все думаю об нем!..

И первым заливисто смеется, косясь во все стороны. Вокруг пляшущего огня прыгают черные тени взад-вперед, как кусучие голодные собаки. Да, а как там наш дядя Ваня? Надо бы сходить за гребенку, посмотреть. Работа водолазов — опасная работа. Не дай бог, темная жуткая вода оборвет трос, стремительно утянет человека через бетонные норы…

Но не привелось Льву глянуть на водолазов, потому что в блок неожиданно прибыли девушки из Стройлаборатории — Маша и Аня.

Словно желая по особенному осветить этот роковой для Хрустова день, солнце к обеду стало сверкать, как весной, и кажется, даже потеплело — мороз уже не за сорок градусов, а тридцать, тридцать два. Но почему-то обе лаборантки сегодня грустны и придираются, как никогда раньше. Маша Узбекова сказала Леве, что растяжки наварены плохо, гречневая каша, а не железный припой. Серега, как первый друг и «заместитель» Климова, также в белой рубашке и расстегнутом пиджаке (фуфайку скинул при девушках — жарко!) стоял в стороне, скрестив, как капитан Немо, руки на груди. Тоненький, молодой, он был сейчас лицом пунцовый, от него шел пар, но рыженькая Нина только раз глянула на него, даже не улыбнулась. Девушки ушли к соседям — в блок бригадира Валевахи.

И тут… но — по порядку.

— Що ты не женишься? — спросил Борис, сверкая стальными зубами. — Ты ж Машке Узбековой обещал, в первом квартале.

— Во втором! — быстро отозвался Хрустов. — Во втором квартале, — повторил Хрустов. — А сейчас некогда.

— Почему?

— Я на полпути, как и ты.

— Куда? На каком пути? — попался мешковатый во всем Борис.

— От обезьяны к человеку. Чего и тебе желаю.

Борис, недавно назначенный комсоргом бригады, заметно огорчился. Он начал бубнить, что Хрустов забыл про свой общественный долг, что даже слегка зазнался, как Валера Туровский, а ведь Левка талант, его стенд «усе хвалят», а песенку, которую он сочинил за один вечер, исполняли в прошлом году на седьмое ноября, что там только две строчки вызвали возражение комитета комсомола стройки — про то, как «разойдутся туманы — и восстанут Саяны», надо было добавить «ото сна», но не влезло, вот и получилось неточно с политической точки зрения, но песенка без одного куплета оказалась еще лучше: чем короче, тем лучше… И вообще, Хрустову давно бы пора прочитать лекцию о международном положении или о чем он сам пожелает, иначе бригада не выйдет на первое место в социалистическом соревновании, не хватает лекций. Хрустов должен вспомнить о своем общественном лице. В ответ на это Левка стал весело возражать, что нельзя отделять общественное лицо от сугубо домашнего, это еще кто-нибудь ляпнет, что у человека есть уличное лицо, автобусное или магазинное… так мы далеко не уйдем… Борис обиженно махнул рукой.

— Ну, ладно, ладно! — снисходительно кивнул Хрустов, закуривая. — Будет тебе «лэхсия». Что Спиноза-то завещал? То-то.

Итак, в этот день, не ожидая от жизни каких либо неприятностей, Хрустов по своему обыкновению продолжал за работой шутить, цитировал выдуманных философов. И вдруг… сверху, из синего неба в люк заглянуло смеющееся лицо Лехи-пропеллера:

— Левка-а!.. К тебе жена приехала!

Хрустов подавился горьким дымом сигаретки «Прима». В глазах поехало. Он задрал голову вверх, Леха-пропеллер спускался задом к нему и торопливо докладывал:

— Не вру! Девчонка с чемоданами… Говорит, меня вызывал — я приехала.

Хрустов стоял бледный, как к месту прикованный. «Это не розыгрыш, — дошло до него. — Господи! Неужели Галка Яшина?! Господи, зачем?! Зачем она приехала?..» Он, видимо, так переменился в лице, что Леха участливо спросил;

— Ты… ты чё? Не надо было?

Кто-то хихикнул рядом, кажется, Серега. Кто-то прошептал: «Конец Левке». Хрустов на слабых ногах медленно стал карабкаться по вертикальной железной лестнице, за ним Леха и все остальные, кроме бригадира Майнашева, который бесстрастно моргая смотрел им вослед. Машина с бетоном задержалась, все равно было делать нечего. «Зачем приехала? — думал со страхом Хрустов, почти ползя наверх, припадая животом к прутьям лестницы, задевая и тормозясь пуговками полушубка. — Зачем?..»

У них с Галей давно все кончилось. Она его ждала из армии, чистая, наивная, ясноглазая. Она дождалась его из армии, святая. Он был нетерпелив, а она до свадьбы не допускала его к себе. Она хотела, чтобы все было как у людей, чтобы в паспорте им тиснули прямоугольные печати и вписали туда фамилии, ей — что муж Хрустов, ему — что жена Яшина. Так делают все порядочные люди. Хрустов не возражал, но ему хотелось быстрее остаться с ней вдвоем ночью, когда даже звезд нет. Мальчишка был, сопляк, нетерпеливый стрелок, предал ее с первой попавшей девчонкой из томской геологической партии. Гале рассказали. Она не поверила. Но он-то знал, что не прикоснется теперь к Гале, запил, забуянил «в красной рубашоночке веселенький такой» и уехал, обвинив ее в самых черных грехах, — что она была неверна ему, что сама-то, сама, а он-то после того, как узнал о ней… Стыд перед собой и мерзкая ложь погасили в нем и желание видеть ее. Галя была теперь для него недосягаема, как недосягаемы для грибов в пещерах огненные Стожары. И если она все-таки сейчас к нему приехала… как больно, как тяжко, как совестно будет ему подойти к ней. Не говоря о том, что он себя никогда не простит, и она его не простит, а если и простит — будет еще больнее…

Хрустов медленно поднимался к сверкающему грозно голубому небу из теплого, затхлого, пахнущего бетоном и мокрыми досками блока. За эту минуту он мысленно пережил очень многое и был готов, может быть, даже к самоубийству — и всё из-за дурацкой своей игры неделю назад в буфете вокзала, когда он пригласил, позвал ее через незнакомых людей на стройку. «Значит, нельзя дразнить судьбу?.. Господи, разведи нас! Господи, сделай так, чтобы она сейчас же познакомилась с кем-нибудь и не дождалась меня! Сделай так, чтобы она стала за эти два года развратной женщиной — тогда я легко женюсь на ней. Черт тебя побери, какой такой „Господи“?! Кретин в небесах! Значит, нельзя, нельзя дразнить судьбу? Даже в шутку? Даже в минуту безвыходного одиночества? „У тебя Узбекова, а нам — некого“, — шутят парни. Но что — Машка? Она глупа, как овца. У нас ничего не было. Она некрасива. Я ей только руку поцеловал. За что мне такой удар?! Зачем ты, Галинка-малинка, мучаешь меня, добиваешь? Это что-то нечеловеческое — верить до сих пор, что я тебя люблю. И сама ты — неужто до сих пор не забыла меня? Прости, прости… Что же мне теперь делать?»

Наконец, он выкарабкался на крышу блока, на обжигающий, валящий с ног хиус, и глянул вниз — на дно котлована. Там, на снегу, в ярком солнечном мареве, стояли два человека, окруженные четырьмя или пятью чемоданами. Одного, Алешу Бойцова, Хрустов сразу узнал — он как раз задрал голову, смотрит верх, скуластый, у него белая песцовая шапка. А вторым человеком была девушка в шубке, она вертела головой в разные стороны и смеялась.

— Что?! Танька?.. — прошептал Хрустов.

Да, это приехала к нему Таня (к великому счастью, не Галя, не Галя Яшина!), Таня Телегина, с которой он познакомился года три назад, когда служил в армии под Красногорском и был в увольнении, танцевал с нею раза два в парке, проводил домой. Может быть, поцеловал. Но больше ничего не было.

«Мир потерял чувство юмора. Кто просил тебя, дурочка курносая, приезжать? И какой идиот не поленился — поперся искать тебя по адресу?! Бойцов ты Бойцов со своим идиотским фокусом, с двумя пальцами под платком!.. Ой, да что же это делают со мной?!»

Парни из хрустовского звена тоже вылезли и уставились вниз. Хрустов отошел от края крыши и присел, чтобы его не было видно снизу. Против солнца не должны разглядеть.

— Слушай, Леха!.. — заговорил он, сглатывая слюну. Сердце скакало, как в дурном сне. — Слушай!.. Ты меня не видел, ладно? А я — тебя… А я сейчас задами, по щитам старого блока…

— Куда? — негромко рявкнул Борис, ловя его за шкирку. — Сорок метров, лепеха останется.

— И пусть!.. — В голове гудело, как в самолете во время резкого приземления. «Хорошо, что не Галя… Но и эта — зачем она мне? Говорит — жена?! Не хочу! Курносая и пустая, как кукла! И шумно носом дышит. Что я с ней буду делать?»

Хрустов ломал руки, метался на полусогнутых:

— Братцы… ну, пьян был… тоска заела… Боря, Боренька, иди, скажи ей, что пошутил, а? Вот я денег дам, денежек на обратную дорогу. Пусть укатывает, а?

— Нет уж, сам иди, — нахмурился Борис. — Извинись, отправь. Люто, люто.

Подошел и Майнашев, постоял рядом, бесстрастный, как Будда:

— Конечно, если депушка приехала… покашись…

Хрустов медленно выпрямился, опасливо выглядывая за железную ограду.

— О кретин!.. — бормотал он. — Боже, какой кретин! Лезут, лезут с чемоданами… по ледяным доскам…

Да, они его заметили. Приезжие двинулись вверх по стенке соседней секции, останавливаясь, когда на них сверху сыпался оранжевый дождь сварки. Хрустов опередил их. Как обезьяна, мигом спустился вниз, к подножиям кранов, и стал ждать в театральном одиночестве, чтобы поговорить, не затягивая, резко, без свидетелей. И неожиданно для себя увидел — пятясь на снег сошла и нему приближается, показывая белые зубки, очаровательнейшая девушка в желтой шубке и красных мягких сапожках. Ей на пушистую розовую шапочку кто-то лихо, набекрень надел каску. Неужели это — Таня? Та самая, курносая пигалица, которую он знал три года назад?!

— Левушка! — выдохнула Таня и остановилась.

— Таня.

«Ну что стал? Делай что-нибудь. А что сделать? Обнять? По морде не залепит? А за что? Она к тебе же приехала!»

— Похудел, — прошептала Таня, разглядывая его. — Ты рад?

Он ошеломленно кивнул. «Неужели она? Красавица стала. Черные глаза, тонкое лицо. Черт знает что, а не рот. Сластена, наверно. С ума сойти, вытянулась, а была — пацанка».

— Нет слов. Все слова бедны, как феллахи, — наконец, нашелся Хрустов.

— Кто-кто? — Таня залилась шепчущим смехом. — Ты все такой же! И откуда столько знаешь?! Бороду отпустил… А разве Героям можно — бороды?

Тем временем Бойцов, тяжело вздыхая, поставил чемоданы рядом и вытер лоб рукавом полушубка. Его деревенское широкое лицо было деловито. Оно как бы говорило, что вот, попросили дров привезти — он и привез. А теперь пойдет, но это так обманчиво лицо говорило. Алексей не уходил. Он закурил и с интересом слушал Таню и Леву.

— Теперь все можно! — Хрустов храбро потеребил бородку. — И усы, и шрамы, и джинсы — демократия! Помолодел герой! — Он привычно завелся и ухватил Таню за руку. — Ты… ты здесь постой, Танюшка… дай-ка я тебя поцелую. — Он замедленно, опасливо обнял ее — она сама прильнула и замерла. Хрустов испуганно и блаженно как заяц, захлопал ресницами, глядя на спокойного Бойцова, который, казалось, чего-то ждал. — Ты значит, постой тут… я некоторые указания дам… — («Что я плету?!»)

— А ты кто тут, Левушка? — Таня отстранилась.

— Я? Как тебе объяснить? («Господи, что делать? Что придумать? Куда вести? Что говорить? Зачем? Может, пока не поздно проститься?!») Как — тебе — объяснить? Заместитель самого. Уточнения требуются? — Он весело наглел. Все равно ведь все откроется. — Н-ну?

— О, что ты! — тихо отозвалась Таня.

— С этим ясно. — Лева обратил свой взор на Бойцова. — А вы, товарищ… до свидания! Теперь мы сами. — Не давая Тане проститься с ним, заторопил парня, толкая его грудью, как петух петуха. — Спасибо вам, спасибо! Сенк ю вери мач! Такие вещи не забываются. Если будут какие просьбы, прямо к моей секретарше…

Алексей, оставив чемоданы Тани (значит, все три — танины?! И еще сумка, размером с чемодан?!), пошел вразвалку. Кого-то узнал вдали — помахал рукой. Вот и замечательно, у него своя жизнь, у нас своя.

Пробормотав Тане, что он сейчас, мигом — как нейтрино, Хрустов закарабкался вверх на блок, стараясь лезть над Таней прямо, не особенно выставляя белую от бетонной пыли и краски задницу. Спина занемела, пока выскочил к своим товарищам.

— Ой… ребята… не могу! — Дыхания не хватало. Левка сел на доски и стал похож на увядшего на солнце осьминога. Товарищи его окружили. — Не смог прогнать. Офелия!

— Слабак! — вскричал Леха-пропеллер. — Что делать-то будешь?

— Да, да… — зашептал, как безумный, Хрустов. — Да, да, да… Надо как-то ее устроить… хоть на ночь… а потом что-нибудь придумаем.

— Иди в общагу, — предложил Борис. — Мы свалим из комнаты.

— Как? — Хрустов перепугался. — В общагу?! Она ж думает, я — начальство… герой кверху дырой… Я ей такое наговорил… Виталик, может, твой хозяин пустит, старовер бородатый?

Бригадир Майнашев жил в огромном деревянном доме, шести- или семистеннике, трудно определить одним словом это потемневшее от времени строение с десятком окон, необъятным двором, крытым наполовину. Все это принадлежало русскому одинокому старику с бородой, с железными зубами. И трудно объяснить, почему он, по слухам старовер, пустил на постой нерусского. По рассказам Майнашева, у него иконостас черный, как кусок смоленой лодки, ничего не видно — только чуть-чуть розоватые нимбы…

Бригадир сводной бригады подумал и покачал с сомнением головой.

— Пустил бы… но ротня приехала… на гармошках играют. — У старика был как раз период, когда его навещали дети и внуки. В конце февраля — начале марта съезжались студенты (у них каникулы), в старинном доме бренчали гитары, играл граммофон, по рассказам Майнашева, настоящий, древний — с рупором величиной с открытый зонт, весь в вензелях и латинских буквах. Правда, сам старик с железными зубами танцев не любил, но и молодым не мешал — лежал грустно в дальней комнатке и без очков читал старинную книгу «Четьи минеи».

— Понятно… — вздохнул Хрустов. — Что же делать?! — Он вскочил, снова затрещал пальцами. — Вы, братцы, извините… потом отработаю… скажите всем — моя сестра.

И уже слезая по лестнице, крикнул вверх изо всех сил — чтобы Таня внизу услышала:

— Смотрите у меня! План перевыполнить!..

(Примечание от автора на полях — синими чернилами:

Уважаемые марсиане и сириусане, мне стыдно писать сегодня о Льве Хрустове, но, уверяю Вас, я делаю это специально и делаю безжалостно! Увы, долго в жизни он оставался таким… инфантильность у советской молодежи поощрялась… хоть до сорока лет будь в комсомоле… только «систему» не критикуй, а частности — пожалуйста. — Л.Х.)

И Лева подбежал к ожидавшей его на морозе Тане, пряча стыдливо глаза. Хорошо, что дело к вечеру идет, котлован быстро наполняется сумерками.

— Нуте-с, — Хрустов бодро подхватил два чемодана и зашатался — тяжеленные. — Хотел машину тебе вызвать — но видишь, здесь все перекопано…

Таня взяла третий чемодан и сумку, шла следом.

— Ой, красота!.. Сопки.

«Она, конечно, устала. Куда мне с ней? Заговорить ей пока мозги, разноцветной пудрой запудрить».

— Да, да, Таня — объяснял он небрежно. — Министр хотел вон ту гору взорвать… чистый розовый мрамор, не мрамор — а мур-мур, ля-мур… тонна мрамора — тонна золота. Я отговорил. Если бы даже я ничего больше в жизни не сделал, могу считать, что прожил не зря, нет, не зря.

— Неужели… хотел покончить с собой? — тихо спросила Таня. И на всякий случай засмеялась. — Пугал? — И неожиданно. — Ты меня запомнил, да?

— Не надо об этом. Это слишком серьезно. — Они вышли на дорогу к бетонному заводу. Справа и слева пестрели вагончики — прорабские, «бытовки». Лежали громадные гранитные тетраэдры с железными крюками — негабариты, обломки скал… сотни, тысячи.

— Здесь как на Луне… — сказала Таня. Она мерзла. — А сейчас… куда?

— M-м… надо распорядиться…

— Может, сначала к тебе? — робко предложила Таня. — Я бы умылась.

«Сейчас, сейчас. Где же нам хату найти, пристанище? Черт бы меня побрал, зря ввязался в эту игру. Может, пока не поздно — разойтись?! Посмеемся вместе — и уедет девчонка восвояси?! Ишь, прикатила — с тремя чемоданами…»

Но тут неожиданно Хрустов столкнулся с Туровским.

Валерий всегда относился к Леве с некоторой завистью. Конечно, иронизировал над его краснобайством, но все же ценил в нем начитанность. Они познакомились некогда на собрании строителей в защиту арабов. Валерию особенно понравился суровый каламбур Хрустова: «Арабы — не рабы!»

— Начштаба — привет! — с привычно-легкомысленной улыбкой приветствовал Хрустов Туровского. — Можно тебя на минутку, на час, на эпоху?! — Он отвел приятеля в сторону, лицо его тут же сделалось жалобным. — Валер, помоги, а? Ты теперь начальник, все можешь. А я в долгу не останусь. Автограф на коньяке.

Но тому было не до шуток, он торопился.

— Ну, что, что?

— Понимаешь, Таня прикатила… моя сестра… то есть, она медсестра, а так — моя жена… Старик, мне надо с ней уединиться. Вопрос жизни. А жизнь — это форма существования белков, ты же знаешь…

— Погоди молоть, — зашипел Туровский, болезненно морща лоб. — Что же не в общагу? Парни уйдут — закон.

Хрустов страдальчески закатил глаза.

— Стари-ик! Там черт тe что ей могут наговорить, лаются, а у нее уши нежные. Знаешь, такие ушки только у красных роз… Стари-ик, выручи, я знаю — у вас есть квартира для приезжающего начальства. Номер восемнадцать, кажется.

Лицо маленького Туровского стало непроницаемым.

— Лев, ты шутишь? Это бронь… там остановился секретарь обкома. Правда, уехал до завтра на мраморный, но в номере — вещи. И кажется, дочка должна приехать. Нет-нет, брат. Увы. Дикси.

— Да… да… — затосковал Хрустов, раскидывая руки и кланяясь, как конферансье. — Спасибо за соболезнование.

— Да не юродствуй ты! Неужто не найдешь?! — рассердился Валерий.

Заметив, что Таня приблизилась и может что-то услышать, Хрустов развязно бросил:

— В бригаде всё прекрасно! Я им накрутил хвоста!.. Чао! — Быстро подхватил чемоданы Тани и побежал, кивая ей, — подходил автобус. Они с Таней переехали мост, вышли в поселке. Хрустову будто бы захотелось закурить. Он прикуривал и сам задувал спичку в руках. «Куда идти?! Что делать?! Господи, надоумь! Я понимаю, тебя нет, но есть же что-то, нечто, некто, кто хохочет сейчас в небесах, глядя на этот нелепый спектакль… Ах, Бойцов! дурень! Кто тебя просил?! Там этот поезд проходит ночью. Так он отстал от поезда, потащился искать библиотеку?! И она тоже — дура дурой! Вытаращила голубые глаза и поехала. Ну и девушки нынче пошли! Вон еще одна тащится!»

Навстречу топала в кирзовых сапогах Маша Узбекова. Грубоватое лицо ее было сосредоточенно. Увидев Хрустова с незнакомой красавицей, Маша оцепенела, рябинки на щеках выступили, словно ее крупой осыпали. Лева подмигнул боевой подруге, еще не зная, что скажет, но уже надеясь, что Маша-то его и выручит, верная, простая Машка.

— Привет, товарищ Узбекова! — И Хрустов весело пояснил Тане. — Одна из лучших наших работниц в Стройлаборатории. Как живете, товарищ Узбекова? А ты, Тань, записывай.

Маша растерянно пробормотала:

— В свете решений… перевыполнили… на двенадцать… А вы из какой газеты?

— Какая разница! — перебил Хрустов. — Какая разница, милая Маша! Все это мелочи — журналы, газеты… Газета — бабочка века, живет, пока светло — до вечера… а вот вечером… — Лева озабоченно потер пальцем лоб, поманил Машу в сторону. — Тихо, Мария! Комсомольское поручение. Надо не осрамиться. На высшем уровне… — он едва заметно кивнул на Таню. — Это дочь знаешь кого? Секретаря обкома. Хотя тебе это ни к чему. И вообще, не важно — звание, чины, погоны… Не ради этого живем, верно? Если только ради этого жить… о-о, мне становится скучно, мозг покрывается волосом, как говорил Маяковский. — После этого «артобстрела», увидев, что Маша потерянно заметалась серыми глазками, ничего не понимая, Хрустов перешел к главному. — Эта дочка, эта фря… приехала посмотреть на ГЭС. А папаша на мраморном. А ключи от восемнадцатого номера увез с собой. Усекаешь? Возьми у тети Раи, у нее есть вторые. Она тебе даст. Как-никак, ты у нас активистка, давай! Жми! — Хрустов угрожающе понизил голос. — Замерзнет девочка — нагорит нам всем! Ну?!

Маша, наконец, уразумела, что от нее требуется. Но, видимо, какие-то сомнения тронули ее невинную душу. Вытянув шею, она старалась рассмотреть приезжую, а Хрустов, топчась на снегу, все заступал ей дорогу к Тане, не давал смотреть.

— Ты чего, чего?.. — зашептал он. — Уж не ревнуешь ли, Мария?! Ну-ка… потрогай мой лоб! — Он взял ее руку, снял варежку в пятнах масляной краски и приложил горячие пальчики к своему лбу. — Ну? Нормальный? Думала, с ума сошел — ухлестывать за дочкой секретаря обкома?..

— А че она с чемоданами? — спросила тупо Маша.

— Как че?! Платья… туалеты… Она ж не то, что мы — простые люда. То синее наденет, то красное. Ну, иди, иди!

Маша все колебалась, Хрустов сжимал кулаки и оглядывался на Таню — может, она уже обо всем догадалась, топнет ножкой сейчас и убежит. Нет, Таня ждала, трясясь на морозе, стукая сапожком о сапожок, а поймав взгляд Хрустова, тут же ему вымученно улыбнулась. «Бедная девчонка!»

— Да иди же ты!.. — воскликнул Хрустов. У него сил больше не было уговаривать. — Машутка!

— А когда… — забормотала Маша Узбекова, — а когда же наша комсомольско-молодежная… ты обещал!

«Театр! Истинный театр! — плакал и смеялся про себя Хрустов. — Развергнись, земля — я не могу!!!»

— Обещал! И не отказываюсь! — застонал он. — Но не сейчас же! Стройку лихорадит. Зинтат вспучило, люди ночей не спят. За каждый час я старею на год. Как можно думать о своем личном?.. Где наша бескорыстность, принципиальность? Мария! Не узнаю тебя.

Мария понурилась.

— Щас принесу… — и потопала к мужскому общежитию, где сидела вахтерша тетя Рая, она же комендант всех домов.

Хрустов обернулся, робко подошел к Тане, обнял, сжал ее.

— Замерзла, милая?.. Сейчас. Она принесет бумажку одну… на подпись… и пойдем. — Хрустов расстегнул свой полушубок и спрятал девушку от сумеречного ветра.

Таня смотрела на белую реку с черными клавишами промоин, на белые берега. На той стороне, где они только что были, уже вспыхнули желтые огоньки. Зимой рано темнеет. Правее, за круглыми формами Бетонного завода, там, в наступившей мгле, казалось, торчат небоскребы без окон, гигантские бетонные пальцы, бетонный лабиринт — так выглядит отсюда плотина будущей Ю.С.Г. Мигают желтые и красноватые огоньки — это ползут крохотные машины…

— Какая огромная у тебя стройка, — прошептала Таня. — Только зябко тут. Все время ветер, да?

— Ничего! — сказал Хрустов. — Вот неделю назад были морозы — самолеты на лету падали!

— Самолеты? — наморщила лоб Таня.

— Ну, воробьи!.. Глупенькая… дай я тебя поцелую! Это и есть плотина. Она деревянной опалубкой покрыта. Щиты снимем… снимут мои люди, — поправился Хрустов, — мои рабы… рабыни… — он подмигнул, — и останется тело плотины из бетона. Это выражение такое — тело плотины… — Он улыбаясь разглядывал Таню. — Ничего… оно красивое… потом увидишь. Хочу все краны заменить! — Вдруг запальчиво заговорил он. — Вон ту гору — подвинуть! По рельсам. Своего зама — убрать в Москву. Хоть в замминистры, сейчас так делается — убирают вверх, чтобы не мешали делу.

Таня провела ладошкой по его щеке, по белесым волоскам бороды.

— Ты изменился, страдания не прошли даром.

— А ты… стала еще красивей.

— Для тебя, — загадочно сказала Таня. — Для тебя я всегда буду красивой.

«Дура, что ли? — подумал Хрустов озабоченно. — „Страдания“… „Для тебя“…»

Таня прижалась к нему, зарылась носом в облезлую овчину его полушубка, коленки уткнулись в его коленки, Хрустов задрожал.

— Неужели ты, милый… мог отравиться без меня? — хихикнула Таня.

— Да, — отрезал Хрустов.

— И… и яд бы нашел?

— У меня товарищ — врач. Дома полкилограмма мышьяка лежит. С хлорофосом — верняк. — Он сделал вид, что опомнился. — Ну, а ты как добиралась? Что не расскажешь? — Скалясь от возбуждения, он оглянулся — Маши все еще не было. — Г-гов-вори!

— Ой, что было! — Таня оттолкнулась ладошками и рассмеялась. — Этот парень ко мне ночью стучится… а я ведь возле вокзала, народ разный, страшно… Но я будто почувствовала, что от тебя. Отпираю… а он: погоди открывать, сначала спроси: кто… Я, говорит, от Льва Николаевича Хрустова… ему плохо без тебя.

«Дура она, явная дура», — закручинился Хрустов, заглядывая в ее лицо. Слушая рассказ, он представлял себе, как Алеша Бойцов обстоятельно пьет чай у нее дома, вытирает взмокший лоб, листает альбом с фотографиями, расспрашивает, и Таня ему показывает, кто где изображен. Когда выяснилось, что Таня не знает дороги на стройку, Бойцов, краснея от растерянности, предлагает свои услуги — рыцарь! И они едут, и Алеша в поезде развлекает ее фокусом, который показывал на вокзале Хрустову.

— Хочешь? — встрепенулась Таня. Она достала платочек, накрыла платочком указательный палец. — Раз! И два! Смешно, правда?!

Хрустов зарыдал:

— Ы-ы-ы… смешно!..

Наступило молчание. Таня глубоко вздохнула.

— Вот, — сказала она. — А с мамой я простилась, Левушка…

— Умерла старая… — понимающе кивнул Хрустов. — Бедная моя.

— Да что ты? — испугалась Таня. — Я распрощалась — мол, уезжаю к Левушке! Она тебя не знает, но я все объяснила. Раз в жизни бывает… чтобы такая любовь. Три года! А сестренка моя… ты ее не знаешь… Верка говорит: ой, вот мы похожи… а ты вся такая таинственная, исчезаешь навеки… а я тут останусь прозябать.

— Ничего. — Хрустов закурил, посорил искрами на снег. — Найдет и она свое счастье.

— И то, — согласилась Таня. — За мною ухаживал дядька один из гастронома. Ску-учный! Я ему отказала. Мол, я другому отдана. — Она обняла его и прижалась.

Хрустов как бы заново увидел на синем снегу ее чемоданы и сумку, и до него дошло, что это — приданое, что Таня, конечно же, приехала всерьез, именно к нему. И наверняка всем объяснила, как и куда писать. «Сейчас бы проснуться одному!»

Сзади заскрипел снег, Хрустов резко обернулся, — это была Маша Узбекова. Она незаметно передала ему ключ.

— Ну, я потом… — вяло буркнул Хрустов Маше, — подпишу… документы… Главное, чтобы они были готовы… До свидания, Узбекова.

Что уж подумала Узбекова, неясно, но явно ожила.

— Иду на рабочий участок! — бодро ответила она, окинув презрительным взглядом мерзнувшую в шубе городскую девушку.

Хрустов сжал изо всех сил ключ и наполнился страхом и радостью: что-то теперь будет? У них до утра есть квартира.

— Ну-с, идем! — Легко поднял чемоданы. — Соловья баснями не кормят. Ты, конечно, устала. Если бы я знал, я бы тебе специальный вагон выслал, румынский… там и мебель румынская…

Они уже подходили к дому номер три, где живет начальство, как им навстречу попался Леха-пропелллер, он несся с книгами подмышкой. Увидев Хрустова, ревниво оскалился:

— Ты че вчера трусы свои постирал — и на мою подушку?.. я спать ложусь, смотрю…

— Чего?! — возмутился Хрустов, и минуту они кричали одновременно.

— Че, говорю, трусы… синие свои?..

— О каких глупостях вы говорите?

Хрустов, наконец, оттеснил Леху, да Леха и сам замолк, поняв, что зря мешает товарищу — позиции у того прочные. Леха застеснялся, осознав, что в нем говорила зависть и мужская дурь, доведенная до крайней степени отсутствием прекрасных девушек на ГЭС, замахал руками, уронил книжки — и униженно подбирая их, шелестя страницами — убежал. Хрустов высокомерно усмехнулся:

— Это наш жаргон, Таня. Не обращай внимания. Опять взрывники не во время сработали, корова забрела — на кран ее забросило! Ну, идем, идем, милая…

Наконец, они стоят перед дверью с номером 18. «А вдруг товарищ секретарь вздумает сегодня вернуться? А вдруг он уже дома?» Но путей к отступлению нет. Хрустов опустил чемоданы, достал из варежки плоский медный ключик и вставил в щель замка. «Влево крутить? Вправо? А вдруг дочка секретаря обкома заявится?..» Что-то от растерянности напевая, Хрустов повернул ключ туда-сюда — дверь открылась. Лева нащупал справа выключатель, щелкнул — и в прихожей загорелся плафон, в глубине квартиры вспыхнула дорогая люстра.

Хрустов и Таня затащили багаж и оказались в блаженно-теплой — после улицы — квартире. Таня, робея, сняла шубу — Лева даже не догадался помочь. Сам он стоял одетый возле двери, готовый хоть к аресту за незаконное вторжение. Таня прошла в залу.

— Ой, как я замерзла! А тут еще одна комната?! — Она вернулась к Леве, обняла его. — Милый… дождался…

— Да, — ответил Хрустов. — Дождался. — Его трясло. Чувствовал он себя ужасно. Шутка зашла слишком далеко. Девушка снова пробежала в комнаты, она смеялась, заглядывала в зеркало, поправляла что-то на воротничке, на груди.

— Это твои тапочки? Ноги устали, можно я надену? И телевизор?! Там опять Штирлиц — посмотрим?! — Она вернулась к нему. — И ванная есть?! А ты… ты чего не раздеваешься? Хочешь в магазин за вином? А вот же у тебя! — она вытащила из-за кресла бутылку коньяка. — А-а, чего-нибудь скусненького? Может, не надо? Давай сегодня скромно.

— Хорошо, — Хрустов не отрывал глаз с прекрасного глупого лица. — Я сейчас… приду. Нужно напоследок кое-какие распоряжения. Чтобы потом… — он криво улыбнулся, — не отвлекали… по мелочам. Ну, ты меня понимаешь?

— Понимаю, — кивнула Таня. — Бледный какой. Устал?

Хрустов озабоченно сгорбился, потоптался у дверей, поднял с пола какую-то соринку — сунул в карман.

— Кхм… нервные дни… То министр звонит… то сам… понимаешь? Ты ложись… я сейчас… понимаешь?

— Понимаю, — снова тихо повторила Таня с какой-то жуткой для Хрустова, интимной полуулыбкой. Она ему верила. — Только ты уж недолго… я жду… Левушка, буйная головушка… А я? — Она оглянулась на себя в зеркало. — Ну, Телегина!.. даешь!.. Ты иди, это я так.

Хрустов выскочил на улицу. В морозном ночном воздухе были размешаны запахи бензина и женских духов. По мосту грохотали вагоны. Где-то смеялась-заливалась женщина и возбужденно говорили парни, лаяла собака. Ни звезды. Морозный плотный туман, желтые расплывчатые окна… горы, безлюдные горы кругом…

«Что, что делать?! Дура, мать свою бросила, жениха… Оставить ее тут — и уехать? Сию минуту — на Магадан или в Калининград?! Убить медведя — и в его шкуре уйти в Саяны? Теперь я понимаю, откуда берутся снежные люди… Никогда себя таким идиотом не чувствовал. Понимает она, кто я, или нет? А если понимает? У-ужас. И неужели — любит?.. иначе зачем?.. Но как она может любить?! Виделись всего два раза. Или им, девчонкам, все равно? Лишь бы замуж! Закрыть глаза? Не думать о завтрашнем? Вернуться к ней? Ведь ждет гражданка. Я, как Архимед, всплыву в ее обильных слезах. У-ужас!»

Кто-то вышел в темноте из подъезда. Хрустов быстро отступил в сторону, но его увидели, это был зоркий, одинокий Васильев в шубе и в меховой кепке, по случаю некоторого потепления. Он курил.

— A, Хрустов, — удивился он. — Ты ко мне?

— Нет! — дерзко ответил Хрустов, готовый сквозь землю провалиться, только не разговаривать сейчас с таким уважаемым, честным человеком. — Раз, два, три, четыре, пять… вышел погулять.

— Чем-то расстроен?

— Думаю о соцсоревновании! Дышу озоном стройки.

— Да куда же ты? — огорченно позвал его Васильев. — Постой немного. За мной сейчас машина придет, покурим вместе. Лев Николаевич!

Хрустов потупился. Ему было стыдно.

— А знаете, — заговорил он первое, что пришло на ум, — давайте… на мраморной горе вырубим из камня голову! И не какого-нибудь там великого человека, это в Америке — президенты из скалы смотрят, а у нас — просто строителя! Метров двадцать в диаметре! Представляете? Летят самолеты… Памятник на века! Над Саянами — голова из красного мрамора. Дайте мне взрывников — я сделаю!

— Интересно, — сказал Васильев. — Когда-нибудь… может быть…

Хрустов усмехнулся, у него дергались губы. Он сейчас был сам себе противен и жалок.

— Простите, Альберт Алексеевич, ерунда все это. Я неудачник, а вы железный Васильев. Вам не понять. Что Сенека-то говорил?! То-то. — Хрустов уже не мог остановиться — он что-то бормотал, вздрагивая, всхлипывая, как в истерике. Васильев удивленно, может быть, даже с гримасой разочарования слушал его. Возможно, он прежде надеялся, что Хрустов умнее. Лева сам прекрасно понимал сейчас, что городит глупости, но его несло. — Почему не везет? Права шоферские получил — разбил машину. На машиниста крана сдал — голова кружится… Могу только как гриб — на матушке-земле! Альберт Алексеевич, а что нужно сделать, чтобы такому грибу Героем труда стать? Я понимаю, работать-работать-работать… Но вот вам приходит разнарядка: столько-то медалей, столько-то орденов… и два-три Героя. Может, вспомните при случае? Русый, холостой., комсомолец… не одних ведь женатых туда? А то кому я нужен незнаменитый? Даже билет в кино без очереди не дают! Да я шучу, шучу… А в замы не возьмете? Я бы своей легкомысленностью вас удачно оттенял! Шучу, шучу!

— Вы устали, — сдержанно ответил Васильев и сделал шаг в сторону. Возле него остановилась легковая машина, нутро ее засветилось малиновым бархатом и погасло. И «Волга» укатила.

«Вот и все, кончилась наша дружба, — подумал Хрустов. — К чему приводит недержание языка. И с этой стороны теперь ущелье. Пора и мне идти, деваться больше некуда. Только к ней. Забыться. Добровольцем. А потом нырять под лед — тоже добровольцем. Документ, удостоверяющий право на эту работу, я перерисую у Климова. Делов-то! И — прощайте, звезды! Поплюйте на меня, звезды! Не признаваться же Танюхе, кто я такой на самом деле…»

Хрустов поднял голову, посмотрел — где тут окна проклятой квартиры, за которыми его ждет девушка. В окнах не было света. «Наверно, легла. Бедная Таня. А может, она — моя судьба?»

Но тут из-за угла дома с грохотом выскочил грузовик с одной горящей фарой, резко остановился, завизжав тормозами, из кабины выпрыгнул Майнашев:

— Еще отин! — закричал он с радостным отчаянием в голосе. — Лева, милый, лезь в кузов… Катим в котлован! В третьей смене, сам знаешь, половина гриппует…

Хрустов растерянно и жалко улыбнулся. Он не особенно противился.

— А как же? Таня приехала… ждет…

Майнашев щелкнул пальцем, как картежник:

— Успеешь еще! Много-много раз! Пошли-пошли! Пыстро!.. — Он подтолкнул Хрустова сзади, и тот заскочил в кузов, в брезентовый коробок, где уже сидели, зевая и сумрачно глядя на Хрустова, парни, в том числе и Борис, и Леха-пропеллер, и Серега. — Поехали!..

— А где дядя Ваня?

— Еще не вернулся, — отвечал Серега.

«Вот, люди серьезным делом заняты, рискуют. А ты?.. Утром вызволю ее, что-нибудь придумаю. Или честно о себе расскажу».

Из котлована, забежав в пустой штаб, он через дежурную дозвонился в восемнадцатую квартиру и услышал голос Тани, который ему показался самым родным на свете:

— Милый, ты? А я жду! — и Лева подумал, не сделал ли он великую глупость, убежав от нее, или это как раз мужественный, честный поступок.

— Где же ты?

Хрустов хрипло забасил в ответ:

— Никуда не выходи! Эпидемия гриппа! Я поднял народ! То есть, здоровых поднял, а больных уложил. Сейчас заседание штаба, уровень воды в Зинтате растет катастрофически… Спи, я тебя под утро сам разбужу!

— Понимаю, — очень тихо отвечала Таня. — Скорей разбуди. Бедный мальчик… — И раздались короткие гудки, словно писк птицы. — Пи, пи, пи…

Хрустов стоял оцепенело, прижав ледяную трубку к уху. Холод трубки словно в мозг проникал. Что он еще мог сказать Тане? Все шуточки забылись. Но иначе он не мог.

Так делали иногда люди — уходили в сторону, думая, что поступили благородно, и тем самым ввергали своих близких в еще большую беду…

САМОДЕЯТЕЛЬНАЯ ПЕСЕНКА НА Ю.С.Г.:

ДЕВЧОНОЧКИ МОЕЙ ОТЧИЗНЫ, ДА ЧТО ЖЕ ВЫ, ДА ГДЕ ЖЕ ВЫ? КАКИЕ ЛЮБЯТ ВАС МУЖЧИНЫ, СРЕДИ КАКОЙ ВЕДУТ ТРАВЫ? СТИХИ КАКИЕ ВАМ ЧИТАЮТ, ЗОВУТ В КАКОЕ ВАС КИНО, В КАКИХ МАШИНАХ ВАС КАТАЮТ — АХ, ЭТО НАМ НЕ ВСЕ РАВНО! ДЕВУШКИ, ВЫ КАКИЕ? ТЕПЛЫЕ, КАК СНЫ? РОЗОВЫЕ — КАК В ОЗЕРАХ ЗАКАТЫ? ТАК ПОЛУЧАЕТСЯ, С ПРИХОДОМ КАЖДОЙ ВЕСНЫ

(обгоревший лист без нумерации, исписанный с обеих сторон. Из этого ли места летописи он? — Р.С.)

…ютились в палатках, в двух-трехслойных, с железными печурками, с пришпиленными к брезентовым стенкам изображениями киноактрис. В матерчатых домиках стоял зеленый полумрак, пахло цветущим от сырости хлебом с белесой корочкой (кстати, ученые на основе гниения и образования грибков изобрели знаменитое лекарство пенициллин), в палатках мигали и чадили свечи, бренчали гитары и слышались нарочито хриплые песни про дым костра. Чудесно!..

Но подросло и новое поколение строителей, которое хотело жить с первого дня в общежитиях и даже квартирах с ванной и телефоном, и пришлось строить дома хотя бы с титанами…

Так миновало несколько лет. Строительство то замирало, то снова устремлялось вперед под крики «Ура!». Вот буркнет кто-то в правительстве, что ГЭС устарели, что их ток не окупит стоимости залитой морем тайги, убитой рыбы (не может же она проскочить на нерест через плотину!), кто-то скажет вот так — и стройка затихнет. Но потом победит другое мнение — и снова везут железо и людей, люди обнимаются с железом, наливают в него бензин — и вновь разваливаются горы, содрогается земля, и русло реки становится уже…

Описывать подробно в метрах и тоннах работу нет смысла. Не об этом пишу. Да я думаю, видели вы в наших кинофильмах краны с ковшами, вереницы машин с гравием и бетоном, строителей в касках (чтобы не убило метеоритом, как додумался журналист Владик — см. дальше)…

Короче. Несколько лет лихорадило стройку, весной в пятый раз сменили руководителя. Летом новый начальник, благодаря личным связям в Москве и упорству на месте, добился того, что осенью, когда перед зимой река несет меньше всего воды и еще не холодно (градусов пять мороза), Зинтат был перекрыт, воду пустили через водосливные отверстия правобережной части плотины, а левобережный котлован — старое русло Зинтата — отгородили дамбой, высушили и стали ковыряться в нем. Надо же возводить здание ГЭС, где со временем закрутятся генераторы тока мощностью по 650 тысяч киловатт.

А зима наступила грозная. Вокруг солнца — белый круг. Ночью вокруг луны — крест и круг, и черт знает что еще. В узком мрачноватом каньоне Зинтата, на бесконечном ледяном ветру, высились бетонные башни будущей плотины, как раскопки Трои…

И вдруг… нежданно-негаданно начало нарастать неясное событие, надвинулось мгновенно, коснулось каждого, ослепило душу и затмило разум…

(судя по нумерации, не хватает несколько страниц — Р.С.).

Уже поздно ночью Валерию домой позвонил Саша Иннокентьев, инструктор водолазной группы и сообщил ужасную новость: рабочий Климов, вызвавшийся вместе с молодыми водолазами обследовать обстановку перед донными отверстиями, подо льдом потерял сознание, не откликался на специальные сигналы сверху. Климова вытянули, перетащили в теплый отсек в галерее, обтерли спиртом, переодели. Был вызван врач из поселковой больницы, он сделал укрепляющие уколы, и сейчас рабочий почти в норме.

— Кому-нибудь еще доложили? — зло прошипел Туровский.

— Пока нет, только вам. Ну и ребята знают.

— Где он?

— У себя в общежитии. Прописали постельный режим.

— Больше никого под лед не пускать! — сквозь зубы выдавил Туровский. «Все-таки прорвался, подвига захотел». И вдруг рассвирепев донельзя («Сколько же можно?!», позвонил в штаб, дежурному: — Сегодняшним числом уволить Климова со стройки. Свяжись с отделом кадров, прямо с утра, причина — нарушение трудовой дисциплины. Не забудь!

Дежурил тихий, исполнительный Помешалов.

— Действительно!.. — только и сказал он. — Давно пора. Вы правы, Валерий Ильич. А то, что он заболел, конечно, от водки.

Ни Туровский, ни дежурный не знали того, что в общежитской комнате, куда отвезли Климова, никого нет, все его молодые дружки срочно вызваны в котлован, в третью смену, — в авральном темпе наращивают бетон над пятым донным отверстием, там — трещина. Сердито упав в постель и продолжая мысленно уничтожать Климова, Валерий долго не мог уснуть. «Проклятый самовлюбленный старик!..»

Когда под утро вернулись в общежитик Хрустов и его друзья, старик лежал, трясясь, мокрый под одеяльцем, без сознания. Переохлаждение? Что-то с сердцем? Всех напугал синюшный оттенок кистей его рук, пальцев ног и прерывистое, редкое дыхание. Лева побежал с вахты звонить в местную больничку, но в воскресенье (было воскресенье!) там никого еще не было. А «скорая помощь» в далеком городе Саракане заказ не приняла — посоветовали связаться с районной больницей. А райцентр Колебалово, которое на картах значилось как Ленино, но народ упрямо называет его Заколебалово, вовсе не отвечал — наверное, порывы на линии, как сказала телефонистка.

«Души заветные порывы». А.С.Пушкин.

Клокоча от негодования и от чувства собственной вины (чем занимался вечером?! Нет, чтобы пойти к полынье, подстраховать старика), Хрустов позвонил Васильеву домой (телефонный номер он запомнил).

Он выпалил ему новости, добавив, что Климов старался, что он не виноват, дольше всех пробыл подо льдом, вынес много информации, но ему надо врача…

Васильев молча выслушал, буркнул:

— Будем думать. — И повесил трубку. Проклятый чиновник, что за рыбье выражение! Туровскому позвонить? А что он может?!

И вот, когда утром Васильев собрал всех своих старших подчиненных на летучку (подведение итогов за неделю и принятие решения, как быть с водой?), Туровский обратил внимание на неприязненный взгляд Васильева, обращенный в его сторону. Нет, столь же неприязненно Васильев смотрел и на Титова, но на Валерия он никогда так прежде не смотрел.

Что такое?! Про Аню рассказали? Вот ведь слух покатился… Да она просто помогала Валерию тогда. И она же готовила стол в квартире Альберта Алексеевича, когда того ждали на банкет с поезда. Или в чем дело? Про Олю Снегирька наврали? Но Валерий тут чист. А по работе он ли не старается? Или ему напрасно что-то помстилось?

В огромном кабинете Васильева, за длинным столом хмуро сидели представители УМР, УОС, СГЭМ, ATK, УБКХ, ГЛАВЭНЕРГО, САЯНГРАЖДАНПРОМСТРОЯ, ШАХТСТРОЯ, МОСТСТРОЯ, ГИДРОМОНТАЖА и прочие партийные и советские работники стройки. В углу — переходящие красные знамена. (Приписано черной шариковой ручкой: Как же это сегодня скучно! А вот нарочно оставлю! Глотайте! — Л.Х.)

Начальник стройки кивнул Титову, тот явился сегодня в новом синем костюме, в красивой рубашке с голубыми крохотными крестиками, в галстуке с серо-золотыми ромбиками. Лицо слегка оплыло.

— Товарищи. Значит, так. Ивкин говорит: бетонный задыхается без цемента. А цементный в Белоярах сидит без угля, им из Черниговки гонят отсев вместо нормального угля. Послать сегодня же в Черниговку… самую беспомощную девочку! — Он подмигнул Валерию. — Это по твоей части. На носу восьмое марта — ей без очереди помогут.

— Голова!.. — восхитился (то ли насмешливо, то ли простодушно) маленький Ивкин. — А мы-то им — телеграммы… угрозы… Альберт Алексеевич, через Москву нажимали!

Васильев, словно закаменев, молчал.

— Зачем? — хмыкнул Александр Михайлович. — С русским народом надо попроще. Итак решено? Бледную, в очках. Но симпатичную!

И все опять обернулись на Туровского. «Чего они так смотрят? Что я, специалист по девочкам?!»

— Дальше, — процедил Васильев.

— Статья «Розовый город палаток» навредила, я полностью согласен с Альбертом Алексеевичем. Но, как Альберт Алексеевич сам говорил не раз, — было бы счастье, да несчастье помогло: у нас в отделе кадров писем сто от девчонок-школьниц! Хочется им спать на снегу, слушать песню глухаря — пусть едут! Надо разрешить! А приедут — домой-то обратно стыдоба… напишут своим кавалерам… Те — тоже сюда. Кинем телеграммы и в воинские части — мол, красотки ждут. Коллективные письма за их подписями, можно бумагу духами надушить. — Толстяк Титов улыбнулся, возясь на стуле. — Получится.

— Я скажу Маланину, — в тишине отозвался тихо Туровский. — Комсомол сделает.

— А сам ты что, уже не комсомол?! — вдруг вскинулся Васильев. Его желтое лицо было недобрым. — Ты уже кто?

Наступила пауза. Все знали: начальник стройки благоволит к молодому начальнику штаба стройки. И вдруг такие слова? Но никто не стал добавлять дров в костер. Васильеву позволено ругать своего человека, остальные молчали, кто злорадно поглядывая на Туровского с его смешным утиным носом, кто соболезнуя.

Один из новых начальников «Промстроя» стал жаловаться, что заводы обманывают, нет арматурного железа. Тут кто-то закричал про склад смолы, а ему в ответ: какой склад?! Выройте ломами яму — вот и склад! А начальник АТК-2 смущенно признался, что его шофера уже выполнили план первого квартала.

— Так я вам честно, товарыщи’, это обман! — Кудрявый украинец Потапенко, смеясь, дергал себя за ус. — Пока не посадили нас, переходим на спидометровое хозяйство. — Он слегка поклонился Васильеву. — Спасибо за совет. Вовремя.

— Почин жить честно, — разлепил губы Васильев. — Поддержим. — И мгновение помолчав, слегка улыбнулся.

Все ожили, захохотали. Всем было известно: в автохозяйстве — давно приписки. Но руководители знали и то, что это частью — по их вине. Многие предприятия заказывают себе машины — и держат у ворот без работы. А чтобы не обижать, пишут потом шоферам в путевки, сколько не жалко, хоть тысячу километров. Теперь так не будет, объяснял Потапенко.

— Если машина простояла без дела — штраф с вас. А если мы подвели, не перевезли груз — штраф с нас.

— Взаимовыручка на основе штрафных санкций, — снова Васильев был мрачен. — Создадим специальный штат по начислению штрафов. Интересно, что сказал бы по этому поводу Хрустов?..

— Кто?! — стали переспрашивать за столами.

«Ясно, — подумал Валерий. — Левка и к нему тропу протоптал. Он и нажаловался». И попросив жестом и взглядом у Васильева разрешения выйти на минутку, стыдясь самого себя, из приемной позвонил в отдел кадров:

— Это начштаба Туровский. Там был сигнал насчет Климова?

— Да, да, Валерий Ильич! — отвечал женский голос. — Приказ отправлен наверх.

— Приказ вернуть. Такое решение. — И он быстро положил трубку.

В кабинете громко, как в мегафон, докладывал главный инженер о тяжелой обстановке, сложившейся вокруг плотины. Люди напряженно слушали, понимали: мнение Титова — это мнение и Васильева. Иначе не может быть, учитывая вслпывшую информацию, что начальники являются соавторами защитной косы в верхнем бьефе.

— Никакой паники! — посапывая розоватыми ноздрями, с важностью обводил всех взглядом Титов. — Сибирь не оранжерея. Здесь все бывает. Мы говорили с Ленинградом, в самом чрезвычайном случае пропустим воду и лед через гребенку. Плотина выдержит. Придется только убрать заранее краны, механизмы. Стихия, товарищи! — Он развел руками, и дорогие его запонки сверкнули справа и слева. — Нервы надо закалять, а то некоторые товарищи повели себя, имен не будем называть, просто недостойно… — Он достал платочек, обмакнул губы. — Hy, на худой конец — поплывем вместе в Ледовитый океан!..

Он доложил насчет нехватки вагонов, насчет ремонта котельной, насчет недостроенного жилого дома и Дворца культуры, насчет шатров и брезента для УОС, арматурного железа, насчет балок 45-М для ЛЭП и при вновь затянувшемся, упорном молчании Васильева кивком отпустил людей.

Валерий тоже было поднялся и хотел вышмыгнуть вон, но его мановением руки задержал Титов (не Васильев, а Титов!). Они остались втроем.

— Все-таки не согласны? — спросил Титов у Васильева. — Насчет кранов.

— Нет, — ответил Васильев. — Я бы их не хотел снимать. Как думает наш начальник штаба?

Туровский не знал, что ответить. «Пусть пока поработают? А с другой стороны, потом попробуй размонтируй КБГС-1000 или даже КБГС-600! Нужен месяц. Самое меньшее полмесяца. А где взять время? Кто знает, как завтра поведет себя Зинтат? Вспухает на глазах. Тут еще солнце станет жарить… грядет весна…»

— Я согласен с вашим мнением, — промямлил Туровский Васильеву.

— Да? — невнятно буркнул Васильев. — Я сейчас. Надеюсь. — И вышел вон.

Титов повернулся к Туровскому и театрально откинулся на стуле.

— Валерий, тебе сколько? Двадцать пять уже есть? У тебя когда-нибудь будет свое мнение?

— Почему так говорите?! Я, может быть…

— Улитки, мать вашу! — проворчал, ерзая на стуле, Александр Михайлович. — Стр-раусы! Это они утыкают голову в песок… Думают — спрятались. Как-нибудь пронесет, да? Ты бы очень скоро мог работать моим заместителем, а там и главным инженером, — негромко продолжал Титов. — Сейчас всеобщее омоложение, Алик скоро уйдет. И ему сейчас до фени, что у нас тут. Хоть гори огнем. Ты хоть знаешь, что он пьет?

— Да бросьте вы! — вырвалось у Валерия. — Чушь какая!

— Чушь?.. — Александр Михайлович приблизил бульдожье лицо. — Позавчера дома у него была попойка. С какими-то работягами-блатягами. Хочешь — спроси! Но я-то не в укор, я это понимаю. Значит, страдает человек. И наверно, даже молится. Библию на столе у него видел. Смутился, спрятал. Скис Алик!

— Что-то случилось?.. — тихо спросил Туровский. — Уже случилось?

Титов надул щеки и вытаращил желуди глаз, давая понять, что сам бы хотел знать это.

Вернулся в кабинет Альберт Алексеевич, равнодушно оглядел замолчавших коллег.

— Звоню три раза на дню синоптикам Москвы и Улан-Удэ… Ни черта не знают. Но послушай. — Он обращался к Титову. — Ты говорил — впереди месяц, даже полтора, подъем воды медленный. А за полмесяца мы запросто их уберем. Зато за месяц успеем надстроить столбы плотины, укрепим… А? Как думаешь, Ильич?

«Зачем он так — Ильич? Странные шутки». Под насмешливым взглядом Титова Валерий долго не мог собраться с мыслями.

— Пусть техника поработает. Да и людям спокойнее, — уцепился он за мысль. — Увидят: краны на гребенке еще стоят — будут спокойнее.

Васильев странно как-то усмехался, Титов тоже. «А вдруг сговорились меня поэкзаменовать? — Валерию стало жарко и страшно. — Помучить, покатать, как игрушку, в ладонях?»

— Пойду я? — пробормотал он, уже не выдерживая неясности отношений, и направился к дверям. В голове вертелось: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь».

— Кстати, — остановил его Васильев. — В Средней Азии есть сказка, проснулся человек, видит — ни одной птички. Змеи есть, верблюды, а птичек нет. Куда делись? — И после паузы добавил. — Сдохли со скуки. Вы почему, Валерий Ильич, такой молодой и такой старый? И весь правильный, а делаете ошибку за ошибкой.

— Какую? Какие? — прошептал Туровский, останавливаясь и понимая, что сейчас что-то решается не в его пользу. Наверное, хотят как стрелочника отстранить. Уж побыстрей бы!

— Потом, — резко оборвал Васильев и кивком отпустил его.

Ненавидя самого себя, Валерий выбежал на мороз. Он шел к автобусной остановке, хотя мог взять, как раньше делал, в Управлении строительства машину — ему бы дали. Он торопился в котлован.

Вокруг сиял синий, уже весенний, не смотря на морозец, день. Навстречу попался бородатый человек. И с еще большей ненавистью Туровский вспомнил о Климове.

«Конечно, Васильев неспроста помянул Хрустова… да и Александр Михайлович четко дал понять — у Васильева теперь дружба с такими людьми, как Климов. И Альберт Алексеевич гневается на меня по поводу болезни старика. Мол, не поставил врачей возле водолазов, хороший блок для согрева не оборудовал. Но там пять электроспиралей! Да и как на ветру, во времянке из брезента, при тридцати градусах мороза, удержать тепло?»

Его и самого бил озноб. «Чаю попью», — решил Валерий и забежал домой. А когда отпер дверь, увидел Аню — она мыла в раковине посуду.

Туровский на бегу остановился — словно на вилы напоролся.

— Я вас просил мне помогать?.. — оскалился он с порога. — Я что, сам не могу? Вы, Аня, это оставьте. Я сам!

Растерянно моргая, девушка вытерла руки полотенчиком, которое сама принесла, медленно оделась и, не дождавшись каких-либо еще слов со стороны Валерия, ушла. «Надо было все же помягче», — мучительно подумал Валерий.

Зазвонил телефон. До начштаба домогался знаменитый бригадир Валеваха.

— Моя брихада — академия стройки!.. — хрипел в трубке Валеваха. Он говорил гулко, бестолково, и Валерий не сразу понял, что он просит помочь его бригаде легкими типовыми блоками, которых привезли утром три экземпляра на всю стройку. Уже прознал.

Туровский, конечно, всегда помогал ему. Он с ним еще в шестьдесят восьмом Светоград спасал от наводнения! Они с Валевахой пуд соли съели! Но сегодня…

(Приписка сбоку красным фломастером: Был и остался сволочью, этот Валеваха! — Л.Х. Далее не хватает трех листов — Р.С.)

…вбежал в штаб. Здесь его второй дом. На стене — схема плотины с нескольких сечениях, на полке — красные каски для гостей, на столе пара консервных банок для окурков, за ширмой справа — электроплита и чайник.

В углу слева, за столиком с телефоном, сегодня трудится все тот же человек по фамилии Помешалов, Сергей Иванович, суетливый, белобрысый, как эстонец. Если где-то что-то в котловане не ладится, он в сердцах швыряет трубку и бежит туда сам. А в это время в штабе надрывается телефон, пищит сигнализация. Валерий каждый раз его за эти отлучки ругал. Он втолковывал белобрысому парню, что его обязанность — координировать работу, что не имеет он права покидать пост. Сегодня Помешалов решает кроссворд — значит, все в порядке.

Туровский пожал ему руку, включил электроплитку и закурил, глядя на график дня. Бетон везли ритмично. Правда, полчаса не было света, стояли краны и насосы.

— Доложили в управление о получасовом простое? — Валерий догадывался — вряд ли Помешалов сделал это.

— Н-нет. Они быстро наладили…

— Полчаса! — зашипел привычно Туровский. — Пол-часа! За полчаса плотина прирастает на пятьдесят кубометров! Как же так, Сергей?! Ты почему покрываешь дядю Мишу?! — Михаила Ивановича Краснощекова давно надо было бы гнать за пьянство и вечные накладки с энергией. — Опять кабели во время взрыва побило?

— У него жена болеет, — пробормотал Помешалов. — Он в больнице у нее…

Вспомнив снова о Климове, Туровский в раздражении отошел к окну. Стекло сияло, одетое мохнатым инеем.

— Сколько сегодня? — спросил, не оборачиваясь.

— На ноль-ноль семь поднялось.

«Что же все это значит? Семь сантиметров — очень много…» Валерий надел на шапку каску, стыдливо вынул из кармана крем (купил недавно), намазал лицо — чтобы не спалить кожу на морозном хиусе. И заторопился по котловану на верхний бьеф, по узким металлическим лесенкам, по деревянным мостикам, по обледенелым площадкам, по крановым путям… пригнувшись, под нависшими бадьями, тоннами железа, под летящими глупыми воронами в ослепительном сине-зеленом небе.

По пути встретился снова Хрустов — чего он такой бледный? А, да, нему приехала жена…

За плотиной шатер над прорубью убрали — видимо, Титов решил, что водолазов спускать не то что опасно — бессмысленно. Но зато снова рокотала бурильная установка. Одного из гидрологов, Михаила, Валерий хорошо знал. Медлительный, с бабьим лицом, Михаил кивнул на сизые цилиндрики, ледяные «керны» возле ног. Валерий достал записную книжку, Михаил — рабочую тетрадь.

— Вода!.. — закричал рабочий, останавливая движок и вытягивая бур. Перед донным отверстием № 4 лед оказался всего метровой толщины. — Вода!..

«Словно в пустыне радуемся», — Валерий отметил у себя на схеме. Получалось, отсюда до правого берега, до самой первой донной дыры, лед также нормальный, не толще метра. А вот здесь, между ряжами и плотиной, в прикрытии защитной косы, перед пятью отверстиями отросла до дна ледовая гора. «И что же, эта пробка до лета будет держать? А если разрастется, как рак?»

— Что водолазы рассказали? — спросил Туровский. — Подробости.

— Я и сам лазил, — ответил Михаил. — Я, Коля Головешкин и дядя Ваня.

— Так что, что там?!

Михаил помотал головой, шнурки ушанки зазмеились по лицу.

— Ничего не понять. Вроде как огромные жернова… — он показал руками, — такие вот стены… А что ближе к дыркам — нам не разрешили. Дядя Ваня полез, но то ли стукнулся там… Как хоть он?

— Нормально, — жестко глядя в глаза гидрологу, отвечал Валерий. — Все будет нормально.

— Хороший человек. Нас всех проверил перед погружением… болты-гайки, шланговые соединения…

— Да, да. — Туровский оскалил в раздражении зубы и тут же замкнул их губами — на морозном ветру заныли.

Тем временем парни разожгли на льду костер — горели тряпки и доски, облитые соляркой. Черножелтый дым выворачивал легкие.

— Эх, тыда бы телевизионную камеру, как в Японии! — вздохнул Михаил.

Туровский скривился — куда уж! Мы пока что на уровне каменного века…

И вдруг ему странным образом захотелось побывать внутри плотины, там, на нижних уровнях, рядом с загадочным миром, куда не попасть. Он бегом вернулся в штаб, снял унты и надел резиновые сапоги.

— Я в галерею, — небрежно бросил Помешалову. — Если кто спросит — буду через час-два.

Сергей Иванович удивленно вскинул на него белые ресницы. Все равно же Туровский оттуда ничего не увидит, ничего не услышит. Валерий это и сам знал. И однако снова зашагал вверх по скользкой ледяной земле, топая в тонких, сразу окаменевших «резинках» (надо было хоть газеты намотать вместо портянок — ноги мигом скрутило холодом, в одних-то носках! Помешалова постеснялся?).

Вокруг уже вспыхнули в сумерках прожектора, плыли красные и желтые огоньки кранов, звякали их звоночки, гудели гудки, по спиралям внутри котлована и вокруг котлована по левому берегу и мосту двигались двойные белые звездочки света — БЕЛАЗы и МАЗы везут бетон…

Туровский спустился по каменным лестницам вниз, в тело плотины.

«Ну, что мне там? Что я узнаю?» — сердился он уже сам на себя, но, скорее всего, ему захотелось уйти как можно дальше от Васильева, от стыда, который он испытал у него в кабинете, от вероломного Титова, от Климова, от всех. Валерию хотелось подумать о самом себе, о гибнущей стройке, а где это сделать, как не в галереях, где тишина, где нет никого, где стены сжаты гигантским давлением реки. А может, здесь и разгадка придет?

Винтовая каменная лестница словно не имеет конца — раз этаж… два этажа… четыре… Лестница вьется по кругу — здесь теплее, но очень сыро и темно. Надо было взять фонарик.

Наконец, разметнулась в обе стороны галерея, бесконечный бетонный коридор. Он вытянут по дуге, повторяя очертание плотины, вернее, вот этой ее части — водосливной, а другая половина встанет еще не скоро, там сейчас котлован. Еле светят жалкие редкие лампочки над головой. Из стен сочится влага. Под ногами маленькая река, вода сжала резиновые сапоги почти до колен. Туровский на уровне дна. Где-то здесь укладывался первый «зуб»…

Валерий медленно, как во сне, брел по внутренней речке, перешагивая шланги. Здесь владения СГЭМ, спецгидроэнергомонтажники устанавливают и отлаживают насосы. Здесь владения КИА — работники участка контрольно-измерительной аппаратуры запрятали в теле плотины сотни датчиков, по которым судят о том, как проседает бетон, как перемещаются под напором воды секции плотины (все-таки перемещаются — на миллиметры!), как работают дрены, здесь провода, секционные щелемеры, желоба и пр.

Валерий сворачивал в боковые коридорчики, заглядывал в темные «чуланы» — он думал. За железобетонными стенами рядом двигался Зинтат. Не забьет ли он все остальные донные, если внизу течение крутит?! Хотел прикурить — спичка погасла, душно здесь. Нет вентиляции хотя бы временной. На днях один сварщик пожаловался — не могу, говорит, работать, задыхаюсь, от электросварки кислый угар. Туровский вызвал прораба — тот объяснил, что тянуть вентиляцию из-за трех дней работы в подземном коридорчике бессмысленно, невыгодно, что он уговорит другого сварщика. Но никто не захотел туда идти. Туровский приказал было спустить вниз кислородный баллон и во время одумался — сварщик мог взорваться или сгореть с этим кислородом. Переговорил с безотказным Валевахой, который и выделил для СГЭМа своего сварщика, здорового молчаливого парня. И все было сделано. Вот так, товарищи! Валеваха есть Валеваха.

В полушубке стало жарко, Валерий расстегнулся, снял шапку вместе с каской. Во мраке подземелья быстро устаешь. В детстве у него была подружка Ася, она боялась буквально всего: лягушек, грозы, быков, змей и ворон. Но у нее на любой случай жизни был выход. Когда, например, по траве скачками двигалась пупырчатая страшная жаба или по небу катилась черная туча, пугая громом и молниями, Ася зажмуривала один глаз, а к другому приставляла на манер подзорной трубы оба кулачка, и смотрела сквозь них туда, где нет лягушки, или в небо, где сияет мирная синева. И ей верилось: нет никакой жуткой твари и нет никакой грозы. Но как можно уподобляться трусливой девчонке?! Надо попытаться смело представить всю картину происходящего перед плотиной.

И Туровский пытался, и все равно ничего не мог придумать более убедительного, чем версия, уже принятая руководством. Сбито течение каменной защитной косой, завертело в водоворот всякий сор, деревья… морозы и сковали. А как хотелось бы сейчас придумать какую-нибудь непременно гениальную идею! Чтобы все ахнули: вот в чем разгадка! Увы.

Валерий брел бессмысленно дальше по галерее, бурля сапогами по воде, свернул в седьмой или восьмой коридор… И тут погас свет. Туровский тихо выругался.

Хватит, пора выбираться! Следуя зрительной памяти, он повернул назад, тут же запнулся в темноте за какую-то трубу и грохнулся навзничь, в воду. Немедленно поднялся, зло смеясь, и в растерянности замер. Кромешная тьма, надо ждать света.

С него текло, он весь вымок. В бешенстве от невезения он стряхивал с рукавов, с груди воду, правый сапог, которым при падении зачерпнул, хотел было снять его и слить, но с кривой усмешкой подумал: «Все равно теперь».

Пошарил вокруг, нащупал бетонную стену, прислонился. «Надо подождать».

Чтобы не терять впустую времени, продолжал думать. «Если в сутки на ноль-ноль семь десятых отметки, это… это через сорок, сорок пять дней надо разбегаться. Перекатит. А может быть, и раньше? Черт возьми! Атомный век! Век электроники! На Луну летаем! А понять никто не может, что с этой каменной дурой». Туровский больно стукнул кулаком по стене.

И ему показалось — вдали звонит телефон. Уже мерещится? В галерее на стенах висели телефоны с тяжелыми трубками, как в подводных лодках или на теплоходах. Наверное, сработал случайный звонок. Впрочем, даже если надумаешь сейчас найти этот аппарат, не найдешь — только сверзишься куда-нибудь…

Достал спички, шоркал, ширкал — сырые. Хотел выбросить вон — сунул в карман. Вдруг пригодятся. Хотя… глупость, трусость, скоро включат.

Он мерз в тяжелом полушубке, обвисшем как колокол, а света все не давали. Идти вслепую к выходу больше не решился. Он понял, что дело нешуточное и стал греться — приседать, крутить руками. Он, наверное, смешон был сейчас — в полушубке, в хлюпающих сапогах и шапке, которую он снова нахлобучил (каску не нашел, она при падении в темноте куда-то отлетела).

Туровский сердился до беспамятства, представляя, как сейчас загорается свет, а рядом стоят и смотрят на него какие-нибудь девушки.

«Ничего страшного, приду домой — приму ванную, выпью коньяка».

И телефон зазвонил буквально рядом с ним — возле плеча. Валерий вздрогнул от неожиданности. Это было странно, как если бы он шел по улице и зазвонил телефон-автомат. Эти редкие телефоны в галереях предназначались для того, чтобы звонить отсюда.

Туровский стал водить рукою, нашарил в полном мраке скользкую от влаги трубку, приложил к уху, приладил плотнее, отчего шапка съехала влево и тоже упала куда-то в воду. Валерий застонал от злости:

— Ну, кто там?!

— Туровский? — спросил Васильев.

— Да, я, — растерянно сбавил голос Валерий. Помолчав, добавил. — Хожу тут. В патернах был.

— Мне сказали, свет погас. Не заблудишься?

«Еще чего не хватало — чтобы пошли спасать начальника штаба. Сам выберусь!» Валерий чихнул и деланно засмеялся.

— У меня фонарик. Все в порядке. А Михаила Ивановича — гнать, гнать пора! Вечная наша нерешительность! Слышите?

Васильев на другом конце провода молчал.

— Вы из управления? — спросил Туровский. Хотя это не имело никакого значения. Альберт Алексеевич мог и дома сидеть на телефоне. Сейчас уже, видимо, погожий вечер. Не хватает только Валерию здесь куковать до утра, до прихода СГЭМ-овцев. — Сегодня — ноль-ноль семь за сутки.

— Знаю. Я звонил в Ленинград, — сказал Васильев. — Главный технолог завтра прилетит. И ожидается секретарь обкома. Партия хочет контролировать. Интересно, она может контролировать уровень паводка? — Васильев хмыкнул и опять замолчал.

Туровский стоял, ничего не видя вокруг себя, прислонясь плечом к пахнущей плесенью, склизкой стене. В железной ледяной трубке скребся, как живой зеленый кузнечик, голос Васильева. Он, Васильев, и он, Туровский, обыкновенные маленькие люди из костей и красного мяса, копошатся точно так же, как кузнечики, пытаясь спасти бетонное чудовище, перегородившее реку. Каменное чудовище кряхтит, оседает, укрепляется или… наоборот, готово треснуть и опрокинуться, как доминошная стенка.

— Приказываю немедленно идти домой и выспаться, — после долгого молчания ожил голос начальника стройки. — То же самое я сказал всем. Давайте до завтра отдохнем. — Он сделал паузу. Может быть, кому-то рядом возразил. — Нам сейчас нужны ясные головы. Нам не нужны ошибки. — И чуть насмешливо процитировал. — Нам не нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия.

И положил трубку. Туровский свою тоже повесил и нагнулся, чтобы поискать шапку. Куда подевалась?! Можно было взвыть. Достал коробок спичек, нащупал одну, с выпуклым шариком, сунул себе в волосы на голове и принялся крутить, сушить ее, как в детстве. То же самое сделал с самим коробком, с его зажигающей гранью. Потом осторожно чиркнул спичкой — в темноте возникла желтая точка, она зашипела, стала красноватой, вспыхнула — осветила руки Валерия и подожгла деревянную ножку. Пока был свет, он нагнулся, шапки не видно — и сплюнув, зашагал в сторону выхода.

И вдруг сомнение остановило его. А не в противоположную ли сторону надо идти? Кажется, когда он упал и поднялся, он крутнулся на месте, отряхиваясь… Спичка уже догорала, больно жгла пальцы, и отшвырнув ее, Валерий двинулся наугад.

Он снова и снова останавливался, сушил в волосах спички и зажигал их. И брел между серыми стенами галереи, плеща водой. «А вдруг как хлынет сюда Зинтат! — Его испугала эта совершенно дикая мысль. — И мне каюк!»

И разозлившись на себя, запел неверным от страха, овечьим голосом:

— Вперед вы… това… рищи… все… по местам… последний парад наступает… — и замолк, спохватился. «Еще услышит кто, решит, что в галерее бичи живут… милицию вызовет…»

Он наощупь двигался по дугообразному коридору, а может быть, он шел по бесконечному кругу, и ему уже казалось, что вернулся на прежнее место… все та же вода чавкает под сапогами… спички кончились…

Но что это?! Он ткнулся лбом, как в широкий столб, в бетонную лестницу… она кругами восходит вверх — к людам, к небесному свету… хотя нет, там сейчас уже тоже темно. «Даже лучше, — решил Валерий, не желая в смешном виде представать перед людьми. — Скорей на автобус! Сейчас еще не пересмена, автобусы пустые».

Он выскочил на мороз и тенью проскользнул под раскоряченными железными ногами крана, резиновые сапоги хлюпали, ехали по снегу. Ноги мгновенно сжало, они закоченели, но заходить в штаб за унтами было никак нельзя. Грязный, весь мокрый Туровский побежал к автобусу, прикрыв темя обеими ладонями. Одежда встала жестяным коробом.

Прыгая на месте, он остервенело стучал по дверце автобуса с работающим двигателем, по стеклу кабины — шофер, наконец, проснулся, открыл двери, и Туровский запрыгнул в теплый салон. Браво улыбаясь, Валерий махнул рукой:

— Больше никого нет, жми!.. — и автобус понесся к поселку…

Звонок из Вирской больницы

Прервав чтение рукописи именно на этом месте, среди ночи грянул телефонный звонок. Трели были быстрые — явно междугородняя или сотовый.

С похолодевшим сердце я снял трубку. Звонил Илья.

— Что? — в испуге спросил я. — Говори же!

— Нет, нет, ничего! — Илья меня понял. — Просто, отец спросил час назад: прилетите вы или нет.

— Конечно, да! — отвечал я. — Я билет купил!

— Он говорит: если трудно, можете не прилетать. Только вышлите заказной бандеролью пепел. Чтобы он знал, что ничего больше не осталось. Я боюсь за него. Эта политика его с ума свела. С белыми губами бормочет то «Буш», то «Чубайс»…

«Это трагедия нашего народа…» — хотел я сказать Илье, но подумал, что молодой человек вряд ли поймет меня.

— Я прилечу, — повторил я. — Если хоть немного смогу быть полезен, я буду там у вас, сколько нужно.

Я не стал объяснять молодому Хрустову, что попросил на работе в счет отпуска две недели…

(Продолжение «Сгоревшей летописи Льва Хрустова»)

Валерий, дрожа всем телом и скуля, и приседая, отпер свою дверь, зажег электричество, снял все мокрое и босиком юркнул в ванную. «Если нет горячей воды, я пропал». Вода из крана шла ледяная, Валерий подождал минут десять, пока она станет теплее…

И когда уже сидел в постели, выпив стакан коньяку и накинув на себя два одеяла, зазвонил телефон. Наверное, опять Васильев. Валерий снял трубку, готовя какую-нибудь шутку для любящего юмор начальника стройки.

Но звонил Титов.

— Да, Александр Михайлович.

— Валера, только не переживай, не бери в голову… со временем все поправим… — начал с сиплой одышкой толстяк.

— Да что случилось? — воскликнул Валерий, еще не поняв, о чем ему хочет среди ночи поведать главный инженер стройки.

— Ну, ты помнишь, Алик назначил в водолазы бывшего зэка…

— Конечно, помню. Он еще чуть дуба не дал подо льдом. Мы могли опозориться.

— Так он, милый мой, и дал дуба… вот так…

— Как?!

— Переохлаждение. Сердце.

«Боже мой. Это ужасно».

— И конечно, кто-то должен ответить. Поскольку Алик не может отвечать за такие мелочи, ответить постановил тебе. С завтрашнего дня ты больше не начальник штаба. Но не бери в голову…

«Как?! За что?!.. Не я же включил Климова в группу…»

Да, да, да. Валерий вспомнил, как странно на него смотрел утром Васильев. Наверное, он уже знал, что Климов обречен… к нему, говорят, поселковый врач приходил… «Но зачем же он мне звонил в галерею??? Как Сталин Бухарину, перед тем как черкнуть приказ на арест?»

Александр Михайлович продолжал что-то ворковать, успокаивал, намекал на совместную работу в будущем, а Валерий подумал, что теперь он снова должен будет вернуться в прежнюю бригаду… эту квартиру придется отдать… не по чину он здесь… Не дослушав главного инженера, со всего размаху брякнул телефонной трубкой по рычажкам, вскочил, путаясь в одеялах, налил еще стакан коньяка, выпил и, прыгнув в постель, глотая слезы, сразу же, как ни странно, уснул.

Он еще знать не мог, что бригада его встретит как товарища, никто не станет злословить, поминать старое, и сам он в душе будет невероятно рад, что снова вместе — он, Хрустов, Сережа Никонов, Леха, Борис, Майнашев… Правда, Валерий заявит всем, что именно он и принял решение вернуться в рабочие, взяв на себя ответственность за гибель Ивана Петровича, хотя, как это было всем понятно, он тут совершенно ни при чем… почти ни при чем…

ЗАГОЛОВКИ ИЗ МНОГОТИРАЖКИ «СВЕТ САЯН»:

И СТАЛА ИМ СИБИРЬ РОДНОЙ!

ЗИНТАТ — ЕЕ ЗЕРКАЛО.

БЕТОН НА ПОТОКЕ. ОЧЕРК.

ГДЕ БЫВАЛ ИЛЬИЧ, ПОЭМА.

ЗАБОТЫ ВАЛЕВАХИ.

МИНУС СОРОК ПЯТЬ ПЛЮС БИОГРАФИЯ.

ИЗ МАТЕРИАЛОВ ОТДЕЛА ЮМОРА «РОДНОЙ ХИУС»:

ШОФЕР ЦИЦИН ПОВЕЗ БЕТОН В КОТЛОВАН ОКРУЖНЫМ ПУТЕМ — ЧЕРЕЗ МОСТ, ПОСЕЛОК, ПО ЛЕВОМУ БЕРЕГУ И ЗАМОРОЗИЛ БЕТОН.

«Я ИСПУГАЛСЯ КАМНЕПАДА!» — ОТВЕТИЛ ЦИЦИН. ТОВАРИЩ ЦИЦИН, ВЫ ОШИБЛИСЬ: ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ БЫЛО В ТУРЦИИ, А НЕ В САЯНАХ! ЧИТАЙТЕ КОМСОМОЛЬСКИЕ ГАЗЕТЫ!

ГОВОРЯТ, БЫЛ ЗНАМЕНИТЫЙ ДИРИЖЕР. ПЕРЕД КАЖДЫМ КОНЦЕРТОМ, УЖЕ СТОЯ НАД ОРКЕСТРОМ, ДОСТАВАЛ ИЗ ЖИЛЕТНОГО КАРМАНА ЗАПИСКУ. ПРОЧТЕТ, УЛЫБНЕТСЯ — И НАЧИНАЕТ ДИРИЖИРОВАТЬ. ВСЕ ГАДАЛИ: ЧТО ТАМ? ТАЛИСМАН? ПИСЬМО ОТ НЕИЗВЕСТНОЙ КРАСАВИЦЫ? КОГДА МАЭСТРО УМЕР, БРОСИЛИСЬ ПОСМОТРЕТЬ. А ТАМ НАПИСАНО: СЛЕВА СКРИПКИ, СПРАВА ВИОЛОНЧЕЛИ.

ХОДИТ ТОЛСТАЯ ТЕТЯ ПО УЛИЦАМ, РЯДОМ С НЕЙ ВСЕ ВРЕМЯ НЕЗНАКОМЫЙ МАЛЬЧИК. «ТЫ ЧТО-НИБУДЬ ХОЧЕШЬ У МЕНЯ СПРОСИТЬ?» — «НЕТ, ПРОСТО ЛЮБЛЮ ГУЛЯТЬ В ТЕНИ».

КОМСОМОЛЬСКУЮ СВАДЬБУ МОНТАЖНИКА X. СЧИТАТЬ НЕДЕЙСТВИТЕЛЬНОЙ В ВИДУ ТОГО, ЧТО У НЕГО ОБНАРУЖИЛИСЬ МНОГОЧИСЛЕННЫЕ СЕМЬИ В КРАСНОЯРСКЕ И КАНСКЕ. ПОДАРКИ И УГОЩЕНИЕ УДЕРЖАТЬ ИЗ ЗАРПЛАТЫ. КОМСОМОЛЬСКИЙ ШТАБ СТРОЙКИ.

ОБЪЯВЛЕНИЕ В ГОСТИНИЦЕ ЗА РУБЕЖОМ: «У НАС ЛУЧШИЙ ВОЗДУХ. ЕСЛИ ВАМ НЕ СПИТСЯ — ЗНАЧИТ, ВИНОВАТА ВАША СОВЕСТЬ».

У нас есть время рассказать о Татьяне Телегиной, пока эта красивая девушка спит вдали от родного дома, среди зимних ночных Саян, в поселке Вира, в доме начальства на втором этаже, в гостевой квартире номер восемнадцать. Есть время, пока ее не разбудили, пока до нее не достучались.

Написал ли я уже, что Татьяна была тоненькая на вид, но крепкая, как мальчишка (поселковая же девчонка!)? И глаза у нее были вовсе не голубые, как показалось в первую встречу Хрустову, которому и камни могли показаться голубыми, а были они серые, даже темносерые.

Ей недавно исполнилось двадцать лет. Еще года три назад на нее никто не смотрел, а сейчас таращились. Ей иногда казалось: на голове у нее случайно возникла сверкающая корона, явно незаслуженно, и очень скоро эта корона превратится в ржавую расческу, а пока этого не произошло, надо что-то понять в себе и в других, найти опору. Остаться старой девой — ужасная перспектива!

Об этом ей говорила изо дня в день старшая ее сестра Вера. Она, правда, была старше Тани всего на год, но держалась уверенно, потому что уже вкусила любви — да еще ночной, запретной. Она сама могла выйти замуж хоть сегодня — ее кавалер Володя Бородаенко, который с Веркой ночевал на газетных подшивках в библиотеке, где работала Таня, был готов немедленно повести подругу в ЗАГС. Но Верка, зная, что он любит, не торопилась. Она в прошлом году сделала даже попытку уехать от него, куда глаза гладят (проверяла себя), но через месяц одинокой и крайне опасной жизни вернулась из города Ачинска, где ей бичи готовы были устилать улицы красными коврами из Таджикской Советской Социалистической республики. Володя, конечно, простил ей выезд под вольные небеса, за что Верка благодарно обнимала своего высоченного кадыкастого жениха, при этом оглядываясь на прохожих и хохоча во все горло. Она-то была уверена — женишок обрадуется, бросит ее, а он не бросил, и все равно замуж не шла. Мать поплакалась: «Царевича ждешь?» Таня удивлялась в страхе за сестру: «И чего еще надо? Может, мечтает о чем? Хоть бы стихи читала». Сама она поглощала их с утра в библиотеке, где еще плавал мужской дух после вечернего свидания старшей сестры с женихом, и, казалось, по томам Блока и Пушкина скачут, посмеиваясь, чертики темной любви. Весь город знал про место встреч Верки и Володи, и когда в библиотеке батарею отопления прорвало, и половина книг сварилась, шутку пустили, что Володя заодно и книги о любви испортил…

И вот теперь уже младшая сестренка покинула родной дом, не старшая, нет, а она, молоденькая, можно сказать, нецелованная, уехала навстречу своему выбору, загадочному своему счастью. Верка же осталась, рыдая на перроне, рядом с урной, из которой валил черный дым от горящих окурков…

Первый вопрос, который, возможно, вы зададите, уважаемые марсиане и сириусане: любила ли Таня Телегина Левку Хрустова? На что автор ответит: не то, что не любила, — даже редко вспоминала о нем! Да и когда она могла его полюбить? Одно можно утверждать с некоторой точностью — она не забыла его. Разве можно было забыть милого, путаного, болтливого солдатика, который еще тогда — три года назад! — назвал ее красавицей мира, мадонной всех церквей, три года назад, а не сейчас, когда ее все так называли. Три года назад у нее прыщики на лбу краснели и грудь еще не раздалась, и походка была совершенно мальчишеской, а он ей руку поцеловал.

И когда с неделю назад незнакомый парень разыскал Таню в ее городе среди ночи и с порога, задыхаясь, сообщил, что Хрустову плохо без нее (через три года!!! Если все это время помнил, значит, любит! Иначе — зачем?!) и что он зовет ее на край земли, для Тани это было — как гроза с молниями зимой. Она, помнится, предстала в тонком халатике перед гостем, от которого тянуло морозом, как от саней, и — поверила. Поверила! Поверила, что он там без нее отравится, что ему с ней будет хорошо, правда, она не знала, не знала, любит ли его… но сам факт — ночной гость, приехавший за тысячу километров со словами тоски и ожидания от другого человека!.. как было не поверить в особенную связь между Таней и Хрустовым, в нечто такое, чего тут, в Красногорске, не бывает?! И продавец из гастронома, Эдуард Васильевич, с золотым зубом и красными ботинками, потускнел, и все мальчишки с ее двора, которые еще не ушли в армию, и которые уже вернулись, показались ей маленькими и одинаковыми.

Таня бросилась к бедному своему чемоданчику — собираться. Поднялась мать и поднялась сестра Вера, начался женский рев, отговаривания, шушуканье на кухне… подарки от мамы, подарки от Веры… и увидела Таня, что ей одной не унести эти чемоданы… Ночной гость побагровел от стеснения и предложил свои услуги. «Прямо до места?» — удивилась Таня его великодушию. «Прямо до места». И при этом переводил глаза с нее на Веру — так похожи… А мать расспрашивала: «Он какой, ваш Лева?» На что Алексей Бойцов сдержанно отвечал: «У нас там все хорошие». Мать радовалась за Таню…

А какой он, в самом деле, этот Хрустов? Да, служил здесь неподалеку в армии, приходил в город из леса и вызывающе курил в клубе на танцах. Как-то углядел среди прочих школьниц Таню и подскочил к ней, как черт в погонах, — улыбается до ушей, что-то говорит, да еще оглушительным басом, и смотрит так убедительно, что у Тани вдруг под сердцем горячо потекло, словно там какое-то мороженое. «Я балдею! — объясняла она потом старшей сестре на глупом школьном жаргоне, — балдею! Когда он говорит, я прямо бессовестно балдею!»

О чем же поведал ей тогда Хрустов, в два-три своих захода в город, ломая пальцы и воровато оглядываясь на офицеров, боясь патруля. От него, конечно, пахло пивом и сигаретами, он нарочно расстегивал перед Таней ворот куртки и сбивал на затылок фуражку, и фуражка не падала… так о чем же он балаболил? Он вдохновенно рассказывал про моря-океаны, где плавают поющие дельфины, говорил про дуэли и о поэтах… а почему стреляются? Да всё из-за вас, божественные, ибо нет ничего выше женщины, и он, Лев Хрустов, готов организовать религию, где вместо иконы будет женская перчатка, и он готов пить вино из туфельки Тани, а у Тани не было красивых туфель — были боты, и она обиделась, а он понял, уже опомнился, он целовал ей руки, почти плакал — сам страдал за нее, сам перепугался за ее слабую и наивную душу, обещал рассказать про Цицерона и подарить книжку стихов Есенина, и научить танцевать новый танец «шейк»… и вдруг исчез.

Больше Танечка его не видела. Может, воинскую часть срочно перебросили на дальний Восток или Северный полюс? Хрустов рассказывал, что так бывает: посадят целую армию в два самолета — и в небо… А написать ей, видимо, не мог — страшная секретность. Хрустов клялся, что иногда солдаты и не знают фамилии своего командира. Скажут: вперед! — и советский воин идет, что бы ни попадалось ему на пути: канавы, моря, города…

И вот — через три года он ее позвал! «Если даже бросит меня, — размышляла Таня, сидя в поезде рядом с Алексеем Бойцовым, — останусь строить ГЭС, останусь с романтиками. Главное, преодолеть страх». О том, что она могла и сама поехать на далекую стройку и просто жить — без всякой любви и жертвы собой, ей в голову не приходило…

И вот — она здесь! Вокруг — обросшие тайгой огромные горы, свистит ледяной обжигающий хиус, кишмя кишит муравейник людей — русские и украинцы, хакасы и буряты, бывшие солдаты и бродяги, милиционеры и московские журналисты… А Хрустов оказался жив и здоров, такой милый, с бородкой, такой молодой, а уже начальник. Он ее обнял, замер… может, и правда любит, может, и правда, страдал в ожидании ее? И Таня бесстрашно зашла с ним в его квартиру, осталась у него, умирая от ужаса и надежды, что все будет не так больно, как говорят злые люди. А бедный Левушка… его срочно вызвали в котлован, на снег и ветер, и звезд ночной полет, и она спала и не спала, вздрагивая при любом шорохе за стеной и голосе на лестничной площадке — сейчас он войдет, ее мальчик, жених, муж… только не визжи и смотри, как взрослая, ему в глаза, и люби его беззаветно, в кино видела? Ну, вот.

Среди ночи, наконец, в дверь постучали. Таня вскинулась, вскочила на коленки среди постели.

— Ой, кто там?.. Входи, милый.

В окнах еще, кажется, темно. Бедный мальчик, конечно, замерз.

— Извини… не отдохнула? — донесся густой хриплый голос. «Наверное, простудился. Голос сел… какие герои! Надо открыть! Ключ остался с этой стороны».

— Я еще в постели, — успокаиваясь и стараясь улыбаться, в смертном страхе и любопытстве ответила Таня, прошлепала босиком до дверей, отперла и бегом вернулась в тепло одеяла. — Входи, милый.

— Молодец, что приехала, — продолжал охрипший голос. — Посмотришь, наконец, ГЭС. Может, работать останешься… я бы тобой гордился…

«Конечно, о чем ты говоришь! — подумала Таня. — Я не уж такая белоручка!» и высунула смеющуюся голову из-под белой простыни. И обмерла.

В прихожей горел свет. А прямо перед ней стоял высокий, совершенно незнакомый мужчина лет пятидесяти. Таня вскрикнула, натянула на лицо одеяло — открылись ее голые пятки. Таня завизжала, сжалась в комочек и от страха отбросила на пол подушку — ей показалось, что без подушки безопасней…

— Как вы смеете? — пролепетала она. — Э-эй, — слабым голосом позвала Таня. — Помоги-ите… — И собравшись с силами, завизжала. — Лё-ёва!..

— Что такое? — оробел и представительный человек у шубе, от которой несло бензином. — Простите… может быть, я ошибся дверью…

— Да-да! Уходите!..

— Но как же?.. — человек вглядывался в окружающие предметы. — Мои тапочки… гм… мои бумаги, образно говоря… Я еще не выписывался. И до воскресенья уплачено… Я — Григорий Иванович.

— А я… я — жена… Льва Николаевича.

— Кто это?

— Вы не знаете товарища Хрустова? — говорила Таня, осознавая, что происходит что-то ужасное.

Человек странно посмотрел на нее.

— Вы — из Москвы? Актриса? Это — восемнадцатая? — Он отходил к двери, разводя руками. — Может, они думали — не вернусь? А мне сказали — дочь приехала… извините…

Незнакомый человек вышел. И страх охватил Таню. Она начала быстро одеваться. «Что это? Почему?!» Она ничего не понимала.

Таня, кажется, попала в унизительное положение. Где же Лева? Куда он ее привел? А может быть, это дом гостиничного типа? И этот человек вправду просто перепутал двери? Или как-то был тут без Левушки — вот и оставил бумаги да тапочки? Она боялась думать подробнее — только начинала думать, как ей казалось — летит в темную пустоту. Где Лева? Почему он ее оставил?

Открылась дверь — быстро вошла какая-то старая женщина в коротком пальто. Бесцеремонно включила яркую люстру, и Таня со стыдом поняла: «Всё!» Такие безвыходные и двусмысленные ситуации снятся в снах.

— Ты кто?! — заговорила быстрым шепотом старуха. — А ну отседа!

— Вы мне? — прошептала Таня. — Я жена Хрустова. Льва Николаевича.

— Левки-баламута, что ли? — ехидно пропела старуха и хихикнула. — Ети его душу!.. Ох, дурачок-дурачок! Что делает! Что делает, а?! Тут ждут дочку товарища секретаря обкома… это он был сам. Ты как сюды попала, полоумная?! — негромко и страшно закричала багроволицая старуха, топая обутыми в валенки ногами. Вытаращенные ее желтые глаза мигали. — Я — тетя Рая! Ой, господи, уволят меня… Вставай же! Чего сидишь на чужой постели! Заполонили все общежитие женское, как привидения в замке Штирлиц… так мало — полезли в культурные очаги… еще пропадет чего… — бормотала она, мечась по квартире. — Из холодильника пила?

Таня стояла, как каменная, и шевельнуть пальцем не могла.

— Где твое пальтишко? Одевайся! Шнеллер! Ох, сгорела я, балда Прокофьевна! Ой, куда смотрела?!! И Машка тоже — дура. «Дай ключ». Скорей же выметайся, девка!!!

— Вы… вы зачем… на меня кричите?.. — наконец, заплакала безутешными слезами Таня. Левы не было. Она была одна. — Я к Левушке приехала… Его невеста.

Старуха изумленно воззрилась на девушку с коротко остриженными волосами, которая стояла с одним незастегнутым сапожком, закрыв лицо руками. Одета прилично.

— Heвеста?.. — воскликнула старуха. — Вылупился цыпленочек в вороньем гнезде! Тю-тю-тю. — Старуха сурово выпрямилась. — Есть у него и кроме тебя. Машка Узбекова. Давай-давай, живо, некогда мне. В милиции расскажешь!

Таня заплакала навзрыд.

— Тетенька… — бормотала она, путая слова, — я не виновата… не виновата… тетенька… я вчера… прие… приехала…

— Нашла «тетеньку», — проворчала старуха, не зная, как ей быть. — Ты из мраморного поселка? Кажись, там тебя видела? Как тя зовут, горе луковое?

— Та… Таня…

— Точно, — кивнула сухо старуха. — Таня. Там все Тани. Ну, давай-давай-давай… — Она сняла с вешалки ее шубу, с удивлением осмотрела, шарф, шапку — бросила ей. Таня не поймала, начала поднимать… увидела, что сапог не застегнут, повела «молнией» — вскрикнула, защемила кожу. — Левка-то еще ответит за обман коллектива, — продолжала бормотать старуха, собирая белье с постели. — Штрафанут, губодера!.. А тебя, так и быть… отпущу… Ты чего чемоданы-то хватаешь? Обрадовалась! За что хватаесси? Что ли, все твои?

— Да… приданое… — всхлипывала Таня, перетаскивая свой багаж за порог распахнутой двери.

— Ну-ка!.. — Старуха отодвинула Таню, нагнулась — отперла один из чемоданов. В ее руке оказались мужские подтяжки и другие предметы отнюдь не женского туалета. Старуха ехидно затряслась от смеха.

— Ой, дочка, беги, пока не поздно! Злая тетка Рая, да жалко мине тебя! Твои, скажешь?.. Али Хрустова?

Таня заалела до ушей, несчастная, потупилась:

— Это… это… Алеша перепутал… его чемодан…

— Какой теперь Алеша? Уже имя Хрустова забыла?! — Старуха как следователь сурово уставилась на девушку. — Ай-яй-яй! Давай, Танюша, давай, беги… покуда милицию не позвала.

— Борцов… Бойцов… — Таня из-за слез не могла говорить. Она схватила свою сумку и выбежала в коридор, зашмыгала там носом, оборачиваясь на страшную старуху.

Старуха, кажется, поняла, что девушка в самом деле приезжая. Она взяла со стола железнодорожный билет, который хотела на счастье сохранить Таня, посмотрела картонку напросвет. Потом наклонилась над другим чемоданом — извлекла женскую голубую рубашку.

— Моя!.. моя!.. — закричала из коридора в открытую дверь Таня. — Не трогайте! Стираное все!.. — и громко залилась горючими слезами…

Она плохо помнила, как старуха вывела ее на улицу, показала в какую сторону идти, чтобы попасть на вокзал. Поставив чемоданы на предрассветный сине-фиолетовый снег, Таня присела на один из них и застыла в ожидании.

Лева все-таки придет, Лева объяснит, что произошла ужасная ошибка. Может, раньше и был Левушка легкомысленным парнем, с Машей дружил, Таня понимала — чего с тоски не бывает! Тетя Рая судит о Левушке по прошлым временам, а сейчас Левушка вернется и все наладит, и этот дурной сон кончится, и они пойдут в какую-то другую квартиру, где тепло, уютно, никого больше нет…

Она ждала на морозе, и уже совсем не мерзла. Или закоченела напрочь. Обдав сухим снегом, мимо прошел огромный БЕЛАЗ. Каждое колесо было выше Тани. Ее обволокло жарким и горьким воздухом, и она закашлялась.

Какая-то собака с пышной белой шерстью и хвостом, свернутым в кольцо, несколько раз обежала незнакомую девушку и боязливо, время от времени останавливаясь, приблизилась. Таня вспомнила — у нее есть вчерашняя булочка. Она почувствовала, что и сама голодна, достала булочку и оторвала половину собаке. Белая собака осторожно приняла хлеб из ее пальцев, у нее были блестящие грустные глаза. Так они и завтракали — поглядывая друг на друга.

Потом Таня начала смотреть, как светает. Как между крутыми сопками тьма опадает в реку, как в домах гасят огни, и люди выходят на улицу, идут по синему снегу, пока неразличимые, словно фигуры из черной бумаги. Их ждут автобусы с заведенными двигателями, ждет котлован…

Вдруг из этой цепочки людей прямо к Тане направился широкоплечий парень. Собака поднялась и зарычала на него. Господи, это же Бойцов! Алексей свистнул, решительно подошел к собаке, погладил ее по голове и повернулся к Тане. Он по крови бурят — так рассказывал о себе в поезде, сын охотника, говорил, что стихи пишет, но почитать вслух постеснялся.

— Ты чего тут? Поссорились?

Таня пожала плечами. «Никуда не спрячешься… — с горестным вздохом подумала она. — Маленький поселок». И все-таки страшно рада была, что Алексей ее не забыл.

— Чё тут стоишь? — продолжал спрашивать Бойцов.

— Потому что, — отрезала Таня.

— Чего?

— Живу я здесь, вот чего.

— Переезжаете? — догадался Бойцов. — Квартиру дали?

— Дали.

— А он…

— На работе.

Бойцов ничего не понимал.

— Почему?

— Деньги зарабатывает.

— А чего на улице-то ждете? Холодно ж. Идемте к нам в общагу! А Хрустов из седьмого общежития. Это — вон. — Бойцов показал за деревья. — Помочь?

— Нет! — закричала Таня, топая расстегнутым сапожком. — Оставьте меня!

Она вжала голову в плечи — из подъезда дома, где она провела ночь, вышла тетя Рая, и, увидев Таню, погрозила ей издали пальцем. Старуха сурово осмотрела и Бойцова с ног до головы, и медленно скрылась за домом.

Алексей топтался перед Таней, ничего не понимая, скрипел унтами на снегу. У него были мохнатые черные унты, перетянутые ремнями, наверное, теплые. Бойцов присел на корточки, заглянул снизу Тане в лицо.

— Ну, скажи… может, чё надо?

— Разожгите костер… если умеете… — сама не зная почему, попросила Таня. Может быть, потому, что часто видела в кино — костры жгут везде и всюду. Может быть, потому, что поняла — не вышло красивой романтики, и захотелось проститься с ее лживым, розовым огнем — и уехать отсюда… — Лева умеет. — А куда? Верка права — не так все просто, когда окажешься вдали от дома.

Она сама не знала, умеет Хрустов разжигать костры или нет. Сказала опять же из гордости. Бойцов растерянно потоптался, поскреб затылок.

— Вроде тут не положено… да и хворосту нет… Если вон в тайгу отойдем…

«Хватит! Уже ученая! — усмехнулась Таня. — В тайгу… в берлогу… ищи других дур». Алексей, кажется, что-то понял, похлопал по карманам, ушел в сумерки, притащил откуда-то доску, оттоптал снег, достал спички. Какие-то бумажки отделил от других бумажек из паспорта… встал на колени, долго чиркал и дул… пламя на снегу гасло… Алексей сбегал, принес хвойных веток, палок, сучков, поискал по карманам, вынул еще несколько страничек бумаги — то ли писем чьих-то, то ли записей… Таня выхватила одну из огня: «Милый сыночек…»

— Что ты жжешь! Дурак!..

Бойцов, не слушая ее, смотрел в огонь, сидя на корточках, озабоченно скривясь. Он и в поезде вот так неожиданно задумывался. Как лошадь у воды…

Мимо с ревом шли машины, люди с удивлением смотрели на костерок посреди поселка. Один грузовик резко затормозил, из кабинки выскочил бородатый растерянный Хрустов.

Таня поднялась с чемодана. Хрустов все понял, стоял, кусая губы.

— Вот и Левочка, — сказала Таня деревянным голосом Бойцову. — Иди, Лёша, иди. Идите.

Алексей разогнулся, рослый, крепкий, молча постоял, глядя мимо них. И пошел прочь. Хрустов кивнул в сторону:

— А там… кто?

У Тани задрожали губы. Она думала — дождавшись Хрустова, влепит ему пощечину, закатит истерику, будет ругать, обвинять во лжи, а сама против воли прислонилась к нему и тихонько, тонким голосом заплакала… Хрустов гладил ее по шапке, и снежинки с ворса стреляли ему в глаза. Они так простояли долго.

— Барахло Хрустов… — наконец, сказал Лева, содрогаясь всем телом. — Теперь ты можешь насладиться, Таня, его унижением. Тебе про Хрустова мно-ого, наверно, наговорили? И я могу добавить! Посмотри на него — интересный социальный тип! Вот он приплелся… варил анкеры… таскал железо… губы черные, как смола на батарейках… А она, его любимая, костер разожгла посреди города, посреди двадцатого века!.. И никто руки не подаст, тулупом не накроет… А почему? Из-за Хрустова!

«Что он говорит?! — не понимала Таня. — Зачем он говорит — как будто не мне говорит?»

— Почему молчишь? — вдруг вскинулся Хрустов. — Почему молчишь? — И не давая ей ответить, забасил жарко, быстро. — Ну что ему сделать сейчас?! Хочешь — за плотину нырнет? Куда дядя Ваня нырял и погиб! Хочешь — в зубы электроконтакты?! В нашей комнате нет выключателя — и он зубами?! А ты уедешь — и ничего не было! Не было банального красавца, героя со смоляными кудрями… не было актера, генерала… кого там еще девушки любят?! Поэта не было, поэта! И не было на земле Моцарта! А был только Васька-слесарь и Левка-баламут, плебей с изломанными ногтями и с испорченной памятью… — Он вдруг заглянул ей в заплаканное лицо. Она притихла. Как ни была она убита всем, что произошло часа два назад, она снова была в его власти — как и три года назад, испытывала неизъяснимое наслаждение, только бы он говорил и говорил, и держал ее крепче. — Веришь? Я ведь библию всю на память помнил! В первый же день недели приходит Мария Магдалина ко гробу рано, когда еще было, Таня, темно… как вот сейчас… и видит — камень отвален от гроба, и он пуст, и там только два маленьких ангела в белых одеждах… А за ней стоял он сам. Говорит, жена, почему плачешь?.. Ах, Таня, одно твое слово — и Хрустова больше нет на земле! Хочешь?

— Не говори глупости… — замотала головой Таня Телегина.

— Это не глупости! — вдруг оживился Хрустов, услышав, что она ему отвечает и, может быть, даже прощает. — Не глупости! — он снова воодушевился, глаза загорелись, бас окреп. — Разве я виноват, что стал таким?! Учись я у другого учителя астрономии, это я бы сейчас возился, Таня, над твоей головой в космическом корабле! А ты бы к приземлению готовила пельмени. Подумай, Таня, именно пельмени! А не какие-то там жлобские грибные жульены! Плохо, плохо поставлено в России производство пельменей, Таня! Забыли, Таня, забыли! Ты чего улыбаешься?! Мне лично не до смеха! А лошади?! Когда-то Россия славилась лошадями… над холмами стояло, Таня, сплошное ржание! А сейчас? Нет, забываем вехи, забываем традиции… Плохо, Таня, поставлено конное дело в стране и воспитание, нет нынче Макаренко! Он бы в школах ввел трудовую повинность. Дрова бы кололи — и учились! Когда мозги встряхиваются, в них больше влезает. Замечала ли ты, Таня, — в поезд валит народ… кажется, так и будут все стоять тысячу километров, сигаретке не упасть… но отъехали немного — и все уже как-то свободно устроились! Читают. Кушают. Так и мысли, Таня! Нет, не-ет, еще плохо строят у нас железнодорожные вагоны!..

Таня вдруг начала смеяться, неудержимо — она прижималась к Леве и ее прямо выворачивало смехом… она взвизгивала, тряслась, утирала слезы и смеялась, смеялась… Хрустов, довольный, вскинул гордо голову. Но остановиться на полпути уже не мог. Он шел далее в наступление.

— Я не чувствую себя виноватым! — воскликнул он. — Нет! Дикси!

«Что? Ой уедет теперь на Тикси? На Диксон?»

Но Левушка тут же пояснил:

— Dixi — это было такое выражение у древних римлян. Теперь я его иногда употребляю. Означает: я сказал. Да! Да! Если не думать, жрать, сметаной глаза замазать — можно жить и всем восхищаться. А я не хочу всем восхищаться! Для меня нет авторитетов, — говорил Хрустов, отводя Таню подальше от дороги — мимо катились два БЕЛАЗа друг за другом в облаках снега — нет и все тут! Кроме Цицерона и, может быть, Менделеева! Все мы — люди. У этого нос — у того нос. У этого ногти — у того ногти. Все люди, и у каждого своя тайна. И я не менее интересен, чем твой хваленый герой труда Иванов!

— Мой? — удивленно смеялась Таня. Ей снова было удивительно легко. «А, будь что будет!»

— А чей же еще? «Ах, Иванов… ах, на живого героя посмотреть…» «Говорят, у него три уха!» «А Хрустов — бяка!» Не одобряю такие мысли. Они поверхностны, как радужная нефть на воде… Даже стыдно за тебя, Таня! Ты не думай, меня сам Васильев… — Он замолчал и рассердился. — Но дело не в этом!

Таня виновато прижалась к нему. Она ничего не понимала. «Он знает, что говорит, главное — любит меня. Смешной такой!»

— Постой тут, — услышала она. — Я сейчас.

— Нет-нет!.. — неожиданно вцепилась Таня в Хрустова. — Не оставляй меня! А то опять эта старуха…

— Не бойся!.. — Лева, оглянулся, кого-то увидел. — Эй, братцы! Зайдите к нам, позовите Бориса…

Он усадил Таню на чемодан, стал озабоченно ходить вокруг черного пятна в снегу, где еще недавно горел костерок. Девушка закрыла глаза. От дальнего дома, скрипя по снегу, к ним подбежал Борис.

— Мы ж не знали! — огорчился он. — Я в смену, Лева, идите — хата освободилась. — И добавил шепотом. — И Лехе скажу — щоб не лез…

— Разве только согреться, — строго пояснил Хрустов. — Таня приехала не для каких-то шашлей, а строить ГЭС. Идем, Татьяна!

Борис поднял два чемодана, Хрустов чемодан и сумку, и они втроем пошли к общежитию. Таня помнит длинный коридор, пропахший перегорелой кашей, машинным маслом и табаком. По стенам — огнетушители, висит велосипед. Лестница на второй этаж, снова коридор, в коридоре почему-то кровать. Борис чемоданом толкнул дверь — они вошли. Две кровати, два топчана на деревянных чурках, паровое отопление, печка… в углу котенок… нет, гантель. Нет, и кошка вышла навстречу, потянулась, сверкнув зелеными глазами. На стене рисованный цветными карандашами портрет бородатого дядьки в очках.

Холодно, как на улице. Не снимая шубы, Таня опустилась на стул. Борис пробормотал:

— Люто, люто… — и убежал на работу.

Хрустов закурил и принялся с высокомерным видом, стоя, разглядывать какой-то старый, наполовину порванный журнал. Таня не знала, как себя вести.

«Ну, почему он сердится? Разве я в чем виновата? Он сам виноват». Но Таня одна, далеко от дома, и Хрустов здесь был единственной ее опорой.

— Мог бы угостить чаем, — пробормотал, наконец, Хрустов. — Но ты же не будешь такой? Заварка кончилась — чистый кипяток.

— Буду, — тихо откликнулась Таня, ее колотило.

— Да? — Хрустов снисходительно вскинул брови, ушел и вернулся с чайником, налил в довольно мутные стаканы дымящейся воды. Таня отхлебнула.

— Как вкусно! М-морозы нынче.

— Как всегда, — отозвался Хрустов.

Гостья растерянно помолчала, встала и тоже принялась рассматривать, что попало на глаза, — опять этот портрет какого-то старика в бороде, цветные репродукции, вырезанные из журналов — красотки в шляпах у моря, кедровую шишку на подоконнике. Занавески давно бы надо здесь постирать. Хрустову, наверное, почудилась усмешка на ее лице.

— Что? Смешно?! — заговорил он, заглядывая ей в лицо то справа, то слева. — Самолет идет в пике и — плывет сквозь болото! По крыльям скользят лягушки, ряса! Да?! Смейся же! Покажи свои белые зубки! А я горжусь моей спартанской обстановкой!

«Как болезненно он все воспринимает. И как много говорит».

— Устал? — тихо спросила Таня. — Ты же всю ночь работая. Ляг, поспи…

Хрустов, кажется, рад был возможности спрятать, наконец, свое лицо. С послушным видом (мол, раз тебе хочется — пожалуйста!) он лег на койку ничком и затих — то ли уснул, то ли притворился спящим. Таня постояла над ним и начала бродить по комнате, обходя чемоданы, с которых на пол натаяла прозрачная лужица. Подошла к окну — стеклышки в двойных рамах не целиком были в белой непрозрачной бахроме, возле уголков остались чистые запятые, скобочки, через которые виднелись горы, сизая тайга, соседние дома, уступами уходящие к Зинтату вниз.

«Красивые места… но что меня ждет? Ой, дура!!!» Готовая снова заплакать, Таня выглянула в коридор — ей почудились звуки гитары. В конце коридора, у торцового окна, на кровати отдыхали «валетом» два парня, у одного в руках гитара, а на полу сидит третий, с фотоаппаратами на груди и в руках. Третий говорит негромко:

— Почему так мало едет к вам девчонок? Надо бить в колокол! Я лично займусь колоколом!

— Займись, — сказал один из лежащих. — Эх, спой, Серега! И ночью нет сна, и днем. Спой щипковую!

— Медведей сибирских боятся? — продолжал приезжий журналист. — Подумаешь — медведи! Беречь их надо, а не бояться! Я вон читал — всех их надо беречь! Змей, тигров, крокодилов, волков… Нет, нет, я гряну на всю Россию! Пусть едут!..

Серега, тренькая струнами, пел:

— Девчоночки моей отчизны, да что же вы, да где же вы? Какие любят вас мужчины? Среди какой ведут травы?..

«Нет, здесь я не пропаду, — немного осмелела Таня и еще шире открыла дверь, — и вовсе они не страшные. Одни — а не матерятся. Наверное, романтики».

Беловолосый парень перевернулся с боку на бок на провисшей койке и заметил Таню во тьме коридора, наполовину спрятавшуюся за дверью. Он что-то сказал — и все парни оглянулись. Таня медленно прикрыла дверь, заперла на крючок, постояла с пылающим лицом. Потом села возле Хрустова на табуретку, здесь ей было менее страшно. Он, конечно, не спал, что-то, видимо, говорил самому себе — желваки на скулах и даже уши двигались.

— Говорун мой… золотаюшка… — прошептала Таня. — Устал.

Он не ответил.

— Ты где работаешь? Интересно? — Он молчал. — Ты хочешь чего-то необыкновенного? Я тебя понимаю… Как в стихах. «Небо было необыкновенным». Помнишь?

— Конечно, — вяло пророкотал, продолжая лежать лицом вниз, Лева.

— Это я сочинила, — улыбнулась Таня. — Вруша ты вруша.

— А я — чтобы тебе приятно, — сконфузился Хрустов и, повернувшись на бок, посмотрел на нее странным взглядом. Поднялся и сел рядом. На ногах у него были продранные белые шерстяные носки. Надо бы заштопать. Хрустов перехватил ее взгляд и загнул вниз пальцы ног, спрятал ступни под кровать. — Я так и думал почему-то, что тоже стихи полюбишь.

— Ты сколько получаешь? — спросила Таня. Он не ответил. — Я на комбинате работала, шелк облагораживала. Это такой термин, Левушка, — облагораживать шелк. Работа тяжелая, зато красота какая выходит. И платили хорошо. Пришлось бросить. А из библиотеки-то я давно ушла…

Чуткий Хрустов, уловив смущение на ее лице, тут же перешел в наступление, стал строго допрашивать:

— Почему бросила культурный фронт?

Она вздохнула. Как объяснить? К ней в библиотеку ходили самые хулиганы из хулиганов, изъявляли желание исправиться. Таня давала им читать книги наиболее, на ее взгляд, действенные, революционные, страстные — «Как закалялась сталь» Островского, «Разгром» Фадеева, «Овод» Войнич и другие. А потом спрашивала, как они поняли эти книги. Мальчики в рваных джинсах и кепочках, с оловянными крестиками, в тапочках, убийственно пахли табачищем и скромно молчали. Тогда Таня начинала им заново объяснять смысл великих книг, пересказывать содержание. Ей даже грамоту вручили от милиции за «успешную общественную работу с несовершеннолетними правонарушителями».

Но вот однажды ночью в библиотеке случилось то самое событие — прорвало отопление. Ладно еще, не было там Верки с Володей. Таня утром отперла дверь — а из комнаты валит горячий пар, по полу — горячая вода. Таня испугалась и убежала, никого не позвала, никому не сказала, думала: ее будут судить… страшно ведь — не доглядела! Кто-то из слесарей сам увидел — из щелей окна валит белое облако, стекла мутные… Отключил воду. Таня стояла возле дверей в толпе и шмыгала носом: «Вот… учила мальчишек мужеству и благородству, а сама не бросилась спасать книги. Но я же могла обвариться! — возражала она мысленно себе. — Обвариться, как тетя Лена Куфайкина — вся щека малиновая, и грудь, и левая нога… это у нее с детства. А книги я смогу на свои деньги купить, заменить…»

И все-таки стыд взял свое — Таня растолкала женщин и вбежала в книгохранилище. Обжигающий пар поглотил ее. Она задыхалась… закричала… Слесарь Юрка вытащил ее за юбку во двор: «Дура!.. Как пельмень сваришься!.. Дура!» Она пальчики все-таки обварила — вынесла Стендаля и два томика Лермонтова, но это ее не утешило — проплакала ночь. Потом с полмесяца разбирала промокшие книги с нижних полок, отлепляла том от тома, страницу от страницы, листала, сушила. А когда привела в относительный порядок библиотеку, мучаясь совестью, ушла на шелковый комбинат. Хотя все говорили ей, что не она виновата, а слесари — запустили трубы и батареи… «Левушке ничего не расскажу, — решила Таня. — Когда-нибудь. Лет через десять».

— Все книги прочитала — и ушла, — объяснила Таня, глядя в пол. — Да и было их — шесть тысяч всего. Ты мне про Цицерона расскажешь? Помнишь, обещал?

— Цицерон? — наморщил лоб Хрустов. — Ты и над ним смеешься?

— Да что ты!

— Жизнь у него, Таня, была тоже несладкая. С императором ссорился…

«Он гордый, это хорошо, — тем временем размышляла Таня, снова увидев показавшиеся из-под кровати его шерстяные драные носки. — Золотаюшка мой…»

— Знаешь, это судьба — среди толпы в пять миллиардов встретились два странных существа. Ну не дура я — поехала?!

Хрустов смотрел на нее, теребя бородку. Девушка ему снова начинала нравиться. Это же всегда видно. Таня смело продолжила:

— Ты страдал… и я страдала… — Нет, кажется, сморозила-таки глупость… Хрустов усмехнулся и стал обуваться, что-то бормоча. — Ты чего бормочешь? Дай я тебя поцелую! Ой, как губы твои прыгают! Как бабочки. Ты поспи… тебе надо поспать… А потом обедать сходим.

Она сама удивилась своей уверенности и спокойному тону. Левка подчинился, снова скинул на пол разбитые керзаки и лег. Таня подула ему в ухо и погладила по голове, и он уснул. Таня не могла обмануться — он в самом деле спал. «Что же, Левушка всю ночь работал… а ты дрыхла в чужой постели. Господи, что же это было?! И что будет?!» Она пристально разглядывала спящего, совершенно ей чужого парня. «Он — моя судьба? Надо как-то привыкнуть. А если будут трудности — потерпеть, все наладится».

У Хрустова гладкие пунцовые губы, как у ребенка. Нос с шишечкой. Брови гладкие, почти женские, и тяжелые, в ссадинах и пятнах грязи кисти рук. «Мальчишка еще!» Тогда, три года назад, он показался ей умудренным опытом мужчиной, а сейчас видела — парень старше ее на два-три года, разве это много? Самый раз, чтобы уметь влиять на мужчину. Надо будет почитать Толстого — у него есть о любви и о семье.

Таня сняла с вешалки меховую куртку Хрустова — одна пуговица болтается на длинной нитке, а другой и вовсе нет. Таня достала из чемодана нитку с иголкой, пришила пуговицу. И выронила из кармана куртки тарахтящий коробок спичек. Хрустов зашевелился, открыл глаза — испуганно воззрился на Таню. «Наверное, что-нибудь дурное приснилось, — улыбнулась ему гостья, откусывая зубами нитку. — Мне вот иногда снятся быки с плетнями на рогах».

Она подняла в углу веник и стала подметать пол, брызгая из чайника. Хрустову, видно, не спалось — он медленно сел.

— Ты чего это?

— Чтоб чисто. Как же жить-то тут?.. — отвечала Таня, собирая сор возле двери. — Вот нашла я, Левушка, выключатель… Сейчас поставим — разве можно голыми руками соединять?!

Она мельком оглянулась на Хрустова и оторопела — он шел к ней, и глаза у него были синие и злые. Он резко отобрал у нее веник, швырнул под кровать, вскинул руки.

— Можно! Мы привыкшие! Голыми! Нам это запросто!

Она ничего не понимала.

— Вот! — кричал он, показывая, как можно включать свет — двумя пальцами сводя проволочки на стене. — В-вот!.. — Его ударило, он еще больше рассвирепел или притворялся, что сердит. — Черт знает что! Ничего тут не трогай! Ни соринки на полу! Ни окурка!.. Мы в шахматы ими играем! Все перепутала!

Таня понурилась.

— Ты… ты почему кричишь на меня?..

— Я?! — буркнул Хрустов, нервно зажигая спичку и прикуривая, несмотря на то, что в комнате и так невозможно дышать — пахнет окурками. — Кто на тебя кричит? Ты сама на себя кричишь!.. Где моя авторучка? Уже унесла в ателье для починки? Заменить красные чернила на синие? Ишь, вы какие!.. Сразу!.. Уж и пуговицу пришили!..

Таня ничего не понимала. «Он не любит меня! Он меня не любит! Он зачем на меня кричит? Что я не так сделала? Я что, ему на шею вешаюсь? Он же сам меня позвал?..»

Хрустову, видимо, было совестно, тяжело, он отшвырнул сапоги подальше, грохнулся снова вниз лицом на койку и затих. Таня стояла, прислонясь к двери. В ее спину уткнулся, как кирпич, почти полный, забытый обитателями комнаты настенный календарь этого года.

— Ну ладно… — пробурчал Хрустов. — Иди сюда. Кам хиа! Слышишь? Кому говорю?!

— Слышу, — пролепетала девушка и присела рядом на кровать.

Хрустов, не глядя на нее, протянул руку, обнял, привлек к себе. Одетая в шубу Таня сбросила сапожки и, дрожа от холода, тихо прилегла рядом. Желтый луч солнца, наконец, попал в окно и загорелся на руке Тани, засветился золотым пушком внутри рукава.

Но не суждено им было насладиться одиночеством и тишиной.

С грохотом открылась дверь — на пороге появился лохматый парень. Его пытались удержать товарищи, те самые — с гитарой и фотоаппаратом, но он ворвался.

— Надоело в коридоре, — негромко говорил он, может быть, думая, что Хрустов и Таня спят. — Мне в ночь на работу, ну, отстаньте! Хочу у себя — на лежальном месте!.. — Он лег совсем рядом, на топчане, и отворачиваясь к стене пробормотал. — А этим я не помешаю. Девочки нецелованные сюда не ездят, верно, Левка-морковка?

Таня все расслышала, закоченела от обиды: «Что скажет Левушка? Сейчас он его отмутузит!»

— Точно, — отозвался после паузы Хрустов.

У Тани в голове словно что-то лопнуло. Глаза стали сухими и горячими. Таня медленно встала. В солнечном луче заклубилась пыль.

— И ты лежишь? И в морду не дашь? — сказала она слова, которые раньше никогда бы не решилась сказать. Она сама себя не узнавала. «Испугался, увидев, как я ему куртку штопаю? И с выключателем… Не хочет жениться. Как же я сразу не поняла? Что же я тут унижаюсь? Зачем унижаюсь? Что же он на меня кричит и ни разу не приласкал по-хорошему? Я — девушка, а он, может, думает — женщина?! Я и в самом деле похожа сейчас на обыкновенную б… с мраморного поселка».

— Ах ты, зам-морыш! — произнесла она звенящим, чужим голосом. — Думаешь, тебе на шею хомут — приехала? Сберкнижку завела с утра — будешь деньги переводить на мое имя? Р-разбежалась! Поверила — герой? В медалях — как в чиряках!

Она что-то еще шептала, захлопывая чемодан и никак не умея запереть замок. Никелированная защелка все время, как Ванька-встанька, отскакивала и становилась стоймя. Краем глаза Таня видела, как растерянно садится на краю кровати Хрустов, как он краснеет и дергает за свою бородку. Таня натянула сапожки и мучилась теперь с проклятой правой «молнией», а со дна души вылетали слова, которые, наверное, с рождения даются любой девушке для самозащиты:

— Да знала я… знала — врешь ты… со скуки… вот и я со скуки! Господи, и правда, чё, думаю, в провинции на перине сидеть — хоть ГЭС посмотрю… людей повидаю… тут все целованные — и я целованная! Не ты первый, не ты последний! Мы еще в шестом классе астрономию прошли! Ты, Леня, не горюй!..

«Леню» Хрустов проглотил — только кадык дернулся.

— А мне без разницы — Леня, Леша, Лева… — Таня застегивала желтую шубу, надевала шапку. — Тут на работу меня возьмут? — Она пнула топчан, на котором лежал Леха-пропеллер. — Эй! Ты! Зевластый!

Леха тоже растерялся. Глядя по-прежнему в стену, ответил:

— В бригаду Валевахи можно, девки его во втором общежитии живут. Или в кафе официанткой, там все уехали.

— Устро-оюсь! — пропела Таня. — Подмигну, крутну хвостом — и будет шик! Ты мне только чемоданы вынеси, эй, как тебя?! — Она из-за плеча кивнула Хрустову. — Силы-то есть еще?! А там меня приберут, пригреют. Не впервой! Кадры-то везде нужны. Что Сталин-то говорил? То-то. — Она совершенно изнемогала от гадливого чувства: «Слюнтяй! Никогда не прощу своего унижения! Не обратно же мне ехать, с позором, к маме, к Верке?» — Дай-ка, Вовка, закурить. — Где-то в кино такое прощание видела. Взяла сигаретку у соседа на топчане, прикурила и дунула Хрустову в лицо дымом. Смерила взглядом. — Тебе бы бороду погуще… и росту побольше… цены бы тебе не было! Сейчас многие парни ходят на платформе, учти. Выдаю маленькие секреты. Пепельницы нет? — Таня поискала и бросила окурок на пол. Подняла чемодан и сумку. — Похиляли!..

Все произошло так молниеносно — с момента прихода Лехи до этой секунды — что убитый, ошеломленный Хрустов поднял чемоданы и безмолвно потащился за ней в шерстяных носках. Они вышли на крыльцо барака. Здесь Хрустов опомнился, заискивающе улыбнулся, кивая на ноги, — сбегал наверх, в комнату, возвратился, грохоча сапогами.

Они снова подняли чемоданы. Снег сверкал вокруг и хрустел.

— Ты к-куда?.. — наконец, решился спросить Хрустов.

Таня не ответила. С решительным видом она топала к тому дому, на который ей давеча показал Бойцов. Когда вошли в общежитие, дежурные мигом разыскали Алексея, и опешивший парень в коричневой фланелевой рубашке и широких штанах застыл перед Таней, он не верил своим глазам — снова задумался, как лошадь, чуть склонив голову.

— Ну, беги, мне некогда! — отпустила Таня Хрустова. — Не успел сорвать красное яблочко — сам виноват! Мага’зин закрыт на обед. Верно, Лёша?! Меньше болтать надо… Хотя — что ты еще можешь, Хрустов?! — она сейчас подражала уверенной манерой держаться, голосом своей сестре Вере. Радостно возопила Бойцову. — Алешенька!.. Друг мой забубенный! Наш теперешний Маяковский! Где тут женские курятники? Веди меня туды! И смотри петухом! Рядом с курочкой красивой идешь!.. Где блеск твоих глаз? Где мужественный румянец?

Высыпали в коридор парни. Застыла женщина с красной повязкой.

Бойцов поднял два чемодана, подумал, опустил, сунул под мышку слева сумку, под другую справа — чемодан, присел, освободившимися пальцами зацепил оставшиеся чемоданы и, багровея шеей, потопал по коридору.

«Вот это мужчина!» Таня, высоко подняв голову и улыбаясь всем и никому, зацокала за Бойцовым…

Хрустов остался за порогом. Хрустов остался в прошлом.

Таня даже хотела частушку на прощание спеть, да решила: «Лишнего. Скорее — от стыда подальше! Скорее — забыть и не видеть этого труса! Скорее — хоть замуж, хоть в болото, только не слышать его лживые речи!..»

Люди всегда делали опрометчивые поступки из самых лучших побуждений. Люди всегда бросались из крайности в крайность, не зная, что это — две стороны одного пламени.

ДОКУМЕНТЫ КЛИМОВА И.П., ОСТАВШИЕСЯ НА ПАМЯТЬ В ТУМБОЧКЕ КОМНАТЫ № 457 МУЖСКОГО ОБЩЕЖИТИЯ:

ПАСПОРТ, ПРОФСОЮЗНЫЙ БИЛЕТ, ВОЕННЫЙ БИЛЕТ, УДОСТОВЕРЕНИЕ ШОФЕРА, СБЕРЕГАТЕЛЬНАЯ КНИЖКА, ЕЩЕ ОДНА СБЕРКНИЖКА (кстати, там денег 93 коп. — Л.Х.), УДОСТОВЕРЕНИЕ МАШИНИСТА КРАНА УЗТМ, УДОСТОВЕРЕНИЯ СВАРЩИКА, ПЛОТНИКА-БЕТОНЩИКА, МОНТАЖНИКА, РАДИСТА, БУМАГИ НЕПОНЯТНОГО НАЗНАЧЕНИЯ С ФОТОГРАФИЯМИ БРИТОГО КЛИМОВА И ПЕЧАТЯМИ, ИСТЕРТЫЕ, ОБОРВАННЫЕ ПО УГЛАМ, В РЫЖИХ ПЯТНАХ РАЗМОКШЕГО ТАБАКА, БИЛЕТ СПОРТИВНОГО ОБЩЕСТВА «ТРУД», УДОСТОВЕРЕНИЯ КОЧЕГАРА, ЛЕСОРУБА, ПОВАРА (2-Х МЕСЯЧНЫЕ КУРСЫ), МАТРОСА, ПОЖАРНОГО, ТРАКТОРИСТА, ВОДОЛАЗА.

Нас поджимает время. Срочно вернемся к Васильеву.

Около шести часов утра, еще в сплошных потемках, он забрал в Управлении почту и, как обычно, проехал в котлован — посмотреть перед летучкой, как там дела. По дороге, включив свет, читал телеграммы, акты, заявления рабочих (большинство увольнялось). Когда машина въехала на мост через Зинтат, на железные листы, на посвистывающий ветерок, шофер Дима неожиданно затормозил — догнали одинокого Ивкина. Директор бетонного завода плелся на работу, скукожившись, дежась руками за шапку. Васильев открыл дверцу.

— Ты чего пешком?

Игорь Михайлович смущенно буркнул, что у его машины тормоза полетели, манжеты какие-то, шофер второй день в гараже. Дима, обычно никогда не встревавший в разговоры, хмыкнул:

— Лентяй ваш Сема. Там дела на полдня. — Помолчав, добавил. — Хотите, я вам парня хорошего найду? Вместе на границе служили.

Ивкин растерянно поправил очки.

— А как же… обидится ж… ладно уж…

Васильев достал из бардачка книжечку, которую обещал Ивкину и привез из Москвы, — карманную библию, с улыбкой протянул.

— Опиум народа, — кивнул Игорь Михайлович. — Спасибо. Красивая проза. А у вас нет… бара? У всех больших начальников, говорят, теперь в машинах бары… — Он заливисто засмеялся, как мальчик. — Сердце давит.

«Видно, перебрал вчера», — пожалел его Васильев. Он слышал — Ивкин часто выпивает, что было совершенно неподходящим делом для такого интеллигентного тихого человека. Васильев поймал в зеркальце отрицательно качнувшееся лицо шофера. Нет, ничего у них не было.

— Вообще-то я боюсь пьяных, — заговорил Ивкин, видимо, неосознанно отводя мысли Васильева. — Боюсь ужасно! И вообще — хамов. Гуляю как-то осенью, в коляске Мишка спит, навстречу две пьяные морды. Один толкнул меня, другой — коляску, и пробежали. Я смотрю — коляска с ребенком качнулась… встала на два колеса… покачалась — и опустилась на четыре. Я, наверное, поседел за эти секунды… — Он иронически погладил лысину под шапкой. — Стою, замер, слова не могу сказать. А мне бы взять камень, раскроить им что-нибудь — оправдали бы меня, верно? И двумя негодяями стало бы меньше на земле. А я — как столб, простоял минут десять, наверно. Потом дальше пошел. Вы зря Титову с рук спускаете, — неожиданно закончил Ивкин.

— Что именно? — сделал непонимающий вид Альберт Алексеевич и подумал, что, может быть, Игорь Михайлович — единственный его надежный человек. Махнул рукой. — Ладно… пусть. Для дела надо.

— Мы все хотим для дела… а почему нам плохо?.. — пробормотал Ивкин.

— Людей в СССР мало… вернее, на планете… прошу извинить за неточное выражение, — вздохнул Васильев. — Если бы можно выбирать. Из десяти инженеров — лучшего, из ста рабочих — десять лучших… А тут хоть с ума сойди — проблема вынужденного доверия… — Альберт Алексеевич хмыкнул, считая, что слишком разоткровенничался. Но Ивкин очень серьезно смотрел ему в глаза, худенький, бледный, с пучком морщин между бровями. — Послушайте… А вам не приходило в голову — зачем мы это строим? Может, и не нужны они, эти ГЭС? Атомные экономичнее, даже ГРЭС. При наших залежах угля — знай, греби с поверхности бульдозерами… как возле Ачинска? Цена киловатт-часа та же — две копейки. Зачем-то тайгу затапливаем, сотни деревень сгоняем с места, окуней на человеческих кладбищах откармливаем?..

Игорь Михайлович показал взглядом на Диму.

— Да и сами реки убиваем, — продолжал Васильев, везя директора завода к его дымящему четырехтрубному чудовищу в ночи, которое и поставляет бетон для плотины. — Стоит ли потом за огромные деньги создавать механизм переброса судов через плотину? Не лучше вернуть эти деньги, вовсе не строя ГЭС?

— Альберт Алексеевич, — прошептал растерянно Ивкин, снова кивая в сторону шофера. — Шутите, конечно.

Васильев подмигнул.

— Все нормально, старина! Просто грустно чего-то. И некому руку подать.

— И мне тоже… — признался Ивкин. — Но ведь… пики потребления энергии, одни хоккейные матчи чего стоят! Да что мне вам говорить — сами знаете.

«Что пики, — думал Васильев, глядя на двигающиеся слева от машины чернолиловые складки сопок, их разбитые, развороченные подножия. — Что пики? Когда нужно резко увеличить потребление энергии, можно снимать ее не только с ГЭС или гидроаккумуляторов, водохранилищ, вверх-вниз перегоняющих воду, можно же снимать с механических аккумуляторов, волчков… да кто знает, не дешевле ли обойдется поиск новых типов хранителей энергии, чем эти убитые леса, убитые реки?»

— Уж взяли бы одну реку — добивали до конца, строили пять, десять штук этих ГЭС! — продолжал Васильев. — А то хвастаемся: «И на нашей улице праздник, и у нас на реке своя ГЭС!» Чушь какая!

Ивкин, уже не отвечая, только угрюмо косился на спину бывшего пограничника. Машина затормозила. Директор завода вышел и с мороза, из темноты крикнул:

— Заходите как-нибудь! — и добавил. — Тоже, подарю — что-нибудь эдакое. Современные труды кого-нибудь из.

И по-мальчишески, улыбнувшись, ушел в сторону от луча света.

«Волга» тронулась дальше. «Какой спокойной сложилась бы, наверно, моя жизнь, — подумал Альберт Алексеевич, — если бы не пошел „по восходящей-руководящей линии“, а работал себе дальше инженером-энергетиком. Власти захотел? Руководить массами, ха-ха? Массовик-затейник».

Васильев бродил по котловану со складочкой улыбки у левого уголка рта, как бы сохраняя полнрую невозмутимость, спускался и поднимался, как на гигантские ступени, на блоки — коробки, полные людей, тепла, живого бетона — запоминал сотни мелочей и немелочей, но думал-то всё об одном: что делать??? Когда забрел в деревянный домик штаба, ни на каком решении пока не остановился. Гибель рабочего Климова все усложнила чрезвычайно.

Дежурный Помешалов вскочил из-за телефонов:

— Начальник стройки на месте — можно начинать.

Васильев сел рядом во главу стола, негромко поздоровался со всеми приглашенными — перед ними рядком лежали их черные и оранжевые каски, а сами их обладатели — прорабы, начальники подразделений — в свою очередь выжидающе уставились на Васильева и Титова. Александр Михайлович, видимо, уже начал «разбор полетов» без Васильева, потому что Алехин надел каску и выбежал на мороз — высказал свое, получил свое, освободился…

О паводке сегодня старательно не говорилось — речь шла, как ни в чем ни бывало, о монтаже нового крана КБГС-1000, о бетонировании узких и толстых блоков на секции шестнадцать («трещат — не трещат»), о прискальном блоке (как получше прилепиться). Бубнов из НИИ, человек с крючковатым носом, трагически засверкал было глазами, как сова, но Титов только цыкнул на него. Титов, как и Васильев, заметил валявшиеся шатры около водораздельной стенки и немедленно передал их страдающему без шатров Потылицыну из УОС-2. Титов, как и Васильев, обратил внимание на то, что манипулятор на новом блоке Валевахи — стоит. Этот тракторишко, самоделка, гордость стройки, с подвешенными к железной руке вибраторами (что-то вроде грабель получается) уминал бетон, укладывал, заменяя десяток рабочих, но мог работать только на чистом участке, где ему не мешают растяжки и прочий арматурный лес, то есть — на блоках со скользящей опалубкой. А кому, как не Валевахе, дать такой блок? Вот и дали, но именитый бригадир явно поторопился хапнуть механизм, понадеялся, что бетон за три дня обретает пятьдесят процентов прочности, закатил кран, а плашки под краном просели, пришлосъ кран уводить, зачищать бетон, а тракторишко без работы остался, отдавать же другим бессмысленно — он у них не повернется.

— Торопимся! — ругался, ворочая брюхом, Александр Михайлович. — Торопливость хороша при ловле блох, образно говоря. Народ выражается сочно. — И вдруг с отвисшей губой оживился, вспомнив о своем отце. Он часто рассказывал о нем. Отец Александра Михайловича искал золото на Севере, и сынок запомнил много забавных историй. — Помню, певец один приезжал, из Большого театра… так ему на сцену бутылки со спиртом кидали. Вместо цветов. Самое дорогое. И такой мат стоял восторженный… певец побледнел, сник… а когда папаня объяснил, что народ не ругается, а наборот — хвалит, певец ответил, что для него эти минуты самые незабываемые, что таких комплиментов он даже в Италии не слышал…

Люди в штабе засмеялись, хотя слышали это не в первый раз. А Титов чувствовал себя сегодня как рыба в воде.

Про лед до сих пор ни слова, но тревога присутствует в воздухе, ею дышат, ее разгоняют будничными шутками, привычным распорядком. «Все правильно», — отметил Васильев, сжимая тонкими сильными пальцами себе виски — голова болела, не переставая.

— Вы продолжайте, буду в Управлении, — буркнул он Александру Михайловичу и вышел.

Он вспомнил: следователь из Саракана должен заехать на стройку в связи с гибелью Климова, Васильев обещал лично встретиться с ним. «Наверное, ждет в приемной. Да что теперь? Не вернешь человека. Только надо же опять спускаться под лед, смотреть? Результатов бурения недостаточно… они лишь верхний слой льда показывают… а что ниже? Намокшие деревья залегли?»

Альберт Алексеевич ехал и разглядывал светлеющее небо, рыжие сопки, снега в логах, которые очень скоро начнут таять, и уровень воды подскочит… кстати, камушки посыплются по склонам — не забыть сказать скалолазам, чтобы проверили сеточные ловушки вдоль берега.

В управлении его и вправду дожидался, не смотря на ранний час, сумрачный лейтенант милиции, он сидел в приемной, читая районную газету. Павел Иванович Понькин, заместитель Васильева по хоз. части, сделав следователю знак ладонью (мол, подождите), прошел за начальником стройки в кабинет и начал торопливо выкладывать новости. Вот-вот грозится подъехать секретарь обкома — говорят, переночевал в мраморном поселке у своего старого товарища, директора комбината. К слову сказать, Понькин был знаменит тем, что однажды потерял сознание, когда вдруг без предупреждения на стройке, в кабинетике Понькина, появился этот самый секретарь обкома. И этим самым Понькин очень ему понравился.

Понькин обернулся и поплотнее прикрыл дверь с тамбуром.

— Ну что? — с надеждой тихо спросил он у Васильева. — Что решили?

— Потом. Пусть зайдет товарищ.

Павел Иванович кивнул, вышел, и на пороге появился молодой следователь.

— Здравствуйте. Проходите. Как вас зовут?

— Лейтенант Китаев.

— Ах, да. Начальник стройки Васильев, — усмехнулся Альберт Алексеевич. — У вас не положено по имени-отчеству. Я слушаю вас.

— Это я хотел услышать от вас… обстоятельства дела… вашу личную точку зрения… — глядя исподлобья, проговорил гость из милиции.

Васильев удивленно посмотрел на него. Парню, наверное, лет двадцать пять. Трет правое ухо и что-то уже записывает в блокнот.

— Что ж, извольте, товарищ лейтенант. Вам известно, что сейчас происходит перед плотиной? На всякий случай объясню. — И Васильев описал в нескольких фразах положение, сложившееся на стройке. — Никакой специальной оптической или телевизионной аппаратуры у нас нет… только глазами…

— Это я знаю. Почему Климов перестал отвечать на сигналы сверху? Была ли исправна подающая воздух помпа? И почему не вытащили сразу человека, если он потерял сознание? Его практически заморозили в воде… да еще без кислорода…

— Нет, шланг был исправен, воздух качали.

— Если он без сознания, он не мог головой травить воздух. Я изучил устройства шлема. Там клапан… когда нажимаешь затылком…

— Вы хотите, чтобы его вытащили с разорванными легкими? Если бы его без попытки декомпрессии вытащили сразу, его бы рвало кровью… через минуту-две он бы помер.

— Это неизвестно. Климов по отзывам Иннокентьева был весьма сильный, тренированный человек.

Открылась дверь, вошел Григорий Иванович Семикобыла, секретарь обкома.

Он уже разделся в приемной, он потирал красные ладони. Это был грузный человек с большим значительным лицом, которое само по себе вызывает оторопь у робких коммуистов, на глубину государственных забот намекали постоянно сведенные брови. Григорий Иванович был весьма умен, прошел серьезную школу на партработе, и Васильев надеялся найти с ним общий язык. Летом и осенью — не удалось, да и нужды особой не было — Васильеву помогала Москва. А нынче… Никто же не думал не гадал, что зимой может возникнуть такая ситуация…

— Что такое? — заметив сотрудника милиции, спросил Григорий Иванович у Васильева.

— Да вот, интересуются…

— Насчет бывшего зэка? — Секретарь обкома остановился перед лейтенантом, тот нерешительно поднялся. — Так? Вы, молодой человек, отнимаете время у человека, у которого на плечах не погоны, а семь тысяч рабочих. А насчет Климова… могли бы осведомиться в местах не столь отдаленных, где он отбывал срок, каково было в действительности его состояние здоровья… а не ссылаться на его слова, сказанные перед погружением… — Григорий Иванович, видимо, был во многом осведомлен. — Конечно, все мы люди… хотелось обелить свою биографию, быть полезным там, где другие робеют… переоценил свои силы… Это трагедия, товарищ лейтенант. И тут никто не виноват. Можете идти.

— Но я… — хотел что-то еще сказать следователь, однако, натолкнувшись на изменившийся, уже разгневанный взгляд секретаря обкома, закивал и удалился.

— Твою мать!.. — прорычал Григорий Иванович. — Мальчишка!.. И вы тоже… интервью ему даете…

Альберт Алексеевич вышел из-за стола, пожал ему руку, кивнул Понькину, чтобы секретарша срочно внесла чай.

— Что делать, Григорий Иванович… я и сам себя пытаю не первый день… может, виноват… он попросился в бригаду — я включил… Не надо было.

— Надо было! — отрубил Семикобыла, садясь в кресло за стол начальника стройки и шумно отдуваясь. — Какой дурень из молодых под лед полезет! Мне уже рассказали. Отрицательный результат — тоже результат. Значит, там, на глубине тридцать что-то такое, что заставило твоего Климова попросить опустить его ниже…

Это, конечно, так, Альберт Алексеевич прекрасно понимал, но жесткая легкость, почти равнодушие, с которым Григорий Иванович проехался по судьбе бывшего заключенного, все-таки вызывала боль. Хотя Васильев и сам достаточно хладнокровный человек. Но не настолько же холодно-кровный? Или такой же? Разве он не видел, что Климов немолод, лицом несвеж?

— Всё, всё!.. — потер ладони перед чашкой с чаем секретарь обкома. — Пьем. Я думал — вы в котловане…

— Я там уже был.

— Столько дней из Москвы! И не звоните?! Что решили? Или Титова подождем?

— Можно и подождать. Он вот-вот. — Васильев посмотрел на настенные часы. — Заканчивает летучку, подъедет минут через десять.

Григорий Иванович тяжело встал, принялся ходить по кабинету. Он был явно чем-то недоволен, оглядывался на Васильева и Понькина, откашливался. Видимо, крепко наглотался морозного дымного воздуха в котловане. Может быть, разговаривал с людьми. Все мы одинаковы, всем нам хочется в одиночку составить мнение, которое будет самым правильным.

— Дочь должна была приехать, — пробормотал, наконец, Григорий Иванович. — В гостинице черт знает что.

— Холодно? — спросил Понькин и, не дождавшись ответа, вышел.

— Да нет, — отмахнулся запоздало Григорий Иванович. — Ладно, мелочи. — Он оглянулся на дверь, негромко спросил. — Скажите мне, как коммунист коммунисту, это… очень, очень серьезно?

— Безвыходного положения, пожалуй, и нет, Григорий Иванович. Но — висит, как бомба. Надо решить главное — как быть с котлованом. Можно сейчас же убрать людей и механизмы с гребенки, но… правильно ли это — отбегать в сторону и ждать, чем кончится?

Секретарь обкома снова подсел к столу, но уже сбоку, на стул для посителей, и долго молчал. Вислый его нос в мелких красноватых клубничках, белый воротник прилип к шее, мощная спина горбится.

— Послушай, Альберт Алексеевич, — в первый раз он обратился к Васильеву на «ты». — Послушай… что же получается — вы сами с Сашей и виноваты? Точнее, он… а ты вроде как плечо подставил?

Наверное, другой человек на месте Васильева с наслаждением потянул бы паузу, чтобы собеседник в полной мере оценил всю степерь его благородства. Но Альберт Алексеевич хотел сейчас только одного — чтобы народ на стройке сомкнулся, глядя, как держатся вместе руководители.

— Мне тоже показалось — коса хорошо защитит… — ответил Васильев.

— Да? Что ж, — хмуро отозвался Григорий Иванович. — Я в этом не «копенгаген», доверяю вам.

Они молча курили, когда в кабинет вошел Титов, швырнул в угол, на стулья, огромную шубу, ондатровую шапку, малиновый шарф:

— Одолеем стихию, Григорий Иванович, не такое видали! В Светограде, помню, паводок шестьдесят восьмого… все население города бетонировало плотину, как муравьи, блок за блоком, клеточка за клеточкой… вода выше — мы выше! А ведь готовы были взорвать… еще чуть-чуть, и вода могла перекатиться — город бы снесло!

— Садитесь, Александр Михайлович, — кивнул Васильев. — Смотрим еще раз. На всякий случай. — Он взял красный карандаш и на листе бумаги нарисовал стрелку, упирающуюся в водораздельную стенку, между водосливной частью плотины и котлованом. — Вариант первый. Можно предоставить решение самой воде. Ледовое поле, накопившись между ряжами, защитной косой и водораздельной стенкой, всплывет на большой воде и ринется вниз — частью влево, в котлован, а частью направо — через гребенку плотины. Разумеется, из котлована всё уберем.

Григорий Иванович сжал кулаки.

— Получается, сами себе на голову накопили перед дырками лед?

— Стихия же, черт ее знает… морозы дикие… — уязвленно откликнулся Титов, взглядом приглашая Васильева на помощь. — Зачем себя хлестать ушами по щекам?

— Тоже верно, — кивнул Григорий Иванович. — Так какое решение примем?

Васильев, странным, словно насмешливым взглядом обведя коллег, перечеркнул красным карандашом схему и твердо заключил:

— Будем взрывать.

— Что?! — ахнул и привстал секретарь обкома. — Плотину???

— Да нет, конечно. Направленными взрывами лед перед донными.

— Да ты что?! — Титов, растерянно улыбаясь, смотрел на Васильева. — Шутишь? — И вдруг торопливо добавил: — Если Альберту Алексеевичу кажется, что это единственное решение, почему не принять идею?!

Васильев понимал, как он рискует. И понимал, что в случае беды ему оторвут голову, а строительство гигантской ГЭС будет передано Титову. Потому что от секретаря обкома не могли ускользнуть замешательство Титова и нарочитая его, картинная покладистость. Мол, я подчиняюсь первому руководителю.

Вошел одетый Понькин:

— Товарищ, водолазы готовы. Едемте?

— Какие опять водолазы?! — поразился Александр Михайлович.

Григорий Иванович Семикобыла удивленно смотрел на коллег. Что-то здесь не так. Сели в две «Волги» (в секретарской — секретарь обкома и Васильев, в другой — Понькин и Титов) и поехали на гребенку плотины.

Уже разгорелся синий, яркий, можно сказать — теплый день. Было всего градусов двадцать мороза. «Одно к одному, — подумал Васильев. — Что ж, все решится быстрее».

Заехали на эстакаду. Отсюда было видно, как внизу, на льду перед плотиной, толпится кучка людей. Снова там стоит шатровая белесая палатка, даже две их, сверкает зеленая на солнце прорубь. Тянется по льду вмороженный канат, видимо, от спущенной в большую майну под шатром водолазной железной лестницы. Чернеют шланги, валит пар, чадит бензиновый в ведре костерок.

Можно было объехать по тоннелю скалу и выехать прямо на лед, но Григория Ивановича снедало нетерпение.

— Пешком!.. — Оставив машину, они принялись спускаться вниз по железным перекладинам и дощатым переходам, стараясь пройти к самому дальнему столбу тридцать девятой секции, откуда и вилась тропка по льду к желтому огню в ведре и к людям. Но когда они добрались дотуда, оказалось, что водолазы — Головешкин и Петров — уже переоделись и греются во второй палатке.

— Почему без меня?.. — обиженно буркнул Титов Васильеву.

— Но ведь и без меня… — усмехнулся Альберт Алексеевич. — Шучу. Разрешил с двойной страховкой. Не ниже десяти. Надо же понять.

Титов сегодня не узнавал Васильева. Еще на днях такой нерешительный на днях, пребывавший в стопоре, кивавший всему, что говорил Титов, теперь ведет свою игру. «Смотри, Альберт, жизнью рискуешь». — «Знаю-знаю», — как бы отвечал ему взглядом желтолицый Васильев.

Молодые парни в свитерах и ватных штанах устроились за столиком, Помешалов поил их чаем с водкой, в углу были свалены железные и резиновые доспехи, с них, звякая, сползали ледяные пластинки. Инструктор Саша Иннокентьев, улыбаясь кривоватой улыбкой из-за шрама на подбородке, перебирал шланги, оглядывал скафандры, их стекла, клапаны. Когда вошел Васильев, вскочил Головешкин, ловкий парень с вытаращенными глазами.

— Ну, как? — Васильев пожал ему руку. — Рыбы много?

Водолазы засмеялись, второй, уже слегка пьяный, икнул, закивал:

— Х-ходят, руками лови.

Головешкин нахмурился, словно бы собирался с мыслями, он понимал, что не на шутку Васильева должен отвечать. Коля, конечно, уже передавал свои впечатления новому начальнику штаба, но явились руководители стройки и еще один грузный мужчина, тоже, наверное, большой начальник.

— Лед, — сказал Головешкин. — Вроде мармелада — слоями, шарами. И не заглянешь. Надо бы пониже.

— Висим, как воробьи на ветке, — поддержал Михаил Петров. — Этого мало, чтобы понять.

Васильев молча показал кулак.

— Да ясно, — вздохнул Петров.

— Я думал — дернет и закрутит! — оживился Головешкин. — Сжался весь, но тихо.

Васильев пристально посмотрел ему в глаза.

— Нет течения?

— Ну, чуть. Надо бы все же поближе к дыркам… Там и фонарик Ивана Петровича светится. Особенно ночью посмотришь — еще горит.

— Горит?

— Ну.

— А еще что-нибудь видно?

Головешкин понимал, о чем спрашивает Васильев. И не мог знать, обрадует своим ответом начальство или нет. Но он честный перенек.

— Вроде топляки стоят… тени всякие. Посмотреть бы.

— Одна баба посмотрела и не смогла больше спать из-за своей впечатлительности, — усмехнулся Альберт Алексеевич. — Прошу извинить за неточно переданный сюжет.

Все помолчали.

— Товарищи, — продолжил Васильев противным самому себе скрипучим голосом. Истину всегда трудно излагать. — Мы с Александром Михайловичем давно поняли, что произошло перед донными отверстиями номер десять, девять, восемь, семь, шесть. Гидродинамика такая. — И он выложил свои соображения, не обращая внимание на то, как округлились глаза и посерело лицо у Титова.

Для водолазов же, судя по всему, слова начальника не стали новостью.

— Однако, оснований для паники нет, — добавил Васильев все тем же скрипучим, железным голосом. — Когда опасность объяснена, уже не страшно. Вода прибывает, но медленно. Будем искать выход. Ну, глянем еще между четвертой и пятой дыркой. Там может быть вихревое течение слева направо. Но решение лежит не здесь, дырки никак не расширишь, это не швейцарский сыр.

Саша Иннокентьев кивнул. Титов стоял, не зная, что сказать. Секретарь обкома угрюмо опустился на коньчик самодельной скамейки, освободившийся от Головешкина. Видимо, только теперь до него дошло, в какой трагической ситуации оказалась стройка.

«Титов теперь вынужден будет поддерживать меня, — думал тем временем Васильев. — Я спас его от позора, а может быть, и от судебного разбирательства». Но зная, насколько вероломен и неверен Александр Михайлович, Васильев обернулся к секретарю обкома и с покорным видом произнес:

— Григорий Иванович, мы, мы виноваты, не доглядели, я в первую очередь. Шут знает эту реку, я такие в Средней Азии не встречал. Там брюнетки, бурные, но мелкие. — Альберт Алексеевич хмыкнул. — Не думал, что хладнокровные блондинки могут быть столь коварными.

— Река не при чем, — возразил Семикобыла, тяжело поднимаясь со скамейки. — Если бы не такие морозы… не прохватило бы до дна. Вон на Севере, я видел, авиаторы делают на озере посадочную полосу — выкачивают воду и льют сверху на лед. Так они пару недель качали. А было бы под сорок, озеро само бы стало, как леденец.

Наступило молчание. Слова секретаря обкома можно было воспринимать как некую индульгенцию руководству, и прежде всего Титову. Но честолюбивый Александр Михайлович, прекрасно понимая мысли коллег, вскричал:

— Башенный кран ему в глотку, этому Зинтату!.. В глотку, в зоб!.. Простите, Григорий Иванович.

— Ничего, — отозвался секретарь обкома. — Здесь свои.

— Но мы-то котлован спасали! — рычал Титов. — Людей! Если бы не отсыпали косу, пришлось бы дамбу наращивать… это сколько ненужных затрат… десять миллионов сэкономили, Григорий Иванович! — Он криво улыбнулся Васильеву, словно зуб болел. — Красиво… благородно… — Но, конечно, не договорил.

Васильев хмуро тронул его за руку.

— Ну, ну, Саша, что вы? Будем думать. Я уже сказал, какой предлагаю выход…

Не дослушав, Титов скрежетнул зубами и выскочил из палатки.

— Страдает, — объяснил Григорий Иванович. — А как же иначе, хлопцы?

Павел Иванович Понькин вздыхал и крутил головой.

«Устал я что-то, — подумал Васильев. — Шум в голове, будто рядом все время водопад работает. Теперь сосредоточиться бы надо, рассчитать всё поточнее…»

— Саша, — обратился Васильев к молча работавшему в углу Иннокентьеву.

— Айя? — почти по детски откликнулся инструктор водолазов и вскочил.

— Вы взрывными делами занимались?

— Понял, — ответил Иннокентьев. — У меня есть удостоверение взрывника. Я в геологии работал.

— Взрывники и у меня есть, — ответил Васильев. И показал рукой на скалы. — Но мы имели дело до сей поры только с камнем. С гранитом, мрамором. А вот лед направленно колоть не приходилось?

Саша Иннокентьев покачал головой.

— Боюсь, Альберт Алексеевич, лед в воде не будет адекватен льду на воздухе. Здесь-то он еще как камень может поддасться… а там… Кстати! А если попробовать пневматическими молотками?

Васильев усмехнулся.

— Красиво на одном отдельно взятом метре. Но вспомните, с какими объемами мы имеем тут дело. Нет. Взрывы и только. Подумайте.

— Можно! — вдруг обрадовался Иннокентьев. — У нас есть специальные подводные пневматические машинки эс-мэ-эр-дэ-тридцать два-э… позвоним в Иркутск — самолетом тут же вышлют. Реверсивная и сверлит… Очень точно можно заложить взрывные патроны…

— В воде?! — хмуро улыбался начальник стройки. — И что, бикфордовы шнуры протянуть?..

— А, да… — сконфуженно замолчал инструктор водолазов. — А если… есть какие-нибудь бомбы у военных с точным вектором удара?

«Это ближе к делу, да кто даст? Да и как себя поведет плотина… Неужели все-таки лучший выход — дождаться весны… поднимется вода… насыпная коса, конечно, свою службу сослужит — встретит грудью и размолотит ледовое поле перед собой, но перевернутый айсберг между нею и плотиной? Вся эта начинка, „мармелад“, закостеневший за зиму? Он поднимется на полой воде… и… если „дырки“ не откроются… А как им помочь открыться? Никак».

— Павел Иванович, — вдруг обратился Васильев к Понькину. — Не дашь мне свое ружьишко? Да не бойся, не застрелюсь! — Альберт Алексеевич загыгыкал, смешно засмеялся, глядя на старика (он умел всяко смеяться). — В тайгу схожу, подумаю. В верховья Зинтата.

— На охоту? — Понькин глянул на угрюмого секретаря обкома и перепугался. Ему, Понькину, придется остаться за Васильева? В такие дни?

— А что сейчас мы можем сделать? Давайте подумаем день-два, у нас впереди месяц. Я с военными свяжусь, с геофизиками. Надо выбрать безошибочный вариант. Верно, Григорий Иванович?

Семикобыла, совершенно не представляя, что он может сейчас ответить, с важным видом промолчал. Он умел важно молчать.

В эту минуту отхлестнули в сторону полог палатки и парни в полушубках бегом внесли мокрого человека с бородкой, положили на брезент. Туровский (он был среди вошедших) пошлепал бородатого по щекам:

— Левка!.. Слышишь?!

Подскочил Иннокентьев, заверещал:

— Все-таки нарушили мой приказ?!

— Нет-нет, — пробормотал Туровский. — Была только примерка… на будущее… Надели на него, чтобы проверить дыхание, а он сознание потерял.

Васильев склонился над парнем.

— Так я его знаю! — удивился он. — Это Хрустов!

— Он самый, — подтвердил Валерий.

— Он же никакой не водолаз!

— Да?! — Иннокентьев полез в карман, достал пачку бумажек. Внимательно всмотрелся. — Подделал справку! Как настоящая.

— Дурачок… — мягко буркнул Васильев. — Валера, водки ему налей. — Начальник стройки опустился на колени, приложил ухо к груди Хрустова. — Живой? Скорее всего от стыда молчит. Эй, ты, художник от слова «худо»? Вася!

Хрустов не открывал глаз. Васильев внятно сказал ему:

— Ну, выпей водки, не идиотничай! До свидания, товарищи. Языки особенно не распускайте, отрежу ножницами. И пока больше никаких лазаний. — И направился к двери. — Павел Иванович, значит, дашь ружьецо?

По дороге в Управление Васильев и Семикобыла молчали. Прощаясь, секретарь обкома сказал, что ждет его на пленуме обкма партии через неделю. Что обещается прилететь из Москвы один из членов Политбюро, вот какое значение придают нашей стройке. К тому времени, как надеется Семикобыла, станет же ясна программа действий начальника стройки?

— Да, да! — пообещал Альберт Алексеевич и поднялся в свой кабинет. Он намеревался позвонить Ивкину (узнать, какие резкие толчки выдерживает бетонная масса — все не отпускала мысль о направленных взрывах льда), но в приемной его ожидала молодая девушка в кроличьей короткой шубке, с чемоданом.

— Вы начальник? Да? — бойко заговорила она, вставая навстречу с протянутой ладошкой. Женщины в приемной сконфуженно уткнулись в пишущие машинки. — Альберт Алексеевич?

Она так быстро тараторила, что Васильев долго не мог понять, что же ей нужно. Оказалось, она сестра одной рабочей девушки, приехала к ней, получив письмо, что ее обманул жених.

— Заманил на ГЭС и бросил! Герой социалистического труда!..

Васильев вскинул брови и провел ее в кабинет. «Этого еще не хватало. Герой труда!.. Валеваха, что ли?» Он помог девушке раздеться, усадил, налил воды.

— Кто такой? Вам известно? — сурово спросил Васильев, кладя руку на телефонную трубку.

— Хрустов, — ответила девушка. — Герой Социалистического труда.

Измученный Васильев закрыл ладонями лицо. Он сидел, трясясь от смеха, и ничего не мог с собой поделать.

— Как, как? — спрашивал он. — Хру… Хру…

— Хрустов, — уже улыбаясь, понимая, что, видимо, произошла какал-то нелепица, отвечала Вера Телегина. — Хрустов, забодай его бык. Обещал жениться — женись! Верно? Это потом ты можешь разводиться… верно? Танька тоскует сейчас, пишет — стала заикаться от стыда. У вас много молодых девушек заикается, товарищ Васильев?

Такой наивности и простодушного напора Васильев давно не видел. Девушка была стройная, слегка скуластая, глаза серые, ясные, глубокие, губы — как четыре ягоды-малины. «Как я устал, господи. Ну куда мне тебя сейчас деть?»

— Вы работать приехали? — спросил, наконец, Альберт Алексеевич. Он стер с лицо улыбку и сжал пальцами виски — голова болела всё сильней. — Или только мстить? Могу дать рогатку, отнял у одного ребенка.

— Работать, — насупилась девушка. — Но сначала этого Хрустова найду. А то у меня она, Танька, тихая… любой обидит.

— Лев Николаевич только что, вот сейчас, в воду лазил… с водолазами, — Васильев помедлил и, сняв трубку, набрал телефон штаба, но штаб молчал. Видно, отхаживают парня. — Где же наш герой?

Сияя серыми глазами, девушка вскочила перед начальником.

— Товарищ Васильев, найдите его! Вы единственный человек, которого я знаю.

«Мне некогда, товарищ, — хотелось ответить Васильеву, но, сам не зная почему, кивнул ей. — Проедусь еще раз на гребенку. Загляну к взрывникам. Надо думать, думать. Протолкнуть что-нибудь с нижнего бьефа в дырки, где нет течения? А ну как двинет. Нет, страшно. Ты и так потерял одного человека».

Они ехали в «Волге», и Вера ахала, гладя по сторонам:

— Медведей тут много? А совсем молодые парни есть? А Хрустов — женатый? Нет? Ну, я ему! А где тут питаются? И все время ветер? А Танька в библиотеке работает? Вы не знаете? Почему? А сколько у вас народу всего? Семь тысяч? И вы всех знаете? Никого не знаете? А вы женаты? А где жена? В Москве? Не хочет сюда ехать? Балда она и все! Извините, я не люблю вокруг да около. А вы почему желтый такой? Вы не казах?

«Я грустный, — усмехаясь, мысленно отвечал Васильев этой милой и назойливой девице. — А скорее всего, печень больная. Потому и желтый».

— А когда свет дадут? Ну, ГЭС когда свет даст? Еще не скоро? Это хорошо, я успею поработать. Ой, какой кран! Он выше всех домов, да? А если упадет? Я понимаю, не падает… а если упадет? А это что за ящики? Это щиты? Какие щиты? А-а, бетон закрывают. Целые горы ящиков… пускай щитов. Смешно!

Она говорила без умолку, пока Васильев не подъехал по льду к шатровой палатке и отвел в сторону полог. Но там никого уже не было — ни Хрустова, ни водолазов. Васильев показал на брезентовый пол.

— Вот здесь лежал. Только что.

— Уже умер?! Мы с мамочкой так и думали!

— Нет, он жив, — смеясь до неприличия громко, отвечал Васильев. — Он под лед нырял. Герой он!

— Герой! Я ему бороду вырву!..

— Замечательно вы защищаете сестру. Если бы я был холост и помоложе, я бы влюбился в вас.

— А вы и так влюбитесь! — разглядывая его, сказала дерзкая девчонка. — Вот прямо сейчас, раз, два, три… Ну, как? — Она засмеялась, показав белые острые зубки. — Не чувствуете?

— Видите ли, я как жираф… пока досюда дойдет, — Альберт Алексеевич постучал себе по лбу, — проходит дня два-три-четыре.

Они вышли из палатки, на стройку спускались сумерки, уже можно было различить в небе огоньки кранов.

— И куда же мне вас деть? — пробормотал Васильев. — Где она живет, ваша сестра?

Вера достала бумажку с адресом.

— Четвертое общежитие, комната сто двадцать два.

— Довезу, — ответил уже без улыбки Васильев, и они перешли в теплую «Волгу». Начальник стройки смотрел на столбы плотины… стоп, вон там — между столбами тридцать девятой и тридцать седьмой секции — нужно будет «задраить окна», залепить бетоном, укрепить железом. Но как после паводка? Рвать взрывчаткой? Тоже непродумано, товарищ Васильев. Как рвать, если там придется позже устанавливать затворы для регулирования сброса воды? Значит, надо аккуратно закрыть и аккуратно открыть? Как? Черт знаете как.

Звонок из Виры

Среди ночи вновь грянул длинными трелями междугородный звонок.

«Господи! Что-нибудь с Хрустовым случилось?!» Я схватил трубку.

— Родион Михайлович, привет! — услышал я густой бас Ильи. — НТВ смотрите?

— Нет, а что там?

— Папу показывают. Уже почти минуту!

— Спасибо! — Я бросил трубку и включил телевизор. Экран медленно загорелся, я увидел бородатого, с запавшими глазами Хрустова, который лежал на наклонной больничной койке, ожесточенно глядя в потолок, вытянувшись, как пролетарский писатель Николай Островский, автор книги «Как закалялась сталь».

— Нет, — хрипло буркнул он, видимо, отвечая на некий вопрос корреспондента. — Я отказываю в доверии и этому правительству, и этому президенту.

На экране тут же появился грузный лысый дядька с гуцульскими усами, в белой рубашке. Он сидел за столом и смеялся.

— Подумаешь, трепло, вечный бузотер отказывает нашему лидеру! Неплохой был когда-то парень, да свобода его испортила! «Я, я, я!..»

— Таково мнение знатного строителя в прошлом, Героя социалистического труда Андрея Валевахи, ныне — мэра города Виры, — сказал в заключение беседы корреспондент телеканала, бесстрастно глядя в глаза миллионам телезрителей.

(Продолжение летописи Л.Н.Хрустова.)

Девушка, наконец, замолчала. Она, конечно, почувствовала, несмотря на смех начальника: его мучают невеселые мысли. Впрочем, Васильев был бы не против, если бы она продолжала тараторить прелестные глупости, но гостья уставилась в чернильные сумерки и смаргивала слезы, уже предвкушая встречу с несчастной сестрой.

Возле женского общежития Васильев помог ей выйти из машины, по-восточному приложил руку к сердцу и повернул в Управление.

«Все-таки приятно, когда рядом с тобой побудет хоть минуту молоденькая, ясная девушка. У нее свои страсти… рада шуткам, над которыми мы уже не смеемся, читает взахлеб книги, которые мы уже не читаем… Надо бы в Москву позвонить, Валентине… Не хочется. На душе лягушки-квакушки».

Медленно поднявшись на второй этаж, по пути в свой кабинет, Васильев остановился перед дверью Титова — сквозь щель над полом лился электрический свет. Васильев заглянул в кабинет — Титов и Понькин, оба бледные, как заговорщики, разом от стола оглянулись.

— Товарищи, я просто так.

Отпер свою дверь, женщин в приемной уже не было, однако Васильева дожидался еще неостывший чайник, на тарелке лежали бутерброды с колбасой. Альберт Алексеевич сел здесь же и поужинать, потом, подумав, что если коллеги вдруг выглянут и увидят его здесь за одинокой и скудной трапезой, начнут куда-нибудь приглашать, — забрал чайник, бутерброды и ушел к себе.

Не чувствуя ни вкуса, ни радости, поел, закрыл глаза. Клочками света лезли в мозг воспоминания прожитого дня и прожитой жизни. Одно с другим путалось. Белая панама и тонкие руки больной матери… с шишечками на локтях… резиновые костюмы водолазов с лягушечьими лапками застывающего на них льда…

Позвонил в штаб. Трубку снял Помешалов.

— Это я. Просьба — чтобы никто больше не лазил. Ясно? Туровскому привет. — «Это чтобы не обижали парня». — Завтра лечу в верховья. Хочу снег посмотреть.

— Насчет паводка?

— Йес, сэр. А вы тут, надеюсь, сутки без меня продержитесь… — И добавил, чтобы еще более смягчить тревогу. — Потом все расскажете, как Штирлиц Борману.

— По’нято! — засмеялся новый начальник штаба. — «Понято» — это так говорит, Альберт Алексеевич, один фотокор…

— Не тот ли самый сукин сын, что писал про розовый город палаток?

— Он самый.

— Надо немедленно изобрести специальный орден для таких журналистов. Из свинца вырезать, что ли. В виде коровьего языка… хотя зачем обижать корову? Она в Индии в положении царицы мира…

…Васильев высадился из вертолета у Красных скал, договорился с летчиками, что они заберут его завтра утром здесь или — к вечеру — выше по Зинтату. Он разожжет костер и постреляет красными ракетами.

Альберт Алексеевич заскользил на лыжах по жестким весенним сугробам к охотничьим избушкам. Он здесь уже бывал осенью, сразу после перекрытия, когда скромно праздновали победу. В одном зимовье живет знакомый старичок, отец бригадира Майнашева. Но избушка оказалась пуста, в ней давно никого не было. На дощатом столе лежала записка, нацарапанная карандашом: «ЗАБОЛЕЛ УШЕЛ ПАРТИЗАНСКОЕ». Партизанское — село в доброй сотне километров…

Васильев заглянул в другие постройки — там и вовсе не пахло жилым духом. Вернувшись в майнашевские стены, уже собрался растапливать печь, но услышал вдалеке выстрелы. Быстро нацепил лыжи и побежал в ту сторону, и, кажется, заблудился — попал в бурелом, а потом в еловое раменье, где тишина и мрак. Ели во все стороны одни и те же — одинаковые, а залезть на смолистое дерево не залезешь — из глубоких сугробов торчат гибкими макушками.

Альберт Алексеевич ничего в жизни не боялся, только жалел потерянное время. Он умеет и костер распалить, положив два бревна рядом, чтобы до утра тлели… умеет и шатер из веток соорудить… но ему очень сейчас хотелось к людям, которые живут совсем другими интересами, нежели он, начальник стройки. Васильев выстрелил вверх из обоих стволов. И услышал ответные выстрелы.

Он побрел на звук и спустился в лог, здесь, под снегом, скорее всего протекает ручей. Увидел избенку в сосняке, над трубой вьется вкусный дым, а возле избенки стоит двубородый дед, с выдающимися к тому же усами.

— Здрасъте! — закричал весело Альберт Алексеевич. — Чужих пускаете?

Старик внимательно всмотрелся в лицо Васильева и, сутулясь, побрел в избу. Васильев зашел следом, поставил на стол бутылку водки и стал разуваться.

Здесь было очень тепло, над головой — на жердях — сохли портки, унты, валенки, темные полотенца, скрутившиеся от жара.

Старик не был глухим — он оказался углублен в свои мысли. Но это не сразу дошло до Васильева. Счастливый от того, что попал в столь гостеприимный дом, начальник стройки сразу представился:

— Васильев, друг Майнашева. Альберт Алексеевич.

Охотника Майнашева старик знал.

— А я — Степан Аполлонович.

«Какое дивное отчество!» — отметил Васильев. Старик тем временем кивнул на столик у окна, пригласил ужинать. На большой фанерке, многажды скобленой, лежала распластанная розовая рыба, в старой, фарфоровой тарелке с отбитым краем поблескивали горкой грибы. Бородач выпил треть полстакана, через минуту ухмыльнулся, разглядывая гостя, потом снова посуровел и таким оставался все время.

— Брусничку вот… — пробормотал, наконец, старик. — Благолепная.

— Спасибо.

А потом и разговор завязался.

— Ходил я в город… пельсию просил…

— Ну, дали?

— Васька, говорю, получает… а мы с ним годки.

— Ну, и как?

— Пришел туда, ружье в колидоре поставил, сам выглядаю — не умыкнет кто. А девки смешливые… в кишочках у них чешется… смеются да смеются.

— А чего они смеялись?

— Да сначала над именем.

— А что ж в нем смешного? Разве что отчество их удивило.

— Нет, имя. В бумагах-то у меня Стакан Аполлонович.

— Стакан?!

— Когда переписывали в деревне, пашпорт выдавали, паренек дурашливый попался… взял да вписал Стакан. Батя у меня сильно пил. Ну, Стакан и Стакан. Был у нас и Трактор Иваныч Кашинов… Я опосля менять ходил, не поменяли. Ну, ладно. Смеются и смеются. Потом допрос устроили откеда? где воевал? Я им: ходили, говорю, по Зинтату… на лошадях карабкались… командир у меня был — Селезнев Мишка… сабля с золотой ручкой… рубали головы басурманам.

— И что девушки? — Васильев ел соленые маслятки, размером с маленькую пуговку или даже капсюль. — Что они?

— Хихикают! «Ишшо! Ишшо!» Я им ишшо! Ачинск, говорю, брали… поезд с золотом везли. А они хихикают.

— Что же они хихикают над бедным стариком?

— Спроси их! Ходил я за пельсией, ходил. А толку?

— Что они сказали-то?

— «Дедушка… так ты же не на нашей стороне воевал-то! Ты же с белыми был! Кто же тебе пельсию даст?» Я говорю: не знаю я… где был, там и воевал… У Васьки вон пельсия есть, вместе воевали… и у Сереги Матвеева… А у меня нет.

— А они что? — заинтересовался невероятной историей Васильев. «Или старик поглупел за долгую жизнь в тайге, или разгрывает меня, веселит. Ишь, как смотрит».

— Бог их знает… хихикают, сбежались смотреть, на карточку снимают. Я ружье-то занес, с ружьем сел… Потом говорят: ты иди, старый, к большому начальству. Токо имена не называй, с кем воевал.

— И ты пошел?

— Ходил… и там смеются. Уже спознали. Не дали мне пельсию. Да мне пока и не надо, я и зверя выслежу, и рыбу поймаю… — Старик, вскинув белесые глаза на потолок, наотмашь перекрестился. — Но что как состарюсь совсем, а? То-то. А я что? Где был, там и воевал. Молод был, парнишечка… Да-а, далеко прожита жизнь, ничего про наших уже не слыхать.

«Да, единственная, бесценная прожита, — размышлял Васильев, куря сигаретку и с удивлением разглядывая диковинные, длинные две сизожелтые бороды старика, как у путешественника Семенова-Тяньшанского, глубоко посаженные маленькие умные глазки меж розовых, дрожащих век. — И разве можно сейчас над ним смеяться? А объективно — бывший враг. Мог и моего отца убить. Зачем же он жил? Ради чего? Ведь не желал же он России зла? Стало быть, своя правда была? Но какая? Знает ли сам?»

— Слушайте, Степан Аполлонович, — вдруг заволновался Васильев. — Я вот тут на Зинтате ГЭС строю.

— Слыхал про перемычку.

— Да, перекрыли мы реку скалой. Большое динамо поставим, свету будет много. — Слушает ли старик? Допил стакан, отошел к печке, сует в огонь длинные поленья. — Вы мне вот что скажите. Какой нынче паводок ожидается? Снегу-то много. Рано будет таять?

— Белый — он не скоро… — загадочно забормотал старик, доставая из-под лавки приемник ВЭФ-202 и кривым пальцем с черным ногтем включая его. — Это если городской — черный, сизый. А белый — он ить как сахар. Помню, на лошадях едем, а ён блестит… лоб ломит, как пулей… а Наталья в родах была…

Старик уже не улыбался, задумался, замолчал.

— Паводок нынче поздний будет? — уже громче спросил Васильев, перекрывая голосом приемничек — там ныла скрипка. — Или ранний?

— Да-а. Помню, шаль разорвала… мучилась… с золотым шитьем шаль была… теперь не соединить… — Старик резко выключил приемник. — Кто ить его знает? Если с Китая подует, даст бог, в апреле шевельнется.

— В апреле? Не позже? Неужели нет никаких примет, чтобы точно: когда?

— И Серега, говорю, получает… — опять кривя губы, бормотал старик, задвигая валенком приемник под лавку. — А они: «Ой, девоньки, гляньте — живой белогвардеец!»

— Течение, конечно, бурное, — не унимался Васильев. — Но холодно ж, Саяны. В прошлом году когда река пошла?

— И в прошлом году ходил… — закивал старик, он уже не слушал гостя, отвернулся к гудящей печке, разгребая узловатыми пальцами диковинную бородищу. — Смеются… тебе надо в Америку… прямо туда иди, к Сы-ыру…

— К какому Сыру? — наморщил раздраженно лоб Васильев. — В ЦРУ?! — Он расхохотался. «А, чорт с тобой!» — Извините. Я полежу.

Альберт Алексеевич устроился на топчане, на пышной медвежьей черной шкуре рядом с оскаленной мордой с потухшими глазам. Давно ему не было так хорошо. Вдруг всё — сон, и он сейчас проснется в молодые годы, в других, куда более теплых и спокойных краях?..

— А они смеются… — доносился словно издалека голос старого охотника. — Я им меду принес. Мед хороший, жгется! Мед взяли, а пельсию не дали…

— Вы где прописаны? — через силу, сквозь сон, спросил Васильев.

Старик назвал поселок Минуса, это возде города Минусинска. Не так далеко отсюда. Если Васильев поедет в Саракан, непременно завернет в те края, переговорит с властями. В самом деле, трагедия, не над чем тут смеяться.

— Я постараюсь помочь… — пробормотал Альберт Алексеевич.

Степан Аполлонович вздохнул:

— Все так говорят… и генерал один говорил… и профессор, всё скалы на карточку снимал… Нешто поможешь? Спасибо, паря.

«Попробую». Васильев уже спал. А через час или два — трудно определить — он проснулся.

Старик дремал, сидя на низенькой скамейке перед печкой, в которой царили красные и синие угольки. В маленьком мутном окошке избы властвовала красота предвечерних Саян. Тайга вокруг не тронутая, снег белый, как сон в раннем детстве…

— А река наша, — неожиданно забормотал старик, — куды она денется? Выше берегов не пойдет… туда и уплывет, в окиян, где Бегичев, слышал, лежит. И наш Александр Васильич бывал там. — Не о Колчаке ли он вспомнил? Наверно! — А я вот окияна так и не увидел. Говорят, зеленый как зверь! На месте не стоит.

«И я не видел океана, все некогда».

— Сами рожь сеяли… коноплю лущили… от рук пахнет, сдуреешь и песни поешь…

«А у нас, под Ленинградом, и не было конопли…»

— Зато крапива, — радостно вспомнил Васильев. — В блокаду вспоминали — какие бы щи замечательные вышли!

— Жглась, зараза! — осветился улыбкой старик. — Разве нынче крапива?! Хоть губами бери. А тогда… при луне, помню, к Наталье скрытно прискакал… полез к окошку, а она мне щеку опалила. А Наталья в другую щеку поцеловала. — Старик, обернувшись к гостю, сконфуженно хмыкнул. — До сих пор… обе горят…

И снова Альберта Алексеевича потянуло в сон. Он покурил за порогом (старик не курит), и они стали укладываться спать на одном топчане.

От старика, от его полушубка кисло пахло потом, рыбой, дымом. Он полежал с краю и вновь поднялся, старику не спалось. Видимо, своими расспросами, своим вниманем Васильев разбередил память одинокого человека. Степан Аполлонович ходил по избушке, поправлял фитилек керосиновой лампы и снова, достав из-под лавки приемник, негромко включив, крутил взад-вперед настройку. «Какая грустная судьба… — думал сквозь дрему Васильев. — А где же дети, внуки, жена-старуха? И никакого доброго внимания со стороны окрестного народа… И хоть все всё понимают, а вот что происходит, когда человек считается шедшим против власти. Но он-то считал, что на стороне народа, родной Сибири? Вот я — на стороне прогресса. И если я участвую — пусть иногда, изредка — в общих заблуждениях, буду ли счастлив потом, что был вместе со всеми? Странные, нелепые мысли! Что со мной? Жил себе, торопился, вкалывал, орден дали, не первый и не последний… все вроде есть — признание, жена, квартира в Москве… а почему так плохо мне? Страх смерти догнал под качающейся плотиной? Смешно. Всё одолеем. А в смысле возраста — старик тебя назвал парнем. Еще все впереди! Или нет?»

Сердце скулило, словно щенок запросил молока. Васильев поднялся и, накинув полушубок, вышел за дверь. Что-то задело лицо. Что это? Ах, снег. В сумраке ночи валил снег. Он кружился, невидимый, пышный, душный.

Васильев зажег спичку — в темноте сверкнули глаза зоркой и молчаливой собаки хозяина, и, словно белые бабочки, сыпался и сверкал снег.

«Неужели потеплеет? Неужто оттепель?..»

ПИСЬМО В ПАРТКОМ Ю.С.Г., КОПИЯ В ЦК КПСС:

Я, ЧЕРЕПКОВ ВАСИЛИЙ АНДРЕЕВИЧ, ТРАКТОРИСТ ИЗ СМУ-2 (СТРОИТЕЛЬНО-МОНТАЖНОЕ УПРАВЛЕНИЕ № 2), ОБО МНЕ ПИСАЛИ В ГАЗЕТАХ, МОЕ ИМЯ СТАЛО ИЗВЕСТНЫМ МОЛОДЕЖИ БЛАГОДАРЯ БЕЗУПРЕЧНОЙ РАБОТЕ И ЗАБОТЛИВОСТИ НАСЧЕТ ШОФЕРОВ В ПЛОХУЮ ПОГОДУ. ОБРАЩАЮ ВНИМАНИЕ НАШЕЙ ЗАМЕЧАТЕЛЬНОЙ ПАРТИЙНОЙ, ПРОФСОЮЗНОЙ И КОМС. ОРГАНИЗАЦИИ НАШЕЙ СТРОЯЩЕЙСЯ ЗНАМЕНИТОЙ ГЭС, ЧТО НЕКОТОРЫЕ ЭЛЕМЕНТЫ ВТЕРЛИСЬ В ДОВЕРИЕ САМОГО РУКОВОДИТЕЛЯ СТРОЙКИ ТОВ. ВАСИЛЬЕВА А.А., ТАКИЕ, КАК НЫНЕ ПОКОЙНЫЙ ГРАЖДАНИН КЛИМОВ И НИКОНОВ, РАБОТАВШИЕ РАНЕЕ НА СЕВЕРЕ И ТОМУ ПОДОБНЫХ ОТДАЛЕННЫХ МЕСТАХ, ПРИХОДЯТ К НЕМУ НА ДОМ ПО НОЧАМ И ВЫПИВАЮТ, ЯКОБЫ ЗАБОТЯСЬ О СТРОЙКЕ, ЯКОБЫ ГОРЯ ЗА НЕЕ ДУШОЙ, КАК ВСЕ ОСТАЛЬНЫЕ ТРУДЯЩИЕСЯ, ЧТО ЯВЛЯЕТСЯ ЛОЖЬЮ. ОНИ ДУРНО ВЛИЯЮТ НА ТОВ. ВАСИЛЬЕВА, ИБО НЫНЕ ПОКОЙНЫЙ КЛИМОВ, РАНЕЕ СМЕЩЕННЫЙ ПО ПРИКАЗУ ВАСИЛЬЕВА ЗА ДРАКУ СО МНОЙ С ПОСТА ЗВЕНЬЕВОГО, ПРОДОЛЖАЕТ ПО СУТИ ДЕЛА ОСТАВАТЬСЯ ИМ, И ГОВОРИТ НАХАЛЬНО, ЧТО ЗАХОЧЕТ — СТАНЕТ И БРИГАДИРОМ, ПОТОМУ ЧТО ВАСИЛЬЕВ ЕГО СТАРЫЙ КЕНТ И КОРЕШ, ЧТО ЯВЛЯЕТСЯ, КОНЕЧНО, ПРЕУВЕЛИЧЕНИЕМ, МЫ СЛИШКОМ УВАЖАЕМ ТОВ. ВАСИЛЬЕВА, НО У НЕГО ДОБРОЕ СЕРДЦЕ, И ЕГО СОБСТВЕННЫЙ ПРИКАЗ ПОПЕРСЯ, В СЛЕДСТВИЕ ЧЕГО ПОКОЙНЫЙ КЛИМОВ ПОГИБ В СЛЕДСТВИЕ ПЬЯНСТВА ПОД ВОДОЙ. НЕ ПОПРАЛОСЬ БЫ ЧТО-НИБУДЬ БОЛЕЕ ВАЖНОЕ И СВЯТОЕ, ТОЛЬКО ОБ ЭТОМ МОИ ЗАБОТЫ. ОДИН ИЗ РЯДОВЫХ ТРУДЯЩИХСЯ, ОТДАЮЩИХ СВОИ СИЛЫ РОДНОЙ СИБИРИ,

ВАС. ЧЕРЕПКОВ.

Уважаемые марсиане и сириусане, хоть и стыдно, но придется здесь рассказать — с предельной честностью — что случилось с Хрустовым.

Лёва решился — кровь из носу: он тоже должен побывать подо льдом! Хотя бы в знак памяти Климова. А скорее всего, чтобы доказать Тане, что он не просто краснобай, а мужественный человек!

Как вы понимаете, после ночной смены у него было свободное время.

И вот он на верхнем бьефе, на льду.

Серега Никонов бегает с казенным полушубком и одеялом вокруг проруби, сам весь усыпанный каплями примерзшей воды, как шут в бубенчиках. Он путается ногами в шлангах и кабелях, мешает Иннокентьеву и скулит:

— Лёвка, давай пока нету начальства.

Но Иннокентьев показал ему кулак. Обещать-то он обещал, но долго не дает разрешения. Наконец, когда вылезли Петров и Головешкин из майны по железной лесенке живые-здоровые, похожие на космонавтов, и скинув шлемы да резину, убежали в палатку обогрева, Саша позволил Леве примерить сухое снаряжение.

— Макнешься и назад, — сказал он. — Чтобы себя испытать. Не более того.

Но и «макнуться» не удалось. Когда Левке помогли надеть двойную водолазную шерстяную одежду и сверху — резиновый костюм, привинтили трехболтовый шлем, когда Саша показал жестом, чтобы Левка качнул головой, подтравил затылком воздух — помпа уже качала — Хрустов как во сне стоял, глядя из железного шара с запотелым окошечком в огромную зелено-сверкающую полынью, и ничего не делал. «Неужели я сейчас окажусь там?! Да, надо! Я смелый!»

Но беда была в том, что он обманул Сашу — он никогда не спускался в воду, он срисовал с климовского удостоверения на подходящую бумагу и картон необходимые слова печатными буквами, скопировал печать, а затем подмочил и утюгом прогрел — как если бы удостоверение побывало в воде и подпортилось.

Иннокентьев, без очков близорукий, помнится, глянул на документ, кивнул. А Левка лишь у края проруби подумал, что ведь он ни черта не умеет и там, подо льдом, наверное, потеряет сознание.

А тут еще его надумал фотографировать корреспондент Владик Успенский. Долговязый Серега прыгает за спиной Лёвы, чтобы тоже попасть на снимок. Стуча зубами (Серега от холода, а Лёвка от страха и волнения), они топчутся на слепящем снегу, на солнце, а Владик командует, щелкая аппаратом:

— Повернись к солнцу… мне нужен луч света из иллюминатора!

Хрустов вспомнил, как Владик фотографировал неделю назад Климова. Владик орал на весь Зинтат:

— Я хочу, чтобы весь СССР увидел этого богатыря с бородой! И снимите шлем, как космонавт, чтоб пар шел! Нет, наденьте, — он увидел лысину Климова, — нынче наш редактор лысых не любит… Я знаю, жизнь у вас была трудовая… эй, малыш, отойди!

— Он со мной, — сипло пояснил Климов. — Пускай!

И Серега охотно встал за плечом Ивана Петровича.

— По’нято! По’нято! — бормотал Владин, нажимая на кнопку и прокручивая пленку. — Я напишу, что с детства вас из Ростова-на-Дону манила Сибирь, ее северные сияния… Верно, Иван Петрович?

Вспомнив про погибшего товарища, Хрустов и вовсе задохнулся в водолазном шлеме. Ему в телефон что-то повторял Саша Иннокентьев, но Лева не слышал — он вскинул руки, словно хотел освободить себе рот, горло, и, приседая, упал набок. Дальше смутно помнит — с него сняли шлем, били по щекам.

Когда Хрустова подхватили на руки, освободили от снаряжения и бегом, под полушубком, принесли в палатку обогрева — он, кажется, уже очнулся, был в сознании. Но обрушившийся стыд, мучительный стыд заставил сжать веки.

Без резиновой тесной одежды, но все еще в теплой шерсти, он лежал на каких-то комковатых тряпках и думал: «Только я мог попасть в такое нелепейшее положение. Скорей бы Васильев ушел — вскочу и убегу, пусть даже босой». Сапоги его остались забытые около полыньи, возле ведерка с ревущим желтым бензиновым костром.

Но люди из штаба не торопились уходить на мороз — разговор у них шел бесконечный. Сердечко у Хрустова забилось: «Значит, дырки забиты? Вода будет расти? Так чего ждем?!» Но чем дольше он лежал, тем более неловко было вдруг подняться и пойти. И Левка валялся с закрытыми глазами возле ног старших товарищей, на него не обращали внимания. Только когда сам Васильев нагнулся, даже вроде бы на колени встал рядом и, сопя носом, послушал работу сердца у потерявшего сознание, Лева хотел эффектно сесть и чихнуть. Но его бы не поняли. Самозванец — и еще шутки шутит.

— Эх, Вася!.. — пробормотал Альберт Алексеевич. — Но будем надеяться, товарищи.

«На что надеяться? И почему Вася? Он прекрасно понял, что я притворяюсь?»

Когда, наконец, руководители покинули палатку, и Помешалов за ними, и оба водолаза, и Туровский, потрогав пульс на руке Левы, поцокал языком и тоже вышел, Хрустов подумал: «А может быть, мне плохо? И я в самом деле помираю?! Я так изменился, Васильев меня не узнал?»

Открыл глаза — никого. Увидел чьи-то резиновые бахилы. «Надену. А кирзаки ребята домой принесут». Подошел к пологу, осторожно выглянул — возле проруби стоит толпа. Бегает, фотографируя водолазов, Владик. Они держат на поднятых руках шлемы и хохочут… «Надо мной?»

А это что?! По серозеленому льду прямо к палатке идет Машка Узбекова с термосом и его сапогами. «Господи, тебе-то чего надо?! — взмолился Хрустов, готовый заплакать от досады и, уже не успевая выйти незамеченным, снова рухнул на брезентовый пол, зажмурил глаза. — Значит, все знают. Позор-то какой!.. А Тани нет. Хотя список добровольцев по радио с утра объявляли, этой змее все равно, жив я или меня осетры обкусывают… Теперь она дружит с пролетарским поэтом Бойцовым. Значит, это его стихи мы читали в „Саянской звезде“? Неплохие стишки, но не более того. Я и сам могу… если бы захотел…

Выхожу один я под дорогу, В ледяную воду без звезды. Ночь тиха, пустыня внемлет богу, И ты, дура, не придешь сюды.

Конечно, „сюды“ это неправильно, а я, может, нарочно, чтобы посмешней! Ой, жестко здесь как! Поплюйте на меня звезды!»

Он слышал, как приближается Маша, семеня сапожками, чтобы не упасть на скользком, а сам продолжал думать, конечно, о Танечке, и совестно ему было, и больно. «Значит, судьба. Отхлестала, можно сказать, всенародно по щекам. Ну и гуд бай! Только Маша любит меня. Ку-ку, Машка, иди скорее! Дура — как раз для меня».

Зашелестел полог — видимо, вошла.

— Лёва, — стоя над ним, нежно прошептала она. — Лёвчик… Ой, ты умер? А-а-а!.. — Упала рядом и, переборов страх, приложилась ухом к груди Хрустова. «А лучше бы и вправду сейчас остановилось мое сердце, — подумал Лёва. — Как героя бы похоронили. Таня бы тоже, небось, заплакала».

— Ой, не слыхать… — прошептала Маша. — Лёвчик!.. Ой! Ой!..

— Ну чего тебе? — открыв глаза, грубо ответил Хрустов, и, оттолкнув ее, сел. — Чё орешь?

У Маши засветились глаза, она уронила термос.

— Ой, жив!.. ой, разбила!.. Тебе чаю горячего несла — разбила!.. Нет, цел! — Она отвернула колпачок, выдернула пробку — из зеркальной горловины шел пар. — Будешь?! Замерз, наверно?

Хрустов поднялся, содрал с себя, скалясь от раздраженного усилия, шерстяное водолазное белье, надел — при Маше — унижаться так унижаться — джинсы с трико внутри, свитер с ковбойкой внутри, а затем — чужие резиновые сапожищи, и строго посмотрел на нее:

— Издеваешься?! К-как может быть мне холодно, когда за меня волнуются?! К-когда мое имя на устах у тысяч! Беги к ним! — Он протянул руку к двери. — Они больше замерзли! Я меньше всех был сегодня в пучине, зато первый, как Гагарин… или Титов… — Лицо у него скривилось. — Ну, чего надо? Уходи!

— Лева?.. — Узбекова прикоснулась к его плечу. — Тебе плохо?

— Мне?! Ха-ха-ха! Я смеюсь!.. — И он бросился опрометью к выходу. На бегу накинул свою меховую куртку, уронил и поднял по очереди обе рукавицы, прошмыгнул под мощными ногами крана, мимо трансформаторных шкафов, каких-то ящиков, штабелей досок и железных листов, и когда уже добегал к автобусной остановке, увидел едущую за огромными БЕЛАЗами черную «Волгу» и в ней Васильева. Рядом с ним ерзала, улыбаясь, какая-то девушка, очень напоминавшая Таню.

«Теперь мне все женщины будут напоминать эту гадюку, — подумал с философским вздохом Хрустов. — Никак не может Таня быть знакомой с Васильевым». И снова стало ему обидно, что Васильев обозвал его Васей. И это несмотря на клятвенные заверения в дружбе в тот исторический вечер (после бильярда — на квартире у начальника стройки). «Нет любви на земле, — шептал себе Хрустов, продолжая стыдливый бег по стройке. — Но нет и дружбы!»

Ему встретился Серега.

— Ну, что, что? — закричал Хрустов, увидев его открытый рот и опережая в речи. — Почему не отдыхаешь?! Вечером нам снова в смену! — И как бы переняв у недавно погибшего Ивана Петровича роль наставника по отношению к Сереге, грозно оглядел парнишку. — Или уже с официанткой своей целовался? Пятна красные на щеках.

— Пятна?.. — Сергей смеясь тронул лицо. — Да это от мороза, Лев!

— Смотри у меня! Официантки все испорченные. Правда, их проверяют, моральный облик, все такое. Я тебе лучше другую подругу найду… чистую, верную… — Он что-то еще говорил, а перед глазами стояла сверкающая лиловая вода, которая в полынье завивалась воронкой и позванивала, казалась, о ледяные края. — Ну ладно! Кончаем баланду! Сарынь на кичку!

Пробежали вместе мимо родного блока. В это время из хобота бункера сыпался теплый жидкий бетон. Рабочие, подождав, обступили горку, принялись растаскивать ее с вибраторами, уминать сапогами. И Хрустов, гримасничая, как если бы он неслышно матерился, полез наверх — ругаться с машинистом крана.

Костя с плоским, как луна, лицом сидел в своей застекленной кабинке и, ухмыляясь, жевал. Ну что ты ему скажешь? Он-то на зарплате, в то время как плотники-бетонщики получают сдельно. Машинист с двенадцати до часу обедает — хоть ты криком кричи: БЕЛАЗ с горячим бетоном гудит внизу, на земле, и стропальщик бегает, утирая мерзнущий нос, и парни в блоке стоят, курят до одурения, ждут, — а Костя пьет какао в кафе «Таймень» и погладывает на часы. Опоздать, конечно, не опоздает, но и раньше времени не вернется, и не скоро его кран заберет бетон у самосвала, и подаст наверх, напрягаясь при этом шеей, как гусь, ухвативший жаркую картофелину.

Только открыл Хрустов рот, чтобы выяснить отношения с Костей (он еще не знал, за что его поругать), как на площадке появилась рыженькая Нина в ватной фуфайке и мужской шапке, бывшая подруга Климова. Она кого-то искала. Увидела замершего в стороне Серегу, спросила. Серега показал наверх.

«Всегда я всем нужен!..» — вздохнул Хрустов и, показав кулак машинисту краная, спустился к девушке. Теперь Лёва был как бы главным в бригаде и, возможно даже, мог заместить Климова в любовным отношениях с Ниной, если они у них были и если Нина не против. Она хоть веселая, не то что дура Таня, что приехала за тридевять земель с тремя чемданами и сумкой.

— Да? — спросил Хрустов, браво показывая все зубы в американской улыбке.

И как Климов, сняв комочек снега с перильцев площадки, сунул в рот. — Что-нибудь нужно?

— Сказали, ты погиб… — она растерянно улыбалась.

— Н-но! — веско возразил Хрустов. — Нас не просто убить. Вот, стоит смена… А могли бы столько сделать! Думаю сговориться с машинистом, может, платить ему из своей казны? Времячко-то идет… а работа замерла.

Нина кивала и оглядывалась. «Уж не на меня ли она теперь переключит свое внимание? А почему бы нет? Красивая. И взрослая. Не будет изображать из себя дитятю». Правда, Левка никогда еще не был с женщиной, но это не важно.

Испугавшись, как бы Нина не угадала его мыслей, сорвал с головы ушанку, как если бы ему было жарко, голой рукой погладил волосы и оперся о железную перекладину, влажные пальцы тут же приклеились, но Левка продолжал судорожно сжимать ледяное железо.

Нина засмеялась.

— Ты чего? — буркнул Лева и, нагнувшись, подышал в ладонь, с усилием оторвал ее с кровавой полоской по мякоти. — Все путем!.. Когда увидимся?

Нина вдруг насупилась.

— Прав был Иван… все-таки ты дурында. — И убежала, заскользила, как паучок, по железным лесенкам вниз. «За что она так? А ни за что. Просто поняла всю твою мелкую самовлюбленную натуру, Хрустов».

Уязвленный до глубины души, он поплелся в общежитие отсыпаться. Серега сел рядом, что-то бормотал, но Лёвка его не слышал. Жаль, что у него не выросла до сих пор хорошая борода, как у Климова. И росту бы ему не помешало, как у Никонова. Он бы стоял, мощный, раскаленный, с заиндевелой бородой, дирижируя в иные минуты всем котлованом, всей стройкой. Махал бы руками машинисту крана «вира!», «майна!», «стоп!», «двигай!» — а под ним, в синей мгле солнечного дня, синей, как кожица спелой сливы, копошился бы муравейник людей и машин, дергались, как красные конские хвосты, струи электросварки, бежали крохотные белые и желтые фары машин, а надо всем восходили хребты с белыми и лиловыми макушками, в серых чешуйках сосен и кедров, а еще выше посвистывало бы ослепительное небо с яростным холодным крохотным солнцем… Левка бы орал, срывая бас, бегал по доскам блока, хохотал, курил, прикуривал, не чувствуя мороза, как Климов… но увы, Хрустов заменить его не сможет — во всяком случае пока что — ни в воде, ни на земле…

Хрустов лег отоспаться, и не смог уснуть — его трясло. А к ночи он и вовсе расхворался… лежал, завернувшись в два одеяла, и ему было холодно… Серега, Леха, Борис и Валера ушли на работу, Левка остался один. «Вот один и умру! Как Иван Петрович!..» — говорил он себе. Ему захотелось и вправду умереть. Интересно, будет ли на похоронах Татьяна? И станет ли она плакать, когда под заунывые вопли духового оркестра рабочие друзья опустят тело Хрустова в его последнюю постель?

(Уважаемые луняне и сириусане! Маленькое отступление. Может быть, я специально здесь безжалостен к юному Хрустову. Да, в этой исповеди я пробиваюсь к правде, к истине, через самоуничижение, чтобы показать — сегодня у меня глаза чисты, и даже себя не вижу в розовом, лживом свете! К сожалению, в последнее время в нашей стране мы стали рисовать прошлое чрезмерно красивыми красками. А что еще будет, если жизнь долго не наладится?.. — Л.Х. Более поздняя приписка: Да уж! — Р.С.)

Лёвка рывком сел на койке, полез под кровать Сереги, вытащил климовский чемоданчик. Он искал знаменитый черный кожаный мешочек, про который Иван Петрович говаривал: «На все случаи жизни». Там, Хрустов помнил, есть лекарства.

Вот он, этот сморщенный мешок, под толстым томиком «Наследника из Калькутты», написанного, как всем известно, заключенным по фамилии Штильмарк в Норильском лагере. Эту книгу вся бригада прочитала, хорошая книга. Лева растянул устье мещочка, заглянул. Тошнотворно пахнуло медициной. «Надо что-нибудь от простуды… стрептоцид какой-нибудь… Что это за пакетик? Фу, презерватив… А это — левомитицин. Недавно кто-то его принимал… кажется, Валера Туровский…»

Сжевав и запив водой две таблетки, и добавив на всякий случай еще таблетку дибазола (вдруг поможет?), Лева положил мешочек на место и затолкнул чемоданчик под кровать. Не хотелось болеть, особенно когда ты один…

Но озноб не прекращался.

Под утро вернулись друзья, Леха-пропеллер сбегал к девчонкам в общежитие, принес градусник. Температура у Хрустова оказалась 39 градусов.

— Ой-ой-ой!.. — завопил Серега, топчась перед Левкой.

— Когда тепература, организм борется, — мужественно прохрипел Хрустов. — Зато у меня сейчас необыкновенная ясность в голове. Я заново вижу свою жизнь, — почему-то с надрывом произнес он. — И если мне суждено еще пожить, я уже буду иным… Потомок Иосифов… Илиев… Маффатов…

— Что с тобой? — испугался обычно спокойный Борис. — Ты бредишь?

— Нет… вспоминаю родословную Христа… сын Маттафиев… Амосов… Наумов… Ианнаев… Иосифов… нуте-с… забыл… Симмеонов… Иудин… там много их! Серухов… Рагавов… Кайнанов… Сифов… Адамов… Божий… Приблизительно так. Дайте закурить! — Хрустов страдальчески потянулся к друзьям.

— Тебе нельзя! — Леха замахал руками, словно отгонял осу. — Ты нам нужен живой!

Хрустов лежал мокрый, словно в постели с медведем боролся. Лицо покраснело, бородка слиплась. Борис достал из рюкзака головку чеснока:

— Вот что тебе надо есть!..

Хрустов застонал. А если девушки забегут справиться об его здоровье? Но странно, уже разгорелся ясный день за окнами, а никто не шел. Ни Таня, ну это понятно, ни даже Нина…

Парни заварили чаю, Левка попил и, наконец, под тремя или четырьмя одеялами забылся…

Очнулся к вечеру — над головой, на стене, в черном репродукторе кто-то гулко выступает. Ага, это толстяк Титов, главный инженер стройки.

— Впереди два месяца времени, образно говоря, шиш да маленько. Но это очень много для истинных сибиряков! За такой срок мы, бывало, горы срывали, русла рек меняли… помните? — Хрустов услышал аплодисменты. Где-то шло собрание. (Вписано красным фломастером поверху: Читайте, читайте! Так было! — Л.Х.) Титов перекрыл шум зычным голосом. — Мы готовимся к схватке со стихией, и этот день не окажется труднее других дней, но запомнится как день нашей победы над нашими страхами, день нашей славы, образно говоря. А летом… мы еще посидим на травке, со своими детьми и женами… Что? С чужими тоже? — в зале смеялись. — Только чтобы я не видел, и сами не смотрите, с кем я буду!

Хрустов слушал главного инженера и думал: «Наверно, рядом Валеваха сидит, пузо выставил, баран бараном… а нашу бригаду не пригласили… Ну, я — понятно, болею. А парни смолчали, чтобы не огорчить». Хрустов выдернул вилку радио из розетки и сел в столу, кутаясь в одеяла, допивать холодный чай. Тело будто из разных слоев состоит, болело кусками.

В дверь постучали.

— Да? — глубоким басом ответил Хрустов, не оборачиваясь.

В комнату вошли. Ясно, что с мороза — холод по ногам. Наверно, Леха или Серега, не Борис — шаги легкие. Скрипнула деревянная самодельная вешалка — что-то повесили, наверное, полушубок. Хрустов мрачно и затейливо, как Климов, выругался — сзади рассмеялись. Левка с трудом оглянулся и покраснел, это пришла Нина.

В великом смущении Хрустов поднялся.

— Нет, нет, — нахмурилась Нина. — Ложись на место, я тебя лечить буду. Я горчичники принесла. Сейчас мы тебя облепим. Смотри какие новенькие!

— Я уже здоров! — отшатнулся Хрустов. — Завтра на работу. Не трать свое время черт знает на кого.

— Во-первых, завтра скворцы прилетят, — заговорила рыженькая девушка, которая сегодня была не в сером нелепом комбинезоне, а в белой шерстяной кофте, и стала неузнаваема. — Во-вторых, не черт знает кто, а наш человек.

Нина повела Хруства под руку, силой, к постели, ловко содрала с него оба свитера через голову, уложила на живот, открыла принесенный с собой термос, налила воды в чашку, мигом оклеила спину Левке горячими бумажками с коричневой изнанкой, накрыла газетой, полотенцами, одеялами, укутала и села рядом, снова ему быстро улыбнулась. У нее круглое лицо, бойкие светлые глаза, нос в веснушках, а губы обветренные, как у мальчишки. Кстати, у всех наших рабочих девушек губы ответренные, как у парней. Только Таня, как цаца, ходит где-то по стройке, закрываясь варежкой…

— Не шевелись! Вдруг воспаление легких! Если воспаление — на два месяца загремишь. Как раз в мае выйдешь.

— Нет… м-мне нельзя… ледоход… — пробасил Хрустов. — Я должен быть где все. М-м-м!.. — Горчичники-то сильно жгут. — Словно кожу листочками кто срывает. Но все нормально! Я и не такое могу вытерпеть.

— А я Аню встретила… плачет. Влюбилась, дурочка, в Валеру. А он холодный, как… галоша. Чего в него влюбляться? И Снегирек в него влюблялась.

— Почему? — пробурчал Хрустов из принципа. — Валера наш парень, хороший.

— Для тебя, может, хороший, а с точки зрения девушек… Вот ты открытый… весь… а он… Ну, ладно, я пошла. — Она поднялась, кивнула портрету Климова на стене и надела шубейку. — Чтобы ты знал, я за любого из вас, кроме Туровского, глаза хоть кому выцарапаю… у меня бабка староверка… мы всё можем… — И быстро улыбнувшись, рыжая девица ушла.

«Ой, ой, какие интересные леди у нас тут живут. Но почему ж до сих пор одинока? Ивана Петровича не вернуть. А может, мне на ней жениться? Нет, жениться не охота. Рано, товарищи!..»

Хрустов долго лежал в одиночестве, минут десять или пятнадцать, потом рывком поднялся, горбясь, как верблюд, начал, постанывая, отклеивать с себя пылающую плиту горчичников, оделся, наконец, во все сухое, хоть и холодное. И сел с важным видом у стола — входи, следующая! Но никто более — ни Таня, ни Аня из лаборатории не появлялись…

Но зато ввалилась вся честная компания — его бригада. Увидев одетого Хрустова, парни завопили:

— Ты выздоровел?! С трудом достояли смену… за тебя волновались… А тут еще Серега вспомнил — у него вчера был день рождения.

Вот здорово! Забыли! Стол выдвинули на середину, разбежались по магазинам — достать еду, а если повезет — водки.

Вскоре уже играла музыка — Борис приволок магнитофон, состоящий из трех самодельных панелек, опутанных проводами, потом Леха привел обиженную на Хрустова Машу Узбекову. Пасмурная, однако, нарядная, в пестрой бараньей шубейке, она ходила вразвалку — надо ей сказать, чтобы наладила походку. Из общежицкой дальней кухни она принесла в комнату кастрюлю с вареной картошкой, сковородку с жареным луком и колбасой.

Вдруг появилась и девушка Сереги, официантка Лада, как она себя называла. А по слухам она самая обыкновенная Лида. Она выше Сереги, или, может быть, одного роста, но зато на высоченной платформе, намалевана до безобразия, в кожаной юбке выше колен. Помогать готовить ужин она отказалась — ее мутит от запаха еды, она устает от этого на работе, все поняли и не настаивали. А водку достала именно Лада, за что ей Хрустов вынес устную благодарность.

Он ходил по комнате, как и все его дружки, напялив белую рубашечку поверх свитера (говорят, сейчас так за границей одеваются! Модно!), подергивал бородку и сравнивал про себя Ладу с Машей, — и ему казалось, что Лада даже по сравнению с Машей чучело огородное.

— Кстати, — вдруг Маша буркнула Хрустову с обидой. — К тебе еще одна какая-то приехала… из Красноярска, что ли. Какая-то Марина.

— Марина?! — ужаснулся Лева. — У меня в жизни не было ни одной знакомой Марины! Кроме Марины Мнишек из «Бориса Годунова»! Клянусь полыньей!

— Правда, что ли? — слегка смягчилась Маша.

— Я похож на склеротика и маразматика? Что говорил Цицерон? То-то!

От сердца отхлынуло. Какая-то еще Марина объявилась… Постой-постой, а не та ли Маринка Киреева, что на класс ниже, чем Галка, училась? Она как-то стихи ему посвятила… там что-то про осень… «вянет желтый лист, как мое сердечко»… И помнится, Хрустов ей важно объяснил, что вянет-то зеленый лист, а уж когда увял, он может быть желтым… И помнится, маленькая очкастая Маринка сокрушенно кивала: да, да, я переделаю… Нет, Хрустов никак не мог послать ей приглашение приехать… разве что, глядя на Галю, Марина решилась… но Галя-то как раз и не собирается ехать к Леве… забыла она его…

Играла музыка, очень хотелось потанцевать с какой-нибудь незнакомой загадочной девушкой. Ой, а Нину-то не пригласили! Как же так?! Почему не пригласили, почему?! Хрустов затрепетал, набросил куртку, чтобы немедленно и самолично за ней сходить, но быстрее его собрался и убежал к ней Леха-пропеллер. Он вернулся ни с чем — говорят, Нина куда-то ушла.

Когда уже сели вокруг стола, выпили по трети стакана и музыку включили, Хрустов с огорчением вдруг подумал, что никакого подарка Сереге не купили. И вспомнив, как делал Климов на его, Левы, день рождения, Хрустов взял с тумбочки сломанное лезвие от безопасной бритвы и со словами:

— Эх, братишечка, Серега! Ничего тебе подарить не смогу… ничего у меня нету, а вот, хоть на память… кровинку… — он хотел легко полоснуть, как Иван Петрович, себя по груди, по белой рубашке, чтобы проступили красные ниточки, да забыл, что под рубашкой свитер.

— Что ты делаешь?! — Поднялся гвалт, парни повскакали, обе девушки завизжали. Удовлетворенный Хрустов обнял Серегу и с покорным видом сел.

— Зековские привычки… — прошептала официантка Лада Сереге.

— Он хороший, — также шепотом ответил ей Серега. — Он нам заместо Ивана Петровича теперь.

— Танцуем! — приказал Хрустов. И все танцевали — Борис с Лехой, Серега с официанткой, Хрустов — с напряженной, прячущей обиженные глаза Машей.

— Ты хоть взял больничный лист? — спросила Маша. — Я могу устроить.

— Нет, — отвечал Левка. — Я сам себя вылечил.

— Какой упрямый! Ты мне все-таки нравишься.

Хрустов ничего не ответил, только подумал: «А может, мне правда жениться на ней? А что я потом буду с ней дальше делать?..»

Левка поднатужился и, сунув ладони под мышки девушке, приподнял ее над собой. И чуть вместе с ней не упал.

— Что ты делаешь?!. — охнула Маша Узбекова.

— Лева, лампочку побьешь! — закричал Леха.

— Главное — ГЭС построить! Лампочки купим!

Снова танцевали, тихо бродили кругами под музыку. «Ах, почему Таня не поинтересуется моим здоровьем? Наверное, ей все-таки передали, что я был в списке водолазов…»

— А где же Валера? — удивился Хрустов. Леха-пропеллер загадочно кивнул ему, они отошли к окну, и Леха поведал, свидетелем чему оказался. После работы Утконос сказал, что его пригласил на разговор начальник стройки, и он, Валера, не заходя в общежитие, напрямую проскочит к нему. Но позже, когда парни бегали в магазин, они заметили — Туровский, сгорбившись, сунув руки в карманы, бродит в сумерках возле дома начальников. Судя по всему, он уже давно там шатается. Васильева нет дома? Или его обидели, выгнали?

— Скорее всего, — объяснил Леха, — туфтит. Никто его не приглашал, перед нами картинку гонит. Не может никак смириться, что стал простым рабочим. А главное, ему теперь кажется, что над ним все смеются. Сегодня в блок пришла Аня, так он ей: «Чего тут шляешься?! Ну, мы грязные, да… мы рабы…» Зачем он так? Она же его любит, это всем известно.

«Как же я мог не понять поведения Валерки? Меня обманула его молодцеватая бравада. Бедный дружочек. Бедная Аня. Надо помочь».

И среди ночи, отцепляя от себя руки Лехи и Сереги, Хрустов напялил полушубок, шапку до ушей и направился в женское общежитие. Кстати вспомнилось, что надо вернуть градусник. Показав его на входе, как пропуск, девицам с красной повязками на руке, поднялся в комнату, где живут Аня и Нина.

Аня была одна, кутаясь в шаль, слушала радио. В комнате чисто, подушки белые, в бутылке из-под кефира распушилась верба. Увидев Хрустова, Аня удивленно подняла брови.

Пытаясь быть прямым и убедительным, как Климов, Хрустов начал баском своим рокотать, что напрасно она обижается на Валерия, что, может быть, кому-то поверила, «варежку открыла», а он один, и о ней, об Ане, говорит всегда только положительно.

— Положительно?.. — грустно усмехнулась Аня. — Ах, милый Лева. Ничего вы не понимаете. — Она отвечала монотонно, как бы даже сонно, и только руки ее, тонкие, изящные, шевелились на столе, сплетались и расплетались, как два отдельных живых существа. — Он говорил обо мне другой женщине, не важно кому. Он говорил, что у меня холодные… пальцы. Зачем он вообще говорил обо мне другой женщине? Зачем, Хрустов? Зачем он с другой женщиной обсуждал мои качества? Это бестактность… неуважение, Хрустов… Мне сама Оля рассказывала.

— Снегирек?! Но ведь у него с ней… — замычал Хрустов в отчаянии.

— Да. Скорее всего, у них ничего не было, — сухо сказала Аня. — Да лучше бы было! Надо иметь особенную душу, чтобы от скуки, от желания развлечь… так сказать, бескорыстно… Нет, оставьте меня! Лева, вы хороший, но вы глупый. Стройте свою ГЭС, хвастайтесь немножко, все хорошо. А я больше не могу!

— В каком смысле?! — «Неужели хочет покончить с собой?» — В каком?! — повторил свой вопрос Хрустов.

Аня отвернулась, хотела что-то ответить, да только рукою, оставленной на столе, слабо шевельнула. Мол, идите, спасибо, я сама.

«Кстати, у девушек очень холодно. Надо будет принести им сюда электрокамин — возьмем в бытовке, ничего, не околеем. И дверь дерматином обить».

— Вот я тебя посмешу, — кашлянул Хрустов. — Ну, на прощание. — «Зачем я сказал — на прощание?! Идиот!» — Я ж смешно-ой! С детства надо мной потешались. То ужа на шею себе повешу, то коровьи блины по улице катаю… Проезжаю как-то Москву, денег — как у дурака махорки. Думал — «Запорожец» куплю или новый дом для матери. Еще тогда жива была… Смотрю — возле комиссионного толпа хануриков. В замше, в дорогом тряпье. Вот, говорят, проигрыватель… приемник… японский… Четыре тыщи! Я знаю, сколько стоит наш — сто, ну, двести. Ну, четыреста. А тут — четыре тыщи. А я люблю во всем до упора — если работать, чтобы с ног долой! петь — горло ободрать! Вот и стою, Иванушка-дурачок… думаю: не может же быть такая цена ни за что! Наверное, что-то уж совсем этакое! Какое, может, во всей России двое-трое слышали, и то профессора в консерватории. А уж работяги, блатяги — нет! Стою я, Аня… а эти обсуждают: «Спектр звука… полоса пропускания… то да се…» Я растолкал всех: «Беру! — говорю. — Заверните!» Там три коробки. Привез на Сахалин. Поставили в нашем бараке эту хренотулину, врубили симфонию Моцарта… — Хрустов комически разинул рот, изображая дурачка. — Слушаем. Ну, а дальше что делать с этой музыкой? Жалко ж испортить. Запаковал — оставил там у парней. Вот когда тут свет дадим, квартиры будут, приглашу. Пусть везут. — И Хрустов оглушительно захохотал.

Аня долго на него смотрела, Хрустов даже успел покраснеть. «Наверное, слышала эту байку, когда Климов рассказывал ее Нине. Как я сразу не сообразил?! Надо бежать. Может, руку ей поцеловать?»

— Вы идите, милый мальчик, — откликнулась, наконец, Аня. — У вас там друзья. За меня не беспокойтесь, мир огромен.

Но Левка не мог просто уйти. Конечно, у него и своих смешных историй множество, но сегодня ему по вполне понятным причинам было стыдно за себя. Что на прощание сделать? Встать перед Аней на руки, как делал Климов, чтобы повеселить женщин — да еще ногами помотать? «Но я не удержусь… упаду… голова кружится… А может, мне на ней жениться? Нет, рано… я должен измениться… утвердить себя…»

— Спасибо, Лева… — уже улыбаясь, сказала ему Аня. — Бегите. — Неужели женщины читают все мысли по лицу? Если так, это ужасно.

Кивнув, Хрустов, наконец, побрел из комнаты. Нахлобучил шапку. По улочкам Виры из тайги плыл сладковатый ветер. Еще издали было слышно очень громкую музыку из комнаты № 457. Там его друзья, они его любят, они его простили.

Только вот Васильев, к великому сожалению, на восемнадцатую секцию больше не заглядывает. И что ему эта секция? Таких у него полсотни, да по берегам десятки объектов. Бывшие «майнашевцы» давно закрыли речное дно (Майнашева на днях командировали учиться в Высшую школу комсомола, в Вишняках под Москвой — вышла разнарядка на одного нерусского). Бетон, как медленный лифт, поднял строителей кверху, под самую крышу блока — и парни уже могли, подтянувшись, без всякой лестницы, как акробаты, выкарабкиваться на крышу, к солнцу и фиолетовому дождю электросварки…

Но почему так тепло? Откуда такой теплый ветер? Хрустов совсем расхворался или вправду тепло? А если начинается ранняя весна, то что же делать с плотиной?! Ведь нас всех накроет?..

Хрустов дрожащими пальцами расстегнул и распахнул меховую куртку — нет, в самом деле тепло. Со стороны Китая или Казахстана льется прямо-таки горячий ветер.

(Судя по нумерации, недостает около шести листов — Р.С.)

…парни сколотили новый шатер.

Хрустов, угоревая от жары и кислой вони, сваривал растяжки, копошился в железных джунглях, опустив на лицо щиток. Он ни с кем не разговаривал.

По стройке уже ходили анекдоты о нем. Будто бы он испугался, увидев синеглазую русалку в воде, и она ему подмигнула. А еще говорили, что внутри водолазного скафандра он описался, что является, конечно, предельной неправдой. И еще говорили, что он кричал «мама», «папа», но это ложь, так как в армии, например, во время учений на окоп, в котором находился Хрустов, наехал танк и крутанулся — и сержант, сидевший рядом, потом доложил, что рядовой Хрустов вел себя мужественно — то есть, молча. А уж танк пострашнее, ежели прорубь, полная Аш два О…

Левка работал без отдыха. Когда руки больше не держали электрода и глаза переставали видеть шов, присаживался на доски и минуту сидел, не желая ни о чем говорить, прикусив конец жидкой своей бородки. «Побриться, что ли? Что бы такое придумать? Никому не нужен».

Он с отчуждением и завистью наблюдал, как влюбленный Серега, крякая, как крякал Климов, подтаскивает тяжелые щиты, носит пучки анкерных прутьев, волочет калориферы. А Леха-пропеллер машет руками, пересказывая новости из газет, и охотно заменяяет в этом деле Хрустова. А Борис бурчит от дурости и счастья — недавно тоже познакомился с девушкой, зовут Марина:

— Лети-ит, аха… красивая, падла! — Это он смотрит на ворону в небе.

Кстати, Хрустов издали видел его Марину — малявка, лица не разглядеть под шапкой. Почему она назвала фамилию Хрустов, приехав на стройку? Надо бы попросить Бориса, чтобы попытал девчонку. Разве что в газетах где-нибудь вычитала — пару раз писали и о про Льва Хрустова…

Но особенно больно было Лёвке то, что в бригаду влился новый плотник-бетонщик — Алексей Бойцов, тот самый, с кем ушла Татьяна, увалень, с широкими скулами, как у бурята. Впрочем, он сразу рассказал, что он по отцу эвенк, фамилия отца Бойев, а по матери — русский, ее фамилия Голубкина. Но ему, Алеше, пишущему стихи по-русски, фамилия матери показалось слишком красивой, и для того, чтобы подписывать стихи, он взял фамилию отца, только чуть ее переделав. Кому понятно, что такое Бойе? А Боец — любому понятно.

И странно — в обыденной жизни он миролюбив и медлителен, а вот в стихах — Хрустов должен признать — энергия клокочет, как и впрямь у Маяковского. Обидно.

Алексей — сильный парень, работает молча и улыбается, если его о чем-нибудь попросят. И при этом ни одного слова про Татьяну — где она, что с ней.

«А я один. И мне даже так лучше. Я раньше времени состарился. Поплюйте на меня звезды! Такую девчонку упустил, дурак с розовыми ушами… Ну и чёрт с ней! Тоже мне Татьяна Ларина! Много вас! Сколько нас, столько и вас! Иное мне жаль — что тогда, поздним вечером, когда Танька приехала, я наговорил Васильеву кучу глупостей. Аж попросился в замы? Даже в слаборазвитых странах за такой юмор морду бьют! Может, потому и обозвал меня Васей? Дал понять, что дружбе конец. Всё, всё кануло навсегда, как счастливый сон!»

В один из дней, затмевая синее небо, над блоком остановились люди. Хрустов поднял глаза — это были начальники: Васильев, его заместители и еще какой-то грузный дядька, к которому обращались подобострастно и называли Григорий Иванович. Увидев их, Лева нарочно сел по-зэковски на корточки. Однако Альберт Алексеевич, сверху узнав его, наклонился и протянул руку. Хрустов поднялся слишком неспешно, и поскольку Васильев уже перевел взгляд в другую сторону, торопится, удалось пожать лишь кончики пальцев. Ну и черт с ним!

— Да, да, — говорил начальник стройки. — Эта точка пока несущественная. Парни будут лепить перемычки. Валеваха и эти… Где Валерий?

— Сейчас, — привычно отозвался Хрустов и побежал за Туровским в соседний блок, как мальчишка, и вдруг остановил себя, двинулся как бы нехотя, показывая всем своим видом, что он не «шестерка».

— Побыстрее, — зыкнул в спину Титов.

«А ты бы вообще молчал, крокодил, — думал Хрустов. — Яму готов ближнему выкопать. Валера рассказывал по тебя».

— Пусть всех соберет, — тихим голосом прикрикнул старик Понькин.

«А тебе давно пора бай-бай под каким-нибудь красивым скворешником, жестяной звездой, а не ГЭС строить, пришли тут, бояре, ходят».

Хрустов сам не понимал, на кого сердится, за что. В глазах слезы слоились. «Мне плохо было — не вспомнил. А сейчас и руку пожал. Небось, приспичило. „Братья и сестры!“ Может, бетонная наша каракатица зашаталась. Или метеорит сюда какой летит…»

Когда бригада собралась, Григорий Иванович пошире расстегнул романовский оранжевый полушубок и гаркнул:

— Здорово, молодцы! Не замерзли? — Он выдержал паузу, с лукавым видом добавил. — Кто работает, тому жарко, верно?

«Боже, как пошло! Как из кино начальник, — поморщился Хрустов. — Пряники бы еще раздавал».

Бывшие «майнашевцы», а нынче «туровцы» молча ждали. Интересно, что дальше? С чего это вдруг высокое начальство пошло по блокам, да еще с самим секретарем обкома? Понькин достал записную книжку, подозвал угрюмого Туровского.

— Сколько у тебя получилось за неделю? У меня правильно записано? — И Понькин оглянулся на остальных руководителей. — Они самые! Обскакали Валеваху… да что-то не верится. Объясните нам, как это вы всемером на блохе верхом? А седня чего стоите?! (Приписка черными чернилами: Как же я сегодня ненавижу эти кувшинные рыла! — Л.Х.)

— Так на вас смотрим! — подцепил его Хрустов.

Но Валерий не мог поддержать дерзкой фронды. Ни к чему. Он спокойно подступил к начальству и, тыча пальцем в записную книжку Понькина, стал тихо объяснять, почему бригада замерла. Прислали новых шоферов, а тех, с которыми уже сработались, почему-то услали на мраморный карьер.

— А этим мы еще не объяснили. Мы… из своего кармана платим.

— Товарищи, — растерялся Понькин, потер лоб расшитой цветочками варежкой. — Но это ж неправильно! Что они делают? Из своего кармана — чтобы работа шла?

— Чтобы лучше шла, — усмехнулся Валерий.

— Н-да? — удивился секретарь обкома. — Как это понять?

— Да шутят они! — грубовато рубанул Титов. — Веселые хлопцы! Разберемся. Идемте, товарищ… Эти не подходят!

— А почему это мы не подходим? — бледнея, весь дрожа от тоски и невнимания, вышел грудью вперед Хрустов. Голос его зазвенел. — И для чего это мы не подходим?

— Кто такой? — буркнул Григорий Иванович Васильеву.

Васильев хмуро кивнул.

— Хотел вас познакомить. Хрустов. Сварщик. Комсомолец.

Первый секретарь обкома, услышав фамилию, хотел что-то вспомнить, но так и не вспомнил.

— Лев меня зовут, — обиженно сказал Хрустов. — А не Вася. А что мы делимся с шоферами и машинистом крана… все равно потом больше получим, нежели по старинке. План удвояем… или удваиваем? И все довольны.

— Делу-то лучше! — поддержал из-за плеча Серега Никонов.

Титов, заметив некоторую заинтересованность секретаря обкома, сменил гнев на милость и деликатно расхохотался.

— Капитализм, образно говоря! Не использованы до конца рессурсы соцсоревнования. Да ведь вот какая закавыка. А как же другие? Ежели захотят хорошо работать — пусть тоже платят? А машин считаное число.

— И победит тот, кто больше заплатит шоферам, — усмехнулся Васильев. — Не знал, не знал. Моя ошибка, Григорий Иванович. Тут ни при чем Павел Иванович и Александр Михайлович. Хм. Над этой бригадой я взял личное шефство и упустил… Валерий, мы с вами люди государственные… чтобы больше не шли на поводу пусть даже эффектных, но нечестных идей… Ясно?

— Гнилая идейка, гнилая… — посмеивался уже и сам Григорий Иванович. — Удумают же, черти! Хорошо, что признались, политэкономы… Сен-Симоны… Оргвыводов делать не будем, верно?

— А я думаю — надо бы! — снова не удерждался пламенный Хрустов.

Но секретарь обкома был куда более опытный оратор, он не дал ему досказать, — нажав на голос, заключил с широкой улыбкой:

— Однако подумаем, как помочь удержать ритм, пользуясь государственным инструментом поощрения. Об этом в рабочем порядке.

«Сейчас уйдут, — понял Хрустов. — А хотели что-то предложить. Кожей чувствую!!!»

— Послушайте! — в третий раз возопил Хрустов. — Послушайте! Если звезды зажигают, это кому-то нужно?! Извините. Я объясню. Во-первых. А во-вторых, мы никому еще из новых ни копейки не платили! В-третьих, неужели думаете, что наши славные, прекрасные советские шофера возьмут у нас деньги? Вы так думаете? — Хрустов бесстрашно уставился на наименее опасного — на Понькина. — Зря вы так! Мне обидно! У нас одна цель. И если мы в праздник… потом… сядем и друг друга угостим… кефиром… чаем… никакого криминала лично я тут не вижу! Тут другая беда, Григорий Иванович, нет одной мощной власти. Шофера подчиняются АТК, машинист крана — УМР… А вот если бы все в котловане подчинялись одному голосу, допустим — штабу! И кто нарушил ритм — из его кармана!

— Чей ритм? — архивежливо, улыбаясь, спросил Григорий Иванович. — Конечно, ваш? — Ему нравился разговор с простым раблочим. Он что-то подобное видел недавно в прогрессивном телеспектакле.

— Да, да, наш! — Продолжал говорить рабочий правильные в общем-то слова. — Потому что конечный этап — укладка бетона, так? Докладывая в Москву, вы же не докладываете, уважаемый Павел Иванович, что сожгли столько-то тонн бензина или стерли тысячу покрышек, а говорите: уложено столько-то тысяч кубов бетона? Так? Или вы говорите о бензине и покрышках? — нападал Хрустов на растерявшегося вконец Понькина. Титов оценил его выбор и стоял уже, во всю ухмялясь и подмигивая Васильеву. Впрочем, сам Альберт Алексеевич был пасмурен, лицо как из красноватог гранита. — Тогда это странно, товарищи!

Увидев, как улыбаются секретарь обкома и Титов, наконец, задребезжал улыбкой и Понькин. Он понял: это, видимо, разрешенная игра такая. Новые времена.

Но улыбку Понькина ловкий Хрустов тут же и использовал.

— Вы, наверное, умиляетесь — ax, строитель заговорил, как хозяин! Давайте не умиляться, а помогать! Нам демагогия не нужна! Нам нужны деловые отношения. Почему не премировать тех же шоферов или машинистов, если мы, как люди, стоящие в конце цепочки, скажем штабу: «Премируйте!» — пусть даже в целом их предприятие, АТК или УМР, не выполнит плана?! Что, у стройки нет денег? Мы бедны? — Хрустов саркастически улыбнулся. — Тогда давайте не великую ГЭС строить, a сарай!

— У меня голова болит, — вдруг тихо сказал Васильев. (Приписка: Как же мне его сегодня жалко!!! — Л.Х.)

Хрустов поперхнулся. «Наверное, я перебрал». Но Альберт Алексеевич не стал его ни в чем упрекать, только посмотрел исподлобья:

— Вас нашла сестреночка? Три дня назад приехала.

— Какая еще… сестреночка? — пролепетал, бледнея от ужаса, Лева. «Шутит? Наверно, шутит… ишь, как волк, смотрит». И брякнул совсем о другом. — Дали бы нам задание — сделать перемычку… мы бы ее за полмесяца слепили!

Секретарь обкома уже стоял в стороне с Титовым. Но, услышав слова Хрустова, вскинул брови:

— Ого! Почему же так долго? Вы в сутки сделали триста. А там — всего две тысячи с небольшим, вспомните арифметику!

— Зато фронт работы узкий, — спокойно объяснил Туровский. — И профиль сложный… Это здесь — вали бетон, как в овраг.

Никто из руководителей не удивился, откуда рабочим известно о перемычках, бетонных щитах, которыми Васильев надумал перекрыть ворота между столбами тридцать седьмой и тридцать девятой секции, чтобы надежнее спрятать людей и механизмы в котловане от весеннего (а может и раньше грянет?) ледового удара. Высокие гости только переглянулись. Чертежи еще не начерчены, никаких технических заданий никому не давалось, а плотники-бетонщики — нате вам! — уже обсуждают фронт работы.

— Народный телеграф, — ухмыльнулся Васильев.

— Встречный план, — дерзко откликнулся неугомонный Хрустов.

— А мне этот парень нравится, — рассмеялся секретарь обкома. — Где же я о нем слышал?.. О вас в газете писали? Хрустов?

Хрустов скромно молчал.

— Он мне тоже поначалу нравился… — вздохнул Васильев. — Только очень много говорит. Лева, если вы научитесь говорить в два раза меньше, мы с вами еще встретимся. Идемте, товарищи. А бригаду разделим.

— Как? — удивился Туровский.

— Не только у Валевахи отрывать людей. Согласитесь, из новых создавать бригаду — они же неумехи. — И он положил руку на плечо Валерию. — Надо, Федя, надо, извини за прошлогодний юмор. А бригадиром новой бригады назначим… кого же? Да хотя бы Хрустова. Никто не возражает?

У Хрустова покачнулась земля под ногами. Плотина поехала? Или ему это снится — он утонул в Зинтате и ему мерещится на прощание?..

— Но люди? — зашевелил, наконец, губами Хрустов. — Нас мало, хоть мы и в тельняшках.

— Завтра прибывают семьдесят молодых парней, вам отдаю десять. И давайте, лепите щит, только чтобы надежный. — Он пожал руки Туровскому, Хрустову и пошел. За ним двинулись толстые люди.

Ошеломленный переменами Лева сел на доски и закурил. Про какую еще сестренку говорит начальник? Конечно, пошутил. Леха-пропеллер стукнул Хрустова по спине:

— Ну ты выдал… как пулемет! Молодец!

Хрустов опустил на лицо щиток сварщика и сидел, бессмысленно кривясь, несколько минут.

Борис пробурчал:

— Валеваху «кондратий» хватит, они наверняка ему обещали…

— А ничего! — хмыкнул Валерий. — Валеваха гремел, когда Светоград строили. А сейчас… сейчас он тормоз.

Все на него удивленно глянули — знали же, что Валерий и Андрей друзья не разлей вода. Значит, если уж Туровский так говорит, Валеваха точно заелся.

— А мы, — вдруг Лева вскинул щиток. — Мы пойдем на железную дорогу ловить молодежь, звать на ГЭС. Вот же, поэт Бойцов вернулся. Прочти стихи, Алеша.

Бойцов печально покачал головой.

— Я давно не писал… Настроения нет.

— Ничего! — радостно крикнул Хрустов. — Пойдем с милицейским рупором. Будем ходить возле поездов и агитировать. Кто-нибудь да останется.

Вдруг Алексей Бойцов безо всякой связи с предыдущими событиями рассказал:

— Был в Белоярах… смотрю — у подъезда под огромной сосулькой стоит женщина, я хотел отвести ее в сторону — отскочила, поскользнулась и упала. Коленку расшибла! «Хам! — кричит. — Дурак!» И в это время на то самое место, где она стояла, рухнула та самая сосулька. А женщина кричит: «Хам! грубиян!..» — И Алексей добавил загадочную фразу. — Так бывает иногда.

И странно, Лёве стало жаль этого доброго парня, который ведь и привез ему Таню. Единственный из всех в ночном вокзале он исполнил просьбу незнакомого человека.

— Ничего, Алеша… — Лёва хлопнул его по плечу. — Нашей дружбы еще будут искать.

— Ты так думаешь? — серьезно спросил Бойцов. — Это было бы хорошо.

— Ну, мы — сибиряки… — вздохнул Борис. — По Сибири мотаемся — понятно. А эти? С Кавказа один вчера приехал. Чего не сидится? Усё есть: яблоки, вино.

— Натворили чего-нибудь… нагрезили, — повторил любимое выражение Климова долговязый Серега.

— Пока не узяли за шиворот, — продолжал Борис, — пришли в комсомол: дайте путевки комсомольские… их бы милиция и так сюда. А они сами. Зато раньше вернутся.

— Ты чего такой злой?! — удивился Хрустов. — Это политически неграмотно. Что Сенека-то говорил?

— А що он ховорил? — безрадостно осведомился Борис. Подождал. — Вряд ли про блядей ховорил… Едут не работать — время пережидать. Вот увидишь — со своим пополнением намучаешься.

Туровский прижал кулаком нос к верхней губе, гундосо молвил:.

— Ну, не все уж такие…

— Ее там усе знают, — продолжал Борис, стряхивая с одежды опилки. — Пробу нехде ставить, а здесь она хоть за Хероя выйдет. Пойди узнай, що у нее у прошлом! Хороших-то мало присылают… больше тунеядок. Уон, у мраморном поселке живет одна. Бывшая любовь восточного дипломата. Москвичка, волосы каждый день разные. Люто, люто. Гордая! Только с начальником милиции разговаривает и директором комбината. А чтоб с простым рабочим…

И вдруг сверху свесился, раскатисто хохоча, Титов. Руководители возвращались обратно, прошли мимо, а этот заглянул.

— Это вы про москвичку? Мадлен зовут. А хотите — с ней побеседую?! — он подмигнул. — И вы ее не узнаете! С кем захотите — с тем и разговаривать будет! Ишь, белоручка! Масла машинного не терпит! На спор?!

Парни молчали. Все-таки начальство всегда смущает, когда вдруг обратится вот с таким чрезмерным добродушием, показной простотой. Титов продолжал что-то еще говорить, и все большая неловкость овладела бригадой, уже с полчаса стоявшей без работы под открытым люком, под ослепительным синим квадратом.

— Не надо! — твердо ответил Хрустов. — Ничего нам этого не надо!

— И правильно! — зарычал весело Титов. — Встанет здесь великая ГЭС! Будет новый город! Электроград! И его построим мы, сибиряки! Для многих Сибирь — трамплин обратно в Европу. Назад и выше!.. А нам тут быть. А на стене вон того барака — распоряжусь! — останутся фамилии всех строителей! Всех восьми тысяч! А красавицы, которые нас не любили… Что от них останется? Нейлоновые каблуки?!

Леха первым расслышал гул, выскочил наверх и спрыгнул назад:

— Бетон везут!..

Хрустов вскинул руки, уцепился было за край люка, но железные пальцы Титова остановили его, вцепились за ворот.

— Погоди, паря! Хорошо ты выдал Альберту! Други! Так величали в старину — други! Вы — великая сила! А часто об ентом забываете! Если вы, рабочие, чего-нибудь захотите — все будет, усе, верно, паря? — Титов подмигнул Борису. — Вы можете даже — выдаю гостайну — можете меня, главного инженера свалить! Пара писем — и все! И меня нет! И Васильева! Мол, мяса мало, того-другого… — Парни молчали. — Но я-то вас люблю! Истинный сибиряк, без подделки… — И Александр Михайлович, наконец, исчез. Небо очистилось.

А на следующий день новоиспеченный бригадир Хрустов занялся формированием бригады. Это оказалось делом сложным. Пришлось искать для новоприбывших жилье — подселять в общежитиях в каждую комнату пятого человека, битый час ругаться с Валевахой, который по приказу Васильева вместо хороших работяг отпочковывал Хрустову таких же зеленых новичков, какие приехали. Хрустов пригрозил, что сейчас же позвонит самому дяде Грише, Валеваха заморгал глазами и, видимо, смекнул, что имеется в виду аж сам Григорий Иванович, лживо улыбнулся золотым зубом и взял под руку Хрустова, повел к своим архаровцам, дал все списки, и из всех новичков Хрустов отобрал как бы наугад некую Телегину Татьяну и Шмитько Марину.

— Для душевной красоты нужна хотя бы одна девушка, а лучше две — вдруг одна крокодил, — обьяснил он Валевахе, зевая, как Печорин. — А вообще я их в упор не вижу после Моны Лизы.

Вечером состоялось заседание штаба, решали, кто из мастеров и прорабов будет «вести» щит Хрустова. Его бригада, счетом № 9, не принадлежала пока ни первому, ни второму участку УОСа. Да и щит — дело новое, создание временное, после ледохода придется срезать автогеном его железные лапки, которыми он крепится к столбам, придется выбивать его из гнезда — в общую структуру ГЭС он же потом не войдет. Посему договорились так — Хрустов подчиняется непосредственно штабу, Помешалову.

Уже поздней ночью Лёва и Серега поехали на вокзал, встретили два проходящих поезда с милицейскими мегафонами, агитировали молодежь остаться на ГЭС:

— Нам нужны плотники-бетонщики… — неслось в лиловом мраке, над синими и красными лампочками железнодорожных путей. — Сварщики, монтажники… у нас самые красивые девушки, самые веселые парни…

Поезда отчаливали один за другим, валил теплый белый снег, никто не сошел на станции. Поспав часа четыре, рано утром, еще в сумерках, Хрустов бродил в котловане, машинально соскребая сапогами налипший ко дну сугроб. Он готовился ко встрече со своей бригадой, вернее, с дневным и вечерним ее звеньями, составленными сплошь из новичков.

Должна была прийти и Таня… и некая Марина… Лева, бледнея и краснея, волнуясь, уже бегал взад-вперед, досасывая сигаретку, плевался и бормотал про себя слова приветствия. К нему подошла из тьмы времен Маша Узбекова. Увидев ее, Хрустов вздрогнул всем телом.

— Чего тебе, Узбекова? Мне сейчас некогда! Речь готовлю.

— Под балконом у Тани собираешься произносить?

— Какая еще Таня? А!.. Даже не знаю, где она живет!

— Допустим. Но кто-то об этом очень пожалеет.

— Да что ты все о ней! — воскликнул несчастный Хрустов. — Я ее забыл, как имена тетенек в детском саду!

— Уж и забыл.

— Да-с! Могу сейчас думать только о государственных делах. Тут, понимаешь, плотина закупорена, Зинтат вот-вот перельется… умные люди ночей не спят… сам Григорий Иванович приехал… а ты со своими подозрениями. Тут мы, понимаете ли, срочно возводим бетонную защиту… а ты со своими сугубо женскими интересами! Не узнаю, Мария! — Он уже заметил, что его слушают, давясь от смеха, друзья. — Где твоя принципиальность, комсомольская серьезность?! Ты бы лучше на вокзале людей для ГЭС привлекала ночью своей наружностью.

— Врешь ты все, — упрямо буркнула Маша после паузы.

Хрустов сцепил пальцы на груди, затрещал пальцами, лицо его исказилось:

— Да погоди же! Я речь, речь готовлю! Сейчас буду впервые обращаться к своей бригаде… — Он забормотал, отворачиваясь. Но не выдержал. — Да и не Таня это вовсе! Я чувствую печенкой! Их было, если хочешь, две, две девочки-двойняшки. Та, которую я любил, — увы — умерла! превратилась в травы, в радуги… А эта — приехала, решила довести дело до конца… за того парня… за эту девушку… Они же иначе не могут, кисейные барышни, начитавшиеся книг! Это мы с тобой понимаем, плохие… — Хрустов, воровато оглянувшись, слегка обнял Машу. — Нет ничего выше вот этой твоей пуговицы на горле — ни звезд нету, ни луны! Бред, дешевая выдумка! И нет ничего более вечного, чем наши минутные свидания под этими оранжевыми звездами электросварки!.. Ну, мне некогда.

Новички, в ватниках и бушлатах, уже собирались около чугунной лапы крана — КБГС-1000, возле жестяного квадрата, на котором красной краской нарисаны череп, кости и молния. Хрустов, глядя на прибывших издали, морщась, бормотал:

— Дорогие товарищи… нет, не так… братья и сестры!

— Я все могу, — с угрозой буркнула Маша. — У меня тоже, как у Нинки, бабушка староверка.

— Не надо религии! — быстро отозвался Хрустов.

— Я все сделаю, что ты захочешь от меня.

— Не я — родина захочет! — Хрустов уже дерзил, поймав на себе взгляд какой-то новоприбывшей девицы.

— А сам с Танькой ночь провел… — бубнила Маша.

— Если бы один!

— Ну ты вообще! — от возмущения комсомолка Маша не нашла слов. — Ну ты вообще!

— Да. Именно. А ходит в иностранном — и не подумаешь…

— Что ты — что ты. — Тут Маша презрительно согласилась. — Что ты — что ты.

— Я от скуки позвал! — туманно пояснил Хрустов, приблизясь к ней, шепотом. — И пожалуйста! Мир потерял чувство юмора! Может, еще и Софи Лорен кинуть телеграмму?!

— Да-а… — не поняла Маша, завздыхала. — Красивая она… как артистка…

Хрустов мучительно смотрел на нее, на ее рябинки возле носа, на широкие мужские плечи. И не выдержал — схватил за локти:

— Она?! Ты красивая, ты! Ты — лебедь! Ты — солнце! Ты — фея! — Сам засмеялся. — Ты ангел! Архангел чистой красоты!.. А сейчас… мне некогда. Вон мои орлы! — И бравым шагом он двинулся к новичкам, мельком глянув на Серегу, Алексея, Леху и Бориса, которые остались с ночной смены, чтобы поддержать Хрустова.

Всего здесь столпилось десятка полтора незнакомых лиц. Над Зинтатом плыл белый туман, клубился желтый дым солярки, над сопками прорезывалось что-то багровое, не сильнее автомобильной фары. Хрустова бил озноб. Он словно ненужные ему очки надел — старался не фокусировать взгляд… а ведь вот она, Татьяна Телегина, стоя в трех-четырех шагах, пристально смотрит на обманщика. А слева… почему тоже кто-то уставился — как на Брежнева?! Некая малышка с круглым личиком, в грузной ватной фуфайке, в шапке-ушанке по самые брови, губки вытянула, словно сама себе что-то бурчит. «Боже, да это же Маринка из нашей школы! Ее колдуньей за тихую невнятную речь называли. Вот дуреха! Нет, нет, я ее не приглашал! Но раз уж приехала, здесь женихов много, а я лично занят производством!»

— Здравствуйте, мои трудовые товарищи! — Хрустов вскинул от растерянности левую руку, а потом — правую. — Итак, вы моя бригада! Даже не вся, а часть ее… Но как льва по одному коготку видно, так дух моей бригады виден по одной этой горстке людей! Посмотрите друг на друга! Не стесняйтесь! Посмотрите на ваши чеканные профили, выдубленные солнцем и морозом!..

Парни и девицы растерянно переглянулись, кто-то засмеялся. (А вот сегодня мне за эти слова не стыдно!!! — Л.Х.)

Хрустов понимал, что говорит что-то не то, ему, конечно, мешала Узбекова, и он впал некую театральность, но отступать было некогда, он еще более взвинтился, побледнел, заорал на утреннем морозце в упоении:

— Нет, вас вскормили не с ложечки! Вас вскормили бури и ураганы, гром и натиск, ваши кулаки тяжелее двухпудовых гирь! Ваши глаза пронзительнее телескопов! Кто мы? Атланты! Мы держим на наших плечах не вовремя налившееся море! Мы — кариатиды двадцатого века-а! Подперли чугунную эту… — Он кивнул за спину, — чашу! И мы ее удержим! — Он зарычал, оскалясь и напрягая свой сказочный бас. — Даешь щит! Вперед!!! Мы его слепим раньше, чем они там все за океаном думают! Что говорил Фейербах? И что говорил Луначарский, Чернышевский… и вообще — все они?! Они говорили: служите народу! А мы — сами народ, и мы сами себе служим. И поэтому — предупреждаю! Ни минуты прогула!!! Кровь и слезы! Впер-ред!..

Сам ошалев от странной своей речи, он схватил у кого-то из приезжих парней гитару, брякнул по струнам длинными ногтями и запел:

— На полянке мерцает костер… над палаткой мерцает звезда… в глубине нависающих гор… я забуду тебя навсегда…

Ему подпел Серега, запел, улыбаясь, Борис, Леха-пропеллер дирижировал, а Хрустов кричал слова — у него не очень хороший музыкальный слухи… и наконец со страхом он чуть сфокусировал зрение. Точно, вот она, рядом стоит и не поет Таня Телегина. Смотрит насмешливо, дура! А я, может, сам понимаю, что выгляжу забавно… а попробуй ты, выйди сюда и мобилизуй народ!..

— На нас весь мир смотрит! — быстро проговаривал Хрустов между куплетами. — Пусть мы не БАМ, не Саяно-Шушенская, но мы тоже что-то значим!..

Я з-забуду и руки твои… я забуду и губы твои… Здесь лишь ветки — руки тайги! И малина — губы тайги!

— А теперь — знакомиться! — важно объявил бригадир с бородкой. «Как ты теперь со мной заговоришь? Нуте-с». — Подходите по одному. Вот ваши звеньевые — Сергей Васильевич… Борис Иванович… я — Лев Николаевич.

— Лева!.. — вдруг забормотал Серега, конфузясь. — Тут еще одна девушка просится…

— Лично известная? — усмехнулся Хрустов. К нему подошла подруга Сереги, та самая Лада, высоченная официантка из вокзального буфета и потупилась.

— Привет работникам общепита. — Хрустов протянул руку. — Что умеете делать?

— Сварщицей хочу, — буркнула она. — Как вы… как Серега. Надоело кормить. Все курят и кричат. И вилки воруют… А порядочных, как вы, мало пьющих… — она покраснела, поняла, что сказала что-то не то. — Возьмете?

— Да! Только учтите, милая девушка, варить анкера — это не борщи варить. — Он кивком головы отозвал Серегу в сторону, страдальчески закатил глаза. — Колун ты колун! Нам такие дела великие предстоят, а ты… Она ж белоручка! Посмотри на ее руки…

Серега нежно прошептал:

— Бе… беленькие.

Хрустов вздохнул и обнял друга за плечи. «Еще совсем мальчишка! Ладно. Научим твою женщину чему-нибудь хорошему».

К бригадиру подходили молодые, еще совсем жиденькие парни, смотрели на него — кто напуганно, кто зачарованными глазами, и все меньше оставалось тех, кто не познакомился, и вот стоят они парочкой поодаль — Таня Телегина и Марина. «Кстати, как фамилия Марины?.. Вылетело из головы».

Телегина уткнула взгляд в разбитые сапоги Хрустова, усмехается, кусает смеющиеся губы, она в меховой куртке с чужого плеча, в желтой каске с оборванными тесемками, в больших кирзовых сапогах. «Милая моя, — затосковал вдруг Лева, топчась на месте, словно бычок, не зная, как себя дальше вести. — Зачем, зачем я вызвал тебя в эти холода, зачем поверила? А если поверила… зачем так? Нет-нет, я виноват… ты никогда не простишь. А вот если я стану самым знаменитым человеком в Сибири? Тогда?..»

— А вы что? — после затянувшейся паузы спросил Хрустов у Телегиной. Он был готов сейчас к любой ее ядовитой реплике. — Тоже ко мне?

Красавица кивнула и медленно, спотыкаясь в тяжелых кирзаках, приблизилась к бригадиру. И как бы только сейчас узнавая, улыбнулась:

— А-а… Саня?! Приветик!

Хрустов и бровью не повел. «Эх, ты! Вслед за Васильевым? Зрелища красивого захотела? Перед парнями решила показать свою надменность?» Хрустов отвернулся к Марине.

— А вы? Мы, кажется, в одной школе учились… но теперь у нас одна школа — стройка! Будем время — еще вспомним наших учителей… хотя лично у меня учителя — Шекспир и Лермонтов, Цицерон… — не найдясь, кого еще назвать, он побагровел лицом, махнул рукой. — Некогда тут… малину разводить! За работу, товарищи!

Весь день ушел на сколачивание узкого, непривычного блока. Пришлось поломать нестандартные щиты, на зачищенном бетонном полу зажелтели стружки, запахло смолой. Хоть и дул студеный как всегда ветер над гигантской рекой, вдруг повеяло деревней, летом. Серега одурел от этих запахов — бегая, покрикивал на Ладу, таскал доски, гвозди, подпрыгивал, визжал…

Блок получался вроде изогнутого длинного параллелограмма. Явился Валера Туровский в роли куратора — все же у него опыт. Постоял и, увидев Марину, замер, губы к носу задумчиво прижал. И развеселясь, Хрустов подумал, что они очень бы подошли друг к другу — Марина с ее выпяченными губками и Валерий-Утконос. (Впрочем, так оно и будет, но еще не скоро…)

Уже поздно вечером Хрустов отпустил людей домой, остался сам с Серегой и Борисом — еще раз подтянуть нижние плашки, заделать щели. Они сидели, взмокшие, в закутке, между штабелями брусьев и курили. Хрустов горевал. Его мучила несправедливость — Телегина ни разу не подошла к нему и не взглянула на него. Весь день проторчала возле Алеши Бойцова, брала под руку, заглядывала ему в глаза, смеялась его шуткам. А он ожил, снова в прежнем своем репертуаре — то рожки из пальцев строит, то другой фокус показывает, с прыгающими на ладони спичками…

«Поэт! Как ты можешь?! Прав был Пушкин… пока божественный глагол его не коснется… он всех ничтожней в мире… А она… если даже я стану Председателем Совета Министров, не удивится. Женщины не понимают истинных подвигов. Их надо поразить каким-нибудь дурацким восхождением… пожаром… спасением на водах… Кстати, что бы такое придумать?»

Уже в синих сумерках на тридцать седьмую секцию снова явился Туровский, и Хрустов обрадовался другу:

— Слушай, — Лева показал на почерневшие к ночи сопки. — Скоро ведь Первомай… а флажки на скалах не сменены.

— Ну и что?

— Когда ты был начштаба, ты так не говорил.

— Меня Васильев возвращает в штаб.

— Вот как! Я очень рад.

— Но дело не в этом, — процедил Туровский. — Еще успеется. Потом.

— Потом таять начнет… камни посыплются… скалолазы не захотят. В этом я вижу недооценку наглядной агитации. Дай-ка я сам слажу?

— А ты когда-нибудь лазил? — хмуро оглядел его Валерий. — Опять сознание потеряешь… разобьешься к чертовой матери. — Он вздохнул, был темен лицом. И почему-то показался Хрустову больным.

— Ха-ха-а! Я на Кавказе на пик Победы лазил!

— А разве он на Кавказе? Не на Памире? — усмехнулся Туровский.

— Это второй… — усмехнулся ответно Хрустов. — Он еще выше. Открыли недавно. Был закрыт облаками. Да ладно придуриваться! Валер, дашь ботиночки с триконями?

Туровский ничего не ответил, он мрачно ходил по блоку, разглядывая сделанную плотниками работу при косом свете с башенных кранов. Олю Снегиреву вспоминает? Или жалеет, что с Аней поссорился? Или в Марину теперь влюбился черноглазый хитрец? Но если влюбился, то почему такой несчастный? Не до флагов ему.

Миновало несколько дней, блок начали бетонировать, в силу вошел график, и в первый же свой выходной день Хрустов с утра полез-таки на правобережную скалу вешать знамя. На ногах — ботинки с острыми триконями, за поясом — красная материя, крюки, в руке — ледоруб.

Внизу, у самого подножия скалы топтался на голубом снегу, запрокинув голову и сверкая белыми зубами, верный Серега Никонов. Объяснил, что постоит для страховки. Но если что случится, что он сможет сделать? Не поймает же на руки? Зыбкий еще мальчишка. Моложе Левы на целых три года!

В огромном котловане, похожем сверху на каменный Манхеттен, вспыхивали крохотные огненные точки электросварки, были слышны звоночки кранов. Бригада, должно быть, из блока смотрит вверх, на своего Хрустова, который, прижимаясь к каменной скале, карабкается к выступу, где трепещет на ветру побелевший от сырости и морозов флажок…

«Умру, но не свалюсь! — яростно шептал Хрустов себе под нос, забивая в диабаз и гранит стальные крюки, подтягиваясь, выпрямляясь на дрожащих ногах. — На этот раз — без поз-зора, только крас-сиво! Как нечто само собой разумеюще-е-е-еся!»

Сизокрасная зернистая порода ползла медленно вниз. Вот жухлая травинка, которая неизвестно как нашла себе тут пропитание… вот кустик с тонкими, очень крепкими, как капроновая леска, корешками… а вот глубокая трещина, в которую можно сунуть носок ноги — там, внутри, рыжая мертвая трава, скоро она зазеленеет. В голове вертелась песенка:

Исцелует… обнимет… убьет… Самородки насыплет в карман… Пролетит надо мной самолет По старинному аэроплан. Только что ему ветки тайги? Только что и малина тайги? Провезет он… руки твои. Провезет он… губы твои…

Хрустов не ведал, что это так высоко. Что карабкаться придется долго. Что это страшная, изнуряющая работа. И что здесь такой рваный морозный ветер — как от поезда. Что коленки намокнут. Что рукавицы продерутся. Что пот защиплет глаза, как в бане. Что седые пульки вырастут на ресницах и в бороде…

Он уже не думал о том, смотрят на него снизу или нет, он время от времени отдыхал. «Надо было водки взять или термос с чаем». Он закуривал, грелся от огня сигаретки, складывая ладони возле лица. И резко пьянел и слабел от курева. И уже ругал себя последними словами, когда вдруг проклятый каменный выступ оказался рядом и Хрустов с трудом взлез, вскарабкался на него.

Бугор, казалось, медленно падал вместе с Хрустовым на котлован. Сердце больно разбарабанилось, руки дрожали…

(Дорогие марсиане и все прочие, кому захочется прочесть эти записи про грозную и сладостную зиму 1978–1979 года, когда Хрустову Л.Н. и его друзьям пришлось испытать много невзгод и в награду…

Не так.

Дорогие любые возможные читатели! Перечитал эти страницы и стало страшно: вы подумаете, что я более ничего и не видел — упивался прежде всего своими ощущениями… Нет же, я расскажу, расскажу! И про то, как со временем перестал понимать Валерия Туровского… как Серега Никонов быстро взрослел и становился скрытным… а Борис вскоре сорвался с гребенки плотины и упал в пролет, мимо башенного крана, — от него остался лишь мешок с костями… А Леха-пропеллер уехал домой хоронить брата и не вернулся — его забрали в армию, он же был там прописан… И нас на плотине осталось из старых друзей — Валера, Серега, я… ну и Алексей Бойцов, он теперь с нами тоже был в одной обойме. Могу сказать, что, судя по его пасмурной кошачьей морде, ему с Таней все-таки не фартило. И стыдно признать, что радуюсь, и все же признаюсь…

Итак, простите — еще немного о Вашем смиренном микро-Пимене, Хрустове.)

Лева сорвал с древка белую тряпку, привязал за углы красный новый шелк.

Это его подарк трудящимся Ю.С.Г. к Первому мая!

А теперь — надо срочно спускаться, уже темнеет.

Хрустов глянул вниз и чуть не улетел птичкой туда. Боже, как высоко! Неужели это он сюда вправду забрался? Или это сон, когда он утонул в Зинетате и ему мерещится? Нет, нет! Он тут! Вот склизкий камень под ногами. Вот моток бечевки на поясе.

Он охлестнул ее концом выступ — увы, сползает… надо обвязать, как столб… Смаргивая слезы о морозного ветра, тужился, пыхтел, наконец, получилось… завязал узел, попробовал на растяг — держит, и, зажмурившись, отталкиваясь от сумрачной стены, заскользил вниз.

Вдруг бечевка, как раскаленный прут, обожгла ладонь через дырки продранной варежки, и пальцы разжались — Хрустов полетел вниз, но успел вновь ухватиться за нее. Его крепко ударило, протащило коленями по скальным облокам, острым курумам, в глазах потемнело от боли. «Кажется, в кровь?..»

Медленно, медленно… вниз, вниз…

Надо вспомнить какое-нибудь длинное стихотворение. «Союз нерушимый республик свободных…» Нет. «В полдневный жар в долине Дагестана с свинцом в груди лежал недвижим я… Глубокая еще дымилась рана… по капле кровь сочилася моя…»

Господи, что это стукнуло в ноги снизу, содрогнув всё тело?! Неужели земля?! Да, это она. Качается. Ползет то вверх, то вниз, как лифт.

Но почему так больно в правой голени?

Ковыляя, как сошедший с лошади, Хрустов доплелся до вагончика первого участка, где лежала его сменная одежда. Ладонь — тоже правая — словно ножом порезана. Снял ватные брюки — на коленях засохли коричневые пятна, лиловеют синяки. Правая нога подламывается. «Неужто перелом?!»

Снял с гвоздя сумку с красным крестом, йода не оказалось, замотал бинтом колени и правую руку. Его мутило. И радости никакой уже не было…

Сел в автобус и увидел через сиденье от себя Бойцова.

— Ну как? — хрипло спросил Хрустов. — Там все нормально?

Алексей не ответил.

— Что же ты, фокусник, любимец богов, Маяковский наш доморощенный, бригадиру своему не отвечаешь? — криво улыбнулся Хрустов. — А я все-таки слазил. На скале трепещет красный флаг. Выкрашен моей кровью!

— Смотрю на тебя… — угрюмо отвечал Бойцов, — смотрю и думаю… болтун ты, Лёва. Хоть и бригадиром тебя поставили. Честную девушку с места поднял… за тридевять земель приехала… с матерью простилась… сватам отказала… из-за тебя! Она ведь там шелк облагораживала! Тебе не понять.

«Неужели у него с ней не получается? — вновь засветилась надежда у Хрустова. — Неужто она передо мной „кино“ гонит? Может, любит, а?»

— И я из-за тебя… судьбу поломал… Чтоб тебе песец язык откусил!

— Не матерись, — повеселел Хрустов, хоть и ныло избитое тело. — Я член Совета дружины стройки. Сейчас вот свистну, — он достал из кармана милицейский свисток с горошинкой, — и живо тебя в кутузку — и фиг ты в ближайшие полгода свою Ангару увидишь. И Таню… В-в-в! — В автобусе трясло, Хрустов, скуля, гладил больную ногу. — Если уж ругаться, то ближе к технике. Например, «аэродромомать».

Но местный поэт не понимал юмора. Он упрямо твердил, обернувшись со своего сиденья к Хрустову:

— Ночей не спит… плачет… по маме тоскует. Погоди, они тебе еще глаза выцарапают! И я добавлю!

«Кто они? С мамой? Мама приехала?!»

— Тихо, дядя, — грустно ответил Хрустов. — Не надо. Хотите вызвать на дуэль — киньте перчатку. А поскольку перчаток в магазинах нет… дуэль отменяется. — Хрустов, страдая, поднялся. — Приехали. Что Пушкин-то говорил? То-то.

— Дурак ты! — пихнул его в плечо Бойцов и пошел к выходу.

Но, поскольку Хрустов взвыл от боли, Бойцов остановился.

— Больше не толкайся. Хочешь помочь своему бригадиру? — спросил хладнокровно Хрустов. И подал левую руку. — Спасибо. Я еле иду… у меня ноги перебиты… чуть жив остался.

Они сошли с автобуса, побрели в сторону общежитий.

— А вот теперь… фокусник… хочешь меня ударить? Ну — ударь! Вот сюда! — Хрустов остановился и показал пальцем на щеку. Может быть, и в самом деле ему стало бы легче, если бы Алексей ударил. Но эта просьба на Бойцова оказала странное действие — он опустил глаза и зашагал вон.

— Да ну вас всех!.. — только и бросил.

— То-то, — вздохнул Хрустов. — На своего «бугра»! На своего отца! Где же оркестр? Кто бы посмотрел на мои бинты? Где эта гордячка? Где Танечка? В-в! Как нога болит!.. Неужели перелом? Это было бы замечательно… месяц-два — на костылях!

Он дошутился. Нога к утру опухла. Друзья известили Туровского, он посодействовал — и Льва повезли в районную больницу, в Колебалово-Заколебалово. Там сделали ретгненовский снимок, врач потрогал ногу — и наложил гипс.

— У вас в кости трещина, молодой человек, также сбит мениск. Я бы не советовал вам еще раз упасть. Подержите ногу в покое хотя бы неделю.

Но уже через сутки Хрустов, вместо того, чтобы лежать в общежитии, с утра приехал в котлован — показаться.

Ковыляя на костылях по стройке, как пират Сильвер, он постанывал, но был счастлив, что все его жалеют. А когда возле штаба увидел Телегину, даже перепугался. Она шла навстречу ему, не глядя на него, лицо потемнело, как у туркменки, — может быть, от тревоги за него, Хрустова, — глаза запали. А может быть, отчаялась, замуж вышла, и в этом тоже Хрустов виноват. Одета она была сегодня необычно, безвкусно — в чернокрасную с розами шаль, мужскую куртку и женские рваные сапожки. Хрустов тупо уставился на нее, округлив глаза, повиснув на костылях.

— Телегина, ты чего?.. — пробормотал он.

— А-а, это ты-ы, Хрустов? — язвительно обрадовалась Телегина, и Лева с ужасом увидел, что и губы у нее крашены, и родинка на щеке появилась. — Наконец, я тебя нашла! Думаю, чё Танька тебя прячет? Не трогай, говорит, человек пострадал… А мне без разницы! Ты зачем же девку обманул, паразит? Вот я еще с Васильевым поговорю! Он снимет тебя с бригадирства!

«Это не Таня, — наконец, дошло до перепуганного Хрустова. — Это ее сестра, Верка! Таня же говорила о ней. И Алеша намекнул». Он попятился и упал, гремя костылями, и неловко вскочил. Вера, бегая вокруг, что-то кричала, зло усмехаясь, и тут появилась из-за вагончика Таня, она была прежней, томной и грустной, в красной каске, она властно схватила Веру за руку и потащила прочь с необычайной силой, удивившей Хрустова:

— Идем, идем… нечего на него смотреть! Есть у меня лучше.

Но, уходя, оглянулась, и обожгла Хрустова таким печальным взглядом, что его шатнуло на костылях, как ветром шатает скворечник. «Как мадонна… ей богу! Может, еще одну ногу подвернуть? Придет ко мне, будет сидеть рядом, читать Пушкина. Все же Пушкин, что ни говори, получше Бойцова».

Хрустов не любит вспоминать эти дни, проведенные им в положении раненого по собственной глупости полководца. Придя в кафе, он стоял нарочно вместе со всеми в очереди, стуча костылями, пропуская вперед девушек — рыцарь!.. А когда на стройку приехал знаменитый шахматист и устроил сеанс одновременной игры, и нужно было защищать престиж ГЭС, Хрустов сел за доску. Он охал, хватаясь то за больную ногу, то за перебинтованную правую руку, а узнав, что гроссмейстер не выносит дыма, попросил разрешения курить, и курил, выдувая горький дым в лицо гостю, сам багровея от кашля… И добился-таки того, что гроссмейстер, поминутно отворачиваясь, зевнул фигуру. В итоге гроссмейстер растерянно предложил ничью. Увидев, что в клубе — Таня и Алексей, Хрустов громко и нагло заявил, что никогда не отступает. Но в эту минуту Боцов и Таня вышли, и он тут же согласился на предложенную ничью…

А когда из Москвы снова, в третий раз, прилетел фотожурналист Владик Успенский, героем его съемок стал, конечно же, Хрустов. Борис и Серега гнали со стройплощадки бригадира, но он вопил, раскачиваясь на костылях:

— Не могу! Нужно срочно щит выдать! Лично проверить!.. Я не такой человек.

— Люто, люто, — одобрял Борис.

— Я сделаю о тебе фотоочерк! — восторгался Владик. — Фантастическая цепочка! Водружение флага к первомаю… жаль, не успел сфотать! Но ты, старик, слазишь для меня еще раз? А тут еще ничья с гроссмейстером! И на костылях сваривает арматуру! Эх, еще бы — свадьбу! Жених в белых бинтах — и невеста в белой фате… ассоциируются! Я это вижу! Я это вижу!

В ответ Хрустов, скромно потупившись, объяснял, что не надо, неловко ему, как бригадиру, выпячивать себя. Есть и другие, вполне достойные парни… И таинственно шептал:

— К тому же — костыль не так может понять заграница… Скажут: и калеки трудятся!

— Понято! понято! — метался с аппаратом среди бетонщиков Владик.

— Пойдем-ка, — неожиданно позвал его Хрустов. — У нас есть хо-рошая работница… Таня Телегина. Вон там она… в красной каске. Имя Тани, между нами, я начертал на знамени, которое водрузил там… — Хрустов перед Владиком скакал на костылях легко — словно танцевал. Только раз чуть не грохнулся — перед самым носом у Тани, и словно не видя ее, громко бросил Владику. — Где-то здесь она. Ну, я тебя оставляю. Может, еще увидимся, если не одолеет гангрена… Сфотографируй Телегину. Славная работница, правда, человек довольно черствый… — и заковылял прочь.

Он слышал, как Владик трещал московской скороговоркой:

— Вы Таня? Я сра-азу да-агадался! А я вас сейчас для AПН! Для ТАСС! Для «Геральд Трибюн»… Они иногда просят у меня что-нибудь этакое… А ваш бригадир — феномен! Лазил на Пик Победы! Снял флаги всех стран… водрузил наш! Кстати… он начертал ваше имя на знамени… но это — между нами…

Хрустов уходил, багровея от стыда (ему в последнее время все чаще становилось стыдно за то, что он привычно только что отбалабонил). «Комедия получается. Но что же такое сделать, чтобы меня полюбила? А вдруг так и так любит? Подождать, захватить врасплох?!»

Он просидел в прорабской до конца дня, курил и ждал сумерек. И когда его смена двинулась к автобусу, вышел и, страдальчески прыгая на костылях, встретил Татьяну. Телегина шла одна, закрывая от ветра лицо. Хотя уже нет никакого мороза.

— Таня!.. — вырвалось у Хрустова.

— Лёва… ты?

Они растерялась. Хрустов шагнул к ней, у него размотался бинт на правой кисти, он сунул кончик бинта под мышку, в этот миг выскользнул правый костыль — и Хрустов грохнулся на правый бок. Впрочем, он научился хорошо падать. — Танька… Танюшка… куда-то пропала, меня не узнаешь…

— Левушка… — Всхлипывая, она помогла ему подяться. — Ушибся?

Улыбаясь, он оперся о костыли, обнял правой рукой девушку — конец бинта с черным пятном мотался по ветру.

— Taнечка, я больше не могу… спать не могу, о тебе думаю… падает производительность труда… — Он так проговорил в привычной своей насмешливой манере, потому что ему показалось — она усмехнулась. — Если виноват — прости… превратиться бы в старого быка — ты бы гладила шерсть мою и рога — и плакала…

Таня быстро оттолкнула его, нагнулась, вытирая глаза, сделала вид, что застегивает расстегнувшуюся «молнию» на сапожке. Кто-то шел мимо.

— Не могу… измучилась… Эта молния!.. всю ногу рассекла! Есть тут в поселке ателье? — Она подняла голову. — А, это ты, Хрустов? Ходить не могу — сапожок раскрывается…

У Хрустова щеки похолодели, сердце обмерло.

— Плохо еще у нас дело поставлено в бытовой промышленности, — тихо ответил он. — Купи другую «молнию», лучше — японскую. А я смотрю, — он завизжал костылями по снегу, — смотрю — какая-то женщина согбенная… думаю, может, старушка… помочь надо.

Таня криво улыбалась.

— А ты че тряпки намотал?

— Для тепла, мерзнут конечности.

— Мерзучий какой стал.

— Что ж плохого, если организм мерзнет? — удивился Хрустов. — Не железный! Не на электронных лампах! Не то, что у других… («Что я делаю?! Идиот! Я же ее больше никогда не увижу!!! Остановись!!!») Смотрю — в темноте моргают лампочки… то ли приемник кто несет, то ли… а это Таня Телегина!

Таня повернулась и пошла прочь.

— Куда же вы, девушка? Я ведь так быстро не могу!.. — Хрустов нарочно отстал, понимая, что сморозил великую глупость. Он медленно тащился, скрипя костылями в снегу, но ему было душно, жарко. Если бы кто сейчас увидел его, поразился бы серьезному и очень взрослому выражению на этом лице. У Хрустова в жизни что-то оборвалось. И теперь всё уже будет иначе. Ну, почему, почему мы не умеем говорить просто и сердечно? Нас не учили культуре чувств… все шуточки и хохмочки… проклятый век упадка философии! — Что там???

Ему показалось — впереди, в темноте, стоит Таня и машет ему рукой.

«Нет. Не хватало еще галлюцинаций. Смеется надо мной, думает — тряпки намотал. Думает — притворяюсь?! Бинты сорвать и, обливаясь кровью, пройти мимо нее? А может, это не ты? А твоя сестренка? У тебя нет еще одной, третьй сестренки? А ты сама, добрая, Золушка… моешь сейчас полы у кого-нибудь в далекой стороне…»

— Малодушная вера! — вслух сказал Хрустов. — Ледяная тоска! — И снова ему доказалось, что впереди идет, оглядываясь, Таня. — Стой, Телегина! Стой, ведьма! Как бригадир приказываю!.. Нет, мне надо быть выше этого. Теперь я понимаю, почему многие государственные деятели были несчастны в любви… да, да, именно несчастны!.. — Он покивал самому себе. — Иди, Хрустов! Вперед, Хрустов!..

Ночью ему снился сон, как вызывает его к себе в баню и шлепает веником начальник стройки Васильев. У самого Васильева на плечах золотые, генеральские листья, а у Хрустова — зеленые, солдатские… Ты, кричит Васильев, какое имеешь право болеть?! В то время, как вся стройка напрягается в ожидании ледохода, а тебе, твоей бригаде поручили опаснейший участок, ты потерял неделю чёрт знает на что! Ты не имеешь права болеть! Ты лидер, вождь! Твои костыли хуже симулянства — ибо мы тобой должны вроде бы гордиться, а тобой гордиться нельзя! Я, бормотал во сне Хрустов, заливаясь слезами, я через два дня сниму лубок… я уже сейчас здоровый вождь. А Васильев саркастически усмехался: все так говорят! Хлестал и хлестал его раскаленным веником… потом смилостивился и заменил один погон на плече Хрустова желтым листиком. И пальцем погрозил: чтобы вел у меня жизнь аскета! Как я! Или вон — Туровский. Тоже один. Теперь такой почин. Понял?.. И грянул на прощание Леву горячим веником по глазам — полетели золотые и зеленые листья…

Хрустов вскочил — в рассветной тьме его задел рукавом, одеваясь, Серега Никонов. Перед плотиной стремительно взбухал Зинтат. И нужно было ехать — вставать плечом к плечу перед этим синим чудовищем. Смысл жизни обретал зримые очертания — вне философии, вне любви, вне полудетских слабостей. Только бетон. Только железо. Только вода.

Люди каждый день должны были верить во что-то одно. Иначе они не могли. Жить лишь согласно знаниям не умели — это СССР, не какая-нибудь буржуинская страна….

(Нет нескольких страниц.)

…Позже не раз нам всем вспомнится, как погиб ночью дядя Ваня Климов… кстати, почему ночью? Разве не хватало дня, чтобы спускать под лед водолазов? Да потому, что нет разницы, днем или ночью, на глубине десяти метров освещенность все равно в четыре раза меньше, а на глубине тридцать, куда сошел Климов, и вовсе мрак… а к этому добавьте — рядом угрюмая стена плотины… Конечно, сверху светили два прожектора, да у него у самого был мощный фонарь, обернутый в пленку. Специального светильника для водолазов не нашлось.

Зато для следующих смельчаков Саша Клементьев привез из Иркутска специальный перфоратор, отбойный молоток, каким под водой долбят камень — все его электрические контакты залиты чем-то вроде смолы, током не ударит, не убьет. Но перфоратор оказался пока ни к чему… да и можно ли крохотиной иголкой подвинуть пирамиду Хеопса, как выразится позже Хрустов…

Дядя Ваня лежал в гробу маленький, седенький, с синим лицом и синими руками поверх одеяла. На него напялили костюм из черной шерсти, купленый недавно им к Новому году, так Иван Петрович и не походил в нем никуда — разве что пару раз на танцующих глянуть в клубе-бараке, музыку послушать. Очень любил «Брызги шампанского». Ему на прощание трое местных музыкантов из клуба (скрипач, трубач и гармонист) сыграли эти «Брызги» вперемешку с унылым, ужасным траурным маршем Шопена.

— Там-та-та-там…

Васильев и Титов постояли пасмурно у выхода из общежития, где на табуретках стоял сколоченный бригадой гроб, и удалились. Туровский произнес путаную речь, что не углядел… нельзя было Климова без врачебного досмотра спускать в воду… Саша Иннокентьев тихо сказал, что Иван Петрович был крепок, но не рассчитал сил. И что не надо сваливать вину на него, на Сашу Иннокентьева. Или он это сказал уже потом, когда поминали, водку пили? Валера, помнится, вскочил, бледный, нос как раздавленная груша: я, я виноват… К этому дню он был уже не начальник штаба, сам вернулся в общежитие, прихватив свою постель, книги в рюкзаке, электрический чайник и стаканы, купленные на свои деньги.

Когда Серега Никонов вышел на работу, у него было такое ощущение, что отныне он круглый сирота. Он написал слезное письмо матери — она ответила открыткой, пожелав, чтобы он стал человеком. Тогда Сергей сочинил заявление, просясь под лед — он должен понять, увидеть всё, что видел Иван Петрович. Но с ним в штабе стройки, где теперь сидел пугливый белобрысый Помешалов, и разговаривать не стали.

А Сергей днем и ночью продолжал думать о Климове. Почему, почему ему не делали искусственное дыхание? Почему не пытались оживить электрошоком? Врач сказал: остановилось сердце. Почему? Дядя Ваня же двухпудовой гирей в воздухе «Миру мир» писал! Сергей отпросился на работе, съездил в Саракан и вымолил почитать книжки о подводных работах (оставив в залог паспорт): «Справочник водолаза» и «Пособие для начинающего водолаза», где особенно внимательно прочел про декомпрессионную болезнь.

Оказывается, по мере спуска в воду растет давление воздуха в легочных альвеолах, из них молекулы газа проникают в кровь, она разносит избыточно растворенные молекулы воздуха по всму организму, пока давление в легких не сравняется с давлением во всем теле, то есть наступит полное насыщение. Кислород потребляется тканями организма, где идут обменные процессы, а вот азот, будучи неактивных газом, постепенно накапливается везде в теле. Если же водолаз идет вверх, на подъем, начинается процесс рассыщения — избыточно растворенный в теле азот удаляется в обратном порядке: из клеток — в кровь, из крови — в легкие, из легких — во внешнюю среду. Но… но… если же водолаз всплывает быстро, то в организме дает о себе знать излишний раствор газа. Избыточно растворенный в крови и тканях, азот выделяется в виде газовых пузырьков. Они могут током венозной крови перенестись в правую половину сердца, а оттуда в легочные артерии. Закупорка легочных артерий, нарушение кровообращения малого круга — отсюда застой в венозной части организма, снижение артериального давления, кислородная недостаточность в крови и тканях организма…

В случае легкой формы болезни, пишут специалисты, на теле появляется сыпь в виде сине-багрового цвета, возникают боли в мышцах, одышка, учащенный пульс. У Климова синева на руках и ногах уже была, пульс частил и еле прослушивался. Врачи говорят, заболевание проявляется через час после подъема… и если болезнь не ушла, наступает апатия, больной с трудом говорит… начинается кашель с кровью, а после и тошнота со рвотой… Как же мучился, наверное, дядя Ваня! Зачем же он так рисковал? Находясь на большой глубине, тряс веревку по два раза, давая понять, чтобы его спустили ниже, он что-то увидел… а что? Он уже ничего не смог рассказать Иннокентьеву. Дядю Ваню привезли в общежитие в бессознательном уже состоянии.

Иннокентьев божится, что старика поднимали медленно, долго, чтобы не случилось сильной декомпрессионной болезни, а чтобы не замерзнуть, он был плотно одет в две шерстяные водолазные рубашки и в гидрокостюм… в воде при минус четырех он спокойно выдерживал минут двадцать… но тут минуло и все полчаса… Неужели все-таки случились судороги, потерял сознание — ведь он вдруг перестал отвечать на сигналы?! По этой причине, испугавшись, последние метров десять его быстро вытянули… Наверное, одно наложилось на другое — переохлаждение на декомпрессионное состояние. Не было тогда на плотине ни колокола, из которого выпускают и в который принимают водолазов, не говоря уже о декомпрессионной камере с люком снизу, в которую входят и в которой отсиживаются положенное время водолазы после работы…

«Романтика, бля. Всё на авось. Да мы сами, сами всегда были рады пойти на авось во имя подвига, во имя Родины, во имя ленинского комсомола!»

Хрустов, утешая друзей, рассказывал вечерами (он не мог молчать) всякие потешные байки из прошлого водолазного искустства, про первые скафандры. Оказывается, уже в «Илиаде» Гомера есть строки про водолазов.

— А вот водолазы царя Тира при осаде города Македонским перерезали канаты его галер. А во время войны второго Триумвирата, когда Антоний осаждал Моденну, Деций Брут, который городом командовал, установил связь с Октавием при помощи водолазов, ходивших по дну реки. А первый дыхательный прибор был придуман Леонардо да Винчи. Это такая одежда из кожи, у которой на груди как бы двойные крылья, и еще лучше, если она двойная до колен. Бери воздушную трубку в рот, надуй, если надо плыть по волнам. А если пена будет мешать тебе дышать или тонешь, соси оттуда! А первые водолазные шлемы были в виде стеклянных шаров. Был колокол, в котором стоял человек. Например, ученый Галлей в тысяча шестисот девяностом году погрузился в таком колоколе на глубину восемнадцать метров.

Леха-пропеллер слушал Хрустова, кивая и быстро рисуя цветными карандашами с маленькой фотографии портрет Ивана Петровича. Серега лежал на бывшей кровати Климова, просунув ноги между зелеными трубками спинки, потому что не умещались, и скрипел зубами.

Хрустов продолжал, покуривая трубку, которую обменял на днях у Туровского на фонарик:

— А в семьсот девятнадцатом русский изобретатель-самоучка из деревни Покровское Ефим, кстати, Серега!.. Ефим Никонов!.. сконструировал костюм. Он состоял из деревяного шлема и юфтовой кожи. Что такое юфта? Ну кожа и кожа. А в восемьсот семьдесят первом в России изобретатель Лодынин создал герметичный костюм, в котором кислород вырабытывался из воды путем электролиза. Во как! А шарнирные жесткие скафандры из бронзы появились позже, воздух здесь поступал из стального резервуара на спине. Ну, это мы знаем. Недавно немецкая фирма «Дрегер» сконструировала хороший шланговый аппарат.

— Вот бы его дядя Ване… — Вспомнилось, как старик рассказывал: на Сахалине лазили в воду, поднимали с затонувшего сейнера сейф, цепляли трос, и он там едва не погиб под сорвавшимся сейфом.

Бесстрашный был человек.

— А есть еще в Америке гидрокомбинезон с электроподогревом, фирма «Вестингауз»…

— Вот бы дяде Ване!.. — стонал Сергей.

(Не хватает нескольких страниц.)

Когда-то в юности Валера приехал в Сибирь, стоя во весь рост на крыше вагона, раскинув руки и крича от восторга — из молодечества, а не потому, что места в вагоне не нашлось или денег на билет. Железная крыша дергалась, ныряла под ногами, как бы порываясь ускользнуть вперед. И точно так же сегодня земля бегала под Туровским. Только нынче не радость гремела в душе, а клубился страх, давила растерянность, и причин тому было много.

И когда на стройке появилась Марина, он подумал, что теперь она будет для него как тот сладостный ветер на крыше вагона, но сам же все испортил…

Он подошел к ней после смены и, сверкая смоляными глазами, привычно угрюмо-таинственный, стал говорить, что на стройке хорошей девушке надо непременно иметь защитника, друга, здесь много случайного народа, есть даже бывшие сидельцы из тюрем. Девушка, округлив и вытянув губки, испуганно слушала бригадира соседней бригады, которого видела в первый раз, и все спрашивала:

— А вот правда ли, у Льва Николаеивча после погружения в недры Зинтата случилась амнезия? Он, говорят, многих не узнает…

На что Валерий раздраженно ответил, что Хрустов по натуре такой, любит красиво говорить и тут же забывает, что сказал. Марина удивленно поморгала, что-то пошептала про себя и вслух заключила, что она никогда так не думала, потому что… тут Марина покраснела. Не могла же она рассказать, что в восьмом классе была влюблена в Хрустова… И когда он уходил в армию, сидела на ветле и махала ему белым платочком, только он решил, наверное, что это сорока трепещет на дереве…

Злясь на себя, что позволил несправедливость по отношению к Лёве, Валерий немедленно стал говорить, что сам любит Левку, они друзья, вместе перекрывали Зинтат… В ответ Марина все с тем же смятенным видом пробормотала, что была бы рада, если бы он, Валерий Ильич, ее заново поднакомил с Хрустовым… В этом случае у нее на стройке было бы два хороших товарища…

А Туровский, кивая и подтягивая губы к носу, уже понимал: он сражен чистотой и наивностью этой девочки, она ему безумно нравится. И будет ужасно, если она не полюбит его… это будет трагедия…

Ему нужна была верная, любимая подруга, потому что в последнее время он словно потерял себя, — и к рабочим вернулся, и все никак не мог смириться с этим, извертелся на пупе, как брякнул, глядя на него, Борис, и ведь Борис был прав. А тут еще Васильев как бы мимоходом пожелал вернуть его в начальники штаба. В самом деле, обстоятельный Туровский там был на месте, но удобно ли этак метаться? Ведь обхохочут.

Хрустов несколько раз при нем процитировал Грибоедова:

— Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь.

Всё так. Да и чем плох Помешалов, который сидит сейчас в штабе? Нет, гордый Валера обратно не пойдет. И еще такая подлая мысль: если пойдет, и если шаткий Васильев с Титовым погубят стройку, ответственность падет и на Туровского. А в котловане он занят маленьким конкретным делом.

Может быть, с Мариной посоветоватться? Но, появившись после смены второй раз в бригаде Хрустова, он увидел, какими сияющими глазами она следит за Левой, омрачился и ушел к себе, в соседний блок…

А тут еще неприятная новость — Васька-вампир написал очередную кляузу в парторганизацию на начальника стройки Васильева. Что тот катается по стройке с молодыми женщинами, пьет с рабочими, присвоил себе идею главного инженера Титова о защитной косе. Валерия пригласили в партбюро на обсуждение этого письма, хотя он еще не был членом КПСС, только собирался вступать. Видимо, Александр Михайлович посоветовал парторгу Таштыпову.

Причем, самого Васильева почему-то не позвали. Или он не пришел по причине занятости?

Кабинет Таштыпова располагается на первом этаже, окнами к стоянке машин Управления, и Валерий заметил, что Титов, Таштыпов и Понькин несколько раз опасливо посматривали за окно (меж мохнатых лягушек льда есть и чистые полоски), когда там подруливала «Волга», но каждый раз это оказывался не Васильев. Титов глянул на часы, насупился, как бы давая всем понять, что далее ждать нет возможности, тяжело поднялся и хрипло начал: (Приписка сбоку красным фломастером: Какие суки!!! — Л.Х.)

— Товарищи, мы собрались в своем кругу… чтобы обсудить сигналы с места. Поскольку они касаются и меня, я решил высказать недвусмысленное свое мнение, хотя в письмах меня хвалят, а товарища Васильева ругают. У нас уже было одно письмо, товарищ Таштыпов в курсе, мы не стали его показывать — я занимался этим лично сам. И вот еще одно сочинение… Мне неловко его читать, особенно те строчки, где упоминаюсь я, товарищи Понькин с Таштыповым, но в интересах дела… — И Титов, вновь оглядываясь на окно, не очень громко зачитал письмо В.А.Черепкова.

«Интересно, — подумал ВАлерий. — Откуда тракторист мог узнать про соавторство и прочие дела высшего руководства стройки? И вообще, странная смелость. Наверное, поощренный сверху активист».

— Мое мнение, — как бы сконфуженно пробормотал Титов. — Товарища Васильева надо уберечь от этих наветов, защитить. Мало ли что, все мы люди. Иногда и сильные не выдерживают… иногда и титаны запивали… шли к женщине, венцу создания, образно говоря… чтобы набраться сил и уверенности… Не будем ханжами, товарищи.

Наступила тишина. По улице с ревом проходили тяжелые машины, неподалеку со звоном заколачивали бетонную сваю, люди на стройке делали дело, а тут собрались, чтобы обсудить глупую кляузу, и надо ее обсудить — есть постановление партии, не позволяющее отмахнуться даже от анонимок.

Вдруг Ивкин, директор бетонного завода, маленький, лысый, в очках, зло засмеялся и вскочил:

— Это черт знает что, — воскликнул он тонким, резким голосом. — Вы что?!

— Я чё? — мрачно отшутился Титов. — Я ничё!

— Нет вы — чё!

Игорь Михайлович смотрел на него уже без улыбки, на впалом виске дергалась голубая жилка. Он пальцем оттянул от шеи галстук.

— Человека решили затравить?.. — трудно прошептал он. — Васильев ради всех нас… а вы… Валерий, что же молчите? Или снова — хвост поджамши, к барскому столу?

— Я?! — растерялся и покраснел Туровский. — Почему?.. Я тоже уважаю… — и трусливо добавил. — Да и все тут уважают…

— Валерий Ильич прав! — Титов показал на Туровского мощной рукой. И с преувеличенной миной недоумения повернулся к парторгу. — Таких намеков лично я не понимаю. Я, может, больше всех тут люблю товарища Васильева. Но мы должны как-то отреагировать на письмо рабочего! Или нет?

Таштыпов хмуро наклонил голову, не ответил.

— Комсомолец, о нем в газетах писали, романтик, образно говоря. Видимо, заблуждается. Не понял выдающейся роли товарища Васильева, а наши скромные заслуги чрезмерно выпячивает… Надо разъяснить товарищу. Чтобы никаких слухов, даже если Альберт Алексеевич и не имел отношения поначалу к насыпной косе. — Титов озабоченно обернулся к Туровскому. — Как вы думаете, надо разъяснить?

Валерий, все еще с горящим лицом, послушено кивнул. Ах, встать бы да уйти… но что-то выше его сил двигало им сейчас.

— И вы предаете его? — жалобно прошептал Ивкин. И пошел к двери. — Я… я больше не желаю участвовать в этой… этой гадости…

Все смотрели ему вслед, а потом в окно — как он на улице нахлобучивает шапку, как его машина не заводится, как, наконец, выстрелила дымом и уехала. Оставшиеся в кабинете молчали.

У Валерия в глазах помутилось. Он сам не заметил, как тоже поднялся.

— Извините, мне надо в бригаду… у нас серьезное поручение… — И заметив насмешливую улыбку Титова, торопливо добавил. — Я согласен с Александром Михайловичем… письмо глупое…

— Но там есть и правда? — спросил старик Бирюков из «Шахтстроя».

— Правда правде рознь, — внушительно оборвал начавшийся было диалог Титов. — Альберт Алексеевич, хоть и не имеет большого опыта гидростроителя, помог мне своими чисто человеческими советами. А что люди говорят… пусть останется на их совести. Предлагаю дело закрыть… Я уже раскаиваюсь, что зачитал это дрянное письмишко! — И принялся сердито рвать листок.

Таштыпов испуганно протянул руку:

— Александр Михайлович!.. нельзя!

— Можно! — с упрямой улыбкой промычал Титов. — У нас есть куда более важные дела, верно, Валерий Ильич? А письмо… — Он высыпал клочки бумаги в пепельницу и чиркнул спичкой. — Раз, два, три! И нет письма!

Надо бы в эту минуту и уйти Валерию, но старик Бирюков вновь обратился к нему:

— Туровский, скажи… так неправда насчет косы?

Валерий решился ответить по правде. И земля поплыла под ногами.

— Он ответственность хотел разделить… ведь пробка возникла…

— А насчет ответственности, — неожиданно прервал его Титов, продолжая странно улыбаться, — мне лично никакая помощь не нужна. Дружок у меня есть, в цирке работает, рассказывал: там толкнуть в спину — означает помочь кувыркнуться, подставить ножку — помочь сделать кульбит… а вот попробовать обнять, задержать в движении — значит, убить… Здесь тоже цирк. Мне защитники не нужны! Обнимать меня не надо! Как-нибудь сами обойдемся…

При этих уже откровенно злых словах многие и вовсе смутились. Зачем же тогда собирали бюро? Таштыпов рисовал на бумаге треугольнички. Понькин пошел за двери трусливо покурить — еще, не дай бог, в обморок упадет. Но дверь открылась раньше, чем он ее толкнул, — вошли румяные со свежего морозного ветра Васильев с секретарем обкома Семикобылой. В полной тишине они внимательно огляделись.

— Заседают! Молодцы! — кивнул Васильев. — А у нас тут, товарищи, предложение. Насчет того же щита. Чтобы после ледохода не ломать его ломами, чтобы не впустую две тысячи кубов… поставим его на салазки или на этакие колесики… а железные лапы по бокам, конечно, заварим. А как беда минует, отрежем сваркой лапки… и откатим щит ласково, под руки, как пьяную сваху со свадьбы… — Он достал записную книжку, потер пальцем обложку, снимая грязь. — Я тут прикинул. Он нам потом пригодится — в стену здания ГЭС вмуруем, кривизна в левом крыле будет точно такая, как у него. И дело, и экономия! Ничего? Шурупим? — Васильев шел вдоль стола, пожимая всем руки, за ним — Григорий Иванович. — Особый привет Александру Михайловичу…

Титов, скривившись, как от зубной боли, вскочил.

— Медведь меня разорви — я же заказал Ленинград!..

(Не хватает нескольких страниц. Приписка на полях: А может быть, все равно я идеализирую Валерку?! Может, и не мучился он совестью, потому что… (Недописано.)

Туровский прыгнул в автобус, покатил в котлован.

Хрустов сегодня вел сварку, Леха и Борис (он погибнет позже) принимали бетон на соседнем пятачке, Марина и Татьяна стояли в стороне. Девицы были в рабочих ватниках, но у них на головах красовались — у Татьяны щегольская меховая кепочка (и где купила? Небось, заграничного производства!), а у Марины — шерстяная шапочка в три цветных слоя: красный, зеленый, белый. Но это они сейчас будут вибраторами-граблями помогать парням. Алексей Бойцов отсутствовал.

Поймав растерянный взгляд Валерия, Хрустов понял его по-своему:

— Наш Пушкин в редакцию приглашен, пишут приветствие — на Первое мая ожидается приезд то ли генерального секретаря, то ли еще кого. — Поднял палец, как Маланин. — Это хорошо. Можно что-то выцыганить для стройки, верно, старичок?

Толком не слушая его, Туровский растерянно взялся за пуговку на груди левиного полушубка.

— Хруст, можно я с Мариной переговорю? Минут пять.

— Конечно. Марина, — зычным голосом окликнул девушку Лев. — Поговорите с Валерием… он хороший человек.

Марина удивлено глянула на своего кумира.

— Вы разрешаете? — спросила тонюсеньким голоском.

— Да. Даже приказываю. Потом нагоните в работе. Идите.

— Правда, что ли? — пугалась Марина, глядя то на него, то на Валерия.

Татьяна усмехнулась и толкнула ее к Туровскому.

— Топай! — Она была бы рада, конечно, если бы Марина вообще тут не мешалась под ногами, сверкая глазищами в строну Хрустова. — Даже можешь совсем в его бригаду перейти.

Хрустов услышал, щелкнул пальцами.

— Кстати, идея! Отдаю, как полонянку в рабство. А ты мне, Валера, пару парней…

— Почему пару? — Туровский все-таки был серьезный человек. — Одного на одну.

— Нет, — басил Хрустов, то опуская щиток на глаза, то вскидывая. — Такая красивая девушка. Можешь дать парней некрасивых.

Марина вдруг задышала носом, обиделась.

— Вы что меня, как… а вот никуда не пойду! Пусть Таня идет!

— И пойду, — согласилась мигом Татьяна. — Валерочка, возьмешь меня?

— Можно, — отвечал Туровский, продолжая глядеть на Марину.

— Ну уж нет, — проворчал Хрустов. — Не устраивайте базара. Иди, Марина. А вы, Таня, принесите мне анкерных прутьев.

— Они тяжелые.

— Тогда воды попить парням.

— Я боюсь по лесенкам лазить. Да еще с водой в бидоне.

— А на сердце моем стоять не страшно? На адском пламени… — И мигом, не дожидаясь от Тани явно язвительного ответа, который напрашивался, судя по ее усмешке, опустил щиток и включил звезду сварки.

Марина постояла, жалобно глядя на героя, затем кивнула своим мыслям и последовала за Валерием. Он первый, она за ним, молча спустились по длинным лестницам с бетонного небоскреба на грешную землю. Валерий закурил и стоял, кусая губы. Марина исподлобья, как ребенок на взрослого, смотрела на него.

— Что вы хотели сказать? — спросила она.

— Марина… я… — Туровский нагнулся, слепил из снега шарик и сжал его, чтобы через руку остудить душу. — Марина. Я ничего не хочу говорить про наших общих друзей… они очень хорошие… но я не о дружбе… Станьте моей женой.

— Женой?.. — удивилась Марина и отступила на шаг, как будто для того, чтобы лучше разглядеть Туровского. В яркой желтой японской куртке, в мохнатой шапке-ушанке, он сам сейчас был похож на мальчишку. — Но я же Леве обещала.

— А он тебе обещал?

Марина, насупившись, молчала.

— Ну, хорошо. Вы подумайте, — столь же сумрачно буркнул Валерий. — Но я понял — без вас мне… Это как молния… это как голос откуда-то с небес…

Марина безмолвствовала. Валерий криво усмехнулся и зашагал прочь. Она его не окликнула.

Надо было, наконец, навестить свою бригаду. Сам он собирался выйти в ночь, но побыть среди своих, особенно новичков, нужно. Поднявшись, увидел и здесь вездесущего Хрустова, тот собирается надеть оранжевую каску, лежавшую на газете — каску Туровского.

— Положи на место! — зло зашипел Валерий.

Хрустов, не понимая, открыв рот, смотрел на Туровского. А когда до него дошло, он аккуратно поставил каску на место, и Валерию показалось, что в этой аккуратности крылось великое издевательство над ним, Туровским.

— Я хотел только примерить, — ответил гость. — Таких новых я еще не видел.

— Какая разница! Функционально они все одинаковые, — процедил Валерий сквозь зубы. — Если каждый будет брать чужую каску…

— Если каждый будет будет утаскивать вибраторы… краны и экскаваторы, — быстро проговорил Хрустов, уходя, бледнея от злости и неловкости за Туровского. — Прошу прощения!

— Если ты думаешь, что ты бригадир… — не мог уняться Валерий, — мы тебя живо сменим… за все твои штучки… твои костыли…

«Зачем, зачем я на него кричу?!»

Хрустов уковылял в свой блок, а Туровский долго не мог прийти в себя. Сердце бешено ходило в груди. «Ну, не делают так. И бедной девочке в лоб среди дня, среди людей… предлагать замужество… Ты дурак. Надо было с ней мягко. Порасспросить о школе, семье. Конфеты подарить. Нет, я на стройке стал груб, как сапог. Сам себя не узнаю. А ведь когда-то любил музыку, играл на мандолине, на гармошке… даже стихи сочинял… Вот что интересно для девочки. А ты сам все испортил. Или ей порассказали про Аню и Олю? А если не рассказали, то теперь точно расскажут. Если, к тому же, она возьмет да поведает подругам, зачем ее приглашал на разговор знаменитый Туровский. Ну и ладно! Катись моя жизнь к черту!..»

Напиться бы, да нельзя. В эту недобрую минуту к нему и подступили с блаженной улыбкой журналист Владик и комсорг Маланин.

— На собрание пойдем?

— Какое еще собрание?! — закричал Туровский. — Все заседаем, заседаем… когда работать?

— Так… к первому мая… тезисы ЦК изучать…

— Какие еще?.. — начал было Валерий и прикусил язык. — А. Конечно. — И презирая себя, стыдясь, поплелся за ними в кафе. Нет-нет, он просто посидит, выключив уши. Не пойти нельзя.

Он сел подальше от красного стола президиума и, наверное, впервые здесь закурил. На него удивленно покосились, но ничего не сказали. Он мучительно смотрел, как заходят под рифленый навес рабочие из бригады Хрустова, как идет степенно, похожий на Климова, но смешной из-за своей худобы и роста Никонов, как шмыгает носом и машет руками, словно отгоняя пчел, Леха-пропеллер, а вот и поэт Алексей Бойцов, мрачный, небритый, сел тоже в стороне ото всех. И у него неприятности? Может быть, заставляют чушь собачью сочинить?

Режь меня, режь его, Но мы любим Брежнева!

А где их девушки? Ах, вон, там, в углу, возле титана с кружкой на цепи. Обе зачем-то нацепили черные солнцезащитные очки и выглядят, как мартышки.

Маланин глянул на палец, открыл собрание, заговорил о соревнующихся бригадах. Туровский смотрел тупо на его картофелеобразный нос, высокий узкий в висках лоб. И ненавидел его нос, ненавидел его лоб. Маланин никогда руками ничего не делал, со студенческой скамьи руководил, придумал себе этот прием — с пальцем. Со временем станет наверняка руководителем в партийных структурах.

Но есть же и вполне трудолюбивые люди. Вон сидит Толик Ворогов — худощавый, как осетрёнок, синеглазый, старый приятель Валерия, вместе когда-то шоферили… Это у него однажды на ЗИС-157 пробило конденсатор, и Толик бегал по тайге, ловил лягушек, совал в них провода, пытаясь использовать вместо конденсатора… слышал такой совет, да не понял, что его разыграли… Долго Толика звали ловцом лягух. Сейчас он заглядывает Туровскому в глаза, и Туровскому от этого еще горше. На недавнем собрании Толик не поддержал Климова, потому что почувствовал — Туровский против Климова. Наверное, потому, что от Валерия зависело, дадут ему, недавно женившемуся, гостинку или нет, а то ведь тяжело жить врозь с женой. Туровский кусал губы, сегодня он был бы счастлив, если бы Толик сказал что-нибудь поперек всех. Оглянулся — наконец, явились и лаборантки из стройлаборатории: Аня и Нина. Рыженькая Нина зыркнула глазами, засмеялась. Аня смотрит мимо, как-то искоса, как на египетских фресках…

Согласись, умные девочки. Им приносят в лабораторию серо-голубые керны, выбуренные из глубин плотины, девочки исследуют этот бетон — сдавливают, замораживают, размораживают, смотрят в микроскоп — не появились ли трещины. Однажды Аня попросила экзамен ей устроить — пили чай, и она подала Валерию тетрадочку с цифрами.

— Вот спроси!

— И спрошу. — И в шутку. — Чё такое — двести пятьдесят вэ восемь эмэрзэ сто?

— Выдерживает давление двести пятьдесят килограмм на квадратный сантиметр, восемь атмосфер, сто циклов замораживания и размораживания….

— А вот на сколько циклов замораживания и размораживания рассчитано твое сердце, Валера? — вдруг спросила Аня. «Какое она право имела так спрашивать? Я ей не давал повода думать, что влюблен. Да, симпатизировал и не более. Разве нельзя иногда с девушкй, с женщиной просто поговорить. Получается, нельзя. Все они воспринимают любое слово с одной мыслью — любит, не любит.

Марина не пришла на собрание, хотя наверняка комсомолка. Заболела? Спросить неудобно. Решат, что начальство гневается…»

Вокруг зашумели. Туровский поднял глаза. Вперед вытолкнули Черепкова, того самого Ваську-вампира, хлюста с узкими усиками. Маланин посмотрел на палец, привлекая внимание, и громко объявил:

— Товарищи, Черепков просит разрешения уехать на Север, он давно просится. Что скажете, товарищи комсомольцы?

— Там тоже строят ГЭС… — пояснил хмуро, отворачиваясь от всех, Черепков.

— Пускай катится! — первым отозвался Серега Никонов. — Колбасой. Ага.

— Гоните его! — поддержал Валеваха. — Позорит стройку.

Парни за столиками зашумели, застучали гнутыми алюминиевыми ложками и вилками. К Ваське-вампиру подошел Толик Ворогов, оглянулся на Туровского.

«Давай, давай, — с болью подумал Танаев. — Врежь ему».

— В прошлый раз… — негромко начал Толик, — это… неправильно я сказал. Климов не бил Ваську. — И голос его зазвенел. Угадал он мысли Валерия или сам решился? — Били мы! И за дело! Да, он шоферов выручал, но только за деньги или водку. В паспорт ему штамп залепить! Мол, это — вампир, и отпустить.

Черепков неслышно огрызался, пощипывая усики, он был невысокий, узкоплечий, вислоухий, в модной синей куртке с десятком «молний».

— Пусть Хрустов скажет! — попросил Володя Маланин.

Хрустов вскочил и уставив указательный палец на Черепкова, пробасил:

— Этого молодого человека надо оставить на ГЭС! Пока не исправится, не показывать людям, не выпускать на белый свет!

— А здесь тебе что — не белый свет? — передернуло от злобы Черепкова. — Тебе что тут — колония?! Ишь, климовские дружки!

— Верно! Держать его! — вскинулся Серега. — Мы ему тут покажем…

— Пусть боится!

— Ишь, в тундру захотел, — стал объяснять Борис. — Люто, люто. Там грязюка метровая… там он по десятке будет рвать…

— Воспитание — великое дело, — внушительно заключил Хрустов, погдядывая на Таню. — Молодежь учить надо. Чтобы росла достойная смена.

— Чья бы корова мычала… — обиделся Черепков, не ожидавший такого поворота. — Я… я Александру Михалычу буду жаловаться! Меня сам главный инженер отпустит! Он вам хвосты прижмет! Блатяги! Позвоните ему, позвоните!..

«Что такое? — насторожился Туровский. — Неужели?! Ну, конечно. Ну, Титов, ну, Титов! А я-то думал — откуда жучку столько известно?..»

И Туровский, решив прояснить вопрос до конца, бесстрашно перекрыл шум своим жестким голосом:

— Черепков! Это он посоветовал написать письмо?

— Какое письмо?.. — растерялся Васька-вампир. — Не знаю я ни про какие письма, а ежели вы письма чужие вскрываете, то очень это некрасиво и судом советским карается, а мы за правду стоим и за правду на все готовы… — Он уже не мог остановиться, видимо, понял, что все — против него, и Титов не поможет, Титов далеко. Брызгая слюной, он закричал в сторону Валерия. — А еще руководитель! Некрасиво! Разглашательство!.. — и вдруг обернулся, позвал. — Людка! Люда! Сюда!

К нему вышла подавальщица Люда в белом халатике, милая, курносенькая, губки бантиком.

— Говори! — набросился на нее Черепков. — Скажи им!

В наступившей тишине Люда объявила:

— Если вы будете мучить Васеньку… я завтра же уволюсь, уеду в Туруханск и буду там его ждать.

Поднялся шум. Маланин, пытаясь утихомирить собрание, кричал Люде, что она не имеет права оставлять фронт общепита, что и так на стройке не хватает девушек. Люда картинно замкнула ротик. Васька-вампир что-то шептал ей, зло ухмыляясь.

— Это мне нравится! — объявил, визжа от радости и подпрыгивая с фотоаппраратом на стуле, журналист Владик. — Раньше это называлось шантаж… Или нельзя? — Он вопросительно глянул на Туровского. — Понято! Явно нетипично!

Маланин бросил Ваське-вампиру:

— Это ты ее подговорил?

— Вы не смеете мне тыкать!

— В комсомоле все на «ты», — растерялся Маланин.

— Я из другой организации. Вы — комсорг УОСа! Отпустите нас!

Маланин развел руками, обернулся к Туровскому. Валерий, морщась от головной боли, поднялся:

— Давайте решим голосованием. Как большинство решит, так и будет. Я тоже — один из рабочих, в штабе работать больше не собираюсь. Так что я не начальство, Черепков.

— Тогда чего же тут всех учишь?! — Черепков ненавидящими глазами вперился в Туровского. — Людей не жалко! «Пусть уезжает, пусть не уезжает…» Да что Люда? — Он злобно забормотал. — Вот недавно… уехала одна… красивая, говорят, была, умная…

— Олечка Снегирек, — кивнул, кусая ногти, Маланин. — Но мы ее тоже любили.

— В том-то и дело, — ухмылялся Черепков, глядя на посеревшего Туровского.

— А можно, я напишу — на отстающую стройку уехала? — воскликнул, радостно улыбаясь, Владик Успенский. — А? Нет? Понято, понято!..

— Флакончики дарили, ручки целовали… — продолжал Черепков. «Вот негодяй! — неслось в голове Валерия. — Ну, бей, бей до конца!» — Особенно начальнички обихаживали. Я бы с детства ремнем влупил детям — осторожнее с улыбочками начальничков! С их всякими красивыми словами.

Валерию показалось, что все сейчас смотрят только на него, что все поняли прозрачный намек Черепкова, но, может быть, именно то, что подобные намеки исходят от Черепкова, и спасло Туровского. А в нем самом вдруг жаркая ненависть к Черепкову исчезла. Ведь тракторист в чем-то и прав.

К счастью, в это время над Зинтатом громыхнул взрыв — взрывы, как уже сообщалось в нашей летописи, производились во время обеденного перерыва. Молодые люди быстро перекусили и побежали по рабочим местам.

Туровский завернул в общежитие, сел бриться. Ему показалось, он сегодня некрасив, потому что небрит. Но и побрившись, он не мог спокойно смотреть на свою скуластую физиономию.

Но он должен, должен хотя бы еще раз увидеть Марину. Решил дождаться конца смены и встретить возле женского общежития. Однако удобно ли? Станут судачить… да что теперь! Лег на кровать и закрыл глаза.

Очнулся — на часах восемь. Ах, она уже дома. Быстро надел куртку, шапку. «Может вина у хрустовцев попросить? Нет!» Вышел на улицу и зашагал по темно-синему снегу.

В бараках светились окна. А вот и женское общежитие. Маленький вестибюль с афишами и объявлениями по стенам. Дежурная, пожилая женщина в пальто и пуховом платке, читает за столиком книгу, она узнала бывшего начальника штаба, кивнула. Для маскировки цели своего посещения Туровский почитал афиши:

«У нас в гостях певица Сенчина!»

«Вечер 9-бальных танцев».

Диспут: «Мыслим ли Муслим?» (Был такой популярный певец Муслим Магомаев — Л.Х.)

Туровский скривил губы, прошел в скудно освещенный коридор, остановился в нерешительности. Он не знал номера комнаты, в которой живут Таня и Марина, а спросить у дежурной счел невозможным. Медленно побрел мимо закрытых дверей. Пахло жареной картошкой, одеколоном, слышалась музыка.

Дошел до конца коридора, постоял у торцового окна и вдруг услышал совсем рядом смех Татьяны — звонкий, чуть вульгарный, пацаночий. Вот в этой комнате. Значит, и Марина там.

Не в силах устоять против странного и постыдного желания заглянуть хоть в щелочку, хоть в замочный створ, стараясь не шаркнуть подошвами, приблизился к двери с номером три. За порогом тренькала гитара. Валерий оглянулся — никого — чуть присел и заглянул в замочную скважину. Ключа в ней не было, и он увидел в полусумраке комнаты стол, настольную лампу и Таню, игравшую на гитаре. Спиной к двери сидела грузная девица, кажется, Машка Узбекова, а справа, прижав ладошки к горлу, сверкала глазами Марина. Перед ней лежала книжка. Татьяна пела:

— Расцвели уж давно-о хризантэмы в саду… но любовь всё живет в моем сердце ба-альном!.. — и снова визгливо смеялась.

Туровский стоял, согнувшись у двери, и не решался постучать.

Таня что-то спросила, Марина тихо что-то ответила.

— Напрасно!.. — пропела-проговорила Таня. — Напра-асно старуха ждет сына домой! Он вполне хороший парень. Грамотный. И не пьет.

Валерию стало жарко — говорили, конечно же, о нем. Но почему «напрасно»? Значит, Марине он не нравится?

Оттолкнулся от двери, выпрямился, с горечью глотнул темный коридорный воздух, который пахнул селедкой, пудрой и жареной картошкой, и быстро зашагал прочь. Он еще не знал, что очень скоро на рабочем участке к нему подойдет заплаканная Марина и пожалуется:

— Валерий Ильич, мне Лева сказал… сказал… что я для него пустое место… что я еще ничего не видела, не страдала… а он ценит людей только пострадавших… Вы тоже цените только пострадавших?

(Приписка сбоку: Ты молиться бы на меня должен, Утконос!!! А ты…)

Туровский обнимет девушку, как старший товарищ, и вдруг поцелует в соленые очи, зашепчет:

— Милая, я тебя искал по всей России…

— Правда? — спросит Марина, вскидывая на него дивные глаза. — Это правда?

— Да.

— А где ты бывал, где ты искал?

— В Светограде… в Красноярске… в Новосибиске…

— А ты по по железной дороге ездил?

— Конечно.

— А я тебя видела! Такой же смуглый вот, только усики тут… — Марина провела над пухлыми, вытянутыми дудочкой губами. — У тебя усики были?

— Да, — врал счастливый Туровскимй. — Если хочешь, я снова отращу.

— Отрасти, — попросила наивная девушка. Ей, видимо, подумалось, что, если он отрастит усы и если он действительно тот, которого она однажды видела в вагоне окна, то она ему не изменяла и никогда Хрустова не любила…

Ишь, Левка-турецкий султан, и что они к нему льнут?.. А пускай льнут. Валерию больше никто не нужен.

Скоро они с Мариной поженятся… а как дальше будут жить — Туровский не загадывал. Главное пережить эту весну, эту страшную воду…

ЗАМЕТКА ИЗ ГАЗЕТЫ «СВЕТ САЯН»:

ТАК ДЕРЖАТЬ!

КОЛЛЕКТИВ ГИДРОСТРОИТЕЛЕЙ ПРОДЕЛАЛ БОЛЬШУЮ РАБОТУ ПО СОЗДАНИЮ И ОТЛАДКЕ УНИКАЛЬНОГО В НАШЕЙ СТРАНЕ БЕТОННОГО ЗАВОДА ЦИКЛИЧНОГО ДЕЙСТВИЯ. РУКОВОДИТ ЕГО КОЛЛЕКТИВОМ И.М.ИВКИН.

— ЗДЕШНИЙ БЕТОННЫЙ НЕ ИДЕТ НИ В КАКОЕ СРАВНЕНИЕ СО СВЕТОГРАДСКИМ, — ГОВОРИТ ИГОРЬ МИХАЙЛОВИЧ. — ТАМ ИМЕЛОСЬ ВСЕГО 6 БЕТОНОСМЕСИТЕЛЕЙ МОЩНОСТЬЮ 1200 ЛИТРОВ КАЖДЫЙ. ЗДЕСЬ ИХ 16, А ЕМКОСТЬ КАЖДОГО 2400 ЛИТРОВ. СТРОЙКЕ НУЖЕН БЕТОН, ОСОБЕННО В НЫНЕШНИХ УСЛОВИЯХ, ПРИ ВЫСОКИХ ВЗЯТЫХ ОБЯЗАТЕЛЬСТВАХ… И МЫ ЕГО ДАЕМ!

50 ТЫСЯЧ КУБОМЕТРОВ БЕТОНА — ТАКОВА СЕГОДНЯ МЕСЯЧНАЯ ПОТРЕБЛЯЕМОСТЬ ТОЛЬКО УОС Ю.С.Г. ЭТО НЕ СЧИТАЯ СТРОИТЕЛЬСТВА ЖИЛЬЯ, ПРОМЫШЛЕННОЙ БАЗЫ… СКОРО НА ЗАВОДЕ БУДЕТ ВВЕДЕНА В СТРОЙ ТРЕТЬЯ СЕКЦИЯ, ОСНОВАННАЯ НА РАДИОЭЛЕКТРОННОЙ СХЕМЕ.

— ЗДЕСЬ БОЛЬШАЯ ЗАСЛУГА ЛЕНИНГРАДСКИХ ПРОЕКТИРОВЩИКОВ И НАЛАДЧИКОВ, — УЛЫБАЕТСЯ И.М.ИВКИН. — НО И НАШИ ЛЮДИ НЕ ПОДКАЧАЛИ — ЭЛЕКТРИКИ, ОПЕРАТОРЫ… СКОРО СТРОЙКА БУДЕТ ПОЛУЧАТЬ БЕТОН ДЕСЯТИ МАРОК!

ВИТАЛИЙ УБИЕННЫХ

(Отсутствуют судя по нумерации 22 страницы — Р.С.)

И с этого дня повадилась Таня ходить в кино после работы. В клубе не так холодно, как на улице, и никто не пристает.

Однажды она вернулась после двухсерийного фильма в двенадцатом часу ночи — а в общежитии девушки еще не спят, пьют чай, за столом вместе с Людой-хакаской и Людой-курносой сидит шикарная молодая женщина в желтой с красными цветами шали, в расстегнутой, полосатой, как зебра, синтетической шубе, в сапогах на платформе. Улыбнулась крашеными губами, намалеванными глазами шально сверкнула.

— И где же ты, сеструха, шарашишься? Уж думали, спать не придешь…

— Верка!.. — обомлела Таня и бросилась обнимать всю холодную сестру. — Веруня… — И заплакала, зубы застучали от непереносимой обиды за себя, она тискала сестру и прятала лицо у нее на груди.

— Что ты, что ты?.. — испуганно шептала Вера. — Я его найду! Где он? Мне сам Васильев поможет!

При этой фамилии Таня еще горше заревела. Обе Люды тихонько вышли из комнаты. Вера грубым голосом поносила мужчин, этих негодяев, обманщиков, в которых ничего хорошего, кроме щетины — приятно колется. Она хохотала, пытаясь рассмешить Таню… и наконец, младшая сестренка успокоилась, кротко опустила ресницы, руки сложила на коленях.

— Рассказывай! — приказала шепотом Вера. — Ну да ладно, я и так все знаю! — Она утерла Тане платком губы и нос, картинно закурила. — А я вот приехала — надоел Вовка, смотрит как «Христос воскрес», хочу соленого. Еще не старая, чего мне на полатях сидеть и с детьми нянькаться? Успею, верно?

Она говорила быстро и много, рассказывала, как мать ее провожала, вот, пирожки испекла, малость пережгла в печи, да ничего. Подруги Танины ей понравились, больше Люда-хакасочка, а у Люды-украинки на кофте неоторванная бирка, оказывается, ее знакомая Ася в промтоварном магазине работает, дала поносить кофту, и сама тоже носит английскую, просила только не сорвать лакированную картонку…

— Ну и бабы! — весело злилась Вера. — У нас бы за такие штуки шары им выцарапали… Здесь, видать, самый сброд.

На что Таня начала тихо возражать, что народ хороший, романтики, что, конечно, есть и такие, как Люда, подруга «вампира», что Таня и знать не знала про магазинную бирку, а то бы отчитала… И вдруг, смелея, начала врать, чтобы как-то скрасить первые минуты встречи с сестрой, за которые ей теперь стало стыдно:

— А я с другим парнем познакомилась… он грек… зовут Костя… — Врала точно по фильму. — Только он больной… у него белокровие…

Вера, ахая, слушала, всплескивала руками, но в ее глазах Тане почудилось сострадание, и Таня снова заплакала, правда, на этот раз бессильно и тихо.

— Ты ложись, — сказала Вера. — Устала ты, брат. — Она помогла сестренке раздеться, накрыла двумя одеялами. — А я у вас договорилась жить. Хорошо нам тут вместе будет… Ага?

Таня, кивнув, накрылась с головой одеялом. Обида зудела во всем теле. «Господи, какой позор! Что мне делать? Она старше меня, крепче, всегда поможет, но почему же я не радуюсь?..»

Эту ночь она толком не спала. Утром поднялась раньше всех, посмотрела на на уверенное лицо спящей Веры с родинкой возле левого уголочка рта, подумала: «Нет, я не смогу каждый день говорить с тобой. Прости меня, милая. Я, конечно, дура. Но не надо мне твоей жалости».

Уехала в котлован, вечером, не заходя в общежитие, пошла в кино, в кирзовых сапогах, в фуфайке, вернулась в свою комнату заполночъ, когда девушки уже спали. И так продолжалось несколько дней. Но однажды утром Вера ее разбудила, за окнами клубился лиловый сумрак, горел сиротливый желтый фонарь на берегу.

— Ты чего?… — шопотом стала допытываться Вера, подсаживаясь к Тане на койку. — Меня, что ли, избегаешь?

Таня, притворяясь, что толком не проснулась, пробормотала:

— Ве-ерка… брось, а?.. Дай поспать. — Но увидев, что это не поможет, горестно вздохнула. — Не могу я тебе объяснить. Ну, ладно. Видишь ли… Тут девочка одна должна приехать… Людкина подруга, хакасочки… они вместе выросли. А тут ты… Конечно, Люда молчит, но я-то вижу — страдает… они вместе хотели жить.

Вера молча смотрела сверху вниз на сестру, у Тани ноги похолодели, но она таким же спокойным голосом продолжала врать:

— Мы можем вместе уйти… в другое общежитие… в мраморный поселок… Правда, ездить далеко, ты-то куда решила устраиваться?

Вера тихо спросила:

— А впятером нельзя?

— Можно. Да ругаются… — Таня уже готова была заплакать, обнять, исцеловать Веру, чтобы простила, всё в шутку обратить, но, Вера, кажется, ничего дурного не заподозрила, поверила. — Но хочешь — я поговорю с тетей Раей?

Вера погладила сестренку по голове, грустно улыбнулась. Серые ее глаза — светлее, чем у Тани, может быть, из-за подтушеванных ресниц — моргнули над Таней, и Таня встревоженно подумала: «А вдруг поняла меня?.. И никогда не простит?..» Она схватила сестру за руку, пробормотала:

— Вер, Вер… а меня гадать научили… Конечно, глупость, пережиток… но хочешь? — Не дожидаясь ответа, повела пальчиком по жесткой ладони Веры. — Тебя ждет счастье, моя золотая. Вот эта линия… Тебя ждет семьдесят лет счастья… и червонный король по тебе сохнет…

Вера оскалилась, как парень. Общежитие еще спало, только слышно было, как за стеной у кого-то глухо грянут гимн. Говорит Москва. Шесть часов утра.

— Сохнет… — продолжала Таня. — Но есть и другой… черный король… ищет тебя… но подойти не может…

— Почему? — смеясь, спросила Вера. — Ерунда это. А вот Васильев у вас — мужчина. Искренний. О чем ни спросишь — искренний. И знаешь, он очень несчастный!

Кивая, Таня прижала к щеке ее руку с длинными красными ногтями…

К счастью, днем старшая сестра не стала расспрашивать таниных подруг, можно ли поставить пятую койку в комнату, сама перебралась в общежитие мраморного поселка. Иногда все-таки появлялась на стройке. Когда ей встретился бригадир Хрустов на костылях, она обругала его последними словами. Хорошо еще, Таня рядом оказалась — еле сестру увела. Но зато сама через полчаса один на один встретилась с Левушкой.

Он брел, шатаясь, с перевязанной левой рукой. А как упал возле ее ног, и костыли со стуком разлетелись, в стороны, сердце у Тани повернулось. Таня, забывшись, обняла его, завсхлипывала, дурочка. А он издевался, разглагольствовал о физике, лампочках и производительности труда.

Может, правда, за Бойцова замуж выйти — и уехать на Ангару? Он хороший, честный, очень добрый. Очень похож на будущего дедушку. Как раз перед тем, как увидеть Хрустова на костылях, Таня встретила его на автобусной остановке в котловане. То ли они парни друг за дружкой ходят, следят, то ли у судьбы такие совпадения.

— Тань, — хмуро позвал из вечерних сумерек Бойцов.

— Че, фокусник? — тут же узнала его Таня. Автобуса не было.

— Избегаешь?

Мимо шли парни из бригады — Серега и Леха-пропеллер. Наверое, поэтому Таня, подражая сестре, нарочно громко ответила:

— Как же избегаю?! Петушок мой краснокрылый? Вот же я! Можешь поцеловать, — и показала пальцем на щеку. — вот сюда! Или сюда. — Нажала пальчиком в другую щеку. И чего играла с огнем, балда библиотечная? — Ну?

Бойцов стоял, не шевелясь.

Парни прошли, Таня мягко сказала:

— Ну, прочти стишок.

— Нет, — ответил Алексей.

— Почему?!

— Не по правде все это, — хмуро ответил Бойцов. — Я же вижу.

Таня разозлилась.

— А чё ты еще видишь? Ты чё, рентгеном работаешь? Чё пристал? Привез дуру-девку — и проходу не даешь?! Никого я не люблю! Отстань! — снова мимо шли парни из бригады Хрустова — Борис и еще один — в красной куртке, он махнул рукой Алексею, тот не ответил, трагически вскинул одну бровь выше другой и так стоял. — Ну, хочешь — целуй! — Она снова ткнула пальцем в стынущую от мороза щеку. — Боишься?!

Бойцов потупился.

— Тань… ну чё ты?.. — И вдруг словно гвоздик к магниту, потянулся к ней.

— Дурак, что ли?! — Таня отвернулась, прикусив губу. Разогнала ладошкой запах табака перед собой. — Шуток не понимает! Господи, за что же мне так не везет?.. — Ей стало горько и не до игры в кошки-мышки с Алешей. Она закрыла варежкой нос. Плакать сильно было нельзя — ресницы на морозе отломятся. И все равно она плакала. В груди было темно.

— Танечка… Ты плачешь? Танюша?.. — Бойцов ходил вокруг нее, вздыхая и растерянно хлопая руками по бокам, не зная, что придумать. — Тань… а ты в детстве прыгала со скакалкой?

— Чё?

— В детстве со скакалкой прыгала?

— Ну, прыгала…

— Я почему спрашиваю. Однажды наши девчонки прыгали… это еще в детстве было… я подошел сзади, нос вытянул, стою. Это они ловко! И меня вдруг ка-ак зацепят по носу бечевкой — снизу вверх! Вот и стал на всю жизнь курносый, посмотри.

Таня, кривясь от стыда и слез, пытаясь улыбнуться, смотрела на Алексея. «Чего тебе от меня надо? Любишь, что ли?»

— Никакой не курносый… глупый ты, Леша! Ничего не понимаешь…

— Конечно, — обиделся мгновенно Бойцов. Черная мохнатая бровь еще выше вскинулась. — Куда мне понять, с моим неполным образованием. Гегеля не читал. Зато мои стихи в «Комсомолке» напечатали. А одно не напечатали, а оно лучшее.

— Какое?

— Я душу устал выставлять напоказ. Отдав предпочтенье иронии, смеху, Опять задыхаюсь, как водолаз, Которому шланг пережали сверху. А кто надо мною? Кто наверху?..

Ну и так далее. Видно, не актуально.

Они помолчали. Таня шмыгала носом, ковыряла сапогом снег.

— Таня… — тихо шепнул Алексей. — Он тебя обманул. Перед всеми, можно сказать, высмеял. Поехали на Ангару, а? — Таня не отвечала. — Я тебе товарищем буду. В обиду не дам. А если влюбишься в кого… ну, йелки, сватом буду!

Таня печально вздохнула.

— Что ты, Лешенька… куда-а? — Она посмотрела на него ласково. — И так уж забралась. Это, наверное, у чёрта на куличках?

— Да рядом! На козе можно доскакать! Столько же от твоего дома, тыща километров… только на восток!

Таня медленно покачала головой. Она сама не знала, почему не хочет уехать. Разницы нет, где жить без любви, без радости. Правда, здесь мучает двусмысленное ее положение: все на ГЭС знают, как она появилась с чемоданами, искала знаменитого строителя Хрустова… «Из гордости не уеду! Выстою! Только Верка бы душу не бередила… Ах, зачем она-то приехала?!»

Шли дни, бригада Хрустова лепила щит на тридцать седьмой секции, Хрустов и Таня демонстративно были друг с другом на «вы». А в поселке при встрече лоб в лоб даже и не здоровались. Таня где-то вычитала стихи и повторяла их ночью про себя, ожесточенно вызывая перед глазами образ Левушки:

Станешь каяться, станешь плакаться — золотая слеза не скатится! Волна с песка — с меня тоска. Лицом бела — и любовь как не была! Этим словам моим ключ и замок, ключ в воду — где ни дна, ни броду!..

Однажды после работы ей сказали, что в общежитии снова видели ее сестру, и Таня прямиком пробежала в кино. Она истосковалась по Веруне, но боялась встречи с ней, боялась — будет ругать, учить, жаркий стыд окатывал. «Почему я ее избегаю? А если маме напишет? Я хочу, как лучше, работаю, мужскую работу делаю. Молчу, терплю…»

Таня смотрела на экран, на экране тоже что-то строили, но там герои бегали с веселыми песнями по железным лесам, плясали на бульдозерах, и все время смеялись, белозубые, вымазанные чем-то черным, словно дегтем умылись. И шли в ЗАГС. «Не совестно тебе? Только об одном и думаешь! Вон революционерки — замуж не выходили. Отдавали всю силу души революции. И ты отдавай — ГЭС. Но… нельзя одной-одинокой все время ходить среди тысяч парней. Жутковато. Любой обидит. А почему непременно обидит? Хороших людей девяносто девять процентов. И зачем непременно замуж выходить? Я же Левушку люблю. Пусть буду страдать, останусь одна. Увяну, как ромашка. Пусть другие прибегают смотреть, недоумевают — а я увяну! Мне сейчас двадцать лет. Сколько же мне увядать? Лет пять? А там уже старуха. Как это у Пушкина:

И может быть, на мой закат печальный Блеснет любовь улыбкою прощальной».

Таня вышла из кино расстроенная. Она забыла, что надо горбиться, чтобы к ней не приставали. Она боялась условно-освобожденных, «условников» или, как их называют в Сибири, «химиков». В последнее время много понаехало. Поэтому, когда ее фамильярно потрогали по плечу, она вскрикнула.

Но это оказался толстый, добродушный Валеваха со своей женой. Они смеялись, глядя на Таню. Она проработала у Валевахи в бригаде всего неделю — и ее перевели к Хрустову.

— Ой, изменница! — Валеваха шутливо облапил бывщую работницу. — Що не веселая? Идем к нам у гости?

Таня неожиданно согласилась. Этот грузный дядька ей нравился — простой, забавный…

(Вырвано листов 5 — Р.С.)

…у нас так принято.

Тане было смертельно стыдно, но как не взять?.. кивнула и, торопясь, побыстрее вышла. Она оказалась на улице, под черными соснами, на синем снегу, с черными тенями от стволов сосен. Она понюхала пакет — конечно, пирожки, куски мяса, хотела выбросить — стала себя ругать: «Сама нажралась, дура, а девчонок угостить не хочешь? Неси».

— Мещане, — повторила шопотом Таня. — Мещане. Мещане. Мещане.

Она брела, шатаясь, по улице к своему общежитию. Она не была так уж хмельна — устала, ослабела от еды и покоя. «Ничего, завтра снова сожмусь в пружину и жить буду!»

Постояла у входа в общежитие, глубоко вдыхая ночной студеный воздух. Луна светила бешено прямо ей в лицо. «Мещане! Мещане! Если мы с Левушкой будем когда-нибудь вместе жить — у нас будут голые стены. Стол и два стула. И больше ничего! Спать — в гамаках. Подвесим на гвоздях и качаться будем!»

Дежурная тетенька пропустила Таню, и она прошла в свою комнату. Девушки лежали в койках, но свет еще не гасили.

— Где была? — спросила Люда-хакаска. — Ой, однако, что она принесла.

Таня высыпала на стол пирожки, конфеты, мясо в целлофане:

— Кушайте! — И вдруг, сама не понимая себя, закричала на Люду-курносую. — А тебе не стыдно?! Как тебе не стыдно? Потом твою кофту продадут — и человек наденет надеванное! Не стыдно?.. Мерзость! И еще хочешь со своим вампиром стройку бросить? Мерзость!

Не раздеваясь, упала на кровать и закрыла голову подушкой. Люда всхлипнула и тоже накрылась с головой. Девушки так и не притронулись к подаркам…

Через полчаса, уже успокоившись, Таня стала теребить их, упрашивала встать и поесть, но девушки притворились спящими. Таня выключила свет.

«Какая же я плохая… — думала она с горечью. — Неужели такой и останусь? Как, наверное, они сегодня меня не любят! Пришла откуда-то — сытая, румяная — и другим настроение испортила… господи, что делать? Люда со своим Васькой на Север хочет уехать. А если и мне уехать? Там, наверное, вообще нет девчонок? Вот, наверное, здорово, когда из-за тебя парни дерутся? — И Таню передернуло от этих мыслей. — Фу, какая же ты самочка! Еще не испытала любви, а уже настоящая самочка. Толстой был прав. Он тебя насквозь увидел из своего девятнадцатого столетия. Нет, нет… — клятвенно зашептала Таня. — Только работа. Бетон, полтора плана каждый день. Усохну. Пожелтею. Буду страшная ходить, как ведьма. Кожаную юбку куплю. Спохватится, будет в ногах валяться — а поздно, счастье было так возможно! Так близко!..»

Утром подруги помирились, вместе поели и поехали в котлован.

— Я не сержусь на тебя, — вздохнула Люда-курносая, завязывая на подбородке лямки черной кроличьей шапки. — Мне самой противно… И Васька противен… Только боюсь я — буду я кому нужна после него?

— Будешь, — строго подтвердила хакаска. — Смотри их сколько!

В автобусе вокруг них сидели парни, смуглые, плечистые, от них пахло табаком, сапожной ваксой. Они ехали лихорадочно наращивать плотину, они ехали, чтобы выстоять перед вспухающей громадой Зинтата. Но какие бы тяжкие и грозные труды их не ожидали, они с бравым видом косились на девушек, подмигивали, и девушки выскочили из автобуса первыми — им уступили это право…

Миновало двадцать дней апреля. Дни резко потеплели. С каменных откосов лились ручьи, над дорогой вдоль Зинтата к утру повисали седые грабли застывших водопадов. Солнце сверкало в стеклах кранов и машин, дробилось в очках и мокром щебне. Вечерние сумерки стали долгими, как задержанное от счастья дыхание, на оттаявших южных склонах сопок паслись лошадки, щипали прошлогоднюю травку. Скалолаз и водолаз Головешкин подарил Танечке кустик багульника, она поставила его в бутылку из-под кефира — и тут же он расцвел нежно-сиреневым цветом…

Близился преждевременный ледоход. Близилось грандиозное испытание плотины, испытание тысячи людей. Таня видела, как бегает по стройке начальство — молчаливый желтый Васильев, мрачный величественный Титов, криво улыбающийся Понькин. Они размахивали руками, озирались, что-то прикидывали..

Рядом с тем участком, где работала бригада Хрустова, на столбах тридцать пятой секции монтажники начали было разбирать второй, бездействующий кран КБГС, но последовал приказ Васильева: «Пока не трогать!»

Приостановили строительство эстакады над плотиной — повисла черная ферма, выступая из правобережной скалы, как кусок взорванного моста.

Не хватало бетона. Бетонный завод, говорят, работал на пределе возможного. Из-за бетона ссорились прорабы и бригадиры. Ссорились и из-за многого другого: анкеров, шпилек, досок, брезента, вибраторов… Нечто опасное и темное подгоняло стройку.

Гора льда перед гребенкой плотины и дамбой, отгораживающей котлован, поднялась высоко — почти вровень. Ночью забереги не замерзали, потому что ледовое поле двигалось, пощелкивало, дышало, вороны собирались и кружали над черной водой. Солнце грело так, что днем в блоках выключали калориферы, крыши были не нужны и парни работали, скинув рубахи. Знай загорай да сыпь бетон, пока не завоют сирены и народ не повезут прочь.

Девушкам не советуют работать с вибраторами, но Таня с Людой-хакаской по очереди таскали это крестообразное чудовище на шланге. Таня уже знала: бетон капризный, если слишком долго вибрировать, он расслоится, а если мало — останутся раковины…

Бригада Хрустова сколотила огромные деревянные щиты, изогнутые, как стенка бочки, заполнила пространство между ними железной паутиной, и сюда валили жидкий бетон, как в прорву. Бадью приходилось подавать все выше и выше, кран подогнали ближе к блоку, и тут случилась неприятность: то ли молодые ребята не доглядели, то ли сам машинист УЗТМ зазевался — при переезде кран сошел с деревянных плашек, и гусеницы искрошили бетон. В который раз такая беда! А кран, кстати, стоял на старом блоке Валевахи.

Таня еще не видела Хрустова таким обозленным, он орал на всех, он охрип:

— Очковые змеи! Куда смотрели?! — схватил лом, кивнул Сереге Никонову, Борису — и они сбежали по лестнице на нижнюю площадку, к крану. — Если Андрей увидит — рассвистит по стройке, как соловей!..

УЗТМ отогнали на первоначальную позицию, плашки откинули, опилки разгребли — и принялись в скором темпе выбирать треснутую массу. Времени и без этого нет! А тут на’ тебе — дополнительная работа. Заново придется бетонировать выбитый участок, тщательно затирать, а как схватится масса — сыпать опилки, укладывать плашки. Хрустов руками без рукавиц собирал осколки — и грозил кулаком то своим парням, то лунноликому Косте-машинисту.

Таня только теперь увидела, как изменился Лева. Кисти рук отяжелели, как у мужика, лицо стало суровым, скулы заострились, в бороде сор.

— Они увидели! — вдруг закричал Хрустов, показывая пальцем на одного из парней Валевахи — Юрка Жевлаков торчал, как столб, неподалеку и с понимающей улыбкой смотрел на кран. — Теперь будет!

Таня мгновенно сообразила, побежала к Валевахе. Испорченный блок принадлежал ему, он его давно сдал, но по неписанным законам числился за Валевахой.

— Дядь Андрей!.. — Она нашла его возле прорабской. — Дядь Андрей! Помоги… полдня колотимся… а своя работа стоит. У нас ведь щит, великое дело! Я стропальщицей стояла — и твой блок испортила, бадью уронили, — врала Таня. — Не сердись, дядь Андрий… Ты же добрый, помоги.

Валеваха, к ее удивлению и радости, тут же согласился. Он даже обнял Таню. Он все, конечно, понял, взял с собою троих парней, и они пошли. Увидев Валеваху, Хрустов выпрямился, высокомерно усмехнулся, готовый к любым оскорблениям. Но Валеваха спокойно сказал ему:

— Иди, Спиноза. Мой участок, исправлю.

Хрустов, словно не слыша его, продолжал долбить ломом, собирать осколки и пыль, шмыгая носом, чихая, как кот на свету. Таня грустно усмехнулась. Почему он не хочет уходить? Ломы звенели, попадая в арматуру, высекая красные искры.

— Ну, давай, давай! — погнал Валеваха Хрустова, толкая в спину.

Лева бросил уничижительный взгляд на Таню и побрел. За ним остальные.

И глядя, как они лезут по железной лесенке вверх, глядя на подошвы их сапог, Таня поняла, что любит его одного, Левушку, этого загнанного, смешного, может быть, немного легкомысленного парня, нелепого, с жидкой бородкой… Ничего, отрастет и большая! Она лезла вслед за ними к синему горячему небу, и думала о том, что все ее мысли о предопределенном одиночестве или других мужчинах — увертка души, намертво захваченной Хрустовым.

Поднявшись к щиту, Таня уяснила это в себе окончательно и как-то обмерла нутром, опустилась в сторонке на теплые доски, закапанные черным машинным маслом. Она сидела, глядя вниз, на кланяющиеся краны, на залитый ярким сизым светом котлован, на малиновые шары электросварки, похожие на цветущий татарник, сидела — и словно летела куда-то в сторону.

— Ты! Ну-ка отсюда! — крикнул Хрустов девушке. — И каску надень!

Таня удивленно вскинула влюбленные глаза.

— Выше же… нет ничего, — тихо ответила она.

— Инструкция выше нас! И все! Работать надо, Телегина! Трудиться!

Он отвел дергающийся взгляд. Таня поднялась, надела каску и медленно побрела к своему рабочему месту. «Выше же нет ничего, Левушка, — думала она, улыбаясь. — Только небо». Если бы он окликнул ее: «Таня!», она бы ему на шею бросилась…

Впрочем, в этот день Таня ничего толком и не делала — все валилось из рук. Ее поругивала Люда-хакаска. На Таню косились. Но она все равно была безропотно счастлива. «Будь что будет дальше!»

И даже вечером, в общежитии, когда Таня снова вспомнила о своей бедовой старшей сестре, подумала: «И у нее наладится… Встретимся, когда не стыдно будет, когда все звездочки в небе будут наши».

И даже ночью, услышав, как плачет Людка-курносая, она не огорчилась — все к лучшему, отболит у девчонки — найдет достойного друга.

И даже во сне увидев перевязанного бинтами с ног до головы Хрустова, она улыбалась: «Все твои раны заживлю».

И даже утром, заметив в проезжающем автобусе сидящих рядом Хрустова и Машу Узбекову, Таня сказала самой себе: «Это только кажется, что они рядом, они за тысячи километров друг от друга».

И даже подойдя — в который уж раз — к мрачной плотине, перегородившей Зинтат в горах, к ее огням в утреннем зеленоватом тумане, к туче ворон, Таня подумала: «А ледохода, может, и не будет? Растает на солнце да и испарится. Вот будет весело!»

Люди всегда пророчествовали, и счастливые, и несчастные. А бывало, и путали счастье с несчастьем, как подчас ледяная кружка может показаться рукам горячей…

ЛИСТОК О ВРЕМЕННОЙ НЕТРУДОСПОСОБНОСТИ № 252.

БОЛЬНОЙ — ВАСИЛЬЕВ АЛЬБЕРТ АЛЕКС.

ДИАГНОЗ — АСТЕН. СИНДРОМ, КРАЙНЕЕ НЕРВ. ИСТОЩЕНИЕ.

ВЫДАН С 12 АПРЕЛЯ…

В БУХГАЛТЕРИЮ НЕ ПРЕДЪЯВЛЕН.

ЛИСТОК О ВРЕМЕННОЙ НЕТРУДОСПОСОБНОСТИ № 299.

БОЛЬНОЙ — ВАСИЛЬЕВ АЛЬБЕРТ АЛЕКСЕЕВИЧ.

ДИАГНОЗ — ОСТР. СЕРД. НЕДОСТАТОЧНОСТЬ.

ВЫДАН С 21 АПРЕЛЯ…

В БУХГАЛТЕРИЮ НЕ ПРЕДЪЯВЛЕН.

Уважаемые марсиане и все прочие, кто захочет доподлинно узнать, как же спасли будущую ГЭС в Саянах от грозной опасности зимой 1978–1979 года от Р.Х. и какие при этом случились огромные разрушения и людские потери, — дочитайте последние семь глав. (Тоже мне, Лев Толстой!.. — Л.Х.)

Наступило 27 апреля. Здесь автор попытается писать сразу обо всех героях нашей летописи — подошел тот срок, когда судьбы тысяч людей сплелись более чем ощутимо. На работе и дома все словно жались друг к другу: ежечасно узнавая новости, мгновенно передавали по цепочке хоть малейшую радостную весть (Васильев что-то придумал! Москва нас поддержит! Заграница нам поможет, ха-ха! — вписано позже.) и затемняли подробностями пугающие слухи, иронически раздувая их, преувеличивая их грозность, делая малодостоверными…

Не бог сидел за столом в Управлении строительства Ю.С.Г., а желтолицый от бессонницы Васильев, вцепившись обеими руками в край стола, нажимая добела на него сверху большими пальцами. Супротив курил и ежился Понькин. Они молчали, пережидая, когда выйдут из кабинета Люся и Марианна Михайловна.

— Ой, напазили! Ой, надымили! — секретарши откинули форточки, бегали взад-вперед, размахивая газетами, выгоняя сигаретный дым. — Как вы тут дышите?..

Васильев и Понькин вяло усмехнулись. Только что закончилось заседание, два десятка человек быстро обменялись мнениями и разъехались.

— Синё… стен не видно! — продолжали ругаться женщины, может быть, инстинктивно переводя внимание начальников на бытовые мелочи. — Окна пора мыть, Альберт Алексеевич. Май же на носу. Когда нас сюда пустите? Днем надо, когда солнце… быстрее высохнет.

— Вымоете еще, — пробормотал Васильев. — Если воды хватит.

Ну и юмор. Понькин преувеличенно сварливо набросился на женщин:

— Хватит балаболить. Некогда! Откройте сразу все окна — пусть просквозит.

Хлопнула рама, задребезжало стекло — со стола по кабинету понесло бумаги, секретарши метнулись их ловить, пришлепывая ладонями к животу, коленям, краснея и пугаясь васильевского гнева. Но он безучастно смотрел мимо них. Главное, кажется, сделано. Он был прав, не разрешив разобрать краны, высоченные краны КБГС. За месяц эти краны нарастили столбы плотины аж на десятки метров. И спасти их можно теперь, всего навсего уведя за те же столбы, которые они сами воздвигли, за серые гигантские четырехгранники. Там крутятся монтажники Алехина. Между столбами они накидают бетонных балок, получится вроде ворот, и льдины не доберутся до нежных железных ног кранов.

— Вы с самого начала имели в виду этот вариант? — спросил сегодня Алехин, радостно гладя на Васильева. — А я думаю — чего спокойно ходит человек?..

Рано на рассвете, под сочнозолотистым весенним небом Васильев уже побывал над водосливной частью плотины, смотрел на ТУ сторону. Казалось, на глазах всплывает эта гора льда. Дул ветер, как в аэродинамической трубе, трехсот-трехсотпятидесятиметровый грязнозеленый молот готов был стукнуться в тонкую бетонную преграду, а пока что, сжатые друг другом, льдины скрипели, трещали, взрывались. В воздухе метались дикие утки — откуда-то уже прилетели, длиннокрылые, голодные…

Но Альберт Алексеевич был спокоен. Даже то, что хвастливые хрустовцы с помощью Туровского не успели поднять свой шит на тридцать седьмой опасной секции до максимальной высоты, уже не пугало его. Первый удар щит примет на себя, а если голубое мокрое крошево и перевалит через него, не страшно, железную каракатицу — УЗТМ — из-за столбов тоже не унесет…

А почему не успели хрустовцы — бетона не хватило! Теперь уже можно честно рассказать: в ожидании высоких гостей из Москвы, в эти напряженнейшие для стройки дни Титов и Понькин распорядились построить на въезде в Виру гигантскую стрелу из бетона, символизирующую порыв века. Как-то мимо Васильева прошло это идиотское распоряжение.

Не можем без показухи. Павел Иванович, который сегодня доложил об стреле, пухлощекий, с брюхом, в зеленой военной рубашке, вздыхал, ожидая гневных слов от Васильева. Но тот молчал.

— Не верю я, — прошелестел Понькин, пытаясь угадать мысли Васильева или хотя бы перевести их на иную цель. — Не верю, что письмо Саша подстроил.

— А я и не думаю.

Сегодня Александр Михайлович на заседании просидел мрачный и одинокий, к нему никто не обращался.

— Он страдает… Говорит, во всем виноват, стройку довел до катастрофы… хочу ласточкой с моста. Или в бочке заспиртоватъся. Ну, вы же знаете его…

— Ерунда, — поморщился Васильев. — Для ласточки у него филе тяжеловато. А эта зима для всех серьезное испытание. Если кто здесь виноват, так это я.

Понькин недоуменно воззрился на него выпуклыми соловыми глазами. Он часто не мог понять, шутит начальник или действительно говорит, как думает.

— Я, дорогой товарищ, смотрю на человека не как, простите, женщины: какие у него глаза, уши… а оцениваю: пригоден для работы или нет. И только! Не хватает людей, дорогой товарищ! Проблема вынужденного доверия. Лева Хрустов прав — мы эгоисты, мало детей рожаем… — Васильев холодно подмигнул Понькину. Старик недоуменно дернул щекой. — Мы… как это в песне… атланты держат небо… на фиг небо! Мы держим одну огромную плиту, и если хоть кто-то из нас ослабит руку, чтобы досадить соседу, плита примнет всех — даже тех, кому он не хотел досадить. Так?

— Вы великодушны… — пробормотал Понькин.

«Знаешь ты мое великодушие».

— Стрелу успеваете закончить? — Васильев все-таки не удержался от желания влить напоследок яд в их разговор.

Однако Понькин (старый кадр!) этому вопросу простосердечно обрадовался:

— Да, да! К первому мая ленточку перережем.

— С какой стороны? — деловито спросил Васильев, внутреннее хохоча. Дело в том, что стрела выросла на обочине дороги, и красную ленточку тянуть некуда — поперек шоссе нельзя, конечно, — там самосвалы с бетоном проносятся каждые полминуты. — Может, без ленточки обойдемся?

— Можно, — наконец, смутился Понькин. — Тогда хоть простыней накрыть и сдернуть. Или как?

Но Васильев не ответил. Он нажал на клавишу селектора:

— Это я. Уровень?

— Плюс семь — отозвался хриплый мужской голос. — С утра на метр.

— Так. — Альберт Алексеевич отключил аппарат и, словно задыхаясь, быстро прошел к открытому окну.

На улице сверкал весенний день, как разобранные старинные золотистые часы, вокруг луж прыгали воробьи, девочка в школьной форме с белым передником — без пальто — смотрела в небо. Там летел самолет, оставляя сдвоенный белесый след.

Должны с минуты на минуту позвонить из Госстроя и, может быть, опять из ЦК. Намекают: некто может прилететь до Первого мая. Но все три телефона молчат. «И не уйдешь. Даже в туалет», — веселея от злости, подумал Васильев.

Он вчера ночью разговаривал с женой, но разговор не принес душевного успокоения, как не приносит утоления теплый напиток в жару. Москва была плохо слышна. Правда, из ответов жены он понял, что она-то его слышит. Чтобы не переспрашивать, Васильев молча внимал ее пропадающему голосу и, видимо, невпопад говорил: «Ясно» — потому что она заново начинала что-то объяснять, то сердясь, то смеясь прокуренным сиплым смехом. Жена занималась рекультивацией почвы, восстановлением ее живых качеств после того, как землю убили огонь и механизмы. Угольные разрезы, например, оставляют за собой мертвое марсианское пространство. А если задуматься о последствиях ядерного взрыва… Жена защитила кандидатскую диссертацию, готовила докторскую, была рецензентом в ВАККе, членом всяких комиссий всесоюзного масштаба, и часто подтрунивала над Васильевым, что вот она, женщина, занимается делом, противоположным васильевскому. Он-то всю жизнь строил — а значит, рушил вокруг, жег и скреб землю. Взять эту ГЭС. Она даст самый дешевый в стране ток — тридцать две тысячных копейки за киловатт-час. Зато?.. Зато, пока велись поиски удобного створа, пока прокладывались дороги, уничтожили тайги в окрестностях на десятки миллионов рублей и на миллиард с лишним испортили белого сказочного мрамора… но и это не главное. Зинтат умрет отныне, как река рыбы и как река судоходства. И убьет возле себя тайгу, сверкнув зеркалом в тысячу квадратных километров, как ни узок в этих местах каньон… Жена спрашивавала каждый раз: «Ну, как? Может, не тридцать две тысячных, а хотя бы — тридцать три?» В семье Васильевых эти цифры стали как бы паролем для всякого рода сомнений: «А вдруг тридцать три?» Жена ездила недавно в ГДР на совещание, там поднимался вопрос о рекультивации почвы после длительных затоплений и осушений морей и озер, в том числе искусственных. Даже до этого дело дошло!

Васильев слушал минувшей ночью беглую речь жены и кивал, что-то мыча в ответ: «Естественно… Да…», и она вдруг поняла, что ему худо, закричала: «Ты болен? Почему ничего не рассказываешь?» И он был вынужден, чтобы успокоить ее, рассказать какой-то глупейший анекдот про армянина, и услышал, как хихикают телефонистки, и чрезвычайно осердился на себя. «Здоров я, здоров! — процедил он на прощание, представляя вдали узкое стремительное лицо жены с перламутровыми губами и зелеными ресницами, и вновь тоскливо, холодно сделалось ему. — Девочек целуй!.. Пишите мне. На днях позвоню». И подумал: «А может и прилечу!», но, конечно, не сказал. Зачем загадывать.

Он ходил взад-вперед по кабинету, от знамен в углу до дымящей пепельницы. Все последние годы его угнетала укоренившаяся манера разговора Валентины с ним. Она выросла на послевоенных фильмах, где муж с женой или жених с невестой ссорились из-за производительности труда, из-за толкования Моцарта и пр. Валентина не была глупа — скорее, она обладала хватким житейским умом, при гостях рядом с молчаливым мужем иногда бросала своеобразные остроты — смесь тонких английских анекдотов с простыми, как стакан, солдатскими или студенческими (все-таки провинциальное воспитание!), и, странным образом, в последнее время такое ценилось, но вот ее желание и при людях поучать Васильева, даже в шутку желание создавать государственную обстановку в семье, неуместное стремление говорить о киловаттах, правительстве, будущем человечества, когда бы ей лучше поцеловать мужа и нарезать сыру или колбасы к чаю, постепенно приводило Васильева в бешенство. Дети выросли в яслях и школе. Такая жизнь Валентине казалась примерной, престижной — она мечтала именно о подобном и добилась. Поначалу Васильеву казалось — Валентина шутит. Но с годами понял — она упёртее, чем он. И это было тягостно, смешно, грустно…

Вспомнилось ее невинное ласковое личико, каким оно было лет пятнадцать назад, и Васильев раздраженно выключил брякнувший было телефон.

«Чёрт возьми… Скорее бы ледоход! А влезу в дальнейшее строительство — буду только телеграммы ей посылать: Поздравляю первомаем международным праздником солидарности трудящихся планеты товарищеским приветом Васильев». Впрочем, она будет рада. Начнет показывать у себя на работе. И авторитет ее еще более повысится. «Чем судьба не шутит — попадет и в правительство. О, престижные браки!» Когда-то молодой партработник Васильев женился на молоденькой комсомольской активистке. В жизни потом было много всякого — но, конечно, Васильев оставался верен жене, матери своих детей. Но не оправдывала ли она его верность прежде всего заботой о сохранении престижа? Семьи больших людей не должны знать скандалов и слухов. Они должны быть примером для всех.

«И о чем я думаю в такой день?! — рассердился Васильев, подходя к столику с телефонами, где в пластмассовых клавишах главного аппарата, наконец, зажурчали огоньки вызовов. — Начинается».

Снял трубку — звонил Помешалов, перед плотиной грохот усилился, уровень за два часа поднялся на треть метра, вклинилась междугородняя:

— Товарищ Васильев, Москва и Саракан… что дать сначала?

Единственно из упрямства (Саракан — значит, кто-то по делу звонит, а Москва подождет), Васильев буркнул:

— Конечно, местную столицу… Ну, что там? Я слушаю!

И первую минуту ничего не мог понять: в трубке сплелись два женских голоса, говорили по параллельным телефонам из отдела строительства обкома партии. От инфаркта умер Ивкин. Сегодня ночью. Вчера он был на «красном ковре» у Семикобылы, выехал в аэропорт, и когда шофер открыл ему дверцу — увидел, что Ивкин белый и словно спит. Мигом вернулся в город, завез в «скорую помощь», но спасти не удалось…

Васильев придавил телефонную трубку говорящим концом ко лбу, и пронзительные короткие гудки словно в мозг к нему вонзались. В пластмассовых клавишах продолжали журчать и трещать огоньки, но Альберт Алексеевич не подключался к звонившим.

Он вышел в приемную — по лицам женщин понял: все уже знают. Не надевая куртки, миновал лестницу, стеклянные двери и оказался на улице.

Под ногами больно сверкала талая вода. Рядом резко, больно кричали смеющиеся дети. По трассе летели мимо БЕЛАЗы, от рокота которых что-то внутри у Васильева рвалось. «Вот и все. И за что?! Во имя чего? Не выдержал. Бетон-бетон-бетон. Спасибо тебе, Игорь».

На днях поздно вечером Ивкин заходил к нему домой — принес в подарок дополнительный том В.И.Ленина, в который вошли предсмертные записки и распоряжения вождя, доселе не издававшиеся. Ивкин был пьяноват, румян, как после бани, сел в кресло на вертикальной оси, покрутился, как ребенок, надевший большие темные очки, и вдруг заплакал, затряс лысой головой:

— Что же мы делаем, Альберт Алексеевич?! Кого мы пропускаем вперед? Каких клинических негодяев и идиотов?! У нас прекрасные идеи… а они спать готовы на наших прекрасных идеях!

Ах, не говорил бы Ивкин подобных слов в другом месте. Васильев налил ему воды — Игорь отворачивался, слезы отлетали в воздух.

— Дайте мне!.. — он схватил красный том и попытался читать вслух какие-то строчки, но рыдания не давали ему читать. — А мы… сволочи, разве так нужно строить и жить?!

— Игорь Михайлович, — успокаивал его Васильев. — Пройдем время…

— Да? Правда? — Лицо Ивкина засветилось полудетской надеждой, он вскочил. — И победим, и разгоним дураков, а? Обещаете? Это же стыдно, что они себе позволяют… — он стискивал зубы. Он, видимо, имел в виду и доносы. — Я пошел, чао! Знаете, чао — русского происхождения. Я был в Италии, говорю: чаю! А они не понимают, я подумал — точно так же в прошлом веке Гоголь и другие русские приходили в их кафешки, просили чаю… и с этим словом же уходили. Так и осталось: чао! Альберт Алексеевич, будьте жестче, я вас дико умоляю!

— И к вам? — грустно улыбнулся Васильев.

— Да! Да! — воскликнул Ивкин. — Вы почитайте, почитайте… — Потер ладонью сердце и ушел. Шапка в кулаке, пальто расстегнуто, галстук на резиночке оттянут вниз и зацепился за пуговицу…

«Смешной, милый человек, которого я так и не успел понять. Он блеснул мимо меня, и я никогда не узнаю, что он думал о нашей жизни».

Васильев поднял воротничок пиджака. Наползала голубая сырая тень от здания, солнце шло к закату, ветер сорвал плакат с дверей клуба и понес вдаль, в сосны, к общежитиям. Разом угасли лужи на земле.

— Альберт Алексеевич… — кто-то окликнул его.

— Да? — Васильев резко обернулся, из-за мыслей плохо видя перед собой.

— Извините… — Смутнознакомая молодая женщина в полосатой шубе и вязаном берете виновато улыбнулась, и он узнал Веру Телегину. — А я к сестренке шла. Ивкин умер, да?

— Да, — тихо ответил он. — Сегодня ночью. — И сказал это с таким беззащитным видом, как можно было сказать только близкому человеку.

— Альберт Алексеевич, вы простудитесь…

— Спасибо, не стоит. — «Если что случится, меня позовут. Пока всё замерло». — Нашли свою сестру? А где вы пропадали?

«Он хотел меня видеть? — удивилась девушка. Участливость, с какой Васильев произносил любые слова, часто вводила в заблуждение женщин. — А почему нет? Я ему неподчиненная, и лицом хороша».

— На мраморный уехала работать. — И она дерзко добавила. — Чтоб от вас быть подальше. «Сейчас обругает меня и милиционера позовет».

— Не надо от меня быть подальше, — глядя мимо нее, пробормотал Васильев без всякого второго смысла. — И вообще, людям не надо быть далеко друг от друга, Вера.

«Он так шутит?» Васильев старше лет на двадцать, мимо идут люди, она вновь стоит рядом с начальником стройки, стыдясь, в разбитых старых сапожках, и мысленно говорит себе: «Беги же, балда, хватит, поговорила». Но никак не может уйти.

— Сестренку я нашла, — буркнула она. Или уже говорила это?

— Это замечательно, — пробормотал он. — За-ме-чательно!

И Вера, наконец, решившись, — подняла руку и провела по его плоской, как у лошади, скуле. Альберт Алексеевич вздрогнул, у него на какой-то миг переменился взгляд, словно он только что увидел ее.

— Кстати, пойдемте со мной. Побудьте около, я вас прошу, Вера Николаевна. Хотя бы на расстоянии трех метров…

«Он так острит! И отчество помнит! — поразилась Вера. — Он одинок и несчастен».

Васильев, пропустив ее вперед, зашел в Управление за своим черным кожаным пальто. Телефоны надрывались на разные голоса. Альберт Алексеевич постоял секунду в замешательстве, за ним застыла столбом Вера, открыв рот, — ей показалось, что она на телефонной станции. Секретарши с удивлением и гневом оглянулсь на нее — отрывает время у человека.

— Железо пришло, — сообщала Марианна Михайловна новости. — Солдатиков привезли, стекловату получили — на вторую базу…

— Какое железо? — спрашивал Васильев, одновременно поднимая трубки и отвечая звонившим. — Для ЛЭП железо? Балка сорок пять-эм? Хорошо. Что?! Сейчас еду в котлован. — Он бросил трубку, надел шляпу и увидел в углу некоего человека с портфелем. — Вы ко мне? Из газеты? Ах, с телевидения? Приезжайте, товарищ, через пару лет! Дадим первый ток.

Вдогонку позвонил Алехин. Его монтажники уводили один кран КБГС за столб и бетонные ворота, а другой, слегка разобрав, поднимали на столбы, как громадного кузнечика. «Ветер бы только не усилился, опасное дело».

Васильев надел мохнатую кепку и уже хотел уходить — в приемной появился председатель поссовета Кирюшкин, а за ним милиционер.

— Вас арестовали? — хмыкнул Альберт Алексеевич.

Майор в отставке, седой, малиновый Кирюшкин хихикнул и ловко развернул перед ним на ходу бумажки:

— Вот, стал быть, распорядились вы названия сменить. Мы, стал быть, заседали, все некогда показать… Вот, решили.

Васильев, почти не видя, полистал документы.

— Некогда мне, милый мой Владимир Михайлович… Ну, хорошо, хорошо. Но нельзя же все улицы и площади — Космическая, Гагарина, Новой Зари. Назовите проспект проспектом… Веры! — Васильев подмигнул Телегиной. — А что?

— В каком смысле? — осклабился Кирюшкин, записывая. — В смысле, значит, веры в будущее?

— Ну, конечно! — отвечал уже из дверей Васильев. — А мост — Ивкина, Ивкина! Понятно?

— Героя? А есть такой герой? Соцтруда или Союза?

— Есть, есть… директор Бетонного. Что ли забыл?

— Дык как?.. — пробормотал Кирюшкин, догоняя и недоверчиво заглядывая в лицо Васильеву. — Живыми не называют… не утвердит облисполком. — Кирюшкин замер. — Что ли он… уже того?

— Да, да, того! Вот так и мы все умрем! — зло бросил Васильев. И кивнул Вере. И они быстро пошли по лестнице вниз. Но их догнал милиционер.

— Товарищ Васильев, разрешите! У меня же служба…

— Ну?! — Васильев остановился, сжал пальцами виски. И из-за головной боли не сразу вник в суть вопроса. Милиционер спрашивал, как быть с гражданином Никоновым. Гражданин Никонов с друзьями приклеил в кафе на стене рядом с портретами товарища Брежнева и Косыгина нарисованый от руки портрет бывшего рабочего УОС, как выяснилось при расследовании, бывшего зэка Климова.

— Принять меры? В связи с возможным приездом не хотелось бы…

— Вот и не надо, — отрезал Васильев. — Портрет снимите, конечно, но парня не трогайте. Всё!

Милиционер недоверчиво козырнул, Васильев и Вера сели в заляпанную весенними лужами «Волгу». Они мчались мимо сосен с чернорыжими стволами, которые были кое-где подрезаны до «мяса» железными бортами нерасторопных машин. Зинтат здесь, ниже плотины, вскрылся давно — таинственно сиял, сплетая зеленые и синие струи. Васильев пролетел по мосту, всматриваясь через стекла в лица встречных шоферов — лица были суровы, как в каком-нибудь кино у танкистов, в кузовах вязко плавал горячий бетон. Альберт Алексеевич вспомнил, как мглистым зимним утром брел по мосту на работу Ивкин. «Как быстро людей теряем. Как скудно людей любим…»

Он сидел с Верой на заднем сиденье и поймал в прыгающем зеркальце взгляд исподлобья своего шофера Димы. «А он еще прежнего начальника возил. Наверное, тоже имеет на все свое мнение. Сравнивает нас. Может быть, давно во мне разочаровался».

— Скажи мне, — потянулся к нему Васильев. — Таскин был хороший человек?

Молчаливый верзила молча подумал, включил автозажигалку — вытащил и показал Васильеву красный светящийся кружок, от которого можно прикурить.

— Без пламени метрового, но жечь умел.

«Н-да. Тоже интереснейшая личность, да никак не удается с ним поговорить по душам. Если все обойдется, и я останусь… надо будет летом хоть на рыбалочку, что ли, с ним выбраться. И у костра пооткровенничать». Он знал, что Дима участвовал в трагических, известных событиях на границе с Китаем. «Как ни крути, а чувствуется близость этого государства. Брезжит, как закат сквозь лес… сквозь любые наши планы, прогнозы, строительства ГЭС и заводов…» Дима только раз вспомнил, как на танках вышли к границе. Была команда: «По шоссе!» И Дима, тогда еще молоденький, оторопело глядя, как гусеницы крошат новый синенький асфальт, понял: дело-то серьезное, это — не учение, это — беда.

«Интересно, — усмехнулся Васильев, — как Дима когда-нибудь вспомнит обо мне? Вытащит из-под ног монтировку, покажет, мол, вот такой был, зигзагами… но заводить умел. А я точно умею?! А Ивкин? Как его вспомнят?»

— К бетонному, — хрипло попросил Васильев, и «Волга» лихо развернулась возле каменного забора. Когда подъехали к гигантским трубам, Альберт Алексеевич вышел из машины и, махнув рукой Вере, шагнул в облако пыли.

Он поднялся в кабинет директора. Там сидел сегодня заместитель Ивкина Поляков, человек лет пятидесяти, рослый, одутловатый, с желтыми и алыми клубничками на носу и щеках.

— А я тебе зво-аню, — сказал он. — Ну чего там?

Он выговаривал слова четко, старательно, но все равно побеждала сипота, астма, заработанная за долгие годы работы в цементной и бетонной промышленности.

— Как ле-дины твои? Лезут? Или еще подоже-дут… чего мола-чишъ?.. — Он встал, закрыл дверь. Вытер глаза, выругался. — Вот ведь как, а? Ни хрена, ни хрена, и вдруг — ложись один!

«Выдюжим, ничего, — подумал Васильев, глядя в мутное окно. — С Поляковым я сработаюсь. Умен. Стар. Все видел, хуже ему не будет. А выиграем — персональная пенсия всесоюзного значения обеспечена. Я позабочусь».

— Бетону дашь?.. — тихо попросил Васильев. — На памятник. Но это завтра, послезавтра… как тут отгремит.

— Залупеним до луны! — затосковал, зашмыгал носом Поляков. — Ты нарисуй… а мы засветим!.. Такого мужика потеряли!

— Держимся! — Васильев сильно пожал ему руку. — Самое большое — еще три-четыре дня.

Васильев снова вернулся в машину, ехал дальше по стройке, приезжая девица сидела рядом, да он совсем уже забыл о ней. Впрочем, и она понимала, что Альберту Алексеевичу не до нее. Ей вдруг стало стыдно. «Зачем на меня время тратит? Как бы выбраться из машины? Что сказать?»

Но Васильев бормотал:

— Сидите, — он вдруг останавливал машину и выскакивал к людям, и возвращался, и Вера вынужденно оставалась с ним. Они ехали дальше, перед ними медленно поднималась до небес водосливная часть плотины.

— Надо еще в Стройлабораторию, — сказал как бы Вере Альберт Алексеевич. — Какие там результаты бурения на восемнадцатой… А ты молодец! Слышишь, Дима? За своей сестренкой прикатила за тысячу километров. А сейчас на бетонном трудится.

Машина шла над самой водой, мутнозеленой, словно кипяшей. Давно ли здесь был гигантский овраг, правобережный котлован, и на дне копошились люди, в темных донных отверстиях сверкали газорезки, рабочие срезали железные утолки, нашлепки, всю торчащую над бетоном арматуру, а Васильев на летучках умолял не портить бетон, срезать тонкие прутья электросваркой, менее болезненно для бетона. Тогда близилось затопление котлована, а затем — и перекрытие Зинтата…

— Облако прыгает, — показала Вера на отражение облака в дергающейся бешеной воде.

«Облако». А тогда, чтобы спуститься с верхнего бьефа на нижний, к буровикам или парням из СГЭМа, к насосной, по деревянным и железным лесенкам, мимо фонтанчиков воды и пара, сквозь бесконечный Петергоф, нужно минут двадцать, а то и полчаса. Перед затоплением котлована устроили воскресник, самый обыкновенный, и в то же время — необыкновенный! Выносили из котлована, увозили железный сор, металлолом, в новом русле Зинтата не должно остаться ничего лишнего! Отдирали ломами опалубку… рубили деревянные столбы… подбирали рваные шланги… трубы… Бетонные стены насосной станции у правобережной подпорной стенки, вот здесь, под машиной, парни мазали расплавленным варом, обклеивали мешковиной и снова покрывали смолой — крепче будут в воде! И вот теперь все эти туннели — под водой, река заполнила новое свое русло до верхней кромки бетонных берегов, вода прорывается сюда через пять уцелевших за зиму донных отверстий, а макушка водосливной части едва возвышается над обезумевшей рекой — гребенка и столбы плотины. Надо сейчас же посмотреть, как по ТУ сторону. Обсудить, куда какие машины перегоняют, в сотый, тысячный раз проиграть партию этих гигантских шахмат, чтобы потом не было никаких неожиданностей…

И еще посмотреть, что делается в левобережном котловане. Он закрыт водораздельной бетонной стенкой, лишь торчат над ней поднятые стрелы кранов. Восходящий дым тут же срезается ветром…

Васильев бегло, почти равнодушно улыбнулся Вере и похлопал по плечу Диму:

— Отвезешь, куда ей надо, и жди меня тут.

Немедленно забыв о красивой девушке и своем шофере, вылез на ветер, напялил поглубже мохнатую кепку и побрел к плотине, высокий, худой, одинокий. Вера почувствовала себя уязвленной. «Что может шофер подумать?» Она открыла дверцу:

— Я пешком, — и тоже зашагала, но только под ветер, по серому пустынному берегу. Они с Васильевым расходились в разные стороны, вдоль одной клокочущей реки. Через несколько дней Васильев вспомнит о ней и пожалеет, что не сказал добрых слов за то, что оказалась рядом, когда он получил трагическую весть. А может быть, надо бы самому найти ее, извиниться, что так небрежно распростился… от этой девушки, как от снега, тянет свежестью и нравственным здоровьем…

Но они никогда больше не встретятся…

(Обгорели страницы — Р.С.)

…сидел в штабе. Он все-таки вернулся сюда, воспользовался приглашением Васильева. Хрустов, прознав про его сомнения от Марины, подошел при всех своих рабочих и громко заявил, что в эпоху, когда стройка окружена врагами и паникерами, он, Валера, просто обязан брать на свои плечи максимум отвественности, ибо пролетариат ему доверяет, не каждый мог бы месяц с лишним отказываться пойти на куда большую зарплату, да еще получить квартиру. Сама Марина нежно шепнула Валерию, что пусть будет так, как хочет Хрустов. Побледнев от уязвленной гордыни и ревности, Туровский скрипнул зубами, но смолчал. Однако главное произошло — они с Мариной договорились, если все обойдется на стройке, 9 мая, в день Победы, а вернее, 10-го (9-го выходной) пойти в ЗАГС… И еще — помня ее просьбу насчет усов, он с недавней поры принялся отращивать усики, несмотря на иронично-изумленные взгляды Васильева…

Все жили одним — ожиданием. А пока что ветер дребезжал на крыше штаба куском оторванного во время взрыва шифера. Время от времени слышались страшный треск и грохот за плотиной. Туровский подходил к окну и смотрел на высоченную каменную стену, словно мог видеть насквозь — как там льдины вскидываются вдали, словно быки в стаде, как рассыпаются вдребезги со звоном… «Скорей бы!»

В Ленинграде, в Ленгидпроекте, уже не раз испробовали на макетах «ледоход» — пропускали воду с обломками льда по «гребенке», и результаты были обнадеживающие, но одно дело — бетонная игрушка, и совсем другое — настоящая и единственная плотина, в которую уперлись миллионы тонн воды и льда. Порой Туровскому казалось, что по малому миллиметру, рывками, пол под ним сползает куда-то вниз, по течению.

Он безумно устал за эти последние дни. Может быть, из-за того, что увидел свежими глазами, вернувшись в штаб, как опасно напряглась ситуация. Хотя телефон теперь редко звонил. Сирены в котловане молчали. Люди торопливо завершали свои задачи по укреплению бетонной горы.

Иногда случались и тревожные неприятности. Например, в котловане вновь отключилось электричество — замолкли механизмы, погас свет. Это уже к ночи. Нужно было срочно разыскать Михаила Ивановича Краснощекова, электрики без него боялись включать аварийную систему (там все путано-запутано!), а заместитель Туровского Помешалов зря съездил на квартиру главного электрика — старика дома не оказалось. Включили на свой страх и риск.

Валерий поставил на плитку чайник — захотелось горячей воды. Наверху, над плотиной с берегов вспыхнули прожектора — стало ясно и грозно. Зачем включили — еще небо светится, закат не ушел. На красноватом небе мелькают птицы, и ветер рвет их писк и крики…

«Все мы мечтаем о более высокой, красивой судьбе. И все время кажется, что живем не своей жизнью — красим бесконечный забор не своего сада. О чем я тосковал иной раз, лежа рядом с милой случайной женщиной? О какой-то иной близости… о неведомой любви, которая дух бы захватывала, как прыжок с парашютом… А какая она, другая судьба, другой вариант? Где она? Мне теперь кажется, это — Марина. Она так смотрит в глаза — завораживает, как некий таинственный зверек…»

А может быть, напрасно Валерий вернулся в начальственную работу? Надо было до конца настоять на своем, показать независимый характер. Хрустов говорит одно, а думает, возможно, другое. Когда Валерий в бригаде месяц укладывал бетон, он не хлопал его по плечу. А как снова согласился пойти в штаб, при всех зовет Валеркой, обнимает и хохочет. Как ни странно, поднявшись в должности, Туровский как бы сравнялся с ним. Хотя — они ж друзья, почему бы не обнимать и не хлопать по плечу?!

И вновь в дощатом домике штаба погас свет.

— Что такое?.. — взревел Туровский и наощупь набрал номер электриков. — Михаила Ивановича не нашли?.. — Послышались короткие гудки. — С минуты на минуту может река покатиться по плотине, и что же будет, если окажемся без энергии? — Валерий бросил трубку, достал спички и дрожащими руками зажег свечу.

Минуту сидел, бессмысленно глядя на бледное пламя свечи. Он понимал, что люди сейчас восстанавливают линию. Но каждая поломка, каждая неудача в последние дни доводит его до истерики. «Что за люди?! Разве можно с такими государственное дело делать?.. Опять скажут: взрывники виноваты».

Открылась дверь — на фоне тусклокрасного неба сверкнул белый луч фонарика. В штаб вошел хмурый Васильев в черном шелестящем кожаном пальто.

— Видите?! — завопил Туровский, вскакивая. — Сколько раз я говорил, дядю Мишу гнать пора в шею! Пьяница!..

Альберт Алексеевич подсел к столу, положил горящий длинный фонарик и уставился на мечущееся пламя, на кривой огарок, с верхушки которого на бумаги капали прозрачные слезы и тут же становились белесыми.

— Уволим, — пробормотал Васильев. — Всех уволим. И себя, и других.

Вдали стреляли из ракетницы. Красные и зеленые точки взлетали, круто изгибая на ветру траекторию…

— Куда смотришь? Посмотри сюда, — тихо сказал Васильев. — Свеча.

— Да приходится зажигать, — раздраженно отозвался Валерий.

— При такой свече Пушкин стихи сочинял… Ломоносов думал. А как просто придумана… Капает.

«Капай, капай, — продолжал Васильев про себя. — Гнись, мягкая, теплая, как плечо женщины. А сгоришь — через полчаса-час останется лишь черный липкий кружок с легшим набок фитильком, этот фитилек потом только ножиком и поднимешь…»

— Что вы? — недопонял, услышав его невнятное бормотание, Туровский.

— Да вот, говорю, строим мы тут… и свеча горит. Светила она много кому. Теперь нам с тобой. Тебе не страшно?

— Ветер усилился, — напомнил озабоченно Валерий. — Надо бы остановить монтажников. Правда, они стоят сейчас. Но как свет дадут…

— Я уже сказал Алехину. — Васильев окружил ладонями пламя свечи и смотрел со стороны на просвечивающий сквозь руку огонь. — Понимаешь, какая цепочка веков? Равнозначны ли звенья?

«Устал Альберт Алексеевич, — тем временем думал Валерий. — И все-таки молодец — в последние недели взял власть в руки. И какие дельные мысли выдал. Экономия во времени и деньгах — миллионов на пятнадцать. Он про что-то спросил?»

— Не понял, какие звенья. В бригадах? Ночные, конечно, больше устают.

Хлопнула дверь — ворвался шум ветра, вбежал Хрустов.

— Здрасьте! Скоро?

Васильев, не вставая, подал парню руку и снова уставился на свечу. Хрустов шмыгнул носом и опустился рядом. Пахло теплым стеарином и несло холодом ледового пространства из-за трясущейся двери.

— Свечу жалко, Хрустов, — пробормотал Васильев, засовывая руки в карманы кожаного пальто и ежась. — Странно, правда: штаб стройки мощной ГЭС — и свеча трепещет?

Хрустов провел ладонью по бородке и открыл рот.

— Погоди-погоди, Хрустов, я знаю — ты можешь три часа без передышки. Сейчас я скажу. — Васильев повернулся к Туровскому, тень от носа закрыла левую половину лица. — Слушай, начальник. Вот живем мы… строим… по десять-двадцать лет одну плотину. А стоит ли эта бал-шая… — Он насмешливо заговорил с восточным акцентом, — балшая куча бетона… и пускай звезда Героя за ней… одной твоей маленькой жизни? Которая никогда больше не повторится в будущие века… я тебя в этом уверяю!

Валерий молчал, ожидая привычного подвоха от саркастического умного руководителя. «Проверяет? Конечно, стоит, — ожесточенно подумал он. — Видно, так на него смерть Ивкина подействовала».

— А не взорвут сию плотину через полсотни лет? — продолжал негромко Васильев. — Не начнут залитую тайгу осушать? Выбирать на удобрение мертвую сорожку, которая лежит пластом в сорок метров глубиной перед Светоградской, например, ГЭС?

— Что вы такое говорите?.. — Туровский даже хмыкнул. — А ноль тридцать две тысячных копейки?

— Смотря как считать. Кроме кубов воды — считайте и кубы крови… и мегаватты нервов… Понимаю, резкие пики потребления энергии… — бормотал как бы про себя Васильев, вспомнив как ехал в машине с Ивкиным и говорил с ним об этом же. — Понимаю, необходимо срочно поднимать Сибирь… да, да, да. Но через полсотни лет? Это ведь недолго. Ящика два свечек. Можешь подсчитать, сколько нужно свечек зажигать одну от другой — чтобы пятьдесят лет… Ты умный, легко сосчитаешь. У тебя расчет точный.

Туровский молчал. Ему не понравилось, как все это говорил Васильев.

— Тридцать две тысячных… а кто учтет боль от смены, видите ли, поколений… Инфаркты… предательства… Слушай, — неожиданно спросил у Валерия начальник стройки. — Тебе не жалко было Таскина? Меня снимут — вспомнишь?

Валерий покосился на Льва, зубы сжал. «3а что он так? Я ли ему не служил, как разведчик среди титовых? Все хотят быть красивыми, но должен же кто-то отделять руками цветы от дерьма».

— Вы не знаете… Вы совсем другое. Он уже цифры путал. Нужно было срочно… во имя дела.

— Во имя великого дела? — безо всякого выражения на лице переспросил Васильев. — Тогда понятно. Тогда прощается. А не вспоминал о нем — думал, мне будет неприятно?

Тишину, наконец, нарушил Хрустов.

— Если вас снимут, Альберт Алексеевич, мы всегда будем вас вспоминать.

Васильев улыбнулся.

— Ты почему на какие-то скалы лазишь? Бинты переводишь, черт тебя побери! Перед девчонками красуешься на костылях! Вот возьму да женю на самой страшной! Какое ты имеешь направо-налево терять драгоценное время?! Мы тебе поручили, ты бригадир, после Васильева, можно сказать, второй человек. Ты обязан быть из железа, тебе нельзя болеть. Лидеры не болеют, вот как мы с Валерием. Я сердит на тебя. Чего пришел?

— Света нет… — прошептал Хрустов и медленно побрел к двери.

— Погоди! — остановил его Альберт Алексеевич. — Свет сейчас будет. Но кладку щита все равно прекратить. Ветер.

— Да?..

Они молчали, свеча, потрескивая, горела. Издали слышались гул и грохот льдин. Или это гремели, сбрасывая груз, самосвалы?

— Недавно прочел, ребята, в газете — есть в горах, вы знаете, страна Непал. Туда из всех стран тащатся старики, считают за счастье сгореть возле храма на костре. А мы? В какой огонь мы рвемся со страстью, со сладкой жаждой?

— В крематорий, — отозвался меланхолично Хрустов, стоя у двери.

— Заплетаясь… нога за ногу… Нас всех ждет река забвения, ручей… водопроводный кран забвения… Верно, Хрустов?

Туровский, наконец, не выдержал, посмотрел в глаза Васильеву.

— Вы прожили такую блестящую жизнь. И вы нам тут говорите чуть ли не в укор… сомневаетесь в ГЭС?! В заводах, которые вы строили? Но вы же их строили! Профессиональный строитель — как профессиональный военный. Зачем себя мучить? Внутри себя гореть? Внутренний Непал устраивать?

Хрустов живо подскочил к свече, дернул себя за бородку.

— Как зачем? Для очистки совести.

— Бред! — Валерий даже не удостоил его взглядом. Только поморщился. — Если делаем что-то не то — жжем тайгу, убиваем зверя — зачем это самосожжение? Для оправдания мародерства? А если мы делаем доброе дело, дело, нужное нашей эпохе, — тем более, зачем мучиться?

Васильев раскинул длинные руки и обнял за плечи обоих молодых своих друзей, с грустной улыбкой заглянул в лицо Хрустову:

— У тебя есть слова? Я тоже все понимаю, а сказать вот так не могу.

— А я могу! — отрезал Хрустов. Он, видимо, обиделся на Туровского, за его самонадеянность и жестокость. — Валера — демагог! И вообще, штаб — пережиток смутного времени авралов и неурядиц! Его функция — устранение бессмысленных простоев. А на стройке с грамотным инженерным и бригадирским составом их не должно быть. Я бы на вашем месте упразднил штаб. Прямо сейчас. Тем более, что Валера без особого желания вернулся.

— А что?! — ухмыльнулся Васильев. — Как, Валерий Ильич?

Черный от усталости и тоски по нежной Марине Туровский ничего не ответил. Всё шуточки! Нет уж. Он отсел на свое рабочее место — и такое совпадение — вдали вспыхнули сотни лампочек. А вот и белые мощные лучи прожекторов налились, взяли крест накрест плотину. И, наконец, здесь, в штабе загудели, загорелись люминесцентные трубки.

Хрустов кивнул и убежал.

— Ты ничего? Вытянешь ночь? — как будто не было никакого странного разговора, тихо спросил у Туровского Васильев и, натянув мохнатую кепку, тоже ушел в сумрак, располосованный светом…

(Отсутствует несколько листов — Р.С.)

…почти в полном составе (остались даже те, кто отработал днем), но без девушек — сегодня опасно! — сидели на плечах своего бетонного чудовища, соединившего два столба плотины. Рядом замер мертвый, отключенный от электричества кран УЗТМ. А справа и слева — гиганты КБГС. А на верху, метрах в семи, совсем близко, наросла зеленая ледовая гряда, льдины наползали одна на другую, с рокотом и мокрым плеском переворачивались, тасовались, как карты, и вдребезги расшибались о край «гребенки». Часть шуги уходила вниз, в донные отверстия, в те, что ближе к правому берегу, а возле хрустовского щита гора вздымалась и осыпалась, поблескивая во тьме, — здесь плотина не пропускала воду. Порой мерещилось, что вот именно сейчас вся эта необозримая армада воды, торосов, речных айсбергов двинется на людей, на плотину — и перемахнет ее… и только те, кто стоят на скалах по берегам — взрывники, туннельщики — останутся в живых… Иногда по этому скрежещущему полю словно судорога пробегала, выгибая длинные льдины величиной со стадион и вдруг выбрасывая вверх ледяной куб размером с дом…

Серега Никонов, поднявшись наверх и подойдя к самому краю, зажигал спички и бросал вниз — и ему казалось с каждым разом, что огненная черта короче. Надо бы всем уходить отсюда, пока не поздно. Вода быстро поднимается. А может, обман зрения? Может быть, спички отсырели?

Правда же, сидеть тут, загнав самих себя в западню? Но парни словно испытывали себя. В конце концов, если на самом деле начнется что-то ужасное, должны успеть сбежать хотя бы за бетонные столбы. Их-то уж, поди, река не повалит? Это как 12-этажный дом повалить. Парни курили и смотрели, как на западе гасло небо, как стали сизыми и лиловыми сопки, как умерла тонкая алая кайма на горизонте — словно спиралька электрической плитки лопнула. Под шум ветра и грохот парни громко переговаривались, даже анекдоты травили:

— Это мы, пиджа’ки, был ответ из шкафа… — и все равно напряженно ожидали чего-то необычайного, может быть, жуткого. Не зря же так долго и с такими предосторожностями к этим дням готовилась стройка.

— Руки гудят, — отозвался Серега. — Как трансформатор, ага.

— Я думал, сирены будут выть… народ сгонят на берега смотреть, — усмехнулся Леха-пропеллер. — Динамики врубят.

— Врубят еще, погоди, — отозвался важным баском Хрустов. — Всякому овощу свое время.

— А никого нет. Кроме нас и монтажников.

— А в котловане, — кивнул Серега за спину.

— Ну, в котловане. Если что, и они уйдут.

— Если что — и уйдем, ага?

— Повторяю, нам ничего не будет, — пробасил Хрустов. — Эта бетонная гора рассчитана выдержать удар атомной бомбы, понятно? Я, кстати, на заочный, на второй курс собираюсь поступить, сопромат учу. А ты, Серьга, думаешь учиться или нет?

Серега опустил голову.

— После армии… А что? Сдам за десятый — примут.

— Слышь, Серый, а чего ты с Ладой связался? — Леха огорченно чесал космы на затылке. — И не Лада она, а Лида, все же знают. Вот уйдешь в армию, вернешься через два года. Тебе двадцать один, а ей… прибавь как минимум пять. Ей замуж надо. С ней тут один уже переспал.

— Врешь, ты!.. — Никонов вскочил, голос у него задрожал от обиды. Он вцепился пальцами в ватник Лехи. — Ну, врешь же, а?..

— Да ну тебя н-на фиг! — говорил Леха. — Зачем мне врать?! Да у ней на морде написано, кто она такая. Вспомни, что Борис говорил про таких. Они с одними — женщины, а с другими — девушки, цветы нюхают…

«Нет, так нельзя!» — горестно вздохнул Хрустов и, поднявшись, несильно стукнул Леху в бок. Леха отлетел от Сереги и, кривясь, сплюнул.

— Я просил бы о женщинах выражаться языком изящным, — пробормотал Хрустов, окидывая взглядом бетонные балки, которые надо было все-таки попробовать наверх забросить и приварить за выступающие железные крюки и прутья. — А вас, Леня, персонально прошу — вообще эту тему не трогать.

Серега всхлипывал в стороне.

— Не верь! — зло закричал Лева, прекрасно зная, кто такая Лада. — Она лучше всех! Она прекрасна! Архангел чистой красоты!

— Она не шалашовка, ребята… — шептал Серега. — Она просто грустная. Я вот только не знаю, что еще надо, чтобы ее покорить… я и по фене, и в шахматы с ней играл и выиграл два раза!

— Всё! Работать! — одернул друзей Хрустов. — Сначала — работа! Сначала — подвиг! Тогда ты ее покоришь! Будет есть глазами!.. Где наш Маяковский?

Сидевший в стороне на досках Алексей Бойцов встал, отчужденно посмотрел на Хрустова.

— Не надо откалываться от коллектива! Ты поэт — встань себе на горло и сочини! Если тебя, говоря прямым текстом, мучает проблема Татьяны, так она и меня мучает… а самое главное — непонятно, которая из них какая… Вера у нас работает или Таня?

В самом деле, девушки вчера на танцах в клубе появились, похожие до смешного, как близняшки. И штормовки одинаковые купили, и сапожки на платформе, и на головах зеленые беретики. А волосы кудряшками распущены. Разве что можно по крохотной родинке Веру опознать, так и родинку эту Вера замазала, а Таня, наоборот, нарисовала помадой.

— Не горюй, старина! Поделим! Мне уже практически все равно, потому что я запутался. Читай стихи!

Алексей свел черные брови, скуластое лицо его посветлело. И хриплым голосом начал говорить в рифму:

— Мы пришли сюда и — мы уже не уйдем. Здесь наша звезда, здесь наша вода, здесь наш дом. Мы одолеем трудности, мы никогда не умрем.

Нет, я так не могу, ребята! То есть, могу, но получается интересно. Мне надо над блокнотиком поколдовать.

— Все равно гениально! — отрезал Хрустов. — Вперед!

Парни застропалили балку, кран задрал вверх стрелу и стал выбирать трос — балка, раскачиваясь на сильнейшем ветру, полезла к небу. Леха и Хрустов вскарабкались по лестнице на макушку столба над щитом — принимать груз и закреплять электросваркой. Вот и они, и балка сахарно освещены светом прожекторов — как космонавты в космосе. «Лишь бы не загремела бетонная балда, — думал Хрустов. — Не придавало бы кого! Но я понимаю так Васильева — чем выше ворота на тридцать седьмой, тем спокойнее людям в котловане, на них не полетят льдины. Ничего, как-нибудь…»

(Отсутствуют листа 2–3. Оставшиеся обгорели по краям — Р.С.)

…Около двенадцати часов ночи состоялось заседание штаба стройки.

— Кого нет, поднимите руки, — привычно пошутил Васильев.

Приехали Титов, Понькин и Таштыпов, из гостиницы позвонил Григорий Иванович — только, что прилетел, спрашивал, что нового. Алехин, Никифоров и прочие начальники с основных сооружений, казалось, решили здесь сегодня ночевать или байки рассказывать до утра. Распечатали пачки сигарет, чиркнули газовыми зажигалками — у каждого пламя длинное, как шпага, — видно, недавно заправили.

Васильев встал и предложил почтить минутой молчания память Игоря Михайловича Ивкина. Люди положили на стол желтые и красные каски, посреди стола давно погасла свеча, коротышка, похожая сейчас на крохотную балерину, изогнувшуюся в поклоне до полу.

— Товарищи, у кого что? — тихо спросил Васильев.

И слушая вечные их претензии друг к другу, он понимал: они обращаются к нему за советом или решением только потому, что так бывало всегда. Сейчас же мысли всех заняты совсем иным — но об этом не говорили. Сидели и ждали, как ждут брошенный вертикально вверх камень. Сами реку перегородили — сами пожинают первый ледоход…

(Бумага обгорела — Р.С.)

…поселок не спал. Пожилые люди, ссылаясь на ноющие кости, уверяли, что сегодня ночью пойдет. Да ледоход, можно сказать, уже наблюдался: смятые и раскрошенные льдины проскакивали через уцелевшие донные отверстия — и серозеленая шуга, выныривая под плотиной и рассыпаясь со звоном, как ящики со стеклом, крутилась в воронках и скатывалась к мосту. Но основная-то масса льда только еще собиралась в верхнем бьефе, и на любом расстоянии от плотины это чувствовалось. Волнение гнало людей из квартир и общежитии на улицу, на холмы. Слишком уж необычные условия для ледохода.

Ночь была беззвездная, а ветер усиливался. Сосны над поселком ходили, как тоненькие деревца, на мосту собралась толпа парней в белых рубашках, у многих в руках ружья и ракетницы, фонарики и гитары. То ли к бедствию готовились? То ли к празднику? Кто-то спел частушку:

Как во мраморном поселке девки тоньше, чем иголки, сунуть нитку не во что… Извините, девочка!

Женский бедовый голос отвечал:

Эх ты, Baня, Ваня, Ваня, Ваня стоеросовый! У тебя чего в кармане? Лучше б сок березовый!

(Бумага обгорела — Р.С.)

…быстро подъехали. Возле штаба стоял зеленый «уазик» с красным крестом на дверце. «И врачи пожаловали, — отметил Васильев. — Кому-то стало плохо? Или наоборот, сегодня нет работы. Когда все в напряжении, никто не болеет».

— На дамбу! — кивнул Васильев Диме. — Отсюда плохо видно.

Но к машине уже бежал Туровский, размахивая руками, с телефонной трубкой в кулаке и мотком проволоки.

— Вы на банкетку? — кричал он сорванным голосом. — Меня возьмите! Здрасьте, Григорий Иванович! Пошло по гребенке… — выдохнул он, садясь на сиденье. — Как поезд.

— По гребенке?.. — ахнул Григорий Иванович.

Они выскочили на дамбу, отгораживающую котлован от безумной стихии. При свете прожекторов было видно, как серая масса медленно, очень медленно ползет налево, к водосливной части плотины, как хрустит, чавкает она… на первый взгляд, ничего страшного. Но что дальше?

— Ну и ну, — пробормотал Васильев, смяв в кулаке кепку, которую едва не унесло ветром. — Льдины лезут друг на дружку, как быки на коровушек… извините за бедный юмор.

Подкатили на машинах Титов и Понькин. Все напряженно вглядывались в сумрак.

— Что это слева? Звезда упала…

— Это не звезда, лампочка на стреле крана. Стрела повернулась.

— Бросьте, товарищи, на столбах никого уже нет. Краны обесточены.

— Значит, люди с фонариками?

— Кто разрешил?!

В эту минуту кто-то отчаянно завопил рядом:

— Ну, давай, Зинтат, жми поскорей!

Альберт Алексеевич обернулся. Это был высокий парень в военном бушлате, Васильев узнал старого знакомого — именно ему месяца два назад он подарил часы. Солдат смутился. — Нервы горят, Альберт Алексеевич!

Васильев больно стиснул ему руку.

— Туровский, — приказал он, не оглядываясь. — Позвони-ка на левобережный пост.

Валерий, путаясь в длинных тонких кабелях, подключился и заорал в трубку:

— Алло?! Левый! Как у вас? Алло?..

Васильев мучительно ждал. Неужто перевалит через плотину? А донные так и останутся забитыми? И ничем их не выбьешь?

(Листы обгорели — Р.С.)

…Быстро съехали вниз.

— Всем из котлована! — кричал Васильев.

Возле штаба по-прежнему стояла машина с красным крестом на дверце.

«Дежурили на всякий случай? Правильно».

К Альберту Алексеевичу подбежал парень без шапки, в котором начальник стройки не сразу узнал Хрустова. Левая кисть у него кровила, на щеке чернела грязь.

— Товарищ Васильев, — глухо пророкал он. — Прикажите арестовать. Они не хотят. Все из-за меня.

— Что? Что? — услышав, хмыкнул Титов и шутливо щелкнул Хрустова по лбу. — Ох уж, сибиряки! Не хотят тебя арестовывать — значит, не за что! — Он обернулся к угрюмому Григорию Ивановичу. — Знаете, во время войны у нас на прииске… я еще малой был… мужик один забунтовал… золото надо мыть, а он спец… напился и окна бил… А у нас милиционерша была, Анна Ефимовна, пудов восемь в весе… Каталажки-то нет, она его арестовала, к себе домой увела. И он жить там остался! На ней и женился…

— Выезжайте немедленно наверх! — приказал Васильев. — В любую минуту может обрушиться. — И повернулся к Хрустову. — Что случилось?

Опустив голову, тот рассказал: когда кран вздернул очередную балку на щит, снова отключили ток. Бетонная полоса поплыла в сторону и вниз из-за ветра и собственной тяжести. Леонид Берестнев, чтобы его не задело, отшатнулся и — сорвался с высоты. Результат — сотрясение мозга, перелом ног.

Кран тоже пострадал — балка зацепила другую балку, крепко приваренную, и двойной груз развернул стрелу, стрела треснула и рухнула.

— Я виноват, нарушил приказ, прикажите арестовать.

— Кто отключил энергию? — жестяным голосом прошипел Васильев. Из толпы меж двух автобусов выскочил сутулый, крючконосый Михаил Иванович Краснощеков. Он быстро заговорил-забулькал:

— Нет, нет, моим не пришьете… не пришьете! Они технику безопасности выполняли, раз приказано — прекратить работы, они вырубили. Инструкция! Вы же сами говорили — инструкция мать порядка.

— А гла-зза у вас где?.. — простонал Васильев и больше ничего не сказал Краснощекову.

Из штаба двое парней в белых халатах осторожно несли на носилках белокурого Леху. Леха-пропеллер стонал. Медленно светало небо, и видны были синяки на лице рабочего, колени странно вывернуты. Машина с красным крестом, приняв груз, укатила.

Неожиданно мигнула фотовспышка. Это Владик Успенский в замшевой курточке, в ботинках с бренчащими на ходу триконями принялся, бегая вокруг, щелкать толпу, секретаря обкома, Васильева, Титова. Он при этом истерически хихикал от страха:

— Я назову эти снимки «Ожидание!» Встаньте вот так… сделать мужественные лица! Центрее, центрее!

Васильев заорал:

— Немедленно вон отсюда!

Люди лезли в автобусы, выключали фонарики. Из-за Седой сопки на кремовое небо чуть вылезло, показало краешек жгучежелтое солнце, мигом одело теплым золотом живую массу людей… Что же будет с плотиной? Нас всех сейчас сметет?..

(Нет нескольких листов. На верхнем уголке 446-ой страницы красным фломастером написано: Через неделю Васильева сняли с должности, назначили Титова. — Л.Х.)

…Милиционер привел Хрустова в женское общежитие, по коридору первого этажа в левое крыло — в комнату кастелянши.

— Видишь, Лев Николаевич, — вежливо сказал румяный парень в новенькой форме. — Одна у нас каталажка, да и та занята. Три бича с вокзала неделю сидят, выясняем, девать некуда. Придется тебе тут, не убежишь — там, за стеной, женский душ… девчонки го… нагие.

Хрустов трагически молчал. Милиционер подошел к разобранным кроватям, поднял тяжелую раму с сеткой и пружинами, подумал, перегородил ею дверь.

— Ты ведь сварщик? Можно было, конечно, электрод дать, чтобы сам себя изнутри замуровал этими койками. Но еще неизвестно, будут ли судить…

— Будут, — с вызовом ответил Лев.

— Дело-то не заведено, — вздохнул парень. — Жаль, конечно, несолидно, я понимаю тебя. Мы же по-прежнему, Лев Николаевич, в бараках ютимся. На всех других стройках милиция как милиция — новые дома, решетки, красота! — Он перешел на шепот. — Ты бы поговорил с Васильевым… я же знаю — вы друзья. Скоро новый дом сдают… может, даст хоть комнаты две?

— А вы подожгите свой барак, — посоветовал Хрустов, сверкнув глазами, как завзятый террорист. — Сразу получите!

— Как? Сами?.. — испугался милиционер.

— Ну, давай я, — предложил деловито Хрустов. — Мне теперь все равно. Годом больше, годом меньше.

— Ты? — Милиционер думал. И покраснел. — Ладно, глупости-то! Сидите! Придут с передачами — чтобы никаких колющих и режущих предметов. Не положено! — Он посопел в раздумье, оставил Хрустову пачку сигарет и ушел.

Хрустов сел на пол и закурил, слушая, как за стеной шлепают босые ноги, льется вода, визжат и поют девчонки… «Беда, беда… Сотрясение мозга. А я его еще толкнул вчера. Прости, Леха. И не умирай. Я во всем виноват. Кто же знал… А знать надо было. Надо было учесть и то, что могли ток отключить. Но котлован мы спасли? Большие краны спасли? Ну и что? А Леха? У него раздроблены колени… Будет он ходить? Преступник я. И ждет меня тюрьма. Надо готовиться, перестраивать психику».

Услышав в коридоре перешептывание, явно девическое, Хрустов оскалился и запел блатную песенку, которую когда-то слышал от Климова:

— Зашел я рази… в одну «малину»… и там хозяюшки нарушил сон… Она ждала-а своего милого… она подумала, что ето — он.

Как там дальше? Придется же, небось, петь в колонии. Чтоб не быть белой вороной.

Мы целовалиси… мы обнималиси… покуда с тучки вишла луна… и осветила ей мое р-рыло! Упала в обморок хозяечка моя!..

— К тебе можно? — раздался девичий голос.

Не глядя на дверь, Хрустов уже знал, кто там. Но такой у него характер — узник, вытянув шею, смотрел как бы за окно, где плавали в небе свободные птицы. И не сразу ответил:

— Идите, милые девочки, не положено со мной разговаривать. Все будет хорошо, я напишу из колонии. Покенывайте по кумпасу!

И стал я шарить ей да по комодикам, и все-то ящички я ей переломал, и драгоценные ее вещички я в узелочек, в увелочек завязал!..

(Приписано позже — Придурок!!!)

— Здравствуй, Лева, — продолжала девушка, стоя на пороге, вся одетая в темное, как при трауре. — Я принесла тебе… тут сыр, яички.

«Бросила без присмотра, — думала Таня, глядя на бледного бородатого парня, который сидел на полу, сжав кулаки. — Прямо ребенок».

— Татьяна, не надо, — наконец, отозвался Хрустов, не вставая. — Наши глаза всегда останутся сухими, как порох.

— Лешке лучше… склеют его, вот увидишь. — Таня отодвинула загородку из кроватной рамы, присела радом. — Ты меня не прогоняй. Я все обдумала.

— Что? — Хрустов боялся насмешки. — Что именно, девушка?

— Если тебя посадят, Левушка, а тебя, наверно, посадят, я пойду за тобой на край света и буду напротив жить. Сниму комнату и жить буду. — Она робко тронула его правую кисть в царапинах и черных следах крови. — Я уже говорила с Серегой, он знает, — где какие колонии, где лучше.

Лева, наконец, поднялся, протянул руки Тане — и она тоже поднялась.

— Ты знакома с поэтом стройки Бойцовым…

— Нет-нет, с ним Люда-хакаска! — перебила его смущенно Таня.

— Хорошо. Ты слышала также про графомана по фамилии Шекспир, — прошептал Хрустов. — Так вот, нет у них таких стихов, таких трагедий про такую любовь, как у меня! Веришь, Танька?

Она опустила ресницы и снова вскинула, глаза ее засияли, словно Таня перед лампой зажженной стояла.

— Да?

Хрустов, кусая губы, обнял ее. «Какой идиот… господи! Какой идиот! — мелькало в голове. — И как хорошо, что не уехала, не отчаялась».

— Ты не разлюбил меня? Почему хмурый? В лицо не смотришь.

— Стыдно.

— Нет, ты хороший… А флаг лазил вешать — из-за меня?

— Возможно, — уже дерзил Хрустов, прижимая девушку к себе. — Но так же во имя родины.

Кроватная сетка упала. Услышав грохот и звон пружин, из коридора заглянули. Кто-то хихикнул. Лева и Таня сконфузились и отошли вглубь комнаты, к окну. Им бы догадаться да просто взять и захлопнуть дверь. Но отчего-то сделать это было неловко, и за них это сделали другие — дверь медленно закрылась.

— Ты… будешь моей же-же-женой? — шепотом спросил Хрустов.

— В мыслях я уже давно.

— Она — моя жена! — негромко воскликнул Хрустов, оглдядываясь на дверь. Он иначе не мог. Он радостно смеялся и словно со стороны на себя смотрел. — Она — моя жена, граждане судьи! Майн фрау! Что за волшебная жизнь?.. — Лева протянул руку к белым облакам и птицам в окне. — Дала мне в жены одну из сестер… думаешь, точно — она, а ночью проснусь в холодном поту — вдруг не она? Другая? Судьба моя, почему двоишься? Жизнь моя, почему двоишься, как язык змеи? Все передо мною вроде бы похоже на то, что должно быть: леса, реки, жизнь вот эта… любимое лицо… А вдруг это подмена? И любимая моя далеко, тоскует без меня… и лес передо мною — совсем другой лес… и река — другая река… Ты плачешь?

Хрустов давился смехом и не мог не говорить — выходило нервное возбуждение ледовой ночи. Он гладил по голове приникшую к нему Таню, целовал в глаза.

— Жизнь моя, зачем искушаешь, страхом пробираешь? Я смешон? Смейся, Таня… милая моя, фея, грация, богиня… как там еще в операх? Нет, ты правда — не Вера?! И никто больше, а сама? Ну и ладно! Рви меня жизнь, пополам! Ха-ха-а! Согласен! За! Принимаю! Голосую! Все прекрасно! Как там Алеша Бойцов фокус-то показывал?..

Хрустов сделал нарочито глупое, баранье лицо, накрыл кепкой руку, сдернул кепку — а там кукиш… и залился счастливым смехом, и продолжал говорить, и Таня тоже смеялась до слез…

И не знал Хрустов, что через неделю приедет еще одна девушка из тех, кого он позвал когда-то зимой от тоски и одиночества, Нэля, и он, Хрустов, будет отчаянно ругаться, ожидая поезд на вокзале:

— Мир потерял чувство юмора! Это что же — я пошлю телеграмму Софи Лорен — и она тоже явится спасать меня?! Да они просто издеваются, красные девицы, над честными строителями!..

И не знал Хрустов, что ему летом напишет письмо и Галинка-малинка, его первая любовь, она думала всю весну, прежде чем ответить, она замуж было собралась — и вот, затосковала, засомневалась… и для Хрустова ее письмо будет серьезным испытанием… Но все это будет еще не скоро.

А сейчас мы оставим наших героев в комнате кастелянши, где на полках до самого потолка стопы серых одеал с коричневыми уголками от утюга, белые простыни и наволочки, где к стене прислонены ржавые кровати, облупленные спинки с шариками. Оставим в ту минуту, когда Лева и Таня, наконец, счастливы, смеются и обнимаются, и показывают друг другу «фокус» Бойцова… Они так молоды! Не осуждайте их!

Мы оставим и Серегу Никонова с Ладой в комнате общежития, где они танцуют возле стереофонического проигрывателя, от мощности которого дрожит пол и стучат зубы, и рядом с ними танцует Алеша Бойцов с Людой-хакаской, и парень в армейской форме с Машей Узбековой (когда познакомились?! Явный просчет автора!), Люда (бывшая подруга Васи-вампира) с комсоргом котлована Маланиным, который, смущаясь, что-то говорит ей и рассматривает заусенцы на своем пальце… А в общем, очень милый парень!

А где, куда делись Аня и Нина из стройлаборатории? Я упустил, простите меня, уважаемые марсиане и сириусане! Нина, тоскуя, вполне могла уехать… хоть и хохотушка, хоть и рыжая, но и таких ломает жизнь… А вот Аня, серьезная девушка, вряд ли бросила стройку… (Она со временем перешла работать в поселковую библиотеку. — Приписка Л.Х.)

(нет нескольких страниц — Р.С.)

…Варавва, Тюрин, Иванов, Михеев, Волынко, Валеваха, Караганов, Паклин, Антонов, Филькин, Жданов, Фуреев, Суриков, Красиков, Ефименко, Андрошина, Гусев, Ройзман, Овчинников, Хренков, Батыгин, Семина, Куржаков, Майнашев (вернулся, прилетел!), Тузлаков, Лапа, Харламов, Рожкин, Петров, Байбасов, Куликов, Шварцбург, Таштыпов, Прохоренко, Галкин, однофамилец Васильева — Иван Васильев без ноги, Выжбин, Файзуллин, Куприянов, Сагдеев, Жамов, Бузукин, Ивкин, Ерин, Андреев, Евг. Попов, Шапошников, Звонарев, Тихомиров, Баскин, Лемехов, Митрофанов, Шахов, Колупаев, Романова, Збруев, Танаев, Черепков… можно перечислять фамилии страницами, и нужно бы это сделать, я всех помню, но вот какая мысль меня сейчас мучает: а может быть, вся моя летопись — романтическая блажь??? И все, что происходило в 1978–1979 годах, можно было описать в миллион раз короче? Например: ПОЛИТБЮРО ЦК КПСС ПОСТАНОВИЛО. И КОМСОМОЛ ОТВЕТИЛ: ЕСТЬ. В ТОМ ЧИСЛЕ, И ЖЕЛАЮЩИЕ ИЗ ЛАГЕРЕЙ…

Но простите, простите!.. любая юность — а это была наша, моя юность — история нежная и подробная!!!

И еще такой вопрос. Терзает ужасное сомнение: а стоила ли сия каменная стена до небес стольких слез и волнений, столько погубленных молодых жизней? Я ведь о многом не смог рассказать, не нашел слов — настолько нелепы были смерти, предательства, увечья, трагедии…

Простите меня. А сейчас прочтете самое интересное: свидетелями какого феерического действия стали к утру мои… (Далее сгорело — Р.С.)

(Приписка сбоку на последней сохранившейся странице — красным фломастером: «Плотина не погибла. Но всё, что случилось далее, понять невозможно… был поражен поведением некоторых моих друзей… оскорблен тупостью высших властей… переписывать текст отказываюсь — в огонь!» Л.Х.)

Перед вылетом в Саяны

Я дочитал летопись к половине пятого утра. Конечно не спал. В шесть тридцать уже собрался ехать в аэропорт. Что, что ныне происходит с Левой, с его бывшими друзьями, самыми замечательными на белом свете людьми?! Скоро я это узнаю.

Но вновь грянул междугородний телефонный звонок.

Звонил Илья Хрустов, голос был глухой, через силу:

— Папе не стало лучше. Врачи перевозят его в Сараканскую клинику. Ваша родственница настояла. Взяли слово, что недели три не будет ни с кем контактировать. Даже меня не будут пускать. Только маму. — И молодой Хрустов добавил извиняющимся тоном. — Так что можете пока не прилетать. О папке не вспомнил… но, если вдруг вспомнит, чтобы не беспокоился, вышлите, пожалуйста, ее… пусть будет под рукой…

И в трубке раздались короткие гудки.

1978–2005

«ДЕНЬ и НОЧЬ» Литературный журнал для семейного чтения © № 3–4 2005 г.

Оглавление

Встреча в старом бараке

Летопись Льва Хрустова

Звонок из Вирской больницы

Звонок из Виры

Перед вылетом в Саяны Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg